Родька

НЕ ИМЕЮЩИЙ ДРУГА…

Есть такие стихи:

Вот я бреюсь, смотрю на себя в зеркало и вижу: лицо есть. Хорошее, плохое ли — но есть.

Стас. Ах, Стас! Удивительное дело…

А познакомились мы так. Помню, после очередной попытки поговорить с папой я был в жуткой тоске. Обычно в автобусе я читаю, а тут не хотелось. И домой ехать не хотелось. Приеду, а он там…

Да еще и места у нас какие-то… Ни леса, ни релки. Так, пересеченная местность. Во всем Подмосковье нет ничего унылей. Называется — переехали в Москву. Вместо того, чтобы давно уже жить где-нибудь в двух шагах от метро, мы все еще кантуемся на даче у папиного приятеля. Как приютил он нас в самом начале, так и обитаем.

Короче говоря, ехал я, ехал, вдруг — сильный толчок. Тряхнуло. Автобус наклонился. Шум. Вышли на мокрое слякотное шоссе — ничего страшного. Просто переднее колесо лопнуло.

Возле него с баллонным ключом в руках уже стоял водитель — невысокого роста крепкий парень в потертой кожаной куртке. Я давно обратил на него внимание. Одно удовольствие было смотреть, как он ведет машину. Я и сам водитель не из последних. На чем только не переездил за время службы. Но тут надо отдать человеку должное. А кроме того, мне нравилась его шутка: «Уважаемые пассажиры, стоимость безбилетного проезда — три рубля». Интересно, сам придумал?

На шоссе сквозило. С неба сыпалось что-то мокрое. Все мы сгрудились за автобусом с подветренной стороны. Но долго ждать не пришлось. Парень остановил проходящий автобус, двери в нем распахнулись, и вся толпа хлынула туда. А я не торопился, и дверь закрылась перед моим носом. Автобус укатил.

— Ну что, позагораем? — сказал водитель.

— Позагораем. — Я закурил и предложил ему сигарету.

— Спасибо, не курю. — И вдруг без всякого перехода: — Слушай, хочешь пару рублей словить?

— Что?

— Трешник.

Как-то не ожидал я этого. Возникла пауза.

— Помоги мне колесо поставить, — сказал парень. — Вон там запаска. Давай, кати ее сюда. — И попытался сунуть мне в карман три рубля.

Я давно уже бросил эти свои благовещенские дела: обижаться, когда предлагают заработать. Но тут меня почему-то заело.

— Извини, — я отвел его руку. — Деньгами не интересуюсь. Вот! — И зачем-то вынул из кармана свою мелкокупюрную получку.

Жест, конечно, дурацкий. Но парень даже не усмехнулся.

— Ладно, — сказал он, — тогда помоги за «спасибо».

Надо сказать, колесо мы ставили довольно весело. Он, посвистывая, все время поглядывал на меня. А я гайки повинчивал и тоже посматривал на него с интересом.

Потом мы сели и поехали. Километра через два парень сказал:

— Чем занимаешься в свободное от отдыха время? Куешь чего-нибудь железного, слесарь?

— Вообще-то я фрезеровщик. Но могу и слесарить при надобности. Я в армии в авторемонтных мастерских вкалывал.

— Годится! — Парень опять долго молчал. А потом сказал, мрачно глядя перед собой на дорогу: — Есть интересное предложение. Хочешь быть другом моего детства? Меня, между прочим, Стасом зовут. А ты кто?

— Родька. Родион Муромцев.

— Так вот, слушай. Ты, конечно, человек зажиточный. Вон у тебя сколько пятерок за пазухой. Но я тебе хочу предложить другое. — Он сбавил скорость. — У меня тут напарник присел. Срок небольшой, но три года я ждать не могу. Да ты не бойся. Не обязательно тебе идти по его стопам. Он просто по пьянке — драка какая-то. А мы тут на одну работу подрядились: из старой «Волги» новую делать. От тебя потребуется немногое: подать, принести, ну, там поклепать-посверлить. Но ставка будет профессорская. — Тут он впервые чуть улыбнулся. — Думаю, о чем, а уж о колесах-то наверняка мечтаешь. А тут все путем. Смотришь, год-другой — у тебя мотоцикл с коляской. А то и «жигуль». А что? Купим побитый, сделаем лучше нового.

Не каждый день получаешь такие предложения. А может, он шутит? Я задумался.

— Ну? — сказал Стас. — Причем имей в виду, завтра суббота — и мы должны врубить по крайней мере две смены. Оплата, конечно, соответственная.

— Черт его знает. Я как-то… Не знаю.

— Вот уж непохоже было, что ты такой мямля. Ладно! — И он написал на какой-то картонке свои адрес. — Вот. Надумаешь — завтра приходи. Только а половине восьмого, не позже.

Но завтра я не пришел. И послезавтра не пришел. И через месяц… Случилось то, на что я уже и надеяться перестал: ни с того, ни с сего в тот вечер папа вдруг разговорился.

Сначала все шло как обычно. Он в своем углу, а я в своем, посидели молча. А потом он сказал «М-да», ушел куда-то в темную кладовку и вскоре вернулся, «дыша духами и туманами».

Многие люди пьют. Бывает, что и ничего. А он пьет, как травится. Глаза загнанные, лицо желтое. А это его странное оживление после третьей-четвертой рюмки… Господи, кто бы знал, как оно мне ненавистно!

— Зачем тебе на ночь водка? — сказал я. — Вредно.

— Это не водка. Это коньяк. — Он уселся в свое драное кресло перед телевизором. — Расширяет сосуды. И потом — прекрасное снотворное. О, футбол! Что ж ты мне не сказал? Какой тайм, второй?

— Это «Время». Так, кусочки показывают.

— Гм! — сказал папа. — Если есть передача «Время», значит, должна быть и передача «Деньги». — Он хохотнул.

Повисла долгая, томительная пауза.

— Что, не смешно? Есть такая поговорка: «Время — деньги».

— Знаю. — Какая-то черная, злобная мрачность нашла на меня.

— Да, не смешно… — Он выключил телевизор. — Ну, что ж делать? Привыкай. В медицине это называется лобный юмор. Знаешь, в мозгу есть лобные доли, да? Вот-вот. Чисто старческое, как и склероз. Кстати, все забываю спросить — где мои лыжные брюки?

— Там же, где и черный свитер. Я их выбросил.

— Вот как! И почему же?

— Потому что их замызганность превосходила… — Хотелось найти какое-то совсем уж омерзительное сравнение.

— Ладно, — сказал папа, — не надо говорить, что именно. Ты лучше другое скажи: а что, стирать сейчас уже совсем не модно? Пойми, я не столько зарабатываю, чтобы каждый день покупать себе новые брюки. А потом, прекрати наконец подсыпать мне в суп всякую дрянь!

— Это не дрянь. Это «Ундевит» — витамины. И ты это прекрасно знаешь.

— Витамины можешь поставить вон там, на столе. И когда сочту нужным, я буду их принимать… Вот тебя многое во мне не устраивает. Это я понимаю. Это я очень понимаю. Да и неуютно тебе в этом доме. А почему бы не попробовать жить отдельно? Зарабатываешь ты нормально. В крайнем случае, часть расходов я могу взять на себя. — Он опять сходил в кладовку и опять приложился. — Да, Москва — крепкий орешек…

Москва! Вот оно. Со дня моего приезда ни разу мы не касались этой темы.

— Конечно, крепкий, — сказал я. — Интересно, а на что ты рассчитывал? Ты думал, тебе здесь — что?

— Не знаю. Очевидно, я думал, что ты вернешься из армии таким или хотя бы примерно таким, как я тебя помнил. И мы с тобой…

— Завоюем столицу?

— Ну какие мы Растиньяки! Обживем, освоим…

— Так в чем же дело? Пусть я не тот, какой был в Благовещенске. Все люди меняются. Но ведь я с тобой. И я стараюсь, обживаю, как могу. Или ты считаешь, не стараюсь?

— Ну, в этом смысле мне за тобой не угнаться.

— Ага, значит, признаешь, что мне Москва дается лучше? Тогда почему же ты не слушаешь моих советов?

— А разве ты давал мне советы?

— Еще сколько! — сказал я. — Кстати, исчезновение лыжных брюк можешь считать одним из них. И вот это длинное зеркало, что я привинтил в коридоре, — тоже совет. Я хочу, чтобы, когда ты, не расшнуровывая, снимаешь свои бахилы, свои роскошные ботинки «Прощай, молодость», чтобы в этот момент ты видел свой стройный силуэт. Свое пузо, извини. Никогда у тебя этого не было. Посмотри на себя — ни одни штаны до конца не застегиваются. А зубы? Запомни: с сегодняшнего дня я больше не буду покупать котлеты. Только лангеты! Причем, железные. И я уверен, что ты тогда наконец пойдешь в поликлинику и…

— Да, я пойду и куплю мясорубку. Ты прости, пожалуйста, как-то мы все время сползаем в сторону. Ботинки, зубы… Не понимаю, почему тебя так волнуют мои зубы?

— Почему? — Я прямо захлебнулся от злости. — Да потому, что ты дошел до последнего! У тебя же пахнет изо рта, — вдруг соврал я.

— Не может быть! — В глазах у него мелькнул испуг. — И что же, всегда, постоянно?

— Не знаю. Спроси у этой своей…

Имелась в виду папина приятельница Вера Петровна — бывшая не то певица, не то танцовщица. И притом настолько уж бывшая…

— Нехорошо. Надо что-то делать. — И вдруг он улыбнулся. — Надо купить хвойный эликсир.

Да, опять не удалось мне разозлить его по-настоящему. Какой-то он…

— Слушай, а может, ты болен? — Меня вдруг как осенило. — Просто болен — и все?

Папа не отозвался. Он стоял у окна и смотрел в стекло:

— Какая ночь, а!

Когда в доме свет, нельзя видеть, какая ночь на дворе. Но он душой, очевидно, витал где-то там…

— Знаешь, — сказал он, не оборачиваясь, — кажется, первый раз в жизни я понимаю, что такое настоящая некоммуникабельность. Вот ты сейчас говоришь все очень разумно. Просто чрезвычайно. Но ко мне лично это никакого отношения не имеет. То есть имело бы, конечно, и даже очень, если бы не одна маленькая, простая фраза: «А зачем?» Вот у меня на тумбочке три, а может, и четыре месяца лежит прекрасная книга. Я мог бы читать, получать удовольствие. Но я беру ее в руки и вдруг думаю: а зачем?

— То есть, как — «зачем»? А зачем вообще жить?

— Тоже интересный вопрос… Знаешь, ты только не горячись и не пугайся. Я если и болен, то не смертельно. Просто у меня какой-то очень трудный период жизни. Может, я вынырну из него, а может, он так и останется для меня нормой. Тут ничего трагического нет. Просто если мне суждено жить так, значит, надо к этому приспособиться, найти какие-то отдушины… Глупо, конечно. Вот, скажем, Костя перестал нас приглашать к себе…

И тут меня совсем уж взорвало.

— А ты что же считаешь?! — Я даже вскочил и забегал по комнате. — Ты думаешь, что после того вечера, после того дня рождения, где тебе почему-то взбрело в голову быть тамадой, Костя будет еще приглашать нас к себе? Неужели ты до сих пор не видишь, кто он есть — твой старший сын? И какой дом он себе строит потом и кровью?

— Не понял! — Папа подвинулся ко мне вместе с креслом. — Что ты имеешь в виду?

— А то я имею в виду, что ты у него сидел на мебели почти красного дерева, слушал «Грюндиг», а не какую-нибудь «Ригонду». А кто был за столом? Ты вспомни Костину компанию. Это же львы, светочи! Можно сказать, цвет современного троглодитства. А ты? Да когда ты вылез с этими своими бананами в ушах, я сам чуть в обморок не упал. «Ах, это не бананы, это, видишь ли, огурчики».

— И все равно не понял! — Папа тоже встал, и мы оба заходили по комнате. — Начнем с того, что анекдот прекрасный. Надеюсь, ты не будешь отрицать?

— Прекрасный, прекрасный! Могу согласиться, если тебе так угодно. Но разве кто-нибудь смеялся? Смеялся там хоть один человек? А! Этот скульптор с перекошенной рожей. Так он смеялся не над анекдотом, а над тобой. На нем же прямо плакатными буквами было написано: «Господи, откуда, из какой моли выскочил этот нафталинный чудак?» А, да что там говорить…

Внутри у меня до того разбушевалось, что я как-то неосознанно пошел в кладовку и допил там папин коньяк.

— Понимаешь, — сказал я возвратившись, — дело все в том, что даже юмор теперь другой. Совсем другой. А уж в Москве, в этих компаниях, — тем более.

— Так уж и совсем!

— Да! Как бы тебе объяснить…

— Лучше всего я понимаю на примерах.

— Пожалуйста, — сказал я. — Вот пример. Загадка. Висит груша, нельзя скушать. Это что? Не знаешь? Это тетя Груша повесилась.

— Повесилась?

— Да.

Папа смотрел на меня, смотрел — и вдруг захохотал. Он смеялся долго и так громко, что у него покраснела шея. Это было неприятно. Смех у него был какой-то… Чтобы поскорей переключить его, я сказал:

— Слушай, ты в телепатию веришь? В левитацию?

— Нет. — Он сразу перестал смеяться. — А что?

— А в телекинез? В экстрасенсов?

— Нет, конечно!

— А во что ты веришь? В таблицу умножения?

— Ну, зачем такие крайности. Я верю, например, в то, что мир устроен не совсем так, как тебе это кажется сейчас.

— А мне кажется, что он совсем никак не устроен. Его еще только устраивать надо… А почему это люди не хотят верить в непривычное? И так злобно не хотят. Вот, например, Костя. Покажи ты ему сейчас этого филиппинца, который просто так, руками, делает операции, — он же его убьет. Он его задавит, как муху. А почему?

— Мне бы не хотелось продолжать этот разговор. — Голос у папы был жесткий. — Я знаю, ты не любишь Костю…

— Это неправда, — сказал я, — я его скорей ненавижу. Если бы я его просто не любил, я бы его не помнил. Вот ты как-то говорил: поступок, поступок. Да, поступок — это хорошо. А знаешь, что с тобой случилось? Я могу поставить диагноз. Наверное, вместо того, чтобы сделать что-то одно, ты сделал совсем другое. А это все равно, как если бы твой поезд ушел, а ты вдруг сел на поезд, идущий в обратную сторону. Кстати, ты любишь поезда? Я очень люблю. Сейчас вот так сесть и ехать бы далеко-далеко… Когда я служил, я ездил на «Ураганах» по тундре. Раньше мне казалось, что больше всего мне нравится дальневосточная природа. Но это неправда. Больше всего мне нравится тундра. Там, знаешь…

Я уже не очень понимал, говорю с папой или сам с собой. Иногда это со мной бывает. Вот так накатит порой. А тут еще коньяк…

— Ну! — вдруг послышался голос папы. — Ты же собирался поставить диагноз. Ты сказал, что вместо одного поступка я совершил другой.

— А, это? Это я скажу. Но ведь тебе неинтересно. Ты ж ни во что не веришь. Понимаешь, просто я считаю, что вместо того, чтобы в свое время жениться на Саше, ты потом, не в свое время, переехал из Благовещенска в Москву. Но ведь одно другого не заменяет.

— Не расслышал! — Папа резко развернулся в мою сторону. — Вместо того, чтобы жениться — на ком?

— На Саше, на ком же еще!

Он вдруг подошел и кулаком поднял мой подбородок.

— Фу, какая гадость! Да ты же пьян, как свинья! Советую окрепнуть немного. А пока знаешь, что тебе надо пить?

— Знаю. Разведенную урину. Это наш старшина так говорил, когда кто-нибудь надирался в увольнении… Слушай, а давай с тобой спиваться вдвоем, — сказал я. — Потом ляжем где-нибудь в канаве, под забором у твоей Веры Петровны. А мимо будет ехать Костя на своем «Понтиаке» типа «Москвич». «Ну вот! — скажет он, — Я же говорил. Допрыгались, голубчики!» Потом подберет нас, обмоет и отдаст в дом для престарелых. Там хорошо. Там мы оба с тобой будем тамадами.

— Пошел вон! — сказал папа. Он уже стелил свою постель. — Я не люблю разговаривать с пьяными.

— А ты со мной и не разговаривал. Где-то в середине — еще ничего, а дальше уже разговаривала твоя оболочка. Ну, завел я пластинку о Саше. Ну и что? Почему нужно обязательно шарахаться? Это же ханжество! Была она Костиной невестой, не была… Тем более, что все равно ведь она вышла замуж за другого. Костя говорит, дипломат какой-то. За границу уехала.

Подчеркнуто спокойно папа разделся. Потом потушил свет и лег.

— Спокойной ночи! — сказал он уже в темноте.

— Спокойной ночи!

Темнота меня как-то отрезвила. Я ушел к себе. Но вскоре вернулся.

— Знаешь, — сказал я, — все-таки я тебя очень люблю. — Не зря, наверное, люди объясняются по ночам. Как-то легче, когда не видишь. — Я вот сейчас пошел к себе — и все понял. И никакой у тебя не трудный период. То есть трудный, конечно. Но кроме того, ты еще нездоров. У меня есть выход на одного иглоукалывателя…

— Прошу тебя, — сказал папа. — Что угодно, только не это! — Он зажег свет и сощурился. — Имей в виду, если ты вдруг начнешь меня лечить, я просто уйду из дома.

— Как Толстой? В ночь? Во тьму?

Папа не ответил.

— Я тебя прошу, я тебя просто умоляю, — наконец заговорил он, — оставь меня в покое. Как ты понимаешь, я тебя тоже люблю, но мне и без твоих усложнений непросто живется. А если ты действительно хочешь сделать для меня что-нибудь хорошее…

— Тогда что?

— Тогда вспомни, о чем я тебе говорил неоднократно. Костин дом мне лично приятен. Но это другое. А вот если бы у тебя была семья, я бы с удовольствием приходил к вам в гости. Да и за тебя было бы как-то спокойней. А потом, со временем, я бы вышел на пенсию, сидел с вашим наследником. А вы бы с женой пошли учиться.

— Ну, это, — вдруг ни с того ни с сего сказал я. — это у тебя не за горами. Просто не хотелось говорить… Она, конечно, еще не считает себя моей невестой. Но ты же знаешь, как это бывает в наши дни.

— Да? — Папа даже привстал на кровати. — И как же ее зовут?

— Ее?.. Впрочем, какая разница!

Помню, он долго меня расспрашивал. Сам не знаю, кого я описывал. Но девушка в моем рассказе получилась замечательная. Во всяком случае, папе она понравилась. Мне тоже.

В эту ночь первый раз за долгое время у папы часов до двух горел свет. Я потихоньку заглянул в замочную скважину: он читал свою «прекрасную книгу». «Слава богу! — подумал я. — Слава богу!»

Но этим дело не ограничилось. Под впечатлением нашего разговора он все-таки стал приводить в порядок свои зубы. Опять, как бывало в Благовещенске, взял домой несколько толстенных папок — левую работу.

— Отхватим миллион? — спросил я.

— Почему миллион? Два. Как ты смотришь, если мы со временем попробуем купить в рассрочку эту дачу?

Дачу папин приятель хочет продать. Но она что-то не очень продается.

— Прекрасно! — сказал я. — А потом, если в нее вложить еще миллионов десять…

— Как ты помнишь, мне предлагали квартиру. — Папа помолчал. — И даже не один раз. Но здесь… Во-первых, здесь совершенно другой воздух. Кстати, а где же твоя девушка?

На девушке, как мне казалось, держится многое. Я долго темнил, отмалчивался. А потом все-таки пришлось привести Лену.

У нас на работе, в цехе, есть ученица Лена. Правда, учится она не у меня, а у Артиста. У дяди Сережи. Артисту лет пятьдесят. Он классный строгальщик и мужик неплохой. Но сильно «поддает». И вот, когда с похмелья он ходит качать права или просто так волынит, Лена любит постоять у моего станка. Особенно когда я делаю что-нибудь посложнее — шлицевые валы или там шестеренки.

Лично мне такие Джульетты не особенно импонируют. Во-первых, она длиннее меня сантиметра на два, а во-вторых… Но все равно, когда она дышит у меня за спиной и при этом спрашивает какие-нибудь глупости, меня это волнует. Иногда даже очень.

Один раз тетя Маша, наша уборщица, застукала нас с Ленкой в дальней курилке — мы лобызались. Надо отдать должное тете Маше: никакого звону не было. Но у Лены почему-то возникло такое чувство, что мы, как раньше говорилось, обручены. И теперь она все время приглашает меня куда-нибудь — то на танцы, то на вечеруху.

В этот раз был день рождения ее лучшей подруги. Я сказал, что подруга перебьется. И что сегодня мы с ней пойдем к нам. Так надо.

— Но я же не могу! — Лена огорчилась. — Светка обидится. Ты ее не знаешь! А она как раз собралась продать мне свое сафари задешево…

— Ну, смотри. Тебе видней.

К концу смены Лена все-таки созрела.

— Ладно, — сказала она. — Только надо пойти переодеться. У меня есть платье одно… Знаешь, какое классное!

Приехали мы поздно. Папа уже перестал ждать. Он сидел, не зажигая огня, и смотрел телевизор.

Как и следовало ожидать, Лена не привела его в большое восхищение. В цехе она хоть чувствует себя свободней. В ней есть какая-то грация. А тут сидит как чурка: «Да, нет»… Потом еще поперхнулась чаем и ни с того, ни с сего — от смущения, что ли? — вдруг рассказала два таких анекдота… И зачем я ее притащил? Мне ее было жалко просто до ужаса.

Сидела она час, может, чуть больше, а потом сказала, что ей пора, и я проводил ее до автобуса. Пока мы шли, она все прижималась ко мне. В конце концов даже обиделась. А я не мог, хоть убей, никак не мог соответствовать.

Когда я вернулся домой, папа не сказал ни слова о моей «невесте». Он сделал вид, что Лены просто не было. Ну, не было, так не было. Наверное, он все-таки догадался, что это не совсем та девушка, которую я с таким восторгом описывал. Вернее, совсем не та. А может, и не догадался. Может, он просто подумал, что любовь слепа? Не знаю. Во всяком случае, какое-то время после этого у нас еще шла более или менее нормальная жизнь.

А потом… Потом опить все утекло в песок. С каждым днем папа «расслаблялся» все большими дозами коньяка и в конце концов стал надираться не на шутку. «Что же делать? — думал я. — Что же делать? «Мой грустный товарищ, махая крылом…»

В начале декабря вдруг выпал большой снег. Прямо так, сразу — на слякоть, на грязь. От всеобщей приятной белизны у меня в мозгу как-то посветлело.

Я подумал: «Может, в самом деле оставить его в покое? Собака сама ищет себе траву. Время — лучший доктор. Рассосется. Надо только ждать. Ждать и надеяться».

Ах, снег! Белый снег — это прекрасно!

Была прекрасная зимняя суббота. Я смотрел в окно и прямо цепенел от красоты. Какой день! Сейчас можно было бы пойти на лыжах. И просто так можно было бы пройтись прекрасно. Но я сидел и ждал папу.

На столе стоял ужин, к которому он не явился. На плите стоял завтрак, к которому он тоже не пришел. Он — там. Там, конечно. Меня так и подмывало пойти к этом особе. Ее дача совсем недалеко. Вот так войти, не стучась, и сказать ей… А впрочем, что я ей могу сказать? Если Лена хочет выйти замуж за меня, почему бы Вере Петровне не хотеть замуж за папу?

Я пожевал что-то у плиты, послонялся по даче. И мне вдруг захотелось увидеть Стаса. Мне и раньше хотелось. Но что-то он исчез с прежней линии. Конечно, за это время он нашел себе еще какого-нибудь друга детства. Мало ли парней, которые куют чего-нибудь железного. А может, не нашел? Ладно. Вперед! Поглядим.

Я разыскал картонку, на которой он когда-то написал свой адрес, и вышел из дома.

…Стас жил недалеко от Минского мотеля. Я это место знаю: когда-то ходил сюда устраиваться на станцию техобслуживания «Жигулей». Несколько дней мне морочили голову, а потом не взяли. И хорошо сделали, что не взяли: где я теперь тружусь, мне больше нравится. Это огромные мастерские, почти завод, по ремонту медицинской техники и оборудования. А наш экспериментальный цех — просто красота: станки новые, помещение светлое…

Пришлось поплутать по разным закоулкам, пока я нашел дом Стаса. А где же его окно? Перед тем как войти к кому-нибудь первый раз, я всегда стараюсь угадать, где его окно. Иногда это у меня здорово получается. Я окинул беглым взглядом четвертый этаж. Это вряд ли… И это… Скорей всего, вон то, где вывешен гусь в синей авоське.

— Здрасте! — Кто-то тронул меня за плечо. — Я его жду, а он стоит, ворон считает.

Я обернулся — это был Стас.

— Привет.

То ли за этот месяц он так изменился, то ли зимняя одежда… На нем была роскошная короткая псевдодубленка, а с новенькой шапки сыпались богатые желтые искры.

— Опаздываешь, — Стас посмотрел на часы. — Я тебе когда сказал приходить? В половине восьмого. — Он улыбнулся. — Ну ничего, лучше поздно, чем никогда. Пойдем, я тебя познакомлю со Стешей.

— Вот это моя сестра Стеша, — сказал он, когда мы вошли. — Знакомьтесь. — И удалился на кухню.

Честно говоря, в первый момент я здорово растерялся. Стеша сидела в специальном широком кресле, вернее, громоздилась за столом и что-то мазала красками на большой чертежной доске. Больше всего она походила на невероятных размеров колобок, к которому прилепили детскую головку. Светлые волосы, лицо абсолютно детское. И просто гигантские синие глаза.

Я слышал про таких людей. Кажется, это называется слоновая болезнь. Или еще как-то…

— Здравствуйте. Извините, конечно, — сказал я. — Меня зовут Родька. Родион Муромцев. Может быть, вам Стас говорил про меня?

— Не помню. — И она замолчала. Мрачно так замолчала.

— Ну да, конечно, Стас и сам уже забыл, наверное, что предложил мне быть другом его детства. Правда, с тех пор прошло довольно много времени. Но я понял это как долговременное приглашение в гости. И вот я… если вы не возражаете…

— Ну почему же. Мы любим гостей. — Во взгляде явное отвращение, явное «пошел вон!» — А скажите… — Тут она помыла кисточку, поставила ее в стакан и только после этого закончила фразу: — Вы очень брезгливы?

Ах, вот оно как! Столица! Большие аристократы! Ну, погоди!

— Ужасно брезглив, — ответил я. И тут меня понесло. — Просто ужасно! Это у меня наследственное. Был такой граф Муромцев. Некоторые, правда, говорят, что он был князь. Но это вранье, можете мне поверить. Так вот, о брезгливости. Если вы позволите, я присяду и расскажу вам одну препикантнейшую историю. — В таких случаях я никогда не знаю, что буду рассказывать. Но это не имеет значения. — Понимаете, у нас в тундре — там, где я служил, — была при мастерских собака. Рекса. Сначала думали, что она — это он, и дали кличку Рекс. Потом пришлось изменять по родам. Так вот, эта Рекса имела обыкновение бурно выражать свою привязанность к лучшим людям. У нее был нюх на элитарность. Порода! Она их облизывала. Нас, то есть. Конечно, собака — друг человека. Но так как я обладаю буйным воображением и видел ее рейды на помойку… А вы знаете, что такое наша помойка? Сейчас я вам обрисую в общих словах. Представьте себе такую огромную…

— Прекратите! — сказала Стеша. — Вам, наверное, кажется, что вы очень умны?

— Мне? По-моему, это вам кажется! Но вы не бойтесь, скоро это пройдет. Вся беда в том, что у меня еще один наследственный порок. Я почти всегда произвожу неправильное впечатление.

Но Стеша опять уткнулась в свое рисование.

Стас, что-то насвистывая, громыхал на кухне посудой. Вскоре оттуда потянуло запахом жареного сала. Захотелось есть. «А, ладно! — подумал я. — Вот поем и уйду. Очень мне надо!»

Но тут Стеша подняла голову.

— А вообще-то ко мне можно привыкнуть, — сказала она. — У меня даже поклонники есть. Вернее, были. Стараниями Стаса. — Она помолчала. — Вы извините, но я совершенно не переношу подавленные чувства. Тут до вас был… Тоже друг детства. Так он не мог пить из стакана, до которого я случайно дотронулась.

Я с удивлением посмотрел на Стешу. Господи, как это я сразу не сообразил, почему она заговорила о брезгливости!

А она продолжала ровным, спокойным голосом:

— Ну и пускай бы не пил. Я ведь знаю, что это чувство иногда сильней человека. Но он пил и содрогался. Стасу ничего объяснить невозможно. Но вот вы, как мне кажется, тонкий человек, могли бы вы это переносить? Да еще изо дня в день?

Она смотрела на меня, я на нее.

— Знаете что, — сказал я, — больше всего мне хотелось бы сейчас взять все свои слова обратно. Но их было так много…

— Это неважно. — Стеша помолчала. — Я, конечно, мысли читать не умею, но что-то там помимо слов слышу почти всегда. Вот сейчас, например, вы думаете, на что похожа моя рука. Я вам подскажу. Она похожа на конечность водолаза в скафандре, когда его раздули и спускают на глубину. — И она подняла над столом руку.

— Прокол! — радостно заорал я. — Ничего подобного. Я, если хотите…

Но она меня перебила:

— А вообще-то вы верите во всякие такие… странные явления?

— Свято! Я считаю, что в ближайшие сто лет…

Но тут вошел Стас с дымящейся сковородкой.

— Ну что, познакомились?

— Вполне, — сказала Стеша. — Твой новый друг детства даже хотел мне нахамить.

— И что же, не получилось? Воображения не хватило?

— Нет. Просто он понял, что как раз это доставляет мне удовольствие, и прекратил. Очевидно, он садист. — И она уставилась на меня без тени улыбки. — Вы садист?

— Конечно! — сказал Стас. — Ты же знаешь, я с мазохистами дела не имею. Море любит соленого парня! Ну давай, парень, будем обедать.

…И началась моя новая жизнь.

У Стаса недалеко от дома отличный гараж-мастерская. Сначала из-за меня он старался брать машины попроще. А потом, когда я слегка поднатаскался, мы стали делать полный ремонт кузова, с заменой крыши, с переваркой сидений. Особенно мне нравилось из двух битых крыльев делать одно новое. По словам Стаса, сварщик из меня получился лихой.

Не знаю, жалеть ли мне, что вот я один в нашей семье хожу, как дурак, без высшего образования. Но Стас ведь тоже не имеет ромбика. Три года он учился в МАИ, потом бросил. Водил рейсовый автобус. А теперь работает сантехником в ЖЭКе. Ну и что? Что тут плохого? Или хорошего? Работает и работает человек. Тем более, что мастер он — дай бог всякому. Пару раз я ходил с ним по вызову. Одно удовольствие смотреть, как он расправляется со всякими там кранами-унитазами. Рубли и трешки он не сшибает. А зачем ему? Такое ремесло в руках! Он человек материально независимый — благодаря субботним уходам за всякими «Волгами» и «Жигулями».

Со временем, кроме кузовных работ, мы стали браться и за коробки передач, и за электрику. А кончилось тем, что стали даже перебирать двигатели.

Машина! Люблю. Нет ничего прекрасней хорошей современной машины. И нет ничего прекрасней тундры, тундренции — моих университетов. У каждого в жизни есть университеты. Для меня — это армия.

Помню, вырвался я, вылетел в эту свою первую самостоятельную жизнь — и с меня будто горы слетели. Вот же оно, вот! Народ моих лет. Те же дела, те же интересы. А есть ребята и поумней меня, полюбопытней.

Вот Жора Пигулевский — высокий, красивый, только сгорбленный слегка. Прекрасный разметчик. Всю службу мы с ним были на «вы».

— Вы отличный парень, Родя, — говорил он, — но в разметку я бы с вами не пошел. А уж в разведку тем более.

Это он научил меня читать сложные чертежи. И даже кинетические схемы. А сколько стихов Жора вдолбил в мою тупую провинциальную голову, сколько идей. И какие это были идеи! Это он, придя в ужас от моего невежества, научил меня «партитурному чтению», и с тех пор я читаю книги, как глотаю пирожки. За время службы, без преувеличения, я прочел раз в двадцать больше, чем за всю предыдущую жизнь.

А главное — никогда, ни одному человеку, кроме него, я не показывал то, что пишу. Даже папе. Не мог. И сейчас не могу.

Да, Жора Пигулевский — это был экземпляр. Единственное, что меня в нем раздражало, — его юмор. Он тоже любил анекдот про бананы. Интересно, а если бы он приехал к нам в гости? Я ему много рассказывал про папу. И постепенно он проникся к нему большим интересом.

— Да! — говорил Жора. — Это — да!

Но где он теперь — тот папа?..

А может, я все-таки трус? И надо плюнуть на все и взяться за его лечение? Не хочет иглоукалывания — не надо. Можно пойти простым путем. У них при главке есть, наверное, своя поликлиника. Надо будет спросить у Кости, он все знает. Да и вообще надо бы его порасспросить кое о чем.

А потом представил себе, как тащу папу, скажем, к невропатологу. Господи, какая нудота! Опять он станет говорить, что здоров, что у него просто такой период.

Гараж. Железо. Работаем. Хорошо.

— Слушай, старик, — сказал я Стасу, — тебе никогда не приходит в голову: «А зачем?»

— В каком смысле?

— Ну вот, например, мы делаем этот двигатель. А зачем? Да и все остальное, вообще…

— Приходит. — Стас положил гаечный ключ, уставился на меня. — Не очень часто, но приходит.

— И что?

— Жду, когда пройдет.

— А если не проходит? Долго. Совсем.

— Это исключено. Стоит мне вспомнить, что дома у меня сидит Стешка, на что-то надеется… Ты даже не представляешь, что она для меня такое.

Уж я-то как раз представляю…

Лет до двенадцати Стеша была просто красотка — я видел фотографии. У них целый альбом. Но Стас его прячет. Показал — и опять спрятал.

И характер у Стеши был заводной, веселый. Правда, врачи и тогда уже говорили, что за ней нужен постоянный присмотр, что есть опасность… Но если ничего не произойдет…

Произошло самое ужасное. Отец был за рулем, мать — рядом, на переднем сидении. И вот с поперечной дороги на них выскочил неосвещенный грузовик. Стас говорил, что какое-то время они были живы…

Стасу тоже досталось. А у Стеши просто что-то треснуло внутри, что-то съехало со своего места.

Съехало, съехало…

Меня как током ударило. А может, у папы тоже съехало? Да, да, скорее всего. Даже наверняка так. Но почему? Ничего такого нет, все живы, слава богу…

Нет, надо будет все-таки пойти к Косте. Прямо так, конечно, у него ничего не выспросишь. Но если аккуратно нажимать на разные незаметные педали…

— Ты что! — Стас отобрал у меня отвертку.

— А что?

— Знаешь, если мы так будем работать, ни о каком приглашении в Болгарию и говорить не стоит. Приедет человек домой, прокатится туда-сюда и — здравствуйте, я ваша тетя! Я тебе сколько шайб говорил ставить? А ты что делаешь? Развинчивай, развинчивай весь узел. Откуда я знаю, что ты там понапихал?

Иногда дотошность Стаса меня просто бесит.

— Не знаю, может, ты и хочешь в Болгарию, а я лично — нет.

— Придет время, захочешь. Давай, давай!

Что говорить, идея, конечно, богатая. Золотая идея. Какой-то болгарин, я даже не видел его, — приятель приятелей Стаса. Мы чиним его «Ладу». Денег не берем. А он нас за это приглашает летом или в начале осени к себе в Болгарию. Где-то на Черном море у него свой дом. Понимаю я, что надо работать хорошо? Прекрасно понимаю. Ленив я? Нет. А если и ленив, то умеренно. Но вот, спрашивается, на кой черт Стасу эта вторая шайба? Кто ее увидит, да и зачем, к чему она в данном конкретном случае?

Но он иначе не может. По временам доходит просто до идиотизма. Вот, скажем, собрали мы мотор. Работает. Все хорошо, все чисто. И вдруг, довольный, разомлевший, я слышу голос Стаса:

— Здрасьте! А это откуда?

Он держит в руках какой-то болтик или гайку.

— Какая разница? Брось вон туда, потом разберемся.

— Ну нет, — говорит он, — так не пойдет.

И тут начинается. День, два, а то и неделю мы ищем-рыщем, куда бы приткнуть эту чепуховину. Один раз даже поссорились.

Вообще-то ссориться я очень не люблю. Некоторых ссора бодрит. А я впадаю в тоску. Неважно — прав я, не прав, все равно на душе какая-то мразь, прямо жить неохота. Не то, чтобы у меня возникало папино «а зачем?»…

Ах, если бы людей можно было чинить, как двигатели; разобрал-собрал. И опять разобрал, если нужно. Похоже, с папой что-то произошло, когда я был в армии. Может, еще там, в Благовещенске, а может, уже здесь, в Москве. Но что? Любовь? Женщина? Нет! Насколько я понимаю, это объяснение не для папы.

— …Что с тобой? — вдруг сказал Стас.

— А что?

— Не знаю. По-моему, ты не в себе. Я вот гляжу на тебя и прямо лезу на санузел!

(Между прочим, не всякий поймет, что это значит!..)

— Да, — сказал я. — Как-то мне…

Стас посмотрел на меня с сочувственным раздражением.

— Ну, тогда иди домой, — сказал он. — Все равно толку от тебя нет. Отдохни, что ли. Только завтра приходи пораньше.

— Ладно. — Мне вдруг жутко захотелось пойти к Косте. Сейчас же. Немедленно. — До завтра! — Я быстро стащил с себя робу.

— Угу, — Стас мрачно кивнул.

— Что за деревенские привычки? — сказал Костя, открывая дверь. — Ты что — забыл мой телефон? Или трудно позвонить? А если бы у меня была женщина?

— Подумаешь! Что, у тебя негде ее спрятать? Ты же знаешь, мы долго не засиживаемся.

— А это ваше дело. Сидите хоть целый день, я буду только доволен. Ну-ка, посмотри сюда. По-моему, прекрасный столик. И знаешь, сколько я за него заплатил?

— Вот это — да! — Я оглядел столик со всех сторон, пощупал и даже покатал на колесиках. — И удобно.

— Очень удобно! — сказал Костя. — Понимаешь, приходят гости — вот ты, например. Я качу его на кухню, сервирую и — пожалуйста. Вот так.

Костя покатил столик в другую комнату, потом в коридор, а потом уже на кухню.

— Чай или кофе?

— Все равно. Только покрепче.

У Кости хорошая квартира. И обставлена ничего. Но как он здесь живет, я не понимаю. То ли тут чего-то не хватает, то ли что-то лишнее. Вот, скажем, этот мощный арабский гарнитур. Стоит, стоит, а вид у него нежилой. Да и кресла эти, бар…

— Не скучаешь? — Костя уже прикатил чай.

На столике стояли сервизные чашки. Из них торчали начищенные серебряные ложки с красивыми буквицами. Я попытался прочесть, что там написано.

— Приходится! — Костя окинул все это рукой. — Вот даже такая мелочь, как монограмма на ложечке. Подаешь чай — и сразу все: ах-ах! Фамильное серебро. Особенно слабый пол. Вот видишь, здесь буква «М». Нет, вот так, если перевернуть. «Муромцев, конечно?» Я, естественно, ни да, ни нет: Понимайте как хотите. Вы с папой, конечно, можете смеяться, это ваше дело. Но, ты пойми, я живу совсем в другом мире. Ты же видел, какие у меня люди бывают. И тут надо, понимаешь, иногда просто надо!..

— Конечно, надо, — сказал я. — Я же понимаю, что такое светское общество, светская беседа.

— Пижон! — Костя радостно захохотал. — Откуда ты можешь знать? Ну вот, как по-твоему, что такое светская беседа?

— Могу процитировать моего великого друга Жору Пигулевского: светская беседа — это когда все оживленно говорят о том, что никого не интересует. Годится?

— Как, как?

Я повторил.

— Ну-ка, погоди! — Костя схватил записную книжку. — Я, честно говоря, хохмы не запоминаю. Ну-ка, да-вам говори, я запишу.

И тут я понял, что мне повезло. Костя в таком настроении, что сегодня, пожалуй, удастся поговорить. Надо только еще раскочегарить его немного.

— А ты что? — сказал я. — Я вот смотрю на тебя и прямо… лезу на санузел!

— Куда ты лезешь?

— На санузел. Перевертыш. Вот ты вслушайся: «Лезу на санузел». Слева направо читаем, получается так. И справа налево — так же.

Шевеля губами, Костя проверил. Потом еще раз.

— Ты смотри! Молодец! — сказал он. — Это я, пожалуй, тоже запишу. Мне тут предстоит одна поездочка… А еще есть?

— Пожалуйста.

И я выпалил ему подряд: «Путь туп», «Конец оценок», «Не зело полезен», «Ежу хуже», «Кто в ОТК?», «Кот лазил и лизал ток», «Тит ропщет, поп тещ портит», «Тит ел пуп, а пуп летит»…

В этом месте Костя уже хохотал вовсю. Но как раз тот перевертыш, который мы сочинили со Стасом — Стеша, когда услышала, прямо зашлась от зависти, — почему-то не произвел на него впечатления.

— Ты только вслушайся, вникни как следует: «О, а как Ушаков лил во кашу какао!»

— Бред, — сказал Костя. — В остальных что-то есть, а это, извини, просто чепуха. Но этот вот, который — тещ портит!.. — И Костя опять захохотал. — Ладно, — сказал он наконец. — Пойдем поставим новый чай. Этот уже остыл.

Новый чай… Можно и новый.

— Это не все, — сказал я, когда мы вошли в кухню. — Потом подброшу еще. Только, если запишешь, не продавай все это гамузом. Лучше всего цедить так… к месту, поштучно. Вот, например, спросили: «Как живешь?» И ты кратко и загадочно: «Ежу хуже».

— Угу. Это чтобы меня тоже идиотом считали?

— Почему? Других ведь не считают.

— Кого, например?

— Ну хотя бы меня.

— Об этом я как раз и хотел поговорить. — Костя потрогал конфорку. Электрическая плита нагревается медленно, но палец он все-таки прижег. — А, черт!.. Скажи, пожалуйста, вот тогда, у меня на дне рождения, что это за история была с журналом?

— А-а!.. Ничего особенного. Просто этот твой архитектор пристал ко мне, почему я в институт не иду. Ну я и сказал ему, что мне некогда. Во-первых, я гегемот. Это среднее между гегемоном и бегемотом. А во-вторых, по совместительству редактирую журнал «Вокруг того света».

— Ну хорошо, а что ты еще говорил? Говорил, что архитектор — сексуально непрестижная профессия?

— Этого не помню. Но если бы даже сказал, что тут такого?

— А вот то! Могу вообразить, какую ты там лил кашу во какао.

— Во кашу какао, если уж быть точным. А знаешь… — Я решил, что разминка окончена и пора переходить к основной теме, — А знаешь, папе тоже не очень нравится эта штука. Про Ушакова. Даже совсем не нравится. Какой-то он…

— Ну еще бы! — Костя выключил плиту, снял чайник. — У него ведь вкус. И потом, какое чувство юмора!

— Да, да, — сказал я. — Особенно в последнее время. Удачно он тогда выступил со своим анекдотом про бананы, верно?

— Погоди. Это какой анекдот? Который он рассказал до половины?.. — И тут я не поверил своим ушам: — Прекрасно. Прекрасно! — сказал Костя. — Я сперва не усек. А некоторые потом говорили, что это был лучший кусок вечера. А как смеялись! Ты обратил внимание?

— Обратил. Но… Значит, ты считаешь, что папа в общем скорей понравился твоим приятелям?

— Что значит «скорей», «не скорей»? Он был в норме. Просто в норме. В отличие от некоторых. Во всяком случае, до сих пор его вспоминают, передают приветы. А ты заметил, как удачно он подгадал момент с этим своим… И как элегантно. Такт! Ручная работа, старик. Теперь таких не делают.

— Не делают, — подтвердил я, как попка. Было такое чувство, что меня шарахнули обухом по голове.

— Да, не делают, — долбил свое Костя. — И ты тому первый пример. Честно говоря, я с тех пор просто боюсь показывать тебя людям. Это надо же: каждому, буквально каждому ты что-то сказал, что-то брякнул.

Я открыл было рот и закрыл опять. Нет, нет, этого не может быть. Мне хотелось вступиться за себя. Что-то Костя напутал.

— Понимаешь… — И тут я застыл как истукан, и вообще какие бы то ни было слова перестали приходить мне в голову. Черт возьми, а вдруг действительно так? Мало ли что? Себя-то со стороны не видно.

Пауза затянулась, и Костя что-то почувствовал.

— Слушай, — сказал он. — Какого черта ты вертишь вола? Я же вижу, ты пришел не просто так. Да еще без звонка. Ну, выкладывай.

— Да нет, ничего. Тут, понимаешь ли, какая история…

— Не желаю! — рявкнул Костя. — Или говори прямо, или — пошел вон.

Надо было идти напролом.

— Знаешь, — сказал я, — по-моему, папа очень болен.

— Что? — испугался Костя. — А в чем дело? Он в больнице? Что случилось?

— Нет, он дома. Понимаешь… Как бы тебе объяснить? Мне кажется, я даже почти уверен, что с ним что-то случилось, что-то ввело его в стрессовое состояние. Скажи, только честно, с ним что-нибудь произошло, когда я был в армии? Ну, понимаешь, такое…

— Да ничего с ним не происходило! А что с ним вообще могло произойти? Но ты объясни мне толком, что с ним, какие симптомы. Он что — ослабел, тошнит его, рвет?

Тошнит, рвет… Сразу же про рак подумал.

— Нет, нет! С этим все в норме… Ты никуда на торопишься? Ну хорошо.

И я долго, подробно стал объяснять, рассказывать Косте, как мы живем, что я вижу, что мне кажется и, как я собираюсь лечить папу.

— Дурак! — Костя прервал меня. — И от чего ты, собираешься его лечить? От плохого настроения? От дряхлости?

— Причем тут настроение! Ты вспомни, у него и раньше бывало всякое настроение. Но я легко выводил его из любого состояния. Ты же знаешь, какой у нас с ним был контакт. А тут!.. Ты пойми, ведь я его очень люблю.

— Я понимаю, — грустно сказал Костя. — Конечно, твое отношение к нему… Может, бывает и лучше, навряд ли. И тебе, конечно, хотелось бы, чтобы он тебя тоже любил. Но уж не любит, так не любит. Вообще-то, как отец, он выше всяких похвал, и я надеюсь, у тебя нет к нему никаких претензий…

— Подожди! Кого он не любит? — не понял я.

— Ну мы же о тебе говорим. Тебя, конечно, — Костя задумался. — Это давно, почти с твоего рождения. Но, ты, старик, не огорчайся — он и вообще-то не очень способен любить. Думаю, если бы я не был так похож на маму, он бы и ко мне относился с прохладцей.

— А ты разве похож на маму? — Это была еще одна большая новость.

— Внутренне, конечно. Правда, характер у меня не такой невыносимый. Да и где-то я поудачливей, пожалуй. Мы с тобой люди взрослые, теперь можем об этом говорить. Не знаю, как ты, а я лично…

— Нет, нет! И все-таки этого не может быть! — сказал я.

— Чего именно?

— Вот ты говоришь, что ты похож на маму…

— Чудак, это не я говорю. Это тебе любой скажет. Спроси у папы. Или у той же Веры Петровны. Правда, она еще совсем девчонкой была, когда мама приезжала и Москву на обследование. Месяца три она тут у них жила… Ну и память у людей! — Костя засмеялся. — Помню, когда я их познакомил…

— Так значит, это ты их познакомил?

