Роковой выбор

ПРИНЦЕССА ОРАНСКАЯ

Строго конфиденциальный визит.

Я полагаю, никто не может оставаться в подавленном состоянии вечно, в особенности в молодости. Мне было только пятнадцать лет, я была наивна не по годам, а молодежь всегда надеется на лучшее и быстро восстанавливает свои физические и духовные силы.

После плавания в бурном море было облегчением оказаться на суше, и я поняла, что мне все-таки хотелось жить.

Дворец в Гааге произвел на меня большое впечатление. Это был великолепный готический замок на берегу удивительно красивого озера.

Пышность дворца объяснялась тем, что он являлся официальной резиденцией штатгальтера, и, хотя он произвел на меня сильное впечатление, я с радостью узнала, что жить мне придется в другом месте.

Там было еще две постройки, образующие дворцовый ансамбль. Одной из них был Старый двор, красивое здание, очень мне понравившееся, где жили обычно вдовствующие принцессы, но еще больше мне понравилась другая – Лесной домик, – и я была в восторге, узнав, что он станет моим домом.

Судя по его названию, он должен был располагаться в лесу, но на самом деле он был окружен со всех сторон прекрасными садами. К дому были пристроены два новых крыла для моей свиты.

Лесной домик находился на расстоянии мили от Гаагского дворца, и между ними тянулась длинная аллея, увенчанная величественным памятником штатгальтеру Вильгельму-Генриху, дедушке моего мужа.

Поселившись в Лесном домике, я стала с большей надеждой смотреть в будущее, потому что, несмотря на его величину, в нем чувствовался какой-то особый уют. Стены бального зала были увешаны портретами, и среди них был портрет моего деда, незабвенного мученика Карла I. Мне показали и еще один портрет моей родственницы. Это была моя тетя Мэри, выданная замуж в Голландию и ставшая матерью моего мужа.

Неделя шла за неделей, и я постепенно примирилась с моим положением. Я скоро поняла, что редко буду видеть мужа. Мы не встречались даже за столом, потому что он обычно обедал в Гаагском дворце со своими министрами, где мое присутствие было бы нежелательно.

Правда, изредка он все же приезжал к ужину, но эти приезды не радовали меня, так как они означали, что мы проведем эту ночь вместе.

Я старалась понять его отношение ко мне. Наши встречи были так же неприятны ему, как и мне, потому что я постоянно была близка к слезам и часто не могла сдержаться; то, как я стискивала зубы в ожидании момента близости, не способствовало любовной атмосфере.

Он был не из тех, кто скрывает свои чувства, и не пытался мне помочь.

– Перестань плакать, – повторял он. – Как ты не понимаешь, что это наш долг?

Конечно, такое отношение с моей стороны охладило бы самую сильную страсть со стороны мужчины, не будь он только садистом, а такой склонности в Уильяме не было. Он просто хотел как можно скорее покончить с неприятной обязанностью и этого не скрывал.

Вероятно, мне следовало бы этому радоваться, но в моей натуре было что-то извращенное. Я не желала его, но в силу особой женской логики мне хотелось, чтобы он желал меня.

Я знала, что во мне не было ничего отталкивающего. Я была, быть может, немного полновата, но многие считали меня красавицей. Я была молода и неопытна, быть может, сверх меры. Я думаю, его раздражали моя наивность и, уж конечно, мой страх.

Странно, что я испытывала такую неудовлетворенность от того, что «долг» был так же неприятен ему, как и мне. Я вспоминала Марию-Беатрису и моего отца. Об отце я думала постоянно и тосковала по нему. Мария-Беатриса была так же молода, как и я, и так же боялась. Наверно, с ней случилось то же, что и со мной. А потом, внезапно, она перестала бояться и вместо этого начала ревновать к Арабелле Черчилль и к другим. Она полюбила моего отца. Полюблю ли я когда-нибудь Уильяма? Трудно было найти двух людей, менее схожих. Мой отец и король обладали пресловутым «обаянием Стюартов». Но люди, расточавшие комплименты, как это делал король, не всегда были искренни. Уильям же никогда не лгал. Он не умел притворяться.

