Роковая женщина

Глава восьмая

Офис де Витта на Уолл-стрит с первого взгляда производил нужное впечатление, накапливавшееся десятилетиями. Это была мрачная, угрюмая комната несколько обветшалого вида, который было способно создать только время — самое подходящее место, куда богачи могли приносить свои тайны. Единственным ярким пятном был американский флаг, свисавший со стены позади стола де Витта, рядом с парадным портретом маслом Кира Баннермэна, чьи холодные синие глаза, казалось, с презрением смотрели на стоявшие напротив стеллажи с книгами по юриспруденции, выстроившимися ровными рядами на полках. Алекса чувствовала, как медленно погружается в болото депрессии при мысли, что ей придется выдержать неприятный разговор с де Виттом — а может, виной был взгляд патриарха Баннермэнов, взиравшего на нее из золоченой рамы как на незваную гостью. Его взгляд словно преследовал ее — такое же ощущение у нее возникало, когда она смотрела на глаза детей на портретах Дэя Кина.

— Это как дурной сон, — сказала она. — Мне все кажется, что я сейчас проснусь и пойму, что ничего подобного на самом деле со мной не происходило.

— Совершенно верно, — скорбно произнес де Витт, приподняв брови. Выражение его лица пристало бы могильщику, выражающего соболезнование человеку, который заказывает похороны по самому дешевому разряду. — Все это весьма неприятно.

— Неприятно? — Слово отнюдь не показалось ей уместным, а ее нервы и так были на пределе.

Де Витт попробовал подобрать другое.

— Огорчительно? — сделал он новую, более удачную попытку. — Болезненно, — с довольным видом заключил он, словно поздравил себя с тем, что нашел наконец верное слово.

— Конечно, это болезненно, с точки зрения моей клиентки, — отрывисто бросил Линкольн Стерн, словно Алексы здесь не было и в помине. Стерн использовал любую возможность, чтобы помешать ей говорить самой, и ее это уже начинало раздражать.

Де Витт презрительно фыркнул.

— Без сомнения. И для всей семьи тоже. Не сесть ли нам?

Они сели — Алекса и Стерн на софу, де Витт, через кофейный столик от них, в антикварное кресло, казавшееся для его габаритов слишком маленьким и хрупким. Его костлявые колени задрались в мучительно неудобной позе, открыв постороннему взору черные носки с красным узором — как раз подобную расцветку презирал Артур.

Случайно или намеренно, подметила она, но де Витт усаживал своих клиентов против символов, словно бы обладающих способностью подавлять способность к сопротивлению — портрета Кира и флага. Для тех же, кто еще умудрялся сохранять присутствие духа, в запасе имелась группа фотографий в серебряных рамках: де Витт мрачно возвышается над усмехающимся Нельсоном Рокфеллером; серьезный де Витт пожимает руку Эйзенхауэру; де Витт, с выражением великомученика на лице, беседует с Никсоном.

При виде последней фотографии Алекса ощутила, как у нее пересыхает во рту: Артур Баннермэн, моложе и куда более щеголеватей, чем она его знала, во время своей президентской кампании. Он спускался по лестнице, раскинув руки словно Папа Римский, благословляющий приветствующую его толпу. Позади стоял Роберт, которому только-только исполнилось двадцать лет. У отца и сына были одни и те же черты лица, но какая-то едва уловимая микроскопическая разница делала выражение лица Роберта более жестким, чем у отца.

Она спросила себя — может, это просто игра света и тени? — в конце концов, лицо Артура округлилось в среднем возрасте, тогда как лицо Роберта всегда оставалось худым. Причем на фотографии под глазами Роберта были темные круги, словно он не спал круглые сутки, тогда как сам кандидат в президенты выглядел свежим и отдохнувшим. Позади Роберта стоял де Витт, чье лицо отражало презрение аристократа к попыткам шурина угодить толпе обывателей.

До Алексы дошло, как мало знает она об этих людях — даже об Артуре. Она знала о его семье только то, что счел нужным рассказать ей он сам, а в сложившейся ситуации этого было явно недостаточно. Ее познаний не хватало ни для этой фотографии, ни для следующей; верховая прогулка, Артур и де Витт в твидовых пиджаках, а между ними стоит красавица в костюме для верховой езды. Алекса смутно узнала в ней жену Артура, Присциллу. У ног Артура сидели два лабрадора, преданно глядя на него.

Взгляд де Витта устремился к этой фотографии — он не упустил из виду интереса к ней Алексы.

— Оксридж, — сказал он. — Шестидесятый год, насколько я помню. Или около. Присцилла завоевала тогда кубок Блэйра. В тот же год она взяла и кубок Данвуди. Господи, какая это была прекрасная наездница!

— Артур тоже так говорил.

— Вот как? — Он подкрутил усики. — Честно говоря, я никогда не думал, чтоб он особо это замечал. И меня удивляет, что он рассказывал вам о ней.

— Он о многом мне рассказывал, мистер де Витт.

— Не сомневаюсь. А, вот и кофе.

Вошла секретарша, неся серебряный поднос со старинным кофейным сервизом. Обычная офисная посуда была не для де Витта. Он пил из превосходного английского фарфора, и кофе, судя по аромату, был свежесварен, и отнюдь не в электрокофеварке.

Алекса уловила в его взгляде, когда он говорил о Присцилле Баннермэн, нескрываемое восхищение. Завидовал ли он Артуру из-за его жены? Не это ли было причиной их взаимной неприязни?

Стерн откашлялся и сказал:

— Перейдем к делу. Я был против этой встречи, и до сих пор против. Ситуация кажется мне совершенно ясной. Есть завещание. Моя клиентка, вдова, несомненная наследница. Покойный мистер Баннермэн передал ей все свои дела по условиям завещания. Мы, естественно, ожидаем полного и всеобъемлющего отчета о финансовой информации…

Де Витт поднял руку.

— Довольно! — сказал он. — Целью этой встречи была просто беседа. Семья — я думаю, это понятно — расстроена. Элинор — миссис Баннермэн — расстроена особенно сильно… может быть, более подходящим словом будет «возмущена»… продолжающимися спекуляциями в прессе об — хм… обстоятельствах смерти Артура.

— Моя клиентка — полностью вопреки моему совету — сохраняет об этом полное молчание. Она никому не рассказала о браке. С моей точки зрения, пресс-конференция прояснила бы ситуацию.

— Правда? — словно выплюнул де Витт. — Что ж, никто из нас никогда не забудет тот урожайный день, который получила пресса из-за развода Роберта, благодаря вам. Не скажу, мистер Стерн, что семейство довольно выбором адвоката вашей новой клиентки. Хотя это, конечно, не имеет значения.

Двое мужчин мерили друг друга неприязненными взглядами поверх кофейных чашек. По крайней мере, думала Алекса, она могла бы избавить себя от множества затруднений, если б лучше знала семейную историю Баннермэнов. Она задумалась, правильно ли поступила, выбрав Стерна. Саймон рекомендовал его как настоящего бойца, и Дэвид Рот это подтвердил, но тогда до нее не дошло, что борьба — самое последнее, чего ей хочется. Она была побеждена галантностью Стерна, однако его теперешняя воинственность была столь же неприятна ей, сколь провокационна для де Витта, и, обреченно подумала она, совершенно бесполезна. Ей следовало бы также догадаться — обстоятельство, что Стерн вел развод Ванессы Баннермэн с Робертом, стало причиной кровной вражды между ним и де Виттом. Если бы она уделяла больше внимания Артуру, чье умение управлять людьми было исключительным, когда у нее была такая возможность… но теперь уже поздно. Она решила в любом случае остановить свару между юристами.

— Послушайте, — резко сказала она, — почему бы нам не разобраться во всем спокойно? Я пришла сюда, чтоб определить свое положение.

Де Витт с мрачным видом сложил пальцы домиком.

— Ваше положение? Мы полагаем, что такового у вас просто нет.

— Бросьте, де Витт, — мрачно заметил Стерн. — У нас есть завещание. У нас есть свидетельство о браке. Ее положение прочно как скала.

— Скала? Завещание — да, существует; Оно в моем столе. Это документ, тщательно подготовленный лучшими юристами страны и проверяемый раз в году для использования в нем преимущества каждого изменения в законодательстве и налоговом кодексе. Оно было представлено для ознакомления Артуру менее полугода назад, и он подтвердил его. Вот его завещание, подписанное, юридически правильно засвидетельствованное и заверенное нотариусом, а не тот клочок бумаги, который он, может быть, начеркал, а может, и нет, в спешке в Гарвард-клубе, после попойки с Бакстером Троубриджем, при обстоятельствах, заставляющих серьезно усомниться в состоянии его рассудка.

— С его рассудком все было в порядке, — резко возразила она, несмотря на свою решимость сохранять спокойствие, — и это была не попойка.

— Всякий ланч с Бакстером Троубриджем — это попойка. Нам не составит труда доказать это в суде, если до этого дойдет. — Он вынул из кармана лист бумаги, надел очки и мрачно усмехнулся ей. — Счет Артура за ланч. Два супа du jour, один салат, одно холодное блюдо, два кофе, шесть скотчей и два бренди. Два скотча были двойными, между прочим. Не похоже на ланч трезвенника, верно?

Впервые за время знакомства Алекса взглянула на де Витта с определенным уважением. Он хорошо выполнил свое домашнее задание — или кто-то сделал это за него. Даже Стерн молчал, прикрыв глаза, пока де Витт выкладывал свой козырь.

— Я уверяю вас, что большую часть этого выпил Бакстер Троубридж, — сказала она. — Артур мог выпить двойной скотч до ланча, конечно, и может быть, одинарный, вместе с салатом. Он пил значительно меньше.

— В действительности Артур брал холодную закуску. И не дотронулся до нее, если верить официанту. Даже вы соглашаетесь, молодая леди, он мог выпить три скотча на пустой желудок. А может, и больше. И, возможно, один бренди. Не совсем подходящее состояние, чтобы писать завещание на любое наследство, не говоря уж о таком.

Боевой задор Стерна вернулся.

— Закон не предусматривает проверки на алкогольное опьянение для последней воли и завещания, де Витт. Вам это прекрасно известно. Или вы собираетесь сделать подобный анализ этим подписям?

— Два пьяных старика в Гарвард-клубе, — холодно сказал де Витт. — Этого нельзя отрицать, Стерн. Артур не соображал, что он делает. Троубридж не знал, что подписывает. — Он снова сложил пальцы домиком. — К написанию завещания следует подходить с должной ответственностью, а не под влиянием винных паров. И, конечно, чего Артур не должен был делать, так это напиваться со своим приятелем Троубриджем. Он был очень больным человеком — как, полагаю, вам это известно, молодая леди.

Она была потрясена, и ей с трудом удалось это скрыть.

— Я ничего об этом не знала, — коротко сказала она. — Мне он казался совершенно здоровым.

Де Витт поднял брови. Его усики сочувственно дернулись словно в выражении доброй воли.

— Он рассказывал вам о Присцилле и ничего не сказал о своем сердце? Простите, мне трудно в это поверить.

— Он никогда не упоминал об этом.

Стерн поднял руку.

— Довольно, — сказал он. — Мы здесь не для того, чтобы вы устраивали моей клиентке перекрестный допрос. Меня не волнует его здоровье, и не волнует, что он заказывал на ланч. Он написал новое завещание. У него было такое же право изменить свою волю, как у любого другого.

— Мы с Букером, безусловно, отдадим его на экспертизу, мистер Стерн.

— Делайте, что хотите. У нас есть завещание. И брачное свидетельство.

— Ах, да, брак, — де Витт медленно процедил это слово, с выражением нескрываемого отвращения на лице. — С этим мы хотим ознакомиться поближе.

— С чем тут знакомиться? Если вы хотите видеть копию брачного свидетельства, мы ее предоставим.

— Благодарю, в этом нет необходимости. — Де Витт извлек другой лист бумаги, держа его так, словно это было нечто грязное, до чего он не хотел дотрагиваться. — Подписано шофером. — Он покачал головой. — Я бы возлагал на него не больше веры, чем на Бакстера Троубриджа, если б был на вашем месте.

— Мистер де Витт, я не собираюсь терпеть ваши намеки, что мы с Артуром не были женаты.

— Я ни на что не намекаю. Я просто задаю вопросы.

— На которые моя клиентка не будет отвечать, де Витт. В любом случае, все, что слышу, просто грязная смесь оскорблений и угроз.

— Если б она имела место, мистер Стерн, вы бы, конечно, сразу ее распознали, поскольку широко известно, что это ваш стиль.

— Пожалуйста, — твердо сказала Алекса, начиная испытывать к обоим юристам почти равную неприязнь. — Я пришла сюда не для того, чтобы сражаться — или отвечать на вопросы. Я не хочу повредить семье Артура.

— Повредить им? Мне странно это слышать! Артур Баннермэн был больным человеком, фактически, смертельно больным. Его собственный врач это подтвердит. Он отказывался от лечения и сильно пил. Несмотря на запрещение врача, должен я добавить. В таком состоянии, которое, милосердно выражаясь, можно назвать неадекватным, он был вовлечен в поспешную брачную авантюру и принужден написать новое завещание, не более чем через двадцать четыре часа после того, как врач сообщил ему правду о его сердце. Через день он умер, при обстоятельствах, слишком отвратительных, чтоб их обсуждать. И, базируясь на таком убогом наборе фактов, вы претендуете на одно из крупнейших состояний в Америке. И еще говорите мне, что не хотите повредить семье Баннермэнов! Чего уж больше того вы могли им причинить, могу я спросить?

Она уставилась на де Витта, едва слыша, что он говорит.

— Доктор действительно сказал ему, что он умирает? Когда? За два дня до того, как мы поженились?

— Конечно, — нетерпеливо фыркнул де Витт. — Я сам с ним разговаривая.

Некоторое время она сидела молча, уйдя в себя. На де Витта она смотрела сквозь пелену слез, которые напрасно пыталась сдержать. Она старалась вспомнить, как вел себя Артур в тот день, когда по ее настоянию пошел к врачу, — визит, который он описал как обычный осмотр. Он, казалось, совсем не был встревожен. Вечером, когда они встретились, он держался совершенно свободно и расслаблено. Он раскладывал пасьянс перед камином, обложившись каталогами аукционов, на карточном столике стоял недопитый стакан. — «Выписан вчистую! — воскликнул он. — Чертовская потеря времени и денег».

До нее никогда не доходило, что причиной его внезапного решения жениться на ней — и поспешность, с какой он это устроил, — было сознание, что он в любой момент может умереть. До посещения врача он мыслил о будущем в перспективе лет, а при удаче — десятилетия или больше. Но когда он тем вечером раскладывал пасьянс, он уже знал, что его будущее измеряется месяцами, возможно, даже днями?

Почему он не рассказал ей? — с горечью спросила она себя. Но, конечно, он не мог этого сделать. Это значило бы для него пойти против собственного кодекса чести. Его приводила в ужас мысль, что она будет считать его инвалидом. Ему нужно было жениться на ней, потому что он, возможно, будет не в состоянии сделать этого после, ему нужно было срочно написать завещание, на случай, если он умрет до того, как успеет произвести полные формальные изменения по перераспределению состояния, ему нужно было завещать ей претворить его намерения в жизнь, потому что он больше не был уверен, что успеет сделать это сам…

— Я сказал, что сам говорил с врачом, — громко повторил де Витт, словно она была глухая.

Ей был противен звук его голоса, напыщенный тон человека, сверх всякой меры уверенного в собственной значимости. Де Витт, убедилась она, мог быть редкостным хамом, когда считал, что дело сойдет ему с рук, и он, ясное дело, считал, что это ему сойдет, когда он разговаривает с ней.

— Я вас слышала, — бросила она. — Вы полагаете, будто я знала, что Артур умирает, и заставила его жениться на мне и написать новое завещание.

Он слегка сбавил обороты.

— Я ничего такого не имел в виду, но у меня возникала мысль, что вы могли… — он сделал паузу, затем вывернулся, — воспользоваться преимуществом.

— Я протестую, де Витт! — сказал Стерн. — Моя клиентка здесь не для того, чтоб ее оскорбляли.

— А я, надеюсь, и не оскорбил ее, советник. Я просто обращаю внимание на состояние рассудка моего покойного шурина. Позвольте мне внести ясность, что семья Баннермэнов не имеет дурных намерений по отношению к вашей клиентке. — Почему, спросила она себя, никто из них не называет ее по имени? — Они просто озабочены судьбой Треста. И защищают свои права, нарушенные неожиданным капризом умирающего.

Стерн пожал плечами.

— Неожиданным, может быть. Капризом — мы отрицаем, и вы не сможете этого доказать.

— Капризом, мистер Стерн. — Де Витт даже не потрудился скрыть пренебрежение в голосе. — Вы знаете, что это не одно из обычных ваших дел. Мы обсуждаем не несколько несчастных сотен тысяч долларов, оставленных по завещанию какого-нибудь галантерейщика. — Его усики образовали узкую, прямую линию над тонкими губами. Он что, их красит? — подумала Алекса. — Мы говорим о состоянии Баннермэнов!

Стерн выпрямился. Глаза его сверкнули.

— Не тычьте мне «галантерейщиком», де Витт! — рявкнул он. — Я знаю, на что вы намекаете, и не потерплю этого от какого-то кабинетного юриста с Уолл-стрит, который не вел ни одного процесса уже не один десяток лет!

Де Витт надулся как рассерженный индюк.

— Я ни на что не намекаю, мистер Стерн. Я глубоко уважаю ваших коллег. Некоторые из наиболее ценных моих сотрудников…

— Замолчите! — голос Алексы прозвучал так громко, что удивил ее и оглушил Стерна и де Витта. — Вы оба! Я не заинтересована в деньгах.

Наступила тишина. Де Витт полузакрыл глаза, словно бы погрузившись в свои мудрые мысли, и разглаживал усики. Стерн бросил на нее сердитый предупреждающий взгляд.

— Ради Бога, Алекса, позвольте говорить мне, — взмолился он.

— Нет. Я вышла замуж за Артура не из-за денег. Я вышла за него, потому что он меня просил… потому что он хотел этого. Семье Баннермэнов и мне придется сосуществовать друг с другом.

— Вот как? — Взгляд де Витта блуждал по кабинету, словно что-то ища, — задержался сначала на полуоткрытой двери в конференц-зал, затем вернулся, чтобы мрачно упереться в лицо Алексы. — Мистер Стерн имеет полное право защищать ваши интересы, молодая леди. За это вы ему и платите. Но вам лично по средствам продолжать борьбу через суд? Не говоря уж о потере времени, о сложностях, об огласке.

— Это не ваше дело, — отрезал Стерн.

— Верно. Но я — разумный человек. Говоря прямо и без предубеждения, независимо от позиции, которая будет занята в будущем, семья тоже готова вести себя разумно. Судебный процесс как ведение военных действий — последний и самый дорогостоящий способ разрешать споры. Полюбовное соглашение всегда лучше, чем передача дела в руки судьи и присяжных, особенно когда затронуты семейные интересы. Я могу убедить их быть щедрыми, при определенных условиях. Очень щедрыми.

— Какие же это условия, мистер де Витт? — спросила она, упредив вмешательство Стерна.

— Так называемое новое завещание, конечно, должно быть снято с повестки… для начала.

Стерн снова бросил на нее предупреждающий взгляд.

— Не думаю, что моей клиентке следует это комментировать.

Де Витт громко откашлялся.

— Да, конечно, — сказал он. — Для этого существуем мы, юристы. Чтобы обсуждать различные щекотливые вопросы.

Алекса с трудом сдерживала нетерпение — и ярость. Ее раздражало, что ее называют то «молодой леди», то «моей клиенткой». Она не видела ясно своего будущего — возможно, ей придется завоевывать его шаг за шагом, но она не собиралась сдаваться без борьбы.

— Я здесь не для того, чтобы торговаться, мистер де Витт, — твердо сказала она, — я хочу встретиться с родными Артура. Поговорить с ними. Не через адвокатов. Лицом к лицу. Рассказать им, что было у Артура на уме.

Де Витт был ошеломлен.

— Это вне обсуждения.

Вынести этого она уже не могла. Встала, собрала свои вещи и повернулась к де Витту:

— Тогда нам больше не о чем говорить. В таком случае я обращаюсь к прессе.

К ее удивлению, это сработало. Кадык де Витта задергался. Она явно попала в точку. Семья Баннермэнов смертельно боялась огласки. Следует запомнить это на будущее. Она не могла не заметить, что и сам де Витт страшно испугался. Кого? Роберта? Старой миссис Баннермэн? Почему?

Глаза де Витта забегали.

— Вы ведь не сделаете того, правда? — голос его звучал подуприглушенно. — Шумиха в прессе? Что бы сказал Артур?

— Понятия не имею. Если они не проявят благоразумия, я собираюсь поведать свою историю миру — все, что мне известно.

Ей было нелегко повышать голос, особенно на человека, годящегося ей в отцы. Однако земля не разверзлась, дабы поглотить ее, на де Витта же ее вспышка произвела впечатление.

— Я подумаю, — неохотно сказал он. — Большего я обещать не мшу. Это зависит не от меня.

— Я не собираюсь ждать долго, мистер де Витт. Мысль о пресс-конференции нравится мне не больше, чем вам, и я не хочу доводить дело до суда — если вы меня не принудите. Но я не собираюсь сидеть сложа руки и позволять обращаться с собой как с продажной девкой.

— Двадцать четыре часа, де Витт, — бросил Стерн. — После того я собираю документы, чтобы представить полную и всестороннюю финансовую информацию для моей клиентки. И созываю пресс-конференцию, чтобы сообщить о ее замужестве с Баннермэном.

Де Витт встал.

— Я сказал, что подумаю!

Стоя, отметила Алекса, де Витт выглядел гораздо более впечатляюще. Над ней он возвышался как башня. Проводив ее к двери, он пожал ей руку.

— Благодарю, что зашли побеседовать, молодая леди.

Она посмотрела прямо ему в глаза — или настолько прямо, насколько могла, учитывая его преимущество в росте.

— Я устала от обращения «молодая леди», мистер де Витт. Предпочитаю, чтоб отныне меня называли «миссис Баннермэн», если вы не возражаете.

Он вспыхнул — от смущения или от ярости, трудно было определить.