— Конечно! Прелестная дама, а? Нет, в самом деле золотой человек. Она по болезни с работы ушла. Пенсия у нее приличная. Чем не мачеха в нашем с тобой бедственном положении? А тут, смотрю, старик киснет. У меня тогда как раз с Люсьеной осложнения были, не до него. Смотрю — киснет, сидит у телевизора, дрянной коньяк пьет. Ну, я их и познакомил. Ты как смотришь, у них дело пойдет? Она ведь специально даже дачу сняла поблизости.

И тут у меня в голове окончательно все перепуталось.

— Знаешь, — сказал я, — что-то мне… Я, пожалуй, пойду. И ты меня не провожай, не надо.

Но он все-таки вышел со мной. На улице падал снег и сразу таял, чернел на глазах.

— Знаешь, я очень рад, что мы так с тобой поговорили, — сказал Костя. — Все-таки я тебя плохо знал. Одно время мне казалось, что ты… А сейчас смотрю — ничего. Вполне.

Я вынул сигарету. Костя быстро чиркнул зажигалкой.

— Ты заходи! — сказал он. — А на день рождения — это уж обязательно. Если только я не уеду. Ты какое шампанское любишь — сухое или полусладкое?

— А как же папа?

— Тут, видишь ли… — Костя замялся. — Глупый вопрос! Конечно, пусть приходит. Правда, в это время года он обычно не очень хорошо себя чувствует. Да и дела у него могут найтись повеселей. Ха-ха-ха!

Тут Костя поднял голову, и я увидел его прекрасные серо-голубые глаза. Большие, с длинными ресницами. Неужели и правда наша мама была именно такая?..

— А может, мне одному приехать? Ты говори, не стесняйся. Мы же теперь люди взрослые.

— Это уж вы смотрите сами. Но, может, в чем-то ты действительно прав. В принципе, папа не очень любит многолюдье. И с места его сдвинуть трудновато. Постарел он.

— Ну что ж, — сказал я. — Мы с тобой тоже не молодеем.

Костя вдруг засмеялся:

— Не молодеем? Надо бы тебе одну больничную историю рассказать, да некогда. Ты извини, ко мне еще должны прийти. Ну, привет, старина. До встречи.

— Привет.

И он бодрой рысью побежал к своему подъезду.

А я пошел один. Пошел по унылой зимней улице, никем не любимый, ни на кого не похожий.

Вот странно, всю жизнь был уверен, что я похож на маму. Оказалось, что и это заблуждение.

А может, Костя врет? Нет, нет, он не врет. Все правда.

О черт, и поговорить-то не с кем. У Стаса и без того забот полон рот. У него свои огорчения. У Стеши и подавно…

Махнуть, что ли, в Ленинград, к Жоре Пигулевскому? «Увидеться — это здорово, а писем он не любил». Впрочем. Жора должен хорошо относиться и к письмам. А что? Черкнуть: так мол, и так…

— Поймите, Родя, — бывало говорил он. — Я вас люблю, но не уважаю.

А что, это неплохо. Даже очень неплохо…

Наверное, я говорил сам с собой. Какая-то соплюха лет пяти уставилась на меня своими кукольными глазами. Ах ты красивая! Ах ты обаятельная!..

И вдруг у меня как будто щелчок какой-то раздался в голове: «А папа… А папа-то меня не любит… Господи, можно себе представить, как ему тяжело со мной. Переехать! Во что бы то ни стало надо куда-то перебраться, но куда?..»

На ловца и зверь бежит.

— Слушай — живи с нами, — вдруг сказал Стас.

— В самом деле, — Стеша как-то просительно улыбнулась. — А то ты уходишь, а нам иногда так грустно… Вон там мы и белье тебе положили. А у тебя какие-то неприятности, да?

— Нет, все в норме.

Была суббота. Я остался ночевать. Потом остался и в воскресенье. А потом…

Неприятности… Смешно! Главное — никому ничего не показывать. И — веселей, выше нос. «Здрасте!» — «Здрасте!» — «Ну, как живешь?» — «Ежу хуже». И вперед! И хвост пистолетом!

Ага — вот и тетя Маша переходит мне дорогу с полным ведром.

— Здрасте, тетя Маша! Как дела, прописали племянника?

— Надо будет, пропишем. Тебя не спросили, охламона…

Ах, цех!.. За что я люблю свой цех — это за то, что он светлый, новый, большой! Правда, если бы он был в десять раз больше, я бы его не любил. Нельзя любить необъятное. Его можно только уважать.

— …Слушай, ты почему обижаешь Лену?

— Вот уж не ждал. Ты для чего обидел девку, дурак?

Эту фразу поочередно сказали мне все наши «дяди»: дядя Исидор — расточник, дядя Василий — шлифовальщик, дядя Петюня — слесарь милостью божией и наконец — Артист, он же дядя Сережа.

— С чего ты взял, что я ее обижаю?

— Только не надо мне заливать, — дядя Сережа курит махорку. — Я же знаю, — бубнит он, заклеивая языком самокрутку. — я же понимаю, что такое наш брат, тем более в твои годы. — И чиркнул спичкой: — Домой приглашал?

— Приглашал.

— Старику своему показывал?

— Допустим. Какая тут обида?

— Такая. Ославил девку. Весь цех в курсе. А она надеялась, рассчитывала. Всех мужиков своих шуганула. У нее, знаешь, сколько их было? Вот давай с тобой говорить по-умному…

— По-умному? — На языке у меня вертелась пара крепких слов. Но я сдержался. — Ты, дядя Сережа, хороший человек, и я тебя люблю как брата, — сказал я. — Правда, брата я что-то не очень люблю. Но это уже из области греческой философии. Ты понимаешь, там у них были киники, стоики и перипатетики. Ну, киники — это циники, стоики — они и есть стоики, а перипатетики…

Артист бросил свою цигарку.

— А-а! — сказал он. — Опять? Все за дурака меня держите? — Про Лену он, естественно, уже забыл. — Ты думаешь, если Артист иногда закладывает, так над ним можно измываться? Но вы еще не знаете, кто я такой. Понял? — И он грозно уставился на меня. Но длилось это какую-то долю секунды. — Да, забыл тебе сказать, — вдруг по своей привычке переключился он совсем на другое: — Бросил ведь я. Завязал. С позавчерашнего дня ни капли во рту. Ни маковой росинки.

Это была сильная новость. Мы помолчали.

— Завязал! — вздохнул он наконец. — Завтра, может, послезавтра, пойду под автобус. В том смысле, что антабус возьму. Ты как, одобряешь?

— Одобряю. Слушай, а почему ты пил? — сказал я. — Удовольствие, да?

— Нет, — он подумал. — Было когда-то удовольствие. А теперь… Может, правда, психика пошатнулась, а может, еще что. А ведь я… Вот я встану, а ты гляди на меня. Ну, как я? — Он встал и выпятил свою острую грудь.

— А чего! Атлет.

— Вот я и говорю, зачем мне такому, можно сказать, пропадать ни за понюх? Да лучше я за эти деньги, знаешь что!.. Господи, как вспомню, сколько я туда перетаскал! А с похмелья? Идешь, бывало, по утрянке, бежишь на работу — и прямо как не человек… Ну, ладно! Делу время, потехе час. — Тут он мельком глянул на часы и поскакал к своему станку.

Мне нравилось, как он бежит. Прыг-прыг… Я смотрю на него и думаю: «Н-да… Это конечно… А папа-то меня не любит. Несовместимость!»

— …Ты меня ждешь?

— А кого же!

— Я так и знала. Только ты не ругайся. Не кричи на меня, ладно? На меня и так с детства все шумят.

— Да кто на тебя кричит? Кто на тебя шумит?! — вдруг заорал я. — Ну-ка, иди сюда, обаятельная. Давай выкладывай, какие у тебя жалобы?

— Какие жалобы? Никаких! — Лена сразу же успокоилась. — Просто они спрашивают — я рассказала. А они ведь все болельщики.

— Нет уж, ты не скрывай, прямо говори. Только учти — жениться я на тебе не могу, это выше моих возможностей. Телом я свободен, но душа… Слушай, а может, ты хочешь, чтобы я тебе алименты платил, а?

— Я прямо вся смеюсь! — И она действительно заулыбалась. — Какие же алименты, когда у нас с тобой даже ничего не было?

— Ну и что! А кто это видел? Держал я тебя за руку? Держал! Поцелуи были? Были. Это вон и тетя Маша может подтвердить на суде.

— Я прямо вся смеюсь, — повторила Лена уже без улыбки, — А что, здорово я не понравилась твоему папе?

— Здорово, — сказал я со вздохом. — Но ты не горюй — некоторые другие тоже не пользуются его расположением. И ты извини, конечно, что я с тобой так. Мне просто нужно было создать видимость. Н-да, смешно… знаешь, это в греческой философии есть такое понятие — видимость.

Господи, и что она мне далась сегодня — эта греческая философия! Помню, Жора Пигулевский здорово переживал, что у меня полная атрофия механической памяти. «Я вас люблю, но не уважаю. Нельзя же так». Сначала по его настоянию я заучивал наизусть стихи, потом прозу. А потом всех этих греческих умопостигателей по школам. Сейчас уже все смешалось, в тогда, помню, я лихо рубанул этот экзамен…

В курилке, кроме нас, никого не было, смена уже началась. Но ни одному из дядей не приходило в голову прикрикнуть на нас. Все только издали поглядывали на двух голубков: дескать, пускай себе воркуют, дело молодое. Даже мастер, наш грозный Маэстро, ограничился тем, что, проходя мимо, бросил через мою голову окурок. Попадет в урну или не попадет? Попал.

Лена стояла отвернувшись от меня.

— Не надо дуться, — я взял ее за руку и усадил рядом с собой на скамейку. — Ты мне, наверное, что-то говорила, может, даже душу открывала, а я отключился, да? Ты извини, со мной это бывает.

— Да нет, чего уж там! — сказала Лена. — Если тебя это так жмет, ты не приходи. Не приходи, не надо. Но ведь я тебя о чем прошу…

А просила она, оказывается, о самом простом. С мамой у нее раньше бывало разное, а теперь ну прямо полнейшее тип-топ. Что же касается бабушки, то она человек прекрасной души.

Короче говоря, Лена ведь ходила ко мне домой делать видимость. В общем, туману напускать. А раз мы друзья, значит — ты мне, я — тебе.

— Не бойся, ты ничего и говорить не будешь. Я, сама им скажу, что ты меня любишь и всякое такое. Что хочешь жениться, а я должна подумать. Бабке лишь бы настоящий жених, понимаешь, такой… официальный. Она без официального не может.

И тут наш Маэстро не выдержал.

— Удивляюсь, — проговорил он, подходя, — раза три я вам делал намек.

— Понятно, понятно! — Я не дал ему договорить, — Постараемся наверстать за счет молодого энтузиазма.

— Не ерничай, Муромцев. Тебе это не идет. — И он изобразил на лице глубокое отвращение.

Вообще-то он относится ко мне хорошо. Даже прекрасно. Да и я сам бы к себе относился прекрасно, если бы работал у себя фрезеровщиком. Во-первых, в смысле заказов я не привередлив, А во-вторых, у кого станок и тумбочка в таком порядке? Вернее, порядок-то у всех, кроме дяди Сережи. Но вот я открою свою тумбочку, а вы посмотрите. Вы только полюбуйтесь! Вот это отрезные фрезы? Да, отрезные. Но в чем их соль и почему они у меня? В чем их сила, можно сказать? А в том, что все это со свалки. Я уже давно понял: ничем брезговать нельзя. Видишь шайбу — возьми, видишь прокладку — хватай. А сломанное сверло — это же просто клад. Заточили его — и вот тебе торцевая фреза того же диаметра. А уж отрезные бросают почем зря. Скрошил зуб — и на свалку. Конечно, фрезой без зуба работать нельзя. И нельзя рассчитывать, что он вырастет. Но зато можно на наждачном круге сточить ее через один. Зубьев у нее будет вдвое меньше, но резать она будет как зверь! Недолго, правда. И что же получается? Вот, положим, у меня срочный заказ. Маэстро стонет: «Давай, давай!» Заказчик, а то еще, чего доброго, заказчица — на грани обморока. Тут уж приходится не жалеть затрат. О щадящем режиме резания, конечно, не может быть и речи. Я беру собственную фрезу и говорю ей; «Ну что, сгорим на работе?» — «Сгорим!» — говорит она.

Сгорим, сгорим… Стоп. Ах ты, черт! Вот это мысль!

А что? Очень даже не исключено, что у папы тоже что-то сгорело. Он сказал: «Лобный юмор». У меня это засело в голове. Но тогда просто так, а теперь… Я помню, мы с Жорой проработали одну книжку. Какой-то зарубежный псих вылечил сам себя, а потом стал лечить других. Он там здорово громил лоботомию. Это такой способ хирургического лечения. Берут ледяной топорик и разрубают в мозгу связь между лобными долями. Сразу же буйный становится тихим. Но кроме того, у него пропадают всякие эмоции, всякие желания! Разве это не то же самое, что папино «а зачем?»

Ну и мысль! Я прямо вспотел. Ведь не обязательно лезть куда не надо ледяным топором. Ведь эта связь между лобными долями может просто сгореть…

…Р-раз — шестнадцатый зуб. Р-раз — семнадцатый зуб. Ого! Давно уже со мной этого не случалось. Хорошо думать, когда что-то делаешь руками. Но, наверное, нельзя думать об одном, а делать совсем другое. В тот день одну за другой я запорол две шестеренки. В первый раз у меня получилось на зуб больше, во второй — на зуб меньше.

— Ну, ничего: недолет, перелет… Следующим залпом накроешь, — сказал Гриша Маленький.

— Спасибо за доверие.

— Кушай на здоровье.

Был уже обеденный перерыв, и возле моего станка столпились с шахматными досками все Тали, все Петросяны нашего цеха.

— Ну вот, — сказал я, — вы хотели моего брака. Вот вам и брак. Идите, я сегодня играть не буду.

Интересно как получается. Вроде я и шутки шутил, и улыбался как можно беззаботнее. А они как-то увидели, что у меня не полное тип-топ. Во всяком случае, не полнейшее. Правда, истолковали это на свой лад.

— Значит, так. Советуем тебе успокоиться. Мы… — начал дядя Исидор.

— Вот именно, что мы! — обычно за дядю Исидора договаривает кто-нибудь другой. На этот раз вызвался Артист. — Вот именно, что мы! — Дядя Сережа воздел указательный палец. — Мы люди взрослые, каждый тебе, можно сказать, в отцы, а то и в деды годится. Всякое повидали. Поэтому наше дело сказать, а твое — думай. На Ленке, конечно, жениться нельзя, это и коту понятно. Но надо, чтобы все было путем!..

Тут дядя Исидор кивнул. За ним Гриша Маленький и еще какой-то мужик, не из нашего цеха. Этот еще с какой стати раскивался?

— И почему, собственно, нельзя? — вдруг сказал я.

— А ты не понимаешь? — Дядя Сережа опешил.

— Не понимаю. Я же не кот. Это коту понятно. А мне нет.

— Да потому… — Дядя Сережа огляделся по сторонам. — Да потому, что она морально не шибко устойчивая. Теперь понятно?

— А ты? Ты шибко устойчивый? Или, может быть, я?

И тут меня позвали к телефону.

Звонил Костя.

— Алло! Ты слышишь? — Голос у него был веселый, игривый. Я сразу же обозлился. Чего звонит? Сказал же, в крайнем случае. — Ты слышишь, что я говорю?

— Да, да!

— У меня для тебя хорошая новость, — звенело в трубке. — Боюсь, что ты будешь смеяться. На это мне плевать, я человек широкий. Ха-ха! Ты слышишь? Значит, так. Во-первых, на день рождения можешь мне никакого подарка не искать. Я сам за тебя все придумал.

Секретарша — кажется, ее зовут Людмила Федоровна — не столько печатала на машинке, сколько слушала, что я говорю. Но слушать было нечего, я почти все время молчал, только дакал.

— Ты просто берешь эти свои штуки, — заливался Костя, — аккуратно переписываешь на ватмане. Причем все, все подряд. Кстати, они называются… Забыл уже, у них есть какое-то специальное название. Теперь перехожу к самому занятному… Ага, палиндромы они называются, вот как. Хорошо, что вспомнил!

И тут вошел Маэстро, сел за стол рядом с секретаршей и тоже уставился на меня. И этому от меня чего-то надо?! Положение было дурацкое. Костя что-то бубнил, а я молчал.

— Ты что, недоволен? — забеспокоился он.

— Ну почему? Я прямо прыгаю от радости.

— Ну да, я понимаю, лезешь на санузел. Но я, конечно, не целиком пошел по твоему рецепту. Надо как-то подстраховаться. Получилось примерно так. Он спросил, как живу, а я ему: «Тит ел пуп, а пуп летит», как сказал бы мои младший брат Родька». Тут у всей ординаторской буквально упали челюсти: «Что? Почему пуп?» Тогда я написал все это на бумажке и велел читать наоборот. Ты бы видел, какая стояла ржа! А потом все стали просить еще. Но я как назло ничего не запомнил, кроме этого твоего Ушакова. Эффект колоссальный. Так что ты про это какао напиши обязательно. Прямо с него можешь начинать. Ты меня слышишь?

— Угу…

Маэстро глянул на часы и кивнул на телефон:

— Девушка?

— Она самая, — я прикрыл трубку рукой, — Причем молоденькая. Горемычная, лет шестнадцати. И чего привязалась?

— А ты шугани! Нас, между прочим, начальник вызвал.

— Алло, девушка! — сказал я. — Перезвони из другого автомата. Не слышно.

Но Костя продолжал свое:

— И потом, мне нужно знать, кто автор. Я ребятам хотел сказать, что ты. Но это вряд ли — не твой класс. Очевидно, надергано из журналов…

— Сама ты журнал, — сказал я. — В основном, это работа Стеши и Стаса. Понятно? И я еще должен спросить у них разрешения.

— А это что за звери?

— Это не звери, дорогая, — сказал я. — Это моя новая семья. Вот так. И я теперь там живу. Временно, конечно.

— То есть как? А папа?

— Вот что, девушка, — сказал я. — Во-первых, я ничего не слышу, а во-вторых, ты мне просто надоела!

— Алло! Алло! Какая девушка? Ты что, совсем рехнулся?!

Я положил трубку.

Маэстро раздраженно сказал:

— Пошли, пошли! И так уже… — И, не стучась, открыл дверь кабинета начальника цеха.

Когда мы вошли, тот что-то писал. Даже головы не поднял.

— Здравствуйте! — сказал я. — Вот… Мы пришли.

Знать бы еще, зачем пришли. Маэстро ничего не объяснил.

— Садитесь, садитесь, я сейчас.

Ждали мы долго.

— Н-ну! — Начальник наконец пробежал глазами написанную бумагу и отложил ее. — Значит, это ты я есть?

Слова как слова. Но взгляд!.. Хозяин. Работодатель.

— Да ведь это как посмотреть, — сказал я.

— Не ерничай хоть здесь, Муромцев! — Маэстро прямо весь завибрировал.

— Вы не обращайте внимания, — сказал он начальнику, — это он просто так, а вообще-то любит меня, как родного. Я, конечно, не знаю, зачем он меня сюда привел, но чувствую, что он хотел доставить мне приятную минуту. Ну, а вы? Вы, наверное, тоже хотите меня порадовать?

К этому моменту я уже сообразил, в чем дело. Квартира! Две комнаты в двух шагах от метро. Правда, папа опять начнет канючить насчет свежего воздуха. Рядом с Верой Петровной… Хорошо еще, что он не видел мое заявление. Там я, кроме всего прочего, писал, что у меня больной престарелый отец и он находится у меня на иждивении. Дадут или нет? Лучше бы пока не давали!..

Пока все это проносилось у меня в голове, я держал паузу, и они держали. А потом начальник замотал головой и сказал:

— Ну нет, это не пойдет. Я удивлен, Иван.

— Вот это как раз и пойдет! — Маэстро вскочил со стула и снова сел.

— Но он же болтун! — сказал начальник. — Обыкновенный болтун.

— Нет, он не болтун! — Маэстро боднул воздух своим седым ежиком. — Я ведь вам говорил! Я вам докладывал! Вот у вас его папка. И нечего морщиться. Откройте и посмотрите, сколько мы с нами ему благодарностей объявили за два года!

Это было интересно. Я поворачивал голову то к одному, то к другому.

— Ну-ка, выйди на момент! — Маэстро указал мне на дверь.

— Нет, нет, — сказал начальник. — Лучше ты сам давай выйди на минутку, остынь. А я с ним поговорю.

— Ваше дело! — Маэстро махнул рукой и вышел.

Крайне интересно!

— А сам-то ты как? — сказал начальник. — Стремишься?

— Стремлюсь, — сказал я. — Но как-то квело. Так что если у вас в данный момент есть более подходящая кандидатура…

— Ты смотри, еще и скромный! Ну, хорошо. А если этот вопрос решится в твою пользу, ты как чувствуешь, потянешь? Это же не шутки.

— Теперь такие времена, что каждый потянет. Не заработаю, так закалымлю. В крайнем случае, ссуду возьму. Уж на мебель-то думаю, мне дадут.

— На мебель? — удивился начальник. — Ты что — собираешься цех обставлять? Пальмы в кадках, а? Фильмов насмотрелся?

— Какой цех? Не в цеху же я буду жить.

— Погоди, погоди. Ты, собственно говоря, зачем сюда пришел?

— Не знаю. Я думал, вы мне скажете.

— Вот, черт бы его побрал! — Он раскрыл папку в полистал ее. Это мои бумаги из отдела кадров. Мне и самому хотелось бы почитать, но не дают. — Да, да, все правильно! Короче говоря, речь идет о том, чтобы удовлетворить твое желание. Ты хочешь занять должность помощника мастера, и вот мы…

— Кто хочет? Я?

— Не я же!

— Но я тоже не хочу! — Я растерялся. — Да и с чего бы мне? Тем более вот так, с бухты-барахты. Об этом знаете, сколько надо думать!

— Интересно, сколько же?

— О-о! — сказал я. — Иному и всей жизни не хватит. В общем, я отказываюсь. С болью, но категорически. Да вы не расстраивайтесь. Если хотите, я вот сейчас, не сходя с места, могу назвать вам десяток кандидатур.

— Не трудись. Мы тут не глупее тебя. — И он улыбнулся. — А ты все-таки болтун. Ну, ничего, это пройдет. Считаю, что мы с тобой сработаемся. А подумать… Что же, вся жизнь — это, конечно, долго, но какой-то срок я тебе дам. Но имей в виду: учиться, учиться и еще раз учиться. Придется тебе поступать в вечерний. Или в заочный. Это же безобразие! — Он опять открыл мою папку. — Десять классов!

— А это что, мало?

— В том-то и безобразие, что много! Вот ты закончил десять классов, так? Затратил силы, время. И теперь, скажи пожалуйста, чем ты отличаешься от того горе-крестьянина, который вкалывал, вламывал, вспахал землю, взлелеял ее, а посеять забыл?

— Чем отличаюсь?

— Да, чем?

— Одной маленькой, совсем крохотной деталью.

Кто-то постучался. Начальник рявкнул, что нельзя.

— Ну? — сказал он.

— Я отличаюсь от этого крестьянина прежде всего тем… Простите, как ваше имя, отчество?

— Неважно! Ну?

— Он знал, что надо сеять, а я не знаю. У него есть семена, а у меня нет.

— Переведем, — сказал начальник. — Семена — это, значит, что же — институты, факультеты?

— Да. Семинары, кружки, общества, содружества, братства, ну что там еще…

— Не отклоняйся, держи мысль. В двух словах: есть институт, где ты хотел бы учиться?

— Есть. Но он далеко.

— Где? Конкретно.

— В трехтысячном году. А может, еще дальше.

Он усмехнулся, потом вдруг сказал:

— Ну и дурак.

— Это почему же?

— А потому что. Господи, неужели вы, черт вас побери, не можете понять, что все эти ваши мечты-разговоры — одно тунеядство, лень, плесень одна. Ты извини, я вот гляжу на тебя — ну дурак и дурак, другого даже слова не подберу!

Это было уж слишком.

— Простите, — сказал я. — Но мы не можем продолжать этот разговор, пока и я выскажусь о ваших умственных способностях. Надеюсь, вы не против?

И тут мой собеседник пошел пятнами.

— Знаешь что, милый! Ты бы все-таки не корчил из себя большего нахала, чем ты есть. Я ведь и разозлиться могу!

— Ну да?

— Да!

— Вот какое совпадение. И я могу. Причем, должен предупредить, что в гневе я страшен. Помню такой случай из своей тундровой жизни. Там у нас один боров был по кличке Официант… И он, скажем прямо… Вы уж извините, дальше я буду говорить только прямо. — Тут я искоса глянул на него и понял: еще одно последнее сказанье и — пишите письма! Но мне было наплевать. В душе моей уже отпечаталось прекрасное заявление об уходе. — Так вот, этот боров, этот хряк, этот кнур, можно сказать…

И вдруг к услышал тихое:

— Ладно, ладно. Кнур, хряк — какая разница. Только ты возьми на полтона ниже. Там же народ. Все слышно.

Ах, молодец старик! Сам дал такую течь и сам же ее законопатил! Интересно, старше он папы или моложе? А может, он просто щадит себя? Спохватился во время? Да, да, так и есть: быстро, привычным жестом, он сунул под язык таблетку. Мне стало жалко его. Сердце. Раз болит — значит, оно у него есть…

— Простите, — сказал я. — Бываю несдержан. Но ничего поделать не могу. Это у меня наследственный порок. У меня прапрапрадед был лихой шляхтич…

— Угу…

Начальник вдруг вынул расческу и, глядя в дверцу полированного шкафа, как в зеркало, стал причесываться, Я уже остыл, и мне стало неловко.

— Я пойду, пожалуй. Время, как говорится, деньги. У меня там станок гниет, да и у вас…

— Ничего. — Он продул расческу, спрятал ее в карман. — Ничего. Ты об этом не страдай. Мне по должности полагается работать с людьми. Вот я и работаю. Считай, что твоя смена на сегодня кончилась. — Он долго смотрел на меня и вдруг сказал: — Хочешь рюмку коньяку?

— Нет, что вы. Я на работе не пью.

— Молодец. Я б и не дал. Вообще-то я тоже не пью. Так, иногда.

— Расширяет сосуды?

— Расширяет. Кстати, меня зовут Федор Степанович. Но это — ладно. Давай все-таки вернемся к нашим делам. На чем мы с тобой остановились?

— Насколько я помню, на моей дурости.

— Брось, это же не со зла. У тебя вон, ты говоришь, всякие предки. Они бы сказали: «Ну экий ты какой, право»! Или что-нибудь в этом роде. А я человек простой. И родился в деревне, и вырос. Я что думаю, то и говорю: дурак — он и есть дурак. Ты не думай, это к тебе не относится. У меня вон тоже… Вот, полюбуйся.

Он вынул из кармана бумажник, а из бумажника цветную фотографию. На ней была джинсовая девица довольно нежных лет.

— А?

— У-у! — сказал я. — Дочь?

— Внучка. Тоже вот, понимаешь… И этот институт ей не годится, и тот не по ней. И думаешь, она глупая?

— Ах, напротив, напротив.

— Брось ты эту свою дурацкую манеру! Ты меня сбиваешь. Ну так вот… Слушай, а давай я тебя с ней познакомлю, а? Да я не к тому! И она за тебя, наверное, и не пойдет. Но, может, ты ее хоть отвлечешь как-то…

Интересно, от чего это ее надо отвлечь?

— Сожалею, — сказал я, — но у меня есть уже невеста.

— Вот видишь — как стоящий человек, так у него уже невеста. И как она у тебя — ничего?

— Ничего.

— А вот скажи мне все-таки…

И опять разговор перешел на институт, учебу.

— Так ведь я вам все сказал.

— Ну хорошо. Твой институт в перспективе, в будущем. А что он такое конкретно, ты можешь объяснить?

Трудно объяснить то, что и самому не очень понятно. Но я вдруг вспомнил одну штуку и обрадовался.

— Знаете, — сказал я, — у одних писателей, они фантасты, есть в книге такое учебное заведение — Институт Чародейства и Волшебства. Вот это оно и есть, примерно. Конечно, название могло бы быть и поточней. Ну, например, Институт бессмертия души. Или что-то в этом духе. Там факультеты, представляете, — телепатии, телекинеза и всяких других теле. Предсказания, предчувствия. А взять сны, гипноз… Вот посмотрите, в ближайшие сто лет будет самое главное. Но не по отдельности, конечно. В комплексе. Ведь здесь все взаимосвязано. Абсолютно все. Даже тунгусский метеорит. Я уже не говорю про тибетскую медицину, про заговоры, про мыслящие растения и про всякое такое. Вы понимаете, что это?

— И понимать не хочу. — Федор Степанович насупился. — Это все уже было. И столы вертели, и духов вызывали. Все марсианами себя воображаете… Меня удивляет другое. Вот что ты, что моя дуреха. Вам что же, кажется, появись этот институт — и вас там ждут — не дождутся? Туда ведь тоже еще поступить надо. Пока вы расчухаетесь да пока придете, там уже вас, абитуриентов, как собак нерезаных.

— А я всех пересижу, — сказал я. — Пусть хоть полчеловечества придет, все равно поступлю. Круглый год буду там сидеть, лето и зиму. Накроюсь вот так газеткам на скамеечке. Снег на меня идет…

— Ну, если газеткой, тогда конечно… Ладно. По домам. Пора уже.

Федор Степанович сложил в ящик какие-то бумаги, запер его, подергал. И мы вышли на улицу.

— А может, ты и впрямь марсианин. То-то я гляжу, разговор у нас по временам, как у глухого с немым. А так все понятно. Я ведь — плохой, хороший ли, — но человек. А ты — вон! — И он поднял пальцы к небу. — Ну ладно, давай топай. И подумай насчет главного. Разговоры разговорами, а работать надо. Раз уж Иван выбрал тебя в помощники, от него не отбояришься.

— Хорошо, я подумаю.

— Только не всю жизнь думай… О, видал?

— Угу.

С неба сорвалась звезда, и оба мы, как по команде, поднял головы.

Автобус был почти пустой.

— Вы сходите?

— Да, да!..

Я задумался и вышел на две остановки раньше.

Снег… Хорошо идти ночью по белому снегу. Скрип-скрип… Да и вообще все хорошо. А может быть, плохо? Нет, все-таки хорошо!

Стас и Стеша уже спали, но я разбудил их и заставил пить чай. Сперва они ворчали, всякими скучными способами выражали свое недовольство, а потом раскочегарились — и поехало.

Господи, как я их люблю. Как люблю! Это даже сказать невозможно. А они? Они меня любят?

— Эй, ребята, вы меня любите?

— Да, — тихо сказала Стеша.

— Еще как! — захохотал Стас. — Особенно, когда ты поднимаешь нас по ночам.

— Я вас тоже очень, очень люблю.

— Ну вот и отлично!..

А на следующий день Стас сказал мне:

— Ты бы все-таки поаккуратней насчет чувств. Стеша может принять на свой счет. С ней это бывает.

— Ну и слава богу, — сказал я. — Я же вас не разделяю.

Стат зыркнул на меня исподлобья.

— Ты что, в самом деле из-за угла мешком? Или придуриваешься?

И тут до меня дошло.

— Ты извини, — сказал я. — Но ведь мне… Надеюсь, ты-то меня правильно понял?

— Я-то — правильно. Только не вздумай гнать волну в обратную сторону. Тоже ни к чему. Пока все в норме. Это я тебе так, на всякий случай. Ты же у нас неуправляемый.

— Может, пообсуждаем?

— Нет. Поработаем.

Давно уже Стас не говорит мне, сколько шайб надо ставить, сколько гроверов. Постепенно я привык к его системе, и она мне даже понравилась. К одному привыкнуть не могу: Стас любит работать молча. А мне это утомительно. Приходится говорить с самим собой.

«Стас умный! — говорю я сам себе. Мысленно, конечно. — И в то же время он дурак, — отвечаю я сам себе же. — Надеюсь, ты не будешь отрицать, что данную машину мог взять только дурак? Затратим мы на нее уйму времени, а получим… Ничего не получим. Чего можно ожидать от старого школьного товарища? Итак, делаю вывод: Стас дурак. Погоди, погоди, а может быть, он Умный Дурак?»

Когда-то мы с Жорой для удобства рассуждений раздел или все человечество на две части: в одну определили тех, кто так или иначе нам симпатичен, а во вторую — всех остальных. Первых условно мы называли Дураками, а вторых — Умными.

Интересно, что бы Жора увидел в Стасе? Да ничего существенного. Жора таких людей не понимает. Но с моим определением он бы, пожалуй, согласился. Умный Дурак. Третья полка! Какой же ее надо делать, большой или маленькой? Большой. Далеко даже ходить не стоит. Рядом со Стасом кладу на нее сразу же Костю. Лежи, лежи, не дергайся! Может, и я скоро лягу рядом с тобой. Да и вообще в Москве этих Умных Дураков…

Тут Стас наконец заговорил:

— Слушай, не хочешь работать — не работай. Но перестань корчить рожи. Ты меня отвлекаешь.

— Ладно. Тогда перекур. И побеседуем.

— Хорошо, — Стас посмотрел на часы. — Десять минут.

— Обижаешь, хозяин! У меня тут как раз одна интересная мысль. К тебе имеет непосредственное отношение.

— Если ко мне, она не может быть интересной. Она или очень интересная, или гениальная. Ну ладно, сиди пока, отрабатывай свою мысль да выжми воду. А я сбегаю домой, — бросил он уже на ходу, — время лекарства давать.

Какие там лекарства! Я знаю, ничего он давать не будет. Стеша давно уже перестала принимать их. Просто в это время она обычно просыпается. И надо помочь ей умыться, зубы почистить.

«Конечно же, Стас от природы круглый дурак, — думал я. — Просто круглей не придумаешь. Но жить-то надо… И ему еще намного трудней, чем другим. Чем мне, например. Чем даже папе. Хотя насчет теперешнего папы я не уверен. У Стаса калека на руках, а у папы — внутри… Господи, за что мне это все? За что?! «Мой грустный товарищ, махая крылом…»

Я не успел еще докурить, а Стас вернулся.

— Странная история, — сказал он, — со Стешей что-то творится: я пришел, а она уже умылась сама. Не понимаю, с чего. Вроде я ее ничем не обидел.

— Слушай, а она знает, что мы собираемся в Болгарию?

— Конечно, знает. Да и что ей? Она в это время всегда в деревню уезжает, к тетке. До поздней осени. Уедет и теперь. Да, кстати, чтоб не забыл. Ты уже отказался от новой должности?

— Когда бы это я успел? Тем более, что мне велели подумать.

— Вот и думай, — сказал Стас, — как можно дольше. Тяни, пока я не дам команду… Ну, все! Перерыв окончен. Пора.

— А мысль? — Я прямо всплеснул руками.

— Черт с тобой, — сказал он, — излагай по ходу дела. Я потерплю.

Ну чистый супермен! Сверхчеловек, да и только. Что говорить, Жору я любил. Очень любил и уважал. А перед Стасом, если можно так выразиться, просто преклоняюсь. Иногда, правда, мне почему-то стыдно за это свое чувство. Интересно бы знать, как он относится ко мне. Я понимаю, что хорошо. Но как именно? Однажды — это было уже давно — я спросил, не жалеет ли он, что я занял вакансию его друга детства. При этом, признаюсь честно, рассчитывал на комплимент. Он сказал: «А чего жалеть? Ты, в общем, ничего!.. Забавный».

— Мысль такая, — сказал я. — Мы тут с одним забавным человеком пришли к выводу, что ты — Умный Дурак.

— Расшифруй.

— Пожалуйста. Дураки — это люди хорошие…

Ах, приятно беседовать зимой в теплом гараже под звон ключей, отверток и прочих металлических друзей человека.

— Пример, — сказал Стас.

— Пожалуйста — Стеша.

— Не надо, — Стас помолчал. — Ты Стешу мало знаешь.

— А других твоих проявлений я вообще не знаю. Так же, как и ты моих.

— Давай из литературы.

— Из литературы? — Я задумался. — Ну хорошо. Допустим, князь Мышкин. А умные… Умные — это все остальные. И вот я подумал…

— Ясно! — сказал Стас. — Я с тобой целиком согласен. Все?

— То есть как — все?

— А что еще? Ты меня квалифицировал правильно. Если принять твою систему, и я есть Умный Дурак. Кстати, чтобы не остаться в долгу, могу высказать мысль и о тебе. На мой взгляд, ты знаешь, кто? Ты — Подмышкин.

— Почему Подмышкин?

— Потому что до Мышкина ты не дотягиваешь. Есть полковник и есть подполковник. Ты — типичный Подмышкин. Ну, все. А теперь работаем. Через два часа придет заказчик, и я не хочу, чтобы он…

— Эх, старик, — сказал я, — что ты сделал с моей забавной извилистой мыслью?

— Ничего особенного. Я ее просто ужал. Ты же знаешь, краткость — сестра таланта. Ну, а теперь — все. Если не можешь молчать, пой. Только потихоньку. И не корчи рожи.

— Ладно, — сказал я. — Постараюсь вспомнить для тебя что-нибудь позабавней.

Я хотел было завести про моего грустного товарища, но передумал. Не оценит. Не поймет. И тогда я запел песню, вернее, один куплет из нее, который мы обычно исполняли с Жорой, когда у нас бывало хорошее настроение:

Я кончал про Андрюшку и почти тут тут же начинал снова. А потом опять, и опять. И так зябко, так тревожно было у меня на душе, как не бывало еще никогда в жизни.

Стеша… Папа… Болгария…

Что-то должно случиться. Что-то обязательно должно случиться!

Календарь. С детства люблю отрывные календари. Сегодня шел с работы и купил. Так… Смотрим. Новый год! Ку-ку! Где ты, Новый год? «Я далеко, — говорит он. — А ты где?» Мы, конечно, и елку нарядили, и шампанского взяли, дай бог каждому. Но… Как потом говорил Стас: непришедший гость хуже незваного.

Глупо. Я столько рассказывал им про папу — про того, бывшего папу, — что они уже просто пылали желанием увидеть его у себя.

— Но имейте в виду, он несколько постарел за последнее время. И… как бы это вам объяснить?

— Чудак! — говорил Стас. — Не знаю, как тебе, а ему у нас со Стешей будет хорошо. Так! Вот здесь у нас будет сидеть Евгений Эдуардович, вот здесь…

Но папа не соизволил. Позвонил, что нездоров, а сам пошел к Косте. Ладно, не хочет, не надо. Да и что говорить — у Кости ему, наверное, было лучше. Люсьена пригласила его вместе с Верой Петровной.

Люсьена… Вот уж странная семья у моего старшего братца. Сын — ему уже года четыре — все время у тестя с тещей, где-то во Львове. А сама Люсьена — не поймешь где. С месяц побегает по московским магазинам, а потом опять месяца три во Львове сидит. Костя уверен, что там у нее поклонник. А может, и два. Но ревности у него нет. И это не вранье. Я смотрю на него и вижу — нет.

— Ты ее любишь? — как-то спросил я.

— Мне с ней хорошо, — сказал он гордо. — Но это совсем не значит, что без нее мне плохо. Удивлен?

— Озадачен.

— Погоди, погоди, скоро я вас, кажется, еще не так озадачу. Ох, вы разинете рты! Кстати, ты понимаешь, что такое один из крупнейших в стране пульмонологических центров?

— Это имеет отношение к пульмановским вагонам.

— Болван! Это имеет отношение к легочной хирургии. У-ух! — И он вскинул вверх стиснутый кулак. — Что-то должно случиться! Ты чувствуешь? Что-то обязательно должно случиться!

Ночь… Календарь…

Стас в ресторане. Ему надо — он глава фирмы. Не понаступаешь на пробки с нужным человеком — нет тебе кислородных баллонов для сварки. Или вовремя нет, что одно и то же. А может, у него под прикрытием дела интимная минутка? Все может быть. И на здоровье.

Стеша давно уже спит. Второй час. А я, как в Благовещенске бывало, сижу на кухне и с интересом листаю отрывной календарь.

И все-таки мой братец здорово рванул. «Физиолог Павлов родился в…» Это надо признать. Уже сейчас Костя известен как одни из лучших хирургов в Москве. А ведь ему всего-навсего… Сколько ж ему? Скоро сорок?

Так… А вот и Восьмое марта. Тоже хороший праздник. И тоже прошел.

Стеша как-то странно вздохнула во сне. Потом еще. И тихо застонала. Может, я ей мешаю? Хотя нет, она ведь спит.

Насчет Восьмого марта Стас предупредил меня заранее:

— Только не вздумай Стеше подарок принести. А уж тем более — цветы. Ты понимаешь?

А чего тут не понимать. Когда-то папа учил меня, что в этот день надо дарить женщинам подарки хотя бы для того, чтобы они вспомнили, что они, женщины, — радость и украшение. А Стеша… Единственное, что можно было бы подарить ей в такой день, — это выздоровление. «Вот, возьми!» — сказал бы я. «А это от чего?» — «От всего. От всего! Примешь одну таблетку и сразу же…»

Господи, неужели люди никогда не изобретут панацею? Нет, если бы я был медиком, я бы обязательно…

И вдруг в календаре я наткнулся на день рождения папы. Просто так открыл наугад и наткнулся. «Восход луны в 20 часов, — прочел я. — Заход солнца в 20 часов 10 минут. Какое-то время на небе можно видеть оба светила сразу».

Не такое уж редкое явление в природе. Да и видел я его не раз. Но тут представил себе солнце рядом с луной, и меня почему-то передернуло. А, черт…

Ну, солнце, ну, луна! Но почему, собственно, с ним что-то должно случиться? А почему бы и нет?.. Лежит там один, даже нет телефона. Утром придет Вера Петровна. Позовет: «Женя!..» А он скажет… А может, ничего не скажет. А может, ничего уже и не скажет?..

Я, как ошалелый, вдруг забегал по кухне. Потом по коридору. Схватил шапку, пальто и выскочил на улицу.

Ключ от гаража у меня. В гараже стоит этот кроваво-красный мопед. Мы его недавно починили. И я даже ездил на нем. Стас сказал: если нужно куда-нибудь… А куда мне нужно? Никуда мне не нужно! Я просто хочу увидеть, что он… Хотя бы голос услышать. Ах, если бы там горел свет. Я подъезжаю — а вся дача освещена. И музыка. И Вера Петровна что-то мурлычет…

Была мерзкая мгла. Что-то сыпалось мокрое, липкое. Какая медленная дрянь — эти мопеды! «Не успеешь, не успеешь, — стучало у меня в голове. — Ты, как всегда, не успеешь…»

Не помню, как проехал Переделкино, как свернул. Дача не светилась совсем. Она была такая мертвая, такая черная… Я обошел вокруг раз, другой. Нигде на огонька.

Я подошел к окну той комнаты, где стоит папин диван, и постучался. Сначала было тихо. Потом послышался кашель, вспыхнул ночник — и я увидел папу. Он был в лиловых кальсонах и в свитере. «Надо же! Он спит в свитере, — подумал я. — Какой молодец! А то ведь в это время у нас сырость…»

Папа постоял у окна. А потом тихо позвал в приоткрытую фрамугу:

— Белочка! Это ты?..

Домой я ехал в прекраснейшем настроении. То есть в таком замечательном, что чуть не угодил под грузовик. Надо же — «белочка»! Это он Веру Петровну так зовет.

…Помню свою первую встречу с Верой Петровной. Первую и, можно сказать, единственную. Я тогда вернулся со службы. Костюм у меня был, папа купил к моему приезду, но мне хотелось пофорсить, и я долго носил свою сержантскую, отлично подогнанную форму — без погон.

— Надел бы ты сегодня костюм, — как-то сказал папа. — Тут, понимаешь… Как бы тебе объяснить? В общем, я хочу, чтобы мы пошли в гости к одному человеку.

«Черт возьми, — подумал я. — Ничего не меняется».

— А как ее зовут, этого человека?

— Я вас познакомлю.

Мне вдруг ужасно захотелось в точности повторить сцену, бывшую некогда в Благовещенске. Там мы тоже ходили к «одному человеку». Я вспомнил свою тогдашнюю реплику и повторил ее:

— Ты хочешь, чтобы я ей понравился?

Но папа не уловил юмора положения. Как видно, он был слишком озабочен предстоящим визитом.

— Во всяком случае, буду рад, если у вас сложатся приемлемые отношения.

Вера Петровна нас ждала. Стол был накрыт по всем правилам. Она здорово нервничала, мне это сразу передалось.

— Кушайте, кушайте…

— Я кушаю, кушаю…

Короче, собеседники из нас получились нулевые. Выбраться из этого мы не могли. Поэтому папе одному пришлось держать площадку. Сначала он с веселой обстоятельностью рассказывал ей про меня, и я кивал. А потом — мне про нее, и она кивала.

— Да вы кушайте, кушайте…

— Я кушаю, кушаю…

В чем наше расхождение с папой? В том, что он, как я понимаю, считает себя старым. А я вообще всех людей считаю молодыми. Его уж и подавно. Ну что такое под шестьдесят в наше время? Смешно! Знал бы он, на каких красотках я не раз и не два женил его в своем воображении!

Я посмотрел на Веру Петровну, и мне вдруг так тоскливо стало. И такая неприязнь к ней возникла. И такая жгучая жалость. Мятое, старательно раскрашенное лицо. А на нем: «Смотрины!.. Не прохожу!..»

Ну зачем? Зачем, спрашивается, нужно показывать ее мне? Да живи ты с ней, сколько заблагорассудится. Или с кем другим. Но папа так не может. А, ладно! В конце концов я выпил, и мне полегчало…

— И мне, пожалуйста!.. — Вера Петровна потянулась со своей рюмкой.

Я налил ей доверху. Пускай. Ей тоже надо.

— За знакомство!

Через минуту или две она совершенно осоловела. Папа тоже был в некотором градусе. За столом возникла та легкость, когда самое время кому-нибудь сесть за пианино или взять в руки гитару. Гитара появилась в руках у папы. Он дернул одну струну, другую.

— А ты так и не научился? — сказал он мне.

— Не-а!

— Напрасно! — сказала Вера Петровна. — Это… Вот… Если хотите, я вам что-нибудь спою.

— Конечно, хотим! — сказал папа, сурово глядя на меня.

— Очень, очень хотим! А у вас какой репертуар? Классический?

— Вообще-то романсы, — сказала Вера Петровна. — Но для вас… — Гитара в ее руках издала какие-то знакомые звуки. — И хотелось бы, чтобы мы все вместе. Вот так я сделаю рукой, а вы подхватите. Слова простые: «Хотят ли русские, хотят ли русские…»

— А, это мы знаем! — сказал я.

И тут началось. Вера Петровна пела. Даже неплохо, наверное, только очень старательно. А мы с папой тоже старательно, по ее команде, вскрикивали.

…Я вдруг мысленным взором увидел себя и папу в тот далекий вечер. Больше всего мы были похожи на двух бездомных псов, которые подавились одной костью — и ни проглотить ее, ни выплюнуть. Вот Вера Петровна взмахивает белой, веснушчатой рукой, а мы послушно взвываем: «Хотят ли русские, хотят ли русские…»

Где-то на третьем куплете я увидел, что еще чуть-чуть — и папа не удержит в глазу большую мутную каплю. Тогда я встал со стула и тут же грохнулся на пол. Как вязанка дров.

Они оба заохали, забегали вокруг меня, и вся музыка кончилась.

Когда мы шли домой, папа крепко держал меня под руку.

— Тебе нельзя столько пить, — сказал он. — Я в твои годы…

— А я еще раньше! — перебил я его. — Слушай, зачем тебе это? Для чего? Только потому, что близко? По территориальному принципу?

Папа долго молчал.

— Знаешь, — сказал он, — это я объясню тебе как-нибудь потом. Со временем. Ты не возражаешь? — И лицо у него было такое грустное, измученное…

Чудак папа. Лучше бы он мне ее не показывал. И даже не рассказывал ничего о ней. Просто сел бы со мной дома, выпили бы по стакану чаю, и он сказал бы:

— А знаешь, я называю ее белочкой!..

Белочка. Это надо же!

