Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РОМАНА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»

Валентин Катаев относил возникновение замысла МиМ к 1923–1924 гг. (Чудакова 1977: 106), однако документальные материалы дают возможность возвести его лишь к 1928–1929 гг. Он задумывался как «роман о дьяволе» — об этом свидетельствуют и перечни предполагаемых названий в черновиках («Черный маг», «Консультант с копытом», «Великий канцлер», «Вот и я» <фраза, с которой в опере предстает перед Фаустом Мефистофель>, «Шляпа с пером», «Черный богослов», «Подкова иностранца», «Копыто консультанта», «Евангелие Воланда», «Князь тьмы» и др.). Подтверждает это и сам Булгаков в письме Правительству СССР от 28 марта 1930 г., где произведение названо «романом о дьяволе», черновик которого сожжен автором.

От самого раннего периода работы сохранились две тетради с черновым текстом уничтоженного романа, из которых Булгаков вырывал листы таким образом, что часть их (незначительная) уцелела, так же как и обрывки отдельных листов из третьей тетради. Они датируются 1928–1929 гг. К маю 1929 г. относится первая дата, фиксирующая определенную степень готовности текста. В это время Булгаков отдает одну главу романа в редакцию альманаха «Недра», где публиковались «Дьяволиада» и «Роковые яйца», однако она не принята к печати.

Тема дьявола, Князя тьмы, действия темных сил появлялась у Булгакова и прежде. Так, в повести «Дьяволиада» (1924) незадолго до смерти главный герой видит необыкновенного черного кота (начиная со Средневековья, черные коты — знак присутствия нечистой силы). «Дьявол» предстает перед героем и в оборванной на полуслове повести «Тайному другу» (1929): «Сын погибели, однако, преобразился. От обычного его наряда остался только бархатный черный берет…» (4, 564). Его облик герой проецирует на главного редактора журнала Рудольфа Рафаилыча. При этом неизменной остается потусторонняя природа персонажа, который произвольно называется то дьяволом, то сатаной, то Вельзевулом и Мефистофелем. Сохранив название главы — «При шпаге я», Булгаков вернулся к образу редактора с его бесовской природой в «Записках покойника», где он носит имя Ильи Ивановича Рудольфи и возглавляет частный журнал «Родина». «Записки покойника» создавались в 1936–1937 гг., когда уже шла напряженная работа над последним романом. Возможно, продуманность образа Воланда сказалась и на более осторожном обращении с именами Рудольфи. Он спроецирован только на Мефистофеля, назван духом, а его внешность заимствована из оперы Гуно «Фауст»: «Лицо с властным носом и разметанными бровями. <…> мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не было» (4, 412).

Сохранились также две тетради с черновыми набросками 1929–1931 гг. Первую из них считают остатком первой редакции романа.

Деление на редакции составляет важнейшую текстологическую проблему МиМ. При оформлении фонда М.А. Булгакова в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (тогда Государственной библиотеки имени В.И. Ленина) в основу деления рукописей романа на 8 редакций был положен принцип наличия в варианте рукописи первой главы романа (см.: Чудакова 1976). Именно в том порядке, в каком озаглавлены единицы хранения в фонде писателя, они приводятся в приложении к настоящему комментарию. Однако позже исследователи высказали разнящиеся точки зрения на количество и содержание редакций, которые составители комментария считают необходимым воспроизвести.

Так, Б.В. Соколов в «Энциклопедии Булгаковской» (Соколов 1996) считает достаточным обозначить три редакции:

— первую, к которой отнесено все написанное Булгаковым до момента уничтожения рукописи в 1930 г.;

— вторую, которая складывается к осени 1936 г. и опубликована под названием «Великий канцлер» (Булгаков 1992);

— третью, которая начата во второй половине 1936 или в 1937 г. и завершена в 1938 г. словом «конец».

Все, что происходит с рукописями романа далее (перепечатка летом 1938 г., в ходе которой текст подвергался многочисленным изменениям и дополнениям, а затем продолжительная, вплоть до последних недель жизни, обширная правка со вставками объемных сцен и концептуальными изменениями некоторых сюжетных линий и т. п.), Б. Соколов считает лишь правкой рукописи. С текстологической точки зрения принять подобную классификацию невозможно.

Деление на редакции МиМ, предложенное В.И. Лосевым (Булгаков 1992), сохраняет их первоначально определенное количество и лишь в деталях разнится с их описанием (Чудакова 1976). Иначе подходит к проблеме текстолог Л.М. Яновская, которая выделяет 6 редакций. Ниже авторы приводят свое описание редакций романа.

Первая редакция. Открывается несколькими вариантами названий (далее квадратными скобками обозначен текст, который можно восстановить по смыслу; многоточием внутри квадратных скобок — текст, реконструировать который невозможно; пропуски в тексте цитаты обозначены отточием в угловых скобках): «Сын[…] <возможно, «Сын погибели», ср. с «Записками покойника» — И.Б., С.К.>, Гастроль[…] Ром[…], П[…], Ром[…], Черный маг. Божеств[…]» (562-6-1-1). Единственный полностью сохранившийся вариант названия дал основания для публикации фрагментов первой редакции под заглавием «Черный маг» (Булгаков 1992). На полях тетради — имена, свидетельствующие об особом интересе Булгакова к демонологической линии произведения: «Антессер. Азазелло. Велиар» (562-6-1-1). Указано время действия — июнь 1935 г. (вначале выбран 1934 г., затем последняя цифра в рукописи была исправлена). Повествование велось от первого лица, и по оставшимся полоскам исписанных листов понятно, что речь шла о начальнике отделения рабоче-крестьянской милиции («р.к. милиции») Кондрате Васильевиче и о преступнике, орудовавшем в районе трамвайного кольца «Б» и разоблаченном некой «потрясающей дурой» (562-6-1-3). Написанное, скорее всего, не удовлетворило Булгакова. Он принимается за роман заново, сохранив рассуждение, что преступнику может прийти на ум навестить и другие города, помимо «нашей красной [столицы]» (562-6-1-3 об.).

Во втором варианте начала романа вычитывается имя преступника — Азазелло и выявляется конфликт между рассказчиком и Кондратом Васильевичем, разъяснения которого рассказчика не устраивают. И хотя он излагает свои сомнения начальнику отделения милиции «со всею почтительностью» (562-6-1-4), последний сквозь зубы замечает, что повествователь уделяет делу слишком много внимания и даже роняет из «малиновых уст слово „контр[революция]“» (562-6-1-4 об.).

Только после этого следует глава, которая в других редакциях открывает роман. Она носит название «Шестое доказательство» и представляет собой вариант сцены на Патриарших прудах. Не уцелели имя и отчество первого из собеседников (Булгаков многократно менял их), позже, в этой же редакции, он назван Владимиром Мироновичем. Заметны колебания при выборе имени и фамилии второго: имя Антоша Безродный зачеркивается и сверху появляется надпись «Иванушка Попов». Из обрывков текста понятно, что на пруды выходит нянька с ребенком, впоследствии показавшая, что разговор шел об Иисусе Христе (поверх основного текста надписано: «не наврала»). Берлиоз в этом варианте — редактор журнала «Богоборец», он просит Безродного приписать антирелигиозные (вначале они названы «ударными», но это слово зачеркнуто) стишки к уже «изготовленному» рисунку. Слушая «инструкцию» Берлиоза, Иванушка «перегнулся», поднял что-то из пыли и, по всей видимости, этим «чем-то» нарисовал Христа, облику которого сопутствуют такие определения, как «аскети[ческое]» лицо, «безнадежный» вид. Рядом была изображена «разбойничья рожа» в пенсне, принадлежавшая, очевидно, капиталисту. Именно такое, «двойное» изображение описывал Берлиоз Иванушке, потому что, закончив рисунок, тот спросил: «Так нарисовано?» (562-6-1-10). Сцена завершалась обрывком фразы: «В это [-то время из] переулка», предвещающей появление дьявола.

Повествователь сообщает обо всем этом в плюсквамперфектуме: в момент рассказа перед ним лежит дело, начатое рабоче-крестьянской милицией 14 июня 1935 г., где в рубрике «приметы» перечисляются: «бритый», «брюнет», «тонкий» (видимо, нос), «обыкновенный»; как особая примета названо кольцо на пальце. Слово «обыкновенный» вызывает резкое неприятие повествователя: «Помилуйте? <…> [обыкновенный…?!» (562-6-1-10 об.). Несколько позже названы и те приметы, которые позволяют ему иронизировать над формулировкой милиции. Среди них — «черные», скорее всего, волосы, но далее следуют «пла[тиновые коронки]», очевидно, хромота на «[ле]вую ногу», фрак и нечто имеющее «[ора]нжевый» цвет (562-6-1-11 об.). Возможно, что эти приметы тоже названы кем-то из свидетелей, потому что ниже следует их опровержение: явившийся из переулка «вовсе не [хромал] на левую но[гу]», а такова была «[особен] ность походки» — нога «шалила при х[одьбе,] как это быва[ет при заболевании хол[ециститом]…» (562-6-1-13). Здесь же отмечена традиционная асимметричность облика дьявола, но, в отличие от последних редакций, не бровей, а глаз: правый «[вы]ше левого, так [что каз]ался пустым…» (562-6-1-13 об.). Появившийся из переулка уже в первой редакции кажется собеседникам иностранцем, но здесь Булгаков, обыгрывая мистическую природу пришельца, несколько раз называет его «иностранный человек» (562-6-1-15).

Содержание беседы Берлиоза и Иванушки Попова Булгакову вполне ясно, и он схематично набрасывает его поперек тетрадного листа снизу вверх: «Владимир Миронович обнаруживает недюжинную эрудицию, а Иванушка слушал своего наставника, изредка подавая меткие реплики» (562-6-1-16). Появляется в первой редакции и пес Бимка, но иностранец жестом отсылает его прочь. Бимка уходит, но возвращается с двумя псами, которые, видимо, тоже были отосланы.

Так же, как в других редакциях, дьявол подсаживается к собеседникам. Когда речь заходит о доказательствах бытия Божьего, Булгаков сверху страницы записывает вставку в основной текст: «Как?! — воскликнул [незна]комец, — вы считаете,] что блестящие выверты мысл[и] блаженного Августина, да е[ще фор]мулировка Ансельма Кентербе[рийского] ничего не стоят? — Ничего, — ответил Берли[оз…] они схоластическ[ие…] — Какой такой Имм[ануил? — ] осведомился Ивануш[ка] и поморгал глазами. — Кант, подтвердил незнакомец и гла[за его] сверкнули: <Видимо, сюда и должна была идти вставка, написанная снизу вверх по внутреннему краю страницы — >: — Неужели вы забыли? Кант, — вежливо пояснил незнакомец, не догадываясь, очевидно, что Иванушка никогда этого не знал» (562-6-1-19).

В ходе работы над первой редакцией Булгаков пробует именовать своего дьявола Вельяром Вельяровичем Воландом, а Аннушку, разлившую постное масло, — Пелагеюшкой. Но в основных чертах разговор выстраивается так же, как в окончательном тексте. Затем незнакомец, которого автор называет «инженером», обнаруживает Иванушкин рисунок, удивляясь изображению Иисуса в пенсне, и утверждает, что Иисус существовал, хотя бы потому, что он лично видел, как тот стоял на крыле храма. Имеется в виду искушение Христа дьяволом, описанное в Евангелиях от Матфея и Луки: «И повел Его в Иерусалим, поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз; <…> Иисус сказал ему в ответ: сказано: „не искушай Господа Бога твоего“» (Лк. 4: 9—12). Ершалаимский сюжет писателю уже в первой редакции был ясен, отличия от поздних редакций заключались, скорее, в оформлении. Рассказ о Пилате и Иешуа принадлежал здесь Воланду и входил в роман единым куском. Правда, арестованного допрашивал вначале первосвященник Анна, который обзывал его негодяем, осмелившимся объявить себя царем. Есть план главы, названной «История у…». Ее действие происходит «в ночь с 23 на 2[4]»: «1.) Разбудили… 2.) У Каиа[фы.] 3. Утро» (562-64-26). На одной из страниц сверху было вписано имя предполагавшегося персонажа: «Клавдия Прокула — жена Пилата» (562-6-1-32).

Намечен в этой редакции и ответ незнакомца на вопрос Берлиоза о несовпадении с Евангелиями (Берлиоз удивляется, что никто не кричал: «Распни его!») — он найдет свое место во второй редакции романа (Булгаков 1992: 236). Судя по сохранившимся фрагментам, в первой редакции ответ был приближен к советской реальности: упомянув о черни, инженер говорил, что она «любит шум, кровь <…> напевали: [ку]ды котишьси <…> [пропа]дешь. Не воротишьси» (562-6-1-32 об.).

Разночтением с последующими редакциями и каноническим текстом является и более соответствующая евангельскому сюжету сцена крестного пути Иешуа, который «тащил свой <далее зачеркнуто „крест“> <…> брус которого был <…> из фигового дерев[а…] тяжел, ноги бо[лели…] дышал и страдал [невероятно, пот] струями лил [с него]» (562-6-1-34). Когда Иешуа изнемог, из толпы зевак «взводный» вызвал сапожника, чтобы тот нес брус за осужденного. Сапожник вначале испытывает обиду, «[буд]то над ними учинено стыдное <…>, но Иешуа улыбается ему, и эта простая и правдивая улыбка становится для сапожника доказательством, что тот не совершил „никакого преступления]“» (562-6-1-36).

На этом пути и только в первой редакции появляется Вероника, которая когда-то, когда Иешуа появился в Ершалаиме, видимо, сидела в большой печали, а когда он заговорил с ней, бросилась на него ([но]гтями вцепилась […хо]лодной груди, <…> [как] кошка стала ши[петь <…> «Позор] на твою голову <…> Прокли[наю…»] (562-6-1-36 об.). Однако Иешуа применил «свой беспроигрышный прием» (562-6-1-37) — он «улыбался до тех [пор, пока она не] умолкла», а потом сказал: «Лишь очень гл[упые люди могут] проклинать Бог [а]» (562-6-1-37). С той поры Вероника стала улыбаться. Увидев осужденного, она между рядами легионеров пронесла полотенце, купила за цент воды и отерла ему пот. Она поняла, что он «был унижен», толпа хлынула дальше, а «кра[савица со стон]ом и слезами [упала в об]морок» (562-6-1-38 об.).

Воланд в этой редакции целью своего приезда в Москву называет выступление в Мюзик-Холле с сеансами белой магии. В середине тетради есть разметка первых четырех глав с названиями: «1.) Пролог; 2.) Евангелие от В[оланда]; 3.) Интермедия; 4.) Марш фюнебр» (562-6-1-45).

Незнакомец, в полном соответствии с традиционной ролью дьявола, искушает Иванушку, уговаривая наступить на нарисованный им портрет, обзывает его «интеллигентом», и тогда тот, «с таким [видом, словно Воланд] назвал его [… суки]ным сыном <…> двинулся [к рисунку и занес] над ним скорохо[довский штиблет]» (562-6-1-45 об.).

Эта сцена будет повторена во второй редакции, и в ней, добившись, чтобы Иван растоптал изображение Христа, Воланд говорит: «Ну, вот, все в порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить» (562-6-1-46).

Вторая редакция. Открывалась главой «Пристают на Патриарших», ее действие начиналось в среду 5 июня, на закате. В этом варианте текста Иванушка также рисовал портрет Христа — «волосы, точно разделенные пря[мым пробором надвое] сливались на ас[фальте…] живой рот <…> выписан сердечко[м] <…> аккуратная раздвоенная бородка]» (562-6-2-5, 6).

Заметны и некоторые изменения. В частности, здесь описывается, как Иванушка, сбежав из психиатрической лечебницы, угоняет катафалк с телом Берлиоза и по неосторожности роняет его с моста в Москву-реку.

Еще один важный компонент, не встречающийся в других редакциях, — одиннадцатая глава, посвященная далекому от жизни ученому Фесе, который, как предположила исследовательница, должен был по первоначальному замыслу выполнять функцию, отведенную впоследствии мастеру (см.: Чудакова 1976).

Во второй редакции впервые появляется Левий Матвей и значительно более подробно описаны крестные муки Иешуа — оба изменения свидетельствуют о нарастании значимости ершалаимской линии романа, о решении сделать Иешуа одним из главных героев произведения, которое поначалу было задумано как «роман о дьяволе». И хотя произведению придано новое название — оно проясняется в подготовленной для альманаха «Недра» в мае 1929 г. главе «Мания фурибунда» (по содержанию соответствует пятой главе канонического текста «Было дело в Грибоедове»), которая имела подзаголовок «глава из романа Копыто инженера». Под этим названием вторая редакция романа опубликована в: Булгаков 1992. Закономерно, что оно не стало окончательным, потому что уже не отражало подлинного смысла романа. Ни мастера, ни Маргариты в первой и второй редакциях еще не было.

В двух вариантах сохранились наброски отдельных глав третьей редакции романа, написанные в 1931 г. (один из них опубликован в: Булгаков 1992 под названием «Черновые наброски к роману, написанные в 1929–1931 гг.»). В обоих вариантах действие начинается 14 июня, в первом — в 1943, во втором — в 1945 г. Берлиоза здесь зовут Антоном Антоновичем. Он возглавляет Всеобщее дружество писателей, или Вседружпис, который обитает в «Шалаше Грибоедова».

