Рожденные ползать

Глава 1 Время «Ч»!

Тяжелые удары сотрясали хлипкую гостиничную дверь. Я, наконец-то, пришел в себя и посмотрел на часы. Было 5:10 утра. Маленькое окошко на циферблате моего «Салюта» показывало цифру «21». Это означало — 21-е октября. Год — 1983. Я вспомнил, сегодня был мой день рождения.

— Подъем! Всем подъем! Тревога! — орал чей-то голос за дверью.

Наша офицерская гостиница славилась большим количеством шутников. Я хотел послать стучавшего подальше, но он уже барабанил в соседнюю комнату, где жили мои друзья. Они, так же, как и я были офицерами — двухгодичниками. В коридоре раздавался топот многочисленных ног, чьи-то крики. Гостиница быстро наполнялась гомоном и становилась похожей на растревоженный муравейник. Меньше всего это походило на шутку.

Что ж, неплохое начало для дня рождения! За три месяца моей службы в армии, наш авиационный полк еще ни разу не поднимали по тревоге и, я очень слабо представлял, что должен был делать в этом случае. Однако для размышлений не оставалось времени. Вместе со всеми я выскочил на улицу, прямо в промозглое октябрьское утро.

Площадка перед гостиницей тускло освещалась единственной лампочкой, висящей над входной дверью. В полумраке виднелись очертания трех большегрузных «Уралов» (по количеству авиаэскадрилий), с крытыми брезентом кузовами. Машины предназначались для перевозки технического состава. В полку их называли просто — «тягачами». Тягач второй эскадрильи, в которой я имел счастье состоять, стоял ближе всех к входу.

Мне едва удалось перебросить свое тело через борт, как, с резким рывком, «Урал» тронулся. Кузов машины был набит битком, и я с трудом, на ощупь в темноте, нашел себе свободное место на скамейке.

— А Филон где? Филона забыли! — внезапно раздался чей-то встревоженный крик.

— Поехали, поехали! Что мы без Филона, Рейгану морду не начистим?!

Тягач взорвался дружным хохотом. Я узнал голос своего старшего техника весельчака Панина и сразу успокоился. Раз Панин здесь, то все будет в порядке.

«Урал» между тем несся по ночному гарнизону, на короткое время, притормаживая возле пятиэтажек, где проживали семейные офицеры и, снова мчался дальше.

Наконец, последняя пятиэтажка осталась позади, и машина вырывается на простор аэродрома. От казармы по направлению к зонам авиаэскадрилий, где группами, где по одиночке перемещаются солдаты. Они также подняты по тревоге. Некоторые из них делают вид, что бегут, однако большинство просто неторопливо шагает, беседуя друг с другом.

При виде этой картины, нервы техника нашего звена Жени Петрова не выдерживают. Он высовывается из кузова:

— Эй, бойцы, кончай сачковать! Бегом, давай!

— Тебе надо, ты и беги, — раздается в ответ. Слишком темно, чтобы понять, кто кричал.

Женька чуть не задохнулся от такой наглости:

— Ну, погоди, погоди! Я голос-то запомнил. Еще свидимся!

Минут через двадцать, машина тормозит на въезде в зону второй эскадрильи.

— Первое звено — на выход! — орет из кабины инженер эскадрильи капитан Тихонов. — Не посрами 15-ю Воздушную Армию!

Темные фигуры, сходу перелетая через задний борт «Урала», горохом посыпались на землю. Через полкилометра новая остановка и офицеры второго звена начинают покидать машину.

Внезапно раздается дикий вопль.

— Фонарик, фонарик сюда! — кричит кто-то.

Тотчас же вспыхивают несколько узких белых лучей. При их неровном свете мы видим извивающегося от боли человека, висящего на одной руке на заднем борту машины. Становится ясно, что произошло. Прыгая, он зацепился обручальным кольцом за выступающую металлическую скобу крепления кузова. Ему помогают отцепиться и аккуратно ставят на землю. Офицер стонет, но, зажимая вывихнутый палец, вместе со своими товарищами исчезает во мраке. Тягач едет дальше.

Теперь, в кузове нас остается всего пятеро — техники третьего звена в полном составе. На скамейке по левому борту сижу я и мой коллега — двухгодичник Юра Гусько. Напротив расположились старшие лейтенанты Сашка Панин и Женька Петров, а также капитан Борзоконь. Сашка — старший техник и, соответственно, наш начальник. Панин и Петров примерно одного возраста. Им лет по 27-28. Оба невысокого роста, но крепкие, коренастые. Капитан — самый старый из нас, ему уже больше сорока, поэтому все уважительно называют его — «Дед».

— Так, «Зарница» для взрослых только началась, а уже появились первые жертвы, — мрачно отмечает Борзоконь.

— Причем здесь «Зарница»? Это все из-за того, что человек с бабами связался. Видал, как колечко это мужикам кости ломает? — как обычно категоричен во всем, что касалось женщин, убежденный холостяк Петров.

— Эх, темный ты Женька! — возражает ему капитан. — Да как же в хозяйстве без бабы? Они иногда очень полезные бывают. Опять, же родной человек под боком.

— Что ты болтаешь, Дед? Какой тебе жена родной человек? Я понимаю, там, мать, отец. Брат, в конце концов. А жена, она сегодня одна, завтра другая, — не соглашается с ветераном Панин.

— Темный? А ты, Дед, фонариком на меня посвети, — весело огрызнулся Петров. — Вон, ты лучше послушай, что бригадир тебе говорит. А пользу от женщины и помимо брака можно поиметь. Вон, я их как перчатки меняю. Завидуйте!

— Ну, я еще, возможно, и позавидую, — ухмыльнулся старший техник. — А вот Дед, наверное, уже не может ничего. Не расстраивай человека.

— Ни хрена вы оба не понимаете, — похоже, что Борзоконь и не собирался никому завидовать. — Да если хотите знать, то настоящая жизнь у мужика наступает только в том возрасте, когда бабы ему становятся по-барабану. Тогда, они свою власть над ним теряют и — все! Живи в свое удовольствие. Жена требует купить ей обновку, а ты ей — от винта! И любые угрозы, вроде: «вот, ты меня сегодня ночью чего-нибудь попроси!» уже не действуют. Эх, столько времени появляется, чтобы с друзьями в картишки перекинуться или с удочкой на бережку посидеть.

Мы с Юрой переглянулись, но не успели вступить в дискуссию по этому животрепещущему вопросу — машина остановилась.

— Все, приехали, панове, — Панин прослужил два года в Польше и теперь любил время от времени вставлять, выученные у демократов слова. — Выгружайтесь. Сейчас всем сексом придется заниматься, и тем, кто любит и тем, кто не любит, и даже тем, кто уже ничего не может.

Мы покидаем кузов. Освещенные неярким светом фонарей, расположенных вдоль рулежной дорожки, из темноты, словно огромные курганы, вырисовываются громады укрытий нашего звена.

— Командир, что с БК делать будем? — обращается к Панину Дед. — Народу не хватает. Я свой пупок рвать, не намерен! Мне скоро на пенсию, извини.

Оружие, которое полагалось подвешивать на самолеты по тревоге, называлось первым боекомплектом, или просто — «БК». Для наших самолетов это были ракеты с телевизионными головками наведения. Механических подъемников для них, в полку отродясь никто не видел, и вешали их обычно вручную. Существовал даже неофициальный норматив: восемь офицеров или десять солдат на одну ракету. Повесить же впятером 400-кг «дуру» было нереально.

— Дед, не задавай глупых вопросов! — старший техник раздраженно машет рукой в сторону укрытий. — Открывай ворота. Готовим самолеты по полной программе, а там, глядишь, и бойцы подтянутся. Тогда и вешать начнем.

Подскакиваю к своему укрытию. Всовываю короткий ломик в щель между створками, закрывающими вход. Отжимаю крючок накидного замка и, многотонные бетонные створки разъезжаются в разные стороны по направляющим рельсам. Включаю свет. В центре укрытия, под высоким арочным сводом, стоит зачехленный самолет. Это истребитель-бомбардировщик Миг-27К с бортовым номером «20». Его фюзеляж разрисован зелено-коричневыми камуфляжными разводами.

Быстро сворачиваю чехол и сбрасываю его на землю. Отсоединяю от передних колес буксировочное водило, приставляю к кабине стремянку и начинаю подготовку самолета к вылету.

Внезапно снаружи раздается шум подъезжающего автомобиля. К входу в мое укрытие подкатывает автобус. Из него выпрыгивают пять темных силуэтов и машина уезжает. Приехавшие подходят ближе к свету и, я вижу, что это летчики нашей эскадрильи. К моему удивлению, пилоты не в летной, а в повседневной офицерской форме. Самый старший из них это майор Чернов — начальник штаба. Вслед за ними, из темноты, как призраки появляются Дед, Женька и Гусько, во главе с Паниным.

— Товарищ майор, а вы чего здесь? — обращается к Чернову Панин.

— Ракеты приехали помогать вешать. Только давай бегом! Нам еще переодеваться, — отвечает тот.

Техники переглянулись. Чтобы летчики — белая кость ВВС, пачкали руки об авиационное вооружение, такое бывало только в крайних случаях. Однако удивляться было некогда. Мы сняли первую ракету с ложемента, закрепленного на стенке укрытия и, подтащили к самолету.

— Эх, взяли! — командует Панин.

Единый выдох, буграми напрягаются мышцы под одеждой, и длинная белая сигара взлетает на уровень плеч.

— Заводи! — звучит следующая команда.

Ракета аккуратно задвигается по направляющим балочного держателя самолета, доходит до упора и с легким щелчком становится на замок. Через несколько минут, четыре ракеты: две под крыльями, две под фюзеляжем готовы к бою. Рысью мы устремляемся в соседнее укрытие.

Менее чем через полчаса первый боекомплект подвешен на все самолеты звена. Летчики тут же исчезают и техники расходятся по своим укрытиям. Еще минут через десять после окончания подвески, наконец, появляются солдаты, в которых уже практически нет нужды. Слышу, как Панин, построив бойцов, с помощью мата и краткого ввода в текущее напряженное международное положение убеждает их в следующий раз бегать быстрее. Действует плохо. Контингент, в основном из республик Кавказа и Средней Азии, угрюмо молчит. Никакого раскаяния в их глазах не наблюдается.

В это время у меня в укрытии появляется Петров.

— Ну, что Анютов, готов к труду и обороне? — осведомляется он.

— Как юный пионер! — я знаю, что Женька недолюбливает двухгодичников и, делая вид, будто не замечаю его издевательский тон, спрашиваю: — Слышь, а что обычно дальше бывает?

Офицер смачно сплевывает на бетонный пол. Я вижу, что ему приятно — есть шанс проявить свою осведомленность.

— Далее, возможны два варианта. Первый: прибегут летчики, выйдут на связь и доложат, что к вылету готовы. Затем, высокое, проверяющее полк начальство посмотрит на часы и определит, уложились мы в норматив или нет. И, все, отбой тревоге. Потом, в зависимости от результата, оргвыводы. Второй вариант — это первый, плюс, заставят десяток самолетов вытащить на полеты. Будут проверять еще и летную подготовку.

Для полетов МиГи всегда буксировали тягачами в определенное место — на центральную заправочную площадку (сокращенно называемую — «ЦЗ»). Там ставили их в ряд и затем готовили к вылету.

— А почему мы каждый раз должны их тащить на ЦЗ? — задал я Женьке давно уже мучавший меня вопрос. — Почему бы им своим ходом не выезжать прямо из укрытий на взлетную полосу?

Лицо Петрова исказилось, как от зубной боли:

— Ну, вы, блин, двухгодичнички, даете! Во-первых, экономия керосина. Во-вторых, собранные в одном месте самолеты обслуживать удобнее. Не будут же топливозаправщики и другая спецтехника гонять от укрытия к укрытию. Но самое главное, ты видел, как низко расположен воздухозаборник двигателя от земли? Когда двигатель работает, он же сосет все с бетонки, как пылесос. Один небольшой камешек и все, двиглу — крантец! Не согласен?

Я неуверенно пожал плечами. Женька перевел дух и продолжил:

— Взлетную полосу и ЦЗ батальон обеспечения чистит, а до каждой рулежки у него руки не доходят. По идее, мы с тобой их сами должны метлами мести. А в реальности, кто это будет делать? Народу не хватает. По инструкции на каждый самолет для обслуживания полагаются техник-офицер и солдат-механик. Ты хоть раз механика за все время своей службы видел? Нет? Ну, то-то и оно. Так что, командование наше, какое бы тупое не было, а рисковать вряд ли станет. Поэтому, если ты увидишь, что самолеты стартуют прямо из укрытий, то запасайся туалетной бумагой. Это — время «Ч»! Понял?

Я молча кивнул головой.

— Ну, и, слава богу. Ладно, пойду назад к своему эроплану, а то сейчас летун прибежит, а меня нет. Может расстроиться.

Уже на выходе из укрытия, Петров хлопнул себя ладонью по лбу.

— Я ведь чего приходил-то. Напомнить, чтобы ты не забыл подключить разъемы на ракетах. А, впрочем, — он махнул рукой, — думаю, через полчаса их обратно снимать будем. Только лишняя морока.

Глядя вслед удаляющемуся Женьке, я вспомнил, что действительно забыл о разъемах, которые предназначались для подачи электропитания от самолета к ракете. Я начал действовать и сразу понял, что дело это крайне непростое. Щель между балкой держателя, на котором висела ракета и самой ракетой была слишком узка. Обдирая пальцы в кровь, я пролез в это ограниченное пространство, с трудом захватил электропровод балки с разъемом на конце, но состыковать его с ответным разъемом ракеты так и не смог. Попробовал использовать для той же цели отвертку, но тоже, безуспешно. Разъемы упорно не хотели соединяться. Еще несколько попыток — тщетно! Я зло выматерился. Больше всего на свете мне сейчас хотелось бы встретиться с конструктором, который придумал подобное уродство. Однако надо было что-то срочно предпринимать. Черные зрачки телекамер ракет, через стекло обтекателя, выжидающе смотрели на меня.

— Ну, что, Анютов, все готово?

От неожиданности я чуть не выронил из рук отвертку. Передо мной стоял майор Чернов. Задумавшись, я не услышал, как он вошел в укрытие. Теперь начштаба-2 был одет в синий летный комбез и высокие черные берцы. В руках он держал защитный шлем и кислородную маску. Я хотел честно доложить, что еще не успел соединить разъемы ракет, но на секунду замялся, подбирая оправдание.

Видя, мое замешательство, Чернов понял меня однозначно и начал багроветь от злости. Мгновенно сработал мой инстинкт самосохранения. Слова доклада вырвались у меня автоматически, помимо собственного желания:

— Товарищ майор, самолет к вылету готов! Техник самолета — лейтенант Анютов.

Лицо летчика прояснилось.

— Хорошо, а то я думал, ты тут дурака валяешь. Времени у тебя было, по-моему, больше, чем достаточно. Особенно учитывая, что мы ракеты за вас вешали.

Он подошел к самолету и взялся за поручни стремянки, готовясь залезть в кабину.

— Товарищ майор, а пуски ракет ожидаются? — спросил я на всякий случай.

— Пуски…, — Чернов вздрогнул. — Какие пуски? Ты, лейтенант, сплюнь три раза через левое плечо и не говори ерунду!

В тот момент откуда-то донесся отдаленный звук. Я не перепутал бы его ни с чем другим. Это был звук запускающегося реактивного двигателя. Мы переглянулись и, как по команде, выскочили из укрытия.

Звук шел со стороны стоянок первой эскадрильи. Тут же к нему прибавился еще один, потом еще. Там вдалеке, вспыхнули два белых светлячка — свет самолетных фар. Они вначале медленно, затем все быстрее начинали двигаться. За ними постепенно вырастала целая гирлянда. Огоньки на приличной скорости перемещались по невидимой отсюда магистральной рулежке в сторону взлетной полосы.

— Ох, ептыть! — Чернов стремглав бросился обратно в укрытие, как кошка взлетел вверх по стремянке и плюхнулся в кресло самолета. Пока я помогал ему пристегнуть ремни и включал электропереключатели, он вышел на связь:

— Я — полсотни-пятый. Готовность — один. Понял… Так точно. Выполняю…

Без слов, жестом, майор показал, что начинает закрывать фонарь кабины. Мне показалось, что в этот момент его лицо приобрело какой-то землистый оттенок. Впрочем, может быть, дело было просто в плохом освещении. Я кубарем скатился вниз, оттащил в сторону стремянку и ногой выбил стояночные колодки из-под колес.

Раздался громкий хлопок, и синее пламя вспыхнуло под брюхом самолета. Это заработал пусковой двигатель. Послышался свист раскручиваемой турбины. Звук усиливался, нарастал. Еще один хлопок — зажглись форсунки камеры сгорания. Тут же загрохотал выводимый на рабочие обороты, реактивный двигатель. Помещение мгновенно наполнилось дымом и едким запахом керосина. Через минуту самолет вырулил из укрытия и, на ходу поворачивая крылья во взлетное положение, стал быстро удаляться.

«Время «Ч», время «Ч», время «Ч»", — без остановки пульсировало у меня в голове. Я прекрасно знал, что это значит. Время «Ч» — это война!

Август 1983 года. Понедельник. Старенький дизель везет меня по эстонской земле. Я смотрю в окно на проплывающие пейзажи и время от времени ощупываю лежащий во внутреннем кармане новенький военный билет. Даже не верится, еще неделю назад я был гражданским человеком, каким-то там заводским инженериком. И вот — уже целый лейтенант ВВС.

Конечным пунктом моего назначения является аэродром Дурасовка. Однако билеты мне выданы до какой-то загадочной станции — Квазалемма, что в 60 километрах от Таллина. Ну что ж, Квазимодо, так Квазимодо (переиначил я название местечка на свой лад). Доберусь до него, а там спрошу у кого-нибудь. Язык, как говорится, до Киева доведет. Прорвемся!

Ну вот, кажется, и приехал. Я выхожу на перрон и оказываюсь в одиночестве. Больше с поезда не сошел никто. На перроне небольшая будка из красного кирпича с названием станции. Похоже, что это вокзал — он закрыт. Окошко билетной кассы затянуто паутиной. Сразу за будкой стоят несколько частных домиков, между которыми петляет дорога, уходящая в лес. Никаких следов аэродрома или какой-либо воинской части не обнаруживается.

По дороге, мне на встречу, идет женщина средних лет. С радостью подскакиваю к ней:

— Извините, вы не скажете, как мне добраться до Дурасовки?

— Я не понимаю по-русски, — отвечает женщина на приличном русском языке и проходит мимо.

Я ошарашенный, бреду дальше. Неплохое начало! Чуть подальше во дворе одного из домов мужик лет сорока рубит дрова. Подойдя к ограде, изображаю самую вежливую улыбку, на которую только способен:

— Добрый день, вы не скажете, как я могу добраться до аэродрома Дурасовка?

Услышав русскую речь, абориген лишь отрицательно качает головой.

— Дурасовка, Дурасовка! — решив, что он не понял дважды громко и внятно повторяю я.

В ответ эстонец нахмурился и сжал топор так, что побелели костяшки пальцев. Я понял, что это настоящий советский патриот и даже под пытками не выдаст расположение секретной авиабазы. И еще, до меня, наконец, дошло, что мой язык действительно может довести до Киева и даже до Тамбова. Однако добраться до Дурасовки, он только мешает. Кажется, в данной ситуации лучше быть глухонемым, но зато эстонским глухонемым.

Нужно было на что-то решаться. Передо мной лежала уходящая в лес дорога, та единственная ниточка, которая могла хоть куда-то меня привести. Не теряя времени, я зашагал по ней.

Густой лес, тянувшийся вдоль дороги, казался бесконечным. Редкие машины проносились мимо, не реагируя на мои отчаянные размахивания руками. Я уже начал отчаиваться, когда внезапно впереди показался перекресток, со стоящим на нем одиноким магазинчиком. Одним рывком преодолев разделяющее нас расстояние, я на входе столкнулся с каким-то парнем.

Поняв, что это мой последний шанс я решительно загородил ему дорогу и поспешно выпалил:

— «Теre»! — это было единственное известное мне по-эстонски слово, которое означало — «Привет».

— Ну, ты даешь Анютов! Где это ты так научился шпарить по-эстонски?

Передо мной стоял мой однокурсник по институту — Алик Бармин, которого я не видел со времени окончания.

— А ты что здесь делаешь? — изумленно спросил я.

— Служу.

— И давно?

— Уже три дня, — гордо ответил Алик.

— Здорово, значит, будем служить вместе!

— Конечно, — отозвался Бармин. — Добро пожаловать в 666-ый истребительно-бомбардировочный полк, имени двухсотлетия взятия Бастилии — самый бардачный в Прибалтийском округе и его окрестностях.

— Постой, но мне сказали, что меня отправляют в самый лучший полк округа, — растерялся я.

— Не волнуйся, тебя не обманули. Он и есть лучший…по аварийности.

— Ну, спасибо, обрадовал… А почему название такое странное — «Дурасовка»?

— Говорят, это в честь первого командира гарнизона. Его фамилия была — Дурасов, — проинформировал меня Алик и хитро улыбнулся. — А еще говорят, что… Знаешь, есть школы для нормальных детей, а есть специальные — для умственно-отсталых? Также, и в армии. Есть гарнизоны, куда посылают… Ну, в общем, ты меня понял.

Переговариваясь, мы подошли к автобусной остановке, которая находилась прямо напротив магазина. Вскоре подъехал переполненный «Икарус» и мы с Аликом с трудом втиснулись внутрь.

Через каких-нибудь минут десять, наш транспорт прибыл на конечную остановку. Пассажиры не спеша, выходили, и я огляделся вокруг. Прямо передо мной находилось небольшое здание, напоминающее обыкновенную заводскую проходную. Вплотную к нему примыкали зеленые железные ворота с большой красной звездой. Это был контрольно-пропускной пункт гарнизона.

