Рок И его проблемы-2

Глава Третья

Где-то невообразимо далеко работал телевизор. Я видел его голубое пятно, которое пульсировало, то становясь больше, то снова уменьшаясь до небольшой точки. И слышал голоса. Телевизор то начинал разговаривать, то замолкал, то снова начинал говорить.

Его постоянно выключали, — он через какое-то время включался сам, и принимался что-то бубнить себе под нос, с каждым разом все громче и громче.

Я хотел попросить, чтобы сделали звук потише, но у меня не было голоса, и я не знал, кому и как предать свою просьбу.

Все потому, что на мне был акваланг… Да, точно, на мне был акваланг, поэтому я не мог говорить. Я плавал в акваланге и в маске в каком-то бассейне, где учили начинающих, они проплывали по дорожкам надо мной, — видно было, как их руки и ноги поднимали голубые брызги.

Телевизор был их тренером. Его поставили на бортик бассейна, он оттуда командовал желающими научиться держаться на воде.

Я же подстраховывал снизу. Чтобы никто из пловцов не утонул. Я плыл за их ногами, никто не думал тонуть, но я серьезно относился к обязанности, которую мне поручил телевизор.

Подо мной была серая муть, под ней, в черноте, виднелось кафельное дно бассейна. Там было холодно и неуютно, — меня не тянуло туда. Мне не нужно было воздуха, я дышал под водой нормально и так, без акваланга, но акваланг был нужен. Потому что он так приятно сдавливал лицо, без него оно бы окончательно потеряло форму, и растворилось в воде бассейна.

Если бы не телевизор, который, то принимался раздражающе отдавать команды, то шелестел неразборчивыми словами, шелестел и шелестел…

Я открыл глаза и увидел перед собой грязное полотно подушки.

Телевизора не было, но где-то рядом негромко разговаривали…

Комната без окон, четыре кровати, кондиционер, три человека, дверь. За дверью — коридор, там — такие же две комнаты, еще одна — в ней человек в белом халате. Коридор заканчивается лестницей вверх. Лестница перегорожена стальной решеткой, с такой же, из стальных прутьев, дверью… Тюрьма.

Я понял это, как только открыл глаза… Что я — в тюрьме.

И тут же пришло воспоминание об удовольствии, которое я испытал, когда дотянулся до того молодца.

Отголосок кровожадного наслаждения коснулся меня, — я попытался торжествующе улыбнуться. Не получилось… Что-то с моим ртом было не так. Весь он был забит какой-то гадостью.

Я пошевелился, подтащил голову к краю кровати, и плюнул на пол. Это оказалось путешествие длинной во все мои силы… Хорошенько же мне отомстили, и должно быть, долго старались, — потому что я не чувствовал своего тела, вместо него было что-то чужеродное, лежавшее рядом — отдельно. Мне не принадлежавшее.

Но плюнуть — получилось. Хотя, конечно, это был не тот плевок, которым можно гордиться, — но от лишнего во рту избавиться удалось. На цементном, без того грязном полу, оказались почерневшие сгустки крови и что-то белое, похожее на куски моих зубов.

Я с трудом пошевелил языком, — да, зубов стало заметно меньше…

Разговор в палате оборвался, и я понял, — остальные больные наблюдают, как я возвращаюсь к действительности.

Я уже делал это неоднократно, — правда при других обстоятельствах, и с гораздо меньшими для себя потерями. Но опыт, сын ошибок трудных, был, — был этот дурацкий, никому не нужный опыт. Возвращения.

— Смотри-ка, — удивленно сказали рядом, — оклемался… Кто бы мог подумать… Нужно позвать доктора.

— Кто пойдет? — сказал другой голос.

И они принялись там выкидывать пальцы, решая, кто из них отправится за медициной.

Я за это время кое-как вернул голову в первоначальное положение, и затих.

Нужно было как следует отдохнуть. Этим своим двойным передвижением, туда и обратно, я выжал себя, как лимон. Никакой жизненной мякоти во мне не оставалось.

Только чувствовал, как во рту стала появляться горько-соленая слюна, и стало колоть где-то в боку. Что было замечательно: значит, бок начинает принадлежать мне…

Разбудил меня доктор, — вернее, запах карболки, который от него исходил. Может быть, не карболка так пахла, а хлорка, или что-то еще, такое же непотребно больничное, но мне было все-равно, — эта вонь мне не нравилась.

Он сел на соседнюю койку, взял мою руку и стал проверять пульс.

Он проверял его бесконечно долго, так что не было спасения от запаха немощи и безнадежности, который окружал его. Должно быть, мой пульс спрятался от этого запаха, а он искал его с завидной настойчивостью, — и не мог найти.

Будто от какого-то пульса что-то могло зависеть.

Но он держал мою руку, и щупал, — что-то выискивал там, и это никак не кончалось… Никогда и ничего не зависит ни от какого пульса, никогда и ничего… Как же он не знает такого простого.

— Придет в себя еще, дадите ему аспирин, — я его здесь оставлю. Одну таблетку. И пусть больше пьет воды, чем больше, тем лучше…

— Какие у него там повреждения? — спросил бодрый голос.

— Какие еще повреждения, когда так отметелят… Поломали половину ребер, сломали ногу, — а что отшибли внутри, кто его знает. У нас здесь рентгена нет.

— Но каков прогноз? — спросил тот же бодрый голос.

— Похуже, чем у тебя, — ответил доктор. — Если внутри в порядке, жить будет, если остальное срастется, как следует. И если снова не отметелят… Но, скорее всего, кандидат на тот свет.

— Что он натворил, охрана что говорит?

— Братишке в морду дал. У того из носа кровь потекла… Вот они за свою кровь ему и отомстили.

— Братишке — в морду?.. Ну, ты даешь…

Они зудели в ушах, как комары, — и пахли карболкой. Я бежал, и никак не мог убежать от них. Прятался — и не мог никуда спрятаться от их голосов и запаха. Я бы встал перед ними на колени и слезно бы умолял замолчать. Я бы целовал им руки. Так они меня достали.

Да замолчите, замолчите же, наконец… И перестаньте вонять.

Но все имеет свой конец. Даже это… И им надоело: они перестали говорить. И запах ушел вместе с доктором.

Я остался один.

Это было блаженство. Я стал проваливаться в сон, ухнул в него стремглав, будто мной выстрелили в него из пушки.

Так я его ждал.

Проснулся я от мути в душе, от того, что муть вытолкнула меня из небытия.

Старая, добрая, хорошо знакомая муть.

Значит, сейчас ночь…

Судя по тишине, вокруг все спали.

Я приподнялся и, с трудом подтянув свое тело к спинке солдатской кровати, таким образом сел.

В комнате с бетонными, выкрашенным зеленоватой фасадной краской стенами, на самом деле, не было окон. На месте окна — прилеплена коробка кондиционера. Он слегка гудел.

Четыре одинаковых кровати.

Ночной вазы для плевков поблизости не было. Пришлось опять плюнуть на пол. Первый мой плевок, подсохший и ставший коричневым, был тут же… Нужно будет сегодня же убраться, выкинуть все это непотребство, соскрести его. Оно претило моему стремлению к санитарии.

Рядом, на солдатской тумбочке, стояла литровая банка с водой, недалеко от нее на бумажке лежал белый кружочек таблетки. Я почему-то отметил, что таблетка лежала не просто так, а на бумажке, оторванной от газеты.

