Роже Мартэн дю Гар

Художник?

Как почти у всякого писателя, у Мартэн дю Гара некоторые произведения не идут в счет; отношу сюда и оба юношеских романа. Одной его книги я, к сожалению, достать не мог. Не буду касаться другой, в которой, довольно неожиданным образом, отдана и им почти обязательная ныне дань Фрейду, — вероятно, именно она подала Жаку Копо повод говорить о «тяге к безнравственности и анархии» Мартэн дю Гара, По настоящему идут в счет «Старая Франция», в чисто художественном отношение одно из лучших его произведений, и серия «Семья Тибо», теперь почти законченная (ожидается еще небольшой ее эпилог). Не излагаю, разумеется, содержания этой серии. В ней рассказана история двух французских семейств, — католического и протестантского; как ни странно, во французской литературе это различие обычно не только отмечается, но и подчеркивается, — какой-то забавный пережиток в искусстве не то Нантского эдикта, не то его отмены.

— Над всей художественной литературой нашего времени, — говорит английский критик, — возвышаются три гигантских творения: «Война и мир», «В поисках утраченного времени» и «Улисс». Никакое другое произведение с ними сравниваемо быть не может, и нет теперь сколько-нибудь выдающегося прозаика в мире, который не испытал бы влияния одного из них.

Это, разумеется, преувеличение. Что до Мартэн дю Гара, то о влиянии на него Пруста говорить никак не приходится. С «Улиссом» же он, верно, и знаком не был в ту пору, когда начинал «Семью Тибо»: мировая слава Джойса создалась лишь в последнее десятилетие, а во Францию пришла с опозданием. Другое дело Толстой. В своей стокгольмской речи Мартэн дю Гар назвал себя его учеником и последователем. К сожалению, полный текст речи пока нигде не появился (что тоже не свидетельствует о большом внимании к писателю), и я могу о нем судить только по немногочисленным и довольно коротким отчетам во французских газетах. По-видимому, новый нобелевский лауреат имел в виду Толстого-художника. В самом деле, Толстой-философ и моралист почти ничего не мог бы одобрить из того, что говорят действующие лица Мартэн дю Гара, и «любимые», и тем более нелюбимые.

В художественном отношении, разумеется, автор «Семьи Тибо» кое-чем обязан Толстому. Можно было бы указать страницы и главы, в которых это влияние никаких сомнений вызывать не может (назову для примера честолюбивые мечты Антуана Тибо во втором томе серии). Тем не менее, учеником и последователем Толстого я Мартэн дю Гара не назвал бы. Уж если устанавливать литературную генеалогию этого писателя, то прежде всего пришлось бы вспомнить Бальзака, и отчасти Ром. Роллана.

Добавлю, что и сам Мартэн дю Гар оказал несомненное влияние на некоторых новейших французских писателей. Едва ли не от первых томов «Семьи Тибо» пошли довольно многочисленные изображения подростков в современной французской литературе. Да и самый тип roman-fleuve возродился во Франции в значительной мере благодаря ему. В первые годы после войны парижские издатели считали многотомный роман делом совершенно невозможным — «читатель этого не желает: ему скучно». Сам Мартэн дю Гар в предисловии к своей серии писал просто и откровенно: «Я выпустил бы этот труд без всякого введения, если б мог издать его сразу целиком. Но напечатать единовременно роман в восьми или десяти томах, — это экстравагантный поступок, которого в наши дни себе не позволит разумный издатель, как бы ни возвышалась над коммерческими соображениями его фирма. Поэтому мне придется издавать свое произведение по частям, с промежутком в несколько месяцев между томами. Прошу читателя не искать всего в каждом из следующих один за другим отрывков и временно принять то, что, за недостатком общей перспективы, может ему показаться беспорядочным или неясным».