Алекса услышала — или подумала, что услышала — знакомый звук. Она едва не обернулась в поисках Артура. Это был, несомненно, его смех — низкий, глубокий, отрывистый как отдаленный гром.

Решив, что ей померещилось, она вышла вместе со Стерном, оставив де Витта наедине с его проблемами, пока последнее слово было за ней.

— Тебе не следовало смеяться. Она, должно быть, догадалась, что ты здесь и подслушиваешь.

— Ну и что? Она бы все равно догадалась, по тому как ты все время озирался через плечо.

— Это полное неприличие. Хотел бы я никогда на это не соглашаться.

— Это война, Корди. На чьей ты стороне?

— Я не нуждаюсь, чтоб мне читали лекцию о моих обязанностях после сорока лет работы юристом.

— И долго бы ты продержался как юрист, не имея в клиентах семью Баннермэнов? Извини, что я оскорбил твою законопослушную чувствительность, но я должен был знать, чего она хочет.

— Ну вот, ты ее слышал. Что ты думаешь?

— Она держит тебя за глотку, старина.

— Чепуха. Я согласен, что она более агрессивна, чем я ожидал. Когда я впервые ее встретил, она производила впечатление довольно робкой девицы.

— Да? Она окрутила отца, заставила его изменить завещание и без приглашения явилась на его похороны. Мне это не представляется робостью, Корди. Она также достаточно хитра, чтобы нанять своим адвокатом этого сукиного сына Стерна.

— На меня не произвело впечатления то, как вел себя Стерн.

— Он позволил ей говорить. Думаю, с его стороны это был очень удачный ход. Не многие юристы для этого достаточно умны. Не стоит недооценивать его, Корди. Он чертовски крепко припер меня к стене по поводу финансового соглашения с Ванессой.

— Любой юрист мог бы «припереть тебя к стене», как ты выражаешься, Роберт, учитывая обстоятельства. Я бы позволил ей сделать свой ход, если хочешь услышать мой совет.

— Вот как? Почему?

— Давай считать, что она на это пойдет — а она, возможно, не пойдет. Но, предположим, пойдет. Она созовет пресс-конференцию, даст несколько интервью, создаст ненадолго шумиху — скандал не национального масштаба, конечно, но это, вероятно, в любом случае произойдет. Дело в том, что чем больше она расскажет газетчикам, тем больше мы будем знать, и тем сильнее мы будем выглядеть в суде.

Роберт Баннермэн зажег сигарету и отрицательно покачал головой.

— Никоим образом, дядя Корди. Во-первых, бабушке это совсем не понравилось бы. И мне тоже. Это чертовски рискованно. Зачем позволять ей делать первый выстрел? Когда у нас будет что-нибудь, что можно использовать против нее, мы сообщим это прессе. До этого же, чем меньше сказано, тем лучше.

— С чего ты взял, будто что-то найдешь. Мне она кажется совершенно открытой книгой.

— Таких не бывает, Корди. Нужно только копнуть поглубже.

— А если ничего не выкопаешь?

— Ищите и обрящете, как выразился бы наш дорогой Эммет.

— Я этого не слышал, Роберт.

— Отлично. Я не собираюсь вступать с юристом в дискуссии по вопросам этики. Мы просто дадим ей то, что она хочет.

— Я не уверен, что это умно.

— Я скажу тебе, что не умно, Корди. Не умно позволять ей являться перед публикой со своей историей, прежде, чем у нас будет собственная. Я должен кучу денег куче людей, и большинство из них давало мне взаймы только потому, что знали: в один прекрасный день я унаследую состояние Баннермэнов, все, без оговорок. Я собираюсь выдвигаться в губернаторы — не читай мне лекций о политике, я о ней знаю больше твоего — и собираюсь победить. Я не могу сделать это без денег, без больших денег, и не получу их, если не оплачу долгов по своей последней кампании. Ты меня понял? Я не желаю, чтоб малышка мисс Уолден, или как там ее проклятая фамилия, сообщила «Нью-Йорк таймс», что она контролирует состояние. Оно мое, Корди, и должно остаться моим Бог свидетель, я ждал этого достаточно долго. — В его глазах блеснула ярость.

— Но не достаточно терпеливо, Роберт. Ты знаешь, что думал твой отец, так же хорошо, как и я.

— Он умер. Нам придется обходиться без его советов. И твоих, при необходимости.

— Не угрожай мне, Роберт, — нервно произнес де Витт.

— Это не угроза. Если мисс Уолден победит, первое, что она сделает, это отберет у тебя, Корди, ведение юридических дел семьи. Ты это знаешь. И знаешь, что Элинор не будет жить вечно. Я — твоя единственная опора, если ты не хочешь гоняться за клиентами на старости лет.

— Я — богатый человек, Роберт, — без особой убежденности сказал де Витт.

— С большими запросами. В любом случае, дядя Корди, если выражаться точнее — у тебя богатая жена. Если бы дорогая тетя Элизабет знала о тебе то, что знаю я… например, о прелестной маленькой квартирке в отеле «Карлайл»… за которую платит она, если бы потрудилась проверить счета твоего траста… Но зачем нам с тобой ссориться? У нас общие интересы. Ты хочешь сохранить в семье свой юридический бизнес. Я хочу сохранить в семье состояние.

Де Витт моргнул.

— Ты не сможешь шантажировать меня, Роберт, — сказал он, но это было пустым сотрясением воздуха.

— Дерьмо! Покажите мне мужчину, который не хочет, чтоб жена считала его верным, и я возьму его за яйца. — Он встал и затушил сигарету. — Передай даме, что мы с ней встретимся.

— Мы? Элинор никогда не согласится. Ты это знаешь.

— Мисс Уолден тоже знает. Она не дура. Скажи ей, что с ней встретятся Сесилия, Пат и я. Этого будет достаточно, чтоб на некоторое время ее утихомирить.

— А если она будет настаивать на встрече с Элинор?

— Да ради Бога, не будет, Корди. У нее достаточно здравого смысла, даже ты способен это заметить. Скажи ей, что бабушка больна. Скажи, что она все еще в трауре. Скажи что угодно, здесь трудностей не возникнет.

— С чего ты взял, будто Сесилия согласится?

— Это мои проблемы. Сесилии придется проглотить пилюлю. Мы покупаем время, вот и все.

Де Витт потеребил усики, словно желая убедиться, что они на месте.

— Я сомневаюсь, умно ли привлекать Сесилию.

— Умно? — Роберт бросил на него взгляд, который большинство людей обратил бы в камень, но де Витт, привыкший к нему, просто слегка покраснел.

— Я имею в виду — в ее душевном состоянии.

— Если она может выдерживать несколько тысяч голодающих угандийцев в течение года, сможет выдержать один час с мисс Уолден.

Де Витт собрал всю свою храбрость, надул щеки, выдохнул, и смирился.

— Возможно, — медленно произнес он, потом зачастил: — Думаю, тебе подобает держаться подальше от этой молодой женщины. Лучшая стратегия — опротестование завещания. Это слабый документ. Очень уязвимый, с моей точки зрения.

— Вот как? — Голос Роберта был холоден. — А что думает Букер?

— Я не консультировался с Букером.

— А я консультировался. Он, кажется, считает, что завещание могут утвердить.

— У меня в таких делах больше опыта, чем у Букера. Судьи ненавидят документы, которые не составлены юристами.

— А если мы проиграем? — Тон Роберта ясно выражал, что именно он думает о поражении.

— Мое профессиональное суждение — нет.

— Забудь свои профессиональные суждения, раз существует вероятность, что мы проиграем.

— Такая вероятность есть всегда, — неохотно пробормотал де Витт. — Но очень малая, с моей точки зрения.

— Меня не волнует, насколько она мала, Корди. Мне нужна уверенность. А не решение, которое зависит от того, как какой-нибудь запродавшийся демократам судья относится к рукописным завещаниям. Особенно, когда замешан республиканский лидер, выдвигаемый в губернаторы.

— Лидер?

— Я поставил целью стать лидером, Корди. Сейчас не время затевать затяжной судебный процесс по опротестованию завещания. Нужно заняться браком, Корди.

Если брак не законен, завещание ничего не стоит. Оно даже не существует.

— Я это превосходно сознаю, Роберт. Мы прочешем этот брак частым гребнем, начиная с Джека.

— Роди Бога! При чем тут Джек?

— Он засвидетельствовал брак. Нужно доказать, что Артур не отвечал за свои действия. Он мог, например, быть слишком пьян, чтоб даже сознавать, что он делает.

— А если не был? Вспомни, их поженил судья.

— Все равно, возможность есть. Ее можно развить.

— Это долго. Это ненадежно. И я не думаю, что присяжные сочтут женитьбу на девице Уолден доказательством умственной неполноценности. Во всяком случае присяжные-мужчины, принимая во внимание такие ноги, как у нее. Проблема в том, что в действительности мы ничего о ней не знаем. — Он побарабанил пальцами по столу, потом встал и принялся расхаживать по комнате, как заключенный по камере. — Пошли Букера в Иллинойс.

— Букера? В Иллинойс? Зачем? Твой отец и девица Уолден поженились здесь.

— Потому что она приехала из Иллинойса, Корди.

— Позволь мне напомнить, Роберт, что Элинор велела тебе держаться в стороне!

— Если она не узнает, это никому не повредит. А ты ей ни слова не скажешь, или я торпедирую твою сексуальную жизнь с такой скоростью, что ты и охнуть не успеешь! Здесь мои ребята могут узнать о мисс Уолден все — от размера ее лифчика до имен и адресов всех ее любовников, но не думаю, чтоб они сумели работать так же удачно в каком-нибудь Богом забытом фермерском городишке на Среднем Западе.

— С чего ты взял, что Букер будет лучше? И что ты собираешься искать?

— Я не знаю, что искать, однако за что-то всегда есть возможность зацепиться. А Букер — лучшая кандидатура. Он — юрист, он умен, у него хорошие манеры, он действует не агрессивно и не навязчиво. Послушай, уж если он смог заставить Сесилию влюбиться в себя, то друзей и родственников мисс Уолден сумеет разговорить без особого труда. Он выглядит честным.

— Он и впрямь честен.

— Он также честолюбив. Если у него под носом замаячить возможностью старшего партнерства, думаешь, это его не вдохновит?

— Еще слишком рано предлагать Букеру место старшего партнера.

— Да брось. Если бы Сесилия вышла за Букера, тебе все равно пришлось бы сделать его старшим партнером. Кроме того, тебе и не нужно ничего ему обещать. Просто осторожно затронь эту тему. Предоставь Букеру возможность самому сложить два и два. Я сам всегда смогу обронить намек.

— Я не хочу, чтобы ты вмешивался в мои дела, Роберт.

Роберт перестал ходить и взглянул на де Витта так, словно потерял к нему всякий интерес.

— Это понятно, — скучающе произнес он. — Действуй, как сочтешь нужным, дядя Корди. Но для страховки пошли Букера в Иллинойс, и дай ему найти то, что мы можем использовать.

— Ты говоришь так, будто уверен, что он обязательно нечто найдет.

Роберт замер, взявшись за дверную ручку.

— Да? Все, что я знаю о ней, мне известно из выпусков новостей. Она в семнадцать лет уехала из дома в большой город.

— Так поступают многие девушки.

— Спасибо, знаю, — фыркнул Роберт. — Они приезжают сюда, чтобы стать фотомоделями или актрисами. Я их трахал десятками. Но вот что интересно, Корди. Мисс Уолден ни разу не возвращалась! Я читал интервью с ее матерью в «Нью-Йорк пост», всего несколько строчек, прежде чем она выставила репортера. Миссис Уолден не видела дочь больше шести лет, Корди. Ни на Рождество, ни на День Благодарения, ни разу после ее отъезда. — Он отворил дверь и махнул на прощанье, с циничной усмешкой. — У меня на подобные вещи нюх, Корди, и он подсказывает мне, что за мисс Уолден что-то нечисто. Может быть, ее не хотят видеть дома. Так давай узнаем, почему.

Алекса позвонила в дверь квартиры Роберта Баннермэна на Парк авеню, чувствуя себя пророком Даниилом в женском варианте у входа в львиный ров. Однако вряд ли она имела право жаловаться — она была здесь по собственному выбору, несмотря на яростные протесты Стерна. Она сама не была уверена, чего ожидает от этой встречи, или, точнее, не могла выразить словами, чтоб это не прозвучало наивно, даже для нее самой.

Она не ждала, что своим очарованием победит их враждебность, для этого слишком много было поставлено на карту — но, по крайней мере, надеялась доказать им, что она — не расчетливая авантюристка, каковой они ее, безусловно, считают.

Горничная приняла у нее пальто и проводила в комнату, которую Алекса быстро обвела взглядом. Она показалась ей похожей на комнату отдыха для пассажиров первого класса при крупном аэропорте, и ее взгляд запнулся при виде Роберта Баннермэна, который встал, чтобы поприветствовать ее. Он был так похож на отца, что от потрясения она едва не охнула.

По правую руку от него, слегка позади, стоял Патнэм, младший из детей Баннермэна, совершенно не похожий ни на отца, ни на старшего брата. Лицо Артура с первого взгляда казалось суровым и аристократичным, лицо Роберта — энергичным, но у Патнэма те же самые черты выражали какую-то детскость — добродушие, доверчивость и, возможно, некоторое озорство. Алексе он почему-то напомнил крупного дружелюбного пса, может быть, лабрадора или ньюфаунленда. По меркам семьи, ему следовало по крайней мере два месяца назад подстричься, и он порезался при бритье, оставив пятнышко крови на воротничке рубашки. В поношенной спортивной твидовой куртке и стоптанных туфлях он смахивал на студента. Один носок у него слегка отличался по цвету от другого — признак холостяка, не имеющего прислуги.

— Мой брат Патнэм, — представил его Роберт. — Сеси… Сесилия… немного запаздывает.

— Как обычно, — добавил Патнэм.

— Кто бы говорил… — Роберт улыбнулся, быстрой, снисходительной улыбкой старшего брата, но в его голосе послышалась резкая властная нота. Алекса отметила, что Патнэм не только не улыбнулся в ответ, но и на лице о появилось едва скрываемое выражение страдальческого негодования, словно он отвык от обычая подчиняться старшему, и ему нелегко привыкать к этому сызнова.

Возникла горничная. Алекса попросила «Перье». Роберт велел подать виски с содовой — в точности то, что пил его отец. Алекса гадала, имеет ли это какое-то значение. Она заметила, что у него также отцовская манера разговаривать со слугами — не то чтобы невежливая, но отрывистая, безличная, не глядя в глаза, словно прислуга невидима — манера, которой никогда нельзя научиться, потому что она вырабатывается только тогда, когда вырастаешь среди множества людей, чьей единственной задачей является забота о твоих удобствах.

— Я бы выпил пива, — сказал Патнэм, улыбаясь горничной с непосредственностью, доказывающей, что он не обладает талантом отца — или старшего брата — обращаться со слугами как с невидимками. Алекса спросила себя, был ли это естественный демократический порыв, проявление мятежа против семейных традиций, или просто тактическая уловка, чтобы разозлить Роберта. Если последняя, то она, безусловно, удалась.

— Здесь тебе не коммуна хиппи! — фыркнул Роберт. — Мы не держим пива!

Патнэм улыбнулся, радуясь, что сумел спровоцировать брата, и с преувеличенной вежливостью попросил у горничной мартини. Он, казалось, составил себе целый репертуар мелких выходок, раздражающих Роберта — залп булавочных уколов, подумала Алекса.

— Сесилии все это слишком не нравится, — сказал Роберт. — Надеюсь, вы проявите к ней снисхождение. Она все еще очень расстроена.

— Понимаю, — она взглянула ему в глаза. — Так же, как я.

Он кивнул.

— Конечно. Честно говоря, я выбился из сил, пытаясь заставить ее прийти. В конце концов, ее убедил Букер. Он придет вместе с ней. — Роберт улыбнулся. — Для моральной поддержки, как вы понимаете.

Она нахмурилась. Стерн дал ей недвусмысленные инструкции. Если на встрече будет присутствовать юрист, он тоже должен прийти.

— Все это очень мило, — сказала она Роберту, — но я думала, что мы собираемся обойтись без юристов.

Роберт улыбался.

— Он придет как член семьи.

— Он не член семьи.

— Я с вами согласен, но Сесилия считает его таковым, когда у нее есть настроение. Окажите мне любезность, пожалуйста. Смиритесь с этим. Вы поймете меня лучше, когда встретитесь с Сесилией.

Алекса кивнула. Она вовсе не была убеждена. Просто Роберт быт так похож на отца, что она обнаружила, как легко может уступить.

— Вам нечего бояться его присутствия, поверьте, мисс… — он сделал паузу и встряхнул головой. — Вы не возражаете, если я буду называть вас Алекса? Мисс Уолден, без сомнения, будет звучать провокационно, однако для нас существует только одна миссис Баннермэн. После смерти матери, конечно.

— Алекса меня вполне устроит.

— Хорошо. Тогда, пожалуйста, называйте меня Робертом. Каковы бы ни были наши принципиальные позиции, незачем прибегать к бесполезным формальностям. — Он посмотрел на дверь, потом бросил быстрый взгляд на часы. — Вы родом из Иллинойса, не правда ли, Алекса? — у него был дипломатический дар заполнять время светской болтовней. — Из страны фермеров?

— Да.

— Отец когда-то хотел быть фермером, вы это знали? В детстве он любил ферму больше всего в Кайаве. Его невозможно было вытащить оттуда. Дед в конце концов заставил его изучать юриспруденцию — будучи Баннермэном, он не мог тратить жизнь на то, чтобы убирать в копны сено и приглядывать за скотом. Думаю, ему было бы лучше, если б он занимался фермой, в то время как кто-нибудь другой занимался состоянием, но это не было написано ему на роду.

Он сделал легкий жест сожаления, однако его ироническая улыбка намекала на то, что он считает интерес отца к сельскому хозяйству эксцентричным, или, возможно, просто неподобающим.

— Он скучал по Кайаве, — сказала Алекса. — И много говорил о ней.

Роберт задумчиво отпил виски.

— Вот как? Мать всегда жаловалась, что не может удержать его там больше, чем на два дня.

В холле послышались голоса. Роберт бросил на Патнэма быстрый предупреждающий взгляд, как сержант, сообщающий рядовому о прибытии проверяющего офицера, затем направился к двери, чтобы поприветствовать сестру.

Алексе померещилось, что в комнате внезапно упала температура, как будто одного присутствия Сесилии Баннермэн, даже по другую сторону двери, было достаточно, чтобы заставить братьев занервничать, хотя и на разные лады. Лицо Роберта выражало искреннее сострадание — настолько сильное, что Алекса могла бы ожидать появления инвалидки, если бы уже не видела Сесилию Баннермэн на похоронах. Что было написано на лице Патнэма, прочитать было сложнее, но Алекса подумала, что различает там намек на раздражение и даже ревность, смешанные с нервозностью маленького мальчика, не выучившего уроков и ожидающего прихода учительницы.

Алекса встала. Роберт подошел к двери, обнял сестру и провел ее на середину комнаты, оттеснив Букера в сторону. Нет, поправилась Алекса, он не просто обнимает Сесилию, он обхватил ее, будто она может в любую минуту упасть без его поддержки. Его пальцы так крепко вцепились в ее руки, что костяшки побелели.

Объект его заботы не казался Алексе, честно говоря, ни особенно слабым, ни близким к обмороку. Сесилия была высокой, крепко сложенной, дочерна загорелой, с теми же ярко-синими глазами, как у других членов семьи, и грубо обрезанными, выгоревшими на солнце светлыми волосами. Она, похоже, была не слишком довольна тем как Роберт хлопочет над ней, но точно сказать было трудно. У нее был привычно надутый вид, словно мир разочаровал ее много лет назад, и нет причин ожидать, будто что-то изменится к лучшему.

Если б она потрудилась употребить хоть немного косметики, сделать что-нибудь со своими волосами, и надеть что-либо более нарядное, чем старая черная юбка до колен, выглядевшая так, словно сохранилась у нее со времен колледжа, и черная блузка с хомутом, Сесилия могла бы быть изумительно красивой женщиной. Алекса задумалась, на каком этапе жизни она решила, что не хочет ею быть, и почему. Она даже не носила украшений, кроме дешевых мужских ручных часов. Ее ногти были коротко остриженными, квадратными, как у мужчины, с достаточно неровными краями, чтобы предположить, что она имеет привычку их грызть.

Они мгновенье стояли в неловком молчании, пока горничная не внесла виски для Букера — он выглядел так, будто в нем нуждается, и стакан апельсинового сока для Сесилии. Букер наконец набрался храбрости, чтобы подойти и пожать Алексе руку, хотя довольно вяло, словно его в любое время могли обвинить в нелояльности.

Роберт, как старший в семье, ясно сознавал, что обязан разбить лед.

— Сеси, — произнес он, настолько смягчив голос, что это прозвучало почти шепотом, — это… хм… Алекса.

Сесилия уставилась на Алексу, прикусив губу, и села, твердо стиснув колени и лодыжки, в лучшем стиле выпускного класса.

— Как поживаете? — процедила она сквозь сжатые зубы.

Алекса не ожидала симпатии от Сесилии Баннермэн, но прямая злобная враждебность, которую та даже не потрудилась скрывать, выводила из себя.

— Держусь, как могу, при данных обстоятельствах, спасибо. Поверьте, мисс Баннермэн, для меня это так же тяжело, как для вас.

— Тяжело? С чего вы взяли? Оскорбительно, да, конечно, но не тяжело. Отец был мужчиной. Я не сомневаюсь, что у него были любовницы. Но он не привозил их в Кайаву и не обязывал нас встречаться с ними.

Алекса почувствовала себя так, как будто ей дали пощечину.

— Я не была его любовницей. Я была его женой.

— Вы были его любовницей. Теперь вы заявляете, что стали его женой в последнюю минуту. Позвольте мне быть откровенной, раз уж вы заставили нас придти. Никто, и я последняя, не осуждает бедного папу, что он захотел немного утешения на старости лет. В конце концов, он имел право получить удовольствие. И при определенных обстоятельствах я была бы даже благодарна женщине, которая ему эти удовольствия предоставила. Но совсем другое дело признать ее — вас — членом семьи.