Но пить я хотел, даже не то слово, — потянулся непослушной рукой к банке, промахнулся пару раз, забавно так, загребая пятерней воздух вокруг нее, — но сосредоточился, и, контролируя подползающую к банке руку, умудрился захватить ее за бок, и потянуть на себя.

Она чуть не свалились на пол, — моя вода… Она была так прозрачна, так влажна, от ее чистой глубины так маняще отражался свет потолочной лампы, она была так близко, и так трудно было получить ее. Эту панацею, единственное мое лекарство.

Но пальцы разбиты, распухли дешевыми сардельками, вокруг ногтей запеклась кровь, — и едва слушались меня.

Я понял, им не удержать банку.

Вот была задача задач, к решению которой устремилось мое существо, — пить.

Во рту все пересохло, покрылось жесткой коркой, засуха пробежала по языку сухими трещинами, — вот мое спасение, совсем рядом. Никак его не достать.

Но если гора не хочет идти к Магомеду, то Магомед, Магомед…

Я стал осторожно передвигать себя к краю кровати, к ровной поверхности тумбочки, на которой застыла в готовности вожделенная банка.

Каждое движение вызывало в теле резко отрицательные впечатления. Оно не желало, чтобы я двигался. Мало того, оно наказывало меня за каждое такое невинное движение. Не могло понять, до него не доходило, что я стараюсь из-за него же, ему же и хочу сделать приятное.

Оно кололось, щипалось, дергалось, сокращалось, стреляло болью, кидало в пот, заставляло тяжело дышать… Оно хотело одного — покоя. Никак до него не доходило, — что жизнь, это движение.

Но я пересилил его, в конце концов, подтянул себя к тумбочке, так что локоть левой руки стал опираться о нее.

Вот тогда-то я стал другой рукой подталкивать банку к своему раскрытому в готовности рту…

Заключительная фаза операции прошла не очень гладко. Банка перед самым финишем опрокинулась, но опрокинулась на меня, и получился небольшой водопад, который низвергнулся почти по назначению.

Вдобавок, я все-таки придерживал банку, там кое-что осталось, так что несколько глотков я получил и из нее, вдобавок, мое лицо лежало теперь в воде, а это было так здорово.

И питье, и душ, и ванная, — все сразу…

Мне кажется, я лежал так, лицом на тумбочке, пока вся вода подо мной не высохла. Возможно, так и было на самом деле.

Какое-то время я рассматривал себя.

В чем я разгуливал в последний раз по Москве, в этом же и валялся теперь. Только пропал свитер, на мне была вся в бурых пятнах рубашка и джинсы, на левой ноге отрезанные чуть выше колен.

Вместо штанины теперь были две деревянных планки, привязанные к ноге бывшим в употреблении бинтом. Но, зато, бинта было много.

Срастется еще как-нибудь не так, — с неприязнью подумал я про свою ногу.

Странно, но я первое время не полностью соединял себя и свое тело, которое, — тем более в нынешнем виде, — никогда не казалось мне идеалом красоты. Словно бы у меня где-то хранилось еще одно, запасное, — и я, по своему желанию, в любой момент мог его достать из запасника, и нацепить вместо этого…

После того, как я отдохнул на тумбочке, потребовалось некоторое время, чтобы вернуться в исходное положение.

Я представил себя. Вид у меня был — неприглядный. Что называется, — видок.

Если бы я пришел с экскурсией в эту палату и увидел себя, вальяжно развалившимся на койке, — я бы содрогнулся от жалости к этому бедолаге.

Но мне самому, — не было жалко себя…

Хотя, может быть, хуже смерти бывает, когда тебя оставляют инвалидом. Жить… Я помню, еще по школьным урокам истории всякие ужасы, которые царили в древней Руси. Наша Зинаида Петровна их обожала, — и щедро делилась с нами своей коллекцией.

Я не забыл свои невинные детские впечатления. К примеру, татары поймают боярина, или бояре — татарина, — отрежут тому язык, выколют глаза, — и отпустят на все четыре.

Я думал тогда: ни дороги спросить, ни посмотреть толком, куда идешь…

А теперь думаю: кому ты такой будешь нужен?..

Себе, и то, — не очень.

Еще один мужик как-то по пьяному делу рассказал когда-то, что видел в интернате для таких инвалидов человека, у которого вообще ничего не было: ни рук, ни ног. То есть, все остальное было: и глаза, и язык, — но вот рук и ног не было.

Кто-то когда-то постарался над ним от души… Он, наверное, как-то особенно провинился перед богом или перед тогдашней братвой, — за что заслужил такое вот наказание.

Я вот наказан за то, что ударил по морде братишку, и, оказывается, разбил ему нос, пустил детсадовскому приятелю юшку из сопелки. Мне всего лишь сломали ногу, я всего лишь не могу глубоко вздохнуть, всего лишь покрываюсь потом от боли, которая раскатывается по телу при малейшем движении. Не говоря, всего лишь, о зубах, которые проверял языком, — их там осталось наперечет.

Мне еще, если верить существующей статистике, жить и жить, — нога, дай бог, срастется, вместо убывших зубов можно вставить пластмассовые, дышать научусь, — перейду на диету или там на что еще, чтобы выправить остальные внутренности. Так что, если снова не отметелят, на будущее можно смотреть с оптимизмом.

Но кому я теперь буду нужен?.. С комплексом собственной неполноценности в голове.

Когда стану всего бояться, валиться любому братку в ноги, смотреть на него снизу вверх, — чтобы тот не рассердился, и не лишил меня чего-нибудь еще. Уже окончательно.

Так что, если свободной российской прессе понадобится прославить к празднику образ героя — современника наших дней, — я бы посоветовал ей поискать русских богатырей по больничным палатам, где они — с проломленными головами, переломанными конечностями, с тиками по всему телу, подключенные к аппаратам искусственного кровообращения и дыхания. Или пусть ищут их по кладбищам, — но только не под мрамором, где покоятся заслуженные авторитеты, — под деревянными крестиками, под земляными бугорками, которые в материальном состоянии только и способны воздвигнуть их папы и мамы.

А больше они никому не нужны…

После ванной, душа, питья, и удачного возвращения на исходные позиции, мне захотелось курить… Организм затребовал сигарету. Скотина…

Курить и спать, спать и курить, курить и спать, и то и другое — вместе…

О, этот вожделенный сигаретный дым, который, как дымок из пыльной бутылки, где только что сидел джин. Он извивается кольцом, дрожит в воздухе и, теряя форму, не лишается своего чарующего запаха. Он тянется к тому, кто нуждается в волшебстве, — и начинает дразнить. Как ребенок дразнит травинкой заснувшего приятеля.

Он подразнил меня, и я — проснулся.

В палате курили. Двое из трех, — один запах был чуть слаще другого.

— Закурить не дадите? — сказал я.

Нормальным голосом, только чуть тише, чем ожидал, и чуть прошепелявил, поскольку впереди, вместо зубов, была здоровенная прореха.

Возникла пауза, причин которой я не понимал. Потом кто-то спросил:

— Может, докуришь? Если не гордый.

— Не гордый, — опять прошепелявил я.

Перед глазами появилась рука с дымящейся сигаретой, где оставалось еще чуть меньше трети.

— Сам сможешь? — спросила меня рука.

— Да, — сказал я руке, — спасибо.

И протянул свою, к этой дымящейся прелести, к этому блаженству, которое было совсем близко. Так что во рту выступили слюни… У меня получилось.

Корявыми пальцами я перехватил чинарик, воткнул его в рот и — затянулся… Вот она, сермяжная правда жизни.

