Рождение новой России

Лекция 1 Введение. Бегство крестьян. Крестьянские челобитные

Классовая борьба трудового народа играла огромную роль в жизни крепостной России. Она влияла на форму и норму эксплуатации, на эволюцию государственного строя и развитие общественно-политической мысли, оказывала воздействие на внутреннюю, а порой и внешнюю политику правительства. Все явления общественной жизни России в эпоху феодализма не могут быть оторваны от классовой борьбы. Она принимает различные формы: бегство и отказ от выполнения феодальных повинностей, неповиновение господам и их слугам, челобитные и ереси, «разбой» и восстания и, наконец, крестьянские войны. Классовая борьба то обострялась, то ослабевала, то вновь вспыхивала с еще большей силой.

В. И. Ленин писал: «По учению социализма, т. е. марксизма (о немарксистском социализме нельзя теперь и говорить серьезно), действительным двигателем истории является революционная борьба классов…»[25]

Классовая борьба народных масс оказывала воздействие на борьбу внутри господствующего класса. Помимо борьбы за власть, уходящую корнями в седую даль веков, столкновение между отдельными группировками господствующего класса феодалов все больше обусловливалось подходом каждой из них к крестьянскому вопросу. С середины XVIII в. в развитии общественно-политической мысли в России все явственнее выступает стремление если не разрешить, то хотя бы поставить крестьянский вопрос в самой разнообразной форме. Классовая борьба являлась порождением крепостнической системы, а формы ее определялись уровнем и спецификой развития феодальных отношений на данном этапе эволюции общества. Классовую борьбу, формы, в которые она вылилась, остроту социальных противоречий обусловливало положение народных масс. Специально не занимаясь этим вопросом, ибо это — тема особого курса, мы в самых общих чертах охарактеризуем экономическое и правовое положение трудового люда России[26].

Появление и развитие во второй четверти XVIII в. капиталистического уклада, складывание и расширение всероссийского национального рынка привели к усилению феодальной эксплуатации, а вместе с тем и обострению классовой борьбы в стране.

Развитие ремесел и крупного промышленного производства, рост численности городского населения, расширение промыслов создавали условия для эволюции сельского хозяйства, получившего непрерывно растущий внутренний рынок. Со второй половины XVIII в. возрастает экспорт хлеба.

Помещики стремятся, не изменяя социальной структуры своих имений, оставляя незыблемыми старые крепостнические устои, повысить доходность имений, изыскать новые источники обогащения. Они торгуют хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами, занимаются винокурением, нещадно сводя леса, строят сукноделательные заводы, пытаются заводить новые культуры, составляют обширные, продуманные до мелочей инструкции управляющим и т. д. Но так как основой производства оставался труд крепостных крестьян, то фактически все дворянское предпринимательство, даже самых образованных! и передовых помещиков, сводилось лишь к усилению эксплуатации крестьян.

Характеризуя барщинное хозяйство крепостной России, В. И. Ленин писал: «…условием и следствием описываемой системы хозяйства было крайне низкое и рутинное состояние техники, ибо ведение хозяйства было в руках мелких крестьян, задавленных нуждой, приниженных личной зависимостью и умственной темнотой»[27]. Поэтому в русской деревне безраздельно господствовала соха, которую тащила малорослая и слабая лошаденка, навоза не хватало, урожаи не превышали сам 3–4, хлеба до «новины» нередко недоставало, неурожаи и связанный с ними голод были довольно частым явлением, деревня оставалась нищей, и, естественно, доходы с поместий либо росли очень медленно, либо чаще всего оставались на прежнем уровне.

А между тем потребности дворянства непрерывно возрастали. Не только крупные помещики, вельможи, придворная петербургская и московская знать, но и дворянство средней руки все больше и больше отказывалось от стародедовских копчений и солений, браги и меда, домотканных сукон и полотен, предпочитая им деньги. Деньги нужны были для приобретения вошедших в обиход дворян «заморских» вин и пряностей, парфюмерии и галантереи, тонких сукон и полотен, кружев и бархата. Дорого стоила жизнь в Петербурге, недешево обходились служба в гвардии, поездки за границу, балы и маскарады, входившие в моду усадьбы и парки, крепостные театры и хоры, излюбленная псовая охота. И деньги брали с крестьян.

Правда, на помощь дворянству приходило самодержавие, раздавая государственные и дворцовые земли вместе с населявшими их крестьянами, одаривая ценными подарками, ссужая деньгами через банки и кассы. Но этого было недостаточно. Полученные деньги дворяне просто проживали, считая пожалования, субсидии и займы лишь средством для поддержания привычного уровня жизни. И снова за все расплачивались крестьяне.

Источники середины и начала второй половины XVIII столетия рисуют мрачную картину чудовищного бесправия, произвола, забитости, безудержной эксплуатации и нищеты крестьян.

Особенно трудно жилось помещичьим крестьянам, составлявшим большинство сельского населения. Непрерывно росли барщина и оброк, в первую очередь денежный. Барская запашка поглощала все большее количество крестьянских земель, и размеры крестьянских наделов, всецело зависящие от произвола помещика, сокращались. Особенно характерным данное явление было для черноземных уездов.

Крестьянин трудился на барской запашке 3–4 дня в неделю, но иногда барщина достигала 6 дней в неделю, и для работы на своем клочке земли у него оставались лишь ночи да праздничные дни.

Часть барщинных крестьян помещики перевели на «месячину». Такие крестьяне не имели ни своих наделов, ни рабочего скота, работали все время на барина и либо получали месячное содержание продуктами, либо вовсе находились на «застольной пище» у господ. Немало крестьян помещики переводили в число дворовых и домашних слуг. Дворовые, «дворня», жили в «людской», пребывая все время на глазах у своих бар, подвергались всяческим надругательствам и истязаниям.

Крестьяне теряют остатки своих прав. Ряд указов 20–40-х годов XVIII в. необычайно урезал остатки жалких прав крестьян и ограничил их хозяйственную инициативу. Указ 1726 г. подтвердил, что крестьяне имеют право передвигаться по стране только при наличии у них «паспортов» или «покормежных писем», выданных помещиками. Указы 1731 и 1732 гг. запрещали крестьянам брать подряды, торговать в портах, заводить фабрики, а указ 1747 г. запрещал вырабатывать промышленные товары всем, кроме «настоящих фабрикантов».

Эти и другие указы были направлены против «безуказной» промышленности, т. е. мелких предприятий крестьян. В 1727 г. указом отменили право крестьян записываться в солдаты без согласия помещика, а по манифесту Елизаветы от 25 ноября 1741 г. крестьяне фактически оказались лишенными гражданских прав: их перестали приводить к присяге, полагая вполне достаточной присягу, которую приносят за них их господа — помещики.

В царствование Петра III и Екатерины II специальные указы разрешили помещикам по своему усмотрению ссылать своих крестьян на поселение (1760 г.), на каторгу (1765 г.) и запрещали крестьянам жаловаться на своих господ (1767 г.). Крестьяне превращались в «крещеную собственность». Их дарили, продавали и покупали, проигрывали в карты, меняли на породистых собак и курительные трубки. Крестьянки пополняли крепостные гаремы, кормили грудью щенят из псовой охоты барина, «услаждали» господ, участвуя в крепостных хорах и театрах. Крестьян морили на непосильной барщине, истязали на конюшнях, травили борзыми. Господа вмешивались в личную жизнь своих «людей», разрушали семьи, отделяя родителей от детей, жен от мужей, препятствуя бракам или заключая их против воли крестьян.

Жестокость и самодурство помещиков не знали предела. Такие звери, как знаменитая помещица «Салтычиха» (Дарья Салтыкова), обвиненная даже царскими властями в смерти 75 своих «людей» и собственноручно замучившая 38 человек, или орловский помещик Шеншин, имевший целый штат палачей и разнообразные орудия пытки, отнюдь не были редким исключением.

Ф. Энгельс отмечал непрерывный рост крепостничества в России, «пока Екатерина не сделала этого угнетения полным и не завершила законодательства. Но это законодательство позволяло помещикам все более притеснять крестьян, так что гнет все более и более усиливался»[28].

Такова была общая тенденция в развитии крепостного права в России, которое во второй половине XVIII в. «ничем не отличалось от рабства»[29].

Конечно, не все крестьяне находились в таком ужасном положении, не все бедствовали. Если у крестьян-бедняков на дворе стояла тощая лошаденка, бродила свинья и несколько кур, зачастую не хватало хлеба до нового урожая, то среди крестьян, отпущенных барином на оброк, встречались «первостатейные», «прожиточные», «капиталистые», которые «между мужиками богачами могут почесться» и «богаче многих дворян». Большесемейные («семьянистые»), богатые, деятельные, они владели стадами крупного и мелкого рогатого скота, десятками лошадей, отарами овец и т. п. Они арендовали земли, нанимали работников, давали деньги под проценты, торговали, порою даже имели своих крепостных. Но и их, «первостатейных», душило крепостное право, связывало им руки, сковывало их хозяйственную инициативу, препятствовало обогащению. Вот почему, когда «было крепостное право, — вся масса крестьян боролась со своими угнетателями, с классом помещиков…»[30]

К помещичьим крестьянам примыкали крестьяне духовных феодалов: монастырские, церковные, архиерейские. Вместо старых, натуральных, монастыри вводили денежные повинности, увеличивали денежный оброк, захватывали крестьянские пашни, сенокосы, леса, пустоши и т. д. Боясь секуляризации, монастырские власти стремились урвать с крестьян как можно больше.

Дворцовые крестьяне принадлежали царю. Они платили и работали меньше, чем крестьяне на помещичьих землях, но и здесь натуральный оброк заменялся денежным, а с ним росла эксплуатация крестьян.

Государственные крестьяне зависели от одного «господина» — самого крепостнического государства, требовавшего несения повинностей и уплаты денежного оброка. Среди государственных крестьян были формально свободные — потомки черносошных крестьян, наиболее многочисленные на Севере, однодворцы — потомки мелких «служилых. людей по прибору» (стрельцов, пушкарей, пахотных солдат и пр.), а также «ясачные инородцы» — татары, мордва, марийцы, удмурты и другие, платившие особый налог — ясак и несшие ряд повинностей в пользу государства.

Государственные крестьяне отличались от частновладельческих тем, что их хозяйственная инициатива была менее ограничена. Но большая часть государственных крестьян, и русских и нерусских, была приписана к казенным и частным заводам.

В России XVIII в. насчитывалось несколько категорий рабочего люда, трудившегося на промышленных предприятиях. Среди них и крепостные работники, мастеровые и работные люди, занятые непосредственно на производстве, и «отданные» заводчикам по указам, и купленные, так называемые посессионные, и приписанные к заводам государственные крестьяне. На предприятиях трудился и наемный люд, в подавляющем большинстве случаев крепостные крестьяне, отпущенные барином на оброк, и очень немногочисленные свободные наемные работники. Этот пролетариат феодальных времен[31] не был еще пролетариатом капиталистического общества. Тесные нити связывали его с деревней. Но все больше и больше рабочий люд отрывается от сельского хозяйства. Приписанных к предприятиям крестьян, являвшихся сюда на определенное время партиями («партичных»), переселяют на заводы. Работные люди отрываются от земли, от сельского хозяйства или ремесла, и «задельная плата» для многих из них становится источником существования. Растет число крепостных работных людей: купленных, отданных на заводы по особым указам, переведенных на заводы и т. д. Так пополнялись ряды мастеровых и работных людей, составлявших кадры квалифицированной рабочей силы. Этот процесс особенно характерен для Урала, являвшегося в XVIII в. центром металлургии России.

В. И. Ленин подчеркивал, что «крепостное право служило основой высшего процветания Урала…»[32]. Приписанные к заводам Урала крестьяне трудились на предприятии от 70 до 160 дней в году и более, отрабатывая за больных и престарелых. Заводская администрация заставляла их брать хлеб и другие продукты в заводских лавках по высокой цене, отвечать за инструменты, выплачивала нищенскую заработную плату, подвергала наказаниям. Рабочий день продолжался от 10 часов зимою, до 14–15 летом («от зори до зори»). Принудительным путем использовали труд женщин и детей.

Условия труда были очень тяжелыми: холодные, грязные, полутемные помещения, страшная жара в литейных и кузницах, сквозняки и угар. Цены на продукты непрерывно росли, а оплата труда десятки лет оставалась неизменной. Батоги, кнуты, палки, плетки, кандалы, тюрьмы грозили за каждую мелочь, за каждое «ослушание» и «нерадение». Все это не могло не обострить на Урале, как и по всей стране, классовые противоречия между трудовым людом, занятым на промышленных предприятиях, и их владельцами.

Но это еще отнюдь не была борьба пролетариата с капиталистами: работные люди мало, а то и вовсе ничем не отличались от крестьян, а предприниматели чаще всего были фактически феодалами, даже в том случае, если были выходцами из купечества.

Еще в худшее положение попали «ясачные» — трудовой люд нерусских народностей Поволжья, Прикамья, Урала. У мордовских, марийских, удмуртских, чувашских и татарских крестьян помещики, заводчики и монастыри отбирали земли и угодья, леса и покосы. Многих из них приписали к заводам, к Казанскому адмиралтейству, где они трудились плечом к плечу со своими русскими социальными собратьями. На нерусское население Поволжья и Приуралья падали строительная, подводная, постойная и другие повинности, охрана, рубка и доставка корабельного леса, подушная подать, рекрутская повинность. Произвол властей, беззаконие, взяточничество, поборы, граничившие с грабежом, надругательства ухудшали и без того тяжелое положение «ясачных инородцев».

От светских властей не отставали церковные. Православная церковь действовала очень энергично, притесняя мусульман и язычников и грабя «новокрещен». Духовенство бесчинствовало, уничтожая языческие святилища и кладбища, мусульманские мечети, вымогая и грабя, преследуя «новокрещен» за недостаток «усердия» и отбирая последнее на церковные «требы».

Тяжело пришлось и трудовому населению Башкирии. Строительство заводов и крепостей, появление помещичьих владений сильно сократило башкирские земли. В. И. Ленин писал: «…„колонизаторы“ сводили корабельные леса и превращали „очищенные“ от „диких“ башкир поля в „пшеничные фабрики“».[33] На рядовых башкир падали различные денежные и натуральные повинности, становившиеся совершенно «несносными» в результате злоупотреблений чиновников.

Царское правительство вело наступление и на калмыков, оттесняя их с территории лучших кочевий и подчиняя особой, специально выработанной системе управления.

И если башкирские, татарские, калмыцкие феодалы находили общий язык с русским дворянством, с царизмом, богатели и процветали, то трудовой, «ясачный», люд приходил «в разорение и крайнюю гибель», в «крайнее изнеможение». Естественно, что в конечном счете ему оказалось по пути с русским трудовым народом, а не со своей единоверной и единоязычной социальной верхушкой.

Добралось царское правительство и до казачества. Донское и украинское, яицкое и волжское, терское и сибирское казачество являлось порождением простого народа, в первую очередь крестьянства.

Подавляющее большинство казаков являлось потомками беглых крестьян, уходивших на окраинные, вольные, но полные опасности земли. Не каждый беглый, стремившийся на Дон, в Запорожскую Сечь, на Яик или Терек, достигал этих обетованных в его представлении земель, не каждый становился казаком. Для этого нужна была решительность, смелость, отвага, здоровье, сила и удача. Но когда беглый становился казаком, он, казалось, достигал своего идеала: вольный человек на вольной земле. Но проходило время, и он понимал, что жестоко ошибался. Из Петербурга на Дон и Яик, на Волгу и Терек надвигалось «регулярство» с его постоянной и трудной службой, ограничениями и притеснениями, постепенной ликвидацией старинных, добытых кровью и саблей казацких прав.

Казацкая старшина теснила казацкую бедноту, подчиняла ее своей власти, ревниво оберегала свои старые привилегии и добивалась у царизма новых, верой и правдой служила царю, стремясь к чинам и дворянскому званию, превращаясь в казачье дворянство.

В таких условиях жило трудовое население России, и они не могли не толкать его на классовую борьбу.

Конечно, крестьянство пыталось улучшить условия своего существования. Оно уходило на заработки, на отхожий промысел, пыталось «выбиться в люди», но последнее удавалось редко, а отходничество все чаще и чаще напоминало просто нищенство. Легальным путем улучшить свое положение крестьянство не могло. Оставался единственный выход — бороться, бороться всеми средствами, находившимися в распоряжении крестьян, от бегства до восстания.

Правительство порой поднималось до понимания необходимости сохранения какого-то жизненного уровня крестьян, ибо в противном случае крестьянин переставал быть плательщиком податей, рабочей силой и рекрутом. Поэтому то устраивались хлебные магазины на случай недорода, то закупали хлеб для голодающих крестьян, то посылали комиссии на заводы, где волновался рабочий люд, то брали в опеку имения садистов-помещиков и даже отдавали их под суд. Но это было каплей в море. К тому же правительство быстро спохватывалось и било отбой, и общая тенденция развития шла в одном определенном направлении: крепостное право усиливалось, росла феодальная эксплуатация. Чем это грозит, понимали не многие представители социальных верхов. И надо было быть Екатериной II, чтобы понять, что «бунт всех крепостных деревень воспоследует»[34].

Одной из форм классовой борьбы крестьян в XVIII в., как и ранее, являлось бегство. Бегут от «тяжких поборов» и «нападок», от побоев и «скудости», от подушной подати и рекрутчины, от «тиранства» и голода. Бегут в «степные города» и на Дон, на Волгу и Яик, в Сибирь и Башкирию, на Украину и Каспий. Уходили в города, на заводы, к новым владельцам-помещикам. Уходили за «польский рубеж», в Персию и на «Бухарскую сторону», скрывались по старообрядческим скитам на Севере и в Заволжье, на Украине и Иргизе. Уходили сюда не только для того, чтобы креститься не тремя, а двумя перстами, петь сугубую «аллилуйю», молиться иконам «старого письма», а прежде всего для «единой вольности». Шли «за пропитанием» на промыслы, уходили в бурлаки на Волгу. Искали новых, «добрых» хозяев, вольных земель, но последних становилось все меньше и меньше, а «добрых» бар найти было вовсе невозможно.

Бегство во второй и третьей четвертях XVIII в. принимало такие размеры, что запустевали деревни, села, целые волости. В некоторых поместьях бежали все «без остатка», в других — оставалось не более одной трети жителей. Верховный тайный совет уныло констатировал, что если и впредь так будет продолжаться, то скоро не с кого будет брать подати, некому будет идти в рекруты. Иногда бегство ослабевало. Обычно это было связано с тем, что на новых местах, где-нибудь под Астраханью, Оренбургом или в Сибири, беглых переставали преследовать, не вынуждая их этим самым к новым побегам, и оставляли их на новых местах: правительство должно было заселять полупустынные края.

Зачастую беглые уходили не так уж далеко от своих родных сел и деревень. Во второй четверти XVIII в. это явление характерно для Московской, Нижегородской, Новгородской и Смоленской губерний. Московские и нижегородские крестьяне бежали в Пензенский, Симбирский, Свияжский, Алатырский, Казанский, Темниковский, Верхнеломовский, Курмышский и Шацкий уезды Казанской и Воронежской губерний, и только часть беглых уходила на Урал, в Башкирию, в Сибирь, на Волгу, в Астраханскую губернию: Саратов, Астрахань, Царицын. Из Смоленской и Новгородской губерний бегут на Украину, «на тихие воды, на ясные зори», в Польшу, в Прибалтику (Остзейский край). С начала 50-х годов особенно усиливается поток беглых в Астраханскую губернию.

Кто из крестьян оказывался «в бегах»?

Иногда «в бегах» числились довольно богатые крестьяне. Покинуть родные края их заставляла не нужда, а стремление избавиться от сковывавших уз крепостничества, мешавших развертыванию их хозяйственной инициативы. Они уходили со скарбом и скотом. Часть из них на новых местах выбивалась «в люди», превращаясь в «первостатейных» и нередко пользуясь трудом своих социальных собратьев — «беглых». Но чаще всего к бегству как форме социального протеста прибегала крестьянская беднота или крестьяне «средней прожиточности». «Мелкостатейных» крестьян к бегству понуждала бедность, нищета. Так, например, крестьяне Вормской вотчины Шереметевых, братья Чихреевы, в своих челобитных, написанных на имя барина, так объясняли причины, заставившие их покинуть свою деревню: «Бежали… от наших неимуществ и совершенных скудостей… кормиться нам, сиротам вашим, в тогдашние времена, кроме милости, было нечем».

Что ждало беглых на новых местах? Некоторым из них удавалось встать на ноги и обзавестись крепким хозяйством. Так, например, крестьяне, бежавшие из Алатырской вотчины помещика Языкова, в селе Чистое Поле обзавелись хозяйством от трех до десяти лошадей, от трех до пяти коров и т. д. Беглец из Арзамасской вотчины Шереметевых Степан Крюков в Пензенском уезде имел в хозяйстве трех лошадей. Таких примеров можно было привести не так уж мало. Но большая часть беглых, уходивших, в частности, на Волгу, превращалась в людей, единственным источником существования которых была работа по найму в бурлацких и рыбацких ватагах, на промыслах и фабриках, в сельском хозяйстве, нередко у «первостатейных крестьян». «Беспашпортные», преследуемые, вынужденные скрываться и от власти, и от своих помещиков, они подвергались безжалостной эксплуатации. В том случае, если беглые, оседая на новых местах, продолжали крестьянствовать, они ненамного и ненадолго улучшали свою судьбу. Кроме того, над беглыми постоянно дамокловым мечом висела угроза быть возвращенными на старые места, что означало не только разорение, но всякого рода кары и экзекуции.

Но стремление к воле, к свободе господствовало над всем. Так, например, крестьянин Панинской вотчины Шереметева Иван Волков от «скудости своей», от того, что «прокормиться и подати платить не мог», бежал со своей семьей, состоявшей из жены и шести детей. На новом месте в Симбирском уезде их ждали тяжелые испытания. Им приходилось скитаться «между дворами» и кормиться «мирским подаянием». Вскоре Волков был схвачен и возвращен в Панино, но, «не стерпя своей скудости», похоронив жену, снова бежал с детьми в «низовые места». Здесь все семейство ютилось в землянке и кормилось «ходя ж по миру». Вторично возвращенный в Панино, Волков снова бежал с детьми, жил в землянке, трудился «внаймы, в работы» в страдную пору. Спустя некоторое время, в 1774 г., потеряв почти всю семью, Волков был в третий раз возвращен из бегов.

Побег был делом нелегким, чему способствовала введенная паспортная система. Чтобы успешно осуществить побег, нужны были энергия, решительность, настойчивость, здоровье и физическая сила. Сочетание всех этих факторов встречалось не так часто, и путь от бегства из дома до благополучного оседания на новом месте был очень далек. И на новые места вел крестьянина тернистый путь. Вот почему в 30–40-х годах чаще встречаются побеги в одиночку или вдвоем, и лишь в 50 — начале 60-х годов распространяется иная форма бегства крестьян. Бегут семьями, а нередко целыми деревнями и селами. Так, на юг, в Астраханские степи, нередко прорывались целые отряды в сто и более человек с семьями, со скотом, зачастую с захваченным у помещиков имуществом.

Стремясь уйти на новые земли, чтобы жить «без помещичьих поборов, свободно», крестьяне не останавливались перед насилием по отношению к помещикам и приказчикам. При побегах они все чаще «самих помещиков и приказчиков… бьют до смерти», «чинят грабительство, разбой и смертное убийство». Дворовый человек помещика Вяземского Петров «приехал ночью многолюдством», с целым отрядом людей, взял с собой свою семью, оставшуюся в деревне после его бегства, захватил лошадей и угрожал помещичью усадьбу «разорить и выжечь». Остановленные прокурором Лосевым беглые, переселявшиеся целой партией, грозили ему «колами и навязанными на шесты косами и дубьем», от «поимки отбивались» и хотели его «убить до смерти». Отсюда был уже один шаг от бегства к восстанию.

Правительство вело борьбу с массовым бегством, которое для российского дворянства принимало характер настоящего социального бедствия. С 1727 по 1742 г. бежало 327 046 душ мужского пола, т. е. 5 % всех ревизских душ Российской империи. Но нужно было считаться с тем, что в неурожайные годы (а недород чуть ли не каждый год отмечался то в одном, то в другом месте России) крестьяне вынуждены были покидать свои насиженные места, ибо «хлеба нет никаково», «есть нечево» и «купить не на што». В таком случае правительство вынуждено было идти по пути ослабления борьбы с бегством. Так было в 1733–1735 и в 1747–1748 неурожайных годах. Но как только на полях начинала колоситься рожь и в закромах у крестьян появлялся хлеб, правительство, опекая помещика и преследуя свои интересы, немедленно издавало один за другим строгие указы о сыске беглых и их возвращении к прежним владельцам. Только за один урожайный 1736 год было издано 12 указов о возвращении беглых крестьян, а всего за вторую четверть XVIII в. правительство разразилось сотней подобных указов. Тон указов становился все более строгим, кары — все более жестокими. Беглым грозили кнутом и каторгой, рекрутчиной и галерами, их клеймили и вырывали ноздри, поселения беглых разоряли «до основания». По указам 1733 г. и другим отвечали и те, кто укрывал беглых, и отвечали не только деньгами — платили штраф от 50 до 100, а позднее до 200 рублей, — но и своим имуществом и жизнью.

Борясь с массовым бегством, правительство размещало по «рубежам» целые воинские части, устанавливало заставы, рубило леса, направляло в места скопления беглых воинские команды.

Не довольствуясь деятельностью правительства по розыску беглых, феодалы сами принимались за розыски. Нередко им приходилось вести упорную борьбу. Так, например, у князя А. М. Черкасского в 20–30-х годах «в бегах» числилось 11 467 крестьян обоего пола, т. е. 16 % всех крестьян, ему принадлежавших. Большинство беглецов осело в Казанской и Воронежской губерниях. Среди них были и «скудные» (44,2 %), и «среднестатейные» (46 %) и «первостатейные» (9,8 %) крестьяне. На новых местах, в новых поселениях их ожидала вовсе не райская жизнь. Они оставались крепостными крестьянами, только меняли хозяев. Поиски обошлись Черкасскому дорого — на содержание сыскных команд он истратил около 5 тыс. рублей и вернул 11 тыс. человек, но 3 тыс. снова сбежали и увлекли за собой еще 2 тыс. семейств. Наследница Черкасского, графиня Шереметева, прекратила борьбу и попросту приобрела земли Воронежской и Казанской губерний, где обосновались беглые Черкасского. Таким способом Шереметева намеревалась стать полновластной хозяйкой беглых, но затея ее не увенчалась успехом: крестьяне снова разбегались.

Повторяя правительственные указы в особых инструкциях, Шереметевы и Голицыны, Пазухины и Самарины, Куракины и Румянцевы и многие другие феодалы строжайше запрещали укрывать беглых, а для того чтобы воспрепятствовать бегству, устанавливали утренние и вечерние проверки всего населения своих вотчин, назначали старших, несущих ответственность за членов своей семьи, вводили круговую поруку, устанавливали штрафы и телесные наказания за укрывательство и проводили ряд других мер, направленных к розыску и возвращению беглых.

Несмотря на совместные действия правительства и помещиков, крестьяне снова обращались в бегство, уходили все дальше и дальше, направлялись в края, где, по их мнению, не могла достать рука барина и карающая Немезида властей. И хотя по-прежнему беглые стремились обосноваться поближе к своим старым обжитым местам, оставаться там становилось все опаснее. Приходилось вновь искать «землю обетованную».

Бегство крестьян имело огромное значение в истории России. Трудно переоценить воздействие его на умы русских дворян, хоть сколько-нибудь возвышавшихся над уровнем провинциального шляхетства. Не случайно именно бегство крестьян побудило государственных деятелей второй четверти XVIII в. А. П. Волынского и А. Бутурлина заговорить о необходимости снижения повинностей крестьян и оставлении беглых на новых местах; не случайно вопрос о беглых и о борьбе с бегством стал стержнем деятельности Екатерининской комиссии по составлению Нового уложения.

Широко распространенной формой борьбы против крепостнической системы, к которой прибегали различные группы крестьянства, была подача челобитных. Подача жалоб и челобитных отражала наивный монархизм крестьянства, но и этот «бунт на коленях» должен быть учтен при рассмотрении различных форм классовой борьбы феодальной России.

Помещичьи, дворцовые, монастырские крестьяне верили в справедливость верховных властей, в «доброту» царей и цариц, были убеждены в том, что все несправедливости, горести и беды обусловлены дурными качествами их непосредственных властей, жестокостью и алчностью их господ. Жаловались в Сенат и Синод, пытались вручить челобитные в руки императрице. Крестьяне верили в то, что их жалобы будут рассмотрены, а законные требования удовлетворены. Подавая свои челобитные, они были твердо убеждены, что они правы и добьются правды. И дело было не только в том, что правда, по мнению крестьян, была на их стороне, потому что это была именно их, крестьянская правда. Они твердо верили в то, что выступают в интересах всего государства. В этом сказывалась, пусть еще неясно сформулированная, но овладевавшая умами крестьян, мысль о том, что именно они являются основой государства.

Свои челобитные крестьяне рассматривали как акты, направленные не только на улучшение собственного положения, но и на поправление дел государства. Поэтому своих владельцев и управителей, чиновников и вельмож они рассматривали как противников не только своих собственных, но и самого государства. Единственным, кто может им помочь осуществить их крестьянскую правду, был, по их мнению, царь, который должен быть заинтересован в благополучии крестьянства, ибо оно — «дело государственное».

Поэтому к подаче челобитных относились как к большому, серьезному, ответственному делу. Для выработки челобитных собирались всем «миром», избирали «лучших людей» из своей же среды. Искали грамотея и нередко сыскивали его среди самих крестьян. Собираясь «всем миром», «учиняли присягу», целовали крест, клялись друг друга не выдавать, «всем стоять за одно». Собирались «мирские деньги», которые вручались челобитчикам. Челобитчики, особо доверенные лица крестьянского мира, направлялись в Москву или в Петербург.

Не так легко было пробиться в «первопрестольную» Москву или в Петербург. Челобитчиков ловили и «власть предержащие», и приказчики, на них устраивались засады. Приходилось идти кружным путем, пробираться лесом, болотами, оврагами. В столице надо было где-то приискать кров, найти «верных людей» (ими нередко были крестьяне-отходчики, часто даже земляки), «сыскать писчиков», установить связь с пославшими их крестьянами.

Нелегко жилось в столице «мирским выборным», «мирским челобитчикам». Их разыскивали власти, им угрожали всякими карами. Вынужденные скрываться, они списывались с пославшими их, информировали о своих успехах (редко) и неудачах (гораздо чаще), просили денег на оплату писцов, подкуп чиновников, просто на «прожитье».

С точки зрения властей, челобитчики — «заводчики», «пущие злодеи», достойные, как и составители и переписчики челобитных, кнута и плетей, а их жалобы — «предерзости», «пасквили».

Преследование челобитчиков со стороны правительства становилось все более ожесточенным. 5 сентября 1765 г. Сенат издал указ о наказании крестьянина Васильева за подачу челобитной Екатерине II. Уже в этом указе большая часть текста заключает в себе общие рассуждения о порядке подачи челобитных, который де нарушается «невеждами». Логическим итогом борьбы с потоком челобитных, заваливших Сенат и Синод, явился указ от 22 августа 1767 г. «О бытии помещичьим людям и крестьянам в повиновении и послушании у своих помещиков и о неподавании челобитен в собственные ее величества руки», в категорической форме подтвердивший указы, данные ранее по этому поводу. Указ требовал от крестьян беспрекословного повиновения помещикам и запрещал жалобы на них, приравнивая жалобы к «изветам», т. е. ложным доносам, обвиняющим в государственной измене. Но прекратить подачу челобитных было невозможно.

Содержание челобитных многообразно. Монастырские крестьяне жаловались на обременительные повинности, высокий оброк, на замену старых натуральных повинностей денежным оброком, на притеснение со стороны игуменов, жестокие телесные наказания. В челобитных на своих господ помещичьи крестьяне жаловались на тяжелые барщинные работы, на произвол приказчиков, побои и притеснения. Приписные и заводские крестьяне жалуются на чрезвычайную эксплуатацию, снижение расценок, рост «уроков», расстройство и упадок их собственного хозяйства, на бедственное положение, переселение на заводы, насилие и произвол заводских властей.

Часто в челобитных встречаются требования о возвращении к старому хозяину, ибо, как рассуждали крестьяне, если при старом жилось плохо, то уж от нового, как показывал опыт, лучшего нельзя было ждать.

Все чаще в челобитных начинает звучать лейтмотив перестать быть помещичьими и заводскими и стать государственными крестьянами. «Желают быть государственными» и приписные, и переселенные на заводы крестьяне, и переселенцы-украинцы, помнившие о казацком прошлом отцов и дедов, и монастырские, и даже частновладельческие, помещичьи крестьяне. Все чаще последние стараются убедить власти в том, что они «не Шереметевы», «не Воронцовские», а «государевы», «государственные волостные».

Подача челобитных имела большое значение в развитии классовой борьбы в крепостнической России XVIII в. Крестьяне всех категорий постепенно приучались формулировать свои ранее не всегда им самим ясные социальные чаяния и требования, облекать их в стройную и четкую систему, в «законную» оболочку, привыкали к действиям «миром» в обстановке разветвленной системы господства и подчинения русского абсолютизма.

Поскольку за челобитными крестьян следовали аресты, наказание плетьми, кнутом, каторгой, вырванными ноздрями, смертью, по мере того как крестьяне теряли надежду на справедливое, «законное» разрешение спора с господином, кем бы он ни был и как бы ни назывался, подача челобитных все чаще стала перерастать в открытое неповиновение феодалам и властям, в местные крестьянские вооруженные восстания.

Провал подачи челобитных в высокие инстанции открывал крестьянам глаза на многое: на их положение в государстве, на отношение к ним властей вплоть до самого царя, на тесную связь царя с феодалами, все более убеждая их в том, что найти управу на «сильных» и «сыскать правду» невозможно.

Конечно, крестьяне не скоро потеряют веру в «хорошего царя». Эта вера пройдет через весь XIX век. Но протест крестьян против феодальной системы, выражавшийся в подаче челобитных, хоть медленно, но подводил крестьян к мысли о необходимости иных, более действенных форм борьбы с крепостничеством.

Лекция 2 Действия отрядов беглых

В материалах 30–40-х годов часто встречаются упоминания о действиях «разбойных партий», «воровских людей». Гибнут помещики, приказчики, горят усадьбы, уничтожаются крепостнические акты и кабальные записи, грохочут пушки, «фузеи» и пистолеты «разбойников», делящих имущество господ.

Но было бы большой ошибкой, идя вслед за составителями официальных реляций, рапортов, инструкций и указов и пользуясь их терминологией, усматривать во всех выступлениях «разбойных партий» действия «рыцарей большой дороги», уголовных элементов. Официальная терминология не должна закрывать от исследователей истинный смысл рассматриваемых социальных явлений. «Ворами», «разбойниками» в представлении господствующего класса были и те, кто действительно были ими, и те, кто шел за Болотниковым и Разиным. Этим официальным версиям противостоит та оценка, которую дает своим предводителям сам русский народ в своем устном творчестве, вложивший в уста разинцев в ответ на обвинение их в разбое слова: «мы не воры, не разбойники, Стеньки Разина работники».

Особенно много разноречивых мнений высказано о знаменитой волжской «понизовой вольнице». Участники ее нередко представляются как сборище подлинных разбойников, превративших грабеж и убийство не только в профессию и средство наживы, но и в источник удовлетворения своих низменных наклонностей. В лучшем случае они выступают типичными «молодцами» с кистенем в руках, забубенными, озорными, вечно пьяными головами, не лишенными добрых чувств, легко переходящими от жестокости к добродушию, от жадности к щедрости, от буйного веселья к тяжелому похмелью.

Ни та, ни другая оценка «понизовой вольницы» не является отражением действительности. Конечно, среди «понизовых молодцов» было немало подлинных разбойников, но даже и в этом своем качестве «понизовая вольница» выступает порождением определенных социальных условий. Надо учесть также и то обстоятельство, что в таком «молодце» говорило его социальное прошлое, и он не только протягивал руку помощи своему брату — беглому крестьянину, но когда поднимала восстание забитая и нищая деревня, нередко тут же рядом, а то и среди самих восставших, оказывался «разбойник», т. е. тот же крестьянин, только вынужденный уйти в леса, камыши, топи, пещеры и нашедший в себе достаточно мужества и сил для продолжения борьбы, хотя и в такой своеобразной форме, как действия «разбойных партий».

Чем же были «разбойные партии», отряды «воровских людей», так досаждавшие помещикам и приказчикам, заводчикам и купцам, властям и «первостатейным» крестьянам? В советской исторической литературе они именуются «отрядами беглых», «мелкими вооруженными группами крестьян», «партизанскими отрядами».

Как бы мы их ни именовали, совершенно очевидно, что действия вооруженных отрядов беглых крестьян, дворовых, солдат, работных людей, направленные против феодалов, их слуг и властей, отрядов, именуемых в правительственных документах, челобитных дворян и в мемуарах того времени «разбойными партиями», «воровскими людьми», «разбойниками», являются одной из форм открытой активной борьбы с феодализмом.

Эта форма борьбы отнюдь не является порождением лишь XVIII в., но в 30–40-х годах этого столетия она усиливается и в отдельных случаях, в Поволжье, в Прикамье, выливается в крестьянскую войну 1773–1775 гг.

Как беглые собирались в отряды, как эти отряды начинали активные действия против феодалов, что побуждало власти и помещиков именовать их «воровскими шайками», «разбойными партиями», рассказывают жалобы в Сенат помещиков Пензенского, Самарского, Симбирского, Алатырского, Саранского, Арзамасского уездов, поданные в 1728 г. В них говорилось, что в тех уездах, в «низовых вотчинах», «живут многие всякие беглецы… всякого много набродного народа… и живут в горах и земляных избах, и в лачугах… в лесах; а иные вновь селятся в пустых разоренных деревнях и по другим урочищам… и те беглецы ездят станицами, многолюдством и с огненным оружием» и помещиков «до смерти побивают и пожитки их, и скот грабят».

Из жалоб поволжских помещиков явствует, что так называемые «разбойные партии» складывались из беглых, и поэтому действия «воровских партий» следует считать действиями отрядов беглых: крестьян и работных людей, солдат и рекрутов, — продолжавших борьбу с феодалами, но уже иным путем, прибегая не к бегству, а к оружию.

Нередко, поселяясь на новых местах, крестьяне сопротивлялись попыткам «свести их на старые места», брались за оружие и оказывали упорное сопротивление. Такая борьба, например, развернулась в 1727 г. на реке Белой.

Если крестьян все же удавалось сорвать с новых мест, они снова «ударялись в бега», разбредались, собирались вновь, создавали отряды, вооружались, нападали на окрестных помещиков и уже в этом своем новом качестве попадали в официальные документы и жалобы помещиков под названием «разбойных людей».

Конечно, при этом следует отделять деятельность такого рода «разбойных партий» от действий уголовных элементов, разбойников без кавычек. А их было тоже немало.

Следует вспомнить, что 30-е годы, годы широкого распространения «разбойных шаек», — это время «тиранства», время ненавистной «бироновщины», когда у крестьян отбирали «живность и хлеб», применяя при этом «ужасные бесчеловечия», «забирая под караул и каждый день поставляя всех рядом разутыми ногами на снег, бия по щиколоткам и по пяткам палками и сие повторяя делать ежедневно, пока выплатят всю недоплату… По деревням повсюду был слышен стук ударений палочных по ногам, крик сих мучимых, вопль и плач жен и их детей, гладом и жалостью томимых».

Э. Миних, далекий от понимания бед и нужд народа, в своих записках подчеркивал, что «непрерывные брани, алчные и ничем не обузданные лихоимства Бироновы, неурожаи хлебные в большей части России привели народ в крайнюю нищету. Для принуждения к платежу недоимок употребляли ужасные бесчеловечия, приводящие в содрогание и помышляющих об оных: уныние, стоны, слезы, вопль распространились по всей империи».

Но и позднее, в царствование Елизаветы Петровны и Екатерины II, положение крестьян не изменилось, и политика по отношению к крестьянству и Елизаветы и Екатерины II оставалась по-прежнему крепостнической, пока, наконец, «Екатерина не сделала этого угнетения полным»[35].

Ответом крестьянства было усиление бегства. Часто беглые скрывались недалеко от поместья, уходя в соседние уезды, иногда пробирались в далекие места и оседали в Поволжье. Беглые крестьяне вместе с беглыми солдатами, рекрутами нападали на усадьбы помещиков, заставляя их вооружаться, вооружать верных дворовых и даже обзаводиться пушками, которые позднее оказывались трофеями «разбойных шаек».

В 30–50-х годах XVIII столетия действия отрядов беглых отмечены в 54 уездах, 10 губерниях Российской империи, главным образом в центре, на юге страны и в Поволжье. Отряды беглых, именуемые «разбойными шайками», наводили страх на уездные власти и помещиков в Тульском и Алексинском, Серпуховском и Каширском, Калужском и Арзамасском, Алатырском и Тамбовском уездах. В постоянном страхе перед «воровскими шайками» пребывали московские, воронежские, казанские, самарские, петербургские и тарусские помещики.

Следует отметить одну очень характерную черту в деятельности так называемых «разбойных людей». Там, где, казалось, следовало ожидать именно массовых «разбоев», наоборот, деятельность «разбойных партий» не отмечена. В Сибири, например, было много уголовного, деклассированного, аморального элемента. А между тем в те годы, когда по европейской России, заселенной помещичьими и монастырскими крестьянами, прокатывается волна выступлений «разбойных людей», в Сибири ничего подобного не наблюдается. Действия «разбойных партий» имели место только там, где существовало помещичье землевладение. В Сибири и в Оренбургской губернии, в Астрахани и Вятке, в Архангельске и Мезени не было «разбойных партий», а «разбои и смертные убийства», о которых упоминают документы, «происходили не от крестьян». Не то наблюдалось в центре и на юге России, в Поволжье, в областях, давно освоенных феодалами, с максимальной плотностью крестьянского населения. Дворянство этих земель непрерывно жалуется на «воров и разбойников» из крестьян, «которые великие злодеяния чинят пожогом, грабежом, денным разбоем и лишением нас жизни». Все это дает нам основание с полной уверенностью говорить об антифеодальной классовой направленности действий отрядов беглых, т. е. так называемых «разбойных партий».

Остановимся на характеристике действий некоторых «разбойных партий».

В 1732 г. в Тарусском и Алексинском уездах действовал отряд беглых крестьян, бурлаков и работных людей во главе с доменным мастером Соболем. Этот отряд, насчитывавший 53 человека, состоял из уроженцев Тарусского и Алексинского или соседних уездов. Беглые совершали нападения на усадьбы помещиков Незнамова, Дашкова и других, причем «наводчиками» выступали беглые дворовые, крепостные этих помещиков Сергей Митрофанов и Иван Дубака. Участники отряда сжигали или уносили с собой «крепостя и письма», утверждавшие крепостное состояние крестьян, захватывали оружие.

В мае 1736 г. нападению беглых крестьян подверглась усадьба помещика Вырыпаева в Коломенском уезде. Совершившие нападение беглые Иван и Николай Гурьевы, Панфил Савельев были крепостными Вырыпаевых. Когда они появились в Морозовке, односельчане охотно примкнули к ним, ворвались в помещичью усадьбу, убили владельца и его жену, забрали оружие, деньги и ушли в Нижегородский край.

В 1737 г. отряд беглых крестьян и бурлаков напал на усадьбу помещика Дохтурова в селе Семеновском Серпуховского уезда. К ним сейчас же примкнули крестьяне села Семеновского. Отряд захватил имущество и деньги Дохтурова, но крестьяне его, выступившие вместе с беглыми бурлаками, не взяли ничего из имущества своего барина. Отряд «разбойных людей», возглавляемый крепостным крестьянином Алексеем Евсеевым, продолжал еще долгое время действовать в прилегающих уездах.

Нередки были случаи многократных нападений отрядов беглых крестьян на помещичьи усадьбы. Так, отряд беглого рекрута Федора Пискули несколько раз совершал нападение на усадьбу помещика Писарева в Верейском уезде. Около десяти нападений на усадьбы в Каменском, Коломенском и Переяславль-Рязанском уездах совершил отряд беглых крестьян и бурлаков, возглавляемый крестьянином Федором Ильиным, «в бегах» — Власом Ивановым. Отряд Ильина, насчитывавший около сорока человек, пользуясь поддержкой крестьян и горожан, «на реке Оке в разных деревнях разбивал помещиков».

В середине 30-х годов повсюду — в Нижегородском, Алатырском, Пензенском, Курмышском уездах помещиков «разбивали в разных жительствах». Из Шацкой, Тамбовской и Рязанской провинций сообщают, что по Оке и Мокше сухопутным путем явились «разбойнические компании», «чинят великие разбои». «Разбойнические компании» действовали в Керенском, Серпейском, Вяземском, Коломенском, Дорогобужском уездах.

Группы вооруженных беглых крестьян, работных людей, солдат и бурлаков, насчитывавшие по 30–40 человек, в середине 30-х годов разгромили усадьбы помещиков князя Черкасского, Ермолова, Скавронской и других в Нижегородском, Арзамасском, Симбирском, Балахнинском уездах.

Князь Мещерский в своей жалобе сообщал, что в 1739 г. ночью в его усадьбу ворвался отряд беглых, который забрал у него «всякие пожитки», а также «на земли выписи и на людей, на крестьян крепости и отпускные, платежные описи и паспорта», а его самого «топтали, мучили и били смертным боем».

В 40–50-х годах борьба крестьян в форме действия отрядов беглых не только не ослабевала, но в некоторых местах даже усиливалась. Только центрами «разбойных партий» становятся главным образом западные и северные районы страны и Поволжье. В Брянском уезде «разбойные люди» отрядами в 30–40 человек нападали на помещичьи усадьбы, убивали их владельцев, делили имущество. В Старорусском и Новгородском уездах «воровские шайки» разграбили несколько усадеб помещиков и разделили их имущество. Разбивали «помещичьи дома», убивали помещиков и приказчиков в Серпейском уезде (1752 г.), в Московском уезде, где действовала «партия» во главе с атаманом Кнутом (1744 г.). Большой отряд хорошо вооруженных беглых численностью до 150 человек действовал в Воронежской губернии, где были разгромлены и сожжены вотчины Хованского и Шереметева. В Пензенском и Петровском уездах наводил ужас на помещиков еще более многочисленный отряд беглых, насчитывавший более 150 человек. В Тамбовском уезде действовал большой отряд во главе с атаманом казаком Овсовым.

Если нападения беглых на помещичьи усадьбы в самом центре России были столь часты, а мы привели только отдельные примеры действий «разбойных партий», то, естественно, их выступления в Поволжье были еще активнее. Активизация деятельности «разбойных партий» падает на 60-е годы XVIII в., причем причины этой активизации следует искать в тех самых явлениях, которые послужили основой для обострения классовых противоречий в целом. Нижегородский, воронежский и казанский губернаторы отмечали особенный рост числа «разбойных партий» с 1768 г.

Нельзя не поставить в связь рост «разбоев» с необычайной дороговизной хлеба, имевшей место в 1768 г., стремительным повышением цен на хлеб, сопровождавшимся катастрофическим падежом скота. Все это ухудшало положение крестьянства, и движение беглых крестьян охватывало все районы России.

Архаигелогородский губернатор сообщал в Сенат, что по донесению из Вологодской канцелярии численность беглых, скопившихся в провинции, особенно в Пошехонском уезде, превышает 2 тыс. человек. Беглые совершили нападение на вотчины полковника Дубровского, помещицы Моложениновой (1771 г.).

Об активизации действий «разбойных партий» сообщали из Ярославского, Лихвенского, Борисоглебского, Веневского, Юрьевского уездов, из Уфы, Пензы, Воронежа, Алатыря.

В 1766 г. на реке Суре появилась «разбойническая партия». Эта «партия» приехала от города Саратова, «как только вскрылась река и кончился ледоход». Отряд был хорошо вооружен ружьями, пистолетами, бердышами, рогатинами и имел даже три медные пушки. Численность его колебалась от 48 до 60 человек. Отряд выделял небольшие группы, совершавшие нападения на помещичьи усадьбы. Средством передвижения «разбойных людей» служили лошади и лодки. В течение двух весенних месяцев — апреля и мая — этот отряд прошел по дворянским гнездам Пензенского края. Непрерывно пополняясь за счет беглых крестьян, дворовых и работных людей, пользуясь их всемерной поддержкой, отряд превратился в грозную силу. В его ряды вступали все те, кто не имел уже сил оставаться в деревне и терпеть нищету и надругательство. И многих крестьян в «разбойную партию» привело чувство ненависти к своим барам, страстное желание им отомстить. Так, например, взятый в плен участник этого отряда крестьянин села Трубетчино Пензенского уезда Иван Петрович Шаталин заявил, что в отряд его привела ненависть к помещице, жестоко с ним обходившейся, что и побудило его поставить своей целью, примкнув к «партии», убить ее.

В Пензенском крае в 1766–1767 гг. действовал отряд «разных беглых полков солдат и разных уездов крестьян», во главе которого стоял атаман яицкий казак Роман Карманов. Все попытки расправиться с этим отрядом путем посылки большой воинской части не увенчались успехом.

Еще больший размах, еще более яркую социальную антикрепостническую направленность имели действия отряда беглых в 1768 г., во главе которого стоял посадский человек из города Наровчата Иван Колпин. Деятельность отряда Колпина протекала в Симбирском уезде. Прекрасно вооруженный, быстро передвигавшийся по краю в лодках и кибитках, отряд действовал энергично и умело, оставляя на своем пути трупы помещиков, помещиц, приказчиков, старост. Вскоре весь Симбирский уезд познакомился с отрядом Колпина. Помещиков охватывал ужас и «крайнее уныние». Опасались даже нападения «разбойных людей» на Самару, Сызрань, Симбирск. Успехи «разбойных» были столь велики, что их слова: «Пусть-де нас ищут в городе Сызрани, у воеводы, а то и в Самаре с воеводой повидаемся», многим казались совершенно реальной угрозой.

Большинство участников отряда Колпина состояло из беглых крестьян, солдат, дворовых, работных людей, однодворцев. Для многих из них участие в отряде было лишь достижением цели — мести своему мучителю-барину. Так, например, встретив работных людей у деревни Шиловки Симбирского уезда, «разбойники» похвалялись «быть в городе Симбирске и с одного края зажечь, а с другова разбои учинить, и знаем-де, что все помещики из деревни в город выбираютца, то не оставят их и в городе». Беглый гайдук коллежского асессора Мясникова просил передать его барину, «что он ево в городе посетить не оставит и за мучения его в пятипудовой цепи отомстит смертию».

Отряд Колпина быстро рос. Уже в июне 1768 г. он насчитывал 70 человек, вооруженных ружьями, пистолетами, палашами, тесаками и пиками: отряд располагал четырьмя пушками.

Правительство и местные власти принимали самые решительные меры для борьбы с «разбойными партиями», но искоренить их было очень трудно. Велась суровая борьба с укрывателями «разбойных людей», так называемыми «становщиками» и «пристанодержателями». Указ 1733 г. за укрывательство «разбойников» грозил «смертною казнью без всякой пощады». Рассылались грозные указы о том, что крепостные люди должны защищать своих помещиков от «разбойников», высылались многочисленные воинские команды, посылались подробные инструкции о борьбе с «разбойными людьми», но ничто не помогало. Не помогало потому, что «разбои» порождала сама крепостническая система, и питательной средой «разбойных партий» был обездоленный, подавленный гнетом и нищетой, обобранный и ограбленный трудовой люд.

Не прекратилась, а, наоборот, вновь усилилась в начале 70-х годов, особенно на Востоке, в Поволжье, активная деятельность отрядов беглых. Одной из крупнейших операций против помещиков и властей, предпринятых в то время «разбойными партиями», было нападение, совершенное ночью 10 мая 1771 г. отрядом беглых на двор помещика Осокина у города Балахны. «Разбойники» численностью в 30 человек, хорошо вооруженные, «с пушками», приплыв в лодках, стали забирать деньги и имущество помещика. В Балахне ударили в набат, забили в барабаны. Вспомнили угрозу «разбойных людей» ворваться в город, где отсиживались убежавшие из деревень от страха перед «разбойниками» помещики. Сбежался вооруженный чем попало купеческий люд, выстроилась местная воинская команда, взяли в руки оружие даже монахи. Начался настоящий бой, во время которого и с той, и с другой стороны было немало раненых и убитых. Бой под Балахной, данный отрядом «разбойных людей», вынуждена была признать «отважным злодейским предприятием» сама Екатерина II, направившая под Балахну многочисленную воинскую команду.

Начиная с 1769 г. по Оке действовал хорошо вооруженный отряд Рощина, насчитывавший 60 человек. Рощин пытался освободить заключенных в Шацком остроге. А когда войска «набеглого царя» — Пугачева вступили в Поволжье, отряд Рощина влился в пугачевское воинство и продолжал действия в Арзамасской провинции в 1775 г.

В 70-х годах развернулись действия и «понизовой вольницы» Поволжья. «Понизовая вольница» состояла из беглых крестьян, дворовых, рекрутов, солдат, посадских и работных людей, бурлаков. Среди ее атаманов были знаменитый Кулага, «славный разбойник», которого так именовали даже официальные документы, в прошлом — беглый крестьянин Нижегородской вотчины княгини Голицыной Константин Васильевич Дудкин, атаман Иванов, Иван Семенников, Наум Филиппов, Иван Кирпишников, Дмитрий Посконнов (Легионный). Большинство из них впоследствии приняло участие в восстании Пугачева. И это понятно, ибо в ряды «понизовой вольницы» привела атаманов и участников их отрядов не просто жажда наживы и приключений, а тяготы подневольной жизни, жестокость помещиков, горькая доля солдатская. Вот почему, как только восстание Пугачева докатилось до Волги, атаманы «понизовой вольницы» оказались среди «пугачей». Когда же у Сальниковой ватаги прогремел последний выстрел пугачевской Главной армии, их стихией снова стали косные лодки и волжские берега.

В чем же заключались специфические особенности такой своеобразной формы классовой борьбы крестьянства и других слоев трудового люда против крепостничества, какими являлись «разбойные партии», «воровские шайки»?

«Разбойные движения» преследовали две цели: во-первых, отомстить помещикам и их прислужникам за гнет, произвол, жестокость и грабеж и, во-вторых, уничтожить различного рода крепостнические документы, хранившиеся у бар, ибо, как полагали беглые, уничтожение крепостнических актов, запечатленных на бумаге, ликвидирует и их крепостное состояние.

Характерен состав «разбойных партий». Это — прежде всего беглые помещичьи и дворцовые крестьяне, дворовый люд, работные люди, рекруты и солдаты. Последние две группы играли немаловажную роль в создании и деятельности «разбойных партий». Нелегко приходилось солдату русской армии. Не случайно в рекрутском плаче поется, как молодой рекрут «зубы рвет, в службу царскую нейдет». Солдат муштровали, подвергали жестоким телесным наказаниям, обирали, превращали в прислугу «для домовой своей работы», в даровую подневольную рабочую силу в офицерском хозяйстве. «Доля солдатская» была столь горька, что нередко доведенные до отчаяния солдаты заявляли за собой «слово и дело государево», прекрасно понимая, какое суровое наказание их ждет, если они заявят «ложно», что чаще всего и бывало. Ненависть к порядкам, существующим в армии да и в крепостной стране в целом, выливалась в бегство рекрутов и солдат, уходивших из своих воинских частей. По лесам и болотам, по степным буеракам, на необозримых берегах больших русских рек скиталось немало беглых солдат. Встречаясь со своим социальным собратом, беглым крестьянином, работным человеком, солдат нередко брал на себя инициативу в организации «разбойных партий», учил таких же беглых, как и он сам, нередко, может быть, своих земляков воинскому строю и обращению с оружием. Но основную массу участников «разбойных партий» составляли все же беглые крестьяне.

Вот почему действия так называемых «разбойников» мы расцениваем в первую очередь как действия беглых помещичьих крестьян и дворовых, работных людей и бурлаков. Живучесть такой формы социального протеста, как действия «разбойных партий», обусловлена была тем, что они — эти партии — непрерывно пополнялись, и разгром одной из «воровских шаек» в конечном счете приводил к тому, что появлялись нередко тут же рядом другие «разбойные партии». Питательной их средой являлась в основном русская деревня.