Народ спокойно проходил через двери КПП, не предъявляя никаких документов. Возле входа стоял низкорослый солдатик, азиатской внешности, с голубыми погонами и штык-ножом на ремне. Не обращая ни на кого внимания, он сосредоточенно ковырял землю носком заскорузлого кирзового сапога.

Глядя на ряды колючей проволоки, окружавшие гарнизон, я неожиданно даже для себя самого спросил:

— А это правда, что полк, ну того …двести лет… как в Бастилии?

— Про двести лет не знаю, — усмехнулся Алик. — Но следующие два года ты здесь будешь сидеть плотно, как шпала в гудроне. Это, я тебе обещаю.

Через КПП проехала грузовая машина. Солдат изо всех сил налег на створки, закрывая ворота. Хлоп! Они закрылись с лязгом захлопнувшегося капкана.

Алик Бармин происходил из семьи, по преданию, ведущей свой род от знаменитого зодчего Бармы — строителя собора Василия Блаженного. После школы Бармин поступил на механический факультет Рижского Института Инженеров Гражданской Авиации, который, забегая вперед, окончил с красным дипломом.

В институте Алик быстро завоевал уважение, как хороший и надежный друг. Если кому-нибудь требовалась помощь с курсовиком или нужно было перехватить пару рублей до стипендии, все шли к нему. Он никогда никому не отказывал. Бармин имел только один недостаток — не имел никаких недостатков. Товарищи по общежитию изо всех сил пытались исправить несчастного, но, увы. Несмотря на все усилия, они не смогли даже привить ему естественную для каждого человека привычку — любовь к спиртному.

Во время учебы Бармин познакомился с рижанкой, студенткой местного Политехнического Института. После короткого, но бурного романа, он женился. Здесь ему повезло дважды. Во-первых, жена оказалась прекрасной хозяйкой и великолепно готовила. Во-вторых, она окончила свой политех раньше Алика, и благодаря этому, тот получил свободное распределение, как супруг молодого специалиста.

После непродолжительных поисков, Бармин устроился мастером механического цеха на завод «Компрессор». Конечно, воевать с работягами было удовольствием ниже среднего, зато была возможность халтурок и сверхурочных. А самое главное, ему удалось остаться в Риге. Он поселился на квартире у жены, вместе с тестем и тещей, которые искренне любили своего зятя, в силу его уравновешенного, спокойного характера и полного равнодушия к алкоголю.

Через некоторое время, супруга оповестила о своем интересном положении, и вся семья начала радостно готовиться к прибавлению семейства. Жизнь текла плавно, спокойно и даже благополучно, пока однажды вечером, Алик не обнаружил в своем почтовом ящике белый прямоугольник. Это была повестка, о призыве лейтенанта запаса Бармина, на действительную воинскую службу. Подобный поворот судьбы не входил в его планы. Однако, подумав, Алик решил, что, все, что не делается — делается к лучшему. Здесь, тоже были свои преимущества. Во-первых, можно подзаработать немного деньжат. Во-вторых, ребенку будет целых два года, когда он вернется из армии, а значит, не придется вставать к нему по ночам. Бармин хмыкнул и пошел сдаваться в райвоенкомат.

Мой товарищ проводил меня до штаба полка, по дороге показав офицерскую гостиницу, где он проживал. Здание штаба оказалось большим двухэтажным строением, явно сооруженным еще в пятидесятые. На входе стоял такой же вооруженный штык-ножом солдат, как и на проходной гарнизона. В этот раз он внимательно проверил мои бумаги и позвонил кому-то. После короткого разговора по телефону, дежурный попросил следовать за ним. Мы поднялись на второй этаж по лестнице, покрытой старым, изрядно потертым красным ковром. Остановившись около оббитой кожей двери с табличкой «Начальник штаба полка», солдат негромко постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь, пропуская меня внутрь.

Из-за стола, навстречу мне, поднялся коренастый подполковник со значком «Летчик-снайпер» на груди. Запинаясь и тщательно подбирая военные слова, я доложил причину своего неожиданного визита. Начштаба полка, улыбаясь, протянул руку. Рукопожатие было крепким и энергичным, что сразу мне понравилось.

Как и следовало ожидать, наш разговор был недолгим. Подполковник поздравил меня с прибытием, пожелал мне успешной службы и определил во вторую эскадрилью. По окончанию беседы, он обещал прислать за мной кого-нибудь из моего нового руководства, а пока, предложил пойти перекусить.

Столовая находилась рядом со штабом и включала в себя два отдельных помещения. Одно предназначалось для летного, другое — для инженерно-технического состава. На дверях, во избежание ошибки, висели соответствующие таблички.

В техстоловой, я оглядел просторное помещение и, не найдя никаких признаков раздачи, буфета или что-нибудь подобного, скромно опустился за крайний столик. Стены пищеблока были покрашены до половины темно-зеленой краской, верхняя часть — побелена. Столики на 4-6 человек, застеленные довольно чистыми белыми скатертями, с лежащими на них приборами. Столовая была почти пуста, лишь в дальнем от меня углу, обедали двое офицеров.

«Похоже на ресторан», — успел подумать я, как вдруг, откуда-то появилась молодая девушка в белом переднике.

— Слушаю вас, — произнесла она приятным голосом.

— Меню попросить можно? — осведомился я.

Глаза официантки удивленно распахнулись:

— Зачем? Я наизусть помню. Могу перечислить.

— Хорошо, — согласился я. — Только как у вас с ценами?

Глаза девушки видимо достигли своего максимально возможного размера.

— Вы что молодой человек с Луны свалились? Или издеваетесь? И вообще… Что-то я вас раньше никогда здесь не видела.

Я понял, что пора объясниться и протянул ей свои бумаги в сопровождении комментария, что с сегодняшнего дня начинаю служить Родине. Она скользнула равнодушным взглядом по моему направлению, которым я тряс у нее перед носом и, понимающе протянула:

— А, новенький. Что ж вы мне голову морочите. Сказали бы сразу, что офицер. Для техсостава у нас бесплатно. Что будете заказывать?

Жизнь начала казаться мне сказкой, и я попросил принести мне овощной салат, солянку на первое, бефстроганов — на второе и компот из сухофруктов.

Пообедав на халяву и размышляя, что мне уже начинает нравиться служба в армии, я не сразу заметил, как в столовой появился какой-то майор. Был он невысокого роста со светлыми, практически белыми, волосами. Увидев мою гражданскую одежду, офицер направился прямиком ко мне и спросил:

— Лейтенант Анютов?

— Да, это я, — отпираться показалось мне бесполезным.

— Майор Чернов. Начальник штаба второй эскадрильи, — представился офицер. — С прибытием. Ну, пошли устраиваться, по дороге поговорим.

Я подхватил сумку со своим нехитрым барахлом, и зашагал следом. По дороге, вспомнив облезлое здание гостиницы и статьи в советских газетах о хорошем обеспечении офицеров жилплощадью, а также, обещание, данное жене, что перевезу ее к себе, я решил сразу взять быка за рога:

— Слышал, — обратился я к своему спутнику, — что холостяки живут у вас в гостинице. Однако я собираюсь привезти сюда жену, поэтому не могли бы вы сразу же дать мне отдельную квартиру? Пусть хоть и однокомнатную.

Начштаба остановился так внезапно, что я по инерции врезался в него.

— Квартиру? — ошеломленно переспросил он, но, быстро придя в себя, проинформировал:

— Квартир в гарнизоне свободных нет. Да и в гостинице мы тебе пока комнату дать не сможем. Так что, с женой, скорее всего нечего не выйдет. Придется вам пару лет пожить раздельно. Ну а тебя самого, мы конечно, со временем в гостиницу поселим.

Теперь уже я изумленно уставился на него:

— Куда же мы тогда идем!?

— На КДП.

Тут мне объяснили, что мест в гостинице, оказывается, тоже нет. Поэтому, временно, я буду жить на контрольно-диспетчерском пункте — «КДП».

Трехэтажное здание КДП, увенчанное большой стеклянной будкой, являлось местом, откуда производилось руководство полетами и вряд ли предназначалось для проживания. Поэтому, в состоянии, близком к шоковому, я тащился вслед за Черновым. По дороге майор поймал какого-то бойца, с лычками старшего сержанта на погонах и тот, долго ковыряясь в замке, открыл нам дверь с надписью «Парашютный класс».

Пока я оглядывал стены, завешанные схемами укладки парашютов, сержант принес раскладушку, раскатал на ней матрас и бросил сверху комплект чистого белья. Постепенно, в мое сознание стал снова проникать голос Чернова:

— … вот такие дела. Устраивайся, в ближайшее время найдем тебе что-нибудь в гостинице, не волнуйся. Ужин с 6-ти до 8-ми. Где столовая ты уже знаешь. Завтра построение в 8:30 утра перед штабом полка. Познакомлю тебя с личным составом. Ну, бывай! До завтра.

Когда дверь за майором закрылась, я кинул свою сумку под раскладушку и подошел к окну. Внизу находилась большая площадка с прямоугольными бетонными плитами. Она была разрисована какими то непонятными желтыми линиями и белыми квадратами. На равном расстоянии друг от друга располагались стоящие в ряд десятка два фонарных столбов. От площадки рулежная дорожка вела к виднеющейся неподалеку взлетной полосе.

Я застелил белье на раскладушке и попробовал читать, однако минут через десять это занятие мне надоело. До ужина оставалось еще три часа, и было принято решение сходить в гостиницу, чтобы посмотреть, как устроился счастливчик Алик.

Медленно бредя по дороге, новоиспеченный офицер с интересом оглядывал мир, в котором ему предстояло провести ближайшие два года. Ничего особенного. С одной стороны дороги — большой стадион с футбольным полем, с другой — стандартные пятиэтажки из бывшего белым, в далеком прошлом, кирпича. Чуть в стороне от дороги, за невысокими кустиками ограды, пряталось гарнизонное кладбище. Беглый анализ надписей на обелисках под красными звездами свидетельствовал, что от старости тут мало кто умирал.

В мрачном состоянии духа, я поднялся на второй этаж гостиницы и нашел комнату под номером «216». На соседней двери висел листок в линеечку, видимо вырванный из ученической тетради. На нем синей шариковой авторучкой было написано объявление. Оно гласило: «В субботу здесь состоится вечер-пьянка, посвященный дню рождения ст. л-та Петрова». Чуть пониже красовалась приписка карандашом: «Генеральная репетиция намечается завтра в 108-ой. Филона и Телешова просим не беспокоиться!».

Похоже, что в гостинице обитали ребята веселые. Я вздохнул и постучался в 216-ую. Мне открыл молодой парень в спортивном костюме, холеное лицо которого, показалось мне почему-то знакомым. Узнав, что я к Алику, он отступил на шаг в сторону и пропустил меня внутрь. Оказалось, что они живут вместе и служат в одной и той же, первой эскадрилье.

Алик представил меня.

— Сергей, — веско и солидно произнес в ответ его товарищ.

Тон, которым это было произнесено и пауза после имени, казалось, явно предполагали еще и отчество. Однако, как-то неловко замявшись, Сергей с явным сожалением промолчал.

Я начал рассказывать им о своих злоключениях. Бармин слушал, сочувственно кивая головой. Зато Сергей, уже через пару минут прервал меня на полуслове и прочитал лекцию о том, как нужно бороться за свои права, и что он бы, на моем месте, дошел даже до командующего округом.

Рассеянно слушая его, я вдруг заметил в комнате третью койку.

— Здесь кто-нибудь спит? — спросил я с надеждой.

— К сожалению, это место уже занято, — ответил Алик. — На ней спит Юра. Кстати, из вашей эскадрильи парень. Он тоже двухгодичник, и тоже, из нашего института. Они вместе с Сергеем на одном курсе учились. Только на год раньше нас закончили. Думаю, завтра на построении ты с ним познакомишься.

— А как я его узнаю?

Мои собеседники переглянулись.

— Его ты сразу узнаешь! — усмехнулся Сергей.

Разочарованный, я стал прощаться и Бармин пошел проводить меня. В коридоре, я поделился с ним своими подозрениями, что где-то раньше видел этого Сергея.

— Ну, ты даешь! — расхохотался Алик. — Ты это что, серьезно? Не можешь вспомнить?

— Нет.

— Ну, давай, давай, напрягай мозги! Подсказываю: наш институт… Механический факультет… Ничего не говорит? Комсомол….

Я неожиданно вспомнил, где видел этого парня. Это же наш институтский секретарь комитета комсомола! А его ж за что?

Сергей Сергеевич Крохоборцев, окончил то же учебное заведение и тот же механический факультет, что и мы с Аликом.

До четвертого курса института, Кроха, как называли его в те далекие времена, ничем не выделялся среди своих товарищей. Однако на четвертом, совершил поступок, во многом определивший его дальнейшую судьбу. Поступок этот заключался в женитьбе на, мягко говоря, не самой красивой студентке того же института, у которой Сергей, к тому же, был даже не в первом десятке.

И все-таки у Жанночки, а ее звали именно так, имелись весомые достоинства. Первое состояло в том, что, хотя она все еще являлась студенткой третьего курса экономического факультета, в любви у нее было высшее образование давным-давно. Второе достоинство заключалось в ее папе — Иосифе Абрамовиче Залесском, профессоре мехфака, известного в узких кругах своими широкими связями.

Товарищи Крохоборцева по достоинству оценили этот хитромудрый и дальновидный ход. После свадьбы, молодожен стал самой любимой мишенью для острот на своем курсе. Теперь все называли его, не иначе как, Сергей Абрамович. Однако время шло, и появлялись более свежие поводы посмеяться. Наконец, после распределения курса, насмешки окончательно испарились, вместе с последними остряками, убывшими на Крайний Север, за своей порцией романтики.

Стоит ли говорить, что Сережа остался в Риге, пожиная, наконец, вполне заслуженный урожай. Сначала, какое-то короткое время, он работал лаборантом на кафедре у тестя. Затем, был продвинут в комитет комсомола института. И, наконец, выбран секретарем комитета комсомола механического факультета. Имея под своим началом около тысячи комсомольцев, что приравнивало его к секретарю среднего завода или института, Сергей Сергеевич (теперь уже) имел неплохие шансы на быструю и гладкую карьеру. Алмазы на небе засветились сказочным блеском, начав слепить глаза: сначала второй секретарь райкома комсомола, затем первый, потом или в горком комсомола или в райком партии, а уж опосля…

Однако, как хорошо известно: жизнь — сука. Кому-то наверху, понадобилось Крохоборцево место для своего, не менее достойного отпрыска. Сергею Сергеевичу мягко намекнули на это тонкое обстоятельство, предложив в институте равноценную, хотя и без блестящих перспектив, должность. Наш герой с негодованием отказался.

Тогда вокруг него стали твориться непонятные вещи. Любой его микроскопический промах или небольшое происшествие на факультете, вдруг начинали разрастаться до институтского уровня, приводя к суровым резолюциям в протоколах заседаний. Понятно, что это в свою очередь грозило неудовлетворительной оценкой работы для всего комитета комсомола, возглавляемого Крохоборцевым. Под ним закачалось кресло, он стал нервничать и стремительно худеть.

Тут ему на помощь пришел железный тесть. Он похлопал зятя по плечу и попросил не волноваться. Иосиф Абрамович несколько раз позвонил кому-то, потом съездил в командировку в Москву (за институтский счет, естественно). После этого, как по мановению волшебной палочки, недавние яростные нападки, начали заметно стихать, пока не снизошли до пошлых выкриков с места на комсобраниях. Сергей Сергеевич снова начал набирать лишние килограммы, цвет его лица заметно улучшился. Однако когда он совсем было, успокоился, подлая судьба нанесла ему удар под дых.

Неприятности, на этот раз, появились в виде повестки о призыве из запаса на службу Родине. Жанночка, рыдая, упала на неширокую мужнину грудь, но профессор Залесский коротко сказал: «Еще не вечер!» — и начал действовать.

Увы, теперь, события развивались совсем по другому сценарию. Дни проходили за днями и до времени явки призывника Крохоборцева, оставалось все меньше времени. Военкомы всех рангов брали взятки и коньяк, обещали, но дело не двигалось ни на сантиметр. Казалось, чья-то опытная рука руководит этим, по-своему, талантливым спектаклем. Жанночка успокоилась и больше не плакала. Сережа внимательно штудировал газету «На страже Родины», пытаясь установить, существует ли комсомольская жизнь в армии. Тесть мрачнел все больше и больше, пока не вынужден был признать свое первое в жизни поражение.

Наконец, заветный день настал и на рассвете, лейтенант запаса Крохоборцев, горячо обнял Жанночку и, попросив на ушко тещу, приглядывать за моральным обликом дочери, поехал в райвоенкомат.

В августе 1983-го он уже был лейтенантом 666-го АПИБ, в должности техника самолета.

Моя первая брачная ночь с армией прошла спокойно, хотя и не очень комфортабельно. Ворочаясь на скрипучей раскладушке в духоте парашютного класса (окна не открывались), я не спал часов с шести утра. Меня волновали предстоящее построение и знакомство со своими новыми товарищами. Как-то все сложится?

В 7:30 я уже был на завтраке. В этот раз столовая была полна народу, и мне с трудом удалось отыскать себе свободное место. Я быстро проглотил свой завтрак, запил его теплым сладким чаем и вышел на плац перед штабом.

Плац был заполнен офицерами, и я пошел позади строя, высматривая Чернова.

Майор обнаружился на левом краю плаца, и я направился прямо к нему. Начштаба, почему-то обрадовался мне, как родному. Он вытащил меня на свободное пространство перед строем, где стоял, огромный, почти двухметрового роста подполковник. У подполковника были кулаки размером с детскую головку и лицо профессионального налетчика.

Начальник штаба подошел к нему и козырнул. Я стоял рядом.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться? — начал Чернов, — Вот, новая, так сказать смена… Я вам вчера звонил, — и отступил в сторону, указывая на меня.

Я, растерявшись, стоял, не зная, что делать. Великан, мрачно окинул меня взглядом с головы до ног и, сообразив, что с моей стороны он инициативы, скорее всего не дождется, сделал шаг вперед и протянул мне руку.

— Подполковник Паханов — командир второй эскадрильи.

— Очень приятно! Я — лейтенант Анютов, — в тон ответил я и вцепился в командирскую руку, как в спасительную соломинку.

После пары дежурных пожеланий хорошей и добросовестной службы, которые стали для меня уже привычными, я был отправлен в строй. Быстро пробравшись по проходу между двумя эскадрильями, под любопытными взглядами офицеров, я скромно занял место в самом конце. Неподалеку от меня стояли четыре субъекта в таких же разношерстных гражданских нарядах, резко выделяющихся на фоне однородной зеленой массы. Нетрудно было догадаться, что это мои коллеги — двухгодичники. Они, смеясь, оживленно что-то обсуждали, столпившись вокруг очкарика в старом малиновом свитере.

Очкарик вел себе немного неадекватно. Он все время поправлял свои очки, при этом его шея то вытягивалась из ворота свитера, то втягивалась назад. Руки и ноги его при этом, как будто бы жили отдельной от него жизнью. Казалось, он даже на секунду не мог оставаться в покое, постоянно находясь в состоянии какого-то нервного возбуждения.

Я вспомнил слова Алика с Сергеем про загадочного Юру, живущего в их комнате. Да, пожалуй, действительно, узнать его было не трудно. Однако подойти и познакомиться, мне помешал окрик Паханова:

— Равняйсь! Смирно!

Разговоры в строю прекратились, прямоугольник эскадрильи выровнялся. От штаба полка быстрым шагом шли три офицера. Первым шел очень высокий и худой подполковник с огромным носом, напоминающим клюв. За ним семенил маленький, лысый толстячок в таком же звании. Они напоминали знаменитую юмористическую парочку: Тарапуньку и Штепселя. Замыкал шествие уже известный мне начальник штаба полка.

Не дойдя шагов двадцать до замершего строя, они остановились. Длинный встал впереди. Лысый и начштаба чуть позади него, на одинаковом расстоянии.

— Эскадрилья, равняйсь! Смирно! — снова гаркнул Паханов и пошел по направлению к длинному подполковнику, который оказался командиром полка.

Ничего такого, чему нас учили на военной кафедре, в походке комэска я не заметил. Во всяком случае, это можно было назвать строевым шагом только с очень большой натяжкой. Подойдя для доклада, Паханов лодочкой приложил руку к козырьку фуражки. Следом за ним выходили командиры других эскадрилий. Их строевая подготовка показалась мне даже похуже. После окончания докладов, командир объявил:

— Сегодня у нас день предварительной подготовки к полетам. Завтра — полеты. Работаем по обычному плану. Вопросы есть?

— У меня есть, что сообщить дополнительно, — выступил из-за спины командира лысый подполковник. — Внимание командиров эскадрилий. Кочегарам, заступающим сегодня в наряд, пройти собеседование на предмет установления морально-политических и деловых качеств. Чтобы солдат хорошо работал, этому должны содействовать его помощники — офицеры и прапорщики.

Лысый сделал паузу и оглядел строй, словно проверяя, до всех ли дошла суть сказанного, после чего продолжил:

— И, еще. Каждый, кто умеет пользоваться календарем, тот уже, наверное, знает, что в следующее воскресение у нас праздник — День Авиации. А, вот теперь вижу. После моего напоминания кое у кого в глазах появилось осознанное выражение лица. Короче, праздник необходимо обозначить! Замполитам эскадрилий после построения подойти ко мне на инструктаж.

Я решил, что ослышался и спросил стоящего рядом лейтенанта:

— А это кто?

— Замполит полка, подполковник Птицын, — прозвучало в ответ.

— А…, — протянул я. — Понятно.

— Вопросы? — снова переспросил командир полка. — Нет? Тогда офицеры в клуб, техники на стоянку. Разойдись!

Зеленая масса, разбившись на два ручейка начала растекаться в разные стороны. Я же не трогался с места, как та обезьяна из анекдота. Когда лев приказал всем зверям поделиться на две группы, в одной — умные, в другой — красивые, обезьяна осталась стоять посередине со словами: «А мне что, разорваться что ли?»