Вот она — амброзия, волной прокатывающаяся по внутренностям. Я закрыл глаза и целиком предался самой абсолютной нирване из всех нирван, которые только возможны.

— Мы думали, тебе кранты, — услышал я голос. — Выглядишь ты неважно.

— Это каталажка? — спросил я. У меня смешно получилось, я сказал: «каталашка».

— Угадал, — сказали мне.

— Вы, ребята, тоже калеки?

— Типун тебе на язык. Мы — выздоравливающие.

Я приподнялся немного на локтях, сколько мог, и посмотрел на сокамерников.

Их было трое. Один курил, сидя на грязной кровати, один спал. У мужика, который подарил мне чинарик, было два костыля, нога в гипсе, и перемотанная несвежим бинтом голова. У другого, кроме такой же перевязанной головы, болталась на привязи рука.

— Откуда курево? — спросил я. — У меня все из карманов вытрясли.

— Покупаем, — ответил сосед. — Двести рублей пачка, — у охраны.

— Не понял, — сказал я. — Почему двести рублей, и откуда у вас здесь деньги?

— Двести, потому что они сказали: «двести». Сказали бы «триста», было бы «триста»… А деньги у нас есть, — передают с воли… А кому-то верят и в долг.

— Нормально, — сказал я, — это же почти коммунизм.

— Ты, я вижу, шутник, — сказал сосед, и посмотрел на меня.

Да, я увидел, — ему не до шуток… Никому здесь не до шуток, — кроме меня. Это меня почему-то все время тянет шутить, я никак не могу понять, где оказался, и что из этого всего может последовать. И что уже последовало.

Наверное, мало надавали, — раз до меня ничего не дошло. До них дошло, а до меня — нет.

— И что дальше? — спросил я соседа. — Какая здесь программа?.. То есть, какие статьи?

— Дальше нужно заплатить выкуп… Счетчик включен и работает… Тебе дадут телефон, позвонишь своим, скажешь сумму и срок. Все просто.

— А если не получится?

— Твои сложности, — ответил сосед. — Ты — взрослый человек. Здесь каждый спасается самостоятельно, как может… А «если», — так кто его знает. Нам никто инструкций по этому поводу не читал.

Для начала, сбежать… Эта мысль согревала меня. Сбежать — и все. Решение всех проблем.

Но чтобы сбежать, нужно уметь передвигаться. Ноги срастаются, допустим, месяца за два. Или за три… Значит впереди уйма времени. Чтобы все обдумать.

Я не шутник. Потому что у меня отняли все. В один миг… У меня ничего не осталось. Даже — свободы.

Но, может быть, все обойдется?.. Зубы — вставлю, нога срастется, отсюда — сбегу. Никто меня не найдет.

Иван и Маша меня не забудут, опять примут в свою компанию… И все станет хорошо.

А я немного поумнею за это время. И, если совсем повезет, — опять повстречаю детсадовского приятеля. Значит, получу еще разок несказанное удовольствие. Это уж точно.

Сбежать…

Я еще раз проверил карманы, которые остались на мне, — везде было пусто. Только в одном завалялась десятикопеечная монетка. Больше ничего… Да на шее, на тонкой кожаной веревочке болтался мой памятный брелок, — плоский кусочек оплавленного железа, с просверленной в нем неизвестным умельцем дырочкой. Тот, кто меня обыскивал, или не заметил его, или оставил мне на память, — или не посчитал его за какую-либо ценность, как и десятикопеечную монету.

Парадная форма с двумя орденами «За службу Отечеству», висела в шкафу, облаченная в прозрачную целлофановую пленку. Она удобно так устроилась, между двумя цивильными костюмами. Сквозь пленку просвечивали золотом звезды на погонах. По две звезды — на каждом.

Что-то подсказывало Гвидонову, — наверное, его хваленая интуиция, — что третьей звездочки ему не дождаться, — несмотря на то, что должность у него была полковничья. Не видеть, как своих ушей.

Потому что, — редкая птица долетает до середины Днепра…

А на Днепре, похоже, погода, к тому же, испортилась.

Допустим, живет обыкновенный человек. Живет, никого не трогает. Есть у него жена, прелестные детишки, квартира, недорогая машина и дачный участок. Престарелые родители еще здоровы. Все у него хорошо, — все у него хорошо и замечательно.

Вкалывает, кормит семью, старается… Но между работой и домом — пропасть. Там одно, здесь — другое. Одно с другим никак не связано. В этом он уверен.

Допустим, он — следователь… И однажды на допросе, кровопийца и авторитет, по локти в крови невинных жертв, помотавшийся по зонам с десяток лет, — вдруг, по доброму так, говорит:

— Вот мне, уважаемый гражданин начальник, интересно, — где вы живете? Может, дадите адресок, я бы заглянул как-нибудь в гости, с бутылочкой, посидели бы, вспомнили всякие разные эпизоды из совместной деятельности. Может, расскажете улицу, номер дома, — и номер квартирки…

Все…

Если авторитет, — теперь хозяин жизни? Если он слов на ветер не бросает, и раз решил заглянуть в гости, то заглянет? Он или его приятели, но кто-то обязательно придет?

Кто защитит бедного следователя, его домашних и невинных чад, кто воздвигнет между работой и домом непробиваемую стену?

Никто…

Ради чего живешь и вкалываешь, — не ради ли своего дома и прелестных детишек? Найдется ли что-нибудь другое, чем он обладает?..

Ради чего служит Отечеству?

У него, Гвидонова, Владимира Ильича, нет семьи, милых детишек и дачного участка, — только квартира и машина.

Да этот мундир, с подполковничьими погонами, висящий в шкафу…

Но и авторитета, простодушного и непосредственного, пока не существовало.

Есть, всего лишь, ненавязчивый такой «хвост». Вырос, — и остается…

«Хвосты» имеют свойство возникать ниоткуда, сформировавшись из небытия, обретя на какое-то время плоть и реальность… Их жизнь недолговечна и ущербна. Если знать их истоки и причины, — они не представляют опасности, а сродни одному из элементов компьютерной игры, в которые иногда любят играть взрослые люди.

«Хвосты» в их традиционном исполнении, лишь повод для размышления, ничего больше. Ну, в крайнем случае, предупреждение. Черная метка, которую посылает некто, — как напоминание о себе…

Гвидонов помнит, как он гордился первым своим «хвостом».

Тогда у него была женщина, прекрасная молодая красивая женщина, которая сходила с ума от романтики его редкой профессии. Их знакомство продолжалось год, мысль о замужестве еще не волновала ее, но отношения уже требовали время от времени некоторого разнообразия.

В тот вечер он приехал к ней домой, они, вкусно и не торопясь, поужинали, выпили бутылку хорошего вина, а потом Гвидонов обнял ее за плечи и подвел к окну.

— Смотри, — сказал он, проделав в плотно занавешенных шторах небольшую щелку, — видишь «Москвич»?

— Да, — приглядевшись, и не понимая, в чем дело, сказала она.

— Видишь там двух человек?

— Да.

— Это — «хвост».

— Тебя «пасут»? — воскликнула она в восхищении. И еще какое-то время наблюдала за неподвижно стоящей в полутьме двора машиной…

Это была незабываемая ночь любви. Одна из тех редких ночей, которые остаются в памяти навсегда, — как истинный эталон отношений мужчины и женщины, как родство двух душ и двух тел, как пример абсолютной гармонии, какая только возможна у двух людей противоположного пола…

К утру на улице пошел дождь, его женщина, обнаженная, подходила иногда к шторе и, сквозь уютный шум стихии, вглядывалась в рассвет, — в одинокую машину в этом рассвете, где не спали два серых человека.

