Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке

Фундаментальной предпосылкой идеи миссии цивилизирования и генезиса цивилизаторского дискурса является возникновение понятия и лексико-семантического поля «цивилизованности» и «цивилизации». Оно включает такие асимметричные понятия-антонимы, как «нецивилизованность» и «нецивилизация»534. При этом развитие понятий понимается как развитие человеческого сознания, которое становится осязаемым в языке эпохи, в ее аутентичных текстах535.

Помимо этого сознания и соответствующего образования понятия, вторым шагом возникновения цивилизаторского дискурса является уверенность, что собственная «мы»-группа является «цивилизованной», и в то же время появляется восприятие других как «нецивилизованных». На третьем этапе, который базируется на убеждении в собственном превосходстве, требуется понимание, что существуют нецивилизованные «Другие», которые поддаются изменениям и которых можно и нужно перевести в состояние цивилизованности или цивилизации536.

При исследовании возникновения в Российской империи терминов, относящихся к семантическому полю цивилизованности или цивилизации необходимо прежде всего проследить историю современного понятия цивилизации и его лексико-семантического поля (по-немецки Zivilisation, по-французски civilisation, по-английски civilization). Его источник – латинский перевод civitas, civilis, civilitas от греческого πολιτική – уже в древности представлял собой концепт, с помощью которого создавались идентичности и устанавливались оценочные различия между «нами» и «ими»537.

В Англии и Франции понятие «цивилизация» вошло в официальный язык в поздний период эпохи Просвещения, с середины XVIII века, но значимой категорией оно стало только в конце XVIII века538. В немецкое языковое пространство это понятие проникло в конце 1770‐х годов. Оно быстро вступило в конфликт с «культурой» и «образованием», которые символизировали одобряемое стремление к внутренним ценностям (сфера морали, эстетики, приличия). «Цивилизация», напротив, находилась во все более тесной взаимосвязи с материальными внешними достижениями, которые рассматривались как второстепенные (сфера материальных, экономических и технологических характеристик)539. Несмотря на эти различия, в XIX веке во всех (западно)европейских дискурсах это понятие играло ключевую роль в обосновании и легитимации колонизации и колониализации Африки, Азии и Америки540.

В русском языке в XVIII веке еще не существовало термина, образованного от civitas, civilitas именно для «цивилизации» в рассматриваемом смысле. Длительный билингвизм (немногочисленный франкоязычный высший слой общества и русскоязычное крестьянское население) привел к тому, что введенное в конце XVIII века французское слово civilisation прочно укоренилось в первой половине XIX века в постепенно формирующейся российской публичной сфере. Только в 1830‐х годах слово цивилизация как русское заимствование слова civilitas вошло в официальный язык и к концу 1860‐х получило там широкое распространение541.

Но разве до XIX века еще не существовало русских терминов, с помощью которых Российская империя могла бы выразить ощущение собственного величия и превосходства над другими этническими группами? Действительно ли понадобилась екатерининская рецепция позднего Просвещения для того, чтобы в Российской империи могло образоваться предметное поле (пусть изначально и исключительно французское) цивилизованности и цивилизации? Разве ранее не существовало оснований и необходимости относиться к нерусским этническим группам собственной империи с убежденностью в своем превосходстве как имперской державы и требовать их трансформации?

Позднее формирование в русском языке понятия цивилизации, произведенного от civilitas, на первый взгляд, подтверждает представление, в соответствии с которым начатый в XVIII веке процесс само-«цивилизирования» являлся прежде всего «догоняющим» процессом, который ориентировался на (западно)европейские идеи о цивилизировании и поэтому должен был заимствовать термины из французского языка. Такое восприятие разделяла в XVIII веке и (западно)европейская общественность542.

И даже исторические исследования до сих пор предполагали, что петровская культурная революция была нацелена исключительно на воспитание и преобразование собственного, русского и российского аккультурированного населения – и здесь речь идет прежде всего о высших слоях общества543. Российская держава, казалось, контрастировала с несколькими западноевропейскими империями, элиты которых уже давно сами себе приписывали состояние цивилизованности и которые ставили перед собой задачу цивилизовать наряду с населением своей страны прежде всего другие (неевропейские) этнические группы544. Но в случае с российским государствомй вопрос о том, существовало ли русское понятие для цивилизованности/цивилизации, и тем более вопрос о том, проводились ли различия между «цивилизованными русскими» и «подлежащими цивилизированию нерусскими этническими группами», казалось, представлялись излишними для исследования, по крайней мере в первой половине XVIII века545.

