Роман, написанный иглой

И РАСТАЯЛА, КАК СНЕГУРОЧКА!.

Колонна новобранцев пылила по большаку. Шли неловко, то и дело сбиваясь с ноги. Хмурый капитан, перехваченный скрипучей портупеей, — начальствующий над командой — ни во что не вмешивался. Он был опытным воином. Что толку надрываться, когда перед тобой не вымуштрованные бойцы, а сборище абсолютно штатских парией.

Всему своё время. Вот пройдут парни курс молодого бойца — тогда другое дело. Всё будет по уставу. А сейчас пускай себе шагают, как могут. Хоть ползком. Главное, чтобы до вокзала дошагали в целости и сохранности.

Потому и помалкивал капитал. Изредка он кривился, словно у пего болели зубы. Но зубы тут ни при чём. Ветеран Халхин-Гола и финской войны поглядывал на разношёрстную компанию не вполне трезвых новобранцев и страдал. Ну и видик! Кто в куцем пиджачишке и с котомкой за спиною, кто с фанерным чемоданчиком на плече. Даже в полосатых узбекских халатах кое-кто собрался на войну. Хоть и притомились ребята — километров десять по жаре отгрохали! — а всё меж собой тары да тара. В строю, называется. Жареный петух вас в одно место не клевал…

Капитан не сердился на «желторотых» (так он в душе называл новобранцев, хотя были среди них и сорокалетние дяди), напротив, он даже сочувствовал им. Он был не только профессиональным военным. Он был ещё и философом. И довольно оригинальным: свои концепции он успешно подводил под ясные, как день, положения уставов.

Вот и сейчас, поразмыслив о превратностях судьбы («Эх, парнишки! Что-то вас ожидает? У кого грудь в крестах, у кого — голова в кустах!»), капитан сделал полезный вывод — главное, чтобы «желторотые» с малой лопатой подружились. Тогда — порядок.

В который раз поморщившись, капитан вдруг приметил паренька лет двадцати, в белом кителе, в сереньких, в полоску, брюках. Новобранец изнемогал под тяжестью заплечного мешка. Намётанный глаз командира сразу же определил, что паренёк этот из интеллигентов, физически ему далеко до знаменитого штангиста Куценко, а в вещмешке у него всякие ненужные лакомства — ненужные, потому что бойцу не пристало быть лакомкой. Это — во-первых. Во-вторых, лакомства мигом слопают другие бойцы, отправившиеся в поход без разносолов в «сидоре». Так что напрасно парнишка старается. А вообще-то парнишка ничего себе. Волосы, стриженные под машинку, чёрные, блестящие, с сизым отливом, лицо как у курортника — бронзовый загар; глаза тёмно-карие, умные глава. Только вот уши торчат. Да они у всех новобранцев торчат: стриженый человек — ушастый… Приятный призывничок. Таких парнишек обычно в командирские училища направляют.

«Эх, друг! Суждено ли тебе дошагать до Победы? — мысленно вздохнул капитан и мысленно же посоветовал: — Станешь толковым бойцом, тогда, может, и дошагаешь».

По странному совпадению, об этом же думал и кареглазый парень. Очень, очень ему хотелось стать опытным я храбрым воякой, бравым, выносливым красноармейцем. Он только страшился, что не выйдет у него ничего. Проклятая котомка! Бросить её, что ли? Нельзя. Ребята засмеют. И потом… Мама старалась, жарила, пекла, а ты — бросить!

Паренёк любил думать, размышлять, И сейчас, вспомнив о матеря, загрустил. Он лаже оглянулся. Зачем — сам не знал. Просто мама совсем недалеко, если бегом, то через час… Нет, очень далеко. Сколько недель, месяцев понадобится шагать, прежде чем увидишь её? Да и увидишь ли!

Он сбился с ноги, подскочил козлом, стараясь приноровиться к шагу идущего впереди, но в это время задолбил вразнобой ногами весь передний ряд. Парень досадливо дёрнул рукой. И тут вдруг, в самой что ни есть, казалось бы, неподходящей обстановке, в душе его запело одно-единственное слово — «Мухаббат… Мухаббат. Мухаббат!»

Парню сделалось до того горько, что слёзы навернулись на глаза. Он смахнул их вместе с потом. «Мухаббат, Мухаббат!» Доведётся ли увидеть её? Удивительное имя — Мухаббат. Мухаббат — это любовь!

— Ры-ё-тта-а! — раздался вдруг пронзительный голос, восторженный возглас владыки, упивающегося своим могуществом. — Левой!.. Левой. Ать-два. Не тянуть ногу! Взять ногу! Ать-два… Хать-два-а…

Парень встрепенулся, «взял ногу», да и вся колонна вскинулась, подчиняясь неистовой, требовательной команде, мерно забухали ботинки, сапоги, кавуши: «Тух-тух- тух…»

— Хать-два! Хать-два… — торжествовал пронзительный голос.

Новобранцы словно проснулись. Они с удивлением заметили, что давно уже остались позади хлопковые поля, обсаженные ёжистым тутовником, и шагают они не по большаку, а по асфальтовому шоссе, вползающему в пригород Ташкента.

И тут все почувствовали себя солдатами, этакими вояками, прошедшими огни и воды. Колонна выровнялась, вошла в Ташкент. Всё тот же неистовый голос скомандовал:

— Пе-э-эсню!

«Ну, уж! — подумал капитан. — Чего захотел. И того довольно, что идти стали по-человечески». Подумал и… изумился. Родилась песня. Робкий тенорок затянул:

Провожаемые восторженными, жалостливыми, затуманенными слезами надежды взглядами прохожих, новобранцы шагали лихо, с присвистом. «Ай да сержант! — удовлетворённо подумал начальник команды. — Вовремя уловил ситуацию. Психолог».

А «психолог» — белобрысый парень с малиновым» треугольничками в петлицах, в франтоватой гимнастёрке (едва ли на ладонь длиннее пояса!) — самозабвенно печатал шаг впереди колонны. Раньше он шёл замыкающим, внимательно следя за тем, чтоб не отстал никто. В сущности он был таким же «желторотым», как и новобранцы. Пороху не нюхал. Но это — прирождённый воин. Ничто не смущало его. Даже вчерашнее вечернее сообщение Совинформбюро об оставлении нашими войсками Севастополя. Всем видом своим сержант выражал готовность действовать: колоть штыком, крутить прикладом, копать окопы, пилить дрова, драить сапоги…

Капитан сошёл на тротуар, как бы показывая этим, что целиком и полностью доверяет команду новобранцев сержанту. Колонна прошагала мимо текстильного комбината, свернула на длинную извилистую улицу и с грозной песней «Вставай, страна огромная!» появилась, наконец, на привокзальной площади. Тут её встретил небритый майор. Встретил как родную — засуетился, замахал руками, захлёбываясь, сказал что-то капитану, тот — сержанту. Белобрысый возопил:

— Ро-о-ё-ота!.. Правое плечо вперёд, шагом… аршшш! — и повёл её на воинскую платформу.

Неподалёку от водокачки бравый сержант скомандовал: «Стой! Ать-два. Напра-а-во!» — кинулся к капитану. Тот махнул рукой: мол, командуй без меня, а отправился оформлять документы. Сержант напыжился, побагровел, словно его схватили за горло.

— Смиррр-па-а-а! — гаркнул сержант и вздрогнул, будто испугался собственного голоса. Вздрогнули и новобранцы, подтянулись, задерживая в груди дыхание, — белобрысый их прямо-таки загипнотизировал. — Вольно! — скомандовал вдруг сержант воркующим, сытым голоском.

«Ну и глотка, — с удивлением подумал парень в полосатых брюках. — Труба, а не глотка. Настоящий карнай!»

Сержант вдруг заговорил человеческим голосом:

— Товарищи мобилизованные! Воинский эшелон пока не подан. Так что время у вас есть. Можете па прощанье потолковать кому с кем надо. Если у кого жёны-невесты… — сержант почему-то застеснялся, покраснел и мгновенно, потеряв воинский лоск, превратился в обыкновенного мальчишку. — Короче говоря… Далеко не расходиться, — он снова напыжился, набряк и, логике вопреки, но согласно Строевому уставу, скомандовал:

— Ррразайди-ись!

На воинской платформе стоял неумолчный гомон. Мобилизованные — безусые юнцы и солидные отцы семейств, — сбившись в группки, обнимали родных и товарищей, украдкой пили «Московскую», пели неестественно громкими голосами, плясали. Провожавшие их женщины деревянно улыбались и лили тихие слёзы.

Парень в кителе, выйдя из строя, не знал, куда податься. Его близкие остались в кишлаке, ташкентские приятели не знают о том, что он здесь. Парень подошёл к сержанту. Просто так, посмотреть. Сержант глянул на него светлыми задиристыми глазами. Вне службы он, видать, был золотой человек.

— Ты чего это так вырядился?

— А? — не понял парень.

— А!.. Ворона-кума. Говорю, вырядился зачем так? Сверху китель-сталинка, а внизу — буржуйские штаны в полосочку.

Грянул оглушительный хохот. Новобранцы рады посмеяться, а тут такой замечательный повод. Сержант, однако, сообразил: хоть и здорово он поддел «интеллигента», а всё же не совсем. Сочетание больно сомнительное. Слов сочетание. Как бы от начальства не нагорело. Он вновь обрёл важный, недоступный вид.

— Ладно. Посмеялись и довольно. Занимайтесь своими делами.

Парень в «сталинке» побрёл прочь, уши его пылал». Опершись о фонарный столб, он глядел на площадь. Она плавала в розоватом тумане. Но вот туман стал рассеиваться, и парень окаменел: со скрежетом подлетел грузовой «газик», из его запылённой кабины выпрыгнула девушка в зелёном платье, остановилась в растерянности, не зная, куда идти…

Он отвалился от фонарного столба, протянул руки вперёд, беззвучно зашевелил губами, на негнущихся ногах побежал. Она увидела, охнула и тоже побежала. И вдруг они остановились, не зная, что сказать друг другу. Девушка, плача и смеясь, произнесла:

— Вот и я, Рустамджан.

— Мухаббат… Мухаббат! Как же это, откуда?

— Села на попутную машину и…

— Мухаббат! — всё повторял и повторял Рустам. Он как-то совсем отчётливо сознавал, что, произнося имя девушки, говорит и о своей любви. Мухаббат — это любовь.

Он смотрел и не мог наглядеться. Глаза — чёрные миндалины, мягкие черты лица, тронутого солнцем; брови вразлёт, густые ресницы поседели от дорожной пыли.

— Как же так? Мы попрощались…

Парень заметил, что Мухаббат в туфлях на высоких каблуках. Ой-бо! Да ведь она не случайно здесь. Эти туфли, должно быть, специально взяла на полевой стан и с хлопкового ноля — прямиком сюда. Хотела сделать сюрприз. О Мухаббат!

Тут только он обнаружил, что в руках девушки — букет полевых цветов. Родная!

— Рустам-ака, не сердитесь на меня.

— Сердитесь! Да я готов на руках тебя носить, Мухаббат. Вслух же ом сказал, теребя в руках невесть откуда взявшийся носовой платок:

— Сердиться? Вы… — Рустам побледнел от переполнявших его чувств и тихо добавил: — Соловейчик мой прилетел.

Она расцвела в улыбке, потупилась.

И лишь сейчас они приблизились друг к другу, взялись за руки. Букет полевых цветов разделял их. От него исходил щемящий запах простора, приволья.

Новобранцы, провожающие поглядывали на эту пару с нежностью и сочувствием. Даже бравый сержант, которого не очень-то смутило падение Севастополя, совсем гражданским жестом сдвинул на глаза пилотку и вздохнул

— Соловейчик, — тихо повторил Рустам.

Сержант удивился. С ним на курсах младшего командирского состава учился один шустрый малый по фамилии Соловейчик. Тоже мне, выдумал нежное имечко для любимой! Они, правда, влюблённые — народ чумовой. Ещё и не такое придумают, рыбками-птичками величают друг дружку.

Не знал сержант, что Соловейчиком ласково называют Мухаббат в колхозе и стар и млад. За звонкий её голос, за ласковый характер. Именно — Соловейчиком. Не соловушкой. не соловьём, а Соловейчиком. Причём по-русски. Так уж прижилось. Не совсем грамотно, может быть, с точки зрения знатоков русского языка, зато от души.

И ещё подивился сержант тому, что парень с девушкой говорят друг другу «вы». Это удивляло и самих влюблённых, особенно — Мухаббат. То, что она говорит ему «вы», — понятно. С древнейших времён повелось, чтобы узбекская женщина говорила мужчине «вы» — знакомому ли, постороннему, брату, мужу — всё едино. Но почему Рустамджан обращается к ней на «вы»? Два года встречаются! Весь колхоз с нетерпением ожидал, — когда же, наконец, свадьба. Один лишь старый Максум — дядя Мухаббат — не сочувствовал этой чудесной паре. Даже препятствовал; в прошлом году умудрился расстроить свадьбу: мол, ещё молода Мухаббат.

Отчего же они до сих пор на «вы» — от избытка нежности, что ли?

Рустам перехватил поудобней букет.

— Спасибо, Соловейчик. Только не надо плакать, — он взял Мухаббат осторожно за локоть и отвёл к скамейке. — Ну, ну же… улыбнитесь. Я хочу запомнить вас весёлой, улыбающейся.

Мухаббат вымучила улыбку и смахнула с лица слезинки.

— Вот так, умница. Хорошо.

Девушка вдруг закрыла лицо руками. Плечи её затряслись от беззвучных рыданий. Рустам растерялся, стал утешать Соловейчика, и как-то само собою вышло, что голова Мухаббат очутилась на его плече. Соловейчик лепетала не разобрать чего. Горевала. Парень, сам чуть не плача, бормотал:

— Ну же… Не надо. Вот я вернусь, и мы поженимся,

— Зачем мы раньше не поженились?!

Об этом Рустам мог говорить часами. Ещё бы! Ему не знать — почему? Дядя не позволил, Максум-бобо! Парень надеялся, что хоть перед отъездом в армию получит согласие грозного дяди. Куда там! Затряс Максум своей козлиной бородой, скособочился от гнева: «Зря по пятам моей племянницы не ходи, сапоги стопчешь. В загс ему захотелось!.. Фиолетовую печать в паспорт. Да ещё накануне армейщины! Новая мода — вдов штамповать в загсе. А ну, проваливай, учитель. Навострился там, в городе. Иди лучше своих сопляков учи. Дважды два — четыре!»

И чего старик на него, Рустама, взъелся? Ну — учитель. Окончил учительские курсы, заочно учатся в пединституте. Что тут плохого? Просто облюбовал старик другого жениха для племянницы. И добро бы стоющего, а то так — прощелыгу.

Парень осторожно, словно невиданный хрусталь какой, погладил девушку по плечу.

— Не надо… Всё будет хорошо.

Она подняла на него глаза.

— Да, хорошо, — и тут же словно прочитала его мысли: — А на дядю не надо обижаться. Он человек старый. Не то что замуж — до сих пор ворчит, что я без паранджи хожу. — Она не выдержала, рассмеялась. И Рустам рассмеялся. Выдумает же старик Максум!

— Не сердитесь на него, Рустам-ака. Всё-таки он мой дядя. А во мне можете быть уверены. Буду ждать до победного дня. И ещё дольше. Хоть всю жизнь.

— Я вернусь, обязательно, непременно вернусь, Мухаббат, родная моя, честное слово! — заторопился Рустам и мучительно покраснел, понимая, что говорит по-мальчишески, глуповато даже. Ну, где у него гарантия обязательно и непременно вернуться с войны? На войне убивают. Сотни, тысячи таких, как он, ежедневно уходят из жизни.

Рустам помолчал, заговорил по-другому, — напрямик, жестоко.

— Обязательно вернусь — это я слишком. Да, могу и не вернуться. Но не хочу в это верить. Ждите меня, Мухаббат. Горе нынче вошло почти в каждый дом. Врага надо бить! Пока он бьют нас. А надо — его, его! Это мой долг — воевать.

— Я понимаю… Тяжело расставаться. Но вы не обращайте на это внимания. Я буду ждать вас.

— Спасибо. Верю. Маму мою не забывайте.

— Ой!.. Как можно? Тётушка Хаджия… Теперь у меня две матери: моя и тётушка Хаджия.

— Спасибо, Соловейчик!