Шло время. Я приучилась не бояться вечеров, когда Уильям являлся к ужину. Они стали менее неприятными для меня, чем раньше. Я знала, чего ожидать, а это всегда лучше, чем когда тебя застанут врасплох. Я очень полюбила Лесной домик. Я выходила на прогулки в лес, сопровождаемая моими фрейлинами. По вечерам мы танцевали или играли в карты, так что, если бы не ужины с Уильямом и то, что за ними следовало, я была бы вполне счастлива.

Из Англии пришло замечательное известие. Анна совершенно поправилась, и я так обрадовалась, что несколько дней ничто не могло омрачить моего счастья.

Я по-прежнему писала моей дорогой Фрэнсис Эпсли и по-прежнему называла себя ее «любимой». Интересно, что бы сказал об этих письмах Уильям? Он никогда не должен был их увидеть. Да и заинтересовали ли бы они его? Я начинала понимать, что его не занимало ничто, кроме управления страной.

Я помню, как мы однажды сидели за шитьем и я услышала рассказ о странном происшествии при рождении Уильяма. Наверное, когда он узнал о нем, оно должно было произвести на него глубокое впечатление и внушить ему уверенность в ожидавшей его судьбе.

Я заметила, что Элизабет Вилльерс нравились разговоры об Уильяме. Иногда я ловила на себе ее хитрый расчетливый взгляд. Я ее не понимала, не любила и сожалела, что не попросила отца оставить ее дома. Я терпимо относилась к ее сестре Анне, но в Элизабет было что-то тревожившее меня. Недоверие к ней всегда жило во мне, но во время своей свадьбы я была так несчастна, что не могла думать ни о чем другом. Мне следовало быть умнее. Мой отец, конечно, согласился бы, если бы я не пожелала взять ее с собой, потому что эти девушки только затем при мне и были, чтобы служить мне утешением в чужой стране. Но было уже поздно об этом думать.

В тот день, сидя за шитьем, она сказала:

– Я слышала на днях странную историю про рождение принца. Она на самом деле удивительная.

Все мы внимательно слушали.

– Вы все знаете, что за несколько дней до рождения принца скоропостижно скончался его отец, – продолжала Элизабет, – и его мать, дочь нашего короля-мученика Карла I, так сильно переживала смерть мужа, что вокруг всерьез опасались, что она либо не выдержит предстоящих родов, либо разрешится мертвым ребенком. Вот тут кому-то и пришло в голову послать за самой известной в тех краях повитухой миссис Тэннер.

Элизабет сделала паузу.

– Ну и что дальше? – заинтересованно спросила ее одна из дам.

– А дальше-то и начинается самое загадочное, – сказала Элизабет. – Не успели отправить гонца за повитухой, как вошел дворецкий и сообщил, что некая миссис Тэннер требует, чтобы ее провели к роженице, поскольку ей было видение, что она должна будет принять от принцессы младенца, которому суждено в будущем возложить на свою голову три короны. Удивленные придворные приказали дворецкому привести женщину к ним и, когда повитуха предстала перед ними, принялись сами ее расспрашивать. Однако миссис Тэннер и им поведала то же самое. «Да, – сказала она, – три дня назад мне было видение младенца, играющего тремя коронами, и некий голос повелел мне идти сюда и принять у принцессы роды, ибо у нее должен родиться ребенок, которому в будущем суждено стать королем трех королевств». Больше от нее ничего не смогли добиться, но это была всем известная достойная женщина, и от ее слов нельзя было просто так отмахнуться. Тем более что само ее неожиданное появление служило подтверждением истинности ее слов.

– И какие же это три короны? – перебила Элизабет ее сестра Анна.

– Вот и придворных Генриетты-Марии эти три короны вначале поставили в тупик. Владыкой какого же государства должен был стать будущий ребенок, чтобы обладать сразу тремя коронами! Только потом кого-то осенило, что это может быть только Англия, ибо только английский король по традиции возлагает на себя три короны – Англии, Ирландии и, памятуя о своих прежних правах, Франции.

При этих словах Элизабет искоса взглянула на меня, но я ничем не выразила своего удивления от ее рассказа, хотя он и потряс меня. Так вот, значит, какое предсказание было сделано при рождении моего скрытного мужа. Что ж, если он верил в него, то это многое объясняло в его поведении.