Не только предыдущие главы содержат указание на то, что состояние исследований в этом отношении неудовлетворительно и нуждается в обновлении. Исследование терминологии других западноевропейских стран также свидетельствует о том, что и у них семантическое поле цивилизованности отразилось лексически в обиходном языке не тогда же, когда широко распространилось заимствованное из латыни понятие «цивилизация». Во французском языке словообразования, родственные более позднему слову civilisation и обозначавшие как состояние, так и активный процесс, известны уже в XVI веке, в английском языке – в XVII веке (по-французски civiliser, civilité; по-английски civilize, civility)546. Кроме того, существовали понятия с другими корнями, но относящиеся к тому же семантическому полю547. Поэтому и в русском языке следует искать схожие более ранние лексические единицы, принадлежащие тому же семантическому полю.

Однако прежде нужно взглянуть на трудности, которые возникают при попытке воспроизвести историю понятийного поля цивилизованности и цивилизации в XVIII веке. Далее будут привлекаться различные группы текстов: исследование лексикографических источников необходимо для того, чтобы учесть уровень языковой нормы, а анализ лексики политики и бюрократии понадобится для рассмотрения общественно-политического уровня. В то же время исследованный корпус текстов нельзя рассматривать как окончательный или достаточный, но лишь как базу для дальнейших исследований. Кроме того, следует учитывать, что каждое понятие находится внутри семантического поля, которое также является изменчивым.

Наконец, сложность возникает в связи с тем, как происходит определение значения. Так, при исследовании понятий предполагается, что их смысл существует независимо от конкретного способа употребления и что способ употребления должен всегда соответствовать этому смыслу. Но в действительности определение смысла происходит при каждом употреблении лексической единицы новым сочетанием диспозиции и интенции, во-первых, с позиции говорящего, и во-вторых, с позиции круга адресатов или определенной ситуации, в контексте которой высказывание приобретает свое значение548.

Эти трудности следует иметь в виду далее, в разысканиях о появлении новых понятий и семантических полей в Петровскую эпоху. Характерной особенностью Петра I и его эпохи является импорт бесчисленных иностранных слов, заимствование новых понятий и тем самым формирование современной политико-социальной лексики русского языка549. В частности, более пристального внимания заслуживает провозглашение царя Петра I «Всероссийским императором» в 1721 году и связанное с этим переименование Московского государства в петербургскую «империю»550. Содержатся ли здесь какие-либо указания на искомое предметное поле? Выражались ли в этом помпезно обставленном шаге какие-либо глубокие перемены в восприятии себя и своего окружения, которые в то же время могли повлечь за собой последствия в политике, проводимой по отношению к нерусским подданным державы, и которые могли отразиться в лексике? Или речь идет лишь о демонстрации власти ради иностранного признания, которое должно было позволить царю трансформировать вновь завоеванный внешнеполитический авторитет после победы в Северной войне в устойчиво высокое положение по отношению к западноевропейским державам?551 Какой смысл имело переименование для внутреннего состояния государства и для его имперской политической культуры? Кроме того, возникает вопрос: если царское государство только теперь назвало себя «империей», то чем в глазах современников оно являлось раньше?

Империя и цивилизованность

Р. Козеллек, инициатор направления в немецкой исторической науке, называемого «историей понятий», писал о работе историка, что при трансформации «пережитков» прошлого в источники он всегда находится на одном из двух уровней: или он исследует факты, которые ранее уже были облечены в текстовую форму, или он реконструирует факты, которым этот процесс только предстоит. Эти факты он извлекает из источников с помощью различных гипотез и методов. В первом случае понятия служили языку источника для описания прошедшей действительности. Во втором случае историк использует термины, сформулированные постфактум, которые употребляются несмотря на то, что их нельзя обнаружить в источниках552.

При применении к российской державе понятия «империя» представляется особенно полезным проведенное Козеллеком различие между понятием, связанным с источником, и научной категорией познания. Действительно, обозначение «империя» в русских источниках до XVIII века практически не встречается. Только после провозглашения Петра I «императором» оно все чаще применяется для описания российского государства. И даже тогда, в первые десятилетия после номинального преобразования, это понятие еще не играло заметной роли в политическом языке элиты553.

Что можно говорить, исходя из нового обозначения, о характере Российской империи до 1721 года? Как показывает проведенное Козеллеком различие, явления или обстоятельства в истории вполне могут предшествовать своему языковому оформлению. Более позднее провозглашение себя «империей» отнюдь не исключает того, что такое государственное образование могло существовать ранее. Историография показывает, что понятие империи как категории научного познания используется в отношении Московского государства уже несколько десятилетий. По крайней мере, с появлением в 1991 году большого обзорного труда А. Каппелера «Россия – многонациональная империя» историки стали связывать начало Российской империи с завоеванием двух высокоразвитых в культурном отношении мусульманских государств – Казанского (1551–1552) и Астраханского ханств (1556)554.