Собеседника Берлиоза на Патриарших прудах зовут Иваном Покинутым. В окончательном тексте Булгаков отказывается от первоначального замысла изобразить поэта, «известного всему СССР» (562-6-4-8), возможно, потому, что молодость Ивана Бездомного становится залогом возможных изменений его убеждений и жизни.

В главе «Полет Воланда» повествование ведется от имени «я», который, по его словам, не слышит, но «видит» разрушительный свист Фагота. Далее следуют несколько отдельно написанных фраз и дан зачин: «На закате двое вышли на Патриаршие пруды», за которым идет название (главы? романа в целом?) — «Консультант с копытом» и заново повторена та же первая фраза (562-6-4-13 об.).

Полное отсутствие каких бы то ни было параллелей с ершалаимской линией МиМ свидетельствует, что в набросках Булгаков разрабатывал сатирическую линию произведения, пока что остававшегося для него в первую очередь «романом о дьяволе».

Третья редакция. Работа над романом приостановилась. Вернулся к ней Булгаков в 1932 г., на первой же странице определяя жанр произведения — «Фантастический роман», а затем выписывая варианты названий: «Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца». Далее, уже ближе к середине текста, он записывает еще несколько заглавий: «Он явился. Происшествие. Черный маг. Копыто консультанта». Подлинное продолжение работа получает лишь в июле 1933 г., во время поездки в Ленинград с Е.С. Булгаковой. Свидетельством тому может служить письмо В.В. Вересаеву от 2 августа 1933 г.: «В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман» (5, 491).

Композиция ершалаимских глав не похожа на окончательную редакцию: в главе 11-й — «Евангелие от Воланда» — часть текста пропущена, а заканчивается она тем, что «Равван, свободный, как ветер, с лифостротона бросился» в толпу (562-6-7-19 об.).

В третьей редакции романа, еще не обретшего своего канонического названия, уже присутствуют оба героя — Маргарита и поэт, называемый также Фаустом. Однако герой в этом варианте далек от «трижды романтического мастера», не столь романтична и Маргарита. Так, в главе, озаглавленной ее именем, героиня, проснувшись утром, думает, что нужно отречься от любимого, иначе «засохнет ее жизнь»: «О нет — прошептала Маргарита, — я не мерзавка, я лишь бессильна. Поэтому буду ненавидеть исподтишка весь мир, обману всех, но кончу жизнь в наслаждении» (562-6-7-50 и 50 об.). Улетающая на шабаш Маргарита разбивает семафор на Арбате, на улице из-за нее вскипает драка. Для описания героини Булгаков выбирает характерные языковые средства, призванные подчеркнуть в ней злое, агрессивное начало: она окликает соседа Николая Ивановича, «продолжая кипеть»; после разговора с Фиелло (так назван в этой редакции Азазелло) она «швырнула трубку не на рычаг, а на кровать»; вылетев в окно, она «через мгновение <…> овладела пространством» (Булгаков 1992, 144–145).

Наконец, текст этот заметно более натуралистичен, например, в изображении головы Берлиоза в сцене шабаша, в упоминании о том, что Внучата (будущий Варенуха), в бытность свою вампиром, загрыз курьершу, а также в описании раны на шее некой декольтированной участницы шабаша (Булгаков 1992: 156).

Особенностью только третьей редакции является указание на место пребывания мастера до момента, когда он предстает перед Воландом. Отправляющийся за ним Фиелло поначалу облачается в одежду, подходящую для сурового климата: «На нем оказалась ушастая меховая шапка и длинный полушубок» (562-6-8-5 об.). Правда, это описание зачеркивается. На оборванном едва ли не до самого корешка листе 6 угадывается, что «кот изъявил желание добро [вольно отправиться с Фиелло] и разрешение получил]» (562-6-8-6). На оборванном листе умещается самое большее 10 букв, но ясно, что за возвратившимся Фиелло «шел человек, и вид его [поразил прили]чных гостей хозяина» (562-6-8-6 об. и 7). По описанию одежды пришедшего ясно, что его извлекли из лагеря: «Ватная мужская кацавейка была на нем. Солдатские штаны, грубые высокие сапоги. <…> Весь в грязи, руки изранены, лицо заросло рыжеватой щетиной» (562-6-8-7).

После вопроса Маргариты, куда деваться им с мастером, Воланд отправляет доносчика Понковского (будущего Алоизия Могарыча) во Владивосток и дарит Маргарите и поэту обручальные кольца.

Лист 10 вновь оборван, но в середине листа записано число 18 и зачеркнуто два названия главы: История Иуды Искариотам У очага. Глава названа Подкова. В ней центральной фигурой становится Аннушка, «та самая, что пролила постное масло не вовремя» (562-6-8-10). В этом варианте она наделена фамилией — Басина (этимология фамилии может быть возведена к слову «бас», т. е. одной из примет Воланда, и, следовательно, Аннушка может быть причислена к сонму населяющих роман бесов). Из приоткрытой двери она наблюдает за спускающимися по лестнице: в щели «торчал ее острый нос и глаз. Другой заплывший в чудовищном багровом синяке (Аннушку накануне били) скрывался в темноте» (562-6-8-11). Иностранец с бубенчиками (Фиелло = Азазелло) вручает ей за найденную подкову на двести рублей бонов в торгсин. Далее писатель оставляет пустые листы под намеченные главы. На листе 15 об. написан лишь номер главы — 19 — и название У огня; на листе 19 — номер главы 20 и ее начало: «Когда туча накрыла…»; затем несколько листов оборвано под корешок. Оставшаяся часть листа 37 позволяет заключить, что речь идет об аресте находящихся в злосчастной квартире. Далее описаны похождения кота и Коровьева в торгсине и с листа 50 заново переписывается глава 19 — Маргарита. Начало действия в ней совпадает с первой грозой над Москвой.

Работа над этой частью третьей редакции шла довольно интенсивно: в рукописи зафиксированы даты 1 июля, 1 сентября, 6, 29 и 31 октября, 8, 9, 11–16 ноября, 30 декабря 1933 г., 4, 6–8 и 25 января и, наконец, 1 февраля 1934 г. Так, в частности, 6 октября 1933 г. была произведена «Разметка глав романа», принявшая следующий вид:

1. Седьмое доказательство (22 «июня» — зачеркнуто, апреля вечером) четверг?

2. Иванушка гонится за Воландом 22.VI — вечером.

3. Дело было в Грибоедове и психиатрическая лечебница 22.VI ночью.

4. Степа Лиходеев. День 23.VI.

5. Арест Босого. День 23.VI.

6. В кабинете Римского. День 23.VI.

7. В цирке. Вечер 23.VI.

8. Босой в тюрьме. 23.VI. Вечер, ночь.

9. Возвращение Внучаты и бегство Римского. 23.VI. Ночь.

10. Иванушка в лечебнице приходит в себя и просит Евангелие вечером 23.VI. Ночью у него Воланд.

11. Евангелие от Воланда. Глава I.

12. Приключения с дядей и происшествие с буфетчиком.

— День 24.VI. —

13. Днем же 24. Безумный день.

Приключения помощника администратора… то есть пение славного моря… исчезновение заведующего…

Скандалы с денежными бумажками <…> Похороны Берлиоза.

14. Маргарита (день в пятницу).

Шабаш.

17 (так! — И.Б., С.К., «15» — зачеркнуто). Обручение.

Черная месса (ночь 24–25.VI).

Маргарита просит помощи для поэта.

16. Евангелие Воланда. Глава II. Револьвер у поэта.

17. День 26.VI. Возвращение Степы.

(18) Выпуск Босого.

19. Следствие у Иванушки.

20. Бой с Воландом. Город горит.

К вечеру самоубийство.

21. Полет. Понтий Пилат. Воскресенье (562-6-6-324-325).

Затем последовал перерыв до июля, вызванный параллельной работой над другими произведениями, переездом на новую квартиру и замыслом книги о путешествии во Францию, надежду на которое Булгакову подали. Надежда эта была разбита самым жестоким образом — около месяца продержав писателя в напряжении, ему в поездке отказали. Булгаков в отчаянии, с ощущением очередной жизненной катастрофы, уезжает с женой в Ленинград. Именно там, почти через месяц после приезда, роман ц его автор соединяются вновь.

Здесь появляется наконец обозначение главного героя, заменяющее ему имя, — мастер. И впервые одна из сцен происходит на плоской террасе здания, в котором узнается Пашков дом, или Румянцевский музей — один из корпусов Государственной библиотеки. Эту часть романа Булгаков пишет, разграничивая главы, но не называя их. В отличие от окончательного текста Азазелло уносит мастера из подвальчика на своем плаще, а Маргарита летит на уже привычной для нее щетке. За два года до того как Булгаков, разорвав отношения с МХАТом, поступил на работу в Большой театр, он набрасывает сцену (позже зачеркнутую) пережидания грозы в Большом театре («лететь в грозу было неудобно» — 562-7-1-29 об.).

Москва охвачена пожарами, и Булгаков создает сцену, модель которой уже апробирована в «Роковых яйцах», где «морозный бог из машины» останавливает наступление чудовищных животных на Москву. В третьей редакции, чтобы потушить пожары, он насылает на Москву «град великий в вишню», который «был так густ, что сплошной пеленой покрыл мостовую <…> Огонь, проевший крыши и, трепеща, лижущий дома, стал оседать, сменившись густым дымом» (562-7-1-30).

На Воробьевых горах Воланда со свитой, мастером и Маргаритой пытаются атаковать люди в противогазах и аэропланы, но Бегемот и Коровьев отгоняют их свистом. Предпоследнюю главу автор озаглавливает Ночь. Здесь же зафиксировано отвергнутое название Полет, весьма значимое для Булгакова. В сцене отлета из Москвы Маргарита спасает мальчика в загоревшемся доме. А на пути к вечному приюту кавалькада останавливается в каком-то «гигантском» городе с бульварами (предположительно в Париже), и мастер наблюдает за нарядными людьми, вытекающими из здания, горевшего «тысячью огней».

В конце этой части романа Булгаков фиксирует «Окончательную разметку глав» (некоторые из них сохранят названия в каноническом тексте) и привязку ко времени московских событий:

1) Никогда не разговаривайте с неизвестными / вечер 8 мая (среда?)

2) Золотое копье

3) Седьмое доказательство (вечер 8 мая)

4) Погоня

5) Дело было в Грибоедове

Ночь с <зачеркнуто — 7 на 8>

Ночьс 8.V на 9.V

6) <зачеркн. — Директор кабаре> Степа

<зачеркн. Утро 8 мая> День 9.V

7) <зачеркн. Босой> Волшебные деньги

(день 9.V.)

8) <зачеркн. Римск. Избиение Варенухи>

Ошибка профессора Стравинского

(день 9.V)

9) <зачеркн. Кабаре. Происшествия в Хабаро> Вести из Владикавказа.

(зачеркн. Вечер 8.V> 9.V

10) <зачеркн. Сон Босого> Гроза и радуга.

Вечер 9.V

11) <зачеркн. Возвращение Варенухи Белая> Черная магия.

Вечер 9.V

12) <зачеркн. Ночь в лечебнице. Лысый холм> Полночное явление.

Ночь 9-10.V

13) <зачеркн. Дядя и буфетчик> На Лысой Горе.

14) <зачеркн. Ошибка Стравинского> На рассвете.

15) Бойтесь возвращающихся.

16) <зачеркн. Замок чудес> Что снилось Босому.

17) <зачеркн. Странный день> /Пятница?/ История костюма и прочее.

18) Дядя и буфетчик.

19) Маргарита.

20) Полет.

21) Маргарита купается.

22) Шабаш.

23) Потерянная подкова.

24) Дома.

25) Пилат.

26) Тучи скопляются над головой Воланда.

27) Смертью храбрых.

28) С примусом по Москве.

29) На веранде Грибоедова.

30) Он покидает. Москву.

31) На здоровье.

32) Гонец.

33) Они пьют.

34) Милосердия! Милосердия!

35) Ссора на Воробьевых горах.

36) Несчастный игемон.

37) Вот мой приют.

Конец (562-7-1-45 об.47)

Разметка свидетельствует, что первая часть романа была автору совершенно ясна, тогда как во второй большинство глав носили рабочие названия, маркирующие содержание. Это объясняет, почему некоторые заголовки первой части сохранились до окончательной редакции, тогда как во второй это относится лишь к главе «Маргарита». Количественная разметка глав первой части осталась неизменной вплоть до печатной редакции романа, а из 19 глав второй части осталось только 14 (эпилог был написан много позже).

В октябре 1934 г. Булгаков вновь подступает к роману. Он словно заклинает его, предвидя многократные возвращения и особое место романа в своей жизни. На одной из тетрадей (562-7-2) справа от даты «30.Х.34» он вставляет: «Дописать раньше, чем умереть!» — и подчеркивает последнее слово.

Эта часть третьей редакции была опубликована под названием «Главы, дописанные и переписанные в 1934–1936 годах» (Булгаков 1992). Публикатор (В.И. Лосев) посчитал нужным создать связный, нигде не прерывающийся текст, вследствие чего опубликованный вариант не дает полного представления о самом процессе работы писателя: не фиксируются некоторые обрывы текста, окончание главы 16-й (562-7-3; тетрадь начата в июле 1936 г.) подверстано к тексту предыдущей тетради (562-7-2; тетрадь доведена до июня 1935 г., т. е. фрагменты разделены более чем годом), абзацы смещены ит.д.

Значительно скромнее изображен магазин на сцене Варьете: вместо лавины женщин — всего-навсего «полненькая блондинка, еще с десяток», но зато, переодевшись, все десять застывают на сцене под аплодисменты публики, а их старенькие платьица вылетают из-за черного плаща Коровьева (562-7-2-40 об.).

Именно в этих главах мастер уже является Бездомному в клинике, его роман принципиально иной — он написан про «молодого Ешуа Га-Ноцри» (562-7-2-46 об.). Возможно, поэтому Булгаков решает ввести в «новое Евангелие» еще одного рассказчика (в основном тексте третьей редакции — 562-6-3 — о допросе Иешуа Пилатом рассказывал Воланд, внезапно оказавшийся в палате Бездомного). Прием перетекания главы из московской сюжетной линии в ершалаимскую к этому времени уже апробирован. Мастер начинает свой рассказ с фразы «…настал самый мучительный — час шестой», ею же открывается следующая, 13-я глава «На Лысой Горе» (562-7-2-47).

Начиная новую тетрадь добавлений к третьей редакции, Булгаков называет ее «Черновики романа». Сюда он вписывает второй вариант последней, 37-й главы, Последний полет и окончание главы 16-й.

Из редакции в редакцию Булгаков перерабатывает сцену изменений персонажей демонологической линии во время последнего полета. В дописанных и переписанных главах все они выглядят иначе, чем в печатной редакции. Так, кавалькаду сопровождает конвой воронов, выстроившихся треугольником. Бегемот, который «сбросил кошачью шкуру», — «веселый по-прежнему, свистел, был толстый, как Фальстаф» (562-7-3-2 об.), Маргарита — амазонка в бархате, а Воланд обретает облик традиционного дьявола: «Нос его ястребино свесился к верхней губе, рот вовсе сполз на сторону, еще острее стала раздвоенная из-под подбородка борода. Оба глаза стали обыкновенными, черными, провалившимися, но в глубине их горели искры» (562-7-2-2).

В этом варианте нет альтернативной возможности награды, которая появится в печатной редакции (свет и покой) и породит множество исследовательских интерпретаций. Но она намечена: мастера «заметил Ешуа», и Воланд говорит: «Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нем более никогда не вспоминай <…> ты получишь то, что заслужил» (562-7-3-3 об.); «Ты никогда не поднимешься выше» (562-7-3-4).

Это единственный вариант, где у Булгакова происходит смешение автора романа МиМ и автора романа об Иешуа и Понтии Пилате. Воланд предсказывает мастеру жизнь в вечности, но в забытьи, касающемся всей прежней жизни: «Исчезнет дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет и мысль о Ганоцри и о прощенном игемоне» (562-7-3-4). Однако названные моменты входят в объем памяти только автора МиМ — сам мастер не жил на Садовой и никогда не встречался с Босым. Дорогой к дому — вечному приюту завершается эта глава, за которой следует окончание сна Босого.

Затем Булгаков вновь набрасывает разметку глав первой части романа и выписывает некоторые сведения, нужные для ершалаимской сюжетной линии, — о деревьях, растущих в той местности, людях разных наций, населявших Галилею; дате ареста Иешуа (в ночь с 13 на 14 нисана; по его мнению, это 3 апреля); лапидарно — об именах Пилы и Атуса, о легенде о Пилате, острове Капрея и т. д.

Все это время Булгаков, как обычно, напряженно работает. Параллельно с романом он пишет прозу, пьесы, сценарии.

Следует помнить также, что помимо всего названного Булгаков присутствовал на репетициях пьесы «Мольер», играл роль судьи в спектакле МХАТа «Записки Пиквикского клуба», устраивал читки новых пьес в театрах, ездил в Киев по делам, связанным с киносценарием, и т. д. Однако, как он признавался в письме П.С. Попову, роман постоянно обретался в его сознании, даже если он не сидел за письменным столом: «Ох, много у меня работы! Но в голове бродит моя Маргарита, и кот, и полеты…» (5, 512).