Я мчался на своем мопеде, и настроение у меня было такое хорошее, лихое, что просто так, для удовольствия, я проскочил между двумя встречными самосвалами, которые, ревя моторами, пытались обогнать друг друга.

«Торопятся, — подумал я. — Их где-то ждут…»

Меня тоже ждали. Из двери гаража лился свет.

— Как хорошо, что ты здесь! — закричал я. — Если бы ты только знал, как все прекрасно!

Стас сидел, постелив на верстак газету. В руках у него был какой-то мятый, раздерганный журнал.

— Прекрасно, да? — сказал он. — Ну-ка, иди сюда!

Не дожидаясь, он подошел ко мне сам и, взяв за грудки, с силой грохнул спиной об стенку. Сверху с гвоздя сорвался какой-то гремучий таз.

— Ты что? Ты что? — Я силился оторвать его от себя.

— Что? А ты не знаешь? — Он выпустил отвороты моего пальто. — Так вот, заруби себе на носу: ты сделал это два раза в жизни — первый и последний!

— Да объясни ты, что случилось!

— Что?!

Оказывается, Стеша случайно проснулась, когда я уходил. Что-то ее напугало. Она стала кричать, звать меня. Но я не расслышал. То есть, я слышал какой-то голос. Но я был уверен, что это звучит внутри меня. Что это голос папы… А может… Не знаю…

— Она и сейчас еще была бы в истерике, если бы не укол, — сказал Стас. — Ты же знаешь весь этот ваш шаманский набор! Вдруг впала в транс, и ей привиделось, что ты лежишь в луже крови и у тебя вытекли глаза… А что — было у тебя там что-нибудь на дороге?

— Нет, ничего не было…

Я вдруг вспомнил, как промчался между грузовиками.

Стас был жутко злой.

— Имен в виду, — сказал он, — еще вот так бросишь ее — я тебе устрою! Со мной шутки плохи.

— Со мной тоже, — сказал я. — И я тебя просто по-дружески прошу, ты меня никогда больше не бей, ладно? А то…

— Что «а то»?

— Ты не думай, это не шутка, я тебя случайно могу изувечить, а потом сам же буду переживать. Ведь я перед тобой преклоняюсь…

— Ты — меня? Изувечить? — Стас хохотнул. — Интересно, как?

— Ничего интересного. Могу показать. Даже сейчас… Это, в общем, оружие для обороны. Или для справедливой мести. Как раз на этот вот случай. Ты пойми, я же не виноват. Ты, как друг, должен был сначала выяснить, а потом уж…

— Зачем столько слов? — сказал Стас. — Ну! Я жду. — Он закрыл дверь гаража, и я слышал, как щелкнула задвижка.

Я посмотрел на Стаса и удивился: сейчас он был еще злее, чем когда я вошел в гараж.

— Еще одно слово! — сказал я. — Ты должен меня опять толкнуть или ударить. Тем более, что тебе же хочется.

— Еще как! — сказал Стас и закатил мне оплеуху. — Ну!

Я стоял, звенел каждой клеткой. А в голове клубилась медленная, мутная мысль: «Отступать некуда. Придется все-таки включить эту чертову рычалку».

— А ты, я вижу, еще и трус! — Стас завелся окончательно. — «Изувечу!»… Ах ты, гнида! Ах ты!..

Это было как раз то, что нужно.

— Да, я гнида — сказал я. — Я гнида! — Сами собой у меня оскалилось зубы. Я с клокотанием зарычал где-то в глубине себя. Аппарат сработал моментально. Сильная кровь хлынула в голову, руки и ноги пружинно напряглись, и я кинулся на Стаса.

Не помню, как именно мы дрались и сколько досталось мне. Может, и много, но я ничего не чувствовал. Когда рычишь — чувства боли нет. Помню только, что гонял Стаса по тесному гаражу до тех пор, пока он не изловчился и не скрутил меня на полу.

— Лежи! Лежи, не дергайся!

Ему казалось, что это уже все. Но стоило слегка ослабить нажим, как я вскочил на ноги и опять кинулся на него. В конце концов он вскочил на верстак и схватил разводной ключ.

Почему-то мне казалось, что в ключе ничего страшного нет. Но надо было лезть за Стасом или ждать, пока он спустится. Лезть или ждать?

— Только не вздумай карабкаться сюда! — сказал Стас. — Честное слово, трахну ключом по башке. Надоело. — На левой скуле у него был кровоподтек. — Предлагаю боевую ничью!

— А кто гнида? — сказал я. И опять у меня наметилось самопроизвольное рычание.

— Гниды нет. Нет! — сказал Стас. — Она вышла вон туда, на улицу. Курить. Ты удовлетворен? — И он слез с верстака.

— Ну хорошо.

— Нет, еще не хорошо. — Стас помолчал. — Дело в том, что я не могу оставить последнее слово за тобой. Это выше меня, это моя натура.

— Ну?

— Становись вон туда, в угол, и я еще раз как следует тебе врежу. Извини, но это действительно выше меня. Иначе мы просто должны будем расстаться. Навсегда. Тебе это подходит?

— Нет.

— Тогда становись.

Какая-то жуткая тоска вдруг сковала меня. А, какая разница! Я встал в угол и напряженно зажмурился.

Долго ничего не было. Очень долго. А потом я почувствовал какое-то тепло у себя на щеке. Я открыл глаза. Это была рука Стаса. Он стоял рядом со мной, обнял меня за плечи.

— Слушай, брат Подмышкин, — сказал он, — я же вижу, с тобой что-то творится. Ну, другим — ладно. Но мне, мне-то ты мог бы все-таки сказать! Или ты считаешь, что я уж совсем?..

Совсем, не совсем… Глупости. Стас искренне думает, что ему можно что-то рассказать. Тем более до конца. Для него все приходится сокращать. Адаптировать. Нетерпелив, как все смекалистые…

— Да ничего нового, — сказал я. — Просто любовь. Большая. Безответная. Эх-эх-эх! Ладно, пойдем.

— Ничего. — сказал он. — Стеша все равно спит. Я он вколол двойную дозу. Так ты все-таки скажи мне толком, значит, что ж, ты ездил туда, к ней?

— Да, да!..

— Ну?

— Плохо. Вернее, хорошо. Но просто я убедился еще раз, что душа этого существа принадлежит другому человеку. Совсем другому. А может, даже и не одному. Но не мне. Одним словом, как поется в той песне: «Кто-то любит кого-то и опять не меня».

У меня уже не было сил вести этот туманный разговор. Хотелось скомкать его поскорей. Но Стас не давал.

— Хорошо, — сказал он. — Но тогда объясни мне, почему ты приехал такой радостный? Почему ты прямо с порога заорал, что все прекрасно? Ты ведь был доволен!

— Да потому, — сказал я, — что «прекрасно», особенно прилагаемое к человеческому состоянию, есть понятие относительное. Ты понимаешь, старик, я думал… Мне казалось… Я был почти уверен, что он умер. А тут вижу: ничего подобного, живой. Живой, здоровый. Ходит себе в лиловых кальсонах…

— Кто это — в кальсонах?

— Человек. Или ты считаешь, что женщину нельзя называть человеком? Он! Человек!

— Нет, ты все-таки шизофреник, — сказал Стас. — Хорошо, она — человек, значит — он. Но если верить твоему описанию, эта Джульетта, этот предмет твоей страсти, ходит почему-то в лиловых кальсонах.

— Нормально, — сказал я. — При чем тут шизофрения? Просто у меня образное мышление, а у тебя логическое. Но если хочешь, я тебе переведу. Лиловые кальсоны — это значит…

— Брось! — сказал Стас. — Допустим, кальсоны — это образное мышление. Но все равно ты — шиз. Чего-то я еще не знаю о тебе…

— И я не знаю! — перебил я. — И может, даже самого главного. Есть вопрос. Я задаю, ты отвечаешь. Только честно и коротко. Договорились?

Стас кивнул.

— Скажи, ты очень любишь деньги?

— А кто же их не любит?

Он насупился.

— Нет, это не разговор. А зачем, на какой предмет ты их любишь? Деньги — это свобода, да?

— Плевать мне на твою свободу! — Стас вдруг разозлился. — У меня и так ее вон…

— А тогда зачем? Зачем тебе столько? Вот мы вкалываем. И даже не столько я, конечно, сколько ты. Ни сна, ни отдыха измученной душе. А результат? Вот ты скопил десять тысяч. Ну, двадцать…

— Мусорно спрашиваешь. Отвечать неохота. — Стас помолчал. — Уж ты-то мог бы догадаться, зачем мне деньги! Ты же умный, хоть и дурак. Ну-ка давай подумай, поскрипи мозгой, — зачем мне, вот такому, какой я есть, со всеми моими качествами, со всеми обстоятельствами, зачем мне большие деньги?

— Знаешь, как-то сегодня я не очень умный. Так что ты мне лучше прямо скажи.

— Да, ты не очень умный, — сказал Стас. — Но есть в тебе что-то, что не глупее ума. Но и не умнее… Вот как ты думаешь, есть на свете человек, который мог бы жениться на Стеше? Нормальный мужик, совершенно нормальный. Вот как мы с тобой. И может, даже красивый. Есть?

— Не знаю. А разве она?.. Хотя, да, конечно. Я как-то не думал об этом.

— А я думаю. Давно уже думаю. И за себя, и за нее. Все ворошить нет смысла, но вот тебе краткая цепь рассуждений. Как молодая потаскушка скажет какому-нибудь любителю? Примерно так: «Тебе пятьдесят лет, дядя, а мне только двадцать. Надо уравнять. Давай по червонцу за год». Ну вот. А тут тоже надо уравнять… Короче, я хочу, чтобы она была у меня богатая невеста. У нее будет все. Все, понимаешь! Дача. И причем настоящая дача — дворец! С садом, с фонтаном, с чертом, с дьяволом. Бриллианты, меха, картины, иконы! И все это будет записано на ее имя. Правда, есть тут одна деталь. Я все хочу посоветоваться с юристом. Надо сделать как-то так, чтобы в случае развода ни о каком разделе имущества не могло быть и речи. Одно время я даже думал записать кое-что на тебя…

— А это еще зачем?

— Да понимаешь, иногда у меня какие-то такие предчувствия… Вообще-то я здоров как бык. По временам даже противно. — Он помолчал. — Впрочем, эти деньги надо еще накопить, а потом уже думать, на кого записывать. Расходы большие. — Он постучал себя кулаком по колену. — Как ни жмусь, как ни выкручиваюсь, все течет и течет куда-то. Да и то ведь, когда у тебя на руках такой подарочек… Попробуй, поэкономь.

И вдруг Стасу показалось, что он наговорил лишнего.

— Впрочем, это все бред, — жестко сказал он. — И что это ты меня сегодня на треп завел? Терпеть этого не могу. Болтал, болтал какие-то глупости. Ты это все забудь. Понял?

— Зачем?

— Забудь, тебе говорят, вот и все!

— А зачем? — завелся я. — Какого черта тогда говорить?

Стас долго молча смотрел на меня.

Гипнотизирует он меня, что ли? Лицо его как-то странно менялось. И вдруг на нем возникло такое выражение какого я не видел у него никогда. Так можно смотреть на человека только если очень его ненавидишь.

Заговорил он неожиданно. Так, будто до этого мы не говорили совсем. И в голосе его было что-то противное:

— Ну и хитрован же ты! Но я сразу, с первого дня знал, что ты хитрый. А вот скажи, чего тебе надо от меня? От меня и от Стеши? Куда ты мылишься?

У меня не было ненависти к нему. Но что-то такое в нем я возненавидел в этот момент. До страха, до ужаса, до истерики.

— Хочешь, я плюну тебе в лицо, — сказал я, — и кончим на этом наши дела. Или нет, не так! Хочешь, я харкну тебе в твою гнусную харю и в течение трех лет буду приносить тебе половину своей получки? Она ведь у меня приличная. Помнишь, я тогда показывал тебе пачку? Мылишься… Господи, да где ж вы росли? Где вы только набирались такого дерьма, насасывались в душу? — Тут я действительно плюнул — не в лицо, конечно, а на пол, — Ну, все! Спасибо за гостеприимство. Я пошел. И прошу мои вещи прислать по почте!

Но выйти мне не удалось: дверь была заперта.

— Открой!

Стас молчал.

— Открой дверь! — заорал я и дернул так, что ручка отлетела. — Открой, прошу тебя по-хорошему!

— Открывай сам! — Стас бросил мне ключ. Он упал возле моих ног. Мне почему-то страшно было за ним наклониться.

— И зубную щетку попрошу прислать, — сказал я, — и пасту. И бритву! А то ведь с тебя станется! — Совершенно по-идиотски я присел на корточки и, не сводя глаз со Стаса, нашарил ключ.

— Иди, иди, — сказал он.

— Иду, иду!

— Иди, иди отсюда, тварь хитрованская!

Я думал, что Стас хочет подойти ко мне, но он почему-то пошел к верстаку и сел на него.

— Обидели его, видишь ли… — Он сильно заболтал ногой. — Ну, обидел я тебя! И что? Любовь, понимаешь ли… Друзья… Знаю я вас. Все вы такие!

— Какие? — не удержался я. — Какие?

— Да ты пойми! — Он опять соскочил с верстака. — Я ж не за себя прошу! Что мне — я? Я и сам себе, если хочешь, могу хоть десять раз плюнуть в рыло. Мне ее жалко. Ведь Стешка… Ведь она… Иди, иди. Конечно, я понимаю, я тебе не так уж много плачу. Но где бы ты заработал больше? Где? Но если уж ты так — я могу… Пожалуйста, я могу накинуть тебе пятерку. — В голосе у него слышались слезы.

Мне стало жутко жалко его.

— А что бы ты сдох! — сказал я. — Чтоб ты сдох, гнида ты эдакая!

И мы оба чуть не разревелись.

«Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки…»

Несколько раз Лена напоминала мне, что я обещал пойти к ее бабке. Я уже совсем было собрался. Даже коробку конфет купил. Но идти не пришлось. Вместо меня пошел Шамиль. Неделю назад его определили ко мне стажером. Приятный парень. Работяга.

— Ну, как бабка? — говорю я.

— Слушай, — говорит он. — Какое тебе дело? Хорошая бабка. У Лены все хорошее. А всякие разговоры я пресеку. Ты всем скажи: Шамиль — человек горячий.

Уж что горячий, то горячий. Не то он кинулся на Лену, не то она на него, но любовь у них разразилась на зависть.

— Лена! — кричу я. — Ты что бежишь, не здороваешься?

Куда там! Ей теперь совершенно не до меня. А может, и вообще не до кого. То платье, классное, которое она надевала к нам в гости, она носит теперь просто так, на работу.

В обеденный перерыв Шамиль зовет ее в курилку, и там они вместе едят.

— Дядя Сережа, — говорю я Артисту, — ты давай Ленку учи хорошенько. Теперь ей профессия понадобится, она скоро замуж пойдет. А там дети. Знаешь, сколько денег надо!

— И пойдет, — говорит Артист с вызовом. — А ты думал, на тебе свет клином сошелся? Я лично ей желаю всяческого счастья. Понял? Всяческого!

Я тоже желаю Лене счастья, но меня удивляет задиристый тон дяди Сережи.

— Ты чего?

— А ты чего? Думаешь, как стал помощником мастера…

— Еще не стал. Успокойся.

— Станешь. Знаю я вас таких!.. Вот так, если задуматься, зачем тебе? Молодой, здоровый. Семьи нет. А все туда же! Где-то лизнул, кому-то что-то сказал. Думаешь, я не понимаю, как эти дела делаются?

— Дядя Сережа, пошарь во лбу. По-моему, ты спишь.

— Дядя Сережа и спит, а все видит!.. — Он помолчал. — Ну ладно, положим, не делал ты ничего такого. Но ведь и другого не делал. Я мог бы. Позвали тебя, а ты: так, мол, и так. Есть тут у нас один человек. Надежный, волевой. Закладывал, пил, можно сказать, как лошадь. А потом захотел бросить — и бросил. Вот уж сколько времени ни капли во рту. Тебе эта должность — тьфу! А я человек на возрасте…

— А что — правда ни капли? Прямо-таки с тех пор?

— С тех пор! — И лицо у дяди Сережи посветлело. — Чудно мне! И как это вы живете — непьющие? Я прямо диву даюсь. Приду домой и думаю: а что это непьющие делают, когда с работы приходят? Ага, вспоминаю, телевизор смотрят. Смотрю телик. Потом надоест, что ж дальше, думаю? Ага, книгу читают. Читаю книгу. Иной раз интересные попадаются. Но больше так, про котов.

— Про каких котов?

— Да понимаешь, дома у меня, у племянницы, — как ни возьмешь книгу, так про кота. Или про собаку. И вот пишет, и пишет. И умная она, эта сучка, и разумная. Только что по-людски не говорит.

— Что ж тут плохого?

— А что хорошего? А если я, к примеру, собак не люблю? Могу я не любить собак?

— Нет, не можешь. Собака — друг человека.

— Знаем мы этих друзей. Это она тебе друг, пока ты в порядке. А ты вот попробуй под мухой по дворам походи, а я потом на твои штаны посмотрю… Здравствуйте! Здравствуйте, Федор Степанович!

Артиста сразу же как подменили. Он вдруг вскочил со скамейки, затопал туда-сюда. Загасил свою самокрутку, бросил на пол. Поднял, бросил в урну.

Начальник цеха в курилку заходит редко. А тут он вошел с сигаретой и стаканом чаю.

— Ну как дела, Муромцев, надумал?

— Думаю.

— Да не слушайте вы его, Федор Степанович! — захлопотал Артист. — Согласен он, согласен. И мы все согласны. Лучшего помощника мастера нам и не надо!

— А ты почему расписываешься за него? — Федор Степанович говорил спокойно, но Артист занервничал еще больше. — И почему не на рабочем месте?

Вообще-то мы с дядей Сережей имеем право посидеть в курилке: у нас ученики у станков. Но Артист, Видно, не догадался сказать. Или ему хотелось оставить нас вдвоем.

— Верные ваши слова! Работа — дело святое. Ну, я пошел.

И какой-то не своей, медленной поступью он удалился прочь.

— Долго думаешь, — сказал Федор Степанович, — нам и надоесть может.

— С отцом надо посоветоваться. Все никак не соберусь.

— А ты соберись. Кстати, он тут звонил на днях. Спрашивал: как ты, что? Ну, я ему рассказал, объяснил, что вот рекомендуем тебя. А ты что ж, не живешь дома?

— Это он сказал?

— Это я догадался. Зря. Старый же человек. Скучно ему. Ему сколько, лет семьдесят?

Я промолчал.

— Так что ты уж давай думай поскорей, — сказал Федор Степанович, прихлебывая чай. — А то ведь у нас тоже терпение не резиновое. У вас как в цеху Ивана зовут, мастера? Кличка какая?

— Маэстро.

— Ну так вот, заболел Маэстро — и что в цеху творится? А у него ведь возраст такой, что он теперь не реже будет болеть, а чаще. — Он вдруг хохотнул: — Внучке про тебя рассказывал. Очень смеялась.

— Что это она у вас смешливая такая?

— Это я так рассказать умею. Между прочим, кроме меня, ее никто рассмешить не может. Ни один человек… Интересовалась, конечно. Но я тут навел справки и решил, что ты мне не зять. Что ж это ты, понимаешь, под калеку какую-то клин подбил? Матрена вроде зовут или Степанида…

— Это еще откуда?

— Все оттуда же. На чужой роток не набросишь платок. Вот я одного не понимаю. Я — не ханжа. Да и людей перевидел. Каждый, конечно, ищет, где глубже. Но ты мне скажи, вот поженитесь вы, придет время постель расстилать, а она… Неужели с души не воротит?

— Странный вы, Федор Степанович, — сказал я. — Извращенный какой-то. Что это у вас все в постель упирается? А вдруг я просто люблю ее? Люблю как брата.

— Это как же — как брата? Мужик она, что ли? Ладно, видно, я чего-то в тебе недоглядел. Ну, а она хоть богатая?

— Она не просто богатая, — сказал я. — Вот я перечислю, а вы прикиньте. Во-первых, дача. Типа дворца. Вы, наверное, видели такие. Фонтан-бассейн. Полета грядок клубники. А слева, вот так, — гараж. Две машины: «Мерседес» и «Волга». Но «Волга» это уж так, для мелких хозяйственных дел. То, се, пару ящиков шампани привезти. Ну, меха уж само собой. А бриллианты? Если бы вы только увидели! Вы бывали в Грановитой палате?

— Да, дача… — Федор Степанович вздохнул. — И клубника — это хорошо. Но знаешь, браток, я тебе вот что скажу, — плюнь ты на это. Презри. Отринь! Всю жизнь потом спасибо себе будешь говорить. А ведь она у тебя впереди. Не то, что у некоторых…

И тут в курилку ворвался Шамиль.

— Слушай! — сказал он. — Почему меня все ученик называют? Я кончил ПТУ. Почему я у тебя ученик?

— А кто же ты?

— Слушай, я не могу всю жизнь учиться. Я у тебя прохожу практику, испытательный срок. Но почему я ученик?

— Ученик — не такое уж плохое слово, — сказал Федор Степанович.

Шамиль сразу вскипел.

— Я должен уважать старших, — сказал он мне. — Но я не могу уважать этого человека. Почему он вмешивается, когда не понимает? Слушай, он не знает, кто я такой, я не знаю, кто он такой.

К чести Федора Степановича, он просто встал и ушел.

Н-да, хорошо не знать своего начальника в лицо, можно быть смелым. Но вообще-то Шамиль и так смелый. Я смотрю на него и прямо любуюсь. Джигит. Вот только бы кипятку поменьше. Уже и неделя прошла, и другая, а он все тем же накалом горит:

— Почему я твой ученик? Почему?

— Ну хорошо. Хочешь, я тебя буду аспирантом называть?

— Издеваешься, да? Все время надо мной издеваешься! Слушай, почему Шамиль должен шпоночные канавки делать? Всякую чепуху делать? Я тоже хочу!..

— Чего ты хочешь?

— Вот это. Но это ты возьмешь себе! Ты все умеешь, да? А Шамиль ничего не умеет? Вот у меня диплом. Нет, ты почитай, ты посмотри, какой мне разряд дали, слушай!

Раз он на меня насел, три насел. Надоело.

— Ну что ж, — сказал я, — бери делай, а там посмотрим.

Как раз попалась нечетная шестеренка — двадцать один зуб. Подлянка, конечно. Но я решил его проучить. Надо же ему когда-нибудь взяться за ум. А то он прямо помешался на своем дипломе.

Я помог ему поставить делительную головку, принес из кладовой фрезу.

— Спасибо, — Шамиль весь сиял. — Теперь я вижу, что ты мне друг. Большое тебе спасибо.

Интересно было наблюдать за ним. Догадается подключить масло вместо эмульсии? Догадался. Заглянул в технологическую карту, правильно выбрал обороты. Раз-два, раз-два! Сначала он носился как вихрь. А потом темп стал резко, скачками падать. И наконец пошло какое-то замедленное кино. Ага, вот оно — окончательно заело. Возился он, возился с делительной головкой. Вертел ее, крутил. В тумбочке зачем-то шарил. Потом подошел ко мне.

— Ты мне нарочно не ту головку подсунул, да? Здесь должен быть другой диск.

— Нету. Нету другого диска, дорогой аспирант. Некоторые шестеренки режутся совсем по-другому. Хочешь покажу?

Пришлось объяснить ему формулу дифференциального расчета. Наверное, у них в ПТУ про это говорили, но так, мимоходом. Ведь это только считается, что из них готовят универсалов. А вообще то в основном они идут на операцию. А там наладчик отладил тебе станок — и гони одну деталь всю жизнь.

Я попытался заставить его вывести формулу самостоятельно, как когда-то заставил меня капитан Волобуев. Но Шамиль с математикой не на очень короткой ноге. Хорошо еще, что шестеренка была не срочная, можно подержать. И я держал. Обеденные перерывы, конечно, полетели.

Три дня с Шамилем писали, считали. А на четвертый он сам наладил станок и на делительной головке, которая ему казалась не той, получил ровно двадцать один зуб.

— Очко, — сказал я.

— Очко! — заорал он.

Красиво выглядит только что нарезанная шестеренка. Шамиль схватил ее и побежал показывать Лене. Потом мы вместе отнесли ее в ОТК. Ее взяли почти не глядя.

— Ну как?

— Нормально.

— Почему нормально? — Шамиль накинулся на контролера. — Ты посмотри — она же как цветок! А ты говоришь, нормально. Спасибо, дорогой! — И он вытянул в строгую нитку свои смоляные усики. — Ты настоящий друг. Ты открыл мне свой секрет!

Потом Шамиль сбегал или съездил куда-то и приволок мне в подарок такую гигантскую дыню, что, когда я принес ее домой. Стеша от восторга уронила кисточку на свое рисование.

— Господи, какая красота! Стас! Иди сюда!

Стас тоже согласился, что красота, но видно было, что ему не до дыни.

— Ты чего? — спросил я.

— Ничего. Все в норме.

Когда я пошел мыть руки, он тоже вошел со мной в ванную.

— Есть новость, — сказал он. — Пойди на кухню поешь, я жду тебя в гараже.

Новость была ошеломляющая. Вот так ждешь, ждешь чего-нибудь. А когда это случится, думаешь — как же так? Уже?

Короче говоря, этот наш клиент из Болгарии оказался на высоте. Вместо того, чтобы прислать поздравления к Первому мая, он прислал приглашения. И даже не два, а три.

— Почему три?

Стас сказал, что все в свое время. Приглашали на сорок дней. Это тоже надо было обсудить. Во-первых, мне такой отпуск не дадут.

— Дадут. Частично за свой счет. Пока будем оформлять документы, натаскай этого своего Шамиля. Если он парень с головой, они и не заметят твоего отсутствия. Что у вас там самое сложное? Шестеренки, шлицевые валы? Ну, вот на это вы с ним и нажмите.

— Это если будут заказы?

Стас улыбнулся.

— Заказов ждать глупо. Возьми какой-нибудь старый чертеж, заготовку всегда можно найти, и пускай он у тебя в обеденный перерыв вкалывает. Раз нарежет шлицы, два раза нарежет. Микрометром он пользоваться умеет?

— Я же говорю, человек закончил ПТУ.

— Ну тем более.

И кой черт меня тащит в эту Болгарию? Всюду морока, куда ни кинь. Во-первых, непонятно, как просить дополнительный отпуск. А Костин день рождения? Ведь я обещал. А папа?

«Слушай, старик, — сказал я сам себе. — Но ведь тебе хочется в загранку? Представь себе, переезжаешь границу, а душа дзынь-дзынь! Что-то новое, небывалое. Да и дубленый зипун хорошо бы купить. И шапку, как у Стаса. Хотя нет, шапок в Болгарии вроде не бывает…»

И вдруг внутренним взором я увидел Жору Пигулевского. Как ему хотелось поехать куда-нибудь! Правда, он мечтал об Индии или о Японии. Ну и что? Чем Болгария хуже Японии? Не вижу разницы. Не вижу принципиальной разницы…

— В чем ты не видишь разницы? — Шамиль поднял на меня глаза.

— Да нет. Это я так.

— А! Ну ладно.

Хорошо работает парень. Шамилю я объяснил все.

— Вот я уеду, — сказал я, — а ты вместо меня будешь работать. Останешься один. Одни фрезеровщик на весь участок. Так что давай, жми-дави.

И он давит. Этот шлицевой вал, что он кончает, уже двенадцатый. Три он прослабил. На одном просто промахнулся. А остальные вполне в норме. Я сначала хотел их выбросить, потом подумал: размер ходовой, пускай лежат. Вполне могут сгодиться.

— Здравствуй, Муромцев, — подошел Федор Степанович. — Что это вы в обеденный перерыв? Энтузиазм захлестнул или заказчик подгоняет?

— Здравствуйте, Федор Степанович. Хорошо, что вы здесь. Мне с вами поговорить надо.

— Прекрасно. Надумал, значит?

— Ага, надумал. Хочу подать заявление об уходе.

Федор Степанович с интересом посмотрел на меня. Потом на Шамиля. Тот продолжал работать. Спокойно, размеренно. Только лицо у него вдруг расплылось. Он уже знал, кто такой Федор Степанович.

— Ну что ж, заявление, так заявление. — Вот и пойми начальников. Вроде должен был бы вспылить, а он даже улыбнулся: — Только я такие вещи на пустой желудок решать не люблю. Вот съезжу пообедаю, потом заходи.

Как это у меня получилось, что я сказал об уходе? Сам даже не пойму. Ладно! «Ничего страшного, старик, — сказал я себе. — Отсюда уйдешь, туда придешь. Мало ли в Москве хороших заведений? Жалко, конечно. Ты привык, и к тебе привыкли».

И вот я в кабинете Федора Степановича.

— Ну, что ж ты молчишь?

— А уже все.

Против ожидания, он выслушал меня спокойно и даже, мне показалось, благосклонно. Было такое чувство, что это не основной разговор. Основной еще где-то впереди.

— Ну ладно, — сказал он, — сорок дней, конечно, многовато. Но я тебе дам. Только ты все сорок не высиживай, нечего делать. Я вон, помню, за две недели — и то устал как собака. А что, твой Шамиль потянет? Или надо кого-нибудь брать на это время?

— Потянет. Ручаюсь.

— Хорошо. Мы ведь его зачем взяли? Мы думали, ты пойдешь помощником, а он на твое место. Еще один фрезеровщик не очень и нужен. Но если хороший парень, то пускай… Да, чтобы не забыть. Посмотрел еще раз твое заявление. Квартиру тебе пока не дадим. Сергею-строгальщику пойдет. В порядке поощрения. Вот человек! Я думал, ему конец. А он бросил пить, понимаешь. В доме порядок. А то ведь как получка, так жена жаловаться приходила. Я даже думаю поставить его помощником к Ивану. Как тебе эта кандидатура?

— Никак.

— А вы ведь вроде ладите?

— Я его просто люблю. Но зачем губить человека? Он существо легкое, простодушное. Его слушаться не будут. А не будут слушаться, вы его снимете. А снимете — он опять запьет.

— Угу! — сказал Федор Степанович. — Я и сам так подумал. Молодец. Но вдвое и даже втрое молодец, что сам от этой должности отказался. Уж очень не хотел я тебя ставить: ненадежный ты человек на этом месте. Но ведь с Иваном спорить — инфаркт схватить. А тут у мену козырный туз на руках: не хочет — и все. Ведь ты не хочешь?

— Нет, не хочу.

— А бутерброд с салом хочешь?

— И бутерброд не хочу. Мы теперь втроем обедаем: я, Шамиль и Лена.

— Так они уже все подмели, небось.

— Нет. Они ждут. Они хорошие.

— Ну, хорошие, так ступай.

…Ах, молодежь! С одной стороны, они, конечно, ждали меня, но, с другой стороны, время у них зря не пропадало.

В дальнем конце курилки на скамейке была разложена еда на троих, стояло три бутылки напитка «Байкал». Сначала Шамиль что-то жарко шептал Лене, потом она ему. А потом такие объятия начались, такие поцелуи!.. Я отошел за угол, чтобы меня не было видно, а крикнул:

— Шамиль! Ты где?

— Здесь-здесь! — зазвенел его голос. — Мы режем сыр. Ты никогда в жизни такого не ел, слушай!

В тот день я очень устал. Было много срочной работы. Да и Шамиль мешал больше, чем всегда. После того, как он нарезал шестеренку, он почувствовал себя профессором, и ему все кажется, что я работаю не так.

— Слушай, это можно быстрей сделать. Лучше. Вот давай, я тебе покажу!

— Уйди, уволю. Смотри — вон Лена скучает. Между прочим я вас видел, когда вы резали сыр. Очень вы мне понравились.

— Смеешься? — Шамиль сразу вскипел. — Почему такая плохая привычка — смеяться над человеком?

— Уйди, ты мне мешаешь.

— Не надо нервничать, — сказал он, — Не надо! Я знаю, у вас с Леной что-то было. Но мне наплевать.

— Угу… — Фреза врезается в чугун.

— Мне на это наплевать, слышишь?

— Слышу, слышу.

Только бы не выйти за разметку. Надо же, какие загогулины!

— Я не какой-нибудь дикарь. Это было давно.

— Угу…

И вдруг станок остановился. Я посмотрел на Шамиля. Он выключил фрикцион и навис надо мною как туча.

— Мне на это наплевать, — сказал он так жалобно, что я невольно улыбнулся. — Но я хочу знать все!

— Чудак ты, — сказал я. — Есть такой кружок: «Хочу все знать» Знать-то нечего. Ну, приставал я к ней. Нравилась. А она меня шуганула. Поэтому я и нервничаю. Обидно же.

— Правда?

— Честное слово.

— Поклянись!

— Клянусь.

— Нет, не так. Поклянись здоровьем своей мамы!

Он прямо чуть не плакал.

— У меня нет мамы, — сказал я. — Но я клянусь. Чем хочешь клянусь. Своим здоровьем клянусь, она очень хорошая девушка.

Он долю сверлил меня горящими глазами и вдруг рявкнул:

— Верю! Я знаю, что она не девушка, она мне сама сказала. Но я тебе верю. Теперь ты мои брат на всю жизнь. Дай я тебя поцелую!

Вот странно, наврал я ему или не наврал? Нет, не наврал. Она в самом деле хорошая. Что-то в ней есть. Наверное, именно это он и углядел в ней. Любовь с первого взгляда — штука серьезная, она все видит. Только в нее я и верю, честно говоря.

Помню, Жора не раз издевался надо мной. Разговоры о любви у нас всегда заходили в тупик. У него на этот счел была целая теория, а у меня так, несколько эмоциональных всплесков на уровне «Ну как вы не понимаете?»

— Ну как вы не понимаете? — горячился я. — У каждого человека на земле есть своя пара, свой единственный вариант. Вот мы живем, идем, процеживаемся друг сквозь друга. И внезапно, как вспышка, как удар грома: «Вот! Вот она! Хватай ее, держи!» И тут дело не в первом взгляде, можно даже не смотреть. Но я уверен, что есть какое-то поле, и когда мы входим в него…

Тут Жора обычно брал бумажку и старался ткнуть меня носом в арифметику.

— Так. Сколько людей на земле? Хорошо. Пишем. Сколько в среднем живет человек? Семьдесят. А сколько лет он может искать свою пару?

— Всю жизнь. Всю жизнь, если он человек! И потом, я говорю, что мы ищем свою единственную, но я же не говорю, что она одна во вселенной. Их может быть много. Понимаете, много!

— Сколько? — жестко спрашивал Жора.

— Ну, не знаю. Во всяком случае, несколько.

— Гм! Несколько единственных? — Он долго качал своей античной головой. — Слушайте, а почему бы не вспомнить, что некоторые достойные люди и до нас размышляли на эту тему. Ведь человечество живет не первый день. Есть огромная литература…

И тут шло:

— «Она его за муки полюбила, а он ее…»

— Да, да!

Жорина мысль сводилась к тому, что любовь, — это высшая форма сочувствия, сострадания. Только такая Любовь и имеет право быть написанной с большой буквы.

— Вот возьмите вы мои случай…

Но его брать я не хотел. Я хотел взять себя. Взять и рассмотреть в этом его сочувствии-сострадании. Так. Вот я. Вот она. Страдаем, сочувствуем. Получался бред. Да, думал я, если он прав и действительно существует только такая любовь, то лично мне ни на какие коврижки рассчитывать не приходится. Положим, я еще найду, кому бы посострадать. А какая дура будет сострадать мне?

Иногда Жора называл меня Веселым и Находчивым. Так оно и есть, наверное. Никаких особых печалей у меня нет: ни вселенских, ни личных. У него, скажем, тоска насчет того, что все люди некоммуникабельны. А я этого даже не замечаю.

— Ну где, где он — ваш некоммуникабельный? Давайте его сюда, и буду с ним беседовать. А хотите, о экстазе сольюсь? Как две капли в одну. Вы наблюдали это явление?

— Несущественно, — говорил Жора. — Я тоже при известном напряжении могу общаться с любым. Но что-то я давно не встречал человека, для которого общение являлось бы жизненно важной ценностью. Вы представляете, чем это грозит?

Я не представлял. И сейчас не представляю. Если общением считать то, что люди разговаривают друг с другом — тогда конечно. Но ведь есть и другие формы! Не знаю, как для кого, а для меня, например, есть. Вот иногда входишь в комнату, в компанию. А там сидит человек. Ты ему ничего — и он тебе ни слова. Но взгляд какой-то, жест или еще что-то. И вдруг чувствуешь, что живешь для него. И двигаешься, и говоришь для него. С кем бы ты ни говорил — все равно для него. И он это понимает. Без слов. Бывает, за весь вечер и не узнаешь, как его зовут. А станет прощаться — и такое вдруг рукопожатие! И нежность в нем, и теплота. И смешное что-то, и грустное. Эти люди бывают разной мощности, что ли. Одного чувствуешь, когда он рядом, другого и на отдалении. А третьего…

Папа, конечно, стоял в этом ряду особняком. Его я ощущал на любом расстоянии. Причем каждую минуту, каждое мгновение. Инфантильность, недоразвитый я, наверное. Никому даже рассказать нельзя. Но мир, в котором нет прежнего папы, — это совсем другой мир. И как в нем жить, зачем, я не знаю.

Вот Костю я никогда не ощущал. Больше того: в его присутствии я переставал ощущать других людей. Конечно, он не виноват. Просто он такой. Но мне-то от этого не легче. Наверное, его надо любить. И есть за что. Но я не могу. Вещи, мещанство?.. Да плевать мне на это! Я и сам люблю про шмотки поговорить. И мебель красивую люблю. Правда, не такую, как у него, но все равно люблю. Не в том дело…

Интересно, а как у папы с Костей? А что, если они чувствуют друг друга? А что, если между людьми есть какие-то другие каналы, о которых я не знаю и даже не догадываюсь? Я тащу папу на свои, а ему естественней не мои, а, скажем. Костины?..

— …Домой, слушай, пора, — подошел Шамиль. — А что ты грустный такой? Задумчивый, слушай? Хочешь, мы тебя с Леной повезем на такси? Лена говорит, что ты прекрасный человек. Я с ней согласен.

— Да? А я не согласен.

— Почему? — удивился Шамиль.

— А черт его знает! Ну ладно, ладно, шутка. — И я стал убирать станок. — За приглашение спасибо, — сказал я. — Но вы езжайте. Мне сегодня далеко. Мне за город. Переделкино знаешь? А это еще дальше.

К папе идти очень не хотелось. Но надо. Нельзя же просто так уехать на полтора месяца и ничего не сказать.

А скажу я ему так… А как? Тоже ведь надо придумать. А может, просто посоветоваться? Мол, возникла тут возможность махнуть в загранку. Как ты думаешь, махнуть, или отказаться? Махнуть? Я тоже так считаю. Тем более, куплю дубленый зипун. А может, и два — один себе, другой тебе. У тебя какой размер? Нет, какой был раньше, я знаю. А теперь какой, с учетом твоих наслоившихся габаритов?

Господи, зачем все эти слова, эти дурацкие разговоры! Вот так войти, обнять его. Ну хорошо, он меня не любит. Но я-то его люблю. Интересно, зачем это он звонил мне на работу? И почему меня не позвали? Может, меня не было в цехе? А где же я был?..

Когда я приехал, папа был уже сильно на взводе.

— А, это ты? Я рад. Проходи, садись.

Ненастроенный телевизор показывал что-то совершенно размытое. Я был готов к тому, что папа не вполне… Ладно, пускай, какая разница? Вот именно — подойти, обнять…

— Папа! — Я было шагнул к нему, но он как-то странно среагировал на это.

— Да, да, — сказал он. — Ты прав. Выпил. Но у меня тут были гости. Садись, пожалуйста. И-да…

И он вдруг взял себя в руки. Было такое ощущение, что он дежурный офицер, напился, а тут нагрянула генеральская проверка. Лицо напряглось. Он сел в кресло и крепко ухватился за колено правой, ноги, которая была небрежно закинута поверх левой.

— Расслабься. Ты что? — сказал я.

— Да нет, ничего, — и он еще крепче стиснул колено. — Ты, очевидно, что-то хочешь сказать мне. Я слушаю.

И тут началась одна из самых мучительных бесед в моей жизни.

— Хочу съездить в Болгарию, — сказал я бодро и тоже зачем-то закинул ногу на ногу. — Как ты на это смотришь?

— Прекрасно, прекрасно! Болгария — дивная страна. Там уже должно быть тепло. Даже жарко. А как твои дела?

— Ты ведь звонил, узнавал.

— Да, да. Тобой очень довольны.

Мы замолчали. Мне хотелось как-то стащить его, да и себя, с этого идиотского тона, и я сказал:

— А вот некоторые носят лиловые кальсоны. Зачем? Такой гнусный цвет. Знаешь, я видел егерское белье. Почти за те же деньги. Хочешь, куплю?

— Да, да… — сказал папа. — И что удивительно, в Болгарии жара переносится гораздо легче, чем, допустим… Н-да! Жалко, что ты не попрощался с Костей.

— Попрощаюсь. Долго ли заехать?

— Долго. Дело в том, что он улетел. Я тебе как раз звонил по этому поводу. Но тебя не оказалось на месте. Он улетел в Благовещенск.

— Куда? — Я не поверил своим ушам.

— На два года пока, — сказал папа. — Прописка за ним остается.

— Но как же так? Почему?

— Предложили прекрасную работу. Там открылся пульмонологический центр. Н-да… — Папе очень трудно было держать трезвую форму, но он крепился. — Значит, в Болгарию? Прекрасно, прекрасно. Бывал. Есть там город Созополь…

Надо было, конечно, расспросить про Костю, но я почему-то сказал:

— Вот здорово — а мы как раз едем в Созополь! Если хочешь, я возьму с собой фотоаппарат. Знаешь, виды всякие, развалины. Может быть, ты что-нибудь узнаешь. И потом, дубленку там можно купить. У тебя какой теперь размер? Наверное, пятьдесят восьмой? Хорошо бы обмерить тебя сантиметром, а то ведь габариты. Живот…

Папа поморщился, как от зубной боли.

— Вино там замечательное, — сказал он. — И очень дешевое.

— Ну что ты про вино! — сказал я. — Это и дятлу известно. Я тебя спросил про фотографии. Неужели неинтересно посмотреть? Ведь если ты действительно там бывал…

— С тел пор прошло столько лет. Приятель у меня там похоронен. Даже друг. Виноградник там. Дорога идет вдоль моря, а выше — виноградник… Впрочем, чепуха, бред. Мало ли в Болгарии виноградников?

Он потянулся было к столу за папиросами и чуть не грохнулся вместе со стулом.

— Господи, зачем ты столько пьешь?

Я подал ему папиросы, зажег спичку. Но он закуривать не стал. Просто повертел пачку в руках, а потом сунул ее в карман.

— Извини, что я чай не поставил, — сказал он. — Заварка кончилась. Теперь с заваркой плохо. Нигде нет индийского чая. Н-да…

И тут возникла одна из тех пауз, в которые я обычно падаю, как в пропасть. Казалось, еще секунда, мгновение — и сердце мое не выдержит, лопнет, разлетится на куски от этого черного падения неизвестно куда.

— А что же Костя? — сказал я раза в два громче, чем нужно. И оживленней. — Как же так, вдруг?.. Он что-то говорил мне про этот пульмонологический центр и что он собирается нас удивить…

— Да, — сказал папа. — Так оно и бывает. Возможность докторской. Предполагается, что это произойдет через полгода, через год. А потом… Молодец Костя. Верно? Или ты придерживаешься другого мнения?

— Нет, почему же? Конечно, он молодец… — Глупые слова и очень не ко времени, но я не удержался: — Скажи, а ты… ты очень любишь Костю?

— Мама его очень любила.

— А ты?

Папа долго ничего не говорил. Казалось, он собирается с силами. Шея у него покраснела, на щеках проступили лиловые прожилки.

— Ты задал мне слишком много вопросов, на которые я не считаю себя обязанным отвечать, — наконец сказал он. — Ни сейчас, ни потом. Мы взрослые люди. Я не могу настаивать на том, чтобы ты не бывал у меня дома. Больше того, я даже рад. Но я попросил бы тебя… Безусловно, я очень люблю Костю. Безусловно. Мне очень будет не хватать его в Москве. Но это никого не касается! — Он зажег спичку. Рука у него сильно дрожала. Наверное, ему казалось, что во рту у него папироса. Он поднес огонь к лицу, а потом бросил спичку на пол, и там она догорела. — И не должно касаться. — сказал он уже спокойнее. — Это мое дело. Мое и его. — И вдруг он совершенно протрезвел. Как-то сразу, рывком. — Пойми наконец, — сказал он, — у нас очень разные состояния. И ты, такой, как ты есть, крайне утомителен мне. Труден. Извини за резкость, почти невыносим. — Он посмотрел на часы. — Не знаю, но, по-моему, тебе уже пора. Тебя ведь ждут? Да и я хотел тут выйти… — Он встал и пошел к вешалке. Я тоже стал одеваться. — Спасибо, что забежал. Передавай привет своим… И еще раз извинись за то, что я испортил им Новый год. Или вам все-таки было весело? — И на лице его возникла какая-то неприятная, несвойственная ему улыбка.

— Нам было весело, — сказал я. — Почти так же, как тебе сейчас. А знаешь, я ведь тебя ненавижу.

— Спасибо.

— Я тебя ненавижу! Ненавижу!

— Это я уже слышал.

Мы вышли на улицу.

— Тебе куда?

— Во всех случаях в противоположную сторону! — сказал я.

— Ну, вот и хорошо… Приедешь из Болгарии — заходи. А снимки? Снимки я с удовольствием посмотрю. До свидания.

— Привет.

Я постоял немного, подождал, пока он отойдет, и в самом деле зашагал в обратную сторону, хотя на автобус мне нужно было идти той же дорогой, которой пошел он.

С документами все обошлось легче легкого. Основную мороку по оформлению Стас взвалил на себя. А мне пришлось только взять характеристику, сбегать за паспортами и еще куда-то.

Стешин отъезд в деревню тоже прошел без меня. Так уж вышло, я с ней даже не попрощался. Стас передал мне от нее коротенькое письмо, в котором она просила делать побольше уличных фотографий: сценки, лица, дома… И еще она хотела, чтобы я вел дневник: на Стаса надежды мало. Желательно по дням. Никакого отбора делать не надо, ей интересно все. К письму прилагалась отличная записная книжка, на первой странице которой чуть витиеватым Стешиным почерком было написано.

Да, началась. Вернее, совсем скоро начнется. Вот станем мы переезжать границу, а душа: «Дзынь-дзынь»! Веселей, старик, выше нос! Как это там у нас поется? «И тогда поскорей, насушив сухарей, укатила в загранку старушка…»

Все-таки что-то неправильно я делаю. Что-то не так. Может, остаться? Нет уж, фиг. Собрался — надо ехать.

Пока оформлялись документы, мы со Стасом времени зря не теряли. Каждую неделю на пару дней он брал у какого-то приятеля «Запорожец» и мы, как ошалелые, носились по магазинам. Теплые дни нагнали в Москву огромное количество приезжих, везде были очереди, но это нас не смущало.

— Вы здесь не стояли, молодой человек! — говорил я Стасу и толкал его в грудь. — Я стоял, а вы нет. Девушка, подтвердите, что он не стоял!

Девушка подтверждала, Стаса шумно изгоняли из очереди, а я, как правило, оставался.

Так мы достали многое. Например, знаменитый «гжель». Это такая белая фарфоровая посуда с синим рисунком. По словам Стаса, она сильно проходила за границей в качестве подарков.

— Так. — говорил Стас. — Вот это тебе. Это мне. А это ей. Не будет же она бегать по магазинам.

— Кто — «она»? Могу я наконец узнать?

— Придет время, узнаешь.

И время пришло.

— Слушай, старик, — как-то сказал Стас, — я сегодня с утра включил в гараже масляной радиатор. Уверен, что ты не замерзнешь. Тем более, что я тебе дам спальный мешок, там есть раскладушка…

Он на какое-то мгновение замялся. Ты смотри, еще и смущаться умеет!