Можно ли в отношении провозглашения правителя императором и, соответственно, в отношении объявления государства империей с учетом смысла, который эти обозначения накладывали на внутреннее устройство государства, говорить просто о неологизмах, введенных для приведения понятий в соответствие с существующими обстоятельствами? Для ответа на этот вопрос необходимо исследовать, какую семантику современники связывали с новым понятием империи555. Если взглянуть на речи, с которыми выступали на торжественном вручении титула императора, оказывается, что почти ни один из центральных аспектов, которые сегодня обычно связывают с понятием империи (и вместе с тем с Московским государством с момента присоединения Казани и Астрахани), в сознании современников не играл никакой роли: в выступлениях внимание фокусировалось не на большой территории российского государства, не на полиэтничности или многоконфессионализме и даже не на многоступенчатости политико-территориальной организации и вытекающем отсюда большом количестве различных титулов правителя556. Вместо этого канцлер граф Гавриил Иванович Головкин в хвалебной речи Петру I превозносил великие военные заслуги царя, которыми тот приумножал славу и престиж российского государства, а также подчеркивал прочность и стабильность государства557.

Но Г. И. Головкин не остановился на дифирамбах славе, престижу, прочности и стабильности государства. В его речи появился новый аспект. Он может дать ключ к пониманию того, какая концепция в современном политическом мышлении верховной элиты сопутствовала провозглашению Петра I императором и связанному с этим переименованию государства в империю: Головкин отметил, что царь своими действиями вывел своих верных подданных «из тьмы неведения на театр славы всего света» и, таким образом, «из небытия в бытие». Если выразиться еще более конкретно, Петр ввел своих подданных «во общество политичных народов»558.

Международное право и «цивилизованность»

Новая категория и еще молодая лексическая единица русского языка, введенная Головкиным после детальной подготовки речи Священным синодом, Сенатом и окончательной обработки доверенным лицом императора П. П. Шафировым, – как раз и была категория цивилизованности559. Она противопоставлялась описанию прошлого, непосредственно предшествовавшего Петру, – «тьме неведения», граничащего с «небытием»560. Это дихотомическое противопоставление прежней тьмы нынешнему свету раскрывает новый, проникнутый идеями раннего Просвещения образ мышления. Оно позволяло не только различать две стадии, но и выделить в совокупности этнических групп, в соответствии с их государственной структурой, ту часть, которая состояла из «политичных народов», и ту, к которой относились народы, (еще) не принадлежавшие к этой группе561. Кроме того, поскольку, по словам Головкина, российское государство только недавно достигло новой стадии, была высказана идея о том, что круг «политичных народов» не является закрытым обществом, но открыт для новых членов. Согласно такому представлению, «цивилизованность» являлась универсальной категорией, к которой могла приблизиться любая (имеющая признаки государства) этническая группа, приложив для этого определенные усилия.

Наиболее ранние свидетельства употребления еще нового понятия политичный, которое Головкин использовал как кодовое слово для выражения своих дуалистических взглядов, можно найти в контексте трансфера политических идей, понятий и концептов, проникших в Московское государство через Речь Посполитую и гетманскую Украину в конце XVII века562. В начале XVIII века при Петре I российская политическая элита стала использовать это понятие для характеристики как целых этнических групп, так и отдельных лиц563. Причем слово «политичный» обозначало стремление к благородным манерам, вежливости, эрудиции, а также владение утонченными нравами и дипломатическим этикетом, принятыми в (Западной) Европе564. В этой трактовке отражалось заимствование западноевропейских образцов поведения в том виде, в котором они сформировались в Европе в эпоху Возрождения как аристократический идеал добродетели и придворного этикета, ориентировавшихся на упомянутые стандарты565.

Но с чем ассоциировалось у Петра I и его сподвижников выражение «политичные народы»? Ни один труд не даст более полного представления об этом, чем трактат, написанный еще несколькими годами ранее как раз тем сподвижником Петра I, который занимался окончательной редакцией речи для провозглашения царя императором, П. П. Шафировым566. После совместной поездки в Западную Европу, в которой Шафиров сопровождал Петра I в качестве переводчика, он благодаря своим выдающимся способностям оказался в ближайшем окружении царя. В 1717 году царь назначил его вице-канцлером Коллегии иностранных дел567. В том же году Шафиров по просьбе Петра I написал чрезвычайно важный труд, который царь впоследствии собственноручно отредактировал и дополнил. Занимающее две страницы название (здесь в сокращенной версии) звучит следующим образом: «Рассуждение, какие законные причины Петр I, царь и повелитель всероссийский, к начатию войны против Карла XII, короля шведского, в 1700 имел»568.

Совместный труд о Северной войне

Речь идет о полемическом сочинении, цель которого состояла в том, чтобы доказать, во-первых, что российское государство действовало законно, развязав (Великую Северную) войну со Швецией в 1700 году, во-вторых, что война длилась так долго по вине самой Швеции, и в-третьих (это самое главное), что держава вела войну «по правилам христианских и политичных народов»569. Здесь также встречается упоминание о принадлежности российского государства к «политичным народам» – разумеется, в гораздо более развернутом виде, чем три года спустя в условиях провозглашения Петра I императором.

