Роковой выбор

МАРИЯ НАЧАЛО

За свою жизнь двух людей я любила больше всего на свете, и меня до сих пор угнетает мысль, что когда мне пришлось выбирать между ними, то, выбрав одного, я предала другого. Я повиновалась при этом моему чувству долга, моей вере, велению моего сердца, но ощущение той боли, которую я принесла любящему меня человеку, постоянно мучает меня и, знаю, не перестанет мучить до самого последнего вздоха.

Я хочу вернуться к началу, перенестись мысленно в прошлое, чтобы ярче представить себе все события тех дней, и вновь попытаться понять, что заставило меня поступить так, как я поступила, и могла ли я тогда поступить иначе.

Хотя я родилась в Сент-Джеймском дворце, мое появление на свет мало кого интересовало в ту пору, кроме моих родителей, поскольку более важные события имели место. Мой дядя, король Карл II, недавно вступивший на родительский престол после более чем десятилетнего изгнания, собирался жениться на португальской принцессе, и известие об этом вызывало по всей стране волнение и надежды. В любом случае, я была всего лишь девочкой, а менее чем через полтора года после моего рождения у моих родителей родился мальчик, что окончательно лишило мое появление на свет всякого общественного значения.

Вначале жизнь была прекрасна; все мои дни были солнечными; со всех сторон меня окружали любящие меня люди, и всеобщее обожание близких привело меня к убеждению, что мир создан для моего удовольствия.

Больше всего радости мне приносили посещения моих родителей. Все относились к ним с таким уважением, что я скоро поняла, какие они важные особы. Мать брала меня на руки. Она походила на большую мягкую подушку, прижимаясь к которой я чувствовала себя уютно и безопасно. Она ласкала меня, шептала мне слова любви, совала мне в рот сладости, всем этим давая мне почувствовать, насколько я дорога ей. Но в истинный восторг приводил меня мой отец. Когда он входил в детскую, восклицая: «Где моя дочурка? Где леди Мэри?», я, будучи совсем маленькой, торопливо ползла, а став постарше, стремительно подбегала к нему, и он поднимал меня и сажал к себе на плечо, откуда я могла смотреть на всех сверху вниз. Я любила всех, окружавших меня, но больше всех я любила его. И он тоже относился ко мне по-особенному.

Однажды я услышала, как кто-то сказал: «Герцог любит малютку Мэри больше всех».

Я никогда не забывала эти слова и повторяла их про себя, лежа в своей кроватке. Я прислушивалась, ожидая услышать звук его шагов, и часто, много лет спустя, преследуемая мыслями о постигшей его судьбе, я воскрешала эти мгновения своего детства и, измученная сомнениями, осыпала себя тысячами упреков, вспоминая о той роли, какую я сыграла в его трагедии. Как сокрушалась я по своей детской невинности, когда весь мир казался мне чудесным местом, созданным исключительно для моего счастья.

Приходя в детскую, отец неохотно уходил из нее. Я помню, что он как-то даже принимал в ней своих офицеров и обсуждал с ними какой-то вопрос. Тогда он командовал английским флотом, и я помню, как, разговаривая с ними, он посадил меня на стол, и, чтобы сделать ему приятное, как я теперь понимаю, моряки хвалили исключительную сообразительность, живость и обаяние его дочери, приводя его этим в восторг.

Иногда бывает трудно судить, помню ли я действительно некоторые эпизоды того времени или же о них так часто говорили, что я убедила себя, что это мои собственные воспоминания.

Сохранилась моя миниатюра кисти фламандского художника, которого высоко ценил мой отец. По рассказам я знаю, что отец присутствовал, когда я позировала для портрета, с любовью наблюдая за мной. Мысленно я вижу его отчетливо, но сознавала ли я его присутствие тогда?

И все-таки некоторые дни я помню очень хорошо, это я могу сказать с уверенностью. Вот один из них. Стоял февраль и было холодно. Я знала, что происходит что-то важное. До меня долетали обрывки разговоров.

– Надеюсь, что на этот раз герцог и герцогиня получат желаемое.

– Трудно сказать. Мальчики болезненны, и я полагаю, он не променяет леди Мэри на всех мальчиков в христианском мире.