Однажды, в школе, Алексе тогда было лет десять или одиннадцать — одна девочка обвинила ее в краже авторучки. К несчастью, обе авторучки были одинаковы. Алекса почувствовала, как на нее накатываются волнами, словно в преддверии землетрясения, шок, вина, страх, и ярость — ярость прежде всего на себя, за то, что она испытывает страх и вину, хотя ни в чем не виновата. И пока она стояла, борясь со слезами, ей хотелось быть мальчиком. Каждый из ее братьев в сходных обстоятельствах пустил бы в ход кулаки. Возможно, это был единственный случай в жизни, когда она пожелала стать мальчиком. К своему ужасу, те же чувства обрушились на нее и сейчас. Она бы с радостью сбила Сесилию с ног и молотила бы ее головой об пол, пока та не взмолилась о милосердии, но вместо этого Алекса снова испытывала стыд и вину, обращающиеся в ярость. Она сосчитала до десяти, и к ее удивлению, это помогло.

— Он любил меня, — сказала она ровным голосом, стараясь не выдавать неприязни. — И мы были женаты, мисс Баннермэн. Вам придется признать это, потому что это правда.

— Я не собираюсь признавать ничего подобного. Я здесь потому, что меня попросил Роберт. Я делаю, что могу, и то, что должна, при условии, что это ему на пользу, но меня оскорбляют ваши претензии на моего отца.

— Сеси, довольно! — сказал Роберт. Он встал позади нее, положив руки ей на плечи, словно стремился удержать сестру на месте и помешать ей встать. — Ты слишком расстраиваешься, — прошептал он. — Это не годится.

— Думаю, нам следует выслушать, что… миссис Баннермэн… хочет сказать. — Тон Букера был продуманно нейтрален. Слова «миссис Баннермэн» он произнес так, словно надеялся, что они пройдут незамеченными, но они, напротив, породили долгое молчание, причем все потрясенно уставились на него. Взгляд Сесилии, казалось, тщился обратить Букера в камень, но тот лишь слегка смутился.

Роберт, отойдя от сестры так, что бы сна не могла видеть его лица, криво улыбнулся Алексе и пожал плечами.

— Букер прав, — сказал он. — Мы собрались, чтобы поговорить. Думаю, нам нужно выслушать, что у вас на уме… Алекса.

Во-первых, то, что я не собираюсь терпеть оскорбления.

— Прошу прощения. Вы должны сделать снисхождение, поскольку для Сесилии — и для всех нас — это было огромным потрясением. Никто из нас не имел причин полагать, что отец совершит такой неосторожный и… ошеломляющий шаг.

— Он не замышлялся как ошеломляющий. И я не уверена, что он был таким уж неожиданным. Он собирался сообщить вам новость в день своего шестидесятипятилетия.

— Но до этого еще почти год. Вы хотите сказать, что до того времени он намеревался держать брак в тайне?

— Да, он так решил. Он обдумал все очень тщательно.

Сесилия закрыла глаза словно от боли.

— Я не верю, чтоб он вообще о чем-то думал. Он слишком много пил. Он был стар и болен, и вы воспользовались его слабостью. Я знала своего отца лучше вас. Он не сделал бы ничего подобного, если б был в здравом уме.

— Я знала его лучше, чем вы думаете, мисс Баннермэн. Он точно знал, что делает. Мне больно говорить это, но если бы вы трое были ближе к нему в последние несколько лет, вряд ли бы он женился на мне. Правда состоит в том, что он был одинок.

Взяв свой бокал с кофейного столика, Роберт он сел рядом с Сесилией и погладил ей руку, словно она нуждалась в постоянном ободрении.

Никто не хотел отвечать за последствия, если Сесилия расстроится, даже Роберт, — или еще больше расстроится, ибо именно ее расстройство заставляло всех выдвигать ее на первое место. Единственное, что Сесилия не могла позволить — это улыбки.

Она и не улыбалась. Под ее глазами были темные круги, губы кривились в ярости.

— Одинок? — спросила она голосом удивительно низким и хриплым. Этот голос был бы сексуален в любой женщине, которая не убила бы в себе всякую сексуальность столь решительно, как Сесилия. — Одинок? — Она театрально подчеркнула это слово, как если бы Алекса только что изобрела его или, возможно, неуместно употребила. — Что вы можете в этом понимать? Я бы осталась дома приглядывать за отцом, если б он захотел, и он об этом знал.

Алексе показалось сомнительным, чтоб Артур захотел «присмотра» от дочери.

— Он не был инвалидом. И не нуждался, чтобы за ним «присматривали». Он просто был одинок.

— Он спивался, — сказала Сесилия.

— Он не спивался, — настаивала Алекса, стиснув руки до побеления суставов, словно стремилась удержаться от того, чтобы не ударить Сесилию. — Он пил несколько больше, чем ему следовало, но после того, как мы познакомились, перестал это делать.

— Он был пьян, когда встретил вас в Метрополитен-музее на вечере попечителей, — заявила Сесилия. — Дядя Корди его видел. Он сказал, что поведение отца скандализировало общество.

— Он выпил пару бокалов, и мы танцевали. Что в этом скандального? Мистер де Витт не понимает, о чем говорит.

— Кортланд де Витт знал моего отца больше сорока лет. Полагаю, он бы легко догадался, был тот пьян или трезв.

— Ваш отец не любил Кортланда де Витта, и это чувство было взаимным. Мистера де Витта нельзя назвать беспристрастным свидетелем.

— Не думаю, чтоб вы вообще близко знали отца. Кортланд был его лучшим другом. Или вы нарочно искажаете отзывы отца о нем в собственных корыстных целях, или он был так тяжело болен и пьян, что не осознавал половины им сказанного.

— Сеси, пожалуйста, это ни к чему не приведет. — Тон Роберта был не столь решительным, сколь умоляющим, но, возможно, это была уловка. Сесилия прикусила губу и погрузилась в угрюмое молчание. — Мы примем как должное, что вы знали отца, — продолжал он. — Но мне несколько странно слышать, что он чувствовал себя «одиноким», как вы выражаетесь. Он делал все возможное, чтобы отдалить нас, даже Сесилию — а она-то из нас троих была ему ближе всех. К тому же у отца всегда был ужасный характер, и по мере того, как он старел и все больше пил, он просто не мог контролировать себя. Не слишком приятно говорить такое о родном отце, но он был подвержен припадкам ярости, во всяком случае, когда речь шла о его детях. Каждый раз, когда мы встречались, я боялся, что у него будет удар или сердечный приступ, и не могу сказать, что был удивлен, когда в конце концов это случилось. Он просто не мог мыслить рационально. Многие годы. И уж, конечно, не после смерти Джона.

— Он считал себя ответственным за это, — ровным голосом сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Хотя он сам затронул эту тему, одного упоминания о смерти Джона было довольно, чтобы Роберт сделался осмотрительным.

— Вот как? — осторожно спросил он. Глаза его нервно забегали, что резко контрастировало с его обычным уверенным взглядом. — Давайте не будем в это углубляться. Я просто хочу сказать, что отец не мог судить разумно, когда дело касалось его детей.

— Он был самым разумным человеком из всех, кого я встречала. А что до характера, то за все время, что мы были знакомы, я никогда не видела, чтоб он выходил из себя. Я не утверждаю, что он был святым, но он, конечно, не был пьяным чудовищем, каким вы его изображаете.

Роберт внезапно повел себя более миролюбиво. Боялся ли он, что она снова упомянет имя Джона? Во всяком случае он, похоже, решил не провоцировать ее.

— Я не говорю, что отец был «пьяным чудовищем». Я просто говорю, что у него был вспыльчивый характер.

— Я никогда не замечала этого, мистер Баннермэн. Человек, которого вы рисуете, ничем не напоминает моего мужа.

Рот Сесилии искривился, словно она внезапно откусила кусок лимона. Роберт продолжал дипломатично улыбаться.

— Пожалуйста, называйте меня Робертом, — мягко попросил он. — Мы договорились. Он все еще был зол на меня?

— Да, но он сожалел об этом. Он чувствовал, что это его вина. И хотел бы все исправить, но считал, что дело зашло слишком далеко и уже слишком поздно.

— Возможно, он был прав по обоим пунктам, Алекса. А Сесилия? Он был готов простить ее за бегство в Африку?

— Он вовсе не считал, будто ему есть за что прощать ее. Он скучал по ней. И часто о ней говорил.

— Да? Он, кажется, многое рассказывал вам о нас. — В его голосе была тень подозрительности.

— Что ж, вы были и остаетесь его детьми. Он постоянно о вас думал.

— Правда? Скажите мне, если он так много о нас думал, почему, по-вашему, он решил на смертном одре ниспровергнуть семейные традиции и передать контроль над состоянием в ваши руки — если новое завещание законно?

— Оно законно.

— Это мы еще увидим.

Она сознавала, что Роберт испытывает ее, но в чем — не понимала. Стоило лишь закрыть глаза, как она представляла, что говорит с Артуром. Ничто в голосе Роберта не позволяло заподозрить враждебности. Его тон был мягок, убедителен, преисполнен неподдельного интереса. Его пронзительные синие глаза, такие до боли знакомые, выражали симпатию, уважение к сложности ее положения, даже определенную степень дружелюбия.

Сесилия, которая выдернула свою руку у Роберта, явно утомившись от его забот, сидела словно погрузившись в транс в то время, как Патнэм и Букер, оба на ногах, сомкнулись за ее спиной, как для защиты.

— Не думаю, что мне следует это обсуждать, — сказала Алекса. — То есть, когда мы расстанемся, я должна сначала переговорить с мистером Стерном. Послушайте и постарайтесь понять: то, что ваш отец написал в завещании, было для меня такой же неожиданностью, как и для вас.

— Приятной неожиданностью?

— Вовсе нет.

Сесилия издала звук, напоминающий приступ удушья.

— Да неужто? — сказала она.

Ярость Алексы была так очевидна, что глаза Сесилии победоносно блеснули от радости: наконец-то она попала в цель.

Роберт не обратил внимания на выходку Сесилии, продолжая свой допрос, словно был юристом, игнорирующим неправильную реплику в суде.

— Вам, должно быть, приходило в голову, что выйдя замуж за отца, вы станете очень богатой женщиной?

— Я не думала об этом. — Сейчас же она на миг задумалась. Сказанное было не совсем правдой — она, конечно, думала об этом, но богатство никогда не казалось ей реальным. Если б у нее было время, она бы подумала о материальной стороне замужества с Артуром Баннермэном, — но времени ей не было дано. — Послушайте, — сказала она. — Я не знала, что Артур собирается написать новое завещание, и не имела ни малейшей причины думать, что он умрет. Я знала, что он хотел сделать с состоянием, потому что он мне много об этом рассказывал, но считаю, что он сделал бы это, даже если бы не встретил меня.

— Вот как? — спросил Роберт. — Пожалуйста, продолжайте, — добавил он с иронической усмешкой.

Она не была уверена, что он над ней не издевается, но решила не обращать внимания.

— Он чувствовал, что сделал недостаточно. Я имею в виду — недостаточно добра, — уточнила она, сознавая, что это звучит слишком серьезно. — Его отец и дед были великими филантропами, и он чувствовал, что не пошел по их стопам, пустил дела на самотек… То есть, возьмем Фонд Баннермэна…

Роберт рассмеялся.

— Возьмите его! Толпа скулящих яйцеголовых, распихивающих друг друга локтями, чтобы пробиться к кормушке.

— Артур считал не совсем так. Он думал, если процитировать его точно, что «Фонд выродился в пустое умствование», что вместо полезных добрых дел он не производит ничего, кроме тезисов докторов философии и левой пропаганды, а это совсем не то, чего хотел его отец… извините, ваш дед.

— Чертовски верно, — сказал Роберт. — Дедушка в гробу бы перевернулся, если б узнал, что Фонд выпускает доклады, рекомендующие ввести такие налоги на наследство, что оно съедается подчистую!

— У вашего отца были свои сомнения на этот счет. В любом случае, поскольку он не мог изменить Фонд, он хотел начать все сызнова — использовать богатство для добрых дел, но по более гуманной шкале. «Филантропия для людей как противоположность филантропическим институтам» — так он это называл.

Роберт, казалось, удивился.

— Филантропия для людей? Что это значит?

— Это значит — финансировать проекты, помогающие людям напрямую, вместо того, чтобы создавать огромные институты, выходящие из-под контроля как Фонд. — Она снова ощутила, что все это прозвучало излишне серьезно, но Артур страстно верил в свои идеи, и она хотела убедить его детей, как он убедил ее саму. — Это значит — узнавать нужды людей, вместо того, чтобы им что-то указывать. Ваш отец много об этом думал. Он искал способ вырваться из того, что он называл «филантропической башней из слоновой кости». Он хотел, чтобы деньги шли на улучшение условий жизни людей. Ему нравилось находить небольшие организации, делавшие то, что его интересовало, это было для него как хобби. Он спонсировал балетную школу в Гарлеме, школу традиционных ремесел для индейцев навахо, проекты того рода, о которых, казалось, никто больше не беспокоился. Он чувствовал, что должен соприкасаться с людьми непосредственно, а не просто строить новую библиотеку в Гарварде, или придумывать занятия для множества профессоров.

— Звучит как одна из завиральных идей Эммета.

— В этом нет ничего завирального. Он разрабатывал все в деталях. И, между прочим, он считал, что в идеях Эммета есть немало смысла. Во всяком случае, в некоторых.

— А проклятый отцов музей? Это тоже входило в его планы?

Идеи Артура казались ей столь разумными, что она была удивлена — и напугана — скептицизмом и враждебностью его детей. Роберта ей было легче понять, чем других — его гордость наследника была уязвлена, и его лишили богатства, которое он должен был считать «своим». Однако она не видела причин, по которым Сесилия и Патнэм должны противостоять планам Артура.

— Да, — сказала она. — Он планировал построить музей, хотя это была не единственная его задача. Он хотел чего-то большего, чем музей, видите ли. Он считал, что Музей современного искусства бесплоден, а музей Гуггенхейма — еще хуже. Артур мечтал о музее, который был бы общественным центром, был бы самодостаточен, где искусство бы привлекало людей, а не просто хранилось в четырех стенах…

— Я слышал все это раньше, — устало произнес Роберт. — Полная чепуха. Памятник отцовской суетности.

— Ничего подобного! — Алекса повысила голос. — Он тщательно все разработал. Я могу показать вам его планы…

— Я не собираюсь тратить на это время, — сказала Сесилия. — И не верю, что у отца было малейшее намерение сделать нечто подобное, а если он сделал, так был или безумен, или пьян, или под вашим дурным влиянием…

— Это абсолютная неправда! Он был человеком, обладавшим широким видением…

— И вы просите нас поверить, что он обсуждал все это с совершенно посторонней особой? — Сесилия, заметила Алекса, избегала смотреть в глаза, а когда она обращалась к ней непосредственно, то старалась сосредоточить взгляд на какой-то точке над головой Алексы. — Вы, возможно, заставили его подписать какой-то клочок бумаги, потому что он был стар и болен, но он никогда не предал бы собственную плоть и кровь.

— Я не «совершенно посторонняя», мисс Баннермэн. — Алекса позволила себе допустить гневную интонацию. — И если вдуматься, ваш отец по-настоящему позаботился о детях — обо всех вас. Ему не нравилось, что богатство сделало с его жизнью, и он решил не позволять этому повториться вновь.

Роберт пересел на подлокотник софы, небрежно заложив ногу за ногу. Он напоминал скорее элегантного старшекурсника, чем посла Соединенных Штатов, уже переступившего сорокалетний рубеж. Руку он положил на плечи Сесилии. Это был жест одновременно ласковый и собственнический — он, безусловно, больше походил на жениха, или бывшего жениха Сесилии, чем Букер, и, казалось, разработал целую серию приемов, призванных отодвинуть Букера на задний план, где, как полагал Роберт Баннермэн, ему самое и место.

— Тише, Сеси, — сказал он. — Дай Алексе договорить. — Он ободряюще ей улыбнулся. — Так что конкретно замышлял отец? Если уж он был так с вами откровенен?

— Он не хотел, чтобы отныне контроль над Трестом был сосредоточен в руках одного человека.

— Знаете, вы исключительно тактичная женщина. Но давайте говорить начистоту. Он не хотел оставлять его в моих руках, правда? Это из-за меня он беспокоился.

Она боялась сказать Роберту правду и вздохнула с облегчением, когда он сам затронул эту тему.

— Да, — тихо сказала она. — Но только отчасти.

Он кивнул. Казалось, он был слегка опечален, но отнюдь не удивлен и не оскорблен.

— Это очень давняя история, — сказал он. — Не стану утомлять вас деталями, они теперь не имеют значения. Отец так и не простил меня за то, что проиграл первичные выборы. Он переложил вину на меня, хотя я только исполнял то, что он от меня требовал. С этим так называемым новым завещанием он попытался нанести мне ответный удар. Могу лишь пожалеть о том, что он вовлек вас в эту убогую пародию на трагедию о царе Эдипе. Итак, я с точки зрения отца был недостоин управлять трестом?

— Он считал, что вы старались вырвать контроль у него из рук.

— Знаю. Это смешно. Он не управлял делами сам — и не мог, учитывая то состояние, в котором он находился после смерти Джона. Поэтому я постарался переложить ношу на свои плечи. Он прекрасно знал, что я делаю — я никогда не держал это в тайне. При всем уважении к бабушке, нельзя было ожидать, что она справится сама. Я хочу сказать, для нас есть более важные проблемы, чем сохранение скалы посредине реки Гудзон, или забота о том, чтобы слугам в Кайаве выплачивалось жалованье, хотя они давно уже одряхлели и получают пенсию. Когда отец восстановил свои силы — нет, будем говорить прямо, когда он более-менее справился с пьянством и вышел из депрессии, он обрушил на меня обвинение, что я якобы собирался снести Кайаву и построить на ее месте небоскреб из стекла и бетона. Полагаю, он говорил вам, что я использовал Трест в собственных целях?

Она кивнула, снова испытывая благодарность за то, что он сказал это сам.

— Господи! Сесилия знает, как все было на самом деле. И Патнэм знает правду, верно, Пат?

Патнэм, явно очнувшись от каких-то своих мыслей при звуке собственного имени, пожал плечами. Выражение его лица было трудно понять, но Роберт предпочел истолковать его как согласие.

— Видите! Они так не думают. Бабушка так не думает. И де Витт так не думает. Это все плод воображения отца, нет-нет, дайте мне закончить. Вас нельзя винить, я это знаю. Вы верите в то, что вам рассказал отец. И почему бы вам не верить? Только это неправда.

Он, казалось, был совершенно уверен в этом.

— Послушайте, здесь тридцать или сорок лет семейной истории. Нельзя ожидать, чтоб вы появились на сцене в последнюю минуту и сразу во всем разобрались. Знаете вы это или нет, но отец просто стремился мне отомстить и одновременно сломать семейные традиции.

— Так только кажется, — возразила она. — Его замысел был в том, чтоб об этом позаботилась я, если его не будет в живых. Поймите — то, что случилось, — не моя вина. Если бы Артур был жив, он бы сделал это сам. Он собирался рассказать вам обо мне, затем разъяснить свои планы. Когда же узнал, что может до этого не дожить, он передал контроль мне, чтоб я сумела сделать то, что он замыслил. Он доверял мне, понимаете? Я не могу этим пренебречь.

— Это тяжелая ноша. — В голосе Роберта не было ни тени иронии. Алексе подумалось, что он мог бы стать превосходным актером, но затем она сказала себе, что судит несправедливо. У нее нет причин полагать, что он неискренен. — Он дал вам контроль, понимая, что вы могли бы отказаться? Он, должно быть, исключительно вам доверял!

— Да. Не знаю, почему, это и неважно. Я не просила его, но дала ему обещание, и обязана его исполнить.

— Вы не обязаны исполнять его, Алекса, — продолжал он. — Есть десятки различных способов отвергнуть его и избавить себя и всех остальных от множества неприятностей. Оставьте свои претензии, поймите, что отец был не в здравом рассудке, когда писал свое последнее завещание. Вы будете богатой женщиной, богатой вдовой. Мы подпишем соглашение, какое вы захотите — на пять миллионов, на десять, на большую сумму, если станете настаивать, и вернемся к первоначальному завещанию, без судебной войны. Не станете же вы тратить на тяжбу ближайшие десять лет? А если вы победите — что вовсе не гарантировано, — неужели вы действительно хотите потратить всю оставшуюся жизнь на заботу о состоянии? Или о всем семействе. Зачем отдавать жизнь борьбе, к которой отец вас принудил, не объяснив даже как следует, что собирается сделать? Игра не стоит свеч. Предоставьте мне беспокоиться о Кайаве, и о кузенах с кузинами, и проклятом Фонде Баннермэна, и обо всем прочем. Для этого меня и готовили, в конце концов.

Он улыбнулся ей. Со своим темным загаром, безупречными зубами и отличным сложением, Роберт обладал тем самым звездным качеством, которое заставило бы всех смотреть только на него, даже если бы в комнате было сто человек. Рядом с ним несчастные Букер и Патнэм казались блеклыми, скучными, как бы вне фокуса — просто статистами.

Де Витт сделал ей точно такое же предложение, с меньшей прямотой и меньшим обаянием, и она не впала в искушение. Роберт заставил то же самое прозвучать столь соблазнительно, что она почти сказала «да». Она поймала себя на том, что кивает, пока он говорит, словно соглашаясь с каждым его словом. Он наклонился вперед, ближе к ней, на редкость свободно для человека, опасно балансировавшего на подлокотнике софы — и коснулся ее руки мягко, ненавязчиво, словно случайно.

— Подумайте над этим, — сказал он. — В перспективе это лучший выход.

Она почти готова была признать его правоту, если б не его прикосновение. Не то, чтоб она обиделась — напротив, она будто бы испытала удар электричеством. Стоило лишь ей закрыть глаза, как она слышала голос Артура. Но даже с открытыми глазами воспоминание об Артуре было столь сильным, что у нее не было иного выхода, кроме как подчиниться его воле.

— Я не могу этого сделать, — твердо сказала она.

Роберт откинулся назад, по-прежнему улыбаясь, хотя в глазах его было нечто, свидетельствующее, что он принял какое-то решение.

— Мне кажется, вы совершаете ошибку, — вежливо произнес он.

Сесилия провела рукой по глазам.

— Роберт, дорогой, давай покончим с этим. Ты ничего не добьешься. А у меня начинается мигрень.