— Старик! — сказал я. — Нет ничего приятней, чем спать в гараже. Честно говоря, я давно мечтаю об этом. А кто она? Как ее зовут? Джульетта?

— Катя. Вечером мы посидим втроем, поужинаем. А потом ты намекнешь, что тебе пора. И очень прошу… Дело в том, что на данный случай ты — моя вывеска. Знаешь: скажи, кто твой друг, я скажу, кто ты.

— Ясно. — Я почему-то был доволен. — Но для того, чтобы правильно изваять твой образ, я должен знать свою роль. — Я — кто?

— Ничего особенного. Какой есть, такой есть. Правда, и ей сказал, что ты учишься в МАИ, пишешь стихи и прозу.

— Но я ведь не пишу!

— Неважно. Я тоже работаю в ЖЭКе, а не в «почтовом ящике». Со временем она, конечно, все поймет…

— Ах, вот оно что! В «ящике»! Значит, мы сегодня с тобой сыграем в «ящик»?

— Примерно, — Стас мрачно кивнул. — Но, если ты можешь временно прикрыть свой шутильник, ты прикрой. Не могу сказать, что у нее нет чувства юмора, но весь этот наш балагурский набор у нее не проходит. Да и вообще она человек не простой. Короче говоря…

И, нервно шагая по комнате, Стас вдруг набросал такой портрет, что у меня прямо мурашки по телу забегали. Ну и фигура! Пока я брился, перед моим взором все время стояла «железная Катя». «Уйди, враг! — говорил я ей. — Тьфу, тьфу! Сгинь!»

Чудак Стас. Зачем это ему нужно? А может, нужно? Может, это даже хорошо, что он меня так накачал. Во всяком случае, когда Катя вошла и сказала приятным сильным голосом: «Здравствуйте! Я не очень опоздала?», на душе у меня возникло такое тепло, такое ликование, что я прямо запел внутри себя.

Надо же — человек. Обыкновенный женский человек. Никаких признаков вурдалака. А лицо? Прямо-таки располагающее лицо. Казалось, оно фиксирует незнакомую обстановку и меня в том числе не только глазами, а каждой своей частью в отдельности. «Ты смотри, какая хорошая репродукция Модильяни!» — отметил чуть вздернутый подбородок. Довольно красивый, с горбинкой нос, подрагивая ноздрями, быстро пересчитал бутылки на столе: «Это к чему такое алкогольное разнообразие?» Уши у нее довольно большие, но тоже красивые…

— Здравствуйте, Катя, — сказал я, — как хорошо, что вы такая… Родион. Родион Муромцев. В МАИ на третьем курсе, где я учусь на факультете электроники, меня называют Веселым и Находчивым. Но это качества не константные: стоит мне увидеть что-нибудь очень красивое, как тут же моя находчивость дает течь, и у меня образуется перекос в сторону веселости. Может даже показаться, что я нахал. Но это совершенно не так, смею вас уверить. Стас вам, наверное, говорил обо мне. Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо. — Она села и уставилась на меня. Единственное, что ее несколько усушало, — большие, чуть тонированные очки в тонкой, еле видимой желтой оправе. — Стас действительно много говорил мне о вас. А где же он сам?

— Секунда! Дело в том, что в последний момент я уговорил его поменять галстук. Я даже настаивал на бабочке, но он сказал, что это смешно.

— Да, это смешно. А вы его видели в бабочке?

— Один-единственный раз. На Новом году. Она у него коричневая, плюшевая. Вернее, бархатная. От этого он весь как-то становится мягче. Я понимаю, что у него на работе, в «ящике», такая мягкость совершенно ни к чему, но дома…

— А вы занятный! — вдруг сказала Катя. — И, говорят, пишите стихи?

— А что делать? Приходится. Сейчас все пишут. Но вы не тревожьтесь, я знаю, как это неприятно, когда поэт зачитывает стихами. Свои я наизусть не помню, а рукописи у меня с собой нет.

— Да, — сказала Катя. — Стихи лучше читать глазами. А где вы печатаетесь?

— А нигде. Как поется, «не надо печататься, вся жизнь впереди… надейся и жди».

И тут из другой комнаты послышался голос Стаса.

— Алло! — крикнул он. — Вы там начинайте без меня. Выпейте по рюмке.

— Хорошо! — отозвалась Катя и вдруг, широко, сладко зевнула. — Извините, не высыпаюсь. Жизнь дурацкая. А знаете, а подворотнях это теперь по-другому поется: «Вся жизнь впереди, разденься и жди».

«Ого!» — подумал я. И вдруг почувствовал, что уши у меня розовеют. Катя смотрела на меня с любопытством. Надо было как-то соответствовать…

— Лихая фраза, — сказал я. — Хлесткая и запоминается. Но я, как начинающий сексолог-любитель, вижу в ней неправильность. Дело в том, что раздетый человек, если он ожидает, особенно долго, — зрелище сиротское, а значит, неаппетитное.

— Это неверно, — сказала Катя и в глазах ее блеснуло какое-то не вполне веселое, ленивое озорство. — Как-нибудь я вам попробую это доказать. На словах, естественно.

«Ого-го!» — опять подумал я. Молчать было глупо.

— Понимаете ли, какая история… — залопотал я. — Все дело в том, что…

Продолжения не находилось. Меня выручило появление Стаса. Самое забавное, что он был в бабочке.

— Ну-ка, подойди сюда, — сказала Катя. — А что? Очень даже может пригодиться. — И она пальцем потрогала бабочку. — Не забудь взять ее с собой в Болгарию.

Стас кивнул и спросил:

— Что будешь пить?

— Покрепче. Можно коньяку. И поэту коньяку. А то я тут его в такое смущение ввела, что он до конца вечера в себя не придет. Или придете? — Она засмеялась.

— Приду. Я смущаюсь сильно, но не глубоко. За ваше здоровье.

— За здоровье — надоело. За счастье!

— За счастье! — И мы все трое чокнулись.

В ту ночь я так и не уснул.

Раскладушка подо мной скрипела, спальный мешок был душный… Я выключил масляный радиатор, побродил по гаражу. Почитать что-нибудь? Наверняка здесь у Стаса завалялась какая-нибудь книга.

Так… здесь нет. И здесь нет. А здесь просто замок.

Катя! Гм…

Интересно, понравился я ей или нет? И на кой черт ей нужно было смущать меня? Из-за этого я перезабыл все свои домашние заботы, плохо сработал на Стаса. А может, это у нее профессиональное? Она, оказывается, психиатр. Любопытно было бы поговорить с ней про лоботомию.

Вообще-то Жора когда-то учил меня: «На профессиональные темы за столом беседовать можно. И нужно. Но нельзя быть лентяем. Надо работать. Надо стараться облекать свои слова в специфическую застольную форму».

В гараже светло, тепло, тихо. Я подергал одну дверцу, другую. Ага, вот незапертая тумбочка. Письма какие-то, альбомы. Фотографии выцвели, пожелтели. Лица, пейзажи, сценки…

Я перелистывал картонные страницы и мысленно беседовал с Жорой. «Ах, друг мои, — говорил я. — Застольная форма — это прекрасно. Но ведь не может быть одной формы на все застолья».

Было уже три часа ночи. В гараже похолодало. Я опять включил радиатор и лег на раскладушку. В спальный мешок лезть не хотелось, и я им просто накрылся, как одеялом. Интересно, чей это? Старый, самодельный, прекрасная овчина. Наверное, родительский… Да, наверное, это отца Стаса и Стеши, вот этого, с бородой… Стеша и он. Он и Стеша. Хорошие фотографии. А есть просто удивительные. Когда ж это было? Стеше там лет десять, не больше.

Я закрыл глаза и стал мысленно перебирать снимки, которые увидел в последнем альбоме. Вот они на фоне какой-то мечети. Рядом серая «Победа». За рулем Стеша. Бородатый отец и какой-то парень с не очень приятной физиономией делают вид, что пытаются столкнуть машину с обрыва. А не Стас ли этот парень? Да, похоже… Что-то там было написано внизу. И под следующей фотографией было: какая-то улочка, Стеша верхом на осле, а ниже жестким мужским почерком: «Наша дочь верхом на своем лучшем друге»… Палатка. Горит костер. И тоже что-то написано… Погоди, погоди, а на первой странице?

Надо посмотреть — что-то очень знакомое. Я опять выложил на тумбочку связки писем, один альбом, другой, и наконец добрался до того, последнего, в синем кожаном переплете. Так и есть. На первой странице все тем же жестким почерком почти без наклона было вырисовано:

Я достал книжку, которую Стеша приготовила нам для Болгарии. Не только слова — абсолютно все похоже, даже разбивка текста на три строки. Оказывается, Стеша, не знаю, сознательно или бессознательно, копирует почерк отца. А может, это она сама писала насчет Самарканда? Нет, рука там взрослая, уверенная…

Я прочел почти все подписи под фотографиями. Ничего особенного. Так, заметки для кого-то. Может, для матери.

В конце альбома вклеен отдельный лист. Здесь почерк уже другой. Ага, это писал Стас. Аккуратно, четко записаны все пункты остановок от Москвы до Самарканда — где обедали, где ночевали. Отдельная графа — расход бензина, масла. А вот запись о ремонте: меняли тормозные колодки и распредвал. Судя по сумме, меняли сами.

Вот как они жили… Наверное, в это время у отца был отпуск. Красота!

Я вдруг представил себе, что это не они, а мы. И зачем Самарканд? Мы едем, например, на Валдай. Папа, конечно, за рулем. А я рядом. И вот мы вдвоем… Нет, вдвоем скучновато. Собака еще с нами. А может, не собака? Может… Костя? Пускай будет Костя. Папа за баранкой, я рядом, на переднем сиденье. А мой любимый братец… Куда же его посадить? В багажник. Почему бы и нет? У «Победы» он довольно большой. Можно провести туда принудительную вентиляцию: «Ну, как дела, старик?» Можно даже транзистор ему туда засупонить. «Эй! Ты живой там? Ну, как жизнь? Слушаешь «Маяк» — «Ничего, ничего. Премного благодарен».

И вдруг в голове у меня зазвенело совсем-совсем на другой ноте: «А Костя-то в Благовещенске. Как же это так? Убей, не понимаю…»

Не повезло. Надо было, конечно, ехать. Но Катя захотела лететь, и мы полетели.

Граница! Граница! «Слушай, — обратился я к своей душе. — А где же «дзынь-дзынь»? Где оно?» — «А вот на обратном пути поезжай на поезде, тогда посмотрим, — сказала душа. — А так — где она, граница? Где ты ее видишь?» — «Я ее не вижу, конечно. Но есть же она! Вон там, внизу. Неужели не можешь вообразить?» — «Я все могу. Но от воображаемого я дзынькать отказываюсь. Надоело! А теперь хватит. Сиди и не приставай».

Могу и не приставать. Подумаешь! Слава богу, не один в самолете.

Я перегнулся через спинку кресла и увидел идиллическую картинку: положив голову Кате на плечо, Стас спал.

— Что, скучно вам? — Катя отложила журнал. — Сейчас я приду.

Она осторожно высвободилась, подсунув под голову Стаса свернутый плащ, и села рядом со мной: тут было свободное место.

— Бывали раньше за границей?

— Никогда. В детстве я был уверен, что никакой заграницы нет. Просто это взрослые придумали. Жалко, что мы не поехали поездом, верно ведь?

— Да, — сказала Катя как-то мечтательно. — Первым долгом я бы, пожалуй, как следует отоспалась. Прекрасное занятие — спать. А вы любите? Просто спать? Ну вот, опять уши порозовели. Нельзя так сильно смущаться. Вы же не школьник. А может, вам показалось, что я какая-нибудь такая?.. Так все как раз наоборот. — Она долго молчала. — Вы знаете, что такое фригидность?

Я, естественно, знал.

— Ну вот, — сказала Катя. — Перед вами типичный пример. Сначала я думала, что это у меня запоздалое развитие. Но потом… Возраст все-таки. Да и замужество.

— Вы были замужем?

— Я сейчас замужем.

Я несколько опешил:

— А… как же Стас?

— Перестаньте! — сказала она. — Вы что — с луны свалились? А впрочем, так оно и есть, наверное. Типичный человек не от мира сего. Довольно редкое явление в наши дни. Хотите, я расскажу вам, как вы выглядите со стороны?

— Мечтаю! У одного моего знакомого был киноаппарат, так я ему прямо все мозги испилил, чтобы он снял меня скрытой камерой. Дело в том, что открытая камера, как и зеркало, объективной картины не дает. А ведь пока человек не увидит себя со стороны…

— Да! — сказала Катя. — Я вас очень понимаю. Так вот вам совершенно объективная картина. Выглядите вы так… С чего бы начать?

— Да с чего угодно! Какая разница?

— Разница. — И задумалась. Даже прикрыла глаза. — Нет! — вдруг сказала она. — Не в настроении. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Ну вот! Поматросили и бросили. А я уже и душу распахнул.

— Она у вас всегда распахнута. Вообще-то ее закрывать надо. Выветрится, холодно будет… Да вы успокоитесь, я ведь, честно говоря, и не знаю, как вы выглядите со стороны. Я к вам не присматривалась. Просто захотелось еще раз проверить свою старую гипотезу. Когда-то давно я вдруг поняла, что мужчины — крайне примитивные существа.

— А женщины? — послышался голос Стаса. — Я тоже хочу принимать участие в умной беседе. — И он подошел к нам.

Но принять участие ему не удалось. Катя пригнула Стаса к себе, что-то зашептала ему на ухо.

— Не выйдет! — сказал Стас. — Тут уж я могу поручиться.

— Пари?

— Пари!

— А на что?

— Ты сама знаешь, на что.

— Хорошо, — сказала Катя. — Только не мешать. Вон там, в заднем ряду, свободные кресла. Когда нужно будет, мы тебя позовем.

Стас уходить не хотел. Они о чем-то стали шептаться. Даже спор у них возник. Так, препираясь, они и ушли по проходу. А я ни с того, ни с сего отключился. Начисто отключился. И так тоскливо мне стало вдруг. Такой пустой, бессмысленной показалась мне вся моя жизнь. Куда я лечу? Зачем? И зачем мне нужно говорить с этой Катей? Что я отрабатываю, какой хлеб?

— Ну вот! — Катя пришла веселая, победительная. — С одним я справилась. Теперь остались вы. Между прочим, мы со Стасиком заключили пари. Я сказала, что к концу поездки подцеплю вас на крючок. Что вы будете стоять на коленях и просить моей руки. Могу заключить это же пари и с вами. Ну-ка, посмотрите на меня внимательно. Я умная?

— Да.

— Красивая?

— Да.

— Могли бы и не отвечать. Я сама чувствую, что произвела на вас впечатление. А почему? Потому что мужчины — существа примитивные. Считается, что мы любим комплименты. Но мужчины любят их больше. Проанализируем. Сначала я сказала вам, что вы не от мира сего. По нынешним временам это большой комплимент. Потом я его развила, показав, что у меня есть потребность поговорить о вас. Ничего мужчина так не любит, как разговоры о нем. Ах, скажите, как я выгляжу со стороны. Ах, вот моя рука, погадайте, что вы думаете о моем незаурядном будущем? Закройте, закройте рот — не обязательно так явно выражать свое восхищение. Итак, значит, я красивая?

— Может быть, не знаю.

— Но, во всяком случае, умная?

— Да. Но, знаете, с вами разговаривать интересно — а скучно. Странно, верно ведь?

— Странно. — Она не обиделась. — И как вы можете это объяснить?

— Не знаю. Никак. Хотя можно, конечно, попытаться… Если слушать только ваши слова, иногда очень интересно. Вы такая острая. Но ведь от вас исходит еще и сильный ток.

— Неприятный?

— Да, неприятный. Очевидно, потому, что вы никого не любите. И не хотите полюбить. Или не способны. Именно это вас греет, самоутверждает. Ваш ток говорит о том, что вы меня можете завоевать, а я вас не могу. Хоть я бы тут в лепешку разбился. Конечно, а общении можно взаимности и не достичь, но надежда-то должна быть. А иначе какой смысл? Скучно.

— Это вы об отношениях мужчины и женщины?

— Нет, это я об отношениях вообще. А может, в том, что касается вас, я и неправ…

— Безусловно, неправы. Я начала с того, что мужчины — существа примитивные… Хотя, ладно! — вдруг сказала она. — Бросим это. Вот вы говорите, любовь. Но это ведь разговоры! Если бы существовал прибор, который регистрирует ее наличие или отсутствие… А так ведь, что же, приходится верить человеку на слово. От меня исходит отрицательный ток? Может быть. Я допускаю такую точку зрения. Но почему я должна считать эту точку зрения абсолютной? Ведь я-то знаю про себя, что люблю. По-своему, конечно. Вам не скучно?

— Нет. Теперь нет.

— А знаете, почему? Потому, что мы стали разговаривать с вами, как две подружки.

— Ну и что?

— Ничего. Но ведь разность полов должна как-то чувствоваться в разговоре?

— Когда надо, она сама почувствуется. А специально зачем ее подкачивать? Меня, например, вполне устраивает роль вашей подружки. А вас?

Она не ответила.

— Стаса я действительно люблю. Но мне не везет. Раньше мне для полного счастья нужно было переделывать своего мужа. Ничего не вышло. Теперь я переделываю Стаса. И задача-то, казалось бы, не бог весть какая. Всего-навсего мне нужно, чтобы он был сильнее меня. Что делать, я не могу, когда мужчина дремлет у меня на плече. Это я должна дремать у него на широкой груди. Есть такое условное деление: дочерний секс и материнский. Так вот, у меня дочерний, ярко выраженный. Нравится это мне или не нравится, но я же не могу изменить свою природу!

— Да, но и Стас не может. Дело в том, что вы слишком сильная. Секс-то у вас, может, и дочерний, но по мощи своей вы почти мужчина. Вас коробит, что я так говорю?

— Меня вообще ничего не коробит. Ну, а вот вы… Вы чувствуете себя сильнее меня или слабее?

— Не знаю. Когда-то мне казалось, что я жутко сильный. Просто до кошмара. А теперь… Случилась тут со мной одна история. Наверное, на ней я дам сильную течь. А может, уже дал… Знаете, мне очень хотелось бы поговорить с вами про лоботомию. Это все связано. Вы извините, но я… Мне просто позарез нужно это кому-то рассказать. А то оно сидит внутри.

— Любовь?

— Да. Что-то в этом роде. А как там Стас?

— Ничего, не беспокоитесь. Я его пристроила. Он играет в шахматы. Так я вас слушаю.

— Н-да! Для начала я хотел спросить, что такое эдипов комплекс? Это когда сын чрезмерно привязан к своему отцу, да?

— Господь с вами. Это наоборот — когда сын ненавидит своего родителя, ревнует его к матери. Странно, это такая элементарщина. Мне казалось, вы грамотней.

— Да ну, какая там грамота! Вот вы, может, будете смеяться, а я даже примерно не представляю себе, как устроен нерв. Что это — провод, трубка? Вы уж потерпите, сейчас я буду говорить про лоботомию. Мне это очень нужно.

Катя кивнула.

— В голове есть лобные доли, — сказал я. — Левая и правая. А между ними связь. Естественно, нервная. Будем считать, что это проводок. Проводок между левой и правой лобными долями. Все хорошо, все нормально. Но вот у человека шизофрения. Он буен. Делают лоботомию. Обрывают связь между долями. То есть, грубо говоря, разрезают проводок. Буйство у человека кончается. Но кончается также всякая эмоциональная жизнь. Я правильно говорю?

— Примерно…

— И вот у этого рассеченного начинается комплекс. Назовем его условно комплексом «А зачем?». Видит он что-нибудь такое, о чем раньше мечтал всю жизнь… Когда-то до него было не добраться, а теперь вот оно — только руку протяни. Но он не протягивает, он думает: «А зачем?» Раз у него нет эмоциональной жизни, значит у него нет и никаких желании: ведь желания — это эмоции. То есть у него нет даже желания вернуть себе желания. Извините, тавтология, конечно, но иначе я объяснить не могу.

— Давайте, давайте, — сказала Катя. — Пока я все понимаю.

— Ну так вот. Я подумал, не может ли оборваться связь между двумя лобными долями сама собой, без всякого хирургического вмешательства. Если между ними проводок, значит, он может сгореть. От какого-нибудь стресса, от перенапряжения. А если предположить, что связь — это трубка, значит, она может засориться. Мало ли что — склероз, липоидные бляшки. Так вот мои вопрос… Вам, наверное, как специалист, должно быть известно: случается самопроизвольное рассоединение лобных долей или не случается?

— Гм! — сказала Катя. — Очень сожалею, но на это я смогу вам ответить только в Москве. Все, о чем мы говорили, — не мой профиль. Я и сама знаю о лоботомии не многим больше вашего. Но постановка вопроса занятная. А вам никогда не хотелось посвятить себя медицине?

— Нет.

— Напрасно. Вот, скажем, эта ваша конструкция…

— Медицина тут ни при чем. И тема лоботомии связана совсем с другим. Понимаете, какая штука… Мне казалось, что мой мир строится на многих людях. На разных. Но в конце концов оказалось, что он строится на одном человеке. На одном-единственном. И этого человека я потерял. Хотите, расскажу все по порядку?

Катя кивнула.

И я стал рассказывать. При слове «папа» она сперва морщилась. Просила, чтобы я называл его «отец». Но я не мог. Не получалось. Папа — он и есть папа.

Рассказывал я долго. Она слушала внимательно. Перебивала, только когда что-нибудь было уж абсолютно непонятно. Так, например, пришлось рассказать ей про Сашу.

— Значит, она была невестой Кости, вашего брата? Правильно я понимаю?

— Да.

— И вы считаете, что между ней и вашим отцом была возможность большой, настоящей любви?

— Да, я уверен.

— Но почему? Как можно быть уверенным в таких вещах?

— Очень просто. В их присутствии у меня всегда возникало чувство, что я не зря живу на свете. И все люди живут не зря. Я был просто счастлив. Ничего особенного, вот они стоят рядом, разговаривают. Или мы втроем разговариваем…

— Да, — сказала Катя. — Может быть, это и показатель. Я сама иногда чувствую, когда люди любят друг друга. Поле? Да, пожалуй, от них исходит какое-то поле. Но уж очень это субъективно. Вы не находите?

— А что может быть объективного в этом вопросе? Вы же сами говорите, что нет прибора.

Раза два подходил Стас. Катя его отсылала. Удивительно, как он ее слушается. Кто бы мог подумать?

…Моя первая встреча с папой там, на перроне. Наш поход к Вере Петровне. Пьет? Да, пьет. Нет, раньше этого с ним никогда не бывало. Я рассказал ей все, все абсолютно. И про то, что папа не просто пьет, а с каждым днем, как мне кажется, все больше. И про наш разговор с Костей, который так перевернул меня. Ну что вы! Костя врать не умеет…

Мне хотелось закончить свой рассказ чем-нибудь понейтральнее. Уж очень я нагнал на нее тоску. За стеклами слабых очков я видел ее глаза, она действительно переживала. Даже как-то излишне переживала. А вот интересно: наигрывает или нет? Схохмить бы что-нибудь, проверить. Вот сейчас я скажу ей…

Но хохмить не захотелось. Жалко было портить. Сам не знаю, что, но жалко. И я закончил свою длинную, путаную историю так, как она и закончилась на самом деле. Мои последний визит к папе. «Ты уезжаешь в Болгарию? Прекрасно, прекрасно. Болгария — дивная страна. А Костя улетел в Благовещенск. Ну как зачем? Ему предложили прекрасную работу. Нет, нет, ты задал мне слишком много вопросов, на которые я не хотел бы отвечать ни сейчас, ни потом…» Всю жизнь мне теперь, наверное, будет сниться: я и он — вот он тянется за папиросами и падает, валится вместе со стулом. Ощущение? Ощущение было странное, но абсолютно отчетливое: самый близкий, да, самый близкий — и самый чужой человек на свете. А потом он меня просто выгнал. «Пошел вон!» — сказал он. Буквально так и сказал: «Пошел вон!»

Катя сняла очки, протерла их. Я глянул на ее лицо. Молодец. Хороший человек. Тоски как не бывало. Слушала — сочувствовала. А теперь просто сидит, думает. Лоб у нее смешно морщился, рукой она ухватилась за подбородок.

— Наверное, я в чем-то неправ, — сказал я, — что-то не так. Что-то неверно. Как вы считаете?

— Не знаю. Все неверно. — Она опять протерла очки. — Вот вы рассказывали, а я все прикидывала на себя. Удивительное чувство. И неприятное. Но знаете, я вам очень благодарна. И вы правы: я в самом деле никого не люблю. И Стаса не люблю. Пока вы рассказывали, я это поняла… Скажите, только честно, он работает водителем автобуса?

— Нет, — сказал я. — Водителем автобуса он не работает. У вас еще есть вопросы? Нет? Тогда у меня есть вопрос. А что ж — раньше вы совсем не понимали, что не любите его?

— Как вам сказать… Если бы задумалась, поняла бы, конечно. Все-таки — четыре года.

— Тогда зачем все это? Зачем вы поехали?

— А вы зачем поехали?! У вас отец — такой человек… Нет, вы все-таки тюря, тряпка вы! Да я бы, я… Ведь он гибнет, неужели вы этого не понимаете? Ну, другие мрут, черт с ними. Но тут… Вот вы говорили о Саше. Конечно. Я бы на ее месте тоже, очевидно…

И снова она занялась протиранием очков. Плеча у нее чуть вздрагивали. Господи, да она ж просто плачет!

— Что вы, что вы… — Я попытался обнять ее.

Она отбросила мою руку:

— Не лезьте ко мне!

— Это вам так жалко меня?

— Да плевать мне на вас! Мне себя жалко.

И тут радио заговорило на английском языке. А потом на русском. Самолет шел на посадку.

София! Болгария!

Да, София! Небо бело-синее, высокое. Погода легкая, красивая.

— Какая диафрагма? — спрашивал я у Стаса.

— Та же. Освещение не меняется.

Сначала мы только и делали, что щелкали фотоаппаратами. А иногда мы со Стасом снимались на фоне какой-нибудь достопримечательности, и Катя щелкала нас. Сперва одним «Киевом», потом другим, на цветную пленку.

— Закусим?

— Закусим.

— А выпьем?

— Не возбраняется!

У Стаса в Софии оказались знакомые. Вернее, знакомые его знакомых. Но мы рвались в Созополь В этом городе у нашего автоклиента отличный дом прямо на берегу моря. И пустует. Каждому по полторы комнаты. На питание он нас уже пристроил — не то в санаторий, не то в дом отдыха.

Море, песок… Это будет первое море в моей жизни.

«Хорошо, что мы втроем! — думал я. — А дома? Там все будет в порядке, все образуется! Хорошо, что мы все такие розовато-зефирные, такие беззаботные. Главное, чтобы кто-нибудь не дал течь. Ага, Катя заскучала. Надо с ней поговорить. Все-таки самое слабое звено — она. Если удастся ее зарегулировать…»

Но все оказалось сложнее: течь дал Стас. Уже на второй день.

— Что вы сучите эту нитку? — вдруг накидывался он на нас с Катей. — В Москве, что ли, наговориться нельзя?.. — Но брал себя в руки: — Смотрите лучше, какая красота!

— Да-а! — отзывалась Катя. — Дивная улица. Просто редкостная. Но где-то я ее уже видела. Может, во сне? Хорошо бы опять поесть, а? — И ко мне: — Так на чем мы остановились, на подсознании?..

Как путешественники мы с ней оказались — два сапога пара. Не могу сказать, что я смотрел на окружающее без интереса. Но оно существовало где-то в одном измерении, а я в другом. Как в кино. Кроме того, мне тоже все время чудилось, что где-то я уже видел этот игрушечный переулок. И эту площадь, выложенную керамической плиткой. И этот черный памятник царю-освободителю…

Н-да, думал я, что ж это я за человек такой? Жора хотел в Индию или в Японию, Дели, Токио… Черт возьми, неужели и там я бы вот так же входил в какое-нибудь роскошное заведение и говорил внутри себя: «Ну, мясо и мясо. Ну, столы и столы! А чего ты приехал сюда? Откуда я знаю? Приехал. Алло, официант, дайте пожалуйста, жалобную книгу. Самую жалобную!» У них тут и нет этих книг, наверное. На что жаловаться? Все замечательно…

Помню, в тот вечер в ресторане мы ели все одинаковое, что официант посоветовал, а пили разное. Стас — что-то такое, чего не было в меню, но потом оно нашлось.

— Для вас, — сказал официант, — для братушек у нас все есть. Даже то, чего нету. С Украины? Мой дедушка тоже с Украины.

— Нет, мы из Москвы, — сказал Стас. — А наш друг из Благовещенска. Это на самой границе с Китаем.

— А-а!..

Катя долго думала, чем бы ей взбодриться, и наконец заказала джин с тоником. А я пил ментовку.

Жалко, что я не умею писать стихи. В честь ментовки я бы обязательно сложил песню. Изумрудно-зеленая, мягкая, чуть сладковатая. Сколько раз я ее пил, столько раз мне и становилось весело. Вот это напиток!

— Ты бы все-таки поосторожней, — посоветовал Стас.

— Ничего, все в норме.

Дело в том, что с выпивкой у меня сложные отношения. Водка, коньяк, сладкое, кислое… Все дрянь, от всего я падал в тоску. В животе что-то киснет и булькает, на лбу липкий пот. Сколько вечерушек, сколько дней рождения — и все без радости. Я вспоминал Жору под градусом и завидовал. Что-то давала ему даже одна-единственная рюмка. Он становился таким заводным легким…

И вот я тоже стал легким. Первый раз в жизни. Да, в этом что-то есть. Катя, Стас!.. Какие они милые, какие симпатичные! А этот официант с маленькой бородавкой посредине смуглого лба. Да он же меня любит! Только тс-с-с, тихо. Я об этом знаю, и он знает. И довольно. А вон те! А вот эти преклонные интуристы за соседним столом? «Гуд дей, гуд найт! — говорил я им мысленно. — Вам тут нравится? Мне тоже очень, очень нравится. Мир — дружба! Приезжайте к нам в Москву, на тройках покатаемся!»

Стас что-то говорил, Катя что-то говорила. Но больше всех — я. О чем говорил, не помню, но по-моему, это было замечательно. А разве не замечательно, что я в конце концов пригласил к нам за стол этих пожилых иностранцев? Катя прекрасно беседовала с ними по-английски, переводила нам. Правда, потом они ушли как-то слишком судорожно. Но это уж их дело.

Да, нельзя мне пить. Особенно на людях: свинею.

На другой день я один бродил по городу и все думал. Ведь что получилось в тот вечер? Я вдруг перестал понимать, как кто ко мне относится. Первый раз в жизни перестал. И как люди относятся друг к другу. И вообще, что происходит на свете. Я люблю всех — значит, все любят меня и каждый каждого. Р-раз — мир — дружба! Все люди — братья! Хотелось организовать такой большой-большой хоровод. По-моему, я даже пытался…

Да, легкость, конечно, прекрасно. И большой хоровод — прекрасно. Но ведь это был не я. А кто? А черт его знает! Может, как раз тот, кого я не люблю больше всего на свете. Бывают такие веселые, взбудораженные кабанчики. Ты ему одно, а он тебе другое. И прет, и прет, как танк! «Заткнись!» — так и хочется сказать ему.

И тут как будто кто-то окликнул меня. Мне даже почудился знакомый голос. Папин? Костин?..

Я обернулся.

В Болгарии редко встретишь пьяного. Но этот был явно под газом. Сухой такой, седоватый, на дядю Сережу-Артиста похож. Чего-то он хотел от меня. Может, дружбы. А может, просто сочувствия. Понять его было трудно. Из десяти болгарских слов до меня доходило, дай бог, одно.

Сначала он рассказывал что-то смешное. Наверное, анекдот. Но в этом был грустный оттенок, я слушал внимательно. И даже напряженно. Ну до чего похож на Артиста! Прямо вылитый.

— Да, да! — Я неожиданно засмеялся. Как видно, впопад. Просто захотелось мне, и я захохотал.

Седоватый тоже засмеялся. А потом его рассказ, как-то рывком, сразу вошел в такую горькую, такую жалобную стадию, что прохожие стали обращать на нас внимание. Он что-то говорил, всхлипывая. Показывая на кого-то пальцем, хватался за голову.

— Пойдем, пойдем, дорогой! — Я взял его под руку и отвел в скверик. Там он сразу затих, успокоился. Но руку мою не отпускал. Сквозь рубаху я чувствовал его кость — казалось, что мышц у него на руке нет совсем. И она была такая холодная, такая вздрагивающая, что хотелось… Не знаю чего. Спасти его хотелось!

— Все будет хорошо. Все обойдется! Вот посмотришь. — И я вдруг обнял его за плечи.

Должно быть, для него это было слишком непривычно. Он резко отстранился и посмотрел мне прямо а глаза. Взгляд его выдерживать было неприятно. Но я выдержал. И самое странное, я вдруг стал понимать болгарскую речь.

— Ты кто? — хрипло спросил он.

— Я из Москвы. Я русский.

— Да! Да! — сказал он. — Братушка, а ты… — И долгий-долгий взгляд. — Ты меня никогда не забудешь?

— Никогда, — сказал я. — Никогда!

С каждым днем в нашем монолите образуется все больше трещин. Мы вернулись в Софию, но и там мало что изменилось.

Стоит мне о чем-нибудь разговориться с Катей, как Стас тут же начинает пускать пузыри. Неужели ревность? Но это же бред!

Ах, если бы Стас набрался смелости пару раз шугануть ее как следует. Но он делает все наоборот: он шугает меня, а перед ней прямо стелется. А она-то о таких как раз ноги вытирает. Такая натура. Но не разговаривать с ней я не могу. Тянет. Мне нравится ее манера говорить. И нравится, что она ничего не забывает. Как тогда в самолете начали беседу, так она и течет себе. Катя почему-то уверена, что в конце-концов медицины мне не миновать. Это смешно. Но слушаю я с интересом.

Как-то мы здорово завелись на эту тему. Стас тоже был в комнате.

— Ну какой из него медик? — сказал он. — У него же не память, а решето. А там, в медицине, одних костей миллион. Ты заметила, как он пересказывает книги: «Этот пошел туда и говорит этому. А та, ну, которая на берегу… Это он про Ассоль. Вот мы сегодня встречаемся после обеда, — повернулся он ко мне. — Где?

— У памятника царю-освободителю.

— А как называется площадь?

— Не помню.

— Ну вот, пожалуйста.

— Чепуха. Не имеет значения. — Катя махнула рукой. — Когда человек увлечен, плохая память иногда работает лучше хорошей. Я исхожу из другого. Дело в том, что он кустарь по сути своих дарований и образу мыслей. А что такое медицина? Эти, пожалуй, единственная наука, которой не противопоказана кустарность. Конечно, он не будет таким прекрасным хирургом, как его брат. И таким блистательным психиатром, как я. Что? Нескромно? Элементарная трезвость. Да, о чем я? Зато у него есть тяга к нетривиальным аспектам. А там… Вот я говорю: гипноз! А? Гипноз! Смотри, как он вздрагивает.

Я, конечно, не вздрагивал. Все эти прогнозы на мой счет… Делать ей нечего. Но сама постановка вопроса меня зацепила.

— Кустарность? Занятно. Но если какая-то наука допускает ее, значит, это уже не наука, это скорее искусство.

— Ах, какая свежая мысль! — сказала Катя. — Это так и называлось всегда — искусство врачевания.

Стас тоже стал что-то говорить про искусство врачевания. Даже процитировал какого-то древнего. Катя поморщилась. А я был доволен: наконец-то у нас наметился разговор втроем.

К сожалению, продолжалось это недолго. Я высказал мысль, что все науки, так или иначе, допускают кустарность. Сначала Катя только фыркала, а потом завелась: химия — алхимия, физика — метафизика… Одну за другой мы стали перебирать все науки, а потом почему-то вдруг сползли на парапсихологию.

— Вы должны, понимаете, должны заниматься этим! — кипятился я. — Ведь что такое парапсихология в наши дни?

— Могу ответить. — Катя раскраснелась. До чего ж ей это идет! — С моей точки зрения, парапсихология — типичная эстрада! Рак — и психика, а?

И тут вдруг мы оба заметили, что Стас, заложив руки за спину, как арестант, ходит туда-сюда по комнате. А лицо — смотреть страшно.

— Ты что? — сказала Катя. — Тебе неинтересно?

— Нет, почему же! Я даже хотел записывать за вами. Давайте, давайте! У нас еще куча времени. У нас на дорогу осталось… — Стас посмотрел на часы, — целых полторы минуты!

— Подождут.

— Конечно. Но, если ты помнишь, к твоим знакомым я никогда не опаздываю.

— А Родька с нами?

— Как он хочет. — Стас зыркнул на меня исподлобья.

— Он не хочет, — сказал я. — Он не любит ходить в гости.

Но один раз я все-таки с ними пошел. Отдал гжелевский самовар хозяйке, попил чаю с тортом и был доволен.

Очень мне понравилась атмосфера за столом. Катю и Стаса прямо все обожали. Мне тоже перепало несколько теплых тостов. Дома я их не так уж люблю. А здесь прямо сердце защемило. От стараний, что ли? Уж так они хотели, так выкладывались, чтобы нам было приятно… Может, и у нас так принимают иностранцев. Ведь что такое человек на чужбине? Он — сирота. Его обласкать, обогреть надо…

На том конце стола раскрасневшаяся Катя говорит что-то чуть лысоватому длинному болгарину. Зависть берет, до того он весело смущен. Уверен, что она цепляет его на крючок. Это и дураку видно. И Стасу хоть бы хны. Ах, дорогой друг! Где твой сильный ум, где твои извилины? Пошарь во лбу — разве я тебе соперник? Вот тебе соперник. И вон тот, в красной рубахе. И вот этот, с роскошными усами. Смотри, опять подошел, втроем разговаривают. Ну и флирт пошел!

Нет, чего-то я не понимаю. Я вижу, что у них с Катей свобода отношений. Полная свобода. А я ему вдруг помешал. Чем?

— …Вам скучно?

— Нет, что вы, что вы! — Я посмотрел на свою внимательную соседку. Ах, ах, какая она приятная. И какая ко мне расположенная. Лично ко мне! — Мне здесь у вас очень нравится. Но я первый раз за границей и немного чувствую себя не в своей тарелке. Вы… А вы так хорошо говорите по-русски, — сказал я, — почему? Специально изучали?

— О-о! — сказала она. — У нас все говорят по-русски. Москва — прекрасный город. Я там училась. У меня очень много друзей. Извините! — Она ласково тронула меня за плечо и помахала кому-то.

Я оглянулся. Это был небольшого роста замшевый толстяк с грустными глазами. Он тоже помахал ей рукой и так же, как я, ахнул, очевидно: «Ах, какая она приятная. И как хорошо относится ко мне. Лично ко мне!»

В Софии я не раз сталкивался с этим. Сначала удивлялся, а потом понял: если вы видите хорошее отношение к себе, это еще ничего не значит. Здесь так принято, порядок такой: все ко всем относятся хорошо. Не прекрасно, но хорошо. А уж к незнакомым — тем более. В Болгарии, чтобы что-то понять в человеке, надо очень к нему прислушиваться. И надо все время понимать, что доброжелательность — это фон, это канва, по которой шьется и приязнь, и неприязнь…

А потом были танцы. Тоже мне понравилось. И у нас свободы под музыку — хоть отбавляй. Особенно в некоторых компаниях. Но здесь она какая-то другая. Все, конечно, помнят свой возраст, но никто его не подчеркивает ни излишней раскованностью, ни излишнем зажатостью. Были мужики лет под шестьдесят. Потанцуют, прихлебнут что-то из рюмки. Разговоры.

Вот бы папу сюда, пускай бы посмотрел. Это я ему расскажу. Это я ему обязательно обрисую.

Н-да, тот вечер… Он закончился совсем забавно. Где-то около часа стали расходиться. Нам со Стасом заказали одно такси, а Кате другое.

— Вы, ребята, идите, — сказала она, — может, я сегодня попозже приду. А может, завтра пораньше. Отложила бы, но нельзя: знакомые моих родителей. Я позвонила, они ждут. Владик, а ты не составишь мне компанию?

Лысоватый Владик подошел к нам с рюмкой, в которой что-то плескалось на дне, и тепло, дружески обнял всех троих. У него были очень длинные руки и очень красивые, умные глаза.

В такси долго ехали молча. Потом Стас сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Но это все чепуха. Просто ей не хочется афишировать. Знакомые ее родителей. А тут я. Кто я такой? Ведь не женаты.

— Она за тебя и не пойдет, — вдруг сказал я.

— Это почему же? — Стас был не пьян, но все-таки на взводе.

— А на кой ты ей нужен? Ты же при ней становишься прямо не человеком. Тряпка какая-то. Размазня! Да еще мелкую волну пускаешь, извини меня. Ты думаешь, это хорошо, что ты отпустил ее с Владиком? Да видела она это в гробу! Я и то бы взвился, дал бы ей как следует!..

— Ты что, опять набрался этой своей зелени? Я ведь тебя предупреждал.

— Брось, — сказал я, — ты прекрасно видишь, что я трезвый. Просто жалею, что поехал с вами. Тебе что-то кажется… Но это же смешно! Больше всего мне хотелось бы, чтобы у вас была любовь. Мне жутко нравится, когда у кого-то настоящая любовь. У меня рядом с такими людьми всегда так на душе спокойно. Правда, сейчас мне не могло бы быть вполне спокойно…

— Я был уверен, что ты в нее врежешься, — вдруг сказал Стас. — Это норма. Я ничуть не удивлен.

— «Трудно разумную речь вести с дураками. Но и все время молчать — сверх человеческих сил».

— Сам придумал? — Стас покосился на меня.

— Нет. Цитирую.

— А кого? Не помнишь.

— Нет, не помню. Но он меня простит за то, что я его не помню. Слушай, а хочешь, я скажу тебе, что я думаю о вас с Катей? Ты ее не любишь. И она тебя не любит. Это что-то другое. Что-то совсем другое.

— Дурак! — сказал Стас. — Да я когда вижу ее, у меня все внутри прямо дрожит. За одну ночь, за одну только ночь с ней я бы отдал…

— И это любовь?

— Здрасте! А что же это? Я на крючке, понимаешь! Я на таком крючке у нее, что у меня внутри уже живого места не осталось. А держать ее в узде — что толку? Только хуже будет. Ах, если бы ты…

— Что?

Стас молчал.

— Слушай, а хочешь, я уеду?

— Зачем? Чтобы она совсем захандрила? Ты для нее все-таки развлечение… Но я вот одного понять не могу. Идет разговор. Казалось бы, втроем. Все нормально, А потом я опять вдруг сбоку припека. Это что, я в чем-нибудь виноват?

— Конечно. Как только мы доходим до самого интересною или до самого забавного, так ты отключаешься.

— А что делать? Что мне еще остается, когда на твои реплики она отвечает, а на мои — нет? Да и ты так же. Скучно говорю?

— Скучно. То есть иногда, может, и не скучно, но от тебя все время такое ощущение, что вот скорей бы досучить эту нитку да бежать. Ты все время спешишь. Куда ты все время несешься, объясни мне?

— Не знаю. Просто дом у меня был другой, воспитывался я иначе.

— А Стеша? Ведь и она воспитывалась так же, как ты. А у нее отношение к разговору другое.

— Сравнил! — Стас помолчал. — Стеша калека. Деятельность-то для нее закрыта. А когда деятельность невозможна, что еще остается? Только говорить.

И тут мы приехали.

Так вышло, что в гостинице у нас у всех свои номера. Маленькие, но свои.

— Хочешь чаю?

— Не хочу, — сказал я, — и ты не хочешь. Но разбредаться по кроватям глупо. Давай я пойду к тебе.

— Нет, зачем же! — сказал Стас. — Мне одолжения не нужны. Я думал, гложет, ты чаю хочешь. Все-таки у меня кипятильник. Ментовки могу дать. Я взял просто так, от нечего делать. Дай, думаю, попробую на досуге. Жуткая дрянь. Как ты ее пьешь?

В тот вечер, вернее в ту ночь, мы с ним проговорили, наверное, часов пять сряду. Что-то ему надо было выяснить, что-то понять для себя лично.

До ментовки я даже не дотронулся. Как-то незаметно, рюмка за рюмкой, он выпил ее сам.

— Пропащий я человек! — сказал он наконец. — Вот даже жениться… Ну куда я жену приведу? Или Стешу куда дену? Знаешь, когда Стеше исполнилось восемнадцать лет, она сказала, что или покончит с собой, или чтобы я отдал ее в дом инвалидов. А для меня это было одно и то же, Я сказал, что если она умрет, и тоже.

— Это правда?

— Нет, наверно. Но как бы я стал жить без нее, не представляю. Весь ужас в том, что я очень привязчивый. Я уж берегу себя от этого. Вот до тебя был парень, который присел. Дрянь и дрянь, пробу негде ставить. И Стешка его не переносила. А когда его взяли, я прямо места себе не находил…

— Наверное, он очень хорошо к тебе относился?

— Чепуха! — Стас махнул рукой. — Ко мне все хорошо относятся.

— Да? Почему ты так думаешь?

Он удивился:

— А как же еще? Люди ведь говорят.

— А под словами или за слонами ты никогда ничего не видишь? Ведь бывает, человек говорит одно, а думает другое. Или чувствует совсем другое.

— Какое другое?

— Ну вот, например, кто-нибудь говорит тебе: «Ну и кретин же ты, Стас! Ну и дубина!» А ты ему в рыло, да?

— Да!

— А если этими словами он хотел тебе объясниться в любви? Не нашел других. Или ему стыдно так прямо выкладывать свои чувства?

— Хм! — Стас вдруг просиял. — Стешка так мне говорит иногда. Для меня это лучший праздник. Это значит, у нее на душе хорошо. Но ее я понимаю. Она человек больной. И столько лет. У нее там внутри все до того истончилось! Каждое чувство, как струнка, дрожит. Ей все можно простить.

— Да что ж тут прощать, чудак ты, ей-богу. — Я хотел сказать «дурак», но воздержался. — И почему это Стеше можно, а другим нельзя? Положим, у нее от болезни каждое чувство дрожит. Но ведь есть люди и здоровые, а у них то же самое.

— От болтовни это, — сказал Стас. — Вот так разведете треп, раскачаете себя… Работать, работать надо, дорогой! Тогда будет все в норме. И никаких дрожаний. Ведь люди же, а не мартышки. Вот язык — на что он человеку дан? Кто-то сказал, — чтобы скрывать мысли. Но это ведь хохма. И не самого высшего класса. Нет уж, если я кретин, так и скажи — кретин. Я ведь не вижу себя со стороны, а другой видит. Что я понимаю: похвалил он меня — значит, я сделал хорошее. Обложил он меня — значит, сделал плохое. Ты пойми, я сейчас не только о тебе говорю. И даже вовсе не о тебе. Меня Катя интересует. Иногда я ее так понимаю, уж так понимаю. Всю — от и до. А иногда — ну прямо хоть убей! Вот вчера, скажем, говорит мне: «Пришла к выводу, что я тебя не люблю. Но в наших отношениях это ничего не меняет. И вот ту нашу идею мы все-таки осуществим». Я же понимаю, что это все говорильня, а завожусь. Ну посуди сам, как она меня может не любить! Только не надо, не надо лыбиться — ничего тут смешного нет. Вот ты смотри — при муже, при живом муже она была от меня беременна. Да какая женщина пойдет на это без того, чтобы… Ну, выкидыш. Не убереглась. Плакали мы оба. Помню, сидим в ресторане и ревем, как две белуги. Вот тут у нас и возникла эта идея. Я сына хочу. Очень хочу. Мог бы просто взять, как другие. Стеша — за, я с ней говорил об этом. Но ведь хочется своего. Всякому хочется. И вот мы с Катей решили, если опять случится, — создаем видимость, что она больная. Я ее увожу куда-то. Там она рожает, кормит какое-то время. А потом я беру парня к себе.