Четвертая редакция. В июле 1936 г. четвертая редакция рукописи романа, не имеющего пока определенного названия, впервые завершается словом «конец». Затем Булгаков наново переписывает, с изменениями и дополнениями, три главы романа, назвав его просто «Роман». Исследователи считают, что это происходило в первой половине 1937 г.

Не была завершена и пятая редакция под названием «Князь тьмы» (было написано 13 глав), прерванная на рассказе мастера о Маргарите. В ноябре 1937 г., судя по дневниковой записи Е.С. Булгаковой, писатель вновь «работал над романом о Мастере и Маргарите» (Дневник 1990: 174), и он обрел свое окончательное название.

22—23 мая 1938 г. была завершена шестая редакция (она содержит 30 глав). Булгаков пишет жене в Лебедянь: «„Что будет?“ — ты спрашиваешь, не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. <…> Свой суд над этой вещью я уже совершил, и если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика» (5, 571). В это время он диктует роман свояченице, замечательной машинистке О.С. Бокшанской, изображенной им в «Записках покойника» в образе Поликсены Торопецкой. За месяц перепечатка, сильно изменившая облик романа, была закончена. По сути, это была седьмая редакция.

Ее правка продлилась с сентября 1938 до весны 1939 г., хотя с января параллельно идет работа над пьесой «Батум» и либретто оперы «Рашель». Следующие поправки к роману Булгаков начинает диктовать, когда осознает, что МиМ действительно становится, как он назвал его в одном из писем 1938 г., «закатным романом». С сентября 1939 г. Е.С. Булгакова записывает текст правки в двух тетрадях, одна из которых не сохранилась, хотя упоминания о ней существуют. Последняя правка пришлась на последний год жизни. Так, страница о Лиходееве в Ялте была продиктована писателем Е.С. Булгаковой 25 января 1940 г.: «Продиктовал страничку (о Степе — Ялта)» (Дневник 1990: 291).

Последняя запись о правке датирована в дневнике Е.С. Булгаковой 28 января 1940 г. М. Чудакова, однако, указывает, что писатель работал над романом и позже, 13 февраля, «видимо, в последний раз» (Чудакова 1988:480). Это была последняя, восьмая редакция. В настоящее время все сохранившиеся материалы, связанные с работой над романом МиМ, находятся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (см. приложение).

ИСТОРИЯ ПУБЛИКАЦИИ

Роман МиМ не был напечатан при жизни автора. Современники вспоминают, что во время читок Булгаков высказывал желание подать его на рассмотрение, однако в ту пору всем окружавшим писателя его намерение казалось фантастичным и даже опасным, да и сам разговор об этом мог быть просто сверкой реакции знакомых и близких людей. 23 сентября 1937 г. жена писателя, Елена Сергеевна Булгакова, в дневнике фиксирует «мучительные поиски выхода» из «безвыходного положения», в котором оказался М.А. Булгаков к концу 1930-х гг.: прозаик, не напечатавший с 1927 г. ни одной строки, и драматург, у которого сняты с репертуара или не допущены к постановке все пьесы, за исключением «Дней Турбиных». Е.С. Булгакова очертила жизненно важные вопросы: «…письмо ли наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить» (Дневник 1990:167). Но уже 28 февраля 1938 г. приходит понимание того, что «надежды на его <роман> напечатание — нет» (Дневник 1990: 189). В 1929 г. Булгаков решился под псевдонимом К. Тугай представить фрагмент романа — главу «Мания фурибунда» — в альманах «Недра», где ранее были опубликованы его повести «Дьяволиада» и «Роковые яйца», но ответа не получил.

Перед самой смертью писатель почти потерял речь, понимали его лишь самые близкие люди. Однажды, когда он был особенно неспокоен, Елена Сергеевна наудачу спросила: «Мастер и Маргарита?» «Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что „да, это“. И выдавил из себя два слова: „Чтобы знали, чтобы знали“» (Воспоминания 1988: 390). Именно тогда Е.С. Булгакова поклялась мужу издать роман. В ее дневнике с 6 на 7 марта записано: «…я сказала ему наугад… — Я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать» (562-29-4).

Свое обещание она выполнила: роман был перепечатан ею на машинке, с учетом предсмертной правки, в том же 1940-м, в год смерти Булгакова, и позже — в 1963 г.

Впервые роман был опубликован в журнале «Москва» в 1966–1967 гг. (№ 11 и № 1 соответственно) с многочисленными цензурными и редакторскими купюрами, составившими 12 процентов текста (159 купюр, 138 из них приходились на вторую часть романа — о характере изъятий см. подробнее: Лесскис 1999: 225–228). Год спустя в эстонском издательстве «Ээсти раамат» было предпринято первое отдельное издание МиМ в СССР — на эстонском языке. В 1967 г. за пределами СССР, в Париже, издательство YMCA-Press выпустило в свет первое бесцензурное издание романа, а в 1969 г. во Франкфурте-на-Майне роман был издан беспрецедентным образом: купюры, сделанные в ходе его публикации в журнале «Москва», были набраны курсивом (М. Булгаков. Мастер и Маргарита. — Frankfurt am Main: Possev-Verlag, V. Gorachek KO, 1969).

Полный текст МиМ впервые предстал перед советским читателем в 1973 г., однако в этом издании была нарушена предсмертная воля Булгакова, который передал Е.С. Булгаковой все авторские и редакторские права на роман. Редактор издания 1973 г. А. Саакянц создала новый текст, в котором, как отмечают исследователи (Г. Лесскис), наблюдается свыше трех тысяч разночтений по сравнению с текстом, подготовленным вдовой писателя. И хотя текстологи (Л. Яновская) считают, что расшифровывая предсмертную авторскую правку, Е.С. Булгакова не во всем руководствовалась его волей и в тексте остались некоторые противоречия (см. об этом ниже), тем не менее никто, кроме нее, имевшей на это юридические и моральные основания, не мог править роман. Издание 1989 года (Булгаков М. Избранные произведения в двух томах. Том 2. Киев: Дшпро, 1989) дало еще один вариант текста романа, впоследствии опубликованный также в пятитомном собрании сочинений издательства «Художественная литература». Он соединяет редакцию Е.С. Булгаковой с редакцией 1973 г. и по-прежнему оставляет немало вопросов.

Текстологические проблемы МиМ связаны прежде всего с тем, что Булгаков вплоть до последних месяцев жизни продолжал править свой «закатный роман» (и можно предположить, что, останься он жив, этот процесс продолжился бы). Многослойная правка (и та, что вносилась рукой автора в машинописную редакцию 1938 г., и та, что записана под его диктовку во время болезни) была известна только Е.С. Булгаковой. Только она в своей редакторской работе располагала всеми материалами. К моменту выхода в свет издания 1973 г. одной из двух тетрадей с предсмертной правкой в распоряжении редактора не было. Роман МиМ до сих пор не имеет канонического текста. Можно согласиться с бытующим мнением, что проблемы текстологии романа весьма серьезны и едва ли могут найти однозначное решение.

За несколько десятилетий, прошедших с момента первой публикации, роман МиМ стал одним из самых популярных произведений мировой литературы XX века.

Участники первых Булгаковских чтений, организованных Ленинградским государственным институтом театра, музыки и кинематографии, Союзом писателей и Союзом театральных деятелей, выдвинули предложение об издании сначала Собрания сочинений М.А. Булгакова в пяти томах (осуществлено в издательстве «Художественная литература» в 1989–1990 гг.), а затем и академического собрания сочинений. Последнее все еще остается делом будущего.

«МАТЕРИАЛЫ К РОМАНУ»

Название «Материалы к роману» носит тетрадь (562-8-1; Материалы к 6-й и 7-й редакциям романа МиМ), в которую Булгаков выписывал из книг сведения, необходимые для воссоздания истории Иисуса Христа. Они в первую очередь позволяют установить круг источников, которыми он пользовался при работе над ершалаимской сюжетной линией. Это «Жизнь Иисуса» и «Антихрист» Э. Ренана, «Жизнь Иисуса Христа» Ф.В. Фаррара, «Миф о Христе» А. Древса, «Жизнь Иисуса» Д.Ф. Штрауса и «Иисус» А. Барбюса. Большое количество сведений почерпнуто Булгаковым из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, «Истории евреев от древ нейших времен до настоящего» Г. Гретца (в личной библиотеке писателя была еще одна книга того же автора — Г. Гретц. История евреев: От времени заключения Талмуда (500) до эпохи рассвета еврейско-испанской культуры (1027). СПб., 1893). Кроме того, Булгаков читал Иосифа Флавия и Тацита, биографию Понтия Пилата, написанную Мюллером (G. А. Müller. Pontius Pilatus, der fünfte Procurator von Judäa und RichterJesu von Nasareth. Stutgart, 1888), «Археологию истории страданий Господа Иисуса Христа» Н.К. Маккавейского. Пособием по истории религии была для него книга Гастона Буассье «Римская религия от времен Августа до Антонинов» (1878) и многие другие.

Исследователи (Л. Фиалкова) установили, что Булгакову была известна пьеса его современника С. Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины», изданная в 1922 г. в Симбирске, откуда, по всей вероятности, было перенесено в МиМ имя главного героя. Чтобы с максимальной точностью воссоздать Иудею описываемого времени, Булгаков прибегал к опубликованным дневникам, путевым запискам и т. п. Среди зафиксированных в «Материалах к роману» подобных источников можно назвать «Дневники Порфирия Успенского», книги «История, техника, искусство книгопечатания» М.И. Шелкунова, «Семь месяцев в Египте и Палестине» С. Фонвизина и записки Д.Л. Мордовцева «Поездка в Иерусалим».

В тетради «Материалов» есть рисунок Голгофы и ее описание («Голгофа — Кальвария — Лобное место, Gilgeiles-Golal, Лысая Гора, Череп, к северо-западу от Ершалаима. Будем считать в расстоянии 10 стадий от Ершалаима. Стадия! 200 стадий = 36 километров» — 562-8-1-9); схема «воображаемого Ершалаима»; даты жизни имераторов (Цезаря, Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона) и сопоставленные с ними даты жизни Горация и Вергилия.

Приведем один пример работы Булгакова с источниками над образом Понтия Пилата: «…цитата из Корнелия Тацита, Анналы“. Кн. 15, гл. 44. Понтий Пилат вступил в должность прокуратора Иудеи в 26 г. нашей эры, сменив Валерия Грата [Лука. Гл. III. Иосиф Флавий, иудейский историк. Кн. 18, гл. 2]». Далее выписаны сведения о продолжительности пребывания Пилата на посту прокуратора: «Пилат, Pilum. Понтий Пилат был прокуратором Иудеи в течение 10 лет (26–36 гг.). Прокуратор был подчинен наместнику (легату) Сирии» (562-8-1-9 об.). Здесь же приводятся по известной легенде составившие анаграмматическое имя Пилата имена его родителей: «Atus — король (Майнц) и дочь мельника Пила Pila-Atus». Затем следуют подсчеты, каким по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат и, похоже, уже опробуется аллитерация: «Понт Пятый!! Прокуратор!» (562-8-1-9 об.)

Постепенно из разных источников собираются, вплоть до мелочей, сведения, которые могут оказаться полезными при конструировании образа, например, двустишие о горе, носящей имя римского наместника: der Pilatus hat einen Hut / So ist das Wetter fein und gut» («Когда Пилат надевает шляпу, погода делается красивой и хорошей») и выписка: «Пилат — созвездие Ориона-Копейщика. Pilatus (Древс. Миф о Христе, т. II, стр. 51)» (562-8-1-10). Еще через несколько страниц Булгаков выстраивает ряд «Прокураторы Иудеи», начиная от Ктония и кончая Понтием Пилатом (562-8-1-14). Однако вопрос о «порядковом номере» прокуратора продолжает волновать писателя, и он обращается к источникам: «Он был преемником Валерия Грата и 6-м <подчеркнуто красным и поставлен красный же восклицательный знак> (Брокг. 46, 595)». Далее следует запись: «Пятый сподчеркнуто чернилами и красным карандашом, поставлен красный восклицательный знак> прокуратор не составлял исключения в этом отношении. Для характеристики личности Пилата сподчеркнуто так же> достаточно было бы сказать… (Н.К. Маккавейский. Археология истории страданий Господа Иисуса Христа. Тр. Киевск. Дух. Академии. 1891 г. № 2, стр. 211). „Первым прокуратором, назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Ктоний <…> Ктоний был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий <…> Валерий Грат <…> Преемник Грата Понтий Пилат“ (Гретц. Ист. евреев, IV, стр. 192, 200, 203)». Повторив порядковое числительное «Пятый!», Булгаков продолжает: «…он сделался шестым сподчеркнуто чернилами и красным сверху — чернилами поставлены вопросительный и восклицательный знаки> прокуратором Иудеи (Фаррар, стр. 734)» (562-8-1-17). Но и этого недостаточно — далее писатель задается вопросом: «В какой Кесарии жил прокуратор?» И отвечает: «Отнюдь не в Кесарии Филипповой, а в Кесарии Палестинской или Кесарии со Стратоновой башней (Cesarea Stratonis) на берегу Средиземного моря» (562-8-1-29). Столь же тщательно исследованы источники об Антипе, о Иерусалимском храме, дворце Ирода и т. д.

В тетради содержатся сведения о деревьях, произрастающих в Иерусалиме (названия города варьируются: «Иерусалим, Hierosolyma, ursalinimu, Scholam, Jeruschalajim сподчеркнуто красным и черным>, Soliman…» — 562-8-1-12) и окрестностях, о денежных знаках того времени, приводятся виды крестов, на которых могло производиться распятие, подробно расписана структура римского войска.

Составить исчерпывающий список источников, даже тех, следы которых присутствуют в «Материалах», едва ли возможно, особенно если учесть, что из богатейшей библиотеки Булгакова сохранились лишь отдельные книги и номера журналов. Однако хватит и одного примера осторожного обращения писателя с легендами, преданиями и чужими мнениями. Так, в подготовительных материалах сохранилась выписка из «Истории евреев», относительно которой Булгаков отмечает «полную недостоверность сообщения о торжественном входе <…> в Иерусалим» (562-8-1-30 об.). И это, и другие многочисленные разночтения с евангельской традицией он использует, чтобы, во-первых, подчеркнуть независимость изображенных в ершалаимском сюжете событий от истории Иисуса Христа, а во-вторых, верифицировать с помощью деталей полную достоверность романа, написанного его героем — мастером.

В тетради есть основательнейший конспект материалов по теме «Войско», где приведены не только структура, но и вооружение, одежда, обувь военных — свидетельство тщательного изучения эпохи и отбора реалий для ершалаимского сюжета (конспект не предусматривал знаков препинания в конце фраз).

«Солдаты: шерстяная рубаха, короткие рукава, штаны, плащ, панцирь

Пурпурные плащи

Калиги

Легковооруженная (панциря нет)

пехота метательные копья

Тяжеловооруженная пехота

(короткий меч, копье, панцирь, щит,

поножи, шлем)

В пехоте пращники и лучники

Кавалерия

Копья, длинные мечи

Войско

Вспомогательное войско

Пехота

Легион 6000 человек

Командир — легат

Пехота — когорты

В ней — центурион

Кавалерия

Алы эскадроны

Десять когорт, в каждой 600 человек

Командир — трибун

30 манипулов

Шесть центурий (100 человек)

Кавалерия — турмы

Manipulus

Себастийская когорта

Центурион, исполняющий полицейские обязанности

Centuriones supernumeraii

Сверхкомплектные центурионы (562-8-1-11)

Кавалерия: седла появились в конце IV-го века по Р.Х.» (562-8-1-12)

Кроме тетради, названной «Материалы к роману», и черновиков, Булгаков нередко фиксирует нужные ему сведения в верхней части листа, еще до начала основного текста. Это могут быть назывные предложения, понятные лишь ему одному, как, например, в третьей редакции романа: «Палестина. Иисус. Легион. <все подчеркнута» Евангелисты» — и рядом в скобках, судя по обращению, приведены слова одного из бесов Воланда: «Свет порождает тень, но никогда, мессир, не бывало наоборот» (562-6-7-18). Эту фразу некоторые исследователи (Л. Яновская) склонны считать каламбуром, за который наказан Коровьев, однако ее семантика далека от кощунственной.

Часто наверху листа, явно в ходе работы, пишутся фамилии, которые могут пригодиться в дальнейшем. В «Материалах к роману» принадлежность той или иной фамилии не атрибутирована, но некоторые из них действительно появляются в МиМ или его ранних редакциях. Впоследствии из восьми фамилий, записанных в одном из вариантов третьей редакции, в романе использованы три — Босой, Богохульский и Бескудников (562-7-1-11 об.). Из 6 фамилий другого варианта той же редакции в окончательном тексте присутствуют две — Могарыч и Поплавский (562-7-3-11 об.), нередко встречаются списки фамилий, к которым Булгаков больше не возвращался.

Особый сегмент материалов представляют наблюдения писателя за луной. Некоторые исследователи (Е. Ericson) полагают, что луна в МиМ закреплена за Воландом и его свитой — при лунном свете происходит большинство связанных с ними событий: смерть Берлиоза, погоня Бездомного за Воландом, полет Маргариты и ее участие в великом бале сатаны, извлечение мастера из клиники и т. д. Однако в булгаковском романе нет однозначных интерпретаций — луна, лунный свет оказываются локусом Иешуа. По лунной дороге на встречу с ним направляется Понтий Пилат, с луной в МиМ связаны вещие сны, по лунному лучу уходят в финале мастер и Маргарита. Луна как доминанта романтического мироощущения в МиМ упоминается постоянно, поэтому закономерно особое внимание писателя к ее изображению. Так, на полях третьей редакции романа сохранилась его запись: «Луна! Проверить луну!» (562-6-7-64).