— Я просто хочу получить от Алексы четкую картину происходящего.

— Мы получили четкую картину, Роберт. Во всяком случае, я. — Сесилия впервые прямо посмотрела на Алексу. — Если никто иной в семье не посмеет высказать ее, посмею я. Вы бесстыдно использовали моего отца. Он был зол на Роберта. Он разочаровался в Пате. Он не понял, почему я уехала в Африку — не захотел понять. Вы сыграли на его чувствах, подливая масла в огонь в своих наглых и корыстных целях. Вы украли его у нас, а теперь пытаетесь украсть наше состояние. А чтобы оправдаться, городите кучу чепухи о музее отца и об его планах насчет семьи. Как будто вы имеете какое-то право диктовать нам! — Сесилия сделала паузу. Она сидела, скромно сложив руки на коленях, с приятным выражением лица, посторонний наблюдатель счел бы, что она просто вежливо улыбается. Только глаза, огромные, наполненные слезами и холодные как у наемного убийцы, выдавали ее чувства, — хотя, пока она говорила, на ее загорелых щеках выступили два красных пятна, словно она слишком долго пробыла на леденящем зимнем ветру. — Роберт может разводить любезности, если ему угодно. А я не стану, даже ради него. — Она улыбнулась, словно сказала Алексе нечто приятное, может быть, комплимент. Или это была просто привычка, светский прием, выработанный до автоматизма и столь глубоко въевшийся в кровь, что она не могла избавиться от него даже в гневе? До Алексы пока не доходило, что улыбка Сесилии, как бы редко она себе ее ни позволяла, была несомненным признаком неприязни, что выказывать, сколь безупречны ее манеры, тем, кого она презирала в душе, доставляло ей самое большое наслаждение.

— Я не собираюсь ни с кем любезничать, мисс Баннермэн, — сказала Алекса, изо всех сил стараясь, чтоб ее голос был ровным. Она не должна позволить Сесилии Баннермэн спровоцировать себя, твердила она, хотя чувствовала, как ярость растет в ней подобно вулкану, готовому взорваться. — Однако я не собираюсь позволять разговаривать с собой как с прислугой.

— Как с прислугой? Наши слуги всегда были порядочными, респектабельными людьми, которые знали свое место. Хотя, полагаю, от вас вряд ли можно ожидать, что вы способны это понять.

— Довольно, Сеси, — предупредил ее Роберт. — Так ничего хорошего не добьешься.

— Я просто позволила себе быть честной, Роберт. Уверена, что мисс Уолден меньшего и не ожидала.

— Я не «мисс Уолден», мисс Баннермэн! — Алекса встала. — Меня нисколько не беспокоит ваше богатство, и нисколько не волнует, что вы обо мне думаете. Но я — жена вашего отца… его вдова, — поправилась она, — и пока вы этого не признаете, я буду сражаться с вами до последнего пенни. Даже если на это потребуется вся моя жизнь!

И с чувством удовлетворения она вышла из комнаты.

Роберт Баннермэн, отметил Букер, казалось, скорее доволен вспышкой Алексы.

К его удивлению, Роберт попросил его остаться, в то время, как Патнэм, как хороший солдат, был отослан заботиться о Сесилии. Теперь же, когда Роберт объяснил ему, зачем он его задержал, Букеру хотелось, чтоб у него хватило ума уйти с Сесилией. Беседы тет-а-тет с Робертом всегда создавали проблемы.

— Не читай мне лекций об этике, — прорычал Роберт. — Я не в настроении их слушать.

— Роберт, дело не в этике. Это просто здравый смысл.

— Простой здравый смысл, Мартин, меня тоже сейчас не интересует. Если бы мне нужен был канцелярский работник, я бы удовольствовался дядей Корди. Это все, на что старый сукин сын годится. Я следил за ней как ястреб, черт побери. Она что-то скрывает, Мартин, я знаю это. Перестань спорить со мной и отправляйся в Иллинойс.

— Я уже сказал «нет» де Витту, когда он это предложил. Я юрист, а не детектив.

— Меня не волнует, что ты сказал дяде Корди. Это между нами, Мартин. Я когда-нибудь просил тебя об услуге?

— Много-много раз. И я всегда делал то, что было в моих силах.

— А ты когда-нибудь просил меня об услуге?

Букер вздохнул. Они сидели в кабинете Роберта, обставленном книжными полками с ручной резьбой, содержимое которых подбирал декоратор. Роберт, когда он вообще читал, предпочитал шпионские романы, и одной из задач его секретаря было следить, чтобы на ночном столике посла лежал свежий запас последних изданий в бумажном переплете. Книги на полках представляли то, что декоратор счел подобающими для посла: исторические труды, атласы, энциклопедии, тяжеловесные биографии, толстые тома классиков в кожаных переплетах, до которых дотрагивались лишь тогда, когда стирали пыль. Напротив располагался огромный телевизор. Роберт наблюдал за футбольным матчем, приглушив звук.

— Я задал вопрос, — сказал Роберт.

— Да, — неохотно признал Мартин. — Я просил тебя об услуге.

— И я ее оказал, не правда ли?

— Это было очень, очень давно, Роберт.

— А разве время тут имеет значение? Разве я скулил и жаловался, или пытался объяснить, чего мне это стоило? Ничего подобного. Я уговорил эту бабу утихомириться. А это было нелегко. Я заткнул рот ее мужу. Это было гораздо труднее. И позаботился, чтобы до Сесилии ни слова об этом не дошло, и за это ты действительно у меня в долгу.

— Давай не будем вдаваться в детали.

— Не будем, старина. Однако не будем и забывать об этом. У тебя была небольшая проблема, я ее разрешил. Теперь у меня небольшая проблема в Иллинойсе, и мне нужен кто-то, кому я могу доверять. Кто-нибудь респектабельный и умный, кто не попадет в неприятности. Если я пошлю на поиски кого-нибудь из своих парней, возникнет скандал. Ты знаешь, какие они.

— Мне это не нравится, Роберт.

— Я и не требую, чтоб тебе это нравилось, Мартин. Господи Иисусе! Ты только посмотри на этот блок! — Несколько минут они наблюдали за экраном — Роберт с острым вниманием подростка, так и не изжившего страсти к игровым видам спорта, Букер — с деланно пристальным выражением человека, давно понявшего, что нельзя преуспеть в жизни, не выказывая никакого интереса к спорту, которого он, в действительности, никогда не испытывал. — Сукин сын! — закричал Роберт. — Ты это видел?

Букер знаком показал, что видел и впечатлен. Обычно этого было достаточно, чтобы удовлетворить Роберта, хотя и не всегда.

— Придется, Мартин, поговорить с тобой без околичностей. Сколько лет ты уже работаешь на де Витта?

— Около десяти.

— Одиннадцать, чтобы быть точным. Корди приближается к семидесятилетию. Когда он уйдет в отставку, ты сможешь стать юридическим советником семьи и Фонда.

— С чего ты взял, будто он уйдет в отставку?

— Я об этом позабочусь, Мартин. Сделай, что я прошу, и это я тебе обещаю, ладно? Я имею в виду: зачем и дальше убивать время, исполняя за де Витта всю работу, пока он прикарманивает жирные гонорары? В этом нет никакого смысла. Я забыл, сколько де Витт вытянул из Фонда в прошлом году, но помнится, это измерялось семизначной цифрой.

— Там было много судебных процессов.

— Которые, в основном, вел ты, а не дядя Корди. Но именно Корди имеет «мерседес» с шофером и дом в Понд-Ридже с двумя теннисными кортами.

— Я не слишком счастлив из-за этой идеи.

— А кто говорит о счастье, старина? Разве я счастлив? Мисс Уолден счастлива? Кого это вообще волнует? Ты хочешь перечеркнуть одиннадцать лет тяжелого труда на Корди де Витта и начать охоту за новой работой? Ты думаешь, я хочу вручить мисс Уолден, какой бы милашкой она не была, три четверти миллиарда долларов и ключи от Кайавы? Какие у тебя проблемы, черт побери?

— Ну, часть проблемы в том, что я верю в ее историю.

— В какую историю?

— Я не считаю ее охотницей за деньгами. Думаю, она говорит правду.

— Да, Христа ради, Мартин, я тоже. И что из этого? Мне нравится эта девушка. Я даже пригласил ее завтра пообедать со мной, чтобы извиниться за поведение Сесилии, и она согласилась. Это не значит, что я собираюсь отдать ей контроль над Трестом или свои шансы на кресло губернатора, или позволить ей потратить сотню миллионов долларов на безумные отцовские замыслы. Черта-с-два! То, что у нее красивые ноги, еще не значит, что я должен сдаться и позволить себя прокатить. Я выигрываю время, Марти. Так же, как ты. Сейчас время собирать факты.

— Хорошо-хорошо. Но что заставляет тебя думать, что ты на верном пути?

— Инстинкт. Подозрение, будто она что-то скрывает. Факт, что если мы начнем процесс, он будет длиться вечно, а тем временем я не смогу оплатить свою кампанию. Я как в аду с это траханой претензией на мое достояние и с хорошей перспективой на проигрыш. И не говори мне, будто де Витт уверен, что мы победим, потому что мы оба знаем, что он мешок дерьма. Она сбежала из дома и не может вернуться, так я полагаю, и хочу знать, почему. А когда узнаю, у меня будет преимущество.

— И тогда?

— И тогда я им воспользуюсь, советник. Предоставь это мне.

— А если я ничего не найду?

— Тогда мы отбросим план А и перейдем к плану Б.

— Что за «План Б», Роберт?

Роберт Баннермэн впился взглядом в телеэкран, казалось, поглощенный наиболее захватывающими моментами переигрывания.

— Ты только посмотри, — с отвращением сказал он. — Две сотни фунтов сплошных мускулов, а он испугался, сукин сын. Нельзя играть в футбол, если боишься, что тебе сделают больно. Или ты кому-то сделаешь больно. Это спорт, Мартин. Изворачивайся и бей, вот и все. Главное, бей первым. Тебе лучше пойти посмотреть, все ли в порядке с Сеси.

Букер понял, что его выставляют, к это ему отнюдь не понравилось. Он сказал себе, что нельзя терпеть от Роберта такого дерьмового отношения к себе. И это, отчасти, была правда. Затем сказал себе, что не боится Роберта Баннермэна, но это была совсем неправда, и он это знал — к несчастью, и Роберт тоже.

Букер никак не мог понять, почему он боится Роберта, но приняв это как данность, давно приучился жить с этим. В определенном смысле, думал он, Роберт просто зачаровывал его, как порой зачаровывают некоторые опасные виды спорта. Страх видоизменился, но все же действовал ему на нервы, и на этом, отчасти, основывалась власть Роберта над ним. Никогда нельзя было угадать, как поступит Роберт, или куда он способен зайти.

— «План Б», — вставая, повторил Букер.

Роберт не отрывал глаз от экрана.

— «План Б», старина? — мягко спросил он, словно никогда раньше не слыхал этого выражения.

Букер поколебался.

— Не заходи слишком далеко. Я хочу сказать, не зарывайся.

— Не беспокойся так, Мартин. — Роберт включил звук на полную мощность. — Мне просто нужна информация. Никаких грязных трюков. Я усвоил свой урок много лет назад, в Майами, помнишь?

Букер был уже на полпути в холл, к Сесилии и Патнэму, когда вспомнил, о чем говорил Роберт, и его бросило в жар, на лбу выступил пот.

Он был тогда совсем молодым человеком, только что с юридического факультета, но перед его глазами до сих пор стояла фотография из «Нью-Йорк пост». Полицейские теснили от края бассейна компанию загорелых мужчин и женщин в бикини и солнечных очках, со смешанным выражением страха и любопытства на лицах. Над ними возвышались балконы курортного отеля, уходя за пределы снимка. Рядом с водным велосипедом камера поймала две ноги — одну в сандалии от Гуччи, другую босую. Заголовок гласил: «САМОУБИЙСТВО ДЕЛЕГАТА: ИМЕЛ ЛИ МЕСТО ШАНТАЖ?»

Каким бы ни был «План Б» Роберта, решил Букер, он должен сделать все, чтоб в нем не возникло необходимости, ради общего блага.

Артур всегда избегал посещения ресторана «21», как любого заведения, где его могли заметить и узнать, но Роберт Баннермэн явно чувствовал себя здесь непринужденно. Мужчины, которые приветствовали его, были лощеными, средних лет миллионерами в первом поколении — как догадалась Алекса, это те люди, которые знают, как заставить звенеть деньги. Она узнала знаменитого финансиста с Уолл-Стрит и пару сверхпопулярных актеров, постоянно мелькавших на первых полосах газет. Это были люди круга Роберта, с крепкими натренированными телами — любители бодибилдинга и тенниса, с холодными глазами, хищники, на целую ночь оторвавшиеся от денежных трудов. Их сопровождали жены, как правило, красивые блондинки, моложе мужей лет на десять — двадцать. Многие из них бросали на Роберта взгляды, возможные только между тайными любовниками, взгляды и улыбки, настолько избегавшие какого-либо значения, настолько подчеркнуто небрежные, что были равносильны исповеди.

Что ж, подумала она, это не ее дело. Ее забавляло, что мужья ничего не замечают — однако те были слишком заняты, встречая Роберта крепкими мужественными рукопожатиями, да и вообще производили впечатление людей, которые никогда не уделяют большого внимания своим женам, что было, возможно, одной из причин, объяснявших успех Роберта, хотя и не единственный, ибо он был, вынуждена признать Алекса, исключительно привлекательным мужчиной, и умел убеждать, иначе она бы не приняла его приглашения с первого раза.

Она не могла не заметить, что в отличие от отца, который всегда заказывал столик там, где его не увидят, Роберт выбрал такое место, где его не могли не заметить. Мужчины и женщины нескончаемым потоком останавливались, чтобы поздороваться с ним, и у него, как у прирожденного политика, было в запасе слово для каждого из них. Многие оглядывались на нее, несомненно, чувствуя, что она — какая-то знаменитость, но, к счастью, не могли вспомнить, какая именно. Роберт заказал виски, с обычным для Баннермэнов безразличием к еде, и развлекал ее светской беседой, когда его прервал крепкосложенный мужчина, в котором Алекса смутно признала известного толстосума, партнера президента по гольфу.

— Большой босс говорит, что вы собираетесь выставляться в губернаторы?

Роберт кивнул.

— Рискуй, и победишь, старина.

— Когда вы вернетесь в Вашингтон, мы это обсудим. Пришло время, когда в Олбани[34] нам снова нужен республиканец.

— Я этого добьюсь. — Роберт сверкнул неотразимой улыбкой.

Когда собеседник отошел, он повернулся к Алексе, его лицо стало серьезнее.

— Отец не верил, что я смогу победить на губернаторских выборах, правда?

— Он так не говорил.

— Вы очень тактичны. Давайте не будем тратить время на любезности.

— Хорошо. Да, он считал, что вы проиграете.

— Отец крайне поверхностно разбирался в политике. Он просто не мог вынести мысли, что я могу победить на крупных выборах, тогда как он их проиграл. Он полностью отказался использовать свое влияние в мою пользу. Всякий нормальный отец был бы рад помочь. Вспомните, сколько Джо Кеннеди сделал для Джека и Бобби! Бога ради! Отец даже не помог мне оплатить долги по кампаниям после выборов в Сенат.

— Он считал, что вы использовали его имя, чтобы получить деньги.

— Я использовал наше имя. А почему бы нет? Я, в конце концов, с ним родился, так же, как и он. Когда республиканцы выдвигают кандидатом Баннермэна, они связывают с этим определенные ожидания. И одно из них — то, что у них не будет проблем с финансированием кампании.

— По этому вопросу он был непреклонен. Он говорил, что скорее преисподняя замерзнет, чем он поручится за вас. Лично я считала, что это было слишком круто.

Роберт улыбнулся — на сей раз более беглой улыбкой, скорее это был намек на улыбку, чтобы показать — он не принимает это близко к сердцу.

— Да, отец и впрямь был откровенен с вами. В действительности, здесь проблема больше, чем в деньгах. — Он сделал паузу. — Меня беспокоит долгая борьба за Трест. Стирать грязное белье на публике — плохая политика.

— В том, что случилось, нет ничего грязного.

— Но так кажется. И будет чертовски тяжело добиваться официальной должности на фоне крупного процесса. Хотя вы можете сказать, что это не ваша забота. Между прочим, хотя это не мое дело — как относится ко всему этому ваша семья?

Она чувствовала, что ее тянет к нему. Снова, если закрыть глаза, слышался голос Артура. На свой лад она сочувствовала Роберту, — в конце концов, не он оскорблял ее, при том, что известие о смерти отца и его браке, несомненно, пришли в самый неподходящий момент для его политической карьеры.

— У меня только мать. — Это была неправда, но чем меньше сказано о братьях, тем лучше.

Он ободряюще улыбнулся, склонив голову как бы в знак почтения к материнству.

— Полагаю, в ее глазах вы не совершаете ошибок. Так уж свойственно считать матерям. — Он прикурил новую сигарету, «Пэлл Мэлл» без фильтра, заметила она. Фальшивая защита сигаретных фильтров или длинных мундштуков была не для Роберта. Он глубоко затянулся, словно человек, набирающий дыхание перед тем, как нырнуть. Он всегда так курит, гадала она, или просто нервничает.

— Только не моей.

— Вот как? Но она, конечно, должна вам сочувствовать.

— Она считает, что я сама могу позаботиться о себе.

— Да. А вы можете?

— До сих пор удавалось.

— Но ведь не с такими трудностями?

— С худшими.

— Да? — Он не выглядел заинтересованным, но в его синих глазах что-то блеснуло. — Вы отважны. Знаете, это может вам понадобиться.

Она рассмеялась.

— Вы имеете в виду — если я проиграю?

— О нет. Если вы победите. Управлять состоянием Баннермэнов — это адский труд. — Он посмотрел на нее пристально, его глаза сверлили ее сквозь сигаретный дым. — Как вы думаете, Алекса, мы можем быть друзьями?

— Друзьями? — Для этого было достаточно легко сказать «да», но если она могла принять дружбу Роберта Баннермэна, то сильно сомневалась, что у него было именно это на уме.

— Я бы хотел, чтобы мы были друзьями, — продолжал он, и взял ее за руку. — Мне уже хватает врагов, с которыми я мету справиться.

Его рука казалась слишком горячей. Или это она слишком сильно реагирует на его прикосновение? Вернись мыслями к делу, приказала она себе, желая, чтоб он был менее привлекателен, меньше похож на своего отца…

— Я хотел бы узнать вас лучше, — прошептал он. — Гораздо лучше.

Как его отец… Внезапно она отдернула руку. Как бы ни привлекателен был Роберт — а как ее мог не привлекать почти абсолютный двойник Артура Баннермэна? — он — не Артур. Она была в ярости на себя за то, что даже задумалась о Роберте, и в ярости на Роберта, хотя и в меньшей степени, за то, что он попытался воспользоваться ее слабостью.

— Уверена, что мы прекрасно сработаемся, как только сумеем прийти к соглашению, — сказала она несколько более чопорно, чем намеревалась.

Роберт кивнул. Он убрал руку с видом человека, опробовавшего одну тактику, потерпевшего поражение и занятого перегруппировкой сил.

— Алекса, почему бы вам не взять эти проклятые деньги и не отступить? — произнес он совершенно деловым тоном. — Назовите вашу цену.

— Я уже говорила — я не из тех, кто отступает. Деньги меня не волнуют. И я не продаюсь.

— Вы говорите как Алдоны. Их деньги тоже не волновали, но они были чертовски уверены, что их дочери выйдут замуж за тех, кого деньги волнуют. — Его смех был так же громок, как у отца, но она впервые расслышала в нем горечь. — А если серьезно, семья Баннермэнов не место для жизнерадостной девушки с головой на плечах! Я в ней родился, поэтому у меня нет выбора, но зачем присоединяться к нам, когда вы совсем не обязаны это делать? Поверьте мне, быть Баннермэном — совсем не забавно.

— Я так и не думаю, Роберт, Артур… ваш отец… имел очень четкие идеи относительно того, что он хотел сделать с Трестом. Он много об этом размышлял. И это было для него важно. Единственное, чего он боялся — что занялся этим слишком поздно, и, к сожалению, оказался прав. Думаю, поэтому он так много мне и рассказывал. И я занялась этим вовсе не ради забавы.

Он вздохнул.

— Позвольте мне угадать. Из чувства долга? Тогда — да, вы, Алекса, встретили подходящую семью. Это фамильное проклятие — долг и вина за то, что мы много богаче всех нормальных людей.

— Вы сгущаете краски.

— Ошибаетесь. Отец приукрасил для вас семейную историю. И, вспомните — к тому времени, как вы познакомились, он уже не пытался что-либо сделать ни для семьи, ни для состояния.

Ее изумило, как плохо Роберт знал своего отца. Неужели истину можно так исказить? И было ли представление Артура о Роберте столь же неправильным? Ей показалось, что это возможно.

— Вы не правы, — терпеливо сказала она, стремясь убедить Роберта. — Он много и тяжело работал. И беспокоился, может быть, слишком много. Я не говорю, что он не совершат ошибок, но кто их не совершает? И думаю, ему иногда хотелось, чтобы в молодости у него было больше возможности выбора. Вы знаете, что когда-то он хотел быть художником?

Глаза Роберта расширились в искреннем удивлении.

— Художником? С чего вы взяли?

— Он мне рассказал. Ваш дед ему не позволил.

— Не удивительно. Господи Иисусе! Вы можете представить отца, живущего в какой-нибудь занюханной мансарде в Виллидже? Отец, должно быть, подшутил над вами или бредил.

— Он был совершенно здоров, — сердито сказала она. — И серьезен. И зачем ему было обязательно жить в мансарде? Он мог вести вполне респектабельную жизнь и при этом рисовать. Как Уайетт.

Он задумчиво затянулся.

— То, что вы говорите, очень интересно, если он и вправду желал стать художником. Не понимаю, почему он никогда не упоминал об этом. Это сделало бы его облик гораздо более человечным: наследник состояния Баннермэнов сообщает отцу, что он хотел бы рисовать пейзажи или «ню», или что там еще у его было на уме.

— Возможно, он считал, что вы бы его не поняли.