Когда отец пришел ко мне, после обычного бурного приветствия он сказал:

– Ты, верно, обрадуешься, доченька, что у тебя появилась маленькая сестричка.

Я помню свое замешательство. Маленькая сестричка? У меня уже был маленький братец. Вокруг него всегда суетились няни, и для меня он не имел особого значения.

– Она будет с тобой, – продолжал мой отец, – и ты ее очень полюбишь.

– А вы любите ее? – ревниво спросила я.

Вероятно, отец понял мою ревность, потому что он понимающе улыбнулся.

– Я люблю ее, – сказал он, – но, кто бы еще ни родился, леди Мэри всегда будет первою в моем сердце.

Хотя я была еще мала, мне предстояло быть одной из крестных моей сестры; второй была Анна Скот, герцогиня Бэклу. Позже я узнала, что она удостоилась этой чести только потому, что недавно вышла замуж за моего кузена Джемми, ставшего герцогом Монмутским.

Я очень хорошо помню крестины. Обряд совершал Гилберт Шелдон, бывший в то время архиепископом Кентерберийским, человек такой внушительной и суровой внешности, что, наверное, вогнал бы меня в трепет, если бы не присутствие моего отца.

Младенца назвали Анной в честь нашей матери, и в положенное время она тоже очутилась в детской в Твикнеме.

Дом в Твикнеме принадлежал моему деду – отцу моей матери – графу Клерендону. Я понимала, что он был очень важной особой, хотя и очень редко его видела. Был у меня еще и другой дедушка, чье имя всегда произносили шепотом, потому что он умер, и, хотя я была очень маленькая, я знала, что с его смертью связано что-то страшное.

Некоторые называли его мучеником. Позже я узнала, что он был королем и что нехорошие люди отрубили ему голову. Я всегда содрогалась, проезжая мимо того места в Уайтхолле, где совершилось это страшное дело.

Я все больше привязывалась к моей маленькой сестре. Анна была спокойным ребенком. Она редко плакала и охотно улыбалась. Она любила поесть, и всем это нравилось. Проводила с ней много времени и считала ее своей дочкой. Ей нравилось, когда я сидела у ее колыбели. Когда я протягивала ей палец, она крепко хваталась за него своей пухлой ручкой, и это доставляло мне удовольствие.

И вдруг мирная жизнь в Твикнеме нарушилась. Повсюду царило смятение; поднялась беготня; все говорили, перебивая друг друга. Мне, конечно, понадобилось узнать, что произошло.

Я услышала, что одну из горничных нашли мертвой в постели. Ничего таинственного в этом не было. Считалось, что в Твикнеме мы в безопасности, но страшная чума, косившая население Лондона, настигла и нас.

– Чума! – Это слово было у всех на устах.

Прибыли мои родители. Отец подхватил меня на руки. Мать осматривала Анну и моего брата. Отец осмотрел меня.

– Слава Богу! – воскликнул он. – Мэри здорова. А как Анна и мальчик?

– Все хорошо, – отвечала мать.

– Нельзя терять время. Мы должны немедленно выехать.

И следующее мое воспоминание – это дорога из Твикнема в Йорк.

В Йорке я была счастлива. Время шло незаметно. Мы видели родителей чаще, хотя отец подолгу отсутствовал иногда, и эти периоды были невыносимы. Флот в это время находился у восточного побережья, и отец тоже вынужден был находиться там.

Помимо чумы, в это время шла еще и война. Мы об этом мало что знали в Йорке, пока не услышали о славных победах у Лоустофта и при Соулби.

Впоследствии эти названия всегда вызывали у меня чувство гордости, поскольку вместе с ними упоминалось имя моего отца. Он командовал флотом, разгромившим наших злейших врагов – голландцев. Я любила слушать о подвигах отца. Мне было только жаль, что ему приходилось уезжать так далеко от нас, чтобы совершать эти славные дела. Я слышала, как кто-то из прислуги сказал: «Эти победы просто вливают в нас силу, а видит Бог, как она необходима нам в это страшное время».