Задача была очень не простая и, наверное, я мог бы решать ее до завтра, если бы меня не окликнул комэск. Теперь рядом с ним стоял высокий толстый капитан, с солидным выпирающим вперед брюшком. Было в нем никак не меньше 120-130 килограммов живого веса. Толстячок оказался инженером эскадрильи — капитаном Тихоновым. Он слегка кивнул мне вместо приветствия и махнул рукой:

— Давай, дуй сейчас на стоянку. В эскадрильском домике подойдешь ко мне, поговорим. Куда идти знаешь? Вон крыша темная видна между деревьев. Видишь? Ну ладно, давай двигай за всеми.

Получив правильное направление, и сообразив, наконец, что слово «офицеры» относится только к летчикам, я кинулся догонять указанную мне инженером группу людей. Вполне естественно, что в ней присутствовали, замеченные мною ранее ребята в гражданской одежде. Поравнявшись с ними, я поздоровался и мы познакомились. Все они были призваны в течение последних пары недель. Двое из них оказались недавними выпускниками Московского авиационного института, один — Харьковского. Последним представлялся очкастый. Смущенно улыбаясь, он поправил очки и назвал свое имя:

— Юра. Гусько Юра. Закончил…

— Да знаю, знаю, — прервал я его. — Окончил наш институт и живешь вместе с Аликом и Сергеем. Здорово, земеля!

Юра Гусько, откликающийся на подпольную кличку «Гусь», являлся выпускником все того же всемирно известного Института Инженеров Гражданской Авиации. Теперь, немного истории.

Маленький Юра был единственным ребенком в семье. Нельзя сказать, что ему в детстве ни в чем не отказывали или как-то особенно баловали. Этому абсолютно не способствовала зарплата папы, работающего скромным снабженцем по металлу, в одном из многочисленных главков города Бобруйска. Однако родитель щедро делился с сыном жизненной премудростью, стараясь уберечь его от повторения своих собственных ошибок. Любимой папиной пословицей была: «Ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами».

Лет до пятнадцати Юра рос обыкновенным советским ребенком. Он хорошо учился, собирал макулатуру и металлолом. Был примерным пионером, затем комсомольцем. Однако по мере взросления с ним стали происходить явные отклонения от нормы.

В его поведении стали все больше и больше появляться элементы, чуждой нам морали: слепое преклонение перед всем западным, склонность к тунеядству и праздному времяпровождению. Трудно сказать, что оказало на него наибольшее влияние. Может быть, романы Фенимора Купера и Майн Рида о бескрайних и сказочных просторах Дикого Запада, а может передачи «Голоса Америки» о бескрайних и сказочных свободах западного человека. Доподлин?но это не известно, только яблоко стало укатываться все дальше и дальше от семейной яблони, мечтая по возможности, совсем выкатиться из Родного Садика.

Однако истинным венцом Юриных недостатков, стало поистине неукротимое желание, ежедневно, хоть что-нибудь получать даром. Если бы Гусько был рыцарем, то на его гербе было начертано одно-единственное и сладкое слово — «Халява». Она поистине стала главным Юриным мотиватором и движителем. День, прожитый без халявы, наш герой считал прожитым зря и безжалостно вычеркивал из памяти. Воровство компота в столовой, езда без билета в общественном транспорте, невозврат книг в библиотеку и многое другое, стало принципом его существования.

Вполне естественно, что все это переносилось и на отношения с женским полом. Надо ли говорить, в связи с этим, у нашего героя никогда не было ни то, что жены или любовницы, но даже более-менее постоянной подружки. О боже, как же все-таки меркантильны эти женщины!

После окончания школы, Юра решил уехать из родного города, как можно дальше на запад и поэтому поступил в Институт Гражданской Авиации в Риге. В студенческой жизни он тоже не изменил своим принципам: хождению по лекциям, он предпочитал чужие конспекты и шпаргалки. Вечно попадающий в какие-то дурацкие истории, рассеянный и несобранный, в своих нелепых очках, Юра вызывал у кого-то из преподавателей смех, у кого-то — жалость, что помогало ему с грехом пополам переползать с курса на курс. Хотя конечно, не стоит принижать и его собственных способностей. Ведь для того чтобы не учиться совсем и не вылететь при этом из института, нужно было иметь достаточно светлую голову.

Зато во всех институтских кружках (бесплатных, разумеется) знали студента Гусько с другой стороны. Его очки, в толстой роговой оправе, мелькали то тут, то там. Он быстро увлекался чем-нибудь, потом бросал, и опять был в числе энтузиастов уже нового клуба. Юрины интересы были поистине необъятны, все волновало его живую натуру. Здесь был и дельтапланеризм, и постройка гидросамолета, и студенческий театр, и теория питания доктора Брэгга и многое, многое другое.

Наконец, час страшного суда пробил. Дипломная работа на тему: «О пользе воздухоплавания» была закончена, далее открывалась печальная страница эпилога. Шансов остаться после окончания института, в столь полюбившейся Риге, у Гусько не было. Словно на что-то, надеясь, Юра пришел в родной деканат за распределением на работу.

— Нарьян-Мар, — прозвучал суровый приговор.

Молодой специалист, немного помявшись, отказался ехать в этот замечательный город, где живут оленеводы и рыбачат рыбаки.

— Хорошо, — сухо сказал, недолюбливающий Гусько, декан механического факультета. — Мы еще вернемся к этому вопросу. Приходите через неделю на второе распределение.

Однако Юра не пришел на второе распределение. Не пришел и на третье. И вообще никогда больше не появлялся в Альма-матер. Его долго пытались найти, но все было безуспешно. Тогда, узнав, что он уже давно выехал с общаги, в деканате плюнули, оформили ему свободное распределение задним числом и поставили на нем крест.

А Юра, между тем, сделал себе временную прописку в общежитии трикотажного комбината и начал жить в свое удовольствие. Несколько часов в неделю он пел в церковном хоре. Субботними и воскресными вечерами танцевал в кабаре ресторана «Щецин». По понедельникам собирал бутылки на необъятных юрмальских пляжах. Этих денег ему вполне хватало на холостяцкую жизнь. Если же вдруг появлялись какие-нибудь крупные расходы, то всегда можно было подработать — подскочить на вечерок в кафе «Луна», где по выходным собирались рижские представители сексуальных меньшинств. Свободное же время, которое теперь у него появилось в избытке, он полностью посвятил своим хобби и путешествиям, одновременно мечтая найти хотя бы малейшую возможность перебраться на Запад.

Первые неприятности появились у него, когда им, наконец, заинтересовался участковый. Так как официально Юра нигде не работал, милиционер стал настаивать на немедленном трудоустройстве, угрожая статьей за тунеядство. Конечно, можно было бы для отвода глаз устроиться куда-нибудь грузчиком, но Гусько никогда не поступался своими принципами.

Выйти из трудной ситуации помог случай. После неудачной посадки на мотодельтоплане, Юра сломал ногу и угодил в больницу, заслужив при этом почетную кличку — «Камикадзе». Полежав месяцок в палате и пообщавшись с умными людьми, он смог оформить себе инвалидность третьей группы. Само по себе, это практически ничего не давало, но новоиспеченный инвалид понял, что нашел для участкового винт с левой резьбой.

Далее, какое-то время, ушло на изучение вопроса. Оказалось, что и вторая группа инвалидность не являлась окончательным решением вопроса. Только первая, навсегда освобождала его от ментовской назойливости, открывая при этом заманчивые перспективы небольшой, зато пожизненной пенсии. Снова посоветовавшись с бывалыми людьми, Юра выяснил, что дело это непростое, но в принципе решаемое. Самым сложным было условие непрерывного нахождения в больнице в течение года.

Любой другой спасовал бы перед такой проблемой, но только не Гусько. Он давно уже имел в запасе надежное средство, позволявшее ему безнаказанно прогуливать лекции еще в студенческие времена, многократно проверенное и отточенное на врачах институтской поликлиники.

Юра приготовил адскую смесь, составленную из нескольких компонентов, основными частями которой были пиво с уксусом, и залпом выпил ее. На следующее утро он первым делом подскочил к зеркалу и остался весьма доволен увиденным. На него смотрела опухшая физиономия, с потрескавшимися губами, красно-синюшными пятнами на шее и коростой на щеках. В таком виде Гусько появился в районной больнице и был немедленно госпитализирован в кожном отделении.

Пребывание в кожном было занятием не для слабонервных. Нахождение в обществе тяжелобольных, многие из которых не подлежали излечению и медленно догнивали на больничных койках, могло свести с ума кого угодно. Ежедневное общение с венерическими больными, грозившее вполне конкретными физическими неприятностями, также не входило в список удовольствий. Однако Юру ничего не смущало. Он и здесь находил пищу для своего пытливого ума, с интересом наблюдая симптомы протекания тех или иных заболеваний, все запоминал, надеясь использовать при случае.

Время шло, состояние лица больного быстро улучшалось. Врачи потирали руки (далеко не каждый день им удавалось кого-нибудь вылечить), готовя пациента к выписке. Однако за пару дней до этого знаменательного события, таинственная хворь вновь расцвела пышным цветом.

Так повторялось раз за разом. Менялись лекарства и процедуры — нечего не помогало. Юра продолжал иметь сильнейшую аллергию на выписку. Доктора тоже не были идиотами и понимали, что их просто нагло дурят, но сделать ничего не могли. Скрипя зубами, они терпели присутствие симулянта у себя в отделении.

Все шло замечательно, по плану, но когда оставалось всего два месяца до заветного срока, Гусько прокололся.

В Новогоднюю ночь, убедившись, что все врачи уехали праздновать, а санитары находятся в изрядном подпитии, он осторожно выскользнул с территории больницы. Проведя время с друзьями, первого числа рано утром, мнимый больной вернулся в отделение. К его удивлению, в палате он обнаружил зав-отделением и главврача, со злорадством ожидающих его появления. Необходимые бумаги были уже оформлены — нарушение больничного режима! Через пятнадцать минут Юра стоял по другую сторону забора.

Однако беда никогда не ходит в одиночку. Через пару дней после позорного изгнания из рая, пришла повестка на службу Родине. Падший ангел, расправив изрядно помятые крылья, выпил заветное зелье, взял справку об инвалидности и потащился в райвоенкомат. Военком был в отпуске, и Юру принял заместитель.

Зам военкома, чуть ли ни с восхищением, оглядел распухшую рожу лейтенанта запаса и сказал:

— Вот, такие парни нам нужны!

В его взгляде ясно читалось, что страшная Юрина физиономия, будет достойным ответом супостату, за его вероломное размещение в Западной Европе ракет средней дальности «Першинг».

Первый раунд был проигран и тогда Гусько выложил на стол козырного туза. Зам скользнул по справке равнодушным взглядом и пожал плечами:

— Что у вас, нога была поломана? С осложнениями? Ничего, я думаю, это не страшно. Мы вас в пехоту посылать не собираемся. Будете служить по своей воинской специальности — в ВВС. А чтобы рассеять все сомнения, вот вам новая повестка, на медкомиссию. Она работает по четвергам, с 9:00 утра. У нас хорошие врачи. Приходите.

Тут Юра, обладавший сверхъестественным чутьем, понял — медкомиссию он пройдет несмотря ни на что!

Конечно, никуда он не пошел. Зато повестки из военкомата стали приходить все чаще и чаще. Лейтенант запаса пытался затаиться, чтобы как обычно, спустить дело на тормозах, однако содержание повесток со временем становилось все более угрожающим. Наконец, когда там появились ссылки на статьи Уголовного Кодекса ЛССР, гораздо более серьезные, чем наказание за тунеядство, Гусько понял, что в этот раз влип по полной программе.

Юра, конечно, был шутом по жизни, но дураком не был никогда. Он понял, отсюда есть только два выхода: или залечь поглубже на дно, или залезть повыше на нары. Оба варианта имели серьезные недостатки. После мучительных раздумий, Юра решил сдаться на милость победителя, и вскоре непыльная должность техника самолета раскрыла ему свои страстные объятия.

Я сидел напротив инженера эскадрильи в его маленьком кабинетике, заставленном металлическими шкафами с самолетными документами. Тот крутил в руках карандаш и смотрел на меня своими круглыми оловянными глазами, ожидая, когда я закончу рассказывать свою короткую жизненную биографию.

Капитан Тихонов, за глаза называемый просто Тихоном, тоже начинал с двухгодичников. Прельщенный перспективой, тут же получить должность старшего техника звена, если останется в армии, он теперь изо всех сил делал карьеру, не жалея ни себя, ни других. Дождавшись, когда я замолчу, он бросил карандаш на стол и заговорил сам:

— В общем, так. Все чему тебя учили до сих пор — наплюй и забудь. Однозначно, стопроцентно. Будешь обслуживать технику, и учиться на ходу. В случае чего, не волнуйся, подсказать есть кому. Старших техник твоего звена — старший лейтенант Панин.

— Панин! — громко позвал он.

Никакого ответа.

— Панин, мать твою! — заорал инженер на весь домик.

Дверь распахнулась, и на пороге возник небольшого роста, но коренастый паренек. Одет он был в темно-синюю куртку и такие же брюки с большими накладными карманами. На голове у него был, берет, лихо надвинутый на глаза.

— Звали товарищ капитан?

— Тебя дозовешься, как же! Опять, поди, в домино резался?

— Почему сразу в домино? Выработку ресурса двигателя в формуляры заносил, — спокойно отозвался Панин.

Инженер что-то недовольно пробурчал себе под нос и продолжил:

— Вот тебе новый техник в звено. Поставишь на 20-ку. Вводи хлопца в курс дела побыстрее, а я пока согласую его техучебу с инженерным отделом. Все, свободны оба. А то тут и так дышать нечем.

Мы вышли на улицу. Был прекрасный теплый день, один из тех, что так часто случаются на закате лета.

— Ну, давай знакомиться, — предложил мой новый начальник и первым назвал свое имя: — Саша.

Его улыбка была такой открытой и заразительной, что я невольно улыбнулся в ответ.

— А я тоже Александр.

— О, так мы тезки! Добро пожаловать в нашу техническую семью. Пошли, покажу тебе твое укрытие.

Весело пересыпая шутками и анекдотами, Панин потащил меня прочь от эскадрильского домика. По дороге я спросил его, почему нас называют «техниками».

— А ты как хотел? Слонами? — усмехнулся мой новый начальник.

— Нет, я серьезно, — немного обиделся я.

— Ладно, не обижайся, — миролюбиво продолжил Панин. — Должность так называется, потому, что мы — технический состав. А есть еще летный. Да ты уже знаешь. Технический состав в основном состоит из техников самолетов и спецов. За каждым техником закреплена своя машина, на которой он работает и за которую отвечает. А спецы — это радисты, электрики, вооружейники и так далее. Они сведены в группы и обслуживают все самолеты эскадрильи. Каждый свою систему. Кстати, техников самолета еще иногда называют эСДэшниками. Потому, что мы тоже специалисты — по самолету и двигателю. По первым буквам этих слов и складывается это название. Про Штирлица кино смотрел? Так, что мы с тобой — тоже офицеры СД.

Я критически оглядел промасленную техническую куртку Панина, потом мысленно одел ему на голову фуражку со скрещенными черепом и костями и вздохнул. Получалось не очень убедительно.

Наконец, мы дошли до двух самых дальних укрытий зоны второй эскадрильи. Они располагались почти друг напротив друга, но по разные стороны рулежки. Одно из них было открыто, однако, мы направились к другому.

Подойдя к входу, Панин немного поколдовал и огромные многотонные створки, сначала медленно, а потом все, более ускоряясь, разъехались в разные стороны. Внутри стоял зачехленный самолет, с присоединенным к передним колесам оранжевым буксировочным водилом.

— Вот смотри. Это и есть твой агрегат, который тебе предстоит обслуживать, — тезка широко развел руками, словно показывая, что отныне все здесь принадлежит мне.

Вероятно, на моем лице в этот момент отразились некоторые сомнения, которые он расценил по-своему, и поспешил успокоить меня:

— Да ты не волнуйся, еще не завтра и не послезавтра. Сначала нужно получить допуск на самостоятельное обслуживание, а пока будешь помогать Женьке Петрову и учиться. Он сейчас на двух самолетах работает. На своем 19-м и на 20-м. Ну ладно пошли, я тебя с ним познакомлю. Он парень неплохой, нервный только немножко. Ближайшее время работать будешь с ним. Надеюсь, столкуетесь.

Панин направился к соседнему укрытию, я за ним. Мы вошли в открытую арку и огляделись. Внутри стоял такой же самолет, как у меня, только без чехла и с номером «19» на борту. В заднем углу укрытия раздавались какие-то непонятные звуки. Приглядевшись, мы увидели большой зеленый ящик, из которого торчали ноги и зад в технической форме. Голова и верхняя часть туловища были скрыты в ящике. Видимо человек искал что-то внутри.

— Товарищ старший лейтенант, смирно! — рявкнул старший техник.

Звук, отразившись от высокого арочного потолка и многократно усилившись, вернулся обратно.

Петров мгновенно вскочил на ноги. Увидев нас, он покрутил пальцем возле виска. Его черные вьющиеся волосы были местами перепачканы в серой пыли. Из-под техкуртки, одетой прямо на голое тело, выглядывала крепкая грудь, повышенной волосатости.

— А, это все твои дурацкие шуточки Панин!

— Я не шучу, а воспитываю в тебе бдительность.

— Да пошел ты со своей бдительностью, знаешь куда!

— Ладно, Жека, не обижайся. Посмотри лучше, кого я тебе привел. Это новый техник на 20-ку. Радуйся, один самолет у тебя забираем.

Петров вытер руки о какую-то тряпку и, критически оглядывая меня, поинтересовался:

— Двухгодичник?

Я, словно о чем-то сожалея, молча развел руками в ответ.

— Допуска к обслуживанию, конечно, нет? Матчасть, конечно, не знаешь?

Я развел руки еще шире.

— Ясно. Долгая канитель получается, — он повернулся к Панину. — Бригадир, ну что за фигня? Сколько я еще на двух самолетах должен горбатиться? Вы у меня вместе с Тихоном, вот уже где! — Петров провел ладонью по горлу. — Ладно, механиков не даете. Но один техник на два самолета, это уже чересчур.

— Жень, ну не заводись, — старший техник миролюбиво похлопал его по плечу. — Все будет хорошо. Чем быстрее парня в строй введешь, тем тебе же лучше. Давайте знакомьтесь, а мне еще на 22-ой подскочить надо. Там сегодня топливный насос меняют.

Панин вышел наружу и быстро зашагал прочь. Мы остались вдвоем. Раздосадованный Петров зло выматерился.

— Ну что, друг ты мой разлюбезный, — обратился он ко мне. — Давай начнем с самых азов. Твое укрытие открыто? — техник выглянул наружу. — Ну, и ладушки. Значит так, вот тебе ветошь, — с этими словами Женька протянул мне несколько старых тряпок. — Керосин найдешь в укрытии и, чтобы к концу дня, твой самолет блестел, как у кота, сам знаешь что.

Предложение, а самое главное тон, каким все это было сказано, возмутили меня до глубины души:

— Какого черта я должен его мыть? Что солдат, что ли нет для такого дела?

— Солдат? — изображая крайнее удивление, переспросил меня Женька. — Солдаты тебе нужны? А где ты видел здесь солдат? Солдаты, ау-ау! Я бы и сам от них не отказался. Кроме тебя это делать некому. Понял?

Все сильнее подозревая, что меня разыгрывают, как салагу, я твердо отрезал:

— Я не буду мыть! Я не для этого институт заканчивал!

Это было ошибкой. Петров покраснел, как рак и заорал так, что, наверное, его услышали в штабе полка:

— Ах, у нас верхнее образование! Ну, как же, как же! Мы ручки пачкать не любим. А меня среднее, поэтому я, как раб за всеми должен дерьмо разгребать! Откуда вас только таких умников берут? Не хочешь работать, давай вали отсюда и занимайся по своему собственному плану!

Я пробкой выскочил из 19-го укрытия и помчался в свое. Однако, в конце рабочего дня на построении, не выдержал и осторожно спросил у Панина:

— Почему солдат в эскадрилье не видно? Где они?

— Они не каждый раз присутствуют. Сегодня, допустим, построение только для офицеров.

— Да нет, я не про построения. Почему они на стоянках не работают?

— А, вон ты про что…. У нас Сашок, в эскадрилье, на одного солдата приходится по два с половиной офицера. Поэтому солдат только-только хватает для нарядов. Они каждый день кто на кухню, кто в охрану, кто дневальный.

Спецам еще дают солдат-механиков, а нам, техникам самолетов — только в исключительных случаях. Считается, что мы и сами справляемся.

— Ну, хорошо, а чья же тогда обязанность мыть самолет?

— Тезка, ты, кажется, еще не догнал самого главного. Если ты техник самолета, то все что его касается, есть твоя прямая обязанность. Да, ладно, не переживай. Не ты первый, не ты последний. Спи спокойно. Завтра у тебя техучеба в инженерном отделе с 9 утра. На целую неделю.

Поспать мне, однако, не пришлось ни в эту ночь, ни в последующие. С третьего этажа КДП хорошо было видно, как соседний полк, или как его у нас еще называли — «братский», стоянки которого находились по другую сторону взлетной полосы, вытаскивал свои самолеты и расставлял их в ряд на площадке, прямо под моими окнами. Теперь я уже знал, что это площадка называется центральная заправка или просто — «ЦЗ».

Внизу шла обычная предполетная круговерть: сновали взад-вперед спецмашины, подвозили боеприпасы, расчехляли свои самолеты техники.

Я с интересом, разглядывал огромные серые туши истребителей-бомбардировщиков Су-24, которые видел впервые. Разглядывал, еще не догадываясь о приятной неожиданности, которая ждала меня впереди. Только, когда запустилась первая «сушка», и два мощных движка заставили стекла в моей комнате затрястись, как при землетрясении, до меня, наконец, дошло, как же мне повезло.