Я решила сама расспросить Вильгельма при нашей следующей встрече об этом предсказании, но известие, которое он принес мне, так огорчило меня, что я совершенно забыла, о чем собиралась говорить с ним.

– Ваш отец и мачеха понесли невосполнимую утрату, – сказал он, войдя ко мне. – Их ребенок, ваш брат и будущий наследник, умер.

Я взглянула на Уильяма. Я догадывалась, что он чувствовал, и изумлялась его способности скрывать свои чувства. Он глубоко вздохнул и продолжал:

– Мы пошлем наши соболезнования герцогу и герцогине.

– Я сейчас же напишу им, – сказала я.

– Ваше письмо будет утешением для их высочеств, – заметил мой дядя.

– Что было причиной смерти? – спросил Уильям.

Лоуренс Гайд был не уверен.

– Ходили обычные слухи, разумеется.

– Слухи? – осведомился Уильям с большей живостью, чем он обнаружил, услышав это известие.

– Сплетни, ваше высочество. В Уайтхолле была оспа. Сама леди Анна… Слава Богу, она теперь поправилась… но некоторые умерли. Леди Фрэнсис Вилльерс…

– Да, да, – пробормотал Уильям. – А теперь и маленький герцог. Но эти слухи…

– Некоторые обвиняют няней, миссис Чемберс и миссис Мэнниг, за то, что они не приложили капустный лист, чтобы вытянуть заразу. Но они возражают, что сделали все, что смогли. Я уверен, что бедные женщины говорят правду. Но слухов не избежать.

– А как мой отец? – спросила я.

– Он глубоко скорбит, ваше высочество.

Как мне хотелось быть с ним и утешить его.

Когда дядя ушел и мы остались с Уильямом, он сказал:

– Нужно немедленно послать наши соболезнования английскому двору.

Он утратил какую-то долю своей обычной сдержанности, словно сознавал, что ему не было необходимости скрывать от меня свои подлинные чувства. На лице его медленно проступила улыбка – улыбка удовлетворения.

Это поразило меня. Я не могла не думать о горе, переживаемом моими отцом и мачехой.

Возможно, он это заметил, потому что он положил руку мне на плечо.

– Не нужно так огорчаться, – сказал он более ласковым тоном, чем он обычно говорил со мной. – Может быть, у них будет еще много сыновей. – Но губы его все еще хранили следы улыбки, и я была уверена, что он был убежден, что сыновей у них больше не будет. Путь ему был открыт. На трон взойдет мой отец, но надолго ли? Англичане никогда не примут монарха – католика. Неудивительно, что Уильям почувствовал ко мне расположение.

В тот вечер он явился к ужину. В нем ощущалась перемена. Он был более терпелив и доброжелателен. Своим отношением он старался дать мне понять, что наш брак все-таки имел для него значение.

Я много думала об Уильяме. По правде говоря, он у меня с ума не шел. Он был странный человек, настолько замкнутый, что я чувствовала, что мне никогда не узнать, каков он на самом деле. Он чуть-чуть выдал себя, узнав о смерти моего маленького сводного брата, но это меня не удивило. У него не было никакой привязанности ко мне, но он относился с глубоким уважением к моему положению. Он считал меня глупой девчонкой. Этого он от меня не скрывал и особенно откровенно проявлял это в моменты исполнения супружеского «долга».

Мне иногда приходила мысль, что, раз он был моим мужем, я должна постараться полюбить его. Я начала находить ему оправдания. Я представляла себе, каково было его детство, детство сироты, подвергавшегося преследованиям, и сравнивала его со своими счастливыми детскими годами. Иногда мне казалось, что, не будь у меня таких любящих родителей, и особенно обожавшего меня отца, я бы лучше могла понять его.

Он родился после смерти своего отца, а мать его умерла, когда он был совсем юным. Ему постоянно внушали с детства, что его долг – служить своей стране и что он должен вернуть себе титул штатгальтера.

Я узнала кое-что о бурной истории его страны, об испанском гнете, о его великом предке, Вильгельме Молчаливом, выступившем против ужасов испанской инквизиции. Вильгельм Молчаливый был, наверно, вроде самого Уильяма. Оба они были выдающиеся люди; они были серьезные люди – непохожие на моего дядю Карла и его окружение в Уайтхолле и Сент-Джеймсе, чьей единственной целью были поиски наслаждений.