Публикация вышла под именем Шафирова (и, таким образом, не представляла собой официальной декларации) и в отличие от прежних меморандумов, составленных на русском языке, не была адресована другим правительствам, поэтому некоторые расценивают ее как первый письменный международно-правовой документ и, следовательно, как начало дисциплины международного права в российском государстве570. Другие видят в ней прежде всего попытку установления политико-территориальных притязаний российского государства в рамках международной политики на заключительном этапе Северной войны571. Третьи не признают труд международно-правовым документом и рассматривают его исключительно как полемическое сочинение, а также как типичный пример распространенной в то время в Европе формы политической легитимации войн572.

В действительности в работе можно выделить несколько уровней смыслов, так что не стоит рассматривать ее либо в том, либо в ином конкретном ключе. Скорее полемическое сочинение Шафирова (и Петра) представляет собой пример поддерживаемой царем начавшейся в начале XVIII века трансформации российского политического дискурса и является документом международно-правового и выдающегося политико-пропагандистского значения573. Никогда прежде ни один представитель российского государства не составлял исторического оправдания войнам, которые велись против других держав. Шафиров вникал в подробности истории дипломатических отношений Швеции и Московского государства и тем самым, как само собой разумеющееся, ставил Российскую империю в ряд европейских государств. Более того, в своем изложении российской точки зрения, согласно которой шведская сторона нарушала международное право, тем самым вела себя как неполитичный народ и не оставляла российской державе возможности избежать войны, он придерживался традиции европейских трактатов по легитимации войн574. Как уже давно стало рутинным в рамках подобной легитимизации в остальной Европе, российское государство впервые утверждало, что оно полностью соблюло нормы международного права и не предпринимало никаких действий, не соответствующих международному кодексу поведения сообщества государств575.

Почему Шафиров и царь вдруг так активно стали ссылаться на международное право? До сих пор оно не играло никакой роли для Московского царства. Западноевропейские дебаты XVII века о концепциях так называемого естественного права и о разработке норм международного права не воспринимались российским государством. Широко распространенное среди московских государственных и церковных лидеров недоверие к иностранному влиянию препятствовало проникновению западных текстов и работе с ними576. В заимствовании западных норм пока не видели и необходимости. Существовала внутриполитическая культура, фактически ориентированная на критерий милости и немилости правителя. Существовали взятые из христианской традиции правила и обычаи во взаимоотношениях с другими государствами. Например, после присяги в форме целования креста условия договора необходимо было соблюдать до тех пор, пока были живы обе стороны договора577. Существовали понятия о том, что являлось подобающим в отношениях друг с другом и что «в государствах не только в христианских, и в мусульманских не бывает» (1613)578. Нарушение традиционных норм поведения, согласно которым, например, дары в рамках посольских визитов в принципе не облагались налогом, клеймили как «нравы зверские» (1667)579. Но принципиальное представление о том, что государство разделяет единую систему ценностей с другими странами, находится в одном сообществе с общими международными правовыми отношениями или же что у себя в стране оно оценивает различные этнические группы не только с точки зрения их вероисповедания, было глубоко чуждо Московскому государству580.

Только Петр I благодаря помощи выпускников Киево-Могилянской коллегии (с 1701 года академии) перевел наиболее значимые тексты зарождающегося международного права; например, при нем были переведены тексты Гуго Гроция, Самуэля фон Пуфендорфа и Авраама де Викфора581. О том, какие новые пути открыли эти переводы, свидетельствует вопрос, вставший перед переводчиками: как переводить на русский язык термин «международное право» – всенародные права, всенародные правила или всенародный закон?582 Кроме того, большинство переведенных международно-правовых текстов при жизни Петра хранились исключительно в рукописной форме в библиотеках правящей российской элиты и были опубликованы только после смерти царя. Публикация Шафирова (и Петра I), которая не только была составлена на уровне работ западноевропейских ученых, но и напрямую ссылалась на отдельные труды и авторов, продемонстрировала не только глубокие знания и компетентность, с учетом изложенных предпосылок. Прежде всего, ее эффект трудно переоценить, и здесь кроется значение этого труда для международного права: отныне (западно)европейские юридические термины и концепции юридического дискурса получили широкое распространение и проникли в русское законодательство и дипломатическую переписку583.

Но почему царь уделял столько внимания распространению международно-правовой литературы и чего он хотел добиться посредством трактата Шафирова и его аргументов в пользу того, что Русское государство действовало в соответствии с нормами международного права? Из формулировки, согласно которой Швеция, нарушив нормы международного права, действовала как «неполитичный народ», следует, что ключ к разгадке кроется в тесном переплетении представлений о цивилизованности в том виде, в котором они преобладали в современной Западной Европе, с соблюдением норм международного права. Дискурс цивилизованности возник в Западной Европе в ответ на проблему, как определить, какие страны заслужили признания как субъекты международного права584.