— А закон? А записи там разные в книгах?

— Чудак, — сказал Стас. — В книгах пишут люди. Эх! Ты этого не понимаешь. И вот, представь себе, пять лет проходит. Десять. Я, Стеша, парнишка бегает… Да, да! Войдите! — вдруг крикнул он.

Я даже не слышал, что в дверь стучали.

Вошла Катя. Лицо у нее было мятое, глаза заплаканные.

— Родя, вы мне очень нужны, — сказала она, — я вас прошу, зайдите ко мне на одну только минуту.

В своей комнате Катя сразу же стала всхлипывать. Но я уже вошел в штопор, и мне было наплевать.

— Ну, в чем дело? Я вас слушаю!

— А почему вы, собственно, так ко мне? — И она зарыдала.

— Я вас слушаю! — опять сказал я.

— Ах, вот вы как! Ну хорошо, я вам скажу в двух словах. Все равно ведь сказать некому. Поймите, поймите меня, я очень люблю Стасика…

— Стаса!

— Что?

— Стаса! — рявкнул я. — Стасиком он был в детство. Завтра! Завтра же мы уезжаем в Москву. Все! Конец,! Можете собирать, манатки! И имейте в виду, он мой друг, мой брат! Да, да, и я не потерплю, не позволю!.. Короче говоря, еще один Владик — и я вам просто голову отвинчу! Я понятно излагаю свою мысль или есть вопросы?

Катя смотрела на меня во все глаза. А потом повалилась на кровать и просто завыла:

— Господи, почему я такая несчастная? И почему я себе все порчу? Ведь я люблю, люблю его! Я не могу, но вы… Вы должны пойти и сказать ему… Вы просто обязаны, если вы его брат. А почему, собственно, вы его брат?

— Метафора! И никаких мелких услуг! Никакого парламентерства! Хватит! Я думал, что вы… А вы просто!..

— Шлюха, да? Ведь это слово у вас на языке? — И она опять зарыдала.

В дверь постучали. Наверное, Стас.

— Нельзя! — крикнул я.

Сначала было тихо. Потом послышались шаги. Он ушел.

Можно быть в любом состоянии. И по-всякому относиться к человеку. Но когда он так плачет…

— Ну ладно, — сказал я, — шлюха так шлюха. С другими и не такое бывает.

Она сразу же затихла.

— Вы хороший! — сказала она. — Я вам так благодарна. Но что же мне делать? Я ведь почти ничего не чувствую. Ничто меня не веселит, не развлекает. А мне хочется…

— Чего?

— Хочется найти такого человека или такое состояние… Ну, пусть женщины врут. Многие. Но не все же. Ведь кто-то из них действительно и голову от этого теряет, и… А я… У меня ведь храбрость — знаете, какая? Ее, как правило, хватает только на дорогу в такси. А со Стасом у нас иногда просто прекрасно бывает. Просто прекрасно!

— Так чего же вам еще?!

— Ничего. Знаете, меня очень угнетает то, что он не хочет на мне жениться. Или не может? Как вы думаете?

— А что думать, я знаю.

— Знаете? — Она вдруг вскочила с кровати и забегала по комнате. — Конечно, конечно, — запричитала она. — Я давно, я сразу поняла, что у него есть жена! Господи, какая же я дура! Какая легковерная!

— Успокойтесь, — сказал я, — у него нет жены. И не было. И, очевидно, не будет в ближайшие сто лет. У него… Только это уж строго между нами. Ясно? Малейшая утечка информации с вашей стороны — и вы напортите себе так, как не портили еще никогда в жизни. Короче, Стас не женат, но жениться на вас он не может. И по одной простой причине. Вот уже много лет у него на руках больная сестра. Калека. Из-за этого в свое время он бросил институт.

— Шофер! — вдруг сказала она. — Значит, он все-таки работает шофером? Почему же тогда в самолете вы сказали мне…

— Потому что он не шофер. Он сантехник. В ЖЭКе. Что, не нравится? А кто ваш муж? Директор, проректор? Или кто там он у вас? А может, он даже шурует в сфере обслуживания? Ведь по нынешним временам это очень престижное занятие.

— Не надо! — сказала Катя. — Давайте оставим его в покое. Ведь, если уж на то пошло, он тоже в своем роде калека… Закурить бы. У вас есть?

— Вы же не курите.

— Курю. Спасибо. Вот еще один вопрос, — сказала она, делая глубокую затяжку. — Кто такая Стеша? Вы что-нибудь знаете о ней?

— А вы? Откуда у вас это имя?

— Однажды Стас остался у меня. Муж был в отъезде. Поздно ночью я проснулась от того, что Стас вскочил с кровати. И позвал: «Стеша! Стеша!» А потом, очевидно, вспомнил, где он. Не зажигая света, оделся, схватил пальто и убежал. Как вы понимаете, никакого допроса не было. Да и ревновать по-настоящему я не способна. Но этой Стеше я позавидовала. Как он ее звал, каким голосом!.. Это его… знакомая?

— Это и есть его сестра. Сейчас ей двадцать два года, а когда погибли родители и все это случилось, ей было двенадцать.

Яркое утро лилось в окно. Мы опять закурили. Вдруг стало как-то зябко и не по себе. Надо бы все изложить ей как следует. Но у меня уже не было ни сил, ни желания. Просто так, пунктирно я рассказал кое-что о Стеше и умолк.

— Да! — Катя подошла ко мне. — Как хорошо, что вы с нами поехали!.. Стасу ничего говорить не нужно. Когда-нибудь я сама.

И тут в дверь опять постучали.

— Да, да, войдите!

Вошел Стас. На нем был новый вельветовый костюм. Ботинки начищены. Волосы причесаны — один к одному. И бабочка.

— Проснулись? Прекрасно. Прошу в темпе приводить себя в порядок. Я тут вчера высмотрел местечко, подзакусим и…

— И вы пойдете провожать меня в аэропорт, — сказал я.

— Куда?

— В аэропорт. Мы вот тут поговорили с Катей, и я пришел к выводу, что мне надо улетать в Москву. И притом срочно. Сейчас же. А подзакусить? Подзакусить — это прекрасно.

«Ах, ты, папа дорогой! Что ты дрыгаешь ногой? Ну, погоди, постой. Я до тебя доберусь. Уж я тебя…»

Не знаю, что именно я собирался проделать с папой. Знаю только, что я был полон решимости.

Вперед! Вперед! Какая-то сила толкала меня изнутри.

— А подарки купить?

— Плевать на подарки! И на завтрак, кстати, тоже. Вы идите, а я тут перехвачу в буфете.

Выпроводить их было трудно. Но мне хотелось остаться одному.

— Ты мне друг? — сказал я Стасу. — Тогда скройся, сгинь и ни о чем не спрашивай.

— Я ни о чем не спрашиваю. Но почему же ты…

И тут Катя тихо тронула его за плечо.

— Пойдем, пойдем. — сказала она. — Роде надо… отдохнуть. Пускай! А мы с тобой вдвоем позавтракаем. Я и ты. Как тогда, помнишь?

— Ну еще бы! — Стас прямо весь завибрировал. Должно быть, редко она говорила ему такие слова. А может, таким голосом говорила редко.

Они ушли. А я смотрел им вслед и думал: какая красивая пара. И дети у них будут красивые. И внуки. И правнуки. Если будут, конечно…

Состояние было странное. Даже больше, чем странное. При том, что я действительно вымотался, устал, как собака, какая-то сильная, ровная, как бы чужая энергия распирала меня.

«Нет, нет! Никогда! — думал я. — Все будет так! И только так!» Что именно «никогда»? Что «так»? Не имело значения. Какая разница? Я даже не пытался вникать. Будет — и все!

И столько напора было во мне, что официант, поставив передо мной кофе с бутербродами, вдруг, как бы присоединяясь, подмигнул мне. А потом сцепил руки и приветственно потряс ими над головой. Дескать: «Будет, будет! Вот я — чужой человек, а и то чувствую, что будет!»

…Когда Катя и Стас зашли ко мне в номер, я уже сложил чемодан. Но тот напор, что накатил на меня в буфете, еще горел во мне.

— У него, по-моему, температура, — сказала Катя. — Ну-ка, дайте ваш лоб. Вы себя хорошо чувствуете?

— Причем тут «хорошо»? Я чувствую себя. Чувствую! Катя, я вас глубоко люблю и уважаю, выйдите на минутку, нам со Стасом надо переговорить.

— Только, пожалуйста, не до утра.

— Постараемся.

— Слушай, что ты с ней сделал? — сказал Стас, когда Катя вышла. — У меня такое чувство, что я сплю. Помнишь, я говорил, что за одну ночь я готов отдать… Нет, это неправда. За завтрак. За вот этот завтрак! И пусть это даже никогда больше не повторится, но если это ты… если это твоя работа, — я твой должник на всю жизнь.

Я видел Стаса всяким. Видел и сияющим. Но таким — никогда.

— Я ей рассказал все. Если потом окажется, что я не по делу влез в твою жизнь, при встрече пришиби меня поленом. Но я больше так не могу. Главное, запомни, я ей рассказал про Стешу. Она будет делать вид, что ничего не знает, но ты…

На Стасе лица не было.

— Зачем? — сказал он. — Для чего? Кто тебя просил?!

— Я себя просил. Не нравлюсь я тебе такой — твое дело. Кстати, о деле. Вот тебе мои левы, бери. Тебе же надо.

— Обменяем на рубли, — сказал Стас. — Иначе тебя никогда больше не пустят за границу. — Он смотрел куда-то мимо меня.

— Я и не прошусь. Мне это не нужно. Ты пойми!

— И не суетись! — рявкнул он. — Обменяем на рубли! Я, кажется, ясно говорю!

Мы были в комнате только вдвоем, но казалось, что в ней есть еще кто-то.

Стас подошел к окну. На него накатило какое-то тягостное оцепенение. Но продолжалось это недолго.

— А ты молодец. Молодец! — вдруг сказал он. — И я тебя люблю. Ну ладно, давай свои бумаги, деньги. Я сам все сделаю. Завтра улетишь.

— Нет! Я должен улететь сегодня. В крайнем случае, ночью. Я просто не выдержу. Понимаешь, не выдержу. Меня разорвет, разметает на куски!

— Хорошо, — сказал Стас. — Улетишь сегодня. А теперь я пошел, а ты давай загляни к Кате. Она тоже хочет тебе что-то сказать.

Но Катя ничего сказать не хотела. Она хотела просто покурить.

— Сигареты есть? Прекрасно!

Мы задымили. Она по диагонали ходила по комнате. А я сидел на диване.

— Какая погода, а? — вдруг сказала она.

— Со мной что-то должно случиться! — сказал я.

Потом она сходила куда-то и принесла бутылку ментовки.

— Это вам на память.

— Спасибо.

Стас примчался уже поздно вечером.

— Быстро, быстро! — сказал он. — У нас на дорогу остается…

— Вся жизнь! — сказала Катя. — Вся жизнь! — И засмеялась.

В такси они со Стасом сидели на заднем сиденье, и оттуда мне в спину веяло чем-то хорошим, прекрасным, чем-то давным-давно забытым.

— Как ты думаешь, с ним в самом деле что-то случится? — услышал я голос Кати.

— Не беспокойся, — отозвался Стас, — с ним никогда ничего плохого не случается. Он же везун, в отличие от некоторых.

— До свидания! Желаю вам!

— До свидания! Главное, чтоб ты…

Шум, гам, толчея. Стас прорвался куда-то, куда его не пускали. Надо, надо! А как же? Разве я сам сумею заполнить декларацию? И инструкции. Масса всяческих инструкций. Если пришел счет за телефон, деньги там-то, оплатить. Вот это в чемодане вещи мои, а вот это, в пакете, — его. А вот это — книги. Кучу русских книг мы накупили в Софии, и Стас отправлял их со мной.

— От Стеши будут письма, возьми их из ящика и положи мне на тумбочку. Если хочешь, можешь прочесть.

— Ага!

— Ты слушаешь меня?

Я смотрю на Катю. Вон она за окном. Катя махала нам рукой. Мы помахали ей тоже.

Какая-то девица подошла к нам. Постояла. А потом подошла еще раз и попросила ручку.

— Нету, нету! — сказал Стас. Чем-то она ему не понравилась. — Ну так вот, если придет Васька, ну вот этот, который с кислородом… Ты слышишь? Заика такой…

Но я не слышал. «Скорей бы! — думал я. — Прямо с аэродрома возьму такси…»

И вот я уже в самолете, и самолет набирает высоту.

«Мы, друзья, перелетные птицы, только путь нам одним нехорош!..» — Это была любимая песня капитана Волобуева. Почему-то он вдруг вспомнился мне. — «На земле не успеешь жениться, а на небе жены не найдешь». — Тоже был заботливый. Прямо как Стас. Вот так же он меня провожал когда-то. И так же давал инструкции. «В Москве, — говорил он, — в Москве вы первым делом…» Я его тоже не слушал. А зачем? Мне б только доехать, дорваться до Москвы, думал я. А там… Там папа. Там все будет тип-топ. Господи, скорей бы! Скорей!

Рядом со мной в кресле никого не было. Может, поспать? Кто много спал, тот много видел. И время незаметней пролетит.

Смешно: время летит, и самолет летит. Оба летят. А какими курсами? Попутными или навстречу друг другу?

По проходу шла та самая девица, которая просила ручку. Смешная какая…

— Ой, простите!

Самолет качнуло в воздушной яме, и она, чтобы не упасть, схватилась за спинку моего кресла. Перед моим лицом на мгновение возникла ее рука. Небольшая, чуть смуглая, маникюр на ногтях облупился. И какая-то она…

Я посмотрел на ее лицо. Да это же Лигия! Меня прямо как кипятком ошпарили. Лигия! То есть, нет, конечно. Откуда? Да и не похожа она совершенно на Лигию. Моя первая любовь была смешней. Еще смешней! Вот разве что руки. Нет, и руки у Лигии были другие — всегда чуть напряженные, как куриная лапка. Когтистенькие такие: цап, цап! А у этой… Ей надо быть нянькой или медсестрой, подумал я. Наверное, ребенок, которого она касается, чувствует… тепло мира.

Где-то я вычитал, что если ребенка лишить ласковых прикосновений, он обязательно вырастает калекой. Вот мы кормим детей, пичкаем их. Да и друг друга, А насчет прикосновений у нас не густо.

Господи, что это со мной? Я с трудом дождался, когда это чучело гороховое опять пойдет мимо меня.

Все в ней было смешно. Все без исключения. И походка, и слишком короткое полупрозрачное платье явно с чужого плеча.

— Лигия! — громко позвал я, не глядя на нее.

— А? — Она вдруг остановилась. — Это вы мне?

— Н-нет. То есть, да. Здравствуйте. А… А вы кто?

— Я никто, — сказала она. — Я просто так.

— Какое совпадение. Я тоже просто так. Садитесь тут. Здесь сидеть будем.

Я как бы со стороны слышал это свое бормотание и готов был… Да самое простое. Я готов был сейчас же, немедленно схватить ее за руку.

— Так я же там сижу! — Она показала пальцем куда-то вперед.

— Это вы раньше там сидели. А теперь будете сидеть здесь. Тут лучше… видно.

— Ага, лучше… — Она села и засмеялась. — А я… Я вас сразу приметила. Вы там с братом стояли. Или это друг? Я еще ручку спросила. Но мне и не нужно было, у меня у самой — вон. Другим еще могу дать. — Она разжала кулак и показала мне два стержня от шариковой авторучки. Оба наполовину исписанные. Все было, как во сне. Как в диком каком-то сне. Зачем она таскает их с собой? — У вас были такие веселые лица, — журчал ее голос. — Хоть кто-то веселый, подумала я. Хотелось послушать, что вы говорите. А он вас очень любит, да?

— Я буду называть вас Лигия, ладно? — сказал я, и во всем теле у меня послышался какой-то странный звон.

— Ага! А то меня еще смешнее зовут, — доносился ее голос, — меня Иванка зовут. Это мамин муж захотел. Был у нее раньше. Ну, не настоящий, а такой… Я вот сейчас ездила к нему в Софию. Они просто так. Молодые, зеленые! Ни о чем даже не думали, а я вдруг взяла да и родилась. Смешно, верно ведь? — И она опять засмеялась.

— Угу!

Рука ее была так близко. Взять или не взять? Она будет не против. Она будет даже довольна. Проще, проще! Ну же, ну, говорил я себе, Они молодые-зеленые. А мы что — созрели, с дерева падаем? Вот именно, просто так. Роман. У меня будет с этой красавицей роман. А ведь она определенно красавица. Только никакого туману! Не надо, чтобы она заблуждалась на мои счет. Еще подумает, что я с серьезными намерениями. Друг мой, скажу я. Да, да, к черту Лигию, к черту Иванку. Дорогая моя, скажу я, жизнь коротка, мимолетна, а жить хочется. Может быть, мы никогда уже не встретимся. Вот вы, вот я, а вот у меня ключ от пустой квартиры. Предлагаю прямо сейчас же из Шереметьево…

И тут у меня вдруг что-то заворочалось внутри. Забилось. Засучило ногами. Господи, господи… Я вдруг в упор посмотрел на нее и чуть не заревел.

— Вот вы, вот я, — сказалось как-то само собой. — Может, мы никогда уже не встретимся. Я… Я люблю вас. Я очень, очень люблю вас. Иванка! Я искал вас всю жизнь. Всю свою жизнь!

— Ага! — И снова послышался ее смех. — Я тоже, я тоже!

Не знаю, как это произошло, но наши руки оказались одна в другой. И мира не стало. Ничего не стало. Навсегда. Навечно.

«Дети, дети, — неслось у меня в голове. — Внуки, правнуки! Вот уж кого папа будет любить. Они такие маленькие, такие беззащитные! Не доживет? Это кто же не доживет, папа? А вот фиг вам! А вот это видали! Уж кто-кто, а он доживет точно. И все доживут. Все! Понятно?!»

Я зачем-то вскочил и опять сел. Оказывается, все это время внутри меня шла какая-то странная работа: с одной стороны, я понимал, что все это — полная чепуха, а с другой — примерялся, как это я с ней проживу всю жизнь. Всю жизнь — от и до! Ни с кем, никогда, даже на одну четверть ничего не выходило, А с ней вышло. С ней все сложилось так, что лучше не бывает. И в театре я себя с ней представил, и зачем-то на старом благовещенском кладбище. И еще где-то. А вот она в цех ко мне зашла. Все смотрели на нас с белой завистью и были премного довольны. Про папу я уже не говорю. Он просто рыдал от счастья. А ведь он хотел. Хотел же, или нет? Про внука что-то… Дескать, вы пойдете учиться, а я…

— Иванка, ты сколько классов кончила?

— Семь. Восемь почти. — Она смутилась. — Но ты не думай, я сама себя кормлю. Не всякий музыкальное училище окончил, как я. Раньше в детсадике таких маленьких-маленьких учила. А потом дома у них там. — Она махнула куда-то в сторону Болгарии. — Вот без вещей еду, А я с ними поругалась. Даже не поругалась, а обиделась. Вот так дверь открыла и ушла от них, в чем есть. Они за мной по улице с чемоданом бежали. Жалко, конечно. Там знаешь сколько всего было!

— Плюнь! В свое время поедем, заберем, — сказал я.

— Ага! — сказала она. — Но у меня деньги есть. Я в Москве кой-чего немного куплю. А то ведь соседи засмеют. И мама плакать будет. Она как узнает что про меня или увидит, что я опять опростоволосилась, так плачет. — Иванка захлюпала носом. — Я ее люблю. Она хорошая…

— Хорошая, хорошая! — Своим носовым платком осторожно я промокнул ей лицо. — Но ты лучше. Ты… Ты даже не знаешь, какая ты! И все у нас будет прекрасно. Не хорошо, а именно прекрасно. Ты понимаешь? Понятно я говорю?

— Ага! Но это у тебя прекрасно. Ты уже приехал. А мне, если оставаться по магазинам, еще ночевку где-то надо найти. — И опять ее что-то рассмешило. — Хорошо, что я закаленная, верно ведь? — сказала она, отсмеявшись. — Я и в подъезде где-нибудь могу. И на вокзале. На вокзале иной раз так интересно по ночам.

— На каком еще вокзале?

— Ну, на вокзале.

— Дура! — взревел я. — Дура ненормальная! Ты что, до сих пор ничего не поняла? Вот ключ. Ключ от квартиры. Он твой. Твои и мой. Ясно теперь или нет? Завтра же, прямо с утра, даем твоей маме телеграмму и сразу…

— В ГУМ! Лучше всего в ГУМ!

— В загс! Да проснись! Проснись ты наконец. Завтра прямо с утра мы идем в загс и пишем заявление. Ручки у нас уже есть. Ну-ка, где они — эти твои стержни? Слушай, а может ты?.. — У меня прямо все похолодело. — А может, ты не согласна? Я разбежался, как дурак. Ни о чем даже не спросил по-человечески…

— Да что ты! Что ты! Ты такой хороший, — сказала она.

И опять наши руки нашли друг друга…

Я вдруг понял, что это толкается у меня внутри. Это было сердце. Огромное, нахальное, переполненное, оно прямо раскачивало меня. «Сердце, тебе не хочется покоя? Что это с тобой? Ну, понравилась мне женщина. Ну и что?» — «Дурья башка! — сказало сердце. — Разве это женщина? Это твоя вторая половина. Неужели не ясно? Вот, вот же ее рука, ощути, прочувствуй!»

И я приложил Иванкину ладошку к своей груди. Она мягко отняла ее.

— Неудобно, — послышался ее шепот. — Смотрят же!

— Что? — Я поднял голову.

Прямо перед нами стояла высокая красивая стюардесса.

— Я вам третий раз повторяю, — сказала она, — сейчас будем кушать. Пусть девушка пересядет на свое место и приготовит столик.

— Готово, готово! У нее уже все готово, — сказал я. — С вашего позволения, мы будем здесь. Из одной кастрюльки.

— Из какой кастрюльки?

Иванка засмеялась. Этого красавица выдержать уже не могла.

— Девушка! — прошипела она. — Или вы сейчас же сядете на свое место, или я буду вынуждена…

— Что? Что вы будете вынуждены? — взвился я. — Высадить нас из самолета? Да пожалуйста! Нам не привыкать. Мы по тучам пойдем. Прямо вот так по тучам и пойдем домой. Господи, да неужели же не видно! Это Иванка Муромцева — моя жена. Жена, супруга! Вам этого достаточно?

— А вы не повышайте голос, молодой человек. Мы здесь много всего видим. А ты давай на свое место. Жена…

— Граждане! Товарищи! — завопил я. — Да что же это происходит? Это же моя законная, моя единственная! — Соседи повернули к нам головы. — Я могу показать паспорта! Иванка, где наши паспорта?

И тут к нам подошла еще одна стюардесса.

— Вика, оставь их, — сказала она. — Сидите, ребята, если вам так хочется. — И громким, приятным голосом обратилась ко всем: — Уважаемые товарищи пассажиры, приготовьте, пожалуйста, столики, сейчас будет подан легкий завтрак.

Как мы ехали с аэродрома домой, не знаю. Миг — и вечность. В такси она рассказала мне всю свою жизнь, я ей свою. Годы. Века. Тысячелетия. И в то же время — вот только что мы сели в машину в Шереметьево, а вот уже я распахиваю все двери Стасовой квартиры и говорю:

— Временно. А потом мы получим свою жилплощадь. У меня лежит заявление, мне дадут. Вот тут обычно сплю я. А сегодня будешь спать ты. И я тебя прошу, сделай так, чтобы я тебе приснился. А уж зато, что ты мне будешь сниться, — даю голову на отсечение. Во-первых, часов до трех я буду папе рассказывать про тебя. Ух, он будет доволен! Ну, дай я тебя хоть поцелую на прощание. Или нельзя? Не стоит? Потом, да?

Иванка стояла посреди комнаты и хлопала ресницами. У нее даже слезы навернулась.

— Ты не уходи, — сказала она.

— Как?

— Совсем не уходи. Ведь ты сам говорил, что мы больше никогда не увидимся!

— Я говорил?

— Ну да.

— Ах ты, дурочка! Ах ты, ненормальная!

Я кинулся к ней, она кинулась ко мне…

Уснули мы часа в четыре. А то позже. Но ровно в семь я был на ногах.

— Подъем! Подъем! У нас на дорогу осталось… Ничего не осталось. Да вставай же, Иванка, ты что?

Она долго не могла понять, где она. А когда поняла — засмеялась.

— Сейчас же в темпе мыться, чистить зубы! — Я потащил ее в ванну. — Да не брыкайся, уроню! Вот тебе новая зубная щетка. Ничья. Это запасная.

За столом мы сидели хорошо. Красиво сидели.

— Знаешь, яичницу жевать не обязательно! — сказал я. — Смотри. Раз — и готово!

— Ага! А куда мы так торопимся? Рано ведь.

— Ну естественно. Но надо очередь занять. Сегодня суббота. Представляешь, сколько будет таких, как мы!

— Где?

— В загсе! Или ты думаешь, мы с тобой в церковь пойдем? Брось, брось прямо в раковину. Придем — помоем. Видишь, как тут все закрывается? Скопили посуду за день, а потом… Ты что?

Какая-то тучка вдруг набежала на ее лицо.

— Не любишь мыть посуду? — догадался я. — Плюнь! Я сам. Я привык.

— А зачем в загс?..

— Здрасте! Ведь договорились. Ну, что ты вдруг заскучала?

— Я не заскучала.

— А что?

— Сегодня не суббота. — Она посмотрела на меня. — Сегодня воскресенье.

Господи! А вдруг правда? Ждать до понедельника в мои планы никак не входило.

— Сегодня суббота! — сказал я. — И не дури. Еще не хватало, чтобы в первый день нашей семейной жизни…

— Я ведь думала, ты шутишь, — сказала Иванка, чуть не плача. — Сегодня воскресенье. Можно мне туда? — Она указала на Стешину комнату. Там стояла Иванкина сумка. Кроме этой коричневой сумки и двух стержней, у нее вообще ничего не было. Наверное, там ее мазилки, подумал я. Хочет ресницы подкрасить или еще что-нибудь…

Так. Число-то мы знаем. А день? Какой же сегодня день недели?

Пока Иванка была в Стешиной комнате, я метался по квартире в поисках календаря. Потом махнул рукой, подошел к телефону и набрал первый попавшийся номер. Отозвалась какая-то заспанная особа.

— Алло! Извини, что разбудил, — сказал я. — Ты мне велела позвонить в субботу. Ну как кто? Ты.

— Я? — Особа обозлилась. — Слушайте, вы! — сказала она. — Во-первых, сегодня не суббота, а воскресенье…

— Вот спасибо! Утешила! — И я грохнул трубку с такой силой, что Иванка выглянула:

— Ты что?

— Ничего. Все в норме. Просто я принял решение. Так и быть, пойдем сперва в ГУМ. Хотя, воскресенье… Да, но конец месяца. Сейчас позвоню. — Алло! Это ГУМ? Вы сегодня открыты? Открыты? Замечательно!

Было еще рано, и я предложил от проспекта Калинина пройтись пешком.

Солнечный май. Даже почти июнь. Москва. И мы с Иванкой идем… Ну что ты косишься, парень, на нас? Будет и у тебя такое, повезет еще!

В ГУМе было столько народу, сколько не может вместить ни одно здание на земле. Но это вмещает. Особенно вот так, когда магазин открыли, чтобы наверстать план.

— Туда.

— Нет, сюда.

— А я тебе говорю, туда. Туда, дорогая Иванка. — Я крепко держал ее за руку. — И учти, если действительно хочешь купить французскую косметику…

Ей обязательно нужно было купить что-нибудь импортное. Для мамы и для одной соседки. «Вот, — скажет она, — это я привезла вам оттуда!» — «Ах, ах! — скажут они. — Сразу видно, что не отсюда. У нас такого не бывает».

Про другие магазины не скажу, но ГУМ со всеми его штуками, аттракционами я знаю хорошо. Если у кого-нибудь день рождения и тебе надо схватить что-нибудь такое-эдакое, никогда не смотри прилавки. Такое-эдакое не продают, его выбрасывают.

— Иванка! Смотри по сторонам. Как увидишь лоток, а вокруг него девиц с червонцами, так дерни меня. Или поцелуй. А можно, я тебя? Одни только раз?

И, не дожидаясь ответа, я чмокнул ее в щеку. Никто не обращал на нас внимания. Бегут, летят, несутся.

— Если бы ты знала, как я тебя люблю! Мы будем жить долго, пока не надоест, и умрем в один день. И никаких расставаний! А зачем? Если вдруг тебе захочется на курорт, к теплу, к солнцу, я тоже поеду с тобой. Знаешь, говорят, море пахнет страстью. Там почему-то у всех возникают романы.

— Ага!

— Иванка! Я много говорю. И часто — глупости. Но, надеюсь, ты меня понимаешь? В первый момент, когда я тебя увидел…

И тут в толпе перед нами возник неожиданный просвет. В глаза мне бросился девичий муравейник. Мы подбежали. Измятые, но радостные Кати, Лены, Люсьены несли как раз то, что нам было нужно: импортный лак для ногтей и еще что-то.

— На, держи! — Я отдал Иванке сумку и ринулся на приступ.

Пробиться было непросто. Но игра стоила свеч. Все, что нам надо. Полный набор! Я взял всего по две штуки, а помады даже три.

— Вот молодец. Все бы мужики так. — Молоденькая продавщица упаковала мне все в аккуратную коробку и даже перевязала цветным шнурком.

— Эй, эй! — Закричал я, выбираясь из очереди. — Смотри, как мы отоваривались!

Иванки не было. Где же она?

— Ива-анка!..

«Ага, понятно, — подумал я, — залез в очередь с одной стороны, а вылез с другой!» Я обежал облепленный людьми лоток. Еще раз. И еще раз. Иванки не было нигде. Господи, что за дурацкая натура. Сказал же: стой вот здесь! Нет, пошла куда-то.

Ага, вон она идет со своей коричневой сумкой. Довольно далеко. Пришлось рвануть стометровку.

— Стой! Стой! Да стой же ты!

Она шла, не обращая внимания. Уже у перехода на другую линию я догнал ее и схватил за плечо.

— Ты что, ненормальный? Сумасшедший какой-то!

Это была не Иванка.

— Простите, — сказал я.

…Вот и час прошел. И второй. Как во сне, я ходил по этажам ГУМа, бежал то за одной коричневой сумкой, то за другой.

Какая-то сухонькая старушка сжалилась надо мной. В синем халате — наверное, здесь работает.

— Как зовут? — спросила она. — Хорошо! Идите к фонтану, сейчас ее вызовут по радио. И не надо переживать. В наши дни девушки не теряются.

Но и радио не помогло. Я давно уже понял, что искать бесполезно. Одна за другой всплывали какие-то мелочи. Вот она говорит: «Я думала, ты пошутил…» Суббота, воскресенье… Впала в тоску. И сумка эта. Как я уговаривал ее оставить эту сумку там, у Стаса!..

…Какая пустая квартира. И какая чужая. Словно в не жил я здесь никогда. Что делать? Что же мне делать?

Я пошел на кухню, открыл раковину. И не торопясь, тщательно, стал мыть посуду.

Вдруг где-то на лестнице послышались шаги. Натыкаясь на стулья, на собственные ноги, я кинулся на лестничную площадку. Громко топоча, по затемненному пролету поднимался верхний сосед.

— С приездом, — сказал он. — Ну что, затопил я вас вчера? Вы уж извините, у меня под ванну немного течет.

— Ага. Да, — сказал я. — Спасибо. Большое вам спасибо!

Он, наверное, решил, что я навеселе.

— Гуляете? — кивнул на приоткрытую дверь.

— Немного. Я почту пошел посмотреть.

— Дело! А то глянул на ваш ящик — там уже совать некуда.

За ключом возвращаться не хотелось. Я дернул дверку почтового ящика, она с треском открылась. Где-то должны были быть письма от Стеши. Их не было. А-а, какая разница…

В Стешиной комнате я наступил на что-то круглое в чуть не грохнулся вместе с охапкой газет.

Оказывается, наступил я на Иванкин стержень от ручки. Да, вот и все, что мне от нее осталось. Подлая! Какая подлая! А я орал, как сумасшедший: ах, я тебя нашел, ах, обрел! Выиграл по трамвайному билету…

На Иванкино письмо я наткнулся совершенно случайно. Просто так, механически, вынул из карандашницы свернутые в трубку листы и увидел, что они сплошь исписаны мелким, почти бисерным почерком.

Дальше шла полная чепуха. Что-то там произошло в ее жизни. Не знаю, что: из письма понять было невозможно. Если бы я узнал про «это», я бы ее выгнал, писала она. Она плохая, плохая… Сначала в самолете она думала, что я хочу ее закадрить при помощи шуток о женитьбе. Но потом, когда поняла, что я не шучу, она подумала про «это»…

Господи, да какая мне разница — «то» или «это»? Ведь я ее встретил со всем, что в ней было, что случилось! Может, как раз «это» и сделало ее такой, как она есть!

Теперь-то я уж точно понимал: вот это и был мой случай. Может быть, единственный…

Погоди, а куда она собиралась уезжать? В какой-то город на «К». Клин? Калинин? А может, Кострома? Калуга?

— Ну, куда еще?

— Давай на Курский.

Курский вокзал почему-то вселял в меня надежду. Я был уверен, что Иванка там. Вот я вхожу, вот иду вдоль скамеек, а она лежит, прикорнула. Холодно ей…

Но и на Курском ее не было.

— Все! — сказал таксист, симпатичный парень. — И так каждый день в гараж опаздываю.

— Ну, будь другом! Я же тебе объяснил. Еще только на Павелецкий!

На Павелецком Иванки тоже не было. И вообще ее не было нигде. Нигде на свете.

В этот день и на другой я объехал все аэропорты, обошел все крупные магазины. Сил уже не было. И мыслей тоже. Были только слезы в горле — злые, горючие, беспомощные.

Неподалеку от «Ванды» я зашел в телефонную будку, хотел набрать какой-то номер. Сунул монету а щель. Вынул. Потом сел прямо на пол, чтобы меня не было видно через стекло, и заплакал.

Не знаю, сколько времени прошло. Кому-то понадобилось звонить. Телефонную будку открыли. Начала собираться толпа, А потом подошел милиционер. Сержант. Лицо тонкое, нежное. Почти девичье.

— Ай-ай-ай! — Он был уверен, что я пьяный. — Что же это вы так? Давайте помогу.

— Не извольте беспокоиться! — сказал я и нарочно дохнул на него. — Все в норме.

— Украли у вас что-нибудь?

— Украли. Но это не по вашей части.

— Да? Я бы все-таки хотел посмотреть ваши документы. У вас есть что-нибудь с собой?

Я протянул ему свой заграничный паспорт. Он долго, с интересом листал его.

— В Болгарии, значит, были. Я тоже побывал в позапрошлом году. Только в Румынии.

Говорил он дружелюбно, но почему-то крепко держал меня за руку.

— Куда вы меня тащите, черт возьми?

— А-а! — Он отпустил меня. — Это так, по привычке.

«Хорошая привычка, — подумал я. — Вот так мне надо было ее держать». И опять у меня навернулись слезы.

— Девушка… — вдруг сказал я и сам удивился. — Понимаете, девушка исчезла. Зовут Иванка. Больше я о ней ничего не знаю. Вместе летели…

— И все?

— Все. Слушай, сержант! — Тут уже я схватил его за руку. — Ты должен мне помочь. Ты ведь человек, я вижу. Она… Вот я тебе ее опишу.

— Не трудись, — сказал он, тоже переходя на «ты». — В Москве, знаешь, сколько людей. А уж девушек! Я думал, у тебя что-нибудь серьезное. Смотри, вон сколько их идет. Любая твоя. Девушка в наши дни — не дефицит.

— А мы с тобой — дефицит? Ты молодой, зеленый и глупый. Тебе бы еще в куклы играть, а ты на службу пошел. Девушки идут… Да видел я их всех! Всех до одной! Понятно? Ладно, иди. Надоел. Я тебя больше не задерживаю.

— Обиделся?

— Очень ты мне нужен! Внешность у тебя обманчивая. Я думал, ты человек, а ты… Ладно, не хочешь от меня уходить, я от тебя уйду.

Но, видно, его что-то задело, и просто так он не хотел меня отпускать.

— А может, умоемся? — сказал он зло. — А то ведь умный такой, а ходишь по городу, как шпана. Лицо грязное, зареванное. Пойдем, пойдем. У нас аптечка есть, я в тебя валерьянки волью Уж очень нервные все мы стали. — Он хмыкнул и покачал головой. — Вот ты. Какое у тебя образование?

— Слабое. Ну и что? Что ты этим хочешь сказать?

— А я уже на третьем курсе. Понятно? Ты думаешь, если милиционер, так… Пойдем, пойдем!

Может, в самом деле умыться? Я провел рукой по лицу. Под ладонью зашуршало. Грязь, замешанная на слезах.

— Ладно, веди, — сказал я. — Угощай меня своим умывальником. Какая разница. Все равно жизнь пропала.

— Пропала! — Он засмеялся. — Я все думал, на кого ты похож. Потом сообразил: это же Витек. Прямо две капли воды — Витек. Братан у меня двоюродный. Тоже дурной такой. Я, когда ездил к ним в Воронеж…

— Куда? Куда ты ездил? — я схватил сержанта за грудки.

— В Воронеж. Да ты что? Совсем уже?..

— А как, как туда? Откуда?

— Что — откуда?

— Как ехать туда, с какого вокзала? Ты пойми, она ведь там. Там! Ты мой друг, ты брат. Дай я тебя поцелую! И что это мне втемяшилось, что ее город на «К»? Конечно, на «В»! Это же Воронеж! Сейчас же еду туда!

— На поезд опаздываешь?

— На поезд, дорогой, на поезд! — Опять мне попался хороший парень за рулем. — Причем, поверь, мой поезд отправляется один раз в жизни. И если я не успею…

— Понятно. Жму.

«В Воронеже тоже хватаю машину, — думал я, — и сразу же в милицию. В паспортный стол. Уж там-то должны знать, кто у них ездил в Болгарию. Беру адрес…»

Но в Воронеж я не поехал. Уже на вокзале, у билетной кассы, меня вдруг одолели сомнения: а Воронеж ли? Вроде буквы «ж» там не было.

— Ну, вы что там?! — Нервная кассирша чуть не выхватила у меня деньги. — Вам куда?

Я отошел от кассы.

Вологда, Витебск, Волоколамск… Что там еще? Да прорва! Прорва же…

Из вытрезвителя меня забрала Люсьена. Сначала я ничего не мог понять, а потом сообразил: наверное, они перебрали все телефоны в моей записной книжке, ответил только этот.

— Нэ-ехорошо! Ай, нэ-ехорошо!.. — Может, она подражает Эдите Пьехе, а может, у нее в самом Деле такой выговор. Часто ее принимают за иностранку.

Похоже, она с ними договорилась. Во всяком случае, отпустили меня без волокиты.

— Только никому ни слова! — предупредил я Люсьену. — Это со мной случилось первый и последний раз в жизни. Ладно?

Люсьена сказала, что ладно и что я должен ей помочь. В связи с отъездом Кости они решили всю самую ценную мебель стащить в одну комнату, а вторую вместе с кухней и прихожей сдать жильцам. Она-то все равно уедет во Львов. Жильцы уже есть — немолодая пара, очень приличные люди.

Люсьена рассказывала, как она их нашла и почему они хорошие. А мне было все равно. Мне только нравилось, что вот есть работа. Сейчас я буду таскать, носить. В это время можно думать. Ива-а-а-нка!..

Но что-то произошло. Что-то случилось со мной. Наверное, там, в вытрезвителе. Ведь вот только что, сейчас это было, творилось со мной. А кажется, что давно. Давным-давно, где-то в другой жизни.

— Кушай, кушай! Почэ-ему не кушаешь? — Люсьена выставила роскошный завтрак. — Может, рюмочку, а?

— Нет, все! С этим покончено.

Люсьена странная. Ходит она медленно, лениво. И делает все медленно. Но получается у нее почему-то быстро. Я даже не заметил, когда она успела настрогать все эти салаты. Творог сделала с чесноком, яичницу с бужениной. Я поковырял одно, другое.

— Мне бы чаю, — сказал я. — Покрепче.

— Конэ-ечно, конэ-ечно!

И через несколько секунд она выкатила из кухни тот самый столик на колесах. Действительно удобно. На нем стоял большой заварочный чайник, накрытый матрешкой. Разного цвета варенье в вазочках. Конфеты. Еще что-то.

Она ела не торопясь. А я пил чай. После третьего или четвертого стакана мне полегчало.

— Ну что, начнем?

— Да, да. — Люсьена помыла посуду, тщательно вытерла ее, расставила по местам. А потом сходила куда-то и скоро вернулась с двумя крепкими мужиками.

Правда, тут же оказалось, что один из них с радикулитом. После того, как мы сдвинули с места тяжелый арабский буфет, острая боль вошла ему в ногу, Люсьена дала ему рубль и отпустила.

Другой мужик оказался надежнее. Через час, а может через полтора, мы с ним управились.

— Ты сильный. И молодой, — сказала Люсьена, когда он ушел. — Но почему грустный? Нэ-ехорошо! У меня есть подруга здесь, в Москве. Хочешь, я тебе ее подарю?

— Ах, Люсьена! — сказал я. — Ты… добрая. Наверное, очень любишь детей, да? Вот ты смотришь на меня, и я тебе кажусь маленьким, беспомощным.

— Все мужики беспомощные. Поэтому эгоисты.

— Противное качество.

— Замечательное! Мужчина и должен быть эгоистом. Я Косте когда-то так и сказала: ты должен думать только о себе. А бедная Люсьена сама о себе позаботится. Как ты думаешь, можно с ребенком на месяц поехать в Благовещенск? Там есть хорошие продукты? Или все надо брать с собой?

Черт его знает, что там сейчас есть. Но при слове «Благовещенск» на душе у меня потеплело.

— Есть! — сказал я. — Там — будь здоров. На крайний случай и рынок есть. Мы возле него жили, В Милицейском переулке. А ты когда собираешься?

— Скоро. Может, зимой. На лето у меня другие планы.

Уходить не хотелось. А куда идти? Все-таки живой человек. Посидеть, поговорить. Может, рассказать ей все? Нет, не стоит.

Иванка! Она откатывалась, уплывала куда-то все дальше. Никогда мы больше не увидимся. Никогда… Ну что ж, это жизнь! И утешение вдруг придумалось. Хорошее, умное. Ведь раз это было, думал я, раз это в принципе возможно, значит, будет еще случай. И может быть, даже не один!

Но утешение не утешало. «Не будет! — фонило где-то во мне. — Такого больше не будет никогда!»

Люсьена сказала, чтобы я помылся.

Я пошел принимать душ. От горячей воды мне стало лучше. Я сделал струю горячей. Потом еще горячей. А потом уже просто на полную катушку. Хорошо, хорошо! Вот так себя надо, вот так! По-моему, о меня уже лезла шкура. А теперь давай-ка под холодную струю. Под ледяную!

Вот тут я, скорей всего, и простудился. А может, это началось еще раньше, в вытрезвителе. Наверное, там меня тоже купали.

Махровое полотенце было чистое, благоухающее. Я долго растирался. Потом еще и бороду сбрил. Нет, все-таки живем! А? Все будет хорошо. Все будет!..

Когда я вышел в большую опустевшую комнату, Люсьена гладила. Сколько сорочек! Неужели это все Костины? Белые, синие, в крупную полоску, в мелкую крапинку.

— Глупый! — Люсьена потрогала пальцем утюг. — Уехал в одном костюме, с маленьким чемоданом. Человек должен носить рубашку не больше одного дня. Иначе его не будут любить красивые женщины. В Благовещенске много красивых женщин?

— Тьма! — сказал я. — Практически каждая вторая. Там вот так идешь по улице…

— А ты патриот. Как и я. Во Львове тоже много красивых мужчин. Надо соединить эти два города. Ты со мной согласен?

— Угу. Только не соединить, а поженить!

А ведь она работник, подумал я. Хозяйка. Смотри, как привычно шурует. Приятно было смотреть, как она складывает сорочки. Надо будет запомнить. Мне никогда это не удавалось. Ага, вот рукав так. И этот так же…

Уютная, подумал я. Да и красивая. Носик, ротик. Кожа чистая, розовая. И фигура! Я мысленно пошел с ней в театр, на старое благовещенское кладбище… Ничего. Тоже ничего. Но со временем я бы, конечно, сошел с дистанции. «Прости, Люсьена! — написал бы я ей. — Наша жизнь с тобой была прекрасной. Но она не имела смысла. Живи, будь счастлива. А я ухожу туда, где можно менять сорочки, а можно и не менять…»

— Сейчас будем обедать. Я все приготовила, — сказала Люсьена. — Ты любишь грибной суп? Я Косте всегда варю. Он любит.

Вот уж у кого материнский секс, если говорить Катиными словами. Тепло, спокойно, уютно. Такое ощущение, как будто гигантская курица-наседка накрыла тебя своей пушистой теплотой и что-то из тебя высиживает.

Не стоило бы огорчать человека: суп и второе она приготовила на двоих. Но что-то во мне уже опять зажило, задышало. Сильное, простое, определенное. Как бы отдельное от меня. К черту! К черту всех и Иванку в том числе, если уж на то пошло. А может, она вообще ничего не испытывала ко мне? Может, это у нее манера такая: увидела человека и вот тебе — приключение! Нет уж, дудки! Ешьте сами суп с волосами. Кто это говорил? Жора? Нет, он не мог говорить такую пакость.

— Ты извини, — сказал я, — суп из грибов это, конечно, не жук на палочке. Но я должен бежать. Лететь я должен. Понимаешь?

— Да, да, я понимаю. Я сама так делаю иногда. Страсти надо уступать. — Глаза ее смеялись. — Но у тебя, по-моему, температура. Может быть, мы сначала поставим градусник?

— Исключено. И это не температура, Люсьена. Это градус. Высокий градус возвращения к самому себе. Ух, кажется, я сейчас!… По-моему, все будет прекрасно. А? Как ты считаешь?!

— Да, да, все будет очень прекрасно. Но ты мог бы побриться и просто для меня. К обеду. Я уж подумала, какой милый, воспитанный молодой человек.

— Нет, Люсьена, я не воспитанный. Откуда? Но когда-нибудь я побреюсь и для тебя лично. Вот так приду…

— Не надо. Я шучу.

— Я тоже.

— Спасибо тебе, — сказала она.

— Тебе, тебе, Люсьена, большое спасибо. Только — никому! Ладно?

— Никому. Никому на свете!

И мы крепко пожали друг другу руки.

Как только я переехал Переделкино, сердце у меня сильно застучало. Вперед, вперед!

Вернулось. Все то мощное, властное, чем я вдруг, загорелся там, в Софии, отодвинув всех и первым делом Иванку, опять вернулось в меня. Но откуда же эта тревога? Вот я сейчас вхожу — он дома. А если даже не дома? Какая разница. Нет, нет! Лучше бы дома. Пока буду сидеть один, так изведусь…

Не стучась, я дернул дверь. Заперто.

Раньше у нас было три ключа. По одному на каждого, а третий просто так, на всякий случай. Свой я давно отдал папе. Теперь надежда была только на третий. А, черт! Где же он, этот выдвижной кирпич в фундаменте?

Я обошел дачу вокруг. Как тут все заросло… Выкосить бы. А это что? Несколько бревен на уровне человеческого роста было покрашено яркой, веселой зеленью. Тут же стояла банка с засохшей краской. Зеленая нейлоновая кисть вросла в нее.

Нужный кирпич я нашел сразу. Но ключа в тайнике не оказалось. Только бумажка какая-то. Я развернул ее. Крупным папиным почерком было написано:

Я сложил бумажку, как было, и опять закупорил ее кирпичом.

Почему-то записка меня очень развеселила. Не любишь заботу? Ничего, полюбишь!