— Я бы не понял. Я и сейчас не понимаю. Но это действительно трогательная история. — Он рассмеялся. — Знаете, я хотел стать исследователем. Представлял, как возглавляю экспедиции, путешествую по всему миру, называю в свою честь горы и реки — но когда я поделился мыслями с отцом, по его реакции вы могли бы счесть, что я заявил, будто собираюсь стать уличным музыкантом или вступить в монашеский орден. Ни под каким видом!

— Почему именно исследователем?

— А почему нет? Возможно, это в крови. Кир был в своем роде исследователем — во всяком случае, авантюристом. Если б он поехал в Панаму, а не в Калифорнию проверять, что происходит на шахтах, возможно, он никогда бы не нажил свой первый миллион. Его младший брат был китобоем, пару раз ходил в Китай, и кончилось все тем, что его корабль потерпел крушение на Фиджи — а он сам предположительно съеден каннибалами. Был и другой брат, «Доктор» Александр Баннермэн, который уехал на Запад искать золото, но нажил только одни неприятности, продавая индейцам виски и оружие, и в конце концов был линчеван толпой в Ларами. Подозреваю, вполне заслуженно. — Лицо Роберта смягчилось. — Когда отец приобрел земли в Венесуэле, мне было около пятнадцати. Я провел там одно лето. Главным образом объезжал стада с пастухами, ночевал в джунглях, спускался по реке, чтобы посетить индейские деревни… — Казалось, он разговаривает сам с собой. Его глаза словно видели перед собой некие воображаемые дальние горизонты, а не Алексу. — Конечно, отец состоял в совете «Нэшнл джиографик»[35], Американского музея естественной истории, Клуба естествоиспытателей, так что мне легко было представить себя в какой-нибудь экспедиции. Но мне следовало бы знать, что эти надежды никогда не осуществятся. Существовал непреложный закон: Гарвард, школа бизнеса, затем несколько лет на изучение хитросплетений семейного траста. У меня ушли годы, чтобы понять — чем больше я преуспевал в том, чего он от меня хотел, тем больше он меня ненавидел.

— Он не ненавидел вас.

— Извините, но я знаю лучше. Вы подоспели к развязке сюжета. И выслушали только одну сторону.

— Я не принимаю ничьих сторон.

— Принимаете, и знаете это. — Ослепительная улыбка заставила ее удивиться, как его зубы остаются такими белыми, несмотря на непрерывное курение? Может, он раз в неделю посещает дантиста, чтобы их выбелить, или это просто пример удачного сочетания генов? — Вы приняли сторону отца, во всех отношениях, вплоть до вашего музея.

— Его музея, Роберт.

Он так и не дотронулся до еды. Вытянул из пачки сигарету, размял, закурил, окутавшись облаком дыма, так и не взглянув ей в глаза.

— Его музея? Да, конечно, но он умер, Алекса, поэтому, боюсь, теперь он ваш.

На краткий миг ей померещилось, будто она уловила отблеск открытой враждебности в ясных синих глазах, но, если он и был, Роберт быстро изгнал его.

— Нам нет причины сшибаться рогами, — любезно сказал он. — Давайте придем к соглашению и покончим с этим.

Она ступила на скользкую почву и знала об этом. Стерн предупреждал, чтоб она без него не вступала ни в какие серьезные дискуссии. «Не разбрасывайтесь словами, — сказал он с суровым выражением лица, как будто она этого еще не знала. — После вы можете хоть откусить себе язык, но слова назад не воротишь. Упомяните слово «соглашение», и Роберт бросится на вас, как акула, попробовавшая крови. Вы должны убедить его, что вас не устраивают никакие соглашения».

В этой позиции она чувствовала себя неуютно, даже в офисе Стерна. Роберт был Баннермэн, сын Артура, а она — посторонняя. В целом, она была с ним согласна. Дорогостоящая тяжба лет на десять никак не привлекала ее, как бы она ни вдохновляла Стерна, кроме того, ей начинал нравится Роберт, настолько, что она гадала, действительно ли Артур понимал характер и поступки своего сына. История, которую рассказал ей Роберт, удивительно тронула ее — она была столь же грустной, что и история о желании Артура стать художником, как если бы отец и сын почти в одном и том же возрасте обнаружили, что за деньги не только нельзя купить все, но они могут даже помешать тебе достичь того, чего ты больше всего хочешь.

— Я не согласна с тем, что идет против желаний вашего отца, — сказала она. Поправилась: — Напрямую против них. — И неуклюже добавила: — Это не значит, что я не хочу договориться.

Она чувствовала себя так, словно ковыляла босиком по каменистой тропе. Роберт не оказывал ей никакой помощи. Он дымил с улыбкой на лице, его глаза настолько не выражали эмоций, будто она обращалась к нему на суахили.

— Но, может быть, — она мучительно подбирала какую-нибудь вежливую фразу, которая не принуждала бы ее ни к чему, кроме возможности добрых намерений на будущее, и не рассердила бы Стерна, и зацепилась за одно из любимых выражений Саймона, — есть области компромисса.

— Области компромисса? — Он слегка склонил голову набок, словно ждал перевода. До нее дошло, что она, вероятно, переоценила свои таланты. Как у дипломата и политика, у Роберта, несомненно, превосходящий опыт в ведении переговоров.

— То есть? — спросил он.

— Ну, музей, например, не является областью компромисса.

— Вот как? А что является?

Беседа продвигалась быстрее, чем ей хотелось.

— Контроль над Трестом. В конце концов, замысел вашего отца был в том, чтобы он был разделен и использован в добрых целях.

— Разделен? Да, конечно. — Он, казалось, несколько мгновений обдумывал это. — Возможно. Это вполне допустимо.

— Я хочу, разумеется, сначала переговорить с мистером Стерном.

— Безусловно, — серьезно сказал он. — За это вы ему и платите. А берет он недешево, насколько мне известно.

— И я хочу знать, желают ли компромисса другие члены семьи.

— Даже Сесилия?

Она кивнула. Бесполезно пытаться достичь согласия, пока кто-то в семье будет против. Роберт, похоже, считал так же.

— Если мы продвинемся в этом вопросе, я позабочусь о Сесилии. Не беспокойтесь о ней.

— И Элинор?

— Элинор?

— Если верить вашему отцу, нет смысла говорить о чем-то важном для семьи Баннермэнов, пока этого не захочет Элинор.

Роберт усмехнулся.

— В этом отношении отцу можно верить. Чертовски верно! Если Элинор нет у вас на борту, можете не трудиться поднимать якорь.

— Мистер де Витт сказал мне, что она ни с кем не видится.

— Правда?

Привычка Роберта отвечать вопросом на вопрос выводила из себя, но как характерная черта, она была несравнима с тем, в чем обвинял его отец.

— Я полагаю, вы знаете.

— Не намекаете ли вы, что хотите поговорить с бабушкой?

— Я не хочу. Но думаю, что должна.

— Пожалуйста, не сочтите меня грубым, но с чего вы взяли, что она вас примет? Епископ Олбани добивается встречи с ней годами — напрасно, следует добавить, — а он не посягает на фамильное состояние. Вы встречали ее на похоронах. Разве этого не достаточно?

— Она велела мне держаться в стороне. Но я не собираюсь этого делать.

— Она не из тех, с кем можно спорить. Поверьте мне, Алекса.

— Я не собираюсь с ней спорить, Я должна попытаться объяснить ей, чего хотел Артур.

— Это вам необходимо?

Она кивнула.

— Не знаю почему, но, да, это для меня важно. На похоронах я почувствовала… не знаю, может, я просто не хотела, чтоб она ненавидела меня. И почему-то мне не кажется, что она возненавидела… Я ожидала, что испугаюсь ее, видите ли, из-за того, что рассказывали все, включая вашего отца, но не испугалась. Совсем.

— Может, и следовало бы.

— Я так не думаю.

— Предположим, бабушка согласится встретиться с вами — в чем я сомневаюсь. Что вы ей скажете?

— Что я — не враг. Что я любила Артура. Для начала.

— Это не те слова, которые она захочет услышать.

— Я в любом случае хочу сказать их ей.

Роберт что-то беззвучно просвистел про себя.

— Давайте договоримся, — я попробую убедить ее принять вас, — заметьте, не обещаю. Тогда вы откажетесь от пресс-конференции?

Ее сердце никогда не лежало к пресс-конференции. Это была идея Стерна, ее же она страшила. Однако она не хотела отбрасывать козырную карту Стерна, не проконсультировавшись с ним.

— Я должна подумать об этом.

— Вы поведаете миру о своем браке с отцом, и для всех нас это будет означать сигнал: «К оружию!» Нет-нет, я не угрожаю, я просто обрисовываю ситуацию. Элинор поднимет цепные мосты, и всякий разумный диалог станет невозможен. Подождите. Таков мой совет.

— Я поговорю с мистером Стерном, — сказала она. — Мы сможем подождать. Во всяком случае, некоторое время.

— Превосходно! — Он поднял бокал, чокнулся с ней и, отпив, поставил на стол. Он, казалось, вздохнул с облегчением и был доволен согласием, хотя и предварительным, но она не могла не заметить, что он находится в постоянном движении — он играл с ножом и вилкой, подзывал официанта и метрдотеля, затем отсылал их, ковырялся в тарелке, махал знакомым. У Алексы было чувство, что в Роберте постоянно бурлят неугомонность и нетерпеливость, скрытые под иронической улыбкой и демонстративным шармом, которые он являл миру. Именно это ее в нем и привлекало.

Она напомнила себе, что ей следует быть осторожной.

Глава девятая

— Взбодрись, — сказал Саймон. — Тебе будет полезно выйти, пообщаться с людьми, поразвлечься.

— Мне все еще страшно. Они поймут, кто я. Кто-нибудь обязательно меня узнает.

— Ну, поскольку ты постоянно появлялась в телевизионных новостях и в каждой газете города, конечно, узнают. «Таинственная подруга Артура Баннермэна» — в кругу Хьюго это вряд ли кого-то шокирует.

— Я встречалась с ним раньше, вместе с тобой.

— Знаю. Но Хьюго к любому человеку относится так, словно только что с ним познакомился. Картер Пьер-пойнт быт в связи с Хьюго — уж не представляю, зачем, разве что в шестидесятых годах среди некоторых выпускников Йеля это было модно — так Картер рассказывал мне, что даже когда он жил с Хьюго, он должен был представляться ему каждое утро, когда они просыпались вместе в постели. Хьюго вовсе не груб — просто все люди держатся у него в памяти не дольше двадцати четырех часов.

— Мне никогда особенно не нравились его работы.

— А они никому не нравятся, даже самому Хьюго. Смысл не в этом. Это антиискусство — колоссальная шутка. Коробки для кукурузных хлопьев пяти футов высотой, с настоящими хлопьями в них! Хьюго сейчас больше уже не рисует. Он восседает на диване и просто дает ценные указания своим ученикам. Это критики серьезно воспринимают работы Хьюго, но не он сам.

— А повод какой?

— Раз в неделю окружение Хьюго устраивает прием, только для того, чтобы мир убедился в том, что тот еще жив. Кстати, не придется ждать долго, чтоб люди начали задавать тот же вопрос о тебе. Прошла ведь неделя с тех пор, как он умер?

— Более или менее.

— Завтра будет неделя, чтобы быть точным. Ты не можешь прятаться вечно.

— Я не прячусь.

— Угу. Ты живешь в моей спальне для гостей, пользуешься черным ходом и проскальзываешь в офис на грузовом лифте. И носишь темные очки и шляпу с полями, как Грета Гарбо.

— Я не хочу, чтобы меня преследовали репортеры.

— Это я могу понять. «Артур Баннермэн умер в вашей постели?» Согласен, это не тот вопрос, на который хочется отвечать. Но признайся, у тебя есть для них в запасе гораздо лучшая история. Так расскажи ее, Бога ради! Стерн считает, что ты должна. Я считаю, что ты должна. Твой друг Рот считает, что ты должна. Так какого черта ты ждешь?

— Я хочу, чтобы семья приняла меня. И не думаю, что лучший способ для этого — мое появление на первой полосе «Нью-Йорк пост».

— Ты живешь в мире иллюзий. Они никогда не примут тебя. Чем скорее ты сбросишь перчатки и нанесешь удар, тем лучше.

— Я не согласна. Да, Сесилия вела себя ужасно. Но Патнэм не был враждебен. И Роберт, по крайней мере, хочет договориться.

— А как же! — Саймон откинулся на сиденье и глянул на перегородку, дабы убедиться, что шофер их не слышит. — Он тебя морочит. Выигрывает время.

Она нахмурилась. Подобные разговоры ей не нравились, и они резали ей слух. Артур так никогда не говорил, и это, с ее точки зрения, было одним из многих его достоинств. Однако даже без темных очков хмуриться на Саймона было напрасной тратой времени.

— Пойми, в своем роде это теперь моя семья, даже если они меня ненавидят. Новых заголовков в газетах и бесконечных тяжб я жажду не больше, чем они. Как раз этого Артур и хотел избежать.

— Для этого он выбрал довольно забавный способ. Послушай, Алекса, я тебе верю и в какой-то степени ты, возможно, права. Посмотри на семейство Джонсонов — почти десять лет судебных процессов и больше ста миллионов долларов судебных издержек. Не говоря уж о том, что личная жизнь каждого члена семьи благодаря газетам стала достоянием общества. — Он сделал многозначительную паузу.

— Саймон, я не сделала ничего постыдного.

— А кто говорит о стыде? Ага, приехали.

Машина остановилась перед совершенно неописуемым домом с мансардой, стены которого были щедро изукрашены надписями и рисунками. Выйдя из нее, они оказались перед покрытой вмятинами железной дверью, выкрашенной в ядовито-розовый цвет (торговая марка Хьюго), с надписью «Группа». Саймон нажал кнопку, прокричал свое имя в микрофон и толкнул дверь плечом, когда раздался сигнал. Прямо за дверью начиналась железная винтовая лестница. Они прошли первый этаж, превращенный в подобие съемочной площадки для дешевого телесериала о джунглях. Ярко-зеленая лестница была задрапирована пластиковыми гроздьями и листьями, там и сям были натыканы выцветшие и пыльные шелковые цветы. Искусственные птицы выглядывали из зелени, с перил свисал пластиковый попугай, плюшевая обезьяна с одним выпавшим глазом злобно щурилась среди фальшивой листвы. Где-то в глубине зарослей из магнитофона неслись звуки джунглей.

Достигнув вершины лестницы, они прошли через дверь с надписью «Входа нет» и оказались в огромной как пещера мансарде — всем мансардам мансарде. Стены и потолок ее были покрыты чем-то напоминающим скомканную и рваную кухонную фольгу из алюминия, грубо закрепленную на чем угодно. С потолка свисали различные шедевры периода монументальной скульптуры Паскаля: двадцатифунтовая надувная Мерилин Монро, обнаженная, с воздушными шарами на сосках и блестящей молнией между ног, «Болельщица», ярко-розовая монструозность, вызвавшая скандал на Венецианском Биеннале 1971 года, когда разъяренные феминистки пытались ее сжечь, пневматическая Рэкел Уэлш, во флюоресцентном бикини и ковбойских сапогах — ее пронзительно красные губы в фут шириной расплывались в колоссальной сексуальной улыбке. Было еще несколько скульптур, выглядевших как огромные глыбы растаявшего пластика, — и казалось, они пульсируют собственной призрачной жизнью, и несколько старых картин, представлявших собой клочья старой одежды, натянутой на холсты.

Алекса вспомнила, что Артур владел несколькими старыми работами Паскаля, того периода, когда тот еще рисовал или лепил, или что он там еще делал, чтобы воспроизвести наклейки с обычных продуктов домашнего хозяйства на холстах, многократно их увеличивая. С тех пор Паскаль, как когда-то Сальвадор Дали, вместо живописи все свое время стал посвящать сотворению легенды о самом себе. Чем меньше он создавал, тем больше становился знаменит и тем серьезней воспринимали его критики.

Посреди помещения нервно сгрудились, как пленники во враждебном индейском поселке, около десятка хорошо одетых мужчин и женщин, которых окружили последователи Паскаля. Это были странного вида девицы с мертвыми глазами, панковской стрижкой, и в огромных, каких-то неприличных пластиковых серьгах, женоподобные молодые люди, кучка старейших членов «Группы», уцелевших с шестидесятых годов, выглядевшие, в основном, как прошептал Саймон, «словно их только что выкопали из собственных могил» — мужчины с волосами до пояса и в серьгах, женщины в чем-то, напоминавшем старые викторианские занавески для гостиных, и в тяжелых, клацающих кустарных украшениях, точно изготовленных каким-то помешанным любителем. В качестве официантов выступала компания немытых рокеров из мотоциклетных банд, затянутых в черную кожу, в заклепках, цепях и свастиках, с нарисованными на спинах курток черепами и костями.

О Саймоне можно сказать определенно, — размышляла Алекса, — когда больше ничего не остается, он старается развлекаться. Его страх перед скукой был так силен, что он всегда был готов разыскивать что-нибудь новое, оригинальное, или, как в данном случае, экзотичное, словно ведомый каким-то внутренним радаром.

Он замешался в толпу гостей, некоторых из них Алекса смутно узнавала: критикесса Хлоя Как, в монокле и мужском котелке, Гюнтер фон Сандов, приятель Саймона, женившийся на одной из богатейших женщин Америки и о котором его друзья утверждали, что он гомосексуалист, наркоман и садист, а его враги — что он вообще некрофил, Норман Мейлер, чье выражение лица предполагало, что каждый из присутствующих рано или поздно обнаружит себя в одном из его романов, снова сэр Лео Голдлюст — его проницательные глазки блестели на толстом лунообразном лице, Жозе Диас-и-Доро, однокашник Саймона, наследник боливийских шахт — он имел привычку знакомиться с женщинами в ресторанах или на улицах, разрывая пополам пятисотдолларовую банкноту и предлагая им вторую половину вместе со своей визитной карточкой, Аарон Даймонд, мелкий литературный суперагент, в таких больших очках, что выглядел в них как филин, застигнутый светом дня.

На заднем плане болталось несколько дополнительных знаменитостей — или тех, кого Хьюго Паскаль относил к знаменитостям: хорошо известный светский персонаж, находившийся под судом за убийство жены, транссексуальная теннисная звезда, еще один тип, постоянно мелькавший в телевизионных ток-шоу по поводу многомиллионного процесса палимонии.

— Что за выставка уродов! — прошептал Саймон.

Алексу осенило, что и она сама, возможно, часть «выставки уродов» Паскаля — девушка, в чьих объятиях, или хотя бы в чьей постели умер Артур Баннермэн. Диас поцеловал ей руку. Транссексуал, облаченный в наряд, который мог быть изготовлен только Мэри Мак-Фарден, поскольку она производила плиссированные шелковые платья даже на тех, кто был больше шести футов ростом и с плечами атлета, одарил ее твердым мужественным рукопожатием. Обвиняемый в женоубийстве выразил ей сочувствие за то, как к ней отнеслась пресса. («Уж он-то знает», — прокомментировал Саймон).

Аарон Даймонд — его сияющая лысина приобрела под калифорнийским солнцем цвет и текстуру вяленой рыбы — незамедлительно ее узнал.

— Скажите слово, и я продам вашу историю, — вскричал он. — Сегодня же позвоню Джони Эванс или Говарду Камински и выбью для вас двести пятьдесят аванса. Да что я говорю? Пятьсот, не меньше, Господи Иисусе! Один первый выпуск будет стоить не меньше сотни, может полтораста…

— Спасибо, я не хочу.

— Как вам угодно, сказал он вполне любезно, но сразу потерял интерес к этой теме и сменил ее со скоростью гонщика Формулы-1. — Однажды я встречался с Баннермэном. Попытался уговорить его написать мемуары, но он не согласился. Что ж, трудно его винить — он не нуждался в деньгах. Довольно приятный человек, но слегка чопорный, с моей точки зрения. А что это за высокая дама, что все время смотрит на вас?

Алекса обвела мансарду взглядом, и краем глаза увидела знакомое лицо — бледная кожа, длинный нос, аристократическая, несколько надменная улыбка, и поняла внезапно и без тени сомнения, что приходить сюда было ошибкой.

— Саймон, — сказала она, — в углу…

— О черт, — пробормотал он, но было уже поздно. Высокая женщина шла к ним, улыбаясь Алексе как давно потерянной подруге.

— Как мило видеть тебя вновь, — сказала она. Ее артикуляция была столь совершенной, что Аарон Даймонд вытаращил на нее глаза, словно она говорила на иностранном языке.

Этого было не миновать, рано или поздно, твердила себе Алекса. Около трех лет она избегала встречи с Брук Кэбот, что было совсем не трудно, поскольку их пути обычно не пересекались. Светская жизнь Брук вращалась в ее собственном кругу, среди респектабельных старинных семей, истинных WASP, кровь которых начала разжижаться, а деньги давно иссякли. Они все еще «сохраняли должный вид», — членство в Метрополитен-клубе, игра в сквош[36] в Рокет-клубе, лето, проводимое в Дарк Харбор, зима в Хоб Саунд, квартира на Парк авеню и непременный загородный дом где-нибудь в Вирджинии или в соответственной части Нью-Джерси, с лошадьми, амбарами и фамильной историей — но теперь ради всего этого надо было работать.

Для этих людей работа была позорной тайной, чем-то таким, чего отцы и деды от них никак не ожидали и к чему их совсем не готовили. Они происходили не от великих богачей, как Баннермэны, а от поколений состоятельных американцев, живших на проценты от «семейных денег», никогда не прикасаясь к основному капиталу и не предпринимая с его помощью ничего амбициозного. Поскольку они не занимались спекуляциями, Великий Крах по большей части их не затронул. Но налоги на наследство, инфляция и вторая мировая война оставили их без гроша — в том числе родителей Брук.

Брук каталась на пони, посещала мисс Паркер, дебютировала в свете, получила степень у Смита и совершила традиционное для благовоспитанных особ путешествие в Европу для изучения искусства, дабы по возвращении узнать, что у нее ничего не осталось и невозможно даже свести концы с концами. Но в отличие от большинства своих подруг она сохранила тот предпринимательский дух, отголосок отваги, что привел ее предков через Атлантику из Англии в Новый Свет одними из первых. Какая-нибудь благопристойная «респектабельная» служба в издательском отделе Метрополитен-музея или Фонда Форда была не по ней. «Я скорее буду читать слепым!» — якобы сказала она. Уж если ей придется зарабатывать на жизнь — альтернатива замужества оставляла не много выбора, — она решила получить от этого выгоду.