Полеты закончились в три часа утра, только после этого ко мне пришел короткий, полный кошмаров сон. Разбитый и злой я притащился утром в инженерный отдел полка, где благополучно проклевал весь день носом, за столом, заваленным руководящими документами и описаниями самолетных систем.

На следующую ночь летали уже наши МиГи, так как оба полка использовали одну и ту же взлетную полосу, а полеты в летнее время в основном были ночными. Так повторялось каждую ночь. Днем я ходил как сомнамбула, ничего не соображая и натыкаясь на предметы. У меня было только одно желание — спать, спать, спать!

Выспаться мне удалось лишь к концу недели. Нет, полеты никто и не думал переносить из-за моей скромной персоны. Просто однажды, я вырубился прямо под этот оглушающий рев и проснулся только после окончания полетов, от звенящей в ушах тишины. После этого уже ничто в жизни не могло помешать моему здоровому невинному сну.

Через неделю моя учеба в техническом отделе закончилась, и я был отправлен назад в эскадрилью. Несмотря на мои опасения, новая встреча с Петровым прошла спокойно. Между нами, как бы само собой, установилась негласная договоренность: Женя перестал разговаривать со мной командным тоном, а я делал вид, что никакого высшего образования не существует в природе.

Тем временем, ко мне в мою скромную обитель подселили еще парочку новых техников — двухгодичников. Оба они были недавними выпускниками Московского Авиационного института и коренными москвичами. Наивно полагая, что общая беда сближает, я думал, что мы можем подружиться. Однако мои предположения не оправдались. Ребята явно считали ниже своего достоин?ства общаться с провинциалом, пусть даже и из западных провинций Могучего и Необъятного.

Что ж. Нет — так нет! Я оставил «столичных штучек» в покое, не желая набиваться им в друзья. Более того, до меня, наконец, дошло, что это еще два потенциальных конкурента на гостиничную койку. Усилия по выбиванию места под солнцем были удвоены. Я метался между командирами различных уровней, пытаясь как-то разрешить мою проблему. Они успокаивали, уверяли, обещали помочь, но, в конце концов, все опять почему-то возвращалось к бедному Чернову. Тот уже начинал злиться.

— Ну что ты все ходишь, жалуешься? Что я тебя третьим в свою кровать положу? Сказал же, делаю все возможное!

Однажды в очередной раз, жалуясь Алику, я оговорился:

— Только ты Крохе не рассказывай. Не удобно перед ним. Ведь это такой пробивной парень. Он бы, наверное, проблему в два счета решил.

— Успокойся Саша, — улыбнулся Алик. — Во-первых, место в гостинице ему задаром досталось. Когда мы с ним сюда приехали, коек свободных еще было полным — полно. Во-вторых, ты не знаешь, что он ходил к Птицыну и просил перевести его из техников на комсомольскую работу. Замполит вежливо завернул Сережу к нашему комэску, а комэска сказал, что болтунов у него и так полно. Вот только работать некому. Ну конечно не в этих самых выражениях, но смысл был такой. Так ты думаешь, Кроха пошел чего-то там добиваться? Кого ты вообще слушаешь! Ты что не знаешь эту породу людей? Да они могут, ни разу не запнувшись, прочитать пятичасовую лекцию о том, как лунный свет влияет на рост телеграфных столбов. Знаешь, как говорят здесь, в армии? Командир командует подчиненным: «делай, как я!», а замполит: «делай, как я сказал!»

Выход нашелся как всегда случайно. Офицерская гостиница была квартирного типа. Каждая квартира состояла из двух отдельных комнат: одна была на двух, другая — на трех человек, с общим туалетом и крохотным коридорчиком. В тот же вечер Алик посоветовал мне:

— Слушай Саня, сколько уже здесь обитаем, еще ни разу не видел никого из соседней комнаты. Пару раз, по ночам был какой-то шум, но может, показалось. А вдруг там и не живет никто. Попроси Чернова, пусть по своим каналам проверит.

Через несколько дней начштаба навестил меня в гостинице. По его словам получалась совсем неплохая картинка. Комната, о которой говорил Алик, была закреплена за братским полком, но сейчас там официально проживает только один человек. Я был вне себя от счастья. Кажется, появилась реальная возможность захватить вторую свободную койку.

Администратор гостиницы долго изучала записку с просьбой о предоставлении койко-места, которую ей передал Чернов. Она долго вздыхала, закатывала глаза и, наконец, подала мне ключи, поджав тонкие губы:

— Смотрите, я ничего не гарантирую. Если Адам будет против такого соседства, будете разбираться с ним сами.

Так, значит, моего нового соседа зовут — Адам. Ну, Адам, так Адам. Как-нибудь договоримся. Главное, что буду жить рядом со своими ребятами.

Мне не спалось в эту ночь, в моем шикарном (как мне показалось после КДП) двухкоечном номере. С минуты, на минуту я ожидал прихода этого загадочного Адама, но тот так и не появился. Беда пришла с другой стороны, откуда ее совсем не ждали. Утром на простыне обнаружилось несколько красных пятнышек и крохотное насекомое, пытающееся ускользнуть из столовой, не расплатившись. Тварь была немедленно поймана, исследована и приговорена к смерти.

Несмотря на свою предыдущую чистоплюйскую жизнь, я уже пару раз встречался с этим явлением. Имя его было кратким и похожим на звук бича Господня — «клоп»! Стало ясно, что прошедшей ночью не только мифический Адам стал причиной моего беспокойства.

И грянул бой — не на жизнь, а на смерть! Этим же вечером все в комнате было перевернуто вверх дном. Каждая вещь тщательно обследовалась. Особое внимание уделялось кроватям. Найденные схроны безжалостно уничтожались.

В полночь, в полном изнеможении, но довольный содеянным, я рухнул на койку и заснул младенческим сном. Однако через пару часов неприятные ощущения повторились. Вскочить и зажечь свет, было делом одной секунды. По простыне, в разные стороны метнулись незваные гости.

Последующие вечера прошли в том же ключе. Приходя со службы, я засучивал рукава и брался за работу. За облавами следовали зачистки, за ними фильтрация, потом репрессии. Заканчивался процесс физической ликвидацией, с непременными тремя контрольными ударами каблуком в голову. Количество захватчиков слегка уменьшилось, но праздновать полную победу было слишком рано.

Потихоньку ко мне приходил опыт антипартизанской воины. Сообразив, что основная ставка противника переместилась за плинтуса и обои, я добавил в свой арсенал химическое оружие, щедро замазывая все подозрительные щели авиационным керосином. Тактика выжженной земли скоро стала приносить свои плоды, но остатки бандформирований становились все более хитрыми и агрессивными. В полном соответствии с теорией эволюционного отбора, выживали только сильнейшие и умнейшие, давая соответственное потомство. Партия начала переходить в эндшпиль. Победителем мог стать только тот, кто обладал наибольшим интеллектом.

Призвав на помощь все свое воображение и технические знания, полученные в одном из не самых плохих вузов страны, я нашел гениальное решение. Койка была отодвинута подальше от стены и ее ножки поставлены в большие стеклянные банки из-под болгарских огурцов. Затем я аккуратно залил их доверху водой и, удовлетворенно поглядев на плоды рук своих, спокойно уснул в неприступной крепости, надежно защищенный от окружающей среды.

Ночью привычное жжение и зуд тела повторились. Отказываясь верить в происходящее, юный Эйнштейн зажег свет и остолбенел. Над кроватью, на потолке, сидел целый взвод головорезов, уже готовых к десантированию. Нервная система не выдержала. Страшно матерясь, я вскочил на кровать, пытаясь дотянуться до них ботинком.

Крак. Раздался тихий хруст и за ним звон разбитого стекла. Это одна из банок не выдержала моих прыжков. Стоя на койке в одних трусах, с торчащими во все стороны волосами, я тупо смотрел, как темное пятно воды быстро расползается по полу, веселой струйкой выбегая в коридор. Автоматически мой взгляд упал на будильник. Он показывал 4 часа утра. Почему-то в этот момент вспомнился детский стишок, который мы учили в школе, в пятом классе:

« Рано утром на рассвете, Гитлер дал войскам приказ…»

У-у, фашисты! Все фашисты! Ненавижу!

Скоро мне стала ясна структура полка. В него входили три эскадрильи, ТЭЧ, батальон обеспечения и несколько мелких вспомогательных подразделений. Одна эскадрилья включала в себя 15 боевых самолетов МиГ-27К и подразделялась на три звена по пять самолетов в каждом. Дополнительно каждой эскадрилье придавалась одна спарка (двухместный самолет) - учебно-боевой истребитель МиГ-23УБ.

Первая эскадрилья считалась «ударной». В ней процент летчиков первого класса был самым высоким в полку. Штатное вооружение включало в себя мощные пятисот килограммовые осколочно-фугасные бомбы.

Вторая авиационная эскадрилья предназначалась для подавления ПВО противника и поэтому использовала ракеты с лазерными или телевизионными головками наведения, а также противорадиолокационные ракеты.

Третья эскадрилья являлась учебной. Здесь только руководство было опытными летчиками, а все остальные — это молодежь, недавно закончившая летные училища. Самолеты третьей являлись носителями блоков с неуправляемыми ракетами, контейнерами для шариковых и кассетных бомб и тому подобных видов вооружения.

Технико-эксплуатационная часть или просто — «ТЭЧ», являлась технической базой полка. Здесь выполнялись регламентные работы на самолетах и ремонты средней сложности, которые было невозможно провести в эскадрильях.

В задачу батальона входило обеспечение полка автотранспортом и спецмашинами, очистка, а также текущий ремонт взлетной полосы и рулежек. Соответственно задаче подразделение имело необходимое число тягачей, топливо, масло и кислородо-заправщиков, передвижных дизель генераторов, очистительных машин и прочее, прочее, прочее…

По прошествии времени, я обнаружил, что рабочий день в армии был ненормированным. Причем сильно. Ежедневно приходилось торчать на стоянке по 9-10 часов. Во время летной смены еще больше. Выходной день в большинстве случаев был только один — воскресенье. В субботу обычно устраивали парковые дни. В этот день проводились различные целевые проверки авиационной техники. К примеру, если произошла где-нибудь авария МиГ-27, из-за отказа какого-нибудь агрегата, как тут же выходит приказ Главкома Авиации на осмотр этих агрегатов на всем парке самолетов. А их в стране было много, и аварии случались часто. Поэтому бездельничать не приходилось.

Если никаких катаклизмов в ВВС не происходило, то в субботу делали парково-хозяйственный день. В этом случае техники косили траву или убирали снег, в зависимости от времени года, подметали выезды из укрытий, подкрашивали самолетное оборудование и т.д. и т.п. Одним словом отцы-командиры делали все, чтобы у нас было поменьше свободного времени.

Мне пришлось окончательно распрощаться с моими наивными мечтами — ездить каждый выходной к жене в Ригу. Теперь почти все свое свободное время мы проводили вместе: я, Алик, Кроха и Юра. Собирались в большой комнате, где они жили втроем: гоняли чаи, травили анекдоты и вели неторопливые беседы за жизнь.

Оказалось, что из нас четверых, Гусько имел самые далекоидущие планы. Он рассказывал, что чувствует себя гражданином мира, и мечтает путешествовать по свету. Особенно ему хотелось побывать в Канаде — это была мечта его жизни. Мы втроем, отчаянные патриоты своей страны, пытались переубедить его, но безуспешно. Ни звериный оскал капитализма, с присущими ему регулярными кризисами, ни безработица, ни отсутствие социальных гарантий не пугали Юру. Он твердо оставался при своем мнении. Наконец, убедившись в невозможности вернуть в стадо заблудшую овцу, мы бросили свои попытки и решили раз и навсегда прекратить разговоры на эту тему. Неприятности никому из нас были не нужны. Хочешь свалить за бугор — пожалуйста, мечтать не вредно. Только ты нам ничего не говорил, а мы ничего не слышали.

Другой Юриной идеей-фикс была возможность быстрого обогащения. Гусько рассказывал, что с самого детства мечтает найти целый чемодан денег и даже точно знает, как это произойдет. Однажды он придет в парк и сядет на скамейку, а под скамейкой будет что-то темнеть. Конечно же, это будет небольшой чемоданчик-дипломат, который по случайности забыл инкассатор, везущий в банк выручку. Тогда Юра достанет его и откроет. Там будут деньги в банковских упаковках, много денег. Никак не меньше миллиона рублей.

Мы долго смеялись над этой мечтой, но Гусько с горячностью убеждал нас, что это возможно и даже подводил теоретическую базу. Однажды, он прочитал самиздатовский перевод брошюры какого-то американского профессора. Так вот, в той книжонке утверждалось, что мысль материальна и, если захотеть, то можно материализовать себе все что угодно. Хоть бы даже и деньги. Надо только реально представлять предмет своего вожделения, как будто бы ты его уже имеешь на самом деле. Все остальное сделают за тебя высшие силы. Лучше всего войти в астральные поля и послать мысленный сигнал прямо оттуда.

И снова мы хохотали до упада, интересуясь, как далеко Гусь продвинулся в материализации своей мечты. Нисколько не смущаясь, наш товарищ объяснял нам, что научился медитировать и во время сеанса уже может видеть номинал и номера купюр из дипломата. Еще одно усилие и…

«Юра», — прерывали его мы. — «Ну, зачем тебе в СССР такая куча денег? Ты же их все равно не сможешь потратить. А если начнешь, то тобой тут же заинтересуются соответствующие органы. Не лучше ли получать свои копейки и спать спокойно по ночам?» «Вы что, чуваки!» — обижался тот. — «Я не идиот какой-нибудь. С такими деньжищами я тут же свалю за бугор!» «Знаешь, что?» — мы уже не могли больше смеяться. — «Ты бы вместо своей самиздатовской литературы лучше советские книжки читал. Иногда они очень расширяют кругозор. «Золотой теленок», например».

Впрочем, фантазии Гусько были довольно безобидными, к тому же он никогда не обижался, когда над ним смеются или подкалывают, а мы в свою очередь не возражали против присутствия в комнате своего собственного и бесплатного клоуна.

Однажды Юра пришел вечером со службы, притащив с собой немудреные пирожные из гарнизонного «Военторга» и лимонад. Собрав нас за столом, он объявил, что сегодня у него праздник.

— День рождения? — спросил я.

— Нет, — хитро улыбнулся наш товарищ.

— Именины? — сделал попытку Алик.

— Нет, неправильно.

— Да ладно Яковлевич, давай колись, — прервал его Кроха. — А вы ребята не старайтесь. Все равно не угадаете.

— У меня сегодня юбилей, — лицо Гусько приобрело торжественное выражение, — 10 лет езды без билета в общественном транспорте! Предлагаю отметить!

Мы открыли рты.

— Ну, ты Гусь даешь!

Тут же, как из мешка посыпались анекдоты про безбилетных студентов, контролеров и пассажиров, пытающихся влезть в переполненный автобус.

Через некоторое время Юра вышел и я, улучив минутку, спросил Кроху:

— Слушай Сергей, вы с ним вместе учились. Он всегда был такой (тут я покрутил пальцем возле виска) или это его армия довела?

— Сколько я его знаю — всегда. Эти его празднества еще ерунда. Он бывало, и похлеще номера откалывал. Вот однажды случай произошел, еще в студенческие времена.

Понизив голос и придвинувшись к нам поближе, очевидец начал рассказывать:

— Помните туалеты в нашем институте? Большая такая комната. Одна половина занята туалетными кабинками, другая — место для курения. И вот однажды, стоим мы там с ребятами на перемене. Курим, треплемся. Народу набилось — ужас. Все в дыму. Вдруг откуда ни возьмись, декан нашего механического факультета — Пауко.

Тут мы с Аликом дружно закивали головами. Ну, как же, как же, личность известная.

— Так вот, — продолжил свой рассказ Сергей, — забегает декан в туалет, и видим мы по скорости его перемещения, что движет им крайняя нужда. А кабинки, как вы знаете, все через одну раздолбанные. Где дырка в двери, где защелка не закрывается, где вообще отсутствует. Ну вот, подлетает Пауко к ближайшей кабинке. Дерг за ручку — она закрыта. Подбегает к следующей — тоже занята. Дерг третью — тут защелка отсутствует, четвертую — та же проблема. Короче побегал он, подергал, потом на секунду задумался, но так как видать ему было уже совсем невмоготу, нырнул в кабинку со сломанным замком. Ну, нам то что, стоим с пацанами, продолжаем курить. С каждым, как говориться, может произойти…

Кроха перевел дух и продолжал:

— И надо же, тут врывается в туалет Гусь и тоже с такой же скоростью, как три минуты назад декан. И тоже — по тому же самому маршруту. Ну, мы даже курить перестали, ждем, что будет. А Юра дерг первую дверь — занято. Вторую — занято. Дерг третью — дверь распахивается, а там сидит бедный Пауко. Замерли они, смотрят друг на друга. Короче, немая сцена, как у Гоголя в «Ревизоре»! Первым пришел в себя декан. Привстает он с унитаза, левой рукой придерживает штаны, а правую тянет, чтобы дверь закрыть. Ну и что вы думаете, сделал наш герой?

Рассказчик сделал эффектную паузу и выложил концовку:

— Он крепко пожал руку декана!

Мы с Барминым заржали так, как не смеялись, наверное, никогда в жизни. Хлопнула входная дверь, и в комнату вернулся Гусько.

— Над чем это вы тут так смеялись? — поинтересовался он.

— Один старый анекдот вспомнили.

— А что за анекдот?

— Да ты его хорошо знаешь!

В тот же день около 10 часов вечера, я лежал на кровати и читал книжку. Внезапно снаружи послышалось чье-то сопение и скрип ключа, вставляемого в замочную скважину. Однако мой ключ торчал в замке изнутри, не позволяя открыть дверь комнаты. Через минуту раздался сильный стук в дверь. Чтобы не оглохнуть, мне пришлось встать и открыть. В темном проеме вырисовывался огромный детина похожий на боксера-тяжеловеса. Одет он был в военные брюки и военную же рубашку, расстегнутую, без галстука. Даже не будучи Шерлоком Холмсом, я легко догадался, что это и есть тот самый знаменитый Адам.

Адам Гулянюк был мужчиной серьезным. Родом из небольшого шахтерского городка в Донецкой области, где нож и кастет доставался из кармана чаще, чем пачка сигарет, он прошел хорошую школу жизни. В этой школе самым главным, если не единственным правилом, было хорошо держать удары, не падая ни при каких обстоятельствах и самому бить насмерть, без размышления и жалости.

С двенадцати лет Адам уже состоял на учете в детской комнате милиции. В последующие годы, также неоднократно задерживался. Пару раз на него даже заводили уголовное дело. Однако так как, собственно криминальных наклонностей он не имел и привлекался только за одно — драки, дела, в конце концов, прикрывались. Основной причиной этого милицейского благодушия была физическая невозможность, посадить все мужское население области от 14 до 25 лет, участвующее в этих исконно русских народных забавах. Тем не менее, его художества надоели всем порядком, поэтому после окончания десятого класса, по поводу судьбы Адама собрался консилиум, состоящий из директора школы, участкового и представителя райвоенкомата.

Суд был скорым и суровым. Тройка поставила перед Адамом жесткий выбор: авиационно-техническое училище (в тот год военкомат испытывал сильный недобор) или колония. Вопрос был скорее риторическим. Гулянюк предпочел 25-летний срок в армии, трем годам тюрьмы. Каким образом ему удалось окончить училище, история умалчивает, но только получив диплом специалиста по авиационному вооружению, он, вот уже который год, трепал нервы командованию братского полка.

Теперь этот самый Адам стоял передо мной, с удивлением разглядывая:

— Ты кто такой?

Вопрос прозвучал не совсем корректно, поэтому я уклончиво ответил:

— Я здесь живу.

Адам внезапно взорвался:

— Это я здесь живу! А ты кто такой?

— Меня сюда тоже официально поселили.

— Кто?

— Командование нашего полка.

— Я ваше командование знаешь, где видал? — отрезал Адам, сопровождая свои слова неприличным жестом (мой слух, при этом, резануло характерное украинское или южнорусское произношение буквы «г»). — Не знаю, кто тебя сюда прислал, только это комната моя. Чтобы завтра же духу твоего здесь не было! Понятно? А то я могу объяснить. Причем прямо сейчас!

После мысленного сравнения наших весовых категорий, мелькнувшая мысль врезать ему по морде, было отвергнута, как недостойная советского офицера. Стало ясно, что нужно менять тактику, и я предложил:

— Слушай Адам. Давай сядем, чайку попьем, поговорим спокойно…

Детина удивился:

— Откуда ты меня знаешь?

— Да кто ж тебя в гарнизоне не знает, — грубо польстил я ему.

Адам на время задумался, что-то соображая:

— Чай — не водка, много не выпьешь, — произнес он, наконец, выдавая философский склад ума.

Мне стало ясно, что пришла пора действовать, и я поинтересовался:

— Сколько?

— Две, — мгновенно отреагировал гость, схватывая суть на лету.

— Одна бутылка… ликера «Вана Таллин», — сделал я контрпредложение, и, глядя, как лицо Адама начинает багроветь, быстро добавил. — Зато через пять минут!

Мой оппонент на какое-то время задумался, потом переспросил:

— Так кто ты говоришь, тебя сюда поселил?

— Начальник штаба нашего полка, — соврал я, не моргнув глазом.

— Ну ладно, оставайся, так и быть. Я живу, в принципе, в другом месте, но эта комната мне нужна, чтобы баб водить, — он заговорщицки подмигнул мне. — Так что, если когда приведу, не обижайся, придется тебе переночевать у друзей.

Осознав, что больших уступок мне от него не добиться, я лишь молча кивнул и побежал в соседнюю комнату к Алику, занять у него бутылку эстонского ликера «Вана Таллин». Мне было известно, что Бармин купил его, как презент для своей жены. Ничего, в другой раз привезет.