Основные наблюдения за положением луны в московском небе отражены в тетради «Материалы к 6-й и 7-й редакциям». Здесь приведены зарисовки луны народившейся и луны, идущей на ущерб, с соответствующими записями «Луна начинается» и «кончается» (562-8-1-4 об.), а также результаты многодневных наблюдений (иногда с зарисовками) с фиксацией даты наблюдения, фазы луны, места наблюдения в квартире, иногда цвета и наличия облаков, например: «Луна <здесь же приводится рисунок> 10.III.1938 г. без двадцати одиннадцать вечера она была такова: (белая) (видно из окон, обращенных к Б. Афанасьевскому пер.) Вскоре пропала (облака?)» (562-8-1-13). Эти записи датированы мартом-апрелем 1938 г., что можно объяснить соотнесением со временем действия в ершалаимской сюжетной линии — месяцем нисаном; однако в материалах есть также результаты наблюдений за май-июнь и более поздняя запись, датированная октябрем 1938 г.

Год спустя Булгаков возвращается к наблюдениям и две ночи подряд в марте 1939 г. фиксирует положение луны: «Луна 29 марта 1939 г. около 10 часов вечера была на левой руке, высоко, если смотреть из окон моей комнаты, в виде» <далее следует рисунок наклоненного полумесяца; 562-8-1-32 об.>. За исключением нескольких наблюдений, записи в тетради с материалами не датированы, однако примерно в это же время Булгаков параллельно с упомянутой ведет еще одну тетрадь — «Поправки к 1-й главе седьмой редакции романа и эпилог [1938–1939]»(562-9-1), где дает эпилогу название «Жертвы луны», от которого позже отказывается. Возможно, именно для этой части МиМ он и следил за положением луны на московском небосводе.

Текстуальных совпадений в описании луны в материалах к роману и непосредственно в его тексте мало. В результате наблюдений Булгаков пришел к выводу, что в начале вечера луна появляется белая, а позже — обретает золотистую подсветку, что и отразилось в 3-й главе («…совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая» — 5, 43; в момент смерти Берлиоз видит «в высоте <…> позлащенную луну» — 5, 47) и в эпилоге, где светило «начинает разрастаться и наливаться золотом» (5, 381). В дневнике аналогичная запись датирована 13 мая 1938 г.: в четверть одиннадцатого появляется «позлащенная полная луна над Пречистенкой» (562-8-1-14).

Наблюдения за луной вписываются в обширный пласт авторских расчетов внутреннего времени действия романа, среди которых следует отметить изображение в московской сюжетной линии некоего годового цикла — «май I весна», что, видимо, означает момент встречи мастера с Маргаритой (ср.: «Встреча в мае. Любовное лето. Осень (сентябрь) — кончен роман. Удары. Герой исчезает в октябре[,] отсутствует год и два месяца, попадает к Стравинскому» (562-8-1-4 об.); «май II весна», соответствует описанным в романе событиям. Судя по приведенной записи, а также многочисленным зачеркиваниям, тщательно планируется продолжительность отсутствия героя в Москве.

Как уже сказано, множество записей восходит к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, причем большая их часть связана с великим балом сатаны, но далеко не все они включены в окончательный текст МиМ.

БИБЛИЯ В «МАСТЕРЕ И МАРГАРИТЕ»

По сохранившимся общим ведомостям Киевской первой гимназии видно, что Закон Божий занимал в жизни гимназиста Михаила Булгакова особое место: это единственный предмет, по которому годовая оценка у будущего писателя неизменно была отличной (Дерид 2002).

Говоря о романе МиМ, все библейские ассоциации и реалии обычно сводят к Новому Завету, поскольку на поверхности текста автором оставлено немало знаков, нитей, связующих роман с евангельской мифологией, да и сам замысел Булгакова неизбежно приводит читателя к новозаветным текстам. Однако несомненны и следы присутствия в МиМ Ветхого Завета, пусть их несравнимо меньше, чем отсылок к Евангелиям, и они не столь явно заметны в тексте.

«Материалы к роману» свидетельствуют, что Булгаков постоянно учитывал ветхозаветные реалии, присутствующие в наиболее авторитетных для него книгах Ф. Фаррара и Э. Ренана, а также в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Сверяясь с «Жизнью Иисуса Христа» Ф. Фаррара, он выписывает, например, сведения о Назарете с отсылкой к ветхозаветным текстам: «О Назарете не упоминается в Ветхом завете, если он не тождествен с Эн-Саридом (Фарр., стр. 80)…» (562-8-1-27). Порой встречаются и прямые цитаты из Ветхого Завета, как, например, под заголовком «Назарет»: «…сынам Завулоновым по племенам их, и простирался предел удела их до Сарида… (Книга Иисуса Навина, гл. 19: 10)» (562-8-1-29 об.).

К Ветхому Завету читателя отсылает и образ Абадонны, встречающийся в Откровении и Книге Иова и связанный со смертью и гибелью, а также канделябр с ветвями в виде змей, вызывающий ассоциацию с ветхозаветным изображением дьявола. Опосредованно ветхозаветные реалии вводятся через Талмуд, когда речь во 2-й главе идет о зажженных Иудой светильниках: «Ни для кого из подлежащих смерти по определению Торы не устраивают засады, кроме совратителя (mesith). Как поступают в этом случае? Приводят к нему двоих молодых ученых [и ставят их] во внешнем помещении, а он сидит во внутреннем помещении; и зажигают для него светильник, чтобы они видели его и слышали его голос» (Талмуд 1902; указано С. Бобровым). Ассоциативная связь с Ветхим Заветом проявляется, например, в описании чудес, демонстрируемых Князем тьмы, в частности, «денежный дождь» представляет собой сниженный вариант манны небесной. В некоторых случаях Ветхий Завет используется в качестве подтекста. Так, рассуждение Воланда о внезапности смерти и бессилии человека знать события наперед вполне соотносится с аналогичным изречением о ничтожности человеческой жизни в Новом Завете (Послание Иакова 4: 13–15): «Теперь послушайте вы, говорящие: «сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год <…> вы, которые не знаете, что (случится) завтра: ибо что такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (указано С. Бобровым). Однако и эти, и другие примеры, которые можно привести в доказательство обращений Булгакова к Ветхому Завету, еще более оттеняют главенствующее значение в тексте романа евангельских мотивов, реалий и персонажей.

Роман мастера о событиях в древнем Ершалаиме обрамлен «московским сюжетом», и это придает ему особое композиционное место «текста в тексте». Последовательно прослеживая ход работы Булгакова над МиМ по редакциям, можно увидеть сложности, связанные с этим композиционным решением. В ранних редакциях, когда в замыслах автора еще не было места фигуре мастера, повествователем романа в романе является Князь тьмы (фигурирующий в редакциях под разными именами — Антессер, Азазелло, Велиар Вельярович). Все рассказанное им выполняет функцию Евангелия от дьявола, а сам он занимает подчиненное Иешуа положение и исполняет его волю.

В дальнейшем текст в тексте то входит в роман единой вставной главой, то подразделяется на рассказ дьявола и мастера (в клинике). Наконец, в последней редакции ершалаимские главы разделены на три повествования, причем первое исходит от Воланда, второе ниспослано Ивану Бездомному в виде вещего сна, и третье читает по рукописи романа Маргарита. Роль повествователя в данном случае особенно важна: несовпадения ершалаимских глав с историей казни Христа в изложении Воланда вполне можно объяснить дьявольскими уловками, так же трудно безоговорочно поверить рассказу пациента психиатрической клиники, но в печатной редакции Булгаков стремится сделать рассказ как можно более убедительным. Именно поэтому все три источника — Воланд, та высшая сила, что ниспосылает сон о казни Ивану Бездомному, и рукопись мастера — создают органичное целое, которое, как утверждается в тексте, соответствует реально происходившим событиям.

Используя евангельский пласт, работая на «разогретом» участке памяти поколений, Булгаков временами уходит от новозаветного изложения событий и создает своего рода апокриф, Евангелие от мастера. В «Материалах к роману» он вдохновенно фиксирует в источниках фактические разночтения о жизни Иисуса Христа, видимо, заранее поставив перед собой задачу подчеркнуть мифологическую природу этого образа, а затем — на равных — присоединить к уже существующему множеству текстов и свою легенду.

Двоякая задача, которую Булгаков решает своим обращением к столь чувствительной теме, рассчитана, с одной стороны, на актуализацию в сознании читателя всего комплекса идей и художественных решений, связанных с Новым Заветом, а с другой стороны, на этом фоне создается история распятия нового времени, состоявшегося в современной писателю Москве.

Любое противопоставление уже существующим версиям в момент чтения делает истинной, заслуживающей наибольшего доверия именно ту, что читается в настоящий момент, т. е. версию, существующую синхронно с читателем.

Среди учтенных в «Материалах к роману» разночтений с евангельскими текстами следует прежде всего отметить сведения о знании Иисусом Христом языков:

«Какими языками владел Иешуа? (См. у Фарр., стр. 111, 112). <…>

Спаситель, вероятно, говорил на греч. яз…. (Фарр., стр. 111) <…> Мало также вероятно, чтоб Иисус знал по-греч. (Ренан „Ж.И.“, стр. 88)» (562-8-1-27);

«Арам. яз. <…> „…во времена Христа был народным языком Палестины, и на нем были написаны некоторые отрывки из Библии“ (Брокг. „Арамея“) (562-8-1-32). <…> На Востоке роль распространителя алфавита играл арамейский язык <…> Финикийское письмо в арамейском языке облеклось в скорописную и практическую форму» (Вандрист „Язык“, стр. 295–296)» (562-8-1-32).

Само имя героя, избранное писателем для романа, — Иешуа — непривычно и представляет собой фонетический перевод с арамейского. Оно становится первым знаком отхода от канонических евангельских текстов.

Подобных моментов отказа от сведений, содержащихся в канонических Евангелиях, настолько много, что перечислять их в этой главе было бы неразумно. Поскольку многие из них приведены в постраничном комментарии, представляется более уместным обозначить точное использование автором евангельских данных.

Вспомним, что роман МиМ сразу после своего опубликования в 1966–1967 гг. снискал такую популярность прежде всего потому, что знакомил многих своих читателей со Священным Писанием и даже получил расхожее название «Библия шестидесятников». Универсальный принцип обращения Булгакова с евангельскими текстами состоит в том, что писатель постоянно сохраняет двойственность: Евангелия одновременно и опровергаются, и подтверждаются. Среди множества примеров подобной амбивалентности можно назвать сведения о рождении Иешуа, с чужих слов утверждающего, что его отец — сириец. Это и так, и не совсем так, потому что проверить подлинность этого утверждения невозможно: «Мне говорили, что мой отец — сириец» (5, 22).

К отходу от библейского пласта относится наличие у Иешуа всего одного ученика, а не 12 апостолов, как у Иисуса Христа. Иначе изображена казнь, во время которой герой Булгакова одинок, тогда как Христа провожают ученики и оплакивают женщины. Даже само положение Иешуа на кресте иное — он повешен на столбе не в середине, между двоими разбойниками, а с краю, на третьем кресте. Последние слова казнимого адресованы не Богу, а игемону; герой романа намного моложе Христа, которому по легенде 33 года. Иуда — не ученик, а случайный знакомый Иешуа (эти и другие случаи отказа точно следовать за евангельскими текстами будут проанализированы в комментарии).

Зачастую Булгаков подчеркнуто дистанцируется от евангельских реалий, вводя их в роман и тут же опровергая как недостоверные (например, в сцене допроса). Пилат, по сути, пересказывает евангельскую версию въезда Иисуса в Иерусалим на осле под приветственные крики толпы, однако Иешуа ничего, кроме недоумения, не испытывает и противопоставляет рассказу то, «как это было на самом деле».

Расхождения с евангельскими текстами оказались в МиМ настолько существенными, что позволили некоторым религиозно настроенным критикам (Ардов 1992, Панин 1992, Икрамов 1993, Кацис 1994 и др.) объявить роман произведением кощунственным, антихристианским, богоборческим, чем он, разумеется, никогда не был. Подобным утверждениям противоречит хотя бы мысль Булгакова о прощении как необходимом завершении создания мастера.

Пренебрегая евангельскими сценами с участием толп народа, общеизвестным представлением о необыкновенной известности Христа и общей скорби по нему учеников и последователей, Булгаков идет по пути выстраивания образа Иешуа Га-Ноцри как обычного человека. Только в конце романа, в момент встречи Воланда с Левием Матвеем, выясняется, что Иешуа всемогущ и место его обитания — свет, что соответствует православному канону (молитвы называются «светличными молитвами <…> потому, что в них священник славословит Господа, живущего во свете неприступном» — Христианство 1995/П: 519).

Следы работы по превращению Сына Божьего, предопределением всемогущего Отца посланного искупить грехи человечества и дать ему вечную жизнь, в просто человека, хотя и наделенного странными чертами и способностями, усматриваются во всех редакциях романа.

Иешуа в романе лишен как дара провидения, так и знания о будущей казни, хотя первоначально все было иначе: он понимал особое значение дня своей встречи с Понтием Пилатом и значительно откровеннее было выражено его участие в исцелении «ужасной болезни» прокуратора — гемикрании. У Пилата, по мысли Иешуа, в этот день не должно было оставаться даже малейшего оправдания, ссылки на болезнь, затмения в мозгу и т. п. Головная боль его проходила потому, что, как говорил Иешуа, «тебе с мигренью сегодня нельзя быть» (562-6-2-35). С небольшими вариациями та же мысль повторялась в третьей редакции: «…день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет». Судьба Пилата, впрочем, известна Иешуа заранее, и он пытается предотвратить его крах: «Я <…> с удовольствием бы ушел с этого балкона <…> так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастия впоследствии» (Булгаков 1992:115).

В обеих этих редакциях Иешуа осознает свою значимость в истории и, пусть это звучит для собеседника загадочно, сообщает ему о будущих событиях: «…думаю, что тысячу девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится то, насколько они наврали, записывая за мной» (562-6-2-35). В третьей редакции он относит эпоху ревизии всего написанного о нем еще далее: «Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… — он подумал еще, — да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной» (Булгаков 1992:113).

В первой редакции он значительно точнее, чем в окончательном тексте, знает будущую судьбу Иуды: «Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!..» (562-6-2-41 об.).

Точно таким же образом, как открытую книгу, он читает и прошлое — в первой редакции он знает, что несчастье случилось с Марком Крысобоем в битве при Идиставизо, но на расспросы изумленного Пилата отвечает, что Марка «нигде не встречал» (562-6-2-36 об.).

По мере развития образа Иешуа Булгаков оставляет ему все меньше явных черт, доказывающих его сверхъестественную сущность. Они заменяются лишь косвенными свидетельствами, причем суть их размыта сходством с тем, что вполне могло происходить в реальности, то есть любое из этих свидетельств имеет двойственную природу. Так, появление в колоннаде ласточки может восприниматься как вполне бытовая реалия, если не знать, что в христианстве эта птица — одно из воплощений Иисуса Христа.

Несколько замечаний о том, что Иешуа постоянно оказывается в солнечном свете, хотя и «сторонится от солнца» (5, 26), а в переломный момент, когда Пилат, уже готовый продиктовать секретарю спасительное для арестанта решение, подняв глаза, видит, «что возле того столбом загорелась пыль» (5, 30), вполне естественны при рассказе о жарком дне. В то же время они, без сомнения, напоминают об отождествлении Христа с Солнцем.

Настаивая здесь на двойственности как принципиальном художественном решении образа, писатель делает локусом Иешуа другой свет — лунный, в полном соответствии с сущностью романтизма как культуры луны (Федоров 2004). (Роман МиМ пронизан романтическими мотивами, реалиями и установками — вполне уместно вспомнить о том, что, прежде чем проститься, Воланд называет мастера «трижды романтическим» — 5, 371.)

Отношения Булгакова с религией нельзя назвать ясными. От юношеского атеизма, о котором свидетельствует сестра писателя, Н.А. Земская, до его предсмертного отказа от отпевания в церкви (Мягков 1994) прочерчивается отнюдь не прямая линия. Еще в 1922 г. он признается в дневнике: «Сейчас я просмотрел „Последнего из могикан“, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере! Тип Давида, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.

Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога» (Михаил 2001: 34).

Возможно, одним из толчков к созданию последнего романа стал визит Булгакова вместе с прозаиком Дмитрием Стоновым в редакцию журнала «Безбожник», где приятели взяли комплект подшивки за 1924 г. Сразу вслед за этим, 5 января 1925 г., Булгаков записывает в дневнике: «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера „Безбожника“, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. <…> Этому преступлению нет цены» (Михаил и Елена 2001).

Отголосками этих впечатлений следует считать портреты Христа в ранних редакциях, набросанные Иваном Бездомным прутиком в пыли на Патриарших прудах, а также описание Христа на иллюстрации к его поэме в четвертой редакции романа: «Христос был изображен во фраке с моноклем в глазу и с револьвером в руках» (562-7-4-5). Монокль, который, эпатируя окружающих и зарабатывая ярлык «внутреннего эмигранта», носил в 1920-е гг. сам Булгаков, представляет собой, таким образом, высшую степень «чужести» и вкупе с револьвером служит доказательством враждебности героя советскому обществу.