Солнце палило немилосердно. Рустам решил поискать местечко попрохладнее. Они подошли к навесу возле водопроводной колонки. Желающих освежиться было хоть отбавляй В очереди за водой Рустам заметил Ибрагима, здоровенного парня, студента физкультурного института. Они познакомились в военкомате. Возле Ибрагима, курившего папиросу, с достоинством горевал старик с белоснежной бородой — отец, должно быть.

Взявшись за руки (они так и не напились, надоело торчать в очереди). Рустам и Мухаббат молча прогуливались по платформе. Букет донимал парня. Он опускал его к земле, и букет выглядел веником, поднимал кверху — получалось, вроде бы жених с невестой идут. Рустам сунул букет под мышку — ещё хуже: шагает человек из русской бани. Вот ещё беда!

Мухаббат поняла, смеясь, взяла букет. В её руках букет выглядел просто здорово. Молодец. Мухаббат, умница.

Они прохаживались и молчали. Столько хотелось сказать! А они молчат. Может, это и хорошо? Разве могут они выразить свои чувства словами?

К пяти часам подали, наконец, эшелон — длинную вереницу товарных вагонов. Как из-под земли появился бравый сержант, быстренько навёл порядок, доложил хмурому капитану. Перед посадкой в вагоны провожающие ещё теснее обступили новобранцев. Кое-кто заплакал навзрыд, истошно заголосила женщина, другая, третья…

Рустам смотрел на Мухаббат, и в душу его вдруг заполз знобящий ручеёк страха. Нет, он не боялся за себя. Как можно погибнуть в двадцать лет, когда до старости целое бессмертие! Он дрогнул душой, испугавшись предательской мысли: «Дождётся ли меня Мухаббат, дождётся ли?»

Она прочитала в его глазах немой вопрос.

— Верьте мне, — произнесла Мухаббат беззвучно, одними губами.

Рустам устыдился своих сомнений, покраснел, побледнел.

И тогда Мухаббат ошеломила его. Она взяла его за руки:

— Верь… Верь мне, Рустамджан.

Её антрацитовые глаза улыбались. И вдруг они стала стекленеть как у умирающей. Завыли женщины. Кто-то толкнул Рустама в бок, кто-то орал: «Возвращайтесь с победой!», в вопли и крики врезалось жуткое веселье духового оркестра — он грянул «Катюшу». Откуда ни возьмись появился сержант — беззвучно кричащий что-то, бешено жестикулирующий. Он схватил Рустама за руку, потащил, и лишь тогда парень сообразил, что эшелон уже медленно плывёт вдоль платформы.

Рустам засуетился, кинулся к Мухаббат, неловко чмокнул в щёку, рванулся к вагону. Его схватило множество рук, он очутился в душном полутёмном ящике, тут же пополз к двери, но не смог пробиться. Тогда он вскочил на нары и высунулся по пояс в окошко. Сердце его бешено колотилось.

Паровоз прибавил ходу. Толпа под звуки «Катюши» бежала по платформе, размахивая кепками, платочками, косынками… Вот упала женщина… У долговязого парня, бежавшего за эшелоном, свалился ботинок о ноги; долговязый остановился на мгновение, смешно всплеснул руками и кинулся дальше, за своим вагоном… Разодранные криком рты… Дети машут ручонками, как на демонстрации… Боже, сколько детишек!.. Мухаббат не бежала. Она стояла на платформе одинокая, бессильно опустив руки, и таяла, таяла, таяла — как волшебная Снегурочка из русской сказки.

А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мухаббат толком не помнила, как вновь очутилась в кишлаке. Кажется, ехала на чём-то, потом шла, шла… Как во сне. Очнулась возле порога своего дома.

Вошла во дворик. Мать, увидев её, поднялась с супы.

— Ну, дочка, уехал?

Она кивнула и почему-то стала рассказывать о женщине с плачущей девочкой на руках. Эшелон давно скрылся из виду, а девочка всё кричала: «Папочка, не уезжай! Куда ты, папочка?»

Выслушав горестный рассказ Мухаббат, мать вздохнула, концом головного платка утёрла глаза.

— А ты бы утешила их, дочка, сказала бы, что отец обязательно вернётся жив и здоров, с победой.

— Я сказала.

— Скинь туфли-то модные, небось натёрла ноги, а? Надень кавуши… Бедняжка Хаджия-апа! Как же это она теперь без сына, без Рустама? Мужа бог прибрал, а нынче вот сын уехал.

Мухаббат промолчала. Мать тоже хороша. Послушалась дядю Максума, не разрешила выйти замуж за Рустама, а сейчас, видите ли, ей жаль его матушку. Ничего, тётушка Хаджия проживёт и без её жалости. Теперь она для меня всё равно что мать.

Опустившись на курпачу, Мухаббат задумалась. Ну зачем я так о родной маме! Ну, вышла бы я замуж — всё равно Рустамджан уехал бы. Ох, Рустам, Рустам!

— Давай, доченька, ужинать. С утра ведь во рту маковой росинки не было. Я машкичири приготовила. Вкусная! Поешь, а после к тётушке Хаджие сбегаешь. Заждалась небось тебя, бедняжка.

Машкичири! До еды ли сейчас? Ох, Рустам! Всё дальше, дальше от меня…

Через силу проглотив несколько ложек, Мухаббат стала собираться к тётушке Хаджие. Только через порог — навстречу дядя Максум.

— Здравствуй, племянница. Куда это ты, на ночь глядя?

Пришлось вернуться. Нельзя родственника обижать. Тем более дядю Максума. Он — старший брат покойного отца и поэтому считает долгом не только о своей семье печься, но и о семье Ашурали — младшего брата своего, покойного. Гаков освящённый веками обычай.

Максум-бобо от угощения отказался. Только чаю спросил. Присел на курпачу, достал крохотную тыквочку с насваем, сунул щепоть под язык, причмокнул.

Мухаббат украдкой поглядывала на него. Что-то скажет дядя? С ним ухо востро держать надо. Недаром Рустам говорил: «Может, дядя Максум и хороший человек, но когда я вижу его, сердце поёт». Девушка ещё разок скосила на Максума глаза. Ну и видик! Весь жёлтый… Коломенковый яктак желтоватый; крючковатый нос с желтизной, козлиная бородка с проседью, но седина — жёлтая. Даже глаза — цепкие, властные — и те жёлтые.

Между тем, старик словно забыл о невестке и её дочери. Потешив себя насом, молча и торжественно принялся за чай. Не спеша выпил одну пиалу, вторую, третью. Вытащил большой зелёный платок, отёр лоб, шею. Мухаббат подивилась зелёному платку. Ей казалось, что у дяди и платок обязательно должен быть жёлтый,

— Хош, — нарушил, наконец, молчание Максум. — Жарко сегодня было, как в аду. Я верно говорю?

Тётушка Санобар с дочерью согласно закивали головами.

— Хош… Но жаркое солнце полезно для хлопка. Я прав или, может быть, ошибаюсь?

Мухаббат вновь кивнула. Матушка же её ещё прибавила:

— Истинные ваши слова, домулла-ака.

— Хош… Ну, как поживаете, как здоровье?

— Хорошо. А как ваше здоровье, домулла-ака?

Вежливый вопрос о его собственном здоровье Максум пропустил мимо ушей. Повернувшись к Мухаббат, произнёс с нотками тревоги в голосе:

— Слышал я, что ты, дочка, сегодня раньше временя с работы ушла. Уж не заболела ли, упаси господи?

Девушка поняла, куда клонит хитрый старик, зарделась. Ей захотелось осадить дядю, сказать ему резкость. Но вмешалась мать.

— Мухаббат ездила в город. Она ведь звеньевая, начальство. Вот и приходится ей хлопотать… Мухаббат, доченька, принеси с веранды лаган с виноградом.

Мать от греха подальше решила отослать Мухаббат. Девушка ушла, но с веранды всё слышно, что говорят во дворе. Интересно, что теперь преподнесёт дядюшка?

Максум ещё налил себе чаю, помолчал… в вдруг промолвил зло:

— В город… В город! Боюсь, как бы не стала Мухаббат бродяжкой. Не доведёт до добра этот город. Ты, невестка, не понимаешь. Недаром же древняя мудрость гласит: «У женщины волос долог, а ум короток». Как можно девушке одной ездить в город?! Сейчас у всех глаза кровью налиты. Вот недавно, слышал я, один прощелыга порезал женщину. Хорошо это, а? Как по-твоему?

Тётушка Санобар стоически перенесла эту тираду. Она вообще привыкла терпеть Максумовы наскоки.

— Мир велик, домулла-ака, всякое в нём бывает. А о дочке моей не беспокойтесь. Умница она. Что — город? Разве, кто в город ездит — тот бродяжка? Вы ведь тоже в город наведываетесь.

Максум поперхнулся чаем. В другой бы раз он устроил скандал, но сейчас почему-то сдержался. Отставив пиалу, сказал:

— Мухаббат мне всё равно что дочь. Потому и беспокоюсь. Родственники — что пальцы на руке: какой ни порежь — всем больно. В город она, видите ли, ездила! Хм, как его… Учитель. Кажется, на фронт укатил? Слышал я краем уха.

Мухаббат до боли прикусила губу. Ей хотелось сбежать с веранды, закричать прямо в жёлтые глаза Максума: «Да, уехал, уехал Рустам. На фронт! Я сама его проводила и обещала ждать его. Всю жизнь!»

Мать вновь опередила Мухаббат.

— Ваша правда, домулла-ака, может быть, и отправился учитель воевать. Хороший, значит, человек, коли на фронт уехал. Плохих людей воевать не берут.

— Много ты понимаешь. Воевать любых берут. Лишь бы воевал! Впрочем, об учителе я ничего плохого сказать не хочу. Мне даже жаль его.

С лаганом, наполненным гроздьями винограда, подошла к супе Мухаббат. Делая вид, будто не знает, о ком речь идёт, спросила:

— А мне можно послушать?

Дядя улыбнулся, показав жёлтые лошадиные зубы.

— Отчего же нельзя? Послушай. Мирабид сказал мне, будто учитель этот… Как его! Рустам, кажется?.. На фронт уехал. Замечательный парень!

Мухаббат готова была расцеловать дядю. Всё-таки он симпатичный старик. Слышал бы его слова Рустам!

— Да, — подхватила девушка, — Рустам…

Максум спустил её с небес на землю.

— Рустам, Рустам! — произнёс старик ворчливо. — При чём тут Рустам? Я о Мирабиде говорю. Замечательный парень. Такого парня поискать надо. Вежливый, обходительный, уважает стариков. И ко всему — заведует магазином. Дом новый отстроил, состоятельный человек. Даром, что молодой.

В бессильном гневе Мухаббат кусала губы. А дядя, как ни в чём не бывало, продолжал, обмахиваясь зелёным своим платком:

— Смотрю я на тебя, дочка, и душа моя кровью обливается. Всё-то ты в хлопотах, в беготне. Ещё бы — звеньевая. А время нынче ого-го до чего тяжёлое. Война! Не так что сделаешь — под суд. Девичье ли дело руководить звеном?! Опасно, тяжело и неприлично. Вот! Целыми днями то с бригадиром, то с раисом, то с самим секретарём райкома. Девушке с мужчинами общаться неприлично. Люди и так уж поговаривать стали.

Мухаббат вся кипела от гнева. Мать, однако, сдержала её, тайком дёрнув за рукав. Максум продолжал:

— Мухаббат, я заменяю тебе отца. Если бы покойный Ашурали мог подняться из могилы… О аллах!.. Моими устами глаголят уста покойного Ашурали. Я не говорю, что нельзя совсем… Просто тебе ещё рано быть звеньевой. Что, мужской род совсем, что ли, вымер в кишлаке? Знаю, скажешь, молодёжь на войне. Согласен. Но ведь есть мудрые старики!.. Бросай звено. Разумный человек высоко не забирается. С высоты падать больно. А ты карабкаешься.

Тётушка Санобар хотела возразить, но сникла под грозным взглядом Максума. Мухаббат, бледная от гнева, тихо сказала:

— Я и советуюсь со стариками. Если молодые девушки сейчас, когда гремит страшная война, не станут помогать Родине, то… то грош им цена. Вы же, дядя Максум, читаете газеты, слушаете радио. Девушки совершают подвиги и в тылу, и на фронте.

— Радио, радио! — перебил её старик. — Послушать радио — мы бьём фашистов. Неизвестно тогда, кто города врагу оставляет. Ты лучше меня слушайся. Взята, твоё звено, подружек твоих. У кого мужа на фронт взяли, у кого — жениха. Потому у подружек твоих нынче мозги наперекосяк. О чём только не думают — только не о работе. Попортят посевы, а кто в ответе? Ты!

Старик долго молчал, нервно жуя кончик бородки, — утихомиривал свой гнев. Наконец поднялся с супы и направился к выходу. На пороге обернулся.

— Я старый человек. Мне всё равно — одной ногой я уже в могиле. Мне даже немытую рубашку тяжело носить… Я добра желаю Мухаббат, а она перечит. Нехорошо. Стариков уважать надо. Вот Мирабид — совсем другой человек. С него пример брать надо.

Последнюю фразу он как-то особенно голосом подчеркнул. И поняла Мухаббат, что не случайно сегодня забрёл к ним дядя Максум. И зачем именно пришёл — поняла.

И ей стало страшно, тоскливо. Ох, Рустам, где ты!

Она вспомнила, что собиралась навестить мать Рустама. Выждала, когда заглохли шаги дяди, и выскользнула на улицу. Подбежала к знакомой калитке с резной дверцей.

Тётушка Хаджия (до чего же она похожа па Рустама, а вернее. Рустам похож на неё!) отворила тотчас же. Словно стояла возле калитки, ждала. Увидев Мухаббат, заплакала.

— Уехал, да?.. Уехал?

— Уехал.

— Ну, конечно, как же иначе? Я понимаю. Только сердце попять не желает. Целый день ждала — вдруг вернётся, вдруг поезда нет! Обед ему сготовила… Проклятый Гитлер! Хоть бы и у тебя детей отняли.

— Нет у Гитлера детей, тётушка Хаджия. Лекцию в клубе позавчера читали. Бездетный он, изверг.

— Конечно, нет. У такого кровопийцы — и вдруг дети! Это я просто так сказала. Гореть ему в аду, проклятому! Погоди, доченька, я сейчас ужинать накрою, всем троим. Добрая примета — подать всем: и присутствующим, и… — она запнулась, вновь всхлипнула.

«Бедная тётушка Хаджия!» — подумала Мухаббат, глядя на ещё красивое, но измождённое лицо, на лихорадочно блестящие глаза её.

Опять пришлось девушке насильно съесть несколько ложек. Из уважения к матери дорогого человека. Поен, они долго молчали. Мать боялась расспрашивать, Мухаббат не знала, с чего начать. Наконец тётушка Хаджия не выдержала:

— Ну как, всё благополучно?

— Всё благополучно, — Мухаббат горько усмехнулась. О каком благополучии можно говорить, если Рустам уехал на фронт, туда, где убивают. — Велел обнять вас.

Мухаббат обняла женщину, и та так и прильнула к ней, словно к сыну.

— Что ещё говорил Рустамджан?

— Сказал: обязательно вернусь, непременно!

— Слава богу. Слава богу!.. Спасибо, доченька. И за то, что пришла проведать, спасибо.

— Мама позволила мне переночевать у вас. Можно?

— Хорошие вы мои! Соловейчик мой золотой. Спасибо! Ты мне теперь и дочь, и сын. Как зеницу ока беречь буду… Вот попьём чаю и ляжем спать. Слышишь, самовар гудит? Добрая примета. Вернётся Рустамджан, обязательно. Уж если он чего обещал…

О святое материнское хвастовство!

После чая Мухаббат помогла тётушке Хаджие вымыть посуду, убрала с супы столик на низеньких ножках. Стали стелить на ночь. Мать Рустама то и дело благодарила Мухаббат, а за что?.. — Безмерна материнская благодарность. Мухаббат видела её сыночка — и за это великое спасибо.

Они долго ещё разговаривали. Вспомнили старшую дочь тётушки Хаджии, живущую с мужем и детьми в Коканде. Тётушка повеселела.

— Джамиля тоже у меня хорошая. Пишет, моя, приезжай погостить, мама. Очень я её люблю. А внуков — и того больше. Эх… Раньше всё за Джамилю сердце болело. Теперь вдвое сердцу горюшко.