Через пару дней, нас (двухгодичников свежего призыва), отправили на вещевой склад — получать обмундирование. Никогда не подозревал, что офицеру нужно так много одежды. Я еле-еле допер все в мешке из-под картошки, который взял напрокат у завсклада.

Чуть позже состоялась разборка добычи. Боже, чего здесь только не было: офицерская повседневная форма, полевая, парадная; техническая зимняя и летняя. Многие вещи выглядели очень добротно, из натуральных материалов, особенно зимняя техническая форма. Отличную теплую зимнюю куртку с капюшоном и большим воротником из натурального меха, я сразу же определил для зимней рыбалки. Также для этой цели замечательно подходили ватные штаны на подтяжках, овечьи рукавицы и валенки. Черт возьми, в таком наряде можно спать в снегу! В особое умиление меня привели отличной выделки теплые кожаные перчатки. Таких и в магазине днем с огнем не сыщешь. Трудно было поверить, что их выдали, чтобы копаться в грязном самолете. Да, неплохо народ заботится о своих защитниках!

Откуда-то из общей кучи выпали два комплекта нижнего белья. Я осторожно, двумя пальцами, приподнял один за краешек. Так и есть — натуральные кальсоны. Нет уж, господа военные, носите это сами. Нет такой силы на земле, которая заставила бы меня надеть эту гадость!

Приближалось время ужина. Я заглянул в соседнюю комнату, где Юра и Алик тоже заканчивали разборку своего барахла, и пригласил их подкрепиться. Так сказать, последний ужин в цивильной одежде. Кроха где-то задерживался, и мы отправились втроем.

Столовая была наполовину пуста. Большинство женатиков предпочитало ужинать в кругу семьи, поэтому в это время, здесь можно было найти только офицеров-холостяков, да таких бедолаг, как мы. Заняв место за столом, мы обнаружили, что в зале присутствует заведующая столовой — Александра Ивановна.

Заведующая была женщиной за пятьдесят, со старомодным шиньоном на голове и в неизменном неидеально чистом халате. Не прочитав за всю свою жизнь ни одной книжки по теории управления социалистическими коллективами, она успешно руководила столовой уже больше десяти лет. Помощь в этом ей оказывало хорошее знание психологии своих «девочек», которые в основном устраивались на эту работу только с одной целью — выйти замуж. Недостаток же интеллекта она компенсировала визгливым криком, которым часто и с большим удовольствием пользовалась. Однако с клиентами, особенно старших званий и должностей, Александра Ивановна была предельно вежлива и предупредительна.

Вот и сейчас, она стояла рядом со столиком, за которым сидели несколько офицеров из первой эскадрильи. До нас доносились обрывки разговора:

— … если есть какие-нибудь жалобы, дайте мне знать. Я сразу порядок наведу!

— Не волнуйтесь Александра Ивановна, все уже и так в порядке.

— Ну, кушайте, ребятки. Кушайте, золотые мои. Что вы делать то будете, когда я на пенсию выйду? Кто ж о вас так позаботится, как Александра Ивановна?

Технари с набитыми ртами, безо всякого уважения махали вилками — проходи мол. Тут заметив нас, заведующая пробежала взглядом по гражданской одежде и подозрительно спросила:

— А вы мальчики откуда?

Мы уже привыкли, что наши лица еще не примелькались, поэтому, нисколько не удивляясь, дружно гаркнули:

— Из первой и второй эскадрильи.

— Ну, хорошо, родные мои. Сейчас, сейчас, — расплылась в улыбке Ивановна и громко позвала: — Девочки, кто там есть? Ну-ка обслужите мальчиков, быстренько!

— А что это она такая вежливая сегодня? — вполголоса спросил Юра, едва заведующая отвернулась.

— Наверное, сумка, которую она собрала нынче домой, тяжелее обычного, — предположил Алик.

Чтобы скоротать время ожидания, мы стали разливать чай из стоящего на столе зеленого эмалированного чайника. Я взял из сахарницы два кусочка сахара и бросил себе в стакан, Алик повторил мои действия. Юра тяжело вздохнул и положил четыре.

— Как же ты будешь пить этот сироп? — не выдержав, спросил я Гусько. — Не слипнется?

Наш четырехглазый друг лишь отрицательно покачал головой, весело улыбаясь.

— Да это еще фигня, — сказал Бармин. — Вот у нас один кадр есть в эскадрилье — Лихоткин его фамилия. У него такая технология чаепития: он сначала в пустой стакан накладывает кусочки сахара до самого верха и только потом заливает это чаем. На халяву и уксус сладкий, сами знаете.

— И все-таки, Юра, — не унимался я, — употреблять столько сахара вредно. Что бы сейчас сказал на это доктор Брэгг?

— А это тот самый, который разбился в семьдесят лет, катаясь на водных лыжах? А вскрытие потом показало, что у него тело восемнадцатилетнего юноши? — сходу поддержал мою игру Алик.

Гусько, услышав имя своего кумира, про которого успел прожужжать нам все уши, сразу стал серьезным и убежденно заговорил:

— Нет, чуваки, я вам точно говорю, система Брэгга — это самая лучшая система питания, из когда-либо существовавших в мире. Я обязательно начну ей следовать. Овощи, фрукты, раздельное питание. Никакого мяса и даже молока.

— Ну, так в чем же дело, — я прервал его словоизлияния, — начни сегодня, прямо сейчас.

Юра, нисколько не смутившись, поправил очки и решительно отклонил мое предложение:

— Нет, сейчас никак не могу. В армии практически невозможно выполнить все требования системы, но незадолго до дембеля я обязательно постепенно начну переходить на питание по Брэггу.

— А мясо, куда девать будешь? — ехидно поинтересовался Алик.

— Мясо? Какое мясо? — не понял Юра.

— Ну, мясо, обыкновенное мясо из порции. Тебе ведь его есть нельзя будет.

До Гусько, наконец, дошло, что от него хотят. Он приложил правую руку туда, где у обыкновенных людей находилось сердце, как будто принося присягу, и торжественно произнес:

— Клянусь, что за сто дней до дембеля, начну употреблять только растительную пищу, а все мясо буду отдавать вам! Запомните этот день и то, что я вам сейчас сказал.

— Ну, теперь уж точно не забудем, можешь не сомневаться! — хором, с радостью заверили мы его.

На этом наши разговоры прекратились — к столу шла официантка. Мы сразу повеселели. Заметное улучшение настроения объяснялось очень просто. Дело в том, что техническая порция, показавшаяся мне такой большой в день моего приезда, давно уже таковой не казалась. Ежедневное многочасовое нахождение на свежем воздухе и физическая работа давали себя знать. Наши молодые растущие организмы испытывали постоянное и непреходящее чувство голода. Единственное, что хоть как-то могло облегчить наши страдания, была добавка. Однако добыть ее являлось непростым делом. За завтраком и обедом, когда питался весь полк, получить хоть крошку сверх положенной нормы, было практически невозможно. Единственный шанс мы имели за ужином, по причине, как я уже упоминал, отсутствия семейных офицеров. Но и этот шанс был довольно иллюзорным, поскольку напрямую зависел от личности официантки.

Жить хотели все, и поэтому, выклянчить добавку удавалось только у той, которая имела доброе сердце и при этом еще не успела обзавестись парочкой кабанчиков, мирно похрюкивающих в теплом уютном сарае.

Да и сама добавка обычно была — так себе. Как правило, она состояла из котлет, с неясным содержимым (вероятно домашние животные ими брезговали). В качестве гарнира — пшенка или перловка, как не пользующиеся особым спросом. Однако мы могли переваривать даже ржавые гвозди, с этим проблем не было. Проблемы были с официантками. Только две из них подходили под указанные выше критерии: Зинуля-красотуля и Надя-нос, дежурившая сегодня.

В радостном возбуждении мы заказали положенные нам продовольственным аттестатом порции. Затем, через какое-то время, получили желанные добавочные котлеты и с аппетитом принялись за них, провожая взглядами уходящую с пустым подносом Надю.

Официантка была в Дурасовке личностью известной. Обычно, при первой встрече она сразу же убивала всех мужиков наповал. Причем, дважды. Первым делом противоположная особь натыкалась взглядом на ее необычайно длинные и стройные ноги (как известно мужчины обыкновенно почему-то начинают осмотр женщины именно с этой части тела). Завороженный взор автоматически следовал вверх и не разочаровывался. Чуть повыше располагались широкие бедра и крепкий, фантастической крутизны зад. На узкой, осиной талии мужское сердце уже почти выпрыгивало наружу, но и это было еще не все. Главным достоинством официантки заслуженно считалась ее грудь, никак не менее 5-го размера. Бюстгальтер она не носила. Колыхание эдакого богачества во время ходьбы обычно заканчивалось для наблюдателя предынфарктным состоянием и полным параличом верхних дыхательных путей.

К сожалению, и это было еще не все. Когда мужик наконец-то добирался до лица Нади, то окончательно терял дар речи. Девушка имела маленькие поросячьи глазки и уродливый ротик. Причем, они были расположены так близко друг к другу, что казалось, будто бы свалены в одну кучу. Однако, венцом всего этого явного издевательства со стороны всевышнего, являлся огромный на все лицо нос, похожий на картошку. Именно, из-за него Надя и получила свою кличку. Встретившийся с нею взглядом мгновенно краснел, словно бы увидел что-то неприличное и тут же утыкался в свою тарелку.

Самым интересным было наблюдать со стороны, как Надя-нос идет с подносом по проходу между столиками. Офицеры, находящиеся спереди от нее, сосредоточенно ковырялись в еде и подчеркнуто энергично работали челюстями. Но стоило ей пройти мимо и повернуться задом, как мгновенно десятки голов, как по команде поворачивались за нею вслед, провожая долгими, внимательными взглядами. Потом, девушка возвращалась и опять видела лишь головы, уткнувшиеся в тарелки.

Те, кто знал официантку давно, постепенно привыкали к ее виду. К ней относились с жалостью, как к больному ребенку, особенно учитывая ее необычайную доброту и порядочность. Неоднократно, старожилы гарнизона резко пресекали попытки новичков отпустить по ее поводу сальные шутки. Большинство видело в ней просто младшую сестру, нуждающуюся в защите.

Наконец, с добавкой было покончено. С полными животами мы вывалились на улицу, что помогло нам также проникнуться братскими чувствами к Наде. Жизнь опять становилась сносной. Внезапно Гусько остановился, как будто вспомнил что-то:

— Ладно, чуваки, вы идите. Совсем забыл, мне же еще в одно место подскочить нужно…

— Куда это ты? — поинтересовался я.

— Да ладно, — потянул меня за рукав Алик, — пошли. Что, у человека своих дел быть не может?

Мы направились в сторону гостиницы, а Гусь свернул на дорогу перпендикулярную нашей и зашагал по ней, не оглядываясь.

— Хочешь, хохму покажу? — спросил Бармин, когда наш приятель удалился метров на сто.

— Давай, а что за хохма?

— Сейчас увидишь. Сворачивай быстро в лес.

Из нашего наблюдательного пункта был прекрасно виден Гусько, марширующий бодрым шагом.

— Ну и что? — нетерпеливо переспросил я.

— Смотри, смотри, только тихо! — Алик ткнул меня кулаком под бок.

В этот момент Юра вдруг повернулся и внимательно огляделся вокруг. Обнаружив, что нас уже не видно, он остановился и вдруг неожиданно исчез в прилегающих к дороге кустах. Через минуту Гусько появился снова, но уже без своего знаменитого малинового свитера, а в желтой майке с надписью «Московская Олимпиада». Медленно, как будто что-то обдумывая, Юра стал возвращаться назад. Через несколько минут он был на перекрестке рядом со столовой, в той же самой точке, где мы недавно разошлись. Здесь он опять немного постоял, оглядываясь по сторонам, после чего снял очки и сунул их в карман, а оттуда достал видавшую виды кепку и одел ее на голову.

Дальнейшее плохо поддавалось описанию. Мы увидели, что место, где только что стоял Гусько — пусто. Только небольшой столбик пыли, да хлопнувшая дверь в столовую, свидетельствовали, что нашего приятеля не унесли инопланетяне.

— Видал? На второй заход пошел! — восхищенно произнес Алик.

— Да, — почесал я затылок, — мне кажется, пора менять Гусю кличку. Думаю, «Шаровая молния» будет в самый раз.

— Ну, с «молнией» — согласен, — кивнул головой Бармин. — Действительно, скорость передвижения по направлению к жратве у него уникальная. Но почему «шаровая»? Он же вроде не толстый?

— Это от выражения «на шару», — объяснил я свою мысль. — В слове «шаровая», ударение нужно делать на первом слоге.

На следующий день построение техсостава было назначено возле эскадрильского домика. Я облачился в свою новенькую, только что полученную техническую форму: темно-синюю куртку, брюки, такого же цвета берет, и бодро зашагал на службу. Там обнаружилось, что личный состав во главе с инженером, находится в состоянии сильного возбуждения. Дело было в том, что пропал часовой, ночью охранявший нашу зону. Обычно он первый встречал нас утром, докладывал инженеру, и только после этого вскрывались все печати на дверях эскадрильского домика и воротах самолетных укрытий.

— Кто сегодня был в наряде? — орал красный от злости Тихон.

— Рядовой Балоян, — подсказал кто-то.

— Петров, давай, дуй к дежурному по части и узнай у него, все ли было в порядке, когда Балоян вчера вечером заступал… Нет, отставить дежурного, однозначно! Двери опечатаны его печатью — значит, он был здесь… Так, Петров, давай в казарму. Проверь, может быть, этот мудак там. Только аккуратно, не поднимая шума на весь полк — сами, стопроцентно, разберемся.

— Ты, Панин, — повернулся он к моему начальнику, — бери эскадрильский тягач и быстренько проскочи по всем стоянкам. Прочеши все укромные места, но доставь мне этого гада живым или мертвым — я ему яйца откручу, однозначно!

Скрылась на тропинке, ведущей к казарме крепкая фигура Петрова. Умчался «Урал» с Паниным. Мы сидели в курилке, обсуждая необычное происшествие:

— Неужели дезертировал? — предположил кто-то.

— Что он, самоубийца? — не соглашался другой. — Дезертировать с оружием, это, знаешь ли… Пристрелят при задержании, чтобы людьми не рисковать! А если и поймают, это ведь совсем другая статья. Законопатят так, что мало не покажется.

— Это точно, — вмешался в разговор капитан Борзоконь, — я уже, сколько лет в армии, а за все время только один аналогичный случай помню, — начал он, делая ударение на букве «а» в слове «случай». — У нас в соседнем полку дело было. Нет, скорее всего, слил спирт с какого-нибудь самолета и не рассчитал свои силы. Спит себе где-нибудь спокойно, а мы тут бегаем как придурки!

Технари зашумели, каждый выдвигал свою версию случившегося, но большинство поддержало капитана.

Минут через сорок, посыльные вернулись, разводя руками. В зоне эскадрильи Балояна обнаружить не удалось. В казарме подтвердили, что оружие он получил и в наряд заступил точно в положенное время.

Инженер уже не кричал, а выглядел озабоченным:

— Бычкуй сигареты, однозначно. Кончай рассиживаться. Все, разбежались по своим норам. Еще раз тщательно проверить все закоулки, стопроцентно, посамолетно. Печати на укрытиях не срывать, до выяснения обстоятельств!

Курилка возле домика опустела. Техники, продолжая спорить, рассосалась в разные стороны. Наше звено также потащилось в свой, самый дальний угол зоны.

Добравшись до своего укрытия, я первым делом осмотрел печати на створках. Они были на месте, но какие то странные. Пластилин налеплен, как попало, оттиски небрежные, еле различимые. Создавалось впечатление, что их ставил человек, который или сильно торопился или был пьян.

Для очистки совести я обошел вокруг укрытия — ничего и никого. Больше искать было негде. Во все стороны вплоть до соседних укрытий простиралось отлично просматриваемое, заросшее травой пространство.

Стараясь протянуть время, я начал ходить взад и вперед, думая только об одном — как бы мне, в конце концов, вырваться в Ригу. Мои мозги перебирали различные варианты, когда, внезапно, нечто привлекло мое внимание. Чуть в стороне от моего укрытия, в траве что-то блестело.

Удивляясь, что бы это такое могло быть, я пошел посмотреть. Однако через минуту солнце зашло за тучу, и цель оказалась потерянной. Продолжая двигаться примерно в том же направлении, и внимательно глядя себе под ноги, я добрался до неглубокой канавки, тянущейся параллельно рулежке. Здесь трава доходила мне почти до пояса. Я перепрыгнул через нее, и уже собрался идти дальше, но вдруг замер от неожиданности. Из травы торчала нога в солдатском сапоге. Приглядевшись, через заросли можно было различить тело человека, лежащего ничком. На его спине расплылось большое бурое пятно, резко контрастирующее с зеленым фоном гимнастерки.

Как в кино при замедленной съемке, мой взгляд сфокусировался на подошве сапога. Вот прилипший желтый листочек. Несколько камушков, застрявших в пазах ребристой поверхности. Каблук без подковки, сильно стоптанный на левую сторону и неторопливо ползущая большая божья коровка, ярко красная на мертвом черном фоне.

В моей голове сферическими кольцами пульсировала пустота. Я перестал что-либо соображать, как будто боясь впустить внутрь одну простую и страшную мысль, рвущуюся из подсознания. Насекомое, между тем, продолжало свой путь, заползая все выше и выше. Как зачарованный я смотрел на него, будто это было сейчас самым главным в моей жизни. Божья коровка, между тем, добралась до самого верха подошвы сапога, покружилась на месте, раскрыла створки хитинового панциря и с легким жужжанием взлетела. В ту же секунду я развернулся и изо всех сил побежал в сторону эскадрильского домика.

Почти весь технический состав второй эскадрильи собрался возле моего укрытия, в некотором удалении от места происшествия. Прибыли Паханов с Черновым. Вызвали скорую. Через некоторое время подъехала какая-то странная личность на мотоцикле с коляской. Личность была одета в техническую куртку без каких-либо знаков различия, с авиационной офицерской фуражкой на голове. Не обращая ни на кого внимания, он направился прямиком к тому месту, где лежало обнаруженное мною тело рядового Балояна. Там уже стояли комэск, начштаба и инженер. Они, переминаясь с ноги на ногу, смотрели, как двое санитаров под руководством доктора, укладывают труп на носилки и покрывают белой простыней. Увидев вновь прибывшего, огромный Паханов суетливо козырнул и начал что-то объяснять, оживленно жестикулируя. Мне стало ясно, что человек этот занимает не последнее место в полковой иерархии. Было очень странно, почему я его раньше никогда не встречал.

— Кто этот мужик? — спросил я стоящего рядом Петрова.

— Это какой? Который с мотоциклом? А, так это же наш особист — майор Рекун. Таких людей пора бы уже знать в лицо.

В этот момент комэск громко назвал мое имя. Я подошел и Паханов указал на меня:

— Вот, товарищ майор. Это — лейтенант Анютов. Он первым обнаружил и оповестил.

Рекун повернулся ко мне, и быстро окинув цепким взглядом с головы до ног, приказал:

— Ну, давай, лейтенант, рассказывай, все по порядку.

Я начал свое повествование, с самого начала. С того момента, как мое внимание привлек блеск автоматного штык-ножа.

Начальник первого отдела внимательно слушал, глядя мне прямо в глаза. Я, в свою очередь, тоже, время от времени бросал на него осторожные взгляды. На вид ему было около 45-ти. Лицо его было грубым, словно вырубленным топором, щеки и лоб покрывали глубокие морщины. Иногда тонкие губы открывались в полуусмешке, открывая редкие неровные зубы. Густые кустистые брови нависали над голубыми колючими глазами. Он был очень похож на артиста Георгия Жженова из кинофильма «Берегись автомобиля», где тот играл роль милиционера.

Дослушав до конца мое краткое повествование, Рекун, словно бы потеряв ко мне интерес, отвел глаза в сторону и бросил негромко:

— Изложишь все это письменно, поподробнее и сегодня-завтра занесешь мне. Понял?

— Хорошо.

— Что еще за «хорошо»?

— Так точно, товарищ майор.

— Вот, так то лучше, — начальник первого отдела повернулся к доктору. — Ну а вы что скажете?

— Я вообще то не криминалист, — засмущался тот, — но, скорее всего, смерть наступила уже давно. Ночью или может быть даже, вчера вечером. Причина смерти: ранение сердца, не совместимое с жизнью — пуля прошла навылет. Выстрел был произведен из автомата в упор, что видно по входному отверстию раны и обожженным краям гимнастерки.

— Так, значит — самоубийство, — сделал вывод особист, поднимая с земли валяющийся «Калашников».

— Да, вроде, похоже, — согласился доктор. — Можно загружать носилки в машину?

— Постойте, а личные вещи осматривали? — особист перевел взгляд на комэска.

— Нет! — в страхе передернулся Паханов.

Рекун вздохнул и, откинув простыню, стал обыскивать карманы трупа. Стараясь не смотреть на лицо покойника, я сосредоточил свое внимание на руках особиста. Он, тем временем, достал из карманов солдатских галифе какие-то ключи, печать, несколько смятых рублей и аккуратно сложенный вдвое конверт, с надорванным краем. Затем из нагрудного кармана был извлечен пробитый пулей, окровавленный комсомольский билет. Наибольший интерес вызвало у Рекуна письмо. Вытащив из конверта несколько листков бумаги, особист развернул их и досадливо поморщился. Потом обратился к Паханову:

— Командир, кто у тебя в эскадрилье по-армянски петрит?

Комэск неопределенно пожал плечами.

— Как это не знаешь? У тебя же Карпов больше 10 лет в Армении отслужил. Может, разберет чего, навскидку, пока точный перевод получим… Где он? — поинтересовался Рекун, оборачиваясь к столпившейся невдалеке техноте, и вдруг заметил меня:

— Анютов, ты еще здесь? Я же сказал тебе, что ты свободен! И вообще…, — он повысил голос. — Что вы здесь все собрались? Цирк что ли? Капитан Карпов ко мне, остальные кругом и шагом марш отсюда!