Местные власти доносили в Сенат, что подавляющее большинство так называемых «разбойников» состоит из крестьян, которые, собираясь в «партии», действуют против помещиков и их слуг, прибегая к «пожогам, грабежам и убивствам». «Разбойные партии» пополнялись беспаспортными беглыми крестьянами и работными людьми «казенных и партикулярных заводов». И сколько правительство не принимало мер к ликвидации «разбойных партий» и предотвращению их дальнейшего появления (указы, угрожавшие всеми карами укрывателям беглых, подробные инструкции о борьбе с «разбойными людьми»), все они были неэффективными. Отряды «воровских людей» почти непрерывно пополнялись за счет беглых крестьян, дворовых и работных людей и пользовались с их стороны всемерной поддержкой. «Разбойники» охотно принимали беглых крестьян в свои отряды.

Казанский губернатор фон Брандт со скорбью отмечал, что в случае нападения «разбойников» «работные люди хозяев и приказчиков и всякую поклажу не будут охранять», а либо примкнут к «разбойникам», что чаще всего и бывало, либо разбегутся.

Крестьяне снабжали «разбойников», информировали их о помещиках, о действиях властей и отрядов войск, укрывали их и оказывали другие услуги. Рассчитывать на помощь своих людей (крестьян или дворовых) в случае нападения «разбойников» помещики не могли. Так, например, когда в сентябре 1769 г. «воровские люди» напали на дом помещика Пазухина в селе Араповке Алатырского уезда и захватили самого Пазухина, то никто из крестьян и даже караульных не откликнулся на звон деревенского колокола, призывавшего крестьян выручить своего барина, уведенного нападавшими в поле, где они совещались, отрубить ему голову или отпустить домой.

Крестьяне, дворовые, вступившие в «разбойные партии», часто приводили своих товарищей в усадьбу к барину для того, чтобы совершить акт мести. Более того, нередко можно проследить непосредственную связь между восстаниями крестьян и работных людей и действиями «разбойных партий». Так, в 1752 г. в деревне Поминовой в ответ на попытку прапорщика воинской команды схватить жену одного «разбойника» 2 тыс. крестьян выступили с оружием, отбили арестованную и другого участника «партии».

Во время волнений приписанных к демидовским заводам крестьян Ромодановской волости в июне того же 1752 г. власти и воинские команды больше всего опасались слияния движения работных людей с действиями «разбойных отрядов», хорошо вооруженных и многочисленных.

Весной и летом 1765 г. во время восстания крестьян села Ивановского Пензенского уезда поручик Дмитриев, возглавлявший воинскую команду, очень опасался действовавших вблизи села «воровских и разбойных партий», которые были связаны с восставшими крестьянами и могли с ними соединиться.

В июле 1771 г., когда было разгромлено восстание крестьян Кижского погоста, несколько активных участников движения — братья Соболевы, Родион Марков, отбившись от заводских властей и старост, ушли в леса. Их отряд оставался неуловимым и действовал около двух лет. Крестьяне-«пересказители» информировали своих земляков обо всем, что предпринималось или замышлялось против них. Так незаметно Кижское восстание в период своей агонии перешло в «разбойничество» наиболее активных и стойких повстанцев, не желавших покориться и предпочитавших лес и ружье извинениям и подписке о покорности.

Вот почему помещики так опасались того, что их крестьяне, «будучи в такой противности, не согласились бы с воровскими партиями».

Действия «разбойных партий» были направлены в первую очередь против помещиков, но не только против них, а вообще против всех тех, «кто деньги имеет». Страдали от действия «разбойных партий» приказчики, старосты, «первостатейные» крестьяне. «Разбойники» заявляли громогласно, что «будут помещиков и богатых мужиков… разбивать». Это вполне понятно, так как имущественное расслоение, довольно далеко зашедшее в русской деревне в XVIII в., побуждало крестьян, которых крепостническая действительность изгнала из деревни и привела в ряды «разбойников», выступать и против «богатых мужиков», «капиталистах», «первостатейных» крестьян.

Отряды беглых, врываясь в помещичьи усадьбы, обычно сжигали крепостнические документы, этим самым еще раз подчеркивая социальную направленность своих действий. В 1749 г. напавшие на усадьбу помещика Тербеева в Шацком уезде беглые «письма, склав в огонь… пожгли все без остатку». В 1753 г. в селе Федотово Арзамасского уезда в усадьбе помещика Кошкарева «воровские люди» уничтожили «всякие вотчинные крепости, писцовые и межевые выписи», документы «как на людей, так и на крестьян… сел и деревень, записи и купчие…» Повсеместно «разбойные люди» «всякие письма… на огне жгли».

Беглые наводили страх на целые области. «Разбойники» грозили барам расправой и осуществляли эти угрозы, угрожали ворваться в города и врывались в них, направляли помещикам и властям «подметные письма». Все это, подкрепленное успешными действиями «разбойников», приводило помещиков в ужас.

Участники «воровских партий» были, как правило, хорошо вооружены. У них имелись ружья, пистолеты и даже небольшие пушки, сабли, копья, рогатины, бердыши и другое «огненное» и «язвительное» оружие, которыми они владели очень неплохо.

Особый состав «разбойных партий», отличный от участников местных деревенских крестьянских восстаний, обусловливал наличие определенных форм организации. Отряды имели своих выборных атаманов и есаулов. В большинстве своем это были беглые солдаты, рекруты, матросы. Отряды действовали решительно и быстро. Их подвижность объяснялась наличием лодок, которыми они пользовались очень умело, лошадей, повозок. «Разбойная партия», совершив нападение, быстро переходила в другое место. Помощь, которую ей обычно оказывали крестьяне, делала «разбойную партию» трудно уловимой. Отряды беглых действовали главным образом весной и летом, когда сами условия благоприятствовали их борьбе против помещиков, властей и воинских команд. Зимовать нередко уходили в города или прятались в землянках, в недоступных лесах и оврагах. По весне снова собирались в отряды.

Отряды были, как правило, сравнительно немногочисленные: от 20 до 70 человек. В источниках встречаются упоминания и о более крупных «разбойных партиях»: в 100, 130, 150 и даже в 300 человек. Но такие многочисленные отряды были скорее исключением, чем правилом.

Хорошее вооружение, опыт борьбы, довольно строгая стройная организация, умелая и действенная тактика внезапных ночных нападений, мобильность — все это делало «разбойные партии» страшной угрозой для крепостников и местных властей.

Подводя некоторые итоги, следует отметить, что «разбойные люди» вели такую же активную борьбу против помещиков и их слуг, против «первостатейных» крестьян, как и их социальные собратья крестьяне, оставшиеся в деревнях. Но «разбойные люди» уходили из родных сел и деревень и объединялись в «партии», а их родственники и соседи оставались в деревнях, и их классовая борьба выливалась в форму различных «противностей», волнений и восстаний, «бунтов». Поэтому «бунтом» официальные документы именуют выступления крестьян данного помещика против него самого, а «разбоем» — действия беглых крестьян, объединившихся в «партию» и выступавших против разных помещиков, в первую очередь против господ кого-либо из участников данной «партии».

Вступивший в «разбойный отряд» крестьянин вначале освобождался лично и мстил за себя. Об этой форме борьбы, отражающей слабость крестьянского движения, несознательность его, говорил В. И. Ленин, отмечая как ее особенность, «когда воюющий мстит врагу, не имея силы уничтожить, раздавить врага»[36]. Но потом крестьянин, ставший участником «разбойной партии», начинал мстить за другого, за своего знакомого или незнакомого социального собрата, такого же крестьянина, как и он сам, только не имевшего мужества ни поднять восстания, ни уйти в «партию», ни даже оказать неповиновение. Он превращался в народного мстителя. При этом «разбойный человек» даже не пытался создать какие-то новые отношения в деревне, учредить свою власть, организовать сопротивление на территории, освобожденной от классового врага. Никаких созидательных целей он не ставил. Он мстил, добивался мимолетного успеха и уходил, укрываясь в лесах и камышах, растворяясь в массе бесчисленного работного люда, готовя новое нападение.

Лекция 3 Восстания помещичьих крестьян

Одним из наиболее ярких проявлений классовой борьбы являлись восстания крестьян: помещичьих и монастырских, дворцовых и государственных. Эта форма классовой борьбы в деревне как бы непосредственно предшествует крестьянской войне и поддерживает ее. Высшая форма классовой борьбы крестьянства — крестьянская война сама в значительной мере является результатом роста и слияния в единый всероссийский пожар отдельных очагов крестьянских восстаний.

Остановимся прежде всего на выступлении дворцовых и государственных крестьян. Положение их, особенно государственных, было несколько лучше, нежели крестьян монастырских и тем более помещичьих. Но тем не менее государственные крестьяне находились под гнетом феодального государства, а дворцовые — в зависимости от царя, выступавшего в данном случае не только государем, а и господином — феодалом.

Защищая свои интересы от произвола местных властей и царских управителей, от соседей-помещиков, государственные и дворцовые крестьяне в 40–50-х годах XVIII в. широко прибегали к подаче челобитных в различные учреждения и даже самой императрице Елизавете Петровне. Но так как подача челобитных рассматривалась властями как неповиновение, то вполне естественно, что крестьянских выборных — ходоков, челобитчиков «бьют плетьми и батожьем тирански и мучают в тяжких оковах под крепким караулом купно, что злодеи. И за тем разорением и мучением никто о том и бить челом не смеет».

Подача челобитных была делом трудным. Нужны были средства на содержание челобитчиков, на ведение дела и пр. Нужны были энергия, настойчивость, упорство, для того чтобы пытаться сыскать управу на чинивших произвол служителей. И тем не менее государственные крестьяне упорно продолжали борьбу. Особенно ожесточенно они сопротивлялись переводу их в разряды помещичьих и монастырских крестьян, поскольку это неизбежно влекло за собой значительное ухудшение их положения, рост всяких повинностей, усиление эксплуатации во всех видах и окончательное превращение их в «крещеную собственность». Государственным и дворцовым крестьянам приходилось вести упорную борьбу с соседями-помещиками, стремившимися захватить их земли и угодья.

Особенность этой формы сопротивления государственных и дворцовых крестьян заключалась в том, что им приходилось выступать против своих же братьев — помещичьих крестьян, захватывавших угодья и земли государственных крестьян не только с ведома и разрешения своих бар, но чаще всего и по их инициативе. Так, например, в 1753 г. крепостные графа Шереметева из деревни Роговой и села Лесунова, подстрекаемые своим барином, напали на соседей — дворцовых крестьян и захватили их имущество и земли.

Нельзя не отметить, что дворцовые крестьяне чрезвычайно редко обращались за помощью к своим управителям, естественно считая, что те найдут скорее общий язык с помещиком, нежели с ними. Но государственные и дворцовые крестьяне не оставляли без ответа поползновений помещиков захватить их землю и угодья. Всем миром, стихийно, вооруженные топорами, дрекольем, они защищали свои земли, хозяйство, нередко сами переходя в наступление и захватывая угодья помещиков. Приказчик князей Нарышкиных жаловался на крестьян из разных сел Козловского и Тамбовского уездов, рубивших помещичий лес, косивших траву, убиравших хлеб, увозивших сено, в общем «пустошивших всякое угодье его барина». Нередко крестьяне выступали и против своих управителей.

В 1732 г. развернулось мощное движение дворцовых крестьян в Тамбовском крае. Они подали управителям челобитную, жалуясь на взяточничество. Челобитчиков схватили. В ответ 3 тыс. крестьян разогнали воинскую команду, освободили челобитчиков и оказали упорное сопротивление присланным войскам.

Почти восемь лет, с 1733 по 1741 г., продолжалось движение дворцовых крестьян Хатунской волости, «чинивших мятеж». В 1743 г., собравшись «многолюдством», дворцовые крестьяне Смоленской губернии расправились с управителем. Не повиновались властям и отказались выполнить повинности дворцовые крестьяне Клушинской волости Можайского уезда в 1751 г.

В конце 40-х — начале 50-х годов значительно участились мирские сходы дворцовых крестьян, собиравшихся без ведома управителей. Крестьяне изгоняли неугодных им управителей, отказывались высылать лошадей и подводы, перевозить хлеб, выполнять различные работы.

Усилившееся сопротивление дворцовых крестьян побудило правительство в 1758 г. издать указ, по которому управители дворцовых вотчин могли сдавать в рекруты «всяких гуляков и противников», но искоренить «всяких гуляков и противников» было трудно. Правда, поскольку степень эксплуатации, форма зависимости государственных и даже дворцовых крестьян была иной, нежели помещичьих и монастырских, им жилось и дышалось легче, и не было тех пут в хозяйственной деятельности, какими характеризуется положение помещичьих и монастырских крестьян, постольку и классовая борьба государственных и дворцовых крестьян, несмотря на то, что она выливалась в открытое неповиновение, и даже восстания, все же не была столь обостренной и не принимала такого размаха, как это имело место на землях помещиков и монастырей.

К движению государственных крестьян непосредственно примыкало волнение однодворцев. Однодворцы, потомки «старых служб служилых людей» в XVIII в., оказались в чрезвычайно тяжелом положении. Когда-то они действительно отличались от крестьян, ибо несли на окраинах Русского государства в непосредственной близости от «Дикого поля» военную службу. В XVIII в. они оказались в далеком тылу, и значение их как пограничной стражи Русского государства ушло в область преданий. Они по-прежнему не считались крепостными и, более того, сами могли иметь крепостных, несли военную службу в ландмилиции, но распространение на них подушной подати, дополнительных сборов и бесчисленных повинностей в пользу государства превращало их фактически в государственных крестьян, эксплуатируемых феодальным государством. К этому следует прибавить характерное для подавляющего большинства однодворцев, не знавших общинного передела земель, хроническое и непрерывно растущее малоземелье, решительное и энергичное наступление помещиков на однодворческие земли. Среди однодворцев, особенно курских и воронежских, лишь единицы имели крепостных крестьян и сдавали землю в аренду. Гораздо многочисленнее были группы однодворцев, не имевших «пашенных земель и никаких пристанищ». Эти однодворцы вынуждены были идти внаем к соседним помещикам или своим же односельчанам — однодворцам, а семьи их жили «христовым именем» и скитались «между дворами».

Самым опасным врагом однодворцев был помещик. Несмотря на запрещение, помещики скупали землю у обедневших однодворцев, а чаще всего дворяне просто силой захватывали их земли и угодья. Попытки взывать к правосудию оставались безуспешными, заставляя однодворцев каждый раз с горечью убеждаться в справедливости русской пословицы: «С сильным не борись, с богатым не судись». Поэтому многие однодворцы, «не стерпя бывших на них нападков от находящихся при делах начальников и помещиков», спасались бегством. Но далеко не всегда спор с богатыми помещиками и всесильными властями однодворцы решали путем бегства. Многие брались за оружие. В течение четырех лет (с 1761 по 1764 г.) однодворцы села Вишневое Козловского уезда Воронежской губернии совершали нападение на деревню Редькину титулярного советника Андрея Редькина, обосновавшегося на фактически принадлежавших вишневским однодворцам землях и угодьях.

В 1760 г. произошло волнение однодворцев и украинских крестьян-переселенцев в Павловском уезде Воронежской губернии. Восставшие отказались «быть в подданстве у помещиков» и упорно сопротивлялись высланным против них воинским командам.

Через два года в Козловском уезде вспыхнуло восстание однодворцев во главе с Трофимом Клишиным. Козловская воеводская канцелярия сообщала, что «разных сел однодворцы, самовольно собравшись в многолюдственном числе», дворянские усадьбы и хутора разорили, строения разломали, вытоптали хлеба на полях и вырубили заповедные рощи.

Вступая в острый классовый конфликт с феодалами, светскими и духовными, бывшие государственные и дворцовые крестьяне, приписанные к заводу или отданные помещику, основным требованием, как правило, выдвигали возвращение их в исходное положение казенных, государственных, черносошных или дворцовых крестьян. Можно подумать, что такое возвращение к состоянию status quo отвечало их социальным стремлениям. Но было бы неправильно полагать, что возвращение в состояние государственных крестьян, не знавших «господина», «барина», кем бы он ни был, как бы он ни назывался, носил ли на голове напудренный парик или монашескую скуфью, действительно было пределом стремлений мятежного крестьянства, достигнув которого крестьяне, вновь став собственностью «царя-батюшки» и обязанные повинностями только в пользу государства, успокоились бы и прекратили «озорство», «противности», «разбои» и «бунты». Речь шла не только о возвращении к минувшим временам, которые всегда казались лучше, чем сегодняшний день. Минувшие времена были только наименьшим злом.

Если бы положение черносошных крестьян и близких к ним категорий сельского населения, таких, как однодворцы, действительно было бы столь заманчивым, то не было бы той ожесточенной борьбы и против феодального государства, и против наступающих на них светских и духовных феодалов, примеры которой мы привели выше.

Особо пристального внимания исследователей, интересующихся классовой борьбой крестьянства, заслуживают восстания помещичьих и монастырских крестьян.

Классовая борьба помещичьих крестьян, выливавшаяся в форму открытого неповиновения и восстания, не прекращалась в стране никогда. Она то усиливалась, то ослабевала, то вновь принимала все более грозный для помещиков и властей характер. С течением времени, а особенно в 60-е годы, волнения крестьян принимали все более хронический, затяжной характер, заставивший, в частности, Екатерину II, вступив на престол, заняться подсчетом числа крестьян, находившихся в «мятеже» и «неповиновении».

За 30–50-е годы XVIII столетия в Московской, Нижегородской, Белгородской, Воронежской, Казанской, Новгородской и Архангельской губерниях имели место 37 восстаний помещичьих крестьян, а в 60-е годы только за восемь лет (с 1762 по 1769 г.) вспыхнуло 73 восстания. Примерно половина всех крестьянских выступлений в 30–50-е годы была обусловлена тяжелым хозяйственным положением крестьян и полной невозможностью выполнять непосильные повинности в пользу помещика и государства. Крестьяне отказывались подчиняться помещикам и приказчикам, расправлялись с ними, захватывали урожай и имущество помещиков, делили скот и оказывали, как правило, сопротивление воинским командам, присланным на усмирение. Другая половина крестьянских восстаний 30–50-х годов обусловлена была теми же самыми причинами, но участники этих волнений решительно требовали перевода их в разряд либо дворцовых, либо, что гораздо чаще, в разряд государственных крестьян. В большинстве случаев они в прошлом и были таковыми.

Восстание, как правило, вспыхивало в тот период, когда происходила передача поместья от одного владельца к другому. В этом сказывалось представление крестьян о том, что они «крепки» только данному помещику, данной помещичьей семье. Нередко восстания происходили в селах и деревнях с резким имущественным расслоением крестьянства, с высокоразвитыми товарно-денежными отношениями. Эти восстания являлись более упорными, длительными, продолжительными и сопровождались порой неплохо организованным вооруженным сопротивлением крестьян.

Те же самые явления характерны и для восстаний помещичьих крестьян 60-х — начала 70-х годов, но при этом следует отметить общую тенденцию волнений: они становились все более упорными, ожесточенными и длительными.

Начиная с 1729 г. волновались оброчные крестьяне вотчины Нарышкина в Шацком уезде. В челобитной на имя императора Петра II крестьяне жаловались на увеличение оброка, на рост барщины, на издевательства и грабеж со стороны приказчика Клима, в результате чего большая часть крестьян «пришла в великую совершенную скудость». Попытки крестьян обратиться с жалобой к самому Нарышкину не увенчались успехом, и теперь, обращаясь к императору, крестьяне просили числить их отныне дворцовыми, «дабы не помереть голодной смертью». Подвергнутые жестокой экзекуции, крестьяне не прекратили сопротивления. Наиболее активная часть ушла в леса, создав «разбойную партию», которая весной 1735 г. сожгла дом Нарышкина и убила приказчика в селе Конобееве, разгромила дом помещика Чаадаева и дом бурмистра в Елатьме, а в Муромском уезде разбила кабак и купеческие лавки.

Борьба помещичьих крестьян за «отбытие от помещиков» продолжалась и в 30-е годы, но особенно обострилась она начиная с 40-х годов. Четыре года отказывались подчиняться новому хозяину помещику Дохторову крестьяне деревни Семеновской Дмитровского уезда, заявляя, что «они-де Дохторова и впредь слушать его не будут». Вооруженные дубинами, топорами, кольями и рогатинами, крестьяне несколько раз изгоняли из деревни команды Сыскного приказа, и только многочисленному воинскому отряду удалось подавить восстание.

Не менее упорной была борьба крестьян вотчины графа Бестужева в Псковском уезде, конфискованных в 1743 г. и отписанных на императрицу. Считая себя с этого момента государственными, крестьяне отказались уплатить свою задолженность графу. Вспыхнуло восстание. Двухтысячная толпа вооруженных крестьян, возглавляемая избранным крестьянами управляющим Трофимовым, оказала упорное сопротивление воинской команде. Разразился настоящий бой. Только убитыми крестьяне потеряли 55 человек. Арестованный Трофимов дважды уходил из тюрьмы и ухитрялся подавать челобитную Елизавете Петровне. Только заключение в далеком Рогервике вынудило его отказаться от борьбы. 112 крестьян были биты кнутом как «заводчики», и 311 человек подверглись наказанию плетьми. Следует отметить, что «прожиточные крестьяне» не только не принимали участия в этом восстании, но и оказывали помощь воинской команде.

Упорно сопротивлялись и отказывались подчиниться помещику Нармоницкому крестьяне деревень Улемы и Астрахани в Казанском уезде. Движение это продолжалось два года (1754–1755). Крестьяне не хотели признать его господином, так как считали себя «выморочными», ибо их помещики, за которыми они были записаны по ревизии, умерли. Нармоницкого они считали просто узурпатором. Вооружившись, крестьяне разделили все припасы и пожитки, взятые из амбаров, погребов и дома помещика, и приготовились к обороне своих деревень. Десять ходоков они направили в Москву с челобитными, излагавшими их просьбу «за помещиком не быть». С большим трудом власти подавили это волнение.

В 60-х годах XVIII в. численность волнений помещичьих крестьян значительно возрастает. Государственные и дворцовые крестьяне, ставшие помещичьими, частновладельческими, сразу же испытали на себе все тяготы, связанные с переменой владельцев, и быстро и решительно реагировали на эти перемены.

В 1765 г. вспыхнуло восстание крестьян села Васильевского в Тамбовском уезде. Васильевское было когда-то дворцовым селом, и крестьяне неоднократно «били челом» императрицам Елизавете и Екатерине II, прося вернуть их в ведение дворцового ведомства и избавить от помещика. Их просьбы заканчивались лишь репрессиями. Доведенные до отчаяния крестьяне села Васильевского «с деревнями» в 1765 г. «учинили бунт» против помещика Фролова-Багреева и «при помощи дворцовых, волостных крестьян дом его разграбили». В Васильевском развернулись военные действия. Когда воинская команда все же «одолела» плохо вооруженных крестьян, часть из них ушла в лес, а другая долгое время скрывалась у своих соседей — дворцовых крестьян.

В 1766 г. в Воронежской губернии «от послушания владельцам своим отказались и чинили противности» крестьяне слобод Петровской, Воронцовки, Александровки, Михайловки, Фасановки и Ковальской, принадлежавшие разным владельцам. «Непослушные крестьяне» были украинцы («черкасы»), потомки переселившихся сюда активных участников освободительной войны на Украине 1648–1654 гг. Волнение «малороссиян» продолжалось длительное время, перебросившись из Воронежской в Белгородскую губернию. Восставшие «черкасы» заявляли, что они не будут слушаться и повиноваться помещикам, с земель своих никуда не уйдут, считают себя обязанными только государю и государству, а «за нынешньгми владельцами, так и за другими, за кем в подданстве быть не желают».

К чему стремились и чего требовали восставшие крестьяне — «малороссияне»? Из рапортов командующих воинскими частями следует, что они «желают быть государственными, волостными или в службу их определять». Потомки украинских казаков, поселившихся в России в «слободах», где они не знали ни «послушенства», ни барина, «черкасы» Воронежской и Белгородской губерний стремились стать вновь, как и их предки, государевыми людьми, подданными государства. Либо государственный крестьянин, либо служилый военный человек — таково то требование, с которым «черкасы» обращались к властям, считая свое крепостное состояние и свои повинности по отношению к господам великой несправедливостью. «Малороссиянам» предлагали или дать подписку — слушаться своих господ, или уходить куда угодно. Но крестьяне не хотели ни давать такой подписки, ни уходить с насиженных земель. Движение «черкас» приняло грозный для помещиков и властей характер. Толпы восставших численностью до 2–3 тыс. человек были вооружены ружьями, копьями, бердышами, топорами. Воинским командам с трудом удалось подавить их выступление.

В 1762 г. отказались «от послушания» помещику Шереметеву крестьяне сел Никольского и Архангельского с деревнями в Волоколамском уезде. На сходах, собравшись «многолюдством», «сот до пяти», вооруженные дубьем, рогатинами, топорами, крестьяне приняли решение о неповиновении барину. Они кричали: «Мы-де не Шереметева, а государевы». Восставшие захватили в житницах помещика хлеб, разделили его, начали рубить заповедную рощу. Вооруженному отряду дворовых, присланных барином, они заявляли: «Скажите господину своему, что когда-де на нас волоса не оставят, тогда мы и послушными будем».

Нет ни возможности, ни надобности перечислять все восстания помещичьих крестьян, но следует отметить некоторые характерные черты крестьянских восстаний 60-х годов.

Крестьяне не только делят имущество помещиков, но забирают и уничтожают их «письма», т. е. документы о своем крепостном состоянии, как это имело место, например, во время восстания крестьян Старицкой вотчины помещика Новосильцева.

Восставшие крестьяне стремятся заручиться поддержкой своих соседей. В 1762 г. крестьяне Пошехонской вотчины помещиков Полякова и Чертовицына, «пригласив к себе в помощь разных вотчин крестьян», угрожали расширением восстания. Стремление восставших крестьян выйти за пределы вотчинной изоляции, найти в соседнем, а то и дальнем селе помощь и поддержку и, в свою очередь, помочь ему сочетаются с живым и активным откликом на события, происходившие в других вотчинах. Крестьяне слышали и знали, что везде неспокойно, что «противности» и «неповиновение» чинят их братья по классу по всей необъятной России, и, стремясь не отстать от них, побуждаемые примером других, поднявшихся на борьбу за землю и волю, сами начинают восстание. Так, например, в июне 1762 г. крестьяне и дворовые Старицкой вотчины помещика Змеева из села Балкова с деревнями ворвались к нему во двор и в дом с криком, что «они от сего времени… подвластными быть не хотят». При этом крестьяне ссылались на то, что они далеко не первыми отказываются от повиновения помещикам. «Многие наши братья уже от господ своих отказались вовсе, и в Петербург, чтоб и впредь не быть за помещиками, а жить при своей воле, бить челом пошли». И вот крестьяне Змеева стремились не отстать от других, наверстать упущенное и добиться такого порядка, при котором они смогут зажить «при своей воле».

Некоторые восстания помещичьих крестьян отличались исключительной силой. Крестьяне имений Татищева и Хлопова в Тверском и Клинском уездах, числом до 1500 человек, предводительствуемые отставным подьячим Иваном Собакиным, в ожесточенном сражении взяли в плен 64 солдата, хотя и сами потеряли трех человек убитыми и несколько человек было ранено. На подавление восстания пришлось бросить целый кирасирский полк.

Выступление крестьян Татищева и Хлопова нашло отклик среди крестьян соседних помещиков, в частности крестьян Волоколамской и Тверской вотчин князя Мещерского. Они отказались повиноваться барину и направили в Петербург челобитчиков с жалобой. Особенную активность проявили «челобитчик» Михаил Пахомов и составитель челобитной грамотный дворовый человек Моисей Родионов.

Весной 1765 г. вспыхнуло восстание крестьян села Ивановского в Пензенском уезде. Поводом к восстанию послужила продажа села князем Одоевским коллежскому секретарю Шевыреву. У восставших крестьян было «всякое огненное и студеное оружие»: ружья, косы, дубины, луки со стрелами, кистени, колы, топоры, рогатины и багры, предназначенные для стаскивания всадников с седла. Воинская команда из солдат и казаков, прибывшая на усмирение восставших и располагавшая даже двумя пушками, оказалась в затруднительном положении. Командир команды поручик Дмитриев столкнулся с пассивным сопротивлением крестьян всех окрестных сел и деревень — Карабулака, Голицыно, Новаковки, Матюшкино, Алексеевки и др.: соседи укрывали имущество и семьи восставших, не продавали воинской команде «не только съестных припасов, но и хлеба», стремясь «за одно село Ивановское регулярную и нерегулярную команду с голоду поморить», не давали понятых. Крестьяне этих сел, составляя «конные партии», разъезжали в районе Ивановского. Опасался поручик Дмитриев и «разбойной партии», действовавшей у села Голицыно. Боясь открытого сражения, Дмитриев уговаривал крестьян послушаться нового барина. Но те и слышать об этом не хотели, послали ходокой в Москву к старому барину Одоевскому, а сами деятельно готовились к обороне: изготовляли, собирали и покупали оружие, запасались порохом, укрепляли село, «улицы все загородили и немалые крепости в ночное время утвердили». Восставшие крестьяне разделились на три отряда. Наиболее многочисленный и хорошо вооруженный отряд готовился принять лобовой удар и сражаться в самом селе. Второй отряд укрылся в лесу и должен был напасть на воинскую команду с тыла, а третий стоял у плотины. Возглавили восстание выборные Андрей Терников, Петр Громов и др. Петру Громову помогал отставной солдат Сидор Суслов. Восставшие «все согласились, чтоб всем вместе помереть, а не здаваться». Только после получения подкрепления воинская команда перешла в наступление на Ивановское. 7 и 8 мая разыгралось ожесточенное сражение. Когда в ход против восставших была пущена артиллерия, крестьяне зажгли село и ушли с семьями в лес, куда еще до этого они угнали скот и унесли имущество. Только к осени властям удалось расправиться с «ослушными» крестьянами.

Восстание в селе Ивановском отличается стойкостью, смелостью, известными элементами организованности (попытка придать стройность войску мятежного села, установление связи с соседями, предварительная эвакуация имущества, укрепление села, сбор и изготовление оружия).

Иным по характеру было восстание крестьян села Аргамаково с деревнями в Верхнеломовском уезде Воронежской губернии, происшедшее в 1768 г. Крестьяне отказались повиноваться своему барину Шепелеву. 16 августа в село Аргамаково вступили два эскадрона гусар. Около тысячи крестьян, вооруженных рогатинами, дубинами, жердями, цепами и топорами, встретили команду «неистово». Они кричали, что готовы «хоть все умереть, но под Шепелева не пойдут». Когда гусары начали окружать крестьян, те сами бросились в атаку. Не обращая внимания на потери, крестьяне неслись на солдат. Гусары открыли огонь и начали поджигать дома. Крестьяне отошли в лес, но туда же немедленно устремились гусары. «Зачинщиков» схватили.

Восстание в Аргамаково — сильная, но мимолетная вспышка гнева помещичьих крестьян.

Вообще, как правило, все крестьянские восстания на помещичьих землях не отличались продолжительностью, и только отдельные восстания длились довольно долго. Так, например, более трех лет (1756–1759) крестьяне села Никольского Ливенского уезда чинили «всякие противности» и оказывали упорное сопротивление своему барину Смирнову. Крестьяне села Павловского Московского уезда и «тянувших» к нему 19 деревень четыре года находились в «неповиновении». «Отписанные на государя» крестьяне отказались платить оброк. Они посылали ходоков в Петербург, подавали челобитные, уходили целыми толпами в Москву просить о «милостивом суде». Их «ставили на правеж», пороли, сажали в тюрьму, заключали в колодки, посылали в деревни воинские команды, сурово взыскивали недоимки, но упорство, мужество, настойчивость и стойкость крестьян завершились прекращением взыскания недоимок и выводом воинской команды из села Павловского и деревень.

Характерно, что в восстаниях часто участвуют не только «среднестатейные» и «скудные» крестьяне, но также и «прожиточные», «лутчие», «первостатейные», «капиталистые» крестьяне. Так было, например, в 1765–1766 гг. в селе Знаменском, Симбирской вотчине Шереметевых, когда в волнении крестьян приняли активное участие, с одной стороны, «прожиточные» крестьяне Аника и Кузьма Зайцевы, Матвей Ильин, Вакуров, Колодезнев, арендовавшие земли у своих односельчан, нанимавшие батраков, торговавшие и пр., а с другой — бывший бурлак Ф. Булыгин, батрак Ф. Козел, «скудный» крестьянин Ларион Вехов, одно время числившийся «в бегах», и др.

Во время волнений крестьян сел Борисоглебского и Архангельского Пензенской вотчины Куракиных в 1771–1772 гг. среди восставших были и «прожиточные», и «скудные» крестьяне. Из этого следует вывод, что чаще всего крестьяне независимо от «достатку» и «прожиточности» боролись против своих бояр, против крепостничества.

В. И. Ленин писал: «Когда было крепостное право, — вся масса крестьян боролась со своими угнетателями, с классом помещиков…»[37]. Он подчеркивал: «…крепостное право стесняло одинаково всех — и крепостного бурмистра, накопившего деньжонок и желавшего пожить в свое удовольствие, и хозяйственного мужика, ненавидевшего барина за поборы, вмешательство и отрывание от хозяйства, и пролетария-дворового и обедневшего мужика, которого продавали в кабалу купцу»[38].

Лекция 4 Движение монастырских крестьян

Немаловажное значение в классовой борьбе крестьян в XVIII в. имели восстания монастырских крестьян. Монастырские крестьяне в 30-х — начале 70-х годов XVIII в. прибегали к разным формам борьбы против духовных феодалов: бегству, подаче челобитных, восстаниям, причем все эти три формы социального протеста сочетались и нередко сливались. Тем не менее все же следует признать, что если для 30-х годов наиболее распространенной формой борьбы было бегство, то для 40-х характерны челобитные, для 50–60-х годов — восстания, а начало 70-х годов ознаменовалось борьбой экономических крестьян с соседями-помещиками.

О возрастании роли восстаний среди прочих форм социального протеста монастырских крестьян свидетельствуют следующие данные: в 1730-х годах было 8 восстаний крестьян духовных владельцев, в 1740-х — 17 и в 1750-х годах — 32. Характерно что, в отличие от помещичьих крестьян, нередко во время восстаний монастырских крестьян «лутчие», «прожиточные», «достаточные» крестьяне оказывались на стороне не своих мятежных односельчан, а монастырских властей.

1730-й год ознаменовался несколькими большими волнениями монастырских крестьян. Отказались платить оброк, нести повинности и изгнали приказчиков и нарядчиков крестьяне Никитского монастыря Переяславль-Залесского уезда. «Противились» и «находились в ослушании» крестьяне Усть-Шехонского и Саввин-Сторожевского монастырей. На подавление крестьянских волнений пришлось бросать воинские команды.

Особенно значительным было выступление боровенских крестьян Воскресенского монастыря Мосальского уезда. Крестьяне отказались выполнять какие-либо повинности в пользу монастыря, «во всем учинились ослушны» и требовали от Синода «быть особливо» от монастыря. Волнения крестьян продолжались три года. Посылка небольших воинских частей только усиливала сопротивление крестьян. В 1733 г. в «непослушные» села и деревни была направлена многочисленная воинская команда. Часть крестьян, склонная к «послушанию», прекратила сопротивление, но часть ушла в леса и дала отпор солдатам. Однако разобщенность в действиях крестьян сделала свое дело: засвистали батоги и кнуты.

Жестоко расправились власти с мятежными крестьянами села Смородинного Курского Знаменского монастыря, которые «били смертно дубьем» монастырских слуг и воинскую команду (1736 г.). 11 крестьян повесили, 10 — сослали в Оренбург на вечные работы, а остальных били кнутом и плетьми. Упорно сопротивлялись протопопу Муромского Рождественского собора крестьяне деревень Новашино и Малышево Муромского уезда. Как правило, восстания монастырских крестьян в 30-х годах были обусловлены тяготами и произволом монастырских властей. Только боровенские крестьяне требовали перевода их в разряд государственных крестьян («быть особливо»).

В 40-х годах в восстаниях монастырских крестьян все чаще встречается требование перевода в разряд государственных крестьян. Так было в 1743 г. в селе Новом Покровского монастыря во Владимирском уезде, где крестьяне заявили, что «в послушании у игумена быть не хотят», в 1748 г. в селе Сокольском Луховского уезда, принадлежавшем Крестовоздвиженскому монастырю, крестьяне объявили себя «неподсудными» монастырю и «присланных указов не слушали». В 1749 г. крестьяне Хлыновского и Котельничского уездов Вятского Успенского монастыря и вятского архиерейского дома, Кырчанской и Сунской вотчин отказались от повиновения своим духовным феодалам и объявили себя черносошными.

Обострение классовой борьбы монастырских крестьян в 50–60-х годах явилось следствием все большего втягивания монастырского хозяйства в товарно-денежные отношения и усиления феодальной эксплуатации, наступления монастырей на собственность и труд крестьян, наконец, неуверенности монастырских владык, один раз уже напуганных секуляризацией, хотя и временной, монастырских владений при Петре I, в сохранении за ними земель, что побуждало их к хищнической эксплуатации крестьян.

Наиболее крупными проявлениями обострившихся классовых противоречий на землях духовных феодалов были восстания крестьян Саввин-Сторожевского, Ново-Спасского и Далматовского монастырей («дубинщина»).

Весной 1760 г. из разных сел и деревень Звенигородского и Рузского уездов крестьяне Саввин-Сторожевского монастыря собрались на сходку в деревне Ягунино и «всем миром», «со всего мирского согласия» выбрали для челобития «лутчих» крестьян во главе с Иваном Никифоровым. Ему было поручено дойти до самого святейшего Синода, но добиться правды. Попытка крестьян обратиться к властям для защиты от монастырской администрации не увенчалась успехом. «Мирских челобитчиков» схватили, отобрали у них челобитные, указы и деньги, собранные крестьянами для содержания челобитчиков и ведения дела, били плетьми, а Ивана Никифорова заковали в цепи и бросили в тюрьму. В села и деревни Саввин-Сторожевского монастыря вступила воинская команда. Узнав о скоплении крестьян невдалеке от монастыря на Турицынском лугу, где собралось до 2 тыс. крестьян, возглавлявший воинскую команду капитан Титов потребовал от крестьян явки в монастырь для слушания «печатного указа» сената. Следует отметить (и это характерно для многих восстаний крестьян, и в первую очередь монастырских), что восставшие не верили письменным указам и распоряжениям и требовали печатных типографским способом указов императрицы или сената. Приказа Титова крестьяне не выполнили и в монастырь не явились, заявив, что и так они уже шестой день стоят на одном месте по вызову монастырских властей и ожидают их распоряжения, не имея права уйти. Титов пытался схватить «пущих противников» и перешел к угрозам. Возмущенные крестьяне схватились за то подручное оружие, которое всегда оказывалось в руках мятежников: камни, дубины, палки, вилы, топоры. Первая шеренга солдат выстрелила в крестьян пыжами, но восставшие не только не отступили, а, наоборот, усилили натиск. Крестьяне «стали бить смертно», и разыгралось «совершенное сражение». Титов отдал солдатам приказ открыть огонь. Но свист пуль не остановил крестьян, и под их натиском, «устрашась многолюдства», воинская команда начала отходить. «Ретирада команды» превратилась в бегство. Воинская команда укрылась за стены монастыря и оказалась в осаде. 13 человек солдат были ранены, трое крестьян убиты и 30 ранены.

В состоянии «ослушания» и «противности» крестьяне Саввин-Сторожевского монастыря находились в течение всего лета и осени 1760 г. Только в декабре в деревни Саввин-Сторожевского монастыря была направлена команда, насчитывавшая 200 человек «мушкетеров, гренадеров и драгунов», и расквартирована по крестьянским избам. Крестьянам заявили, что солдаты станут жить за их счет до тех пор, пока не возобновятся работы на монастырь. Одновременно начались аресты «зачинщиков» и «возмутителей». Восстание было подавлено.

Исключительным упорством, стойкостью, энергией отличалось восстание крестьян сел Спасского, Веденского, Козмодемьянского, расположенных в Замошенском стане Шацкой провинции Воронежской губернии, принадлежавших Ново-Спасскому монастырю. Волнение крестьян села Спасского имело место еще в 1744 г. «Возмутителями» были Федор Котельников и Михаил Мирзин (Мерзин). Спустя 9 лет, в 1753 г., волнение крестьян возобновилось и на этот раз приняло очень грозный характер. 28 марта крестьяне всех трех сел — Спасского, Веденского и Козмодемьянского собрались на сход и заявили монастырскому управителю о своем отказе нести повинности и платить оброк монастырю. Возглавил новое выступление крестьян «известный возмутитель» Михаил Мирзин. Его пытались схватить, но восставшие не дали в обиду своего предводителя. Крестьяне стали собираться по домам и днем и ночью, избрали «мирских челобитчиков» — Петра Батицына, Ивана Касаурова и др., начали сбор «мирских денег». Челобитные следовали одна за другой. Среди «мирских челобитчиков» особенно выделяется Петр Алексеевич Батицын, объявленный властями «возмутителем», «лжесоставщиком». Батицын был человеком грамотным, знавшим законы и порядки, энергичным, мужественным и стойким. Он прожил в Москве три года, но постоянно находился в связи с «миром» и в переписке с Мирзиным. Вначале крестьяне подавали челобитные в Синод, но когда они увидели, что их жалобы возвращаются монастырским властям, «мирские челобитчики» направились сами в Москву и Петербург. Для того чтобы добиться успеха, крестьяне не жалели средств — «мирские деньги» собирались часто.

Крестьяне посягнули на монастырскую собственность. Они разобрали изгороди, отгораживавшие монастырские земли и угодья от крестьянских участков, принялись рубить монастырскую рощу, скосили монастырский луг. Все попытки призвать их к умиротворению не увенчались успехом. Ничего не смогли сделать с восставшими крестьянами и присылаемые воинские команды. Ни артиллерийский огонь, открытый по селам, ни плети не сломили восставших, наоборот, движение все больше разгоралось. Волнением было охвачено более 2 тыс. человек. К восставшим примкнули крестьяне села Урай.

Михаил Мирзин, руководитель восставших крестьян села Спасского, этот, по характеристике официальных источников, «первый возмутитель», был выдающимся человеком. Умный, «грамоте писать умеющий», знавший законы и порядки, «лжезаконник», Михаил Мирзин собственноручно писал обстоятельные челобитные, инструктировал «мирских челобитчиков», живших в Москве и Петербурге, переписывался с ними, давал советы, подбадривал их, сообщал о ходе восстания, призывал быть твердыми, непреклонными, стойкими. В своем письме к Батицыну с замечательным народным красноречием он обращался к «мирским челобитчикам», призывая их не забывать о своей почетной, высокой обязанности посланцев народа, о том, что от их деятельности зависит скорбь или радость пославших их крестьян. Дом Мирзина в селе Спасском, постоянно охраняемый караулами крестьян «с ружья, с копьи и со всяким деревянным оружием», был местом сходок и совещаний крестьян.

«Прожиточные» крестьяне, добровольно взявшие на себя роль осведомителей монастырских властей, на эти собрания не допускались.

Три брата Шикины, «первостатейные» крестьяне села Спасского, не хотели быть в «согласии» со своими восставшими односельчанами, не признавали приговоров мирских сходов, к которым они «рук не прикладывали». За эти «противности» Мирзин обложил их двойным побором на нужды «мирских челобитчиков», а когда «первостатейные» стали еще энергичнее противиться решениям «мира», по приказу Мирзина Андрея Шикина заковали в колоду.

Восставшие решительно сопротивлялись. Небольшие воинские команды, появлявшиеся в селах, они просто изгоняли. В августе в села была направлена многочисленная команда во главе с капитаном Северцевым и прапорщиком Касаткиным. 22 августа в селе Спасском развернулось сражение. Бой с драгунами стоил жизни нескольким крестьянам, зато вся команда была пленена, разоружена и посажена в монастырский двор. Разъяренные гибелью односельчан, крестьяне приковали Северцева и Касаткина к трупу убитого крестьянина Дмитрия Ильина. В таком положении на базарной площади села Спасского они простояли четыре дня. Крестьяне кричали в лицо убийцахм: «Всех бы бояр перевести, чтобы и на свете не было». Крестьяне готовились к отпору, договаривались о совместных действиях, собирали сходы, на которых приняли решение «стоять крепко», угрожая «ослушным» карой, готовили оружие — дреколья, рогатины и прочее, укрепляли свои села завалами, рогатками, валами.

В ноябре 1756 г. снова развернулись военные действия между восставшими крестьянами и воинской командой. Дружные действия всех трех сел привели к тому, что ни в Спасское, ни в Веденское воинская команда так и не вступила. Несмотря на большое число убитых и раненых, крестьяне не падали духом и продолжали собирать, изготовлять оружие и готовиться к новому отпору. В феврале 1757 г. во владения Ново-Спасского монастыря ввели три роты пехоты, две роты гренадер с артиллерией, и снова развернулись боевые действия. Когда солдаты вступили в село Спасское, их взору предстали пустые избы, трупы убитых крестьян, стонущие тяжелораненые. Почти все крестьяне ушли в лес или в соседние села. На этот раз воинская команда победила. «Зачинщики» были арестованы, Петр Батицын умер в тюрьме, схватили «первовозмутителя» Михаила Мирзина, направленного под караулом в Москву. Но крестьяне продолжали упорно сопротивляться. Только в 1761 г. они согласились платить монастырю денежные подати, но при этом заявили, что фактически ничего платить не могут, так как пришли в «крайнюю скудость». Дорого обошлось крестьянам сел Спасского, Веденского и Козмодемьянского их упорное сопротивление. В разное время находилось под караулом около 800 человек крестьян. Погибло в сражениях и умерло в тюрьме более 100 человек.

Волнение крестьян Ново-Спасского монастыря характеризуется удивительной стойкостью, упорством, целеустремленностью, настойчивостью. Крестьяне принимают решение «всем миром», посылают ходоков в Москву и Петербург и поддерживают с ними связь, собирают и изготовляют оружие, укрепляю? свои села, стремятся действовать сообща с соседями, помогают друг другу, обращаются за помощью к крестьянам других владельцев, укрывают у них свои семьи и имущество. Это является попыткой преодолеть обычную узость крестьянских восстаний. Восставшие понимают, что полной свободы они могут добиться лишь тогда, когда «переведут» всех бояр. Усмиренные воинскими командами, они продолжают глухо сопротивляться, работая так, что монастырские поля больше напоминают пустоши, чем возделанную землю.

С большой силой восстание крестьян вспыхнуло в вотчинах Далматовского монастыря. Оно получило название «дубинщины». Осенью 1762 г. крестьяне отказались повиноваться монастырю и работать на него. Возглавил восстание бывший монастырский служка Кузьма Мерзляков — грамотный, начитанный человек, знавший законы и указы, постоянно составлявший крестьянам челобитные, человек энергичный и стойкий. Весной 1763 г. в деревни Далматовского монастыря вступила воинская команда. Ей удалось схватить некоторых руководителей движения, но Мерзляков, ходатайствовавший в это время по крестьянским делам в Оренбурге, остался на свободе. Команда грабила, насиловала, безобразничала, стараясь нагнать страх на крестьян. Но сломить их сопротивление не удалось. В июне 1763 г. крестьянское восстание вотчин Далматовского монастыря разгорелось с новой силой. Началась «дубинщина». Крестьяне изготовляли оружие — рогатины, копья, остроги, шесты с косами, чинили ружья. Отряды восставших перерезали дороги и окружили монастырь. Всюду были устроены завалы, стояли секреты и передвигались разъезды конных вооруженных крестьян. Крестьяне забирали монастырское имущество, увозили хлеб, угоняли скот, рубили лес. Так прошла зима. Пассивность их оборонительной тактики сыграла свою роль: весной 1764 г. драгунский полк подавил «дубинщину». Мерзлякову удалось уйти, и он принял участие в движении чебаркульского казака Федора Каменщикова, выдававшего себя за «сенатского фурьера». Некоторые активные участники «дубинщины» (Лобов, Жерняков) впоследствии приняли участие в восстании Пугачева.

В конце 50-х — начале 60-х годов имело место более 60 восстаний монастырских крестьян. Эти движения отличались упорством и стойкостью, известными элементами организованности, тенденцией выйти за рамки обычной территориальной ограниченности. Руководство восстаниями нередко берет на себя нарождающаяся крестьянская интеллигенция (Мирзин, Батицын, Мерзляков и др.). Однако восстаниям монастырских крестьян 50-х — начала 70-х годов присуще и все то, что характеризует выступления помещичьих крестьян: наивный монархизм, стремление перейти в разряд государственных крестьян, стихийность, обусловливавшая то подъем, то спад энергии сопротивления крестьян, разобщенность их выступлений, т. е. все те черты, которые определяют собой классовую борьбу русских крестьян в крепостной России, когда они «боролись, как умели и как могли»[39]. Но тем не менее классовая борьба монастырских крестьян побудила правительство предпринять ряд мер, долженствующих предотвратить и прекратить эту борьбу, столь опасную и для монастырских властей, и для правительства. 21 марта 1762 г. по указу Петра III монастырские крестьяне вместе со всеми землями церковных феодалов были переданы в ведение Коллегии экономии. Все земли перешли к крестьянам, которых отныне обязали платить 70 копеек подушной подати и рубль оброка с тягла. Этот указ был положительно расценен крестьянами духовных феодалов. Духовенство же отнеслось к нему, что вполне естественно, весьма отрицательно. 12 августа 1762 г. Екатерина II издала указ о возвращении монастырям отобранных у них земель, а следовательно, и крестьян. Крестьянство ответило массовым неповиновением духовным феодалам и отказом признать этот указ императрицы. Новый указ от 8 января 1763 г. потребовал от крестьян беспрекословного повиновения. Тем не менее волнения крестьян не только продолжались, но и нарастали. Указ от 12 мая 1763 г. передавал все монастырские церковные владения в ведение Коллегии экономии, которая вскоре дала инструкции об управлении землями монастырей и церквей. И, наконец, 26 февраля 1764 г. был издан указ о секуляризации церковного имущества. Все эти правительственные акты явились в первую очередь результатом классовой борьбы монастырских крестьян. После секуляризации церковного имущества волнения бывших монастырских крестьян пошли на спад, но классовая борьба отнюдь не прекратилась. Только теперь наиболее характерной формой ее проявления являлся захват экономическими крестьянами земель и угодий соседних помещиков.

Следует отметить, что волнения помещичьих крестьян, принимавшие подчас очень острую форму, не имели таких последствий, какими характеризуются движения монастырских крестьян. Они не вызвали никаких правительственных актов, и только в Комиссии по составлению Нового уложения массовое бегство и ослушания крестьян стали предметом активного обсуждения.

Подводя некоторые итоги, следует подчеркнуть, что против феодальной эксплуатации и крепостного права боролось все крестьянство, независимо от «прожиточное™». Но «прожиточные» крестьяне, опасавшиеся потерять свое имущество и боявшиеся бедных односельчан в силу того, что сами становились объектом их справедливого гнева как «мирские кровопивцы», иногда выступали против них. Как собственники они боялись мятежных крестьян, как подневольные помещиков и монастырей, сковывавших их хозяйственную инициативу и налагавших на них свою тяжкую длань, они выступали против своих владельцев. И в зависимости от конкретной обстановки среди «капиталистах» крестьян одерживало верх то одно, то другое начало.

Восстания дворцовых, помещичьих, монастырских крестьян являли собой типичную картину решительной, отчаянной, но в целом неорганизованной, разобщенной борьбы трудового люда деревни против отдельных феодалов и стоящих за их спинами властей, и только кое-где восставшие поднимались до сознания необходимости борьбы против всех господ («всех бояр»), всех феодалов на территории всей огромной Российской империи. При этом само понимание освобождения от власти «бояр» у крестьян было своеобразным. Крестьяне, как правило, выдвигали требование перевода их в разряд государственных. По их мнению, это — уже свобода, так как полной свободы, свободы даже от власти крепостнического государства они себе, видимо, не представляли. Конечно, такая свобода есть: это казачество, это казацкий строй на вольных землях. Но для того чтобы добиться ее, надо покинуть родной край, надо уйти в казаки на Дон, а если оставаться в родном селе, то тогда надо добиваться перевода в государственные крестьяне. Без государства и государя, при сохранении старого местожительства крестьяне не представляли себе существования. Не случайно поэтому во время Пугачевского восстания в манифестах вождя крестьянской войны зазвучит мотив «верноподданничества». Пугачев обещает мятежным крестьянам, своим «верным рабам», своим «верноподданным рабам», освобождение от всяких «отягощениев и разорениев», но они должны были оставаться у него «в подданстве», быть «верноподданными рабами», правда, только «собственной нашей короны». В этих знаменитых пугачевских манифестах, в частности в июльском, который справедливо назван «жалованной грамотой крестьянству», как бы переплетаются две особенности идеологии крестьянства той далекой поры: наивный монархизм и стремление стать государственными крестьянами.

Лекция 5 Волнения работных людей и приписных крестьян

Одним из наиболее ярких проявлений классовой борьбы в России XVIII в. были волнения работных людей. Им присущи многие характерные особенности, свойственные крестьянским движениям вообще. Объяснение этого явления следует искать в том, что подавляющее большинство рабочих, занятых на промышленных предприятиях, по своим социальным чаяниям и стремлениям, по своей идеологии оставались крестьянами. Вместе с тем следует отметить, что все более теряя связь с землей, переставшей быть «кормилицей», и все чаще попадая в положение, при котором заработная плата, получаемая на предприятиях за труд, превращалась в главный, а порой и единственный источник существования, навечно врастая в заводскую жизнь, работный люд России середины XVIII в. вносил в свою классовую борьбу нечто новое, отличное от обычных требований восставшего крестьянства, что свидетельствовало о появлении в стране предпролетариата.

Волнения работных людей имели место и в предшествующем, XVII, веке, в частности, когда поднялись в 1672 г. приписные крестьяне Соломенской волости, работавшие на Ведьминском железоделательном заводе. Но работные люди времен «Тишайшего» стремились только «хоромы сжечь и пепел развеять и заводы разорить». Социальные их чаяния не шли дальше возвращения в деревню, к крестьянскому хозяйству. Они хотели — и желаемое ими выдавалось за действительное, — чтобы «государь нас пожаловал от заводов», и только.

Во времена «казанской помещицы» социальные чаяния и требования рабочих промышленных предприятий, сохраняя в основном стремление к возвращению в деревню, нередко носят характер профессиональных требований, обусловленных и заработной платой, и условиями жизни и труда на заводе и т. д., а это свойственно предпролетариату.

Во второй четверти XVIII в. в результате концентрации работного люда и роста его эксплуатации сопротивление работных людей растет и ширится. Прежде всего работные люди протестуют против потери ими той известной независимости, которая была обусловлена прежним их состоянием, не связанным с подчинением предпринимателям. Крестьяне, приписанные к заводу, вначале отвечают на рост эксплуатации просто бегством, а затем их сопротивление активизируется. Отказ от работ и требование изменения условий и оплаты труда становятся массовым явлением.

Характерным для того периода является волнение посессионных крестьян деревни Маскиной Темниковского уезда, переросшее в вооруженное восстание. Деревня когда-то была дворцовой, затем стала собственностью князя Хилкова, а позже была у него куплена заводчиком Миляковым. Крестьяне наотрез отказались от заводской работы, многие разбежались. В 1727 г. они подали жалобу в Сенат, требуя возвращения деревни в число дворцовых.

Усмотрев в действиях жителей Маскиной «бунт и неповиновение», власти начали с ними расправу. Мирского челобитчика Родионова схватили и били батогами. Но крестьяне не смирились. Через два года «мир» вторично послал Родионова и еще трех крестьян с челобитной на Милякова. Волнение крестьян переросло в восстание, в ход пошли «огненный бой» и «всякое дреколье». Обе стороны — и восставшие, и усмирители — имели потери убитыми и ранеными. Но и «огненный бой» не смирил крестьян. В 1731 г. крестьяне Маскиной встретили воинскую команду хорошо подготовленными и вооруженными. Деревня была окружена рогатками и завалами, стояли две чугунные пушки, в руках у крестьян были ружья, сабли, луки, рогатины, цепы, вилы, дубины. С большим трудом войскам и властям удалось подавить движение крестьян деревни Маскиной. В данном случае мы сталкиваемся едва ли не с самой первоначальной формой социального протеста работных людей: они просто хотят вернуть свой социальный status quo, и отказ побуждает их взяться за оружие.