Кухня у нас в тамбуре. Окно там запирается только для виду. Оно поддалось с первого раза. Только бы не увидел кто — еще в милицию отведут.

В кухне от меня метнулась какая-то кошка. Что за новости? Пометавшись по комнате, она вскарабкалась по шторе и вылетела через приоткрытую фрамугу.

Запустения в доме не было. Но и порядка особого не наблюдалось. Нестройный ряд каких-то пузырьков, коробок. Лекарства? Нет. Вроде бы витамины. Вот это да!

Я провел рукой по подоконнику. Пыли поднакопилось. Давно, видно, Вера Петровна не заглядывала сюда со своими борщами-рассольниками. Я взял на кухне какую-то тряпку и стал вытирать.

Черт возьми, а это что? У дальнего окна, перекрытое шторой, стояло пианино. Старенькое, жалобное. Красная фанеровка отслоилась…

Я ткнул пальцем в одну клавишу, в другую. Потом придвинул стул и тихонько стал подбирать какую-то мелодию. Давно она существует во мне. А что это такое — понять не могу. Ни по радио я ее не слышал, ни на пластинке. Одна нота долго не давалась мне. Наконец я ее вроде нашел. И тут послышался папин голос:

— Алло! Кто там? Вера?..

Он ткнул было в дверь — думал, открыто. Потом стал отпирать ее. Замок долго не поддавался. Ничего не изменилось — как проскальзывал ключ, так и проскальзывает.

Я вроде той кошки заметался по комнате. Туда, сюда! В конце концов присел на корточки у стены и прикрылся шторой.

Дверь со скрипом отворилась.

— Во! Видала, какой улов! А где эта Мурка?

Я его видел, а он меня — нет. Папа! Выглядел он довольно смешно. На нем были старые болотные сапоги в заплатах. Огромная соломенная шляпа винтом. Все это дополнялось складной бамбуковой удочкой и желтым пластмассовым ведром. Почти таким же желтым, как его лицо.

— Кис-кис-кис! — позвал он и, вынув из ведра какого-то трепыхавшегося малька, пошел на кухню.

— Там от Кости письмо, — послышался его голос. — Если тебе интересно, можешь прочесть. Ты меня слышишь? Вера! Где ты?

Положение было дурацкое. Зачем я залез под эту штору? И выходить теперь уже глупо. Но делать было нечего, я вышел.

Папа появился в дверях.

— Ты?.. — сказал он. — Откуда?

— Да вот… приехал.

— Я понимаю, что не пешком пришел. Но почему так рано? Что-нибудь случилось? Погоди, погоди, а у тебя ведь, кажется, температура!

— Да нет, дело не в этом. — Господи, как давно я его не видел! Как давно! — Я здоров. Просто я… В общем, если ты не возражаешь, я буду жить здесь, у тебя. С тобой.

Папа смотрел на меня во все глаза.

— Так… — сказал он. — Со мной. И что же, это причина того, что ты…

— Да, — сказал я. — Причина. Но ты не поймешь. Сейчас не поймешь.

— Знаешь, вполне возможно, что я не пойму и потом. Но ты не огорчайся. В конце концов, так ли уж это обязательно? А, черт! — И он стал стаскивать свои болотные сапоги.

— Ты что, на рыбалку теперь ходишь?

— Надо, надо! — Папа надел тапочки. — Вот решил немного восстановиться. Даже отпуск для этого взял. Воздух.

Сесть бы, расслабиться. Но я не мог. Он, наверное, тоже.

— Воздух! — опять сказал он и зачем-то стал переставлять пузырьки на окне. — Без воздуха витамины совершенно не усваиваются. Впрочем, ты это знаешь лучше меня, ты же специалист по витаминам.

— Да. Но ты ведь их все равно не принимаешь. Вон — все пузырьки полные.

— Забываю. Впрочем, все это чепуха, самовнушение. Чувствую я себя прекрасно. А если уж что-нибудь, на крайний случай у меня есть другой витамин.

— Три звездочки?

— Что?

— Это шутка такая: витамин «Три звездочки». — Тут я взял себя в руки и все-таки сел на диван.

— Ну что ж, как тебе будет угодно. — Папа тоже сел. Потом встал. И опять сел. — Я лично имел в виду другое. Но раз уж мы заговорили… Одним словом, я человек одинокий. Может, по обстоятельствам, а может, и по натуре. Так или иначе, тебе придется принимать это в расчет. У меня есть какие-то свои привычки. Не обязательно считать, что они хорошие. Но, если помнишь, я уже тебя просил однажды…

— Не надо, — сказал я, — все будет хорошо. Ты не беспокойся, я там, в Болгарии…

— Нет уж, позволь обеспокоиться. Твои характер мы оба с тобой хорошо знаем. И если ты прямо так, с порога…

— Но посмотри, посмотри на себя! — не удержался я. — Ты только взгляни на свое желтое лицо. Это же печень опять пошла.

— Хватит! — Папа резко встал. — Пусть моя печень у тебя не болит. Желтое, синее… Все лица на свой вкус не перекрасишь. Короче говоря, так. Вот жилплощадь — она наша общая. Если угодно, по воскресеньям общие обеды. И все, на этом точка. У тебя своя жизнь, у меня своя. Кстати, где твой чемодан? Тебя что, обокрали в дороге?

— Нет, почему. Сейчас привезу. Он там, у Стаса.

Наверное, на коньяк у папы уже не хватало.

Вечером, когда я вернулся с чемоданом, я застал его в знакомой позе. В очках, раскрыв перед собой какую-то книгу, он сидел у телевизора. Рядом стояла ополовиненная бутылка водки. На блюдце — несколько кусков сахара и три таблетки: по цвету аллохол. Ничего не скажешь, весело. Пьет и закусывает аллохолом…

— Могу предложить, — сказал он. — Бросил? Молодец. Я тоже бросил. А это так…

Он налил себе и выпил. Рука у него сильно дрожала. По телевизору почти без звука шел какой-то концерт. Певица сильно разевала рот.

— Почему так тихо? — Я кивнул на экран.

— Н-да, — сказал папа, — музыка, конечно, дело великое. Когда-то считалось, что у тебя есть музыкальные способности, как, впрочем, и у нее. Может быть. А как тебе кажется, что это ты наигрывал? Там-тарам-та, тара-тара…

— Это когда ты пришел? Чепуха какая-то: «Раз принес мне барин чаю!»

— А дальше?

— Не знаю…

— Ну естественно. — Папа опять выпил. — Впрочем, ты и не можешь этого помнить. Первые годы в Благовещенске у нас была домработница Нюра. Древняя старуха, как мне тогда казалось. Вот послушай. Только она пела, а я уж так…

И папа стал читать стихи, которые мне были незнакомы и в то же время почему-то знакомы, от первого до последнего слова.

А сюжет был такой. Слуга не знал, как надо заваривать чай. Поэтому он высыпал его в горшок и стал варить, как суп. С зеленью, с маслом.

— Вот так, — сказал папа. — «Не вгодил». Я думал, ты вспомнишь Нюру. Колоритнейшее существо. И все видела! Странно устроен человеческий мозг. Столько лет прошло — и вот только сейчас я начинаю понимать некоторые ее намеки.

— Ты про что? Какие намеки?

— Да так, чепуха. Извини, отвлекся… Во! Красота! — Он поднял с пола свой болотный сапог. — Это я здесь нашел. На чердаке. А что ты так на меня смотришь?

— Да никак не смотрю! Просто мне спать охота. Может, будем ложиться?

Папа долго молча смотрел на телевизор.

— Н-да! Нехорошо. Очень нехорошо, — вдруг проговорил он. — Не нравишься ты мне. Можешь любить, можешь не любить, но раз уж я сказал, что от Кости есть письмо…

— Это ты не мне сказал.

— А кому?

— Не знаю, кому. Когда вошел, ты ведь не знал, что я в доме.

— Да, верно. Хорошо, что напомнил. Надо будет отвезти ей это пианино. А может, хочешь оставить его себе? Ну ладно, будем спать. Поздно уже. Да, слишком поздно. Будь здоров. А письмо прочти: оно и тебя касается. Оно там — у тебя на столе. — И он опять налил себе рюмку.

Письмо от Кости меня поразило.

«Я вас очень люблю!» — начинал он прямо с этого и еще строк десять или двенадцать никак не мог остановиться.

Дальше шло описание Благовещенска. Оказывается, город сейчас совершенно не такой, каким мы его помним. Во-первых, гостиница «Юбилейная» и площадь около нее. Он, когда увидел, прямо ахнул. Дальше, дом за домом, Костя описывал улицу Ленина. Это перестроили так, а это улучшили так-то… Площадь Дружбы, речной вокзал…

Я читал с интересом. И даже с большим. Но одна мысль все время не покидала меня: а где же главное? Ведь не мог Костя написать просто так. Что-то он должен попросить у нас, потребовать. Поручения? Но и поручений никаких не было.

Почти на полстраницы шло описание какого-то инженера из Харькова, который работает теперь на папином месте. Встретились случайно. Был разговор. Он много хорошего слышал о папе и очень хотел бы встретиться. Спрашивал, не приедем ли мы… «А почему бы вам и не приехать? — писал Костя. — Сели на самолет, двенадцать часов — и уже на месте». Он бы заранее заказал полулюкс в «Юбилейной». Можно с видом на площадь, а можно и на Амур…

Я перечитал письмо. Вот тебе и Костя! Похоже, он действительно воспылал к нам чувствами, и единственное, что ему нужно, — это чтобы мы приехали. А зачем? Если бы он еще оставался там навсегда, тогда понятно. В свое время он очень тащил папу в Москву. Это можно понять: все-таки живой родственник в пределах досягаемости.

Папа уже спал. Я выключил слепо мерцающий телевизор — все программы давно кончились. Может, все-таки разбудить его? Мы с ним почти никогда не говорили о Благовещенске. Разве что мелькнут виды города по телевизору или в газете прочитаем. В общем-то я понимал его. Вспоминать, сожалеть — зачем?..

Папа заворочался на кровати. Видно, жарко ему: откинул одеяло.

— На мотыля! — вдруг проговорил он во сне.

Рыбачит старик… Интересно, что там у него клюет, в стране Морфея?

Было душно. Я открыл до конца обе фрамуги, накрыл папу одеялом. Эге-ге-ге! Совсем большая новость. На нем было егерское белье — красивое, серовато-белое. Когда это он купил? А может, это она ему купила?

Как бы в ответ на мои мысли папа опять что-то проговорил во сне и по-детски пошлепал губами.

— Спокойной ночи… — сказал я шепотом. — А я все-таки до тебя доберусь. Ты у меня еще попляшешь! Ох, ты у меня попляшешь!

И потушил свет.

Моему приходу все обрадовались. Во всяком случае, мне так показалось. А сильно посвежевший, чисто выбритый дядя Сережа даже обнял меня.

— Так! — сказал он. — Ты, значит, так — завтра прямо выходи на работу. Мы тут с Федором Степановичем собеседовали. Отпуск, конечно, дело святое, но труд есть труд. Иван у нас плох стал, лечится. Ну, я пошел вместо него. А что делать?

— Ты? Поздравляю! То-то, я смотрю, важный ты какой-то. Ну и как, справляешься?

— Эка невидаль. Я вот во время воины…

Работы было много. И работа хорошая. В ЦИТО придумали какие-то новые клинья. Стальные такие штуковины, которые при лечении переломов они забивают в кость. Видел я детали всякой конфигурации. Но тут уж было такое!

— Ну, как дела, слушай?

— Спасибо, плохо.

— А что, если мы с тобой?..

То и дело Шамиль бросал свой станок и подходил ко мне. Иногда его советы были не лишены. Но я все равно раздражался:

— Пошел вон. Уволю! Кто из нас профессор — я или ты?

В первый день несколько клиньев я все-таки запорол. А потом пошло.

— Во, видал! Это ж прямо игрушка! — На радостях дядя Сережа сам вместо меня опиливал заусеницы. Видно, давно этот заказ подпирал их. — Да такой клин не то что в кость, куда хочешь загони — и все будет приятно!

Федор Степанович тоже был доволен:

— Хорошо, хорошо. Молодец! Только ты уж давай поднажми. Торопят. — И шел дальше.

Мрачный какой-то. И не узнать. То ли дела человека заели, то ли жизнь. Один только раз между нами мелькнуло что-то прежнее.

— А ты что ж, — проговорил он с вымученной улыбкой, — так-таки никакого подарка и не привез мне оттуда?

— Как же, дубленый зипун. Белый, вышитый. И как раз вашего размера. А как внучка, не пошла еще учиться?

Повисло долгое молчание.

— Замуж вышла, — вдруг сказал он, — в Ригу уехала… Ну ладно, работай.

Вот оно что: внучка! Интересно, за кого она вышла? Все за кого-то выходят. Вот так и Иванка. Приедет туда к себе, в Калугу-Воронеж…

— Эй, эй, милочек, ты что — заснул? Давай, давай!

Артист то и дело теребил меня. Может, вместо Маэстро он и не потянет, но помощник мастера из него выйдет лихой.

Заказчик — красивый мужик лет сорока — тоже, как мог, старался выжать из меня максимум:

— Вот я смотрю на вас и просто любуюсь! — Седой, высокий, он курил трубку. — А что это вы? Другую фрезу? Какой диаметр? Не отвлекайтесь, сейчас я принесу.

И бежал в кладовую, тащил. Ишь, как мечет икру! Наверное, это он сам изобрел. Авторский надзор. А впрочем, какая мне разница, кто он такой? Бегут, бегут минуты… Вот уже дядя Исидор потихоньку начинает прихорашивать свой станок. Один шпиндель умолк, другой. До чего же не хочется идти домой…

Дома, за редким исключением, повторялось одно и то же: заглушенный телевизор, книга, бутылка…

По большей части сидели молча. Я скажу что-нибудь, папа не обратит внимания. Или ответит невпопад. И — хлоп рюмку.

Иногда, ближе к ночи, на него находила разговорчивость. Это было еще хуже. Обрывки каких-то воспоминаний. Нюра-баптистка… Мисхор… Надорванная фотография… Говорит, говорит. Интересно, кому он это все? Мне? Вряд ли. Просто так, пьяный монолог в присутствии одушевленного предмета.

И вот — произошло.

Помню, в тот вечер у меня на душе уже была такая чернота, что даже он это заметил.

— Слушай, а что ты мрачный такой? Устал на работе? Хочешь рюмку?

— Я же тебе сказал, я бросил.

— Ах, да, да. Я тоже бросил. И тоже сказал тебе. А это…

Широкий взмах рукой. Бутылка опрокинулась. Он долго ловил ее на столе. Потом под столом. Я попытался помочь, он резко оттолкнул меня. Руки у него сильные — я растянулся на полу.

— Ты что?

— А ты?

В бутылке оставалось еще несколько капель. Почти тут же, забыв обо мне, он выцедил их в рюмку.

Нет, нет, это все! Это конец! Хоть я умри, хоть я сдохни, не совладать мне с ним.

Я как рухнул на пол, так и сидел. Снизу мне было видно его лицо, глаза… Мутно, тяжело, до ужаса незнакомо он смотрел куда-то вдаль, сквозь телевизор, сквозь стену.

— Папа! — позвал я.

— Да… А что ты сидишь на полу? Тебе так удобно?

— Папа! — сказал я. — Одно только слово. Одно, человеческое. Мне бы только понять, что происходит. Ты уже перешагнул, да? Патологическая потребность? Но ты скажи. Есть ведь способы, есть средства… Ты посмотри на меня! Я же молодой. Я жить хочу. Сжалься. Помилуй. За что? Разве я могу сделать так, чтобы твоя печень не болела у меня, во мне? Положим, тебе наплевать на себя, но зачем же ты тащишь меня с собой!

— Тебя? — Тут он вроде бы включился.

— Конечно! Ведь мы с тобой — одно! Одно целое. И если ты…. А я ведь ничего еще в жизни не знал по-настоящему. Вот у меня была встреча. Я не успел тебе рассказать, не смог.

— Погоди, — сказал папа. — Ты слишком быстро говоришь. И слишком много. Н-да… — Он долго молчал, как бы подыскивая слова. — Я верю только в обоюдные чувства. Если говорить честно, мы давно уже друг другу безразличны. Где причина, где следствие — неважно. Но куда бы я ни шел, я не вправе никого тащить за собой, это ты прав. — И тут опять, как в тот вечер, он взял себя в руки. Даже голос зазвучал совсем по-другому. — Чего бы ты хотел от меня? Только покороче, а двух словах. Ты же понимаешь, я сейчас не способен выслушивать длинные речи.

— Хорошо. Вот в двух словах. Я прошу, я умоляю тебя, чтобы ты бросил это!

— Это? Гм… Не могу ничего обещать. — Он долго смотрел в стену. — А кому это мешает? Кого это касается, кроме меня? Как видишь, я живу, работаю, поводов для принудительного лечения не подаю. Или подаю?

— Но ведь дело не в этом! У тебя… Как бы объяснить. Понимаешь, ты умер. У тебя клиническая смерть души. Ее пока еще можно оживить, воскресить. Есть средства. Антабус, в конце концов…

— Антабус? — И дальше от него уже исходила одна чистая злоба. — А зачем? Зачем, позволь тебя спросить?

— Зачем, да? — От этого «зачем» во мне все прямо перевернулось.

— Да, зачем?

— А хочешь, я тебе покажу зачем? Хочешь?!

— То есть?

— Вот ты сказал, что мой характер достаточно известен. Но это неправда. Ты его не знаешь. Ты его еще не знаешь совсем. Завтра! Да, да, не далее, как завтра! Ты у мня попоешь! Ты у меня попляшешь!

— Я?

— Да, ты!

— Но я тебя просто выгоню.

— А вот фиг! Фиг тебе! Я здесь прописан. И я твой сын. Понятно?

Я взял со стола бутылку и выбросил в окно.

— Дурак — она пустая.

— Ничего. Полные пойдут туда же!

Очень хотелось побыть одному. Но у Лены, видно, не было работы, и она все утро крутилась у моего станка.

— Что тебе надо от него, слушай? Видишь, человек работает! — Шамиль не подошел, а прямо-таки подлетел к ней. Лицо в масляных пятнах, в одной руке тряпка, в другой гаечный ключ.

— Не трогай меня! — сказала Лена. — Я хочу с ним поговорить.

— О чем тебе говорить? И так все знают, что у тебя нет совести. Такая молодая, слушай, и такая бесстыжая! Последний раз говорю — ты уйдешь?!

— Нет!

— Уу! А-аа! — Шамиль швырнул на пол тряпку и окатил меня за плечо. — Поговори, поговори с ней! Нет, ты поговори! Ха-ха-ха! — Он угрожающе засмеялся. — А вечером я тебе все расскажу, и ты поймешь. Ты увидишь, ты умный.

Мы пошли с Леной в курилку, и она сразу же стала открывать мне глаза. Оказывается, Шамиль человек страшный. Мы его совсем не знаем. На людях одно, а дома совсем другое.

— Вот! — Она закатала рукав своего платья, показала синяк и заревела. Вот как он хватает ее за руку. Ни на танцы с девчонками пойти, ни в компанию. Сам не хочет и ее привязал. Сроду она не видела такой ревности — ни в кино, ни даже в театре. Разве это виданное дело, чтобы вот так, ни за здорово живешь, взять да и спрятать ее лучшее платье под замок? Есть у нее одно такое. Правда, сильное мини.

— Не модно же, — сказал я. — Чего тебе сохнуть на эту тему?

— Ну и пусть не модно. А ты видел, какие у меня ноги? Лицо так себе, а фигура классная, особенно нижняя половина. Это все говорят… Ни с парнем каким остановиться, ни с мужиком даже! Он и зарезать может. Вот так ночью возьмет…

Короче, Лена не хотела быть восточной женщиной. Паранджи еще только не хватало! И это сейчас так, когда они даже не расписаны. А дальше что? Вот ты подумал, что будет дальше?

— Слушай, а ты его отрави, — сказал я. — Лучше всего мышьяком. Подсыпь ему вечерком в харчо. Ты ему харчо варишь?

— Да ну! — Она махнула рукой. — Я с тобой как с человеком…

Я пошел к своему станку, и она пошла за мной:

— Я ведь о чем говорю…

— И я о том же. Будешь вдовой. Прекрасно. Гуляй — не хочу! — Лена заплакала. — Странная ты девка, — сказал я. — Тебе разве можно волю давать? Ну подумай своей головой. Ты ж ему в два счета рога наставишь.

— Так уж в два… И все равно не пойду я за него.

— Правильно, не ходи.

— Да?

— Да!

— Легко тебе говорить. А за кого? За киряльщика какого-нибудь? Вон Тонька — моложе меня. А что с ней стало за один только год? Старуха. А Шамиль в этом смысле хороший. И любит меня…

— А что, разве это важно?

— Да ну тебя совсем!

— Вот и договорились. А что касается твоей нижней красоты, так это ты только ему показывай. Ты ж теперь уже не девица на выданье, а женщина. Понимаешь — будущая мать. Ладно, иди. Надоела.

— Вообще-то я, конечно, понимаю. — Лена закручинилась. — Но ты все-таки поговори с ним. А?

— Поговорю.

Шамиль поймал меня после смены. Уже за проходной.

— Я на ней не женюсь, слушай!

— Правильно.

— Я на ней никогда не женюсь!

— Правильно. Никогда.

— Издеваешься? — Шамиль схватил меня за рукав. — Опять издеваешься! Я тебе еще ничего не сказал.

— А я все знаю.

— Знаешь? Тогда скажи мне, если ты все знаешь, почему ваши женщины такие? Почему совести нет? Почему нет стыда?

— А ты ее отрави.

— Что?

— Мышьяком. А потом забальзамируй. На мертвую на нее никто глаз не положит.

— Но зачем, зачем?

— Что — зачем?

— Глаз на нее класть зачем?

— А зачем ты сюда жениться приехал? Женился бы там на своей горянке. Ваши женщины хорошие. Стыда и совести у них навалом!

— Но я ведь ее люблю. Люблю!

— Ну вот и договорились. Но тогда уж терпи. Ты ведь полюбил ее такую, как она есть. Зачем же ты ее переделываешь? Синяки. Шмотки зачем-то запер. Ты пойми, из нее восточная женщина все равно не получится. Короче говоря, вот тебе мой совет: отдай ты ей для начала это платье.

— Никогда!

— Ну смотри, тебе видней.

— Никогда! — крикнул Шамиль. — Я лучше его порву. Я сожгу. Понятно?

— Сожги, сожги. — И я пошел.

— Подожди! — Шамиль пошел следом. — Давай поговорим три минуты. Две!.. Слушай, я тебя ненавижу! — Он затопал ногами. — Я тебя презираю! Я думал, ты мне друг…

— Правильно думал. Только сегодня мне некогда. Извини.

И я прибавил шагу.

…Водку пить не хотелось, — хватит с меня той эпопеи перед вытрезвителем… Пока подходила очередь в винном отделе, я шарил глазами по витрине. Все дрянь. Разве что ликер? Я взял бутылку. Потом спохватился и взял еще одну.

Хорошо, что он зеленый, думал я. И хорошо, что сладкий. Все-таки сходство с ментовкой. Покрепче, правда, сорок градусов. Но в данном случае и это хорошо. Мало ли что, а вдруг градус на градус, простуда пройдет. И чего она привязалась ко мне? Со вчера до него дня даже в боку болит.

— Привет!

— Угу!..

При виде двух моих бутылок папа хмыкнул и прибавил звук в телевизоре. Но так, чуть-чуть. Слова все равно разобрать было невозможно. Шла какая-то передача из жизни микробов.

— Пирушка? Мог бы спросить у меня, — сказал он, — посоветоваться. В принципе я не против. — Он налил себе рюмку. Выпил. — Но, когда будешь приглашать гостей, ты все-таки предупреди заранее. Я могу в кино пойти. Или так погуляю.

— Я предупрежу тебя за неделю. Письменно.

— Можно и устно. И лучше дня за два. А то я забуду.

— Хорошо. Договорились.

В своей комнате жидко разведенным йодом я пожелтил себе щеки. Слегка. У него — книга. И я положил перед собой. А вот и мое блюдце с закуской: пара кусков сахара и несколько горошин «Ундевита».

— Будь здоров!..

— И ты будь здоров.

Он — хлоп рюмку. И я.

Пауза. В телевизоре сменилась программа. Он наливает себе, и я наливаю.

Наконец папа не выдержал.

— Гм… — сказал он, — это что же, спектакль для меня? Или ты сам развлекаешься?

— Да нет, что ты! — Хлоп рюмку. — Просто решил немного расслабиться. Да и простуда у меня. Кхе-кхе! Слышишь, какой нехороший кашель?

— А я думал, ты ребят хочешь пригласить.

— Я и сам так думал. Будь здоров!

— Угу…

И опять программа сменилась. Пошел какой-то фильм. Он, она… Интересно, что они там говорят? Звука не было совсем. А что если прикинуть все это на каких-нибудь знакомых? Вот это Лена. А это Шамиль. Вот она кричит: «Отдай! Отдай мини, азиат!» — «Порву, съем, сожгу!» — Ух, как Шамиль взвился. Даже в лесу оказался вдруг. «У тебя совести нет! — кричит он. — Вот! Вот у меня рога. Неужели ты не видишь!»

Да, лихо у меня дело идет: полбутылки как не бывало.

А кто это с ружьем? Это Федор Степанович. Вот он вынимает из кармана бумажку. Телеграмма от внучки. Нет, от родителей Шамиля. «Дорогой Шамиль! — читает он. — Сегодня твоя жена приехала к нам в горы. Мы ее любим. Точка. Мы ее понимаем». Забавно… На какое-то время я так увлекся озвучиванием фильма, что даже забыл о существовании папы.

— А что это ты там пьешь? — вдруг послышался его голос.

— А-а! Это? Чепуха. Ликер. Мне бы сейчас ментовки. Но где ее взять? Была у меня одна бутылка, и то мы с Иванкой распили. Твое здоровье!

— Угу…

— И еще твое здоровье! И еще! А хочешь, я тебе спою? — В голове у меня уже здорово шумело, и я заорал:

— Раз принес мне барин чаю!..

— Прекрати!

— А почему? Я тебя трогаю? Нет. У тебя своя жизнь, у меня своя. Твое здоровье! «Вскормленный на воле орел молодой!..»

«Шамиль» на экране куда-то бежал.

— «Мой грустный товарищ, махая крылом…»

Дальше — провал. Ничего не помню.

Где это я? Перед глазами мутные пятна. Опять в вытрезвителе? Нет. Дома.

Спал я в брюках поверх одеяла. Но ботинки и носки были сняты. Трещала голова. Но не сильно. Не так, как тогда. А что в боку? Совсем плохо. Ну ничего, это не так важно. Это рассосется.

На третий день папа взял мою бутылку и выбросил через окно. Я взял со стола его бутылку и вылил на пол.

— Образумься! Хуже будет.

Еще два раза папа отбирал у меня ликер. На трезвую голову бороться с ним было глупо. И я стал делать совсем просто. Доезжаю на автобусе до нашей остановки, шасть в кусты, пью прямо из бутылки и потом уже готовенький иду домой.

— Ну, что сегодня по телевизору? Футбол! Что же ты мне сразу не сказал? Ты любишь подмосковные рощи? Я ужасно люблю! Кусты, тишина… Слушай, а как там Нюра? Она здорова? А ты, ты здоров?

Оказывается, можно впиться и в эту липкую, приторную дрянь. Сначала ликер давался с трудом. Не лез. Я его туда, он обратно. А потом ничего, пошел, как миленький. Чуть не целая бутылка. А потом еще. А потом — еще. А потом…

— Слушай! — Наконец папа дал сильную течь. Это было уже на восьмой день. — Слушай, я тебя очень прошу, — сказал он, — давай договоримся так… — Я видел, что он хочет серьезно поговорить со мной.

— А зачем? — Язык у меня не ворочался.

— Прекрати! — сказал папа. — Возьми себя в руки. Ты не настолько пьян, чтобы…

— А зачем?

Он что-то ввинчивал мне, орал. А мне было море по колено.

— А зачем? Во — смотри, смотри! — По немому экрану телевизора опять бродили какие-то люди. — Вот это Шамиль. — Я ткнул пальцем. — Усы. Я тебе потом расскажу. А это кто? По-моему, это Люсьена. Видишь, гладит. Вышивает. Варит что-то. Да, да, это Стеша. Скорей! Иди сюда скорей! Посмотри — это же Иванка! — закричал я. — Ива-а-а-нка! — И еще что было сил: — Ива-а-а-нка!

— Ты что? Прекрати! Замолчи немедленно! — Папа метнулся к телевизору, зачем-то на полную катушку врубил звук.

— Для чего? Ну для чего ты так? — тихо сказал я. — Ведь это Иванка. Неужели ты не видишь? Господи, какая она старенькая! Ива-а-нка!..

В этот раз папа возиться со мной не стал. Проснулся я одетый, в том же кресле, в которое сел с вечера. Еще только чуть рассвело, было часа четыре, не больше.

А где же он? Ах, вот оно что — переехал. Из маленькой комнаты он вынес мою постель, свою затащил туда.

Я тихонько приоткрыл дверь. Как всегда, сбросив с себя одеяло, папа спал на моей кровати.

— Спокойной ночи… — сказал я чуть слышным шепотом.

— Спокойной ночи! — вдруг послышался его голос. — И имей в виду, у меня лопнуло терпение. Еще раз это повторится — и пеняй на себя.

— Папа…

— Пошел вон!

На следующий вечер я выпил всю бутылку. Полдороги от автобуса прошел еще более-менее нормально, а дальше все уже было, как в тумане.

— Лопнуло терпение! Ха! У него лопнуло терпение! Слушай, у тебя лопнуло терпение? А зачем?

Как сквозь пелену какую-то вижу его лицо. Какой он огромный! И какой… трезвый!

— Пришел?

— Частично.

— Ну вот и прекрасно. Уж сегодня-то мы с тобой поговорим.

Телевизор не работал. Бутылки нигде не было.

— Садись, садись! Тебе так удобно? — Папа усадил меня в кресло.

— Премного доволен. Дай я тебя облобызаю. Только почему так качаются стены? Нельзя их немного закрепить? Проявить, а потом закрепить!

— Сейчас. Сейчас все проявим.

С этими словами он ушел в ванную и долго было слышно, как там льется вода. «Купаться хочет! — догадался я. — А может, стирает».

Хватаясь за стены, кое-как я добрался до ванной. Скрестив руки на груди, папа стоял вполоборота ко мне и смотрел, как льется вода.

— Течет? — сказал я. — А вот интересно, почему от горячей воды иногда идет пар, а иногда нет?

— Это холодная вода.

— Да?

— Да!

— И что ты хочешь делать в ней? Ловить рыбу?

— Примерно. Хочу привести тебя в чувство. Надо же нам поговорить. Ну-ка, иди сюда, раздевайся! — И он вдруг схватил меня за руку.

— С ума сошел. Что ты делаешь? Этого нельзя! — заорал я. — Ведь я больной. Больной! У меня воспаление.

— Ах вот как! Воспаление? А я думал, что ты просто пьян. Ну-ка, иди сюда! Да иди же!

— Нельзя! Нельзя! — Я уперся в дверную раму ногами.

— Ах, нельзя? — Он на мгновение отпустил одну руку и двинул меня по зубам.

Все перед глазами расплылось, ушло в какие-то ржавые кровяные круги. Теряя остатки сил, я сполз по дверному косяку, пробормотал еще что-то и отключился начисто.

Не знаю, сколько он продержал меня в этой ледяной купели.

— Ну, как?! — вдруг услышал я, как сквозь сон.

— Хорошо, хорошо! Прекрасно! — Зубы у меня лязгали. Все тело свело. Вода доходила до подбородка, и, чтобы я не захлебнулся, он поддерживал меня за волосы.

— Отпусти! — Я потянул воду губами, прополоскал рот. — К-к-к-огда я умру… — сказал я. Дрожь колотила меня неимоверно. — Когда я умру, попрошу меня сжечь. Т-т-т-ам, в крематории, хорошо. Тепло. И попрошу развеять мой пепел над Индийским океаном!

— Так-то лучше. Теперь выходи.

— Ну нет! — Я оттолкнул его руку. — Ты меня сюда положил, ты меня и вынесешь. Вперед ногами.

— Как хочешь. Твое дело. — Он вышел в комнату к тут же вернулся с бутылкой. — Твое здоровье.

— И ты будь здоров, дорогой! Любимый. А я ухожу. Мы уходим оба. Но тебе легче. Ты холостой. А у меня… Совсем забыл сказать, у меня есть жена. Ее зовут Иванка. Попрошу позаботиться о ней. Иванка! — закричал я. — Ива-а-анка!..

И тут багровая огромная молния вспыхнула передо мной, и я медленно стал сползать в воду.

Бывают такие сны: вроде и понимаешь, что это все привиделось, а все равно ужас берет.

— Ты кто? Господи, страшная какая!

— Не узнаешь? А кого ты выиграл по трамвайному билету? По билету! По билету!

Какая-то жилистая, скрюченная старуха тащила меня за ноги по железнодорожной колее. Раз-раз, раз-раз — я стукался головой о шпалы. Надо будет их считать, подумал я, а то ведь потом спросят. И записывать надо. Где моя ручка?..

— Лежи! Лежи спокойно!

Какие-то лица… Папа… Стеша… А это кто? Умер я, что ли?

— …И все-таки я хотел бы записать. Вот видите, я все уколы записываю. Костя просил. — Это голос папы.

— Ну, если Костя. А кстати, как он там? Дайте-ка я сам запишу. Итак, первый укол мы сделали…

Вот оно что — мне сделали укол! Это хорошо. Теперь она не сможет меня так быстро тащить: вон я какой тяжелый… Только бы отскочить, отползти в сторону! Прямо на меня летел электровоз. С пронзительным скрипом в нем открылась дверца, выглянула старуха… Женщина… Девочка… Иванка!

— …Ну, вот и все! — сказал кто-то.

«Да, это все!» — подумал я.

Но электровоз на огромной скорости объехал меня, полетел дальше, превратился в точку и наконец растаял, исчез далеко в небе.

— Ну, вот и все! — сказал тот же голос. — Теперь до утра мы спокойны. До свидания.

Шаги. Скрип двери. Опять шаги. Кто-то сел рядом с моей кроватью.

— Ты… Ты кто?

— Успокойся. Это я. И постарайся уснуть. Ночь уже…

Как потом я узнал, была скорая. Потом еще одна скорая.

Вот ведь везет человеку! Сто шансов против одного. А я вылез, выкарабкался!.. Что-то, осложненное чем-то. Хотели в больницу немедленно. Но папа меня не отдал. Он все сделает сам. Болеть надо дома. Вот чудак! А если бы я загнулся?

Потом, опять же по его настоянию, в суете мне вкатили антибиотик. А у меня вдруг — непереносимость…

Отчетливо, до мелочей, помню свое… пробуждение. Сначала, еще во сне, чувствую запах хорошего одеколона. Кто это благоухает совсем рядом? С трудом открываю глаза.

Папа… Книга в руках, очки…

А почему такое солнце за окном? И почему я не на работе?

Ах да, наверное, воскресенье. Или суббота… Ну и надрался же я вчера! А что это за пузырьки передо мной на тумбочке? И шприц лежит.

— Папа… — тихо позвал я.

— А? — Он резко поднял голову. — Ты?.. Ты?! — И книга выпала у него из рук.

…Оказалось, что унырнул я из жизни почти на месяц. Один диагноз, другой. Со временем они и вовсе уже не знали, от чего меня лечить. Папа позвонил Косте. Потом еще. Со второго раза он, видно, все-таки понял, что к чему, и в один день по телефону поставил на ноги буквально пол-Москвы. Медики зачастили ко мне.

— А профессора были? — Я попытался улыбнуться.

— Были. — Папа тоже попытался.

— А академики?

— Ты ешь, ешь…

Я через силу попил из чашки бульону и заснул. Проснулся уже ночью.

Все в той же позе, с книгой, в очках, папа сидел у моей кровати.

— Папа…

— Да…

— Поговорим?

— Тебе пока нельзя много говорить.

— Жалко. А я как раз созрел, чтобы говорить много. Мне столько тебе нужно рассказать!

Он отложил книгу.

— Я знаю. Ты много бредил. Были случаи, когда ты смотрел на меня и думал, что вернулась эта девушка. Там было какое-то письмо от нее. Я хотел бы прочесть. Или не стоит?

— Ну почему же. Сейчас!.. — Я попытался встать. В голове что-то с шумом опрокинулось. И опять я поплыл, повалился в глубокую яму.

Потом были еще уколы, банки. Приходили врачи. Но могли бы уже и не приходить: игра переломилась в мою пользу.

— …Пей, пей. Это вкусно! — Чисто выбритый папа опять благоухал, и опять у него в руках была надоевшая чашка. Кто-то надоумил его кормить меня одними бульонами.

— Из курицы добываешь?

— Из индейки.

— Хоть бы перцу бросил, лаврового листа. Поговорим?

— Подождем.

— Так я ведь здоров.

— Когда будешь здоров, тебе скажут.

Но со своей Болгарией я все-таки прорвался. Катя, Стас… Ах, сказать бы ему прямо, почему я так быстро смылся из Софии. Что такое гиблое предчувствие возникло во мне, такой страх… Но прямо говорить не получалось. И опять Стас, Катя…

Видя, что остановить меня невозможно, папа слушал, кивал. И только когда я дошел до Иванки, его как подменили.

— Так! А ты что? — Он даже забыл, что я болен. Стал раздражаться, что тороплюсь. Переспрашивал.

— Попросила ручку? Стержни! Да, стержни — это смешно. Иванка? Странное имя для девушки, живущей в центральной полосе. Ну-ка, где ее письмо? Лежи, лежи!

Он надел очки, полез во внутренний карман своего пиджака и вынул оттуда знакомый, мелко исписанный листок.

— А почему оно у тебя?

— Случайно. Ты сунул его в свои заграничный паспорт. А я его ходил менять: есть же все-таки какие-то сроки.

Интересно было смотреть, как он читает. Улыбнулся. Нахмурился…

Потом он пошел на кухню, вернулся веселый, с большим соленым огурцом.

— Хочешь?

Наивный вопрос! Я проглотил его в одно мгновение. А что это папа так смотрит на меня?

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— А как ты думаешь?

— Думать нечего. Это написано у тебя на лице.

— Что ж, тем лучше… Но давай все-таки начнем с Иванки. Лично мне очень хотелось бы, чтобы ты ее нашел. Городов, конечно, многовато. Но можно разослать письма. Сто. Двести, в конце концов. А написать следовало бы так…

— Как? Я даже фамилии ее не знаю!

— Описать можешь?

— Во всяком случае, не настолько, чтобы ее можно было искать по приметам. Да и примет у нее никаких не было. Девушка и девушка…

— Почему никаких? Давай раскинем мозгами. Что нам известно о ней? Что мы можем сказать наверняка? Во-первых, хотя бы то, что у нее есть ребенок…

— Какой ребенок?

— Наверное, маленький. Года полтора-два. Тут же все написано!

Он разложил на тумбочке Иванкино письмо, стал считать ее злополучные «это». Раз, два, три… Семь, А теперь мне предлагалось вспомнить ГУМ. Она рассматривала свитера. Какие? Детские.

— У нее нет ребенка!

— Есть, — сказал папа. — Приготовься к тому, что есть. А тебя что, так уж сильно это смущает?

— Да ничего меня не смущает. Даже хорошо. То еще, рожай его, а тут уже готовый.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Просто надо как-то переваривать, освоиться…

— Освоишься. — Папа помолчал. — Уж в чем, в чем, а в этом я тебе помогу. — И опять помолчал. — Имею опыт.

В том, как он говорил, в самом тоне меня что-то вдруг резануло.

— Какой опыт?

Папа не ответил.

— Какой опыт, я тебя спрашиваю!

— Н-да… — Он вынул из пачки папиросу и долго разминал ее, обсыпая себя табаком. — Понимаешь ли, какая история… Мне нужно с тобой серьезно поговорить. — Чиркнул спичкой, сделал несколько глубоких затяжек. — Надеюсь, тебе не нужно объяснять, как я к тебе отношусь? Последний период, конечно, в расчет не берем…

— Ну!

— Н-да… Вот Костя… — И опять несколько нервных затяжек. — Как ты думаешь, чей он сын?

Вот оно что! Господи, сколько новостей а один день. Сейчас окажется, что Костя мой сводный брат. Не может быть! Хотя… У меня в голове пронеслись все папины пьяные монологи, обращенные к стенке: секреты Нюры-домработницы, какой-то «он», мамина надорванная фотография.

— Чей сын? — сказал я, просто чтобы оттянуть время. — Что значит — чей? Ну, допустим, сын земли. Или неба…

— А ты?

— Что — я?

— Помнишь, я тебе как-то рассказывал про нашу благовещенскую домработницу, про твою няньку?

— Помню… Если это можно назвать рассказом.

— Неважно. Считай, что это тоже был бред… Так вот, как теперь я понимаю, она знала. Тогда уже знала все.

— Что? Что она знала, век бы ее не видать? И что ты жуешь меня, ходишь по мне кругами? Хочешь что-то сказать, говори прямо. Я не твой сын, да?

— Да. Скорей всего, что так…

— А… А чей?..

— Понимаешь ли, это началось еще до Благовещенска… Только ты лежи. Лежи и успокойся.

Он говорил долго, путано. Какой-то у мамы возник роман. Потом кончился. Папа был убежден, что кончился. Но сейчас по каким-то вещам выходит, что все это продолжалось и потом. Все время. Всю жизнь. Конечно, ей надо было лечиться. Но врачи были и там, в Благовещенске. Частые поездки в Москву, в Мисхор. Вот мамины дневники, фотографии. Все это хранилось в доме у Веры Петровны. Она посоветовалась с Костей — и они тогда еще, в самом начале, как только он переехал в Москву…

Вот оно что! Вот что случилось! Всю жизнь! Господи! Да тут не то что запьешь!

— Но ты… Но она… Она ведь тебя все-таки любила, да?

— Да, — сказал папа. — Впрочем, нет… Не знаю. Да и стоит ли об этом говорить? И вот о чем я хочу тебя попросить самым убедительным образом: когда ты будешь разговаривать с Костей по телефону…

— И не упоминай! — заорал я. — Пускай я чужой, пускай в отличие от него я приблудный. Но он… Ты можешь говорить все, что угодно, но никогда, ни за что я ему этого не прощу! — Вскочить бы сейчас, бежать куда-то! — Слушай, зачем я тебе? — вдруг заорал я. — На что я вам? Я уйду, уеду! Тьфу, надоели!

— Только без истерик, — сказал папа. — Я думал… Мне показалось, что мы можем говорить, как две взрослых человека. В том, что ты нужен мне, крайне необходим, надеюсь, ты никогда и не сомневался. А последний период… Ну что ж. В какой-то момент мне вдруг показалось, что ты, как и она… Да и подтверждений было сколько угодно.

— Каких подтверждений? Пошарь во лбу, о чем ты говоришь?!

— Ладно, — сказал папа, — все равно мы не умеем разговаривать по-человечески. Разве что в бреду. — Он вдруг жалобно улыбнулся и покачал головой. — Н-да… Многое из того, что ты там говорил, я не понял. Но одно дошло до меня: оказывается, и я тебе зачем-то нужен. Не знаю, правда, зачем. А может, и это мне показалось?

— Нет, нет! Ты мне очень, ты мне просто ужасно нужен!

Я попытался вскочить. Папа уложил меня.

— Успокойся. Почему ты так кричишь? — Он долго смотрел на меня, — Ну хорошо, положим, я тебе нужен. А какой? Такой, каким я был в Благовещенске? Но ведь это невозможно. Годы.

— Господи, да будь ты каким угодно! При чем тут годы? Просто тебя лень одолела. Но если хочешь иметь склероз — имей! Хочешь пить — пей, в конце концов.

— Кстати, хочу, — сказал он. — Ты полежи спокойно, а я сейчас выпью рюмку. Надо.

— Да, да. Я буду даже рад. Только, знаешь, я тогда тоже выпью. А зачем нам разделяться? Все вместе. А потом ляжем где-нибудь в канаве и споем… Слушай, а где пианино, что-то я его не вижу.

— Пианино там, где ему надлежит быть, — сказал папа. Он не торопясь вытащил из-за шторы начатую бутылку, налил себе полстакана и выпил.

— Закуси аллохолом.

— Чепуха, аллохол мне не помогает.

Бутылка стояла на тумбочке. Отвлечь бы его чем-нибудь…

— Н-да… — Он опять налил себе.

Только бы не убрал бутылку!

— Ну хорошо, — сказал я. — А теперь давай все-таки вернемся ко мне. Ребенок — это ладно. Но мне показалось, что в Иванкином письме тебя еще что-то зацепило.

— Письмо? — Папа оживился. — Ты прав! — сказал он. — Понимаешь ли, какая история…

Он чуть отошел от тумбочки. Я быстро схватил бутылку и, расплескивая, набуровил себе полный стакан.

— Ты говори, говори! Я слушаю. Твое здоровье!

— Так вот, из ее письма вырисовывается человек… — Папа с интересом смотрел на меня. — Что, невкусно?

Это была вода. Обыкновенная вода, теплая.

— Не нравится? А я этой дряни бутылок двадцать выпил, пока ты… — Он улыбнулся. — Не хотелось менять привычки. Сяду вот так вечером у телевизора… В конце концов, со временем оказалось — почти все равно, что пить. — Ну, так рассказать тебе, что я думаю по поводу письма, или уже неинтересно?

— Нет, неинтересно. Мне сейчас вообще ничего не интересно. Не знаю, может, тебя устраивает вся эта история с моим рождением, а меня нет. Я, пожалуй, лучше уйду. Уеду. Понимаешь, не выйдет у меня так, не получится. А вот скажи, только правду, есть какие-то шансы, что вы… В общем, что ты все-таки… ошибаешься?

— Ну разумеется…

— И много?

Мне показалось, что папа смутился.

— Много, — сказал он. — Сейчас мне кажется, что даже очень много.

— Ну вот видишь, видишь! — Он меня удерживал, но я все-таки вскочил. — А насчет чувств? Как насчет чувств?

— То есть?

— Вот Костя. Про него у тебя сомнений нет. И ты его очень любишь, да?

— Да, да. Очень.

— А… а меня?

— Тебя? — У папы дрогнули губы. — А т-т-тебя я п-просто обожаю…

Плечи у него вдруг затряслись. Он отвернулся и как-то страшно, не переставая, заскрипел зубами.

— Ты что? Ты что?! — Я забегал вокруг него, стал тормошить. — Перестань, прошу тебя!

— Чуд-д-а-ак!.. Т-т-ты же видишь, я не могу!..

Надо было как-то сбить его.

— Слушай, — сказал я. — Болит! — И застонал. — Опять сильно болит в боку! А-а-а!

И сразу все кончилось.

— Где болит? — Папа повернулся ко мне. — Ну-ка, покажи!

— Что показать?

— Ты же сказал, что у тебя болит!

— Это тебе послышалось. Я просто говорю… Знаешь, когда я совсем выздоровлю, мы пойдем с тобой в спортивный магазин. Вот ты уже носишь егерское белье. А там есть трусы. Короткие такие. Это моя давняя мечта. Я куплю тебе в подарок. Много. Трусов обязательно должно быть много.

— Да?

— Да! И даже зимой. А что? Мы закалимся. Представляешь, выходим утром почти голышом. Снегом растираться!

— Нет. — Папа постепенно приходил в форму. — Нет, — сказал он, — все-таки зимой трусы — это неразумно. Я и тебе не советую. А если ты действительно хочешь сделать для меня что-то хорошее…

— Жениться?

— Это своим порядком. Так вот, если ты действительно хочешь сделать для меня что-то хорошее, то, когда ты выздоровеешь окончательно, мы закажем разговор с Костей, и ты поговоришь с ним. Поблагодаришь его. Ты даже не понимаешь, что он для тебя сделал.

— Ну почему же?

— А вот потому! — И папа вдруг улыбнулся. — Потому, что ты вообще ничего не понимаешь.