После обеда никто не торопился расходиться. Курилка снова бурлила:

— Да хлопцы, ну и дела… Чего это он?

— Чего, чего! Азеры над ним издевались, проходу не давали. Он ведь единственный армянин в эскадрилье. А тут еще слышал, что Карпов рассказывает?

Письмо было от мамани, а та написала, что его девушка замуж выскочила. Не дождалась, значит. Вот, видно нервишки и не выдержали!

— Не понял? Кто издевался? — переспросил кто-то.

— Азербайджанцы. Ты что не знаешь, что они у нас всю казарму держат.

— Погодите мужики, — вмешался в разговор я. — Так это же самая настоящая «дедовщина»! Как же вы об этом знали, и никто ничего не предпринял?

— Ладно, умник! — зашикали на меня со всех сторон. — Вот скоро пойдешь ответственным в казарму к солдатам, там себя и покажешь!

— И все-таки, — мне все не верилось, — я читал в газетах, что в армии это ред?чайшее явление. Почему же такое случилось именно в нашем полку?

— Что ты понимаешь! В армии без году неделя, а туда же, рассуждать пытается! — раздалось в ответ.

— Чего вы на него накинулись? — вступился за меня Дед. — Все мы задним умом крепки, только человека это уже не вернет.

— Свободы в армии слишком много стало, — уверенно высказал свое мнение Женька Петров. — Дали бы мне возможность, я бы за неделю в казарме порядок навел!

— А там и наводить нечего. Все и так в порядке, — мрачно процедил старший техник второго звена — Михальский, осторожно придерживая за краешек остаток сигареты. — Армия на «дедовщине» испокон стоит. Я когда в училище только поступил, меня ух как «деды» гоняли. Но, как видите — живой и невредимый. Потом сам заставлял молодых мне портянки стирать, да унитазы драить. И ничего, слава богу. Армия — не для слюнтяев!

Он щелчком метко послал бычок в урну с песком и сплюнул на землю, как будто ставя точку в разговоре.

— Покойник, в отличие от тебя, здесь не по своей воле оказался! — возразил кто-то, но спор уже затух.

Дальше перекур продолжался в угрюмом молчании. Каждый думал о чем-то своем.

Я возвращался в гостиницу через лес, по узкой тропинке. Шел, наверное, сотый раз, но сегодня, как будто впервые. Вон — цветы, какие красивые. Валун, поросший мхом, почему я раньше его не замечал? Вот муравьиная дорожка прямо поперек тропинки. Тяжело летящий шмель вызывал у меня умиление. Стрижи, режущие воздух над головой, казалось воплощением грации и стремительности. Все в этом лесу пело, жужжало, тянулось к солнцу. Это был огромный мир живых существ. Каждый жучок, самый крохотный листик и камни, и даже облака, медленно плывущие по небу, казались мне живыми. И в центре всего этого был я — плоть от плоти этого мира, кровь от крови.

Ночью пошел дождь, потом перестал и снова пошел. И тяжелые капли смыли бурые подтеки с травы, и земля жадно впитала в себя кровь. Стали распрямляться примятые стебельки и опять протянулись меж них тонкие паутинки, сверкая каплями росы на утреннем солнце. Прошло совсем немного времени и уже никто бы не смог отыскать это место. То самое место, где, смертельно прохрипев, упал, неловко подвернув под себя руку, рядовой Георгий Балоян.

«Господи, успокой душу раба твоего. Пусть земля ему будет пухом. Прости ему грехи его!»

Если это конечно грех — быть слабым…

Наступил сентябрь. С удивлением осознал, что служу уже целый месяц. Отмечать не стал. Деньки все еще стояли теплые, хотя по ночам температура значительно снижалась, напоминая о неизбежной зиме. С наступлением холодов птицы потянулись на юг, а жрать захотелось сильнее. Юрина халява закончилась. Его перестали пускать в столовую по второму разу, узнавая в любой одежде, в очках или без них. Теперь, после ужина, мы часто шли в лес, пытаясь заполнить свои желудки, кое-где оставшейся черникой.

Однажды вечером, после полкового построения, нас завели в гарнизонный клуб. Должно было состояться какое-то собрание. Я занял свое место в зале. Офицеры лениво переговаривались, утомленные долгим рабочим днем. На сцене, завешанной красными бархатными кулисами, под большим портретом Ленина и транспарантом «Проискам империализма — высокую боевую готовность!», стоял большой стол и несколько стульев.

— Что за повод для сборища? — спросил я, сидящего рядом Панина.

— А ты не знаешь, что ли?

— Нет.

— Так ведь Женьку нашего пропесочивать будут.

— А, что он такого натворил?

В этот момент дверь в клуб открылась, и вошли командир полка и замполит. Мой тезка тут же прервался на полуслове:

— Тихо! Слушай, сейчас сам все узнаешь!

Быстро пройдя по проходу между рядами, начальство заняло место за столом. Командир обвел зал взглядом и начал:

— Товарищи офицеры, считаю наше собрание открытым…

Подполковник Нечипоренко, высокий и худой, не зря носил кличку «Артист». Умный, ироничный, он выступал перед полком, как будто со сцены Театра Эстрадных Миниатюр. Командир оставаться невозмутимым, даже, когда весь полк заходился от хохота над его остротами. Его манера держаться подогревала публику еще больше. Шутки Артиста, тонкие, хотя иногда жесткие (если не сказать — жестокие), оказывали на подчиненных гораздо большее влияние, чем крики и мат других командиров. В принципе, Нечипоренко в полку любили, настолько насколько вообще можно любить начальство. Чувствовалось, что ему тоже нравится его амплуа. Он никогда не отказывался от возможности «толкнуть речугу», с затаенным удовлетворением наблюдая за эффектом, который производил на благодарных слушателей.

Замполит полка, подполковник Птицын, по кличке «Дятел», являл собой прямо противоположный Нечипоренко тип, причем, не только внешне. Снятый с должности начальника политотдела дивизии, (как поговаривали злые языки, за склонение к сожительству жен комсостава, взамен на помощь в получении жилья) он теперь замполитствовал в нашем полку. Его выступления офицеры слушали с таким же удовольствием, как и командирские, но совсем по другой причине. Дело было в том, что Птицын являлся ходячим сборником армеизмов, как уже хорошо известных, так и в изобилии произносимых экспромтом. Когда он открывал рот, то слушатели смеялись не меньше. Разница была лишь в том, что в одном случае смеялись над остротами, а во втором — над самим Птицыным.

И вот, сегодня, эти два гиганта полковой эстрады сошлись, чтобы внести лучик света в серую гарнизонную жизнь.

Нечипоренко поднялся во весь свои немалый рост:

— Товарищи офицеры, попрошу минутку внимания! Нами получен рапорт из военной комендатуры города Таллина.

Взяв со стола листок бумаги, подполковник начал читать:

— Довожу до вашего сведения, что 2-го сентября 1983 года, старший лейтенант Петров Евгений Иванович (в/ч 21819), преднамеренно введя себя в состояние алкогольного опьянения, был задержан отделом транспортной милиции в районе депо Таллин — Пассажирский. Задержанный военнослужащий вверенного вам подразделения, был препровожден в военную комендатуру, где, грязно ругавшись, продолжал оскорблять сотрудников милиции, в выражениях, не полностью соответствующих высокому званию советского офицера… Так, понятно… Прошу принять меры… Ясно… Военный комендант Октябрьского района г. Таллина… Дата, подпись. Во, как!

Командир бросил рапорт на стол и обвел глазами зал:

— Петров, ну где ты орел? Встань, дай взглянуть на тебя.

Женька нехотя поднялся, но взгляда не опустил. Весь его вид казалось, говорил: ну, и что вы со мной можете сделать?

— Ну, давай расскажи нам, как там все было, — вполне миролюбивым тоном продолжал Нечипоренко.

Петров замялся:

— Так, что говорить? Я, в общем-то, не хотел. Выпил совсем немного, а они пристали. Там у них в милицейском наряде одни эстонцы. Увидели — офицер, обрадовались и повязали.

— Вы товарищ старший лейтенант, не вбивайте клин в дружную семью советских народов. Отвечайте за себя. Они пьяные были? Нет. Вот, почему вы здесь, а они благодарность от начальства получат. Вы, почему в гарнизон не вернулись, когда совсем немного выпили?

— Пропустил последний автобус, — с сожалением пожал плечами Женька.

— Ну, хорошо, а что вы делали в районе…, — Нечипоренко снова заглянул в докладную, — … депо Таллин — Пассажирский?

— Мест в гостинице не было, а там пустые электрички на путях стоят. Хотел переночевать, а утром уехать. Не мешал, в общем-то, никому. Думал…

— Что значит, думал? Вы же советский офицер! — командир сделал паузу, позволяя всем осмыслить сказанное. — Вы, товарищ Петров, хоть понимаете, зачем мы здесь сегодня собрались?

— Понимаю, чтоб больше не пил.

— Ничего вы не поняли! Вас подвергают осуждению не потому, что вы выпили, а потому что в милицию попали. Вы же офицер! Ну, как же так можно? Лечь спать в грязной электричке! Неужели бабу себе на ночь нельзя было найти? Позор!

Удар был нанесен точно. Подполковник, как обычно, сумел нащупать болевую точку. Петров считал, что ни одна женщина не сможет устоять перед его натиском, и всегда с удовольствием рассказывал о своих многочисленных любовных приключениях.

Женька покраснел и сник. Вся его уверенность в себе мгновенно куда-то испарилась. Он знал, что после собрания, свои же собственные друзья будут подкалывать его на разные лады, без конца повторяя, дополняя и развивая командирские высказывания.

Удовлетворенный Нечипоренко, наконец-то, закончил свою прокурорскую речь и спросил:

— Ну, кто еще хочет высказаться по данному вопросу?

В воздухе мгновенно повисла тишина. Желающих не нашлось. Однако протокол требовал широкого участия масс в бичевании недостатков. Оглядев притихший зал, Птицын, сделал едва заметный жест рукой. Тотчас же со своего места поднялся лейтенант Резник, молодой летчик, месяц назад переведенный в нашу эскадрилью, из третьей — учебной. Этот перевод, был совершенно справедливо расценен им, как аванс, который нужно отрабатывать. Поэтому, теперь он лез из кожи вон, активно участвуя во всех социально-политических мероприятиях полка. Юное, почти детское лицо лейтенанта, обычно розовое, теперь стало пунцовым от волнения. Он мял в руках бумажку, с заранее заготовленной речью. Наконец прокашлявшись, Резник начал:

— Хоть я и коммунист, но я скажу правду!

С залом начало твориться что-то невообразимое. Одни прятались за спины своих товарищей сидевших впереди. Другие начали искать в проходе между креслами, внезапно упавшую ручку. Третьи просто закрывали лицо руками, стараясь скрыть текущие по щекам слезы. Среди этого сумасшествия, только Нечипоренко, как обычно оставался невозмутимым. Птицын тоже пока молчал, но его лицо стало красным, как помидор и казалось, вот-вот лопнет от злости. Еще, конечно, не смеялся сам Резник. На него было больно смотреть. Он лепетал, что на самом деле хотел сказать, что коммунисты всегда говорят только правду, однако, его уже никто не слушал.

Наконец, не выдержав, замполит вскочил со своего места и заорал:

— Немедленно прекратите это безобразие! Я, как и все, люблю шутки юмора, но только когда серьезно и по достоинству, а не когда хохмить! Здесь вам балаган или где? Тут, уже не до смеха. Тут, разобраться надо, почему эти самые бесчинства происходят именно у нас. Все это, знаете ли товарищи, из-за политического недопонимания и близорукости.

Птицын поднял указательный палец вверх и уже более спокойным голосом поинтересовался:

— Где у нас лейтенант Мазур и старший лейтенант Марков? Подымитесь!

Поднялись два молодых летчика из первой эскадрильи. Зал зашептался. Всем было интересно, что же натворили эти двое.

— Вот, вы тут сейчас громче всех улыбались, а вам ли подавать заразительный пример? — продолжал замполит, обращаясь к стоящим летчикам. — Отвечаю сам — нет! Потому что, только на прошлой неделе, эти товарищи офицеры были задержаны в гарнизоне на автомобиле капиталистического производства. Хорошо еще, что наш начальник первого отдела здоровый и идейно выдержанный человек, а то я думал, что с ним инфаркт может произойти. Иностранная машина — на территории советской военной базы! Да у вас есть хоть какие-то мозги на плечах? Откуда она у вас?

— У знакомого взяли покататься. Он моряк, в загранку ходит, — ответил за двоих Марков.

— Это, еще проверить надо, какой он там моряк. И в какую сторону плавает… А то, у нас еще некоторые до сих пор, умудряются от матери-Родины налево ходить! Покататься, им захотелось… Нашли место, гонять по рулежным дорожкам секретного объекта. Я вам официально заявляю: или вы будете летчиками, или вы будете гонщиками, но, никак не одно из двух!

Марков и Мазур молчали, виновато склонив головы. Замполит замялся не зная, как закончить свою воспитательную беседу:

— В конце концов, чем садится в иностранную машину, лучше бы учили английский. Все была бы польза…, — и, поймав вопросительный взгляд Нечипоренко, поспешно добавил. — Язык потенциального противника надо знать в лицо!

Видя, что Птицын явно выдыхается, встал со своего места командир:

— Опять, первая эскадрилья! Когда же, наконец, кончится это разгильдяйство? И это относится не только к младшему, но и к старшему офицерскому составу. У них солдат застрелился, а они мне почти целые сутки ничего не докладывают! Все надеются: вот-вот оживет. Подполковник Долгих, какие меры вы лично предпринимаете, чтобы избежать подобных случаев?

По какой-то причине Нечипоренко недолюбливал Долгих и задирал при каждом удобном случае, даже при подчиненных, что категорически не приветствовалось армейской субординацией. Командир первой эскадрильи поднялся и придал своему лицу недоуменное выражение:

— А это, товарищ командир, не у нас. Это у Паханова во второй произошло. Спросите лучше его.

— Вы что, товарищ подполковник, — обозлился Нечипоренко, — думаете, я цифру один от цифры два не могу отличить? Не застрелился еще — застрелится. С такой-то дисциплиной! Сегодня вы контроль над лейтенантами потеряли, а завтра?

Опустел зрительный зал. Мертвыми крыльями повисли портьеры. Погасла большая бронзовая люстра под потолком. Беззащитно оголился гардероб. Лишь на сцене сиротливо стоял одинокой стол под портретом первого руководителя и режиссера театра. Его добрые, слегка лукавые глаза внимательно наблюдали, как между рядами, со шваброй, покряхтывая и беззлобно поругиваясь, ползает уборщица — ефрейтор со странной фамилией — Станиславский-Меерхольд. Казалось, портрет хочет сказать:

— Как же вы тгете батенька… Ведь это же сплошное вгедительство! По пгежним то вгеменам, вас уже давно пога в вокзальный согтиг, к холодной стенке!

Наконец, мой звездный час пробил. Суббота была объявлена в полку выходным днем. В пятницу вечером, мы втроем (Юру никто нигде не ждал), ринулись в Таллин, на автобусную станцию. На следующий день рано утром я приехал в Ригу. Нажимая кнопку звонка квартиры, где проживала супруга вместе с моими родителями и братом, я загадал: если откроет она сама, то все у нас будет хорошо. Дверь отворилась, на пороге стояла моя благоверная.

— Санька приехал! — радостный крик прорезал полумрак прихожей.

Александр Анютов не родился техником самолета, как вы ошибочно полагали. Хотя к моменту его рождения, лучший друг детей — Иосиф Виссарионович уже покинул этот мир, маленький Саша получил свой кусочек счастливого советского детства, которое потом вполне закономерно переросло в задорную комсомольскую юность.

Всеобщая грамотность в стране сыграла с ним злую шутку — однажды его научили читать, и после этого, он уже не мог избавиться от этой дурной привычки. Читал Саша все подряд, но больше всего любил приключенческие и рыцарские романы. Вовремя не заметив, что детство уже закончилось, он продолжал штудировать «Трех мушкетеров» и «Айвенго», в то время когда его менее грамотные сверстники вовсю зажимали одноклассниц по подъездам и подвалам.

Этот иллюзорный книжный мир сформировал в нем особое отношение к женщине. В его воображении, противоположный пол состоял из тонких, воздушных созданий, питающихся исключительно цветочным нектаром и утренней росой. Казалось, они были созданы для поклонения, обожания и вдохновения на подвиги. Подобных созданий вокруг не просматривалось, а скорее наоборот, реальная жизнь ежедневно врывалась в его мечты и гадила там напропалую. Несмотря на это, рыцарю печального образа, было легче погибнуть в борьбе с многоглавым драконом, чем признать свою неправоту.

Однако, как маленькая капля воды точит огромную скалу, так и женские пакости постепенно накапливались до некого критического уровня. По его достижению, иногда, достаточно маленького толчка, чтобы воздушный замок рухнул. Этот толчок, и в прямом и в переносном смысле, произошел, когда Саша (теперь уже студент Института Гражданской Авиации) был на заводской практике в Казани.

Городской транспорт в этом славном городе ходил гораздо реже, а набивался намного плотнее, чем в Риге. Чтобы сесть в него, требовались большие практические навыки, в совокупности с отличной физической подготовкой. Не имея оных, наш герой уже пропустил два автобуса и был полон решимости, во что бы то ни стало, уехать на третьем.

В этот раз, судьба сжалилась над ним. На ступеньках задней двери еще оставалось немного места. Однако едва Саша собрался занять его, к остановке подбежала девушка. Это была девушка его мечты: очень красивая, хрупкая, с короткими темными волосами.

Уехать очень хотелось, но не пропустить такую красавицу вперед, значило пойти наперекор всем своим жизненным принципам. Девушка встала на предпоследнюю ступеньку, Анютов попытался занять самую нижнюю. Двери начали закрываться и уперлись ему в бок.

— Немедленно освободите задние двери! — раздался суровый голос водителя.

Саша изо всех сил прижался к девичьему заду, пытаясь втиснуться внутрь автобуса. Заскрипели закрываемые створки, и дверь не закрылась снова. Анютов уже готовился к следующей попытке, но тут прекрасная незнакомка внезапно повернулась к нему лицом и изо всех сил пнула его коленом в грудь. Он вылетел наружу, больно ушибив седалищный нерв и ободрав до крови ладони. Двери закрылись и «Икарус» уехал. Сидя на заплеванном асфальте города Канзань-Сити, Саша ошеломленно смотрел ему вслед, понимая, что сейчас ушел не просто автобус. Это из его жизни уходило счастливое детство.

Вместе с отшибленной задницей, пришло твердое желание коренным образом пересмотреть свое отношение к противоположному полу. К счастью, у него хватило ума не стать женоненавистником, но в анютовской голове уже рождался новый идеал, прямо противоположный предыдущему. Теперь это была крупная румяная девушка, с хорошим аппетитом. Настоящая боевая подруга. Реальная женщина, для реальной жизни. Способная запихать его в любой жизненный автобус.

Для этого, она, само собой, должна иметь хорошее здоровье, это первое. Второе, чтобы уважать его, подруга не должна быть умнее. Значит, чем ниже у нее будет образовательный ценз, тем лучше. Идеальный вариант — восемь классов средней школы, в крайнем случае — десять. Ну, и третье: естественно она должна быть красивой, это даже не обсуждается. Где взять такую? Очень, похоже, что основной контингент девушек, подходящих под вышеуказанные критерии, должен проживать в сельской местности.

Да, очень хорошо, пусть она будет деревенской! Хватит уже этих городских пигалиц и кривляк. Назад к природе — вот лозунг нашего времени!

Непрерывно повторяя про себя есенинское: «Я любил тогда девушку в белом, а теперь, я люблю в голубом», Саша начал действовать. Однако поиски оказались совсем не простым делом. За короткое время он поменял несколько девушек, но это все было совершенно не то. Анютов уже начал отчаиваться, но ему, наконец, повезло. Однажды, заглянув на дискотеку в институтский клуб, Саша повстречал Полину.

Он пригласил ее танцевать, внимательно разглядывая исподтишка, и остался очень доволен увиденным. «Красивая, зараза! Совсем не худенькая — отлично. И щечки, щечки — как наливное яблочко, так и пышут здоровьем. Стоит попробовать», — решил он, в конце концов.

Они стали встречаться, практически каждый выходной, проводя время в многочисленных рижских кафеюшках. Общение с девушкой было легким и приятным, но развиться большому и светлому чувству мешали сомнения, насколько Полина соответствует его новому идеалу.

Анютов сел за стол, положил перед собой чистый лист бумаги и разделил его вертикальной чертой на две половины. На левой половине он написал: видимо хорошее здоровье и поставил плюс. Подумав, обвел его трижды. Получился большой жирный крест. На другой половине появилась запись: будущее высшее образование — минус. Через короткое время родились еще две строчки: сибирячка (значит крепкое здоровье!) - плюс. Горожанка — минус.

Так, хорошо… Все родственники живут почти до ста лет, значит хорошая наследственность — плюс. Зато, кажется, слишком умная (Саша как-то попросил ее показать экзаменационную зачетку — там были почти сплошные пятерки, в отличие от него, твердого троечника) - значит, минус. Кажется, еще что-то забыл… Ах да, красивая — плюс, но зато сама еле-еле по утрам в автобус влезает — огромный минусяра! Анютов внимательно просмотрел баланс и горестно вздохнул — получилось примерно поровну.

Да, торопиться не надо. Погуляем еще, присмотримся получше…

Боже, как же тяжело возвращаться обратно в армию. Особенно, в свою хренову аэродромную команду. Стоя в понедельник на утреннем построении, я с трудом соображал, что говорит Нечипоренко. Мысли мои находились еще в Риге, рядом с моими родными. Но вот правое ухо, которое было обращено в сторону командира, поймало незнакомое выражение. Как подсказывал мой короткий опыт армейской жизни — от новых слов жди неприятностей. Я насторожился.