Она также решила хранить это в тайне. Для внешнего мира — точнее, для той его части, что имела для нее значение, — она продолжала вести кипучую жизнь молодой женщины с фамильным капиталом — служила в «правильных» комитетах, исполняла добровольную работу в наиболее модных филантропических организациях, посещала обычные приемы и благотворительные балы, в нарядах, которые, конечно, всегда были «приличными», но никогда вызывающе дорогими или экзотическими. Ее стилем была «простота», подобающая леди Скромность. Ее манеры были безукоризненны. Даже летом она всегда носила белые перчатки.

Никто не догадывался, что эта тихая, незаметная молодая женщина владеет самой роскошной и малодоступной в Нью-Йорке службой эскорта — «Социальный реестр», чьи телефонные номера сохранялись в строгой тайне теми мужчинами, которые были в состоянии пользоваться ее услугами.

— Сколько лет, сколько зим, — любезно сказала Брук, пожимая руку Алексе. В том, как она здоровалась, было нечто до странности мужеподобное — не в силе ее хватки, та была вполне дамской, а в том, как сна держалась: прямо, как сержант морской пехоты — сходство еще более подчеркивалось ее ростом, — поставив ноги в пристойных лакированных туфлях на низких каблуках ровно под углом в сорок пять градусов.

Алекса невольно выпрямила спину и расправила плечи. Не то, чтобы ее осанка была плоха — исходя из любых разумных стандартов, она была превосходна, — но стандарты Брук Кэбот не сводились к разумным.

Как слишком хорошо пришлось узнать Алексе, совершенство — и то едва бы удовлетворило Брук, которая была способна с другого конца комнаты сосчитать количество стежков в шве. Алекса обнаружила, что мысленно внезапно принялась ревизовать собственный облик. Угольно-серый костюм от Донны Каран? Прекрасно, но несколько вызывающе, и юбка, возможно, коротковата на дюйм или два. Белая шелковая блуза? Неплохо, но Брук никогда бы не позволила ей расстегнуть верхние пуговицы. Черные колготки в сеточку? Брук немедленно отослала бы ее домой. Она настаивала на чулках естественного оттенка кожи, разумеется, без швов. Брук всегда умела заставить ее почувствовать себя как кролик, внезапно застигнутый на шоссе надвигающимся светом фар, и отнюдь этому не разучилась. Алекса заставила себя отбросить чары.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала она. Кстати, это была правда. У Брук было одно из тех аристократических лиц, над которыми словно не властен возраст, с кожей чистой, гладкой и пышущей здоровьем как на рекламе мыла.

— Спасибо. Ты тоже. И ты прекрасно следишь за собой, Алекса. Саймон, как мило тебя видеть.

— Как бизнес, Брук? — вежливо осведомился Саймон. Он питал к Брук большое почтение, во-первых, как к деловой женщине, но прежде всего — как к личности, с которой не следует ссориться.

— Процветает. — Мало кто знал, чем Брук зарабатывает на хлеб. Саймону, с его пристрастиями к ночной жизни, естественно, об этом было известно. Она никогда не распространялась открыто о своих делах — по вполне понятным причинам, однако строго соблюдала секретность лишь в своем кругу, — а Саймону давно ясно дала понять, что он к ее кругу не принадлежит.

— Я много читала о вас, — обратилась она к Аарону Даймонду с самой изысканной и светской из своих улыбок. — Так приятно наконец познакомиться с вами.

— Да? А в каком бизнесе вы заняты?

— Бизнесе?

— Вы только что сказали, что ваш бизнес процветает.

Брук рассмеялась. Это был мягкий музыкальный смешок, звучавший так, будто ее специально обучали ему в детстве, наряду с танцами, правильной осанкой и разговорным французским. Скорее превосходная светская любезность, чем признак веселья. Брук считала, что все нужно делать «правильно», даже в самых ординарных мелочах, а единственно правильным для нее было то, чему ее учили.

— У меня служба сервиса, — непринужденно сказала она. — Знаете, маленькая компания с избранной клиентурой.

Даймонд закивал с умным видом.

— Вы — сообразительная девушка, — сказал он, затем сделал паузу, явно, чтобы вспомнить, на каком побережье находится, определил свои координаты и переключился на то, что считал своим голосом для Восточного Побережья — забавную смесь жаргона «крутого парня» из Бруклина, пропущенного сквозь фальшивый британский акцент, который он, несомненно, нахватал из манеры, принятой в Гарварде, Йеле и Гротоне. — Вы абсолютно правы, — вывел он бассо профундо[37]. — Я веду свой бизнес абсолютно по тому же принципу, молодая леди. Я сохраняю его и небольшим, и классным, я бы сказал, элитным. Мне все время звонят разные люди, умоляют, чтобы я их представлял. Знаете, что я им отвечаю? «Отправляйтесь к Уильяму Моррису, туда вам и дорога…» — Лицо Даймонда озарилось страстью. Как большинство представителей предпринимательского мира Западного Побережья, он говорил о себе так, словно испытывая глубоко религиозные переживания. — Скажу вам прямо — я слишком стар, чтобы заниматься тем, что мне неинтересно. Теперь возьмем мисс… э-э э… Уолдхейм…

— Уолден.

— Так я и сказал. У нас есть замечательная история. Прекрасная молодая женщина, пожилой мужчина…

— Весьма пожилой, — вставила Брук, сладко улыбаясь Алексе.

— Господи Иисусе! Баннермэн был совсем не стар, — у Даймонда вновь прорезался нормальный голос. — Ему и шестидесяти пяти не было. Конечно, он не следил за собой так, как я… Однако если взять историю мисс Уолдман — у нас есть секс, у нас есть любовь, у нас есть деньги. С такой комбинацией, поверьте мне, мы не прогадаем.

— Пожалуйста, не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом? — сказала Алекса. Представься ей шанс, она бы бросилась к двери, но сейчас она оказалась в окружении — мансарда заполнялась людьми — либо теми, кто знал, что близится время выхода самого Хьюго Паскаля к ланчу, либо просто опоздавшими, преисполненными уверенности, что до их прибытия ничего интересного не случится.

При звуке слов «секс» и «деньги», сэр Лео Голдлюст придвинулся ближе, украдкой поглядывая то на Алексу, то на Брук, в то время, как полдесятка окружающих продолжали беседовать громкими голосами. Как ни велика была мансарда, все хотели оказаться в ее центре, и гости сбились здесь с плотностью, не меньшей, чем в вагоне нью-йоркского метро в час пик. На огромных свободных пространствах Паскалевы байкеры расставляли столы, пихая друг друга, как резвящиеся гориллы. Мучнолицая рок-группа, возникшая ниоткуда, разразилась оглушительной песней — как будто прямо над головами раскатился гром. Шум был так силен, что на миг Алексе показалось, будто она действительно видит, как звуковые волны пульсируют и мигают в тяжелом, прокуренном воздухе, но потом осознала, что это одна из светоустановок Паскаля, пережиток шестидесятых годов, когда он придумывал «хепеннинги», или, во всяком случае, перенесенная из театра в гостиную.

Голову Алексы сдавило как в преддверии мигрени. Певец, неврастенического вида блондин с лицом жертвы тяжелого детства и конституцией альбиноса, облаченный в обрывки кружев, черную кожу и цепи, вопил в микрофон, усиливавший слова до состояния бессмысленного шума. Когда Алекса вошла в мансарду, там было тепло, теперь же установилась удушливая жара, усиленная запахами духов и марихуаны. Сигаретный дым, как смог над Лос-Анджелесом, если наблюдать его с самолета, стлался пластами.

— У Алексы всегда был талант общаться с пожилыми мужчинами, — не правда ли, дорогая? — в ее голосе не было ни тени враждебности, но светлые глаза были холодны. Брук никогда ничего не забывала и ничего не прощала. Она могла уволить тех, кто работал на нее за малейшую промашку, но тот, кто уходил от нее сам, становился ее врагом на всю жизнь.

Алекса ушла сама. Если б ей повезло, она могла бы еще многие годы не встречаться с Брук, но удача ей изменила.

— Не уверена, что знаю, о чем ты говоришь, — сказала она.

— О, я думаю, что ты знаешь, Алекса. — Она улыбнулась. — Тебе следовало бы сохранять связь со старыми друзьями. Нам нужно как-нибудь пообедать вместе, и славно посплетничать.

— Это было бы прекрасно, — ответила Алекса, хотя от мысли о том, чтобы сплетничать с Брук Кобот ее бросило в холодный пот. По части добывания чужих секретов Брук обладала талантом следователя КГБ. У Алексы не было ни малейшего намерения когда-либо встречаться с ней, если ей повезет.

— Ты давно знала мистера Баннермэна? — спросила Брук. — Я имею в виду — до того, как это случилось?

— Несколько месяцев.

— Правда? Я удивлена. У него была репутация человека, с которым трудно познакомиться. Я слышала, он сильно пил, бедняжка.

— Это совершенно неверно.

— Я так рада. Но все эти слухи… Ты знакома с его семьей? Такие прелестные люди. Милая Сесилия, настоящая современная Флоренс Найтингел, и Роберт, безусловно, самый красивый из них. Моя тетя замужем за одним из кузенов Баннермэнов, поэтому я слышала все семейные сплетни.

— Вот как? — холодно сказала Алекса, гадая, не пытается ли Брук спровоцировать ее. Она была вполне способна сочинить родственников — у нее могло вообще не быть тетки, или та просто не была замужем за кузеном Баннермэнов. Обычно Брук притворялась, будто знает больше, чем на самом деле, чтобы заставить собеседника ослабить осторожность, а потом безжалостно выжать из него сведения.

— Ты когда-нибудь встречала Артура? — спросила Алекса.

— Конечно, и неоднократно, — она одарила Алексу улыбкой Чеширского кота. Взгляд у нее был настолько кошачий, что казалось — она вот-вот замурлыкает. — Ты знаешь, он был моим клиентом.

Внезапная волна ярости захлестнула Алексу.

— Я тебе не верю! — произнесла она так громко, что Саймон, беседовавший с Аароном Даймондом, послал ей предупреждающий взгляд.

— Нет, это правда. Я не хотела тебе говорить, но, когда я услышала новости о его смерти, меня бросило в дрожь. Я подумала, что он был с одной из моих девушек. Честно говоря, такое случается не в первый раз и замять это стоит немалых денег. Но когда я позвонила в контору — ты понимаешь, дорогая, как работает система, слава Богу, оказалось, что он у нас не регистрировался. Ты очень бледна, дорогая. Ты хорошо питаешься?

Первым побуждением Алексы было ударить Брук, вторым — сказать ей, что она — злобная, лживая сука, третьим — повернуться и выйти вон, но все три упредила тишина, охватившая переполненную мансарду и предвещавшая появление самого Хьюго Паскаля с непременным антуражем.

Выход Папы в соборе Святого Петра на торжественной мессе не был бы встречен таким почтительным молчанием. Конечно, Хьюго и вправду был легендой. Он родился в Скоки, штат Иллинойс. Его отец был мясником, который беспрерывно пьянствовал и лупил жену. Мать служила уборщицей, а временами — официанткой. Сам Хьюго перенес все возможные детские болезни и несчастные случаи. Его гомосексуальные наклонности сделали его изгоем в старших классах. Почти неграмотный, он обнаружил небольшой талант к рисованию и, вероятно, благодаря побоям, которые он перенес от отца и одноклассников, величайшую способность поглощать боль.

Садистов влекло к худому, бледному, хрупкому с виду юноше как мошек на свечу и, позволяя бить, пинать, пороть и топтать себя, Хьюго Паскалович в возрасте семнадцати лет смог проделать путь из Скоки в Нью-Йорк и найти себе работу помощника оформителя витрин у Блумингдейла. Через год он с болезненной аккуратностью моделировал обувь для «Вог», а еще через два его гигантские коробки с кукурузой, издевавшиеся над самой идеей искусства, обратили на себя внимание большинства авангардных критиков и катапультировали его навстречу славе и богатству. С тех пор в него стреляли, дважды резали, несколько раз избивали до полусмерти и выбрасывали под колеса машин на шоссе в Вест-Сайде — и все это он стоически перенес, не говоря уж о безумных голодных диетах и наркотиках, так что само его появление — доказательство, что он еще может дышать и ходить — вызывало сенсацию, даже среди утонченной публики.

Конечно, Паскаль настолько смахивал на привидение, что легко было поверить, будто он встал из могилы. Кожа у него была бледна, как у альбиноса и покрыта глубокими рубцами от старых шрамов, волосы — длинные, прямые и снежно-белые. Глаза его было невозможно увидеть из-за страшных карнавальных очков из тяжелого белого пластика, с одной красной линзой, а другой — голубой, с оправой, усеянной мелкими мигающими фонариками.

В каждом ухе у него был слуховой аппарат — из-за одной ли из своих детских болезней, или от побоев он оглох, и многие считали, что он никогда их не включает, что отчасти объясняло туманность его речей, но другие возражали, что просто долгое употребление ЛСД много лет назад разрушило его синапсы. Одет он был в черный кожаный пиджак, удивительно свежую белую рубашку и тщательно отглаженные серые фланелевые брюки. С каждой стороны его поддерживал байкер, затянутый в кожу, словно бы Паскаль упал, если его предоставить самому себе. Позади тянулась пестрая свита поклонников, «протеже» и разнообразных психопатов, обожавших Хьюго и периодически пытавшихся убить его.

Теперь, в полной тишине, он совершал свой путь вокруг мансарды, переходя от гостя к гостю, одаряя каждого вялым рукопожатием, точнее кратким прикосновением холодных сухих пальцев, и что-то бубня в знак приветствия. Один из его прислужников снимал шествие мэтра на пленку, другой тащил микрофон, болтавшийся перед Хьюго на длинном шесте, дабы не упустить ни одного его слова. Сам Далай-Лама не мог бы пожелать от своих последователей большего почтения.

— Не провоцируй Брук, — прошептал Саймон Алексе.

— Она лжет.

— Возможно, но что из этого?

— Я не верю, что Артур был ее клиентом. И уж, конечно, не после нашей встречи. Он любил меня, Саймон. Никто, кажется, этого не понимает.

— Не выходи из себя, Христа ради. Брук издевается над тобой, вот и все. Не обращай на нее внимания.

— Я так устала от всего этого. Его дети относятся ко мне как к грязи, Брук Кэбот утверждает, что он был ее клиентом и пьяницей… Саймон, Артур не был ничем подобным. Он был моим мужем.

— Он быв также вевиким ковекционером. — Она с трудом разобрала шепот Хьюго Паскаля из-за его шепелявости, причинявшей ему столько страданий в школе.

Алекса повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с хозяином, его цветные очки мигали огоньками прямо перед ней.

— Шочувствую вашей утвате, — скорбно сказал Хьюго. — Он оштавил вам много денег?

— Нет, то есть я хочу сказать, не знаю.

— Наверное, много, но вы прошто не говорите. — Очки скрывали глаза Паскаля, но было в них нечто, из-за чего он выглядел одновременно наивным и знающим, как хитрый ребенок, да и манера речи у него была детская — странная смесь чепухи и обескураживающей прямоты. — Не продавайте его ковекцию, — предупредил он. — Ражрожнить ее было бы преступвением.

— Согласна. Но не уверена, что это будет зависеть от меня.

Теперь она сознавала близость микрофона и камеры. Алекса понимала, что ее интервьюируют, и утешала себя мыслями, что любительские фильмы Паскаля теперь измеряются тысячами часов — фильмы, которых никто никогда не смотрел и не будет смотреть, памятник бессмысленному вуайеризму. Во всяком случае, она на это надеялась.

— Очень миво, што вы пришли, — пробормотал он и устремился приветствовать Брук Кэбот — как показалось Алексе, с подозрительным энтузиазмом.

Ланч она провела в горестном молчании, пока Паскалевы архангелы мотались от стола к столу, брякая на них подносы и рыча на гостей. К еде она не прикоснулась. Странное меню, из-за какого-то просчета кухонной обслуги или байкеров, начиналось с растаявшего мороженого и кончалось салатом, но хуже всего были макароны, настолько неаппетитные, что к ним не притронулся никто.

Зажатая между сэром Лео и Саймоном, которые были способны часами обсуждать цены на произведения искусства, словно католики, перебиравшие четки, она имела в избытке времени, чтобы осознать, как глупо было приходить сюда — но было уже слишком поздно.

Голос Саймона прервал ее размышления.

— Я сказал: они странная пара.

— Извини, кто?

— Посмотри туда. Кто бы мог подумать, что у Брук есть нечто, чего хочет Паскаль?

Алекса оглянулась через плечо на главный стол. Брук Кэбот сидела рядом с Хьюго Паскалем, и оба были погружены в беседу. При этом они все время посматривали в ее сторону. Паскаль даже снял свои комические очки, чтоб лучше ее разглядеть.

На миг ее охватила паника. Ей следовало рассказать Артуру правду, рассказать о себе все. Она так и хотела, но откладывала, пока не стало слишком поздно. Простил ли бы он ее, если б узнал? Она верила, что да. Что важнее, он бы понял; она не в том положении, чтобы сражаться с его семьей за то, чего он желал.

Об этом тоже слишком поздно сожалеть, решила она. Верно или нет — Артур доверял ей.

— Отвези меня домой, Саймон — попросила она.

Он мрачно кивнул.

— Я виноват, что привел тебя сюда. Прости.

— Нет, это я виновата. Я не понимала, что стала своего рода знаменитостью, хоть и по дурным причинам. Я к этому не привыкла.

— Хорошо, уйдем. Машина ждет у подъезда. Тебе нужно отдохнуть.

Она покачала головой.

— Я не нуждаюсь в отдыхе, Саймон. Мне нужно кое-кому позвонить.

— Надеюсь, бабушка, ты хорошо спала?

— Я всегда сплю хорошо. А почему бы нет? В отличие от большинства людей, у меня чистая совесть.

— Конечно.

— Не переношу людей, у которых бессонница. Твоя сестра вечно на это жалуется. Я говорю ей, что это полная чепуха. Сон вполне естественен. Ложишься в постель, закрываешь глаза и спишь. Вынуждена признать, что Сесилия принимает снотворное. А чего еще можно ждать? Девица в ее возрасте должна быть замужем. Ничто лучше мужа не способствует хорошему сну.

Роберт заколебался. Хочет ли она сказать, что мужья навевают скуку, или бабушка бросила завуалированный намек на секс? Последнее казалось невозможным, но с бабушкой никогда и ни в чем нельзя чувствовать себя уверенно.

Она приняла его в восемь часов утра, царственно возлежа в постели, с роскошным подносом на коленях. Роберт знал ее привычки как собственные — даже лучше, поскольку она более или менее правила семьей шестьдесят лет. Элинор вставала в шесть утра. Как только она просыпалась, горничная подавала ей стакан кипяченой воды и сок свежевыжатого лимона. Что она делала между шестью и семью тридцатью, ведомо было лишь горничной и Богу, но ровно в семь тридцать она всегда оказывалась в постели, при наложенной косметике, с прибранными волосами к в «утренних бриллиантах» на шее и запястьях, готовая принять поднос с завтраком. Ее ночных рубашек, конечно, никто никогда не видел, за исключением горничных и покойного Патнэма Баннермэна Старшего (хотя в последнем Роберт не мог бы поклясться), однако ее утренние пеньюары были знамениты — изысканные фантазии из кружев, атласа и лент, на глажку которых даже у самых опытных горничных уходили часы, изготовленные в Париже фирмой белья, ведущей традиции от времен Марии-Антуанетты. Бабушка, должно быть, имела их неисчерпаемый запас, поскольку Роберт никогда не видел ее в одном и том же — но, вообще-то, она имела неисчерпаемый запас чего угодно.

Она расположилась в белом атласном кресле-кровати, раздвинутом так, чтобы она могла сидеть прямо. Подушки были настолько плотно покрыты вышивкой, что было не понятно, как она может на них спать, их края обрамляли розовые кружевные ленты. Покрывало, лежавшее на ее ногах, казалось, улетело бы, если бы его не удерживал поднос с завтраком на белых плетеных ножках. Содержимое подноса никогда не менялось: чай с лимоном в любимой чашке Элинор из лиможского фарфора, один сухой тост, половина грейпфрута, ваза с единственной розой — белой летом, красной зимой, розовой весной и желтой осенью, ибо она считала, что яркое пятно необходимо ей, чтобы взбодриться.

В плетеных отделениях, с каждой стороны подноса лежали аккуратно сложенные номера «Нью-Йорк таймс» и «Датчесс фримэн», ибо Элинор интересовалась местными новостями — рождениями, смертями, продажей земельных участков, ценами на сельскохозяйственную продукцию — так же, как и общенациональными, если не больше. Рядом на накрахмаленной льняной салфетке расположилась пара радующих свежестью хлопчатобумажных перчаток, поскольку Элинор терпеть не могла дотрагиваться до газетных страниц голыми руками, и лупа работы Фаберже на случай, если ей придется разбирать мелкий шрифт. С особым вниманием она прочитывала объявления о продаже ферм и земельных участков. Годами она скупала земли вокруг Кайавы, словно создавала линию обороны против застройщиков, и в семье поговаривали, что если она проживет достаточно долго, ее имение, в конце концов, дотянется до Олбани, или, возможно, даже до канадской границы.

— Что привело тебя так рано, Роберт? Ты, должно быть, выехал из города в половине шестого?

— Я всегда рано встаю, бабушка.

— Думаю, не так рано. И не без важных причин. Не говори мне, что ты встал на заре только для того, чтобы прийти сюда к спросить, хорошо ли я спала.

— Нет. Нам нужно потолковать.

— Ясно. Полагаю, о той девице?

— Да.

— Старый дурак де Витт рассказал мне, что Букер занимается разысканиями об ее прошлом?

— Да?

— Перестань прикидываться, будто ничего не знаешь. Из разговора с де Виттом я поняла, что ты здесь замешан — против моей воли. Благодаря твоему отцу, у нас и без твоих махинаций достаточно неприятностей.

— Я просто дал Букеру небольшой совет.

— Который, надеюсь, у него хватит ума игнорировать. — Она бросила на него суровый взгляд. — Твой бедный отец слишком много тебе позволял. Из-за этого ты стал непослушным, как я его и предупреждала.