Ее это необыкновенно возбуждало, — Гвидонов тогда искренне гордился, что догадался сделать ей такой подарок.

Этот «хвост» был иным… Он говорил о том, что в логике событий произошел серьезный прокол. Серьезный, — да такой, что даже времени, чтобы как следует подумать, — не оставалось.

«Хвост» возник час назад, когда Гвидонов ехал домой в метро. В образе двух молодых людей, прокатившихся вместе с ним, — аккуратно так прокатившихся, почти ненавязчиво.

Настолько профессионально, — что вставал вопрос: когда он начался. Сегодня, вчера, или еще раньше?

Если не сегодня, то совсем плохо…

А ведь так замечательно расстались. Достойно, — не потеряв уважения, друг к другу.

Логику заказчика он просчитал правильно, и когда ситуация созрела, вышел к Матвею Ивановичу для генерального разговора.

Особенно хорошо получилась финальная сцена…

— Пришло время встретиться с главным врачом. Все нити расследования сходятся к нему… Я считаю, момент самым подходящим. Он, наверняка, постоянно чувствует ваше внимание, весь издергался в догадках, извелся в предположениях. Его обуревают сомнения… Теперь с ним можно говорить, думаю, мы его без труда расколем… Понимаете, что я хочу сказать?

Матвей Иванович смотрел на Гвидонова с неким смущением. Как школьник, неудачно переделавший в дневнике двойку на четверку.

— Видите ли, — нерешительно сказал он.

— Я считаю, — продолжал напирать Гвидонов, — мы в двух шагах от успеха. В одном шаге… Возможно, уже сегодня вы сможете получить обратно свою племянницу… Обнять ее… Остался последний решительный натиск… Штурм.

Ответом ему было виноватое молчание.

— Что-нибудь случилось? — непонимающе вопросил Гвидонов. — Что-нибудь не так?

— Дело в том, — робко подал голос из-за спины хозяина его начальник охраны, — дело в том, что Николая Федоровича больше нет с нами…

— Даже так… — обреченно прошептал Гвидонов чуть изменившимся голосом.

— Так получилось… — развел руками начальник охраны.

— И что мне теперь прикажете делать? — спросил тихо, ошарашенный неожиданностью, Гвидонов.

Какие-то актерские задатки в нем были. И главное, они проявлялись всегда в нужный момент, — как в этот. Должно быть, его мимика правильно переходила из уверенного оптимизма, в озадаченность. Из озадаченности — в недоумение. Из недоумения — в трагическое состояние, от испорченной напрочь ситуации, — которая вот-вот должна была разрешиться счастливым концом.

— Мы понимаем… — промямлил Матвей Иванович.

— Извините, — тихо и обреченно сказал Гвидонов, — я больше не могу быть вам полезен. Пропало главное связующее звено, между нами и заказчиками преступления. Хочу напомнить, убирать исполнителей, обычно прерогатива преступников. Которые таким образом заметают следы. Вы совершили ошибку. Считаю, — это фатальная ошибка… Я больше ничего не смогу сделать для вас.

— Мы понимаем… — мертвым голосом, повторил Матвей Иванович.

— Я бы хотел получить компенсацию за свой труд. И попрощаться…

На такой возвышенной ноте закончился спектакль.

Как и должен был закончиться, по всем законам жанра.

Апофеозом.

Но «хвост»…

Гвидонов нагнулся к железному ящику, который был намертво приделан к дну бельевого шкафа, и на котором лежали ботинки и старые тапочки.

Ящик был с двумя амбарными замками, — так, видимостью закрытости.

Отомкнул оба и поднял крышку… Его арсенал.

Карабин «СКС». Обыкновенный армейский карабин, но только без штыка. Штык лежал рядом… Лет восемь назад в Управлении их продали сотрудникам, как охотничьи ружья, поскольку без штыков. А штыки — отдельно, как охотничьи ножи. Таким ножом и хлеба не разрежешь, только кого проткнуть… Бегущего в атаку на тебя зайца.

Выдали под это дело премию, как раз на карабин и штык к нему. Чтобы народ из Управления мог дома чувствовать себя поспокойнее. В наши неспокойные времена.

Штук пять обойм к карабину, — с тусклыми головками пуль.

Револьвер, «Вальтер», «ТТ».

Пали, — не хочу…

Карабин, конечно, хорош, — но в городе с ним особенно не разбежишься. «Вальтер»…

Позвонил он с сотового, от греха.

— Добрый день, — сказал Гвидонов. — С Павлом Фроловым я не смогу поговорить?.. Павел, добрый день.

— Кто это? — спросил подозрительно голос на том конце провода.

— Прохоров Виктор Петрович… Не рады мне?

— Да, не очень.

— Но нужно встретиться, срочно. В ваших же интересах.

— В моих? — сказали недовольно на том конце провода.

— Я зайду к вам через минут сорок. Постарайтесь никуда не отлучаться.

— Заходите, — сказали в трубке и повесили ее.

Шарф, зеленая куртка, зимняя кепка с «ушами». То, в чем хвостисты его не видели.

На четырнадцатом переход в любой из шести подъездов его дома, сделали, догадались на всякий пожарный случай… Из первого подъезда — в «Продукты». Там, через другой выход, — на улицу. Пять минут до метро.

Каждый четвертый — в зеленых куртках, каждый пятый — в похожих кепках с Черкизовского рынка, подпольные вьетнамцы нашили их еще летом на маланину свадьбу.

Скоро Новый Год — праздник праздников.

Никого — следом. Значит, не догадались, что он их вычислил. Самоуверенность ребят подвела.

Но скоро — догадаются. Будет — сложней.

Метро…

Скоро Новый Год. Потом — месяц май. Его сорок семь лет.

Сорок семь лет дороги от одной иллюзии к другой. От одного разочарования, к следующему.

Жаль расставаться с кабинетными напольными часами, их маятник так неторопливо, так верно двигался, отрезая ему по кусочку от пирога вечности.

Но часы можно найти и в Греции.

И вернувшись поздно вечером из деревенского кабачка, где было много пива и сиртаки, сесть в глубокое кресло у мерно потрескивающего дровами камина, закрыть глаза и слушать ход других напольных часов, побольше первых, которые тоже будут так же отсчитывать мерно текущее безвозвратно время.

От одной иллюзии до другой.

Что же остается, в конце концов, у человека?.. Вечного?

Ничего…

Все заканчивается, как тоннель заканчивается новой станцией, где стоят на платформе люди, желающие попасть в поезд. Станция — иллюзия, тоннель, где темно, — освобождение от нее.

Например, дружба, — цена которой триста долларов… Цена вопроса.

Есть у ординарного рыбака и мастера по ремонту холодильных установок Михаила Павловича Гордеева закадычный приятель, тоже мастер, — Павел Витальевич Фролов.

Когда Михаилу Павловичу вдруг срочно понадобились триста долларов, тот одолжил их у него. На неделю… И Михаил Павлович честно вернул долг. В — срок.

Но когда к Павлу Витальевичу пришел Гвидонов и предложил за номер телефона его приятеля тоже триста долларов, тот покочевряжился лишь для приличия, — даже угрожать мастеру не пришлось. Стоило тому увидеть три зеленых бумажки, как, так знакомо, заблестели предощущением выгодной сделки его глаза.

Так дешево.