Обвиняемый ортодоксами в богохульстве, Булгаков во время работы над МиМ не однажды вверял себя Богу. В 1931 г. он пишет на полях тетради: «Помоги, Господи, кончить роман» (562-6-4-11) — и в октябре 1934 г. почти повторяет, как заклинание: «Дописать раньше, чем умереть» (562-7-2-1).

Евангелия составляют постоянно присутствующий в романе подтекст, более того, автор рассчитывает на их знание читателем — об этом можно судить по тому, как истолкованные в прямом, однозначном смысле их притчеообразность и особая образность ведут к непониманию и обвинениям Иешуа. В то же время тотальная игра как основной смыслообразующий принцип булгаковского текста приводит к созданию апокрифа на евангельскую тему ареста и распятия Иисуса Христа, включающего его десакрализацию. Иешуа не только уподобляется разбойникам во время казни — в одном из вариантов 3-й редакции у него «совсем разбойничьи глаза», в окончательном тексте «хриплый разбойничий голос» (5, 176). Более того — бесам из свиты Воланда приданы слова Иисуса; в приветствии, с которым обращается в подвальчике к главным героям Азазелло: «Мир вам», — вычитывается фраза из Евангелия от Иоанна: «…пришел Иисус, и стал посреди и говорит им: мир вам!» (Иоан. 20:19).

Евангельский подтекст присутствует и в московской сюжетной линии. Помимо композиционного параллелизма (бегло описанный праздник Пасхи в «древних главах», совпадение дней недели в обоих сюжетах и привязка их к Страстной неделе, сходство в изображении Москвы и Ершалаима и т. п.) неоднократно отмечалось функциональное сходство персонажей МиМ. В некоторых сценах Булгаков применяет тот же принцип, что и в ершалаимской части, — игру на опровержение. Постоянным отходам от известных описаний и характеристик Евангелий соответствуют аналогичные подчеркнутые отходы от евангельского подтекста, еще более этот подтекст акцентирующие.

Так, например, хотя в окончательном тексте романа в ожидании Берлиоза томятся двенадцать литераторов, что провоцирует на пародийное отождествление председателя и правления МАССОЛИТа с Христом и двенадцатью апостолами (в машинописной копии с авторской правкой конца 1939 — начала 1940 г. цифра для большей точности исправлена на «одиннадцать» из-за отсутствующего заместителя Берлиоза; 562-10-2-69), но приведены в тексте имена всего девяти членов правления. Это можно считать продолжением характерной для Булгакова, автора МиМ, игры на опровержение.

Само двухуровневое строение романа некоторыми литературоведами (Р. Джулиани) осознавалось как литературная параллель такому явлению народного театра, как вертеп. Знакомство Булгакова с вертепными спектаклями несомненно: на одной из фотографий, изображающих маленького Булгакова с сестрой Верой, возле детей лежат куклы, которые искусствовед К. Питоева (Литературно-мемориальный музей М. Булгакова в Киеве) определила как вертепные.

Вертепный спектакль представлял собой народный вариант мистерии, персонажами которой были одновременно фигуры божественного и сатанинского планов, располагавшиеся соответственно в верхней и нижней частях вертепной сцены и изображавшие вечную борьбу светлого и темного начал. Разумеется, творческий «алгоритм» Булгакова, автора романа МиМ, значительно сложнее, чем простое противопоставление добра и зла, божественного й дьявольского, высокого и низкого, и заслуживает особого описания.

КОМПОЗИЦИЯ РОМАНА

Композиция романа МиМ обусловлена решением Булгакова выстроить свое произведение как «текст в тексте», «роман в романе». Эту формулу следует понимать как построение произведения из нескольких автономных частей, наделенных при этом различными художественными кодами. Отмеченное читателями и исследователями смысловое богатство МиМ во многом объясняется именно тем, что постоянное переключение из одной системы «осознания текста в другую на каком-то внутреннем структурном рубеже составляет в этом случае основу генерирования смысла» (Лотман 1981: 13).

Подобная композиция использована Булгаковым не впервые: прежде таким образом («театр в театре») выстраивались пьесы. Так, зритель на спектакле «Кабала святош» видел Мольера стоящим на сцене театра в Пале-Рояле и обращающимся к королю с экспромтом. Пролог и эпилог «Багрового острова» (подзаголовок «Генеральная репетиция пьесы») происходили в здании театра, а остальное представляло собой сценическое действо под одноименным заглавием, написанное биографически близким автору героем, Дымогацким. В пьесу «Полоумный Журден» были вставлены сцены мольеровского «Мещанина во дворянстве». В прозе «текст в тексте» присутствовал в рассказе «Морфий» в форме дневника доктора Полякова, а также в «Записках покойника», которые начинались с предисловия публикатора, однако этим предисловием и отказом от авторства роль обрамляющего произведения исчерпывалась.

В МиМ вставной роман несет значительно бóльшую смысловую нагрузку. Для обрамляющего повествования это своего рода подтекст, эхо и пространство переклички. Необходимость сочленения вставного романа, написанного мастером — героем романа обрамляющего, с основным повествованием продиктовало и принцип сегментации текста, и дальнейшие структурообразующие решения, к которым Булгаков приходил не сразу, а по мере работы над своим «закатным» произведением.

По сравнению с окончательным вариантом в первых редакциях ершалаимская линия, где повествователем выступал Воланд, выглядела обедненной. Действие в ней доводилось только до момента объявления Пилатом приговора. В 3-й редакции (с ее несколькими вариантами) ершалаимский сюжет дополняется казнью, причем рассказ о ней выделен в особую главу. Булгаков до времени не был уверен в ее названии и даже в порядке ее следования в тексте, поэтому в разметках глав присутствуют варианты: глава 13 «На Лысой Горе» (562-7-1-46) и глава 14 «На Лысом Черепе» (562-7-3-10). Не зафиксирован окончательно и рассказчик: в одном случае это мастер, в других — Воланд. Более ясен Булгакову адресат повествования, поэт Иван, фамилия которого пока еще варьируется (Попов, Покинутый, даже Тешкин с псевдонимом Беспризорный). Закреплена, уже вплоть до окончательного варианта, и привязка рассказа к месту нахождения поэта — палате психиатрической клиники.

Третья часть вставного романа намечена в «Материалах к 6-й и 7-й редакциям», где первоначальное название 25-й главы «Как прокуратор пытался…» зачеркнуто и заменено новым — «Погребение» (562-8-1-4). Любопытно, однако, что следующей в разметке идет не 26-я, а 27-я глава, как если бы Булгаков сразу же осознал, что ввиду большого объема последнюю часть «романа в романе» придется разделить на две главы, как это и было сделано в последней редакции. Повествование в этих главах (как сохранилось и в окончательном тексте) велось от лица мастера: читатель узнавал их содержание из восстановленной Воландом рукописи. Этому сопутствовал и выбор рассказчика во второй части ершалаимского сюжета. Чтобы, с одной стороны, не возникло повторения, а с другой — еще более утвердилось представление о величайшем «угадывании» мастера, казнь предстает в вещем сне Ивана Бездомного.

Троекратное введение в основное повествование т. н. древних глав потребовало особого композиционного приема в точках «входа» в «воображаемый» (определение Булгакова) Ершалаим и «выхода» из него. В МиМ таким приемом становится совпадение начал и концов соседствующих «древних» и современных глав. Таким способом действие перебрасывается из начала христианской истории в современную писателю Москву и наоборот. На стыке 1-й и 2-й глав слова Воланда «…в белом плаще с кровавым подбоем…», вводящие в первую часть вставного романа, повторяются как зачин экспозиции ершалаимского сюжета. То же происходит на стыке 2-й и 3-й глав, когда действие возвращается в Москву — атрибуция ремарки с обозначением времени «Было около десяти часов утра» в ершалаимской линии МиМ передается Воланду: «Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, — сказал профессор» (5, 43).

Граница 15-й и 16-й глав отмечена началом сна Ивана Бездомного, которое дословно повторяется в зачине сцены казни. Единственным исключением становится конец главы 16-й — следующая глава начинается с рассказа об обстоятельствах, сложившихся «на другой день после проклятого сеанса» в Варьете. Нарушение сложившегося хода и ритма повествования, их явный слом и сдвиг можно трактовать как распространение на стилистический уровень текста семантики 16-й главы: смерть Иешуа взрывает устоявшуюся систему текста — буквально — «распалась. связь времен». Позже она восстанавливается, и совпадение конца и начала глав наблюдается на стыке 24-й и 25-й глав, далее следуют подряд 25-я и 26-я главы, завершающие ершалаимскую сюжетную линию. Наконец, при последнем переходе от древних глав к московской линии, на стыке 26-й и 27-й глав, текстуальное совпадение возникает вновь. Функционально эти стыки поддерживают единство повествования и подчеркивают повторы в сюжетных линиях, разделенных временным интервалом в две тысячи лет. Прибегнув к подобному совмещению границ ершалаимского и московского пластов романа, Булгаков однажды использовал его и на другом стыке. Совпадением восклицания «За мной, читатель!» (5, 209) отмечен переход ко второй части МиМ (конец 18-й — начало 19-й глав), где эта реплика также призвана поддержать единство повествования.

Своеобразной синтезирующей частью романа становится эпилог. В нем подводится итог московских событий и в нескольких последних абзацах, где вновь вводится ершалаимская тема, подтверждается неизбывная связь времен. Структура эпилога соответствует форме повествования в целом: в свернутом виде он сохраняет свойства романа, утверждая сохранность и бессмертие текста и творчества.

Композиция «текст в тексте» избрана Булгаковым именно для того, чтобы подчеркнуть повторяемость самого значительного и необратимого события истории: осуждения невиновного человека, присвоения права отнять у него жизнь, запоздалости любого раскаяния и мысли о бремени ответственности за каждый свой поступок. Две сюжетные линии романа — московская и ершалаимская — выстраиваются как параллельные, не случайно исследователи выделяют пары, триады и даже тетрады героев (Соколов 1996).

Сюжетные линии, в каждой из которых жертвой предательства становится невинный человек, сближаются не только стыками глав — повествование постоянно строится как эхо, как перекличка деталей вплоть до прямых сравнений. В клинике Бездомный, впервые увидев Стравинского, думает: «Как Понтий Пилат!» (5, 87); Маргарита винит себя в том, что опоздала «как несчастный Левий Матвей» (5, 211), — и сравнивает грозу в Ершалаиме с непогодой в Москве: «…я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря <…> Мне кажется, что и сейчас будет дождь» (5, 353). Одно из таких сравнений приводит повествователь московского сюжета в сцене в Торгсине: «Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем…» (5, 338). Но и не оговоренные непосредственным образом, параллели создают семантическое поле постоянной повторяемости образов, событий, фактов. Замечание повествователя о пейзаже в вещем сне Маргариты — «…так и тянет повеситься на этой осине у мостика» (212) — перекликается с мотивом самоубийства Иуды, повесившегося именно на осине, снова отсылая к ершалаимскому пласту МиМ. Совпадение же в описании городов дает основания говорить не только о сходстве архитектуры Москвы и Ершалаима, но даже о присутствии Москвы в «воображаемом» булгаковском городе (см.: Бобров 1998). Все это тем более естественно, что интертекстом для обеих сюжетных линий является Новый Завет.

Среди многочисленных подтекстов романа следует отметить апокрифические Евангелия, «Фауста» Гете и собственные произведения писателя (как ранние, например, фельетоны, так и писавшиеся параллельно с МиМ). Отсылки к ним то и дело встречаются на страницах романа. В качестве подтекста исследователи выделяли также пушкинский и грибоедовский пласты (Б. Гаспаров), произведения Э.Т.А. Гофмана, В. Жуковского, С. Чевкина (М. Чудакова) и многих других.

Известно, что из-за быстро прогрессировавшей болезни Булгаков не довел до конца правку романа. Названа дата последней работы писателя над текстом — февраль 1940 г. Многослойная правка (и та, что вносилась рукой автора в машинописную редакцию 1938 г., и та, что записана под его диктовку во время болезни) была известна только Е.С. Булгаковой. Только она в своей редакторской работе располагала всеми материалами. К моменту выхода в свет издания 1973 г. в распоряжении редактора не было одной из двух тетрадей с предсмертной правкой. Мнение исследователей о том, что роман закончен, но не завершен, по всей видимости, учитывает авторское ощущение, выразившееся в том, что в 1937 г. очередная редакция заканчивалась словом «Конец», а в октябре 1939 г. тетрадь, в которую Е.С. Булгакова вносит поправки, продиктованные умирающим писателем, получает название «Окончательный текст».

Следы незавершенности заметны во множестве мелких противоречивых деталей. Так, в главе 2-й есть два указания на время происходящих событий — полдень и десять часов утра. Левый и правый глаза Воланда в начале романа и в сцене перед балом описаны противоположным образом: сначала правый глаз черный, левый — зеленый; перед балом правый — «с золотой искрой», левый — «пустой и черный». Родной город Иешуа указан в сцене допроса как Гамала, а в главе 26-й — как Эн-Сарид. Наиболее заметна двойственность в изображении смерти мастера и Маргариты: реалистическая мотивировка смерти героини в ее особняке от сердечного приступа и мастера в клинике соседствует с указанием на их похищение шайкой Воланда (эпилог). К подобного рода неточностям относятся и иные разночтения: бритый мастер в главе «Явление героя» и мастер, «обросший бородой», в главе 24-й; головной убор Иешуа — повязка с ремешком на лбу в сцене допроса и чалма в описании казни; Могарыч вылетает из окна квартиры 50, тогда как Аннушка видит его вылетающим в окно подъезда дома 302-бис, и др.

Это привело к возникновению двух исследовательских концепций: одна исходила из того, что в незавершенности романа скрыт художественный прием (Б. Гаспаров), в соответствии с другой, Булгаков так и не решил (недодумал) для себя некоторые принципиальные вопросы (Л. Яновская). В любом случае, несмотря на имеющиеся противоречия, текст МиМ воспринимается как цельный и воплотивший авторский замысел.

Проследив ход работы над романом по редакциям, можно сделать вывод и о степени продуманности отказов от тех или иных сюжетных линий и мотивов, воплощенных в ранних вариантах. Показателен, например, отход от изображения недостойных духовных пастырей, который должен был свидетельствовать об авторской оценке института церкви. Булгаков, чье отношение к религии до сих пор не прояснено до конца, скорее всего отказался от этих эпизодов, не желая уподобляться многочисленным гонителям религии и церкви в Советском Союзе. С этим сопоставимо и его поведение по отношению к впавшим в немилость чиновникам от литературы, входившим в составленные писателем списки его личных врагов: несмотря на приглашения, Булгаков ни разу не принял участия в собраниях-«чистках» Союза писателей.

Серьезная правка, предпринимавшаяся автором при каждом новом обращении к роману, не позволяет считать текст МиМ, опубликованный в наиболее авторитетном на сегодняшний день издании — собрании сочинений М. Булгакова в пяти томах, — окончательным.

Несовпадение в разных редакциях МиМ финалов судьбы мастера свидетельствует о важности этого решения для Булгакова и тесно связано со сценой прощения Пилата. Всякий раз речь идет о награждении мастера, но смысл награды слабо прояснен в окончательном тексте и еще более затуманен в ранних вариантах. Вначале присутствовал мотив некоторой иерархичности возможных наград и явственно вычитывалась недостаточность награды мастера: «Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь. Ты не покинешь свой приют» (562-7-3-4). В 3-й редакции мастер представлен как пассивный герой, увлекаемый в небытие Воландом: «Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное. Вообще могу вас поздравить — вы имели успех. Так вот мне было велено…» (562-7-1-45). Здесь формулу прощения Пилата произносил «на неизвестном языке» Воланд, подытоживая затем смысл сцены словами: «Прощен, прощен!»

Начиная с четвертой редакции, награда мастера никак не оценивается — остается лишь описание «вечного приюта», находящегося, однако, вне локуса Иешуа. Одновременно с этим роль мастера в инобытийном пространстве становится активной и даже ведущей: лишь он может закончить роман и завершить, таким образом, судьбу римского наместника.

Эти изменения свидетельствуют о том, что завороженный идеей посмертного существования, безнадежно больной Булгаков придавал огромное значение изображению самого момента перехода к внеземной жизни. Эпизод встречи с Понтием Пилатом в потустороннем мире становится необходимым условием этого перехода. Без него роман мастера, угадавшего истинный ход древних событий, был лишен христианского начала — прощения. За пределами своего земного существования мастер получает возможность восполнить этот изъян. Высшие силы словно замерли в ожидании и не решают судьбу Пилата, признавая тем самым магическую силу и право Слова. Возможно, именно в этой сцене предвосхищено изменение судьбы главных героев: вопреки предсказанному Воландом пребыванию в вечном приюте, в вещем сне Бездомного Маргарита «отступает и уходит вместе со своим спутником к луне», то есть «в свет», в локус Иешуа (5, 384).