Но тогда же имели место волнения работных людей иного порядка. Одним из наиболее характерных проявлений специфической классовой борьбы работных людей явились волнения на Московском суконном дворе. Снижение расценок и установление новых форматов сукна в 1737 г. послужили причиной забастовки. Остановились и бездействовали с 22 марта по 17 мая более 200 станов. Работал только 21 стан. Более тысячи рабочих из 1700 занятых на Суконном дворе прекратило работу. Заводские выборные Родион Дементьев и Петр Егоров подавали челобитные в разные инстанции, адресовались к императрице, наивно веря в «царскую милость» и считая причиняемые им убытки ущербом государству. Власти грозили рабочим всякими карами, а хозяева Суконного двора не давали им работы, подвергали наказаниям, обрекали на голодовку. В петербургской тюрьме умерли их ходоки Дементьев и Егоров. Но рабочие не сдавались. Приходили к властям «многолюдством», «с великим криком», отказывались подписывать новые условия, диктуемые предпринимателями. Их борьба привела к известным уступкам со стороны властей. Сенат признал вину фабрикантов, самовольно снизивших зарплату, и потребовал от них уточнения размера удержаний.

Волнения все же продолжались. В июне 1749 г. они приняли особенно острую форму. Свыше 800 человек работных людей прекратили работу и разошлись. Волнения на Московском суконном дворе и на этот раз были вызваны «обидами, чинимыми от фабрикантов», «непрестанными жестокими наказаниями» и нежеланием властей рассматривать их жалобы. С большими трудностями разыскали и вернули на мануфактуру 381 человека, но 127 человек из них отказались приступить к работе, а 586 работных долгое время числились в бегах.

В 1762 г. работные люди Московского суконного двора снова выступили, жалуясь на некачественное сырье, снижавшее их заработок, на несвоевременную выдачу платы за работу, вычеты и т. д. И на этот раз свое выступление они мотивировали тем, что некачественное сырье («негодные хлопья») не только снижает их заработок, но и наносит прямой вред государству. Они не отделяли себя от государства и свято верили в то, что, защищая себя, преследуя свои интересы, они беспокоятся об интересах государства. Вот почему один из работных людей — Федор Андреев, считая действия предпринимателей государственным преступлением, заявил «государево слово и дело».

Волнения работных людей Московского суконного двора свидетельствуют о том, что профессиональные требования (оплата труда, выдача заработной платы, вычеты, условия работы и т. д.) выступают на передний план, и это вполне понятно, если учесть то обстоятельство, что заработная плата была единственным источником существования московских суконщиков и Суконный двор определял условия их жизни и быта.

Аналогичное движение имело место в Казани. Волнение работных людей на суконной мануфактуре Дряблова началось в 1737 г. Причиной выступления рабочих в Казани, как и в Москве, послужило снижение расценок и повышение вычетов за инструменты. Волнение началось с подачи челобитной, а кончилось тем, что работные люди забастовали, отказываясь и от работы, и от заработанных денег впредь до расследований их жалоб. Мануфактура остановилась на несколько месяцев. Рабочие собирались «многолюдством», «кричали необычайно и невежливо». Так продолжалось длительное время. Только в 1741 г. после ареста 100 человек движение на Казанской суконной мануфактуре пошло на убыль.

Такой же профессиональный характер носили требования, предъявленные работными людьми и мастеровыми Липецкого, Козьминского и Боринского заводов, расположенных близ Воронежа. Эти заводы когда-то были казенными, затем в 1755 г. казна передала их князю Репнину. Как обычно бывало в таких случаях, передача государственных заводов частному владельцу резко ухудшила положение работных людей и мастеровых. По своему происхождению большинство из них были мещанами и однодворцами. Они не могли смириться не только с ухудшением своего материального положения, но прежде всего с потерей той известной независимости, которая характеризовала их былое социальное положение. Они упорно отказывались признать себя в «вечном владении» Репнина, настаивали на возвращении «в казну» на старых правах однодворцев. Эти требования составляли основное содержание челобитной, поданной ими в 1760 г. Но, кроме того, работные люди жаловались на снижение расценок в два раза, выдачу заработной платы за труд не деньгами, а продуктами, изделиями и товарами, на вычеты, сдачу в рекруты, запрещение уходить в отхожий промысел в период остановки заводов и т. д.

Содержание челобитной свидетельствует о том, что работные люди и мастеровые Липецкого, Козьминского и Боринского заводов не просто хотят порвать с заводом и вернуться к земледелию; они сознают, что заводская работа их кормит, и поэтому, естественно, в первую очередь они озабочены оплатой и условиями труда; они не требуют «увольнения от завода», а лишь возвращения их «в казну». Обеспокоенные своим правовым и материальным положением на заводе, они полагают, что все изменится, если они станут, как и раньше, однодворцами, мещанами, т. е. людьми, зависимыми от государства, а не от «персоны».

Борьба мастеровых и работных людей Липецкого, Козьминского и Боринского заводов отличается длительностью, остротой и упорством. С особой силой она вспыхнула в 1761 г. В октябре этого года явилась воинская команда поручика Ермаковского, которой поручено было привести работных «в послушание». При первой же попытке наказать зачинщиков движения работные не только освободили арестованных, и в первую очередь Григория Куприянова, возглавившего выступление, но и расправились с поверенным Репнина. Заводы остановились. Григорий Куприянов подал челобитную на имя Петра III, но никакой «милостивой резолюции» получить не удалось. Волнение работных людей принимало все более грозную для властей форму. Восставшие объявили заводскую контору «хлевом», «воровской избой» и создали свой орган управления — «станичную избу». «Станичная изба» была органом восставших. Она собирала средства на организацию борьбы, выдавала отпускные свидетельства и письма, наказывала изменников. Во главе ее стоял Григорий Куприянов. Несмотря на все попытки подавить восстание, на массовые аресты, ссылки в Нерчинск, куда отправили и Куприянова, властям не удавалось прекратить движение. Работные люди и мастеровые категорически заявляли, что они считают себя государственными крестьянами или однодворцами, на Репнина работать не будут и требуют возвращения завода в казну. Нельзя не отметить упорство, стойкость, энергию и настойчивость восставших, сочетающиеся с попыткой создать свою организацию, свое управление. Все это дало возможность работным людям в какой-то мере достичь своей цели: в 1769 г. заводы были взяты «в казну».

Аналогичные выступления имели место на полотняной и бумажной мануфактуре Гончарова в Малоярославецком уезде. Волнения эти продолжались длительное время. Начались они в 1746 г., когда остановилось много станов «за недовольством мастеровых и работных людей». Мастеровые и работные люди состояли в основном из крестьян, купленных Гончаровым. Крестьяне не могли смириться со своим положением, и волнения нарастали. В 1748 г. рабочие собрались «многолюдством» и отказались работать. Они предъявили Гончарову ряд требований и категорически заявили, что они «вольные» и ему «не крепки». Этого же требовали рабочие гончаровской мануфактуры и позднее, во время новой вспышки волнений в июне 1752 г., когда они говорили, что они не купленные крестьяне, а «разных чинов люди»: дети солдат и матросов, посадские люди, дети низшего духовенства и т. д. Правда, эти заявления скорее относились к области воспоминаний, так как к 1752 г. работные гончаровской мануфактуры фактически уже оказались прикрепленными к ней рабочими. В той же челобитной 1752 г. работные люди жаловались на скверное качество пеньки, что снижает их заработок, на снижение расценок и оплаты труда, штрафы, на использование квалифицированных рабочих на черной работе без дополнительной оплаты и т. д.

Такого рода требования работных людей в значительной степени отличаются от требований крестьян и свидетельствуют о выработке своеобразной идеологии предпролетариата. Конечно, нельзя преувеличивать эти отличия, ибо рабочие промышленных предприятий середины XVIII в., как правило, считали себя крестьянами, силой случая и злой волей барина или властей временно превращенными в работных людей. Их идеалом являлось возвращение в исходное состояние, «во крестьянство», в деревню. Поэтому придет пора (она уже не за горами), и «набеглый царь» — Пугачев поднимет горнозаводский Урал, привлекая на свою сторону работный люд теми же манифестами и «именными указами», которые были обращены к крестьянству. В манифестах «Третьего императора» нет никаких особых «пожалований», специально предназначенных для работных людей. Но, поскольку завод «кормил» работных людей и их материальное благополучие зависело от условий и оплаты труда на заводе, они, естественно, стремились его улучшить.

Не приходится говорить о тех рабочих, которые не имели связи с деревней и для которых заработная плата была единственным средством существования.

Волнение работных людей на мануфактуре Гончарова в 1752 г. явилось одним из наиболее значительных проявлений классовой борьбы. Оно находилось в определенной связи с выступлением приписных рабочих Ромодановской волости, которая была центром движения работных людей в 1752 г., и нашло отражение на мануфактуре Лугинина. Восставшие работные гончаровской мануфактуры захватили из амбаров оружие, пять небольших чугунных пушек и вынудили воинскую команду укрыться в барском дворе. Возглавили движение работные люди Иван Моисеев — автор челобитных, Тихон Куликов, Яков Витошников, Иван Соловьев, Захар Кувяткин, принимавший участие в волнениях еще в 40-х годах, Иван Суханов и Анисифор Хряпкин. Работные люди действовали гораздо активнее и энергичнее крестьян. «Оные люди против крестьян со многим преимуществом к дракам весьма склонны», — писали присланные на мануфактуру Гончарова в 1752 г. воевода Хвощинский и секретарь Неронов.

Весьма мощным было движение крестьян Ромодановской волости Калужской провинции. Ромодановская волость была куплена Демидовым у Головкина. На перемену владельца крестьяне ответили восстанием, вспыхнувшим вскоре после покупки в 1741 г. Доведенные до отчаяния бесчеловечной эксплуатацией и жестокостями демидовской администрации, крестьяне восстали и разгромили воинскую команду. На усмирение вынуждены были бросить целый батальон с артиллерией. В апреле 1752 г. волнения возобновились. Крестьяне прекратили работу, выпустили воду из пруда. Дугненский, Брынский, Выровский заводы остановились. Вооруженные ружьями, рогатинами, камнями и всяким дрекольем, крестьяне отразили наступление четырех рот рижского драгунского полка. 24 мая между драгунами и крестьянами, отряд которых насчитывал около полутора тысяч человек, разыгралось настоящее сражение. Несмотря на большие потери, крестьяне победили. Поле битвы осталось за ними, и их трофеями оказались 210 ружей, десятки пистолетов и шпаг. В плен к крестьянам попал сам командир рижского драгунского полка полковник Олиц. Победа воодушевила крестьян. Восставшим сочувствовали и помогали горожане Калуги, купцы, но особо активную поддержку восставшие получили со стороны крестьян окрестных деревень. Они собирались в отряды, которые официальные источники именуют «разбойными», укрывали работных людей демидовских заводов после разгрома восстания правительственными войсками. «Разбойные партии», состоявшие из крестьян, мастеровых, работных людей, солдат, матросов, были весьма многочисленными, насчитывая до 300 человек, вооруженных огнестрельным и холодным оружием. В июне 1752 г. во многих уездах, примыкавших к демидовским заводам — Медынском, Мосальском, Мещовском, Серпейском, Брянском, «умножились многолюдные воровские и разбойнические партии». Крестьянство этих уездов находилось в «непослушании». Волнения перекинулись на мануфактуры Гончарова и Лугинина. На подавление восстания было брошено несколько полков. И только 19 июня, форсировав Оку, правительственные войска приступили к усмирению Ромодановской волости.

Для движения крестьян Ромодановской волости, работавших на заводах Демидова, характерны различные формы борьбы: и подача челобитных, и уход с работы, т. е. стачка, и вооруженное выступление. Следует отметить стремление преодолеть изолированность восстания. Оно перебрасывается в среду окрестных крепостных помещичьих крестьян, в села и деревни, принадлежащие другим предпринимателям, встречает полную поддержку со стороны «разбойных людей». Выступление работных людей Демидова и Гончарова характеризуется типичным наивным монархизмом, сочетавшим как челобитные, преисполненные верой в добрую волю царя, так и восстание с оружием в руках.

Большое волнение охватило крестьян Суздальского уезда, приписанных к полотняной и шелковой мануфактурам Данилы Земскова. «По возмущении» старосты села Крапивны Леонтия Афиногенова в ноябре 1761 г. крестьяне собрались на сход и «потаенно» решили «отбыть» от Земскова. Приписные крестьяне требовали, чтобы им, «как на прочих фабриках, без всякого задержания» и сполна выплачивали все заработанные деньги, особенно за рубку дров и за строительные работы. Связанные с землей и не желавшие порывать этой связи, они, кроме того, требовали, чтобы их отпускали с мануфактуры «для пашни». Волнения продолжались несколько месяцев. Когда весной 1762 г. Земсков попробовал вызвать крестьян из разных приписных к нему сел и деревень, те не явились, отчего на Купавинских фабриках «учинилась остановка и убытки». Оставшиеся на фабрике обученные рабочие и мастеровые, действуя весьма дружно, прибегли к иной форме борьбы: «инструменты ими умышленно все повреждены». Направленная в Крапивну воинская команда не смогла справиться с работными людьми и удалилась. Волнения на фабрике Земскова продолжались еще долгое время и улеглись только тогда, когда предприниматель вынужден был пойти на некоторые уступки.

Характерной особенностью волнений квалифицированных рабочих и мастеровых на мануфактурах Земскова является порча инструментов — своеобразный луддизм на русской почве.

Широкая волна выступлений приписных к заводам крестьян прокатилась по Северу России. В Заонежье они начались еще в царствование Петра I и, то затихая, то разгораясь, продолжались почти все 30–40-е годы. В 1749–1750-х годах волнения охватили большинство поселений приписных крестьян в Заонежье. Начало им положила челобитная от крестьян Толвуйского погоста, поданная в декабре 1747 г., в которой приписные говорили о том, что повинности в пользу завода не дают им возможности платить недоимки. Действия направленной в Толвуйский погост воинской команды привели только к тому, что многие «малоимущие» и «беспашенные бобыли» разошлись из родных поселений куда глаза глядят.

Весной 1747 г. волнения усилились в связи с требованием администрации завода заготовить огромное количество дров. Жители Толвуйского погоста категорически отказались рубить и поставлять дрова. К ним присоединились приписные крестьяне Фоймогубской, Кузондерской и Вырозерской волостей. На сельских сходах они выносили приговоры, согласно которым крестьяне сами себя освободили от заготовки дров и высылки людей на работу в страдное время. Небольшая воинская команда, посланная в район волнений приписных крестьян, ничего поделать с ними не могла и вынуждена была вернуться в Петровскую слободу. Прибегнуть к сколько-нибудь массовым репрессиям администрация завода опасалась, и дело ограничивалось тем, что челобитчиков Толвуйского погоста Василия Кириллова «с товарищи» подвергли наказанию батогами.

Подошла зима 1749/50 г. Приписные крестьяне по-прежнему отказывались заготовлять дрова и вывозить уголь из леса на заводы. В Москву был направлен челобитчик Степан Петров. Ему удалось добраться до Москвы. В начале 1750 г., подав прошение на имя императрицы Елизаветы, Петров вернулся в Заонежье. Продолжительные волнения крестьян Заонежья возымели определенное действие: в начале 1750 г. заготовка так называемых «двойных дров» была отменена. Тем не менее с целью сохранения престижа заводские власти вместе с воинскими командами подвергли аресту и наказанию 374 человека приписных крестьян, участвовавших в волнениях.

Движение приписных крестьян Заонежья возобновилось спустя 20 лет, и на этот раз оно приняло характер вооруженного восстания. Центром волнений стал Кижский погост. Возглавил движение Клим (Климентий) Алексеевич Соболев. Грамотный, бывалый, не раз ходивший на отхожий заработок в Петербург, общительный, деятельный, стойкий Соболев был очень популярен среди своих земляков — олонецких крестьян. Приписные крестьяне Кижского погоста отказались работать на заводах и ломках мрамора. Работы прекратились. Волнения перебросились из Кижского погоста в Великогубскую, Кондопожскую, Вырозерскую и другие волости, в Остреченский и Шуйский погосты, охватили селения Карельской трети, Святозерской и Сямозерской волостей. Крестьяне собирались на «всенародные» собрания, на «суемы» и обсуждали челобитные. Работы прекратились повсеместно. Мирские челобитчики были арестованы, но олонецкие крестьяне продолжали борьбу. Крестьяне Кижского погоста и других мест двинулись на Петровский завод. 9 июня начались сходки приписных крестьян у Петровского завода.

Следует отметить, что на этом этапе движение олонецких крестьян, направленное против заводских властей, в то же самое время оборачивалось против местных богатых крестьян, выступавших в роли подрядчиков, поставщиков рабочей силы и т. д. Богатые крестьяне на сходках, «суемах» пытались уговорить крестьян возобновить работы, сообщали властям о намерениях крестьян, помогали заводскому начальству и т. д. Их деятельность, направленная против односельчан — простых, рядовых приписных крестьян, привела к тому, что в начале 1771 г. все они были отстранены от «мирских постов». В январе 1771 г. Клим Соболев, бежавший из тюрьмы Петровского завода, пробрался в Петербург и сумел вручить челобитную самой императрице. Вернулся он из Петербурга в феврале и сразу же развернул кипучую деятельность. Этот «всенародный возмутитель» разъезжал по погостам и селениям Заонежья, выступал с речами на «суемах», заверяя, что будет стоять за общее дело до последней капли крови. 9 февраля его попытались арестовать, но крестьяне, вооруженные рогатинами и дубинами, разгромили команду и освободили Соболева. Через некоторое время 30 крестьян-челобитчиков во главе с Соболевым ему одному известными тропами глухих лесов пробрались к Петербургу. Уходя в столицу с очередной челобитной, Соболев наказывал крестьянам не слушать старост, ни на какие работы не ходить, оказывать вооруженный отпор воинским командам. Крестьяне готовились к боям, вооружались дубинами, рогатинами, ружьями, колами, устраивали засеки и завалы, ставили караулы. В земской избе установили круглосуточное дежурство конных крестьян. Более ста человек вооруженных крестьян находилось в распоряжении старосты Кижской трети Семена Костина.

Особое значение на этом этапе Кижского восстания приобрели крестьянские сходы, «суемы». Они составляли и обсуждали челобитные, выбирали старост, направляли их деятельность, отклоняли распоряжения властей, боролись с их агентами, устанавливали контакт между отдельными погостами и волостями и собирали межпогостные и межволостные «суемы». Часть богатых крестьян, тяготившихся заводской работой, мешавшей их хозяйственной и торговой деятельности, примкнула к движению, как и жившие в Петербурге «прожиточные» земляки — заонежцы, у которых скрывался Клим Соболев, но в основном местные богатые крестьяне выступали против своих мятежных земляков.

Заводские власти спешили принять меры с целью прекращения волнений приписных крестьян. Отменены были работы на мраморных разработках, многих крестьян запугали, и территория, охваченная движением, сокращалась. Центром волнений продолжал оставаться Кижский погост. 30 июня в Кижи вступила многочисленная воинская команда с двумя пушками. Утром 1 июля в Кижах сосредоточилось около 2 тыс. крестьян, поднятых ходоками и направившимися из Кижей в соседние погосты и волости. Артиллерийский огонь, открытый воинской командой, сделал свое дело. Восстание кижских крестьян было подавлено, а его руководители арестованы. Соболев, Костин и другие руководители движения были сосланы в Нерчинские рудники на каторгу.

Этим движение кижских крестьян не закончилось. Сыновья Клима Соболева — Григорий и Анкудин, выбранный восставшими старостой Родион Марков ушли в леса и здесь возглавили отряд «разбойных людей», состоявший из крестьян заонежских погостов и беглых солдат, действовавший вплоть до 1775 г. против властей, купцов и богатых крестьян.

Лекция 6 Движение работных людей и приписных крестьян Прикамья и Урала

Основным районом волнений и восстаний работных людей являлся Урал. Обострение классовой борьбы на Урале было обусловлено ростом промышленности и увеличением объема работ приписных крестьян, число которых оставалось почти неизменным. Промышленные предприятия Прикамья, Приуралья и Западной Сибири сосредоточили большую часть различного рода категорий работных людей. Волнения охватили Ижевский и Боткинский заводы, принадлежавшие Шувалову. В 1761 г. приписные крестьяне направили своих челобитчиков в Казань и просили разрешить им по-прежнему вносить подушную подать самим, а не отрабатывать ее на заводе. Считая, что сам акт подачи челобитной освободил их от заводской повинности, крестьяне 13 деревень первыми «совсем отказались от работы». Их примеру последовали крестьяне других сел и деревень. Все попытки властей убедить крестьян вернуться к работе ни к чему не приводили. Крестьяне заявляли, что «работать никогда не будут». Центрами волнения оказались село Костенеево и деревня Нижняя Тойма. Летом 1761 г. до 2 тыс. человек, собравшихся в Костенееве, вооруженных ружьями, луками, стрелами, копьями, бердышами, не пустили воинскую команду, и только после ожесточенного сражения, потеряв убитыми и ранеными более 20 человек, крестьяне ушли в лес. Сильный бой произошел у деревни Нижняя Тойма, где крестьяне ружейным огнем и стрелами вывели из строя много солдат. На усмирение крестьян ушла вся зима. Руководители восстания Знаев, Хлопов и Дьячков подверглись жестокому наказанию, но тем не менее волнения в Тойминской, Шилкинской и других сотнях имели место и в следующем, 1762 году.

Широким размахом, упорством, социальной остротой отличаются волнения приписных крестьян Каслинского, Верхне- и Нижне-Кыштымских заводов Н. Демидова. Поводом к восстанию послужила отправка крестьян на строительство нового завода. Весной 1760 г. крестьяне Масленского острога и Барневской слободы, расположенных у Шадринска, отказались идти на строительство и заявили, что работать на Демидова больше не будут. Восставшие крестьяне вооружились топорами, косами, ружьями, дубинами, луками и бердышами. Они готовились к обороне, производили учение, организовали караульную службу, создали специальный конный отряд в 100 человек, вооруженных ружьями и пистолетами. Малочисленные воинские команды, направляемые в Масленский острог, справиться с ними не могли. К осени властям удалось сосредоточить здесь воинские части численностью около 900 человек с орудиями. В декабре 1760 г. в районе Масленского острога, Барневской слободы и села Воденикова развернулись ожесточенные бои. Восставшие крестьяне упорно сопротивлялись, защищая мирскую избу, ставшую центром их движения. Но превосходство в вооружении и организации правительственных войск сказалось: восстание было подавлено. Начались репрессии. Более 300 крестьян ушло «в бега». В конце 1764 г. волнения крестьян Масленского острога и Барневской слободы возобновились, а в начале 1765 г. в село Охлупьевское прибыл выдававший себя за «сенатского фурьера» казак Чебаркульской крепости Федор Каменщиков (Слудников, «Алтынный глаз»). Человек очень деятельный, настойчивый, преданный делу простого люда, правдолюбец Каменщиков проявил себя непримиримым врагом всех угнетателей. Уже несколько лет он заступался то за обиженных старшинами своих земляков — казаков, то за жителей Буткинской слободы, что и привело его в тюрьму Троицкой крепости. Пользуясь помощью стражи, он вызвал к себе руководителя знаменитой «дубинщины» — восстания крестьян Далматовского монастыря — Кузьму Мерзлякова. Сюда же приехал крестьянин Буткинской слободы Никита Телминов. С сидевшим в Троицкой крепости Каменщиковым сносились, прося его о помощи и поддержке, крестьяне села Охлупьевского, Масленского острога, Барневской и Буткинской слобод. В апреле 1765 г. Каменщиков бежал из Троицкой крепости в Буткинскую слободу. С появлением здесь Каменщикова крестьяне и работные люди приобрели деятельного и преданного вождя. Каменщиков организовывал сходы крестьян, составлял челобитные, грозил властям, а затем двинулся под именем «сенатского фурьера Резцова» по направлению к Петербургу. Торжественно встречаемый крестьянами, которым он обещал расправиться с их помещиками, Каменщиков с челобитной прибыл в Петербург, но здесь был схвачен властями, подвергнут жестокому наказанию. Волнение крестьян улеглось.

В 1762 г. вспыхнуло восстание на Невьянском заводе Прокофия Демидова. Работные люди, мастеровые, приписные крестьяне прекратили работу, создали «по своему своеволию» мирскую избу, которая стала своего рода органом власти восставших, избрали старостой Маркела Молева, а «мирским писчиком» — токаря Романа Олонцева. Мирская изба выполняла самые разнообразные функции, выступая в роли органа восставших. Она привлекала к ответственности и наказывала прежних выборных, предателей, «несогласных», вела переговоры и переписку с заводским начальством, предъявляя ему разные требования. Работные считали себя государственными, приписными и решительно протестовали против причисления их к крепостным крестьянам. Восставшие соглашались отрабатывать подушную подать, вносимую за них в казну владельцем предприятий, зато за все остальные работы требовали «справедливой оплаты». Восставшие держались так уверенно, организованно и стойко, что заводчик Прокофий Демидов и власти вынуждены были пойти на уступки. Работным выплатили деньги, а часть из них по-прежнему стала считаться государственными крестьянами, а не крепостными Демидова. И летом 1763 г. рабочие Невьянского завода возобновили работу.

В ноябре 1762 г. начались волнения на Нижне-Тагильском заводе Никиты Демидова. Приписные крестьяне села Покровского в течение трех месяцев оказывали вооруженное сопротивление. В июне 1763 г. восстание охватило Нижне-Тагильский завод, где была также создана мирская изба. Возглавили восстание работные люди Крюков и Салеутин. Работные люди захватили ружья и пушки заводской команды. Восстание прекратилось только тогда, когда прибывший на завод А. Вяземский признал всех, кто был записан в переписи 1722 г., государственными крестьянами.

Мощное движение работных людей охватило Авзяно-Петровские заводы. Началось оно в 1760 г. сразу же после приписки к заводу крестьян из Казанской губернии. Центром волнения стало Чистое Поле, большое, богатое, многолюдное, оживленное село на Каме. Вторым очагом волнения оказалась Котловка, тоже большое торговое село. Крестьяне посылали челобитные, сопротивлялись воинским командам. Направляемые в «партии», они уходили в свои деревни, возвращались домой. В 1760 г. Авзяно-Петровские заводы перешли от Шувалова к Евдокиму Демидову, что послужило поводом к новой волне выступлений работных людей. В этих волнениях приняли участие не только приписные крестьяне, целью которых было освобождение от заводских повинностей, но и мастеровые, работные люди. Началось с массового бегства с заводов «партичных» и переселенных крестьян. Оно приняло такой характер, что в октябре оба Авзяно-Петровских завода остановились. Началось восстание, во главе которого встали Панфил Степанов и Андрей Катков. В селе Котловке во главе восстания стоял будущий активный пугачевец Карп Карасев и очень храбрый, настойчивый, умный, грамотный крестьянин Борис Алексеевич Тонгусов.

Горели заводские строения, подожженные восставшими, крестьяне уходили по домам, избивая заводских приказчиков. Волнения продолжались несколько лет. Характерно, что мастеровые и работные люди Авзяно-Петровских заводов требуют не только прекращения переселений на завод, т. е. превращения крестьян в работных и мастеровых людей, но и повышения оплаты труда, прекращения избиения работных людей, издевательств со стороны заводских властей и т. д.

Основным требованием всех челобитных является полное освобождение от заводских работ. Но уж если придется на заводе оставаться, то нужно создать более сносные условия труда и существования. Руководители восстания Тонгусов, Дехтярев, Карасев и другие сумели поднять восстание на высокую ступень. Они являлись подлинными вожаками работных людей. С большим трудом властям и заводчикам удалось прекратить волнения. В 1767 г. Дехтярева и Тонгусова навечно сослали на Колывано-Воскресенские заводы.

Волнения приписных крестьян охватили много других уральских заводов. В 1755 г. отказались выполнять заводские работы жители сел Архангельское, Большой Толкиш и Хмелевское, приписанные к Воскресенскому медеплавильному заводу Сиверса. Волнения продолжались 8 лет. С 1759 г. были охвачены волнением приписные крестьяне Полевского, Северского и Сысертского заводов, принадлежавших А. Турчанинову. Началось с того, что государственные крестьяне, ранее знавшие только повинности в пользу государства, отказались повиноваться Турчанинову и признавать себя приписными к его заводу. Наибольшей активностью отличались приписные Багарякской слободы и Колчеданского острога, во главе которых стоял крестьянин Дмитрий Скориков. Вооруженные «огненным ружьем, луками, стрелами, саблями» крестьяне численностью около 2 тыс. человек оказывали длительное сопротивление воинским командам. Все дела восставшие решали на сходах и в мирских избах. Они помогали друг другу и соседям. Волнения продолжались четыре года.

Различного рода и характера волнения работных людей в 60-е годы XVIII в. имели место на Петропавловском заводе Походящина, Алапаевском, Гороблагодатском, Кушвинском, Сылвинском, Юговских и других заводах. Многие из этих волнений перерастали в открытые вооруженные восстания.

Какой же характер носила классовая борьба различных категорий работного люда?

Основным требованием работного люда, и в первую очередь приписных крестьян, являлось требование освобождения от каких бы то ни было повинностей и всяких заводских работ и возвращения в родные села и деревни. Этого требовали приписные крестьяне Масленского острога и Барневской слободы, приписанные к Каслинскому и Кыштымскому заводам, приписные Авзяно-Петровских и Ижевского заводов, крестьяне Ромодановской волости и другие, которым их крестьянское прошлое казалось каким-то утраченным раем. Но по мере того, как усиливалась связь с заводом, как крестьянство все более понимало, что навеки отрывается от сохи и прикрепляется к заводу или руднику, все чаще в челобитных звучал новый мотив, а именно требование повышения расценок и улучшения условий труда. Оторванные от земли и переселенные на заводы крестьяне попадали в полную зависимость от заводчиков, и заработная плата полностью определяла их существование. Они по-прежнему хотели бы в первую очередь освободиться от заводских работ и вернуться в разряд «государственных», «чернопахотных крестьян», но, попадая в зависимость от заводских работ, они, естественно, были заинтересованы в повышении оплаты своего труда, которую и стремились подтянуть до уровня оплаты труда наемных рабочих. Переселенные на завод крестьяне и «партичные» по мере отрыва от земли не прочь были выступить в качестве наемных рабочих, но не больше. В такое же положение попадали купленные крепостные крестьяне, переселяемые на заводы. Не приходится говорить о тех наемных работных людях из обнищавшего населения, для которых заработная плата была единственным источником существования. Следовательно, заинтересованность в заработной плате и условиях труда характеризует не только наемных рабочих, но и работных людей, находившихся во внеэкономической зависимости от предпринимателей, переселенных на заводы приписных и купленных крепостных крестьян. Такого рода требования являются требованиями профессиональными. Они отличаются от требований крестьян. Однако все категории заводских работников не только не противопоставляли себя крестьянам, но вообще не отличали себя от них. Поэтому требования крестьян им были понятны и близки, ибо они были прежде всего их собственными требованиями, поскольку, имея тесную связь с деревней, приписные «партичные» настолько себя еще чувствовали крестьянами, что единственным их стремлением было вернуться в родные деревни и села и освободиться от завода. Но переселенные на заводы работные люди, составлявшие основные кадры квалифицированных рабочих, мастеров, вынужденные порвать с сельским хозяйством, думали уже о другом, а именно: как лучше прокормиться от заводской работы и как легче прожить на заводе. Поэтому классовая борьба мастеровых и работных людей, т. е. постоянных, кадровых, квалифицированных рабочих, несколько отличалась от типичных проявлений крестьянского антифеодального движения. Как боролся наемный люд? Напрасно было бы думать, что наемные рабочие были наиболее активной, революционной силой среди всех групп рабочего люда, занятого в промышленности. Никаких особых новых форм и средств борьбы они не вносили в общую классовую борьбу работных людей. Они, конечно, не собирались жечь заводы или уходить в деревню, с которой давным-давно порвали связь, если она и была когда-то. Но их борьба ничем принципиально не отличалась от борьбы работных людей, находившихся во внеэкономической зависимости от предпринимателей.

Следует отметить нарастание профессиональных требований в процессе роста и развертывания классовой борьбы работных людей 30-х — начала 70-х годов XVIII в. Среди требований работных людей, наряду с лейтмотивом — возвращение в прежнее крестьянское состояние, все больше звучит и другой мотив — профессиональных требований, которые отличают классовую борьбу работного люда от классовой борьбы крестьян. Чисто крестьянским движением назвать волнение работных людей в рассматриваемый период времени нельзя. Следует учитывать и такие обстоятельства, как чувство «локтя соседа», вырабатывавшееся у рабочих на крупном производстве, почти не известное крестьянину, несколько больший кругозор, свойственный работному люду по сравнению с крестьянством, и т. д. В то же самое время надо отметить, что в формах, проявлениях классовой борьбы крестьян и работных людей очень много общего. Деревня приносила даже на промышленные предприятия свои крестьянские методы борьбы с угнетателями: бегство, подача челобитных, отправка ходоков. И крестьянам, и работным людям в одинаковой мере был свойствен наивный монархизм с его глубокой, наивной и нередко трагической верой в справедливость и доброту царя, в какие-то особые царские указы. Даже высшее проявление классовой борьбы трудового люда в феодальной России — восстание и то нередко до мельчайших деталей совпадает и у работных людей, и у крестьян. Одни и те же мирские сходы решали различные мирские нужды, вводили мирское управление и т. д., что вполне естественно, так как тогда «мир был силою, когда среди крестьян почти не было батраков и рабочих, бродящих по всей России за заработком, когда не было почти и богатеев, когда всех давил одинаково барин-крепостник»[40]. Не надо забывать, что в рассматриваемую нами эпоху «о выделении рабочего класса из общей массы крепостного, бесправного, „низшего“, „черного“ сословия не могло быть и речи»[41]. Но при этом надо отметить, что у работного люда и мастеровых, у приписных крестьян имелось в руках еще одно оружие, которым крестьяне владеть не могли, ибо это оружие порождалось самими условиями работы на крупных промышленных предприятиях. Речь идет об отказе от работы или уходе с работы, что вызывало «остановку» промышленных предприятий, т. е. о стачках, забастовках. Подчеркивая преемственность борьбы рабочего класса России, В. И. Ленин указывал на то, что стачки имели место еще в дореформенной России[42].

Следует сказать, что волнения работных людей, в отличие от мятежей крестьян помещичьих и монастырских, характеризует большая настойчивость, сплоченность, упорство, элементы организованности, обусловленные совместной работой в большом заводском коллективе, трудом в многолюдных «партиях», общностью интересов, которая проявлялась в повседневной жизни, ежедневной и совместной борьбой с заводской администрацией и т. д. Эти элементы организованности и сознательности присущи были всему трудовому люду крепостной России, одним его слоям в большей, другим — в меньшей мере.

В. И. Ленин писал: «…„стихийный элемент“ представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности: рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих их порядков, начинали… не скажу понимать, а чувствовать необходимость коллективного отпора, и решительно порывали с рабской покорностью перед начальством. Но это было все же гораздо более проявлением отчаяния и мести, чем борьбой»[43]. К. Маркс в «Нищете философии» писал: «Феодализм тоже имел свой пролетариат — крепостное сословие…»[44].

Поэтому нельзя пройти мимо тех элементов сознательности, имевших хотя бы зачаточную форму, которые характеризуют классовую борьбу крестьянства в крепостной России.

Лекция 7 Волнения в городах. Самозванство. Восстания трудового люда нерусских народностей

Характерной особенностью классовой борьбы в XVIII в. является почти полное отсутствие проявлений таковой в городах. После астраханского восстания 1705–1706 гг. ушел в прошлое «бунташный» XVII век с его «соляным» и «медным» бунтами. Сколько-нибудь ярких проявлений социальных противоречий в городе Россия XVIII в. не знала, если, конечно, не считать волнений работных людей в городах. Так, например, волнения работных людей имели место в Москве, Казани, в столице Российской империи Петербурге.

В движении работных людей «невской столицы» весьма существенное значение имели требования профессионального характера. Рабочие Красносельской бумажной фабрики Хлебникова отказывались повиноваться хозяину и приказчикам, бросали работу, подавали коллективные челобитные, требуя повышения хлебного и денежного жалования и сокращения рабочего дня. Работные люди канатной фабрики Крампа саботировали распоряжения приказчиков, требовали повышения оплаты труда. Казенные ученики ситцепечатной мануфактуры Лимана отказались работать и потребовали увеличения заработной платы. Такого же рода требования предъявляли мастеровые предприятий Шейдемана и Гетте, ситцепечатной мануфактуры Козенса.

Несмотря на наличие в Петербурге мощного военного и полицейско-административного аппарата, волнения работных людей в столице, отличавшиеся стойкостью и упорством участников, принимали хронический, устойчивый характер, выливаясь то в скрытое, глухое «ослушание» и бегство, то в открытое столкновение с предпринимателями.

Но такого рода выступления в городах Российской империи представляли собой одно из звеньев в цепи классовой борьбы предпролетариата крепостной России.

Нас должно интересовать участие в классовой борьбе не просто живущих в городе, а собственно горожан.

Купечество русских городов, в отличие от третьего сословия стран Западной Европы, не было активной силой, выступавшей против крепостнической системы. Конечно, в городах было неспокойно. То владельцы мелких «безуказных» предприятий — «мастерок» выступали против крупных промышленников, пользовавшихся дарованными правительством особыми привилегиями, как это имело место во время «набегов» воинской команды на подмосковное село Покровское в 1764 и 1766 гг.; то жители Тихвинского посада «скопом» совершали «дневно-разбойнические нападения» на монастырь, пытавшийся вернуть свои владельческие права на посад, и «творя непристойное озорничество», добивались победы; то, спасая свои усадьбы и окружавшие их заборы от действий воинской команды, преследовавшей укрывшихся в Брянске беглых работных людей (1749 г.), горожане оказывают ей упорное сопротивление, таким образом объективно становясь союзниками беглых; то калужское купечество, выступая против демидовских приказчиков, оказывается «в сообществе и в согласии» с мятежными крестьянами Ромодановской волости, отнюдь не собираясь им помогать, а используя их выступление только для достижения своих целей, чем и вызвана была доброжелательная позиция и Главного магистрата и Сената по отношению к «оговорным калужским купцам».

Но все эти выступления незначительны по масштабу действий и не являются отражением основного классового антагонизма крепостной эпохи.

Единственным крупным городским восстанием был так называемый «чумной бунт» — восстание в Москве в 1771 г. Поводом к восстанию послужила эпидемия чумы, вспыхнувшая в Москве и принявшая летом 1771 г. угрожающий характер. Смерть косила москвичей, а меры борьбы с эпидемией, которые предприняли власти, носили такой характер, что напугали жителей Москвы и вызвали их подозрительность. В страхе покидало «первопрестольную» дворянство, бросая на произвол судьбы свою голодную дворню, купечество спешно закрывало мануфактуры, оставляя без средств к существованию вольнонаемных рабочих. Без работы, без куска хлеба, а порой и крова «фабришные» бродили по Москве. Численность «фабришных», оказавшихся в отчаянном положении, по свидетельству современника, доходила до 75 тыс. человек. По городу распространялись неведомо где родившиеся и неведомо кем распускаемые слухи о «повестке на бунт».

«Чумной бунт» был самым стихийным из всех крупных восстаний XVIII в. В нем нельзя обнаружить ни «зачинщиков», ни организаторов и руководителей движения. Конечно, «зачинщики» были, но они оставались только зачинателями восстания, но не его руководителями.

В народе, возбужденном до предела, говорили, что надо быть готовым к «бунту» и когда ударят в набат — спешить с «орудиями» к Кремлю, но кто и когда ударит в набат — оставалось неизвестным. Набатный звон действительно раздался в 8 часов вечера 15 сентября. Восставшие ворвались в Чудов монастырь и разгромили его. Утром они убили архиепископа Амвросия, скрывавшегося в Донском монастыре, разгромили много домов московской знати, грозили всему «государству… потрясением разорительным». Встреченные у Спасских ворот артиллерийским огнем, восставшие рассыпались, но 17 сентября снова собрались у Спасских ворот и «лезли на штыки без боязни». Открытый солдатами огонь вынудил их отступить. 18 сентября власти подтянули в Москву войска с артиллерией, и волнение пошло на убыль. Началась расправа. Троих дворовых людей — В. Андреева, А. Леонтьева, Ф. Деянова и купца И. Дмитриева повесили и около 200 человек наказали плетьми, кнутом и розгами.

Хотя в восстании принимали участие купцы, ремесленники, крестьяне, пришедшие в Москву на заработки, отставные солдаты и «всякие разночинцы», наиболее активной силой «чумного бунта» являлись дворовые и «фабришные». Среди последних выделяются рабочие полотняных фабрик Матвей Шапкин и Лука Родионов, Московского суконного двора Иван Тихонов и Степан Иванов, призывавшие с оружием в руках к «возмущению» и принимавшие участие в восстании.

Несмотря на специфические причины, обусловившие восстание в Москве осенью 1771 г. (эпидемия чумы и связанные с ней мероприятия властей и отношение к ним народа), оно, несомненно, является своеобразной формой отражения социальных противоречий, своеобразным проявлением классовой борьбы.

В классовой борьбе народных масс в крепостной России особое место занимает самозванство. Оно отражало ту простодушную веру в «хорошего царя», которая характеризует присущий русскому крестьянству наивный монархизм. Самозванство, столь широко распространившееся в России в начале XVII в., во время «великого московского разорения» в период «смуты», первой в истории России крестьянской войны и польско-шведской интервенции с сопутствующим ей «всеконечным разорением», проходит через весь XVII в., переходит в наследство от «бунташного» XVII в. следующему, «осьмнадцатому», веку. В России XVIII в. действовали самозванные сыновья Ивана Алексеевича и Алексея Петровича, самозванные «Петры II» и «Петры III».

Самозванцы, претендующие на русский престол, «объявлялись» и за рубежом: «дочь Елизаветы», «принцесса Владимирская», «княжна Тараканова» в Италии, «Стефан Малый» — «Петр Федорович» в Черногории, «сын Ивана Алексеевича» Федор Иванов в Турции. Но эти авантюристы никакого отношения к русскому народу не имели.

Сколько-нибудь серьезных последствий не вызвали и действия многих самозванцев в самой России: Ивана Евдокимова, выдававшего себя за Петра II, многочисленных «Петров Федоровичей»: Николая Колченко, Николая Кретова и др. Но выступления некоторых самозванцев обусловили сильную вспышку классовой борьбы и имели определенное значение в ее развертывании.

В 1732 г. беглый драгун Нарвского полка Ларион Стародубцев, действовавший на Дону, объявил себя сыном Петра I Петром Петровичем. В своих указах и письмах, обращенных к казакам и народу, он призывал к себе «голутвенных людей», «бесприютных бурлаков» и «всю чернь», обещая «постоять» за них и за «старую веру», суля волю и «легкую службу». Выступая против бояр, которым царь «льготы дал», Стародубцев грозил приближением конца их господству. «И льгота им будет во времю». Характерна мысль, высказанная Стародубцевым в одном из писем: царь и бояре выступают сообща против «черни», народа, и их интересы едины. Он писал: «Император совокупно с боярами… и такоже чернь свою разогнал боярам, над ними…боярам власть дал».

Его отряд («ватага») состоял из беглых крестьян и солдат, казаков, однодворцев, бурлаков. Своей целью Стародубцев ставил поход на Москву для свержения «властников» — правящих страной вельмож. Стародубцева предали, пытали в Тайной канцелярии в Москве, казнили, а труп сожгли.

Поблизости, в Тамбовском уезде, действовал отряд связанного со Стародубцевым «царевича Алексея Петровича» — беглого крестьянина Тимофея Труженина.

В 1738 г. в Подесенье выступил новый «царевич Алексей Петрович», работный человек Иван Миницкий. Обещая всем волю, он собрал отряд из крестьян, казаков, работных людей и солдат. Миницкий, солдат Осип Стрелков и другие участники движения были схвачены и подвергнуты мучительной казни.

Таковы были первые в интересующее нас время выступления самозванцев, представлявшие собой своеобразную форму классовой борьбы.

Особого внимания заслуживает выступление самозванного «Петра III» — Богомолова, оставившего большой след и непосредственно связанного с восстанием Пугачева. Выдававший себя за «фурьера Резцова» из Петербурга, Каменщиков («Алтынный глаз») явился руководителем восстания работных людей и, по показаниям пугачевцев, был участником крестьянской войны 1773–1775 гг.

В 1765 г. беглый ландмилицкий солдат из однодворцев Гавриил Кремнев, действовавший в Воронежской губернии в однодворческой среде, объявил себя Петром III. Он обещал освободить однодворцев от «чажолых податей» и рекрутских наборов, заменить подушную подать натуральными поборами, разрешить винокурение, наградить чинами и даже одарить деревнями и крестьянами.

В том же 1765 г. неподалеку, в Изюмской провинции, выступил еще один «Петр III» — беглый солдат Петр Чернышев.

Все эти выступления были кратковременными и локальными, все кончались арестом самозванца.

Характерно, что самозванцы появлялись и пользовались популярностью в определенной социальной среде. Это были в первую очередь однодворцы, потомки «старых служб служилых людей», составлявшие довольно большой процент населения на юге и юго-востоке Европейской России. Служившие ранее, в XVII в., «по прибору» фактически так же, как дворяне, служили «по отечеству», они в своей массе все больше сближались с государственными крестьянами, все более ощущали на себе тяжкую длань крепостнического государства и все чаще сталкивались с перешедшим на них в наступление дворянством. Но недавнее их «служилое» состояние еще было свежо в памяти, и многие из однодворцев еще думали сохранить хотя бы правовой status quo.

Отсюда узость социальной базы их движения. Так, например, ориентировавшийся на однодворцев. Кремнев имел в виду лишь их интересы, проходя мимо чаяний и стремлений крестьян, которыми он даже обещал одаривать своих приверженцев.

Выступления самозванцев и сама идея самозванства возникали и развивались на определенной социальной почве, и их питательной средой, кроме однодворцев, были главным образом рекруты, солдаты, сержанты, капралы, казаки — донские, волжские, исетские и пр. Объяснение этого явления следует искать в том, что эти «служивые» люди, привыкшие к «службе государю», прежде всего были носителями идей наивного монархизма, облекаемых в реальную оболочку действий «правильных», «настоящих», «хороших царей» из своей среды. Не случайно придет пора, и казацкий эпос запечатлеет самозванного царя «Петра Федоровича», тогда как крестьянство и работный люд будут помнить в первую очередь не «Петра Федоровича», а именно Пугачева.

Самозванство в своей основе было хотя и специфическим, но все же проявлением классовой борьбы народных масс против своих угнетателей. Не случайно и последняя в истории крепостной России крестьянская война была также связана с самозванством, ее предводитель был очередным, не первым и не последним, «императором Петром III».

Классовая борьба в России в XVIII в. принимала и такие своеобразные формы, как «богохульство» 60-х годов, от которого ведут свое начало духоборы и молокане. Возникшее вереде тамбовских и воронежских однодворцев, оно охватило впоследствии работных людей и часть низшего духовенства. Несмотря на уродливую, религиозную оболочку, «богохульство» с его отрицанием официальной церкви, суда, рекрутчины, государства, с его осуществляемой на практике идеей общности имущества и братства являлось движением не просто антицерковным, но и антикрепостническим.

Вместе с тем следует отметить, что, в отличие от многих стран средневековой Западной Европы, в которых классовая борьба народных масс, и прежде всего крестьян, принимала религиозную оболочку, в России религиозные мотивы сами по себе не являлись стержнем классовой борьбы.

Русский крестьянин и работный человек, казак и солдат находили союзника не в лице «еретиков», не ревнителей «старой веры», толковавших «от евангелия» и призывавших вернуться к «апостольским временам», к идеям раннего христианства. Этим союзником был трудовой люд нерусских народностей царской России, как православных, так и мусульман, буддистов и язычников.

Классовая борьба крестьян и работных людей Поволжья, Прикамья и Приуралья — татар, мордвы, чувашей, марийцев, удмуртов, мишарей (мещеряков) — по своим формам мало чем отличалась от той борьбы, которую вели русские крестьяне и работные люди. Несколько отличались формы социальной борьбы трудового люда, характерные для башкир, калмыков и казахов, что было обусловлено спецификой их хозяйства и политического устройства. При этом следует иметь в виду чрезвычайно важную особенность классовой борьбы нерусского населения востока и юго-востока европейской части России и прилегающих к ней степей: антифеодальная, антикрепостническая борьба нередко переплеталась с национальной, освободительной. Поэтому часто в освободительной борьбе, особенно в начале рассматриваемого нами периода, в Башкирии на авансцену выступали интересы феодальной или полуфеодальной, полупатриархальной верхушки, выступавшей под национально-реакционными лозунгами. С течением времени характер освободительной борьбы менялся, социальные мотивы начинали играть решающую роль.

Трудящиеся массы коренного населения Поволжья, Прикамья и Приуралья все больше сближались с переселявшимся сюда, быстро растущим и к 60-м годам XVIII в. уже численно превосходившим местное население трудовым русским людом.

Царские власти, чиновники и офицеры, духовенство и купечество, дворяне и заводчики несли татарам и башкирам, чувашам и мордве, удмуртам и марийцам гнет и бесправие, поборы и притеснения, нищету и тяжелые повинности, что нередко сочеталось еще и с насильственным обращением в православие.

В свою очередь «инородческая» верхушка либо обрусевала, пополняя ряды русского дворянства, либо, что наблюдалось гораздо реже, сохраняла верность своему языку, своей культуре и религии и все же вливалась в феодальную знать Российской империи. Так, например, постепенно шел процесс слияния русских и татарских феодалов в Поволжье и рядом с вотчинами Голицыных и Куракиных, Нарышкиных и Бутурлиных, Урусовых и Шереметевых (кстати, татарского и мордовского происхождения) лежали земли татарских феодалов Девлет-Кильдеевых, Еникеевых, Шахмаметовых, Акчуриных и др. Вместе с тем служилые татары и мурзы шли по тому же пути, что и потомки русских «служилых людей старых служб», — однодворцы, некогда несшие «службу государеву» с оружием в руках, как и дворяне и дети боярские, а затем оказавшиеся на положении государственных крестьян. Служилые татары и мурзы, положенные в подушный оклад, стали «ясашными инородцами», и только небольшая часть их, приняв православную веру, избавилась от превращения в одну из категорий государственных крестьян.

Но была и иная, определявшая положение основной массы населения сторона крепостнической системы в России XVIII в.

Русские крестьяне и работные люди, казаки и горожане селились в Поволжье и Прикамье, на Урале и за Уралом, по соседству с татарскими, мордовскими, удмуртскими, марийскими крестьянами. Трудовая деятельность и жизнь рядом все больше сближали русский и нерусский трудящийся люд. Сближалось и их правовое положение, их место в классовом обществе крепостной России. Ясак, различные повинности в пользу государства (корабельная или лашманская, строительная, подводная, постойная и др.), приписка к заводам и тяжелые заводские работы, захват земель и угодий, полное закрепощение и усиление эксплуатации, различного рода «нестерпимые» поборы, произвол, вымогательства и издевательства властей, раздача части «ясашных крестьян» заводам, монастырям, помещикам — все это делало положение нерусских крестьян едва ли не худшим, чем русских.

Современники писали о татарах, что их жизнь является «жалостным примером нищеты» (Н. П. Рычков), подчеркивали, что чуваши пришли в «большую скудость» (И. Лепехин), а приписанная к поташным заводам мордва влачит нищенское существование, так как получаемого за труд едва хватает на подати и кормить семью не на что. Крестьяне-«инородцы» в своих челобитных жаловались, что пришли в разорение и крайнюю «гибель», в «крайнее изнеможение», а «многие безвестно распропали». К этому следует прибавить насильственную христианизацию чувашей, мари, удмуртов и мордвы. Татары и башкиры имели сильную мусульманскую церковь, и поэтому число «новокрещеных» среди них было невелико, а часть принявших православие татар вернулась снова к исламу. Иное дело — языческие верования других народностей Поволжья и Прикамья. Они не могли устоять против той насильственной христианизации, которая началась в 40-х годах XVIII в., придя на смену политике стимулирования принятия православия путем предоставления «новокрещеным» ряда льгот (подарки, освобождение от рекрутчины, от налогов на три года, от помещиков-нехристиан, работы в корабельных лесах и пр.), и сопровождалась насилиями и грабежом. Основанная в 1740 г. в Казани Контора новокрещеных дел больше рассчитывала на воинские команды, нежели на убедительные речи миссионеров, и деятельность ее носила такой характер и так ожесточила «инородцев», что в 1764 г. ее ликвидировали.

Вот почему в классовой борьбе в России 1725–1773 гг. русский крестьянин и работный человек сражались плечом к плечу с крестьянами и работными людьми — татарами и чувашами, мордвой и мари, удмуртами и мещеряками. Больше того, некоторые крупные волнения и восстания, направленные против помещиков, заводчиков, монастырей и властей, были, по сути дела, выступлениями либо нерусского трудового люда, либо совместными действиями и тех, и других. Так, например, упоминавшееся нами ранее волнение крестьян деревни Маскиной Темниковского уезда, купленных Миляковыми к своему железоделательному заводу, было именно такого рода выступлением, а во главе его стоял «человек мордовской породы» Дмитрий Родионов.

В отличие от мордвы, марийцев, чувашей и удмуртов, у башкир, как и у татар, имелась могущественная феодальная знать (князья, тарханы, баи, муллы), хотя еще сильны были пережитки патриархально-родовых отношений. Росло число туснаков — башкирских бедняков, вынужденных идти в кабалу к феодалам. На своих землях феодальная знать сажала «припущенников» — татар, чувашей, марийцев, мишарей (мещеряков), мордву, русских, выступавших в качестве зависимых и эксплуатируемых бобылей и тептярей.

Растет задолженность башкир своим феодалам, растут и поборы со стороны башкирских старшин и сотников, обман и злоупотребления с их стороны. Возрастают различного рода повинности и поборы: денежные, натуральные, отработки и пр. Сущим бичом для Башкирии являлось строительство заводов, к которым переходили обширные земли, а также грабительские сделки с помещиками и заводчиками на продажу земель, настоящей цены которой башкиры не знали, получая за десятину от 0,1 до 0,01 копейки. «Партикуляция» земель сопровождалась самым бессовестным обманом, спаиванием, надувательством. Вымогательства, насилия, надругательства, грабеж со стороны властей достигли невероятных размеров. Об этом периоде в истории Башкирии, как мы уже упоминали, В. И. Ленин писал: «…„колонизаторы“ сводили корабельные леса и превращали „очищенные“ от „диких“ башкир поля в „пшеничные фабрики“. Это — такой кусочек колониальной политики, который выдержит сравнение с какими угодно подвигами немцев в какой-нибудь Африке»[45].

Широко распространенной формой борьбы нерусских крестьян Поволжья, Прикамья и Приуралья являлось бегство. Бежали в одиночку, семьями, целыми деревнями в Закамье, в Башкирию. В 30-х годах «казанские, симбирские, темниковские и прочих тамошних уездов ясачные татары большая половина в башкиры перешли, к тому же и прочие иноверцы: мордва, чуваши, черемисы, вотяки целыми селами и деревнями туда же перешли».

Росла численность населения Башкирии. На места беглецов селились русские крестьяне. Беглые оказывали упорное сопротивление всяким попыткам вернуть их на старые места. Крестьяне-татары деревень Мордвинкино и Балтасево, принадлежавших помещику-татарину бригадиру Тевкелеву в 1744 г., ушли в лес, поселились по реке Селеуше, откуда стали нападать на владения и усадьбу барина. Воинская команда не смогла арестовать не только всех беглецов, но даже и «атамана» Хабибуллу.

Нередко беглые крестьяне — татары, чуваши, мордва — составляли «разбойные партии», действовавшие так же, как и «разбойные партии» из русских беглецов. В Поволжье отряды беглых, «разбойные партии» по своему составу были многонациональными. Они состояли из русских, татар, чувашей, мордвы. Отряды беглых нападали на помещиков, купцов, заводчиков, чиновников, духовенство, богатых крестьян, русских и нерусских.