Его, Гвидонова, тоже продавали в разные времена, и за разные суммы. За большие и маленькие. Что здесь удивительного.

Но что остается в результате, — детишки?.. Которые, судя по наблюдениям и собственному давнему опыту, вырастают — и стартуют с родителей, как со стартовой площадки, обжигая их нестерпимо жаром своих разгонных дюз.

Оставляя после себя лишь пепел очередной надежды на вечное…

Лишь бренный металл, и ход часов. Больше ничего.

Так что — только Греция, Греция, Греция… И высокий забор.

На подвальной лестнице Гвидонов разминулся с двумя парнями. Они поднимались, и посторонились, пропуская его.

Гвидонов мельком взглянул на них, — испарина выступила на спине… Опоздал.

Ребята были битые, не спешили, — вот, даже уступили дорогу постороннему человеку. Сделали дело, — теперь смело куда-то гуляют. Докладывать более высокому начальству.

Времени совсем в обрез, но оно еще есть, — время. Правда, счет теперь пошел даже не на часы, — на минуты.

Им спешить было некуда, это Гвидонову нужно было поторопиться.

Он спустился на три или четыре ступеньки вниз, оглянулся, — ребята уже почти на улице, четко выделялись на фоне новогоднего неба и монолитной стены сталинского дома. Они не оглядывались на него, полные сознания выполненного долга, — а зря. Потому что, четыре раза сухо проквакал «Вальтер», и оба парня, завалившись мешками, стали по ступенькам сползать к Гвидонову.

Они тоже, может быть, знали больше, чем это было нужно…

Или параллельное следствие, — еще один «сыскарь», на которого вся надежда, — или следили все-таки за ним, старались, по крайней мере, следить, — а он, профи поганый, ничего такого не замечал.

Но потом, потом, выливать на себя ушаты грязи…

Дверь ЗАО «Нептун» была открыта. За ней неподвижно, с открытым от удивления ртом, сидела диспетчерша. Она смотрела на входящего Гвидонова, не закрывая рта, — словно собралась что-то сказать, но поперхнулась словом, и это состояние никак не покидало ее.

Тут же стояло два мужика. Они были бледны, у одного испуганно тряслись губы.

— Вы кто? — несмело спросил один из них Гвидонова.

Детский сад. И с таким народом мы собрались строить развитое капиталистическое общество. Где нужно уметь улыбаться и одновременно постоять за себя.

Гвидонов не ответил, прошел дальше, — он помнил расположение комнат.

Вторая дверь налево… Он распахнул ее. Павел Витальевич Фролов валялся посреди комнаты с проломленной головой. Кровавая лужа под ним уже была большой, и продолжала пополняться.

Вот скупердяи, пожалели для него бабок, — им легче проломить человеку череп, чем купить его несчастной зеленой бумажкой.

Гвидонов нагнулся над пострадавшим, дотронулся до его шеи, пытаясь нащупать биение сонной артерии, но там ничего уже не билось, или билось так слабо, что пальпированием определить наличие признаков жизни было уже нельзя.

Интересно, торговался приятель Гордеева, чтобы второй раз продать тот же товар дороже, или называл ту же цену?..

Но, впрочем, это уже неважно.

Сотрудники ЗАО «Нептун» были в тех же недоуменных позах, что и с минуту назад. И в тех же местах.

— В скорую позвоните, у вас там человек умирает, — укоризненно бросил им Гвидонов.

На лестнице в подвал разлеглись еще двое умирающих. Но их шеи Гвидонов трогать не стал. Пусть их шеи трогает кто-нибудь другой, с лучшим, чем у него, медицинским образованием.

— Ну, как? — спросил Иван, отойдя на шаг, и озирая вершину кулинарного искусства.

— Хорошо, — вежливо сказала Маша, — мне нравится.

На блюде, над изображением мадонны с голым младенцем, лежали сваренные вкрутую яйца, разрезанные пополам.

— Теперь покрываем это майонезом, а сверху посыпаем мелко порубленным укропом. Ну, как?

— Хорошо.

— Мне. Ты. Не нравишься, — сказал Иван. — Ты — отощала. Ты стала — кожа да кости. Ты что — опять помереть захотела?

Маша встала и подошла к окну, откуда открывался вид на зимний двор. Тополя стояли черные и голые, снег с дорожек счищали на детскую площадку, там он был серый и неприглядный, у подъездов застыли машины. У одной возился в моторе мужик, рядом с мотором, на асфальте, стояла серая коробка аккумулятора. Неба над двором не было, так, какая-то серая плесень, которую и небом-то назвать было стыдно.

— В жизни всегда стараешься делать то, что лучше получается, — сказала Маша, разглядывая типичный дворовый пейзаж среднерусской полосы. — Наверное, человек так устроен… Я, сколько себя помню, занималась рынком. Когда-то давно, когда была совсем девочкой, мы с мамой приехали в гости к дяде, — мы тогда жили отдельно. Он только что купил компьютер, и решил заняться финансовым бизнесом. Мы приехали, он хвастался и тем, и другим. Был он небогатый человек, чтобы купить компьютер и возможность выходить на рынок, продал гараж, — мама говорила, у него был очень хороший полутораэтажный гараж… Взрослые сидели за столом, пили и разговаривали, а я не могла оторвать глаз от монитора, — там стоял тиковый график, на нем, как через увеличительное стекло, правильно видно, как бьется его пульс. Он завораживал, это же живое существо, оно приглашало меня поиграть с ним, я не могла удержаться, — мы сразу же подружились.

Потом дядя потерял свои деньги, продал машину, опять потерял, заложил в банке квартиру, и опять потерял… Все это быстро, чуть ли не за месяц или за два. Мама рассказывала, он ходил весь серый, и одна щека у него все время дергалась. Мы приехали к ним, чтобы как-то утешить, — мама и тетя Нина думали, что он может выпрыгнуть из окна… Мама вспоминает, как я подошла к нему, и тоже стала утешать: «График собирается идти вверх и будет идти до ночи».

С дядей случилась истерика, что какая-то пигалица лезет не в свое дело, где одни трупы и кровь, где серьезные мужики, и серьезные бабки, где мельница, которая перемалывает всех, кто туда попадает, — никого не жалея… И она — туда же.

Потом график пошел вверх, дядя ради своего горького смеха спросил меня, что с графиком случится завтра… Так все началось…

Но дело не в этом.

Я привыкла прятаться в рынке, как в настоящей жизни, от вот этой ненастоящей. Вот в чем дело…

У нас сразу появились деньги, все кинулись оберегать меня. За дядей я была, как за каменной стеной. Я даже школу бросила, — учителя приходили к нам домой. И друзей у меня не было, — они мне не нужны были, друзья и подружки. Мне хватало рынка.

Мы так с ним подружились.

Тебе интересно, что я говорю?

— Маш, то, что ты говоришь, так бывает только с гениями. С Моцартами или Бетховенами… Ты — гений. Я это подозревал… Бог, когда тебя создавал, отсыпал тебе немеренно: ты и генийка, и красавица обалденная, и врать не умеешь, и не жадная… Все это в одном человеке. Если бы мне кто рассказал: я бы не поверил.

— Тогда открою тебе одну тайну, раз не скучно меня слушать. Только ты должен дать слово, что не выдашь ее никому, и никогда… И что не будешь надо мной смеяться.

— Даю, конечно. Я же мужчина, — настоящие мужики никогда не трепятся языком… Что, тайна какая-нибудь смешная?

— Совсем не смешная. Ты никому не скажешь?