С одной стороны, оставляя текст разомкнутым, это художественное решение, в полном соответствии с традицией мифа, расширяет поле возможных интерпретаций. С другой — завершая истории многих персонажей, в отношении главных героев эпилог оказывается ложным концом. Это не конец романа, а сообщение о том, что произошло в Москве после исчезновения мастера и Маргариты. Таким образом, доминирующий образ эпилога — бесконечное кружение — обретает социально-метафорический смысл: с его помощью создается «рассказ о мире, который погиб, сам того не ведая» (Гаспаров 1994: 55). В результате роман обретает облик «московского текста», наделенного, так же как и «петербургский текст» русской литературы, эсхатологическим смыслом.

В МиМ, построенном как «текст в тексте», течение времени весьма причудливо: в каждой сюжетной линии есть свое время и его характеристики. Тем не менее можно отметить некоторые общие тенденции. Так, Булгаков стремится создать в каждой из частей единое, недискретное время, используя для этого соединительные фразы, характерные для романов Л. Толстого, — «В то время как…» (см., напр., начало 8-й, 10-й и 18-й глав).

Наиболее часто в МиМ использованы три временные точки — 12 часов дня и ночи (полдень и полночь) и закат. Полночь, разумеется, связана с нечистой силой, Воландом и его свитой (в полночь Гелла с Варенухой навещают Римского, в полночь происходит бал у сатаны), хотя и не только с ними: «примерно в полночь» (5, 309) засыпает Понтий Пилат, перед тем как увидеть вещий сон.

Неоднократно упомянут в обеих сюжетных линиях и полдень. Он также может быть связан если не с действиями дьявола и его свиты (напр., в 3-й редакции Коровьев начинает выполнять обязанности дирижера в филиале Зрелищной комиссии «в двенадцать часов дня» — 562-7-2-97), то, по меньшей мере, с вмешательством некой высшей силы. «Около полудня» (5, 172) уходит от огородника на верную смерть Иешуа. В полдень открывается касса Варьете. В день вещего сна (и далее — бала и возвращения мастера), когда Маргарите впервые за последние полгода снится мастер, она просыпается также «около полудня» (5, 211). В полдень, «когда приходил ее час» (5, 138), Маргарита обычно спускалась к мастеру в подвальчик.

Еще одна часто используемая Булгаковым временная точка — закат солнца. В мифопоэтической традиции эта граница дня и ночи, ежесуточный уход солнца — «роковой час», «та временная точка, где силы хаоса, неопределенности, непредсказуемости начинают получать преобладание» (Топоров 1995: 201). В МиМ закат, с которого начинается действие на Патриарших прудах, исполняет роль временного кода. На закате происходит казнь Иешуа: «Солнце уже снижалось над Лысой Горой» (5, 167–168). При закатном солнце Воланд со свитой покидает квартиру 50, одновременно с этим, «на закате солнца» (5, 353), происходит последний разговор мастера с Маргаритой, когда они оба соглашаются искать утешения у нечистой силы. В Москве еще догорает закат, когда сатана со свитой, мастером и Маргаритой покидают Москву.

Время действия романа не раз становилось предметом отдельных исследований (см., напр.: Sharatt 1983, Fiene 1984, Кораблев 1991, Соколов 1991). Однако любые спекуляции по поводу привязки событий романа к конкретному времени (числу и году) входят в противоречие с авторскими устремлениями последних лет. Черновики и первая редакция, представляющая собой тетрадь с обрывками листов, свидетельствуют, что первоначально действие романа должно было происходить на закате в среду 5 июня (562-6-2-3), а затем в середине июня 1934 г. (562-6-1-6 об.). Там же год исправлен на 1935-й, то есть относительно времени создания этой редакции (1928? —1929) действие было отнесено в будущее. В еще более отдаленном будущем происходят описываемые события в первоначальном варианте 3-й редакции (1931): в «вечер той страшной субботы 14 июня 1945 года» (562-6-4-2). Однако позже, в следующем варианте той же редакции (562-7-1), в разметке глав год больше не упоминается, а действие переносится на 8—11 мая. В последующих вариантах единственные точные указания на время событий относятся к дням недели: параллелизм московской и ершалаимской сюжетных линий требует, чтобы центральные события — осуждение и казнь Иешуа и великий бал сатаны — происходили в пятницу.

По аналогии с московским сюжетом Булгаков, отказываясь от конкретных временных привязок, снимает даже те упоминания времени в ершалаимской линии романа, которые в ранних вариантах были направлены на явное соотнесение судьбы Иешуа с современностью («Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее… он подумал еще… да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной» — 562-7-7-112).

Эта задача решается по-другому: с характерной для него игрой на расподобление, именно в потустороннем мире, где оказываются после смерти герои романа, Булгаков дает отсылку к тем самым двум тысячам лет, за которые успел пышно разрастись сад в Ершалаиме: «Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много?» (5, 370).

Пространство романа МиМ многолико и изменчиво: в нем можно выделить макропространство, отсылающее к космогоническим теориям, и микропространство отдельных сцен. При конструировании пространства, как и во всем романе в целом, Булгаков использует традиционные бинарные оппозиции (напр., верх и низ) и архетипические мотивы (напр., замкнутого круга) для создания «московского текста».

Действие романа разворачивается главным образом в Москве и Ершалаиме. Однако «география» МиМ захватывает и другие города. В ершалаимской линии названы Яффа, Вифлеем, Гамала, Виффагия и др. В московской большинство городов упомянуто в эпилоге — с целью показать широкое распространение слухов и вызванных ими репрессий. Города, где происходят аресты и задержания людей (и даже черного кота), — Саратов, Казань, Пенза, Белгород, Ярославль, Армавир. Часть городов в эпилоге упоминается в связи с передвижениями персонажей основной части романа — в Ростов получает назначение Степа Лиходеев; в Брянск переезжает Семплеяров; в Кисловодске отдыхает после всего пережитого Римский; из Вятки возвращается Алоизий; и, наконец, упомянута Феодосия, куда «направлялся» повествователь. Кроме, быть может, Феодосии, расположенной в 35 км от Коктебеля, где Булгаков был в гостях у М. Волошина в 1925 г., и, конечно, Саратова, связанного с первой женой писателя, Татьяной Лаппа, это по большей части города случайные: Вологда, где жил дядя Ивана Бездомного; Воронеж, куда Коровьев «услал» в отпуск домработницу Степы Лиходеева Груню; Харьков, откуда появилась любовница Сергея Дунчиля с деньгами и бриллиантами на подносике (во сне Никанора Босого).

В ранних вариантах охват пространства Советского Союза был более широким. Так, поначалу Степа Лиходеев оказывался заброшенным в Хабаровск (562-7-1-45 об.), который затем сменился Владикавказом. В отличие от большинства названных, Владикавказ — город в биографии Булгакова важнейший — просуществовал в тексте довольно долго, и, видимо, отказ от излишних автобиографических проекций и деталей, присутствовавших в ранних редакциях МиМ, сказался в замене Владикавказа Ялтой. Родной писателю Киев с его знаковыми пейзажами — Днепром и Владимирской горкой с памятником — и Ленинград с гостиницей «Астория», где не раз останавливался сам Булгаков, в романе лишь упомянуты.

Художественное пространство МиМ включает несколько миров: это, во-первых, «воображаемый Ершалаим», многочисленные детали в описании которого призваны компенсировать его призрачность и удаленность от читателя на две тысячи лет. Во-вторых, параллельная Ершалаиму современная Булгакову Москва, в которой сталкиваются минувшее и современность, реальный мир и самые фантастические происшествия. Московский мир обнаруживает признаки взаимопроникновения древнего и фантастического пластов — их объединяет попарно целый ряд признаков. Выше уже было сказано о совпадениях на стыке ершалаимских и московских глав, что может рассматриваться не только как переход из одного мира в другой, но и как их соотнесение. К подобным «диффузным» элементам относится и жара: она не только достаточно подробно оговаривается и в московской и в ершалаимской сюжетных линиях, но может рассматриваться и в мифопоэтическом контексте, как знак присутствия дьявола.

В то же время в реальной Москве существует некий скрытый, «эзотерический» мир, который представляет собой табу, так что его общеизвестное наименование — ГПУ — в романе ни разу не фигурирует. Атмосфера неопределенности и загадочности роднит московский мир с фантастическим. Вездесущесть сатаны со свитой перекликается с аналогичными качествами ГПУ. Не случайно оба ведомства несколько раз выступают как взаимозаменяемые (ср., например, эпизод первой встречи Маргариты с Азазелло в Александровском саду, когда героиня принимает Азазелло за сотрудника органов, намеренного арестовать ее, или одинаково безрезультатную стрельбу в «нехорошей» квартире и т. п.). Нечистая сила и сама склонна подчеркивать свое сходство с москвичами — вспомним иронический рассказ Коровьева о пятом измерении. Но не только квартира № 50 раздвигается во всех направлениях — Дом Грибоедова также вмещает несметное множество писателей: «не чрезмерная, человек в полтораста» (5, 56) очередь на получение творческих отпусков характеризуется на фоне длиннейшей очереди в дверь с надписью «Квартирный вопрос». Фантастическая вместимость небольшого особняка — один из признаков непредсказуемости, нереальности московской действительности.

Чрезвычайно любопытна в этом плане Разметка событий в московской сюжетной линии, сохранившаяся в Материалах к 6-й и 7-й редакциям романа. Здесь Булгаков перечисляет все события, происходящие в Москве с вечера среды по субботу. Этот московский сюжет в отсутствие мастера и Маргариты (в подготовительных материалах писатель нередко обходил те фрагменты романа, которые были ему абсолютно ясны) фиксирует суть московской жизни — постоянные скандалы (ср. частотность употребления этого слова):

Скандал как характеристика московской литературной жизни активно использовался автором на ранних стадиях работы над рукописью. В соответствии с этим замыслом скандальные происшествия в Москве имеют не одну, а несколько мотивировок: возможно, они инспирированы Воландом, но могут обусловливаться и самой природой жизни писателей, любимцев власти.

Наконец, третий мир романа — инобытийный, где главные герои оказываются после ухода из жизни. Он наделен своей структурой, иерархичность которой. не до конца понятна и, вероятно, намеренно не прояснена автором. Локус Иешуа (и Левия Матвея, а судя по концу романа, и Понтия Пилата, отбывшего свое наказание) называется вполне традиционно — «свет». Мастеру и Маргарите уготован «покой». Понтий Пилат до момента прощения пребывает на какой-то площадке среди скал, на том же уровне находится Ершалаим с пышно разросшимся за две тысячи лет садом. Наконец, сатана со свитой уходят во вполне традиционное пространство низа, бездны: «Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита» (5, 372).

Прорыв мастера в инобытийный мир совершается как награда за творчество, за «угадывание» последних тайн и ответы на «последние» вопросы. Мысль о жизни после смерти не была чужда Булгакову, упоминания о подобной возможности всякий раз обретали в его произведениях и даже в письмах разный облик, не фиксируясь в единой форме. Впервые в его творчестве вариант посмертного бытия возникает в романе «Белая гвардия» — в вещем сне Алексея Турбина. В наиболее традиционном виде — как рай, обещанный человеку, очистившемуся от грехов на исповеди, загробная жизнь представлена в «Кабале святош». В обоих случаях этим представлениям сопутствует ироническое отношение к институту церкви. В то же время в «Записках покойника» встречается представление о смерти как конечном моменте человеческого существования — именно так описывается смерть в сцене неудавшегося самоубийства героя.

Об инобытии Булгаков размышлял и вне творчества. Хотя о его убеждениях известно немного, представление о них дают несколько кратких замечаний. Так, в письме П.С. Попову от 24 апреля 1932 г. он выражает надежду, что покойная мать знает, как сложились судьбы сыновей (Булгаков 1989: 231). Известно его обращение к жене, Е.С. Булгаковой, — «…звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни» (Дневник 1990: 291) — формулировка, предполагающая и иное, кроме земного, существование. В личной беседе с одним из авторов настоящей работы в 1968 г. Е.С. Булгакова в ответ на вопрос о религиозности и вере мужа сказала, что он не был религиозен в традиционном смысле слова, редко бывал в церкви, однако в Бога верил, и представление о Боге совпадало у него с идеей высшей справедливости. По ее словам, Булгаков мыслил посмертное существование как постоянное пребывание в том душевном состоянии, в каком человек находился в момент совершения либо своего самого страшного греха, либо наиблагороднейшего поступка. За пределами земной жизни он ожидал встречи с теми, кто был близок ему, независимо от несовпадения эпох земной жизни (это подтверждает и монолог Маргариты, произнесенный на пути к вечному приюту: «Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не потревожит» — 5, 372).

Роман МиМ объемлет все, что было сделано к этому времени его автором в решении проблемы инобытия. В окончательном тексте и ранних редакциях нередко встречаются следы напряженной рефлексии на эту тему, причем семантика элементов, однажды уже введенных в массив творчества Булгакова, теперь чаще всего меняется. В ранних редакциях дважды встречается образ священника, предавшего свою веру, — это отец Аркадий Элладов, который в сне Босого призывает отдать кесарю кесарево, то есть сдать валюту, и отец Иван, получивший должность аукцирниста в помещении бывшей церкви. Здесь никак непосредственно не проявляется и скептическое отношение Булгакова к институту церкви. Тем не менее суть конфликта между церковной догмой и космогоническими представлениями писателя осталась прежней, что следует из самой структуры трансцендентального пространства в МиМ.

Особую пространственную ось формирует в МиМ оппозиция вертикали и горизонтали, «верха» и «низа», традиционная семантика которых исходит из представлений о небесном свете как источнике истины. Как это вообще свойственно булгаковскому роману, традиционная символика частично реализована: Левий Матвей для разговора с Воландом опускается на крышу московского дома, в инобытии Пилат уходит на встречу с Иешуа вверх по лунному лучу и т. д. Однако если в инобытийном пространстве традиционная иерархия сохраняется, то в московской сюжетной линии соотношение «верха» и «низа» чаще всего травестировано. Так, «подвальная», т. е. «низовая» жизнь мастера характеризуется как «золотой век», воплощение земного рая. Воланд, в инобытии закономерно низвергающийся в провал, в Москве по большей части пребывает наверху — на пятом этаже, в квартире № 50, на крыше московского здания, на возвышении в сцене бала. На балу связь «верха» с дьявольским началом особо выделена присутствием лестницы (традиционно символического атрибута оппозиции верх-низ), на вершине которой гостей встречают черная королева, хозяйка бала сатаны, и двое членов его свиты.

Противопоставление верха низу присутствует в МиМ и в пределах одной пространственной характеристики, например, в одном из наиболее емких мотивов романа — мотиве полета. В сознании и творчестве писателя этот мотив многопланов. Помимо физического преодоления пространства, он сопряжен с внутренней трансформацией, сменой будничного поэтическим, творческим. Именно так следует трактовать дневниковую запись Булгакова от 2 сентября 1923 г.: «Среди моей хандры и тоски по прошлому иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю» (Михаил 2001: 27).

Само слово полет входит в «эзотерический» язык Булгакова и его ближайшего окружения, вставая в один смысловой ряд с понятием «свобода» и обретая значение, понятное членам семьи и близким им людям, — выход, прорыв, уход. 1 мая 1933 г. он надписывает жене книгу: «Тайному другу, ставшему явным, жене моей Елене. Ты совершишь со мной последний полет…» (цит. по: Шварц 1988: 35). И, как бы в продолжение, в сентябре того же года пишет ей еще на одной книге: «Но мы с тобой, если так же, как теперь, будем любить друг друга, переживем все дрянные концы и победим и взлетим» (Дневник 1990: 145).

Мотив высоты обыгрывается начиная с первых вариантов романа до окончательного текста. Можно представить обширный список средств передвижения, использованных для покорения высоты: черные кони, боров, черный автомобиль с грачом и автомобильное колесо, половая щетка, аэроплан. Образы «горизонтальных» полетов (над землей летит на шабаш Маргарита; в начале 32-й главы над земными пространствами летят черные кони) сменяются «последним полетом», соответствующим в мистической концепции романа образу «духовной лестницы». Так в рамках текста создается авторский миф об инобытии, о возможности освобождения как пересечении границ земного и обретении посмертного существования.

Серьезной проблемой романа, нередко обсуждавшейся исследователями, является неравноценность рассказчика в ершалаимской и московской сюжетных линиях. Писавшие о МиМ отмечали присутствие в романе нескольких повествовательных начал и речевых потоков (ср., например, выделение фельетонно-сатирического повествователя в «современных главах, где царствует Воланд, «исторического», или объективного — в романе мастера, то есть в «древних» главах, и повествователя собственно романа, представляющего предыдущих двух. Здесь уже главный герой — мастер» (Немцев 1991: 111). В том, что подобное дробление было сознательным приемом, убеждает постоянство обращения Булгакова к фигуре повествователя на всем протяжении работы.

Он, видимо, почти сразу утвердился в выборе ершалаимской части как повествования от третьего лица, в отличие от ранних вариантов, где рассказ вел Воланд. Исключение составляют лишь черновики романа, относящиеся к 1928–1929 гг., где в текст включены ремарки Воланда (см. об этом: Булгаков 1992: 508–509).

Значительно более сложным представляется вопрос о повествователе (повествователях) московской сюжетной линии. Здесь, по мере движения рукописи к завершению, происходили важные изменения. Часть их была вызвана именно соотношением авторского и повествовательного начал: в ранних редакциях рассказчик был значительно более приближен к окружению автора. Так, в Черновиках романа, говоря о приметах незнакомца на Патриарших, повествователь выделяет «особые приметы» у неких Николая (Николаевича) и Павла Сергеевича, то есть имелись в виду друзья М. Булгакова — Н.Н. Лямин и П.С. Попов (см.: Булгаков 1992: 513).