Я мало знала о бедствии, постигшем страну и опустошившем столицу. Для меня это только значило поспешный отъезд из Твикнема в Йорк, где я больше видела своих родителей. Уже много времени спустя я услышала рассказы о красных крестах на дверях зачумленных домов и надписях: «Господи, смилуйся над нами», о зловещих повозках, колесивших по улицам и мрачных возгласах: «Выносите своих покойников», о сваленных в эти повозки телах и вырытых за городом общих могилах, в которые без разбора складывали окоченевшие трупы.

Также с опозданием я узнала и об ужасной трагедии, последовавшей за чумой: о страшном пожаре, при котором Лондон выгорел почти что дотла. Я услышала все жуткие подробности о горящих домах, о воплях, о погорельцах, взбиравшихся на речные суденышки со своими немногочисленными пожитками. Слушая все это, я представляла себе двух братьев, которые без париков, с засученными рукавами, обливаясь потом, отдавали приказания и наблюдали за тем, как взрывали дома, чтобы не дать пожару распространиться дальше. Эти двое были король и мой отец, его брат, герцог Йоркский.

Мой чудесный, замечательный отец был героем. Он спас страну от голландцев и помог спасти Лондон от всепожирающего пламени.

Конечно, все это я узнала потом. В то время меня, как куколку бабочки, держали в безопасном коконе. Мои воспоминания об Йорке – это счастливые дни, когда единственным облаком на моем горизонте были частые отлучки отца. Потом я услышала, что буду видеть его еще реже, потому что король вызвал его на открытие парламента, который, из-за того что Лондон превратился в пепелище, собрался в Оксфорде.

Я очень горевала, узнав об отъезде отца, но он утешал меня, говоря, что будет навещать нас при каждой возможности.

– Когда ты будешь постарше, я расскажу тебе все, – сказал он. – А теперь ты должна ждать и верить, что, как только я освобожусь, я тут же приеду повидать мою леди Мэри.

– А можно я поеду с вами в Оксфорд? – спросила я.

– Это доставило бы мне большое удовольствие, – сказал он, улыбаясь. – Но, увы, это не в моей власти. Но когда-нибудь… скоро… мы будем все вместе… твой маленький братец, твоя сестричка, твоя мама… все семейство Йорков.

Нам пришлось долго ждать этого времени.

Между тем я подрастала. Периодами я ощущала смутное беспокойство. Внезапно исчез куда-то дедушка Клерендон. Мы и вообще его редко видели, но казалось странным, что даже имя его перестали упоминать. Мне было известно, что он очень важная персона, лорд-канцлер, друг короля и моего отца, разделивший с ними изгнание. Он был отцом моей матери, так что было непонятно, почему мы перестали говорить о нем.

Правда, я слышала, как кто-то сказал, что ему повезло и он скрылся, а то не миновать бы ему расстаться с головой. Его привело к падению множество причин, а постоянные нападки на образ жизни короля разгневали даже этого долготерпеливого монарха. Меня озадачивали эти сплетни, которые я изо всех сил старалась понять. Одному моему дедушке отрубили голову, а теперь, оказывается, был еще один, которому едва удалось избежать такой же участи.

Я знала, что его отъезд очень огорчил мою мать, да и отца тоже. Но с нами они были неизменно ласковы и нежны. Мне кажется, Анна была любимицей матери, хотя она походила на нее только внешне. Я слышала, как говорили: «Леди Мэри с головы до ног настоящая Стюарт. Леди Анна пошла в Гайдов». Я была высокая, стройная, почти худая, с темными волосами и миндалевидным разрезом глаз. Анна всегда была полная; волосы у нее были светло-каштановые с рыжеватым оттенком. Я была бледна; у Анны на щеках играл румянец. Она была бы очень хорошенькая, если бы не некоторая неправильность век. Они были у нее слегка укорочены, что придавало ей отсутствующее выражение. Этим же было вызвано у нее и ослабление зрения.

Анна была добродушна и довольно ленива. Она не любила ничем себя утруждать и всегда умела ловко уклониться от любого затруднения. Когда ей что-нибудь надоедало, особенно уроки, она жаловалась, что у нее болят глаза. Мы были обе тогда очень счастливы. Она подсмеивалась надо мной, потому что я хотела про все узнать.