— Не горюйте. Джамиля живёт хорошо. А Рустам приедет. Обязательно приедет.

— Ты правду говоришь, доченька? Спасибо, спасибо тебе!

Так проговорили до глубокой ночи. Наконец тётушка Хаджия забылась в тревожном сне. Мухаббат лежала не шелохнувшись, — боялась разбудить пожилую женщину, добрую, родную. Страшная мысль не выходила у неё из головы: «Что-то будет с Рустамом. Ведь война— это кровь, смерть! Судьба, судьба моя! Не лишай меня счастья».

Ночь окутала кишлак. Мухаббат глядела на небо, вышитое крупными бисеринками звёзд. Девушка приметала одну яркую-яркую звёздочку. «Эта будет нашей звездой, — подумала Мухаббат. — Когда вернётся Рустам-джан, я покажу ему нашу звёздочку».

Звёздочка вдруг стремительно покатилась по небосклону, прочертила яркую полоску и растворилась.

— Ай! — вскрикнула Мухаббат. — Она знала о примете: упала звёздочка, значит, человек умер. — Рустам… Не надо!

Проснулась тётушка Хаджия.

— Что с тобой, доченька?

— Ничего. Жука испугалась.

— Милая моя. Усни, усни, Соловейчик.

Но уснуть они уже не могли. Скоро занялся рассвет — сперва нежно-розовый, а потом багровый, как гигантский пожар.

Он полыхал на востоке, за тёмным строем тополей. У Мухаббат защемило сердце: жуткий, великий пожар войны полыхает на западе, тысячи жизней пожирает он!

Девушка вскочила с курпачи, заторопилась.

— Куда ты, доченька, — удивилась тётушка Хаджия. — А как же чай?

— Боюсь опоздать, тётушка, чаю в поле попью. Работы много, а людей мало. Спешить надо.

— Да продлится твоя жизнь, доченька. Истинные твои слова. Мало нынче людей. За двоих, за троих работать приходится. Война проклятая. Нынче все воюют; кто на фронте, а кто в тылу. Я вот тоже воевать собираюсь. Примешь в своё звено, а?

— Зачем вам? Сами управимся.

— А мне Рустамджан наказывал: «Мама, вы бы к Соловейчику в звено пошли. Дома одной скучно, время медленно тащится, как арба. А в звене Соловейчика весело, дружно. Поработайте, а? Всё помощь фронту. Знаете пословицу: «Каждый волосок — верёвке помощь».

— Вот как? — улыбнулась Мухаббат.

— Так и сказал, я слово в слово запомнила. И ещё добавил: «Не только ты, мама, хорошо бы и другим пожилым женщинам помочь девчатам». Ты скажи, Соловейчик, своей матушке. Может, и она разохотится.

— Хоп, обязательно скажу. До свидания, тётушка Хаджия!

Мухаббат вышла на улицу, миновала дом, другой, слышит — зовут:

— Подождите, Соловушка!

Она сразу же узнала голос Мирабида, да и только он один называл её «Соловушкой», остальные — «Соловейчиком». Обернулась — он самый. Тощий, сутулый, висячий нос, хромой ногой землю чертит, смешно так, вроде расписывается. Внешне страшнее шайтана, а на язык остёр. И краснобай к тому же. Обожает звучные слова и щеголяет ими к месту и не к месту. Поймав взгляд Мухаббат, расцвёл в сладкой улыбке:

— Здравствуйте, прекрасная пери! Куда путь держите?

— Известно — куда, в поле.

— Похвально. Труд облагораживает человека. Очень сожалею, красавица, но я вчера не смог проводить Рустамджана. Собрался было, и вдруг — катастрофа!

— У вас несчастье, что случилось? — Мухаббат остановилась от неожиданности.

— Нет, слава всевышнему, несчастье пока обходит меня стороной. Просто вызвали в сельпо за новым товаром. Кстати, есть галоши, как раз на вашу крохотную ножку. Дефицитнейший товар. Но для вас… Заходите к концу дня — обеспечу ваши постоянно растущие потребности… ха-ха!..

Мухаббат стало смешно. Молодой парень, а как старик — подарками заманивает. А говорит-то до чего забавно!

— Нет уж, я зайду, когда у вас бархатное пальто в магазине появится. Тогда, пожалуйста, — съехидничала девушка.

Мирабид принял её слова за чистую монету. Вспотел аж от избытка чувств, щёки его покрылись красными пятнами.

— Пальто бархатное? — оглядел Мухаббат профессиональным взглядом. — Так-с… Сорок восьмой размер… Будет. Обязательно достану. Мирабид всё на свете достать может!

— И любовь? — коварно спросила Мухаббат.

Мирабид засопел. Пробурчал обиженно:

— Всё шутите. Злой у вас язычок, Соловушка. А отчего? Очень много работаете. От работы не то что люди — кони свирепеют. Шли бы себе домой, шили, вышивали, а о колхозе пусть начальники думают, у них головы-во! — Мирабид показал руками головы начальников. Поймав взгляд девушки, струхнул. «Ещё ляпнет где-нибудь, заведут на меня дело!» — Насчёт голов я, милая пери, пошутил. А что касается колхоза, то о нём, конечно же, нам всем думать надо. Наше дело — фронту помогать.

«Ба! — подумала Мухаббат, — да ты, оказывается, отчаянный трус. «Фронту помогать!..» Чья бы корова мычала». Вслух же произнесла:

— Прощайте, властитель галош. Мне надо спешить— вдохновилась вашими пламенными речами.

Мирабид долго смотрел ей вслед. Вздыхал, чмокал толстыми губами.

На полевом стане Мухаббат уже ждали. Маленькая, кругленькая, как колобок, Кумри со всех ног бросилась к Мухаббат.

— Уехал, да? Уехал?

— Уехал, милая. А как твои дела?

У всех теперь дела одинаковы. Вчера ещё два парня из нашей бригады повестки получили. Жениха нашей Каромат знаешь?.. Уезжает. И мо… Мой Сабирджан тоже, — Кумри пригорюнилась. — Завтра уезжает Соловейчик, родненькая, я сегодня изо всех сил поработаю, а завтра ты меня отпусти, ладно? В город поеду, провожать.

— Езжай, милая. У всех у нас одна дорога — до города.

— Ой, спасибо!.. Соловейчик, золотко, только ты никому не говори, что я в город поеду. Мой отец совсем забыл, что такое-любовь. Знай одно долбит: «Все эти новомодные шуры-муры баловство и разврат. От этой самой любви все бесстыдства и происходят», — Кумри не выдержала, хихикнула: — Вот смешной! А меня-то он как на свет произвёл — с помощью молитв?

Девушки прыснули. Вот так Кумри!

Кумри совсем разошлась.

— А что, что, я неверию оказала? Старики забывают о том, что когда-то сами были молодыми. И от жизни отстают. Факт! И ещё упрямые они ужасно. Но я всё равно на своём настою. Выйду замуж за Сабирджана. Вот посмотрите. А то что же это получается? Является отец и говорит: «Я тебе, доченька, жениха подыскал». Он, видите ли, мне подыскал жениха! Как вам это нравится? Царский режим, что ли? И добро бы — стоющего жениха! А то что ни кандидатура — типичное утильсырьё!

Девчата так и покатились со смеху. Ай да Кумри!

Мухаббат положила конец веселью.

— Ладно, девушки. Пора вспомнить мудрую пословицу: «Делу время, а потехе — час». За работу, красавицы. Чем лучше мы будем трудиться, тем скорее вернутся наши суженые.

Взяв в руки кетмени, девушки зашли в заросли хлопчатника.

Богатый нынче удался хлопок! Вот только работников мало, ох, до чего же их мало!

Полчаса спустя подошли на помощь мать Мухаббат и тётушка Хаджия. Ещё чуть погодя появились две старушки. Девушки встретили их радостными возгласами. А непоседа Кумри даже расцеловала тётушку Хаджию и торжественно обещала ей «скорое возвращение домой с победой Рустама-палвана».

Пожилая женщина была растрогана до слёз.

— Спасибо, милая, на добром слове. А благодарить за то, что работать мы пришли, не надо. К чему нам, пожилым, в четырёх стенах сидеть? А у вас в звене весело.

— Ещё как весело! Особенно, когда наш Соловейчик песни поёт. Серебряный голос так и звенит… Соловейчик, родненькая, спой нам, пожалуйста!

Мухаббат не заставила себя долго ждать. Ей самой хотелось петь. Только вот весёлые песни на ум не шли.

— Можно, я спою грустную?

— Пой, милая. Весёлые песни после победы послушаем. Пой.

И Мухаббат запела — тихо, проникновенно:

Девушки, их матери упивались прекрасным голосом Мухаббат, проникновенными словами незамысловатой песни. Пожилые женщины вспоминали молодость, девушки — женихов своих.

Мухаббат кончила песню. Все молчали. Молчание нарушила женщина в парандже без чачвана — Хал-буви:

— Поистине волшебница! Голосом ты, девушка, — родная сестра Халимы… И нечего краснеть. Поёшь, как сама Халима Насырова.

Девушки, растроганные песней, плакали украдкой и вытирали глаза копчиками платков.

Кумри сказала Хал-буви:

— Шли бы вы домой. Завтра ваш сын, Касымджан, уезжает в дальние края. Собрать его надо в путь-дорогу.

Старушка вздохнула.

— Эх, доченька, со вчерашнего дня всё уже приготовлено.

Снова принялись за работу. Солнце, вскарабкавшееся на самую верхушку выцветшего от жары неба, палило немилосердно. Это только со стороны, поэтам, весело смотреть на колхозниц и сочинять о них всякие пустяки, вроде: «Жемчужный пот струится по её ланитам…»

Издалека донёсся звон рельса — звали на завтрак. Девушки мигом закинули на плечи кетмени и направились к полевому стану. За ними потянулись пожилые женщины.

На полевом стане собралась вся бригада. Усталые люди находили ещё в себе силы шутить.

Мухаббат посмотрела на огромный куб с кипятком, исходивший паром, и загрустила. Куб напомнил ей паровоз, тот самый, что увёз её суженого далеко-далеко. Сабирджан, парень Кумри, держался торжественно. Он сделал таинственный знак Мухаббат и принялся что-то писать в блокноте. Вырвав листок, сложил его вчетверо и вместе с пиалой чая тайком передал Мухаббат записку для Кумри.

Звеньевая прикрыла ладонью рот, чтобы скрыть улыбку. Смешной этот Сабирджан. Весь колхоз знает о его любви к Кумри. Один лишь её отец находится в счастливом неведении. И только поэтому парень изображает из себя заговорщика! Забавно. Небось написал что-нибудь вроде: «Кумри, свет очей моих! Приходи сегодня после работы в тополевую рощу».

К концу завтрака явился бригадир Джамалитдин-ака, крупный мужчина лет сорока в лёгком парусиновом кителе в войлочной шапке, обшитой по краю красной каймой. Усы бригадира, отвисшие книзу, придавали ему грустный вид. Джамалитдин-ака поднял руку, призывая к тишине, заговорил:

— Товарищи дорогие! Все мы знаем, что над нашей Родиной нависли чёрные тучи. Проклятые фашисты хотят поработить советских людей. Шайтан им в глотку, подлым! Вся страна поднялась на священную войну. От героев фронта не должны отставать и мы — труженики тыла. Завтра ещё два богатыря, наши замечательные парни. Сабирджан и Касымджан отправляются бить гитлеровцев, провались они в преисподнюю! Пожелаем же нашим храбрым воинам успехов в бою и скорого возвращения с победой. Ура, товарищи!

Грянуло тонкоголосое «ура!» — в бригаде, за редким исключением, были женщины. Бригадир сделал паузу и продолжал:

— Скажу вам по секрету, я тоже просился на фронт. Мою просьбу обещали уважить, как только мы соберём урожай хлопка. Поэтому прошу всех своим трудом помочь мне побыстрее надеть солдатскую шинель.

Члены бригады зашумели:

— Ой, бригадир! И вы тоже?!

— А кто без вас бригадой командовать станет?

Джамалитдин-ака улыбнулся, широко, задористо.

— Э-э, красавицы, свято место пусто не бывает. В правлении колхоза, да и в райкоме партии проблема нового бригадира решена. Мухаббат будет вашим бригадиром, сладкоголосый соловейчик.

Началось всеобщее ликование. Джамалитдину-ака даже малость обидно стало. Чуть-чуть. Он всё же понимал: бригада его и уважает, и ценит. И вовсе никто не радуется его уходу. Просто все довольны, что после Джамалитдина-ака бригаду возглавит Мухаббат.

Один лишь Максум сидел темней ночи. Услышав имя нового бригадира, он подавился куском лепёшки. Кое-как отдышавшись, крикнул Джамалитдину:

— Эй! Бог лишил вас, начальников, разума, что ли? У девчонки на губах молоко не обсохло, а её бригадиром! Ваши глаза никого другого не видят, кроме Мухаббат?

Зная характер Максума, Джамалитдин постарался обойтись с ним по-хорошему.

— А в чём дело, Максум-бобо? Быть бригадиром — большая честь. Мухаббат умная девушка. А если трудно ей придётся, опытные люди помогут.

Максум словно с цепи сорвался. Брызжа слюной, заорал:

— Не дам согласия! Я — дядя Мухаббат. У вас злые мысли…

— Злые мысли? — поразился Джамалитдин. — Э-э!.. Уж не метили ли вы сами, уважаемый, на должность бригадира, а?

Джамалитдин в самую точку попал. Послышалась язвительные шутки по адресу Максума, смех. Рассвирепевший старик, изрыгая проклятия, заковылял прочь. Вслед ему неслось:

— Куда же вы, уважаемый?

— А как же работа во имя победы?

— Держите дезертира!..

Максум остановился, обернувшись, плюнул и вновь кинулся восвояси. Он весь дрожал от ярости. Ну, погодите вы у меня! И ты… тихоня, я поставлю тебя на место. Слыханное ли дело — девчонку начальницей назначить над мужчинами. Вы ещё узнаете старого Максума!

ШЕЛЕСТЯЩИЕ ТРЕУГОЛЬНИЧКИ ЖИЗНИ

Миновало лето. Сумрачпая и слезливая осень на дворе. Будто оплакивает она дождями-слезами безусых гонцов, цветущих мужчин, что покинули родные дома, родных, уехали с песнями, под ликующие громы оркестров. Уехали — и как в воду канули!

Не проходило недели, чтобы в кишлаке то там то сям не раздирал предутреннюю тишину страшный вопль. И тогда люди с замиранием сердца говорили сами себе: «Опять почтальон Азим принёс чёрное письмо».

Старого Азима, отдавшего фронту троих сыновей, люди уважали и страшились пуще чумы. А он себя и вовсе ненавидел. И до того ему горестно было носить в своей затрапезной сумке людям беду, что не выдержал, бедняга, тронулся умом — вообразил себя ангелом смерти Азраилом. Не буйствовал — сидел себе дома и грозно сверкал очами. Соседи жалели старика, одинокого, как перст, кормили. И даже плакали за него, когда, одно за другим, пришли Азиму три чёрных письма. А он сидел и кидал огненные взгляды на плачущих: мол, берегитесь, я и до вас доберусь!

Новый почтальон, Ильяс-палван, сказочный богатырь без левой руки (руку оторвало миной под Смоленском), ходил вечно пьяненький — для поддержания духа и потому исправно исполнял свою нелёгкую должность. Людям Ильяс особенно по сердцу пришёлся потому» что видел он собственными глазами извергов-фашистов и в рукопашном бою размозжил троим головы прикладом винтовки. О фашистах он отзывался так:

— Воюют ловко. Но бить их всё же можно. Непрочные, как и все смертные люди, даром что на головах железные колпаки носят.

Односельчанам такие слова слушать было приятно. Значит, можно всё же бить немцев. Надо только научиться. Значит, наши отцы, сыновья, внуки вернутся домой, если… Если не прибудут вместо них чёрные письма.

Остальные инвалиды с немцами в рукопашной не встречались, воевали с ними на расстоянии. Однако слова Ильяса-палвана горячо одобряли. Верно говорит, бить их вполне можно, только бы научиться.

Но пока что фашисты пёрли и пёрли. Не так лихо, как прошлым летом, однако изрядно. Радио приносило веста о тяжёлых боях под Моздоком и Сталинградом. Вон ведь куда забрались, проклятые!