— Никому и никогда.

Иван забыл про яйца, которые он уже утопил в майонезе, и на которые так недавно посматривал с нескрываемым вожделением. Еда вдруг превратилась для него в обыкновенную низменную потребность, которая перешла к людям в наследство от обезьян, которыми люди когда-то были.

— Никому и никогда… — повторил он.

— Понимаешь, — сказала Маша, — рынок, — живое существо. Не просто разумное, оно, как бы сказать поточнее, существо иных сфер, оно принадлежит космосу. Его музыка, что ли… Как ребенок… Он гораздо больше космичен, чем человек.

— Нормально, — воскликнул Иван, — мы что, тоже принадлежим космосу?

— Конечно… Но рынок, — истинное космическое существо. Он — сплетник… Болтает обо всем, что увидит. Так вот, последнее время, он стал чего-то бояться. Он стал бояться какой-то недоброй силы, которая появилась во вселенной. Такой недоброй и такой сильной, что она способна уничтожить ее… Вот… Так что мы — в опасности.

— Как, — и мы тоже? — с придыханием спросил Иван.

— Да, наверное.

— А где смеяться? — спросил Иван укоризненно. — Что-то мне совсем не смешно.

— Как где?.. Я же предупредила, — это же вылитый бред больного воображения. Чудовищная глупость… То, что я сказала.

— А я тебе верю, — сказал Иван, — ты не способна на бред… В дурдоме тебя держали потому, что прятали, — как золотую корову. А руки ты на себя наложила от такого времяпровождения, — всю жизнь за колючей проволокой… Да нормальней этого не придумаешь, — я бы сам от твоей каторги напился бы какого-нибудь стрихнина.

— Спасибо, — сказала Маша.

— Что «спасибо», за что «спасибо»… Нам же всем скоро крышка. Ты подумала об этом? А мое высшее образование?.. Когда нас начнут уничтожать?

— Иван, с тобой невозможно разговаривать. Ты слишком прагматичен. «Когда?»… Может быть, никогда. Может быть, процесс растянется на сотни тысяч лет. По космическим масштабам, — это ничто.

— Тогда еще терпимо, — облегченно выдохнул Иван. — Но ты ничего не перепутала, когда твой рынок тебе все это напевал? Там были какие-нибудь подробности? Детали? Конкретное что-нибудь было?

— Какие подробности, — вздохнула Маша, — ты совсем ничего в нем не понимаешь… Как и все остальные.

Генеральное блюдо они все-таки съели. Незаметно как-то получилось, что они оказались рядом с ним, порезали хлеб, — и напустились на него, с каким-то тихим первобытным рычанием.

— Можно сварить еще с десяток, — говорил Иван с набитым ртом, — если этих не хватит…

Но — хватило. Тем более, что потом они пили чай и мазали на хлеб плавленый сыр «Виола», из здоровенной лохани, которую купили неделю назад, и которая все никак не кончалось.

— Как мало человеку нужно для счастья, — наконец сказал Иван. — Вселенские катастрофы, когда натрескаешься, кажутся сущей ерундой… Полковник когда обещал позвонить, сегодня?

— Он ничего не обещал. Он — работает.

— Плохо работает. За такие бабки можно работать и пошустрей… Хотя время терпит. Но с первого сентября мне нужно выйти в какой-нибудь крутой колледж, чтобы там не было ни одной преподавательницы — дамы, чтобы — одни мужики. Нам к этому времени нужно успеть получить в Лондоне гринкарту, купить домик, и каждому — по машине. На это месяц уйдет, не меньше.

— У нас сигареты есть?

— Только Мишкины.

— Дай мне одну.

Иван нехотя открыл ящик в разделочном столе, достал начатую пачку «ЛМа», пепельницу и водрузил все это на стол.

— Курить вредно, — ворчливо сказал он, — видишь, что на пачке написано: «Курение — причина раковый заболеваний». Ты бы задумалась о потомстве.

— Я еще не все сказала, — произнесла Маша, прикуривая от Мишкиной зажигалки.

— Еще какая-нибудь гадость? — спросил Иван без всякого оптимизма в голосе.

— Да… Мне кажется, мы не поедем в Англию.

— С чего ты взяла?

— Понимаешь, кроме рынка у меня ничего не было…

— Опять этот рынок, — да это монстр какой-то космический… Ему никак нельзя рот заткнуть? Навсегда?

— Нет. У меня же ничего не было, кроме… Но теперь я уже могу обходиться без него. И ко мне стали приходить всякие предчувствия.

— Предчувствия?.. — взвесил Иван на языке слово. — Это мне знакомо. У меня предчувствий было, сколько угодно… И я тебе скажу: это полный бред. Побочный результат религиозного опиума, которым последнее время любят пудрить народу мозги… Представляешь, кошка перебежала дорогу, — и ты уже целый день трясешься от страха, что попадешь под машину.

— Дело не в том, как что-нибудь обозвать, а в том — что они говорят… Рынок — мой друг, и будет им всегда… Но теперь мне кажется, что на свете есть вещи важнее его… Ну, словно бы рынок, — как детство. Каждое детство, — как счастье… Но после него обязательно начинается взрослая жизнь.

— Час от часу не легче, — озабоченно сказал Иван, — значит, ты хочешь сказать, что рынок, на котором ты можешь зарабатывать чудовищные бабки, это так, — детская шалость, невинное ясельное общение… Теперь ты повзрослела, поумнела, — и стала годна для каких-то других предметов, более серьезных.

— Может быть, так…

— Маша, — сказала назидательно Иван, — ты только подумай, что говоришь, до какого кощунства ты докатилась… В своих словесных упражнениях. Ты же утверждаешь, что существует нечто, серьезней той кучи бабла, на которой ты сидишь, как деревенская баба на возу с сеном.

— Ну, я так иногда чувствую, — оправдываясь, сказала Маша. — У меня все время тяжело на душе, темно… Может, мне все кажется. Но я должна сказать, потому что это касается и тебя… Мне кажется, что в Англию мы не поедем.

— А куда?

— Не знаю. Куда-то дальше.

— В Америку? — спросил Иван. — Тогда мне нужно переходить на американский английский, а у них там один сленг. Афро-азиатский… Это трудней.

— Нет, не в Америку, куда-то дальше.

— Дальше только Австралия и Новая Зеландия… Край цивилизованного человечества.

— И не в Австралию…

— Нас что, убьют? — горестно спросил Иван, откладывая в сторону вилку.

Он рассматривал Машу, как какую-нибудь простушку из второго класса, которая решила его надуть. Но не знает, что все ее наивные ухищрения, все давно уже прошли, еще в третьем.

— Не знаю.

— Мишка живой?

— Не знаю.

Иван облегченно вздохнул:

— Ты ничего не знаешь, а предчувствия всегда лгут. Это — аксиома… Наличие предчувствий, — признак душевной старости… Еще это бывает от нервного переутомления… Нужно лучше питаться, и чаще бывать на свежем воздухе. Еще лучше, — заняться спортом. Шопингом каким-нибудь.

— Ты, Ванечка, можешь остаться, тогда с тобой ничего не случится… Мне кажется, сегодня как раз такой день, когда нужно делать выбор. Потому что потом уже ничего изменить будет нельзя.

— Я тебя не понимаю, — сказала Иван.

— И я ничего не понимаю, — ответила Маша, и опять стала смотреть в окно, где две вороны уселись на голую ветку тополя, — кроме двух вещей: что в Англию мы не попадем, и что вот сейчас тебе нужно решить, ехать со мной, или остаться.