Я узнала о братьях де Виттах, самовластно управлявших страной, пока шесть лет тому назад в Голландию не вторглись французы и народ сам не призвал Вильгельма возглавить борьбу. Именно тогда он был провозглашен штатгальтером Голландии, генерал-капитаном и великим адмиралом.

Он был выдающийся военный и государственный деятель, и Голландия обрела в нем второго Вильгельма Молчаливого. Де Витты противились назначению Уильяма, но народ восстал против них, и разъяренная толпа буквально растерзала ненавидимых ею братьев.

Это было ужасно, но люди испытали так много ужасов. Уильям спас свою страну и считался теперь в Европе одним из самых талантливых государственных деятелей – персоной, достаточно важной, чтобы жениться на возможной наследнице английского престола.

Три короны! Верил ли сам Вильгельм в предсказанную ему при его рождении судьбу, думала я. Он был не склонен к фантазиям, но в пророчества, обещающие нам великие свершения, верится легко. Всю его жизнь им владела одна страсть – честолюбие. При рождении ему была обещана английская корона. Ради этого стоило жениться на глупой девчонке, к которой он мог испытывать только презрение.

Я начала лучше понимать Уильяма, и это в какой-то мере изменило мои чувства к нему. Я по-прежнему боялась его посещений, но я понимала: у него ни к кому не было теплого чувства. В нем не развили способности любить.

И тут случилось нечто, удивившее меня.

Мне всегда было известно, что Уильям Бентинк – его ближайший помощник, но я никогда не предполагала, насколько он дорог моему мужу.

Однажды я смотрела из окна на отъезжающего Уильяма. Это было после одной из наших ночей, после которых мне всегда бывало не по себе, хотя я и примирилась с неизбежностью. К дворцу направлялся верхом Уильям Бентинк. Я полагаю, у него было какое-то известие для Уильяма. Они почти поравнялись, когда лошадь Бентинка вскинулась и выбросила его из седла.

Я в ужасе затаила дыхание, но лошадь присмирела и остановилась, и Бентинк поспешно поднялся. Было видно, что он не пострадал. Лошадь, вероятно, споткнулась, и Бентинк безболезненно выскользнул из седла.

Изумило меня то, что случилось потом. Уильям соскочил с лошади и бросился к Бентинку. Они улыбнулись друг другу, и вдруг, к моему удивлению, Уильям обнял Бентинка и на мгновение прижал его к себе. Затем он отпустил его, и оба они засмеялись. Я не могла слышать, что они говорили, но я знала, что Уильям высказывал свое облегчение, видя, что Бентинк не пострадал. Я не могла этому поверить. Он выглядел другим человеком. Он улыбался. Если бы я не видела сама, я бы никогда не поверила, что он может так улыбаться.

После этого я заинтересовалась Бентинком, стараясь найти в нем то, что могло настолько привлечь к нему моего мужа.

Я узнала, что Бентинк был всего на год старше Уильяма и происходил из знатной семьи, почему и был приставлен много лет назад пажом к Вильгельму. Видимо, тогда они, будучи почти ровесниками и имея одни и те же интересы, и подружились.

Он сопровождал Уильяма уже в ту его поездку в Англию, когда тот отличился, пытаясь проникнуть в апартаменты фрейлин, но, как я выяснила, особенное значение их дружба приобрела лет пять спустя.

В то время шла война с Францией, и, находясь в Гаагском дворце для временной передышки, Уильям заразился оспой. Все были в ужасе. Эта болезнь унесла его отца и мать, и люди боялись, что его ожидает та же участь. И как раз в то время, когда Голландия так нуждалась в его руководстве!

Не было надежды, что он выживет, так как обычная в таких случаях сыпь не выступила, а это означало, что смерть неминуема.

У докторов была такая теория, что, если молодой и здоровый человек станет спать в постели больного, держа его в своих объятиях, сыпь выступит и жизнь больного будет спасена. Но разве нашелся бы молодой и здоровый человек, который рискнул бы своей жизнью ради принца?

Я могу себе представить смятение в его окружении. Но Уильям Бентинк пошел на эту жертву ради своего повелителя и Голландии.