Ильяс-налван обладал чудесным даром утешать людей, вселять в них надежду» а те, исполненные святой простоты, вместо благодарности порой упрекали безрукого: «Хорошо тебе утешать, ты уже отвоевался, горе твоё позади». И никому как-то и в голову не приходило, что Ильяс-палван тайно страдал. Легко ли ему, лучшему трактористу, исполнять теперь стариковскую должность, да и каково ему, могучему, полному сил, существовать без руки! Чтоб штаны застегнуть — и го помощник надобен. А люди ещё, любя, подтрунивали над ним: «Интересный ты парень, Ильяс. Приехал с фронта — на плов глядеть не можешь. Слыханное ли дело — плов, плов не есть узбеку!».

Ильяс отшучивался. И лишь одной Мухаббат как-то в душевном разговоре богатырь-инвалид признался, что плов он видеть не может после <тех троих>.

— Осатанел я от гнева, Соловейчик, — сказал почтальон тихо, — очень сильно бил их прикладом, А головы-то у них в шапках железных. Вот эти шапки мне чем-то котлы для плова напоминают. Смешно, да только не могу от этой мысли отделаться. Смотрите, об этом ни гу-гу. Народ у нас весёлый, хоть и грустно нынче в кишлаке. А то, что я теперь к плову не пристрастен, — не велика беда. Голодно стало в кишлаке, не до пловов.

Подружилась Мухаббат с Ильясом. В колхозе даже шуточку пустили: «Телохранителя завела». Дядя Максум бесился. А Ильяс говорил: «Верно. Телохранитель я. Пусть учтут это непрошеные женихи. Рустам — побратим мой фронтовой. У меня хоть и одна рука, но рука!»

Милый Ильяс, преданная душа!

Сидит Мухаббат поздно вечером в своей комнатке, задумчиво перебирает письма Рустама — шелестящие треугольнички в клеточку, в косую линейку Треугольнички жизни. Вытащил такой треугольничек Ильяс из сумки — значит, жив Рустам, и самой жить хочется. Волшебные треугольнички. Чаще, чаще прилетайте, милые! Только не будьте жестокими оборотнями. Не прилетайте так, как к агрономше Галине-апа. Она уж и похоронную получила на мужа, выплакалась наизнанку, а через неделю, одно за другим, — письма-вести от покойника: «Дорогая Галочка! Прежде всего сообщаю, что я жив и здоров, чего и тебе желаю…»

Волшебные треугольнички, будьте ко мне всегда добрыми!

Душно стало Мухаббат, хотела маму позвать, да раздумала. Пусть отоспится, намаялась за день в поле. Урожай-то ещё не весь собран, вот и гнут спину девушку старики, подростки. Даже малые детишки и те выходят помогать собирать хлопок, знают: хлопок это и порох, чтоб из винтовки врага разить, и ватник бойцу, и масло, и десятки других нужных фронту вещей!

Мухаббат распахнула оконце. На небо словно накинули огромную солдатскую шинель — мокрую, сочащуюся влагой.

Девушка засветила керосиновую лампу, поудобнее расположилась на курпаче, положила перед собой шелестящие треугольнички.

Рустамджан, жизнь моя, давай поговорим, отведём душу.

Родная моя Мухаббат, счастье моё!

Вот я и на войне. Только не воюю. Странно как-то всё. Я думал, пришлют мне повестку, дадут винтовку в руки — и айда воевать. А вышло по-иному. Нашу команду довезли до Красноводска. Дальше поплыли пароходом, Сперва ничего, даже приятно было на бескрайнюю воду смотреть. А как началась буря, света не взвидел! Не моряк я совсем, это точно. Хоть бы бойцом порядочным стать. А этого, пожалуй, я обязательно добьюсь. Почему уверен, спросишь? Отвечу. Видел я на пароходе заслуженных командиров с орденами. Они ещё похлеще моего от морской болезни мучились. Потом, уже в Баку, когда буря миновала, эти командиры говорили мне: «Для моря — особый организм требуется, а на суше всякий человек может воевать научиться. Главное, чтобы у него ненависти к врагу было через край».

Ну, а этого у меня хоть отбавляй. Впрочем, глупо я выразился, Нехорошо так говорить: «Ненависти хоть отбавляй». К фашистам, которые убивают и мучают стариков, детей, жгут наши города и сёла, пытают пленных, не может быть ненависти с избытком. Сколько ни ненавидь — всё мало.

В пути подружился я с Ибрагимом. Может, помнишь? Его провожал отец, старик с благородным лицом и белоснежной бородой. А сам Ибрагим высокий, с широченными плечами, и вечно у него папироска в зубах (теперь — цигарка, которую солдаты называют «козьей ножкой»), очень много курит, хоть он и физкультурник. Между прочим, хочу покаяться тебе, милый Соловейчик; я тоже научился курить! Виноват не я, а табачное довольствие. Куришь, не куришь — получай свою махру. Сперва я её ребятам отдавал, а потом загрустил и попробовал разок курнуть. Вроде полегче на душе стало.

Не ругай меня за это, радость моя! Днём я думаю о тебе, по ночам вижу тебя во сне. Живу тобой. Ты заметила? Я говорю тебе «ты». Это с той минуты, когда па вокзале услышал от тебя: «Верь, верь мне, Рустамджан!» Спасибо тебе, Соловейчик.

Пишу это письмо со станции Прохладная. Это на Северном Кавказе. Через несколько минут распрощаюсь с Ибрагимом. Его отправляют в Краснодар. Вообще всех земляков порастерял в пути. Одного туда послали, другого — сюда… Пришёл и мой черёд. С группой ребят — в основном русских и украинцев — еду я (вот ведь как мне повезло!) в пехотное училище. Буду командиром — «Ванькой-взводным». Но ты не смейся. «Ванька-взводный» — это ребята в шутку говорят. На взводных нынче вся Россия держится, очень уважаемая должность.

Да! Помнишь хмурого капитана и белобрысого сержанта? Когда мы гуляли по платформе, я тебе их показывал. Они из военкомата. Доставили нас к эшелону, а сами обратно. Но не думай о них плохо. Мне Ибрагим рассказывал, что сержант, нас провожая, плакал (подумать только!) и даже хотел на ходу в вагон запрыгнуть. Только капитан его удержал и по шее съездил.

Этот Ибрагим очень быстро сходится с людьми и поэтому всегда в курсе всех дел. Он и о капитане многое успел разузнать. Оказывается, семья капитана перед самой войной уехала на Украину в отпуск, к родственникам, и там погибла. Бедный рвётся на фронт, мстить, а его пока не отпускают, потому что должен же кто-то и в военкомат те работать.

Вот и все пока новости. За меня не беспокойся. Хоть и подкатился к самому Северному Кавказу фронт, но до него ещё изрядно. Очень скучаю по тебе, родная, и по мамочке. Да, именно по мамочке. В такое тяжёлое время мать — это Родина, а родная мама — мамочка. Скучаю я и по ребятишкам, которые на уроках попортили мне много крови. Передай им от меня привет, кланяйся тётушке Санобар. И мою мамочку не забывай. Я ей тоже написал коротенькое письмо. Всем-всем мой солдатский (точнее — курсантский) «салам».

Нежно тебя обнимаю.

Навеки твой

Рустам.

Мухаббат погладила пальцами шершавые странички, прижала к груди, словно самого Рустама приголубила. Слёзы навернулись у неё на глазах. Девушка долго сидела не шелохнувшись, всё думала, мечтала. Наконец развернула другой треугольничек.

Расскажи ещё о себе, Рустамджан. И да минуют тебя вражеский огонь и пули! Расскажи, расскажи о себе, непобедимый воин…

Радость жизни моей, Мухаббат!

Доехал я до места назначения благополучно. Всё у меня хорошо. Занимаюсь боевой и политической подготовкой.

А теперь опишу всё по порядку. Посадили нас, будущих курсантов, в пассажирский вагон, вместе с гражданскими (женщины, дети, инвалиды). Притулился я на нижней полке, возле окна, загрустил. Никого знакомых нет, одиноко. Но недаром же говорят: «Коли суждено — иголку в стоге сена найдёшь». Гляжу — идёт по проходу парень, вылитый узбек. Я — ему: «Яхшимысыс, дустым!» Он от неожиданности вещмешок выронил из рук. Как кинется ко мне, чуть кости не переломал, обнимая. Теперь у меня новый друг, Фазыл Юнусов, из Паркента, бывший тракторист. Такой разбитной парень — только держись. Тут же свёл знакомство с пожилой женщиной. Он — ей: «Мамаша», она — ему: «Сынок». Прямо-таки породнились. Ну, а я — знаешь мою стеснительность — называю её тётей Фросей или Ефросиньей Петровной.

Мы с ней и по сей день дружим. Но об этом как-нибудь после. Скажу только, что Фазылджан — теперь жених Кати, дочки тёти Фроси. Ну, а тогда, в поезде, Фазыл мигом свою будущую тёщу очаровал. Она в Прохладную на базар ездила, табачок-самосад продавать. Тяжело ей живётся. Муж с сыном на фронте. Вот она и выкручивается — растит махру и приторговывает. Да только не очень искусна в этом хитром деле. Фазыл увидел табак, говорит: «Мамаша, давайте я его тут же в вагоне распродам». Она засмущалась, отвечает: «Что ты, сынок! Да как можно? Ты его солдатикам просто так раздай». «Будет сделано», — смеётся Фазыл, и только его и видели. Минут через десять возвращается. «Держите, мамаша, пачечку благодарностей в виде государственных казначейских билетов, подделка которых карается по закону, и ещё кусок мыла».

Тётя Фрося и так его благодарит и этак, а Фазыл вовсю заливается, узнал, где она живёт, договорился с нашим лейтенантом, чтобы Ефросинье Петровне вещички поднести. Лейтенант сперва было и слышать об этом не желал. Но Фазыл — парень языкастый, говорит: «У неё муж и сын на фронте кровь проливают. Как можно не помочь такой уважаемой женщине? Представьте себе на минутку, товарищ лейтенант, свою родную мамашу, изнемогающую под тяжестью двух мешков».

Лейтенант, как услышал о мамаше, даже похорошел. «Ладно, — говорит. — Но только чтобы порядок был. Как приедем, становись в конце строя с тетифросиными мешками».

Мы так и сделали. Ох и благодарила нас тётя Фрося! В гости приглашала. Мы пообещали обязательно навестить её — и марш-марш бегом, строй догонять.

Пришли в училище. Первым делом, как положено, погнали нас в баню. В жизни я такого ужаса и наслаждения от мытья не испытывал. Баня с русской парной — полка такие, вроде лестницы. Затащили ребята меня с Фазылом на самый верх и ну веником хлестать. Мы задыхаемся в пару, вопим, а братва хохочет: «Русская баня, — смеются, — первое дело для солдата».

Кое-как вырвались, скатились вниз. А как ополоснулись тёплой водичкой, отдышались — ну вроде заново на свет родились.

Ты извини меня, Соловейчик, что я пишу о всяких житейских делах. Просто мне хочется всё-всё о себе рассказать, ничего не скрывая. Договорились? Вот и хорошо. Рахмат.

Ну, что дальше? Выдали нам курсантскую форму. Посмотрели ребята друг на друга и ахнули: толпа близнецов, впору на спинах номера писать, чтобы не запутаться. Потом, конечно, пригляделись. Мы же с Фазылом с самого начала приметные были. Всего двое нас — узбеков. Это, с одной стороны, хорошо (все нас знают, на виду), а с другой — не очень, чуть чего: «Шакирова послать… Юнусову поручить».

Попали мы с Фазылом в четвёртую роту, первого батальона, и с ходу взяли нас в такой оборот, что только держись! Строевая подготовка, политическая, изучение уставов, материальной части, огневая подготовка, тактика, марш-броски и прочее и прочее.

Честно признаюсь тебе, милый Соловейчик: поначалу я совсем духом пал. Фазылу хоть бы что, а я вконец изматывался. Ты же знаешь, физическим трудом я совсем не занимался. Окончил школу, учительские курсы, возился с ребятишками — первоклашками, второклашками. Вот и вся моя трудовая биография. Разве что иной раз помахаю в своём садике кетменём, подправлю грядки. А тут вдруг приказывают вырыть окоп полного профиля! Велят пробежаться с винтовкой в руках и с полной выкладкой пять километров!

Веришь ли, дорогая, сперва страшно стало. Не осилю, опозорюсь! Ребята надо мной посмеиваются. Единственное успокоение — вижу, что и у них язык на плече. Однажды попал в глупейшее положение. Вывели нас за город, заняли мы оборону от воображаемого противника. Фазыл и я — расчёт ручного пулемёта. Устроили мы окопчик. Сыро в нём, грязно. Я и постелил под себя свою старую куртку, которую ещё из дому привёз. Лежу. «Противника» нет и нет. Зато появился наш взводный лейтенант Смирнов. Увидел — онемел от изумления. «Это шшшто такое? — показывает на постеленную куртку. — Курсант Шакиров, вы воюете или на пляже нежитесь?»

Начал я было объяснять, мол, зачем без нужды обмундирование пачкать, то да сё, а взводный нежно так говорит: «Сегодня вы, курсант Шакиров, куртку под себя постелили, завтра и вовсе с периной воевать отправитесь, Три наряда вне очереди». «Есть три наряда вне очереди», — отвечаю и чувствую, что лицо у меня всё пылает от стыда. Хотел лейтенант сказать мне ещё несколько тёплых слов, но, к счастью, «противник» пошёл в атаку.

Наш батальон хорошо действовал, и у меня, как потом говорил лейтенант Смирнов, всё ладно выходило. Внимательно следил за ориентирами нашего «Дегтярёва». (Справа отдельное дерево, слева — круглый камень), замечу малейшее шевеление в полосе нашего огня — Фазылу об этом, а он — та-та-та-та… та-та-та. Зрение у меня хорошее, знаешь ведь. Потом наш батальон контратаковал, и мы с Фазылом даже пленного захватили. Вернее, Фазыл его сграбастал, а я лишь винтовку того парня приволок. Но похвалили нас обоих.

После учений шум, смех. Я же ни рукой, ни ногой пошевелить не могу — так устал! В клубе кинофильм собираются крутить. Ребята зовут. Куда там! Есть и то не хочется. И вновь меня сомнения грызть стали. Вспомнил, как не смог перепрыгнуть через метровое препятствие. Все курсанты раз — и готово, а я носом зарылся в землю, шишку на лбу набил.

Сижу грустный. Вдруг является старшина. «Шакиров, к комбату. Живо, одна нот здесь, другая — там».

Прибегаю в штаб батальона, докладываю, всё честь честью, как по уставу. Майор Белоусов оглядел меня с ног до головы, хмыкнул. Это означает, что он доволен. Ну, и я, конечно, доволен. И вдруг комбат говорит: «Всё грустите, Шакиров?» Я оторопел, не знаю, что отвечать. Он тогда улыбнулся и продолжает: «По дому грустите?» Тут я отвечаю: «Никак нет, товарищ майор, не грущу». Он смеётся: «Своего командира обмануть хотите? Не выйдет». Ну и я улыбнулся: «Извините, товарищ майор, грущу, но как все, в пределах нормы». — «Отчего же товарищей сторонитесь, даже в кино не ходите? Курсант вы толковый, я вами доволен. Может, устаёте? Так это не беда. Натренируетесь, привыкнете. А если что иной раз и не получится с непривычки — нe беда. Москва и та не сразу строилась. Понятно?» «Понятно», — отвечаю. «Вот и хорошо. А сейчас есть у меня поручение. Срочно надо доставить пакет в полк. — Он назвал полк. — Задание ясно?. Так-так… Пойдёте вместе с вашим земляком курсантом Юнусовым».

Отправились мы. На, улицах темень, хоть глаз выколи. Вдруг слышим женский крик: «Помогите!» Бросились мы с Фазылом на помощь. Две тени метнулись прочь, Фазыл со всех ног — за ними, я за Фазылом. Толком и не помню, как мы задержали бандитов. Но задержали. Правда; у меня синяк под глазом появился, а Фазылу руку ножом слегка попортили.

Дальше всё как в плохонькой книжке получилось. Две женщины, которых бандиты пытались ограбить, благодарят нас. Что за чудеса! Пожилая женщина… Да ведь это тётя Фрося, мы с ней в поезде ехали. Узнала она нас, расцеловала, показывает на молоденькую девушку: «Знакомьтесь, сыночки. Это дочка моя, Катя».