— Так значит, мы все-таки куда-то поедем?

— Откуда я знаю.

— А я знаю! — вдруг взорвался Иван. — Я знаю, — ты хочешь от меня избавиться… Добрая очень стала!.. Только врать еще не научилась!.. Ты всю жизнь любишь оставаться одна и прятаться в свой рынок. Вот и сейчас хочешь остаться одна. Потому что думаешь, для тебя настали паршивые времена. А раз паршивые, то одному легче сотворить какую-нибудь глупость. Когда нет никаких обязательств!.. Я — твое обязательство. И пока я с тобой, ты, дорогая моя, никаких глупостей не наделаешь. Потому что, будешь думать не только о себе, драгоценной, любимой, обожаемой, — но и обо мне тоже!.. Это надо же, такое придумать, — кинуть меня! А мне что прикажешь делать, — кантоваться дальше в этих четырех стенах? Когда я только начинаю понимать, как прекрасна жизнь!.. И вспоминать, какая ты была дура?.. Нет уж, — мы найдем твоего Мишку, сделаем себе документы и слиняем в Англию. Или, в крайнем случае, в Америку, — один хрен. И от меня ты не избавишься. Потому что я — твоя совесть… И если нам будет плохо, — отправиться в иной мир я тебе не дам. Потому, что ты будешь заботится обо мне. Давать высшее образование и все такое… «Выбирай», — это надо же такое залепить.

— Я тебе серьезно говорю, — сказала Маша.

— А я с тобой шучу.

— У тебя вся жизнь впереди.

— И у тебя, — но только под моим руководством…

В это время зазвонил телефон.

Иван взглянул на трубку с досадой, как на помеху, а Маша, после паузы, сказала:

— Вот видишь, я же тебя предупреждала… Теперь уже поздно, — выбирать.

Вещей, которые нужно было взять с собой, оказалось неожиданно много. Маша, чтобы потом не бегать зря по магазинам, набивала уже вторую сумку, а Иван носился по квартире с учебником английского в руках.

— Накаркала, — ворчал он. — Кассандра!.. Ты хоть знаешь, что в средние века таких, как ты, умные люди сжигали на кострах… То сидим, от скуки не знаем, куда себя деть, то вдруг нужно срываться — и куда-то лететь. Тебе-то что, у тебя — ни кола, ни двора. А у меня, кроме этой квартиры, ничего нет.

— Вот и оставайся. Дяде скажешь: жильцы уехали… Вот и все.

— Ты опять за старое?.. У тебя шмоток на троих таких, как ты. Барахольщица… Сама ведь все это потащишь, я к твоим сумкам не притронусь.

Еще десять минут назад это была крепость. С железной дверью, толстыми стенами, с паркетом, который так матово блестел, с тишиной, в которой можно было расслышать негромкий ход электронных часов в прихожей.

И тут звонит чекист: явка провалена, дядя со своими молодцами вышел на след, подошвы горят, — пора менять конспиративную квартиру. Жаль, что про пароль ничего не сказал. Сейчас примчится, — как они его пустят без пароля, без пароля никого пускать не положено. Феликс Дзержинский — усушенный.

Иван то засовывал свой учебник в пустую сумку, то вытаскивал его оттуда. Взять в дорогу хотелось все, все было самым необходимым, все, на что он смотрел, могло пригодиться в дальнейшем.

Маша, напротив, ничего не выбирала, — она запихивала в сумки все, что попадалось под руку, даже Мишины рубашки и носки, и даже тапочки Ивана, хотя, зачем тащить его тапочки бог знает куда, — было непонятно. Если подумать.

В общем-то, если посмотреть на них со стороны, захотелось бы схватиться за голову от досады. От их полной хозяйственной беспомощности потянуло бы взвыть. Разве могут вот такие бестолковые люди выжить на волнах невзгод жизни, по которой мы все, покачиваясь, плывем. Совершенно исключено.

Хотя они, в общем-то, неплохие ребята… Только не нюхали еще ничего, не покатал их еще Сивка по крутым горкам. Не хлебнули они горюшка, которое всем нам достается совершенно бесплатно, и через край… Не было у них еще ничего такого.

Но будет, кто же в этом сомневается, — чаша сия никого не минует.

Нет, не выжить им, не выжить, — при такой постановке сборов. И при таком легкомысленном отношении ко всему остальному.

Гвидонов, как положено профессионалу, возник незаметно. Он не длинно и не коротко, как-то спокойно рационально позвонил в дверь, ему открыли без пароля, он вошел, вежливо поздоровался и сказал, что у них есть пять минут, в крайнем случае — десять.

Уселся в гостиной за стол, достал пистолет, и начал не торопясь вставлять туда патроны.

— Вы что, собираетесь в кого-то стрелять? — неприязненно спросила Маша.

— Или за мной какое-то время уже следят, или ваш дядя вел параллельное расследование. В обоих случаях, это моя недоработка, — сказал Гвидонов. — У меня есть квартира для встреч с нужными людьми, о ней никто не знает. Поменьше, чем эта, но вам будет удобно. Придется там несколько дней пожить.

— А потом? — с вызовом спросил Иван. — Потом можно будет вернуться?

— Потом — увидим.

— Про Мишку? — спросил Иван. — Что-нибудь узнали?

— Есть план, — коротко сказал Гвидонов. — Думаю, с ним ничего страшного не случилось. Сидит у кого-то взаперти. Нужно узнать, у кого. Заплатить выкуп или провести силовую акцию.

— Хорошо, — продолжал ершиться Иван, — тогда почему десять минут, а не девять или не одиннадцать?

Он заторопился и стал засовывать в свою сумку, что было вокруг. В коридоре стояло уже три готовых, набитых под завязку Машей и кое-как застегнутых. Вещей получалось — немеренно.

— Скорее всего ваш дядя, — сказал Гвидонов спокойно, обращаясь к Маше, а не к Ивану, — недавно, буквально час назад вышел на ваш телефон… Вернее, его люди вышли и сообщили ему, скорее всего. Хотя, могли и не успеть, — тогда мы просто страхуемся. Но скорее, все-таки успели позвонить и сообщить номер… Тогда он приедет сюда, с минуту на минуту… Можно просто смотреть в окно. Но человек так устроен, что если у него есть номер какого-то телефона, он захочет позвонить по нему. Чтобы была какая-то ясность… Так что, если совсем правильно, то не девять минут, не десять и не одиннадцать. Нужно ждать звонка. Любого… Уже после него отсчитывать время.

— То есть, вы нас просто пугаете?

— Я страхуюсь от случайностей. Это не одно и тоже…

Телефонный звонок раздался, когда они уже стояли у двери. Открыли ее и вытаскивали сумки на лестничную клетку. Он раскатился по пустой квартире эхом, требовательно добираясь до каждого ее незаметного уголка.

Иван кинулся было на кухню, где лежала телефонная трубка, но Гвидонов остановил его:

— Пусть думают, что никого нет дома, меньше будут торопиться… Спешить теперь нужно нам.

Зимний двор их дома был таким же, как всегда. На плохо расчищенной дорожке, ведущей к подъездам, стояли машины, у ближайшей «Лады» возился в моторе сосед Ивана со второго этажа. Гвидонов вышел первым, окинул его цепким взглядом, а потом уже сделал шаг вперед, разрешая пройти Маше с Иваном.

Был он чужой им, и сейчас, как никогда, чувствовал эту чуждость.