— … с сегодняшнего дня у нас начинается ежегодная итоговая проверка, — проинформировал Артист. — В полку работают представители дивизии. Завтра, полковое построение. Форма одежды — полевая, летняя.

После него слово взял Птицын:

— На нас, на всех, возлагается высокая доверенность и ответствие, не осрамиться. Нужно показать полк лучшими гранями. Особый упор на марксистско-ленинскую подготовку. Наитщательнейшее оформление конспектов. В лучшем, понимаете ли, виде. Через короткое время будем проверять. Нам пора начать углубление высоких показателей. Во что бы то ни стало, нужно сдать наши посредственные знания только на «хорошо» и «отлично»!

Лицо замполита внезапно приобрело озабоченное выражение, как будто он вспомнил что-то чрезвычайно важное:

— Теперь еще вот что — химическая защита. Чтобы не как в прошлом году опростоволосились. Даже не удобно вслух произнести, как кто. Начальник химзащиты, вас касается в первую очередь. Немедленно начать тренировки с личным составом по надеванию химкомплектов. Чтобы одевали и снимали быстрее, чем космонавты. Готовьтесь, самым суровым образом. С завтрашнего дня противогаз должен стать вашей настольной книгой!

— Вопросы? — поставил точку командир. — Нет? Тогда, вольно. Комэски, на пять минут ко мне, для инструктажа.

Глядя на летящую походку командиров эскадрилий, спешащих к Нечипоренко, я спросил у стоящего рядом Панина:

— Слушай, тезка. Нас на военной кафедре учили, что в армии строевой шаг чуть ли не самое главное. Здесь, как я посмотрю, его вообще никто не использует. Почему так?

— А ты не в пехоте, — усмехнулся тот. — Это там надо, ножку держать и чтобы асфальт дрожал. А у нас ВВС — самый интеллектуальный род войск. Знаешь ли ты, что на обучение летчика, государство тратит не просто в два-три, а почти в десять раз больше средств, чем на обыкновенного офицера? Да, они же, эти пилоты, золотыми получаются, А ты, строевой шаг! Таким шагом и вестибулярный аппарат повредить можно. Пусть уж они ходят, как хотят. Лишь бы летали быстро и бомбили метко.

Вскоре нас распустили и по дороге к домику, я снова пристал к Сашке:

— Я слышал, раньше всех двухгодичников посылали на месяц в Иркутск на завод-производитель, где клепают наши Миги — для учебы. А, нам — фигу с маслом. Так, что я о самом самолете почти ничего не знаю. Может быть, хоть ты расскажешь?

— Ну, я тоже не представитель ОКБ Микояна, — покривился тот. — Ну, хорошо, ближе к обеду подойду, поговорим.

Я добрался до своей стоянки и начал заниматься самолетом, однако мои мысли все время возвращались к Панину. Бойкий, энергичный, всегда веселый, он являлся для меня образцом простого русского мужика, на которых испокон веков держалась Россия. Казалось, не было ничего такого, чего бы он ни умел делать. Ремесла, которого не знал. Не было таких проблем или неприятностей, которые могли бы не то чтобы сломать его, но хотя бы заставить перестать улыбаться. Не имея высшего образования, но, имея бездну природного здравого смысла, он всегда мог легко найти выход из любой ситуации. Веселая ершистая шутка, брошенная им на ходу, поднимала настроение целой эскадрилье. Панин знал всех в полку, и, казалось, все знали и любили его.

Перед обедом старший техник появился в моем укрытии, как обычно, улыбаясь во весь рот.

— Дзень добжий, пан охфицер! — поздоровался он по-иностранному. — Как тут у тебя? Все пучком? Ну, чудово! Так, что я тебе обещал? Ага, рассказать о самолете… Хорошо, я вкратце, а то времени не так уж много. Еще кое-какие дела закончить нужно. Только сразу тебя предупреждаю, рассказывать буду, как смогу. Может быть по рабоче-крестьянски, но, извини, как умею.

Панин на мгновенье задумался, потом начал:

— Как появился МиГ-27? Как обычно — старались догнать и перегнать Америку. После вьетнамской войны требовалось дать адекватный ответ знаменитому американскому многоцелевому самолету F-4 «Фантом». Помнишь, как там, в песне: мой «Фантом» теряет высоту, что же ждет агрессора внизу? Тра-ла-ла. Короче, здравствуйте вьетнамские друзья!

Тезка, подыграл себе на губах, как на бас-гитаре и продолжил:

— А если серьезно, то в Союзе тоже стали задумываться о создании самолета, который мог бы выполнять функции, как истребителя, так и хорошо работал по наземным целям. Вот и появился многоцелевой самолет — МиГ-23, с полностью поворотным крылом. Сначала в варианте истребителя. Потом на его базе создали и истребитель-бомбардировщик.

Старший техник почесал лоб и продолжил рассказывать:

— Каким путем это происходило? Прежде всего, изменили носовую часть. Убрали оттуда истребительную радиолокационную станцию. Вместо нее установили лазерный дальномер. Из-за этого появилась возможность скосить вниз, как бы приплюснув нос самолета, что значительно улучшило обзор летчику. Затем, поставили лобовое бронестекло и дополнительное бронирование кабины — накладные титановые бронеплиты. Далее, добавили два дополнительных узла подвески бомб в хвостовой части фюзеляжа. Ну, и еще много чего. Короче, модифицировали, модифицировали, пока не поняли, что это уже практически новый самолет. Тогда внесли последние штрихи: поставили более мощный двигатель, шестиствольную 30 мм пушку и назвали — МиГ-27. Новейшая его версия — МиГ-27К, который и состоит на вооружении нашего полка.

— А что означает буква «К»?

— «К» — значит «Кайра». Так называется прицельный комплекс самолета. Знаешь, есть такая птичка? Так вот, ее главная особенность в том, что она, наверное, единственная из птиц, во время полета может смотреть назад.

Панин похлопал мою «двадцатку» по зеленому приплюснутому носу и показал на два стеклянных окошка.

— Смотри, здесь находятся телекамера и лазерный дальномер. Летчик наводит ракету на цель с помощью телекамеры, пускает ее и затем ведет по лазерному лучу. Так вот, на более ранних моделях МиГ-27 луч мог отклоняться только на небольшой угол. Поэтому после пуска нужно было сохранять направление полета на цель, пока ракета не поразит ее. Иначе, ракета теряла луч и уходила мимо цели. Однако все это время самолет подвергался повышенной опасности быть сбитым вражеской ПВО. На «Кайре» все стало просто — пустил ракету и сразу же можешь выходить из атаки и смываться. Лазерный луч при этом будет светить назад, продолжая наводить ракету.

— Ух, ты, здорово! — невольно вырвалось у меня.

— А ты думал. Это тебе не у Проньки! Правда, еще попасть надо. Но это уже совсем другая история. Нас с тобой она никак не касается.

Тезка развел руками, как бы показывая, что его рассказ подошел к концу:

— Вот такая тебе общая информация. Думаю, для первого раза достаточно. Теперь перейдем к делу. Ты предварительную подготовку самолета к полетам закончил? Давай сюда ЖПС.

— Чего давать?

— Ну, чего, чего. Журнал подготовки самолета, а сокращенно «ЖПС».

— А…, — протянул я. — Сейчас. Где же он?

После продолжительных поисков, журнал был обнаружен за тележкой с огнетушителями. Я протянул небольшую темно-синюю книжицу Панину. Тот стряхнул с нее пыль и покачал головой:

— Слушай, Сашок, ЖПС, как и комсомольский билет, нужно хранить поближе к сердцу. Для тебя это вопрос жизни или смерти.

Я криво улыбнулся. Старший техник заметил мою усмешку:

— Совершенно напрасно ухмыляешься, я тебе дело говорю. Видно не слишком ты еще свою службу понял. Ну, хорошо, я сейчас кое-что расскажу, чего тебе никто не расскажет. Слушай внимательно, больше повторять не буду. Потом будешь учиться на своих собственных ошибках, а это, поверь мне иногда очень дорого стоит!

Панин оглянулся по сторонам и, хотя в укрытии кроме нас никого не было, понизил голос:

— Знаешь, что происходит, когда с самолетом случается авария и он разбивается? Тут же приезжает особист. И знаешь, зачем? Самое первое, что он делает, это изымает и опечатывает три вещи: твой ЖПС, твой инструментальный ящик и отстой топлива с самолета. Ну, с отстоем все понятно. Если ты перед полетами керосин в баках, как следует, не проверил и контрик найдет в нем воду или грязь, все, тогда — нары!

Старший техник ткнул пальцем в мой раскрытый инструментальный ящик и продолжал:

— Далее, инструментальный ящик. Заметил, что на всем инструменте, номера выгравированы, даже на самом маленьком ключике, а на крышке ящика опись наклеена? Что это значит? А то, что после каждой рабочей смены и тем более, перед полетами, ВЕСЬ инструмент должен быть в ящике. Ты думаешь, это просто так, для балды? Вроде военным делать нечего, вот они себе жизнь и усложняют. Ты даже себе представить не можешь, сколько раз, этот самый инструмент, техсостав забывал внутри самолетов или двигателей. Потом он попадал под тяги управления и неуправляемые самолеты падали. Он пробивал баки или топливопроводы — потом при запусках или в полете — возникали пожары. Он попадал в двигатель — меняли двигатели. Знаешь, сколько народу потеряло из-за этого жизнь и здоровье? Сколько карьер было загублено? Сколько дорогостоящей техники списали в металлолом? Так что получается, эти циферки на ключах, да отвертках, кровью написаны. Поэтому, если самолет грохнулся, а особист в ящике хоть одного ключика не досчитался — нары!

Тезка сделал паузу, внимательно посмотрел на меня, как бы проверяя, успел ли я переварить информацию и снова заговорил:

— Теперь, с чего начали — ЖПС. Видишь, все листы в нем пронумерованы, и он сам опечатан? Знаешь зачем? По глазам вижу, уже догадываешься. Так вот, абсолютно все, что ты обязан сделать на самолете, должно быть записано в журнал. Забыл ты, к примеру, записать, что провел в полном объеме работы паркового дня или предварительной подготовки. После этого твой ероплан, возьми, да и разбейся. Да еще не дай бог, летчик не смог катапультироваться и погиб. Снова — нары! Никто даже толком и разбираться не станет в истинной причине катастрофы. Сразу последует вывод: это потому, что работа такая-то не была выполнена. И напрасно ты потом будешь доказывать, что все сделал. Нет записи — нет работы. Поэтому, отсюда вывод #1: можешь вообще ничего не делать, но в журнале все должно быть так, что комар носа не подточит. Понял? Идем далее… Открываем твой ЖПС, записи за сегодня. Читаем: два дефекта обнаружено и устранено. Так не пойдет!

— Почему не пойдет? — искренне удивился я.

— Ты хочешь мне сказать, что целый день проторчал на стоянке и это все, что ты сделал? Не годится. За время предварительной подготовки самолета к полетам, должно быть выявлено и устранено минимум десять, а лучше 12-15 неисправностей.

— Но ведь я же на самом деле старался! — обиделся я. — Мой самолет в полном порядке. Где же я их столько наберу? Самому ломать что ли, а потом чинить?

— Вот, отсюда возникает технический вывод #2, прямо проистекающий из вывода #1 — ломать ничего не надо. Видишь, винт на лючке закручен, как положено? Напиши, что он ослаб, а ты подтянул. Вот здесь, контровочная проволока в норме. Напиши, что была оборвана и потом заменена. И так далее, пока не наберешь десяток.

— Так это же похоже на приписки. Чему вы меня учите, гражданин начальник? — начал ерничать я.

— Приписки? Хорошо сказано, но не верно. Приписки, это то, что у нас в сельском хозяйстве, а здесь другая система. Если наверху сидят мудаки, то пусть даже не рассчитывают, что внизу кто-то умничать начнет.

— Да, ладно тебе, тезка. Мне кажется, тут ты уже перестраховываешься. Ну, какая разница, в конце концов, две или десять? И так сойдет…

— Сойдет, пока этот журнал кроме тебя и меня никто не читает. Когда же самолет медным тазом накроется, твой ЖПС будут изучать под микроскопом. И только от тебя зависит, станет ли он для тебя оправдательным или обвинительным приговором.

Я молчал, возразить было нечего. Панин посмотрел на часы:

— Еще несколько минут осталось. Сейчас летчики сюда придут.

— Какие летчики? Сегодня же нет полетов?

Старший техник махнул рукой, показывая, что не это сейчас самое важное:

— Боевые расчеты…. Всякое там такое. Скоро узнаешь. Теперь еще пара вещей, о которых я хотел тебе рассказать. Что нужно контролировать на самолете в первую очередь? Все опечатанные лючки. Первое, лючок спиртового бачка должен быть опечатан начальником группы радиоэлектронного оборудования. Зачем проверять — понятно. Спирт сливают и пьют. Начали разбавлять керосином — частично помогло. Вкус и запах стал просто тошнотворным. Офицеры сливать перестали, солдатам — все пофиг. Тут такие мастера есть, ты даже себе представить не можешь. Пойдет ночью в наряд, стоянки охранять. Сам понимаешь, вокруг ни души, до утра времени полно. Подрежет бритвочкой аккуратно печать, и понеслось… Потом в полете, радиостанции перегреваются и из строя выходят. Дальше…

Панин ткнул пальцем в нос самолета, продолжая свою лекцию:

— Здесь с двух сторон, аккумуляторные лючки. Опечатываются группой электрооборудования. Аккумуляторы — серебрянно-цинковые, почти по 20 килограммов серебра на каждый. Прикинь, сколько это стоит! И, наконец, последнее — закабинный отсек. Там находятся секретные блоки системы опознавания «свой-чужой» и еще кое-какие, но не менее секретные. Если оттуда что-нибудь свиснут, то ты вообще пожалеешь, что на свет появился. Замудохают!

— Погоди, — перебил я его. — Все, что ты сейчас называл, это не наше обо?рудование, значит и не наши проблемы. Если что случится, то пусть спецы и отвечают. Причем здесь я?

Тезка только покачал головой:

— Ты когда в инженерном отделе был, изучал наш основной документ — наставление по инженерно-авиационной службе?

— Да, — соврал я, покраснев. Мне было неудобно вспоминать, что все это время проспал.

— Ну вот, — продолжил старший техник. — Там черным по белому написано: за все, что происходит на самолете, в первую очередь, несет ответственность техник самолета. Потом уже все остальные.

— Как это? — опешил я. — Иногда, особенно во время полетов, целая банда работает на самолете одновременно. Разве за ними за всеми уследишь? Оружейники внизу ковыряются, радисты наверху, а электрики в кабине свое оборудование проверяют. Я же не могу, раздвоиться. И вообще, откуда я знаю, что там спецы меняют или настраивают. Мне же не докладывают.

Вместо ответа, Панин сложил из пальцев двух рук тюремную решетку:

— Должен следить! Как там в анекдоте: «Кто на кого учился».

Я стоял, растерянно хлопая глазами. До меня, наконец, стало доходить, что, возможно, я виделся со своей женой в последний раз.

В это время раздались шаги и в укрытие вошли летчики. Их было трое. Впереди шел Чернов. За ним два молодых лейтенанта: Луговой и Резник, тот самый, который так неудачно выступил во время судилища над Петровым. На них была светло-голубая летняя летная форма. Отличного фасона куртки и брюки, с множеством карманов, заклепок и молний — мечта любого модника на гражданке. На ногах черные тяжелые берцы на шнуровке. Наряд завершала повседневная офицерская фуражка.

— Привет технической интеллигенции! — поздоровался Чернов. — Как жизнь?

— Лучше всех! Только почему-то никто не завидует, — отозвался Панин.

— Ясно… Ну что, итоговая проверка началась. Нужно уточнить боевые расчеты, а то много новых людей пришло в эскадрилью, и среди летного и среди технического состава. Поэтому познакомьтесь. Вот это, Петя, — командир звена повернулся к Резнику, — твой самолет и твой персональный техник. Так что, в случае тревоги, ты бежишь на «двадцатый». Смотри, не перепутай, как тогда на собрании!

Все заулыбались. Молодой пилот покраснел и досадливо скривился.

— А это, Анютов, — Чернов повернулся ко мне. — Теперь твой командир экипажа. Прошу, как говорится, любить и жаловать.

Я недоуменно посмотрел на своего нового командира. Мне недавно стукнуло 24 года, а он был еще моложе. Да, похоже, мы вдвоем с ним навоюем! К счастью никто не обратил внимания, на мой взгляд, и Чернов продолжал:

— Ну, как у тебя Панин, в зоне звена, полный порядок?

— Так точно, товарищ майор! — бодро отрапортовал тот.

— Ты давай, не расслабляйся. Кое-что еще доделать надо. В кладовке 19-го укрытия — бардак, например. Трава между 21-ым и 22-ым укрытиями высокая. Самолеты неплохо бы помыть, а то грязные, как чушки.

— Не волнуйтесь, товарищ майор. Все будет сделано в лучшем виде и в кратчайшие сроки, — по-прежнему улыбаясь, заверил его старший техник.

— Хорошо. Сам еще раз посмотри вокруг все внимательно. Ладно, мы пошли навестим Петрова.

Они направились к 19-му укрытию, а я все никак не мог успокоиться:

— Что за ерунда! Вы что тут все на мойке самолетов помешались? — всплеснул я руками.

— Не бери в голову. Из чего ты проблему делаешь? Если тебе сказали самолет помыть, то это не означает, что нужно его шлифовать с ног до головы. Намочил тряпочку керосином. Прошел, посмотрел, где грязно. Вот и все дела. А таких мест не так уж и много: район шасси, нижние лючки, район пушки. Да, остекление фонаря — святое дело. Только не вздумай керосином тереть — потемнеет, потрескается. Здесь водой надо, — старший техник терпеливо продолжал объяснять мне должностные обязанности.

— А где ж ее взять то? Из луж что ли? Не из домика же ведрами таскать, — поинтересовался я.

— Тогда слюной, как мыли фонари еще в эпоху доисторического материализма. Плюнул — вытер, плюнул — вытер. А чтобы улучшить слюноотделение, представляй, что в это время в кабине сидит твой любимый летчик.

— И все-таки, — не унимался я, — в Гражданской Авиации, для этих целей использовались специальные моечные машины. Неужели нельзя и тут завести по одной на эскадрилью? Или хотя бы, одну на весь полк?

— Нам гражданская авиация — не указ. Нам это без надобности. У нас и так тут полно моечных машин.

— Это, каких же? Что-то я ни разу не видел, — на моем лице появилось неподдельное удивление.

— Системы «Рука-2». Может, слыхал? — Панин заулыбался, довольный своей шуткой. — Не боись, Санек, прорвемся!

После столь подробного объяснения должностных обязанностей я расхотел служить техником самолета. Настроение испортилось окончательно. Мне начало казаться, что этот день, для меня добром не закончится. Так, в конце концов, и получилось.

В двенадцатом часу ночи, когда я уже спал, в дверь постучали. Гадая, кого это там черт принес, я открыл. На пороге стоял довольный Адам, от которого сильно несло спиртным. Из-за его спины выглядывала девушка, в довольно мешковатой безвкусной одежде. Была она так себе. Рыженькая, с волосами собранными сзади в пучок, с узкими злыми губами и неестественно белым цветом кожи.

Увидев, что мой сосед не один, я вспомнил, что стою на пороге в одних трусах, и быстро заскочил назад в комнату. Адам протиснулся вслед за мной, прикрывая дверь:

— Командир, давай освобождай комнату, как договаривались. Видишь, я не один, — обратился он ко мне.

В этот момент из-за двери послушался голос его подруги:

— Адам, иди сюда!

Гулянюк прижал указательный палец к губам:

— Тихо. Я сейчас. Одевайся пока.

Я начал натягивать брюки, соображая, где бы мне переночевать. В это время голоса за дверью, становились все громче и громче. Наконец, я, уже не прислушиваясь, мог различать отдельные фразы:

— Все, надоело! Надоело, говорю тебе! — возмущенно звучал женский голос.

Адам что-то неразборчиво шептал в ответ.

— Нет, не пойду! Хватит таскать меня по гостиницам. Я тебе что — шалава?

Опять, в ответ горячий шепот.

— Нет, пока не узаконим наши взаимоотношения, лучше не подходи!

Хлопнула дверь. Затем раздался удаляющийся стук каблучков по коридору. В комнату заглянул раздосадованный Гулянюк и зло бросил мне:

— Повезло тебе — отбой полетам. Спи спокойно, командир.

Все еще не до конца проснувшись, я пытался понять, что происходит. В углу раздался громкий шорох — это шевелили обои клопы.

Был обыкновенный день полетов. Обыкновенный, для всего полка, но не для меня. Несколько дней назад я получил допуск на самостоятельное обслуживание авиатехники и, сегодня, первый раз в жизни самостоятельно выпускал самолет в воздух. Это историческое событие, такое не забывается. Моя «20-ка» стояла готовая к вылету и держалась молодцом, чего нельзя было сказать обо мне самом. Я нервно расхаживал взад-вперед, теребя в руках переговорную таблицу. Не забыть бы, не упустить чего-нибудь. Тут еще, как на грех, ни одного человека вокруг. Даже Панин в столовой — время обеденное. У меня самого подвело желудок от голода, но график, есть график. Через десять минут — взлет. Надо терпеть.

Переживая, я не сразу заметил, как подошел летчик. Служил он в третьей эскадрилье. Виделись мы только на полковых построениях, лично знакомы не были. После короткого обмена приветствиями, я доложил о готовности. Тот удовлетворенно кивнул и поторопил:

— Только давай побыстрее. Метеорологи сообщили — погода ухудшается. Идет грозовой заряд.