В 1744 г. беглые разгромили винокуренный завод, расположенный у чувашских деревень Баишево и Асаново в Симбирском уезде.

Через год «разбойная партия» в 30 человек разгромила дворы двух богатых крестьян чувашей (пуянов) и забрала их имущество.

В марте 1756 г. большой отряд чувашских крестьян «с рогатинами и стрелами на лошадях» ворвался в Алатырь и разгромил магистрат. В том же году в настоящем сражении с отрядом беглых у Козьмодемьянска воинская команда понесла тяжелые потери и отступила.

Повсеместно на востоке Европейской части России вспыхивали восстания крестьян нерусской национальности. Чаще всего восстания крестьян обусловливались ростом налогового бремени и насильственным обращением в православие.

В 1743 г. чувашские крестьяне деревни Кашки-Чурашево Цивильского уезда, вооруженные рогатинами, цепами и дубинами, прогнали «протопопа и цепами били».

«Разбойные» и «дерзновенные нападения» чувашей Чебоксарского, Ядринского, Курмышского, Свияжского, Кокшайского и Козьмодемьянского уездов против духовенства продолжались в течение 1743–1746 гг. Характерно, что православных миссионеров нередко не пускали не только в «некрещеные», но и в «крещеные» чувашские села и деревни. Особенно выделяется выступление чувашских крестьян Чебоксарского уезда, имевшее место в январе 1744 г. Жители многих окрестных деревень во главе с крестьянином Охадером Томеевым ночью вошли в Чебоксары, заняли Архангельскую церковь и ударили в набат. Через несколько дней чуваши всех деревень Чебоксарского уезда, категорически отказавшиеся креститься, избрали челобитчиков во главе с Охадером Томеевым. Челобитчики прибыли в Москву и подали прошение в Сенат, требуя отмены насильственной христианизации и назначения управления из трех лиц: Томеева и двух русских чиновников для управления чувашами и проповедования христианства. Результатом прошения были только новые преследования.

В июле 1768 г. жители села Аликово Курмышского уезда во главе «с новокрещенами» Саваскеем Ормаевым и Торзаем Отласкиным «с дубьем и другими опасными орудиями» прогнали проповедника и сопровождавших его людей.

Чувашские крестьяне боролись против светских и духовных феодалов. В 1745 г. крестьяне-чуваши, вооруженные «топорами на долгих топорищах», упорно сопротивлялись свияжскому помещику Кольцову, пытавшемуся «отмежевать» их земли.

В 1767 г. «отложились» от помещика Сергеева и находились «в прекрайнем ему непослушании» крестьяне чувашских деревень Пущино в Кокшайском и Сергеевки в Чебоксарском уездах. Восставшие крестьяне прогнали воинскую команду, а когда все же солдаты вступили в деревню Сергеевку, она была покинута жителями, нашедшими приют у крестьян окрестных деревень.

В 1762–1764 гг. по землям Чувашии прокатились волнения монастырских крестьян. «Ослушны и противны» монастырским властям оказались крестьяне Чебоксарского, Троицко-Свияжского, Богородского, Козьмодемьянского, Спасо-Юнгинского монастырей.

Вступали в борьбу и работные люди из чувашей. В 1755 г. выступили чуваши, работавшие на Нязепетровском заводе. Хозяин завода Мосолов завербовал их на один год еще в 1752 г., но даже по прошествии трех лет он не только не отпускал их, но не выплачивал заработанных денег. В феврале 1755 г. десятки чувашей направились в Красноуфимск с жалобой на Мосолова. Направленная в погоню воинская команда догнала их. 9 человек солдаты убили и 27 ранили. Мосолов вынужден был отпустить крестьян-чувашей, но денег им так и не заплатил.

Классовая борьба крестьян нерусских национальностей выражалась так же, как и у русских крестьян, в отказе признавать помещиков собственниками земель, которые крестьяне считали своими. Так, в 1756 г. татары-крестьяне во главе с Тимофеем Кармышевым, Тимофеем Ишмаевым и Алексеем Акбулатовым явились во двор помещика Переплетчикова, обзывали его вором, присвоившим себе их земли, и не дали ему посеять озимый хлеб. Упорно сопротивлялись приписываемые к заводам крестьяне удмуртских деревень. В 1758 г. подняли восстание крестьяне-удмурты села Ильинского, приписанного к строющемуся Боткинскому заводу. Присланную на усмирение воинскую команду восставшие встретили градом стрел и камней.

В 1761 г. восстали крестьяне-удмурты нескольких «сотен» и деревень, приписанных к Гороблагодатским заводам, крестьяне Чердынского и Соликамского уездов, приписные крестьяне Шувалова. Удмурты принимали участие в волнениях приписных крестьян Ижевского завода в 1762 г. Два мальчика-удмурта распространяли подложный «манифест», в котором «значилось», что «крестьянам нигде и ни у кого под заводами не быть».

«Чинили противности» управителю Ижевского завода крестьяне приписанных к заводу деревень Рождественской волости в 1765 г.

Ожесточенная классовая борьба охватила мордовскую деревню. Именно здесь вспыхнуло самое крупное восстание в Поволжье, так называемый «Терюшевский бунт» 1743 г. Поводом к выступлению мордвы Терюшевской волости послужило распоряжение епископа нижегородского и алатырского об уничтожении священных языческих рощ, кладбищ и мусульманских мечетей и о насильственном крещении «иноверцев». Началось восстание в селе Сарлей, жители которого не дали миссионерам разрушить священное кладбище. Восставших крестьян мордовской Терюшевской волости поддержали русские и мордовские крестьяне множества соседних сел и деревень, а также «разбойные партии» из беглых русских крестьян, солдат, работных людей и бурлаков, действовавшие повсюду на Волге, Оке и Суре.

Восстание охватило Нижегородский, Ардатовский и Арзамасский уезды, перебросилось в Казанскую и Воронежскую губернии. Поднимались помещичьи и дворцовые крестьяне. Многочисленные, насчитывавшие по нескольку сот человек отряды восставших крестьян наводили ужас на власти, помещиков и монастырское начальство. Опасались всенародного восстания, ибо «прочих мест некрещеныя народы… мордва и черемиса, и чуваши все от того возмутится и воссвирепеть могут». Во главе восстания стоял мордвин, крестьянин села Большое Сеськино Несмеян Васильев Кривой и его соратники: Котрянка Андрюшкин, Пумрас Семенов, Шатреска Плакидин и Дружинка Цанаев.

Терюшевское восстание представляло, по сути дела, сумму отдельных местных восстаний, слабо, а то и вовсе не связанных друг с другом, которыми было охвачено до 6 тыс. вооруженных крестьян.

Посылаемые правительством воинские команды первое время успеха не имели, а в боях у деревень Борцово и Романихи они дважды терпели поражение. Жестокая расправа с восставшими и насильственное их крещение приводили к обратным результатам: восстание не утихало, а разгоралось. Только глубокой осенью 1743 г. в бою у деревни Лапшихи восставшие были разбиты, и началась расправа. Несмеяна Васильева Кривого приговорили к публичному сожжению заживо в селе Сарлей, где началось восстание.

Но прошло лишь два года, и снова заволновалось мордовское крестьянство Терюшевской волости, отказываясь платить подати и недоимки. Опасаясь повторения «бунта», правительство ввело на постой многочисленные войска. И позднее не раз выступала против феодалов мордовская деревня.

В 1756 г. вооруженные рогатинами и копьями крестьяне мордовских сел Дубровка и Чиндяново Алатырского уезда самовольно сажали рожь на землях графа Шереметева. Крестьяне села Пестровки Саранского уезда грозились угнать «господскую всякую скотину».

В 1759 г. имели место волнения крестьян мордовской деревни Тумолейки в связи с передачей ее Саввин-Сторожевскому монастырю.

Незадолго до восстания Пугачева новая полоса волнений прошла по мордовской деревне.

Лекция 8 Восстания трудового люда нерусских народностей

Особый характер носили восстания башкир. Край с весьма пестрым хозяйственным бытом, в котором сочетались кочевое скотоводство и оседлое земледелие, со сложными социальными отношениями, представляющими собой разные стадии перехода от патриархально-родовых к развитым феодальным отношениям, Башкирия пользовалась в составе Российской империи наибольшей самостоятельностью. Башкирская феодальная знать (князья, бии, тарханы, старшины), используя родовые институты, держала в повиновении рядовых башкир, башкирскую бедноту — туснаков. На землях башкирских феодалов садились «припущенники» из «чужеродцев» — татар, чувашей, мишарей (мещеряков), марийцев, удмуртов, мордвы и русских. Среди них также рождалась и крепла феодальная верхушка — мурзы и старшины, но большинство «припущенников» составляли крестьяне, тептяри и бобыли.

Трудовое население Башкирии платило различные налоги и несло разнообразные повинности: ясак, конскую пошлину, ямские деньги, оброк с мельниц и т. п., выполняло различные работы на казну, поставляло подводы, заготовляло дрова, содержало проезжающих чиновников и т. д.

Башкиры теряли земли, захватываемые государством для казенных и частных заводов и крепостей. Массу земель башкиры потеряли в результате «продажи» их русским помещикам по смехотворно низким ценам.

Правительство все более вмешивалось во внутреннюю общественно-политическую жизнь башкир, запрещая им съезды, ограничивая свободу передвижений, назначая угодных ему старшин.

Восстания в Башкирии не раз вспыхивали в XVII в. Ими ознаменовалось и XVIII столетие (восстания 1705–1711 гг., 1735–1740 гг.). Но характерной особенностью восстаний башкир явилось то, что протестом народных масс против гнета, носителем которого были прежде всего правительство и русские феодалы — чиновники, офицеры, заводчики, — пользовалась башкирская феодальная верхушка. Она стремилась оторвать Башкирию от России, подчинить ее единоверной мусульманской Турции или кому-либо из ханов, кочевавших в степях Казахстана и Средней Азии, с тем, чтобы утвердить свое безраздельное господство над соплеменниками и «чужеродцами», поселившимися в Башкирии. Поэтому восстаниям в Башкирии в XVIII в., поднятым угнетенными народными массами, феодальная знать придавала реакционный характер.

Но по мере обострения социальных противоречий в Башкирии восстания широких масс трудового люда — башкир и «чужеродцев» принимали отчетливую форму антифеодальной борьбы.

В июле 1747 г. в Башкирии вспыхнуло восстание тептярей, бобылей и мишарей, противившихся введению нового налога. Первыми поднялись крестьяне деревни Мелегесь, а за ними деревень Обдеево и других, расположенных на Сибирской, Осинской и Казанской дорогах. Среди восставших были татары, марийцы, мещеряки, чуваши, удмурты и русские.

Многонациональный состав участников восстания свидетельствует о превалировании классовых интересов над национальными. Во главе движения стояли татары Сабонай Ураев и Абдулла Сюллеев, чуваши Черебай Катикеев и Батырша, марийцы Ишперт Телебеев и Кинзебай Ильборисов. Особенно выделяется русский Петр Плотников, возглавивший восстание удмуртов и мишарей Казанской и Осинской дорог. Этот грамотный и энергичный бунтарь, читавший восставшим указы, сплачивавший повстанцев и призывавший их к стойкости и мужеству, пользовался большим авторитетом.

С трудом подавили регулярные войска и отряды башкирских и мишарских старшин это первое в Башкирии крупное восстание, направленное против гнета со стороны крепостнического государства, которое башкирская феодальная знать не смогла направить в нужное ей русло.

В башкирском восстании 1755 г. хотя и по-прежнему переплетаются феодально-мусульманское реакционное начало и борьба народных масс, показателем новых явлений, связанных с борьбой трудового люда Башкирии, следует считать выступления против отдельных, наиболее ненавистных башкирских и мишарских старшин. Так, например, несколько лет рядовые башкиры Терсятской волости вели борьбу со старшиной Даутом Екалиным и, видя бесплодность своих попыток добиться от правительства его смещения, в 1756 г. сожгли дом, изгнали его самого, угрожая смертью.

В 1771 г. правительство провело две мобилизации башкир для погони за калмыками и для похода в Польшу. Эта мера вызвала острое недовольство среди башкир, и в 1772 г. был раскрыт «замысел башкир к бунту».

Тяжелые испытания выпали и на долю калмыков. Прошло то время, когда «вольный сын степей — калмык» (А. С. Пушкин) на новых землях, в России, сохранял еще нерушимым свой старый, полупатриархальный, полуфеодальный общественный строй.

Усиливается гнет и со стороны царизма, и со стороны калмыцких феодалов. Правда, часть калмыков, поселенных у Ставрополя на Волге и принявших православие, была превращена в калмыцкий Ставропольский корпус, на который распространили казацкие привилегии. Но и эти привилегии даны были калмыкам в весьма урезанной форме. Они получали от казны казацкое жалованье, огнестрельное оружие, несли казацкую службу в качестве иррегулярного войска «на линии» и во время войн, но казацкого круга у них не было, и управлялись они, согласно правилам «калмыцкого суда», своей феодальной верхушкой. Кроме того, сама военная структура калмыцкого Ставропольского корпуса, разбитого на роты, напоминала «регулярство».

Часть калмыков была приписана к яицкому и оренбургскому казачеству. В большинстве своем это были либо беглые, «полоняники», бежавшие из плена, или, что встречалось гораздо реже, приписанные в казацкие войска по указу властей. Основная масса калмыков кочевала в степях Нижнего Поволжья.

Немало калмыков находилось в прямой зависимости от богатых казаков, в том числе и калмыцкого происхождения, выступая в качестве их дворовых.

Калмыцкая знать обращала своих соплеменников в рабство, и торговля людьми в кочевьях калмыков приобретала характер подлинного народного бедствия. В 40–60-х годах обнищание калмыков быстро растет. До 30 % калмыцких семей не имели скота и вануждены были наниматься на различные работы. С 1705 г. правительство начало массовую продажу русским помещикам земель, расположенных на левом берегу Волги. Калмыков стали оттеснять на пески и солончаки, чиня им «крайние обиды». Недостаток кормов угрожал подорвать скотоводство, являвшееся их основным. занятием. Наместник калмыцкого ханства тайцзы Убаши протестовал, власти обещали помочь калмыкам, но дальше обещаний дело не шло.

И вот в феврале 1771 г. калмыки торгоуты, кочевавшие в районе Рын-песков, под руководством Убаши прорвались через пограничную укрепленную линию и двинулись на свою родину, в далекую Джунгарию. Попытка правительства бросить регулярные части в степь на поимку калмыков потерпела фиаско. Оренбургский губернатор Рейнсдорп обратился за помощью к казахскому («киргизскому») хану Нуралы (Нур-Али) и обещал ему полную свободу действий в отношении калмыков. Властям удалось натравить один народ на другой. Казахи бросились вслед за уходящими все дальше на восток калмыками. Тяжел был путь беглецов. Голод, бескормица, холод сопутствовали им. В степях осталось немало падшего скота, брошенного имущества. Погибло очень много людей. В пути калмыки оставляли трупы погибших, отставших, раненых и больных. Казахские феодалы шли за ними по пятам, убивая, грабя, уводя в плен. Только часть рядовых казахов и некоторые старшины выступали за то, чтобы «жить с калмыками в миру». До Джунгарии дошла лишь небольшая часть калмыков.

Уход в Джунгарию был целиком задуман и осуществлен калмыцкой феодальной знатью. Рядовые калмыки пошли за Убаши и его сторонниками потому, что в «прежнем отечестве», далекой, родной Джунгарии, им обещали тот земельный простор, которого не стало на Волге. Они двинулись в путь на восток по своей воле, но не по своей инициативе. Калмыцкая феодальная знать хотела в Джунгарии сохранить и укрепить старые, разрушаемые в Поволжье устои социальной жизни.

Оставшиеся в России калмыки подверглись новым притеснениям со стороны правительства. Указ от 19 октября 1771 г. отменил звание калмыцкого хана и наместников и передал управление калмыками в руки владельцев улусов, полностью подчиненных астраханскому губернатору.

Калмыки притихли, но это было затишьем перед бурей. Росли социальные, классовые противоречия в полупатриархальном, полуфеодальном обществе казахов («киргизов») Младшего, Среднего и Старшего Жузов («Киргиз-Кайсацкой орды»), присоединившихся к России в 30–40-х годах XVIII в.

Хотя пастбищами по традиции, в силу обычного права пользовался весь род в целом, фактически ими распоряжались казахские феодалы: ханы, баи, султаны, бии и батыры. Рядовые казахи — шару а, числившиеся юридически независимыми общинниками, находились фактически в феодальной зависимости, отдавая феодалам за право кочевать по их землям часть скота, а в земледельческих районах — часть урожая. Все чаще беднота обращалась за помощью к феодалам, которые охотно оказывали эту «помощь» сородичам и соплеменникам, опутывая их кабальными обязательствами. Беднота (малаи и консы) вынуждена была кочевать с феодалами, выполняя обязанности пастухов, работников и слуг, питаясь тем, что даст феодал, и одеваясь в то, что он подарит. Под видом «опекунства» бедных родственников и сирот росла еще одна форма феодальной эксплуатации. У казахских феодалов были и рабы (кулы), хотя рабский труд особой роли не играл.

Ханы, султаны, бии, муллы, хаджи использовали в своих целях родовые обычаи и законы, прибегали к силе, опираясь на свои отряды джигитов. Тяжело отражались на положении казахов постоянные опустошительные усобицы их ханов и султанов.

Все это порождало обострение классовых противоречий, принимавшее самые различные формы классовой борьбы. Оно выливалось в бегство, причем нередко беглецы устремлялись в пограничные русские земли, селились среди русских и даже записывались в яицкое казачество. Нередко беднота прибегала к такой форме борьбы, как угон скота.

Все это были изначальные формы классовой борьбы, свойственные полупатриархальным, полуфеодальным общественным отношениям, господствовавшим у казахов.

Борьба народных масс Казахстана с растущим феодальным гнетом обусловила создание законодательства, призванного укрепить положение феодальной верхушки. С этой целью она использовала и обычное право (адат), и мусульманский шариат, и созданные для укрепления феодальных отношений в начале XVIII в. «Законы хана Тауке».

С присоединением Казахстана к России противоречия между казахскими феодалами, с одной стороны, и русскими властями, помещиками и яицкими казацкими старшинами — с другой, отнюдь не ослабели. Казахи стремились пасти свой скот на «внутренней стороне», т. е. на правом берегу Яика, но туда с 1756 г. их перестали пускать. Если же власти делали исключение для отдельных султанов, то они тотчас использовали предоставленное им право для подчинения себе казахов, направлявшихся на правый берег Яика.

На границе с казахскими кочевьями имели место непрерывные столкновения: казахи нападали на русские поселения, забирали пленных и т. п., в свою очередь, русские воинские команды совершали походы на казахские аулы, мстя за потравы, набеги и т. д.

Но вместе с тем шло сближение трудового русского и казахского люда. Русские поселялись в казахских степях, обзаводились «кунаками», овладевали казахским языком, обучали казахов земледелию и ремеслам. Казахи оседали в русских селениях, записывались в казаки, принимали православие, начинали говорить по-русски. Русские и казахи встречались на торгах, на соляных промыслах. Все это сближало русских и казахов, создавая условия для общей борьбы в недалеком будущем.

Следует отметить различный характер борьбы нерусских народностей Поволжья, Прикамья, Приуралья, Казахстана. В то время как у одних народов — чувашей, мордвы, марийцев, удмуртов, мишарей национальная феодальная знать либо вовсе отсутствовала, либо была представлена очень слабо и сколько-нибудь большой роли не играла, нередко быстро обрусев, у других, как, например, у татар, особенно у калмыков, башкир, казахов, она, наоборот, была многочисленна, сильна, влиятельна.

Правовое положение, жизнь, быт чувашского, марийского, мордовского, татарского и удмуртского крестьянина мало чем отличались от юридического положения и жизни русского крестьянина, а если и отличались, то чаще всего в худшую сторону. Хотя крепостных, помещичьих крестьян нерусской национальности в Поволжье было меньше, чем русских, они так же работали на барина или заводчика, платили подати, несли повинности и т. п., как и русские крестьяне. Их социальная жизнь, их место в обществе, степень их феодальной зависимости, нормы и формы эксплуатации почти полностью соответствовали тому, что характерно было для русских крестьян. Отсюда близость, а порой и идентичность форм классовой борьбы русского и нерусского крестьянина на востоке европейской части России.

Другое дело — казахи, калмыки, башкиры со своей сложившейся феодальной верхушкой, которая либо упорно и долго противопоставляла себя русским властям и стремилась установить свое безраздельное господство, как это имело место в Башкирии, либо сохраняла еще достаточную независимость от царизма, лишь de jure подчиняясь Петербургу, как казахские ханы, либо служила царизму, как калмыцкие феодалы, но не забывала своей, не так давно ушедшей в прошлое независимости и стремилась сохранить господство над своими соплеменниками.

На характере и социальных противоречиях в полукочевом и кочевом обществе, на освободительной борьбе, борьбе с гнетом самодержавия и царских властей сказывались пережитки патриархально-родовых отношений. Своеобразные особенности собственности, заключенной в скорлупу племенных, родовых отношений, различного рода формы помощи сородичам, которые вуалировали подлинную эксплуатацию рядовых общинников, кочевников или полукочевников, простор степей, обусловливавший то, что «у них между собою… никакого раздела нет и споров не бывает» (П. И. Рычков), использование знатью — ханами, тарханами, биями, баями, мурзами и другими древних родовых институтов для подчинения себе соплеменников и сородичей — все это в совокупности исключало на данном этапе проявление классовых противоречий в таком масштабе и в такой форме как у чувашей, мордвы, татар и т. д.

Классовая борьба у кочевников и полукочевников, выступая в самой ранней, начальной форме, по сути дела представляла собой межплеменную борьбу. Поэтому нередко в восстаниях и выступлениях в Башкирии, калмыцких или казахских степях народные массы идут за своей единоверной и единоязычной знатью, порой слепо ей веря, не видя, что их используют в своих целях, и классовые противоречия внутри общества этих народов отчетливо начнут ощущаться позднее.

В предстоявших великих социальных битвах классовая борьба переплеталась с национально-освободительным движением нерусских народов России, представлявших собой союзника русского крепостного крестьянства, работного люда и казачества.

Классовая борьба крестьян охватила всю Россию: от Западной Сибири до побережья Рижского и Финского заливов.

Крестьянство в Прибалтике, в Эстонии и Латвии, вошедших со времен Северной войны и Ништадтского мира в состав Российской империи, жило в особых условиях, отличных от тех, которые характеризовали русскую деревню. Это было обусловлено многовековым владычеством немецких, шведских и польско-литовских феодалов. Однако крепостническая действительность и феодальная эксплуатация со стороны прибалтийских феодалов, в большинстве своем немцев по происхождению, порождала в латвийской и эстонской деревне те же самые формы классовой борьбы, что и в русской.

Бегство крестьян, которое каралось жестокими наказаниями (беглых клеймили, отрезали нос и уши), подача жалоб, убийство помещиков и управителей, поджоги усадеб в 30–40-х годах наблюдались по всей Прибалтике.

Но классовая борьба в Эстонии и Латвии принимала и специфические формы. Широкое распространение получило движение гернгутеров — религиозное течение, направленное против протестантизма, который в Прибалтике принимал характер религии, служившей немецким феодалам средством угнетения латвийского и эстонского крестьянства. Участники движения гернгутеров боролись против протестантской церкви и протестантского духовенства, которое само выступало в качестве крепостников.

Гернгутерское движение в Прибалтике носило определенные демократические черты: приходы возглавляли не пасторы, а старшины, богослужение проводилось в «домах сходок», создавались «братские общины», где устанавливалось некое равенство — «братство». За редким исключением, каким явился, например, проповедник Паап Таллима из Рыуге, выступавший против помещиков, гернгутеры не призывали к борьбе с феодальной системой, но их деятельность оказывала влияние на крестьян-латышей и эстонцев. В 1742 г. имели место выступления эстонских крестьян в Хаанья и Вана-Казаритсе, с трудом подавленные властями. Через год, в 1743 г., организацию гернгутеров запретили по всей Прибалтике. Тогда движение гернгутеров ушло в подполье, отчего оно стало не менее, а более опасным. И Екатерине II в 1764 г. пришлось узаконить гернгутерские организации. Но так как лютеранское духовенство игнорировало указ 1764 г., гернгутерское движение возобновилось и вскоре, в 1771 г., переросло в открытые крестьянские восстания в районе Валмиера, Цесиса, Вастсе-Нурси, Отепя и др. Феодалы и протестантское духовенство вынуждены были спасаться от гнева крестьян в городах Валмиере, Цесисе и др. Крестьяне действовали большими, хорошо вооруженными отрядами. У восставших было много охотничьих ружей и пистолетов. Движение крестьян удалось подавить с трудом.

Иной характер носила классовая борьба в той части Украины, которая входила в те времена в состав Российской империи. И собственно русские земли, Великороссия, и земли украинские стояли на одном и том же уровне социально-экономического развития. Никаких особых, существенных отличий между положением трудового народа России и Украины не было. При этом следует учесть, что освободительная война украинского народа 1648–1654 гг., в которой решающую роль сыграло украинское крестьянство, украинские «хлопы», боровшиеся и против «ляха», и против «пана», против национально-религиозного и феодального гнета одновременно, завершившаяся воссоединением Украины с Россией, не могла не отразиться и на характере социальных отношений на Украине, и на положении ее трудового люда: крестьянства, мещанства и казачества. Того «послушенства», которое страшной тяжестью легло на украинских селян, сделав их «крипаками» Потоцких и Вишневецких, Конецпольских и Калиновских, не стало. Оно было «скасовано» казацкой саблей.

Пройдет много времени, целое столетие, прежде чем Екатерина II, раздарив «панам» «край родимый», «степ широкий», распространит на Украину крепостное право и феодальные привилегии в той форме, в какой они существовали в великорусских губерниях.

Но и на Гетманщине (Левобережная Украина), и в Слободской Украине дело шло именно к этому: росло «послушенство», росли феодальные привилегии казацкой старшины, вливавшейся в ряды русского дворянства, росли «панщина», оброк и пр., распространялось все шире феодальное землевладение, а над одним из старейших казацких войск — запорожским казачеством навис дамоклов меч.

На территории Слободской Украины запретили переходы крестьян, а всех «перехожан» возвращали господам. В казацких полках Левобережной Украины выделили зажиточных казаков, «выборных», освобожденных от повинностей и несших военную службу, а остальных казаков превратили в «подпомощников». «Подпомощников» обязали нести крестьянские повинности, только облегченные, и снабжать «выборных» оружием, лошадьми и пр. Выборность старшины уходила в область преданий. Старшинские должности оказались в руках «бунчуковых» и «значковых товарищей» не в результате выборов, а по праву сильного. В руках старшины сосредоточивались в огромном количестве земли и крепостные крестьяне, отданные в вечное и потомственное владение. Вчерашние казаки сегодня оказывались крепостными крестьянами.

Правительство вело медленное, постепенное, но все усиливавшееся наступление на остатки самостоятельности Украины, на казацкий «присуд», на вольности казаков. Гетманство то отменялось, заменяемое Малороссийской коллегией, то восстанавливалось (1727 г.), то во времена «бироновщины» преобразовывалось в Правление гетманского уряда, то вновь возрождалось на Глуховской раде в 1750 г., когда гетманом Украины оказался брат фаворита Елизаветы Петровны Кирилл Разумовский, распространивший свою власть не только на Гетманщину, но и на Запорожье. В 1764 г. гетманство снова было ликвидировано, и на этот раз навсегда.

Через год началось составление «описи» населения, целью которой правительство ставило рост казенных доходов. В том же 1765 г. были ликвидированы казачьи полки Слободской Украины. Их превратили в регулярные гусарские полки. Не вошедших в состав гусар слободско-украинских казаков записали в «войсковые обыватели» и обложили высоким налогом. Часть казацких полков Гетманщины преобразовали в пикинерные полки, превратив тем самым казаков в солдат, что означало одновременно переход их в разряд государственных крестьян. Украинцам, привыкшим к своему казацкому состоянию, теперь не только казачество стало казаться утраченным раем, записанные в пикинеры или в «войсковые обыватели» завидовали даже гусарам.

Войсковые знамена, печати, пушки Екатерина II потребовала доставить в Петербург, чтобы впредь ничто не напоминало казакам об их былом «присуде».

В такой обстановке развернулась на Украине ожесточенная классовая борьба. В 1758 г. жители села Клишинцы Жовнинской сотни Лубенского полка подали жалобу на генерального судью Федора Лысенко, пытавшегося их, казаков, превратить в своих «подданных», т. е. крепостных. Ответом на жалобу была экзекуция. Тогда казаки перешли в наступление. В 1761 г. они захватили и запахали отнятую у них Лысенко землю, и многие его «подданные» снова записались в казаки. В 1763 г. в Клишинцах появилась специальная комиссия, созданная для расследования дела. Как и следовало ожидать, комиссия решила дело отнюдь не в пользу казаков и «подданных», которые, конечно, считали себя тоже казаками. Но клишинцы не сдавались и никого не пускали на поля и луга, считая их своей собственностью. На протяжении нескольких лет они оказывали упорное, ожесточенное вооруженное сопротивление воинским командам, неоднократно посылаемым в село. Стоявшие во главе своих мятежных односельчан Афанасий и Сергей Вороны, Григорий и Прокоп Былимы, Нищетный, Гаврила Головченко, Густой, Петренко и другие превратили Клишинцы в хорошо укрепленный лагерь. Вооруженные ружьями, «киями», «списами» и косами клишинцы, использовав опыт отцов и дедов, укрепили село окопами, возами с землей и не раз не только отбивали атаки воинских команд (июнь и август 1767 г., май 1768 г.), но и захватывали трофеи, в том числе пушки.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в ходе боев казаки из правительственных отрядов отказывались идти на восставшее село, покидали воинскую команду, сами ходили к «бунтовщикам» и, наконец, «возмутились», отказавшись от выполнения приказов, и самовольно разъехались по домам. В конце концов в сентябре 1770 г. воинская команда ворвалась в Клишинцы. В боях, тюрьмах, на каторге погибло много клишинцев. Экзекуции после захвата села воинской командой опустошили его окончательно. Клишинцы обезлюдели.

Много лет боролись со своим паном бунчуковым товарищем Даровским бывшие казаки села Кулаги и деревни Суботовичи Новоместной сотни Стародубского полка, которых Даровский считал своими крепостными. Восстание вспыхнуло в 1748 г. Возглавил его Лазарь Синченок. Восставшие укрыли семьи, скот и имущество в лесу или у соседей и приготовились к обороне. Высланную против них воинскую команду жители Кулаги и Суботовичей встретили ружейным огнем. Укрывавшие их семьи жители соседних сел Казаричей, Лопатни, Поповщины и других находились под большим влиянием восставших.

Разорительные постои и тяжелая жизнь в лесу на время сломили кулажцев и суботинцев, но в 1760 г. восстание вспыхнуло с новой силой, причем в ходе его восставшие возродили старое казачье самоуправление и выбрали сотником Шостаковского, а есаулом — Лазаренко. Когда брошенная на подавление восстания воинская команда стала приближаться, восставшие обратились за помощью к солдатам, присланным из Киева рубить лес. Солдаты охотно откликнулись на их призыв и помогли прогнать воинский отряд.

В 1761 г. воинской команде все же удалось захватить села и схватить Шостаковского. Крестьяне ушли в леса, откуда продолжали нападать на команду, или разбрелись по окрестным селам. Волнение крестьян села Кулаги и деревни Суботовичи возобновилось в 1769 г., когда вернулся домой бежавший из тюрьмы Шостаковский.

Стремясь вернуть захваченные у них земли, в 1758 г. восстали казаки села Шмидлевка Лохвицкой сотни, а в 1762 г. — сел Новаки, Тарандинцы и Высший Булатец первой Лубенской сотни.

Преобразование казачьих полков в гусарские и введение подушного оклада явилось поводом к восстанию в 1765–1766 гг. на территории Слободской Украины. Бывшие казаки, жители слобод Балаклеи, Соколово, Левковки, Николаевки, Танюшевки, Белокурино, Александровки, Яблочковой, Волчьей, Георгиевки, Зимовенки, Беленькой, Козьмодемьянской в Изюмской и Белгородской провинциях и в Валуйском уезде восстали. Они отказались платить подушную подать и брать «пашпорты печатные», «каковые… крестьянам даются», требовали «отписать» их от владельцев и вернуть в былое, казацкое состояние. В связи с образованием в 1764 г. на юге Украины Новороссийской губернии правительство приступило к созданию пикинерских полков, в состав которых насильственно включали казаков Левобережной Украины. Превращение казаков в пикинеров значительно ухудшало их положение. Волнения среди пикинеров начались в связи с выборами в Комиссию по составлению Нового уложения. Жители районов, входивших в состав Кременчугской и Власовской рот Днепровского пикинерского полка, отказались избирать депутатов в Комиссию по существующим правилам и вместе с другими ротами того же полка выбрали депутатом Павла Денисенко, который и отправился в Москву. В своем Наказе, повезенном Денисенко, пикинеры жаловались на то, что у них отобрали земли по оба берега Днепра, присоединили их сотни к Новороссийской губернии, их самих превратили в пикинеров и обременили службой, постоями, поборами, повинностями. Пикинеры требовали возвращения в «казачье звание» «в единстве с народом малороссийским».

Денисенко приехал в Москву и все время держал связь со своими земляками. Арестованный в Москве, он бежал по дороге из Батурина в Киев и ушел в Сечь. Когда началась война с Турцией, пикинеры отказались носить мундиры, грозились в походе перебить старшину, заявляли, что не будут нести службу. В начале 1769 г. отказались нести службу пикинеры Царичанской роты Донецкого полка, а за ними эскадроны Тимченко, депутата Комиссии по составлению Нового уложения от Днепровского, Донецкого и Луганского пикинерских полков. В октябре 1769 г. вспыхнуло восстание пикинеров Донецкого и Днепровского полков. Восстание началось в Соколке, но вскоре охватило Нехворощу, Китайгород, Маячку, Орлик и Царичанку. Сотни пикинеров ушли в Сечь, откуда вместе с запорожцами нападали на воинские команды, высланные против них властями. В начале 1770 г. правительство жестоко расправилось с восставшими пикинерами.

Таким образом, основным требованием восставших крестьян, гусар и пикинеров, ранее числившихся казаками и пользовавшихся казацкими правами, являлось возвращение их в былое казацкое состояние. Но сделать это было невозможно. Приходил конец не только слободскоукраинским и левобережным казачьим полкам: смертельная опасность нависла над Запорожской Сечью.

Запорожье, эта «христианская казацкая республика»[46], в период Новой Сечи (1734–1775) раздиралось социальными, классовыми противоречиями. Рос антагонизм между казацкой сечевой верхушкой и серомахой — работниками, рыболовами, наймитами, служившими за своих хозяев в войске, работавшими у них в качестве чабанов, чумаков, батраков на зимовниках, и т. п. Это была «голота», пополнявшаяся за счет разного рода пришлого люда, прежде всего беглых крестьян и запорожской бедноты казацкого и неказацкого, «посполитого» происхождения.

Первое восстание серомахи в Сечи имело место в 1749 г., когда на Раде «серома» изгнала богатых казаков и избрала войсковым судьей Водолагу, а есаулом — вовсе безымянного серомаху, «не имущего на себе даже одежды».

В 1754 г. волнение охватило запорожцев Калмиусской паланки, куда вошла специальная команда для розыска гайдамаков.

Спустя семь лет в селах Каменском и Романкове Кодацкой паланки казаки и крестьяне («посполитые») под руководством Голуба, Савка, Рахмодило, Брегуя и Комянченко подняли восстание, разбили высланный из Кодака карательный отряд казацкой старшины, пытавшийся искоренить гайдамачество.

«Немалые грабительства имущества и обиды причинили» богатым казакам зимовники, рыболовы и бедные казаки в Великом Луге в 1764 г.

В декабре 1768 г. серомаха с целью «достойных казаков всех побить до смерти» подняла восстание в самой Сечи. «Серома» разгромила дома богатых казяков, освободила из тюрьмы гайдамаков. Восстание удалось подавить скоро, но спустя несколько месяцев серомаха уже жгла зимовники богатых казаков в степи, а еще спустя некоторое время началось волнение Корсунского куреня в Сечи.

Как видно, в движении запорожской серомахи все время сквозит мотив защиты гайдамачества и гайдамаков. Чем же было гайдамачество, кто такие гайдамаки?

Чаще всего гайдамаки являлись выходцами из запорожской серомахи, но немало среди них было беглых крестьян и солдат. Во главе гайдамацких отрядов — «ватаг» — обычно стояли запорожцы. «Ватаги» гайдамаков то собирались, то рассыпались, то снова собирались, не имея ни постоянного состава, ни определенного места действия. «Гайдамаччина» охватила Волынь и Подолию, Гетманщину и Слободскую Украину.

Движение гайдамаков было антифеодальным. Гайдамаки выступали против любого феодала, любого пана, на каком бы языке он ни говорил: украинском, польском, русском. В движении гайдамаков много общего с действиями «разбойных партий» в России. Поэтому-то в официальной переписке они именуются «ворами», так же как и их русские братья по классовой борьбе.

Гайдамацкое движение трудно было искоренить польским и русским властям и запорожской старшине потому, что оно порождено украинским народом, пользовалось его поддержкой и в народе черпало силы для борьбы. Гайдамак знал, что в любой крестьянской хате он получит кусок хлеба, приют, одежду. Почти каждый серомаха побывал в гайдамаках или ждал случая, чтобы уйти в гайдамаки. Гайдамацкие «ватажки» Донец, Варакута, Бурило, Байдак пользовались огромной популярностью. Особенно популярным был гайдамацкий вожак Семен Гаркуша, чьи отряды действовали на территории Левобережной и Слободской Украины с 1768 по 1784 г.

Большой активностью отличалось гайдамацкое движение в 60-х годах на территории Изюмского и Ахтырского полков Слободской Украины. В 1766 г. в районе Змиева и Водолаг действовал гайдамацкий отряд Носа, через запорожца Ковтуна связавшийся с местным крестьянством. Когда в 1768 г. вспыхнуло крупнейшее гайдамацкое движение — колиивщина, охватившее всю Правобережную Украину вплоть до границ собственно Польши, напугавшее не только польских панов, но и екатерининских вельмож, в нем приняли участие беглые русские крестьяне, солдаты, посадские люди, донские казаки — Максим Поздняков, Иван Тимошин, Иван Сурмин, Илья Чистяков, Григорий Данилов и др. В свою очередь, разбитые «колии», спасаясь от невероятных жестокостей панов, потянулись в Россию. В 1770 г. на Иргиз пришли гайдамаки Цыган и Стороженко, угрожавшие перебить у себя на Украине всех панов, после чего они «и москаля (т. е. русского помещика. — В. М.) не забудут».

В 1772 г. на том же Иргизе запорожец Дударенко вспоминал, как «колиев» «российское начальство на кобылу клало», в ответ на что услышал от казака Заброды: «Всех российских людей, да и казаков донских, також и яицких, буде одной мыслью бунт учинят, на кобылу не положишь».

Заброда был прав. Придет пора, когда поднятое яицкими казаками восстание перерастет в крестьянскую войну, в которой примут участие не только казаки — сыны Седого Яика, но и Дона, Волги, Днепра.

Лекция 9 Движение среди казачества. Восстание яицких казаков

Начиная с первых лет XVII в. в классовой борьбе в России огромную роль играло казачество. Казачество выступало застрельщиком всех трех крестьянских войн. Это обусловливалось и происхождением, и социальной природой казачества. Казаки — плоть от плоти и кровь от крови простого народа, крестьян и работных людей, бурлаков и солдат, посадских людей, потомков «старых служб служилых людей». Казачество породил беглый люд и в первую очередь беглое крестьянство.

Далеко не каждый беглый, устремлявшийся в казацкие земли, на Седой Яик и Терек, на «ясные зори, тихие воды», в Запорожскую Сечь и на Тихий Дон, приют основной массы беглых русских людей, достигал этих обетованных краев, где он мог, наконец, зажить той вольной, казацкой жизнью, о которой мечтал в родной деревушке; не каждый становился казаком.

Но когда все испытания оставались позади и пройден был тернистый путь от какой-нибудь воронежской или тверской деревушки до верховых казацких городков и станиц, вчерашний беглый становился казаком. Здесь он заставал веками складывавшийся казацкий строй, видел претворенный в жизнь свой крестьянский социальный идеал — вольный человек на вольной земле. Правда, на Дону, как и в Запорожье, подлинного равенства вольных людей не было и деление на «дюжих», «домовитых» казаков, «дуков», старшину, с одной стороны, и «голытьбу», «голоту», «нетяг», «серому» — с другой, отражало, как в миниатюре, деление на классы в России или на Украине, но для того чтобы это узреть, понять и почувствовать, вчерашнему крестьянину прежде всего необходимо было сегодня стать казаком. И только тогда, спустя известное время, потомок помещичьего или монастырского крепостного, «хлопа» уже на другой территории и в других условиях — на Дону и Яике, на Тереке и Днепре — продолжал ту борьбу за землю и волю, которую вел его отец, дед, прадед где-то в России или на Украине. Этим и объясняется общность социальных чаяний и стремлений крестьянства и порожденного им рядового, трудового казачества.

В борьбе за волю казачество выступало в своей крестьянской ипостаси, отличаясь от породившего его «мужика» из «Расеи» только тем, что считалось вольным, ревниво, хотя и не всегда успешно, отстаивало свою вольность от покушений со стороны царизма и старшины. Оно было вооружено, имело прочную, традиционную военную организацию и, ведя полную опасностей пограничную жизнь, вырабатывало в себе качества, свойственные его образу жизни: свободолюбие, мужество, независимость, чувство собственного достоинства, инициативу, смелость, настойчивость, складываясь в своего рода профессиональную гвардию трудового народа.

Казаки — не только «бессменная стража на крайних пределах» России, они — «славянские витязи, витязи-мужики, странствующие рыцари русского черного народа».

Но постепенно уходили в прошлое вольности казачества. Не только яицкое, терское, но даже многочисленное и сильное старейшее русское донское казачество все больше подпадало под гнет царских властей и своих старшин. После разгрома восстания Кондратия Булавина Дон притих. С середины XVIII в. правительство усилило организованный нажим на Дон, опираясь на старшину — «домовитых» казаков, превращавшихся в офицерство и чиновничество, награждаемое чинами, званиями и дворянством. Нарождавшееся донское казачье дворянство захватывало земли и угодья, обзаводилось крепостными крестьянами. Землю донского войска разделили на несколько округов, где учреждался сыскной надзор, порученный «верным» казакам: правительство и старшина стремились положить конец бегству на Дон. В казаки стали зачислять беглых только в том случае, если они были «прожиточными». Все казачье население Дона резко отделили от неказаков, обложив их подушной податью, тогда как казаки освобождались от налогов, обязанные государству лишь военной службой. Служба рядового донского казака становилась все обременительней, притеснения со стороны старшин непрерывно возрастали. И снова, как и встарь, «помутился Тихий Дон».

В своих манифестах («ярлыках»), адресованных и донским казакам, и всему народу, он призывал к себе «голутвенных людей», «бесприютных бурлаков» и вообще «всю чернь», обещая им постоять «за старую веру и за чернь», суля казакам облегчение службы.

Одной из форм борьбы донского казачества с крепостнической системой, распространявшей свои порядки на Дои, было уклонение от службы и нарядов и даже бегство. Из беглых казаков, крестьян, работных людей, бурлаков и солдат в землях донского казачества складываются такие же «разбойные», «воровские партии», как в центре России, в Поволжье и т. д. Особенной активностью действий таких казацких «разбойных партий» отличаются 30-е годы XVIII в.

В июле 1737 г. донские казаки Березовской и Малодельской станиц Иван Миренин, Осип Овсов, Иван Шишка и Василий Шаров возглавили отряд «разбойных людей» численностью в 60 человек, состоявший из донских и волжских казаков, беглых крестьян и бурлаков. Старшинским отрядам удалось разгромить отряд. Овсов с 26 товарищами ушел в Россию, где стал нападать на помещичьи усадьбы в Шацком, Козловском и Тамбовском уездах. Отряд Овсова правительственные войска разбили, сам Овсов погиб, но небольшая группа нашла прибежище на реке Медведице, вела себя очень активно и даже распространяла какие-то «ложные письма». Только спустя полтора месяца старшйна разгромила и эту группу.

В мае 1738 г. в Медведицких лесах появились отряды атамана Растегая и Ивашки Журавля, похвалявшиеся идти «на русские поселки» и «разбивать» помещиков. Искоренить «разбои» самих же казаков на Дону оказалось нелегким делом.

В 50–60-х годах «разбоев» на Дону не было, но «отягощения и непорядки» от старшин обусловили «возмущения, побеги и шатости». Среди казаков ходили «возмутительные письма». Казаки жаловались, что их «из лесу с работы не отпускают», что они «оголели и разорились», остается только уйти с Дона, и «все в сомнение пришли».

В 1753 г. на Дон для «секретного следствия» по указу генерал-прокурора был направлен бригадир И. В. Павлов.

Он получил приказ «наискорее забирать» «возмутительные письма», разыскать и арестовать зачинщиков волнений, пресечь «возмущения и шатости». Большинство зачинщиков оказались «люди худого состояния», а некоторые из них, как, например, Подтяжкин, пользовались у властей худой славой как укрыватели беглых. Энергичные действия и жестокость Павлова возымели действие: хотя «казаки все в сомнение пришли», но «шатость» удалось прекратить.

Волнение донских казаков с особой силой вспыхнуло в 1772 г. в связи с требованиями со стороны правительства выслать тысячную команду в действующую армию. Выступление казаков в своих личных целях использовал атаман Войска Донского Ефремов, опасавшийся репрессий со стороны правительства. Когда на Дон приехал с особыми полномочиями генерал Черепов, Ефремов отказался ему повиноваться.

Казачество волновалось, опасаясь «регулярства», т. е. распространения на Дон обязанностей регулярного войска. Поговаривали, что Черепов начнет Дон «делить». Нужно сказать, что выбор кандидатуры Черепова нельзя назвать удачным, даже с точки зрения правительства: Черепов прославился своей жестокостью по отношению к яицким казакам. Казаки кричали: «Это-де не Яицкое — войско Донское!».

Черепова избили, не стали слушать даже Ефремова, выступившего в роли защитника интересов казачества. Казаки укрепляли свои станицы, готовились к сражениям с правительственными войсками. С большим трудом старшинам удалось уговорить казаков принять войсковую грамоту, осуждавшую «бунтовщиков». Черепов приступил к допросам, применяя батоги и розги. В ответ осенью 1772 г. волнение вспыхнуло с новой силой, и лишь события крестьянской войны побудили правительство отказаться от преследования их участников.

Еще в худшем положении оказалось созданное в 30-х годах волжское казачье войско, образованное из переселенных на Царицынскую крепостную линию донских казаков и украинцев, проживавших на Дону.

На Царицынскую линию послали самых бедных казаков. Они голодали, жили в ужасных условиях, в холодных землянках, с трудом находя корм для своих лошадей. С большим трудом осваивали казаки новые места.

В 1770 г. еще одно испытание выпало на долю нищего волжского казачества: правительство переселяло 517 семей волжских казаков в Моздок. Едва успевшие обжиться на Волге казаки должны были бросать все и уезжать в далекие края. Начались волнения.

В 1772 г. беглый крестьянин Федот Иванович Богомолов, проживавший в центре волжского казачества Дубовке и здесь зачислившийся в Московский легион, объявил себя чудесно спасшимся Петром III. Несмотря на то, что Богомолов был совершенно не похож на покойного императора («отменен»), многие признали его таковым — сказывался присущий народу той поры наивный монархизм. Среди волжских казаков еще за год до Богомолова распространился слух, что среди записавшихся в легион находится Петр III. Этим и воспользовался Богомолов. К нему стали сходиться волжские и донские казаки. Вскоре у «Петра Федоровича» — Богомолова появился и «государственный секретарь» — донской казак Спиридон Долотин, записавшийся в легионную команду.

Поводом к волнениям послужила задержка жалованья казакам. Когда казак Буренин потребовал жалованья, офицер Терский ответил ему «обидными словами». Началось восстание. Энергичные действия офицеров и растерянность казаков привели к аресту Богомолова и Долотина, направленных под караулом в Царицын. Но и под арестом Богомолов не смирился и установил связь со своими «доброжелателями» донскими и волжскими казаками Иваном Семенниковым, Иваном Серединцовым, Максимом Семеновым, Фомой Турченковым, приписным Пятиизбенской станицы украинцем Степаном Певчим и др. Заговорщики рассчитывали склонить на свою сторону казацкую пятисотенную команду, горожан и тут же на месте в Царицыне, провозгласить Богомолова императором. Выступление назначили в ночь на 25 июня, но казаки не пришли. Власти узнали о заговоре и Богомолова перевели на гауптвахту. Арестовали и помогавшего ему священника Григорьева. Когда их везли, арестованные обратились к «миру» за помощью. И «миряне» откликнулись. Разобрав лавчонки и шалаши на «дреколья», солдаты, рекруты, «чернь» бросились их выручать. Царицынский комендант полковник Цыплетев приказал открыть огонь. Толпа отхлынула. Восстание, не успев разгореться, было подавлено.

Не зная о событиях в Царицыне, «доброжелатели» Богомолова пытались поднять казаков. Семенников приехал в Трехостровянскую станицу и убеждал казаков двинуться на Царицын, а препятствовавших им старшин уничтожить. Семенникова арестовали, но под давлением казаков вынуждены были освободить. По дороге к Царицыну 2 июля Семенников и Серединцов узнали о переводе Богомолова в неизвестное место и вернулись в Трехостровянскую станицу. Семенникову удалось скрыться. Между тем Степан Певчий действовал весьма энергично в Пятиизбенской станице. Ему удалось многих казаков привести «в сомнение» и привлечь на свою сторону станичного атамана Максима Слепова. Но в станицу направили большой отряд, арестовавший Слепова, Певчего и многих «станишников». Самого Богомолова отправили в Сибирь, но по дороге где-то между Царицыном и Астраханью он умер.

Прошло немного времени и «доброжелатели» Богомолова Певчий, Серединцов и священник Григорьев приняли участие в движении очередного «Петра III» — бежавшего с нерчинской каторги бывшего «разбойного» атамана Григория Рябова. Отпущенные из-под ареста после разгрома отряда Рябова, они позднее признали «Петра III» — Пугачева. Сосланные в Тобольск после поражения восстания Пугачева, они приняли участие в попытке освободить казаков-пугачевцев, за что подверглись мучительному наказанию.

Росли социальные противоречия среди русского казачества на Тереке — терского семейного казачьего войска и гребенских казаков. У богатой казацкой верхушки были свои холопы из числа выкупленных из плена или выменянных у горцев. Вместе с тем в казацких поселках увеличилось число «байдаков», бедных казаков, не имевших коней и не участвовавших в походах. Они служили работниками у богатого казачества. Казакам запрещали перевод из одного войска в другое, а с середины XVIII в. прекратилась выдача казакам паспортов даже для временной отлучки. Рядовое казачество оказалось положенным «в тягло» старшиной. Ревнители старой веры (а таких среди казаков на Тереке было немало) подвергались гонениям. Многие казаки-старообрядцы бежали к своим единоверцам-некрасовцам на Кубань. Так в форму борьбы за «старую веру» облекался социальный протест казачества против наступления на казацкие вольности правительства и официальной православной церкви.

Социальный протест выливался в побеги, причем бежали не только к ушедшим на земли, подвластные Турции, раскольникам-некрасовцам, но и на Дон, Каму, Волгу.

В 1770 г. имели место волнения среди донских казаков, переселенных на территорию моздокского полка и на новом месте оказавшихся в чрезвычайно тяжелом положении.

К середине XVIII в. очень многое изменилось к худшему и в положении рядового яицкого казачества. Давно уже ушли в прошлое те времена, когда казаки считали Яик «золотым донышком с серебряной покрышечкой». Яицкие казаки вели главным образом промысловое хозяйство, занимались рыболовством, скотоводством и добычей соли. Теперь рыбная ловля на Яике и добыча соли в озерах были объявлены государственной монополией. Государство сдавало рыболовные угодья в аренду. На низовьях Яика появились учуги, препятствовавшие рыбе подниматься вверх по течению. Среди арендаторов все больше становилось богачей, нередко из пришлого люда.

Старшина входила в силу. Она скупала у рядовых казаков рыбу, перепродавая ее приезжим купцам, присваивала казенное жалованье, выдававшееся казакам, собирала с них поборы, перекладывала на их плечи всю тяжесть службы, захватила в свои руки суд. Служба казацкая становилась год от года тяжелей. Казаки чувствовали, что надвигалось «регулярство», чего они боялись больше всего. Былым вольностям яицкого казачества приходил конец. Атаманов назначало правительство, Военная коллегия ведала делами Яика, казаки стали подсудны царским судьям и подвергались телесным наказаниям. В результате часто проводимых «чисток» яицкого казачества от беглых многие казаки распрощались со своим казацким состоянием и направлялись в солдаты. На территории Яицкого казачьего войска возводились крепости, а с севера грозил Оренбург с его губернатором, большим гарнизоном, послушным правительству оренбургским казачеством, чиновничеством. Отсюда, из Оренбурга, исходили всяческие «обиды войску» Яицкому. И вот яицкое казачество раскололось на два враждебных лагеря: казаков «войсковой руки», или «непослушную сторону», состоявшую из рядового казачества, и «послушную сторону», старшину, представлявшую собой опору правительства.

Волнения на Яике начались с 1752 г. Будучи атаманом Яицкого войска, Андрей Бородин расхищал деньги, собранные казаками для внесения в качестве арендной платы за рыбные промыслы по Яику, налагал на казаков произвольные поборы, а всех пытавших потребовать от него отчета «яко озорников и людей мятежных» наказывал плетьми. Атаман Сакмарского городка Иван Логинов, действуя из личных побуждений, направил жалобу в Военную коллегию. Присланная на Яик комиссия констатировала факт злоупотреблений, но не склонна была сместить Бородина. Возглавлявший ее генерал-майор Брахвельд выдвинул идею назначить атаманом Яицкого войска какого-нибудь штаб-офицера из Оренбурга. Вторая комиссия, возглавляемая генерал-майором Потаповым и присланная на Яик по жалобе казаков Ульянова и Копеечкина, подала рапорт в Военную коллегию. Военная коллегия сместила Бородина, приняла некоторые решения в пользу казаков, но в то же самое время назначила атаманом Яицкого войска премьер-майора драгунского полка Новокрещенова. Новокрещенов открыто помогал старшине. На жалобы казаков правительство ответило присылкой третьей комиссии во главе с генерал-майором Череповым, действовавшим решительно и жестоко. В 1767 г. атаманом избрали Тамбовцева, на кандидатуре которого сошлись обе группировки казаков. Но Тамбовцев вскоре целиком перешел на сторону старшины. А тяготы казацкой службы росли. Казаки категорически отказывались идти в Московский легион или на службу в Кизляр, перестали в виде протеста косить сено и ловить рыбу, что уже напоминало голодовку заключенных. Правительство отказалось от попыток привлечь казаков к службе в легионе. Но борьба казаков с правительством не прекращалась. В Петербург почти непрерывно ездили с челобитными посланцы «войсковой руки» Иван Портнов, Иван Кирпичников и др.

Решив не привлекать казаков к службе в легионе, правительство не отказалось от своих намерений послать их в Кизляр, и на этой почве имели место стычки вплоть до вооруженных столкновений.

К концу 1771 г. в Яицкий городок был прислан генерал-майор Траубенберг, действовавший быстро и решительно. Но «войсковая сторона» в свою очередь перешла в наступление. 13 января 1772 г. у дома Толкачевых на Кабанкиной улице собрались казаки. Их вожаки во главе с Максимом Шигаевым, Афанасием Перфильевым и вернувшимся из Петербурга Иваном Кирпичниковым совещались в доме. Казаки пытались договориться с капитаном Дурново, возглавлявшим очередную комиссию, направленную на Яик. В ответ Траубенберг приказал открыть огонь из орудий. Более 100 человек погибло, раненых насчитывалось еще больше. В ответ казаки бросились на пушки, перебили расчеты, открыли орудийный и ружейный огонь по правительственным войскам. Траубенберга, Тамбовцева и других старшин убили, Дурново тяжело ранили, более 70 человек старшин, в том числе Мартемьяна Бородина, арестовали.