Начиная с черновиков 1928–1929 гг. (а значит, можно предположить, что и с первой редакции, от которой сохранились только эти черновики), в московской сюжетной линии присутствует повествователь. Видимо, отстраненность его от автора была для Булгакова принципиальной. Рассказ ведется от имени некоего «я», который пишет об уже свершившихся, «чудовищных» событиях в назидание «всему Союзу Республик», жители коего могут столкнуться с преступником в случае, если ему придет «на ум глу[бокая мысль] навестить и дру[гие города, пом]имо нашей красной [столицы]» (562-6-1-3 об.). Роль повествователя здесь значительно более активна, он то и дело прерывает рассказ возгласами и замечаниями, иногда уводя читателя в сторону от событий. Поскольку большая часть листов в двух тетрадях черновиков оборвана, трудно сказать о нем больше, но уже в черновых набросках 1929–1931 гг. рассказчик настроен эсхатологически и воспринимает происходящее в Москве как ад и конец света. Лексика и строение фразы у него булгаковские — характерные инверсии, повторы, ритмизующие прозу. Нельзя не отметить и лирический посыл: «И давно, давно я понял, что в дымном подвале, в первую из цепи странных московских ночей, я видел ад» (Булгаков 1992: 248).

Постепенно местоимение «я» меняет принадлежность — от первого лица выступает не сторонний наблюдатель, йо один из персонажей, который ситуативно занимает место, в более поздних редакциях и окончательном тексте отведенное мастеру. Именно этот персонаж вместе с Маргаритой стоит рядом с Воландом и его свитой, присутствует в сцене свиста Бегемота и Коровьева, ему адресована фраза: «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» (Булгаков 1992: 263).

По всей видимости, попытка объединить образы повествователя и героя не удовлетворяла Булгакова, оставляя недостаточное игровое пространство между ним самим и повествователем. В 3-й редакции романа появляется биографически близкий автору персонаж — мастер, в то же время в московском сюжете возникает фигура повествователя, активно вмешивающегося в текст и обладающего персонифицированной речевой манерой. Он выступает не столько как очевидец событий, сколько как всезнающий летописец, «автор», наделенный абсолютным знанием. При этом в его изложении происходящее изображается почти всегда в сниженном виде, иногда травестируется — ерничанье, просторечие, ирония, присущие этому речевому потоку, позволили писавшим о романе обозначить фигуру повествователя как «московский сплетник», «всезнайка» и т. п. (Taranovski-Johnson 1981).

В окончательном тексте следы присутствия этого повествователя значительно более скромны. Так, он появляется в первой главе, где дается якобы объективный портрет Воланда, противоречащий сводкам «разных учреждений», и в эпилоге, где рассказчик иронически зафиксирован как «пишущий эти правдивые строки» (5, 373).

В московской сюжетной линии наряду с ироническим легко вычленяется повествователь лирический. Его присутствие впервые обозначено в пятой главе, в лирическом пассаже, опровергающем пиратское прошлое директора ресторана Дома Грибоедова Арчибальда Арчибальдовича. Этот рассказчик максимально сближен с автором: во-первых, ему однажды (в описании сборища писателей в ресторане Дома Грибоедова) придано восклицание «О боги, боги мои, яду мне, яду!» (5, 61), которое с незначительными вариациями сопутствует в романе Понтию Пилату (5, 20, 25, 26) и мастеру (5, 279). Во-вторых, по всей видимости, именно ему принадлежит лирический зачин 32-й главы, отмеченный вариантом все того же восклицания.

Подобная парность продемонстрирована Булгаковым на стыке 18-й и 19-й глав, где усилена функция повествователя-«автора», завершающего первую и открывающего вторую часть своего произведения. При этом завершение 18-й главы следует отнести к рассказчику ироническому (вновь подчеркнута его «правдивость»), а начало 19-й главы, демонстрирующее элементы метрической прозы (вплоть до вкрапления хорея — «Кто сказал тебе, что нет на свете…» — 5, 209, и амфибрахия — «За мной, мой читатель, и только за мной» — 5, 210), характерно для его «лирического» двойника. Парность повествователей органично вписывается в авторский замысел. На всех уровнях романа сосуществуют разнонаправленные тенденции, причем читатель постоянно ощущает присутствие обеих, их обоюдное признание и взаимное опровержение. Двойственный характер любого компонента можно проследить и на множестве полных и частичных повторов, и на параллелизме изображения Ершалаима и Москвы. Двойственность присутствует в подчеркнутом сходстве персонажей, в наличии обязательного смехового соответствия или травестии у любого трагического события (так, отрывание головы конферансье в Варьете составляет параллель отрезанной голове Берлиоза, романтическая первая встреча мастера и Маргариты рифмуется со сценой встречи Низы и Иуды в Ершалаиме и т. п.). Дуализм, означающий у Булгакова отсутствие единственно верной точки зрения, подводит исследователя (Б. Гаспарова) к закономерному выводу о выстраивании МиМ как незавершенного, открытого текста.

Дважды сгорающий на протяжении повествования роман мастера тем не менее явлен читателю в своей новой целостности, которую он обрел только в трансцендентальном мире. До момента преодоления главными героями границы жизни и смерти роман не был завершен. Открытый конец оставлен и в МиМ — возможно, поэтому в вещем сне Иван Бездомный видит героев в движении.

Обращение к евангельской мифологии диктовало использование в ершалаимском сюжете имен, известных из новозаветных текстов (Понтий Пилат, первосвященник Кайфа, Иуда, Тиберий и т. д.; в ряде случаев их фонетический строй видоизменен: Левий Матвей, Вар-равван, Иешуа Га-Ноцри), оставляя незначительное пространство для игры. Тем не менее Булгаков использует и эту возможность, создавая нескольких персонажей — Низу, Афрания, Марка Крысобоя, роль которых, вероятно, состоит в деканонизации истории Иешуа. Ограниченное количество персонажей во всех «древних главах» повышает удельный вес каждого из них и всего ершалаимского сюжета в целом. Действие здесь словно укрупняется, роли предельно ясны; не случайно исследователи, говоря о театральности МиМ, подразумевали, прежде всего, эту часть романа (Лакшин 1984, Нинов 1988).

Иная ситуация в московской сюжетной линии, густо населенной персонажами, что еще более усиливает мелочность и суетливость большинства из них. На всем протяжении работы над романом Булгаков уделял серьезное внимание именам московских персонажей. Известны многочисленные варианты имен Берлиоза, Ивана Бездомного, дяди Берлиоза, Лиходеева, Варенухи, Римского и др. Самым тщательным образом просеивались имена второстепенных и третьестепенных лиц — Босого, Могарыча, писателей, заседающих, обедающих и пляшущих в Доме Грибоедова. Заметим, что имена в романе не повторяются, за исключением Пелагеи Петровны — обитательницы коммунальной квартиры, чью перепалку с соседкой прекращает невидимая Маргарита, и Пелагеи Антоновны, жены Босого, а также дважды повторенных отчеств «Николаевич» и «Андреевич/Андреевна». Неизменными оставались немногие имена — Воланд (хотя в ранних редакциях у него были имя и отчество), Афраний, Коровьев-Фагот, Бегемот, Маргарита, Семплеяров, Гелла, Стравинский; слабо варьировались имена Аннушки (вариант — Пелагеюшка), Азазелло (Фиелло), барона фон Майгеля (фон Майзен).

В конструировании имен просматривается одна особенность: большинство из них — мотивированные, т. е. «говорящие», таким образом, введению персонажей в текст сопутствуют моментальные характеристики. Это легко проследить на примере персонажей, упомянутых лишь однажды, например, писателей в ресторане Дома Грибоедова, которым приданы пародийные или травестированные имена. Уже в ранних вариантах Булгаков намечает «имена пляшущих», которые вызывают однозначно негативные или комические ассоциации.

В вариантах МиМ нередко встречаются развернутые списки имен (в роман вошли только отдельные из них). Так, в первом варианте 3-й редакции под датой 13.VIII. <1934 год> записаны фамилии «Хнурдов, Сеяцкий, Лозовой, Босой, Пафнутьев, Богохульский, Маслицин, Бескудников» (562-7-1-11 об.). В окончательный текст из этого списка вошли самые яркие «негативные» фамилии — Босой, Богохульский и Бескудников, причем фамилия Богохульский почти сразу же присваивается персонажу, который в окончательном тексте обозначен не менее говорящей фамилией Могарыч, тогда как Богохульским будет назван один из пляшущих в Доме Грибоедова. Видимо, это изменение можно объяснить отказом от излишне прямолинейного решения. Параллель Иешуа (в подтексте Бог) — Иуда и мастер — Богохульский произвела бы эффект ненужного писателю обожествления главного героя. В то же время все писатели, члены МАССОЛИТа, изображены с откровенной антипатией, так что фамилия Богохульский занимает в их перечне вполне естественное место.

Имена, появляющиеся произвольно, вне связи с основным текстом, чрезвычайно характерны для булгаковской работы над романом. Так, во втором варианте 3-й редакции (июль 1936) в правом верхнем углу одной из страниц написаны две фамилии, которые автору так и не пригодились, — Бидонников и Гангренов. Первая из них, видимо, была отвергнута, потому, что напрямую ассоциировалась с Аннушкиным знаменитым бидоном.

Наряду с фамилиями, известными по окончательному тексту, встречаются и другие, не использованные писателем или использованные в ранних редакциях, такие как Мышьяк. Там же есть и списки «Материал для фамилий» и две колонки — «Имена» и «Женские имена для романа» (562-8-1-34 и 34 об.), откуда в МиМ вошло лишь одно имя второстепенного персонажа — Амвросий, а еще одно — Флавиан — было использовано в качестве имени одного из литераторов в «Записках покойника».

Поиски пригодных для романа фамилий выносились за пределы творческой лаборатории Булгакова и вовлекали в свою орбиту его домашних. В дневнике Е.С. Булгаковой описана игра в поиски фамилий с ее сыновьями: «М.А. искал фамилию, хотел заменить ту, которая не нравится. Искали: Каравай… Караваев… Пришел Сережка и сказал — „Каравун“. М.А. вписал. Вообще иногда М.А. объявляет мальчикам, что дает рубль за каждую хорошую фамилию. И они начинают судорожно предлагать всякие фамилии (вроде „Ленинграп“…)». (Дневник 1990:169).

В большинстве использованных фамилий активизирована внутренняя форма слова. Среди них можно выделить:

«агрессивные» — Подложная, Богохульский, Лиходеев, Загривов, Бенгальский, Куролесов, Пороховникова, Суховей;

«животные» и «растительные» — Павианов, Кандалупский, Глухарев, Поклевкина, Коровьев, Ласточкин, Коровкин, Коровин, Караваев;

«гастрономические» — (в этом контексте подтверждает свою автоматизировавшуюся внутреннюю форму и фамилия Грибоедов), Сладкий, Лапшенникова, Квасцов, Варенуха (по генезису, очевидно, прозвище), Соков, Ситник, Карпов, Ветчинкевич;

«отрицательные, негативные» — Бездомный, Босой, Непременова;

«ассоциативные», т. е. возникшие по ассоциации с реальной фамилией или каким-либо фактом биографии исторического лица, — Лаврович, Латунский, Двубратский.

Отдельный разряд составляют имена мифологические — Ариман, Вицлипуцли.

Особо представлены имена собственные, имеющие культурно-историческую мотивировку: композиторов ~ Римский, Берлиоз, Стравинский; писателей — Достоевский, Панаев, Шиллер, Скабический; других известных реальных личностей — Буре, Тацит; музыкантов — Штраус, Вьетан; философов — Кант, гостей на балу у сатаны (алхимиков, ученых, исторических деятелей).

Подбор имен в московской сюжетной линии обнаруживает одну явную тенденцию: среди них очень мало нейтральных, таких, например, как Николай Иванович или Иван Николаевич Понырев. Большинство (особенно наглядно это прослеживается в отчествах) «архаичные» — Настасья Лукинична, Антонида Порфирьевна, Клавдия Ильинична, Андрей Фокич, Ксения Никитишна, Милица Андреевна, Тимофей Кондратьевич, Никанор Иванович, Пелагея Антоновна и т. д. Противовес этим исконно русским именам собственным составляют подчеркнуто «иностранные»: Анна Францевна де Фужере, Сергей Герардович Дунчиль, Ида Геркулановна Ворс, Аркадий Аполлонович, Анна Ричардовна, Алоизий, Амвросий, Квант, Боба Кандалупский. Между тем между носителями этих контрастных имен не происходит никаких столкновений, они не противостоят друг другу, поэтому можно трактовать их сосуществование в романе как отражение многоликости и разнородности самой Москвы, где соприкасаются высокое и низкое, архаичное и злободневное, простонародное и иностранное.

КОНСТРУКТИВНЫЕ ПРИНЦИПЫ ОРГАНИЗАЦИИ ТЕКСТА

Одна из загадок МиМ связана с тем, что роман отзывается едва ли не на любые исследовательские гипотезы. В нем усматривали принципы философии и эстетики экзистенциализма, его вписывали в эстетику символизма и постсимволизма, его философскими источниками называли труды Канта, Вл. Соловьева, Кьеркегора, находили в нем компоненты разных религиозных доктрин — зороастризма, богомильства, манихейства, альбигойства и т. п.

В «закатном романе» Булгакова ярко явлен калейдоскопический принцип построения, или система зеркал, «бесконечное число раз отразившихся друг в друге», где «ни один образ не бывает окончательным — все перемигиваются, создавая чистую мнимость» (Ортега-и-Гассет 1991: 258). И тот и другой принцип архитектоники объяснимы эсхатологической моделью мира, положенной в основу всего творчества Булгакова. Он писатель разлома, катастрофы — его мир разрушился, распалась былая культура, и в новой действительности Булгаков выбрал роль собирателя осколков, из которых стремился составить некое целое.

Ему было в высшей степени присуще осознание особого значения культуры как начала, поддерживающего связь времен, преемственность поколений, постоянство шкалы нравственных ценностей. Сама необыкновенная популярность МиМ у исследователей во многом объяснима использованием в романе архетипических форм, имеющих многочисленные и разноплановые коннотации с проблематикой добра и зла, тайного и явного, личности профанной и посвященной. Здесь воспроизводятся мифы, укорененные в культуре, и создаются на их основе мифы авторские.

История создания романа (многолетняя работа Булгакова над МиМ, большое количество редакций романа и в то же время отсутствие канонического текста) обусловила возникновение качественно нового произведения вследствие глубоких, необратимых изменений авторского замысла, распространившихся на все уровни текста. При огромном количестве художественных, идеологических, философских, историко-религиозных и т. п. кодов, использованных в МиМ, на их перекрестье конструируется текст, который работает по определенным законам, обусловленным самим подходом писателя к традиции.

Способ взаимодействия Булгакова с тем, что было сделано в литературе (и культуре) до него, позволяет выявить алгоритм его работы над романом: воспринимая любую традицию (образ, мотив, ситуацию) как систему определенных знаков, он помещает ее в единое смысловое поле своего произведения. Традиционно, если, например, мотив вводится в текст в устоявшемся в истории культуры виде, он затем осложняется, обнаруживая разного рода сцепления с прочими компонентами текста. У Булгакова иначе: важнейшую функцию выполняет установка на двойственность. Традиция вводится в роман в своем обычном облике, но затем неизменно опровергается, переосмысливается, нагружается новыми значениями и в таком, новом, виде обнаруживает сложные сочетания и взаимодействия с другими использованными писателем ходами и приемами. Она одновременно актуализируется и обновляется, таким образом Булгаков заставляет в МиМ мерцать весь комплекс культурных и эстетических кодов.

Об этой особенности обращения с традицией в МиМ можно говорить как об игре с культурным наследием, причем игровой принцип проведен писателем на всех уровнях текста и заявлен как тотальный. В отличие от большинства литературных произведений, где игра являет себя как изначальное свойство любого творчества, в МиМ она всячески подчеркивается, ее материальные признаки оставлены на поверхности текста, что свидетельствует о намеренности, то есть о замысле автора положить в основу романа игровой принцип. В самом общем виде механизм обращения Булгакова с компонентами текста можно изобразить следующим образом:

архетип, миф, мифологема, символ, знак культуры вводятся в роман в устоявшемся в истории культуры виде;

затем происходит актуализация архетипа и т. п. — архетип и пр. осложняется, обнаруживая различные способы сочетания с другими компонентами, зачастую также укорененными в традиции);

одновременно он деавтоматизируется и другими способами:

Принцип действия этого механизма можно продемонстрировать на нескольких разноуровневых примерах. Так, на уровне символики чисел вводится мотив награды Маргариты за ночь, проведенную в роли хозяйки бала Воланда. За это обещано исполнение одного желания героини, заранее оговоренного в беседе с Азазелло. Договор нарушает неожиданная просьба героини смилостивиться над Фридой. Тем не менее сочетание одна ночь — одно желание актуализируется, так как Воланд якобы предоставляет помилование Фриды Маргарите, а сам исполняет ее изначально оговоренное желание — извлекает из клиники мастера. Игра «на опровержение» заключена в двойном желании героини, а «подсветка» дает автору возможность, малозаметным образом изменив условие, остаться в рамках наиболее частотного в МиМ числа «три» (Маргарита, кроме того, еще просит Воланда вернуть их с мастером в подвальчик). Сниженным же вариантом становится высказанное даже не Маргаритой, а домработницей Наташей желание остаться ведьмой в потустороннем мире (Маргарита всего лишь взглядывает на Воланда — и желание исполнено).