Шестнадцать дней и ночей он спал в постели Уильяма и ухаживал за ним днем. Предсказание врачей оправдалось. Появилась сыпь, и жизнь Вильгельма была спасена. Увы, сам Бентинк тяжело заболел и был близок к смерти. Однако и он поправился, и с тех пор и без того дружеские отношения между ним и моим мужем стали почти братскими.

Этот рассказ мне понравился. Он доказывал, что у Уильяма была какая-то душевная теплота. Он был способен проявлять благодарность, и с того времени Бентинк очень возвысился; он постоянно находился рядом с Уильямом. Уильям во всем советовался с ним, и он пользовался его полным доверием.

Поняв, что мой муж способен на искреннюю дружбу, я невольно начала искать оправдание и тем чертам его характера, которые приводили меня в смущение. Его мать, которую он любил, умерла, когда ему было девять лет; быть может, от нее он унаследовал честолюбивое стремление завладеть английской короной. Она была англичанка, сестра моего отца, и она поручила воспитание Уильяма леди Кэтрин Стэнхоуп, своей бывшей гувернантке, сопровождавшей ее в Голландию. И потом были еще, конечно, три короны в видении миссис Тэннер.

После этого я стала испытывать более теплые чувства к своему мужу, тут еще произошло замечательное событие: у меня должен был быть ребенок. До его рождения было еще долго ждать, но наконец-то он должен был появиться.

Я была так горда. Я даже чувствовала, что все мои страдания были ненапрасны. Разве не замечательно будет иметь свое собственное дитя? Все были бы довольны, особенно если бы это был мальчик. Рождение девочки было бы разочарованием, но несерьезным, ведь я была еще молода. Раз я не бесплодна, значит, у меня могут еще быть и сыновья.

Уильям был очень доволен. Он не мог скрыть своей радости. Впервые он мне искренне улыбнулся.

– Это очень хорошо, – сказал он. – Мы будем молиться, чтобы Бог послал нам сына.

Он погладил меня по плечу. Я робко ему улыбнулась, и он продолжал смотреть на меня одобрительно.

Все мои придворные дамы были в восторге, кроме Элизабет Вилльерс. Она поздравила меня вместе с остальными, но я опять уловила в ее глазах все то же непонятное мне выражение. Анна Трелони кудахтала вокруг меня, словно я была цыпленком, а она произведшей меня на свет курицей.

Предстояло долгое ожидание, при мысли о котором я испытывала удовольствие. Не будет больше ужинов и того, что за ними следовало. Какая в этом теперь была необходимость? Цель была достигнута.

Было решено, что, пока я еще была на ранней стадии беременности, мне было бы неплохо показаться народу и для этого я с моим двором должна была совершить поездку по стране. Лучшим способом путешествия было признано плавание по каналам, где мне мог бы быть обеспечен наибольший комфорт.

Я с нетерпением ожидала отъезда и чувствовала себя почти счастливой.

Я написала сестре Анне, Марии-Беатрисе и Фрэнсис Эпсли, сообщив им мои новости. Я никогда не давала Фрэнсис знать, как я была несчастна; я не позволяла себе никоим образом критиковать Уильяма. Теперь мне не нужно было притворяться, потому что мои несчастья миновали.

Мы весело собирались в путешествие. Все были рады предстоящему развлечению, и только Элизабет Вилльерс повела себя несколько странно. Она высказала пожелание поговорить со мной. Это было незадолго до нашего отъезда.

– Я прошу ваше высочество разрешить мне остаться, – сказала она. – У меня слабое горло, и я боюсь, что влажный воздух при длительном пребывании на воде повредит мне. Так мне посоветовали доктора.

Я удивилась. Я всегда думала, что у нее превосходное здоровье, но я не возражала. Ее общество никогда не доставляло мне удовольствия, и я не находила в нем необходимости – мне было только приятно обойтись без него.

Путешествие было восхитительным. Меня повсюду приветствовали эти простые добрые люди. На меня произвели большое впечатление чистота их жилищ и то искреннее удовольствие, которое они выражали при виде меня. Я чувствовала, что они были действительно рады мне, потому что им было несвойственно притворяться.