Тут, наконец, подоспел комендантский патруль. Доставили нас всех в комендатуру. Составили протокол. Пошли мы тётю Фросю и Катю провожать. Вижу, мой Фазыл сам не свой, мямлит что-то, отвечает невпопад. «Что с ним? — думаю. — Может, много крови потерял?» А потом сообразил. Не бандит ему рану нанёс, а Катя! Прямо в сердце. Вот как.

И когда он только рассмотреть её умудрился? Ведь темень кромешная. Проводили мы их до дому. Тётя Фрося говорит: «Сыночки, чего на морозе стоять? Холодно и темно. Заходите. Федя, тебе руку как следует надо перевязать». Федя! Это она так Фазыла окрестила, на русский манер. Ну, зашли мы, чаю выпили. Катя и в самом деле хорошенькая, белокурая такая, маленькая. Учится она на курсах медсестёр и поэтому намотала на «Федин» кулак километра полтора бинтов. С боксёрскую перчатку кулак стал.

Тут я должен тебе признаться, что из-за этого новоявленного Феди мы засиделись и тем самым нарушили свой воинский долг. Пакет-то не отнесли. Вспомнили — перепугались, и давай бог ноги!

Всё, однако, обошлось. Даже героями прослыли. За бандюг — благодарность в приказе. Фазыл несколько дней не ходил на занятия, руку пораненную лечил. И через день к воротам училища Катя приходила, с разными гостинцами. Фазыл отнекиваться, а Катя — ему: «Это не я. Это мама. Пироги вкусные, с патокой. Вам надо поправляться». Уговорила. Должен тебе сказать, что пироги с патокой очень вкусные.

Смотрел я на Фазыла с Катей, издали слушал, как они между собой воркуют, и завидовал. Им хорошо, через решётчатую ограду разговаривают. А ты, Соловейчик родной, далеко-далеко. Только в письмах утешение. Да только писать часто нет возможности.

А послушала бы, Мухаббатик, о чём только они не толковали! Всякие пустяки. Она — ему: «У вас в Узбекистане, я слышала, очень много садов, верно?» «Верно, отвечает, очень много. Не хватает лишь такой прекрасной розы, как вы, Катенька». — «Ой, я больше никогда не приду к вам!» — «Катюшенька, не сердитесь, на Востоке принято сравнивать прекрасную девушку с розой». — «Ах, значит, я, по-вашему, прекрасная? Ловелас вы, вот кто». — «А «ловелас» — это хорошо или плохо?» и т. п.

И до того мой друз голову потерял — и смех и грех. Однажды приносят письма. Я, конечно, тут как тут, еле дышу… Слава богу, есть!.. Читаю, начитаться не могу. Спасибо тебе, родная. Вдруг — голос Фазыла: «Почитай, Рустамджан, что из дому пишут». Я, разумеется, всего читать не стал, выбрал. О том, что ты стала бригадиром, о том, как моя мамочка живёт, о подвиге твоей подруги Азизы. Действительно, героиня. Жених погиб на фронте, но она, стиснув зубы, вся ушла в работу, стала лучшей из лучших сборщиц хлопка. Удивительная воля!

Слушал Фазыл, слушал и говорит: «Умница у тебя Катюша, молодец». Я сперва не сообразил, в чём дело, спрашиваю: «Кто?» Он повторяет «Умница твоя Катюша», и как покраснеет! Понимаешь, от от великой своей любви решил, что все девушки мира — Катюши. И, пожалуй, Фазыл прав. Только не Катюши — все девушки мира, а Мухаббат. Ведь верно, да?..

Мухаббат улыбнулась. Милый Рустамджан! За это я тебя и люблю — за простодушие, за такую светлую человеческую наивность. Мужайся, родной, помни: даже за самой чёрной тучей — солнце!

Новый шелестящий треугольничек лёг перед Мухаббат.

Хорошая моя Мухаббаточка!

Я, кажется, становлюсь изрядным воякой. Стрельбу сдал на «пятёрку», по тактике тоже — «пять». Каково, а? И под дождями мокнуть начинаю привыкать (если только к ним когда-нибудь можно привыкнуть!). Портянки научился навёртывать. А раньше мука была. Скрутятся они в комок, натирают ноги!

Всё это теперь позади, будто страшный сон после пробуждения. О эти портянки! Сколько раз вспоминал я строки из Маяковского: «А у меня гвоздь в сапоге кошмарней всех кошмаров Гёте!» Процитировал по памяти, возможно, не точно, но главное — смысл.

Сейчас мне живётся хорошо. Чувствую, получится из меня воин. Единственное, что беспокоит, — как я под настоящим огнём держаться стану! Но ведь тысячи людей держатся, а чем я хуже других?

Расскажу теперь о моих новых знакомых. В прошлую субботу, получив увольнительные, отправились мы с Фазылом к тёте Фросе, а точнее — я к тёте Фросе, а Фазыл к Кате. Пришли. Ефросинья Петровна — к нам: «А, сыночки пожаловали! Заходите». Катя же сама не своя. То засмеётся, то покраснеет, бросилась на стол накрывать. Появились пирожки с патокой (в здешних местах патоки много, несмотря на войну), кукурузные лепёшки, самогонки большая бутылка.

Тут в калитку постучали — ещё гости. широкоплечий дядька лет сорока, его жена и дочь. Познакомились, дядьку Петром Максимовичем Рагозиным звать, жену его Евдокией Васильевной, дочку — Светланой! Забавно, Светлана — значит светлая, а она на цыганку смахивает.

За угощением разговорились. Пётр Максимович вздыхает:

«На фронт рвусь, а меня пока не отпускают. Я ведь партийный работник. Но всё равно своего добьюсь. Одна беда: не знаю, куда свой женотдел девать. — Оставлять здесь?

А вдруг немцы — не дай бог, конечно! — и сюда припожалуют. Жена и дочь сердечницы. На войну с собой не возьмёшь, и бросить жалко… Ха-ха!»

Я подумал-подумал и предлагаю: «Отправьте их в мой кишлак. Мы, узбеки, народ гостеприимный. Мама у меня в кишлаке, невеста. Хорошо будут жить».

Пётр Максимович заулыбался до ушей. «Спасибо, дружище! Об этом стоит подумать. А пока что, на всякий пожарный случай, я адресок запишу».

Фазыл, тот ничего не слышал, ничего не видел, кроме Кати своей. Пётр Максимович — простая душа! — говорит ему: «Может, и ты, парень, расщедришься, дашь адресок своих родичей?» Фазыл смутился. Говорит: «У меня… У меня нет их, ни единого. Простите».

Тут и Пётр Максимович смутился. Но ненадолго. Он хоть и простодушный, но наблюдательный. «Это ты меня извини, брат, что не в жилу тебе сказал. Сочувствую. Но так думаю (тут Пётр Максимович хитро подмигнул), что недолго тебе без родичей жить осталось».

Все расхохотались. А Катя до того покраснела, что, кажется, тронь пальцем щеку — кровь хлынет. Да и тётя Фрося не знает, куда себя девать. Забегала, засуетилась вокруг стола, как клушка вокруг цыплят: «Кушайте, дорогие гостюшки. Чем богаты, тем и рады… — схватила рюмку: — За Победу, пусть сгинет окаянный Гитлер! Смерть немецким оккупантам!»

Как же такой тост не уважить? Выпили. Самогоночка, хоть и в малой дозе, штука серьёзная. Сразу же в голове шумок, за столом шумок. Слышу: Катя со своим Федей на «ты» перешли. Тётя Фрося насчёт родственников его расспрашивает, что с ними. Оказывается, отец Фазыла погиб от байской пули, мать, сбросив паранджу, продолжала дело своего мужа — была колхозной активисткой. Три года назад она умерла. Вот ив какой прекрасной семьи мой друг Фазыл!

Хорошо мы провели время. Еле-еле к отбою поспели. Жаль только, Соловейчик, тебя не было со мной рядом. Не хватает мне тебя! Пиши мне, пожалуйста. Всё-всё пиши, не скрывая. Привет тётушке Санобар, мамочке моей кланяйся. Она пишет, что всё у неё хорошо. Правда ли это? И ещё побаливает моё сердце — Максум-бобо беспокоит. Знаю я его старорежимные замашки. Как бы он тебя замуж не выдал. Ты смотри, держись!

Обнимаю нежно и желаю скорой встречи.

Твой навеки Рустам

В открытое окно врывались порывы мозглого ветра, пропахшего прелыми листьями. Мухаббат, сгорбившись, сидела на курпаче, задумчиво перебирала заветные треугольнички. Плечи её ознобисто вздрагивали. Она встала, захлопнула оконные створки. Однако озноб не проходил, и вдруг Мухаббат поняла, что плачет.

Девушка покосилась на дверь — не проснулась ли мама, не заметила ли! — сложила письма, спрятала в стенной нише, за строем разнокалиберных расписных чайников, присела у накрытого клеёнкой стола. Вырвав из ученической тетрадки двойной листок, наклонилась над ним задумчиво, словно старалась прочитать среди косых линеек заветную тайнопись. Вздохнула, обмакнула перо в «непроливашку» и аккуратно вывела милым, неустойчивым детским почерком:

Рустамджан, жизнь моя!

Надолго задумалась. Ей так много хотелось сказать! Сказать необычно, истово, чтобы каждое слово кричало о любви, пело. Но на копчике пера, как ей казалось, висели самые простые слова, стёртые, изношенные от долгого употребления поколениями и поколениями влюблённых.

Мухаббат отложила перо. Вновь задумалась. Такое родное, близкое слово — Рустамджан — стало расползаться фиолетовой лужицей. Она горько усмехнулась, утёрла глаза и, взяв другой листочек, решительно стала писать:

Рустамджан, жизнь моя!

Только что (в который раз!) перечитала твои удивительные письма. Удивительные потому, что писал их ты. Я горжусь тобой, горжусь твоей победной войной против самого себя. Напрасно ты пишешь: «Надеюсь стать хорошим воином». Ты уже замечательный воин!

Славный мой! Я просто не представляю, что с тобой может что-нибудь случиться, и это придаёт мне сил. Понимаешь, ты бессмертный, ибо я жду, жду тебя!

Мухаббат покусала кончик ручки и, сама не зная, почему, вывела без видимой связи с только что написанным:

Я очень рада тому, что у тебя появились новые друзья, и уж совсем счастлива, что Фазыл, этот твой новоявленный Федя, нашёл своё счастье. Но, скажи мне честно, не тянет ли тебя (из одного лишь любопытства, разумеется.) заглянуть в глаза той самой девушки Светланы, которая похожа на цыганку? Смотри у меня, я ревнива! К тому же в прошлом году я шутки ради показала ладонь заезжей цыганке, и та мне сказала: «Ой, красавица (цыганки всех называют красавицами), берегись. Чёрные-пречёрные глаза причинят тебе душевную боль».

Конечно, гаданиям я не верю. Но вот видишь, какое совпадение? Поэтому будь начеку. А Петру Максимовичу обязательно передай: обе наши мамы и я будем счастливы приютить его семью. Здесь твоей цыганке будет очень хорошо, ну а мне — спокойнее, Ну, ну, не сердись. Пошутила я!

Живём мы хорошо. Вот только тебя не хватает. В наш кишлак прибыло несколько семей, эвакуированных с Украины. Так что народу в бригадах прибавилось. Заканчиваем сбор урожая хлопка «до последней коробочки». Это занятие, признаюсь тебе, довольно мучительное. Ходим по голым полям и выискиваем обронённые дольки хлопка, коробочки, в которых случайно застряло немножко хлопкового волокна. Но мы не ропщем. Ведь мы работаем на фронт, на победу!

За меня не беспокойся. Дядя Максум занят своими делами, и ему не до меня…

Мухаббат вновь отложила перо, опёрлась подбородком о ладони. Фиолетовая лужица появилась вместо слов «за меня не…», и оставшееся в одиночестве «беспокойся» выглядело тревожно, звенело набатом, зовущим на помощь.

Мухаббат скомкала написанное. Ну зачем она обманывает? Не так уж хорошо ей сейчас живётся. И именно потому, что дядя Максум не даёт ей покоя. Он словно помешался. Только об одном и талдычит, не желая слушать никаких возражений!

Так зачем же она пишет неправду?

Мухаббат взяла новый лист бумаги, переписала начало и упрямо вывела:

За меня не беспокойся. Всё у меня идёт ладно. Дядя Максум притих, занят своими делами.

В таком варианте неправда выглядела причёсанной под истину.

Мухаббат не могла, не имела права писать правду, ранить его душу любимого человека. Так, по крайней мере, считала Мухаббат.

Кто поймёт женскую душу! Сколько раз святая женская ложь оборачивалась трагедией, разбитыми надеждами, неизбывным горем. Так было тысячу лет тому назад, и так будет ещё через тысячу лет. Всегда. Ибо всегда, во все времена, даже самая юная девушка видит в любимом и защитника своего, и сына, которого надо уберечь, защитить от зла, «дурного глаза», житейских забот и несчастий.

… Мухаббат продолжала писать:

Пусть тебя не тревожит этот старик. Он вздорный брюзга, всего лишь. Всё ему не так, всё не нравится. Недаром его в кишлаке прозвали «Максум-всё-не-так». А как моего дядюшку недавно отбрил Ильяс! Помнишь тракториста, этакую громадину? Он вернулся с фронта без руки и сейчас работает почтальоном. Так вот, как мне рассказывали, в чайхане зашёл разговор о делах на фронте. Люди радовались, что немцам теперь нет-нет — и дают по зубам. Максум-бобо слушал, внутри у него дух противоречия, видать, вовсю разбушевался. Не выдержал старик и как ляпнет: «Чего радуетесь? Всё равно наши аскеры воевать не умеют. Говорите, немцы совсем медленно наступать стали? Да это всё потому, что наши не успевают отступать!»

Все в чайхане оцепенели. Какое кощунство! Люди жизни свои кладут, кровь проливают, а он такое говорит!

Тут поднялся Ильяс-палван, подошёл к дяде Максуму. Ну, решили люди, — конец пришёл Максуму-всё-не-так! И в самом деле, Ильяс его уничтожил, в порошок стёр. Но не подумай, что Ильяс его га горло взял или ещё что. Просто сказал: «Смотрю я на вас, Максум-всё-не-так, и радуюсь счастью, великому счастью одной-единственной женщины». «Какой такой женщины? — не понял дядя Максум. — Ты что несёшь?» «Как что? — отвечает Ильяс.

— Просто я хочу сказать, что завидую той счастливейшей из женщин, которая за вас замуж не вышла!»

В кишлаке и по сей день хохочут. Можешь представить, что тогда творилось в чайхане! Дядя Максум теперь ходит злой, как шайтан…

Строка за строкой ложатся на тетрадочный лист. Мухаббат разговаривает с любимым, делится радостями и умалчивает о печалях. А печалей у неё немало. Особенно одна — алая, нелепая, тревожащая душу.

МАКСУМ-ВСЁ-НЕ-ТАК ПЛЕТЁТ ПАУТИНУ

Удивительный человек Максум-бобо. Порою не то что других — себя ненавидит. Однако себя — в редчайших случаях. А вот окружающим от него достаётся. И то не так, в эго не этак, и работать люди разучились, и начальство колхозное пустяковое — убеждено, будто голова дана мужчине лишь для того, чтобы тюбетейку на ней носить.

Когда-то, давным-давно, был Максум человек как человек. Даже в активистах ходил. В коллективизацию пострадал от байских прихвостней. Поехал рыбачить на Сырдарью, и там, в камышах, нашла его пуля. К счастью, Максум легко отделался: пуля пробила ляжку, не задев кости.

О том, как Максум геройски пострадал за колхозный строй, в районной газете писали, и даже в республиканской «Кызыл Узбекистон». Бандитов поймали, и тогда выяснилось конфузящее Максума обстоятельство. Враги коллективизации признались, что у них и в мыслях не было лишать Максума жизни. По ошибке ему досталось. Хотело байское отродье расправиться с тогдашним председателем колхоза Зайнуллой-раисом, на которого Максум внешностью походил до удивления. В те времена Максум не был жёлтым и бороду носил маленькую, аккуратную. Мужчина был хоть куда. Для пущего сходства с раисом завёл такой же, как и у Зайнуллы, защитного цвета китель с отложным воротничком, коричневые сапоги.