— Да?

— Да.

— Может быть, ты и прав. Может, я и в самом деле чего-то не понимаю. Но я тебя… Я… — И тут уж я заревел.

Папа обязательно хотел присутствовать при моем разговоре с Костей. Но я вытолкал его из кабины.

Неужели сейчас со мной будут говорить из Благовещенска? Где он? Да и есть ли такой город на свете? Там Амур, там я…

Какие-то хрипы в трубке. Гу-гу-гу… Расстояние.

— Говорите! — послышался голос телефонистки. — Вы говорите?

— Да, да, говорим!.. Алло! — вдруг заорали мы в один голос с Костей.

— Алло, старик! — сказал я. — Ты… Ты хороший. Ты киса!

— Почему киса? А кто это говорит? Алло!

— Успокойся, Это я, Родька. Родион как бы Муромцев — твой сводный брат. Ты меня хорошо слышишь?

Была длинная пауза, а потом Костя выдал.

— Этот псих! Этот старый маразматик! — заорал он. — Я же просил! Да и что там было?! Какие-то дневники, сочинения, слова неизвестно о чем. Но он же ревнив, как… Это же все равно, как если сравнить… я не знаю что, ну, допустим… я даже не знаю с чем!

— Хорошо! — сказал я. — Хорошо излагаешь. Давай!

— Ладно, может быть, плохо излагаю. Но ты-то, надеюсь, не такой дурак, чтобы принять все это всерьез? — И тут Костя заговорил тихо, как будто боялся, что папа его услышит: — Там ничего не было, — жарко зашептал он. — Поверь! Но он же клинический. Я даже хотел показать его Седугину. Вера Петровна читала все это раньше… Да помолчи! Ну, лежало у нее! Короче, перед тем, как отдать, я трижды просмотрел. Смешно! Типичная дружба и больше ничего. Конечно, в чем-то он был для нее интересней, чем папа: все-таки известный ученый. И работа их сближала.

— Известный?

— Да уж поизвестней некоторых. Ты, наверное, захочешь узнать его фамилию, так вот, имей в виду…

— Нет, — сказал я. — Не захочу. Одна фамилия у меня уже есть. Я к ней привык. Слушай… — Мне вдруг показалось, что я говорю не с Костей, а с каким-то совсем другим человеком. Какая широта! И какое отсутствие братского садизма! Надо же — знать все это и даже намеком не проговориться! Вспомнилось его письмо… — Слушай, старик, — сказал я, — мне интересно, а ты что, в самом деле веришь, что возможна вот такая дружба между женщиной и…

Папа заглянул в кабину и тут же исчез.

— А ты? — сказал Костя. — Ты же первый и веришь. Не буду даже приводить примеры. Но возьми Сашу. Надеюсь, ты не думаешь, что у них с папой было что-нибудь. Я же помню, как ты был доволен… А где старик? Он что, не хочет со мной разговаривать? Давай-ка его сюда!

— Сравнил! — сказал я. — Саша просто потянулась к атмосфере, к крупному человеку.

— Ну вот! А почему мама не могла? Или ты думаешь, что папа действует на всех людей одинаково? Отнюдь, дорогой! Возьми ты даже Люсьену. Да она его просто с трудом выносит.

— Дура твоя Люсьена, хотя и умная. А ты просто идиот. Разве можно было показывать его кому-нибудь в такой период? Тем более, Люсьене. Ведь он после того, что ты ему подсуропил…

— Стоп! — сказал Костя. — По сравнению с тобой, конечно, все люди идиоты. Но какой период? О чем ты говоришь? Благовещенск, Москва… Я, например, не вижу разницы. Каким он был, таким остался. Разве что стал чуть побольше пить.

Да, это Костя. Все-таки это он. Не видит никакой разницы.

— Ну, а ты там что? Как? — сказал я. — Работа, кайф? Захлестнуло?

— Чудак! — Он засмеялся. — Работы, конечно, навалом и насчет кайфа не жалуюсь. Но меня так просто не захлестнешь. Вот ты скажи, кем я уехал из Москвы?

— Кем? Не знаю. Самолетом.

— Все остришь… Тут есть один мужик, я ему рассказывал о тебе. Он говорит, что ты паровоз, у которого весь пар уходит в гудок. Ха-ха-ха! Ну так вот, уехал я, можно сказать, никем, а вернусь… Мама строгала свою диссертацию сто лет, и не одна. Папа — вообще… А я вернусь в Москву доктором. Понятно? Тут сейчас такой материал попер! Вот я тебе расскажу. Ты знаешь, что такое плевра?.. А кстати, как ты сейчас — здоров? Ну и молодец! А то, знаешь, запросто мог загнуться. И мой тебе совет: если еще что-нибудь, никогда не полагайся на папу. У него инстинкт самосохранения ослаблен. А кстати, где он? Давай его сюда, тебе говорят! Дело есть. Не могу ж я тут сутки торчать в кабине.

Я выглянул. Папы нигде не было.

— Его нет, — сказал я. — Поговори пока со мной. Ничего, не разоримся. Весь расход я беру на себя.

— Щедрый! А на тысячу не размахнешься? Шучу. Короче говоря, так, сейчас нас прервут. Меня уже предупредили. Передай старику, что все в порядке и мне срочно нужна еще тысяча. Ничего, пускай пометет по сусекам. Что значит — нет? Да я уверен, что там у него…

Интересно бы узнать, в чем он уверен, но нас уже разъединили.

— Ну как? — Папа ждал меня на улице.

— Нормально. А где ты был?

— Здесь. Только в другой кабине. Хорошая новость. Оказывается, в каждом городе есть учреждение, и если сделать предварительный запрос… Короче говори, в Воронеже она не живет.

— Кто?

— Ну как же? Насколько помню, главные надежды ты возлагал именно на Воронеж. Я сейчас говорил по телефону. Очень милая дама. Я исходил из того, что Иванка должна была получать заграничный паспорт. Ну и сдавать, естественно. Так вот, в Воронеже такого паспорта не было. А как там Костя?

— Тоже хорошая новость. Говорит, что у него все в порядке. Ты понимаешь, о чем речь?

— Машина, — сказал папа. — На «Жигули» он набрал давно. Но был вариант с «Нивой». Похоже, что выгорает. А сколько ему еще нужно?

— Всего ничего. Тысячу.

— Н-да, нахал! А с другой стороны… — Папа улыбнулся. — Хорошая машина «Нива»?

— Зачем она ему в городе? Это все равно, что ездить на тракторе. Не рыбак, не охотник.

— Пускай… А что ты вдруг заскучал? В конце концов, я сделаю так, что это тебя никак не коснется.

— Ну конечно, — сказал я, — куда уж нам? У вас, у Муромцевых, своя семья, свои заботы. — Папа поморщился. Ага, не нравится. Вот и держал бы при себе. — Знаешь, — сказал я, — Костя убежден, что у мама с этим… клиентом были чисто дружеские отношения. Их сближала работа. Как тебе нравится такая версия?

— Так же, как и тебе. Да и важно ли это? Ведь ты…

Мы не спеша шли домой.

— А вот странно. Когда-то Костя сказал мне, что ты меня не любишь. Его шутки. Но я другого не могу понять: уж если он все знал еще тогда, он запросто мог бы меня садануть…

— Нет, не мог бы.

Мимо прошло такси. Папа не остановил его. Хорошо идти пешком. Лето, народ. Какие-то две девицы оглянулись на нас. Одна была похожа на Иванку… Сколько их, похожих! А в Воронеже ее нет. И вообще ее нет нигде…

— Ты только не придирайся к словам, — сказал папа, — дело в том, что, в отличие от нас с тобой, Костя… романтик. Ты слышишь, что я говорю?

— Занятная гипотеза.

— А это не гипотеза. Вот ты считаешь, он скрыл от тебя. Ничего он не скрывал. Я могу пойти на ложь во спасение, ты можешь. А он — нет. И если уж он говорит — дружба, значит, он в этом абсолютно уверен. Как ты понимаешь, я с ним беседовал по этому поводу. Вернее, он со мной. — Папа улыбнулся. — Повел меня специально в ресторан. Кстати, о ресторане. Что-то есть хочется. Ты не находишь?

Мы уже дошли до нашей дачи и остановились у ворот. Домой идти не хотелось.

— А что если нам по мороженому рвануть? День такой располагающий.

— Хорошая мысль, — сказал папа. — И довольно простая.

В скверике, где у нас обычно летом стоят лотки, народу почти не было. Так, несколько мамаш с колясками. Мы взяли по порции пломбира, сели на теплую скамейку.

— Ты любишь ростовщиков? — Голос у папы был тихий. И хитрый.

— Обожаю, — сказал я. — Особенно, когда они не берут проценты. Есть такие — романтики. Правда, их становится все меньше.

— А я, как всякий интеллигентный, начитанный человек, — прямо ненавижу. Но вот так иной раз неплохо бы… Н-да! На короткий срок мне перехватить несложно. Но тут хорошо бы получить какой-то временной люфт. Форма у меня приличная. Я бы взял работу домой…

— А сейчас долги у тебя есть?

— Есть, но мало. Я на дачу брал. Хотел ремонтировать. Что-то разошлось по мелочам, что-то ему отправил. Вот ты говоришь, «Нива» — все равно что трактор. А я его понимаю. Вчуже, но понимаю. Едет он по Москве, — а под ним сила, мощь. Детское, конечно. Но ты вспомни, как в Благовещенске он бредил мотороллером.

— Угу! А вот скажи, тебя греет то, что Костя будет доктором наук?

— Вообще-то греет. — Папа задумался. — Но ты сейчас этого не поймешь. Смешно — когда мне сказали, что тебя хотят назначить помощником мастера, я так обрадовался!

— Серьезно? Вот уж не ожидал от тебя.

— Я и сам не ожидал. Когда касается меня, ты же знаешь. Но когда сын — это совсем другое.

— Надо же! А представляешь себе, если бы это был еще и твой собственный сын?

— Фу, фу! — сказал папа. — Нехорошо. Не надо больше об этом.

— Ладно, не надо. — Мне почему-то вдруг так жалко его стало. Хорошая форма? Какая там хорошая. До нее еще ого-го как далеко. Полечить бы его. Интересно, что у него с печенью?.. — Слушай, — сказал я. — А хочешь, я попрошу денег у Стаса?

— А? — Папа смутился и долго молчал. — Боюсь, что хочу, — сказал он наконец. — А это возможно?

— Проще пареной репы. Как только он приедет в Москву…

Но по подсчетам папы выходило, что Стас давно уже дома, примерно с неделю.

— Вот это номер! — сказал я. — Почему ж ты до сих пор не на работе? И что там у меня?

— Все нормально. — Папа сходил к лотку, купил еще по пломбиру. — Я был там, у тебя. Очень симпатично поговорили мы с Федором Степановичем. Пока что у тебя больничный лист. Потом остаток очередного отпуска. А у меня вообще отпуск за два года. Еще и махнуть куда-нибудь можем.

— Например? К Косте?

— Ну уж нет, — сказал папа. — Это ты меня уволь. — Он вдруг помрачнел. — Грустное дело — возвращаться в брошенные места. Да и глупо. Вот ты когда-то сказал, что я сел в поезд, идущий не в ту сторону. Все верно. Но понимать — это одно, а соскочить на ходу — совсем другое. Страшно. И чем дальше — тем страшней. А, ладно, думаешь, — доеду куда-нибудь. Земля-то круглая. Тебе смешно?

— Очень. Ты же видишь, я прямо зашелся от хохота. Слушай, а может, все-таки махнем к Косте? На денек-другой. Представляешь — ни звонка, ни телеграммы. Он вдруг выходит из своей квартиры, а тут мы…

— Ты, наверное, чего-то не понял. — Папа встал со скамейки. — Я пытаюсь объяснить тебе по-другому. Как ты можешь догадаться, мне не очень легко. Бросить-то я бросил, но никакого самодвижения пока нет. Так, сам у себя на буксире иду. И тут достаточно одного толчка… Для меня сейчас Благовещенск — самое страшное. Хочешь поехать — езжай сам. Посмотри, подумай. У тебя еще все может быть. А для меня теперь есть только один путь: куда навострил лыжи, туда я двигай. Все надо строить здесь. И никакой ностальгии, никаких погружений в былые дни. Понимаешь, о чем я говорю?

— Да. Но есть ведь былые дни, которые не имеют к тебе прямого отношения. Честно говоря, я не могу без каких-то вещей. Вот, скажем, Жора Пигулевский — помнишь, я тебе про него говорил?

— Это можно, — папа улыбнулся, — теперь можно. Я мало к кому в жизни испытывал сильную неприязнь. Но есть несколько человек… Одно время Жора стоял на первом месте.

— А Стас?

— Тоже было дело. И тоже прошло. Прости, но раз уж мы вернулись к нему… На год, на полтора, больше не понадобится. Как ты думаешь, на какую сумму мы можем рассчитывать реально?

— А сколько надо?

— Много. По крайней мере, тысячи полторы. Не даст?

— Даст. Считай, что они уже у тебя в кармане. Вернее, у Кости в кармане.

Но у меня ничего не вышло.

В тот день, впервые за долгое время, папа поехал играть в преферанс. Очень захотелось.

— Позвони мне по этому телефону, — сказал он.

— Зачем? Все будет в порядке.

— Ну вот, когда будет, тогда и позвони.

Не могу сказать, что мне было так уж тяжело идти к Стасу. Но и радости особой это не доставляло. Не по-людски как-то. Он приехал, а меня нет. Хоть бы я записку ему какую-нибудь оставил. «Здравствуй, — скажу я. — Дай мне полторы тысячи». А может, даже без «здравствуй». «Привет, — скажет он, — а ты что, не живешь теперь здесь? Надоело?» — «Надоело. Женился я…»

Ах, Стас! Столько всего произошло. Даже не знаю как мы теперь с ним встретимся.

Но где же он? Я долго звонил в дверь. Мимо шла соседка.

— Чего трезвонишь? — сказала она. — Уехал он опять. Куда? А откуда мне знать! Он нам не докладывает.

— Спасибо.

Я открыл дверь своим ключом.

Судя по всему, Стас действительно умотал куда-то. И надолго. Окна в квартире — наглухо, чтобы обивка не выгорала. Все общие краны перекрыты, электричество вырублено с распределительного щитка. Все как в тот день, когда мы приехали сюда с Иванкой.

Я расшторил окно в большой комнате. Прямо посредине на полу два обшнурованных чемодана. Даже не распакованы…

Я зачем-то подвигал один, другой. Нехорошо… Надо звонить папе.

— Алло! — сказал я, когда его подозвали к телефону. — Тут одна маленькая накладка. Только ты не расстраивайся.

— Что, не приехал?

— Хуже. Опять уехал куда-то.

Папа вдруг рассмеялся.

— У тебя такой голос, — сказал он, — как будто началась война. Ну, уехал. Ну и что?

— А ты, я гляжу, веселый. Карта пошла?

— Бери выше. И карты нет, и проигрываю по мелочам. А настроение хорошее. Просто так, без всякой видимой причины. Короче говоря, на какой-то срок я тут договорился. Только, с твоего позволения, я возьму не полторы, а две. А ты что там делаешь? Хочешь, приходи сюда… Ну ладно. Тогда ступай домой. Я тоже скоро приду. Все. Отбой. Встреча у калитки. Ты знаешь романс про отварную калитку? Ну как же: «Отвари поскорее калитку…»

Я поймал себя на том, что мне хочется понюхать трубку. Беспричинное веселье? Как бы не так! Неужели он опять врезал?..

Но папа был трезв, как стеклышко.

— Знаешь, — сказал он, когда мы встретились, — есть мысли, которые я не усваиваю с первого раза. Старость, Склероз. Давай-ка повторим. Как это ты там излагал? Ни звонка, ни телеграммы… Костя выходит из своего парадного, а тут — кто?..

— А тут мы.

— Богатая мысль! — сказал папа.

— И простая?

— Да, и простая. Как это я сразу не оценил? Наверное, был нездоров. Температура, а? Ты не заметил?

Мне опять почудилось что-то нехорошее.

— Тогда не заметил, — сказал я, — а сейчас вроде бы есть. По-моему, у тебя плюс сорок градусов.

— Аберрация зрения. Глубокая ошибка, — сказал папа. — Во. — И он демонстративно дохнул мне в лицо. — Но дело не в этом. Я вдруг вспомнил, с каких пор считаю Костю романтиком. Это очень важно. Хочешь послушать?

— Давай.

И опять мы застряли у калитки.

— Это было давно, — сказал папа. — До школы он целиком был на попечении мамы. Мамсик эдакий. А тут пошел в жизнь, в первый класс. Помню, зимой явился — под глазом синяк, нос поцарапан. Сражался за свои идеалы. Он, видишь ли, был убежден, что учительницы — это особые, высшие существа, что они даже в туалет не ходят. Но там у них в классе, как и во всяком коллективе, нашлась пара реалистов, вроде нас с тобой. И они активно стали объяснять ему что и как.

— И грянул бой?

— И грянул! Ты в нем этого не видишь. Но ты вообще слеповат. Вот смотри сюда. Какого цвета у меня лицо? Лимонного? Статичен ты, недиалектичен. Не умеешь понимать, что куда движется. Сейчас оно желтоватое, да. А через неделю-другую будет чистое, белое.

— Как у Марселя Марсо?

— Еще белей. Короче говоря, так: времени у нас мало, я предлагаю разделиться. — Он вынул из кармана толстую пачку денег. — Один идет за билетами, а другой в темпе складывает чемоданы, заколачивает на кухне окно…

— То есть?

— Ты разве не собирался лететь в Благовещенск? На денек-другой?

— Но ведь ты…

— Да, я. Но не могу же я удовлетвориться одним тобой. Какой-то приблудный, можно сказать, а там у меня родной сын, почти доктор наук. Восходящее светило! Короче, я бросаю монету. Орел идет за билетами. Ты кто, орел?

— Куда уж мне! Одного понять не могу — так складно говорил: поехать, мол, в Благовещенск, значит, конец, можешь сорваться… Ты пойми, я даже рад, но где же логика?

— Логика?

— Да, логика!

— Нету! — Папа широко развел руки. — Нету логики. Ну и что?

Сюрприза не вышло. Честно говоря, я даже не знаю, что надо сделать, чтобы Костя удивился. Одно слово — романтик.

Аэропорт в Благовещенске новый. Но я почему-то воспринял его как старый. Наверное, я к нему уже привык: пару раз его показывали по телевизору. И на открытке у нас он есть.

В самолете папа принял снотворное, всю дорогу спал и сейчас еще досыпал на ходу.

— Встряхнись! — сказал я. — Ты что, не понимаешь, где мы?

— Пока не понимаю. Иди лови такси. Впрочем, не надо, вон Костя бежит. Откуда он узнал?

Лицо у папы расплылось в широченную улыбку. У меня тоже губы разъехались. Сердце почему-то сильно заколотилось.

А Костя уже не бежал, а прямо-таки летел на крыльях. Вот он совсем близко. А вот он на тех же крыльях пропорхнул мимо нас и с радостным воплем врезался в толпу каких-то людей. Рукопожатия, объятия.

— Ну что ж, — сказал папа, — по крайней мере, никакой мистики. Уже хорошо. Человек встречает делегацию.

— Да, это хорошо, — согласился я и заорал: — Костя!!!

Он обернулся, поискал глазами и вдруг увидел нас.

— Вы? — сказал он. — Ну, вы даете! А где деньги? Где перевод? Я сижу, жду…

— Здесь, здесь, — папа похлопал по своему вспученному портфелю. — Все в порядке.

Вообще-то в Косте подхалимства нет. Но лучше бы это он приехал, а они бы его встречали. Уж очень быстро он бегал. Хватал чемоданы, тащил куда-то.

Папа на минуту отошел куда-то и принес полную картину происходящего. Симпозиум. Оказывается, со всех концов земли слетелись виднейшие специалисты по легким. Академики, профессора. Полно иностранцев.

— Ну, да?

— Да! — сказал папа. — Вслушайся, отовсюду звучит зарубежная речь.

Но иностранец оказался только один — не то финн, не то швед. Именно с ним мы и поехали в одной машине.

«Посмотрите налево. Посмотрите направо!..» Костя тут же взялся развлекать его по-английски. То и дело мелькали русские слова, и кое-что я понимал. Вот он говорит ему про совхоз Чигири. Нет, БАМ отсюда увидеть нельзя. А вот он хочет его посмешить тем, что эта сопка называется Дунькин пуп. Но у кого-то из них с английским было так себе. Сопку Костя еще кое-как изобразил руками, а на пупе остановился.

— Подними рубашку, покажи, — сказал я.

Костя грозно зыркнул на меня.

— Пуп — это есть… Ха-ха-ха!

И тут папа вмешался со своим полузабытым немецким. Сперва он говорил медленно, а потом слова из него прямо посыпались. БАМ, Байкал. Что-то об Амуре… Наш ученый гость развернулся к папе, папа склонился к нему. Ну и беседа! Давно не виделись, есть о чем поговорить.

— Молодцы, что приехали! — Костя облегченно вздохнул и обнял меня за плечи. — Смешные вы — как всегда не вовремя. Гостиница забита. Хорошо еще, что я всем этим командую. Один номер как-нибудь сделаю. Второй кровати там, правда, нет, но ты ведь любишь спать на раскладушке?

— Обожаю.

— Ну вот и отлично.

И Костя занялся делом. В большом красивом блокноте у него список всех участников симпозиума. Он стал размечать, кого где поселить, кого как развлекать и так далее.

— Тут для них будет прогулка на катерах. Можно поехать. Что? Не слышу радости в твоем голосе.

— А я сдержанный.

Мчимся, мчимся! Мне бы хотелось, чтобы машина шла потише. Но мы почему-то летели как угорелые, все мелькало.

Природа! И что в ней есть, думал я. Карликовый орешник, малорослые березки. Солнце, правда. Почему-то такого солнца я не видел нигде. А может, чепуха все это? Просто я здесь жил когда-то. Сколько ж это лет прошло?..

Я попытался представить себе, как это мы въедем в город, по какой улице, и не смог.

— Ну вот! — вдруг сказал Костя упавшим голосом. — Получается, что и этот номер занят. — Он закрыл свои блокнот на медную застежку. — Неужели нельзя было дать телеграмму?

— Так мы ж хотели, как лучше. Сюрприз!

— Только сюрпризов не хватало. Смотри, что мне нужно сделать сегодня за один только день. Во-первых…

И он стал загибать пальцы. Я согласно кивал головой, Костя раздражался.

— Что ты киваешь, как китайский болван? Вот ты, ты бы мог все это провернуть?

— Да ни за что в жизни!

— Ну вот видишь! А я обычно делаю так. Утром у меня, допустим, операция. Днем еще одна. Я встаю а половине седьмого, беру гантели… Черт возьми, где ж вы будете ночевать? У меня в общежитии нельзя. Слушай! — Он тронул папу за плечо. — Сколько раз говорил. Эти ваши дурацкие сюрпризы!

— Да, да! — Папа на мгновение отвлекся от своего собеседника. — Но ты успокойся. Это же акция не только Родькина, но и моя. Так что номер у нас есть. Я оттуда звонил. Думаю, что нам заказали.

— Ну ты даешь! Дает старик, а? Молодцы все-таки, что приехали! — И Костя радостно захохотал.

От прогулки на катерах мы отказались. От рыбалки с ухой — тоже.

— А как же вас развлекать?

Папа сказал, что никак и чтобы Костя жил своей жизнью.

— Приятно иметь дело с разумными людьми. Только имейте в виду, тогда я отключаюсь начисто. У меня и так вон…

И он тут же прямо как растворился в воздухе. А вскоре растворился и папа.

— Ты куда?

— Надо, надо. Есть тут один молодой человек средних лет… — Одной рукой папа держал бутерброд, а другой наспех доставал из портфеля какие-то папки, бумаги.

— Не понимаю — ты что, в командировке?

— А? Что ты сказал?

Разговаривать с ним было бесполезно.

Возвращался он, как правило, уже поздно вечером. Усталый, но довольный. Вернее, довольный, но такой усталый, что прямо валился с ног.

— Ну, как дела? — С этими словами он шел в душ. Минуты две там шумела вода. А потом он выходил, опять говорил: — Ну? — И укладывался в постель. — Давай, рассказывай, где был, что делал, что видел?

— Много видел. И почти ничего. Ты понимаешь, оттуда, издалека, мне казалось…

Но он уже спал.

В первую же ночь я сделал ревизию его портфеля. Он был сплошь набит какими-то копиями из иностранных журналов. Целые статьи, отдельные страницы. Судя по рисункам, что-то о пишущих машинках.

— Слушай, ты что, пишмашинку изобрел? — сказал я утром.

— А?

— Да ну тебя совсем. Ладно, буду жить один. Гуляй на просторе.

— Да, да! Даже не думал, что так получится. Никакого времени не хватает. Но я еще успею. А ты походи, посмотри. Ты не в претензии, что я тебя так бросил?

— Да нет, что ты! Премного доволен.

Один, один… Оно даже хорошо, конечно. Но в меру.

Оттуда, из Москвы, все казалось иначе. Я думал: вот выйду на улицу Ленина… И даже просто выйду из гостиницы — сразу же крики, вопли:

— Ух ты! Родька! Не может быть! А мы уж думали, что ты… Пойдем с нами.

Но никто меня не окликал. Школьные друзья. Ау! Где они? Все адреса я перезабыл.

Ладно, не окликают меня — не надо. Буду сам окликать всех. Вернее, всякое знакомое место. Вот «Гастроном». Здравствуй, «Гастроном»! Подновили его, даже вроде достроили, но то, что было в нем, что делало его для меня главным зданием города, так и осталось. И вообще, какие-то хорошие, приятные люди потрудились над Благовещенском. Настроено много, даже очень много, а город узнается легко.

Улица. Совсем новая! Ресторан возле бывшего рынка. Здорово! Тебя как зовут? «Восток»? Здравствуй Зашел, пообедал.

Совсем недалеко, почти рядом, — Милицейский переулок. Там наш бывший дом, наша квартира. Интересно, кто теперь в ней живет?

Очень хорошо помню двор. Справа, сразу, как войдешь в ворота, аккуратно, в ряд, — дровяные сараи. Возле них — лодки. Две деревянные и одна алюминиевая — «казанка».

Сердце заколотилось. Я вошел в ворота.

Сараи были на месте. Но теперь большинство из них превратилось в гаражи для мотоциклов. Перестройка небольшая — только двери другие навесили, пошире. А где же лодки? На их месте росли деревья. Довольно высокие.

В дом входить почему-то не хотелось.

Посреди двора в большой круглой беседке сидел незнакомый старик. Я поздоровался и спросил, такой-то ли это дом по Милицейскому переулку. Надо же с чего-то начать разговор.

— Такой-то, — он кивнул.

— А вы не знаете, кто теперь живет в тридцать четвертой квартире?

— Живут… Не знаю.

Мне вдруг захотелось услышать свою фамилию.

— Раньше там жили Муромцевы, да?

— Нет, — сказал старик, — там жил Котов. Помер. Муромцевы?.. Что-то я таких не слыхал. А ты сам-то кто?

— Так, никто. Извините.

Черт возьми, но ведь какой-то след должен был остаться от нас!

Помню, здесь когда-то я насыпал клумбу. Не один, конечно. Народу было много — субботник. Таскал землю, обкладывал половинками кирпичей. Где она теперь — та клумба?

Я походил по двору, забрел в дальний конец. Там, возле котельной, — старый, давно не крашенный забор. Этот забор я помню: вместо столбов — толстые просмоленные шпалы. Хоть бы слово какое-нибудь прочесть. Жалко, что я в детстве не имел привычки писать на заборах.

Помню, в Москве я зашел в один двор. Солнце. Глушь. Какие-то деревья шумят… Там тоже в закутке был забор, только обитый ржавой жестью. А прямо по ржавчине белой краской написано: «Здесь прошла моя юность».

Вот так и надо. Вот так и хорошо! Шариковая ручка по доске не писала. Тогда я подобрал с земли толстый кривой гвоздь и стал выцарапывать: «Здесь…»

— Пишешь? — Старик стоял за моей спиной.

— Пишу.

— А что пишешь?

— Да так… лирика. — И я провел пальцем по доске. — «Здесь прошла моя юность».

Пока он сидел в беседке, казалось, что ему сто лет. А тут он выглядел совсем по-другому. Небольшого роста, худой. Но широкий, кряжистый.

— Ну пиши, пиши, — сказал он. — Сколько ж тебе лет, что она уже прошла?

— Много. — Я закурил сам и предложил ему. Он взял сигарету, положил в карман.

— А я думал, ты по малой нужде, — сказал он. — Тут место бойкое. Как пиво откроют, то одни бежит, то другой. А там, под забором, у меня черви…

Говоря все это, старик не спеша шел к сараям. Я пошел за ним.

— Вот погоди, я тебе грифель дам или стамеску. Ей и напишешь. А гвоздем что же?

Он подошел к знакомому сараю, пошарил по карманам своей брезентовой куртки и достал большой медный ключ. Теперь таких не делают. Фигуристый, со сложным узором зубцов. Я сразу узнал его.

А где же замок? И замок на месте. Тоже медный, большой. Когда-то Костя купил его на рынке. Долго отчищал, смазывал. Теперь остается только услышать звон. Будет или нет. Есть. Дважды ключ повернулся в замке и дважды послышалось тонкое стальное звяканье.

И тут же, как по команде, на голову мне капнуло раз, другой. Ветер качнул деревья, стих, и зачастил мелкий дождь.

Старик вошел, я стал в дверях. Сарай был просторный, сдвоенный. Видно, сосед за ненадобностью уступил свою дровяную площадь, и старик снес перегородку.

Щелкнул выключатель. Где-то под крышей зажглась лампочка.

— Можно к вам? — Дождь уже шпарил вовсю.

— А чего там. Входи.

Вот красота! Люблю… Это была мастерская умельца-универсала. В одном конце стоял хорошо оборудованный столярный верстак. Все инструменты заглажены руками до теплого костяного блеска, железо слизано на некоторых почти до самой рукоятки. И все тщательно разложено, развешено.

Подальше от входа, в глубине, стоял еще один верстак. Здесь — все по железу. Даже небольшой сверлильный станок. Мотора не было: старик приладил к станку велосипедные педали. Тут же неподалеку старинная сапожная лапа, а при ней еще третий, низенький верстачок с набором съемных чугунных ступней, с множеством открытых квадратных ящичков. А в них гвозди, гвоздочки, железные, деревянные. Шилья, шурупы, еще что-то…

Вот моя старость, подумал я. Сижу себе, строгаю что-нибудь, клепаю. А может, шью… «Ах, черт, надо будет шилья поточить!» А тут входит Иванка. «Садись, — говорю я ей, — посиди со мной. А то я соскучился!..»

— Садись. Чего колом стоять? — сказал старик.

Я поискал глазами, нашел табуретку.

— Спасибо.

Рядом с сапожной лапой оказалась еще одна лампочка. Старик зажег ее и, нацепив толстые очки с пожелтевшими стеклами, уселся подшивать большой черный валенок. Видно, он уже передумал давать мне стамеску или забыл.

Работа была немудрящая. Но я первый раз вблизи видел шитье сапожным крючком. Ага, ишь, как оно! Один кусок дратвы узлом наружу, длинным концом вовнутрь валенка. А другой кусок наоборот. Крючок служил в то же время и шилом. Старик пробивал им валенок, вытаскивал наружу петельку внутренней дратвы, продевал в нее наружную и все это крепко стягивал. Шов получался ровный, красивый.

Слева от меня с крыши упала крупная капли. Через долгое время еще одна. Стало совсем уютно. Как медленно идет жизнь, подумал я. Уже и забыл, что так бывает. И что ему этот валенок? Ну, рубль, ну полтора…

— Слушайте, — вдруг сказал я. — Продайте замок от сарая, а?

— Купи. — Старик даже не поднял голову. — Сто рублей. — Он вытащил петлю и так оставил ее. — Жил ты здесь, гляжу?

— Жил.

— И сарай, небось, твой?

— Угу…

— Ну так я тебе другое продам. — И он долго молчал. — Садись вот шей пока. А я поищу. Сможешь?

— Попробую.

Странное у меня было чувство. Что там такое старик сохранил? И найдет ли? Хотелось, чтобы он поскорей кончил копаться в большом самодельном шкафу. А с другой стороны, я старался как можно больше прошить. Хорошая работа. Просто замечательная. И какая мудрость — этот крючок! Наверное, отталкиваясь от него, Зингер или кто-то там еще изобрел первую швейную машину. Вернее, сам принцип. Иголку.

— Ну вот, — сказал старик. — Давай деньги да бери. — В руках у него был большой картонный ящик, перетянутый бумажным шпагатом.

Моя работа ему не понравилась.

— Утяжка не та, — сказал он, — и глазомеру нет. Кто ж такой валенок носить будет? Ну-ка пусти, помощничек.

Сапожным ножом он взрезал ту часть шва, над которой я корпел.

— Ничего. Глазомер — дело наживное.

— Наживное, — согласился старик. — И ты теперь, я думаю, на западе живешь?

— В Москве.

— Оно и видно. Все у вас — купи да продай… — И вдруг, не поворачивая даже головы, закричал: — Эй-эй! Где ты там?

Никто не отозвался. Старик опять крикнул.

— Да иду же, иду! — В доме на втором этаже распахнулось окно. — Половина же только второго!

— Половина… — проворчал старик и что-то стал насвистывать сквозь зубы.

Положение было дурацкое. Вот он — ящик. Там что-то наше. Насчет платы он, скорее всего, пошутил…

— А что там? — сказал я.

— Не знаю. Посмотри.

Я не торопясь развязал ящик. Папин галстук. Еще один. Помню, когда-то от большого ума я их постирал. Подкладку повело. Гладил потом, гладил. Счета за квартиру, Костины конспекты… Что-то крохотное упало на пол. Величиной с ноготь. Я поднял. Это была фотография Саши.

Старик не обращал на меня внимания, и я стал копаться в ящике веселей. Но ничего интересного больше не попадалось. Опять Костины конспекты. Рецепты, лекарства какие-то. Кипятильник с оборванным шнуром.

— Топай, топай живей! — послышался голос старика.

Я глянул в дверь. Дождь уже кончился.

Показалась девчонка лет двенадцати, а может пятнадцати, — теперь их не разберешь. Высокая, длинноногая. Одной рукой она прижимала дымящуюся кастрюлю, а в другой несла сумку, где тоже было что-то горячее.

— Обедать с нами, — сказал старик. — Тебя как зовут?

— Спасибо. Родион. Родион Муромцев.

— А мы вот с внучкой — Саяпины. Слыхал такую фамилию?

Я кивнул. Саяпиных в Благовещенске много.

— Вот там — руки мыть, — сказал старик, пряча в тумбочку готовые валенки.

В углу сарая висел умывальник. Все было чисто, аккуратно. Красное мыло в синей мыльнице, свежее вафельное полотенце…

Длинноногая девчонка была мне, в общем, симпатична. А я ей чем-то не понравился. На глаженой белой тряпке она расставляла посуду, вынутую из шкафа, и все время злобно зыркала на меня. Что-то я не так делаю? Может, набрызгал на пол? Нет вроде.

— Меня зовут Родька, — сказал я. — А тебя как?

— Очень надо! — буркнула она. — Ходят тут всякие… Это мое, понятно? Я тут положила!

Одним прыжком она вдруг подлетела к ящику, вытряхнула из него все на пол, схватила какую-то большую амбарную книгу и быстро пошла прочь.

— Эй!

— Ты куда!

Мы со стариком кинулись к двери. Девчонка бежала к воротам. Я побежал за ней. Мчалась она как угорелая, не догоню… А надо бы: амбарную книгу я узнал сразу.

— Стой! Хуже будет!

Но девчонка и не думала останавливаться. Мы бежали по кругу, — вот и опять Милицейский переулок. У ворот стоял какой-то парень в джинсах.

— Давай, Лизка, давай! — крикнул он. — На олимпиаду поедешь.

Лизка еще прибавила ходу. А я остановился. Пробежав немного, она остановилась тоже. Наугад, как мне показалось, выдрала несколько страниц из книги и швырнула ее в мою сторону:

— На, подавись!

Все правильно. Это был мой старый дневник. Это же надо!

Весь я взмок, хоть выжимай, грудь ходила ходуном. Парень в джинсах что-то кричал, смеялся. Но мне было не до него: надо посмотреть, что именно она выдрала. Чепуха. Последние страницы. Насколько я помню, там уже была чистая бумага.

Дневники бывают разные. Мой возник сам по себе, из простых хозяйственных записей: «Куплено: масло топленое — 0,8 кг, папоротник маринованный — 1,5 кг. Дров нет, уголь не горит. Сходить к…».

Потом, где-то уже ближе к середине, появляются записи смешанного характера: «Интересно, где это я могу купить малосольную кету? Неужели папа не знает, что она давно уже?.. Долго говорил с Васькой о чувстве юмора. Пришли к выводу, что у меня навалом, а у него нет совсем. Но это еще не значит, что он…»

А с появлением в моей жизни Лигии папоротник и кета ушли совершенно. «Она нахальная. Я все время а дураках. Но почему мне не плохо от этого? Ну, пошла она с кем-то… Хочется все ей прощать. А может, это кретинизм? Не упоминая Лигию, навести папу на разговор о такого рода взаимоотношениях…»

Лигия, Лигия. И еще раз она.

Обедать к старику я уже, конечно, не пошел. Листая на ходу пересохшие, ломкие страницы, с многими остановками я добрел до Амура, сел на пустых трибунах. Интересно, зачем они? Для водных праздников? Начиная от парапета высокой набережной, до самой почти воды, уступами, как на стадионе, шли разноцветные деревянные скамейки.

По близкому фарватеру, шлепая плицами огромного заднего колеса, прошел знакомый китайский пароход. Как ходил он здесь, так и ходит. Только, говорят, от кормы к носу его стянули стальным толстым тросом, чтобы не развалился. На палубе копошились синие одинаковые люди. Звучала музыка.

Я огляделся по сторонам. Высоко и вдали, на самой верхней скамейке, сидела толстая старуха с ребенком. А метров за тридцать от них, ближе к воде, какой-то нечесаный, одичалый скелет вкушал свою сиротскую четвертинку. Закуской служило пиво.

Вдруг он запел. Голос у него был чистый и совсем трезвый:

Молодец, подумал я. — сам себе компания. И мысленно стал подпевать. Старуха взяла на руки ребенка и демонстративно удалилась.

Да, да! Это уж точно, запоет…

Я читал дневник быстро, взахлеб. Светка Мокрина. Школа. Первый приход Саши… Некоторые страницы слиплись. Пришлось расклеивать их расческой.

Черт возьми, опять Лигия. Вот уж не предполагал, что она столько места занимала в моей тогдашней жизни. Настолько все забыто, затерто армией, потом московской жизнью, что, перевалив за половину, я стал читать свой дневник, как чужой.

А может, правда — чужой? С чего бы это вдруг у меня изменился почерк? Сроду я так не вырисовывал заглавные буквы.

Я быстро перелистал страницы. Так и есть! Сначала кто-то пытался подражать моему почерку, потом плюнул. Чья же это каллиграфия? Костя дурачился? Не может быть. И вдруг меня осенило: Лиза! В голове прокрутилось все с самого начала. «А мы вот с внучкой — Саяпины…» Я мою руки, она зыркает на меня.

Так… Что же она выдрала? Ничего особенного. Страниц семь-восемь. А накатать успела, по крайней мере, треть дневника. Ай да Лиза! Ай да внучка! Тоже мне, Жорж Санд!

Сначала она не только пыталась подражать моему почерку, но и как бы думала за меня. А дальше фантазия у нее разгулялась. Вот, оказывается, я подарил Лигии не только туфли, но еще диадему. Потом кулон и накидку. Интересно, где я мог брать деньги? Ага, ясно: папа у меня богатый. А я вроде принца… Кулон и диадема посланы анонимно. Ей принесли все это, когда она мыла пол. Мачехи дома не было.

Но почему мачехи? Ага, понятно: сказка. У меня уже появилась машина. Папа стал лауреатом. А Лигия превратилась в обыкновенную Золушку. Характер у нее золотой. От какого-то заезжего знаменитого злоумышленника она вдруг родила. Ребенок умер. Катаясь с Лигией на моей машине, я очень плакал по этому поводу и говорил, что мы с ней навек.

В изложении Лизы характер у меня был тоже золотой. Может быть, даже золотей, чем у Лигии. Но вот появляется Саша. Эта черная сила ломает жизнь Косте, потом папе. А потом и меня залучает в свою гибельную сеть. Куда подевалось мое ангельское сердце? Лигия-Золушка стала помехой на моем пути. Вот письмо к ней: «Лигия! Я пишу тебе, но не отсылаю. Все равно ты сейчас не поймешь. Но пройдут годы, десятилетия, мы станем старыми…»

Конечно, станем. Куда мы денемся? А где же продолжение? Две страницы каких-то маловразумительных рисунков, а дальше — конец. Все выдрано.

Нельзя сказать, что Лиза обнаружила большой писательский дар. Но что-то меня зацепило в ее сочинении. Поговорить бы с ней. Пойду, пожалуй. Сколько же она страниц унесла? Я пересчитал оборванные корешки. Штук десять, не меньше.

По набережной шли пары, компании. Я стал пересекать это гуляние поперек. Раньше местный Бродвей был в районе гастронома, а теперь, наверное, здесь. Прекрасный приречный маршрут получился. По Амуру прошла «Ракета», и тут же большой белый теплоход отчалил от пирса. Новая набережная огорожена красивыми толстыми цепями. И столбики литые, чугунные, — прямо как в Ленинграде.

Каких-то два чудика шли вдалеке. Иногда в Москве у метро «Кировская» собираются глухонемые. Вот так же оживленно они беседуют руками.

Одни из «глухонемых» показался мне знакомым. Ну вот, наконец хоть кто-то из моей прежней жизни! Я пошел навстречу и уже через несколько шагов понял, что это папа.

Второго человека я видел впервые. Почти одного роста с папой, но поуже в плечах и существенно моложе. Выглядел он странно. Застиранные дешевые джинсы типа «рабочая одежда» и при этом синий сияющий блейзер. Но забавней всего выглядела его голова. Лысый этот человек хотел быть кудрявым, поэтому задние и боковые волосы он тщательно зачесал наперед. «Чудак, — подумал я. — Такое солнце, прокоптился бы. Загорелая лысина — это даже красиво».

— Привет! — сказал я, когда они поравнялись со мной.

— Ты? — весело удивился папа. — Прости, некогда. Вечером, вечером поговорим. — И на ходу он помахал мне рукой.

…На сарае висел замок. Ни деда, ни внучки нигде не было. Я послонялся по своему бывшему двору. Молодые женщины с детьми. Так, ребята какие-то. Один паренек лет восьми гулял сам по себе. Я спросил, знает ли он Лизу.

— Ну.

— Она дома?

— В школе.

— Так ведь каникулы.

Малолетний земляк кинул на меня удивленный взор:

— Так в спортивной же школе.

— А ты уверен?

— Ну.

В Благовещенске «ну» означает «да». Наверное, не только в Благовещенске.

Ах, город!.. Хорошо, что здесь все близко. Я спросил на улице, мне сказали, что спортивная школа — на бывшем стадионе. Бывшим он стал уже без меня. Годы!

Я увидел ее издалека. У бревна — еще несколько девчонок. Тренер — слегка оплывший мужик лет сорока. На кого же он похож? А ни на кого. На тренера.

Чуть поодаль ребята играли в волейбол. Где-то стучали городки. Момент был явно неподходящий. Я точно знал, что произойдет, но удержаться не смог. Когда Лиза, отработав на бревне, лихо соскочила на землю, я вышел из-за дерева и окликнул ее. Было такое ощущение, что она побежала даже раньше, чем увидела меня.

— Ты что! — Тренер посмотрел ей вслед, потом — на меня. — Кажется, русским языком говорил… Ишь, повадились! Ну вот объясни, что ты ходишь за ней? Чего надо? Ты знаешь, сколько ей лет?

Четверо оставшихся гимнасток насторожились.

— Любви все возрасты покорны, — сказал я.

Игривое хихиканье было мне наградой.

— Перерыв. — Тренер глянул на часы. — Давай, девочки, погуляйте. Ну!

После повторного «ну» вся четверка нехотя двинулась к волейбольной площадке.

— Так вот! — И тренер попытался взять меня за грудки.

— Напрасны ваши совершенства, — сказал я. — Вы лучше посмотрите на меня внимательно. Был я здесь когда-нибудь?

Он всмотрелся.

— Ну, не был, — сказал он. — А может, был. Черт вас разберет. — И уже жалобно: — Я прямо умучился. Ходят, ходят! И девка вроде из себя невидная… А ты ей кто? Брат, родня?

И вдруг я вспомнил, на кого он похож. На себя бывшего похож, вот на кого. «Шайбу, шайбу!..» Как же его фамилия?

— Это долго объяснять, — сказал я. — Лирика. Просто мы раньше жили в том дворе, где она теперь живет. Дед у нее. Вот дневник там нашел в сарае. А вас я узнал. Вы когда-то играли в футбол, в городской сборной, верно?

Тренер зыркнул на меня исподлобья. — Было дело.

— Левым крайним, — сказал я.

— Не говори… — И долгая пауза. — Небось, из всех теперь только ты и помнишь это. А твоя-то как фамилия? Семья ваша как?

— Муромцевы.

— Нет, вроде не слыхал. — И он стал искать глазами, куда подевались его гимнастки. — Хотя, погоди! Что-то такое старик говорил. Муромцевы… Твой отец случайно не на элеваторе работал?

— Нет. Он работал на заводе. Главным инженером.

— Ну да! Конечно. Еще и отчество у него такое… нерусское. Бывало, дядя Григорий как заведет про него. Да вы ж его знали. И ты знал, небось. Дядя Гриша. Григорий Касьяныч.

— Касьяныч? — И мурашки побежали у меня по спине. — Вот странно. Я думал, что он… А что он, где он сейчас?

— Далеко. — Тренер смотрел куда-то мимо меня. — Сосед мой был. Только мы въехали в новый дом, старуха почти сразу… А он протянул с год, не больше. Один. Дети давно разъехались. Бывало, принесем что-нибудь, я или племяш мой… Да, старость. — Он улыбнулся. — У тебя дети есть?

Поворот был неожиданный.

— Есть, — сказал я, — сын есть. Маленький. Вот такой.

— А жена?

— И жена. Иванка зовут. Только они сейчас не со мной. Временно. Скажите, а Касьяныч, он что же?..

— Не будем! — сказал тренер. — Вон мои девчонки уже плетутся. Ты приходи в другой раз. Посидим. Может, ко мне в гости зайдешь. Только у меня ни жены, никого. Племяш, и тот куда-то сбежал.

— Хорошо. Я приду.

— Ты садись, — сказал папа. — Садись.

— Так я же сижу! Что с тобой?

— Извини. Легкая эйфория. Короче говоря, так: мне надо с тобой посоветоваться. — Руки у него были беспокойные, лицо возбужденное. — Решение я уже принял, но посоветоваться надо. Черт его знает, а вдруг я действительно рехнулся на старости лет. Понимаешь, ли, какая история…

И он заходил по номеру.

— Не знаешь, с чего начать? Начни с конца.

— Правильно. — Он вдруг остановился и навис надо мной. — Тебе нравится жить в Москве?

— В общих чертах — да.

— А мне нет. — И громче: — Ты можешь это понять? — И еще громче: — Мне не нравится. И я не хочу, не желаю, черт вас всех подери!

— Так не живи.

— И не буду! — Он опять заходил. — В одну воду нельзя войти дважды. Это верно. Может быть. Для кого-то… Иди сюда, посмотри на мою физиономию. Нет, ты посмотри внимательно. Да, да, я здоров! Полон сил. Молод, в конце концов. — Он с шумом распахнул окно. — Вот я вдыхаю, я вбираю в себя все вот это, и где-то далеко, в самой глубине моего существа…

— Женя! — вдруг послышалось откуда-то снизу.