Действие этого алгоритма можно проследить также на уровне прототипов, мифологемы двоемирия, мотива отрезанной головы и т. д. Аналогично вводится в роман композиционный прием «текст в тексте», то есть роман, написанный мастером. Три его части происходят из трех разных источников (рассказ Воланда, сон Ивана Бездомного в клинике, рукопись мастера). Роман мастера обретает статус непреложной истины вслед за его восклицанием: «О, как я угадал!» и после признания «первым читателем» («Ваш роман прочитали» /5, 369/, — говорит ему Воланд, имея в виду Иешуа). Таким образом здесь утверждается первичность интуитивного познания, истины, полученной нерациональным путем (угадыванием).

Повторяя мысль о собирании Булгаковым осколков старого мира, можно сказать то же и о его герое. Мастер, подбирая несколько осколков, верно складывает их друг с другом, отсюда приданный ему высокий статус хранителя истины. В одной из редакций Воланд особым образом характеризует мастеру Иешуа: «Ешуа, которого ты сочинил» (562-7-3-3 об.). Позже Булгаков отходит от этого решения, но в последнем варианте именно мастер, и только он может завершить роман в инобытии.

«Опровержением» здесь становится предложение Воланда закончить роман «одним словом» — по сути, это означает, что мастер ошибался, считая свой роман завершенным текстом, поскольку, с точки зрения высшей справедливости, в нем недоставало решения сразу двух судеб: судьбы Пилата после отбытия наказания и судьбы мастера, который должен научиться милосердию и прощению. И, наконец, сниженным вариантом романа мастера становится бессчетное повторение одних и тех же его фрагментов в ежегодном наркотическом сне Ивана Бездомного, помещенном в эпилог МиМ.

На естественно возникающий при чтении романа вопрос о причине выбора игры как соединительной ткани текста МиМ можно ответить следующим образом. Тотальный игровой принцип смыкается у Булгакова с принципом не менее важным, заслуживающим более подробного описания: игра «на опровержение» задает универсальный для романа принцип двойственности.

Он также проведен на всех уровнях текста. На композиционном (роман в романе, или «текст в тексте»); в виде двоемирия (реальный и трансцендентальный миры); в существовании двух пространственных и временных миров (Москва и Ершалаим); в проблеме авторства (мастер как автор ершалаимского текста и повествователь/повествователи в московской сюжетной линии); на уровне мотивном и более мелких компонентов текста, вплоть до фонологического.

Двойственность подпадает под действие игрового принципа, однако, лишь частично. Уравнивание «реального» и «творческого» миров порождает немало вопросов об истинности того или иного решения судьбы героя, ситуации, мотива. Но еще большее значение обретает авторское решение уравнять два ключевых начала собственной космогонии: Иешуа с его локусом света и Воланда, традиционного Князя тьмы, пребывающего в бездне, Эта двойственность появилась у Булгакова далеко не сразу: например, фраза Воланда о полученном приказе/поручении увезти героя, существующая в нескольких редакциях, в окончательном тексте передана Левию Матвею, который от лица Иешуа просит об этом сатану.

Двойственность — основополагающий конструктивный признак организации МиМ. Происходит своего рода экспансия действия этого принципа во все возникающие в связи с романом вопросы и непроясненные компоненты текста. Так, утрачивает принципиальное значение проблема завершенности романа, о которой не перестают спорить литературоведы, — ведь однозначного решения нет ни у одной его составляющей. Не завершена судьба Ивана Бездомного (автор оставляет его в безвыходном круге), нет уверенности в финале судеб главных героев: в конце 32-й главы они направляются к вечному приюту, однако в эпилоге, в последнем вещем сне Ивана Бездомного мастер и Маргарита продолжают движение теперь уже по лунному лучу, очевидно, в локус Иешуа. Но и это истолкование финала может быть оспорено напоминанием о неестественной, наркотической природе сна Бездомного.

В поле действия этого принципа оказывается, например, и загадка двойной смерти главных героев. Они умирают вместе в подвальчике, от отравленного вина, и порознь, с разными мотивировками: Маргарита — от сердечного приступа у себя в особняке, мастер — в палате психиатрической клиники. Однако позже сообщается, что оба они исчезли, были похищены Воландом и его «шайкой». Вопрос о том, обусловлена ли сюжетная непроясненность авторским решением или «несостыковкой» правки романа в последние месяцы его жизни, безрезультатно дискутировался в исследовательских работах, однако принцип двойственности, задающий в МиМ сильную инерцию, вполне допускает отсутствие однозначного ответа и в этом случае.

Более того, даже отступления от авторской воли не выглядят резким диссонансом, демонстрируя на фоне действия интересующих нас конструктивных принципов организации текста всего лишь другой, также возможный вариант.

Два названных принципа — тотальная игра и двойственность любого авторского хода — наиболее значимы для понимания МиМ. Булгаков тем самым подчеркивает отсутствие единственного, неопровержимого решения; провозглашая возможность выбора, необходимость произвольности, иного восприятия, двух разных систем убеждения.

В какой бы романной плоскости мы ни рассматривали действие этих принципов, они неизменно порождают эффект вариативности:

— в плане идеологическом такая авторская позиция может быть истолкована как отрицание единомыслия в пользу инакомыслия (или плюрализма) мышления;

— в плане религиозных убеждений — как право личности на веру, не обязательно совпадающую с догматами церкви;

— в плане философском в центр выдвигается собственно авторская картина мира, особый булгаковский космос с продуманным иерархическим взаимоположением частей в рамках оппозиции земная жизнь — инобытие, смерть — бессмертие, причем обоим полюсам сопутствует система сложно взаимодействующих символов.

Реализованные в МиМ повсеместно, эти принципы организации текста обнаруживают тождественность смысловому комплексу «свободы личности», который подразумевает возможность выбора в любой ситуации как осуществление этой свободы.

«ФАНТОМНЫЕ» ПЛАСТЫ В ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Признание МиМ романом-загадкой стало общим местом: «Булгаковский роман неоднократно даже опытными и высококвалифицированными читателями признавался и запутанным, и развлекательным, предлагающим столько ключей к пониманию, что неизбежно обречена любая интенция распутать его значение» (Вагга1 1987: 2). Однако, отдавая должное исследовательской интуиции и изобретательности и давно воспринимая роман как генератор идей и интерпретаций, нельзя не отметить один любопытный факт: часть загадок романа создана самим исследователями. Одни не смогли или не захотели проверить свои концепции «медленным чтением», другие увлеклись «красивой» гипотезой и вступили В противоречие с текстом, а некоторые ко времени написания своих работ просто не располагали ранними редакциями романа.

Некоторые из этих аберраций вошли в обиход булгаковедения, другие были заложены в качестве краеугольных камней в основу концепций отдельных образов или даже идейной структуры романа. Поэтому представляется важным освободиться от излишних напластований в и без того сложном и многоплановом булгаковском тексте. Самой своей незавершенностью МиМ провоцирует создание подобных построений, хотя вполне вероятно, что существовала авторская установка на опровержение любого однозначного разрешения ситуации, философской или экзистенциальной проблемы, любого возникающего в ходе повествования единственного ответа на любой поставленный в романе вопрос.

Наиболее простой для понимания «фантомный» пласт связан с элементарным нежеланием исследователя оживить память, проверить цитату, название и т. д. Так, Л.Д. Уикс (L. Weeks) утверждает, что Гелла «через весь роман проходит обнаженной», тогда как в сцене в Варьете (парижский магазин) она появляется в «вечернем черном туалете» (5, 124). А. Баррат считает, что мастер возвращается в лечебницу, чтобы побудить Ивана написать продолжение романа (Barrat 1987: 311), между тем в романе мастер говорит, что хочет попрощаться с единственным человеком, с которым говорил в последнее время.

На этой основе нередко возникают новые, «сенсационные» концепции, как, например, суждение А. Баркова о фигуре М. Горького как о прототипе образа мастера. Свой вывод исследователь основывает на нескольких утверждениях, которые нуждаются в более строгой аргументации. В качестве примера можно привести заключение о временном промежутке, изображенном в романе. По Баркову, его «верхний допустимый предел — 1936 год», что доказывается белыми червонцами, падающими из-под купола Варьете, — они имели «хождение до 1 января 1937 года» (Новые 2002: 8). Понятно, почему Баркову нужен именно 1936 год как крайний срок действия МиМ — именно в этом году умер Горький, и, если исходить из предлагаемой концепции, после смерти Горького уже никакого действия в романе быть не могло. Однако налицо явный просчет исследователя: например, архитекторский съезд, у которого директор писательского ресторана «оторвал» «балычок», или первый съезд архитекторов, состоялся 16–26 июня 1937 года, а значит, определенный Барковым «верхний допустимый предел» времени концептуально не состоятелен.

Некоторые неточности серьезно искажают смысл той или иной сюжетной линии, сцены, решения образа. Так, исследователи усматривают параллель между мастером и Иешуа в том, что оба они «лишены вещей» (Вайль, Генис 1986: 364). Этому, однако, противоречит описание подвальчика, в котором живет протагонист романа, — в нем особое внимание уделено вещной ипостаси наконец-то обретенного дома, которая воспроизводится с необычным для булгаковских текстов обилием уменьшительных суффиксов: «Совершенно отдельная квартирка, и еще передняя <…> маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. <…> Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате <…> так вот — диван, а напротив другой диван, а между ними столик…» (5, 135–136). С таким тщанием может описывать свое жилье только тот, кто долго оставался бездомным. К тому же даже в условиях психиатрической клиники мастер любовно сохраняет вещь — шапочку с вышитой буквой «М».

Безусловно фантомная природа проявляется в назывании некоторых прототипов, причем ряд безосновательных решений оскорбляет память людей, окружавших писателя. Так, Б. Соколов без всяких оснований назвал С. Ермолинского прототипом Алоизия Могарыча. Согласно его аргументации, этот персонаж, «как вспоминает мастер, сразу же не понравился его первой жене» (Соколов 1991: 164). Утверждение это не выдерживает критики, а возникло оно из стремления соотнести свои выводы с биографией Булгакова: Соколову известно, что Ермолинского недолюбливала вторая жена Булгакова, Л.Е. Белозерская-Булгакова. Однако в романе речь идет'все же не о Булгакове, а о его герое, и там первая, абсолютно забытая мастером жена просто не могла быть знакома с Алоизием, который появился уже в «подвальный» период жизни героя с его тайной женой Маргаритой.

Одна из самых распространенных «фантомных» концепций связана с образом Афрания. Здесь сыграла свою роль, во-первых, определенная загадочность персонажа, а во-вторых, высказанное Б. Гаспаровым предположение, что в его облике, находясь там инкогнито, пребывал в Ершалаиме Воланд. Дополнительный смысл фигура Афрания обретала и в результате проекции на нее представлений о всесилии тайной полиции (ГПУ или НКВД) в современном автору Советском Союзе. Афранию приписывается и демоническая природа — он якобы лжет, когда рассказывает Пилату о ходе казни (см.: Звезданов 1993, ВаггаГ 1987: 215).

Р. Поуп вообще определяет Афрания как тайного последователя Иешуа, опираясь на весьма сомнительные детали. Трехногий табурет, на котором начальник тайной полиции сидит во время казни, исследователь склонен интерпретировать как «аллюзию Троицы». Однако далее в романе, как это часто бывает у Булгакова, возникает частичный повтор ситуации, придающий названной детали амбивалентный характер и опровергающий предположение исследователя. «Рифмой» к Афранию на табурете с прутиком в руке в сцене казни выступает Воланд, сидящий на табурете перед воткнутой вертикально шпагой на крыше московского здания незадолго до смерти мастера. Далее, то, что Афраний касается столба с крестом Иешуа белой рукой, трактуется как «деталь, только в христианской традиции означавшая чистоту» (Роре 1977: 11). Однако Афраний касается не столба, на котором повешен Иешуа, а его ступни, дабы удостовериться в смерти казнимого. Жест этот имеет вполне реалистическую и даже бытовую трактовку, перевести его в символический ряд, как это делает Р. Поуп, можно только без учета эффекта смежности, поскольку далее следует фраза «То же повторилось у двух других столбов» (5,177). Будь исследователь прав, пришлось бы говорить о причастности к христианству и чистоте двух казненных вместе с Иешуа разбойников.

Позже Р. Поуп сам опровергает свою концепцию, заявляя, что не может тайный последователь спокойно сидеть во время казни своего духовного наставника, — и предлагает вывод о прямой аналогии между секретной службой Ершалаима и сталинской тайной полицией, которую подразумевал Булгаков, «не имея возможности высказаться прямо» (Pope 1977: 22). Этот вывод, однако, сводит смысл сцены и образ Афрания всего лишь к аллегории, тогда как в действительности роль ГПУ-НКВД в московском сюжете МиМ многозначна и, как уже сказано выше, можно говорить о своеобразном «эзотерическом» подтексте в изображении Булгаковым этого явления.

Одна из ключевых сцен романа — допрос Иешуа — многократно интерпретировалась булгаковедами. Именно здесь Булгаков ставит и дает решение одной из важнейших проблем в его творчестве и жизни: проблемы соотношения силы и слабости. Здесь также встречаются ошибки в интерпретации, в частности из-за несовершенного владения русским языком. Так, Б. Бити и П. Пауэлл считают, что английский переводчик романа М. Гленни ошибся в объяснении фразы Иешуа: «Ну вот, все и кончилось, <…> и я чрезвычайно этому рад» (5, 26). Гленни истолковал эту фразу так: «Иешуа приветствует факт, что головная боль у Понтия Пилата прошла, но русская фразеология не допускает такой интерпретации» (Beatie, Powell 1976: 235). Не говоря уже об отсутствии в приведенной фразе фразеологических единиц, можно отметить два других обстоятельства, без сомнения подтверждающих, что булгаковский герой говорит о физическом состоянии Пилата. Это, во-первых, фраза Иешуа, предшествующая приведенной: «Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет» (5, 26). Названные фразы разделяют описание происходящего с Пилатом: он видит, как луч солнца подбирается к Иешуа, и сразу вслед за тем «прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом бритом лице его выразился ужас» (5, 26). Этот ужас можно интерпретировать только как реакцию прокуратора на немедленно сбывшееся предсказание арестованного. Второе доказательство можно почерпнуть из сравнения решений этого эпизода в разных редакциях романа. Еще в варианте 1928–1929 гг. Иешуа гораздо лучше знает свое, по крайней мере, отдаленное будущее и объявляет, что его правота выяснится через тысячу девятьсот лет. Здесь он знает и то, что для Пилата это судьбоносный день: «Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть» (Булгаков 1992: 217). Во всех подробностях ему известна и судьба Иуды. То же знание сохраняется в последующих редакциях, причем мотив решающего для Пилата дня даже усилен: «Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет». Иешуа даже намекает, что великое несчастье принесет Пилату именно принятие решения. И только в окончательном тексте Иешуа предчувствует надвигающуюся грозу и несчастье Иуды, но полностью лишен знания о сегодняшнем своем дне и зависимости своей жизни от решения Пилата. Это означает, что Булгаков, поставивший своей целью изображение «слабого», «незнающего» Иешуа как воплощение единственной непреклонной силы, не мог вложить ему в уста провидческую фразу «Ну вот, все и кончилось» как предсказание собственной смерти (именно это она и означает, по мнению Бити и Пауэлла). Сцена допроса строится на игре контрастами. С одной стороны, физическая слабость, страх смерти (только в окончательном варианте), боль, с другой — правдивость, прямодушие, за которыми стоит знание истины. Прозрачна и мотивировка незнания собеседником Пилата собственной судьбы. Знающий Иешуа серьезно изменил бы трактовку образа и апокрифический характер романа мастера, сблизив его с каноническими Евангелиями, что явно противоречило замыслу Булгакова.

Столь же принципиально неприемлемой представляется концепция В. Лосева, относящаяся к фразе Воланда якобы «из последней редакции» романа: «У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!» К сожалению, исследователем не дана отсылка — откуда конкретно взят этот фрагмент текста. Ясно, что он относится к сцене на Воробьевых горах, когда Воланда и его свиту атакует звено самолетов. По В. Лосеву, «эта загадочная реплика <…> видимо, относилась к правителю той страны, которую он [Воланд] покидал» (Лосев 2000:494). Однако никаких доказательств того, что за штурвалом самолета в романе Булгакова сидит Сталин, комментатор не предоставляет.

Эти некоторые «фантомные» решения приведены здесь не столько с целью их опровержения, сколько для того, чтобы показать, каким путем невнимательность, непонимание, выстраивание ложной, противоречащей тексту гипотезы порождает все новые и новые «загадки» романа. Именно этот аспект отличает МиМ от множества других произведений — текст изобилует разного рода недомолвками, провоцирует читателя (и исследователя) на достраивание, содержит двойственные решения. Он необыкновенно отзывчив на различные литературоведческие версии, и это обстоятельство, обогащая наше восприятие романа, оборачивается в то же время определенной опасностью исследовательского произвола, как сознательного, так и невольного.