Всё это и сбило с толку врагов. Когда же они узнали, что их жертвой оказался Максум, то страшно огорчились. Главарь даже упрашивал следователя передать Максуму его, главаря, искренние извинения и пожелания долгих лет жизни. Следователь, разумеется, и не подумал выполнять просьбу бандита. Более того, он всячески старался скрыть всю эту трагикомическую историю. Однако она непостижимым образом выползла из тюремной камеры, и пошла гулять по округе молва об истинных обстоятельствах Максумова ранения, расцвеченная ярко-ядовитыми красками домысла. И хотя, казалось бы, какая разница, отчего Максум пулю в ногу получил? Факт ведь: ранен, пострадал за правое дело. Но людям почему-то было весело. Аския-базы в чайханах изощрялись в остроумии, каждый встречный считал своим долгом расспросить Максума о состоянии его раны, прикрывая ладонью улыбку; даже детишки, позабыв об уважении к старшим, осмеливались посмеиваться над Максумом. Издали, правда. «Дядя Максум! — крикнут. — Подари пулю», — и бегом, кто куда.

И со временем так уж вышло, что Максума перестали принимать всерьёз. Сколько раз бывало, обсуждая кандидатуры на должность бригадира, кто-нибудь из колхозников крикнет: «А что, если Максума, а?» Ник го на это не возражает, нет. Просто прокатится лёгкий смешок, и больше уж не упоминают его имени.

В такие минуты Максум сатанел от тихой ярости. Знал бы кто, до чего же он жаждал стать бригадиром! На председательское место он не метил, нет. Знал свои возможности, да и хлопотна должность раиса. Райком жмёт: «Давай, давай!», обком опять же нажимает: «Давай план. Любой ценой — план давай!»

Конечно, и раис из него вышел бы не хуже других. Может, даже и лучше. Беспартийность проклятая мешает. Но почему не доверить ему, Максуму, бригаду? Уж он показал бы, как надо работать!

Бригадирами становились кто хотел и кто не хотел. А Максума обходили. Считали, что способен он махать кетменём. Всего лишь.

Шли годы. Максум стал угрюмым, желчным. А тут ещё недуг его скрутил. Пожелтел весь да так и остался. Остряки опять веселили народ в чайхане. «Наш Максум, по всему видать, решил переехать в Японию-страну… Ха— ха-ха!»

Совсем одичал Максум. Забыл уж, когда активистом был. Стал брюзжать: то не так, то не этак. Обзавёлся обидной кличкой «Всё-не-так» — озлился на весь белый свет. Работать стал с прохладцей. Стали его больше занимать религиозные догматы, старинные обычаи — и как раз именно те, против которых новая жизнь войной ополчилась.

Несуразно сложилась у Максума жизнь. И чем больше он дичал, тем нетерпимее становился в домашнем кругу. Племянницу свою Мухаббат старик и любил и ненавидел. Завидовал уж больно ей. У всех на виду, все без неё просто жить не могут. Мухаббат то поручить, Мухаббат — это. Кого на звено поставить? Мухаббат, конечно!..

Когда же племянница, после отъезда Джамалитдина-ака на фронт, стала бригадиром, Максум-всё-не-так вдруг как-то особенно отчётливо осознал, что племяннице его уже девятнадцать лет, засиделась в девках. Замуж ей надобно, вот что. Поморочил ей голову учителишка — и поминай как звали! И не пара он ей. Дехканин из него липовый. Всё в книжках читает. Пустяковый человек. Вот выдаст он, Максум, замуж племянницу — и всё станет на место. Дети пойдут, домашние хлопоты — семейная жизнь. Не до бригадирства ей будет. Да и в самом деле, какой из женщины бригадир! Смех да и только.

Несколько дней Максум лелеял и холил мысль — выдать замуж Мухаббат. Подходящего жениха облюбовал, хромого магазинщика Мирабида. Конечно, лучше бы выдать племянницу за человека в годах, серьёзного, знающего жизнь. Но это уж, пожалуй, чересчур. Даже палку надо гнуть умеючи, не то переломится. А Мирабид — в самый раз: не молодой и не старый. Тридцать лет, с положением человек, денежка его любит. А главное, надёжный. Хоть сто войн громом греми — в армию он не гож. Хром. А так, в остальном, вполне подходящий жених. Ко всему прочему, старших уважает, древние обычаи, почтителен.

Окончательно всё обдумав и взвесив, Максум после ужина отправился в чайхану. Зашёл, Оглядел исподлобья завсегдатаев. Буркнул чайханщику: «Кок-чаю», уселся подальше от людей.

Расчёт старика был прост. Мирабид все вечера пропадал в чайхане. Мирабид третий год смотрит во все глаза на Мухаббат. Увидев своими влюблёнными глазами родного дядю той, что грезится во сне и наяву, не преминет воспользоваться удобным случаем начать разговор о сватовстве. Мирабид и раньше был не прочь потолковать на эту волнующую его тему. Учителя остерегался. А как сгинул учитель, сколько раз уже намекал, мол, не худо бы, уважаемый Максум-ака, вечерок посидеть за пловом, осушить пиалушечку-другую чего-нибудь покрепче, чем самый крепкий чай, ха-ха!

Максум делал вид, будто не понимает намёков. Цену набивал. Сегодня же, окончательно укрепившись в своих мыслях, решился: пора!

Мирабид, конечно же, сидел в чайхане. Увидев старика, каким-то непостижимым чувством уловил внутреннее состояние Максума. Сердце Мирабида ёкнуло: «Кажется, пора начинать серьёзный разговор!» С удивительным проворством проковылял к топчану, на котором восседал Максум, подобострастно прижав руки к сердцу, приветствовал его. Подсел, заказал ещё чаю.

Завязался хитрый разговор.

— Как здоровье, уважаемый Максум-бобо? Как семья, здоровы ли все?

— Тяжёлые нынче времена. О каком здоровье можно говорить? Сейчас кто здоров — на фронте.

Мирабид стоически вынес ядовитый укол. Понимающе кивнул.

— Мудрость говорит вашими устами, уважаемый аксакал. Дела как ваши, хороши ли?

— Какие у стариков дела? Впору лежать на боку, да время военное. Старики — первые вояки в тылу, хе-хе. Вы лучше о своих делишках… хм… Я хотел сказать — делах… О своих делах расскажите.

И на этот раз Мирабида не проняло. Улыбнулся даже.

— Никаких особых дел у меня нету, — Мирабид «особых» произнёс врастяжку: мол, не очень-то, старик, язык распускай. — Молюсь сельпо как богу всемогущему. Даст сельпо товар — дела хороши, не даст — худо идут дела.

— Не кощунствуйте, браток.

— Над кем? — не понял Мирабид. — Над сельпо?

— Над всевышним, — строго произнёс Максум.

— Да как можно! — ахнул Мирабид. — Да я!.. — Не найдя подходящих слов, впустую задвигал челюстью, словно сжевал что-то липкое, цепляющееся к зубам.

Наступило долгое молчание. Попивали чай, учтиво отрыгивали в ладонь. Кто кого пересидит! Одолел Максум. Противник и союзник его, Мирабид, заговорил тихо, чтобы не привлекать внимание окружающих:

— Напрасно вы, уважаемый, в кощунстве меня обвинили. Кого-кого, а уж… — завмаг воздел указательный палец вверх. — Чту, почитаю. И вообще… Я понятно имею, древние порядки почитаю. Потому мне судьба не мачеха. Слава всевышнему, всё у меня есть: кусок лепёшки, одеться-обуться есть во что. Недавно дом построил. Одна беда — хозяйки дома пет.

У старика, как у рыболова, заметившего дрогнувший поплавок, похолодело под сердцем. Готово! Клюёт. Однако вздорный характер не позволил Максуму сразу перейти к делу. Старик стал кокетничать.

— Как это нет хозяйки, браток, а матушка?

— Я не о матушке, уважаемый аксакал.

— О ком же?

Мирабид решил взять быка за рога.

— Жениться давно хочу. Вот.

— Умные слова приятно слышать, — продолжал ходить вокруг да около Максум. — Оно и верно. Молодость подобна падучей звезде: пролетела — и нет её. Так отчего бы вам не жениться? Нынче на девичьем базаре спрос невелик, а красоток сорок сороков.

Хитрые, вечно чего-то ищущие глаза Мирабида превратились в крохотные щёлочки,

— Ошибаетесь, мудрый аксакал. Девушек — да, избыток. Красавиц маловато. Впрочем, мне много и не надо. Двух арбузов под мышкой не удержишь… Есть одна пери, страдает по ней моё сердце. Да, видно, не судьба.

Максум-всё-не-так довольно искренно удивился.

— Почему?

— Да так… Кстати, зашли бы вы завтра в магазин. Скажу вам по секрету, будет партия сатина прекраснейшей выделки.

— Сатин, говорите? Хм… Надо будет поглядеть. Хотя заранее могу сказать, что насчёт выделки вы хватили лишнего. Так на чём мы?.. Ах, да! Значит, говорите, ноет сердечко? По ком, если не секрет?

— Есть одна девушка. Вам-то уж она хорошо известна, уважаемый. Парень один только всё дело портил. Морочил ей голову. А сейчас и вовсе уехал.

— Так очень хорошо, что уехал, — сказал Максум невинным тоном.

— Вы так думаете? Удобно ли? Как-никак, учитель этот на фронте…

— Ах, так вот кто, оказывается, ваш соперник! Тогда можете считать, что нашли во мне поддержку. Признаться, я тоже не люблю этого учителишку. Гол как сокол, на губах молоко не обсохло, а мнит себя по меньшей мере ибн-Синой[1].

— Благодарю на добром слове, аксакал. Бескорыстие ваше всем хорошо известно. И вее же хочу напомнить древнюю мудрость: «Ни одно доброе дело не остаётся без воздаяния».

Максум важно кивнул. Подумал и заключил:

— Только не будем спешить. Дело тонкое. Знаете ведь, какие законы в военные времена. Заряженное ружьё, а не законы. Пусть Мухаббат чуточку отвыкнет от учителя…

Максум умолк, раздосадованный своей промашкой. Так тонко вёл игру, и вдруг сорвалось с губ имя племянницы! Несолидно вышло.

Мирабид, ликуя в душе (ага, сам первый назвал имя!), согласно закивал. Далее говорили о разных пустяках. Допилю чай и разошлись по домам.

С того вечера Мирабид буквально часу не мог прожить без Максума. «Как здоровье, уважаемый аксакал?.. Не нуждаетесь ли в чем-нибудь?..» Кланяется Максуму так, что тюбетейка с головы едва не падает, дефицитные товары подкидывает. Раза два-три даже коньячком невиданным угостил. Старик сперва отказывался, ссылался на коран. Но и Мирабид не промах. Пояснил: пьянствовать грех, а для здоровья тела и души можно и пригубить.

Максум-всё-не-так был человеком внутренней честности. То есть он старался всячески оправдать тот или иной свой поступок перед собственной совестью. В данном случае он убеждал себя в том, что Мирабид человек крепкий. На ногах стоит прочно, даром что хромой. Старые добрые обычаи почитает: раз в году обязательно собирает в доме своём стариков для чтения корана, святых молитв за упокой усопших предков; в уразу соблюдает ифтар и опять — таки приглашает верующих старцев. А кто такой учитель? Голодранец. И ещё святотатец. Повадился с лекциями выступать: «Есть ли бог?», «Религия — дурман»… Каков, а? Вот ему всевышний и показал, есть он или так — пустая выдумка.

Подумал Максум, подумал и обнаружил ещё и одно полезное свойство у будущего своего родственника. Последние полтора-два года он, Максум, изредка на базаре торговлишкой промышлял. А если зятем, пусть хоть двоюродным, будет завмаг… Хе-хе-хе. И с этой стороны, если поглядеть, Мирабид — жених хоть куда.

Однажды, дождливым октябрьским вечером, старик решил наведаться к тётушке Санобар. Ещё не перешагнув порога, начал с добродушной улыбкой:

— Здравствуй, невестка. Давненько не виделись. Дочка-то наша где? — он «наша» произнёс с нажимом, так, чтобы понятно было: Мухаббат для него всё равно как дочь родная.

Тихая, безответная тётушка Санобар смутилась под сверлящим взглядом старшего брата её покойного мужа, ответила, побледнев:

— К подруге пошла ночевать.

Старин прекрасно понял, что невестка говорит неправду, Мухаббат пошла к матери учителя. Однако, вопреки обыкновению, он не раскричался. Напротив, раздвинув рот до ушей, одобрительно кивал.

— Пускай погуляет, её дело молодое. Вот выйдет замуж, тогда всё по-иному станет. Недаром говорят: «Брак отирает настежь сердце и запирает дверь ичкари».

Тётушка Санобар попыталась возразить.

— Так это в старину говорили.

Максум быстро сломил её слабое сопротивление.

— Умные люди и сейчас так говорят. И ты мне, невестка, не перечь. Хоть бы спасибо сказала. Легко ли мне? О тебе с Мухаббат забочусь, ночей не сплю!

Старик уселся на край супы, продолжал:

— Беспокоюсь я за Мухаббат. Девушка на выданье — спелое яблоко. Любой прохожий норовит его сорвать. Время нынче тяжёлое. И мужчины, и женщины стыд потеряли. А Мухаббат у всех на виду. Теперь вот в бригадирах ходит… Не к добру. Ох, не к добру.

— Он, да что же это вы! — всполошилась тётушка Санобар. — Как можно так думать…

— Можно! — отрезал Максум. — Наш раис, конечно, человек пожилой. Но ведь известно тебе: седина в бороду — бес в ребро. Да, собственно, я не говорю, что раис на нашу дочь виды имеет. Не он, так кто другой… Нет дыма без огня. Ты, невестка, рада-радешеивка тому, что твоя дочь — начальница, — на сей раз старик оттенил словечко «твоя», чтобы дать отрицательную оценку бригадирству Мухаббат. — А не приходило ли тебе в голову, почему раис и другие большие люди своих дочерей бригадирами не ставят?.. То-то. Среди людей бродит чёрт, остерегаться его надо. Сколько можно следить за Мухаббат во все глаза, ночей не досыпать? Да и что толку следить! Хозяин своё добро тысячу дней сторожит, а вору, чтобы его добро украсть, одной ночи достаточно.

С удивительным красноречием продолжал Максум живописать опасности, якобы подстерегающие Мухаббат на каждом шагу. В заключение же сказал, торжественно воздев руки к небесам:

— Ну а если, упаси господь, что случится? Покойный Ашурали — мой младший брат и твой законный муж — не простят нам! Пойми, невестка.

Тётушка Санобар совсем голову потеряла. Тихо, покорно вымолвила:

— Домулла-ака, значит, вы советуете, чтобы Мукаббат отказалась от бригадирства?

Макрум решил ковать железо, пока оно горячо:

— Ей я в звеньевых делать нечего. Замуж ей надо, вот что!

— Так ведь жених её на фронте!.. — вырвалось у тётушки Санобар.

Этого только и ждал Максум. Побагровел, как индюк, гневно затряс козлиной своей бородёнкой.

— А! — прошипел он, обличающе выставив корявый указательный палец, похожий на ветку саксаула. — Жених!.. Этот босяк-жених. Та-ак. Да понимаешь ли, что несёт твой язык? Учителишка — голодранец, ветрогон, пустомеля… О! О любимый брат мой, Ашуралиджан! Взираешь ли ты с небес?.. — Максум сделал эффектную паузу и уставился на невестку жёлтыми, как у кота, глазами. — Если всевышний хочет наказать кого, он прежде всего отнимает у него разум. Тебя он уже наказал, бесстыжая!.. Нельзя слушать твои безумные речи без содрогания. Жени-и-их!.. Знай же, женщина, что тот, кто уехал на фронт, тот уехал. Понимаешь? У-е-ха-аа-л! Этого учителя там или убьют, или искалечат. А Мухаббат, ожидаю— чи его, превратится в старую деву. Ясно? И если даже учителишка уцелеет, то, возвратившись, и глядеть не захочет в сторону старой девы! Ему молоденькую подавай. Он такой, я его давно раскусил…

Максум в совершенстве владел искусством интриги. Никто его этому не учил — сам, своей смекалкой уразумел, что нельзя всё время нападать. Противник привыкнет к грозным интонациям, сильным выражениям. Надо заронить в его душе сомнения, потрясти — и тут же переменить тон. Это ещё больше сбивает с толку человека. Пугает даже.