Утром 14 января, собравшись на казачий круг, восставшие выбрали новых старшин — «поверенных» Трифонова, Лабзенова, Неулыбина, Сенгилевцева, приняли решение о казни «врагов войска» — дьяка Суетина и писаря Июгунова. Восстание носило антикрепостнический характер. Все крепостные богатых казаков были отпущены на волю и многие из них записаны в казаки. Записали в казаки работных людей и поселенцев, проживающих на Яике. У богатых казаков «послушной стороны» восставшие отбирали оружие, деньги, сено. На форпосты Нижнего Яика они направили старшинами А. Чапова, А. Перфильева и С. Фомичихина из числа казаков «непослушной стороны». Казахам и калмыкам были возвращены захваченные у них пленники и скот.

Свои действия казаки «войсковой стороны» считали законными, не чем иным, как исполнением «воли» императрицы. В этом опять-таки сказывался наивный монархизм, присущий крестьянству и казачеству. Казаки во всем обвиняли Траубенберга, Тамбовцева, старшин, о чем и писали 15 января в своей жалобе в Военную коллегию. Пока Военная коллегия рассматривала жалобу, оренбургский губернатор Рейнсдорп действовал. В мае 1772 г. из Рассыпной крепости выступили войска под командованием генерала Фреймана. 28 мая в Яицком городке собрали казачий круг. Большинство казаков настаивало на том, чтобы оказать вооруженное сопротивление и в случае победы двинуться в глубь России, «возмутить помещичьих людей на побег и принимать их в свое войско».

Для предотвращения кровопролития казаки выслали навстречу Фрейману своих представителей: Афанасия Перфильева, Курбетева и Дюбина. Фрейман требовал выдать зачинщиков. «Мы все виновны», — отвечали казаки. Фрейман шел вперед. 3 июня у реки Ембулатовки казаки потерпели поражение — сказалось превосходство правительственных войск в артиллерии и предательская деятельность старшин. Фрейман двигался на Яицкий городок. В городке началось смятение.

7 июня Фрейман вступил в Яицкий городок и назначил комендантом полковника Симонова. Город окружили войска. Всюду стояли пикеты. Войсковой круг был упразднен. Шли аресты. Все тюрьмы и гостиные дворы были переполнены арестованными. Казаки разбегались по степным хуторам. Яицкий городок запустевал. Велось следственное дело о «бунте». В июле 1773 г. приговор был объявлен. 85 человек казаков были биты кнутом, клеймены и с семьями отправлены в Сибирь. На участников восстания наложили огромную контрибуцию. Правительство считало Яик «замиренным». Но это был не эпилог, а пролог народного движения. На Яике уже появился «набеглый царь» — Емельян Иванович Пугачев, будущий предводитель Крестьянской войны.

Лекция 10 Борьба придворных группировок за власть после смерти Петра I. Верховный тайный совет

Глубокой осенью 1724 г. во время наводнения, когда волны разбушевавшейся и вышедшей из берегов Невы заливали Петербург, Петр, по пояс в воде, помогал снимать солдат с бота, севшего на мель у Лахты, и простудился.

Петр еще присутствовал на ассамблеях, на торжествах и празднествах, но уже давно его «точил недуг», и надорванный организм не мог справиться с новым заболеванием. 16 января 1725 г. Петр слег и больше уже не встал. Силы оставляли царя. За несколько часов до смерти, когда он уже потерял дар речи, слабеющей рукой Петр успел написать только два слова: «отдайте все». Но кому он завещал свое дело, кому он передавал российский престол, осталось неизвестным.

Дело царевича Алексея и ранняя смерть сыновей Петра от его второй жены Екатерины заставили Петра установить новый порядок престолонаследия, согласно которому государь мог назначить себе преемника по своему усмотрению. Новый закон («Устав о наследии престола»), изложенный и истолкованный Феофаном Прокоповичем в «Правде воли монаршей во определении наследника державы своей», был обнародован 5 февраля 1722 г.

Закон о престолонаследии предполагал наличие завещания, но Петр не успел составить его при жизни.

28 января 1725 г. Петр скончался. И с этого момента русский престол становится объектом борьбы между различными группировками придворных, в которой огромную роль играет русская гвардия. Начинается время дворцовых переворотов, «темные годины русской истории»[47].

Что представляла собой та полоса дворцовых переворотов, которой ознаменовалась история Российской империи с 1725 по 1762 г. и даже позже (убийство Павла I)?

В трудах В. И. Ленина имеются ценнейшие указания на эволюцию самодержавия в России. Он подчеркивает, что «русское самодержавие XVII века с Боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами „просвещенного абсолютизма“»[48], что «монархия XVII века с боярской думой не похожа на чиновничьи-дворянскую монархию XVIII века»[49]. В. И. Ленин определяет русское самодержавие XVIII в. как чиновничье-дворянскую монархию с бюрократией и служилыми сословиями. Создание этой монархии, оформление абсолютизма, истоки которого восходят ко второй половине XVII в., является результатом преобразований в царствование Петра I. Период «просвещенного абсолютизма» в России падает на время Екатерины II, хотя элементы «просвещенного абсолютизма» характерны и для Петра I. Поэтому нельзя говорить об эпохе дворцовых переворотов как о чем-то принципиально отличном от предшествующего и последующего этапа в истории самодержавного строя в России.

Конечно, почти четыре десятилетия, отделяющие смерть Петра от восшествия на престол «преемницы Петра»[50] Екатерины II, представляют особый период в истории Российской империи, период, заключающий все элементы, которыми В. И. Ленин характеризует самодержавие XVIII в. в целом, период, наполненный политическими событиями большой важности. В течение XVIII в. имели место дальнейшая (по сравнению с петровским абсолютизмом) эволюция самодержавия: времена Верховного тайного совета как попытка известного умаления самодержавия в пользу феодальной олигархии, «затейка» «верховников» начала 1730 г., преследовавшая целью поставить у власти феодальную аристократию и путем «кондиций» ограничить монарха, безвременье «бироновщины», когда немецкая придворная камарилья Анны Ивановны оптом и в розницу торговала интересами России, обирала и грабила, угнетала народы Российской империи, наконец восшествие на престол «дщери Петровой» Елизаветы, стремившейся идти по стопам отца и всей своей деятельностью подготовившей расцвет «прав и вольностей дворянских» во времена Екатерины II и ее прославленных «орлов».

В течение всего этого периода шла борьба за власть между отдельными группировками «шляхетства», «верховниками» и «шляхетством», вельможами и рядовым дворянством, между различными группировками придворной знати. Но так как во времена дворцовых переворотов дворянская природа самодержавия не менялась, то «перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой»[51].

Борьба за власть между различными группировками господствующего класса феодалов не могла существенно изменить ни природу самодержавия, ни формы политической жизни общества (т. е. тех же феодальных верхов) России. Таково политическое значение дворцовых переворотов в истории России.

Не успел смежить веки первый русский император, как вопрос о том, кто наследует его престол, стал предметом горячих споров. Давно уже при дворце сложились две группировки правящей знати. Одна состояла из вельмож, хотя и титулованных, но в большей своей части не родовитых, не знатного происхождения. Своими титулами и чинами, своим богатством и влиянием, своим местом в обществе, короче говоря, всем они были обязаны Петру. Вместе с ним они шли от Нарвы к Полтаве, от Полтавы к Ништадтскому миру, вместе с ним они учреждали бомбардирские школы и Морскую академию, ездили за рубеж, заседали в коллегиях, «присутствовали» в Сенате. Среди этих вельмож — Александр Данилович Меншиков и Петр Андреевич Толстой, Гаврила Иванович Головкин и Федор Матвеевич Апраксин, Павел Иванович Ягужинский и Иван Иванович Бутурлин.

Вторая группировка знати, представленная Голицыными во главе с Дмитрием Михайловичем, Долгорукими, Никитой Ивановичем Репниным и другими, состояла из вельмож, отцы и деды которых составляли ту самую боярскую аристократию, которая заседала в боярской думе в царствование деда и отца Петра I, Михаила Федоровича и «Тишайшего» — Алексея Михайловича и правила русской землей по привычному правилу: «Царь указал, а бояре приговорили». Они были далеки от того, чтобы, подобно Хованским и Соковниным, таким же представителям боярской знати Московской Руси XVII в., как и их отцы и деды, цепляться за ветхозаветную старину; они понимали, что колесо истории повернуть вспять не удастся, да и незачем. Поэтому обученные Петром жить «с маниру немецкому», одетые в новое платье европейского покроя, с обритыми бородами и в париках, они не только не были чужды петровским нововведениям, но сами проводили их.

Если вельможи, составлявшие первую группировку придворной знати, отчетливо сознавали, что своими титулами «светлейшего князя» или «графа», своей «недвижимой собственностью», своей карьерой они обязаны Петру, петровским порядкам, в основе которых лежал дух «Табели о рангах», то знать, входившая в состав второй группировки, считала свое право управлять Россией наследственным, завещанным отцами вместе с вотчинами правом, основанном на «породе» и передаваемом из поколения в поколение опыте «службы государевой».

Первые были порождением ими же проводимых реформ, вторые — и без петровских реформ, если бы все оставалось в том же положении, что и во времена «Тишайшего», — правили бы русской землей. Если для первых основой их положения в правящих кругах была милость самодержца, который, выражаясь старой русской пословицей времен Московского царства, «из грязи может сделать князя», то вторые считали себя в праве занимать свои посты и владеть своими богатствами в силу одного лишь происхождения. Эта феодальная аристократия с презрением смотрела на таких, как Меншиков, сделавшего карьеру от царского денщика до светлейшего князя, петербургского губернатора и президента Военной коллегии, не говоря уже о выскочках «породы самой подлой», куда «ниже шляхетства», которым «Табель о рангах» открывала доступ к высоким чинам, должностям и в ряды привилегированного дворянского сословия. Если бы это было в силах Голицыных, Долгоруких и им подобных, то ни Меншиков, ни Толстой, а тем более Ягужинский никогда не стояли бы у власти. Вполне естественно, что последние, в свою очередь, ненавидели «бояр», апеллировали к Петру, а после смерти государя — к памяти Петра, решительно отстаивали завоеванные при Петре позиции. Они считали себя законными и монопольными продолжателями дела Петра, «птенцами» его «гнезда», его ближайшими помощниками и сподвижниками, ревниво отстаивая это право и чувствуя свою силу, заключающуюся в том, что их имена связаны с именем самого Петра.

Смерть Петра, даже больше того, приближение его кончины вызвала столкновение и борьбу этих двух группировок правящей верхушки. Спор разгорелся по вопросу о наследнике Петра… В покоях дворца, где умирал творец закона о престолонаследии, началось усиленное обсуждение духа и буквы этого закона. Сопоставляя его с указом о единонаследии, говорили о возможном наследовании престола (при отсутствии сыновей) дочерьми. В данном случае наследницей престола становилась старшая дочь Петра Анна. Но она еще в 1724 г. и за себя, и за мужа, и за свое потомство отказалась от притязаний на русский трон. Следовательно, престол должен был перейти ко второй дочери Петра Елизавете. Меньше всего прав на престол и по старым русским обычаям, и по указу о единонаследии, который мог считаться аналогом указа о престолонаследии, имела вдова Петра Екатерина. Но ее кандидатуру выдвинули и упорно отстаивали неродовитые вельможи: Меншиков, Толстой, Апраксин и др. Для них она была своим человеком, прошедшим сложный путь от служанки пастора Глюка до императрицы, путь, во многом напоминавший их собственный, являясь символом той петровской породы, которая сделала их вельможами.

«Тотчас по оной печальной ведомости (о кончине Петра. — В. М.) сенаторы вси, и от Синода четыре персоны, сколько на тот час во дворце ночевало, а кроме тех и генералитет, и нецыи из знатнейшего шляхетства в едину комнату в палатах собрались, и прежде всего о наследнице произошло слово».

Сторонники восшествия на престол Екатерины, и в первую очередь Петр Толстой, доказывали ее права, ссылаясь на то, что коронацией Екатерины в 1724 г. Петр как бы наметил ее себе в преемники. Кто-то «вспомнил» о том, что Петр «четырем из министров, двоим из Синода персонам» якобы говорил, что хочет передать престол жене, чтобы «всякая вина мятежей и смущений благовременнее пресечена быть могла бы». Один за другим находились аргументы в пользу Екатерины.

Но противники Екатерины и ее друзей были не менее активны. Дмитрий Михайлович Голицын и другие знатные вельможи выдвигали на престол малолетнего сына казненного Алексея Петровича Петра. Они рассчитывали превратить беспомощного мальчика в марионетку, править так, как им хотелось, отстранив от управления Меншикова, Толстого и других неродовитых вельмож. Для этого можно было использовать и «дело» царевича Алексея, обернув его против таких ярых врагов царевича, как Меншиков и Толстой.

Споры шли, шло и время. Но пока в словесном диспуте оттачивали оружие красноречия Толстой, с одной, и Голицын, с другой стороны, Меншиков действовал. Приведенные им к смертному одру Петра офицеры гвардейских полков попрощались со своим «полковником» а оттуда прямо отправились в покои к «полковнице» Екатерине для того, чтобы, возбужденно, прерывая друг друга, поклясться ей в верности, в том, что, пока они, гвардейцы, живы, на престоле российском будет она, делившая с их «полковником», да и с ними, радости и невзгоды, «ломавшая» походы и осушавшая за здоровье гвардейцев не один бокал вина.

Екатерина не была пассивным зрителем происходящих событий. Когда стала очевидной близкая кончина Петра, она поручила Меншикову и Толстому действовать в ее, а следовательно, и в их интересах. Почти полтора года не получавший жалованья петербургский гарнизон и другие полки получили, наконец, деньги, обещаны были и другие денежные выдачи, войска возвращались с работ на отдых и т. п. Но прежде всего Екатерина стремилась укрепить свои связи с гвардией — гвардии предстояло сказать решающее слово.

Еще во времена Петра гвардия, детище Петра, играла особую роль в политической жизни страны. Гвардейские полки были не только ядром созданной им регулярной национальной армии; они были душой дворянства, его цветом, его авангардом.

Ревностные поборники нововведений, гвардейцы из наиболее видных и влиятельных дворянских семей, были опорой и надеждой Петра. Беззаветно преданные делу своего «полковника», гвардейцы казались Петру способными решать любые, самые важные государственные дела, официально выходившие далеко за пределы их компетенции. Полицейско-политическая служба и надзор за губернаторами и даже «господами сенат», розыск и суд по делу царевича Алексея и прием иностранных представителей, выполнение дипломатических заданий и рекрутский набор, — все это поручалось гвардейским офицерам и солдатам. Поручив какое-либо дело гвардейцу, Петр успокаивался, будучи убежден в том, что гвардеец «все умеит». И вот теперь эти всезнающие и всемогущие гвардейцы — передовой отряд русского дворянства — стали решать судьбу русского престола так же, как некогда они решали задачи, поставленные Петром.

В зал дворца, где собрались сенаторы, генералитет и духовенство из Синода, начинают проникать один за другим гвардейские офицеры. Они внимательно слушают Толстого, который доказывает права Екатерины на престол, а когда говорят сторонники Петра Алексеевича, из их рядов раздаются угрозы в адрес «бояр», которым они грозятся «разбить головы», если они хоть пальцем тронут Екатерину, «матушку». Через некоторое время командир Семеновского полка Иван Иванович Бутурлин привел ко дворцу оба гвардейских полка, с барабанным боем выстроившихся под ружье. Когда фельдмаршал Никита Иванович Репнин спросил, по чьему приказу приведены полки, Бутурлин внушительно ответил, что они пришли сюда по приказу императрицы, которой все должны подчиняться, «не исключая и тебя».

Демонстрация гвардейцев сделала свое дело. Сперва согласился признать Екатерину законной наследницей Репнин, за ним, когда выяснили окончательно у статс-секретаря Макарова, что никакого завещания Петр не оставил, и другие вельможи.

Вопрос о преемнике был решен еще до кончины Петра. Решив его, знать отправилась в комнату, где Екатерина закрыла глаза скончавшемуся супругу, а через некоторое время в зале из уст Апраксина она узнала о своем избрании на престол.

Так в верхах решался вопрос о судьбах русского престола. Победила группа неродовитых вельмож, сподвижников Петра.

Как же реагировали на смерть Петра в широких массах народа?

Екатерина и ее ближайшее окружение боялись проявления недовольства со стороны народа. Классовая борьба в царствование Петра I не прекращалась: она то разгоралась, когда поднималась мятежная Астрахань и «гулял» по Дону Кондратий Булавин, то затихала, но не было ни одного года, когда бы в том или ином городе, в том или ином уголке русской земли не раздавались бы «поносные речи» на государя, вельмож да бояр, не скрипели бы дыбы и не свистал кнут, вырывая у «бунтовщиков» признание. Опасались, что и на этот раз может вспыхнуть мятеж. Боялись «шалостей». Вот почему ночью 28 января по петербургским «першпективам» и улицам ходили отряды пехоты, получившие приказ пресекать всякие волнения, вдвое была усилена стража.

В эти тревожные для Екатерины дни и часы то там, то тут арестовывали простых людей, которые отказывались присягать императрице-иноземке, напустившей «порчу» на своего супруга. Поговаривали о том, что царь «вручил свое государство нехристианскому роду». Русские люди видели, как в последнее время иноземцы проникают к кормилу правления, и это побуждало действовать против иностранцев в памятную январскую ночь. Поговаривали о том, что на петербургских улицах нападают на иноземцев, сводя с ними счеты за «притеснения» и «гордыню», и даже такие влиятельные иноземцы, как Остерман и Ягужинский, готовились к отъезду из России. Дегтярных дел мастер говорил, что придет настоящий царь Петр и начнется на Руси новая жизнь. Говорили о жестокости царя Петра к народу, о том, как прежде «всю землю вязали бояре», так и теперь мучают «черных людишек». Так народные массы — работные люди, «черный люд» городов, крестьяне реагировали на тяготы, падавшие на их плечи во времена царствования Петра.

В народе было неспокойно. Особенно опасались «шалостей» в Москве. Но принятые правительством меры не дали народному недовольству вылиться в формы, более отчетливые и опасные для дворянской верхушки.

Через несколько дней после воцарения Екатерины стали готовиться к похоронам Петра. 8 марта пышная процессия следовала за гробом первого русского императора. Тело Петра переносили в Петропавловский собор, в ту самую Петропавловскую крепость, которая должна была стать оплотом России на берегах Невы и цитаделью новой столицы.

С кафедры собора Феофан Прокопович произнес речь, короткую и выразительную: «Что се есть? До чего дожили мы, о россияне! Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем». «Оставил нас, — продолжал он, — но не нищих и убогих; безмерное богатство силы и славы его, которое… делами его означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет, сделал добрым любимую, — любима и будет; сделал врагам страшною, — страшна и будет; сделал на весь мир славною, — славная и быти не перестанет».

Вступив на престол, Екатерина продолжала осыпать «милостями» гвардейцев. Она еще носила траур, не позволявший ей присутствовать на свадьбе дочери Анны, выходившей замуж за герцога Голштинского, как уже явилась на парад, пила за здоровье гвардейцев, восторженно встретивших свою «полковницу», раздала жалованье, повысила в чинах. С течением времени всем стало ясно, что управлять она не может, не будет и не собирается, а развлечения ее в саду Летнего дворца с лицами, находящимися при дворе, в первую очередь с гвардейцами, когда, как во времена Петра, в воздухе пахло вином и «угощались оным до изумления», продолжавшиеся до 4–5 часов утра, отнимали у нее все время. Естественно, что за спиной Екатерины стояли вельможи, вначале фактически правившие за нее, а затем и юридически закрепившие за собой верховную власть в стране.

Среди сановных вельмож не было единства. Каждый хотел власти, каждый стремился к обогащению, славе, почету. Все опасались «светлейшего». Боялись, что этот «всесильный Голиаф», как называли Меншикова, пользуясь своим влиянием на императрицу, станет у кормила правления, а других вельмож, познатней и породовитей его, отодвинет на задний план. Опасались «всесильного Голиафа» не только вельможи, но и дворянство, шляхетство. Еще стоял в Петропавловском соборе гроб Петра, а уже Ягужинский обращался к праху императора громко, чтобы все слышали, жалуясь на «обиды» со стороны Меншикова. Сплачивались влиятельные Голицыны, один из которых, Михаил Михайлович, командовавший войсками, расположенными на Украине, казался особенно опасным для Екатерины и Меншикова. Меншиков открыто третировал Сенат, а сенаторы в ответ на это отказывались собираться. В такой обстановке действовал умный и энергичный Петр Андреевич Толстой, добившийся согласия Меншикова, Апраксина, Головкина, Голицына и Екатерины (роль которой в этом деле фактически сводилась к нулю) на учреждение Верховного тайного совета. 8 февраля 1726 г. Екатерина подписала указ о его учреждении. Указ гласил, что «за благо мы рассудили и повелели с нынешнего времени при дворе нашем как для внешних, так и для внутренних государственных важных дел учредить Тайный совет…» В состав Верховного тайного совета указом 8 февраля вводились Александр Данилович Меншиков, Федор Матвеевич Апраксин, Гаврила Иванович Головкин, Петр Андреевич Толстой, Дмитрий Михайлович Голицын и Андрей Иванович Остерман.

Через некоторое время члены Верховного тайного совета подали Екатерине «мнение не в указ о новом учрежденном Тайном совете», которое устанавливало права и функции этого нового высшего правительствующего органа. «Мнение не в указ» предполагало, что все важнейшие решения принимаются только Верховным тайным советом, любой императорский указ заканчивается выразительной фразой «дан в Тайном совете», бумаги, идущие на имя императрицы, снабжаются также не менее выразительной надписью «к поданию в Тайном совете», внешняя политика, армия и флот находятся в ведении Верховного тайного совета, равным образом как и коллегии, их возглавляющие. Сенат, естественно, теряет не только былое свое значение высшего органа в сложной и громоздкой бюрократической машине Российской империи, но и титул «правительствующего». «Мнение не в указ» стало для Екатерины указом: она со всем согласилась, кое-что только оговорив. Созданный «при боку государыни», Верховный тайный совет лишь милостиво считался с нею. Так фактически в руках «верховников» сосредоточилась вся власть, а правительствующий Сенат, оплот сенаторской оппозиции Меншикову и его окружению, став просто «высоким», надолго потерял свое значение, не перестав быть средоточием оппозиции «верховникам».

Обращает на себя внимание состав Верховного тайного совета, он целиком отражает то соотношение сил, которое сложилось в правительственных кругах. Большая часть членов Верховного тайного совета, а именно четыре из шести — Меншиков, Апраксин, Головкин и Толстой, принадлежала к той неродовитой знати или примыкала к ней, как Головкин, которая выдвинулась на первый план при Петре и благодаря ему заняла руководящие посты в управлении государством, стала богатой, знатной, влиятельной. Родовитая знать была представлена одним Дмитрием Михайловичем Голицыным. И, наконец, особняком стоит Генрих Иоганович Остерман, немец из Вестфалии ставший в России Андреем Ивановичем, интриган, беспринципный карьерист, готовый служить кому угодно и как угодно, энергичный и деятельный бюрократ, покорный исполнитель царских повелений при Петре и правитель Российской империи при Анне Ивановне, «лукавый царедворец», благополучно переживший не один дворцовый переворот. Его появление в составе Верховного тайного совета предвещает то время, когда вслед за кончиной Петра, которого «заморские» авантюристы, смотревшие на Россию как на кормушку, хотя они и были приглашены в далекую Московию именно им, боялись и не решались действовать открыто, на русском престоле оказались его бездарные преемники, и «напасть немецкая» развернулась во всю, проникнув во все поры Российского государства. Таким образом, состав Верховного тайного совета при Екатерине I в феврале 1726 г. отражал победу петровских питомцев и их опоры и «надёжы» — гвардейцев в январе 1725 г.

Но править Россией они собирались совсем не так, как Петр. Верховный тайный совет представлял собой кучку аристократе (а «верховники» действительно были феодальной аристократией, все без исключения, независимо от того, кем были их отцы и деды в Московском государстве), стремившихся сообща, маленькой, но могущественной и влиятельной группой править Российской империей в личных интересах.

Конечно, включение в состав Верховного тайного совета Дмитрия Михайловича Голицына отнюдь не означало его примирения с мыслью о том, что он, Гедиминович, имеет такое же право и основание править страной, как и царский денщик Меншиков, «худородный» Апраксин и др. Придет время, и противоречия между «верховниками», т. е. те же противоречия между родовитой и неродовитой знатью, которые вылились в события у гроба Петра, найдут отражение и в деятельности самого Верховного тайного совета.

И суд «верховников» над реформами Петра I был скор и суров. Началась ломка государственных органов, созданных Петром. Ранее говорилось, как «верховники» поступили с Сенатом, отняв у него не только былые права и функции, но и титул «правительствующего», лишив даже особой сенатской роты, которой он распоряжался. Упразднена была должность генерал-прокурора. Ссылаясь на дороговизну содержания государственного аппарата, на то, что Петр I учредил «во множестве правителей и канцелярий», а это привело «к великой тягости народной», на колоссальный дефицит государственного бюджета, завещанный Петром своим преемникам, на трудность, даже вернее невозможность взыскать с разоренных плательщиков подушную подать, накопившуюся за несколько лет недоимку, «верховники» принялись закрывать петровские канцелярии, преобразовывать и ликвидировать созданные Петром учреждения. Особенно пострадали те петровские коллегии, «коим надлежало» ведать промышленностью: Берг и Мануфактур. Выдвинув на первый план Коммерц-коллегию, что диктовалось прежде всего интересами феодальной аристократии, финансовыми трудностями, нажимом со стороны иностранных купцов и дипломатов, «верховники» низвели первые две до уровня второстепенных канцелярий. Впоследствии они были слиты с Коммерц-коллегией. Коллегиальность управления, введенная Петром и сыгравшая определенную положительную роль, отходит на задний план, уступая место единоначалию.

Ликвидация Главного магистрата и подчинение органов городского самоуправления — ратуш и городских магистратов губернаторам и воеводам больно ударило по интересам горожан.

Учрежденная в 1727 г. для «правежа доимок» Доимочная канцелярия беспощадным выколачиванием недоимок снискала себе худую славу в народе, а Канцелярия конфискаций, ведавшая имениями, конфискованными за политические преступления их владельцев, «поносные речи» и т. п., наводила ужас на дворян.

Верховный тайный совет стремился подчинить и держать в своих руках нити управления сложным и громоздким государственным аппаратом, который он хотел упростить и удешевить, сокращая число учреждений и чиновников.

При Петре II «верховники» пытались восстановить патриаршество и прочили в патриархи архиепископа ростовского Георгия Дашкова. Поэтому реакционное духовенство поддерживало «верховников». Поговаривали даже о законных правах на престол первой супруги Петра и яростного врага всего его дела постриженной в монахини Евдокии Лопухиной.

Все эти мероприятия «верховников» подрывали устои петровского абсолютизма, заменяли принцип коллегиального управления принципом единоначалия, специфика которого заключалась в том, что он должен был служить интересам олигархов. Это тем более понятно, если учесть, что во времена царствования Петра II состав Верховного тайного совета резко изменился и решающую роль в нем играли Голицыны и Долгорукие, т. е. сыновья и внуки тех представителей боярской аристократии, которые правили государством при первых Романовых.

В то же самое время «верховники» проводили политику укрепления централизованного начала на местах, в губерниях и уездах. Начиная с 1728 г. («Наказ губернаторам и воеводам», 12 сентября 1728 г.) была введена новая система организации власти на местах. Созданное при Петре I трехстепенное деление: губерния, провинция, уезд (вместо дистрикта) — осталось, но вся власть в губернии сосредоточилась в руках губернатора и губернской канцелярии. Губернская канцелярия, возглавляемая губернатором, имела функции и административные, и судебные, и финансовые, и хозяйственные. В провинциях и уездах действовали всесильные воеводы со своими канцеляриями — полновластные хозяева, обладавшие всеми правами и выполняющие все функции государственной власти.

Надо подчеркнуть, что все ссылки «верховников» на необходимость ломки петровских учреждений, обусловленной тяжелым состоянием бюджета страны, не могут скрыть от глаз то обстоятельство, что подлинным содержанием их действий в этом направлении является стремление закрепить за собой власть и установить олигархический, аристократический образ правления.

Действия «верховников» не могли не вызвать недовольства и тех представителей правящей знати, которые были ими обойдены, не попали не только в состав Верховного тайного совета, но и в число лиц, близких к нему, и среди обиженного и оскорбленного генералитета и сенаторов, и среди шляхетства. Это последнее убеждалось, что худшие его опасения осуществились. Не один «всесильный Голиаф» — Ментиков, а целых шесть таких «голиафов» в лице «верховников» сели им на шею. Они — вельможи, правители, знать, плотной стеной окружившие престол и отстранившие от него рядовое дворянство, свысока смотрели на дворян и в свою среду, в свою семью не пускали рядовых дворян.

При государе Петре Алексеевиче такой рядовой дворянин мог рассчитывать обратить на себя внимание, выдвинуться, стать приближенным царя, сделать карьеру не хуже, чем сам «светлейший»; во времена Верховного тайного совета нечего было и мечтать об этом. Больше того, «верховники» больно ударили по интересам дворянства, возложив ответственность за сбор подушной подати с крестьян на самих помещиков. Таков был смысл указа 24 февраля 1727 г., гласившего, что «ту положенную на них подать сами помещики, а в небытность их прикащики и старосты и выборные платить принуждены будут». Правда, этот же указ, возлагавший материальную ответственность за сбор подушной подати с крестьян на дворян, значительно усиливал власть последних над крестьянами.

Тенденция превращения помещика не только в хозяина, барина, но и в государя, поскольку государство передавало ему в известной области (финансово-налоговой) свои функции, непрерывно усиливается, пока, наконец, в царствование Екатерины II помещик не станет полным «государем» по отношению к «подданным» — крестьянам. Но все это лишь в перспективе, а пока что реальной была ответственность помещика за сбор подушный.

Естественно, что недовольство «верховниками» росло. Их ненавидел Ягужинский, генерал-прокурор петровской поры, «всевидящее око государя», отброшенный «верховниками» куда-то на задворки политической жизни двора, Матвеев, Мусин-Пушкин и другие видные государственные деятели, которые никак не могли примириться с тем, что правят не они, а кто-то другой. Многочисленные сенаторы открыто враждовали с «верховниками». Тяготилось государственной службой дворянство. Оно видело, что послабления в службе ждать от «верховников» нечего, а тягот прибавлялось, да к тому же олигархи все больше отстраняли шляхетство от престола. Вот почему среди дворян растет недовольство Верховным тайным советом; в застенках тайной полиции пытают то каких-то неосторожных болтунов из офицеров, то двух знатных дам, «привезенных из Москвы в кандалах», то где-нибудь в церкви священник провозгласит здравие Петра Алексеевича (внука Петра I), то наказывают, привязав к столбам, «дерзкого», написавшего пасквиль на императрицу. По столице распространялись «подметные письма». Их было так много, что правительство вынуждено было издавать строгие указы и выпускать от имени Верховного тайного совета специальные воззвания. Составители «подметных писем» выступали против «верховников» и Екатерины и высказывали сомнение в ее правах на престол. Вот почему воззвания Верховного тайного совета, выпущенные 24 февраля и 21 апреля 1726 г., сопровождались опубликованием «Правды воли монаршей» Феофана Прокоповича, в которой доказывалась логичность и законность петровского указа о престолонаследии. «Верховники» надеялись своим провокационным воззванием к «простосердечному читателю» обнаружить авторов «подметных писем». В своих обращениях «верховники» обещали 2 тыс. рублей тому, кто укажет составителей так напугавших правительственные круги «подметных писем», при этом объявлялось, что деньги, предназначенные для награды, будут положены в фонари: 1 тыс. рублей в фонарь у Троицкой церкви и 1 тыс. рублей в фонарь у церкви Исаакия.

Но в дураках оказались «верховники», а не «простосердечные читатели», которые прекрасно понимали, что история с деньгами — ловушка и где-то у фонаря алчного доносчика ждет караул. Поэтому они никак не реагировали на призывы Верховного тайного совета.

Издание указов «о наказании за непристойные и противные разговоры против императорского величества» не достигали цели, пасквили и «подметные письма» продолжали ходить по Петербургу.

И пасквили, и «подметные письма» исходили не от широких народных масс. Не случайно Меншиков видел в них происки своих врагов и врагов «верховников» вообще. Но из этого вовсе не следует, что простой ремесленный и работный люд, мелкое купечество и прочие «разных чинов люди» оставались инертными, попугав Екатерину в памятную ей январскую ночь.

Опасались поджогов с политической целью, боялись «прелестных писем» и действий со стороны ревнителей «старой веры» — раскольников, «ревность» которых «старой вере» и старым порядкам была тем более опасна, что народ «породы самой подлой» свято верил в то, что в старину жилось и дышалось легче.

Вот почему пошел на казнь несовершеннолетний сын солдатский Аристов, обвиненный в поджоге, а Военная коллегия, возглавляемая Меншиковым, издала указ, строго преследовавший ношение бороды и платья русского покроя в Петербурге; вот почему в апреле 1726 г. был учрежден отряд телохранителей Екатерины в количестве 73 человек, положивший начало кавалергардам.

В столице империи было неспокойно. Было отчего прийти в отчаяние начальнику Преображенской канцелярии — тайной полиции тех времен — Ивану Федоровичу Ромодановскому, сыну «князя-кесаря», возглавлявшего в свое время Преображенский приказ.

И пока заседал то в «апартаментах Иностранной коллегии», то в «Летнем его императорского величества дворе», то в домах у Головкина или Меншикова Верховный тайный совет, и гвардейских казармах и в домах петербургской знати и дворян говорили о «верховниках» «поносные слова», обсуждали вопрос о том, как бы положить конец их владычеству, и пили за здоровье маленького великого князя Петра Алексеевича.

Лекция 11 «Затейка верховников» и борьба шляхетских группировок в 1730 г.

6 мая 1727 г. Екатерина I скончалась. Снова встал неразрешенный вопрос о наследнике престола. Вокруг него еще при жизни императрицы шла борьба двух группировок «верховников». Екатерина и Меншиков хотели, чтобы престол перешел к Елизавете, большинство же считало, что законным наследником является только внук Петра великий князь Петр Алексеевич. Спор затягивался. Его пытались решить по-всякому. Остерман предлагал женить двенадцатилетнего Петра на его семнадцатилетней тетушке Елизавете. Незадолго до своей кончины Екатерина составила завещание («тестамент»), отменивший указ Петра I о престолонаследнии. Завещание устанавливало такой порядок наследования престола: Петр Алексеевич, Анна и Елизавета Петровны и Наталья Алексеевна, сестра Петра.

7 мая на престол вступил Петр II Алексеевич.

Завещание Екатерины являлось результатом соглашения между Меншиковым и Остерманом — Андрей Иванович «входил в силу». Меншиков вел азартную, но опасную игру и упорно шел к намеченной цели, «всесильный Голиаф» стремился единолично управлять государством. За кого и как — должно было подсказать время. Он убрал со своего пути наиболее опасного соперника, умного и деятельного Толстого, сосланного в далекий Соловецкий монастырь, а Остерман казался ему не опасным. Пока еще Остерман производил впечатление ревностного служаки, без которого трудно обойтись, всезнающего и трудолюбивого, того самого «немца», на которого со времени Петра I стали смотреть как на человека, который «все умеит».

И у Меншикова родился план: прибрать к рукам юного царя, женив его на своей дочери Марии. Меншиков устраняет Анну Петровну, вынужденную вместе с мужем уехать в Голштинию. Но в борьбе за власть «светлейший» просчитался. Когда-то он был фактически лидером или уже во всяком случае наиболее влиятельным и могущественным членом группировки неродовитых вельмож. В погоне за властью он лишился поддержки таких, как Толстой; других не стало; отошел от дел и вскоре скончался Апраксин. Изменился состав Верховного тайного совета. При помощи Меншикова в его состав вошел Алексей Григорьевич Долгорукий, за спиной которого стояла многочисленная фамилия Долгоруких, людей богатых, влиятельных, знатных, деятельных и властолюбивых. Дмитрий Михайлович Голицын, стоявший головой выше Долгорукого, тем не менее опирался на него. На их сторону перешли Остерман и Головкин. Меншиков оставался в опасном одиночестве.

Зная это, он форсировал события. На гвардию Меншиков уже не мог положиться. Гвардия отражала настроения дворянства, а оно было против «верховников» даже в том случае, если им, «верховником», выступал такой в свое время близкий дворянству и гвардии человек, как Меншиков. Пока еще гвардия не доросла до открытого противопоставления себя «верховникам», как это будет позднее, через три года, но сажать себе на шею Меншикова она не была расположена. Кроме того, у гвардии были и другие любимцы, в частности Михаил Михайлович Голицын. Был смысл поддерживать Меншикова в январе 1725 г., когда он и Екатерина, казалось бы, олицетворяли дело Петра I, милое сердцу гвардии, и были гарантами продолжения дела «полковника». Когда же стало ясно, к чему клонят «верховники», гвардейцы совершено справедливо не видели для себя особой разницы между Меншиковым и Голицыным. И Меншиков должен был рассчитывать на себя и только на себя. Достигнув высшей власти, он теперь стремился удержать ее, что в условиях нараставшей оппозиции было делом нелегким. Для этого надо было завоевать Петра.

И Меншиков начинает действовать. Прежде всего он поставил царя под неусыпный контроль, взяв на себя роль воспитателя, хотя формально главным воспитателем Петра числился Остерман. Для этого Меншиков перевез Петра с Адмиралтейской части, из Летнего дворца, где первое время жил Петр, в свой дом на Васильевском острове, который велено было называть Преображенским.

Здесь 25 мая было провозглашено обручение Петра с княжной Марией Александровной Меншиковой. Но расчет Меншикова не оправдался. Летом 1727 г. он тяжело заболел. Этим воспользовались его противники и соперники. Родовитая знать, Голицыны и Долгорукие, перешла в решительное наступление. Один из Долгоруких, молодой князь Иван Алексеевич, вошел в доверие к Петру, заслужил его расположение организацией охотничьих развлечений, до которых тот был большой любитель, пирушек и игр; когда Меншиков выздоровел, то оказалось, что Петр его не слушает и не признает и не только не считает «отцом», как писал в своих письмах к Петру Меншиков, но врагом. Все попытки Меншикова примириться с Петром ни к чему не привели. «Я покажу, кто император: я или Меншиков», — заявил Петр. Проведя лето под Петербургом, Петр II в начале сентября вернулся в Петербург, но уже не в дом Меншикова, а в Летний дворец, куда были привезены и его вещи, до той поры находившиеся в доме Меншикова на Васильевском острове.

6 сентября Петр II объявил указ Верховному тайному совету, подчеркнув свое единодержавие. 7 сентября он «непочтительно» встретил свою «невесту» Меншикову, а на следующий день утром гвардии майор Семен Салтыков арестовал Меншикова. Карьера «светлейшего» кончилась. Ораниенбург (Раненбург) — дальнее имение, а затем заброшенный в глубь сибирской тайги Березов — последние этапы жизненного пути некогда всесильного Меншикова. Здесь, в Березовке, Меншиков и умер в 1729 г.

При Петре II продолжалась ломка петровской государственной системы, и основные «деяния» Верховного тайного совета, направленные на ликвидацию созданного Петром I, были совершены именно в царствование императора Петра II, в 1727–1730 гг.

Прежде всего следует коснуться экономической политики Верховного тайного совета. Превращение России в морскую державу в результате победоносного окончания Северной войны, присоединение Прибалтики, создание Петербурга с его портом — все это имело очень большое значение для развития внешней торговли России. Покровительствуя торговле и купечеству, Петр I одновременно регламентировал и направлял деятельность купечества, насаждая промышленность, привлекая в нее купеческий капитал льготами и понуждая силой. Петр широко развертывал систему меркантилизма, покровительствуя вывозу промышленных изделий. Стремясь создать в России «сразу торговлю и промышленность», он мечтал о том, чтобы «не покупать мундиру заморского». С этой целью Петр I привлекал к промышленной деятельности купцов. Зная косность русского купечества, он вынужден был прибегать не только к поощрительным, но и к принудительным мерам: «буде волею не похотят, хотя в неволю». «Хотя что добро и надобно, а новое дело, — писал он, — то наши люди без принуждения не сделают».

И петровская торгово-промышленная политика дала весьма положительные результаты. Подводя итоги своей деятельности в этом направлении, Петр говорил: «Не все ль неволей сделано, а уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел».

Верховный тайный совет произвел изменения в торговой и промышленной политике. «Верховники» не стремились к расширению самостоятельной внешней торговли России, не смогли и не собирались отстаивать интересы русской торговли, на которые покушалась Англия, ликвидировали консульства и торговые агентства в Испании и Франции, с которыми Петр стремился, и не без успеха, завязать торговые сношения. Идя навстречу голландским купцам, Верховный тайный совет разрешил им ездить для торговли «во все порты Российского государства, також к городу Архангельскому, куды похотят».

При этом интересно отметить, что в мае 1726 г. Екатерина заступилась за «парадиз» своего супруга, потребовав, чтобы точно было установлено, какие товары пойдут в Петербург, а какие в Архангельск; она не хотела, «чтобы все купечество снова обратилось к одному городу Архангельскому, а здешнее остановилось».

Но такой прыти ей стало ненадолго, и уже 31 октября было решено в Верховном тайном совете о свободном «у города Архангельского по-прежнему торге и о тарифе», а в декабре в Архангельск уже спешил курьер, посланный Меншиковым, сообщить, что с 1727 г. «торговать всем» позволено «невозбранно».

Созданный Петром I петербургский порт, игравший огромную роль во внешней торговле России, был предметом его постоянных забот. Начиная с 1713 г. рядом решительных мероприятий он переключал внешнюю торговлю с Белого моря, из Архангельска, на Балтику, в Петербург. Строились Ладожский и Вышневолоцкий каналы, труды Миниха и Сердюкова «радовали сердце» Петра, спускались на воду новые, совершенные типы торговых судов. И с 1718 г. почти весь поток товаров, предназначенных для экспорта, устремился в петербургский порт. «Верховники» возрождали Архангельск. Действия их в этом направлении, равно как и в целом ряде других случаев, когда речь шла о промышленности и торговле, отнюдь не означали того, что Петр создал Петербург как порт искусственно. Если бы это было так, то Архангельск расцвел бы во времена Верховного тайного совета и позднее. Но этого не произошло. Следовательно, мероприятия «верховников» в отношении архангельского порта являются стремлением с их стороны «послабить», «полегчить», «уволить торговлю», ослабить напряжение, предоставить все естественному ходу, успокоиться, избавиться от тягот и трудностей, обусловленных целеустремленной и настойчивой политикой Петра. Отсюда политика послабления регламентирования со стороны государства, желание дать купечеству «волю ездить туда с товарами, куда ему способно».

Исходя из интересов дворянской знати, и своих собственных в первую очередь, «верховники» «ольготили тариф», отказавшись от петровского протекционистского тарифа, снизив пошлины на вино, сыр, масло, галантерею и т. п., которые поступали из Голландии и Франции. Не веря в возможности русской промышленности удовлетворить запросы внутреннего рынка, «верховники» стимулировали ввоз промышленных изделий из-за рубежа путем значительного снижения таможенных пошлин на импортные изделия.

Это было большим ударом для отечественной промышленности, и наиболее дальновидные русские промышленники расценивали действия «верховников» как направленные к тому, чтобы «или заморские фабрики наполнить или через отпуск здешние опровергнуть». В результате торговый баланс ухудшился. И если в 1719 г. ввоз составлял 31 % вывоза, то в 1726 г. — 50 %.

Специальная Комиссия о коммерции, возглавленная Остерманом, поставила русских купцов в России в более затруднительное положение, чем иноземцев, и предоставила последним право транзитной торговли с Востоком.

Таким образом, торговая политика Верховного тайного совета преследовала целью, с одной стороны, фискальные соображения вечно нуждавшейся в деньгах казны, с другой — интересы феодальной знати.

Деятельность «верховников» была обусловлена стремлением к «увольнению» промышленности, промыслов и т. п. Особенно развернулась она с лета 1727 г. Промышленная политика Верховного тайного совета сводилась к ослаблению покровительства со стороны государства промышленным предприятиям России. Сокращались льготы и привилегии, даваемые предпринимателям, уменьшались субсидии, Мануфактур-коллегия превратилась в Мануфактур-контору с очень суженными правами, усиливалась борьба с «безуказной» мелкой крестьянской промышленностью и т. д. Из-за скудости финансирования срывались работы казенных заводов, казенные предприятия раздавались купцам, которые, кстати сказать, охотно их брали, что свидетельствует о живучести петровских мануфактур.

Крепостнические мероприятия «верховников», ставших на сторону помещика в споре дворянства и промышленников за рабочую силу, привели к тому, что беглых возвращали с предприятий владельцам, помещики отпускали своих крепостных на отхожий промысел, оговаривая в паспорте, «чтоб на фабрике не держать», отходники нанимались на предприятие только на короткий срок, и совершенно невозможно было обучить их какой-то заводской профессии. Все это создавало условия для большего распространения в промышленности различных форм подневольного труда, заменявшего труд вольнонаемных.

Конечно, остановить промышленное развитие России было невозможно, да «верховники» и не стремились к этому, но они, в отличие от Петра I, интересовались промышленностью главным образом в фискальных целях и способствовали отливу средств из промышленности в торговлю. Если они и оказывали какую-то поддержку, то только известным видам торговли и промыслам.

Таким образом, к суду «верховников» была привлечена и экономическая политика Петра. Как и следовало ожидать, она была осуждена, хотя из фискальных и личных соображений «верховники» не отказывались от развертывания торговли. В их действиях сказалось то же стремление «послабить», «облегчить», «уволить», т. е. избавиться от того напряжения, которым сопровождалось развитие промышленности и торговли в первой четверти XVIII в. В то же самое время следует отметить, что толчок, данный экономическому развитию России торгово-промышленной политикой Петра I, был столь силен и в такой мере совпадал с направлением ее хозяйственной эволюции, что мероприятия «верховников» не нанесли существенного ущерба народному хозяйству страны. Примером, как это мы покажем ниже, является судьба петербургского порта. «Неволя» Петра соответствовала интересам России, «увольнение» «верховников» противоречило им. Будущее оправдало экономическую политику Петра.

Петербургское купечество не могло не реагировать на экономическую политику правительства. Уже 7 июня 1725 г. был издан указ, по которому иностранным послам разрешалось ввозить «личные для их надобности» товары в неограниченном количестве, не уплачивая таможенных пошлин. Этим правом иностранные послы, как и следовало ожидать, немедленно и широко воспользовались, а в царствование Анны Ивановны эта привилегия превратилась, попросту говоря, в контрабанду. Указ 7 июня 1725 г. был первым ударом по петербургскому купечеству. За ним последовали другие: от 21 июня 1726 г. и 20 апреля 1727 г., предоставившие право английским купцам свободно торговать в Петербурге. Все это, наряду с возобновлением деятельности архангельского порта, с разрешением приезжим торговать съестными продуктами по постоялым дворам в Петербурге, затрагивало интересы петербургского купечества, ставило его в невыгодное положение по отношению к конкурентам — иноземным купцам, прежде всего к английским негоциантам, выполнявшим дипломатические поручения, и английским дипломатам, занимавшимся торговлей.

Ущемляла интересы петербургских купцов и конкуренция других русских торговцев. Ущерб, причиненный петербургскому купечеству, понуждал его писать челобитные в Коммерц-коллегию, в Комиссию о коммерции с жалобами на ухудшение своих дел. Так как никаких мер по челобитным Верховный тайный совет не предпринимал, а затем, после того как в январе 1728 г. Петербург перестал быть столицей, купечество петровского «парадиза» начало покидать свои дома и лавки на берегах Невы и разъезжаться по разным городам. Понадобились крутые меры 1729 г. для того, чтобы вернуть их в Петербург. «Переведенцев» — купцов и ремесленников возвращали «с женами и с детьми» «из всех городов» в Петербург и при этом под страхом конфискации имущества, ссылки навечно на каторгу с них брали подписку в том, «чтобы они… вперед бы без указу собою из Санкт-Петербурга отнюдь никуда не разъезжались».

Это был кнут. Но был и пряник. Издан был «Вексельный устав», дававший возможность более свободного обращения средств, разрешено было беспошлинно строить корабли и т. д. Купечество вернулось в Петербург. «Увольнение коммерции», о чем так ратовал Верховный тайный совет, отмечая, что «и купечество воли требует», отвечало интересам каждого купца в отдельности и заставляло примиряться с некоторыми особенностями экономической политики «верховников».

В конце 1727 г. началась подготовка к переезду двора из Петербурга в Москву. Указ 18 сентября 1727 г. учреждал в Петербурге воеводство. Воевода «с товарищами» ведал делами Петербурга как простого города, а не столицы. Петровский «парадиз» ожидала горькая участь. Переезд двора означал и перенесение столицы государства с берегов Невы на берега Москвы-реки, возвращение белокаменной Москве ее былого значения. Как и когда переезд двора в Москву стал бы означать перенесение в Москву столицы — никто не мог сказать. Но кто мог сказать, когда Петербург стал столицей?

Переезд двора в Москву был продиктован интересами родовитых вельмож, которые считали себя в Петербурге на бивуаке, имели дома и дворы в Москве, а вокруг Москвы и вблизи нее — свои многочисленные владения. Москва для них была старым, привычным, насиженным гнездом. Поэтому среди родовитых дворян весть о решении Петра II, вернее Верховного тайного совета, о переезде в Москву вызвала радостный отклик. Наоборот, те, кто считал дело Петра Великого своим делом, желал видеть Россию могущественной мировой морской державой, для кого Петербург был символом победы преобразований, очень болезненно восприняли решение царя.

В январе 1728 г. двор выехал в Москву и 4 февраля торжественно въехал в первопрестольную. Управление Петербургом было возложено на Миниха. Все, что было в дворянстве самым консервативным и отсталым, приветствовало переезд двора. С радостью встречала внука первая жена Петра и ярый враг его дела Евдокия Лопухина. Триумф Долгоруких был полным. В Верховном тайном совете заседали князья Алексей Григорьевич и Василий Лукич Долгорукие, Василий Владимирович Долгорукий стал фельдмаршалом. Иван Алексеевич пожалован в обер-камергеры.

Москва снова стала политическим центром страны. Сюда переезжали одно за другим правительственные учреждения. Переехал и монетный двор. Под страхом смертной казни воспрещалось говорить о возможности возвращения в Петербург.

«Я не хочу ходить по морю, как дедушка», — говорил Петр II и этой фразой подчеркивал навеянное ему Долгорукими и Голицыными свое отношение к Петербургу.

И в самом деле, унаследовав от деда престол, имя и отчество, Петр II ничем не походил на Петра I времен потешных игр в Преображенском и Семеновском.

Петербург запустевал. И хотя «верховники» своей экономической политикой не смогли убить его как порт, и даже приняли решения о прокладке почтового тракта между Петербургом и Архангельском, о построении летучих мостов через Неву, о благоустройстве порта и Гостиного двора, тем не менее переезд двора и правительственных учреждений был тяжелым ударом для города.

Город являл собой печальную картину. Многие каменные дома на Васильевском (Преображенском) острове стояли недостроенными и зияли мрачными провалами незастекленных окон. Недостроенные дома без крыш, потолков, дверей виднелись и в других частях города. «Благородное» российское шляхетство, загнанное в город на Неве Петром I, покидало его и охотно меняло его прямые «першпективы» на кривые улочки Москвы.

Тяжелые времена переживал русский Балтийский флот, еще недавно прославивший себя Гангутом и Гренгамом. Правда, длившаяся 21 год Северная война закончилась и, казалось бы, исчезла надобность в дорогостоящем флоте. Но именно Северная война сделала Россию великой морской державой, и сдавать свои позиции Россия не могла. Между тем, попав в ведение Верховного тайного совета, русский флот сразу же почувствовал «руку» вельмож. Даже некогда деятельный адмирал Апраксин, подстегиваемый энергичным Петром, отошел от морских дел, предался своим личным интересам и боролся не за флот, а за свое место при дворе и в политической жизни страны. Во флоте на командных должностях появились лица, ничего общего не имевшие с флотом и ничем себя на морской службе не проявившие. Флот клонился к упадку. О кампании 1725 г. на Балтийском море Апраксин писал, что «мало не все корабли шли непорядочно и своему командиру не следовали», капитаны малосведущи и неопытны и «шли не так, как по морскому искусству довлеет». Суда устарели, ветхи, рангоут слаб, такелаж негоден, вид матросов плачевен, многие не имеют не только мундира, но «даже и рубашек… наги и босы», денег на флот нет. Новый глава русского флота (Апраксин скончался в Москве в ноябре 1728 г.) Петр Иванович Сивере ничем не изменил положение дела. Верховный тайный совет не отпускал денег и провианта, во всем приказывал «обождать», далеко не плавать, не дальше Ревеля, Любека, Данцига, строить одни галеры. Флот «открытого моря» приходил в «прямое разорение», офицеры переводились в сухопутную армию.

Работы в петербургском порту, в Рогервике и Кронштадте шли чрезвычайно медленно. Для поддержания флота нужны были энергичные меры. Верховный тайный совет и не думал их предпринимать. Упадок флота как бы олицетворял собой упадок всего дела Петра Великого.

А тем временем в Москве «предводительствуемый» своим обер-камергером Иваном Долгоруким юный император развлекался охотой, кутежами и ночными похождениями. Долгорукие шли к власти, и шли старым, проторенным еще Меншиковым путем: 19 ноября было объявлено, что Петр вступает в брак с княжной Екатериной Алексеевной Долгорукой, а 30 ноября состоялась помолвка.

Действиями Алексея Григорьевича Долгорукого, сосватавшего царю свою дочь, были недовольны даже в многочисленной семье Долгоруких. Фельдмаршал Василий Владимирович, умудренный опытом «прегордого Голиафа» Меншикова, опасался, что этот шаг заставит Долгоруких разделить его судьбу и кончить дни жизни в лучшем случае воеводами где-нибудь в дальних краях. Последующие события, связанные с попытками Долгоруких прибрать к рукам «венценосного монарха», свидетельствовали о прозорливости фельдмаршала.

7 января 1730 г. Петр II заболел оспой, а в ночь на 19 января он скончался на шестнадцатом году своей бурно начавшейся беспутной жизни. Смерть царя застала Долгоруких врасплох. Алексей Григорьевич Долгорукий показывал какое-то письмо, якобы завещание Петра, по которому он передавал престол своей невесте — княжне Екатерине Алексеевне Долгорукой. По-видимому, оно было составлено Иваном Алексеевичем Долгоруким, который умел подделывать подпись Петра. С мыслью возвести на престол свою дочь Алексей Григорьевич поделился в кругу родственников еще за несколько дней до кончины царя, но не встретил сочувствия. Опасались, что беспрецедентный случай — восшествие на престол невесты царя — вызовет выступление против Долгоруких. Никто даже не посмотрел на это «завещание».

В Москве тем временем развертывались события, получившие у современников название «затейки верховников». В ночь смерти царя в Лефортовском дворце состоялось заседание Верховного тайного совета. На нем присутствовали Дмитрий Михайлович Голицын, Головкин, Остерман, два Долгоруких — Алексей Григорьевич и Василий Лукич и приглашенные — сибирский губернатор Михаил Владимирович Долгорукий, фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын. Интересно отметить, что присутствовавшие во дворце Ягужинский, Дмитриев-Мамонов, Измайлов и другие не были приглашены на этот «осьмиличный совет».

Обсуждалась кандидатура нового государя. Д. М. Голицын выдвинул кандидатуру вдовствующей герцогини Курляндской Анны Ивановны, дочери Ивана Алексеевича, племянницы Петра. Его поддержал В. Л. Долгорукий.

«Воля ваша, кого изволите, — бросил фразу Голицын, — только надобно себе полегчить».

«Как это полегчить?» — задал вопрос Головкин.

«Так полегчить, чтобы воли себе прибавить», — ответил Голицын.

Голицын продолжал настаивать на своей идее, и когда все договорились пригласить на престол Анну Ивановну, он добавил: «…надобно, написав, послать к ея величеству пункты».