В беспорядочности или неясности «Семью Тибо» упрекнуть было бы трудно. Делаю оговорку: недостатки ли «беспорядочность и неясность»? Роман — самый свободный из всех видов искусства; в этом главное его очарование. Кто установил его правила? Какой большой романист правил не нарушал? Историков, социологов порою отпугивает бессистемность искусства. Ключевский говорил (едва ли, впрочем, вполне искренно), что пробовал читать «Анну Каренину» и не дочитал: «путанно, скучно»… Естествоиспытатель, быть может, этого и не сказал бы: ему достаточно известно, как беспорядочна природа, как беспорядочна жизнь. Почему литература призвана вносить порядок в хаос?

С этим не надо, разумеется, смешивать те виды беспорядка, которые происходят от систематического невнимания, от вечной спешки, от неуважения автора к своему труду. Мартэн дю Гар этим не грешит. В его книгах были найдены фактические ошибки: так, из Нормальной школы нельзя выйти первым; в церкви Мадлен, по случаю мобилизации, никак не мог «греметь колокол» (Лалу, Билли). Но этих ошибок немного, и сходные ошибки встречаются даже у великих мастеров, у самого Толстого, — в его ранних произведениях. В «Казаках» (правда, со ссылкой на предание, но без оговорки) сообщается, что Иван Грозный склонял казаков-староверов жить с ним в дружбе, обещая не принуждать их к перемене веры; хотя исправление церковных книг было начато еще Максимом Греком, всё же эти «казаки-староверы» лет за сто до патриарха Никона вызывают некоторое недоумение.

У Мартэн дю Гара серьезное изучение предмета, большая подготовительная работа чувствуются постоянно. К сожалению, они даже чувствуются слишком сильно. Подлинные документы вставлять в романы можно, а иногда и необходимо, но злоупотреблять этим приемом нельзя. Между тем в романе «Жан Баруа», содержание которого переплетается с делом Дрейфуса, почти двадцать страниц (стр. 256–273) представляют собой выдержку из стенографического отчета о процессе Зола! В первых томах «Семьи Тибо» (на мой взгляд, наиболее удачных), Мартэн дю Гар отказался от этого сомнительного приема, — их действие непосредственно и не связано с историческими событиями. В «Лете 1914 года» тот же прием возрождается как в прежней, так и в несколько иной форме: в длинных, чрезмерно длинных, политических разговорах действующих лиц романа; эти разговоры иногда просто пересказывают брошюры и газетные статьи того времени.

Знаю, что тут большая трудность, сложный, почти неразрешимый вопрос, стоящий едва ли не перед каждым романистом. Каков должен быть диалог в романе? Действующие лица могут говорить так, как говорят люди в жизни: с повторениями, с ошибками, с обмолвками, иногда бестолково, необдуманно, почти никогда не «блистательно». Таков часто (хоть не всегда) диалог в романах Толстого. Спор Левина с Кознышевым о народном образовании очень похож на жизнь и характерен для обоих братьев, — в этом его художественное оправдание. Но сам по себе он не интересен; доводы, которые Кознышев приводит в доказательство пользы школ и повивальных бабок, нас не интересуют; не очень интересовали они, вероятно, и людей семидесятых годов. Кончается же разговор тем, что «Сергей Иванович перенес вопрос в область философски-историческую, недоступную для Константина Левина, и показал ему всю несправедливость его взгляда». Однако, именно этой части спора Толстой не дает: монолог Кознышева был бы непохож на жизнь; он был бы похож на книги, не заменяя книг; никаких новых черт он в Козышеве не обнаружил бы, а уже известных не подчеркнул бы. Возможен другой прием: диалог, исполненный мысли, остроумный, блестящий, какой мы находим у некоторых выдающихся западно-европейских писателей, от Анатоля Франса до Гексли. Но в жизни так обычно не говорят и талантливые люди; такой разговор идет в ущерб художественной правде романа{4}. Притом, самый блестящей диалог может в романе занимать лишь сравнительно небольшое место. Между тем касается он предметов, о которых написаны философские, политические, исторические книги. С этим почти неизбежно связано некоторое впечатление «поверхностности».