Старик помолчал многозначительно, заговорил вдруг ласково, вкрадчиво, заглядывая невестке в глаза.

— Любовь, невестушка дорогая, штука недолговечная. Сегодня любит, завтра — разлюбит. Главное, чтобы муж был самостоятельным человеком. Вот, к примеру, Мирабид… Весьма положительный человек. Фронт ему не грозит, новый дом отгрохал, живёт припеваючи. Выйдет за него замуж Мухаббат — как сыр в масле будет купаться!

Хитрый старик столь категорически выразился насчёт замужества племянницы не случайно. Главное, приучить к этой мысли невестку. Самому понравилось, как сказал, — словно вопрос о женитьбе Мирабида на Мухаббат давным-давно решён и обсуждению не подлежит.

У тётушки Санобар в голове помутилось. А ведь нрав домулла-ака. Второй год гремит война, конца-краю ей нет. Девичий век жизни мотылька подобен: посиял яркими красками прозрачных крылышек, удивил мир — сгинул. Будет Мухаббат ждать Рустама, А вдруг как его, не дай господи, убьют! Сколько уже в кишлак похоронных писем прислано!.. А как изувечат!..

Откуда-то издали донёсся голос Максума:

— Мирабид — жених завидный, счастье так и плывёт к нему в руки. Недаром в кишлаке говорят, что на Мирабида упал благостный взгляд самого Ильяса-пророка. Во всём ему везёт. Даже хромота, и та на пользу. Так что не теряйся, не будь растяпой, лови удобный момент, пока Мирабид не раздумал. После войны ой как трудно будет замуж девушку отдать! Мужчин побьют видимо-невидимо, вот и получится дюжина невест на одного жениха. Не упускай Мирабида. А то, что он не такой красавчик, как этот учителишка… Не беда. В красоту лепёшку не обмакнёшь.

Максум умолк, сунул под язык щепотку насвая. Минуту-другую сидел наслаждался. И вдруг изрёк торжественно и грозно:

— Клянись… Клянись, невестка, небесным счастьем твоего покойного мужа и моего брата Ашурали, что вместе со мной будешь печься о счастье Мухаббат! Ну!..

Бедная женщина умоляюще сложила на груди руки, но Максум был непреклонен, жёлтые глаза его, казалось, впивались в самую душу.

— Клянусь, — прошептала тётушка Санобар, сама не своя от страха. Она страшилась Максума, но ещё больше её терзал страх за Мухаббат. А вдруг не вернётся с фронта Рустам или возвратится калекой!..

Максум облегчённо вздохнул и тут же, спохватившись, быстро проговорил:

— Э-э, невестка!.. Не хитри. Повторяй за мной: клянусь выдать замуж свою дочь Мухаббат за Мирабида. Слышишь? За Мирабида. Хош. О-омин!

Быстро распрощавшись, Максум зашагал прочь.

Всю ночь не спала тётушка Санобар. Маялась. Утром же, помогая дочери на поле, не выдержала, покаялась.

Мухаббат ничего не сказала. Будто ничего такого особенного не произошло, ловко продолжала вытягивать из хлопковых коробочек серебристо-белые комочки. Мать ожидала слёз, упрёков — чего угодно, только не этого жуткого молчания. Не выдержав, тётушка Санобар стала оправдываться.

— Что мне оставалось делать? Он призывал в свидетели тень, твоего покойного отца. Он заставил поклясться!.. И почему Рустам обязательно вернётся? Погубишь свою жизнь, доченька.

Тётушка Санобар горько заплакала. Мухаббат выпрямилась, шагнула через грядку к матери, обняла за плечи и заплакала тоже.

В окошко заглянул чахлый, иссечённый мелким дождём рассвет. Мухаббат дописала письмо, сложила вчетверо. Вновь развернула. Взгляд её остановился на последних строчках: «А обо мне, родной, не беспокойся. Всё у меня хорошо. Сердце живёт тобой! Жду! Жду! Твоя Мухаббат».

Вот уже в котором письме она лжёт Рустаму. Совсем-то ей не хорошо! Мать словно околдована дядей Максумом, плачет, умоляет забыть о Рустаме. Ну, любили друг друга… Ну и что? Мало ли влюблённых расходились я находили потом счастье?! Ещё малость — и женихи отвернутся. Да и где взять-то их, женихов? Женихами далёкие земли устланы, как огромным лоскутным одеялом, лежат, бедняжки, не шелохнутся!

Сложила письмо Мухаббат, задумалась. И тут словно её кто-то позвал: встрепенулась, как была, в лёгкой кофточке, кинулась из дому, пробежала двором, распахнула калитку… Ни души на улице, только семенят, сердито нахохлившись, озябшие горлинки.

Мухаббат поёжилась, прохваченная утренней прохладой, и вдруг сердце её гулко забилось, кровь хлынула в лицо горячей волной — из-за поворота улочки показалась могучая фигура Ильяса-почтаря. Он шёл, придерживая культёй свою сумку. Завидев девушку, широко, по-детски, заулыбался и, выхватив из сумки бумажный треугольничек, принялся размахивать им над головой. Добряк боялся, что Мухаббат перепугается — ведь кто его ведает, откуда письмо, кем писано? — и поспешил всем своим видом оповестить: мол, порядочек, от Рустама письмо.

Мухаббат выхватила у него из руки треугольничек, даже спасибо не сказала, развернула, позабыла обо всём на свете. Сперва буквы прыгали перед глазами, мельтешили, чуть погодя стали складываться в слова, явился смысл слов…

Любимая, хорошая моя!

Три месяца прошло с небольшим, как расстались мы, а кажется — будто годы! Очень, очень не хватает мне тебя, Соловейчик. Да что поделаешь — война! Фронт всё ближе, ближе подкатывает. Бои гремят где-то под Сталинградом и неподалёку от нас — под Моздоком. Видать, скоро и моя очередь придёт принять боевое крещение.

И ты знаешь, я убеждён, что буду воевать достойно. Фазыл и другие ребята говорят, что во мне просыпается вояка. Что ж, очень хорошо. А пока мы продолжаем усердно заниматься боевой подготовкой. Погода стоит мозглая, утрами прохватывает морозец. Вчера на рассвете лейтенант Смирнов вёл наш взвод на полевые занятия. Мы все до того продрогли, что попросили командира скомандовать: «Бегом — марш!»

Собственно, я, пожалуй, перегнул, говоря о морозце. О каких морозах можно толковать в октябре? Просто холодно, и ещё дуют пронизывающие до костей ветры. Мёрзнем, короче говоря. Только наш лейтенант Смирнов, белокурый сибиряк с голубенькими, как у фарфоровой кошечки, глазами (кошечка на моём письменном столе, взгляни) и в ус не дует, (Усов у него, между прочим, нет. У русских друзей «в ус не дует» — значит всё ему нипочём). По утрам моется по пояс холодной водой, фыркает, разотрётся вафельным полотенцем и словно из парной вышёл! Румянец во всю щёку. Его примеру следует Фазыл. Но у моего друга не так лихо получается. Всё-таки он мёрзнет не хуже нашего.

Вывел пас лейтенант в поле, заняли мы позицию, вдруг появился капитан Дмитриев, наш ротный командир, сказал что-то Смирнову. Лейтенант откозырял капитану, да пак завопит: «В колонну по четыре стано-о-ви— ись!» — и повёл назад, в училище. Пришли мы домой (вот видишь, стал я казарму домом называть!), а тут шум, гам. Один говорит «На фронт нас, мальчиков, отправляют!», другой шепчет: «Училище в другой город переводят», третий хихикает: «Чего всполошились? Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут!»

Немного погодя комбат майор Белоусов собрал в штабе всех командиров, а ещё немного погодя сообщили нам, что учёба наша кончилась, у кого какое звание было, с ним и остаётся. Вот тебе и «меньше взвода не дадут!». Ещё как дали. Тут же повели нас в баню, после баш ротный старшина выдал повое обмундирование. На роту каким-го образом пришлось два полушубка, вместо шинелей. Смотрю, старшина ухмыляется и протягивает полушубок: «А это тебе, Шакиров, от капитана Дмитриева подарок в честь приближающегося праздника Октября». «Не надо мне шубы, — отвечаю. — Мне как всем». «Прекратите пререкания! — цыкнул старшина, а глаза его смеются. — Приказ командира — закон для подчинённого. Вы и товарищ ваш, Юнусов, — люди южные, к солнышку привыкли. Ротный и приказал: выдать! Вот я и выдаю. Попятно?»

Что оставалось делать? Взял. Фазыл чуть не плакал от стыда и тоже взял. Опытные вояки улыбаются: «Да что вы, чудаки, расстраиваетесь. Зима на носу. Радоваться должны полушубкам. Спасибо потом скажете ротному».

Примерил я полушубок — вроде ничего: удобно, тепло, только вот с непривычки меховой воротник шею щекочет. Тут подкатился ко мне Карпаков, разбитной такой парень. О нём даже лейтенант Смирнов говорит, мол, Карпаков у палец в рот не клади — вмиг откусит. Это поговорка русская, дескать, человек со смекалкой, быстрый на решения. Карпаков мне предлагает: «Махнёшь полушубок на шинель?» Я согласился было, но старшина как гаркнет на Карпакова!.. Двинулся я со своим полушубком в казарму, захожу и вижу такую грустную картину: сидит Фазыл на койке, на коленях у него полушубок, голову уткнул в ладони. Я— к нему: «Не горюй, — утешаю.

— Полушубок потеплее шинели. Хороший человек наш капитан!» Фазыл отвечает, чуть не плача: «Чёрт с ним, с полушубком. Чёрствая у тебя душа, Рустам, коли о Кате забыл».

Тут только я сообразил, в чём дело, почему дружок мой грустит. Стыдно стало. Говорю Фазылу: «Ты хоть бы в город отпросился попрощаться».

Фазыл посмотрел на меня, как на дурачка: дескать, за кого ты меня принимаешь, неужели думаешь, что эта гениальная мысль не приходила мне в голову? Но вслух Фазыл сказал другое: «Увольнения в город запрещены». — «Тогда записку Кате напиши». Фазыл вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки приготовленную им записочку. «Спасибо за мудрый совет, — отвечает. — Но как её отправить?» — «Пошли к ограде, мальчишку какого-нибудь попросим сбегать».

Долго мы торчали возле ограды. Как назло — ни одного мальчугана! А пожилых людей совестно тревожить. Совсем отчаялся Фазыл. Но тут на его счастье показалась старушка. Увидела нас, остановилась: «Кого ожидаете, касатики, али дело спешное? Вид у вас нетерпеливый». Дружок мой от радости совсем язык потерял. Даже заикаться стал, право, не вру! Пришлось мне суть дела объяснить.

Старушка переполошилась, заохала. Схватила записочку, побежала, если, конечно, можно назвать её старческую трусцу бегом. Но и на этом великое спасибо.

Фазыл от нетерпения губы кусает в кровь, честное слово! Минут через двадцать появилась наша старушка. Дышит, как загнанная лошадь, пар от неё валит: «Эх, касатики!.. П-пришла-а, а там н-никого-о дома нема!» Застонал Фазыл от горя, спрашивает: «Бабуся, записку-то хоть оставили?» «Никак нет! — по-военному отвечает старая. Увидела перекошенное горем лицо моего друга да как запричитает: — что же это такое я, дурёха, наделала?! Как же это! Да я вмиг слетаю…»

Мы так расстроились, что и сами не сообразили вернуть старушке записку. Точнее — это я не сообразил. А Фазыл сообразил, однако, постеснялся старую женщину второй раз гонять.

Представляешь, какая чепуха получилась? Фазыл бродил по казарме темнее тучи. От обеда отказался, хоть это у нас и не положено. ЧП называется, чрезвычайное происшествие. Но Фазыл отказался от обеда тайно: отдал ребятам свою порцию, а сам сделал вид, будто пообедал. Даже в зубах демонстративно ковырял, хитрец! Записку свою он всё-таки всучил пробегавшему мимо мальчугану. Тот отнёс её — опять никого дома нет. Что случилось?! Фазыл совсем голову потерял.

К вечеру — звук трубы: «Тата та-а татита-а!.. Тревога!» Наш батальон мигом построился, и немного погодя мы уже шагали к вокзалу. На воинской платформе уже ждал эшелон, такой же, как и тот, в котором я уехал из Ташкента. Только в вагонах уже стояли печурки. Вагон— взвод, вагон — взвод. Ребята стали устраиваться на нарах. Один лишь Фазыл маячил в дверях, всё Катю ждал, бедняга.

Хотел я утешить друга. Вдруг Фазыл как завопит: «Тётя Фрося!..» и бежать. Я вскочил, за ним припустился. Вижу — идёт строй солдат, а рядышком с ним семенит тётя Фрося. Подскочил Фазыл к тётушке, схватил за плечи: «Где Катя? Что случилось?!»

Тётя Фрося и плачет и смеётся: «Вон твоя Катя шагает!» Посмотрели мы с Фазылом на солдатский строй и ахнули. Да ведь это всё девушки! А вон и Катя. Здорово идут… Фазыл ничего понять не может, рот разинул от удивления. Тем временем женский взвод, после команды «Разойдись!», рассыпался во все стороны. Катя, улыбающаяся, счастливая, бросилась к Фазылу: «А вот и я! Хороший тебе подарок?»

Оказывается, Катя окончила курсы медсестёр и ушла добровольцем в армию. Какая хитрая! Всё в тайне хранила. Правда, она позже призналась в том, что страшно трусила: а вдруг её отправят не с нами! Но, к счастью, всё обошлось благополучно. Она — с нами. И тут уж я позавидовал Фазылу. Счастливец. И в самом деле, нужно же случиться такому совпадению — он и она вместе! А я в одиночестве, нет тебя рядом. Обидно. И всё же я и рад чуточку, что тебя пет со мной. Как бы я за тебя переживал! Ты ведь непоседа, всюду вперёд рвёшься… Ну, ну, не сердись, я пошутил. Ты у меня славная. А твой труд в тылу — это огонь по врагу.

Ну так вот. Стоим мы на платформе. Тётя Фрося вроде бы смеётся, а сама грустная. Глаза красные, видать, всю ночь, бедняжка, проплакала. Но виду, что переживает, старается не подавать. Даже успокаивает «молодых»: мол, за меня не беспокойтесь, как-нибудь проживу. Удивительно твёрдый характер! Муж с сыном на фронте, теперь дочь уезжает!

Мухаббат, дорогая! Помнишь, я писал тебе о Петре Максимовиче, его жене и дочери Светлане? Так вот, Пётр Максимович всё-таки добился своего, уходит воевать. Светлана тоже хотела отправиться на фронт вместе с Катей, но медкомиссия её забраковала. Она с матерью эвакуируется в Узбекистан. Адрес твой они знают. Очень может быть, что приедут в наш колхоз. Тогда прими их хорошенько, со всем гостеприимством. А жить им есть где — моя комната пустует. Работу нашим новым друзьям подыщи по силам, ведь и мать, и дочь сердечницы.

О Петре Максимовиче я как-нибудь в другой раз напишу подробнее. Это замечательный человек!

Что ещё? А ничего. Дали отправление. Тётя Фрося заплакала, обняла Катю, Фазыла. Кате сказала: «Береги Федю», а Фазылу — «Береги Катю!» И меня обняла, попросила: «Присматривай, сынок, за Катей и Федей».

И вот эшелон тронулся. Пишу я это письмо под стук колёс — они выстукивают: «Бить врага… Бить врага!..»

Где-то на северо-западе сверкают зарницы. А может быть, это пожары? Фронт подступил близко. Настроение у всех боевое. Скорей бы схватиться с ненавистным врагом!

Писать теперь придётся изредка. Но ты, дорогая, не огорчайся. Что поделаешь — война!

Нежно обнимаю и целую.

Твой Рустам

Мухаббат дочитала письмо, повертела в руках — а вдруг где-нибудь ещё приписочка есть! — и тут только вспомнила об Ильясе. Покраснела: вот ведь невежа какая, не поблагодарила человека. Ильяс всё понял, улыбнулся, выставил вперёд единственную руку, мол, не стоит благодарности, не я письмо прислал — Рустамджан твой ненаглядный. От почтальона несло самогонным духом. Мухаббат поморщилась и вместо того, чтобы поблагодарить Ильяса, стала выговаривать:

— И не стыдно вам, а? — помахала перед собой ладошкой, скорчила гримасу, словно задыхается,

Ильяс помрачнел. Тихо произнёс:

— Стыдно.