Здесь не было таких церемоний, как в Англии. Люди подходили и брали меня за руку; они подводили ко мне своих детей, чтобы я могла ими полюбоваться. Было что-то умиротворяющее в этой зеленой равнине, и, когда дети подносили мне по– левые цветы, я вспоминала, что скоро у меня будет свое дитя. Впервые после моего приезда в Голландию я была счастлива.

Ночной воздух был действительно сыроват, и однажды я проснулась, к своему крайнему беспокойству, от непрерывной дрожи. Я старалась не придавать этому значения, но ощущение то жара, то холода не покидало меня. Через день-другой стало ясно, что я больна. Сопровождавшие нас врачи сказали, что у меня малярия.

Итак, мое путешествие по стране закончилось не так счастливо, как оно начиналось. Меня доставили обратно в Лесной домик.

Там меня встретила Элизабет Вилльерс. При виде меня она была озадачена и, как мне показалось, разочарована моим скорым возвращением.

– Ваше высочество нездоровы? – спросила она с притворным участием.

– Говорят, что все дело в сырости, – сказала Анна Трелони. – Ее высочеству необходимо сейчас же лечь.

Неожиданно мне стало очень плохо, и… тут все и началось.

Боли были невыносимы. Я не сознавала, что со мной происходило. На какое-то время я потеряла сознание, а когда пришла в себя, увидела у своей постели встревоженных врачей.

Было утро – очень печальное утро, – когда мне сказали, что я потеряла мое дитя.

Никогда в жизни я еще не чувствовала себя такой несчастной.

Пришел Уильям. Он выглядел очень сердитым. Наши надежды не оправдались.

– Что вы сделали? – гневно спросил он.

– Ничего… ничего… просто так случилось, – пробормотала я.

Муж посмотрел на меня с презрением. Он был разочарован и рассержен. Он вскоре ушел. Похоже было, что он боялся не сдержаться и ударить меня.

Я почувствовала негодование. Я желала ребенка не меньше его. Почему я не сказала ему это? Почему я позволила так обращаться со мной? Я боялась его. В его отсутствие я думала о том, что сказать ему, но, когда он приходил, смелость покидала меня.

Я вспомнила Марию-Беатрису, у которой из всех ее детей оставалась только маленькая Изабелла, вспомнила, что она тоже недавно опять потеряла сына, чье появление на свет так разочаровало Уильяма и который, будь он жив, лишил бы Уильяма надежды на английскую корону. Неужели и на мне лежит то же проклятие?

Анна Трелони пыталась убедить меня не отчаиваться, поскольку это был только первый ребенок. Мне это не помогло. Я потеряла мое дитя. Я уткнулась лицом в подушку и заплакала.

Уильям, подстегиваемый надеждами на мое наследство, был твердо намерен обзавестись наследником, и, как только мое здоровье начало улучшаться, его посещения возобновились, и вскоре я снова оказалась беременна.

Однажды пришло письмо из Англии. Оно было адресовано Уильяму и так его раздражило, что он не мог скрыть неприятного чувства.

Письмо было от моего отца. Отношения между ними никогда не были особенно сердечными. Каждый поневоле видел в другом противника своей веры. Я сочувствовала Уильяму, когда узнала, как страдала Голландия под испанским игом и каким пыткам подвергла народ ужасная инквизиция. Я слышала, как тридцать тысяч людей были закопаны по шею в землю и обречены на смерть, если они не примут католичество. И в моем отце Уильям видел человека, готового распространить подобный террор по всему миру.

А мой отец никогда не забывал протестанта Кромвеля и его пуритан, убивших его отца.

От рождения они были обречены на вражду. Они отличались друг от друга во всем – мой отец, любящий и мягкий, и Уильям, холодный и суровый. Как странно, что два самых важных человека в моей жизни были так непохожи, и как печально, что они были врагами.

А теперь возникла еще одна причина для недоброжелательства.

– Ваш отец обвиняет меня в том, что я плохо забочусь о вас, – сказал мне Уильям холодно.

– О нет, – возразила я.

– Но он так считает. Он находит странным, что вы заболели малярией, чего никогда не случалось, пока вы находились под его опекой. Он сообщает мне, что герцогиня, его супруга, и ваша сестра, леди Анна, желают посетить вас.

Радость охватила меня. Я всплеснула руками и невольно воскликнула:

– О как я буду счастлива их видеть!