Центральная категория цивилизованности в латыни конца XVII века редко обозначалась словом civilitas, чаще использовались понятия cultus и cultura, которые (включая политические компоненты, которые ранее содержало понятие civilitas) все чаще заменяли выражение vita civilis585. Во французском и английском языках доминировали civilité и civility, с конца XVII века все чаще встречались humanité или humanity, в немецком языке на первом месте стояли слова Cultur и Humanitet586. Признание государств субъектами международного права зависело (помимо вопроса о суверенитете и монополии на применение силы) от того, считались ли они цивилизованными. Имелось в виду, готовы ли они (и способны) соблюдать нормы международного права (возникшего во взаимосвязи с западнохристианской теологией)587.

Как убедительно показал Пяртель Пииримяэ, именно в этом вопросе Османская империя в конце XVII века образовала противовес европейскому сообществу государств и европейской общественности, осознававших свои общие христианские корни и все более утверждавшихся в своем единстве: в то время как (западно)европейские правители начиная со Средневековья считали нужным сообщать своему противнику о причинах войн, которые они вели, и – после изобретения печатного станка – еще и обнародовать их, и ученые считали эту процедуру частью развивающегося международного права, с точки зрения Османской империи не было необходимости ни в объявлении направленной против христиан войны, ни в оправдании нападения на них588. Скорее такое поведение противоречило бы исламской концепции мира, в котором мусульманские государства по определению находятся в постоянном состоянии войны с немусульманскими государствами589. Даже если на практике конфронтация господствовала гораздо в меньшей степени, чем это утверждалось на идейно-религиозном уровне, с точки зрения европейских государств отсутствия публичной легитимации войн было достаточно, чтобы воспринимать себя как «цивилизованных», а турок – как «варваров»590.

На этом фоне полемическое сочинение Шафирова и Петра I несло центральный посыл, который возвышался над всеми остальными уровнями смысла: в отличие от османов, российское государство отныне должно быть причислено к кругу тех, кто соблюдает нормы международного права. Исключение россиян из (западно)европейского союза (латинского) христианского мира нужно было преодолеть, предрассудки опровергнуть и, в частности, навсегда покончить с польской, ливонской и шведской пропагандой против «тиранических и варварских русских»591. Тщательное изучение норм международного права, вся аргументация, согласно которой российская держава также действовала в соответствии с ним при ведении войны, и, следовательно, одобрение этой столь новой для царской империи нормативно-концептуальной структуры было подчинено конкретной цели. В этом заключался глубоко политический характер полемики: дать понять как отечественному, так и западноевропейскому общественному мнению, что российскую державу нужно причислить не только к сообществу христианских государств, но, прежде всего, к «цивилизованным народам»592.

Политичный

Столь часто применявшееся ключевое слово политичный было широко распространено среди российской элиты, чему немало способствовало его использование канцлером Головкиным во время присвоения Петру I титула императора. Гавриил Бужинский также использовал его в своем переводе введения к «Истории европейской» Самуэля фон Пуфендорфа, где перевел нелестный отрывок, согласно которому русские были не такими культурными и цивилизованными, как другие европейские нации, не такими «устроенными» и «политичными» (в латинском подлиннике exculti & politi), в то время как в немецком тексте это было переведено одним словом Cultur593. В выполненном в 1722 году переводе полемического сочинения Шафирова (и Петра I) на английский язык выражение «политичные народы» было переведено как civilized Nations594. Словосочетание «политичные народы» в отрывке о провозглашении Петра I императором в 1721 году было переведено на немецкий язык как policirten Völckern и тем самым напоминало о большом сходстве, наблюдаемом между словами «политичный» и Policierung в значении «культуры, цивилизованности, порядка», что являлось и одним из аспектов немецкого понятия Policey, которое в свою очередь было связано с французским policité, politesse595. В 1731 году слово «политичный» было включено в «Немецко-латинский и русский лексикон» («Teutsch-Lateinische- und Russische Lexicon»), где оно было переведено на немецкий язык как «ученый/цивилизованный» (gelernt/zivilisiert)596.

В других работах слово «политичный» оставалось тесно связанным с его параллельным образованием «политически» или «политический» и ассоциировалось с поведением человека, способного соблюдать правила и нормы общества597. В семантике «добрых нравов» или «цивилизованности» в конце XVII – начале XVIII века иногда встречается и использование соответствующего существительного «политика»598. Петр Васильевич Постников, первый русский врач, получивший ученую степень, который, являясь выпускником Киево-Могилянской академии, овладел несколькими иностранными языками и переписывался с Петром I, использовал понятия «политика» и «политикоразумный» уже в 1696 году599. Ф. С. Салтыков, российский посол в Лондоне, в своем письме Петру I от 1713 года также использовал термин «политика», правда, в значении, которое, вероятно, никогда ранее не встречалось во внутрироссийском контексте.