А он еще когда-то притащил этой девушке розочку. Наивный человек, — что ей этот виртуальный цветок. Знак добрых намерений.

Сосед оторвался от мотора и уставился на Машу, которая волоком пыталась перетащить через порог подъезда набитую до неподъемности сумку.

— Я все гадаю, кто это у нашего Ивана поселился, — сказал он, улыбаясь самой обаятельной из всех возможных, улыбкой. — Разрешите вам помочь.

— Моя сестра, — бросил Иван. — Приехала из Тулы… Сейчас — мы к ней в Тулу. Ответный визит.

Это было не вранье, — это было заметание следов. Гвидонов даже улыбнулся от такой наивности.

— У вас в Туле все такие? — спросил сосед Машу, которая отступила от сумки на шаг, чтобы дать тому возможность доказать свою галантность.

— Все, — ответил за нее Иван, — дамы — русские красавицы, мужики — делают автоматы Калашникова. Такой город… Вы не поможете нам вещи до улицы дотащить? Раз такое дело.

— Конечно, — тут же согласился сосед, — с удовольствием. А как вас зовут?

Маша посмотрела на него, и удивленно сказала:

— Я не помню.

— Как остроумно, — воскликнул радостно сосед. — Меня зовут Николай. Вы к нам приедете еще?

— Я не помню, как меня зовут, — сказала Маша, повернувшись к Ивану и Гвидонову.

— Тебя зовут Маша, — сказал горестно Иван.

— Или Марина, — буркнул Гвидонов, посматривавший на то место, где дорожка выруливала за угол дома к улице.

— Нет, — сказала Маша. — Меня зовут как-то по-другому. Я не могу вспомнить, как…

— Не обращайте внимания, — сказал Иван соседу, — у нее от радости, что возвращается к своим пряникам и Калашниковым, крыша поехала.

— Я бы сам сейчас из Москвы смотался, у меня дача есть, — поддержал сосед, — но зима, холодно.

— Вы узнайте мое имя, — сказала Маша соседу, — вам же ничего не стоит, а я наконец-то, буду знать.

— Где, прикажете, навести справки? — с готовностью откликнулся сосед. — И как вам сообщить?.. Телефончик дадите?

— Обещаете? — улыбнулась ему Маша. — Честное слово, не обманете?

— Честное слово, — с готовностью согласился сосед.

Иван в этот момент пожалел, что всучил соседу только одну сумку, тот бы, на таком душевном подъеме, запросто ухватил бы две.

Они дошли уже до угла дома, — за ним стала открываться Матросская Тишина.

Хорошо быть дамочкой, — завистливо думал Иван, — за них всегда тяжести таскают ухажеры.

Едва он успел позавидовать Маше, как с улицы к их дому свернул джип «Чероки», — он вильнул задом на скользком месте, проехал к ним еще метров пять и остановился.

Иван подумал, что хорошо бы подрядить его, чтобы не таскаться с вещами, и попробовал оценить его с точки зрения грузоподъемности. Из джипа вышли два парня, а следом за ними — водитель.

Рублей за триста, — ну, за четыреста… — успел подумать Иван.

И тут сумасшедшая Машка изо-всех сил толкнула его в сугроб. Мало того, что толкнула, толкнула — это еще полбеды, она еще прыгнула на него сверху, придавив к снегу своими телесами в дубленке… Иван стал орать на нее и извиваться, пытаясь выбраться на свободу. Но Машка, наверное, решила поиграть в царя горы, потому что не давала ему выбраться, а наоборот, всячески прижимала его к этой грязи, которую-то и снегом назвать стыдно.

Так что Иван не на шутку разозлился. Потому что во всем и всегда — нужно знать меру.

— Да отпусти ты! — кричал он Машке. — Что ты ко мне привязалась!.. Нашла место и время!.. Лучше сумку мою тащи!..

Он дрыгался, вырывался, — и, наконец, ему это удалось.

Когда он встал и вытер снег с глаз, перед ним предстала чудная картина. В том смысле, что какая-то дурацкая и несообразная. Как все то, что последнее время происходило с ним.

Все, кроме него, лежали на снегу.

Лежали, рядом с «Чероки», два мужика, и водитель, — недалеко от полуоткрытой дверцы машины. Лежал, рядом с Иваном, их полковник, лежал, спрятавшись за сумку, их сосед, лежала Машка, которую Иван подтолкнул, вставая, в ту яму, где был только что сам.

Все лежали, — это было нехорошо.

— Эй! — сказал негромко Иван. — Эй!

— Уже не стреляют? — спросила из сугроба Маша.

— Нет, вроде… Не слышно.

— Есть еще кто-нибудь живой?

— Чего? — не понял Иван.

— Господи, — сказала, поднимаясь, кое-как, из сугроба, Маша. — Что же они все за люди!..

— Я ничего не слышал, — испуганно сказал Иван, не в силах оторвать взгляда от лежащих тел, — никаких выстрелов.

— Ты же орал, как резанный. Где тебе слышать.

— Маш, кто это их?..

— Никто. Сами себя. Полковник — этих. Эти — полковника…

Прохожих не было ни одного. Место боя было удивительно пустынно. Давно прошли те розовые времена, когда на звук выстрелов народ сбегался как мухи на мед. Наступили, тоже уже давно, времена, когда на этот призывный мужской звук — и калачом заманить никого уже нельзя.

— Что теперь делать? — спросил Машу Иван.

— Не знаю, — сказала она.

Они посмотрела на Гвидонова, который лежал рядом с ними, все еще сжимая в руках симпатичный черный пистолет, — который выглядел очень серьезно. Красивая такая игрушка взрослых озабоченных людей.

Гвидонов пошевелился, приоткрыл глаза и тихо-тихо что-то произнес.

— Очнулся, — громко прошептал Иван.

Маша нагнулась, и растеряно обратилась к нему:

— Вы скажите, что нам делать, — мы не знаем. Если сможете.

— Вещи и меня — в машину, — довольно отчетливо, но совершая усилие, так, словно бы думал об одном, а приходилось говорить о другом, произнес Гвидонов. — И — уехать… Скоро здесь милиции будет, — как грязи… И еще. Мое воинское звание — подполковник. До полковника — я не дорос.

Своя ноша — не тянет. Плюс адреналин.

Говорят один мужик, в экстазе, проглотил целый столовый набор, — вместе с вилками, ножами и большими ложками. И ничего — вышло потом, как по маслу. Сам в последствии не верил, в свой подвиг.

А уж четыре сумки и килограмм восемьдесят-девяносто полковника. Слегка прокантовать. Ерунда для двух молодых и перепуганных насмерть организмов.

Больше всего было жалко соседа. Его, должно быть, приняли за главного, из-за ремонтной «бандитки» на голове. Одна пуля попала ему в глаз, одна — в шею, другие в туловище. Весь он был в пробоинах, — так что перед смертью долго не мучался. Она пришла к нему быстро.

Он, должно быть, на несколько секунд отвлек внимание от полковника. И тот метким огнем поразил наступавшего противника. Хотя и ему досталось.

— Опять мне рулить? — все еще веря, что это наваждение пройдет, спросил Иван.

— Только не гони, — умоляюще попросила его Маша. — И тормози на красный свет.

— Так Николай и не узнал, как тебя зовут по-настоящему, — горестно сказал Иван. — Вот ведь — судьба…

Сказал и осекся. И посмотрел на Машу. Как та подтаскивает к машине последнюю сумку… Уставился на нее, и глаза у него сделались совсем большими, и перепуганными уже окончательно.