Думаю, что общего решения, обязательных правил в этом вопросе нет и быть не может. Всё должно быть предоставлено художественному чутью романиста. Чутье это несомненно изменило Мартэн дю Гару в последних томах «Семьи Тибо». Его революционеры (и не-революционеры) говорят о событиях лета 1914 года слишком много; в сущности половина, если не три четверти, книги сводится к их разговорам. Это могло бы быть оправдано и с художественной точки зрения, если б разговоры были по содержание особенно новы и глубоки или по форме очень блистательны, если б в них, на фоне больших исторических событий, создавались или проявлялись живые люди. К сожалению, этого нет. Между тем, для серьезного суждения о событиях и спорах 1914 года люди все же будут обращаться не к произведениям Мартэн дю Гара, а опять-таки к документам, к брошюрам, к воспоминаниям, к Пуанкаре, Тиссе, Чирскому, Лихновскому.

Со всем тем, и в последних томах серии (представляющих собой, думаю, некоторое художественное падение, — точно не тот человек писал) есть страницы прекрасные. В первых томах «Семьи Тибо» и в «Старой Франции» таких страниц очень много. Мартэн дю Гар писатель весьма замечательный и, при легкой наклонности к фотографии, талантливый, с честью поддерживающей бальзаковскую традицию во французской литературе. Отвечает ли его творчество старой формуле: «Действие, характеры, стиль»? Формула эта совершенно верна, но в полной мере (да и то в полной ли?) ей удовлетворяют разве лишь несколько человек в мировой литературе романа. В книгах Мартэн дю Гара нет недостатка в фабуле; тем не менее, в некоторых томах «Семьи Тибо» ясно чувствуется падение и внешнего, и внутреннего напряжения, — дело идет, конечно, не об «интриге» в вульгарном смысле слова. Его характеры (самое важное) как будто живы, но отнюдь не обладают той степенью жизненной правды, какая свойственна действующим лицам Толстого, Пруста, даже Диккенса или Тургенева; чуть-чуть условны и схематичны и отец, и оба сына Тибо. О стиле Мартэн дю Гара предоставим окончательное суждение французам. Это деловой язык говорящего дело человека, не гоняющегося ни за отточенностью, ни за музыкальностью фразы, ни за словесными эффектами, — стиль, быть может, все же чуть бледноватый. Едва ли какой-либо знаток станет утверждать, что «по одной фразе» узнает Мартэн дю Гара, — впрочем, опять-таки «по одной фразе» можно признать в каждой литературе разве двух-трех писателей.

Большое его достоинство в том, что он никогда о пустяках не пишет. Если в последнее время стали возможны протесты против бессюжетной живописи, еще недавно причислявшие человека к «передвижникам», то бессюжетная беллетристика, кажется, осуждена всем новейшим развитием литературной истории, по крайней мере, в ныне господствующих странах: в Англии, во Франции, в Соединенных Штатах (при жизни Толстого, он совершенно обеспечивал господство русской литературе). Темы Мартэн дю Гара почти всегда очень серьезны. Им отвечает и его тон: серьезный, достойный, сосредоточенный, — тот тон, который во Франции почему-то принято называть «протестантским». Именно в этом отношении он напоминает Ром. Роллана тех времен, когда автор «Жан-Кристофа» еще не примыкал к коммунистам (ах, эти «примыкающие»!).

Общее впечатление читателя: крупный писатель, умный и талантливый писатель, но как будто лишенный «последнего благословения». Может быть, придет и оно, — в условном смысле этого слова, Ведь оно также «вырабатывается», обновляется, приходит не сразу, иногда приходит в то время, когда от человека уже больше ничего не ждут даже его поклонники. Верди было семьдесят четыре года, когда он написал «Отелло»; большой знаток, отнюдь не бывший поклонником «Травиаты», «Риголетто» и «Трубадура», писал, что за «Отелло» «можно отдать не только всего Верди, но и три четверти Вагнера». Мартэн дю Гару еще нет шестидесяти лет.