— Непослушным? Бабушка, я взрослый мужчина.

— Так не бывает. Все мужчины — это дети, они никогда не вырастают.

— А как насчет прадедушки?

— Кир был исключением, которое подтверждает правило. А теперь скажи мне, зачем ты здесь? В какую неприятность ты попал?

— Ни в какую. Просто мне нужно решить свою проблему.

— Твою проблему? Конечно же, Роберт, ты имеешь в виду нашу проблему? Я не верю, что ты беспокоишься о семье, разве что у тебя было видение, как у Савла по пути в Дамаск, когда ты ехал к Таконику. Ты слишком эгоистичен.

Он подавил желание возразить ей. Не стоит попусту тратить время, споря с женщиной, которая наслаждалась, оставляя за собой последнее слово, в течение пяти или шести десятилетий. Кроме того, у него действительно была репутация эгоиста.

— Разве это эгоизм — желать то, что принадлежит мне?

— Именно это я имею в виду. Трест не принадлежит тебе. Он принадлежит семье.

— Знаю. Но ты не больше моего хочешь, чтобы он попал в руки мисс Уолден.

— Я хочу, чтобы он был в руках человека, который лучше всего способен им управлять. Заверяю тебя, что за исключением наиболее экстраординарных обстоятельств, я бы предпочла, чтобы этот человек был одним из потомков Кира, а не посторонним.

— Но ты бы согласилась, что лучше всего сохранить все в кругу семьи и, сколь возможно, не доводить до прессы?

— Наверное. Скандал из-за смерти твоего отца и так уж сделал нас посмешищем.

— Если ты, бабушка, думаешь, что это плохо, подожди и увидишь, когда распространятся новости о его женитьбе и новом завещании. Или суда, если мы будем оспаривать завещание.

— Если? Конечно, мы его оспорим. Огласка будет ужасна, но тут уж ничем не поможешь.

— Она может быть отсрочена. Нам нужно выиграть время.

— Вот как? И с какой целью?

— Во-первых, чтобы позволить Букеру спокойно сделать то, что он делает.

— Я тебя не слишком хорошо понимаю. Кроме того, де Витт уже разговаривал с девицей.

— Де Витт — неподходящий человек. Он ей не понравился.

— Что явно свидетельствует в пользу ее здравого смысла. Что ты предлагаешь?

— Я сам с ней говорил.

Она отпила чай и холодно взглянула на него поверх чашки.

— Роберт, я велела тебе держаться в стороне. Де Витт — юрист. Если он не справляется с работой, мы наймем другого юриста. Общение с девицей напрямую усугубит наши трудности.

— Напротив. Это единственный способ с ними справиться. Бабушка, ее не волнуют деньги, во всяком случае, не волнуют так сильно, как ты можешь думать. Она хочет поговорить с тобой.

Она бросила на него убийственный взгляд.

— Ты, конечно же, не ожидаешь, что я приму ее с распростертыми объятиями как родную? Она — охотница за деньгами и наглая мошенница!

— По правде говоря, я в этом не совсем уверен. Думаю, это была идея отца, не ее, и она искренне считает, что только исполняет его волю. Кстати, это не делает ее менее опасной. Скорее даже более. Но если мы не хотим увидеть, как она излагает свои претензии в программе «Сегодня» или «60 минут», лучше как можно скорее с ней переговорить.

— Ты, кажется, уже говорил с ней. Каково твое впечатление?

— Она — вполне приятная молодая женщина. Упрямая — не думаю, что она отступит. С другой стороны, не думаю, что она способна создавать неприятности ради самих неприятностей. Она бы очень хорошо смотрелась на экране телевизора. И смею заметить, на свидетельском месте тоже.

Старая леди на миг прикрыла глаза.

— Я никогда не прощу за это твоего отца, — сказала она. — И прекрати дергать ногой. — Она поставила чашку, звякнув бриллиантами о фарфор. — Кроме того, я не могу принять эту молодую женщину, пока Букер пытается доказать незаконность брака. Это столь же бесчестно, как отвратительно.

— Вовсе нет. Ты можешь быть с ней совершенно честной и откровенной.

— Надеюсь, я со всеми честна и откровенна.

— Никто не может этого отрицать.

Ее взгляд был резким, но Роберт не сказал бы, что она сердится. Он понимал бабушку лучше, чем кто-либо в семье. Ее мать была родом из Вирджинии, южной красавицей, попавшей благодаря замужеству в бостонскую семью и чувствовавшей себя на Бикон-Хилл как рыба, вытащенная из воды. От своего любимого отца Элинор унаследовала суровые пуританские взгляды, вместе с абсолютной уверенностью, что Алдоны и Господь Бог говорят одним голосом. От матери она унаследовала сильно выраженную южную женственность, что объясняло ее веру в матриархат как в естественный порядок вещей, и определенное кокетство, которое старость ничуть не преуменьшило.

Роберт всегда старался очаровать ее, как поступал со всеми женщинами, и, поскольку он был единственным в семье, кто это делал, она питала к нему слабость, которую старалась скрывать изо всех сил.

— Я достаточно стара, чтобы говорить то, что думаю. Возможно, это единственная привилегия возраста.

— Ты всегда говоришь, что думаешь. А что до старости, то это чепуха. Ты до сих пор остаешься самой прекрасной женщиной в семье.

Она взяла лупу и, приподнявшись на постели, пребольно стукнула его по пальцам.

— Не старайся победить меня лестью, — недовольно предупредила она. — Я не хочу встречаться с этой девицей, вот и все.

— Я могу спросить, почему?

— Потому что принять ее здесь означало бы узаконить ее претензии на брак с твоим отцом. И поскольку, исходя из того, что я от тебя услышала, здесь замешана двойная игра, я не хочу принимать в ней участие.

— Даже если я попрошу тебя сделать это в качестве любезности?

Она немного поразмыслила.

— Нет. Это ошибка. Это глупость. Ты снова проявляешь эгоизм — ставишь свое избрание в губернаторы и долги по кампаниям выше интересов семьи. А я должна думать обо всех Баннермэнах, включая будущие поколения. Мысль о публичном разбирательстве противна мне гораздо больше, чем тебе, но чему быть, тому не миновать.

Роберт и не ожидал согласия — во всяком случае, не сразу, и не с легкостью. Бабушка была подобна боевому крейсеру — она могла изменять курс лишь медленно и постепенно.

Он улыбнулся ей самой неотразимой своей улыбкой, сознавая, что малейший признак дурного настроения может быть для него роковым.

— Понимаю, — сказал он. — Нет, честно, понимаю. Думаю, дедушка занял бы ту же позицию.

— Уверена в этом. Он всегда вел дела открыто, чего бы это ни стоило. В нем не было и тени двуличности.

— Да. Однако я сомневаюсь, придерживался ли Кир той же точки зрения.

Ее глаза сузились.

— Кир?

— Да. Зачастую, когда я не могу принять решения, то спрашиваю себя, как поступил бы он?

— Тогда меня удивляет, почему ты так часто попадаешь в неприятности. У Кира на неприятности был нюх как у старого фокстерьера, взявшего след.

— Похоже на то.

— Именно так! — Она явно была довольна представившейся темой. — Когда этот крикливый демагог Тедди Рузвельт провел антитрестовые законы, он обнаружил, что Кир уже разделил свои компании и рассредоточил их по разным штатам, сделав их полностью независимыми друг от друга, поэтому законы его не касались.

— Надо думать, Кир не объявлял о своем намерении расструктурировать компании?

— Ну, конечно, нет! Кир всегда действовал в обстановке строжайшей секретности. Он никому не доверял. Знаешь, сотни людей продавали и покупали для него акции, поэтому на рынке никто точно не знал, что он делает.

— Думаю, сейчас это было бы незаконно.

— Кир бы об этом позаботился. Он искал законные способы достичь того, чего хотел. И всегда находил.

— Тогда как бы поступил Кир с девицей и ее претензией?

— Он бы встретился с ней, постарался ее купить, затеял бы переговоры с ней, затянув их, насколько возможно, и использовал бы это время, чтобы найти какой-нибудь способ опровергнуть… — Она сердито уставилась на него. — Ты нарочно загнал меня в ловушку!

— Я только старался доказать свою правоту.

— Ты — не Кир.

— Нет. И никто из нас не Кир. Но мы можем учиться на его примере, верно?

Она вздохнула.

— Кир был единственным в своем роде.

На ее щеках выступил румянец, не имевший ничего общего ни с пудрой, ни с румянами. Так всегда бывало, когда она говорила о Кире. Никаких сомнений, что ее идеалом мужчины был Кир, а не Патнэм-старший, возраставший в тени старого разбойника в таком страхе перед ним, что у него так никогда и не выработался собственный характер.

— Разве ты не думаешь, что Кир встретился бы с ней? Я не считаю, что он бы просто свалил всю проблему юристу и предоставил бы во всем разбираться суду? Полагаю, он бы сказал: «Сделайте то-то и то-то». А ты?

— Я не верю, что твой прадед хотя бы даже близко столкнулся с подобной проблемой, — сказала она после короткого размышления. — Однако он бы не был потрясен. Его ничто не могло потрясти. Когда он приехал в Калифорнию, шахтеры были в такой ярости, что даже наняли местного убийцу застрелить Кира. В те дни это было вполне обычное явление. К западу от Миссисипи закон не имел особой власти, а Кир приехал, чтобы остановить тех, кто приобретал шахты, обкрадывая держателей акций, так что он отнюдь не пользовался популярностью. Так вот, когда он случайно услышал про готовящееся убийство, он выяснил, кто этот человек, дошел за ним до салуна и сел с этим типом за один стол, невозмутимый как скала. «Я слышал, тебе заплатили двести долларов, чтобы убить меня, — сказал он. — Вот он я. Так сделай это, коль кишка не тонка. Если нет, я заплачу тебе пятьсот, чтобы ты застрелил того, кто тебя нанял».

— И что было дальше?

— Понятия не имею. Твой прадед просто сказал, что больше затруднений по тому поводу у него не было.

Она взяла с подноса колокольчик из позолоченного серебра и позвонила.

— Лучше тебе уйти. Мне пора одеваться.

— Ты встретишься с ней, бабушка?

— Да. Но не ради тебя, заметь себе, Роберт. Ради семьи. Я просто не хочу новой шумихи. Не хочу, чтобы она устремилась излагать свою историю желтой прессе как одна из жен Томми Мэнвилла или эта глупая молодая Пулитцер… Пока что, слава Богу, нам удавалось оградить себя от скандалов подобного рода. — Она пристально посмотрела на него, слегка склонив голову набок, как рассерженная птица. — Разумеется, за исключением твоего развода, резко добавила она. — Моя обязанность — предотвратить новую катастрофу.

Вошла служанка, чтобы забрать поднос.

— В конце концов, — сказала Элинор, взмахом руки отсылая Роберта, — мы же не хотим, чтобы мир считал нас про то еще одной богатой семьей, верно?

Алекса была удивлена, что встреча с Ротом могла так расстроить ее. Его неуклюжая фигура напомнила ей о вечерах, которые они проводили вместе — Артур, Рот и она. Когда она позвонила ему и сказала, что у нее есть проблема, он сразу согласился прийти, но теперь между ними возникло странное чувство неловкости, словно Артур в любой момент мог войти в комнату и спросить, что они здесь делают вдвоем. Рот, казалось, чувствовал то же самое — во всяком случае, он постоянно оглядывался на дверь.

— Послушайте, — сказал он, — когда имеешь дело с недвижимостью, нередко случается, что все вылетает в трубу. Вам придется с этим смириться, понимаете, что я имею в виду? — Он поспешил сменить тему. — Сколько вы платите за эту квартиру?

— Она не моя, а Саймона Вольфа. Кажется, он заплатил сто пятьдесят тысяч, когда дом сделали кондоминиумом.

— Чертовски дешево. Сегодня он мог бы выручить за нее не меньше миллиона. Однако эти старые дома — сплошная головная боль. Как только их делают кондоминиумами, никто не хочет тратить денег на ремонт. Вот что он должен сделать — поручить мне продать ее для него. Я взвинчу цену, потом переселю его в один из моих новых домов. У меня есть такой к югу от Центрального парка, с видом на парк, мраморные джакузи в каждой ванной, центральное отопление, ему там будет гораздо лучше.

— Думаю, ему нравится здесь.

— Ну, ладно… — Дэвид Рот пожал плечами. Он предложил услугу, а ее отвергли, вот и все. Алекса заметила, что костюм на нем был точно такой, как у Артура, но образ мыслей он оставил нью-йоркского торговца недвижимостью, всегда стремящегося совершить сделку, хотя бы небольшую.

— Ладно, — повторил Рот. — Так зачем вы хотели меня видеть?

— Из-за музея.

— Музея? — он уставился на нее. — Забудьте об этом. Артур умер. Я отхожу к другим делам. У меня есть казино, которое строится в Атлантик-Сити. Есть отель в Палм-Бич, прямо у воды. Это была прекрасная мечта, но такие вещи случаются, верно?

— Вам тоже нравилась эта мечта.

— Она мне нравилась, когда Баннермэн был жив. Он мог претворить ее в действительность.

— Мы тоже можем претворить ее в действительность, Дэвид. Даже без Артура.

Он надул щеки.

— Послушайте, я хотел бы быть с вами откровенен.

— Продолжайте.

— Без Баннермэна ничего не получится. Роберт не станет строить музей, и, какие бы планы он ни имел на эту площадь, меня они не касаются. Он понастроит там каких-нибудь типовых коробок под офисы, да какого-нибудь дешевого дерьма, которое сдаст в аренду, прежде чем краска на стенах высохнет. У Артура были широкие взгляды. Роберту нужно только побыстрее согрести баксы.

— Дэвид, Артур оказал вам услугу с банками, правда?

Пожатие плечами.

— Ага.

— Большую услугу?

— Может быть.

— Он, казалось, чувствовал, что это вам необходимо. Вот что он сказал мне — я точно передаю его слова: «Уолтер и Дэвид хотят поставить Рота на колени, но я им не позволю». И он использовал свое влияние ради вас, Дэвид.

— Ну?

— Поэтому, возможно, вы обязаны ему.

— Он умер.

— Я собираюсь открыть вам тайну, Дэвид. Артур говорил, что вы умеете хранить тайны. Это верно?

— Я за свою жизнь натворил кучу пакостей, но тайн никогда не выдавал, даже перед Большим Жюри.

— Мы с Артуром были женаты.

— Он женился на вас? — Рот рассмеялся — ее осенило, что она впервые слышит его смех.

— Что здесь такого забавного?

Он достал носовой платок и вытер глаза.

— Ну, я, конечно, видел, что он вас очень любит, уважает, но ни за что бы не подумал, что дело зашло так далеко. Господи! Роберт знает?

— Да, но это все еще тайна, по многим причинам.

— Я бы отдал миллион баксов, чтобы увидеть лицо Роберта. Подождите-ка минутку, я знаю, что вы собираетесь сказать дальше. Артур изменил завещание?

Она кивнула.

— Если моя матушка, благослови ее Господь, да живет она сотню лет, когда-нибудь умрет, я помещу отца под круглосуточный надзор. Я не позволю ни одной женщине даже подойти к старику! — Он снова рассмеялся.

Алекса подавила раздражение. Ей, в общем, нравился Рот, а если б даже и не нравился, она в нем нуждалась.

— Короче, Дэвид, мы можем продолжать работу.

Он стал серьезен. Его бледные глаза ничего не выражали.

— Вы, должно быть, шутите. Вам предстоит тяжба на ближайшие лет двадцать, с моей точки зрения. И, сказать по правде, у меня уже есть все тяжбы, с которыми я могу справиться. Я не хочу, чтоб на меня вдобавок набросилась еще стая Баннермэнов.

— Дэвид, если я получу контроль над состоянием, вы будете продолжать работать? Со мной?

Он помолчал и его проницательные глаза изучали нее.

— Может быть. Конечно. Это прекрасный проект.

— А если мне понадобится ваша помощь? Вы мне ее окажете?

На миг он задумался.

— Артур помог вам. Он верил, что вы хотите создать нечто особенное. «Рот желает построить что-то такое, чтоб люди его запомнили». Так он сказал, Дэвид. Он считал вас человеком широких взглядов.

Рот поднял руки в знак капитуляции.

— Перестаньте! Если это то, что я смогу сделать, я сделаю.

Она наклонилась к нему.

— Может потребоваться оказать кое на кого небольшое давление.

Рот бросил на нее встревоженный взгляд.

— Я не любитель разбивать черепа, Алекса. Что бы обо мне не говорили.

— Дэвид, это скорее будет давление в области недвижимости. Скажем, покупка аренды…

— Ага, — сказал он тоном человека, которого ничто не могло удивить, когда дело касалось недвижимости. — Вы обратились по верному адресу. Это я моту сделать.

Одна проблема решена — или почти, — подумала Алекса.

Хотела бы она, чтоб проблема была только одна.

Кир Баннермэн возвел Кайаву на холме, так что каждый, направлявшийся к Гудзону по железной дороге Коммодора Вандербильта, не мог ее не заметить. И если его целью было внушить благоговейный страх согражданам, то он, безусловно, преуспел. Кайава вырисовывалась над рекой столь же четко, как и гора Рашмор, и выглядела немногим менее импозантно.

Дворецкий лишь слегка склонил голову, когда Алекса вошла в холл, где горничная поджидала, чтоб принять у нее пальто. Однако, подумала Алекса, «холл» вряд ли подходящее название для огромного пространства, более уместного на железнодорожном вокзале или в оперном театре. Широкая мраморная лестница, по меньшей мере, на сорок футов, вела на следующий этаж. Высоко над головами со сводчатого потолка свисала огромная люстра. Лестница была словно предназначена для эффектных шествий — на ней бы вполне уместно выглядел император, спускающийся навстречу толпе ликующих придворных. В старинном камине, достаточно большом, чтобы зажарить быка, и, вполне вероятно, именно для этой цели построенном, пылал огонь, хотя, учитывая размеры холла, пользы от него было мало. Алекса решила, что это типично дли Баннермэнов — поддерживать огонь в пустых помещениях.

Она гадала, спланировала ли миссис Баннермэн этот прием с парадного входа, только для того, чтобы произвести на нее впечатление, но напомнила себе, что у старой леди нет для этого причин. Она была здесь захватчицей, и вряд ли могла ожидать от матери Артура достойного обращения.

— Сюда, пожалуйста, — прошептал дворецкий тоном, предполагавшим, что им надо идти на цыпочках, чтобы не тревожить покой усопших — и, безусловно, было нечто призрачное в этом необъятном помещении без малейших признаков обитания здесь человека, за исключением бессмысленно разведенного огня.

Дворецкий проводил ее в маленький лифт, обитый деревянными панелями, закрыл медные двери и повернул ручку, превращая все свои действия в некую церемонию, да и сам лифт скорее напоминал ей исповедальню, или то, как Алекса ее себе представляла, хотя для нее, как для лютеранки, это было весьма экзотичное сравнение.

Она вышла из лифта и проследовала за дворецким по коридору. Он распахнул створки дверей и объявил, чуть громче, чем шепотом:

— Мисс Уолден, мадам.

Изнутри раздался твердый, четкий голос, без всякого намека на возраст:

— Пригласи ее войти.

Алекса вошла. Сидя перед камином, Элинор Баннермэн могла бы показаться карлицей из-за размеров гостиной, в которой легко уместилось бы несколько нью-йоркских квартир, включая собственную квартиру Алексы, но как бы роскошно и богато ни была обставлена комната, миссис Баннермэн затмевала здесь все — Алекса не в силах была оторвать от нее глаз. Волосы миссис Баннермэн были голубовато-серебристого цвета, и, искусно уложенные, образовывали некий сияющий нимб вокруг головы, один из тех пышных «ульев», что были модны в шестидесятых годах. Здесь не было ничего естественного — это было произведение искусства — должно быть, ушли часы, чтобы уложить волосы, просушить и покрыть лаком. Эффект был не просто впечатляющим, но почти устрашающим, словно от причесок воинов-варваров.

В лице ее было нечто, определенно напоминающее маску — особенно это подчеркивали тщательно выщипанные и прорисованные брови, придававшие ей, возможно непреднамеренно, выражение постоянного надменного изумления, словно вульгарность окружающего мира служила для нее неиссякаемым источником удивления. Одета она была в знак траура в отделанный черной вышивкой темно-синий костюм от Шанель из муарового шелка, отливавший пурпуром там, где в нем отражался огонь камина. Вокруг ее шеи красовалась нитка жемчугов, столь крупных, что они выглядели бы как бижутерия, если не брать в расчет тот факт, что миссис Баннермэн, разумеется, ни разу в жизни не надевала ничего дешевле нескольких сотен тысяч долларов. Ногти ее были длинными, заостренными и ярко-красными. Ноги — такие маленькие и изящные, что трудно было представить, как она может на них ходить — были обуты в элегантные синие туфли на высоком каблуке и покоились на вышитой подушечке.

— Садитесь, — произнесла она тоном, выражавшим приказ, без малейшего усиления или повышения голоса.

Алекса осторожно села напротив нее, сомкнув колени и вцепившись в сумочку, чувствуя себя неловко как подросток. Между ними, как крепостная стена, высился старинный серебряный чайный сервиз такой величины, что Алекса с трудом могла отождествить предназначения многих предметов.

— С молоком или с лимоном? — спросила миссис Баннермэн.

Опыт Алексы по части чая в основном ограничивался заварными пакетиками.

— С лимоном, — сказала она, решив, что так будет правильнее.

Миссис Баннермэн подняла брови и приступила к изысканной чайной церемонии, колдуя над разнообразной серебряной утварью. Предложив Алексе чашку, себе она сделала чаю с молоком. Алекса смутно — и с обидой — почувствовала, что промахнулась в своем выборе. Напомнила себе, что она здесь не для того, чтоб ее проверяли на светскую благовоспитанность.

— Хотите еще чего-нибудь? — маленькой, холеной ручкой миссис Баннермэн сделала жест, намекавший на бесконечное изобилие кексов, бисквитов, тостов и пирожных.

— Нет, благодарю вас, — сказала Алекса. — Вы были очень добры, согласившись принять меня — инстинкт подсказал ей, что миссис Баннермэн оказала ей милость, обычно предназначаемую лишь для коронованных особ и президента Соединенных Штатов.