В другой зале Лефортовского дворца тем временем ожидали результатов совещания «верховников», «особы из Сената и генералитет». Вышедшие к ним «верховники» не очень-то собирались делиться с ними властью и на просьбу Ягужинского «прибавить нам как можно воли» ответили уклончиво. Генералы и сенаторы стали расходиться. Но, боясь их выступлений, Д. М. Голицын бросился их возвращать. Вернулись немногие. Остальные ушли недовольными. Не были довольны «затейкой» и те, кого Голицын вернул во дворец для того, чтобы обсудить с ними создавшееся положение. Узелок был завязан.

Что собой представляли «пункты» или «кондиции», предъявленные Анне Ивановне? Они предусматривали, что государыня должна будет править совместно с Верховным тайным советом, без его согласия не объявлять войн и не заключать мира, отказаться от командования гвардией и армией, которые поступают в ведение «верховников», своей властью не производить в «знатные чины» — от полковника и выше и «к знатным делам никого не определять», не расходовать государственных средств, никого из дворянства (шляхетства) не лишать жизни, «имения и чести» без суда не отнимать и не жаловать вотчины. Кроме того, Анна Ивановна обязывалась не вступать в брак и не назначать себе преемника. Анна Ивановна должна была обещать также, что если она нарушит «кондиции», то «лишена будет короны российской». «Кондиции» были чисто аристократическим политическим документом, утверждавшим господство феодальной олигархии.

19 января поздно вечером В. Л. Долгорукий повез «кондиции» в Митаву к Анне. Вслед за ним через день поскакал в Митаву отправленный Ягужинским к будущей государыне Петр Спиридонович Сумароков. В письме и на словах он должен был сообщить Анне, чтобы она не верила всему тому, что скажет ей Долгорукий, и истинную правду она узнает лишь в Москве.

Пока вершились дела в Митаве, несравненно более важные события происходили в Москве. Начиная с ноября 1729 г. в Москву непрерывно съезжались провинциальное шляхетство, генералы и офицеры армейских полков и т. п. Ехали на празднества, а оказались на похоронах императора.

Слух о том, что «верховники» хотят добиться от государыни каких-то уступок в свою пользу, «воли себе прибавить», дошел не только до генералов и сенаторов, но и до рядового шляхетства, собравшегося в Москве. Шляхетство живо реагировало на то, что делалось в Верховном тайном совете. Все дворянство, собравшееся в Москве, занялось «политикой». Правда, далеко не все дворяне разбирались в различного рода «прожектах», но зато они имели свою искушенную в политике верхушку — сенаторов и генералитет. Когда дворянство вступило в переговоры с «верховниками», прося их не забывать свою «меньшую братию», оно уже твердо знало, чего хотело. Но власть была еще в руках «верховников», и с ними приходилось считаться. Опасаясь того, что «верховники» могут договориться с Анной Ивановной и достигнуть своего, забыв о них, руководителе шляхетства решают немедленно добиться соглашения и уступок шляхетству со стороны Верховного тайного совета.

Шляхетство 1730 г. отличалось от шляхетства 1725 г. также точно, как гвардия времен кончины Петра Великого не походила на гвардию, обсуждавшую «кондиции». Петр ставил своей задачей создание могущественного дворянского государства. Для этого надо было поставить дворянство на такую высоту, какой оно никогда не достигало ранее. Нужно было распространить среди дворян знания и сделать его подготовленным к достижению тех целей, которые ставил Петр, а эти цели совпадали с интересами дворянства как класса.

Сам беззаветно «служивший» России, Петр I требовал и от дворянства «прямой службы», службы напряженной, тяжелой, невиданной. Многим дворянам это не нравилось, и не скоро пришло то время, когда они поняли, к чему привел их Петр — «царь», «полковник» и «отец отечества».

Прошло пять лет. Дворянство никогда не расставалось с мыслью избавиться от тягот обязательной службы или хотя бы облегчить ее. Еще Посошков писал о немалом числе дворян, которые мечтают о том, как бы «великому государю служить, а сабли из ножен не вынимать». Но в царствование Петра I нечего было и думать о том, чтобы «притулиться» где-то в сторонке, в своем родовом поместье и отсидеться вдали от вихря петровских войн и преобразований.

Опыт показал, что шляхетство складывается в силу, что цвет его и авангард — гвардия становится вершителем судеб престола. Январско-февральские события 1730 г. и представляли собой удобный случай для того, чтобы шляхетство заявило о своих правах и заговорило полным голосом.

«Служилые люди» государя, они теперь осознали себя силой, способной определять политическую жизнь страны. В авангарде шла гвардия. Гвардейцы — вчера еще только боевая сила, решавшая исход сражений под Нарвой и у Орешка, под Полтавой и на берегах Невы, вчера еще «доверенные» люди Петра I, сегодня уже говорили от имени шляхетства и представляли его интересы. Придет время, когда гвардия перестанет появляться на поле сражений и будет расценивать всякие попытки использовать ее на поле брани как удар по своим интересам, по интересам дворянства в целом, как оскорбление и «потрясение основ». Все отчетливее станет проявляться тенденция шляхетства превратиться в сословие, имеющее все права и ни одной обязанности по отношению к государству. Придет пора, и дворянство заявит о своем стремлении получить власть на местах (по выборам, из своей среды, из местных дворян, а не по назначению из Петербурга), создать свою сословную политическую организацию, учредить нечто вроде дворянского представительства в центре, подчинить своему контролю самодержавную власть. Но все это в будущем, все это начнет сказываться в царствование Елизаветы, а осуществится только во времена Екатерины II.

Пока что рядовое дворянство, как правило, не шло дальше стремления освободиться от обязательной службы или хотя бы «полегчить» ее. О выборности Сената говорили лишь некоторые далеко идущие в своих требованиях идеологи шляхетства. А пока что шляхетство волновалось, спорило, говорило, кому-то недвусмысленно угрожало, и «верховники» отлично знали, что угрозы по их адресу. Они понимали свое одиночество и знали, что для того чтобы сохранить главное — власть, надо идти на уступки. Кому? Генералитету и сенаторам: Ягужинскому и Татищеву, Черкасскому и Трубецкому, за спиной которых стояло взволнованное шляхетство. В конце января Д. М. Голицын выдвигает проект ограничения самодержавия, предусматривающий привлечение к власти генералитета и сенаторов, возглавлявших дворянскую оппозицию, и в то же время обезвреживание их. Проект Голицына намечал создание трехстепенной системы центральных правительственных органов. Высшим органом оставался Верховный тайный совет, куда вводились четыре новых члена из представителей верхушки оппозиционных сановников, но их голоса должны были тонуть в стройном хоре «верховников». Затем следовал Сенат, состоявший из 36 человек. Это была подачка шляхетской оппозиции и оплот ее в правительстве. Подлинной опорой «верховников», по мысли Голицына, должны были стать две палаты, составлявшие нижний этаж правительственного здания: палата дворян, состоящая из 200 представителей, и палата горожан, состоящая из представителей городов (по 2 от каждого города). Завоевать сердца этих представителей Голицын полагал путем предоставления кое-каких прав и льгот. Так родился аристократический проект «верховников».

Контрпроектом был проект Василия Никитича Татищева, одного из лидеров шляхетской оппозиции. Татищев удовлетворялся двумя палатами. Верховная палата, «вышнее правительство», состояла из 21 человека — это были сановники из числа врагов «верховников», нижняя — из 100 человек. В нее должны были войти сенаторы, генералы, высшие чиновники и т. д. Простому шляхетству и купечеству Татищев представительства в палатах не отводил, полагая, что оно и не нужно. Им Татищев предполагал сократить срок службы до 20 лет, освободить шляхетство от службы в низших чинах, отменить указ о единонаследии, завести шляхетские училища, записать «в особую книгу» старинное дворянство, отделив его от нового, получившего дворянство за заслуги, предоставить некоторые права купечеству и духовенству и т. п. Опасаясь появления новых фамилий всемогущих «верховников», Татищев запрещал участие родственников в управлении.

Были и другие проекты: Сената и генералитета, составленный князем А. М. Черкасским, И. И. Дмитриева-Мамонова, С. Секиотова, Алабердеева, Максима Грекова, И. А. Мусина-Пушкина, С. А. Колычова, М. А. Матюшкина и самый радикальный — «проект тринадцати».

Беспокоясь о том, что власть в государстве перейдет из рук «верховников» к «общенародию», т. е. ко всему шляхетству, последнее подчеркивало, что народ — это шляхетство, и только шляхетство является народом. Шляхетство считало, что лучшим гарантом от произвола фаворитов и «верховников» является распространение порядка, введенного Петром Великим по отношению к низшим государственным органам на местах, где представительствовали дворяне, избираемые местным дворянством в центральные органы власти. Шел спор о формах участия представителей шляхетства в управлении страной, причем надо сказать, что споры эти были не по существу, так как особых отличий принципиального характера в шляхетских проектах не было и распределение занявшихся политикой дворян по группам («компаниям») являлось чисто случайным, обусловленным личными связями и знакомствами. Шляхетство осознавало себя особым сословием, претендующим на сословное устройство, имеющим особые права, добивающимся непосредственного участия в управлении страной и имеющим на это право.

Но разобраться в «политике» было трудно, и потому-то один и тот же дворянин подписывал в эти бурные дни сразу несколько проектов. Такая неразборчивость некоторых (их было больше 100 человек, т. е. около одной четвертой части всех дворян, подписавших проекты) объясняется не только их нежеланием разбираться в «прожектах» и «мнениях», которые часто мало отличались по существу друг от друга, но, кроме того, многие из шляхетства, обсуждая проекты и ставя под ними свои подписи, в душе думали другое. Не случайно в проекте Секиотова, собравшем множество подписей, причем в подавляющем большинстве представителей низшего, неродовитого, служилого шляхетства, речь идет о сокращении срока службы дворян до 20 лет, об отмене службы в низших чинах, об улучшении быта офицеров и об исправной выдаче им жалованья в установленные сроки. Такие требования могли быть выдвинуты шляхетством как «служилым сословием», а русское самодержавие XVIII в. В. И. Ленин определяет именно как чиновничьи-дворянскую монархию со «служилыми сословиями»[52]. Так рождалось то «служилое» шляхетство, для которого средством существования было жалованье. Андрей Тимофеевич Болотов писал о своем отце, деятельность которого началась при Петре Великом и протекала в 30-е годы: «Вся сия долговременная служба не принесла отцу моему много прибыли. Он принужден был жить одним почти жалованьем, ибо от малых своих деревень, получаемых в наследие от отца своего, а моего деда, не мог он получить знатных доходов; а сверх того не имел никогда и случая жить в них, а приезжал временно и на самое короткое время в деревню, следовательно, не имел способа о приведении оных в лучшее состояние стараться».

Мелкое рядовое «служилое» шляхетство (а его в Москве собралось немало) помышляло прежде всего о службе, об облегчении и сокращении ее, о жалованье; и шляхетское «общенародие» как форма правления казалась тем журавлем в небе, которого лучше всего сменить на синицу в руках. Вот почему рядовое шляхетство одинаково прохладно отнеслось и к проекту Голицына, и к проекту Татищева. Оно прекрасно понимало, что самодержавие — это та форма организации государственной власти, которая больше всего соответствует его интересам, что самодержавие ищет и находит опору в нем, шляхетстве. Оно великолепно учитывало, что, даже не участвуя ни в каких представительных органах власти, а являясь просто «служилым сословием», оно все равно фактически будет у власти, будет играть решающую роль. И дворянство сегодня еще подписывало «прожекты» (их было девять, и они собрали более 1118 подписей 416 человек), а завтра уже открыто требовало реставрации петровского абсолютизма.

На этом противоречии между рядовым дворянством, желавшим возрождения самодержавия, и сановниками из оппозиции, выдвигавшими проекты ограничения самодержавия в той или иной форме и степени, пытались сыграть «верховники», но потерпели неудачу. Им не удалось поссорить шляхетство ни с Трубецким, ни с Черкасским, ни с Татищевым. В свой адрес «верховники» слышали упреки в том, что они выступают против «общенародия», т. е. господства всего дворянства, не стремятся укрепить «достоинство и преимущество всего шляхетства». «Несогласиями» и «междоусобными бранями» между «верховниками», этими «осьмью приватными особами», вполне резонно пугали взволнованное шляхетство В. Н. Татищев и Феофан Прокопович. Число сторонников возрождения традиционных форм самодержавия быстро росло.

10 февраля Анна Ивановна приезжает в Москву, а 12 февраля на приеме гвардии во Всесвятском вопреки духу и букве «кондиций» объявляет себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, нарушив тем самым 4-й пункт «кондиций». Дворянство продолжает бушевать, и «верховники» чувствуют, как инициатива ускользает из их рук. Энергично действуют сторонники восстановления самодержавия — сенаторы Салтыков и Трубецкой, генералы Барятинский, Чернышев и Юсупов. С ними сближаются сторонники ограничения самодержавия — Татищев, Черкасский и др. 23 февраля в доме у Барятинского на Моховой и в доме у Черкасского на Никольской собрались обе группировки шляхетской оппозиции. В конце концов они договорились о совместных действиях. Антиох Кантемир написал набело челобитную о восстановлении самодержавия. 24 февраля ушло на сбор подписей под челобитной, а 25 утром во дворце собралось свыше 200 человек! и попросили у Анны Ивановны аудиенцию. Вначале была зачитана челобитная, составленная В. Н. Татищевым, и Анна Ивановна с изумлением услышала, что речь в ней идет о том, чтобы «собраться генералитету, офицерам и шляхетству… и форму правления государству сочинить и вашему величеству к утверждению представить». О восстановлении самодержавия речи не было. Тогда Анна Ивановна попросила шляхетство еще раз обдумать свое прошение.

После некоторых дополнительных обсуждений и доработок Антиох Кантемир прочитал челобитную, в которой шляхетство просило «всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные Вашему величеству от Верховного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить» и восстановить «один правительствующий Сенат, как и при его величества блаженной памяти дяде вашего императорского величества Петре Первом было…» «И те пункты ея величество при всем народе изволила, приняв, изодрать». Так были возрождены привычные формы самодержавной власти. Не стало Верховного тайного совета. «Затейка верховников» потерпела крах. Шляхетство восстановило пошатнувшееся самодержавие.

Лекция 12 «Ученая дружина». «Бироновщина». А. П. Волынский и его «конфиденты»

Кто же возглавлял шляхетство в эти бурные дни, кто вел его за собой, кто был душой шляхетской оппозиции «верховникам»? Мы называли уже имена Ягужинского и Черкасского, Трубецкого и Мусина-Пушкина, но, отвечая на поставленный вопрос, нельзя не упомянуть «ученую дружину», представлявшую настоящую политическую группу духовных вождей и идеологов шляхетства, связанную общими политическими интересами и идущую в авангарде шляхетства. Три человека, составляющие «ученую дружину», определяли ее деятельность: Феофан Прокопович, Антиох Дмитриевич Кантемир и Василий Никитич Татищев.

Замечательный ученый и государственный деятель петровской поры, идеолог петровского абсолютизма, законовед и государствовед, поэт и публицист Феофан Прокопович был последовательным и ревностным поборником самодержавия и яростным, непримиримым врагом «верховников». Сторонник преобразований и новшеств, он ненавидел «верховников» за их «суд» над реформами Петра I, за их реакцию на дело великого преобразователя России, ненавидел их так, что даже тогда, когда они ушли с политической сцены, он все еще выискивал, где «того гнезда сверщки сидят в щелях и посвистывают». Ослепленный своей ненавистью к «верховникам», он превозносил всех их врагов вплоть до Бирона, не только поладив с «бироновщиной», но даже приукрашивая ее.

Антиох Кантемир, сын молдавского господаря Дмитрия Кантемира, союзника и друга Петра I, переселившегося с семьей в Россию, был образованнейшим человеком своего времени. Изобличитель святош и невежд, реакционеров и олигархов, Кантемир был крупным писателем, поэтом, дипломатом и ученым-просветителем. Обширные познания в области литературы и лингвистики, философии и истории, физики и математики, астрономии и географии сделали его одним из наиболее популярных людей в России и Европе. «Пиит» и сатирик, он своим пером обличал отсталость и невежество. Кантемир сблизился с Феофаном Прокоповичем еще в 20-х годах, после смерти Петра I. Воспитанный отцом в духе преклонения перед императором, Кантемир нашел общий язык с Феофаном Прокоповичем, имевшим большое влияние на своего молодого единомышленника. Еще в 1729 г. Кантемир выступил с сатирой против невежества, против врагов «ученой дружины». Как и Феофан Прокопович, Кантемир был поборником самодержавия и ярым врагом «верховников».

В отличие от Феофана Прокоповича, будучи уже за рубежом, на дипломатической службе, Кантемир прислал Бирону поздравительное письмо, но сделал это таким способом, что оно своевременно не было вручено адресату.

И, наконец, третий член «ученой дружины», «отец русской истории», Василий Никитич Татищев — типичный представитель петровской эпохи, передовой общественно-политической мысли в пору безвременья, в мрачный период дворцовых переворотов второй четверти XVIII в. Политические взгляды Татищева сводились к тому, что он не считал себя противником «общенародия», подразумевая под народом, конечно, шляхетство, но полагал, что в условиях России единственная приемлемая форма правления — абсолютизм. Враг реакционной олигархии, так же как и его друзья по «ученой дружине», он был сторонником самодержавия в том смысле этого слова, которое вкладывалось в это понятие «птенцами гнезда Петрова». Этот предтеча «просвещенного века» Екатерины II полагал, что просвещение может развиться лишь тогда, когда «вольные дружины с безопасным учреждением устроятся».

Ученым был и Дмитрий Михайлович Голицын, но его сближали с «дружиной» лишь научные интересы, тогда как других ее участников связывали общие политические взгляды и интересы.

«Ученая дружина» выдержала натиск реакции во времена «верховников», в царствование Петра II. В январско-февральские дни 1730 г. Феофан Прокопович, Татищев, Кантемир, возглавив шляхетство, перешли в решительное наступление на «верховников». И исследователей не должно смущать то обстоятельство, что Татищев писал проект, предусматривающий ограничение самодержавия, как не должно смущать и то, что записка, прочитанная Анне Ивановне, не говорила о безоговорочном восстановлении самодержавия: как и всегда, Татищев учитывал конкретную обстановку. Такова была «ученая дружина», перекинувшая мостик между эпохой преобразований Петра I и «просвещенным абсолютизмом» Екатерины II, предтеча общественно-политических деятелей дворянства второй половины XVIII в., злейший враг «верховников».

Каково же место Верховного тайного совета в русской истории? Мы уже показали, что торгово-промышленная политика «верховников», действия их в отношении государственного аппарата были шагом назад по сравнению с петровскими временами. Это было время господства знати, а во времена Петра II — старой, родовитой знати, потомков боярской аристократии XVII в. Верховный тайный совет уже через год после своего возникновения стал фактически органом двух старинных аристократических фамилий — Долгоруких и Голицыных, игравших огромную роль в политической жизни страны в XVII в., фамилий, родословная которых уходила в далекую старину.

Вся политика «верховников» была направлена к тому, чтобы усилить свою власть, власть феодальной олигархии. Это прекрасно понимал Феофан Прокопович, писавший, что «верховники» совсем не думали учинять «народное владетельство, кое обычно вольною республикою называют, но всю крайнюю силу осьмиличному своему совету учреждали», и вводили аристократический образ правления, «тиранию… или насильство, которая олигархия у еллинов именуется».

В условиях крепостнического строя в России система организации государственной власти господствующего класса, характеризуемая правлением феодальной олигархии, была шагом назад по отношению к петровскому абсолютизму.

Время Верховного тайного совета следует рассматривать как такой отрезок русской истории, когда власть оказалась в руках аристократов, поставивших страну на служение своим фамильным интересам, превративших ее в арену борьбы за власть. Олигархия в лице, по сути дела, двух старинных и родовитых фамилий, казалось, возрождала времена феодальных смут и ссор, «ко́торы» и «нестроения».

В этом отношении справедливо и второе замечание Феофана Прокоповича, что «сколько их (олигархов. — В. М.) есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда, на многия княжения расторгнена, бедствовала».

Действительно, господство олигархов означало бы ослабление России как единого государства, ослабление единого руководства и единого управления, в чем была ее сила, превращение ее в государство типа Речи Посполитой Польской, шляхетской республики, где вечно враждующие между собой можновладные паны превратили страну в некий конгломерат воеводств, в страну вечных рокошей, элекций, бескоролевья, liberum veto и прочих особенностей политического устройства, которые дали возможность появиться известной поговорке: «Польша стоит беспорядком». Этот порядок был лучшим средством для разрушения Польши и привел к тому, что аристократы погубили Польшу[53]. Между тем самодержавие как форма организации государственной власти несравненно больше обеспечивало прогрессивное развитие и усиление военной мощи страны.

Глубоко был прав А. С. Пушкин, когда в своих «Заметках по русской истории XVIII века», говоря о событиях 1730 г., не сочувствует «борению аристократии с деспотизмом», утверждая, что победа «аристократии» привела бы Россию к «чудовищному феодализму» и способствовала бы сохранению крепостного права. Он писал: «Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных».

Характерно, что политические убеждения «верховников» в значительной мере представляли собой результат ознакомления их с устройством государственных учреждений и сословий за рубежом. С одной стороны, они тяготели к старине, хорошо знали свои родословные, уходившие ко временам Рюрика и Гедимина, ревниво составляли «Бархатную книгу», занося в нее родословные росписи бояр, как это делал В. Д. Долгорукий, гордились делами своих отцов, дедов и прадедов, третировавших «рабо-царя» Бориса Годунова, «обиравших» на престол на Земском соборе первого Романова, подавлявших восстания Степана Разина и Кондратия Булавина; с другой — они совсем не собирались вновь заходить «стопно», в горлатных шапках, отпускать бороды, заседать в боярской думе. Они были уже приобщены к «чужебесию». Князь Яков Федорович Долгорукий, знаменитый «правдолюбец», человек консервативных убеждений и ярый враг многих новшеств, изучал в Швеции государственное устройство, законодательство и историю. Его брат, Григорий, восемнадцать лет был послом в Польше и нагляделся польских аристократических порядков. Дмитрий Михайлович Голицын замечательно сочетал в себе любовь к родной московской старине, к старинным русским обычаям с европейским образованием, с сознанием того, что реформы неизбежны, как неизбежно введение наук и новых политических порядков. Человек бывалый и многоопытный, он был типичным аристократом и сторонником аристократического образа правления. Не случайно в селе Архангельском он собрал большую библиотеку, в которой немаловажное место занимали книги по истории шведской и английской аристократии.

Все это нашло отражение в «кондициях», в проекте Д. М. Голицына. Таким образом, представители старинных русских боярских фамилий — «верховники» не отворачивались от «заморского», если оно помогало им претворять в жизнь свои олигархические замыслы. Не случайно Англия все время внимательно следила за успехами и неудачами «старорусской партии», как англичане называли Голицыных, Долгоруких и их окружение, стремясь, и не без пользы для себя (достаточно вспомнить экономическую политику «верховников»), опереться на нее и извлечь из этих связей все возможное.

Если без новшеств не обойтись, так уж лучше брать пример с аристократии Англии, Швеции и Польши, чем, как Петр I, окружать себя «худородными» дворянами, устраивать «фамилиярите» с иноземными негоциантами и шкиперами, бомбардирами и плотниками.

Аристократический дух «верховников», их неверие в русский народ, игнорирование и презрение не только к людям «породы самой подлой», «ниже шляхетства», но и к «худородным» дворянам — все это и продиктовало политику «верховников», во всем направленную по линии наименьшего сопротивления. С. М. Соловьев совершенно справедливо писал: «Люди, оставленные России Петром, не имели его веры в способности русского народа, в возможность для него пройти трудную школу, испугались этой трудности и отступили назад… Программа преобразователя показалась слишком обширна; на первый раз отступили от нее».

Какие же события происходили в оставленном двором Петербурге? Оставленная на попечение Бурхарда Христофора Миниха невская столица, естественно, перестала быть центром политической и общественной жизни империи. Экс-столица жила «малыми делами». То Миних устраивал иллюминацию, то показывал «весы без стрелки». А город хирел. Разъезжалось шляхетство, торговля в петербургском порту нарушалась, отпускались мастеровые-строители, свирепствовала полиция, под предлогом борьбы с «корчемством» хватая правых и виноватых, вымогая взятки.

Бурные январские события 1730 г. прошли мимо Петербурга. Ни одна весточка не проникла сюда из окруженной заставами Москвы. Только 16 февраля «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили о манифесте и о прибытии Анны Ивановны во Всесвятское. Однако, вероятно, кто-то из властей был информирован об избрании Анны Ивановны еще раньше, так как 3 февраля Петербург праздновал день ее именин пушечной пальбой.

Возвращения двора Петербург дождался не скоро. Лишь 16 января 1732 г. двор переехал в Петербург. На Невском, близ дома В. Н. Татищева, у специально выстроенной триумфальной арки императрицу встретил Миних, поздравляя с возвращением в Петербург и докладывая о состоянии невской столицы.

Не сразу сложились все те качества правления Анны Ивановны, которые закрепили за ним название «бироновщины». Получив «самодержавство» из рук шляхетства, Анна Ивановна вначале пошла на уступки ему. 9 декабря 1730 г. был отменен петровский указ о единонаследии, учрежден (29 июля 1731 г.) Кадетский корпус, который должен был избавить попавших в него молодых дворян от службы солдатами, указом от 31 декабря 1736 г. срок службы дворян сокращался до 25 лет (введение в действие этого указа отсрочивалось до конца 1740 г., он так и не был реализован за смертью Анны Ивановны), созданы два новых гвардейских полка — Измайловский и Конногвардейский.

Казалось бы, требования шляхетства удовлетворялись, и гвардия не ошиблась в своих расчетах, когда, настороженно встретив во Всесвятском новую императрицу, была приятно поражена ее действиями и тостами за гвардию, полагая, что вернулись времена «полковницы». Но просчитались и гвардия, и шляхетство в целом. Царствование Анны Ивановны обернулось ненавистной «бироновщиной».

Мрачная фигура действительно состоявшего «при боку» вдовствующей герцогини Курляндской Эрнста-Иоганна Бирона давно уже смущала правящие круги России. Не случайно одним из требований «верховников», предъявленных ими Анне, был отказ от Бирона. В Москву въезд ему был строго воспрещен. Но когда было восстановлено самодержавие Анны, Бирон прибыл в Россию. Хитрый и злобный, лукавый и мстительный, жадный и честолюбивый, вкрадчивый и расчетливый Бирон делал карьеру и шел к богатству, не стесняясь в средствах достижения цели. Орудием своей карьеры он избрал Анну Ивановну, которая не чаяла души в своем фаворите. Полуграмотный невежда, он даже на родном немецком языке читал очень плохо, а говорил на курляндском наречии. Единственно, в чем он знал толк, были лошади. Берейтор, неожиданно оказавшийся у власти, он никакой государственной должности не занимал, да и не собирался заниматься государственными делами. Ему хватало его придворного чина обер-камергера и безграничного влияния на императрицу. Права он получил, обязанности должны были пасть на других лиц из окружения императрицы. По этим соображениям («чтобы не читать ея величеству прошений, донесений и других бумаг») и глубоко презирая Россию, он даже не хотел учиться читать и писать по-русски.

Азартный игрок и страстный любитель лошадей Бирон требовал денег, и деньги вместе со званиями сыпались на него, как из рога изобилия.

Под стать фавориту была и императрица. Дочь незаметного Ивана Алексеевича, одно время соправителя Петра I, она осталась при дворе дяди и стала герцогиней Курляндской благодаря своей матери, деятельной и настойчивой царице Прасковье Федоровне. Про двор своей невестки Петр говорил, что это «госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов».

В загородном доме матери Прасковьи Федоровны на Фонтанке, у Лештукова переулка прошла юность Анны Ивановны. Набожная, суеверная, неразвитая, необразованная Анна Ивановна отличалась самодурством и строптивостью, любила низкопробные развлечения, шутих и карликов, юродивых и скоморохов. Императрица то смотрела «дивих» людей, то затевала чехарду, то отправлялась на «машкерад», то устраивала фейерверк, то глядела на слонов, то стреляла из ружья ворон. На все ей хватало времени и сил. Не хватало только на «резолюции», на государственные дела. До 37 лет просидевшая у себя в Митаве, в Курляндском захолустье, она теперь стремилась наверстать упущенное.

Чуждая России, Анна Ивановна, опасаясь «верховников» и шляхетства, приблизила к себе импортированных ею курляндских и прочих немцев.

Немцы, прибывшие из европейского медвежьего угла, каким в те времена была Курляндия, стали играть большую роль. «Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов», — совершенно справедливо писал В. О. Ключевский.

Так «августейшая пустота» — Анна Ивановна подготовила «бироновщину».

Чем же было обусловлено засилье немцев при дворе Анны Ивановны, рост их влияния на политическую жизнь страны? Сказалась та неразборчивость в деле приглашения иноземцев на службу в Россию и то отношение к «заморскому», которое характеризует Петра I. «Кашица», по образному выражению А. К. Толстого, «заваренная» государем Петром Алексеевичем из «заморских круп», оказалась и «солона», и «крутенька», и вот пришлось ее расхлебывать «детушкам». Пока был жив Петр I, Миних копал Ладожский канал, а Остерман скрипел пером в Иностранной коллегии и неплохо выполнял поручения императора. Когда Петр скончался, сдерживающее начало отпало, верхушка дворянства уже привыкла смотреть на иноземное как на отличное, превосходящее свое, отечественное, русское, а на иностранцев — как на людей всесведущих. Сказалось и стремление знати «послабить», «облегчить», «уволить» — пусть немцы трудятся в коллегиях и канцеляриях, пишут бумаги, записки и т. д. Надо «отдохнуть» от треволнений и энергичной деятельности петровской поры. Немаловажное значение имело и то обстоятельство, что внутри господствующего класса дворянства шла борьба между «верховниками» и шляхетством. Ею и воспользовались иностранцы для того, чтобы влиять на правительственные круги и использовать государственную машину в личных целях. «Если бы мы все, русские, меж собою любовь хранили и содержали, то ничего бы у нас иноземцы сделать не могли», — подчеркивал кабинет-министр Анны Артемий Петрович Волынский. «Нам, русским, хлеба не надо; мы друг друга едим и тем сыты бываем», — говаривал он.

Вот почему, по образному выражению Ключевского, «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из „клеотур“ двух сильных патронов, „канальи курляндца“, умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа».

Гвардия и шляхетство могли скоро убедиться в том, что они жестоко просчитались. Вновь созданный Измайловский гвардейский полк, названный так по любимому подмосковному селу императрицы Измайлову, попал под командование не Михаила Михайловича Голицына, навербовавшего в него 2 тыс. солдат из украинской шляхты, а обер-шталмейстера Левенвольда, который стал его полковником. Подполковником в Измайловский полк был назначен наемник-профессионал, шотландец Кейт, перешедший в русскую армию из испанской. Офицеров набирали «из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев». Ни один русский дворянин в первое время существования полка не попал даже в его солдаты. Таков был Измайловский гвардейский полк, своими «светлицами» (казармами), домами и службами занявший целый район Петербурга с его Измайловским проспектом и улицами-ротами. То же самое имело место и при создании конной гвардии, в офицерских квартирах и «светлицах» которой, построенных у Смольного, слышалась не столько русская, сколько немецкая речь. В Кадетском корпусе более четверти учеников были все те же вездесущие лифляндские и эстляндские немцы, а учебные занятия характеризовались тем, что русскому языку обучалось 18 человек, а немецкому — 237, многие кадеты знали польскую и всеобщую историю «до короля Магнуса», а русскую историю знал… один кадет (!). Указ о сокращении службы дворян остался на бумаге.

Содержание двора Анны Ивановны обходилось в огромную по тем временам сумму — в 2 млн. рублей золотом в год. Для сравнения отметим, что на содержание Академии наук и Адмиралтейской академии тратилось 47 тыс. рублей в год, а на Медицинскую канцелярию — 16 тыс. Безумная роскошь при дворе, когда балы сменялись маскарадами, маскарады иллюминациями, иллюминации снова балами и т. п., требовала колоссальных затрат от дворян, которые были «приняты ко двору». «Машкарадное платье всегда переменялось», нужны были драгоценности, наряды, парфюмерия, все это стоило денег, и очень больших.

Для того чтобы не ударить лицом в грязь, нужно было шить роскошные платья, держать лошадей, заказывать дорогие кареты. Приходилось продавать и закладывать деревеньки. И дворянство вздыхало, вспоминая простоту и скромность двора Петра Великого.

Иностранные дипломаты писали, что трудно себе представить роскошь, которая царит при дворе русской императрицы. «Я был при многих дворах, — писал один из них, испанский посол де Лириа, — но могу уверить, что здешний двор своей роскошью и великолепием превосходит даже самые богатейшие, не исключая и французского». Английский резидент Рондо, отмечая фантастическую роскошь двора, подчеркивает, что императрица «не думает ни о чем ином, как о том, чтобы собрать вокруг Бирона и его брата богатства и почет». Чего стоили одни январско-февральские празднества 1740 г., завершившиеся знаменитой свадьбой шутов — князя Голицына и вдовы Бужениновой в Ледяном доме, построенном академиком Крафтом из льда на Неве между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Ледяные палаты и гроты, ледяной слон, извергающий из хобота горящую нефть, изваяния из льда — всюду лед, лед, лед. И среди ярких огней, переливавшихся уральскими самоцветами на льдинах тридцатипятисаженного Ледяного дома, горели костры и жались жалкие фигурки согнанных велением императрицы из разных концов страны самоедов и лопарей, чувашей и татар, черемисов и мордвы и других «инородцев», составлявших свадебный поезд шутов. А где-то на набережной, в стороне, взирали на веселье господ толпы «простонародья».

Анна не жалела денег для себя и для своего окружения. Ее развлечения, стоившие громадных средств, продолжались целыми неделями, а затем вся придворная жизнь превратилась в непрерывный и довольно-таки непристойный «машкерад». Заказав себе корону, украшенную двумя с половиной тысячами бриллиантов, она засыпала бриллиантами и жену своего фаворита Бирона (и тайного агента, приставленного им к императрице), подарив ей драгоценных камней более чем на 2 млн. рублей. Левенвольд получил единовременно в подарок имение стоимостью в 40 тыс. рублей и 25 тыс. наличными деньгами. Казна была непрерывно пуста, хотя и непрерывно пополнялась за счет налогов, выколачиваемых из народа.

Взяточничество и казнокрадство, произвол и фаворитизм, доносы и бесшабашный разгул — черты, характерные для «бироновщины». Всей своей тяжестью «бироновщина» легла прежде всего на плечи широких народных масс России. Росли поборы с крестьян; естественно, росли и недоимки. Через два года после вступления Анны Ивановны на престол они составляли 15 млн. рублей — сумму огромную. Недоимки выколачивали нещадно. Снова по русским деревням были расквартированы воинские команды, чаще всего во главе с иноземными офицерами, взыскивающие недоимки неумолимо и жестоко. За неуплату подушной подати крестьян подвергали самым зверским преследованиям. Казнили, ссылали, били плетьми, вырывали ноздри, отрубали руки, отправляли в далекую Сибирь, заживо замораживали, обливая на морозе водой, подвергали пытке огнем. Действия воинских команд поощрялись свыше. Государыне были нужны деньги и для выписки породистых жеребцов из Испании, Англии, Германии, Неаполя, Персии, Турции, Аравии: Бирон учреждал конские заводы (отсюда такая забота Анны об устройстве Конюшенных улиц, выходивших на Невский проспект), и для приобретения бриллиантов жене Бирона («ни у одной королевы Европы не было бриллиантов в таком изобилии, как у герцогини Курляндской», — писал Миних), идля устройства Ледяного дома. И по всей русской земле слышалась воинская команда, свист плетей, плач и стон — выколачивали недоимки.

Жестокая муштра в армии, палочная дисциплина, введенная Минихом, воровство интендантов, засилье немецких офицеров — все это приводило к недовольству солдат. Пошли по русской земле рекрутские «плачи». В них пелось о том, как молодой рекрут «зубы рвет, в службу царскую нейдет». Среди солдат распространяется «плач» о Петре Великом, в котором русская армия обращается к своему создателю и просит его встать, посмотреть, как над ней издевается «злой тиран Бирон из Неметчины».

Изданы были указы о неукоснительном сборе недоимок, и предлагалось «командирам иметь крепкое смотрение, чтобы в поступлении штрафов никакой доимки отнюдь последовать не могло».

По всей стране было «смятение». Волновались и поднимали восстания не только нищая и забитая русская деревня, ограбленные и угнетенные национальные окраины России, — неспокойно было и в столице империи.

Для выявления политически неблагонадежных лиц, тайных раскольников, отпавших от православия, и вообще всех подозрительных, с целью строгого полицейского надзора в Петербурге были введены «исповедные росписи». Священники ходили по домам и вели точную запись, не пропуская домов неправославных обитателей столицы, которые отмечались особо. Если кто-либо из петербуржцев уезжал на время с места своего временного жительства, он должен был представить соответствующую справку.

Росло обнищание петербургской бедноты, а строгости Доимочной канцелярии, введение метрик, новые повинности, поборы и «подмоги» вызывали рост недовольства трудового люда столицы.

6 июня 1737 г. на чердаке дома Линзена, соседствующим с дворцом Елизаветы Петровны, на Красном канале, была обнаружена бочка с порохом и горючими веществами. Сенат сейчас же издал указ о переписи всех жителей столицы и их дворов, причем строго допрашивали: кто, откуда, чем занимается, имеет ли паспорт и т. п. Искали «злоумышленников». И то ли в результате действий недовольных, то ли по другим причинам, в ночь на 24 июня 1737 г. в городе начался страшный пожар, уничтоживший здания на Дворцовой набережной, Миллионной и Мойке. Правительство принимало меры по разысканию «злодеев», учредило караулы и патрули, строго проверяло наличие патронов у солдат, взыскивая и за недостаток их и за наличие лишних, справедливо предполагая, что порох в бочке на чердаке дома Линзена мог быть получен от солдат. И, несмотря на принятые меры, Тайная канцелярия все время допрашивала «разных чинов» людей, заподозренных в «лихих» умыслах или делах.

В своей ставке на Анну Ивановну шляхетство просчиталось. Оно тоже стало бороться с «бироновщиной», но эта борьба не выходила за рамки борьбы внутри одного и того же феодального лагеря, борьбы между русским дворянством и иноземным окружением императрицы. Отчетливо представляя силу шляхетства и в первую очередь гвардии, чувствуя непрочность своего положения в стране, Анна, Остерман и прежде всего Бирон создали целую систему доносов и террора. Доносы были развиты чрезвычайно. Процветало «слово и дело». Без устали работала Тайная канцелярия, где сидел всесильный Андрей Иванович Ушаков. Никто из дворян не был уверен в том, что проснется у себя в постели и сон его не прервет посланник Ушакова. До 20 тыс. человек было отправлено в Сибирь, а в чем были их «вины» — можно судить по указу Сената от 28 марта 1740 г., запрещавшему высылать из Петербурга невинно наказанных, что предполагало широкую практику обратного.

Режим страха и кнута, созданный Бироном, Анной и их окружением, вызвал недовольство дворянства. Наиболее ярким проявлением его было дело Артемия Петровича Волынского. Один из «птенцов гнезда Петрова», умный, образованный, энергичный и способный Артемий Петрович Волынский был настоящим русским вельможей той поры: властным и честолюбивым, алчным и жестоким, крутым и скорым на расправу. Деятель петровской поры, он не мог примириться с тем маразмом и развратом, с той политикой «малых дел», «скудоумием» и «небрежением», которые характеризовали деятельность правительства Анны Ивановны. Русский патриот, он возненавидел бездарных иноземцев, игравших столь большую роль при дворе императрицы, возненавидел «бироновщину».

Волынский стал кабинет-министром Анны как «креатура» Бирона, не испытывавшего никакой симпатии к нему, но захотевшего противопоставить Волынского Остерману.

Видя, какой вред приносит государству «бироновщина», Волынский составил свой проект «Об исправлении государственных дел» — один из пяти его проектов. Волынский был сторонником неограниченного самодержавия. Он ставил своей целью положить конец засилью иностранцев в России и создать все свое, «природное», что, несомненно, носило прогрессивный характер. Его «Генеральный проект» предусматривал создание «умноженного Сената», который должен был стать сословно-представительным органом дворянства и гарантом его прав. Для того чтобы иметь своих «природных министров» из русских, образованных и сведущих, Волынский предлагал ряд мероприятий в области просвещения. Вопросам просвещения он вообще уделял много внимания, понимая, что засилье иноземцев в России обусловлено укоренившимся мнением, что иноземец «все умеит», а наш, русский, «не обучен». Волынский и на практике был сторонником просвещения, вводя у себя в поместьях и возглавляемом им Конюшенном ведомстве обучение грамоте, ремеслам, открывая школы для подготовки из крестьян писарей, старост, мастеровых и т. д. «Генеральный проект» направлен был и на ликвидацию «бедности в государстве». Волынский думал достичь этого «размножением» промышленных предприятий, пересмотром таможенных пошлин, поощрением отечественной торговли, учреждением магистрата и т. д.

Социальный смысл «Генерального проекта» — шляхетский. Волынский больше всего был озабочен судьбами российского шляхетства и старался возвысить его. Он позаботился даже о винной монополии шляхетства. По мнению Волынского, все должности должны быть заняты только дворянами, ибо от «подлых людей» «надежды нет в делах». Заботясь о своем сословии, Волынский не затрагивал крестьянский вопрос. Его только смущало страшное разорение крестьян во времена «бироновщины», что отражалось на положении и дворянского государства, и самого дворянства.

Волынский не был одинок. Его окружали близкие друзья и единомышленники, составлявшие ядро его «кружка»: Д. Ф. Хрущов, П. М. Еропкин, Ф. И. Соймонов, П. И. Мусин-Пушкин и др. Это были «конфиденты» Волынского. К ним примыкали Урусовы, Нарышкин, Новосильцев, Трубецкой, Шаховской, Апраксин, офицеры Глебов, Толстой, Ушаков, Постников, Чичерин, Сабуров, Салтыков, Желябужский и др. Близки были к Волынскому, вхожи в его дом и разделяли его взгляды Василий Никитич Татищев и Антиох Кантемир. «Кружок» Волынского стал складываться еще в 1738 г. В него вошли не случайные люди. «Конфиденты» Волынского были образованными, умными, деятельными людьми.

Обер-прокурор Сената Федор Иванович Соймонов был исключительно умным и образованным человеком. «Муж умный и искусный в латинском, немецком и голландском языках, а также в астрономии, физике и других науках». Соймонов был автором множества научных работ, выходивших в ежемесячных сочинениях Академии наук. Его перу принадлежат «История Петра Великого», «Краткое разъяснение об астрономии» и др. Современник Петра I, сопровождавший его во многих походах, Соймонов в мрачные годы «бироновщины» подготовил ряд проектов, пытался ими поправить дела, а накануне ареста выступил с проектом преобразований во флоте. Человек исключительной честности, прямой и правдивый, Соймонов был уважаем всеми, знавшими его. В «кружке» Волынского он играл большую роль, выступая нередко своего рода консультантом Волынского. Его «Сочинение об Адмиралтействе» целиком вошло и проект Волынского.

Наиболее образованным «конфидентом» Волынского был Петр Михайлович Еропкин. Архитектор по специальности, трудившийся над созданием архитектурных сооружений в столице имеете с Доменико Трезини, Еропкин в совершенстве владел несколькими европейскими языками, имел обширную библиотеку, занимался русской историей. Он выступал не только в роли советника Волынского, но и соавтора его проекта, в котором он «листа два написал».

Андрей Федорович Хрущов, горный офицер, занимался русской историей, помогал «отцу русской истории» В. Н. Татищеву в бытность его на Урале управлять заводами, а позднее служил в Адмиралтействе. Он был главным редактором «Проекта» Волынского, в котором «подбирал и поправлял пункт за пунктом».

Платон Иванович Мусин-Пушкин, президент Коммерц-коллегии, был советником Волынского по экономическим вопросам.

Таковы были «конфиденты» Волынского, люди большого ума и способностей, по-своему честно служившие России. Их взгляды и деятельность дают возможность сделать вывод, что в развитии общественно-политической мысли в России они сыграли большую роль, чем сам Волынский, и только связующая и организующая роль Артемия Петровича в движении против иноземного засилья во времена «бироновщины», официальное служебное положение выделили его и привели к тому, что фигура аннинского кабинет-министра заслонила его «конфидентов».

Собрания («сборища») в доме у Волынского на углу Большой Конюшенной и Волынского переулка (у Волынского был еще большой «двор» на Фонтанке у Обуховского моста, один дом на Мойке и один на Невском. Возможно, что некоторые собрания проходили во «дворе» Волынского на Фонтанке) происходили два-три раза в неделю. Играли в карты, вели «партикулярные» разговоры, весьма опасные для иноземцев, читали и обсуждали «Генеральный проект». Члены «кружка» Волынского выпускали памфлеты, тенденциозно изменяли тексты исторических документов, направляя их против иноземного засилья. Говорили о том, что иностранцы в России «делают великий ущерб», что они «вникнули в народ, яко ядовитые змеи, гонящие народ к великой нищете и вечной погибели», что «всем… правит герцог курляндский». Волынский не терпел Анну, говоря, что она «ленится», что она «дура и, как докладываешь, резолюции от нее никакой не добьешься».

«Кружок» Волынского смотрел на государство русское времен «бироновщины» с позиций Петра I, но не прощал Петру его действий, приведших к засилью иноземцев, и хотел расширения прав шляхетства, предупреждая Щербатова. Деятельность умного и решительного Волынского становилась опасной для иностранцев. Забеспокоились Остерман и Бирон. К Волынскому стали придираться. В заседании кабинета Волынский, не соглашаясь платить Польше за убытки, причиненные во время войны, чего требовал Бирон (как герцог Курляндский, он был вассалом польского короля), записал свое особое мнение. Это был уже «состав преступления». Бирон и Остерман подали челобитные на Волынского императрице. На этот раз они, соперники, действовали вместе. У них был общий враг — русский вельможа Волынский, ярый противник «бироновщины». 12 апреля 1740 г. Артемий Петрович был арестован. За ним были арестованы «конфиденты», родственники, знакомые, канцеляристы Иолынского и т. д. Началось «дело Волынского». Арестованные попали к начальнику Тайной канцелярии Ушакову и были заключены в Петропавловскую крепость. За ходом «дела» следили Остерман и Бирон. Судьи, их ставленники, вели «дело», как им приказывали. Собирали доносы. Дворецкий Волынского Кубанец за обещанную награду городил одну небылицу на другую. Состряпали «обвинение». Волынский оправдывался, но откровенно говорил, что он был против Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда. Этого было достаточно, чтобы пойти на плаху. 20 июля был вынесен приговор. Характерно, что подписать его заставили многих вельмож, посещавших Волынского: Новосильцева, Нарышкина и др. Приговор гласил: Волынскому отрезать язык и посадить на кол, Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова и Еропкина четвертовать и отсечь головы, Эйхлера колесовать и отсечь голову, Суде — отсечь голову. Анна «смягчила» приговор. 27 июня 1740 г. за Петропавловской крепостью была совершена казнь. Волынский взошел на эшафот с повязкой на губах (накануне ему «урезали» язык). Одна рука висела как плеть, она была вывихнута в застенке. Ему отрубили сперва руку, а потом голову. Затем обезглавили Хрущова и Еропкина. Соймонов, Эйхлер и Суда были биты кнутом и плетьми, Мусину-Пушкину «урезали» язык. Оставшихся в живых «конфидентов» Волынского сослали: Соймонова — в Охотск, Мусина-Пушкина — в Соловки, Эйхлера — в Якутию, Суду — на Камчатку. Волынский, Еропкин и Хрущов были похоронены у церкви Сампсония на Выборгской стороне. Дома и «двор» Волынского на Фонтанке и все его имущество были конфисконаны, семья сослана.

Многие хорошо информированные современники считали, что число «согласников» Волынского неизмеримо больше числа лиц, наказанных по суду. Видимо, правительство опасалось, что «дело» Волынского выявит массу недовольных. В этом и была слабость Волынского и его «конфидентов»: они не опирались на многочисленных «согласников», не знали их и не пытались выявить. Далеки они были и от гвардии, штыков которой так им не доставало.

Казнь Волынского и ссылка его «конфидентов» не успокоили ни Бирона, ни Остермана, хотя и враждовавших друг с другом, но опасавшихся реакции со стороны русского дворянства (два ли не в одинаковой степени. Террор усилился. Хватали по первому подозрению, под пыткой люди оговаривали кого и как угодно. После ночи, проведенной в застенке Тайной канцелярии, где в стены заживо замуровывали людей, не спал по ночам в своем доме на Фонтанке даже видавший виды Ушаков.

Но чем мрачнее была ночь «бироновщины», тем ярче горели звезды. Как ни старался Бирон искоренить дух сопротивления, как ни свирепствовала Тайная канцелярия, общественно-политическая мысль столицы и страны являла образцы замечательного творчества и дерзновения, национальной и социальной борьбы; как ни оскорбляла, ни иссушала самую душу русского народа ненавистная «бироновщина», Витус Беринг и Алексей Чириков совершали свои великие географические открытия, описывал землю Камчатскую Степан Крашенинников, уезжал работать и учиться за рубеж двадцатипятилетний Михайло Ломоносов, наш «первый университет», «солнце науки русской», Кантемир писал свои сатиры, Татищев — «Разговор», Тредиаковский трудился на благо отечественной поэзии и науки, а в онемеченном и пропитанном мертвящей муштрой шляхетском Кадетском корпусе обучались или служили Сумароков и Елагин, Херасков и Олсуфьев, Нартов и Шишкин, Порошин и Мелиссино.

В октябре 1740 г. Анна Ивановна занемогла и слегла в горнице своего Летнего дворца. Больше она уже не вставала. Заговорили о наследнике престола. Им должен был стать родившийся 12 августа 1740 г. в том же Летнем дворце внук Анны Ивановны Иван Антонович. Это был сын принца Антона-Ульриха герцога Брауншвейг-Люнебургского и Анны Леопольдовны Мекленбургской, племянницы Анны Ивановны, дочери Екатерины Ивановны. 6 октября Анна Ивановна объявила внука наследником, а 16 октября под нажимом немцев — Миниха, Менгдена и других, откровенно говоривших, что «если герцог регентом не будет, то мы, немцы, все пропадем», назначила Бирона регентом. Через день она скончалась. Последнее ее слово «не бойсь» было обращено к Бирону. Прощаясь с миром, она думала только о нем.

23 октября Бирон двумя манифестами известил о своем регентстве. Отныне он стал правителем России уже не только de facto, но и de jure. За несколько дней до этого, перевозя двухмесячного императора из Летнего в Зимний дворец, он подчеркнул свое отношение к Анне Леопольдовне обидной нарочитой почтительностью.

Хотя на путь правления страной в качестве регента Анна Ивановна благословила Бирона своим выразительным «не бойсь», тем не менее «каналья курляндец» имел все основания бояться: бояться вельмож, гвардии, шляхетства, народа, всего, что носило название русского. Он пытался спасти себя, и для этого готов был на все. В манифестах он обещал «иметь суд во всем повсюду равный и правый», простил осужденных по ряду дел, освободил заключенных в тюрьмы за долги, снизил на 17 копеек подушную подать на 1740-й год, выплатил жалованье офицерам и чиновникам и в порядке борьбы с роскошью запретил ношение платья из материала дороже четырех рублей аршин.

Но Бирон больше рассчитывал на другие меры: усиливались полицейские мероприятия в столице. Всюду стояли рогатки, караулы, которым, расщедрившись, Бирон приказал выдать шубы. Ушаков докладывал о брожении в гвардии. По питейным заведениям хватали неосторожных болтунов.

Офицеры гвардии возбуждены были до крайности. Поручик Преображенского полка Петр Ханыков, стоявший на карауле и Летнем дворце в день кончины Анны Ивановны, решительно заявил, что правление герцога курляндского незаконно. Спустя несколько дней у него уже оказались единомышленники-преображенцы: сержант Алфимов, офицер Аргамаков. Капитан Бровцын, собрав на Васильевском острове группу солдат, сокрушался, что «Бирон учинен регентом». Подполковник Пустошкин объединил вокруг себя многих офицеров Семеновского и Преображенского полков и пытался использовать для борьбы с регентом отставленного Бироном Головкина и Черкасского, но был выдан последним.

Нередки были случаи отказа от присяги. Так, под влиянием разговоров с преображенцами отказался присягать матрос Максим Толстой. Даже принесшие присягу гвардейцы ворчали, вспоминая «орла» Петра I и намекая на то, что единственный отпрыск семьи «полковника» Елизавета должна быть на престоле. Капрал Хлопов, кивнув головой на дом Елизаветы на Мойке у Невского близ Зеленого моста, спросил недвусмысленно: «Не обидно ль?». Отказывались присягать и мелкие служилые люди, вроде писаря Ладожского канала, «веровавшего Елизавет Петровне».

Так вела себя гвардия. Бирон чувствовал себя, как на вулкане. На случай открытого выступления гвардии в столицу спешно ввели 6 армейских батальонов и 200 драгун. Бирон начал поговаривать об упразднении гвардии: нельзя ли послать «благородных» гвардейских солдат в армейские полки офицерами? На улицах было неспокойно. По ночам собирались толпы из простых горожан, разгоняемые разъездами драгун. В ответ на грозные окрики драгун из толпы слышались возгласы: «Вон Бирона!», «Злодей!».

Если учесть все это, становится понятным, почему так решительно действовала Анна Леопольдовна, склонившая на свою сторону Миниха, который в ночь на 9 ноября явился в покои к Бирону в Летнем дворце и арестовал вчера еще всесильного регента. При этом солдаты избили сопротивлявшегося «каналью курляндца», связали его и отвезли на гауптвахту Зимнего дворца. Когда Бирона днем увозили оттуда в Александро-Невскую лавру, толпы простого народа с бранью и проклятиями провожали его дормез.

Карьера Бирона кончилась. Регентом стала Анна Леопольдовна, а первым министром — Миних. Анна Леопольдовна была нисколько не лучше своей покойной тетушки. Правительница целые дни проводила у себя в будуаре, нечесанная и полуодетая, в таком виде принимая сановников и иностранных послов. Вскоре отставлен был и Миних. Опальный, он все же был еще грозен. Остался один Остерман. «Остерман и теперь настоящий царь всероссийский», — писал о нем французский посол Шетарди, в гиперболизированной форме отмечая роль Остермана в государственном аппарате.

Жалкая деятельность этого правительства не оставила никаких следов.

Лекция 13 Возведение гвардией на престол Елизаветы Петровны. Петр III. Дворцовый переворот Екатерины II

В такой обстановке созрел заговор Елизаветы. Живая и веселая, беззаботная и бесшабашная, неглупая, но необразованная, вспыльчивая, но отходчивая Елизавета странно сочетала в себе благочестивую старину с изысканным французским «политесом». Дочь во многом пошла в отца, и это вместе с законными правами на престол сделало ее душой гвардейского заговора. Для гвардейцев она стала символом отца — «полковника», «Великого Петра», их «надежей», с ней они связывали свое будущее, на нее рассчитывали, на нее уповали. Трудный путь, пройденный ею, когда мать старалась поскорее сбыть дочерей замуж, когда Анна Ивановна готовила ей то монастырь, то какое-то немецкое захолустье, а Анна Леопольдовна грозила еще худшим, сблизили ее с чувствовавшими себя обиженными гвардейцами.

«Дщерь Петра» стала избранницей русской гвардии. Вокруг нее образовался кружок верных друзей и помощников. Это были люди из второго поколения «птенцов гнезда Петрова» — Александр и Петр Шуваловы, Михаил Воронцов и др. Среди окружавших Елизавету людей был и ее фаворит Алексей Разумовский, черниговский казак, певчий в прошлом.

Организации заговора способствовали французский посол Шетарди, обещавший денежную помощь Елизавете, и шведский посол Нолькен, предлагавший за возвращение Прибалтики Швеции вооруженную помощь. Но Елизавета осталась глуха к посулам этих лукавых дипломатов. Влияние ее в гвардии росло. Росло и нетерпение гвардии. Однажды экипаж Елизаветы, ехавший по Летнему саду, был остановлен гвардейцами, которые окружили его с криками: «Матушка, когда прикажешь начинать?»