– Они намерены прибыть инкогнито, как пишет ваш отец. «Строго конфиденциально», как он выразился. Они уже выслали вперед некоего Роберта Уайта, чтобы он нашел для них помещение вблизи дворца, так что визит будет неофициальным.

– Почему?

Он бросил на меня странный взгляд.

– Видимо, они думают, что с вами здесь плохо обращаются. Может быть, вы намекали им на нечто подобное?

– Что вы этим хотите сказать?

Он пожал плечами.

– Эти дамы желают убедиться – и убедить вашего отца, – что с вами обращаются соответственно вашему рангу. Вероятно, им дали понять, что это не так.

Удовольствие от предвкушения приезда сестры и мачехи было отравлено.

– Вы не…

– Не откажу им в разрешении приехать? Едва ли я мог бы себе это позволить. Будьте уверены, вашим родственницам будет оказан достойный прием, хотя они и прибывают «инкогнито».

Ничто все-таки не могло испортить мне настроение, и я с радостью ожидала их приезда.

И как отрадно мне было встретиться с ними! Моя милая сестра, которая была так больна, когда я уезжала, теперь выглядела прекрасно.

– Когда ты уехала, я плакала целыми днями. Сара думала, что моя скорбь может повредить мне. Милая, милая Мэри!

Она оглядела комнату.

– Здесь неплохо, – сказала она, – но так непохоже на Сент-Джеймс и Ричмонд.

Анна много и оживленно говорила, что было необычно для нее, но это был совершенно особый случай, и даже она вышла из состояния своей обычной невозмутимости.

В мачехе я заметила перемену. Пережитое горе оставило на ней свой отпечаток. Я не упомянула о недавней смерти ее сына, а она о моей горькой утрате, но я знала, что мы обе думаем об этом.

– Отец постоянно говорит о тебе, – сказала Мария-Беатриса. – Он жалеет, что тебя нет с нами, упрекает себя за то, что позволил тебе уехать.

– Это не его вина. Он бы оставил меня в Англии, если бы мог.

Мачеха кивнула:

– Он ничего не мог поделать. И все же он винит себя. Хотя Голландия, по-моему, приятная страна. Народ очень добрый.

– Принцесса Оранская, – сказала Анна. – Странный титул, это от «оранж» – апельсин.

– Я называю тебя «лимон»… мой маленький лимончик, – сказала Мария-Беатриса, – правда, Анна?

– Да, – подтвердила Анна. – Она часто говорит: «Как это там мой маленький лимончик среди апельсинов?»

Мы все засмеялись. Я узнала столько новостей обо всех моих друзьях. Даже герцог Монмутский, как выяснилось, и тот скучает обо мне.

– Как чудесно, что вы здесь, – сказала я.

– Твой отец так беспокоился о тебе. Он бы хотел приехать сам, но Карл не позволил ему. Тогда визит был бы официальным. Но когда мы услышали, что здесь происходит…

– А что здесь происходит?

Мария-Беатриса взглянула на Анну, которая сказала неуверенно:

– Некоторые фрейлины пишут письма своим домашним. Говорят, что принц плохо с тобой обращается. Это правда?

Какое-то мгновение я колебалась, и этого было им достаточно.

– Леди Селборн писала, что принц пренебрегает тобой и обращается с тобой неуважительно.

– Принц очень занят, – поспешно заметила я. – Он озабочен государственными делами.

– Для меня он всегда останется Калибаном, – сказала Анна. – Так его прозвала Сара. Кстати, ты знаешь, что она вышла замуж за Джона Черчилля?

– Прошу тебя, не называй Вильгельма Калибаном или, по крайней мере, говори тише, чтобы кто-нибудь не услышал, – сказала я.

– Все-таки он внушает тебе страх, – засмеялась Анна. – Бедняжка Мэри, мне жаль тебя. Я рада, что он не достался в мужья мне.

Я смотрела в ее безмятежное лицо и думала, кого-то ей пошлет судьба. Одно мне было ясно: ей недолго оставалось ждать замужества. Эта мысль явно не приходила ей на ум, а если и приходила, то отнюдь не пугала ее. Мало что могло напугать Анну с ее непоколебимой уверенностью в своей способности спокойно плыть по жизненным волнам.