Салтыков советовал некрещеным татарам, черемисам и мордве в российской державе, чтобы они «навыкали всякои политике в обхождениях их закона, что их привести в такое состояние как и наши народы»600. Таким образом, Салтыкова можно считать одним из пионеров российской имперской элиты, создаваемой Петром I, которая не только была убеждена в цивилизованности собственного коренного населения, но и к тому же на основе этого убеждения призывала к цивилизированию других. Базовым для этого являлось разграничение Салтыковым коренного русского или аккультурированного русского населения («наши народы»), с одной стороны, и нехристианских этнических групп собственного государства (татар, черемисов, мордвы), с другой.

Последние, по его мнению, нуждались не только в изменении веры, но их необходимо было привести «в такое состояние», в котором уже находились «русские» и аккультурированные ими этнические группы. Таким образом, Салтыков был одновременно и одним из первых, кто связывал цель цивилизирования с целью ассимилирования. «Иноземные подданные» должны были не только лишиться своей «дикости» и войти в русскую православную веру, но и «обрусеть», чтобы в итоге «они воплощены были с нашим народом вместе»601. Цивилизирование и ассимиляция рассматривались как две стороны одной медали602.

Humanitas – людскость

С петровским преобразованием русской политической лексики и введением дискурса «цивилизованной» державы в языковой практике появилось другое, гораздо более значимое для последующих десятилетий наступившего века существительное, обозначавшее «цивилизованность». Это было понятие, соответствующее распространенному современному латинскому понятию humanitas или его переводам на английский (humanity), французский (humanité) и немецкий языки (Humanitet, Humanität или Menschheit, Menschlichkeit603). Подобно тому, как в случае с понятием политичный, польское словообразование, которое базировалось на славаянском эквиваленте латинского корня, оказало влияние на позднее формирование русского языка при трансфере через гетманскую Украину, такой же процесс произошел и с польским эквивалентом humanitas, а именно ludzkość. От него в начале XVIII века в русском языке образовались понятия людкость или людскость604.

Польские и украинские лексиконы свидетельствуют о том, что слово в польско-украинском языковом пространстве уже с XVI века употреблялось, во-первых, в значении «доброты», «человечности» и «щедрости» и, во-вторых, в значении «культуры нравов», «изысканного тона» и «образования» (ludzkość, укр. людкость)605. С такой семантикой понятие вполне соответствовало современным вариантам значения латинского humanitas, а также раннему смысловому содержанию понятия civilitas606. Однако в то время как понятие civilitas с конца XVI века все больше сводилось исключительно к значению простой вежливости и связь с государством и гражданином постепенно исчезла, французские понятия XVI века civiliser, civilisé и английское понятие XVII века to civilize значительно расширили свое значение в смысле противопоставления цивилизованного и нецивилизованного образа жизни, цивилизованных и нецивилизованных этнических групп607. Начиная с эпохи Возрождения и развития различных народных разговорных языков, понятию humanitas также приписывали значение «хороших манер», «вежливости» и «обходительности» как в индивидуальной, так и в общественно-политической сфере, его употребляли в отношении как отдельных лиц, так и целых этнических групп608. В XVIII веке термины humanité, humanity, Humanitet даже стали центральными понятиями Просвещения. Не в последнюю очередь они позволяют установить связь между идеей мирового сообщества, с одной стороны, и цивилизационным прогрессом, являвшим собой всеобщий идеал, с другой609.

Однако в российском государстве понятие людскость появилось только при Петре I. Введение этого понятия в значении скромности, вежливости, воспитания, хорошего поведения в обществе было тесно связано с намерением царя установить для собственного населения новый кодекс поведения610. Этот социально-общественный оттенок значения людскости в начале XVIII века историк О. Л. Беличенко в своем исследовании о детстве обобщил следующим образом:

Однако при Петре I появился и второй вариант значения этого понятия, который до сих пор был обделен вниманием исследователей, в соответствии с которым «цивилизованность» не просто касалась конкретных лиц, но становилась мерилом оценки поведения целых этнических групп612. Таким образом, употребление понятия людскость не просто следовало за употреблением понятия политичный. Прежде всего соответствующее семантическое употребление в российской державе включалось в концептуальное развитие «цивилизованности» в том виде, в котором оно распространилось по всему миру в XVIII веке. Недавние исследования показывают, что на межнациональном уровне отмечается и устанавливается тесная связь между стремлением к индивидуальной цивилизованности, понимаемой как эмоциональный самоконтроль, самообладание и культивирование тонких чувств, и желание коллективной цивилизованности. Последнему приписывалась способность к светскому обхождению («обходительность»), нередко связываемая с правом или даже обязанностью вести в этом направлении другие общества и этнические группы, еще не достигшие этого состояния613.