– Вот ты и узнавай, сестрица, – говорила она, – а потом мне все и расскажешь.

Я рано поняла, что мою мать считали очень умной. И правда, она часто решала, что следует делать. Отец обычно говорил: «Ты, конечно, права, дорогая». Она была в дружеских отношениях со многими учеными людьми при дворе. Король отзывался о ней, как о «моей серьезной умнице невестке». Меня удивляло, что при этом она обожала не интересующуюся ничем серьезным и такую непохожую на нее Анну. Единственное, что было у них общего, это любовь к сладостям. Они нередко сидели рядом, поедая засахаренные фрукты из стоящего между ними блюда.

Однажды врачи сказали, что если Анна не прекратит поедать сладости при первой же возможности, то нездоровая полнота может повредить ее здоровью. Это напугало мать. Быть может, она обвиняла себя в потворстве их общей слабости. Во всяком случае, Анну отослали на время к одной из придворных дам. Она должна была следить за тем, что Анна ела, и мать надеялась, что в чужом доме присмотр за сестрой будет строже, чем во дворце, где ее друзья с готовностью уступали ее просьбам дать ей что-нибудь сладкое.

Мне было грустно расставаться с сестрой. Жизнь была уже не та без ее добродушных улыбок. Я воображала ее в строгом воздержании, лишенной ее любимых сладостей. Вероятно, и к этому она относилась со своим обычным добродушием. Это был счастливый день, когда она вернулась, в превосходном настроении, как всегда, и хотя и не худенькая, но, по крайней мере, и не такая толстая, как раньше.

Все заявили, что это было чудесное исцеление, хотя вскоре стало ясно, что искушение по-прежнему оставалось непреодолимым. Но мы были так довольны, что она вернулась, что только улыбались ее невоздержанности.

Пока Анны не было дома, я так по ней скучала, что родители решили найти мне подругу, которая заменила бы мне сестру, и, на мою удачу, их выбор остановился на Анне Трелони. Она была на несколько лет старше меня, и мы сразу же очень подружились. Было чудесно иметь кого-то, с кем всем можно поделиться и лучшего друга, чем Анна, всегда искренне сочувствующего и понимающего, мне было не найти.

Моя сестра всегда настаивала, что она должна иметь то же, что и я, поэтому, когда она вернулась домой и увидела, что у меня есть подруга, она тут же потребовала, чтобы ей тоже нашли кого-нибудь. Она высказала свое желание матери, и та сразу же приступила к поискам подходящей особы.

Когда-то ее внимание привлекла к себе одна из фрейлин, некая Фрэнсис Дженнингс, чье семейство было несколько сомнительного происхождения. Непонятно, каким образом она оказалась при дворе, но сама она была очень мила – не то чтобы красива, но привлекательна и остроумна. Моя мать, сама отличающаяся живым умом, любила окружать себя себе подобными, и в людях ее привлекал больше ум, чем происхождение. Отсюда и ее интерес к Фрэнсис. А когда ею прельстился один из членов благородного семейства Гамильтонов, моя мать способствовала этому союзу.

У Фрэнсис была младшая сестра, Сара, которую она очень хотела пристроить при дворе, и, когда молоденькую девушку представили моей матери, она сразу показалась ей очень способной. Она была на пять лет старше моей сестры, но, по мнению нашей матери, это не должно было воспрепятствовать ей стать веселой занимательной подругой для нашей несколько апатичной Анны.

Честолюбивая Фрэнсис с готовностью ухватилась за это предложение для своей сестры, и я уверена, что с той самой минуты, как Сара вошла в наш придворный штат, она тоже поняла, какие возможности перед ней открываются.

Она сразу сумела найти подход к Анне, и с первого же дня они стали близкими подругами. Вместе мы составляли счастливый квартет: Анна Трелони и я, моя сестра Анна и Сара Дженнингс.

А потом какое-то беспокойство закралось в мою душу. Я почувствовала, что что-то не так. Изменилась моя мать. Временами она стала рассеянна. Она улыбалась и кивала головой, но мысли ее носились где-то далеко. Она не похудела, но лицо у нее как-то осунулось. Я заметила, что и цвет лица у нее изменился. Кожа приняла странный желтоватый оттенок, и мать то и дело подносила руку к груди, морщась от боли.