О близости Елизаветы к гвардии, о ее переговорах с Шетарди Анна Леопольдовна не могла не узнать. 22 ноября 1741 г. между ней и Елизаветой имел место крупный и неприятный разговор. Правительница упрекала Елизавету в переговорах с Шетарди и Нолькеном, грозила. Елизавета поняла, что надо спешить, тем более, что на следующий день был отдан приказ о выводе гвардии из Петербурга под предлогом переброски ее на театр военных действий (началась война со Швецией).

В ночь на 25 ноября Елизавета в кирасе выехала на санях из своего дворца на Марсовом поле и в сопровождении Воронцова, Шварца и семи гренадер явилась в казармы гренадер, расположенные в полковом Преображенском дворе на Невском проспекте, у берега Фонтанки. Отсюда во главе роты гренадер Преображенского полка, поклявшихся умереть за нее, она отправилась в Зимний дворец. Ее сани были окружены гвардейцами. На Невском проспекте в собственном доме они арестовали Менгдена, а затем послали гренадер арестовать Миниха, Левенвольда, Остермана. На этот раз «лукавый царедворец» не успел во время «заболеть» и благополучно пережить очередной дворцовый переворот. Солдаты-гренадеры дали волю (поим чувствам, и все арестованные иноземцы были порядком-таки избиты.

В конце Невского проспекта Елизавета сошла с саней, и гренадеры понесли ее на руках. Не встретя сопротивления в караульном помещении Зимнего дворца, она с гренадерами прошла во внутренние покои, вошла в спальню к Анне Леопольдовне и разбудила ее словами: «Сестрица, пора вставать».

Заговор Елизаветы осуществился. Брауншвейгская фамилия была арестована. Император — ребенок Иван Антонович был направлен во дворец Елизаветы, в свой первый путь, закончившийся в казематах Шлиссельбургской крепости.

Так вступила на престол дочь Петра Великого Елизавета. Гвардия совершила свой очередной переворот. «Бироновщина» кончилась. Миниха сослали в Пелым, Левенвольда — в Соликамск, Брауншвейгскую фамилию — в Холмогоры. Не уцелел даже всесильный «Андрей Иванович» — Остерман, угодивший в Березов.

Не стало ненавистных иноземцев, чьи имена были связаны с «бироновщиной». Другие люди, русские, окружили Елизавету: Черкасские, Трубецкие, Шуваловы, Чернышевы, Куракины, Разумовские, Нарышкины, Юсуповы, Бестужев-Рюмин и др. Они заседали в восстановленном в своих правах Сенате и в коллегиях, входили в состав возникшей в 50-х годах Конференции при «высочайшем дворе». Это не означает, что иноземцы перестали играть какую бы то ни было роль при дворе, но влияние их на политическую жизнь страны значительно уменьшилось.

В армии и народе восшествие на престол Елизаветы считали началом изгнания иноземцев с важных государственных постов, ликвидацией их влияния на судьбу России. Вот почему 18 апреля 1742 г. солдаты гвардейского Семеновского полка на Адмиралтейской площади с яростью избивали оскорбивших их офицеров-иностранцев, а собравшиеся люди из петербургских мастеровых, приказчиков кричали: «Надобно иноземцев всех уходить». По-прежнему гвардия пользовалась случаем, чтобы начать расправу с ненавистными офицерами-иноземцами.

Дворцовый переворот Елизаветы отличался от предшествующих тем, что, посадив на престол «дщерь» своего «полковника», «куму» и «матушку», шляхетство и гвардия не собирались выпускать ее из-под своего влияния. Да Елизавета и сама не собиралась порывать связи с гвардией и шляхетством.

Гренадерская рота Преображенского полка была переименована в лейб-кампанию, получившую особые привилегии. Это была своего рода «гвардия гвардии». Каждый солдат лейб-кампании при переходе в армию получал офицерский чин, офицер — чин более высокий. Участникам переворота пожаловали большие имения. Все рядовые стали потомственными дворянами. Капитаном лейб-кампании была сама Елизавета. Капитан-поручик лейб-кампании равнялся полному генералу, поручик — генерал-лейтенанту, подпоручик — генерал-майору и т. д. Так Елизавета отблагодарила гвардию, помогшую ей овладеть престолом.

Но не так отблагодарила она народ, который страдал от «бироновщины» и ненавидел иноземцев, обиравших Россию и помыкавших русскими людьми не меньше, а неизмеримо больше, чем дворяне.

Весть о том, что на престоле дочь Петра, быстро разнеслась по России. Вспомнили указ Петра, разрешавший крестьянам и холопам записываться в солдаты и тем освобождаться от своих бар. Распространился слух, что и теперь крестьянам можно добыть «вольную», записавшись в солдаты. Сотни и тысячи крестьянских челобитных с просьбой взять в солдаты посыпались на имя Елизаветы. Крестьяне толпами убегали от помещиков, уходили в города, в Петербург записываться в солдаты. Но их надежды не оправдались. «Виновных» били кнутом, плетьми, батогами, зачинщиков навечно ссылали на Уральские казенные заводы.

Никакой дворцовый переворот, даже совершенный во имя национальных интересов России, поскольку он оставался переворотом, происходившим внутри самого дворянства, не мог изменить положение народных масс и не ставил перед собой этой цели. Конечно, возведение на престол дочери Петра I, несмотря на всю ее популярность среди дворянства, отнюдь не исключало ни продолжения борьбы между различными группировками дворянства, ни тем более возникновения различных заговоров, направленных против Елизаветы.

Заговоры эти преследовали порой интересы очень малочисленных группировок, кружков и даже отдельных лиц. Так, например, в 1742 г. камер-лакей Александр Турчанинов, прапорщик Преображенского полка Петр Ивашкин и сержант Измайловского полка Иван Сновидов составили заговор против Елизаветы, как «прижитой» Петром Великим вне брака. Заговорщики преследовали своей целью убийство Елизаветы и возведение на престол Ивана Антоновича. Заговор раскрыли. Турчанинову отрезали язык, вырвали ноздри и сослали в Сибирь. Остальных заговорщиков били кнутом и также сослали.

Через год был раскрыт более многочисленный кружок противников Елизаветы и сторонников Ивана Антоновича. В состав кружка входили подполковник И. С. Лопухин, Ф. Лопухин, князь И. Путятин, подпоручик Н. Акинфов, поручик И. Мошков, А. Зыбин, Н. Ржевский, А. Г. Бестужева и Н. Ф. Лопухина. Заговорщики подверглись суровым наказаниям.

Оба заговора вряд ли имели корни в широких слоях дворянства.

Иной характер носит заговор подпоручика Иоасафа Батурина, раскрытый в 1758 г. Сама фигура Батурина заслуживает внимания. Еще в 1749 г. он, тогда подпоручик Ширванского пехотного полка, содержался под арестом в Военной коллегии, как «праздношатающийся», т. е. беглый, что было в офицерской среде большой редкостью. 1753 год застал его подпоручиком Бутырского полка. Обремененный долгами игрок, Батурин решил поправить свои дела сыграв ва-банк: арестовать Елизавету и возвести на трон ее племянника Петра Федоровича. Когда летом 1753 г. Елизавета и Петр Федорович приехали в Москву, Батурин стал искать случая встретиться с наследником престола. С этой целью он познакомился с егерями из царской охоты и пытался добиться встречи с Петром Федоровичем на охоте. Тот вначале уклонялся, а затем дал согласие на встречу. И вот однажды в лесу эта встреча состоялась. Батурин клялся Петру в верности, говоря, что, кроме него, он императором никого не признает. Перепуганный Петр скрылся, а через некоторое время Батурин был арестован.

На следствии выяснилось, что Батурин привлек на свою сторону прапорщика Ржевского, вахмистра Урнежевского, подпоручика Тыртова, гренадер Кетова и Худышкина и суконщика Кенжина. Заговорщики рассчитывали на расквартированный в Москве батальон преображенцев. Гвардейцы всегда были основной военной силой дворцовых переворотов, и расчеты заговорщиков на преображенцев понятны, хотя Батурину далеко было до Меншикова, лейб-кампанейцев или Орловых, и вряд ли преображенцы согласились бы связать свою судьбу с безвестным подпоручиком. Но, видимо, в планах Батурина и его единомышленников решающая роль в осуществлении заговора отводилась не преображенцам, а «фабришным». Ставка на «фабришных» резко выделяет Батурина и его сообщиков от других дворян-заговорщиков.

Зная, что в Москве неспокойно и работные люди, особенно рабочие Суконного двора, доведенные до отчаяния эксплуатацией и притеснениями, находятся в таком состоянии, что следует каждую минуту ожидать новых волнений, которые, впрочем, почти не прекращались, то затихая, то возобновляясь, Батурин рассчитывал на них как на главную силу переворота в пользу Петра Федоровича. По его плану «фабришные» должны были ворваться во дворец, захватить Елизавету, арестовать весь ее двор и убить ее фаворита Алексея Разумовского. Об этом Батурин говорил суконщику Кенжину, обещая выдать всем работным людям Суконного двора заработанные ими и незаконно задерживаемые деньги и, кроме того, наградить деньгами дополнительно. Для расплаты с рабочими Суконного двора он просил у купца Ефима Лукина 5 тыс. рублей взаймы. Замысел Батурина был единственным в истории дворянской России замыслом дворцового переворота, который должен был совершиться при помощи работных людей.

Конечно, заговор Батурина был чистой авантюрой даже во время дворцовых переворотов. Заговор был раскрыт. Батурина заключили в Шлиссельбургскую крепость, Тыртова и Кенжина сослали в Сибирь, а Худышкина и Кетова — в Рогервик.

Но все эти выступления против Елизаветы не отражали отношения к ней, вернее к олицетворяемой ею сословной политике правительства, основной массы дворянства. Больше того, время Елизаветы можно считать подготовкой того расцвета «прав и вольностей дворянских», который падает на царствование Екатерины II. Отменен был указ Петра I о недорослях. В обход указа об обязательной службе дворяне записывали своих детей в полк при рождении, в 10–12 лет они были уже сержантами, в 13–14 — поручиками и т. д., и когда наступала пора служить действительно — приходили в полк офицерами. Таким образом, дворяне избавлялись от службы солдатами и сокращали срок службы вообще. Дворянин из барина по отношению к своему крепостному превращался в государя, вольного творить суд и расправу. В 1760 г. был издан указ о разрешении дворянам своей властью ссылать крестьян в Сибирь. Помещики стали сами создавать специальные своды законов, которые действовали на территории их земель. Даже снижение подушной подати и уменьшение нормы рекрутского набора преследовали своей целью облегчить положение помещика, отвечавшего за уплату подушной и нуждавшегося в рабочей силе. Царствование Елизаветы было тем периодом, в течение которого русское дворянство, осознав свою силу в 1730 г. и пережив безвременье «бироновщины», перестала быть только государевыми служилыми людьми, как их деды и прадеды. Русское шляхетство начало осознавать себя хозяином страны не милостью монарха, не в силу верной службы ему, а в силу своего происхождения и положения. Дворянин теперь был полновластным хозяином богатств страны и государем над своими подданными — крепостными крестьянами; он становился слугой самодержавного государя не в результате своих обязательств по отношению к нему, а в порядке добровольного служения «царю и отечеству».

Так менялось хозяйственное и служебное положение дворянства в России, так изменялась его идеология. Появилось неслужилое шляхетство, сидевшее в своих поместьях в длительном отпуске после выслуги. Хозяйственные дела все более привлекали внимание дворян. Всеми правдами и неправдами, используя указы Анны Ивановны и Елизаветы Петровны, направленные к укреплению и усилению дворянства, и собственные свои качества — настойчивость, хитрость, пронырливость — шляхетство добивается таких изменений в службе, что многим дворянам удается заняться своими поместьями. Государство и в этом отношении пошло им навстречу, учредив в 1754 г. Дворянский банк, где под залог «недвижимой» собственности — имения дворянин мог получить ссуду в 10 тыс. рублей с уплатой 6 % годовых, с рассрочкой на 3 года, пыталось провести генеральное межевание земель, что, преследуя интересы дворянства в целом, воскресило и обострило старые споры помещиков о межах, ложках и лужках, рощах и выпасах и т. п., облекло помещиков судебно-полицейской и административной властью, предоставив монопольное право на обладание крепостными крестьянами.

Но этого дворянству было мало. Все громче раздавались голоса, настойчиво твердившие, что дворянином нельзя стать, дворянином можно только родиться. Указами 1730, 1740, 1758 гг. потомственные дворяне были отделены от личных, которым запрещалось владеть землями и крестьянами. В 1761 г. с особой тщательностью и строгим отбором начали составлять новую родословную книгу. Получив все эти права, дворянство все больше осознает свои классовые сословные интересы, стремится создать свою сословную политическую организацию, становится силой, диктующей свои условия. Первым основным требованием дворянства было освобождение от обязательной службы.

Эту восходящую линию в возвышении дворянства во времена Елизаветы Петровны отражала жизнь столицы. Город быстро рос. Недавние пустыри застраивались особняками знати. По Фонтанке, в нескольких сотнях сажен от Невского, тянулись уже загородные дома Елизаветинских вельмож: Чернышева, лейб-медика Лестока, Романа Воронцова, построенный Кваренги, и др. На Невском, у Мойки, высился дом Строгановых, построенный Растрелли, на Садовой — Воронцова, на углу Невского и Садовой — Шувалова. Поражали роскошью дома Разумовского, Орлова. При Елизавете же были выстроены Зимний дворец, Смольный монастырь, на месте памятного ей по событиям ночи 25 ноября 1741 г. Преображенского двора — Аничков дворец, пожалованный ею Алексею Разумовскому.

Дворцы и загородные дома знати, парки и сады как бы подчеркивали в архитектуре Петербурга расцвет дворянства.

Двор Елизаветы и дома вельмож поражали роскошью и великолепием. В течение всего царствования Елизаветы придворная жизнь представляла сплошную цепь балов и спектаклей, куртагов и маскарадов, опер и комедий. Елизавета развлекалась, считая, что в этом ее основная обязанность и право.

В царствование «веселой императрицы Елизаветы» дворянство отдыхало от тревожного безвременья «бироновщины», веселилось, развлекаясь французскими комедиями, английскими контрдансами, итальянскими певцами, все больше отходя от своего русского.

Это были те времена, когда русская придворная знать слушала французские комедии, смотрела представления французских жонглеров, училась писать «belles lettres», знакомилась с Мольером, Корнелем, Расином, начинала «обожать» Вольтера и понимать толк в шампанском. Однако следует отметить, что елизаветинские вельможи далеко ушли от «клеатур» «канальи курляндца». Среди них — Иван Шувалов, дом которого на углу Невского и Садовой был местом собраний выдающихся поэтов и ученых своего времени. Здесь бывали Дашкова и Оленин, Костров и Сумароков, Державин и Богданович, Петр Шувалов — глава русской артиллерии, прославившийся тем, что возглавил деятельность замечательных конструкторов, создателей знаменитых «шуваловских единорогов» — длинных гаубиц, заимствованных всеми странами мира и находившихся на вооружении почти сто лет, и, наконец, сам Михайла Ломоносов, творивший во времена Елизаветы свои замечательные дела и «служивший науке российской».

Но елизаветинские вельможи — это не только полководцы и ученые, но прежде всего крепостники. Среди них граф Воронцов, автор записки о вольности дворян и все тот же Петр Шувалов, с именем которого связаны не только изобретения в артиллерии, но и реформы финансовой и налоговой системы, учреждение банков, ликвидация внутренних таможенных пошлин и великое разорение народа косвенными налогами.

Вступление на престол Елизаветы, умело ускользнувшей в период подготовки дворцового переворота от пут французской и шведской дипломатии, и первые ее шаги обескуражили иностранных дипломатов. «Трудно решить, какую из иностранных наций она предпочитает прочим, — писал о Елизавете француз Лафермлер. — По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи с своим собственным величием».

Но государственные интересы требовали активной внешней политики. У России были враги, надо было иметь союзников. Канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин придерживался «системы Петра Великого», заключавшейся в признании врагами — Турции, Польши, Швеции, обычно выступавших пособниками Пруссии и Франции, а союзниками — Англии, Голландии, Австрии и Саксонии.

Петр Иванович Шувалов придерживался иной точки зрения, полагая необходимым укреплять союз России с Францией. Когда в 1757 г. началась война с Пруссией, при дворе и в верхах дворянства обозначились две группировки. В одной из них, пропрусской, находились наследник престола Петр Федорович (тайно) и его супруга Екатерина Алексеевна (явно). Военные действия против агрессивной Пруссии Россия вела в союзе с Австрией и Францией, а за спиной прусского короля Фридриха II стояла Англия.

Тонкая дипломатическая игра перемешивалась с дворцовыми интригами. В результате этого во главе русской дипломатии оказался Бестужев-Рюмин, а во главе русской армии, начавшей военные действия против Пруссии, абсолютная бездарность в военном деле, честолюбивый и ловкий дворцовый интриган, сибарит и льстец Апраксин. Прислушиваясь к придворным толкам, больше интересуясь состоянием здоровья Елизаветы, чем боевыми операциями на фронте, Апраксин вел военные действия вяло, с оглядкой на пруссофильски настроенного наследника, а затем и вовсе отдал приказ об отступлении из занятых русскими войсками земель в Восточной Пруссии. Стали поговаривать об измене.

Апраксин был арестован и предан суду. Та же участь в феврале 1758 г. постигла и канцлера Бестужева, ярого противника Пруссии, но друга Англии, который никак не мог примириться с мыслью хотя бы о временном союзе с Францией. Во главе русской дипломатии становится Воронцов, а главнокомандующим русской армией назначается вначале Фермор, а затем Салтыков. Под командованием последнего русская армия нанесла сокрушительный удар пруссакам в августе 1759 г. под Кунерсдорфом, а осенью 1760 г. русские войска вступили в Берлин.

Еще до этого, в зимнюю кампанию 1757/58 г., Восточная Пруссия была присоединена к России, а Кенигсберг торжественно встречал русские войска. Ключи от города были отвезены в Петербург, население Кенигсберга — обыватели, чиновники, студенты и профессора университета, среди которых находился Эммануил Кант, были приведены к присяге на верноподданство России. Кенигсберг вошел в состав России, а Восточная Пруссия стала русской губернией, которой управлял отец Александра Васильевича Суворова Василий Иванович.

Победы русских войск столица отмечала торжествами. Известие о взятии Берлина вызвало огромную радость в Петербурге. Все иностранные послы, кроме английского, обратились к канцлеру с поздравлениями. Вольтер писал Александру Шувалову: «Ваши войска в Берлине производят более благоприятное впечатление, чем все оперы Метастазио».

В 1761 г. пал Кольберг. Силы Пруссии были исчерпаны. Положение Фридриха стало отчаянным, и, предвидя неизбежность краха Пруссии, он носил с собой яд, чтобы в критическую минуту покончить с собой. Но яд так и остался неиспользованным. Произошло «чудо бранденбургского дома».

25 декабря 1761 г. во дворце на Мойке у Зеленого (Полицейского) моста Елизавета скончалась. На престол вступил ее племянник Петр III Федорович. Это был внук Петра Великого, сын Анны Петровны, герцогини голштинской, Карл-Петр-Ульрих, «голштинский чертушка», которого так опасалась Анна Ивановна. Хилый и скудоумный, он был окончательно испорчен голштинским воспитанием и на всю жизнь остался каким-то умственным и нравственным уродом, ребенком, который так и не стал взрослым, даже достигнув солидного возраста. Вспыльчивый и упрямый, лживый и пустой, ограниченный и вздорный, он был круглым невеждой. И даже Елизавета, наивно полагавшая, что из Петербурга в Лондон можно проехать в карете, не выходя из нее и не замочив ног, и та поражалась невежеству племянника. Карла-Петра-Ульриха привезли из его голштинского захолустья в Россию уже четырнадцати лет и здесь наскоро превращали в русского, в Петра Федоровича, смывая с него «люторство».

Но все усилия сделать его русским были тщетны. Став Петром Федоровичем, он все же упорно оставался голштинцем, превыше всего ставящим Пруссию. В его крошечном мозгу не укладывались масштабы России, и идеалом его жизненной карьеры был не русский престол, нет, а нечто, по его мнению, несравнимо более величественное и почетное — чин генерала в прусской армии.

И волею судеб скудоумный «голштинский чертушка» со вкусами ландскнехта, кругозором немецкого капрала и понятиями провинциального бюргера, мечтавший командовать полком прусских драгун, взрослым человеком игравший в оловянных и крахмальных солдатиков, вешавший крыс «за уголовные преступления» и показывавший язык во время торжественного богослужения «ликам святых», должен был стать русским императором. Ему, мыслившему масштабами полка, в «этой проклятой стране», как он говорил о России, нужно было стать императором. Было от чего прийти в отчаяние и озлобиться.

Петр не любил Россию и боялся ее. В России он окружил себя голштинцами и другими иноземцами подчас с весьма темными биографиями, превыше всего ставил солдатские порядки родной Голштинии, считая, что основное достоинство солдата — выкуривать массу трубок и выпивать несчетное количество кружек пива. Будущий император вел себя так, что с уст Елизаветы нередко срывалось: «Племянник мой урод, черт его возьми».

Вступив на престол, Петр III как бы нарочито делал все от него зависящее для того, чтобы восстановить против себя правящие круги. Началось с того, что «милостью» государя были возвращены из ссылки все вельможи-иноземцы: Миних, Бирон, Менгден и другие, а единственный сосланный елизаветинский вельможа из русских Бестужев остался в ссылке. Это было симптоматично. В Совете, стоявшем над Сенатом и действовавшем под руководством самого Петра III, заседали его голштинские родственники, получившие высокие чины, должности и огромные деньги. Петр восстановил против себя русскую церковь, отобрав церковные земли, которыми стала ведать Коллегия экономий, предложив духовенству «по-лютерски» очистить церкви от икон, одеть светлое платье, остричь волосы. Он устраивал настоящие обструкции в церквах, открыто показывая свое пренебрежение к духовенству. Петр восстановил против себя дворянство, и в первую очередь гвардию, которой боялся и которую ненавидел. Начал Петр с того, что распустил лейб-кампанию. Прусская форма с ее вычурным, неудобным и узким мундиром, украшенным всякими «баляндрясами» и очень дорого стоившим (мундир, как и все вообще обмундирование, гвардейцы должны были шить на свои средства), прусский устав, прусская муштра и шагистика, плацпарады и учения, когда с утра заставляли вышагивать на Дворцовой площади не только солдат, но и таких дряхлых стариков, как подполковник гвардии Никита Трубецкой, — вот во что вылился «воинский дух» царя. Ничто не спасало от экзерциций, артикулов, плац-парадов. Гвардия попала в «ежовые рукавицы». Во главе ее были поставлены все те же голштинские родственники Петра, способные нести лишь капральскую службу, и то в Пруссии, где со времен Фридриха II началом и концом муштры и единственным пособием обучения солдата была капральская палка. Петр ненавидел «янычар», как он называл гвардейцев, готовя им на смену свои знаменитые ораниенбаумские батальоны, построенные по голштинскому, т. е. прусскому, образцу и набранные из подонков немецких армий. За такое отношение к себе императора гвардия платила ему сторицей.

Зная непопулярность Петра III, его окружение, Воронцовы, связавшие свою судьбу с ним (Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой царя), пытались смягчить впечатление, производимое его сумасбродными выходками и открыто выражаемой антипатией ко всему русскому. С этой целью был издан знаменитый манифест 18 февраля 1762 г. «О даровании вольности и свободы российскому дворянству», по которому дворянство освобождалось от обязательной службы. Ошеломленные сенаторы в благодарность собирались даже установить Петру памятник. Но это, пожалуй, все, что сделало правительство Петра III для того, чтобы поддержать его престиж.

Манифест о вольностях дворянства на умы некоторых дворян произвел ошеломляющее впечатление. А. Т. Болотов писал в своих мемуарах о манифесте: «Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества. Все вспрыгались почти от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую угодно было ему подписать указ сей». Вот почему устами известной части шляхетства, которая превыше всего ставила свою вольность, тот же Болотов назвал время царствования Петра III «навеки достопамятным», хотя, приехав из Кенигсберга в Петербург, он узнал, что столичное дворянство взволновано, ожидая от Петра III «не столько добра, сколько неприятного, что, к истинному сожалению, и действительно оказалось», — меланхолически заканчивает свое суждение поклонник манифеста о вольностях дворянских, едва не ставший поклонником подписавшего его государя. Правда, деятельность окружавших Петра вельмож создала ему славу и в широких кругах. Он прекратил преследование раскольников, упразднил Тайную канцелярию, отписал часть приписанных к заводам крестьян в казну, отобрал земли крестьян у монастырей, что послужило одной из причин появления в свое время множества самозванцев, выдававших себя за Петра III. Но крестьянство угнеталось не меньше, чем раньше, и классовая борьба обострялась.

Недовольство росло. Как и во времена Бирона, заговорили о роспуске гвардии, о распределении гвардейцев по армейским полкам. Государственная машина трещала по всем швам; Петр давал указ, отменял его, назавтра опять подтверждал, чтобы послезавтра снова отменить. Царь носился из Зимнего дворца в Ораниенбаум, командовал на экзерцициях, пил «аглицкое пиво», курил «кнастер», прыгал на одной ножке, играл в песочке, устраивал дебоши. Видя все это, гвардия, как и раньше, встарь, готовилась к выступлению. Каплей, переполнившей чашу терпения дворянства, была внешняя политика Петра III.

На следующий день после восшествия на престол Петр закончил «чудом бранденбургского дома» войну с Пруссией. Поклонник Фридриха, целовавший его мраморный бюст и становившийся на колени перед портретом «скоропалительного короля», Петр немало выболтал государственных секретов и военных тайн еще при жизни Елизаветы. Теперь он свел на нет блестящие победы русского оружия в Пруссии, спас Фридриха от неизбежного разгрома и позора в тот момент, когда уже ничто не могло спасти незадачливого и воинственного «старого Фрица», отца прусской военщины и казармы.

Разбитый русскими, готовый без спора отдать России занятую русскими Восточную Пруссию, Фридрих оказался победителем. Мало того, шестнадцатитысячное русское войско готово было помочь ему в войне против вчерашних союзников России — австрийцев. Наконец, преследуя интересы своей родины — Голштинии, Петр III затевал войну с Данией, ненужную для России, нелепую войну. Недовольство усиливалось. Армия выражала резкий протест против пагубной внешней политики царя.

Петр, не считаясь с силами своих противников, переоценивая свои возможности, шел, очертя голову, напролом, к концу. Фридрих опасался за своего обожателя, голштинское ничтожество на русском престоле, верой и правдой служившее Пруссии. Он знал, какую ненависть питают к нему русские дворяне. Исключением были немногие царедворцы, лично связанные с Петром: Воронцовы, Волков, «голубица» Фридриха и верный слуга Петра Гудович и некоторые другие. Как ни сокрушался об этом Фридрих, но русские упорно не хотели верить, что «судьба послала им счастье» в лице Петра III. В ответ прислужники царя искали заговорщиков. Повторялась «бироновщина». Гвардия готовилась к выступлению. Зрел новый заговор — заговор Екатерины.

Софья-Фредерика-Августа, принцесса Ангальт-Цербстская, дочь генерала прусской службы была избрана Елизаветой в качестве невесты племянника. Приехав в Россию, она приняла православие и стала Екатериной Алексеевной. Честолюбивая и умная, она быстро разобралась в придворной обстановке. Подозрительная переписка ее с английским послом стала известна Елизавете. У Елизаветы с Екатериной произошел неприятный разговор, но Екатерина принесла в доказательство своей невиновности несколько писем, не содержащих в себе ничего предосудительного, которые она нарочно сохранила. Разыграв оскорбленную невинность, она довела Елизавету до слез. В своих горницах дворца Екатерина чувствовала себя одиноко. Рождение Павла Петровича в 1754 г. не изменило дела. Поговаривали о том, что Елизавета в обход «проклятого племянника» собирается передать престол внуку. Это еще больше раздражало Петра, а гнев его обрушивался на Екатерину.

Настойчивая и сдержанная Екатерина, учтя обстановку, прежде всего старалась привлечь к себе симпатии придворных, гвардии, дворянства. Это казалось тем более легко сделать, что рецепт был готов: надо было поступать диаметрально противоположно тому, как поступал Петр. Екатерина старалась поскорее обрусеть, свято блюла русские обычаи, обряды православной церкви, держалась скромно, но с достоинством. Обладая великолепной памятью, она знала всех влиятельных лиц, их родственные связи, привычки, слабости, играя на этом, привлекая к себе своим желанием добиться расположения. Это тем более ей удавалось, что она была обойденной, обиженной. И кем же? Ненавистным царем Петром Федоровичем. Петр грозил жене монастырем, поносил ее, не стеснялся бранить при всех на официальных приемах. Набожность Екатерины, ее старание стать русской, ум, знание (Екатерина все время сидела за книгами или писала — «просвещение» было в моде), стремление угодить русскому дворянству, положение униженной — все это импонировало придворным кругам, гвардии. И Екатерина стала «матушкой» раньше, чем императрицей. Решающую роль и на этот раз сыграла гвардия.

Екатерининский кружок заговорщиков состоял из елизаветинских вельмож Никиты Панина и Кирилла Разумовского, княгини Дашковой, гвардейцев-преображенцев Бредихина и Пассека, измайловцев Ласунского и Рославлевых, конногвардейцев Потемкина и Хитрово и, конечно, в первую очередь братьев Орловых, Григория, фаворита Екатерины, и Алексея. Перед осуществлением переворота, по подсчетам самой Екатерины, в заговор было посвящено около 40 офицеров и тысячи солдат гвардии.

Подошло лето 1762 г. Петр сумасбродничал. То пугал духовенство, сравняв в правах все христианские вероисповедания и отбирая крестьян у монастырей, то угрожал гвардии отправкой в Померанию для военных действий против Дании, то вовсе приводил в ужас всех и вся при дворе, собираясь устроить грандиозный развод и для примера самому развестись с Екатериной и жениться на Елизавете Воронцовой. Царь жил в своем излюбленном Ораниенбауме, где вышагивали на плацу, не сгибая ноги в коленях, полторы тысячи голштинцев, развлекался скаканием на одной ножке, играл на скрипке, наводя страх на окружающих дикими звуками, пьянствовал и куролесил, ничего вокруг себя не видя и не подозревая.

Если и ожидал он удара, то другого — от «шлиссельбургского узника» Ивана Антоновича. С целью выяснить, насколько он опасен, Петр приказал тайно доставить его в Петербург. Свидание с экс-императором успокоило Петра — Иван Антонович помешался. «Своя своих познаша».

27 июня по доносу был арестован Пассек. Надо было спешить. Рано утром 28 июня в Петергоф, в Монплезир, где жила Екатерина, явился Алексей Орлов. Екатерина торопливо собралась и в карете отправилась в Петербург. По дороге их встретили Григорий Орлов и Барятинский. Кортеж Екатерины направился прямо в казармы Измайловского полка. Измайловцы с восторгом присягнули. Оттуда Екатерина направилась к семеновцам, где повторилась та же сцена. В Казанской церкви, на Невском, присягнули Екатерине опоздавшие преображенцы и конногвардейцы. В новом здании Зимнего дворца Екатерину уже ждали Сенат и Синод. Вся Дворцовая площадь была запружена гвардейскими и армейскими полками. Екатерина стала императрицей. Гвардия совершила свой последний переворот. 28 июня в гвардейском мундире петровского покроя Екатерина в сопровождении гвардии направилась в Петергоф. Там уже давно рвал и метал Петр, по возвращении из Ораниенбаума нашедший Монплезир пустым. Только на полу валялось бальное платье Екатерины.

Через некоторое время Петру подали записку, переданную через слугу канцлером Брессоном, где рассказывалось о событиях в Петербурге. Посылаемые Петром в Петербург сановники: Воронцов, Измайлов. Шувалов и другие присягали Екатерине и оставались в столице. Петр попытался найти поддержку в Кронштадте, но когда его суда подошли к рейду, им предложили ретироваться. Не спасло и извещение, что прибыл «сам император». Ему ответили, что в России нет императора, а есть императрица. Адмирал Талызин предупредил Петра и привел к присяге Екатерине Балтийский флот. Миних и Гудович советовали Петру уйти на веслах в Ревель, а оттуда в Померанию, в Румянцевскую армию, двинуть ее на Петербург, но Петр не решался на такой шаг. Повернули обратно в Петергоф. Петр пытался помириться с Екатериной, но с ним уже никто не считался. Пришлось подписать составленное Тепловым отречение от престола, которое гласило, что хотя и недолго он процарствовал, но и за это короткое время убедился, что это «тягость и бремя, силам… несогласное», а посему он почел необходимым отказаться от престола. Он просил только оставить ему Елизавету Воронцову, собаку, арапа и скрипку. Дав ему собаку и скрипку, отправили в Ропшу этого «случайного гостя русского престола», который «мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне» (В. О. Ключевский). А 6 июля Екатерина получила из Ропши письмо от Алексея Орлова, что «урод» убит в пьяной драке приставленными к нему гвардейцами.

Дворцовый переворот завершился восшествием на престол ставленницы гвардии, но это не означало, что Софья-Августа Ангальт-Цербстская, ставшая в Петербурге Екатериной Алексеевной, могла почивать на лаврах, преподнесенных ей гвардейцами, уповая на свою популярность среди дворянства, для которого она стала «матушкой» задолго до памятного дня 28 июня, и на свой природный, практичный, цепкий ум, отшлифованный усиленным чтением во времена «18 лет скуки и уединения», т. е. замужества.

Конечно, после кратковременного царствования архинепопулярного среди русского дворянства Петра III стать популярной ставленнице гвардии Екатерине II было не так уж трудно, но все же имелось достаточно оснований для того, чтобы «самодержица всероссийская» первые годы своего пребывания на престоле с тревогой оглядывалась по сторонам, опасаясь то «шлиссельбургского узника», то крикунов из гвардейских казарм, вчерашних участников ее заговора, то знатных и влиятельных многоопытных представителей аристократической фронды. Она знала, что многие влиятельные лица при дворе считают, что царствовать должен ее сын Павел, а ей следует довольствоваться регентством, что она, по сути дела, является в истории самодержавия в России случайностью, такой же случайностью, как и ненавидимый ею супруг, убийство которого в Ропше не имело никаких последствий для дворянства, вызвав к жизни в народе десятки самозванных Петров Федоровичей, пока, наконец, «Петр III» из Зимовейской станицы не потряс всю империю от Яицкого городка и до Екатеринбурга, от Челябинска до Алатыря.

Понимала Екатерина и то, что участники июньских событий, возведшие ее на престол, знают ее зависимость от них, претендуют на многое, держатся независимо, охотно вспоминают о своих заслугах, готовы дать ей совершенно неприемлемые «рекомендации», вмешаться даже в ее личную жизнь.

Екатерина нервничала. На второй же день после воцарения она отдала распоряжение об устройстве свидания с Иваном Антоновичем. Убедившись в том, что ужасные условия заточения в Шлиссельбурге давно лишили экс-императора рассудка, оставив в качестве какой-то неясной, неуловимой мысли, невесть каким образом запавшей в его голову, смутное представление о том, что он — государь этой страны, Екатерина позаботилась лишь о том, чтобы его «из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался», поручила его неусыпному надзору Н. И. Панина, приказала убедить его принять монашество и подыскать ему подходящий, отдаленный, глухой монастырь где-либо в Коле или «посреди муромских лесов». К Ивану Антоновичу приставили капитана Власьева и поручика Чекина, которые стали усиленно уговаривать его постричься в монахи. Умалишенный претендент на русский престол соглашался, но не хотел принимать в монашестве имя Гервасия, предпочитая имя Феодосия и изумляясь, как все это может произойти, если он «бесплотный».

«Шлиссельбургский узник» был не страшен, страшны были для Екатерины те, кто мог воспользоваться его именем. А такие были. Вскоре после вступления на престол Екатерины раскрыли заговор в пользу Ивана Антоновича. Среди заговорщиков, стремившихся «восстановить Иванушку», были офицеры братья Гурьевы — Семен, Иван, Петр — и Петр Хрущов. Так как дело было несерьезное, «все это вранье», участники кружка заговорщиков отделались ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Спустя два года Екатерине пришлось столкнуться с новым заговором. Подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович являлся внуком Федора Мировича, переяславского полковника, вместе с Мазепой изменившего Родине и перешедшего на сторону Карла XII. Потомки изменника попали в тяжелое положение. Василий Мирович тяготился своим положением обер-офицера, вечными материальными затруднениями, а попытки его возвратить конфискованные земли деда и выхлопотать пенсии для сестер не увенчались успехом. Обойденный, обозленный Мирович затаил обиду и ждал удобного случая для того, чтобы добиться реванша. Его взоры устремились к Шлиссельбургу, где его полк нес караульную службу, и он решил попытаться пойти по стопам многих своих предшественников-гвардейцев, возводивших на престол и свергавших с него русских императоров. На гвардию положиться Мирович не мог — скромному пехотному подпоручику можно было рассчитывать только на солдат. Его единственным единомышленником был такой же неизвестный и незнатный офицер, поручик Великолуцкого пехотного полка Аполлон Ушаков. Вскоре не стало и его: Ушаков утонул. Мирович решил действовать один. Подговорив солдат, в ночь на 5 июля он поднял их по тревоге, велел зарядить ружья пулями и присягнуть Ивану Антоновичу, арестовал коменданта Шлиссельбурга. Между караулом гарнизонной команды, возглавляемой Власьевым и Чекиным, и отрядом Мировича завязалась перестрелка. Мирович приказал установить против внутренних ворот крепости шестифунтовую пушку. Гарнизонная команда сдалась. Но когда Мирович ворвался в камеру, Власьев и Чекин исполнили указ. Иван Антонович был ими убит. Мирович велел солдатам отпустить офицеров. «Они правы, а мы виноваты», — сказал он и попрощался с убитым. 15 сентября Мировича казнили на Обжорном рынке Петербургской стороны. Затея Мировича не что иное, как авантюра в полном смысле этого слова, поскольку он действовал только в собственных интересах, не опираясь хотя бы на немногочисленную прослойку дворянства. Поэтому и отзвук на события в Шлиссельбурге был самым незначительным.

Больше пугали Екатерину события иного характера. Слухи и сплетни ползли по невской столице и по «первопрестольной», распространялись по стране, занимали умы в гостиных вельмож и в гвардейских казармах. Многое из того, о чем говорили и шептались, было малоприятным для Екатерины. И хотя в июне 1763 г. императрица издала знаменитый манифест «о молчании», а за свои резкие суждения о ней Арсений Мацеевич был переименован в Андрея Враля, лишен «монашеского чина», расстрижен и направлен «к неисходному содержанию в Ревель», Екатерина знала, что среди петербургского дворянства есть не только ее сторонники, но и противники.

Поговаривали о том, что надо императрицу выдать замуж, выступали против Орловых, которым она так многим была обязана. Бывшие участники переворота: Хитрово, Ласунский, Рославлев — слишком откровенно подчеркивали ее зависимость от них, за что поплатились отставкой и ссылкой в свои имения. Даже среди своего ближайшего окружения Екатерина встретила людей, стремившихся подчинить ее своему влиянию и провести в жизнь свои идеи. В их ряду первым стоит Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича Павла, склонный передать престол своему воспитаннику, оставив матери лишь регентство, сторонник учреждения в России аристократических форм правления, аналогичных шведской монархии, инициатор учреждения постоянного Совета при императрице, в какой-то мере долженствующего продолжить традиции Верховного тайного совета. Н. И. Панин навлек на себя немилость Екатерины; и только «заслуги» его брата, Петра Ивановича Панина, жестокого «усмирителя» Крестьянской войны 1773–1775 гг., «первого враля» и «персонального оскорбителя» Екатерины, заставили ее примириться со старым вельможей.

Среди таких «отдаляемых» Екатериной II от себя участников июньских событий 1762 г. была и племянница Никиты Панина, девятнадцатилетняя Екатерина Романовна Дашкова, урожденная Воронцова, родная сестра фаворитки Петра III Елизаветы Воронцовой. Пожалованная за «отменные заслуги к Отечеству» 24 тыс. рублей и орденом Святой Екатерины, Дашкова, считавшая себя чуть ли не душой «революции», возведшей Екатерину на престол, понимала, что та, перестав в ней нуждаться, стремится отделаться от умной, тщеславной и энергичной своей соперницы по влиянию на умы. Екатерина не хотела делить с кем-либо власть и славу.

Так начался «просвещенный абсолютизм» Екатерины II. Не вдаваясь в его анализ, что не входит в задачу нашего курса, хотелось бы лишь привести замечательно меткую характеристику, данную А. С. Пушкиным и самой Екатерине II, и русскому самодержавию той поры: «…со временем история оценит влияние ее деспотизма на нравы, откроет жестокую деятельность… под личной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России»[54].

Лекция 14 Крестьянский вопрос в науке, публицистике и литературе

Классовая борьба, то усиливаясь, то ослабевая, но только для того, чтобы вновь усилиться, непрерывно потрясала Российскую империю XVIII столетия.

Медленно, очень медленно, с трудом преодолевая закостеневшие представления об общественном устройстве, крестьянский вопрос пробивал себе дорогу в общественно-политическую мысль феодальной России, нашедшую отражение в памятниках литературы.

Однако если в них шла речь о смердах и закупах, сиротах и крестьянах, то они фигурировали лишь в качестве бессловесных статистов, выступая в роли той аморфной массы, существование которой само собой подразумевалось, было чем-то абсолютно необходимым, но если и достойным внимания князей и бояр и окружавших их «книжных» людей, то только для того, чтобы подчеркнуть им свое презрение.

Такое отношение к крестьянству нашло яркое выражение в знаменитом ответе Олега Святославича («Олега Гореславича» «Слова о полку Игореве») Владимиру Мономаху — «несть мене лепо судити… смердом», и в той характеристике, которую дали бояре старых городов Суздальской земли Ростова и Суздаля жителям Владимира, назвав их своими смердами и холопами.

В такой обстановке «смердолюбие», даже в том его значении, которое связывают с политической и законодательной деятельностью Владимира Мономаха, заботившегося о том, чтобы обезопасить смерда от стрел и арканов половцев, выглядело исключением. Лишь в XVI в. в памятниках литературы, отражающих идеологию феодалов, появляется нечто новое, заставляющее признать, что именно в это время наиболее передовые люди задумались о судьбе крестьян. Замечательный русский мыслитель времен Ивана Грозного Ермолай-Еразм в своем сочинении «Благохотящим царем правителница и землемерие» провозгласил: «Вначале же всего потребна сут ратаеве, от их бо трудов есть хлеб, от сего же всех благих главизна». Эта основное положение: крестьянин — основа общества — заставило Ермолая-Еразма заговорить о великих тяготах, падающих на крестьян, об их бедственном положении, которого в других «царствах» он «не видехом», выдвинуть проект ограничения повинностей крестьян в пользу их господ одной пятой всего, добываемого трудом крестьян, освобождения крестьян от денежного оброка и налога деньгами в пользу государства.

Гораздо дальше Ермолая-Еразма пошли не оставившие своих сочинений его современники Матвей Башкин, отрицавший холопство и отпустивший своих холопов на волю, и Феодосий Косой, сам в прошлом холоп, проповедовавший полное равенство всех людей. Но это были «еретики», выступавшие против самих основ феодального общественного строя и поэтому подвергнувшиеся преследованиям. Что же касается громадного большинства русских бояр и дворян, то философские вопросы были им чужды, «общественные язвы» неведомы, а те немногие, которые задумывались над вопросами социальной жизни страны, мыслили по «Домострою», в лучшем случае призывавшему не разорять своих крестьян, или являлись единомышленниками Зиновия Отенского, страшно боявшегося «злобы рабия», поскольку «от нея же земля трясется, внегда рабу воцаритися».

Интерес к крестьянскому вопросу вновь пробудился лишь в петровские времена. В «Книге о скудости и богатстве» Иван Тихонович Посошков, ремесленник, выходец из оброчных дворцовых крестьян подмосковного села Покровского, констатировал крайнюю «скудость» крестьянства и ставил вопрос о ее причинах. Ответ на вопрос он искал в «помещичьем насилии» над крестьянами, в «небрежении их» помещиками, в «бременах неудобноносимых», накладываемых помещиками на своих крестьян, не дающих им возможности в страдную пору работать на себя «единого дня» в неделю. Этим Посошков объяснял массовое бегство крестьян в «понизовые места… украенные… и в зарубежные».

Такое отношение помещиков к своим крестьянам, уподобляющихся человеку, подрубающему сук, на котором он сидит, по мнению Посошкова, обусловлено тем, что помещики владеют крестьянами временно. Подлинным владельцем крестьян является государь. «Царю они всегда вековые, и крестьянское богатство — богатство царственное, а нищета крестьянская — оскудение царственное». И чтобы неразумные и алчные помещики не разорили бы крестьян окончательно, чем был бы нанесен непоправимый ущерб государству, царь должен «помещикам учинить распоряжение указное, по чему им с крестьян оброку и иного чего имать и по колику дней в неделе на помещика своего работать и иного какого изделия делать, чтобы им сносно было государству подать и помещику заплатить и себя прокормить без нужды». Если же помещик станет брать лишнее, то у него следует отобрать землю и крестьян, которые обязаны доносить государю о злоупотреблениях своих господ. Целям борьбы с притеснениями со стороны помещиков и чиновников должно служить обучение крестьянских детей грамоте. Весьма важным является проект Посошкова об отделении крестьянской земли от помещичьей и уплате самими крестьянами государственных налогов.

Некоторые взгляды Посошкова были широко распространены среди крестьянства. Крестьяне считали себя государственными, а, следовательно, поскольку крестьянству присущ наивный монархизм, — государевыми, а отнюдь не помещичьими людьми, во владении которых они пребывают лишь временно. В этом отношении Посошков сформулировал лишь то, что владело умами крестьян не только в XVIII в., но, видимо, и ранее, и позднее, хотя в сохранившихся и дошедших до нас источниках идея принадлежности крестьян государству, и только ему, выступает отчетливо лишь в XVIII в.

Но Посошков далек от того, чтобы отражать интересы крестьян. Идеолог купечества, он заботился о крестьянине как подданном государя. Возлагая ответственность за побеги крестьян на помещиков, он прежде всего думал о том, что «интерес царского величества умножитца», а это приведет к тому, что «купеческие промыслы расширятца».

Посошков считал необходимым бороться с «леностью» крестьян, не задумываясь над тем, что представляет собой эта «леность» и чем она вызвана, ввести паспортную систему с целью воспрепятствовать бегству крестьян.

Прогрессивные, передовые взгляды, отражающие стремление положить конец «скудости» крестьян и создать условия, при которых им «было не тягостно», уживаются у Посошкова с непоколебимой верой в необходимость сохранения крепостнических отношений в деревне. Ему не приходила мысль о возможности коренных преобразований во взаимоотношениях крестьянина и дворянина.

Неизвестно, какие именно «важные и секретные государственные дела» привели в 1725 г. И. Т. Посошкова в Петропавловскую крепость, где он и скончался спустя пять месяцев, были ли они связаны с идеями, развиваемыми им в «Книге о скудости и богатстве», или нет. Пожалуй, первое предположение вероятнее второго, но во всяком случае взгляды Посошкова далеко опережали мышление даже передовых людей поры петровских преобразований.

Современник И. Т. Посошкова, автор знаменитых «Препозиций» Ф. С. Салтыков ни словом не обмолвился о крепостном крестьянстве. Даже этому «прожектеру», передовому человеку России первой четверти XVIII в., «птенцу гнезда Петрова» крепостническая система не только казалась незыблемой, но и совершенной.

Другой представитель «гнезда Петрова» — А. П. Волынский не прошел мимо крестьянского вопроса. В его «Инструкции дворецкому Ивану Немчинову о управлении дому и деревень», написанной в 1724 г., немало места уделено крестьянству. Составить эту инструкцию его побудили не общегосударственные интересы, хотя позднее он писал, что «лучшее все изобретение и главные доходы государства российского происходят от земледельства», а стремление как можно целесообразнее организовать свое хозяйство с целью получения максимально высоких доходов. Волынский не ставил и не мог поставить вопрос о крепостном праве, так как в его представлении это было естественное и вечное состояние крестьян. Все «устроение», предусмотренное в «Инструкции», было направлено к тому, чтобы вышколить, выдрессировать крестьян. Согласно «Инструкции» крестьянин должен находиться под повседневным контролем приказчика, старосты и десятского. Поездка на торг, покупка и продажа, любая отлучка из дома — все регламентировалось, на все крестьянин обязан был испрашивать разрешения. Даже со двора своего «для нужды», по дрова, на свой участок, крестьяне не могли отлучаться без позволения десятского. Более того, каждое утро и каждый вечер десятские должны были обходить вверенный им десяток домов и проверять, все ли на месте, нет ли «прибылых посторонних».

Волынский требовал от Немчинова жестокой борьбы с «леностью», которой якобы подвержены все крестьяне, погрязшие в «замерзелой грубости» и «нерадетельности».

Больше всего опасался Волынский «противности» крестьян и, стремясь держать их в страхе, приказывал «ослушных» заковывать в цепи, сажать на хлеб и воду, подвергать телесным наказаниям, «ибо бесстрашие, да к тому ж еще пьянство всякому непотребному и богу противному делу корень».

Если учесть все это, то станет ясным, что заботы Волынского о крестьянском тягле, о скоте и посевах крестьян, об обучении крестьян грамоте с целью назначения из их числа писцов, о престарелых и убогих и т. п. ставили своей задачей укрепить крестьянское тягло, что вместе со строгим контролем за всей хозяйственной деятельностью, жизнью и бытом крестьянина обеспечило бы ему постоянные доходы при сохранении незыблемыми крепостнических порядков и в вотчине, и в государстве.

Даже тогда, когда Волынский выступал в качестве не вотчинника, а крупного государственного деятеля, и в своих проектах рассматривал вопрос о причинах бегства крестьян и мерах борьбы с ним, он предлагал не возвращать беглых крестьян их владельцам, а отдавать последним освоенные крестьянами на новых местах земли, так как, о чем свидетельствует опыт многих лет, только таким образом владельцы могли вернуть своих беглых. Следовательно, и «Инструкция», и «Мнение» А. П. Волынского являются произведениями, отражающими идеологию крепостника.

«Отец русской истории» и видный член «ученой дружины», ярый враг «верховников» и активный участник январско-февральских событий 1730 г., возглавивший дворянскую оппозицию «аристокрации» во времена «затейки» «верховников», В. Н. Татищев также считал крепостное состояние крестьянства естественным и необходимым. В своих «Кратких экономических до деревни следующих записках» он отмечал бедственное положение крестьян, которые нередко «чем сеять не имеют». Он заботился о создании крепкого крестьянского тягла, стремился обучить крестьянских детей ремеслам, но интересовало его крестьянство только потому, что оно являлось основой благосостояния помещиков.

По мнению Татищева, крестьяне «ленивы» и «нерадивы», чем и объясняется их хроническая бедность, и поэтому заслуживают поощрения лишь богатые, «рачительные» крестьяне, которым и следует отдавать «в батраки без оплаты» «ленивцев».

Татищев — сторонник систематической, жестокой эксплуатации крестьян, долженствующих работать круглый год по 16 часов в сутки. Вся жизнь и деятельность крестьян, по его мнению, должна быть регламентирована и находиться под постоянным контролем вотчинных властей, которым надлежит применять по отношению к ним самые строгие наказания.

Но как историк Татищев знал, что крестьяне не были извечно крепостными, что до Бориса Годунова и Василия Шуйского они имели право перехода «от обычая», утраченное при этих царях. Но он был далек от того, чтобы протестовать против крепостного права, утвердившегося в России. Наоборот, он считал, что дворянин «по природе судия над своими холопи и рабами и крестьяны». Но «судией» дворянин стал не сразу, его сделало таким государство. Татищев полагал, что если польза общая требует, то законы могут быть изменены, хоть «и не все вдруг… а окончание в секрете до времени держать».

Трудно сказать, могло ли в его представлении, хотя бы и в очень отдаленном будущем, выступить в качестве такого закона, который для «пользы общей» следует отменить, крепостническое законодательство, но несомненно одно, что он хорошо представлял себе опасность, которая угрожала помещикам со стороны обобранного, угнетенного, но озлобленного крестьянства. Как историк, изучавший времена Ивана Грозного и «смуты», как современник астраханского восстания и восстания Кондратия Булавина, он не мог пройти мимо вопросов классовой борьбы в прошлом, его волновала возможность повторения «гили», «мятежей», «бунтов». Справедливо полагая, что восстания исходят от народа, «что редко когда шляхтич в такую мерзость вмешался», Татищев подчеркивает, что на «бунт» поднималась «подлость», т. е. простой народ. Это были холопы Болотникова и Баловня, казаки Заруцкого и Разина, стрельцы и «чернь». Они поднимались на борьбу с правительством и господами в силу своей «подлости», т. е. в силу своего социального положения, с которым они не хотели мириться, в силу своего «невежества», ибо «никогда никаков бунт от благоразумных людей начинания не имел».

Профилактической мерой, должной предупредить народные движения, является обучение крестьян, их просвещение. И в этой связи следует обратить внимание на одну очень важную проблему. Постановка крестьянского вопроса в XVIII в. и в значительной мере в XIX столетии обусловливалась обстоятельствами двоякого характера. Заняться крестьянским вопросом русское дворянство вынуждали явления экономического порядка. Развитие буржуазных отношений в крепостной России, возникновение и развитие капиталистических форм производства в промышленности, расширение национального всероссийского рынка, вовлечение помещичьего хозяйства в товарно-денежные отношения и т. п., т. е. все то, что определяло собой разложение феодальной системы в стране, ставило перед дворянством проблему повышения доходности поместий, а с ней вместе и проблему рабочей силы. Но имели место и другие факторы, вынуждавшие российское шляхетство XVIII в. заинтересоваться вопросом о крепостном крестьянстве: это — классовая борьба крестьян.

У одних дворян, задумывавшихся над крестьянской проблемой (а таких было в те времена еще очень мало), на авансцену выступали экономические, хозяйственные соображения, других же пугал образ мятежного крестьянина с дубьем и топором. Нередко оба эти начала переплетались воедино. На одном этапе социально-экономического развития России правящие верхи считали необходимым поставить крестьянский вопрос в прямую зависимость от перемен в экономике страны, на другом — на первый план выступали опасения народных восстаний. Характерно, что постановка идеологами дворянства и купечества крестьянского вопроса в первой половине XVIII в. имела существенное отличие от его постановки во второй половине столетия.

Начавшееся разложение крепостнической системы, развитие буржуазных элементов и обострение классовых противоречий в стране побудили наиболее передовых представителей общественно-политической мысли в царствование Екатерины II поставить крестьянский вопрос столь остро и в таких формах, которые были просто немыслимы в первой половине XVIII в.

Но, не затрагивая весь круг явлений, породивший такую остроту крестьянского вопроса во второй половине XVIII в., остановимся на зависимости крестьянской проблемы от классовой борьбы в стране, на отражении ее в общественно-политической мысли в России XVIII в. Вот почему заслуживающей нашего внимания является идея Татищева о создании сельских школ, где бы обучали грамоте и арифметике не только с целью подготовки из числа крестьян людей «умных и ученых», необходимых для пополнения вотчинной администрации, для удовлетворения потребностей государства в грамотных рекрутах, но прежде всего для предупреждения «ересей» и «бунтов», так как причину их следует искать в «невежестве» народа. Образованный крестьянин бунтовать не станет.

Предотвратить крестьянские восстания путем коренного изменения положения крестьян Татищев и не помышлял. Не думал об этом и другой член «ученой дружины» — А. Д. Кантемир, сочувственно относившийся к крестьянину, который «надсаживается» на барской работе, «жиреет на мякине», несет все добытое «в поклон» барину, мучается «на правеже» за недоимки.

Даже М. В. Ломоносов, вышедший из самой гущи народных масс, крестьянин-помор, так много заботившийся «о размножении и сохранении российского народа», высоко ценивший его трудолюбие, знавший хорошо тяжелую участь русского крестьянина, и тот не пошел дальше осуждения «отягощениев»; и ни в одном его произведении нет прямых высказываний против крепостного состояния крестьянства.