Употребление понятия людскость в трансиндивидуальном, коллективном смысле встречается уже в полемическом сочинении о легитимности войны против шведов, отредактированном царем и изданном Шафировым в 1717 году. В нем Шафиров пишет, что шведы вели войну «не по традиции политичных народов», а «со всякою суровостью, не людкостью»614. Безусловно, здесь Шафиров в целом противопоставляет (цивилизованную) российскую державу королевству Швеция, которое вело себя нецивилизованно, в то время как о внутрироссийской имперской трактовке еще не могло быть и речи. И все же с расширением масштабов «цивилизованности» от индивида до целых этнических групп или государства уже в Петровскую эпоху были заложены основы семантики, которые в течение XVIII века внутри российской элиты превратили людскость в центральное понятие имперских, а также колониальных дискурсов и практик цивилизирования нехристианских этнических групп на Юге и Востоке615.

Для оренбургского губернатора И. И. Неплюева, воспитанника Петра I, который жаловался в Коллегию иностранных дел на отсталость казахов в отношении политического устройства, наказаний и установления законности, справедливости и правосудия, людскость превратилась в (достигнутое россиянами) состояние, к которому казахи должны быть приведены: «Когда все они к людскости приобыкнут», пишет Неплюев, они с помощью правильного отправления правосудия также смогут положить конец «своевольству народа»616.

В то время как использование Неплюевым понятия людскость выявило представление о цивилизованности, которое было прежде всего государственническим концептуально и ставило на первый план функциональную эффективность государства, семантика этого понятия расширилась при ближайших преемниках Неплюева. Генерал-майор Алексей Тевкелев, работавший в свое время переводчиком у Петра I, и коллежский советник Петр Рычков, временно занимавший пост оренбургского губернатора вместе с Тевкелевым, в 1759 году описали для Коллегии иностранных дел, каким образом казахов Младшего жуза можно окончательно привести в российское подданство и повиновение. При этом чиновники ссылались на опыт, который российская держава, по их мнению, приобрела в результате предыдущего подчинения и цивилизирования башкир:

Высказывания Неплюева, Тевкелева и Рычкова показывают, что в российской имперской элите утвердилось представление о собственной «мы»-группе, центре державы, как «цивилизованной», а об этнических группах на южной периферии, которые еще предстояло покорить, как о «нецивилизованных». Эта «мы»-группа в центре империи была связана, с одной стороны, с российским государством, с другой стороны, с ее преимущественно русским или российским аккультурированным населением, которому противопоставлялись «дикость» и «грубость» еще не интегрированной, нерусской этнической группы. Кроме того, на основании убежденности в собственном превосходстве созрело желание привести «диких» «Других» в состояние «цивилизованности». Таким образом, к середине XVIII века сформировалось понятийное поле цивилизованности с имперской ориентацией на внутреннюю часть державы.

Из цитаты Тевкелева и Рычкова следует, что дискурс цивилизаторской миссии был направлен отнюдь не только на политическую элиту казахов. Скорее предстояло «переменить национальный нрав [всего казахского народа] и застарелые обычаи». Целью изменения казахов было достижение «состояния людскости», которое в этот момент использовалось как статическое, а не как динамическое понятие. Это, на первый взгляд, отличает его от одновременно возникших во Франции и Англии понятий civilisation и civilization, которые, являясь неологизмами, с самого начала содержали в себе одновременность процесса и результата618. И все же уже в работе Тевкелева и Рычкова обнаруживаются первые представления о разной степени цивилизованности, которой достигли нерусские этнические группы на юге, и об изменчивости этих соотношений. Вот что они пишут в последующих разъяснениях:

Правда, здесь снова упоминается «состояние разума», которое так же, как и «довольное рассуждение», ассоциируется с людскостью. Но различные этнические группы на их «дикой» начальной стадии не описываются как находящиеся в одном и том же состоянии «нецивилизованности». Скорее считается, что они в разной степени способны и склонны к «людскости» и что они в разном темпе продвигаются к цивилизации. Здесь оттенок значения «людскости» в смысле динамического развивающегося понятия цивилизации уже не кажется таким чуждым: история понимается как последовательность необходимых шагов на пути развития. Это наводит на мысль о «цивилизационной лестнице», где все этнические группы находятся на разных ступенях, соответствующих разной степени «цивилизованности». Таким образом, расширение значения понятия людскость происходило параллельно с постепенной темпорализацией понятия «человечность» в Западной Европе621. Там начиная с середины XVIII века понятие «человечность» (Menschheit) также стало «языковым выражением исторического процесса становления человека», горизонт человеческих ожиданий был «увеличен за счет включения конечной цели человеческого развития во временную протяженность», идея прогресса восторжествовала622.