Он пошел вокруг самолета, делая предполетный осмотр. На защитном шлеме летчика красной краской была аккуратно написана фамилия: «Лиепиньш». Я обрадовался, похоже, земляк. Это — хорошая примета.

Пока пилот глубокомысленно заглядывал в сопло двигателя, появился начальник группы САПС, капитан Прихватько. Его группа отвечала за авиационные средства спасения, или, говоря нормальным языком — за катапультные кресла. Неторопливо поднявшись по приставленной к кабине стремянке, он для вида подергал за заголовник кресла. Затем, также не спеша, спустился, поставил размашистую подпись в журнале и подмигнул мне:

— Чего такой кислый? Гляди веселее!

— Я не кислый, просто немного волнуюсь. Все-таки первый вылет в жизни.

— Первый? — протянул капитан. — Поздравляю…, — и тут же осекся. — Подожди, ты, что же тут один? А где Панин, где остальные?

— На обеде все.

Прихватько переменился в лице:

— Да, что ж они совсем с ума сошли! Погоди, погоди. Я сейчас. Самолет, только в полет не выпускай! Слышишь? Не выпускай!

Неожиданно для своей солидной комплекции, он припустил рысцой в сторону столовой.

Я остался в растерянности. Не выпускать? Почему? И сколько ждать? И чего? И как объяснить это летчику?

Тот, между тем, закончил осмотр и уже поставил ногу на первую ступеньку стремянки. Решение пришло само по себе.

— Скажите, вы из Латвии? — спросил я.

— Да, а что? — у летчика удивлено поднялась бровь.

— Нет, ничего, я просто сам из Риги.

— Мир тесен, — без особого энтузиазма отозвался Лиепиньш и поставил на стремянку вторую ногу.

— А вы там, в каком районе жили?

— В центре.

— А я, в Плявниеках.

Летчик бросил быстрый взгляд на часы.

— Да, Рига, Рига — красивый город…, — и поднялся еще на ступеньку.

— А вы знаете, там ведь сейчас реставрация Старого Города идет. Поляки делают.

— Слышал, — отрезал тот и стал подниматься наверх в кабину.

Пытаясь как-то исправить положение, я выпалил:

— А что это у вас такое?

— Где? — обернулся летчик.

— Вот, сзади. То ли пыль, то ли известка, не разобрать. Сейчас мне кресло перемажете. Дайте-ка отряхну.

— Только быстро. Говорю же тебе — время. Вылететь не успею!

— Сей момент, — заверил я его и стал выбивать пыль из его чистой куртки.

Бедолага терпеливо сносил мои издевательства. Между тем, понимая, что на одном месте столько грязи, физически быть не может, мне приходилось постепенно опускаться все ниже и ниже. Однако после того как я ласково потрепал его по заднице, летчик мигом взлетел наверх и запрыгнул в кабину.

— Все, спасибо, хватит! — решительно отрезал Лиепиньш. — Ты так волнуешься, как будто это твои личные «Жигули» без чехлов. Где ты там есть? Куда пропал?

— Нога болит, еще с утра. Ходить тяжело.

Медленно, подволакивая ногу и отдыхая на каждой ступеньке, я поднялся по стремянке.

Однако, наверху, мне сразу стало веселее. Отсюда хорошо было видно, как со стороны столовой, чередуя пробежки с быстрым шагом, несся к моему самолету инженер эскадрильи. Еще через полминуты дверь пищеблока отворилась и, оттуда пулей вылетел Панин. Теперь, по крайней мере, мне стало ясно — чего, а главное — кого, я должен ждать. С улыбкой на все тридцать два зуба, я протянул руки к летчику, который в этот момент, застегивал ремни кресла.

— У вас тут ремешок перекрутился, давайте расправлю.

Лиепиньш вздрогнул:

— Что ты меня все время, как девку лапаешь? Лучше включай АЗСы!

Тихонову оставалось до цели всего метров двести, но было видно, что его солидное брюшко дает себя знать — он начал заметно выдыхаться. Зато мой

старший техник увеличил скорость. Лавируя и прячась от инженера за стоящими в ряд на ЦЗ самолетами и спецмашинами, он уверенно догонял своего начальника.

Мои пальцы стали, не спеша щелкать выключателями на панели, расположенной за спиной летчика. Панин в это время успел обогнать инженера.

— Все? — раздался нетерпеливый голос Лиепиньша. — Давай, на связь. Запускаю.

Я посмотрел на него и открыл, было, рот. Видя, что этот медлительный техник опять собирается сказать что-то, летчик поспешно надел кислородную маску, как бы ставя окончательную точку в разговоре.

Мои коллеги были уже рядом.

Неожиданно, даже для самого себя, я протянул ему руку и пожелал:

— Счастливого вам полета и мягкой посадки!

Такое теплое прощание настолько выходило за рамки принятого в полку, что Лиепиньш протянул в ответ свою. Сделал это он не столько для рукопожатия, сколько защищаясь от возможного последующего трехкратного поцелуя. Я воспользовался ошибкой и, вцепившись в его руку, продолжал разглагольствовать:

— Чтобы все поставленные задачи были выполнены!

Панин был уже возле соседнего самолета.

Летчик мычал что-то сквозь маску и, крутя белым горшком защитного шлема, пытался освободиться от рукопожатия.

— Всего вам самого доброго. Здоровья, благополучия и счастья в персональной и личной жизни!

Мой тезка, нагнувшись, ловко проскочил под брюхом «двадцатки», схватил лежащий ЖПС и сделал вид, что стоит здесь уже добрых полчаса. Я кубарем скатился по ступенькам. Позади тут же щелкнул закрывающийся фонарь.

Едва я подключился к внутренней связи, как появился красный запыхавшийся Тихонов. Еще на бегу, он начал орать Панину, что вобьет его по пояс в бетонку, если тот еще раз оставит без присмотра техника, который первый раз выпускает машину в полет.

Заработал двигатель самолета. Теперь мне уже не было слышно, о чем эмоционально спорили старший техник с инженером. Держа перед собой картонку, с наклеенной на ней переговорной таблицей, я начал проверку работоспособности самолетных систем. Тихон и Сашка, наконец, прекратили разборы и теперь вместе ходили вокруг самолета, внимательно наблюдая за процессом.

Наконец, все проверки были закончены. Я вытащил массивные стояночные колодки из-под колес, и поднял вверх большой палец правой руки, показывая, что все в порядке. Краткий кивок шлема в кабине, поднятая в знак приветствия рука в черной перчатке. Самолет вырулил, направляясь к ВПП.

Никогда еще время не тянулось для меня так медленно. Казалось, что стрелка часов стоит на одном месте. Но вот, наконец, свершилось! МиГ с бортовым номером «20», плавно снизился, коснулся земли. Сзади заполоскался цветной купол тормозного парашюта. Все внутри меня ликовало. Мой первый в жизни самостоятельный вылет, а точнее выпуск в воздух, прошел успешно.

От перевозбуждения, я даже не сразу заметил, что задул холодный порывистый ветер. Пока мой самолет заруливал на стоянку, раздались крики: «Отбой полетам! Чехли машины и по норам». Я посмотрел на небо. Северная часть горизонта была затянута черными тучами, которые быстро неслись в нашу сторону.

День прошел успешно, слава богу! Завтра у меня день рождения. Устрою себе маленький расслабон. Приду на стоянку и даже пальцем не пошевелю. Не буду делать ничего. Абсолютно!

— Привет, Анютов! Спишь что ли?

Воспоминания трех прошедших армейских месяцев промелькнули у меня перед глазами. Я очнулся. Мой веселый день рождения продолжался. В укрытии нарисовался Синицын — начальник группы вооружения.

— Спишь? Я в гробу видал такой «спишь»! — отозвался я вместо приветствия. — Что надо-то?

— Пришел узнать все ли в порядке. Как прошла подвеска боеприпаса?

— Ты бы лучше, чем спрашивать, подошел во время тревоги помочь ракеты вешать. Заодно бы и ответ на свой вопрос получил, — буркнул я недовольно.

— Вас много, а я один, — Вова парировал мою колкость любимой фразой работника советской торговли и тут же переменил тему. — Новость уже слыхал?

— Нет. А что случилось?

— Есть уже первые результаты тревоги, — Вова радостно улыбнулся, довольный то ли этими результатами, то ли тем, что он знает больше, чем другие.

— Какие?

— В первой эскадре 11-ый по тревоге не взлетел — поймал булыжник в двигатель. Теперь, менять придется. Это, какие же народные деньги на ветер! Вот, враги народа! Вредители! — обращаясь непонятно к кому, закончил свою тираду Синицын.

Я сразу же вспомнил про неподсоединенные разъемы на ракетах, и мой лоб покрылся испариной. Как можно беззаботнее я поинтересовался:

— А вообще, что у летчиков за задание? Пуски ракет ожидаются?

Вова посмотрел на меня озадаченно и переспросил:

— Пуски? Это вряд ли. Я бы знал. А почему ты спрашиваешь?

— Да, так просто, интересно, — мне сразу стало легче. — Значит, зря с разъемами столько мудохался. Можно было не подсоединять. Все равно, свозят ракеты, как балласт и назад привезут.

— Ты, что с ума сошел? — вооружейник от возмущения чуть не поперхнулся. — Ничего, не зря! В полете головка наведения ракеты все время должна находиться в определенном температурном режиме. А как же это возможно без подачи электроэнергии? Головка выйдет из строя, и все. Ракету можно выбрасывать к едрене фене!

У меня внутри все оборвалось. Я знал, что каждая из ракет стоит порядка 100 тысяч рублей. Если перевести эти деньги на самую дорогую автомашину нашего времени — «Волгу», то получалось, что я уничтожил сорок «Волг» одним махом. На ум пришел старый анекдот. Там одна женщина рассказывает другой, что муж каждую субботу просит у нее рубль, чтобы рассчитаться за автомат, потерянный в армии. Это, что, отвечает другая, пожилая. Мой у меня трешку берет — он свой танк в болоте во время войны утопил!

Почему-то сейчас, анекдот не показался мне смешным. Моя зарплата составляла всего 220 рублей ежемесячно. Я начал быстро прикидывать в уме, сколько мне нужно жизней, чтобы рассчитаться с родным государством.

Вероятно, Вова-вооружейник смог что-то прочитать на моем лице и спросил подозрительно:

— А ты все, как положено, подсоединил?

— Конечно! Все, как положено, — быстро выпалил я.

— Ну, смотри, Анютов, — пообещал мне вооружейник перед уходом. — Когда самолеты вернутся, лично приду, проверю!

— Да, ради бога, — как можно равнодушнее бросил я ему вслед.

Кажется, я сделал сам себе очень хороший подарок на день рождения. А уж дорогой, какой!

Самолеты вернулись назад только после обеда. Слова «после обеда» в данном случае звучали издевательски. Никакого обеда у нас не было, как в прочем, и завтрака. В нарушении основного авиационного закона: «война — войной, а обед — по распорядку», кто-то отдал приказ не покидать зоны эскадрилий.

Все четыре ракеты находились на месте. Из кабины выполз Чернов. Невооруженным глазом было видно, что он зол, как черт. Ни слова не говоря, начштаба поставил свою закорючку в ЖПСе и исчез. Однако я не замечал ничего, даже голода. Мои мысли занимало только одно — успеть снять с самолета ракеты до прихода Синицына. Мне повезло, тот так и не появился, вероятно, забыв про меня. В суматохе, никто ничего не заметил и, через некоторое время, первый боекомплект занял свое прежнее место на стенках укрытия.

Я был почти счастлив. Протиснувшись в узкий канал воздухозаборника двигателя, и подсвечивая себе фонариком, я осмотрел лопатки компрессора, в поисках возможных повреждений. (Распоряжение, сделанное инженером полка, после возвращения самолетов на родной аэродром, являлось совершенно оправданным и своевременным, в свете сегодняшних событий). На 20-ом все было в полном порядке.

Однако, как оказалось, не всем так повезло. После окончания осмотра двигателей на всех самолетах, участвующих в «боевых действиях», молнией среди техсостава пронеслась весть, о попадании посторонних предметов, еще в два двигателя. Особая пикантность ситуации заключалась в том, что эти машины с повреждениями компрессора ушли в полет. Каждому было понятно, что случилось бы, если один из этих двигателей вдруг остановился в воздухе. Но, слава богу, в этот раз, все обошлось без жертв (спасибо советской военной авиатехнике, изготавливаемой с многократным запасом прочности). Тем не менее, теперь уже три двигателя подлежали снятию и отправке на ремонтный завод. Такие потери для мирного времени, не являлись рядовым событием. Полк гудел, как растревоженный улей, обсуждая, кто же виноват в том, что произошло.

Постепенно, как мозаика, из слухов и доступной нам информации, стала складываться, общая картинка. Войны, слава богу, не случилось. Как обычно, все было намного проще. Просто незадолго до описываемых событий, произошла смена командующего Прибалтийским военным округом. Новая метла, как обычно, решила показать, что старая мела плохо. К несчастью для нас, было принято решение подмести именно 666-ой истребительно-бомбардировочный полк. Летному составу, в последний момент, поставили задачу: старт с мест базирования, выход на полигон с нанесением удара по наземным целям и последующим уходом на запасной аэродром.

Полк взлетел, собрался в воздухе (как не странно, никто даже не заблудился и не отстал) и пошел на полигон. Над районом, где располагался условный противник, висел низкий густой туман, о чем, кстати, заранее предупреждали метеорологи. Однако приказ, есть приказ. Первым, как и полагается, летел сам Нечипоренко. Позади него шла пара под руководством Птицына. Снизившись до предельно малой высоты, командир, так и не смог увидеть землю, полностью закрытую белой пеленой. Не рискнув использовать оружие в условиях нулевой видимости, Нечипоренко сделал разворот и стал резко набирать высоту, уходя в сторону запасного аэродрома. За ним последовал весь полк, так и не отработав по мишеням.

Единственным, кого не смутили погодные обстоятельства, был замполит. Помня заученную фразу, что нет таких крепостей, которые бы не смогли взять большевики, он, не раздумывая, нажал кнопку пуска. Три ракеты ушли в белый свет, как в копейку. Зато четвертая, улетев за пределы полигона почти на десять километров, с ювелирной точностью поразила деревянный мост. В результате авиаудара, колхоз «40 лет без урожая» (так называли его в районе), надолго остался отрезанным от ближайшей бани и винно-водочного магазина. Также осколками была убита пасущаяся неподалеку мирная эстонская коза, усиливая неприязнь коренного населения к своим защитникам.

И вот теперь, Нечипоренко стоял навытяжку перед главным проверяющим, генерал-лейтенантом сухопутных войск, который являлся одним из замов командующего округом. Генерал орал на комполка, отметая робкие попытки командующего ВВС округа, защитить своего подчиненного.

— Ты, почему не отработал по целям?! — потрясал кулаком пехотинец.

— Видимость была плохая. Землю не видел, товарищ генерал-лейтенант.

— Ты что, меня за идиота принимаешь?! Как это? Я с наблюдательного пун?кта видел, как вы пролетали, а ты меня не видел?! Я вам всем очки пропишу! Каждую ночь у меня по тревоге будете подскакивать! Спать прямо в кабинах самолетов!

Нечипоренко молчал, уставившись в одну точку, над головой низкорослого генерала. Он страшно жалел, что не последовал примеру Птицына. Может быть, хоть одна из ракет попала бы в вышку, где в это время находился проверяющий. Тогда, по крайней мере, на него сейчас орали бы не напрасно.

В это время техсостав собрался в курилке перед эскадрильским домиком. Рядом с курилкой был установлен пропагандистский плакат. На плакате изображался суровый воин-прибалтиец в каске и с автоматом в руках. На заднем фоне расстилались мирные советские поля, коптили небо заводы и фабрики. Понизу плаката шла ленинская цитата. Она гласила: «Все, что создано народом, должно быть надежно защищено!». Еще чуть пониже, красовалась нацарапанная каким-то острым предметом, приписка: «от прапорщиков». Дело шло к вечеру, начинало темнеть, но команды покидать зону все не было. Пользуясь выдавшимся свободным временем, технота оживленно обсуждала события сегодняшнего дня.

— Что, летчикам нашим не нравится, когда ими пехота командует? — мстительно иронизировал Петров. — Видите ли, те не умеют авиацию правильно использовать, а берутся руководить!

— Правильно возмущаются. Кто за погубленные двигатели теперь ответит? Или ты хотел, чтобы мы своими ракетами парочку колхозов с лица земли стерли? — возразил старший техник первого звена Славка Шувалов.

Шувалов и Петров были ровесниками и оба в одинаковом звании — старший лейтенант. Однако Славка имел высшее военное образование и слыл в эскадрилье интеллектуалом. Этого было достаточно, чтобы Женька на дух таких не переносивший, азартно полез в спор, не желая оставлять последнее слово за «шибко умным»:

— А когда пилотня техсоставом командует, ни хрена в технике не разбираясь? Это что, Шувалов, правильно?

— Ничего не поделаешь. В конце концов, это мы для них, а не они для нас, — пожал плечами Славка.

— Так, и авиация, сама по себе, не нужна никому! — взвился Женька. — Она работает для пехоты и, значит, только краснопогонники должны определять, куда ей лететь и что делать. А если бы на самом деле война? Ничего, пусть летуны немного побудут в нашей шкуре. Так им и надо!

Мнения разделились. Спор начинал набирать крутые обороты, когда в него вмешался Дед:

— Пока вы еще не подрались, расскажу вам историю. Аналогичный случай произошел со мной на авиабазе Борзя в Забайкалье. Был я тогда еще летехой зеленым.

Все тут же замолчали. Любимым занятием эскадрильи было слушать Дедовы байки. Капитан огляделся вокруг словно удостоверяясь, что все готовы внимать его словам и начал:

— Вот, также, подняли нас по тревоге. Я свой агрегат подготовил к вылету. Короче, стою, жду летчика. Смотрю, вместо него, к моему самолету подходит какой-то полковник. В петлицах у него — танки. Ну, понятно, сразу соображаю, что это — проверяющий. Подхожу, докладываю. Мол, самолет к вылету по тревоге готов. Техник самолета, такой-то.

Стало уже совсем темно. Порывами налетал холодный ветер, гоняя желтые листья. Один из них попал Деду прямо в лицо и залепил ему левый глаз. Рассказчик, лениво выматерился, смахнул непрошенную помеху и продолжал:

— Полковник мой доклад выслушал и выдает: почему не взлетаешь? Я растерялся, ошалел просто. Мямлю что-то, про то, что летчика жду. Тогда, танкист интересуется: ты, сколько уже лет в боевом полку служишь? Я отвечаю — четыре. А тот: и что, за это время еще сам летать не научился?! Вот, у нас, как. Кто первый в парк по тревоге прибежал, тот начинает технику из-под удара выводить. Все равно, кто. Хоть комполка, хоть последний рядовой. А у вас бардак, ну и бардак! Правильно говорят в армии: когда бог наводил на земле порядок, то авиация была в воздухе.

Курилку потряс мощный гогот.

— Сразу видно, что полковник этот Горького не читал. Не знает, что «рожденный ползать — летать не может», — поделился своими знаниями советской классики Шувалов, едва техники закончили смеяться.

— Не прав ты, Славка, — снова завел свою шарманку Петров. — «Рожденный ползать — летать не хочет!». Вот это будет правдивее.

— Ну, Женька, Горький до такого бы не додумался. — Шувалов безнадежно махнул рукой, прекращая спор.

— Да, что он твой Горький в жизни видел, если ни одного дня техником не послужил? — Петров, казалось, даже не заметил, что его противнику уже надоела эта дискуссия. — Ведь все, что человеку надо: и жратва, и водка, и бабы — все это на земле находится. А что там наверху? Воздух один! Так что я там забыл?

— Опять же, рожденный ползать — он везде пролезет! — добавил капитан.

— Верно, говоришь, Дед, это про нас, про техноту! — Петров повернулся к ка?питану. — Если хочешь знать, то я….

В этот момент разговор прервал инженер эскадрильи, неожиданно появившийся на пороге технического домика:

— Весело вам? А ну, выходи строиться. Однозначно, стопроцентно! — чувствовалось, что Тихон находится в дурном расположении духа.

— Что, по домам, товарищ капитан? — предположил кто-то. — С ранья, здесь торчим.

— Филонов, — в полутьме инженер узнал офицера по голосу. — Я твоего мнения спрашивал? Тогда молчи и слушай сюда. И все, внимание! Сейчас, выстраиваетесь цепью, стопроцентно, и идете вдоль всех рулежек зоны, очищая бетонку от камней, земли и прочих посторонних предметов.

— Это сейчас-то, по темноте?! — из строя раздались недоуменные возгласы. — Что, завтра утром нельзя?

— Молчать! — заорал Тихонов. — В армии приказы не обсуждают, а выполняют! Кто не умеет фонариком пользоваться или у кого его нет, поднять руки. Будет у меня языком на ощупь рулежки чистить, однозначно. Желающие? Тогда, разойдись выполнять задачу.

Техники молча поплелись делить рулежки между звеньями. Нам стало понятно, кто, в конце концов, оказался виноватым в выводе из строя трех двигателей полка.

В двенадцатом часу ночи, командование, решив, что мы уже достаточно наказаны, разрешило вернуться в гарнизон. Перед отъездом, инженер объявил:

— Сейчас убываем на отдых. Завтра с утра построение в 8 ноль-ноль. Форма одежды — полевая. Сегодня нам было сделано замечание — не все имели в наличии тревожные чемоданчики. Напоминаю, кто еще не знает, или забыл. Чемоданчик, стопроцентно, обязан иметь при себе каждый офицер, прибывающий по тревоге. В нем должны находиться пара сменного белья, теплые вещи, личные туалетные принадлежности и десять рублей денег. Завтра всем иметь с собой чемоданчики. Они будет проверяться, однозначно. Вопросы? Нет. В кузов, уроды!

«Уроды» торопливо полезли в эскадрильский тягач, к брезентовому тенту которого была прикреплена табличка с надписью — «ЛЮДИ».