— Да, — согласилась миссис Баннермэн. — Но я стара. Новое лицо для меня всегда интересно, как бы неприятны не были обстоятельства, — ледяным голосом добавила она и отпила чаю. — Боюсь, что была груба с вами на похоронах Артура. Мне не следовало так себя вести. Надеюсь, вы простите меня. Если вы сделали Артура счастливым в последние месяцы его жизни, тогда я, конечно, у вас в долгу. — Без всяких видимых усилий ей удалось придать фразе оттенок отвращения, которое Алекса заставила себя проигнорировать.

— Да, я думаю, он был счастлив. Счастливей, во всяком случае, чем когда мы встретились.

— Однако не подумайте, — сурово заметила миссис Баннермэн, — что я одобряю, когда мужчина в таком возрасте ищет счастья. — Она метнула на Алексу взгляд василиска. — И не представляю, что взбрело Артуру в голову. Он никогда не был счастлив в браке с Присциллой, и у меня нет причин полагать, что он был бы счастлив в другом браке, останься он в живых — если этот брак был реален.

— Он был вполне реален.

— Это мы еще посмотрим, — фыркнула миссис Баннермэн. — Должна предупредить вас — мне вовсе не приятно будет предстать перед судом, дабы засвидетельствовать, что мой сын страдал старческим слабоумием, но если этого потребует долг, я это сделаю.

— Он совсем не был слабоумным.

— Его поступки доказывают обратное.

— Вы не правы.

— А вы слишком дерзки. Скажите — почему вы еще не рассказали свою историю газетчикам?

Алекса прилагала все усилия, чтобы говорить примирительно, хотя миссис Баннермэн выводила ее из себя.

— Я не хочу огласки, миссис Баннермэн. Если бы хотела, то не была бы здесь.

Миссис Баннермэн склонила голову, как птица, нацелившаяся на добычу. Определенно в ее облике было нечто птичье, напоминавшее красивых, ярких птиц в зоомагазинах, подумала Алекса, — тех, к кому советуют не приближаться, ибо они клюнут вас в пальцы, если вы просунете их сквозь прутья клетки.

— А почему вы здесь?

— Потому что я хочу, чтобы желания Артура выполнялись. И потому что я — его жена. Возможно, вы считаете, что я не принадлежу к этому дому, но, будь Артур жив, он бы сюда меня привел.

— Возможно, не при моей жизни, милая. Артур всегда боялся меня. Все мои дети боялись. Не понимаю, почему. Я вовсе не такая страшная, как меня изображают.

Алекса не была уверена, как это воспринять — и как отвечать. Была ли это мольба о сочувствии? Но это казалось невозможным. И миссис Баннермэн, безусловно, производила самое устрашающее впечатление. Алекса дипломатично кивнула.

— Семье нужен центр, — продолжала миссис Баннермэн. — Иначе это будет просто толпа людей с одинаковой фамилией, съезжающихся два раза в году на День Благодарения и на Рождество. И на похороны, конечно. Много, много лет я служила этим центром. Не потому что я этого хотела, уверяю вас, просто никто другой этого не делал. Мой покойный муж был человеком многих достоинств — воистину хорошим человеком, в старомодном смысле этого слова, но он слишком долго прожил в тени своего отца. Патнэму было за пятьдесят, когда Кир передал ему контроль над Трестом, да и после этого последнее слово всегда оставалось за Киром. А что до моего несчастного сына — дом его был разделен.

Старая леди на миг взглянула на Алексу, словно бы для того, чтоб убедиться, что намек на библейскую цитату о том, что «дом, разделившийся в себе самом, не устоит», понят. Алекса кивнула. Библия была знакома ей так же хорошо, как миссис Баннермэн, настолько, что дома ее называли просто Книга, как будто других не существовало.

Удовлетворенная тем, что она имеет дело не с язычницей, миссис Баннермэн продолжала:

— С одной стороны он был поглощен обязанностями перед семьей, с другой — рвался прочь от них. Его чувство долга было крепче, чем он осмеливался признать, но не приносило ему удовлетворения, и поэтому он никогда не был достаточно силен. Итак, все эти годы я представляла — мне трудно выразить, что — единство семьи, представление о том, что должно быть нечто большее, чем просто быть богатым. Или, возможно, то, что богатство во всем его величии должно иметь некую высшую цель, значение, служить, в своем роде, частью Божьего промысла. Вы религиозны?

— Нет. Я выросла в очень религиозной семье, но потом… мой отец умер — и это не помогло.

Удивительно, но миссис Баннермэн, видимо, не собиралась это оспаривать.

— Конечно, это не помогает, — фыркнула она. — Только священники достаточно глупы, чтобы в это верить… Роберт сказал, что у вас есть некоторые мысли по поводу того, как уладить дело?

Нужно держать ухо востро, когда разговариваешь с миссис Баннермэн, осознала Алекса. Она переходит с темы на тему, а потом, стоит тебе расслабиться, бьет не в бровь, а в глаз.

— В общем, да. Я не хочу сражаться с семьей Артура.

— Вот как? Именно по этим причинам Кир и хотел, чтобы Трест переходил непосредственно от наследника к наследнику и ни при каких условиях не разделялся. Он стремился избежать омерзительных семейных войн, вроде тех, что раздирают семью Бингэмов — дети сражаются против родителей, сестры стремятся уничтожить братьев, из всех шкафов вытащены скелеты. Вы с ними знакомы?

— С Бингэмами? Нет. Хотя я читала о них в газетах.

— Я думала, вы родом из той же части страны.

— Я из Иллинойса. А они живут в Кентукки.

— A-а. В Кентукки есть и вполне респектабельные люди. В Иллинойсе, полагаю, тоже, хотя я никогда их не встречала.

— Мы так считаем. — Алекса пыталась держать себя в руках. Нет смысла вступать в пререкания с миссис Баннермэн, с ее огромными и необъяснимыми предрассудками. В конце концов, она пришла сюда не для того, чтобы доказывать, что она достойна быть женой Артура, и не для проверки на хорошие манеры. Она решилась говорить прямо. — Миссис Баннермэн, нравится вам или нет, но Артур женился на мне. И нравится мне это или нет, я обязана выполнить его волю. Вот что я хочу обсудить.

Суровое выражение лица миссис Баннермэн пристало бы судье-вешателю перед вынесением приговора.

— Я не позволю угрожать мне в собственном доме, — отчеканила она. — И где бы то ни было.

— Я вам не угрожаю. Я бы хотела заручиться вашим сотрудничеством.

— Чтобы лишить наследства моего собственного внука? Чтобы разрушить семью?

— Чтобы сделать то, что хотел ваш сын. После тщательного размышления.

Миссис Баннермэн сделала глубокий выдох и на миг умолкла. Затем перевела дыхание.

— Вы очень упрямая молодая женщина. Однако я дала обещание Роберту выслушать вас, а я всегда держу обещания.

— А я держу свое обещание Артуру. Конечно, вы можете это понять?

Миссис Баннермэн не обратила внимание на то, что ее перебили.

— При условий, что вы воздержитесь от общения с прессой, я обдумаю то, что вы сказали. Возможно, будет достигнут компромисс, хотя не представляю, как. Должна признаться, что мне не свойственно прибегать к компромиссам, но я сделаю что-нибудь, дабы предотвратить дальнейший ущерб семье. Я ясно выразилась?

Алекса кивнула, сдержав раздражение.

— Все это зависит от множества вещей. Среди них — ваше молчание. Мне противна сама мысль, что вся эта чепуха насчет женитьбы и нового завещания станет достоянием широкой публики. Однако со временем, и при наличии определенного здравого смысла, мы по крайности, сумеем представить события с лучшей стороны… Возможно, лучше будет, если вы уедете, пока ваши юристы будут работать вместе с де Виттом. Вы любите путешествовать?

— Никогда не приходилось.

— Тогда сейчас подходящее время начать. На свете есть немало вещей, которые стоит посмотреть, хотя, с моей точки зрения, их значение сильно преувеличено. Во всяком случае, я ожидаю, что вы будете молчать. И, конечно, не должно быть никаких неприятных сюрпризов, которые могут поставить семью в неловкое положение.

Дверь со скрипом приоткрылась.

— Я же говорила, чтоб меня не беспокоили! — твердо сказала миссис Баннермэн, но ответом было лишь легкое сопение. Дряхлый лабрадор, явно перебравший свой вес, с белой мордой, вошел вперевалку и уткнулся в ноги миссис Баннермэн. Она отпихнула его. — Это пес Сесилии, — произнесла она удивительно ласково. — Когда дети еще жили дома, здесь было полно собак. Присцилла держала их десятками, да еще охотничьи псы Артура. И, конечно, у всех детей было по собаке. Кроме Роберта. Роберт не любит собак. Это был сущий зверинец. А вы любите собак?

— Очень. Дома мы всегда держали собак. Но в Нью-Йорке у меня не было ни одной.

— Это правильно. Я не люблю города и не думаю, что собака чувствовала бы себя там лучше. — Она разломала кусок фруктового кекса, скормила его псу, затем брезгливо вытерла пальцы салфеткой из тонкой ткани. — Он страшно растолстел и совершенно бесполезен. Пережил свой век. — Она вздохнула. — Возможно, и я тоже. А вы как думаете?

Вопрос был пугающим — намеренно пугающим, решила Алекса. Миссис Баннермэн, конечно, не ожидала от нее честного ответа, ее даже не волновало, что думает Алекса. Вся ее манера разговора строилась на том, чтобы вывести собеседника из равновесия. Была ли это просто причуда возраста, вместе с одиночеством и монументальным «эго»? В конце концов, старая леди руководила семьей более шестидесяти лет и когда-то была необычайной красавицей. Так что за последние шесть десятилетий было немного случаев — если они вообще были, — чтоб кто-нибудь противоречил ей.

— Я не верю, чтоб вы всерьез хотели узнать мое мнение, миссис Баннермэн, — спокойно ответила она, решившись отвечать честно, — но я так не думаю. Собака — может быть. Но не вы.

Ей подумалось, что она разглядела в глазах Элинор некий отблеск уважения, едва ли больший, чем мгновенная вспышка, однако он был на самом деле. Возможно ли, чтоб она и старая леди сумели найти общий язык? Мысль об этом казалась невероятной, но не более невероятной чем то, что она способна обсуждать контроль над одним из крупнейших состояний Америки. У нее не было ясных представлений, как достичь того, что желал Артур. Она не знала, как поступать без добровольного согласия его семьи, за исключением того, что ей придется включиться в тяжбу, к которой она также плохо подготовлена. Если необходимо научиться приноравливаться к миссис Баннермэн, она просто должна это сделать. Будет ли миссис Баннермэн приноравливаться к ней — это уже другой вопрос.

Собака подняла голову, с опаской посмотрела на дверь и спряталась под диван. Дверь отворилась — к удивлению Алексы, ибо она не представляла, чтоб кто-то мог войти в комнату к миссис Баннермэн не постучавшись.

Миссис Баннермэн, казалось, тоже удивлена. Она повернулась, чтобы уничтожить пришельца взглядом, но потом улыбнулась — довольно холодно, но все же улыбнулась.

— Роберт, дорогой, — сказала она. — Тебе не следовало пока приходить. Я бы тебя позвала.

Роберт улыбнулся Алексе, хотя в его поведении было нечто, встревожившее ее — сурово стиснутые челюсти, намек на напряжение, или, возможно, ярость. Она недостаточно его знала, чтобы судить, но когда она видела то же выражение на лице Артура, это вызывало у нее беспокойство.

Он нагнулся и поцеловал бабушку в щеку, с отстраненной торжественностью, как католик, целующий священную реликвию. Она приняла это, но лицо ее не выразило ни тени чувства.

По какой-то неясной причине эта короткая родственная сцена напугала Алексу больше, чем размеры дома. Было в Баннермэнах как в семье нечто, внушающее ей страх — холодность или, точнее, неспособность к взаимопониманию. Она чувствовала это в Артуре, когда он говорил о своих детях, как будто они всегда были — и остались — ему чужими. Он испытывал к ним чувства, конечно, и даже сильные, но, казалось, не находил способа передать эти чувства им, так же, как они ему. Баннермэны явно застыли навеки в чисто формальном родстве как статуи в саду.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал Роберт. Улыбка, которую он бросил Алексе, была блеклой, призрачной, ничего общего не имеющей с теми улыбками, что они обменялись после разговора в ресторане.

Роберт не садился. Он, казалось, не в силах был решить, где ему правильно сесть — он, очевидно, не желал садиться рядом с Алексой, и, возможно, не хотел терять преимущество в росте, покорно опустившись рядом с бабушкой. Под мышкой у него была пачка свежих газет. Он глянул на собаку.

— Сеси следовало ликвидировать это проклятое животное много лет назад.

— Тебе прекрасно известно, что она ничего подобного бы не допустила. Где она?

— У нее мигрень, так что она пошла прогуляться.

— У меня ни разу в жизни не было мигрени. Почему бы тебе не сесть, Роберт, раз уж ты прервал нас, вместо того, чтобы болтаться по комнате?

— Я не болтаюсь.

— Если собираешься остаться, сядь.

— Не думаю, что я здесь останусь. Не думаю также, что и вы останетесь, Алекса.

Она бросила на него быстрый взгляд — как раз вовремя, чтобы понять, в какой он ярости. Он, однако, держал себя в руках, — в тот миг, когда глаза их встретились, он снова улыбнулся, вежливо-надменной улыбкой, от которой у нее все внутри сжалось.

Она гадала, что же она такого сделала, что случилось, но также испытала внезапный прилив вины, и точно знала, почему. Ей начинал нравиться Роберт Баннермэн, у нее было чувство, что между ними возникла — или могла возникнуть — некая близость, но выражение его лица ясно говорило, что отныне это невозможно, если когда-то и было.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

Он развернул газету и показал ей. Там была ее фотография и еще фотография Артура, размером поменьше. Заголовок над ними гласил: «ЭКС-МОДЕЛЬ НАЗЫВАЕТ БАННЕРМЭНА СВОИМ МУЖЕМ».

Даже издали можно было разглядеть, что ее фотография была сделана на приеме у Хьюго Паскаля. Неожиданно ее замутило от сознания, что она виновата, выболтав правду там, где были все возможности, что ее подслушают. Конечно, Хьюго, или кто-нибудь из его окружения мог донести ее случайную реплику до газетчиков. Истинной формой искусства Хьюго Паскаля были сплетни.

— Я сделала это не нарочно… — горло у нее свело, точно она должна была раскашляться. — Это вырвалось случайно.

Роберт пожал плечами.

— Может быть. Это уже не имеет значения. Если «Пост» подхватила эту историю, завтра она будет во всех газетах. Машина ждет. Если вы поспешите, то сможете уехать прежде, чем телевизионщики станут лагерем у ворот.

— Рано или поздно, это все равно бы открылось. Это правда.

— Вот как? Посмотрим. В одном я уверен — если б я мог догадаться, что произойдет, я не стал бы вынуждать бабушку встречаться с вами.

Алекса повернулась к миссис Баннермэн, которая сидела молча, с лицом, столь же бесстрастным, как всегда.

— Я действительно сожалею. Это просто сорвалось, когда я разговаривала с другом. Я не представляла, что нас подслушивают. — Алекса была удивлена, как сильно ей хотелось, чтобы миссис Баннермэн простила ее, или хотя бы поняла.

Она встала, чувствуя себя ребенком, пойманном на каком-то мелком проступке — но перед миссис Баннермэн трудно было не почувствовать себя ребенком. Без сомнения, то же ощущал и Артур, несмотря на свой возраст.

Элинор ничего не ответила. Последовало долгое молчание, нарушаемое только сопением пса. Даже Роберт, которому, похоже, было легче в обращении со старой дамой, чем кому-либо другому, выглядел как член подразделения взрывников, ожидающий получить сомнительный груз, способный взорваться у него в руках.

Но миссис Баннермэн просто спокойно поднялась, обошла сопящего пса, и встала прямо перед Алексой. Ее ясные синие глаза не выражали ни намека на чувство — глядя в их, Алексе померещилось, будто она вмиг стала невидимкой. Миссис Баннермэн не казалась разгневанной, просто она вычеркнула Алексу из поля зрения. Старая леди превосходно выразила, что смотрит сквозь нее, словно Алексы больше не существовало.

Затем, к удивлению Алексы, миссис Баннермэн заговорила. Ее четкий, безжалостный голос изрек окончательный приговор.

— Нам нечего больше обсуждать. А вам нечего здесь делать. — Она сделала паузу. — Пожалуйста, уйдите.

Сказать действительно было нечего. Алекса вышла, проследовав за дворецким через огромный пустой холл на усыпанный гравием двор, где поджидала машина.

Это был худший момент после смерти Артура, и долгая одинокая дорога в Нью-Йорк, предстоящая ей, казалась невыносимой — словно она предавала Артура.

Саймон, по крайней мере, вел себя безупречно, как всегда, когда дела оборачивались к худшему. Он засунул ее в ванну, приготовил ей выпить, несмотря на ее возражения, и размассировал ей шею, пока она сидела у камина в махровом халате, пытаясь прийти в себя после двух часов молчаливых самобичеваний на заднем сиденье лимузина Роберта Баннермэна.

От коктейля, как она и ожидала, ей стало только хуже. Ей бы хотелось, чтоб кто-нибудь поддержал и утешил ее, но единственный человек, способный это сделать, был Артур. Она даже почувствовала себя изменницей, когда Саймон массировал ей шею — в конце концов, как бы это выглядело, если б кто-нибудь мог увидеть ее, недавнюю вдову, полупьяную (ну, ладно, даже и на четверть не пьяную, честно говоря), сидящей в банном халате в объятиях бывшего любовника? Она непроизвольно отодвинулась и забилась в дальний угол большого кожаного дивана, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, однако чувство вины осталось.

Саймон вздохнул. Он сел на другой край дивана, сохраняя дистанцию, и взглянул на нее.

— Ты не виновата, — сказал он.

— Знаю. Но я была неосторожна.

— Бывает. Баннермэны не любили тебя раньше. Они еще меньше любят тебя сейчас. Ну и что? Почему это тебя волнует?

— Потому.

— Исчерпывающий ответ. Послушай. Согласиться скрыть твой брак с самого начала было ошибкой. Тебе любой это скажет. Тебе никогда не следовало давать обещание Роберту. Теперь все это вышло на свет благодаря случайности, и это гораздо лучше.

— Ты просто не понимаешь, Саймон. Я думала, что Элинор Баннермэн начинает хорошо ко мне откоситься. Я действительно почувствовала в какой-то момент, что она готова принять меня.

— Пойми, единственное, что ты можешь сделать, дабы доставить удовольствие семье Баннермэнов, это броситься под автобус.

— Я тебе не верю.

— Тогда попытайся. Попытайся привыкнуть думать, что ты права, а они — нет. Ты была замужем за Артуром Баннермэном. Ты — его вдова. Они не хотят этого признавать. Не ты создала проблему, а они. Неужели бы Артур захотел, чтоб ты приползала в Кайаву, поджавши хвост?

— Не знаю.

— Нет, знаешь. Лично я считаю, что тебе бы следовало заключить сделку, принять деньги и свалить — и забыть о планах Артура относительно этого проклятого состояния. Но раз уж ты преисполнилась такой чертовской решимости выполнить его желания, тогда сделай это и прекрати беспокоиться о том, нравишься ли ты Баннермэнам. Или ты миссис Баннермэн, или нет. Если да, так встань и скажи это, Бога ради! Здесь ведь нечего стыдиться, правда?

Она помотала головой.

— Нечего.

— Так перестань винить себя. Ты вдова. Они обязаны оказывать тебе — ну, я не знаю что — уважение, сочувствие, что-нибудь, а вместо этого они желают, чтобы ты скрывала свое замужество, потому что это их устраивает. Так черт с ними, Алекса! Они опомнятся, когда ты победишь, а может, и позже. Это не твоя проблема, как им уживаться с тобой, это их проблема. Я хочу сказать — для меня большая новость, что брак, заключенный в штате Нью-Йорк, не считается законным, пока его не одобрят Элинор Баннермэн или Роберт. Верно?

— Верно. — Как ни странно, она сразу почувствовала себя лучше. Саймон все расставил по местам. Лучше, чем кто-либо, она знала, что чувство вины ничего не изменит и не искупит содеянного. Это ложный выход, который заводит лишь в тупик. Ей понадобились годы, чтобы выбраться из него.

— В ближайшие дни тебе придется выдержать гораздо больше шумихи, чем прежде, — продолжал Саймон. — Лучше тебе подготовиться. Мне противно это говорить, но эта квартира может быть для тебя не самым подходящим местом, когда репортеры тебя отыщут.

На миг ее охватила паника.

— Саймон, не говори так. Куда мне деваться?

— Не знаю. Я бы посоветовал тебе уехать из города.

— То же говорила мне Элинор Баннермэн.

— Ну, так она не ошиблась, хотя ее резоны, вероятно, отличались от моих. Она хочет, чтобы ты исчезла из виду и не могла рассказать свою историю. Я думаю, тебе следует рассказать свою историю, а потом исчезнуть из виду, ради собственного душевного спокойствия.

— Я так далеко не заглядывала.

— Тогда тебе лучше начать прямо сейчас. Бьюсь об заклад, Роберт уже обдумывает дальнейшие ходы.

— Не представляю, что он может сделать.

— Не будь идиоткой. Он многое может сделать. Между прочим, когда ты совершала свое паломничество к помещикам, звонил Дэвид Рот: Он сказал, что позаботился о твоей проблеме — что бы это ни значило. Довольно странно, но во время разговора он пытался продать мне квартиру на Сентрал Парк Вест. Сказал, что уже беседовал об этом с тобой, и ты сочла это хорошей идеей.

— Ничего подобного я не говорила.

— Так я и подумал. Ты доверяешь Роту?

— Пожалуй, Артур доверял.

— Ага. Сказано, как подобает настоящей миссис Баннермэн. — Саймон встал. — Спокойной ночи, — сказал он, послав ей воздушный поцелуй. — Courage[38]! — добавил он по-французски, он переходил на этот язык всегда, когда прощался.

Она взглянула на него с благодарностью за то, что ему удалось, несмотря ни на что, ободрить ее.

— Courage, — повторил он с грустной улыбкой. — Что-то мне подсказывает, что в ближайшие несколько дней она тебе понадобится.