Папа выглянул.

— Сейчас! — крикнул он. — Ты иди, скажи, что я скоро. Что? Пока неизвестно. Может быть, мы придем вдвоем. Давай жми! — Он обернулся ко мне: — Пойдешь с нами?

— Не знаю. Как тебе удобней. А это кто? Тот самый «кудрявый»? Смешной малый! Я его увидел…

— Да, он смешной! — громко сказал папа. — Он очень смешной. Во всяком случае, за все последние годы я таких смешных не встречал. До войны еще попадались подобные экземпляры… Как ты думаешь, кто он?

— Певец. Тенор. А может, сам сочиняет и сам поет. Бард, Брасенс какой-нибудь. Ты бы ему все-таки сказал про его лысину.

— Угу, — папа сел на кровать. — Он сейчас работает на моем месте. Главный инженер. Мы с ним тут ходили… А ты, кстати, был на старом кладбище? Полный бред. Упразднили его. Пытался найти мамину могилу — совершенно невозможно. А вообще ничего они здесь… Как тебе город?

— Как и тебе. Но, может, закончим нашу тему? Тебе ведь надо идти.

— Да, да. И я, пожалуй, пойду один. А тебе вот домашнее задание. Я решил остаться в Благовещенске. Что? Да! Посиди, подумай. Взвесь. Только прошу учесть следующее: один, конечно, в поле не воин. Но два человека, даже только два, — это огромная сила. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я смотрел на папу и прямо любовался. А ведь в самом деле молодой! Может, таким молодым я его и не видел никогда.

— Что, друга схлопотал? — сказал я. — Кирюху? — Мне почему-то захотелось подразнить его.

Но он на слова не клюнул.

— Да, схлопотал. Представь себе. Ты видишь в этом что-то забавное? Я — нет. Как это ты там говорил? Не имеющий друга не имеет — чего? Вот именно. Все у меня было. Кроме лица, как я теперь понимаю. Кроме этой мелочи. А?

Как видно, с другом я попал в точку.

— Брось! Это же на безрыбье! — сказал я и сам не узнал свой голос. До чего противен! — Просто ты давно людей не видел. Одичал, мохом зарос. А он тебе, небось, комплименты говорил. Анекдот про бананы ему понравился. Вот, помню, когда я еще служил, мы с Жорой тоже решили облагодетельствовать одну престарелую девушку. Я ей говорил так…

— Не дури! — сказал папа и долго молчал. — Тут все несколько серьезнее, чем ты думаешь. «Кудрявый»! А знаешь, я вас, пожалуй, и знакомить не стану. Боюсь. Вдруг он тебе не понравится.

— Ну и что?

— Плохо. Буду хуже относиться, — сказал папа. — К тебе.

— Ну и что?! — И я вдруг здорово разозлился. Да, вот так оно и бывает: тянул я его, тянул… — Какая тебе разница, как ко мне относиться? Ты же теперь в порядке. Отоварился. Новый друг лучше старых двух. Молодой, здоровый. Лицо у тебя есть. Ладно, живи. Я не в претензии. Как был сиротой, так и останусь.

— Ну нет, это не разговор. — И папа опять заходил по номеру. — Впрочем, сам виноват. Не с того начал. — Он вдруг остановился и долго смотрел на меня. — Знаешь, все, что я сказал и что скажу дальше, я мог бы выразить очень кратко, буквально в двух словах. Постой, помолчи…

Он стал искать эти свои два слова.

— Я… — От напряжения у него вдруг навернулись слезы, и, как бы пытаясь опередить их, он быстро-быстро проговорил: — Я тебе очень… Просто ужасно благодарен. Все! Больше, собственно говоря, мне сказать нечего.

Вот уже не думал, что у нас с ним слезы лежат так близко! Я видел, он плачет по-светлому. Ему хорошо от этого. Но все равно мне было не по себе.

— Ну-ну! Я ведь тоже умею. Хочешь, рыдану? — Я взял его за плечо. — Смешно же, только что обрел лицо, а от слез оно знаешь как портится…

— Нет. — Папа снял с плеча мою руку. — От этого как раз не портится. Во всяком случае, у мужчин. Но если иметь в виду не то, что ты сказал, а то, что хотел сказать, ты прав. — Он улыбнулся. — Слушай, а почему ты так часто прав? Может быть, ты умный?

— Ну что ты! — Мне хотелось перейти на другое. Ему, наверное, тоже. — Да и не в уме счастье, — сказал я. — Просто все свое я ношу с собой… Узнаешь?

И я выложил перед ним Сашину фотографию. Она была очень маленькая. Папе пришлось надеть очки.

— Ух ты! — сказал он. — Откуда? Ты был там, у нас?

— Пока был только в сарае. Галстуки твои нашел. Костины конспекты…

— Н-да… — сказал папа. — Какое лицо, а! Надо бы это увеличить. Это обязательно надо увеличить.

— Надо. — Я хотел сказать еще про дневник, про Лизу, но сказал совсем другое: — Да и вообще все, что было с нами, надо бы как-то увеличить…

Папа, мне показалось, не услышал этих слов.

— Мы сделаем три снимка. — Он спрятал фотографию в бумажник. — Вот такого формата. А может, чуть побольше.

— Один для Кости?

— Естественно.

— А ты уверен, что это ему будет приятно?

— Нет. Но попробовать надо. За тебя поручиться не могу, но я Костю последних лет совсем не знаю. Какая-то циста на нем. Тебе проще: ты людей и сквозь преграду воспринимаешь. Или тебе кажется, что воспринимаешь. А мне обязательно надо ее проколоть. Толстая она у него и окостеневшая. Раньше я и не пытался. А теперь вот хочу. Назрело. Ты прав, надо же как-то увеличить все то, что было с нами. Со всеми нами.

Где-то внизу громко просигналила машина. И еще раз.

— Это за мной, — папа подошел к окну, высунулся и помахал.

Я подошел тоже. У ярко освещенного входа в гостиницу стоял зеленый «рафик».

— Ну что же вы там?.. — донеслось снизу.

— Секунда! — крикнул папа. — Буквально одна секунда! — И он повернулся ко мне. — Ну, я пошел. Надо. Ты понимаешь, сейчас вот все и уточнится. Есть два места, где я мог бы работать. С одной стороны — они. — Он кивнул на открытое окно. — «Сельхозтехника». А с другой стороны, моя прежняя работа. «Кудрявый» готов мне уступить.

«Сельхозтехника» опять просигналила.

— И еще одно. Во всех случаях я задержусь. А тебе завтра придется улететь. Я уже заказал билет. В Москве, сделай одолжение, побегай как следует. Вон там список поручений… Ты правда не в претензии, что я иду без тебя?

Очень он был смешной в этот момент. И симпатичный. Ему действительно неловко было оставлять меня. Но уж до того ему хотелось вырваться поскорей, что я рассмеялся.

— Ну, вот так-то лучше! — сказал папа. — Теперь я ухожу с легкой душой.

И его как ветром сдуло.

Список поручений оказался — будь здоров! И хотя прямо об этом не говорилось, одно я выяснил сразу: он хочет сделать так, чтобы ему не нужно было возвращаться в Москву вообще… Вот и приехали, подумал я. Какая-то новая, совсем другая жизнь начинается. Ну и отколол номер старик!

Вечерние голоса, смех… Гуляет народ. Из ресторана внизу доносилась музыка. Где-то прогудела «неотложка».

Запил бы он там в Москве, вот что, вдруг подумал я. Обязательно закирял бы опять. И как это ему пришло в голову остаться в Благовещенске?

Да, Москва! Столица. Факт! Там со временем он бы обязательно вернулся к своему «а зачем?». Ну, люблю я его. Даже очень. Но этого ведь мало. Надо еще двигаться, ехать на чем-то. А на чем? Свой сюжет у него там был почти нулевой. А к чужим он подверстываться не умеет. Да и у кого он такой сильный, чтобы поволок двоих? У меня? У Кости?..

В одних трусах, босиком я ходил туда-сюда по номеру и чувствовал себя счастливым родителем, который наконец-то пристроил свое единственное чадо. Своего гадкого утенка.

Пять шагов от окна к двери, пять от двери к окну… Час уже. Черт возьми, сколько ж он там будет сидеть? Лечь, что ли? Не усну. Да и к чему это. Последняя ночь, последние часы, можно сказать…

Я надел брюки, рубашку и от нечего делать стал собирать чемодан. Дневник. Хорошо! Сюда его. Нет, вот сюда, на самое дно. Прощай, Лиза. Прощай, Бичер-Стоу. И видел-то я тебя только со спины, можно сказать, пока ты от меня бежала. А ведь буду помнить. Как и того старика в Софии, буду помнить всегда…

Мысли, мысли!

Чемодан собран. Что же я забываю обычно? Тапочки? Так, тапочки есть. Что еще?

Я вошел в ванную и остановился перед зеркалом.

— Привет! — сказал я своему отражению.

А ведь хорош! И взор такой ясный, насыщенный. Ах, черт, как странно все повернулось. Нарочно думай — не придумаешь. Ведь вот уж, казалось бы, проигрышный, ход. Ну кто в наши дни идет на потерю московской прописки? И ради чего? Ах, черт!

Не торопясь, я намылил щеки и стал бриться. А на «кудрявого» плевать, думал я. Может, и вообще знакомиться не стану. Не понравился он мне. Не моя конструкция. Это бывает. Вот, скажем, Жора Пигулевский. Для меня он — родной человек. Гигант, гений. А для папы или для Стаса?..

Да, но ведь в конце концов пересидел же я их. Ведь так или иначе всучил я им Жору! А что если дружеские отношения именно на тот предмет и существуют, чтобы мы воспринимали через друзей то, что сами по себе воспринять не можем? Или не хотим? Или нет у нас времени, или еще чего-то?..

Папа вышел через меня на Жору и Стаса. А я выйду через него на «кудрявого». Ведь что-то в нем есть. И на Благовещенск выйду. Да, на Благовещенск в первую очередь. Ведь, как бы ни разделялись, мы с папой — одно. Во всяком случае, так складывается сейчас. Значит, я живу, вернее, буду жить и в Москве, и в Благовещенске сразу.

Ах, хорошо бы он сейчас… Я глянул на часы — половина второго.

И мне повезло. Резкие, быстрые шаги по коридору. Громко скрипнула дверь.

— Слушай! — крикнул я из ванны. — Ты только послушай, что я придумал…

— Придумал он!.. — На пороге стоял Костя. — А что это ты бреешься среди ночи?

— Да вот, чистоты захотелось, — сказал я, — свежести. Понимаешь, старик, прекрасно все складывается. Вот погоди, я сейчас дорублю бороду…

— Потом дорубишь. Сотри мыло, иди сюда. Сотри мыло, тебе говорят! Слушай внимательно. Что ты придумал, это плевать. Но вот что придумал этот человек!

— Ну?

— Что «ну»?.. И перестань лыбиться, как дефектный. — Костя подошел к столу, сел. Я сел тоже. — Ты знаешь, что папа остается в Благовещенске?

— Ну? — опять сказал я.

И тут его понесло. Орал он громко. Бегал по номеру, вскакивал, садился. И вся его речь сводилась к тому, что папа рехнулся. Такие труды, хлопоты. Думал — семья, жить одним домом. Но разве с нами можно?

— Вы же цыгане! Цыгане! — Это было уже на таком крике, что в стену постучали.

— В общем, так, — Костя убавил звук. — Теперь все зависит от меня. Не будем ханжами и не будем закрывать глаза. Если говорить прямо, как ни крути, вы с папой свою жизненную игру проиграли. Остаюсь я. Я один!

— Послушай…

— Помолчи!

И опять пошло про семью, про Люсьену. Про то, что она на четвертом месяце.

— Одного внука вырастили ее родители. Целиком. Ты к этому хотя бы прикоснулся? А папа?

В общем, выходило так, что папа должен стать чем-то вроде няньки при новом Костином ребенке. Мне тоже отводилась какая-то важная роль. Костя говорил долго. И все о семье. О том, как он мечтал, как надеялся… Бубнит, бубнит. Я уже и слушать перестал. И вдруг он навис надо мной:

— Ну! Ты согласен или нет?

— Естественно, — сказал я. — Вот только насчет жизненной игры стоило бы обсудить. Понимаешь ли, какое дело, старик, очень похоже, что мы ее как раз не проиграли, а выиграли. Или почти выиграли. И то, что папа хочет остаться в Благовещенске…

— Брось! — Костя махнул рукой. — Знаю я эти ваши тесты. Вот они уже где у меня!

— И все-таки мы выиграли. И то, что папа…

— Вы?

— Да, мы.

— Ну хорошо. Но у человека, который выиграл, должен быть выигрыш. А где он у вас? Где? Покажи.

До чего ж он иногда бывает мерзостный!

— Костя… — Внутри у меня все клокотало. — Костя, — сказал я, — ну почему ты такой одноканальный? Такой одноклеточный! Вот послушай. Нет, ты все-таки повнимай хотя бы секунду. Ты знаешь, что папа бросил пить?

— Подумаешь, новость! Просто у нас с ним был разговор. То один его видит под мухой, то другой. Ну, я и вломил ему как следует. Он дал слово…

— Так. Слово дал. И давно это было?

— Давно. Не помню. Года полтора…

— Так, так. Значит, это все сделал ты?

— Конечно. А кто? Не ты же. Короче говоря, вот мое последнее слово: во всех случаях папа уезжает в Москву!

— Нет.

— А я говорю, да!

— А я говорю, нет! И не хватай меня, пожалуйста.

— Да кто тебя хватает? Кому ты нужен!

Он толкнул меня, я его, и пошло. Рубашка на мне лопнула. Ай как нехорошо! До его сорочки мне дотянуться не удавалось, и я схватил его за полу пиджака. Черт возьми, какие однако крепкие пиджаки шьют!

— Отпусти, болван! — Что-то затрещало.

— А вот это видел?

— Отпусти, тебе говорят. Считаю до трех!

Костя вдруг выскользнул из своего пиджака и, раскинув руки, свирепо двинулся на меня. И тут вошел папа.

— О, хорошо! Все в сборе. Общее собрание считаю открытым. — Он поставил на стол пухлую хозяйственную сумку и с интересом уставился на нас. — А что это вы не поделили? Наследство?

Ничто так не отрезвляет, как спокойный голос. Мы с Костей сразу присмирели.

— Кстати, о наследстве, — сказал папа, — должен обрадовать. Скоро в нашей семье появится первая серьезная недвижимость. Предлагаю вспрыснуть. Вот тут я кое-что захватил с праздничного стола. Остатки сладки.

И он вынул из сумки бутылку. Что это? Тягучее, темно-красное. Похоже, наливка из ягод лимонника.

— Но ты ведь не пьешь, — сказал Костя.

— Почему? Пью, — ответил папа. — Но мало. Много пить вредно. А ты, я смотрю, уже остыл слегка. Тогда надень пиджак и выскажись. Или я все о тебе должен узнавать стороной?

— То есть?

— Ходят слухи, что по твоей просьбе есть полное решение — отказать. А? Машину-то тебе не дают.

— Ну, не дают. И что?

— Ничего. Но деньги надо бы вернуть. И притом немедленно. Завтра Родька улетает. Иначе тебе придется посылать их по почте.

— Какая почта? Какие деньги? — Забавно было наблюдать за Костей. Папа здорово сбил его с толку. — Во-первых, — сказал он, — нам надо было поговорить совсем не об этом. Но раз уж вы так ставите вопрос… Не дают, да! Пока. Обрадовались… Но ведь могут и дать. Ты ведь знаешь, как это у нас бывает.

— Бывает, — сказал папа, — но тогда мы тебя субсидируем заново. — Он сел на кровать рядом с моим чемоданом и стал расшнуровывать ботинки. — Ты нам дашь телеграмму или позвонишь по телефону.

— Ну нет! — вдруг заорал Костя. — Так не пойдет. Ишь чего захотели! Не знаю, зачем они вам, а мне нужны. Я обязан иметь хоть какую-то гарантию. А вдруг. Мало ли что. А от вас жди потом… Но это все чепуха. Как ты понимаешь, я пришел, чтобы говорить с тобой совсем не об этом.

— Но об этом мы говорить не будем. Бесполезно. Да и неприятно. — Папа помолчал. — Ты любишь сочетать неприятное с бесполезным? Я — нет.

— Вы посмотрите на него! — опять заорал Костя. — Он не любит сочетать! Заговорил! А где ты раньше был со своими хохмами? «Ах, внук! Ах, скоро я пойду на пенсию!» Ведь это из-за тебя мы пошли на такой шаг. А теперь, когда Люсьена на четвертом месяце…

— Да, — сказал папа. — Тут я действительно виноват. Но, знаешь, Костя, по всей вероятности, тебе придется меня простить. Другого выхода я не вижу. Ладно, к этому мы еще вернемся. А сейчас скажи мне вот что: сколько ты здесь зарабатываешь?

— Какая разница? — Костя махнул рукой. — Ну, зарабатываю.

— Вот и хорошо, — сказал папа. — Тогда сделаем так: эту сумму, чтобы ты не нервничал, мы оставляем у тебя. А ты каждый месяц будешь посылать Родьке по сто рублей. По всей вероятности, он будет жить у Стаса. Вот сейчас мы тебе напишем адрес.

— Да вы что? — Костя смотрел поочередно то на меня, то на папу. — Совсем уже? За кого вы меня принимаете? Что я — миллионер, ворую, чтобы посылать ему по сотне в месяц неизвестно зачем? Черт возьми, мало того, что я живу на два дома, мало того, что мне сейчас предстоит…

Давно я уже не видел Костю в таких растрепанных чувствах. На него было жалко смотреть. И папа сжалился.

— Ну ладно, — сказал он. — Сто — это я, пожалуй, загнул. Будешь посылать пятьдесят. А пятьдесят — я. Но имей в виду, строго взаимообразно. Мне понадобится. И очень скоро. Дело в том, что я покупаю дом.

— Что? Что ты покупаешь? — спросили мы с Костей в один голос.

— Дом. Вернее, полдома. А еще вернее, дом на двоих.

Дом! Это надо же! Я от неожиданности расхохотался, а Костя стал делать какие-то странные телодвижения с подпрыгиванием. Но папа не обратил на это никакого внимания.

— Вот уж воистину, как говорится, сбылась мечта. И знаете, совсем недорого, — сказал он. — Отличный участок. Ну-ка, Родька, давай стаканы. Вспрыснем и поговорим. Мне с вами, дорогие мои друзья, посоветоваться надо.

— А о чем советоваться? — закричал Костя. — Ведь ты купил уже. Я чувствую. Ты купил уже, да?

— Да, — сказал папа. — Но это у меня теперь такая манера. Я что-нибудь сделаю, а потом советуюсь. Оказалось, так удобней.

Я принес из ванны два стакана. Третий был на столе. Папа налил нам с Костей.

— Вперед, вперед! А я мысленно с вами.

— Ты ведь говорил, что пьешь. — Костя взял стакан.

— Говорил. Но разве я обязан каждое слово подтверждать действием? Так вот. Дом такой… Пей, пей! И ты тоже. А советоваться мы будем так. Я вам буду рассказывать, как мне повезло, а вы будете радостно кивать.

— Да… — Костя залпом выпил свою порцию. — Хороши, нечего сказать. Вечно вы меня ставите в такое положение, что хоть в петлю. — И он затряс головой. — Это же думать надо. Четвертый месяц. Все сроки упущены…

— Брось, брось! Ты же видишь, то были одни обстоятельства, а теперь совсем другие. Да и к тому же, кажется, сведения о Люсьенином положении слегка преувеличены. Насколько мне известно, зимой она собирается к тебе сюда. Странный ты все-таки!

Папа надел тапочки и подошел ко мне:

— Кстати — он успел уже доложить тебе, что мы проиграли свою жизненную игру?

— Естественно. Именно это мы и обсуждали, когда ты вошел.

— А ты помолчал бы! — Костя нервно выцедил себе остаток наливки. — Тебе, наверное, кажется, что ты очень умный. И остроумный. А хочешь, я тебе скажу, кто ты такой?

— Он хочет, — сказал папа. — Если знаешь, ради бога, не скрывай.

— Хорошо. Только без нервов, — сказал Костя. — Я вовсе не стремлюсь никого из вас оскорбить. Это диагноз, вещь объективная. Есть два основных типа неудачников. По обстоятельствам и по природе. Что лучше, что хуже, не знаю, разбирайтесь сами. А что касается жизненной игры…

— Да, да, — подхватил папа, — вот именно, что касается. Я не совсем понимаю этот твой термин. Но раз уж ты на нем настаиваешь, попробуем плясать вокруг него. Предположим, что жизнь — действительно игра. А вот скажи, у всех людей она одна и та же? Думаю, что нет.

— То есть? Что ты имеешь в виду?

— Да самое простое. Я интересуюсь, нельзя ли допустить, что ты, скажем, играешь во что-то одно, а мы вот с ним — совсем в другое? Совсем! Начисто! Ты пойми, мы с Родькой вовсе не намерены ставить под сомнение твой способ жизни, но и ты, в свою очередь, должен…

— Не хочу! — вдруг сказал Костя. — Не хочу с вами разговаривать вообще. Ни о чем. Никогда! Господи, и что меня черт дернул надеяться на вас? Цыгане — они и есть цыгане. Игра там, не игра, но ты посмотри, как живут нормальные люди. Семья, поддержка. Я ведь как думал: пройдет год-два, вам с Родькой дадут жилье, мы съедемся. Четыре комнаты у нас. А то и пять. Нас трое, дети, Люсьена. Ну, не дадут «Ниву», будет другая машина… Вам вот все кажется, что я все-все для себя, для себя. А мне лично ничего не надо. Так, мелочи. Но семью мне хотелось бы иметь. Вспоминаю, как у нас в Благовещенске. А тут было бы еще лучше. Впрочем, ладно. Все это теперь, как я вижу, пустые мечты. Нет, ни на кого нельзя рассчитывать. Обещания, обещания…

— Только не надо так жалобно, — сказал папа. — Если ты помнишь, разговоры были. И даже много разговоров. Но обещаний, как таковых…

— Да? — сказал Костя. — Интересно. Вот так я сижу, вот так Люсьена. И кто-то говорит мне: «Погоди, Костя, вот я тебе сформирую библиотеку. Кое-какие книги у меня уже есть…» Или, может быть, это тоже был разговор? Тогда объясни мне, как выглядят обещания.

— Так и выглядят, — сказал папа. — Но дело в том, что тебе библиотека не нужна. Она нужна человеку читающему.

— Здрасте. А я кто?

— Прочитывающий. Как, впрочем, и Родька. Прочел книгу — и на полку. Навсегда. До скончания времен. Скажи, пожалуйста, ты за последнее время хоть одну вещь перечитал два раза? Или три?

— Зачем? — сказал Костя. — Это нужно тем, у кого память плохая. А у меня — слава богу. Ну хорошо, мне действительно не так уж важно, чтобы дома была библиотека. Но дети! Хватит того, что я вырос без книг. Пускай у моих ребят будет и Брокгауз, если уж на то пошло. И Свифт в хорошем издании. И Дон-Кихот с рисунками Доре.

— И Данте?

— И Данте. Почему бы нет?

— Что ж. Это я могу понять, — сказал папа. — Слова мои несколько обесценены, готов дать расписку. Ко дню рождения второго внука у тебя будут все эти книги. А знаешь, Библия ведь тоже есть с рисунками Доре.

— Что надо, я все знаю!

И тут Костя решил сделать еще один заход.

— Значит, ты все-таки решил остаться? Окончательно?

— Да, — сказал папа. — Климат здесь хороший.

— Плохой.

— Но для меня он хороший.

— А для тебя тем более! Во-первых, здесь не хватает йода…

— Ничего. По моим законам игры совершенно не обязательно, чтобы он был в воздухе или в воде. Говорят, в последние годы здесь йодируют соль. И это очень разумно.

— Но это же бред, — сказал Костя. — В твоем возрасте соли надо употреблять как можно меньше. А раз уж йод в тебя будет поступать из соли, значит, тебе придется употреблять ее много.

— Да, — сказал папа. — Но в этом тоже свои плюсы. Есть тут один человек, вместе с которым мне хотелось бы съесть пуд соли. А годы не молодые. Надо торопиться. Короче говоря, так. Не далее как с первого числа, может, в «Сельхозтехнике», а может быть, и на моем прежнем месте, я приступаю к работе. Это уже факт и обсуждению не подлежит. А что касается дома…

— Да, да, — сказал Костя, — могу себе вообразить! И дорого? Нет? Значит, он подлежит сносу. Или такая хибара, что жить невозможно.

— Может, и невозможно, — сказал папа, — но я буду. И даже с удовольствием. А выглядит он так. Вот здесь у нас Зея, а вот здесь… Впрочем, что рассказывать на пальцах? Тут до него рукой подать. Вам интересно. И я был бы рад. Двинули? По-моему еще не настолько поздно, чтобы не прогуляться.

— Двинули! — сказал я.

— Вам что! Куда захотели, туда двинули. — Костя посмотрел на часы. — А у меня операция завтра. И даже не завтра, а сегодня. Утро уже. Тьфу ты, глупость какая. Хоть умыться, зубы почистить…

— Валяй! — сказал папа. — Вон там в ванной моя зубная щетка.

— А запасной нет?

— Зачем?

— Ну мало ли! Свою потерял. Или гость какой. Цыгане! Одно слово — цыгане.

И, сбросив пиджак. Костя пошел в ванную.

— Стихия! Вулкан! — сказал папа, когда дверь за ним закрылась.

Он вдруг хмыкнул и затряс головой.

— Ты что?

— Я вспомнил ваши лица, когда я сказал о доме. — И он громко захохотал.

— …Не понимаю. Поперлись! А там кто? — ворчал Костя. — Там пусто?

— Но почему же! Там мой совладелец. Придется его разбудить.

— «Кудрявый»? — сказал я.

— «Кудрявый». Собственно говоря, это его идея. — Папа чуть прибавил шагу. — Да и дом пока что его.

Хорошо идти по Благовещенску ранним утром. От холодной росы чуть вздрагивают тополя. А так — тихо-тихо. Костя шел позади.

— Смешно! — Папа вздохнул. — Ты видел этот мой портфель? Где я жил — и понять невозможно! Сидел в Москве, получал зарплату в одном учреждении, а работал на другое. Мой завод теперь пишущие машинки выпускает. Я, помню, как узнал, так во мне все загорелось. И грустно. Господи, чего я только для них не насобирал, не напридумывал!

— И как, пригодилось?

— Нет, — сказал папа. — Я думал, они шире захватят. А они на одну модель стали. Есть такая специальная машинка для нанесения надписей на чертежи. Тоже занятная вещь. Дело в том, что в мировой практике…

— Такси! Такси! — вдруг послышался голос Кости.

Мы оглянулись. Машина не остановилась.

— Не пойду я с вами! — сказал Костя, подходя. — У меня вон в десять операция. А я по вашей милости не вздремнул даже. Видишь, как руки дрожат.

Но руки у него не дрожали.

— Ну что ж, — сказал папа. — Тогда мы тоже, пожалуй, не пойдем. Успеется еще. Тебя проводить?

— А что провожать? Вон мое общежитие.

Молча, по пустынной зеленой улице мы дошли до новенького серого дома.

Пригласил бы… Хотелось посмотреть, как Костя устроился. Но он и не думал приглашать.

— Ладно! — И он сладко зевнул. — Живите как хотите. Вам видней, конечно. Один только вопрос. А что это вы хохотали, когда я сидел в ванной? Обрадовались, что обвели вокруг пальца?

— Примерно, — сказал папа, — но есть тут и другое. Один мой знакомый когда-то говорил, что основным показателем хорошей жизни является количество веселого беспричинного смеха.

— Смех без причины — признак знаешь чего? — Костя опять зевнул. — Э-хе-хе, любите вы слова. А я понимаю просто. Вот! — Он вытянул вперед свои крупные, длиннопалые руки. Теперь они точно чуть вздрагивали. — Режем, шьем. Жив человек — хорошо. Умер — плохо.

Костя умолк. Мы с папой тоже молчали. И довольно долго.

Проехала поливная машина. Еще одна. Пошли люди.

— Ну, ладно, пора!

— Да, да…

Но с места никто не двинулся.

— Я вот, например, редко смеюсь. И ничего, — Костя закурил. — Во всяком случае, жалоб на жизнь от меня никто не слышал.

— Это от работы. — Папа тоже закурил. — Как она у тебя сейчас, хорошо?

— Работа — всегда хорошо.

— А что с диссертацией?

— Идет со скрипом. Как ты думаешь, зачем я сюда приехал? Только за степенью? И это имело значение, конечно. Но… Есть тут один человек. Его все знают. Во всяком случае, в нашем кругу.

— Это кто же?

— Фамилия тебе ничего не скажет. Делает операции на сердце. Я пару раз посмотрел — сильнейшее впечатление. Вот, скажем, иссеченный клапан. Видел бы ты, он прямо как каменный весь. Стучит.

— Ты хочешь этим заняться?

— Я давно уже хочу. — И тут папин вид чем-то привлек Костино внимание. Он глянул на него, потом на меня. И опять на папу. — Ты посмотри, — сказал он, — а ведь на Родьке усталости больше, чем на тебе. И желтизна прошла. Ну-ка, покажи язык. Давай, давай!

Папа послушно открыл рот.

— Язык чистый, — сказал Костя. — А что касается зубов… Разве так чинят? Если уж собрался, мог бы сказать мне. У меня есть люди.

— А чем тебе не нравится?

— Да тем, что это фуфло. Декорация. — Костя улыбнулся. — Ты вот спросил, перечитал ли я хоть одну книгу. А я вдруг вспомнил. Одну перечитал. И даже не раз. Ты, наверное, не знаешь, есть такое сочинение — «Девятая параллель» Анатолия Карпова. Много там и о шахматах. Но мне было интересно другое. Вот тип человека! Сколько ходов наперед он просчитывает на доске, столько и в жизни. Тут недавно его показывали по телевизору, я прямо залюбовался. Многим он не нравится, но это не из лучших чувств, поверь мне. И еще одно…

— Ты ведь хотел поспать, — сказал папа.

— Плевать! — Костя махнул рукой. — Иногда можно себе позволить. В крайнем случае приму фенамин, на операции буду как огурчик. Так вот, ты говорил о беспричинном смехе и что это показатель. Я люблю всякие изречения, даже выписываю их в книжку. Есть там у меня одно, автора называть не буду. Он говорит примерно так: надежным показателем того, насколько хороша жизнь или насколько хорошо, высоко организовано общество, может служить только одно.

— Ну?

— Средняя продолжительность жизни. Эта формула, конечно, не так игрива, как ваша. Зато посущественней. Да и посправедливей. Философы…

— Мы не философы, — сказал папа, — но и этот твой, которого ты не хочешь называть, не такой уж Сократ. Если ты позволишь, я задам тебе один вопрос. Ты сможешь за него ответить?

— Попытаюсь.

— Возьмем его конструкцию в действии. Совершенно однозначно вытекает: если в хорошо организованном обществе большая продолжительность жизни, значит, в идеальном обществе она должна быть бесконечной. Так? Другими словами, там люди будут жить вечно.

— Да, будут! — сказал Костя. — Вечность, как ты понимаешь, тут понятие условное. Но в принципе — да, практически люди будут жить вечно. Ты видишь в этом что-нибудь плохое? Я — нет. А ты, Родька?

— Не трогай его, — сказал папа. — Я вижу. А скажи, пожалуйста, что ж, по-твоему, достаточно дать человеку возможность жить вечно — и он обязательно этим воспользуется? Ведь ему может и не захотеться. Вы ему даете возможность бесконечного бытия: на, бери! А он вдруг — «А зачем?» Не хочет. Нет, знаешь, желание жить само по себе — тоже большая ценность. И может, даже первостепенная.

— От лукавого все это! — сказал Костя. — Я думал, у тебя действительно аргумент. Хочет, не хочет… Да кто его будет спрашивать? Ты вон посмотри — ползает человек, ни печени у него уже нет, ни сердца. Склероз, маразм. А он все: «Жить! Жить!» А почему?

— Почему? — сказал папа.

— Да по самому простому. Инстинкт самосохранения. И никаких «а зачем?», никаких разговоров!

— Да, — сказал папа, — золотые твои слова. Но я за последние годы пришел к выводу, что у человека есть по крайней мере два инстинкта самосохранения. Один у тела, а второй — у души, условно говоря. Второй, пожалуй, сильней. Существенно сильней. Не знаю, как там у вас в медицине…

— Вот именно, не знаешь. Ах, скажите, какие новости: душа! Ты мне хочешь доказать, что у нее есть собственный инстинкт самосохранения. А ты мне сначала докажи, что она сама существует, как нечто реальное. Я готов обсуждать любые ее качества. Но ты мне сначала предъяви ее. Или опиши, обрисуй внятно. Ну!

Папа развел руками.

— Не готов, — сказал он. — Да и времени много понадобится. А ты, что ж… Если всерьез относиться к твоим словам, выходит, что у тебя души нет. Во всяком случае, ты так считаешь.

— Мало ли что я считаю! Есть, нет… Вскрытие покажет! Но я вот слушаю вас и одного понять не могу — чего вам надо от меня? Чего вы хотите? Я вас трогаю, я вас учу жить? Нет. Так не учите и меня! Ах, душа, ах, инстинкт! Ладно, пускай. Только вы не думайте, что я дурак. Что надо, я все вижу. Вот, скажем, ты купил дом. Для души? Ну, нет! Просто годы твои, тело твое постаревшее ищет места, где бы спастись. Оно рассуждает так: прочь из большого города, подальше от его ритма, от кнута, от требований. Расслабиться, распуститься! Тишина, покой, природа. Но учти и заруби себе на носу — за последние годы появилось несколько работ, и там черным по белому доказано, что средняя продолжительность жизни в городе гораздо выше…

— Костя! — вдруг послышалось откуда-то сверху.

Я пробежался взглядом по окнам третьего этажа. В одном из них качнулась тюлевая занавеска и тот же жалобный женский голос проговорил:

— Костя! Ты извини, пожалуйста!..

— Во! Видал? — Костя злобно вскинул руку в сторону окна. — Это ж с ума сойти! Просто с ума сойти! Господи, как вы мне все надоели!

С этими словами он ринулся в подъезд, и вверх по лестнице застучали его быстрые шаги.

— Н-да… — Папа покосился на меня, — наверное, компания какая-нибудь. Ждали его. Ты слышал гул там за окном? Я кивнул.

— А Костина комната где-то двумя этажами выше. — И папа запрокинул голову.

— Тремя, — сказал я. — Костя любит жить высоко. Но есть еще другой вариант. Вполне возможно, что просто это приехала Люсьена. Она сидит тут, ждет его, а он…

Папа внимательно посмотрел на меня.

— Да! — сказал он. — Только не приехала, а прилетела.

— А может быть, еще проще. — Я искоса глянул на папу. Лицо у него было строгое, серьезное. — Может быть, это вообще приятель его, соратник. Сейчас разницу между полами не то что по голосу — по виду установить невозможно.

И тут опять качнулась тюлевая занавеска. На этот раз резко, нервно. Из-за нее вынырнул Костя.

— И не думайте, пожалуйста, что мне что-нибудь нужно от вас! — сказал он.

Мы задрали головы.

— Можете не беспокоиться. Костя без вас проживет. Вы без него проживите, На, лови!

Что-то вылетело из окна и, спружинив о вершину небольшого деревца, шлепнулось на асфальт прямо у моих ног.

Это был аккуратный бумажный пакет, перетянутый черной резинкой.

Я подобрал его и надорвал бумагу.

— Деньги.

Папа повертел пакет в руках. Вздохнул. Я вздохнул тоже.

— А скажи, пожалуйста, ты мог бы забросить вот это вон туда. — И папа указал пальцем на окно. — При желании?

— При желании мог бы.

Я заложил под резинку кусочек асфальта, размахнулся. Дернулась занавеска, и было слышно, как пакет со стуком приземлился в комнате.

— Вот и все. Пошли?

— Подождем, — сказал папа, — может быть, придется кидать еще раз.

Но Костя свой трюк не повторил.

…Низкое огромное солнце грело уже вовсю. Мы даже сняли пиджаки. Долго шли молча.

— Ах, хорошо! — наконец сказал папа.

— Что хорошо?

— Все хорошо. Многое.

— Да…

Благовещенск… На какой-то миг мне показалось, что ничего на свете нет, кроме этого города. И никуда мне улетать не надо. Я здесь жил, живу и буду жить всегда. «Провинциалы». Назвать бы книгу так. Прекрасно. «Провинциалы».

Не сговариваясь, мы прошли мимо гостиницы и у заброшенной старой водокачки, испещренной по кирпичу многочисленными детскими и взрослыми надписями, остановились на берегу Амура.

— А знаешь, я разыскал эти твои стихи, — сказал папа. — Ну, вот эти. — И он стал читать медленно, вполголоса:

— Да, вина… Видишь ли, мы с тобой расстаемся. И может, надолго. Хотелось бы объяснить тебе какие-то вещи. Как ты думаешь, почему это все со мной происходило?

— Письма эти, дневники. Мама. Наверное, ты очень верил в нее.

— Да, очень. Но это само по себе еще ничего не объясняет. Я ведь мог это воспринять как угодно. В том числе и никак. Столько лет прошло. Но у меня вдруг что-то заскочило. И как заскочило! Спать ложусь — думаю об этом. Ночью просыпаюсь — опять. А уж утром проснуться, открыть глаза — такая пытка… В конце концов я поймал себя на том, что стою в каком-то незнакомом районе, в спортивном магазине, и смотрю на охотничье ружье…

Я похолодел.

— Какой идиотизм!

— Я и сам так решил. Пошел, купил бутылку коньяка. Когда пьешь, мысли все равно остаются. Но все-таки можно терпеть. Главное — перебиться, думал я, перезимовать как-то. — Папа посмотрел на меня. — Только ты пойми, пожалуйста, это я о прошлом. Сейчас все это кончилось. — Он улыбнулся. — Закон компенсации. Как только ты заболел, так сразу я и выздоровел. Пошел себе, преспокойненько вшил ампулу. А знаешь, ты ведь мог тогда умереть. Был один такой день, когда у тебя…

— Ну вот, — послышалось вдруг. — Нашли время торчать у воды!

Мы оглянулись, Это был Костя.

— Во-первых, — быстро, нервно проговорил он, — моя комната, как вам, наверное, известно, совсем не в этом крыле. Не в этом, понятно? Увидели они… А что увидели? Во-вторых, если уж говорить прямо…

— Костя, ты сумасшедший, — папа рассмеялся. — Ты просто сумасшедший. Во-первых, мы с Родькой тебя любим. И тебе это тоже, наверное, известно. Во-вторых, и ты к нам относишься неплохо. Или я ошибаюсь?

— Да, да, — сказал я. — Мы тебя обожаем. Ведь, если присмотреться внимательно, ты хороший. Ты киса…

— Ладно, пусть я киса! — Костя чуть отошел от нас и тоже стал смотреть на Амур, на медленно проползающую баржу, на близкий китайский берег.

…Есть такая песня: «Шуми, Амур, шуми, наш батюшка, таежная река…»

Течет, течет… Батюшка! Будь здоров, старик! Будь счастлив!

Странное у меня было ощущение. Грусть. И легкость на душе. И такое желание сейчас же, немедленно увидеть Стаса. Стас! Ах, Стас!..

В Москве из первого же автомата я позвонил ему.

— Привет! — сказал я. — Ты дома? Я сейчас приду. Я уже приехал!

— Приходи.

Надо же, какой голос остуженный. Обиделся. Ну, ничего. Сейчас я ему выдам такую историю! И дневник надо показать. Вместе с Лизиным писанием. А может, подразнить его немножко? Войти — и прямо так сразу: «Дай денег. Мне нужно две тысячи». Если очень обижен, он только спросит, для чего мне. А если все более или менее в норме, пойдет его обычный текст: «Когда отдашь? Ты не думай, мне не жалко, но я хочу…» И так далее.

Когда я вошел, Стас сидел за столом. Даже головы не поднял.

— Привет! — сказал я. — А куда ты уезжал? Я ведь был тут у тебя после болезни.

Стас не ответил. Казалось, он внимательно разглядывает какие-то бумажки на столе.

— Ладно, не хочешь разговаривать, не надо, — сказал я. — Но тут такая история. Почти трагическая. Мне срочно нужны деньги. Много.

— Сколько?

— Две тысячи.

— Угу. — Стас выдвинул ящик стола и стал копаться в нем.

— Слушай, — сказал я. — Неужели ты не спросишь, когда я тебе отдам эти деньги? Или хотя бы зачем мне такая гигантская сумма?

— Что? — Стас поднял голову. Глаза у него были красные и казалось, что он плачет кровью.

— Что с тобой? — Я кинулся к нему. — В чем дело? Что случилось?

— Ничего… Стеша умерла.

Стас поменял квартиру. Та, в которую мы с ним переехали, была однокомнатная, маленькая. Зато ближе к центру, неподалеку от метро «Войковская».

С переездом все дела по ремонту машин сами собой прекратились. Жизнь наша со Стасом была странная. По целым дням, даже в воскресенье, он где-то пропадал, а вечерами мы сидели у телевизора, и он раскладывал пасьянсы.

Иногда среди ночи Стас приходил на кухню и садился на мою раскладушку.

— Поговори со мной…

Но разговор не получался, и я просто рассказывал ему всякие истории. Мы слушали радио, пили чай. Иногда так продолжалось до утра.

Мой дневник с Лизиными фантазиями в общем прошел мимо Стаса. Без особого интереса он выслушал и рассказ про Иванку. Зато история с папой ввела его в какое-то лихорадочное возбуждение. Он долго расспрашивал про дом, про «кудрявого».

— Знаешь, и я уеду, — наконец сказал он. — Но ты мне помоги пока здесь. Нельзя же просто так. Надо хоть диплом получить. А может, и ты, а? Давай в МАИ. Хороший институт. Я б тебя за зиму поднатаскал… О черт! За что мне это? За что?!

Осень выдалась на редкость слякотная и холодная. Почти каждую неделю приходило два письма — одно от папы, другое от Кости. У Кости дела шли хорошо. А у папы просто прекрасно. Все, что он собирал и придумывал по части пишущих машинок, вдруг очень пригодилось.

Оба в своих письмах отводили определенное место «кудрявому». По словам Кости выходило, что это просто бледная тень папы. По отдельности они еще ничего, но в паре выглядят — просто умереть со смеху. Так, из одного и того же синего материала они сшили себе костюмы и ходят иногда по улицам прямо как инкубаторские. Хозяева — никакие. И если бы не Костя, дом давно пошел прахом. Маляров им нашел он, часть крыши перекрывал сам. Правда, их он тоже заставить работать. Но видел бы я, что это за работа!

…Какая жестокая штука — жизнь. И какая примитивная. Или, может, это только у меня так? Вот я потерял двух близких людей — Иванку и Стешу. Временами казалось, что не переживу. А ведь пережил. Получаю письма, пишу ответы.

Когда-то, вслед за Жорой, я говорил всем и каждому, что смерти нет, что люди не должны умирать никогда. А Костя считает, что просто они должны жить долго. Может, он прав. Вот если бы она была здесь…

Почему-то со временем Стеша и Иванка стали сливаться у меня в одно лицо. Стеша-Иванка!.. Это был человек-надежда. Человек-утрата. Я звал его, мучился. Кричал жгучей болью внутри себя. Но только внутри себя и только ночами. А днем — как всегда: цех, работа. А что делать? Жить-то надо.

…Помню, в то воскресенье погода выдалась особенно гиблая. Я проснулся, глянул на часы. Девять. А чего именно — утра или вечера? За окном темно-серые сумерки.

— Эй! — крикнул я.

Никто не отозвался.

— Эй, где ты там?

И вдруг я вспомнил. Стас у художника. Где-то живет он за городом, у черта на куличках, и сегодня с утра Стас должен быть у него. Они вчера уславливались.

Чудной малый — этот художник: крохотный, худой, в очках. Чем-то он мне понравился. Дотошностью, что ли. Долго сидел, расспрашивал, какая именно деревня, какое кладбище: на бугре или в низине. Нет, он не специалист по надгробиям. Но если уж делать…

Детский Стешин портрет на фаянсе он забраковал сразу же. Не надо фаянса. Камень он видел, камень прекрасный. А это ни в какие ворота не лезет.

Но Стасу очень хотелось:

— А что если поставить вот так?

— Да нельзя же. Нельзя!

Всего разговора я не слышал. Готовил на кухне обед. Они то шумели, то замолкали, и слышны были только шаги. Наконец позвали меня.

Художник нашел компромиссное решение. Он предложил разбить портрет, а потом из отдельных кусков сложить его, как складывают мозаику. Но с зазорами — чтобы где-то грубо открывался фаянсовый излом.

— Ну, как?

Я сказал, что хорошо.

Целый вечер мы со Стасом сидели и думали, как лучше разбить фаянс. Остановились на самом простом: положить его на что-нибудь мягкое, мягким же и накрыть, а потом ударить…

— Нет, не ударить, — сказал Стас. — Оно же выгнутое. Раздавить чем-нибудь. Вот опрокинутой табуреткой.

…Придумано было здорово. Когда все это хрустнуло и мы сияли одеяло, там лежало что-то странное, печальное, тихое. Осколки чуть разъехались. Это была и Стеша и не Стеша.

Я вспомнил, как художник расспрашивал Стаса, и мне вдруг четко, до мелочей, представились и деревня, и кладбище, и могила ее. Земля мокрая просела. Дождь льет… На какой-то миг мне показалось, что это я лежу в этом холоде, в грязи. В глине…

Идти было некуда. Да и незачем. Но и дома сидеть я не мог.

Слякоть. Какая непролазная слякоть. Разве что на дачу махнуть? Все-таки дело какое-то. Напишу папе, он будет доволен.

В автобусе я задумался, ушел в какие-то дальние дали. Тепло, уютно, покачивает…

— Вы сходите? — донеслось до меня откуда-то издалека.

…Дождь. Все бегут, и я бегу. Так… Первым делом надо будет открыть ставни. Войду — сразу поставлю чай. А может, и печку растоплю. Скорей бы, что ли, приехал этот папин приятель. Две недвижимости для одной семьи Муромцевых многовато…

…Стоп! А куда это меня несет? Это же дорога не к даче, а к бывшему дому Стаса… Надо повернуть обратно. Хотя зачем? Все равно сюда надо. Когда-то Стас просил меня заехать: может, идут по инерции письма.

Какая-то девица стояла у нашего подъезда. Плащик на ней пленочный, красный. Промерзла, видать, даже издали заметно, как ее мелкая дрожь колотит.

Я вошел в подъезд и вдруг почувствовал, что эта красная идет за мной. На втором этаже я остановился. Ее каблуки стукнули по лестнице раз, другой и умолкли. Я пошел дальше, она пошла тоже…

Тогда я сказал туда, вниз:

— Ошибка! Я очень извиняюсь, девушка, но я не Байрон, я — другой.

И тут же тихий голос, но все равно — крик:

— Родька! Родя!..

Мне кажется, я не побежал, а рухнул, обрушился вниз, как лавина…

— Я… — Прислонясь намокшей и потому совсем маленькой головой к почтовым ящикам, на площадке второго этажа стояла Иванка. — Я давно приехала, — проговорила она, лязгая зубами. — Уже скоро месяц. Я думала, ты вернешься домой…

— …Эй, друг! Протри глаза!

Кто-то тряс меня за плечо. Надо мной навис высокий мрачный мужик лет сорока. Водитель.

— Тебе куда?

— Туда!.. — сказал я. — Зря вы меня разбудили.

Он усмехнулся:

— Может, и зря. Но выходить-то надо: конечная.

Пока я спал в автобусе, пошел снег. Вокруг стало белым-бело.

От людей на асфальте оставались четкие черные следы.

Низко, приседая на хвост, пролетел огромный самолет… В какой-то момент чуть палевое, предзимнее солнце дымно позолотило его, и мне показалось, будто я отчетливо вижу за одним из иллюминаторов знакомый силуэт…