Роман-царевич

Глава тридцать девятая ЗОЛОТЫЕ ЦВЕТЫ

Веселое солнце в дали голубой…

Они увиделись скоро, — скорей, чем думала Литта. Михаил хочет сказать ей живым голосом, что все уже есть, что начало их тяжелой и сладкой работе положено, — хочет услышать и ее живой голос.

Надо о ближайшем условиться. Не ждет работа.

Они съехались, на краткие часы, в забытом городке с острыми темными крышами, не русском, но недалеко от России лежащем. Тихий домик на выезде; поля, широкие, видны из окон. Точно улыбаются поля желтыми цветами — их раскрыло весеннее солнце. А над цветами, вверху, в лазоревой и золотой пустыне, смеются пронзительно, как играющие дети, — жаворонки.

Сегодня Литта уедет назад, в Россию. Флорентия Михаил станет ждать к июню. Наташа уже в России.

У раскрытого окна стоит Литта, смотрит в поля, в небо.

— Какая весна здесь! А у нас только небо стало выше, на солнце сосульки длинные, дорога лоснится, а поля еще белы-белы.

Очень изменилась Литта: похудела, — или от черного платья кажется? Точно выросла. Загоревшее от воздуха лицо — резче; нет в нем прежней фарфоровой нежности, в глазах нет детской печали: глаза ясны и жестки. Она ли — милая, беспомощная девочка?

Она, потому что к ней — любовь. Но и любовь ломается: крепче, осторожнее, человечнее становится. И затайнее: о любви не говорили они совсем.

Лицо у Михаила серьезное, строгое. Думает о чем-то, соображает.

— Мне придется в Петербург сначала. Ненадолго. Люди там есть. Потом посмотрю…

— Да, да, не торопись, — обернулась Литта. — Поговори с Флорентием. У нас теперь тихо, да пусть хорошенько уляжется. Петербург сейчас важнее.

— А знаешь… — он сжал брови, — мне все-таки Пчелиное твое… не то, что неприятно, а смущает меня. Я реалист, и вера моя, большая ли, малая ли — прямая, определенная. Так я и дело понимаю. А у вас, среди них — странно! — будто носится еще мутный, извилистый дух Сменцева… Ты говорила, они до сих пор не верят?

— Чему?

— Да вот, что его нет, что он… умер? Я понимаю, обстановка была такая… слухи могли родиться. Но уж не слухи, — это начало легенды… Не умер! Ведь знают же, что умер?

— Знают. Да, есть такие, я подмечала: знают и точно не верят. Сложно это, загадочно, Михаил. Надо приглядываться, подходить бережно-бережно…

— А Флорентий — как с ними?

— Он говорит, что сам думает, на их языке говорить умеет. Никогда дурно о Романе, а так, будто Романа и не было никогда, есть один Хозяин, настоящий, его они любят, его помнят и слушают.

— Видишь, видишь, — заволновался Михаил и даже встал, подошел к ней ближе. — Не мог бы я так. Флорентий в мистику перегибает, или не опасно? Я бы прямо говорил, — и буду! — что вот такой Роман — самозванец, что не может, не смеет единый человек властвовать над многими, другими людьми, что покорность, и веру, и ту любовь, какой он добивался, можно только Богу отдавать… И что умер самозванец, убит, и так должно, так нужно…

— Постой, постой… — останавливала Литта. Но он не слушал.

— А сам Флорентий? Ты говоришь — ясный он. Марево рассеял! Нет, тут не мистика, не марево рассеял — живого человека он убил! Пусть было неизбежно, другое дело, но как же всей реальности этого не почувствовать! И если не почувствовал, если не насквозь, насквозь…

— Замолчи! — крикнула Литта. — Ничего ты не знаешь…

— Я? — и тяжелым взором посмотрел на нее Михаил. — Нет, это-то… это-то я знаю.

Сурово, темно было и ее лицо.

— О Флорентии не говори. Лучше совсем не говорить об этом. А если ему… тяжелее смерти? А если и… мне? Ведь я была с ним. С открытыми глазами мы шли. Оба знали, что нельзя… все-таки надо было, надо! Впрочем, тут нет слов.

Долго молчали оба. Потом тихонько Литта сказала:

— Нет, я не боюсь ничего, и за них, за пчелиных наших, не боюсь. Люблю просто, верю просто. Если есть еще непонятность, загадочность — так ведь мы касаемся чуждой нам души, народной. Своя там правда, только сказать себя пока не умеет. Любовь всегда права, Михаил, даже темная, и бережно-бережно хранить ее надо.

— Темную?

— Бережно-бережно осветлять всякую, ясной правду ее делать. В этом же и работа наша. Роман на чужое место, на чужое имя посягнул — его суди Бог. А они — поверь — не его они любят, и даже не Ивана-царевича сказочного, а того, настоящего Царевича, сына Царя Единого, которого и мы с тобой любим…

Улыбнулась по-прежнему, по-детски ясно, прибавила:

— И все будет. Все будет хорошо.

Без грусти прощались они. Нет одиночества, нет страха. За ними — друзья, перед ними — работа.

Из окон падали смеющиеся голоса жаворонков. Смеялись жаворонки вверху, горели под ними завечеревшие поля весенние.

Наклонив голову, шепнула Литта:

— Перекрести меня.

— И ты. Спасибо, родная. Христос с тобой.

Прибавил тихо, совсем тихо, — она, может быть, и не слышала:

— Как я тебя люблю.