Я думала сначала, что она беспокоилась из-за отъезда своего отца. Когда я воображала, что бы я почувствовала, потеряв своего, я могла понять ее печаль. Но был только один герцог Йоркский и одна леди Мэри; ни один другой отец и другая дочь не любили так друг друга. Да, моя мать рассталась со своим отцом, который сбежал, чтобы сохранить голову. Но снедало ее все-таки что-то другое. Однажды я увидела, как она прогуливалась в парке с отцом Хантом; они вели между собой серьезный разговор.

Я знала, что отец Хант был монах-францисканец, и была уверена, что Гилберт Шелдон, архиепископ Кентерберийский, был бы недоволен, увидев мою мать беседующей с католиком да еще и монахом.

Тогда я не придала этому особого значения, пока не услышала, что народу не нравился брак моего дяди с Екатериной Браганца, потому что она была католичка, а англичане не любят католиков.

И все-таки эти тревожные мысли, смутившие мое душевное спокойствие, не могли надолго овладеть мной. Они были не более как тени, промелькнувшие и исчезнувшие, не омрачив солнечного счастья тех далеких дней.

Моя мать должна была скоро рожать, и, хотя при ее обычной избыточной полноте внешне беременность у нее была почти незаметна, сама она постоянно ощущала недомогание.

Анна и я с нетерпением ожидали появления братца или сестрицы. Мы надеялись, что у нас будет сестра. Братья были неинтересны, они постоянно болели. К нашему восторгу, родилась девочка. Ее назвали Екатериной в честь королевы. Мы много говорили о ней, вернее, я говорила, а Анна слушала. Анна всегда предпочитала слушать. Иногда мне казалось, что она становится еще более ленивой, чем прежде.

Нас посетил отец. Был холодный мартовский день 1671 года. Мне в это время было почти девять, а Анне уже исполнилось шесть. Я сильно встревожилась, увидев страдальческое выражение на лице отца. Он сел и, обняв нас, тесно привлек к себе. Тело его сотрясалось от рыданий. При виде моего непобедимого героя, настолько сломленного горем, я преисполнилась ужаса и скорби.

– Мои дорогие доченьки, – сказал он, – нас постигло страшное несчастье. Как мне сказать вам? Ваша мать… ваша мать…

Я нежно поцеловала его, отчего слезы полились у него еще сильнее.

– Дети, – сказал он, – у вас нет больше матери.

– А где она? – спросила Анна.

– На небе, дитя мое.

– Умерла?.. – прошептала я.

Он кивнул.

– Но она была здесь…

– Она была такая мужественная. Она знала, что ей жить недолго. Она была очень больна. Ее нельзя было спасти. Детки, у вас остался только отец.

Я прижалась к нему и Анна тоже.

Он рассказал нам, что был с ней до конца. Она умерла в его объятиях. Она умерла счастливой… так, как бы она и желала. Мы должны стараться не горевать слишком. Мы должны думать о том, как она счастлива сейчас на небесах, вместе с ангелами славя Господа.

Мы были потрясены. Мы не могли поверить, что больше не увидим ее. Мы не могли вообразить себе нашу жизнь без нее. Перемены были неизбежны, как мы скоро и обнаружили.

Да, мы потеряли ее. Но было и еще кое-что. Мы тогда не знали, что на смертном одре она приняла причастие по обряду римской католической церкви и что мой отец тоже склонялся к католицизму.

К несчастью, он не делал из этого тайны. Мой отец был чересчур честным человеком. Он был убежден, что, пытаясь скрыть свою веру, он отрекается от нее. Мне предстояло еще узнать, что ему не хватало здравого смысла. Он уже сделал шаг на пути, ведущем к катастрофе. А поскольку он был наследником своего брата, и мы, дети, имели немаловажное значение.

Итак, произошли некоторые перемены. Ввиду его религиозных взглядов, приобретших широкую известность, герцогу Йоркскому нельзя было позволить руководить воспитанием его детей, а поскольку его дети занимали в государстве особое положение, этим вопросом пришлось заняться королю.