Это представление о цивилизованности как о процессе, проходящем различные этапы, которые необходимо преодолеть, промелькнуло и в заключительной речи, в которой чиновники Тевкелев и Рыков описывают, как действовать в отношении казахов:

Превосходная степень прилагательного политичный, употребление которой демонстрирует здесь тесную семантическую связь с понятием людскость, наводит на мысль о существовании в разной степени цивилизованных этнических групп.

Во второй половине XVIII века трансформация понятия просвещение, о котором еще будет сказано подробнее, оспаривает уникальность понятия людскость как обозначения «цивилизованности». Но даже если с развитием понятия просвещение, которое является отглагольным абстрактным существительным и, таким образом, явно динамическим понятием, был положен конец более ранним статическим представлениям, понятие людскость с его имперским значением оставалось в употреблении до конца века.

С вступлением на престол Екатерины II образовательные аспекты играли все более значительную роль в семантике цивилизованности/цивилизации. Так, в 1775 году астраханский губернатор П. Н. Кречетников напомнил, что еще в 1763 году Коллегия иностранных дел издала указ обучать заложников из кавказских этнических групп российской азбуке и таким образом «приводить [их] в людкость»624.

Оренбургский губернатор Иван Якоби в 1780 году также связал это понятие с образовательным аспектом. Говоря о казахах, Якоби отметил, что Екатерина II решила построить мечети после того, как увидела, что попытка привить казахам «людскость и лучшее обхождение», обучив казахских заложников русской грамоте и русскому языку, не удалась625. Связь грамотности и образования с «людскостью» не просто отражала дух времени с начала просветительских усилий Екатерины II626. Прежде всего она свидетельствовала о растущем доминировании параллельно развивающегося понятия «просвещение», семантика которого была сосредоточена на образовательном аспекте.

Наряду с просветительской инициативой как одним из направлений цивилизаторских мер, с 1740‐х годов все большую роль играл перевод кочевников к оседлости. Именно на этом аспекте акцентировала внимание Екатерина II при использовании понятия людкость, когда в 1770 году отмела все опасения астраханского губернатора Никиты Афанасьевича Бекетова по поводу возможного исхода калмыцких подданных из империи. Скорее императрица верила в эффективность российских мер по заселению, целью которых должно было стать постепенное обучение калмыков «цивилизованности/цивилизации» («чтоб со временем приобучить калмык к вящей людскости»)627.

К концу XVIII века заимствованное французское понятие civilisation, а также понятие просвещение в имперском контексте окончательно вытеснило понятие людскость. С другой стороны, внутрироссийская интерпретация понятия людскость, которое понималось как цивилизованное поведение индивида или самоцивилизирование собственного населения, оставалась актуальной в течение еще нескольких десятилетий. В «Новом и полном российско-французско-немецком словаре», составленном по «Словарю Академии Российской» Иваном Андреевичем Геймом (1799), встречается перевод слова людскость на французский язык: la politesse, l’urbanité, le savoir-vivre, а также на немецкий: «вежливость, благовоспитанность» (die Höflichkeit, die gute Lebensart)628. В первом одноязычном словаре русского языка, шеститомном «Словаре Академии Российской», изданном в 1780‐х годах княгиней Екатериной Романовной Дашковой, понятие людскость применяется уже не в отношении коллективов, а только отдельных людей: «Снисходительное, учтивое отношение в поступках и речах; уважение к другим, благорасположение к подобным себе»629.

Один из последних значительных примеров использования понятия людскость встречается в начале XIX века в труде историка Н. М. Карамзина. Под заголовком «О любви к Отечеству и о народной гордости» он писал: «Наша людскость, тон общества, вкус в жизни удивляют иностранцев, приезжающих в российскую державу с ложным понятием о народе, который в начале осьмого-надесять века считался варварским»630.

В употреблении Карамзиным понятия людскость (больше) не наблюдается имперский аспект. Скорее это понятие относилось исключительно к начатому Петром I процессу самоцивилизации, который, по его мнению, проходил успешно. Однако его противопоставление «цивилизации» (как фактического состояния российского государства) понятию «варварства» (как состояния державы, предполагаемого иностранцами) уже предвосхитило ту важную роль, которую, особенно в XIX веке, должно было иметь для элиты российской державы понятийное поле с оценочной коннотацией в сочетании с собственной и чужой точкой зрения. Однако для полемики последующих десятилетий понятие людскость изжило себя и в связи с усиленной рецепцией западных дискурсов на французском языке было вытеснено понятием civilisation, с 1830‐х годов – понятиями гражданственность, образованность/образование и, наконец, цивилизацией – русским вариантом приведенного французского термина. С 1860‐х годов в употреблении осталось только понятие цивилизация631.

Просвещение

Однако понятийное поле цивилизованности/цивилизации в XVIII веке в русском языке строилось не только на таких неологизмах, как политичный и людскость, но и включало в себя традиционные понятия, значение которых претерпевало глубокие изменения. В их число входило уже упомянутое понятие просвещение