Классовая борьба крестьян во всех формах и проявлениях побуждала наиболее умных, дальновидных и прозорливых представителей господствующего класса искать средств для ее предупреждения. Прежде всего их интересовала проблема изыскания действенных мер против массового бегства крестьян. И если большинство тех, кому этим вопросом надлежало ведать, считало панацеей крутые меры и жестокие наказания, то находились люди, гораздо глубже вникавшие в дело. А. Бутурлин, ведавший пограничными форпостами, долженствующими удерживать поток беглых, устремлявшихся в Польшу, в записке 1735 г. указывал, что единственный способ задержать беглых или вернуть их из-за рубежа, это «подать сбавить».

О «бессовестных помещиках», непомерно отягощающих своих крестьян, говорил обер-прокурор Сената времен «бироновщины» А. Маслов, считавший нужным установить норму оброка и барщины и этим прекратить бегство крестьян.

Не принадлежавший к дворянской России, но пытавшийся излечить ее недуги, в том числе и такой, как множество «живых покойников», как называл он беглых крестьян, Ломоносов считал нужным требовать от помещика «поступать с кротостию» с крестьянами.

В 60-х годах XVIII в. представители общественно-политической мысли в России и передовой, прогрессивной, и реакционной ставят крестьянский вопрос в таком масштабе и в таких формах, которые были немыслимы ни при Елизавете Петровне, ни во времена «бироновщины» и «верховников». Одни предлагают те или иные способы решения крестьянской проблемы, те или иные изменения в деревне, призванные обеспечить ее хозяйственное развитие и смягчить противоречия между помещиками и крестьянами; другие яростно защищают необходимость сохранения незыблемыми крепостнических устоев в деревне и в государстве в целом. Нет никакого сомнения в том, что так быстро пробудившийся интерес к крестьянскому вопросу был обусловлен обострением классовой борьбы. Поэтому круг лиц, обеспокоенных крестьянским вопросом в стране, быстро расширялся. Среди них оказалось, как и следовало ожидать, немало «власть предержащих». Задумалась над ним, едва вступив на престол, Екатерина II.

Екатерина писала о первых годах своего царствования: «…внутри империи заводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начинали присоединяться местами и помещичьи…» Императрица подсчитала, что «бунтующих» заводских крестьян насчитывалось 49 тыс., монастырских — 100 тыс., помещичьих — 50 тыс. человек. Умная и дальновидная, она предчувствовала «грядущую беду», представляя ее в виде «бунта всех крепостных деревень», который «воспоследует», если все сохранить по-старому. Вот почему в своем знаменитом «Наказе», обращенном в Комиссию по составлению Нового уложения, Екатерина выступает против «жестокостей», «зла безмерного», за ограничение помещичьего произвола и поборов и т. п. Императрица считала такие меры необходимыми потому, что они помогут смягчению «ожесточения» крестьян против «порядка установленного» и прекращению «обороны рабов», т. е. классовой борьбе крестьян. В письме генерал-прокурору А. Вяземскому она писала: «Если мы не согласимся на уменьшение жестокостей и умерение человеческому роду нестерпимого положения, то и против нашей воли сами оную возьмут рано или поздно».

Значит ли это, что Екатерина думала о каких-то серьезных изменениях в положении крестьян? Конечно, нет. Но она, во-первых, тем самым платила дань своему «просвещенному веку», снискивая себе популярность среди передовых умов России и Западной Европы, и, во-вторых, добивалась путем неизбежного распространения слухов о ее словах, намерениях, стремлениях среди народных масс славы о себе как государыне, заботящейся о народе. Но многие принимали всерьез звонкие слова «Тартюфа в юбке», «философа на троне», считали их «аксиомами, разрушающими стены», и, будучи допущенными к обсуждению, «вымарывали» отдельные места в «Наказе».

Между тем следует признать, что, несмотря на кажущиеся разногласия, хор окружавших Екатерину вельмож звучал довольно монотонно. Явно реакционно настроенные приверженцы незыблемости крепостной системы А. П. Сумароков и Е. Р. Дашкова также выступали против тиранов-помещиков, «доморазорителей», которых Дашкова называла просто сумасшедшими, так как они не понимают, что источником их богатства являются крестьяне. Но такие взгляды нисколько не помешали ей в разговоре с Дидро указать на всю пагубность освобождения крестьян, поскольку, по ее мнению, освободить крестьян можно только в том случае, если они будут просвещенными, а просвещенный крестьянин, как думала предшественница Андрея Болконского из «Войны и мира», осознает весь ужас своего положения, который просто недоступен умственному взору забитого, ограниченного, темного, неграмотного крестьянина.

Таким же решительным противником освобождения крестьян выступает и А. П. Сумароков, в одном из писем рисовавший идиллическую картину мирной жизни господ в своих вотчинах и их безмятежного сна, на что умная и циничная Екатерина заметила: «И бывают отчасти зарезаны от своих».

Не приходится говорить о М. М. Щербатове, который так же, как и Дашкова, считал, что свобода крестьян вредна не только для дворянства, но и для крестьян, а всякие попытки крестьян добиться облегчения своего положения следует подавлять самым жестоким образом.

Сторонники относительно прогрессивных идей также оставались приверженцами сохранения незыблемой всей крепостнической системы. Так, например, П. И. Панин полагал, что следует учредить надзор над жадными и жестокими помещиками, ввести норму крестьянских повинностей и запретить продажу в одиночку членов крестьянской семьи, что, по сути дела, не шло дальше известного указа Петра 1721 г., осуждавшего продажу крестьян «врознь», «как скотов», «отчего не малой вопль бывает», но отложившего запрещение такого рода торговли людьми до сочинения нового Уложения, которое так и не было выработано.

С. В. Гагарин считал необходимым разрешить помещичьим крестьянам выкупаться на волю за 250 рублей. Но это могло быть доступно только горстке крестьян; да и выкупаясь крестьянин лишался земли и становился безземельным арендатором.

Ни Панин, ни Гагарин, не останавливаются подробно на мотивах, побудивших их прийти к таким мыслям, но эти мотивы нельзя не связать с «противностями» крестьян.

Гораздо определеннее говорит о причинах, заставивших заняться крестьянским вопросом, И. П. Елагин, в 1766 г. предложивший предоставить землю помещичьим крестьянам в постоянное пользование и ограничить барщинные работы и оброк. Он считал, что таким образом помещики обезопасят себя от справедливого гнева своих крестьян, ибо «истребится в них дикая суровость» и «умалятся разбои и грабительства».

Я. Е. Сивере в своем сочинении «Экономический закон» в связи с кижским восстанием и под непосредственным его влиянием писал, что «не должно налагать на подданного более того, что он может выполнить». Прекрасно понимая значение сопротивления крестьян, крестьянских «бунтов» и «мятежей», Сивере советовал дворянам самим изменить положение крестьян, ибо если крестьяне в процессе борьбы будут добиваться: каких-либо уступок, то это приведет их к мысли о необходимости усиления борьбы с целью дальнейшего улучшения своего положения; и, таким образом, помещики, идущие навстречу крестьянам по инициативе крестьян, а не своей, окажутся сами виновниками «бунтов».

Несколько особняком стоит Д. А. Голицын. В сочинении «О духе экономистов» (1796) и в письмах к А. М. Голицыну (1760–1784) он развил свои воззрения на крестьянский вопрос в России. При этом на первый взгляд кажется, что Голицын не касается вопроса о классовой борьбе русских крестьян как о факторе, побудившем его взяться за перо для составления проекта преобразований русской деревни. Он исходит как будто из явлений чисто экономического характера. Причину «лености» крестьян он видит в крепостном праве и отсутствии у крестьян собственности на землю. Низкая производительность труда («леность») крепостных крестьян, по его мнению, есть следствие незаинтересованности крестьян в результатах своего труда, принадлежащих не им, а помещикам. Д. А. Голицын убежден, что бедность деревни, слабое развитие ремесла и торговли обусловлены крепостным состоянием крестьян. Он полагал, что, «пока существует крепостное право, русская империя и наше дворянство… останутся бедными». В его представлении фундамент благосостояния государства — собственность.

Пожалуй, Голицын шел дальше всех своих современников в понимании причин отсталости России, слабого развития экономики и перспектив исторического развития страны, связывая все это с крепостнической системой и отмечая, что прогресс во всем связан с «правом собственности и свободы» крестьян. Д. А. Голицын возвысился над уровнем своих современников… Правда, под влиянием писем А. М. Голицына он постепенно отказывался от своих первоначальных радикальных мыслей; придя в конце концов к выводу о вредности «общего и повсеместного» проведения преобразований и сведя последние к постепенному освобождению крестьян без земли.

Но было бы ошибкой полагать, что классовая борьба не играла никакой роли в проектах Д. А. Голицына. Он понимал значение социальной борьбы народных масс и боялся се, как и все другие, даже самые передовые его современники, идеологи дворянства. Но, проведя большую часть жизни за границей, в Париже и Гааге, он, естественно, больше был знаком с событиями французской буржуазной революции, нежели с восстаниями русских крестьян.

Примкнув к физиократам, Голицын считал, что их учение обеспечит «алтарь, трон, собственность, одним словом, принципы наиболее осмысленные», попранные французской революцией, когда хозяином страны стал «глупый народ», установивший «беспорядок и анархию» и даже такие «крайности» как «неограниченную свободу» и «абсолютное равенство». И дабы ничего подобного не произошло в России, Д. А. Голицын предлагал провести ряд преобразований, которые он изложил в книге «О духе экономистов», где суммировал все то, что писал о крепостном праве на протяжении 36 лет.

Нельзя не отметить, что не принадлежавший к вельможам, к правящим кругам А. Я. Поленов, один из авторов ответа на «задачу» о крестьянской собственности, опубликованную Вольным экономическим обществом в 1766 г., считавший крепостное право «строгим и бесчеловечным», а крепостных крестьян — лишенными «прав человечества», требовал не отмены крепостного права, а только закрепления за крестьянами земель в их. владение. И то он подчеркивал необходимость такого шага потому, что «конечное угнетение не только вредно для общества, но и опасно», ссылаясь на Польшу, которая «великий урон от крестьян притесненных потерпела» во времена казацких восстаний. Он считает, что бедный и забитый русский крестьянин не заинтересован в сохранении существующих общественных порядков и готов, «не видя конца своим бедствиям», выступить против бар. Следовательно, и Поленова прежде всего пугал образ мятежного крестьянина. И свой проект, который, кстати сказать, он не считал обязательным, а только рекомендовал дворянству, он составлял опять-таки из опасения «грядущей беды». Интересно отметить, что сочинение А. Я. Поленова члены Вольного экономического общества удостоили премии, но опубликовать не решились, и оно вышло из печати спустя столетие.

На позициях, сходных с теми, которые занимал Поленов, стоял депутат Комиссии по составлению Нового уложения Я. П. Козельский. Он считал необходимым провести ряд преобразований в деревне: предоставить крестьянам право наследственной собственности на обрабатываемые ими помещичьи земли, регламентировать повинности крестьян, установить контроль властей над взаимоотношениями помещиков и крестьян и др. Но при этом он прямо ссылался на то, что все это должно служить «предупреждению причин непослушания рабов против господ», ибо благодарные крестьяне перестанут убивать своих бар.

Когда Вольное экономическое общество премировало сочинение Беарде де Л’Абея, предлагавшего постепенно, исподволь предоставить крестьянам право на движимое и недвижимое имущество, оно, конечно, соглашалось с ним в том отношении, что сохранение существующего положения в деревне опасно и, выражаясь словами самого Беарде де Л’Абея, лучше иметь «ласковую собачку» (свободного крестьянина), нежели «злого медведя» (крепостного крестьянина). Но следует отметить, что, премировав сочинения Беарде де Л’Абея и Поленова, Вольное экономическое общество заботилось о том, чтобы их идеи не имели широкого распространения.

«Грядущей беды» — «бунта всех крепостных деревень» боялось все дворянство. Радищев, призывавший к крестьянской революции, Огарев, который хотел бы быть адъютантом у Пугачева, Чернышевский, не боявшийся ни крестьянского мятежа, ни «пьяных мужиков», — все это люди далекого будущего. Даже самое передовое дворянство, представлявшее всю важность крестьянского вопроса, одновременно давало себе отчет и ю всей опасности его для себя. Депутат от дворян Козловского уезда в Комиссию по составлению Нового уложения Г. С. Коробьин, считавший, что «причиной бегства крестьян по большей частью суть помещики, отягощающие толь много их своим правлением», требовавший ограничения помещичьего произвола над крестьянами, государственного регулирования их повинностей, не только не выступал за отмену крепостного права, ко боялся, как бы его предложения не помогли крестьянам «своевольничать», и, наконец, под давлением своих критиков из лагеря убежденных крепостников, выступил с оправдательной речью.

Коробьина поддержали некоторые депутаты Комиссии по составлению Нового уложения: Я. П. Козельский, депутат от пахотных крестьян И. Жеребцов, депутат от черносошных крестьян И. Чупров и другие, но их голоса потонули в хоре крепостников, обрушившихся на Коробьина и даже не попытавшихся разобраться в том, где лежат истоки выступления депутата козловского дворянства, всерьез принявшего «Большой наказ» Екатерины II и сделавшего из него далеко идущие выводы.

Коробьин не знал ни сущности «просвещенного абсолютизма», типичным представителем которого была императрица Екатерина II, ни ее натуры — двойственной, лицемерной и циничной, ни ее притворства и фиглярства. Она сама могла изрекать «аксиомы, разрушающие стены», но за подобного рода мысли, за «просвещение» «Новиков перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь. Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность»[55].

Немногие из «вольнодумцев» тех времен могли себе представить, как можно писать о «рабах», которым «законы могут утвердить полезное для собственного имущества и привести их в такое состояние, чтоб они могли купить сами себе свободу», о необходимости замены «жестокости» по отношению к крестьянину «умеренностью», как можно поставить своей целью «все устраивать ко благу всех вообще и всякого особо», предлагать «задачу» о собственности крестьян и т. п. и в то же самое время издавать указы о праве помещиков ссылать своих крестьян на каторгу, запрещении жалоб на помещиков и превращать крестьян в «крещеную собственность», а помещиков — в неограниченных и всесильных владык.

Ф. Энгельс, давая оценку дипломатии русского царизма времен Екатерины, писал: «Ей… разрешается быть в одно и то же время легитимистской и революционной, консервативной и либеральной, ортодоксальной и просвещенной»[56]. Эту характеристику Ф. Энгельса можно распространить и на внутреннюю политику царизма той поры, когда «монархи то заигрывали с либерализмом, то являлись палачами Радищевых»[57], когда Екатерина II провозглашала целью своего царствования всеобщее благо и в то же время своим законодательством обусловила то, что в России крепостное право «приняло наиболее грубые формы» и «ничем не отличалось от рабства»[58].

Бросается в глаза еще одна особенность крестьянского вопроса в России в XVIII в. Дворяне-предприниматели, чьи хозяйства все в большей степени втягивались в товарно-денежные отношения, были далеки от радикальной постановки крестьянского вопроса. Более того, они его не ставили вовсе.

Казалось бы, кто, как не они, рачительные хозяева и первые русские агрономы, заводившие у себя «коппельное» (многопольное) хозяйство и конструировавшие сельскохозяйственные «махины», сеявшие «китайское суходольное пшено» и горчицу, картофель и томаты, строившие сукновальные «фабрики» и винокурни, должны были задуматься о положении крестьян, хотя бы в связи с проблемой производительности труда крепостных крестьян.

Ничего подобного не наблюдалось. Даже такие передовые представители дворянской экономической мысли, как П. И. Рычков, А. Т. Болотов, были очень далеки от попыток увеличить доходность своих имений за счет повышения производительности труда крестьян, для чего нужно было в деревне что-то изменить, что-то перестроить, преобразовать.

П. И. Рычков выступал в роли ревностного поборника помещичьего барщинного хозяйства со строгим полицейским надзором за поведением и «домостроительством» крестьян, со всякими карами для «непокорных». Дальше трехдневной барщины и воскресного отдыха для крестьян как «разумных» мер, обеспечивающих сохранение крестьянского тягла, он не пошел. Этот предшественник Павла I, из опасения перед новой «пугачевщиной» издавшего пресловутый указ 1797 г. о трехдневной барщине, недалеко ушел от Волынского и Татищева.

А. Т. Болотов, ученый, агроном и пропагандист агрономических знаний, практик и теоретик дворянского предпринимательства, и не помышлял о каких-либо изменениях в положении крепостного крестьянства.

Нельзя не прийти к выводу, что даже эти передовые умы «просвещенного века» были так же далеки от мысли о каких-либо преобразованиях в деревне, как и составители инструкций своим управителям П. Б. Шереметев, Н. Г. Строганов, С. Гагарин, Ф. Удолов, М. М. Голицын, которые, наверное, с удивлением узнали бы о самой возможности существования какого-то крестьянского вопроса.

Следовательно, в интересующее нас время русских помещиков хоть в какой-то мере заняться крестьянской проблемой заставляла не столько экономическая необходимость, «леность» крестьян, сколько их «непослушание», «буйство» и опасения «грядущей беды». В те времена еще не было дворян, понимавших, что крепостная система предназначена для людей «тупых и недельных головой».

Обращает на себя внимание тот факт, что во второй половине XVIII в. даже промышленники — заводчики из купцов и крестьян, а тем более из дворянства — были не только далеки от попыток широкого применения вольнонаемного труда, но больше всего хлопотали о расширении крепостнических привилегий.

Крестьянский вопрос оказывал определенное влияние на передовые умы Эстонии и Латвии. В 1764 г. И. Г. Эйзен, пастор в Торпа (Эстония), выступил со своей работой «Наказ управителю» («Проект устройства господских имений в России…»), направленной против крепостничества, заявляя, что оно приносит вред и государству, и дворянству. Он полагал, что крестьянам надо предоставить личную свободу и передать землю, которую они обрабатывают. По мнению И. Г. Эйзена, крестьян следует перевести на денежную аренду и предоставить им право передачи своих усадеб по наследству; что же касается имений дворян, то их следует обрабатывать, прибегая к наемному труду.

Но Эйзен был далек от стремления к каким-либо радикальным изменениям, от решения вопроса о путях развития общества самими крестьянами. Все преобразования, по его мнению, должны быть проведены сверху, по инициативе самих помещиков.

Владелец имения Айзкраукле ландрат барон К. Ф. Шульц побывал в Петербурге и понял, каким ветром дует на берегах Невы в первые годы воцарения «ученицы» французских просветителей Екатерины II. В 1764 г. он выпустил для своих крестьян книгу на латышском языке «Законы для крестьян имений Айзкраукле и Римани», в которой установил нормы барщины, разрешил крестьянам подавать жалобы и после расчета с барином продавать продукты. Но это была лишь дымовая завеса, дань «просвещению» и просветителям, в частности Монтескье, на которого Шульц ссылался. Ландтаг 1765 г. хотя и призывал к «человечности» по отношению к крестьянам и восставал против тирании помещиков, но книгу Шульца расценил как дерзкий выпад против всего остзейского дворянства и ландтага, и Шульц поспешно отменил свои «Законы для крестьян».

Нельзя обойти молчанием то обстоятельство, что идеологи купечества также не могли пройти мимо вопроса о крестьянах, но их взгляды ничем не отличались от взглядов идеологов дворянства.

Отмечая тяжелое положение крестьян, причину этого М. Д. Чулков видел все в той же «лености» крестьян и считал необходимым строгий контроль барина над жизнью и деятельностью крестьян, а И. И. Голиков указывал, что просвещение крестьян вредно, так как образованные крестьяне «станут не такие послушливые», как темные, неграмотные, и резко выступал против обсуждения вопроса о возможном освобождении крестьян.

Но хотя даже «рачительные» хозяева, как правило, вряд ли представляли себе необходимость каких-либо серьезных изменений в положении крестьян, крестьянский вопрос все больше завоевывал умы. Он становится центральным в деятельности Комиссии по составлению Нового уложения. Он проникает в Московский университет, где весной 1768 г. И. А. Третьяков собирался читать лекцию на тему «Происходит ли наибольшая польза в государстве от рабов или от людей свободного состояния, от уничтожения рабства», а С. Е. Десницкий в «Слове о прямом и ближайшем способе к изучению юриспруденции», «говоренном» в июне того же года, указывал на косность и рутинность крепостнических порядков, на необходимость закрепления за крестьянами обрабатываемой ими земли в собственность (во второй половине XVIII в. это означало наследственное пользование крестьянами обрабатываемой ими помещичьей земли, de jure остающейся полной собственностью помещиков) и т. п.

Обращают на себя внимание несомненные элементы буржуазной идеологии, характерные для выступлений некоторых представителей «просвещенного века», стремившихся поставить и посильно разрешить крестьянский вопрос.

Считая право собственности на землю крестьян основой благосостояния государства, Д. А. Голицын связывал с ним расцвет науки и искусства в стране. Он горячо поддержал проект С. В. Гагарина, предлагавшего освобождать крестьян за выкуп в 250 рублей. Эта операция была под силу только состоятельным крестьянам, тем, «кто в силах покупать». Только они могли приобретать землю в собственность или брать ее в аренду.

Беарде де Л’Абей также подчеркивал огромное значение крестьянской земельной собственности, которая обусловит трудолюбие крестьян, привяжет их к земле, к хозяйству, будет способствовать хозяйственной инициативе крестьян и т. п.

Среди поступивших в связи с опубликованием «задачи» о собственности крестьян в адрес Вольного экономического общества сочинений имеются два (№№ 71 и 99), авторы которых предлагали буржуазный путь развития деревни. Один из них (№ 99) рекомендовал представить наследственную собственность на землю только крестьянам «хорошего состояния», имеющим полноценное хозяйство, а другой (№ 71) развивал мысль о том, что крестьянам надо передать в собственность землю уже хотя бы потому, что каждый человек о «собственном больше попечения имеет, чем об общем», и если не утвердить собственность, то люди не будут работать, «надеясь один на другого», ибо ничто так не стимулирует деятельность, «как имя и надежда собственности».

Идея собственности крестьян, характерная для Голицына, Поленова, Козельского и других, в туманной, смутной форме отражала зарождение элементов буржуазной идеологии.

Крестьянский вопрос проникает в литературу самых различных жанров. Писатель-разночинец М. И. Попов пишет «Анюту» (1772), М. Д. Чулков — «Пересмешника, или Славянские сказки» (1766–1769), В. И. Лукин — «Щепетильника» (1765) и «Задумчивую», Ф. А. Эмин — «Речь о существе простого народа» и «Адскую почту», Д. И. Фонвизин — «Кориона», «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке». В них речь идет о тяжелом труде и горькой участи крестьян, об их бесправии, о крестьянине — кормильце и защитнике отечества, об уме, терпении, выносливости, доброте, мужестве и трудолюбии крестьян.

Особое место в русской литературе той поры, отразившей столь жгучий крестьянский вопрос, занимает творчество Н. И. Новикова. В «Копиях с отписок», «Письмах к Фалалею», «Отрывке путешествия в ***» Новиков изобличает жестоких, алчных, тупых, спесивых, невежественных помещиков и противопоставляет им скромных и трудолюбивых, обобранных и униженных крестьян. С нескрываемой теплотою и симпатией он пишет о крестьянах, но даже у Новикова крестьяне полны смирения и кротости и очень далеки от понимания необходимости борьбы с крепостничеством.

По своему отношению к крестьянству к Н. И. Новикову примыкает украинский философ Г. С. Сковорода. Сын казака с полтавщины, он заявлял: «А мой жребий с голяками». В своих произведениях Сковорода бичевал дворянство и казацкую старшину, купцов и ростовщиков, духовенство и судей, обличая их в жадности, бессердечии, беззаконии, вымогательстве, «идолопоклонстве». Он всецело на стороне обездоленного и бесправного народа, труд которого является основой общественного благополучия. Но Сковорода был далек от призывов к борьбе с существующей социальной системой, с «рабским игом» и полагал, что изменения могут произойти только в результате морального совершенствования человека и человечества. Поэтому в творчестве Сковороды нет откликов ни на Колиивщину, ни на восстание Пугачева.

Характерно, что авторы большинства проектов по крестьянскому вопросу, аргументируя тот или иной способ его решения, те или иные перемены в положении крестьян, исходили при этом из интересов государства и помещиков, а не крестьян, и если упоминали о пользе каких-либо преобразований для самих крестьян, то только потому, что это может дать положительные результаты для государства и дворянства. Защитников преобразований, ставящих целью изменения в деревне для пользы самой деревни и только деревни, в лагере тех, кто возглавлял Российскую империю, составляя в ней правящие круги, или примыкал к ним, в те времена не было. И лишь в отдельных случаях носители передовой общественной мысли в крепостной России возвышались до понимания справедливости возмездия крестьян. Так, Мирон в «Анюте» Попова с угрозой говорит:

В «Речи о существе простого народа» Эмин считает естественную реакцию крестьянина, набрасывающегося на своего обидчика, «как дикий зверь», актом самозащиты и оправдывает его.

Брат депутата екатерининской Комиссии по составлению Нового уложения Я. П. Козельского, тоже Я. П. Козельский, в своих «Философских предложениях» (1768) развивает мысль о том, что причиной ярости крестьян являются «обидчики», т. е. их господа. Крестьяне, «великими обидами утесняемы будучи от высших себя», не выдерживают и «как только найдут удобный случай», так и «истощают наружу свою досаду», а поэтому в данном случае «по справедливости почесть их можно почти за невинных».

До А. Н. Радищева дальше Я. П. Козельского в этом отношении никто не пошел, но первый русский революционер и республиканец был отправлен в Сибирьь и впоследствии покончил с собой, а у депутата Я. П. Козельского передовая теория разошлась с крепостнической практикой: в 1770 г. он вместе с Семеном Кочубеем обратился в Сенат с просьбой разрешить если не стереть с лица земли мятежные Клищинцы, то хотя бы всех участников восстания отправить на работы в крепость Святого Дмитрия, а затем отослать их на поселение.

За призыв к восстанию, обращенный к крестьянам, Радищева сослали в Илимский острог; Козельский же сам ходатайствовал о ссылке восставших крестьян.

Не только для «власть предержащих» екатерининских времен, но и для всех, от кого зависело наложить veto на тот или иной способ решения крестьянского вопроса или популяризировать его, характерны колебания, двойственность и в конечном счете страх не только перед крестьянством, но и перед крестьянской проблемой.

Именно этот страх, преодолевающий понимание необходимости каких-то перемен в русской крепостной деревне, где убивают бар и приказчиков, жгут усадьбы и крепостнические акты, где в бегах числятся сотни тысяч крестьян и хозяйничают «разбойные партии», побуждал Екатерину II преследовать всякое «вольнодумие», заправил Вольного экономического общества — класть сочинение Поленова в архив, университетскую конференцию — запрещать лекцию Третьякова и т. п.

Более того, придет пора, когда тот же страх перед мятежным крестьянством приведет прогрессивно мыслящих дворян даже в тайные общества. В «Эпилоге» бессмертного произведения «Война и мир» Л. Н. Толстой вложил в уста Пьера Безухова слова о членах тайного общества, консерваторов, отнюдь не враждебных правительству: «Мы только для того, чтобы Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей…»

Вышеизложенное дает основание утверждать, что до Радищева в русской передовой общественно-политической мысли, независимо от того, кем были ее носители: дворянами, разночинцами, вельможами, учеными и т. п., решение крестьянского вопроса даже самыми радикально настроенными умами мыслилось как решение его прежде всего в интересах государства и дворянства, и лишь попутно, поскольку решалась эта первая, важнейшая задача, в интересах крестьян, но при этом обязательно без их участия. Только Радищев признал права крестьян на революционное, с оружием в руках, решение крестьянского вопроса.

Лекция 15 Крестьянский вопрос в творчестве народных масс — челобитных, наказах, подпольной политической литературе и в фольклоре

Классовая борьба народных масс в Российской империи облекалась в различные формы, принимала различную оболочку.

Социальные чаяния и стремления крестьян и работных людей, казаков и однодворцев, их политические настроения находили отражение в челобитных и «пасквилях», в устном народном творчестве и наказах, в немногочисленных произведениях художественной литературы, порожденных народом, и в «богохульстве».

В бесчисленных челобитных помещичьих, монастырских, приписных и ясачных крестьян, адресованных в разные инстанции от воеводских канцелярий до Сената и Синода, императоров и императриц, выступает полная трагизма и безысходности жизнь крестьянина, бесправного, обобранного, замученного тяжелой работой, но верящего в справедливость и пытающегося «сыскать правду».

В крестьянских челобитных проходит мысль о том, что их, крестьян, дело есть дело государственное. Ища «правду», крестьяне заботятся не только о себе, а и о государстве. Так, пусть еще не в очень ясной форме, но умами крестьян начинает овладевать убеждение в том, что именно они являются основой государства, и все, что вредит им, вредит и государству. Отсюда твердое убеждение крестьян в том, что истинными виновниками всех бед и зол являются помещики и управители, монастырские власти и чиновники, но отнюдь не сам царь, который просто не знает о горестях народных, а узнав, все изменит в пользу крестьян.

Вот почему «мирские челобитчики» годами ждали удобного случая, чтобы вручить челобитную императрице Екатерине I или Анне Ивановне, Елизавете или Екатерине II, стоически перенося лишения и голод, тюрьмы и плети, преследования и ссылку.

Чувствуя за своей спиной силу крестьянского «мира», который всегда прав просто потому, что он — «мир», «мирские челобитчики» готовы были на любые жертвы для того, чтобы оправдать его доверие. Наивный монархизм русских крестьян побуждал их при этом обращаться к памяти Петра Великого. Забыты были и рекрутская повинность, и тяжелые работы, и обременительная подушная подать, и многое другое, связанное с именем и деятельностью Петра. Перед умственным взором крестьянства вставал царь, который «даром хлеба не ел, пуще бурлака работал» и рассматривал крестьянина прежде всего как подданного, а затем уже как собственность помещика.

В безвременье «верховников», в мрачную годину «бироновщины», в царствование Елизаветы и особенно в век «екатерининских орлов» крестьяне все больше переставали быть гражданами империи, превращаясь в «крещеную собственность». Отсюда и нередкие в крестьянских челобитных обращения к памяти Петра, ссылки на петровские указы.

Выражая эти настроения, дворовый человек Андрей Цывелов говорил (1750): «При прежнем-де государе все было хорошо, а ныне не то».

Челобитные — это «бунт на коленях», не больше. Но они имели большое значение, так как, формулируя требования? крестьян, отражали их социальные чаяния, их настроения, сплачивали крестьян, укрепляя в них веру в силу «мира», в силу крестьянства и, наконец, что также очень важно, постепенно внушали крестьянам мысль о тесной связи властей и господ, государства и феодалов, о невозможности «сыскать правду» и «управу» на «обидчиков», о взяточничестве и продажности чиновников. Правда, вера в царя, вернее в возможность вмешательства «хорошего царя» в дела в пользу крестьян, не исчезала еще многие десятки лет, вплоть до начала XX в., но все чаще раздавались голоса о том, что ныне царствующий государь далек от идеального «хорошего царя». Так, например, дворовые женщины помещика Яковлева были казнены за то, что называли Анну Ивановну «мироедкой… переевшей крестьян». Государственный крестьянин Сидор Рекунов, «озлоблясь зато, что в народе она, государыня (Анна Ивановна. — В. М.), сделала плач великий», говорил: «…дай-де бог государыне нашей умереть», за что и был сослан на заводы. Работный человек из однодворцев Г. И. Истомин весной 1739 г. отказался пить за здоровье Анны Ивановны, которая «нас разоряет».

В 1735 г. нескольких крестьян — А. Елисеева, И. Матвеева, Н. Иванова, В. Пороховщикова — били кнутом и сослали «навечно в работу» в дальние города Сибири за отказ праздновать день восшествия на престол Анны Ивановны.

«Государыню бранил» крестьянин И. Герасимов, работавший на кронштадских каналах, Ф. Уткин и другие, а крестьянин М. Тимуков заявил: «…собака-де она, не Анна Ивановна, взял бы да ее тут же изрубил».

Понятно, почему именно в «бироновщину» русские крестьяне высказывали свои чувства к Анне Ивановне, «собаке» и «мироедке», в царствование которой даже «хлеб перестал родиться» и всем стал управлять «злой тиран Бирон из Неметчины».

Восшествие на престол Елизаветы народ встретил положительно, естественно связывая ее имя с именем, а следовательно, и деяниями Петра I.

Народ обманулся в своих надеждах. И вскоре Канцелярия тайных разыскных дел привлекла к ответственности солдата А. Верещагина, назвавшего Елизавету «канальей бабой», дворового человека Г. Еремеева, крепостного крестьянина П. Прокофьева, солдата Г. Шадрина и других, порицавших Елизавету за фаворитизм и распутство, Разумовского и Шуваловых за «разорение» крестьян, работных людей и солдат.

Конечно, все эти выступления против Анны или Елизаветы отнюдь не означали перемены в политических настроениях народа. Нет, речь могла идти лишь о недоверии к царствующей персоне, а не к царизму как форме государственного строя в стране. Иного строя, не монархического, республиканского, русский крестьянин просто себе не представлял. Как в семье без главы, без отца, как в деревне без старосты, так в государстве без царя не обойтись — так рассуждало и долгое время еще будет рассуждать русское крестьянство.

Другое дело, каков царь. Царь может быть «плохим» и «хорошим». И крестьянство ищет этого «хорошего» царя, уповает на него, надеется, ждет чего-то от вступающего на престол, обманывается, продолжает верить для того, чтобы снова обмануться.

Появляются вышедшие из народа, порожденные народом и служащие ему самозваные «государи», исчезают в царских тюрьмах или погибают в далекой Сибири, на смену им приходят другие. И наивный монархизм по-прежнему характеризует настроения широких народных масс.

Социальные стремления и политические настроения различных категорий трудового населения отразились в наказах, которые привезли их депутаты в Комиссию по составлению Нового уложения.

Наказы депутатов от черносошных и ясачных крестьян, однодворцев и других «старых служб служилых людей», государственных крестьян, приписанных к заводам, и казаков содержат в себе материалы, ярко рисующие настроения и чаяния народа.

Все нечастновладельческие крестьяне жаловались на малоземелье, на захват их земель помещиками, монастырями, заводчиками, на ограничение их ремесленной и торговой деятельности, беззаконие, взяточничество и притеснения со стороны властей и т. д.

Ясачные крестьяне — мордва, татары, чуваши и др. — требовали прекращения захватов и покупки заводчиками, помещиками и монастырями земель и угодий, возвращения этих земель крестьянам и прекращения раздачи заводчикам и помещикам государственных земель. «Инородцы», приписанные к заводам, просили «отставить» их от заводов, вернуть им былое положение государственных крестьян, прекратить приписку к заводам.

В наказах ясачных содержатся требования прекращения повышения налогов и повинностей, ликвидации практики переноса их с новокрещен на язычников и мусульман, устройства особого суда на национальном языке, снятия ограничения в торговле и т. п.

Весьма важными и интересными являются наказы государственных крестьян, приписанных к заводам. Всего известно 80 наказов, в свое время изученных В. И. Семевским. Многие из них до сих пор не опубликованы. Изучение наказов работных людей из числа приписанных к заводам государственных крестьян имеет большое научное значение.

Следует отметить, что весть о созыве Комиссии по составлению Нового уложения они встретили с «великой радостью». В наказах в первую очередь отразились требования работных людей, составлявшие насущную необходимость сегодняшнего дня. По мнению приписных крестьян, их следовало удовлетворить даже при условии сохранения всех существующих порядков, в том числе и главным образом их приписного к заводам состояния. Некоторые наказы шли гораздо дальше и требовали изменения всей существующей системы взаимоотношений государства и крестьян, приписанных государством к заводам.

Депутаты от приписных крестьян — Ф. Полежаев (от Пермской провинции), С. Тимофеев (от Камских заводов), Ф. Ермаков (от Нижне-Тагильских заводов), Мелкомуков (от Чердынского уезда), Кандалинцев (от Казанских железоделательных заводов) и другие привезли наказы, содержавшие требования повышения оплаты за работу на заводе, за «проходные дни», т. е. дни, когда приписные шли на завод или возвращались с завода, снижения подушного оклада, повышенного в 1761 г. от 1 рубля 10 копеек до 1 рубля 70 копеек, прекращения отработок за увечных и малолетних, беглых и умерших. Эти требования приписных, изложенные в наказах, из которых, кстати сказать, на заседаниях Комиссии огласили только наказы от Кунгура и Исетской провинции, содержали профессиональные требования, свойственные работному люду второй половины XVIII столетия, предпролетариату крепостной России.

Но в наказах приписных содержатся требования и иного порядка, свидетельствующие о том, что предпролетариату до пролетариата еще далеко, что приписные к заводам оставались еще крестьянами.

Приписные крестьяне жалуются, что заводы надолго отрывают их от сельского хозяйства и этим доводят до нищеты и разорения, на малоземелье, на захват их земель, лесов и угодий заводчиками и т. д.

Требования, изложенные в наказах, и профессионального характера, свидетельствующие о растущих связях приписных крестьян с заводами, и характеризующие их прежде всего как крестьян, не порвавших связь с деревней, далеко не отражали их помыслы.

Пределом социальных чаяний и стремлений приписных крестьян являлась полная свобода от всяких обязательств по отношению к заводчику, полный разрыв с заводом и возвращение в исконное состояние сидящих на земле или занимающихся каким-либо «промыслом» государственных крестьян, знающих лишь одного хозяина — государство.

Так, приписные к разным частным заводам крестьяне Кунгурского уезда заявляли в своем наказе, что «ежели за каковыми совершенными невозможностями нас… от заводов отписать не можно, то хотя бы повысить оплату труда…»

Наказ крестьян Пермской провинции, привезенный Ф. Полежаевым, заключал предложение освободить от заводских работ всех крестьян, приписанных к частным заводчикам, а приписанных к казенным заводам уравнять в оплате труда с вольнонаемными.

При выборе депутата на заводах Воронцова приписные дали ему наказ, «чтобы им при заводах не быть». «Не быть на заводах» — вот в чем заключался основной смысл требований всех приписных крестьян. Если бы это требование было удовлетворено, естественно отпадала бы и необходимость формулировать какие бы то ни было другие требования. Но так как большинство приписных крестьян сознавало, что поскольку решение вопроса зависит от правящей верхушки, которая и созывает Комиссию по составлению Нового уложения, и их основное требование вряд ли будет удовлетворено, то они выставляют другие требования, направленные на улучшение их положения в условиях сохранения системы приписки государственных крестьян к заводам. А как решили бы эту проблему сами приписные крестьяне, если бы все зависело от их воли, покажет восстание Пугачева.

Характерны наказы однодворцев, пахотных солдат, потомков «старых служб служилых людей», служилых людей «по прибору». В одних наказах, как, например, в наказе рыльских однодворцев, хорошо помнивших еще службу «по прибору» на окраине Русского государства своих дедов и прадедов, именно на основании традиций государственной службы, роднившую их с дворянством, требовалось приравнение однодворцев к дворянам, разрешение владеть крепостными и т. п. Но такого рода чаяния были просто утраченной иллюзией, приятным воспоминанием о временах, когда так было или во всяком случае могло быть. В начале второй половины XVIII в. эти помыслы являлись просто социальной утопией. Большинство однодворцев отчетливо представляло себе весь трагизм своего положения и считало нужным в наказах в Комиссию требовать обуздания помещиков, захватывавших земли и угодья однодворцев, протестовало против беззакония и произвола властей, против явно обозначившейся тенденции превратить их в государственных крестьян. Стремление этой группы однодворцев наиболее отчетливо сформулировано в наказе, привезенном в Москву белгородским депутатом А. Д. Масловым.

Но государственные крестьяне, «ясачные инородцы», казаки, однодворцы, пахотные солдаты и прочие «старых служб служилые люди» все же находились в условиях, весьма отличных от тех, в которых пребывали частновладельческие, помещичьи крестьяне. В екатерининскую Комиссию по составлению Нового уложения по обстоятельствам вполне понятным и с точки зрения правящих кругов не требующим никаких пояснений их не привлекали, ибо они были скорее подданными помещиков, нежели государыни. Но вопрос о помещичьих крестьянах оказался в центре внимания Комиссии, и нетрудно объяснить, почему выступление Коробьина, против которого решительно и энергично ополчились дворянские депутаты Щербатов, Похвиснев, Опочинин, Чаадаев, Волков, Муравьев, Бровцын, Кондырев, Нехлюдов, Глазов, Протасов и другие, встретило сочувственный отклик среди депутатов, посланных в Комиссию тем трудовым людом, который хорошо знал нужды крепостных крестьян, их стремления и чаяния и знал именно потому, что во многом был им близок.

В исключительной по силе обличительной речи, произнесенной в Комиссии 27 мая 1768 г., белгородский однодворец А. Д. Маслов нарисовал страшную картину насилия, произвола, самодурства, жестокости помещиков, нищеты и бесправия крестьянства. Поддержали Коробьина депутат от черносошных крестьян Архангельской провинции И. Чупров, считавший, что закон должен взять под свое покровительство помещичьих крестьян, депутат от пахотных крестьян Нижегородской провинции И. Жеребцов, подчеркнувший, что причиной бегства крестьян являются действия не только помещиков, но и их приказчиков и управителей, которых следует заменить старостами, избираемыми самими крестьянами, депутат от донских казаков Хоперской крепости А. Алейников, решительно отвергавший претензии казацкой старшины легализовать свое право владеть крепостными крестьянами и требовавший разрешить крепостным жаловаться на всех господ.

Но даже наиболее близкие по положению и по своим взглядам и настроениям к крепостному крестьянству депутаты не ставили вопрос о личной зависимости крестьян от помещиков как причине бедственного положения большей части сельского населения России. Крепостное право оказалось тем Рубиконом, который не решился перейти ни один самый радикальный депутат Комиссии по составлению Нового уложения.

Крепостное крестьянство, больше всех заинтересованное в ликвидации крепостного права, не было допущено в Комиссию и должно было решать крестьянский вопрос не речами своих депутатов, а с топором и дубьем в руках. И даже та часть трудового люда, которая послала своих депутатов, для достижения своих целей вынуждена была пользоваться не этой ничтожной отдушиной, а прибегать к иным, более действенным средствам.

Не случайно среди активных участников крестьянской войны 1773–1775 гг. оказались депутаты Комиссии: яицкий казак, пугачевский полковник Т. Падуров, астраханский казак В. Горский, депутат от ясачных крестьян бугульминского ведомства Г. Давыдов, полковник пугачевского войска, депутат от уфимских мещеряков А. Максютов и депутат от башкир, сартов и калмыков Исетской провинции Б. Юнаев.

«Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная»[59], не дала крепостному крестьянству возможности хотя бы сказать о своих нуждах и требованиях. Но вскоре в пугачевских манифестах оно грозно заявит об этом.

Политические настроения народных масс проявлялись в «подметных письмах», «пасквилях». Старец Семен в 1731 г. был казнен за распространение «тетрадей» с призывом «для возмущения на государя». Осенью 1762 г. заводский крестьянин Куликов и дьячок Кузьмин составили подложный манифест о вступлении на престол Екатерины II, якобы провозгласившей освобождение монастырских и заводских крестьян и перевод их в разряд ясачных. Через год в обеих столицах распространялся подложный указ Сената, обвинявший дворян в бедствиях народа. Такой же «пасквиль» в 1767 г. отобрали у дворового человека А. Крылова в Ярославле.

Некоторые «подметные» письма, эти типичные образцы подпольной политической литературы, были составлены столь убедительно, что быстро овладевали умами простых людей. Так, например, прочитав подложный указ об отписке крестьян на государство «за тягчайшими от помещиков оброками, каких платить крестьяне не в состоянии», частновладельческие крестьяне в 1766 г. обратились в Главную дворцовую канцелярию с челобитной.

Анализ содержания «подметных писем», «пасквилей» времен «верховников» и «бироновщины», с одной стороны, и екатерининских — с другой (хотя о времени Екатерины II мы судим по официальным изложениям, а не по подлинникам), свидетельствует об изменении в сторону более яркого отражения недовольства широких народных масс существующими в стране социальными и политическими порядками.

«Пасквили» конца 20–30-х годов XVIII в., видимо, зачастую имели в виду не социальных врагов, а политических противников и конкурентов, и порождала их определенная социальная среда, далекая от народа. «Подметные письма» 60-х годов писали те, кто знал нужды и чаяния народа, кто вышел из гущи народных масс, кто видел в дворянах своих классовых врагов, виновников того, что «российский народ осиротел», кто угрожал им: «Ею же меру мерите, возмерится и вам».

Гнев и ненависть к дворянству накапливались. Это должно было вылиться в какие-то формы, и одним из проявлений ее была подпольная политическая литература. Характерно, что она почти сходит на нет после 1775 г., т. е. после поражения народных масс в Крестьянской войне.

Идеология крестьянства и близких к нему слоев населения нашла отражение в рукописной литературе, вышедшей из народа. В рукописных книгах 60-х годов «Дело о побеге петуха от куриц из Пушкарских улиц» и «Апшит, данный от хозяина серому коту» в юмористической аллегорической форме, говорится о побегах и об «апшите», который крестьяне от своего барина никогда не получат.

Отношение народа к помещикам и чиновникам, духовенству и офицерству, к властям и судьям, к церкви и проповедуемым ею догматам, к существующим порядкам, ко всем формам и проявлениям крепостнической системы нашли яркое отражение в устном народном творчестве.

Значение фольклора в общественно-политической жизни России трудно переоценить. Старины (былины) и песни, сказы и сказания пробуждали патриотические чувства, берегли память о далеком и славном прошлом русского народа, преисполняли чувством гордости, формировали мировоззрение и национальное самосознание, воспитывали лучшие чувства, прививали вкус к прекрасному, вырабатывали чувства долга перед народом, перед Родиной.

В то же самое время устное творчество русского народа беспощадно изобличало неправду и пороки, социальное зло, несправедливость, беззаконие, насилие, распутство и роскошь и не просто роскошь как отвлеченное понятие, а в виде реальных социальных носителей всякой несправедливости. Так было и в далекие времена Киевской Руси, и в эпоху Московского царства, и в период Российской империи.

Вот почему господствующая общественная верхушка не жаловала многие формы устного народного творчества и самих их носителей. Недаром с давних пор она усвоила истину: «Смеха бойся удалого скомороха». Преследуемая, гонимая властями и церковью, но популярная в народе «удалая скоморошина» прошла через сотни лет полуподпольного существования. Скоморохов видел в детстве еще В. Н. Татищев, но ко времени «ученой дружины» их уже не стало. Можно было ликвидировать скоморохов, но нельзя было убить фольклор.

А. М. Горький писал: «От глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории». Он указывал, что «подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества», так как оно является «отражением социальной жизни в широких художественных обобщениях»[60]. Особенно ярко в устном творчестве народа отразилась его классовая борьба. Именно поэтому социальный фольклор расценивался господствующими верхами как нечто предосудительное и опасное. А. М. Горький отмечал: «Восстание Степана Разина, пугачевщина, бесчисленные крестьянские бунты, убийства помещиков — все это было устранено из области идеологии и отодвинуто в область уголовного суда…»[61]. На эту особенность русского народного творчества обратил внимание В. И. Ленин. В. Д. Бонч-Бруевич сообщает, что в связи с изучением литературы, посвященной этнографии и фольклору, В. И. Ленин говорил ему: «Какой интересный материал. Я бегло просматривал все эти книжки и вижу, что не хватает, очевидно, рук или желания все это обобщить, все это просмотреть под социально-политическим углом зрения. Ведь на этом материале можно было бы написать прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных»[62].

Русский фольклор 20–70-х годов XVIII в. является подтверждением мысли В. И. Ленина. Какие же чаяния и ожидания народных масс он отразил? Прежде всего следует отметить чрезвычайное его разнообразие и богатство. Поговорки и пословицы, повести и лубочные картинки, сказки и песни во всем своем многообразии отражают социальные чаяния и стремления, политические настроения и ожидания народа.

Русский народ, и в первую очередь крестьянство, делает объектом своей острой сатиры, презрения и насмешки дворян, вельмож, чиновников, духовенство, присущие им пороки: паразитизм, тунеядство, роскошь, мотовство, беспутство, жадность, тупость и чванство.

В крестьянской «Повести Пахринской деревни Камкина» бродячий ремесленник из крестьян Янька Наумов, остроумный, разбитной и находчивый балагур, кормит крестьян барским хлебом. Другая крестьянская повесть «Сказание о деревне Киселихе» подвергает насмешкам жадного управителя и тупоумного сына крестьянина-богача.

В народных лубочных картинках-карикатурах высмеивается щегольство дворян, их кичливость, хвастовство своими изысканными манерами, прикрывающие их нравственное, умственное и физическое убожество.

Этот же мотив звучит в народных сказках середины и второй половины XVIII в., в которых трудолюбие, находчивость, деятельность, смелость и сметливость крестьян (особенно часто остроумными и сметливыми выступают в сказках солдаты, но это те же крестьяне, только в военной форме) противопоставляется жадности, лености, жестокости, спеси дворян.

Отношение народа к барам-дворянам, чиновникам, духовенству отразилось в метких, ярких, образных пословицах и поговорках. Не нуждаются ни в каких комментариях такие поговорки и пословицы: «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло», «С сильным не борись, с богатым не судись», «Жалует царь, да не милует псарь», «Белые руки чужие труды любят», «Крестьянскими мозолями бары сыто живут», «Не будет лапотника, не станет и бархотника», «До неба высоко, до царя далеко», «Воля всего лучше», «Где поп, там не надобен черт», «Хитрых — в тюрьме, мудрых — в кабаке, а глупых искать в попах», «На бога надейся, а сам не плошай», «Терпя и камень треснет». Они все были записаны до 1700 г., но имели широкое распространение в народе и в XVIII в. и позднее.

В солдатских стихах и песнях, написанных в период русско-турецкой войны 1768–1774 гг.: «Солдатской челобитной» («Челобитная к богу от крымских солдат») и «Горестном сказании», вышедших из среды драбантов, т. е. офицерских денщиков, содержатся жалобы на тяготы солдатской службы, на «отцов-командиров», превращающих солдат в рабочую силу, в крепостных. В сказке «Солдат и черт» солдат продал свою душу черту, который согласился нести за него солдатскую службу. Но даже черт не вынес ее тягот и сбежал со словами: «Как вы это терпите?».

Но устное творчество русского народа по своему содержанию выходит за пределы изобличения и сатиры, жалоб на бар и презрения к ним, оно поднимается до призыва на борьбу с ними.

Духом ненависти к барам и жаждой мести пропитаны народные сказки «Барин и собака», «Барин и плотник». Устная народная драма «Лодка» заканчивается призывом атамана: «Жги, пали богатого помещика». Особое место занимают в фольклоре «разбойные» песни, отражающие в первую очередь идеологию той части крестьян, которая приняла участие в действиях «разбойных партий» и, по сути дела, в образе беглых крестьян, солдат, рекрутов, бурлаков и работных людей породила их. Конечно, среди «разбойных людей» в XVIII в., как ранее и позднее, были и подлинные разбойники, деклассированный уголовный люд. То же самое можно сказать и о «разбойных» песнях, которые распевали у костров в лесах и оврагах, в камышах широких рек, на косных лодках не только беглые крестьяне и работные люди, бурлаки и солдаты, «складывшиеся» в отряды, в «разбойные партии», но и рыцари большой дороги, грабители и убийцы, герои ножа и кистеня.

Но и в этой области фольклора выступает социальный протест и выступает в активной форме. Он отразился в популярной в народе песне «Что пониже было города Саратова», посвященной понизовой, волжской вольнице, в песне «Не шуми, мати, зеленая дубравушка», по преданиям, любимой песни Пугачева, в которой поется о добром молодце, крестьянском сыне, который «разбойничал» с четырьмя товарищами и должен был перед царем «ответ держать».

Замечательно ярким отражением классовой борьбы крестьянства в форме «разбойных партий», заключающим в себе память о действительных событиях, является сатира «Духовное завещание». В этом произведении речь идет об Елистрате Ивановиче Шибаеве («шибаями» в те времена называли разбойников), атамане, действовавшем в лесах под Муромом и Угличем и по Касимовской дороге. Он обращается к «нищей братии», завещая ей «шесть возов собственной казны рождественского самого белого сыпучева снега» и на десятки верст медвежьих и заячьих следов, награждая своих товарищей «любезной и тихой думой» да каменными застенками и кнутами.

Действительно, «разбойные» атаманы отрядов беглых крестьян и работных людей не могли оставить после себя богатства, и единственно, что ценного оставляет своим «приятелям» Елистрат Шибаев, — это «Земля Свято-Русская».

В «Предании о Сидоркином кургане» говорится об отряде беглых крестьян, собравшихся из разных мест: Тулы, Воронежа, Рязани, действовавшем в районе Воронежа и Липецка вплоть до границ Слободской Украины. Борется Сидорка против тех, от кого «народу тягота была». «Ни купцу, ни боярину проезда от него не было». Зато крестьян он не трогал, а, наоборот, «награждал… казной, дарил хлебом и одеждой, да с почестью по домам распускал…» И не слышно было в районе действий его отряда «плача хрисьянского». Ополчились на Сидорку «князья да бояре, да главные управители». Но собранное «с-под Тулы, Рязани, Вороньжа» по «охотушке» его крестьянское воинство отбивает одну за другой воинские команды, пока, наконец, против него не бросают целую армию.

В бою ранил Сидорка своего родного брата — солдата, который не мог ослушаться царского приказа и пошел на брата. Умирая, Сидорка говорит, что будет лежать до тех пор, пока «не пройдет на Руси беззаконие да неправда, не станет брат руку поднимать на родного брата». Сидорка с удовольствием слушает обращенные к нему слова приехавшего в Воронеж Петра Великого, но от царских наград отказывается, ибо «казны у меня больше твово, сила моя сильней твоей: твоя сила — неволюшка, моя силушка — охотушка». Умер царь Петр, и «пошел с той поры всякий недогляд, да недозор, да неправда — один Сидорка у себя на Хаве, да на Вороньжи правдиво живет, хрисьян в обиду не дает».

В «Предании о Сидоркином кургане» ярко запечатлелись и такая своеобразная форма классовой борьбы, как действия «разбойных партий», и замечательные качества их атаманов — «благородных разбойников», и царистские иллюзии крестьян. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что народный эпос выступает не против собственной вообще, а против барской, господской, феодальной собственности. Его герои — крестьяне стремятся разбогатеть и добиваются своей цели.

Другим не менее ярким проявлением социальных стремлений народных масс является набор народных картинок-аллегорий середины XVIII столетия «Бык не захотел быть быком да и сделался мясником». В 14 картинках в форме аллегорий (обмен местами быка и мясника, нищего и богатого, принимающего милостыню от первого, осла и мужика, овцы и пастуха, которого стрижет овца, и т. д.) нашло выражение стремление крестьян расправиться с барами и судить своих судей. Не только в XVIII в., но и в первой половине XIX столетия эти картинки в кругах дворянства и чиновников считались предосудительными.

Замечательным произведением устного народного творчества является «Плач холопов». Автор его, дворовый человек какого-то петербургского барина, с ненавистью говорит о крепостном праве, о свирепости господ, которые «нами, как скотом, привыкли обладать»:

Автор «Плача холопов» жалуется на отсутствие у крестьян права собственности на личное имущество:

Он хорошо знает о деятельности Комиссии по составлению Нового уложения (тем самым устанавливается дата создания «Плача холопов» — 1767–1768 гг.):

«Пройди всю вселенную — нет такова житья мерзкова», — восклицает автор «Плача холопов». Дороже всего ему воля. Добиться ее он намерен в «солдатской службе», «в дружбе», для чего следует «согласиться нам царю служить».

Автор «Плача холопов» тоже наивно верит в царя и беду видит в том, что «злые господа к царю нас не пущают». Как дворовый, видимо, давно порвавший с деревней, он не хочет «ни земли, ни поля» и мечтает только о том, чтобы «учинилась воля». Он видит приближение социального взрыва:

И мечтает о том, что настанет пора и «холопы», объединившись в «дружбе» на «солдатской службе»,

Подводя итоги социальным стремлениям народных масс, и в первую очередь крестьянства, мы должны констатировать, что крестьяне лишь в силу сложившихся условий вынуждены были иронизировать, насмехаться, просить, «бить челом», жаловаться, выдвигать «законные», по их мнению, требования, протестовать, что находило отражение в сказках и песнях, челобитных и наказах, но заветной их мечтой, отразившейся в подпольной литературе, в устном творчестве, была земля и воля, добывать которую они были готовы с оружием в руках.