Мухаббат растерялась. Она ждала, что Ильяс станет выкручиваться, доказывать, будто винный запах со вчерашнего дня.

— Так зачем же вы пьёте, Ильяс-ака? Нехорошо это.

Громадина-почтальон не ответил, поправил на плече

сумку и, сгорбившись, зашагал прочь. Ему хотелось многое сказать Мухаббат. Зачем пьёт! Поминки по собственной руке справляет, по искалеченной жизни… Потому что бродит с проклятой сумкой по кишлаку вестником несчастья!

Мухаббат смущённо потопталась на месте, спрятала письмо на груди, вернулась в дом. Мать уже поднялась и хлопотала возле самовара. Увидев дочь, спросила:

— Я слышала голос Ильяса-почтальона. Письмо, что ли, принёс?

— Принёс.

— От Рустама? — и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Ох, доченька, радость-то какая!..

И осеклась, Ядовитые речи Максума сделали своё дело. Тётушка Санобар не то что бы разочаровалась в учителе, нет! Но она охладела к нему. Не принесёт он счастья Мухаббат, разобьёт её сердце. Девушке замуж пора. Пересидится в невестах, а вернётся Рустам (да и вернётся ли?) и глядеть на неё не захочет. Мужчины — такой народ! Им красоту подавай, розы на щёчках.

Помолчав, спросила:

— Что пишет?

— На фронт уехал.

— Вот видишь!..

— Это вас удивляет, аяджан?

— Просто я хотела сказать, что на фронте…

— Знаю, знаю! — перебила её Мухаббат. — На фронте убивают, отрывают руки, ноги… Эго вы хотели сказать? А здесь, рядышком, роскошный жених ковыляет, да? Всё знаю. Только не надейтесь. Лучше убейте!.. — Мухаббат не могла говорить, отвернулась от матери, скрывая хлынувшие слёзы.

Тётушка Санобар подошла к дочери, обняла за плечи, всхлипнула.

— Я ведь добра желаю. Одинокие мы с тобой. А ну как с Рустамом случится что!

Мухаббат тряхнула плечами — оставьте меня в покое! Мать утёрла глаза копчиком головного платка, вновь занялась самоваром. Больше они не сказали друг другу пи слова. Мухаббат через силу выпила пиалу чаю с кусочком лепёшки. В голове тревожно звенела одна-единственная мысль: «Где ты, Рустамджан?.. Где ты!..»

ПЕРВЫЙ БОЙ, СТРАШНЫЙ БОЙ

Эшелон прибыл в Грозный. Город походил на осаждённую крепость — всюду окопы, цепочки «ежей», сваренных из рельсов, на перекрёстках улиц притаились дзоты, в некоторых траншеях маслянисто поблёскивала радужная нефть. Рустам удивился: нефть-то зачем? Фазыл объяснил.

— Фашистов жарить. Нефть не во всех траншеях. Видишь? Поясами сделано. Если прорвутся немцы — тут им и крышка.

— Хитро.

— А ты как думал?

В городе ещё не улеглось лихорадочное возбуждение после недавней бомбёжки, о которой рассказывали самые фантастические истории. Будто, после того, как «юнкерсы» разбомбили нефтеперегонный завод и взорвались громадные баки с горючим, — в Хасавюрте (километров девяносто от Грозного) шёл чёрный дождь! От жуткой жары плавились, как свечки, металлические трамвайные столбы. Какую-то старуху взрывом огромной бомбы забросило на крышу трёхэтажного дома. Старуха совершенно целенькая, только умом тронулась — хлебные карточки потеряла.

Города толком так и не дали посмотреть, погнали эшелон дальше, по кизлярской ветке. И тогда только солдаты поняли: на Северном Кавказе им не воевать, жмёт эшелон на северо-восток, к Волге матушке, выстукивают колёса мерно, настойчиво: «Сталинград… Сталинград!..»

Похолодало изрядно. Загудели в теплушках чугунные печурки. Окрест степь в жухлых травах, изредка промелькнут хилые лесочки — и сгинут, селения в десяток дворов, будка железнодорожного обходчика…

Однажды рано утром в сумрачном «обе показался странный самолёт с двумя фюзеляжами — фашистский разведчик. Бойцы почему-то обрадовались незваному гостю: «Рама» прилетела». «Старшина» явился порядки наводить!..»

Никто «рамы» не испугался. Махали ей руками, показывали кукиши. Лишь лейтенант Смирнов хмурился: «Сукинсынская машина. Вот посмотрите, наведёт на нас целую свору «юнкерсо» в».

Командир взвода ошибся. «Рама» никого не позвала на помощь. Описав над эшелоном плавную дугу, она вдруг круто, почти отвесно, спикировала и уронила несколько тёмных капель. С крыши концевого вагона суматошно зачастил спаренный зенитный пулемёт. Ахнули взрывы, паровоз пронзительно завопил, словно раненое чудовище, загремели буфера. Бойцы на ходу стали прыгать на насыпь, защёлкали винтовочные выстрелы.

Рустам не успел испугаться, а «рама» уже взмыла ввысь и, не торопясь, скользнула в серое облако. Эшелон двинулся дальше.

К вечеру впервые услышали бойцы громовые раскаты. Эшелон остановился на вдрызг разбомблённой станции. Началась выгрузка. Затем, построившись в походную колонну, батальон зашагал по раскисшей от дождей дороге навстречу грохочущим гигантским барабанам. «Красноармейский телефон» сообщил вскоре, что, кажется, предстоит бой, батальон вливается в полк, награждённый орденом Красного Знамени. Бойцы Шутили: «Ещё и пороху не понюхал и, а уже краснознамёнцами стали».

Дойдя до околицы небольшой деревушки, изрядно покалеченной бомбёжками и артобстрелами, батальон стал занимать оборону. Роте капитана Дмитриева достался участок на восточной окраине, изрезанной овражками. Ротный приказал вырыть индивидуальные окопчики.

Твёрдая, несмотря на дожди, земля плохо поддавалась лопате. Рустам быстро натёр на ладонях волдыри, взмой. Рядом молча ковырял землю лопаткой Фазыл. Закончив работу, произнёс со вздохом:

— Дураки мы с тобой, Рустам. Мы — пулемётный расчёт, нам общий окоп надо.

— О чём же ты раньше думал?

— Век живи, век — учись. Хорошо хоть, что рядышком рыть стали. Давай соединим окопчики.

Нельзя сказать, что Рустам пришёл в восторг от этого предложения. Однако — что поделаешь! — снова взялся за лопату.

Появился капитан Дмитриев, осмотрел их окоп, похвалил.

— Молодцы. И впредь так действуйте. Пехотинцу земля — мать родная. Она и прикроет от пуль, и…

— И закопают в неё! — послышался надтреснутый тенорок. Рустам узнал голос Назарова. Этот тощий и сутулый человек с жёлтыми волосами и увёртливым взглядом прослыл в училище первым лентяем. Иначе как Сачком его никто никак не называл. Почему именно «Сачком»? Рассказывают, что служил якобы в армии ужасающий лентяй и разгильдяй по фамилии Сак. С тех пор в повелось называть его «младших братьев» Сачками. И вообще, если кто от работы отлынивает, о таком говорят просто и выразительно: сачкует.

Так вот этот сачок Назаров, мало того, что сам поленился окоп себе вырыть, ещё товарищам на нервы действует, дескать, ройте, ройте себе могилки, чудаки!

Подскочил к сачку ротный — маленький, с широченными плечами, кривоногий, злой.

— Боец Назаров, почему сачкуете?

— А чего даром копать? Всё одно зимовать здесь не будем. Либо вперёд на запад потопаем, либо, что вернее, — на восток драпанем.

Капитан чуть по морде Сачку не съездил — до того разъярился.

— Приказываю копать. А насчёт драпануть… По законам военного времени… Понятно?

— Чего уж тут не понять, — пробурчал Назаров и нехотя взялся за лопату.

Впрочем, окопчика себе он так в не вырыл. А ночью задул пронзительный ветер. Рустам хоть и в полушубке, дрожал как осиновый лист. Хотел было Сачок к пулемётчикам притулиться, да Фазыл прогнал его. И смех, и грех, Как в басне «Стрекоза и муравей» вышло.

На рассвете продрогший Рустам проснулся. И тут на его глазах разыгралась забавная сценка. Назаров, синий от холода, свернувшись калачиком на голой земле, выстукивал зубами дробь. Подошёл лейтенант Смирнов. Чистенький, выбритый (и как только он умудрился!), вроде на прогулку собрался.

— Что с вами, боец Назаров, заболели?

— Зззза-а-болел… Зззно-о-би-ит.

— Очень печально. О вашей болезни мы с командиром роты ещё вчера вечером толковали. Сейчас будем вас лечить. Видите вон то отдельное дерево, метрах в двухстах отсюда?

— Вви-и-жжжу.

— Боец Назаров, к отдельному дереву бегом… марш!

Сачок неуклюже поднялся и затрусил в сторону дерева. Вслед ему нёсся громовой хохот.

Взводный подозвал Карпакова.

— Займитесь Сачком. Пять раз до дерева и назад.

— Есть! — обрадовался Карпаков. Дождавшись, когда Назаров, изогнувшись в три погибели, приковылял назад, сказал ему весело: — Ну, земляк, приказано тебя ещё пять разочков прогнать туда-сюда. А уж я, так и быть, вместе с тобой. Говорят, полезно для пищеварения.

Вся рота, позабыв о холоде, с интересом наблюдала за «лечебной процедурой». Кое-кто и без команды стал делать пробежки, Фазыл затеял с Рустамом борьбу, припечатал лопатками к земле. Вроде бы согрелись малость. Тем временем прибежал взмыленный Назаров, рухнул на жухлую траву, по-рыбьи разевая рот. Запыхавшийся Карпаков веселил народ:

— С характером наш Сачок! Я— ему: «Шевели ногами, не ползи, как вша по сугробу!» А он, Сачок то есть, ноль внимания и полкило презрения. Начхать ему на мои справедливые слова. Ну я тогда с другой стороны решил и нему подкатиться. Говорю: «Что ж ты, землячок, нашу заводскую марку портишь? Мы же с тобой на одном заводе вкалывали. Я — слесарем, а ты — заводским парикмахером. Ты же известная личность. Галстук «бабочку» под рылом носил для соблазну дамского пола. Шевеля ногами, гад, вспомни свою рабочую гордость!»

Бойцы катались по земле от смеха. Карпаков продолжал с серьёзным видом бывалого рассказчика:

— Ничем Сачка пропять не могу Что делать? Подумал-подумал, да как заору: «Спасайся, Сачок, фриц за тобой гонится!» Ну тут, понятное дело, наш Сачок как припустится!.. Жаль, секундомера со мной не было. Наверняка поставил наш любимец мировой рекорд в беге на среднюю дистанцию. Еле догнал!»

Весёлые байки Карпакова прервал связной. Рота, миновав овражки, подошла к неширокой, но глубокой речушке. Возле полуразрушенного сарая копошились сапёры. Они мастерили из подручных средств плот. Взялись за топоры и пехотинцы. Рустам, неловко обтёсывая бревно из разобранного сарая, рассуждал вслух:

— А я — то думал: война — это бои. сражения. А на войне, оказывается, главное — копай да брёвна таскай.

— Бои тоже будут, — заверил бывший поблизости лейтенант Смирнов. — Видите за речкой увалы? Там и противник. Ну как, не трусите, братья-аяксы?

Аяксами лейтенант прозвал Рустама с Фазылом за то, что они были неразлучны. Парни втайне даже гордились прозвищем. Ещё бы не гордиться! Аяксы — герои троянской войны. Как раз перед самой отправкой на фронт прочитал Рустам «Илиаду» Гомера. Фазыл Гомера не читал и даже, если говорить начистоту, ничего не слыхал об атом великом древнем греке. Но Рустаму доверял полностью. Так что «аяксы» и ему пришлись по душе. Сейчас, услышав шутливый вопрос ротного, Фазыл браво ответил:

— Это фрицы пускай нас боятся, товарищ лейтенант.

— Достойные слова приятно слышать.

— Вы говорите, за теми холмиками немцы? — не унимался Фазыл. — Почему же тогда они сидят как полевые мышки? Не видать их и не слыхать.

— Услышите, — лейтенант почесал золотистый висок и вдруг удивился: — Где же вы ночью были, друзья? Фрицы и ракеты пускали и постреливали. А сейчас у них завтрак. Аккуратный народ, до тошноты аккуратный. Вот допьют утренний кофе и начнут.

Как бы в подтверждение его слов где-то справа застрочил пулемёт… Ещё, ещё…

Слышите? — лейтенант кивнул в сторону увалов. — Гак где же вы ночью — то были?

— Спали, товарищ лейтенант, — смутился Фазыл.

— Проспали, значит, боевое крещение? — лейтенант рассмеялся. — Не горюйте… Ого! Немец-то осерчал, минами стал кидаться. Чует, подлец, что мы к атаке готовимся.

Метрах в ста позади позиции роты с резким грохотом выросли огненно-чёрные всполохи, бойцы бросились на землю. Рустам уткнулся носом в грязь, рассердился па самого себя, хотел было подняться, но новая серия взрывов втиснула его в раскисшую землю. Хорошо хоть поблизости оказались маленькие окопы, вырытые наспех неизвестно кем. В них и пришлось отлёживаться до сумерек.

… В беззвёздное небо, заляпанное сероватыми кляксами туч, с шёлковым шелестом врезались одна за другой три ракеты. Вот они беззвучно рассыпались сотнями пронзительно-красных звёздочек — и вновь темень заволокла всё окрест.

Рустам явственно ощутил, как сердце его съёживается, леденеет. Парню сделалось жутко: уж не помирает ли он!.. Нет, не помирает. Но сердце всё съёживалось, съёживалось. Откуда-то издалека — голос Фазыла:

— Три красных ракеты, дустым. Сигнал к атаке. Не робей. Главное — держись возле меня. Договорились?

— Хоп, — еле выдавил из себя Рустам.

— Дал бы ты мне «Дегтяря», тебе в самый раз вторым номером…

— Не дам! — оборвал друга Рустам. Он до того разозлился, что даже страх прошёл.

Страх вроде бы прошёл. Только вот зевота стала мучить. И до удивления зрение обострилось. Появился взводный — лейтенант Смирнов. До чего же у него голубые глаза! А речка при свете красных ракет какая-то фиолетовая, сказочная.

… Как же я вижу фиолетовую речку, если ракеты давно погасли. Странно. Почему медлит лейтенант? Надо же в атаку, на плот… Совсем молодой у нас взводный. Мальчик… А чуб золотой и в темноте блестит.

— Пошёл к плотам! — послышалась команда взводного.

Рустам подивился такой странной команде — словно лейтенант посылает к плотам одного лишь его, рядового Шакирова. И почему к плотам? Не могу же я плыть сразу же на нескольких плотах…

На откосистом берегу, покрытом клочьями первого снега, зашевелилось, засопело, и парень понял, что к плотам ринулся весь батальон. Рустам вскочил, побежал вперёд, скользя сапогами по раскисшей глине. Перед самым урезом воды схватил «Дегтярёва» на руки, как младенца, взбежал на зыбкие, плохо связанные друг с другой брёвна, рухнул ничком, обжигая лицо ледяной водой. Повернул голову — рядом Фазыл. Тоже — ничком. В правой руке винтовка, в левой — самодельная брезентовая сумка для пулемётных дисков и патронов. Фазыл повернул лицо к Рустаму, улыбнулся и подмигнул.

Ну и Фазыл! Бесстрашный парень. В первом бою, а улыбается.

Откуда было знать Рустаму, что его друг улыбается именно потому, что отчаянно борется со страхом. И всё равно страх не проходил.

Рустаму малость полегчало. Он осторожно приподнял голову и увидел: не все бойцы лежат лицом вниз, кое-кто сидит на брёвнах, по-восточному поджав ноги, а несколько человек, навалившись на огромные вёсла, и вовсе стоят. А-а… Будь что будет! — подумал Рустам и тоже сел. Глянул на Фазыла — тот тоже сидит. Рустам улыбнулся другу, но улыбка получилась вымученная, жалкая.

Батальон начал переправу без артподготовки, втихомолку. Но немцы были начеку. Почуяв неладное, они натыкали в небо множество осветительных ракет — и стало светло, как днём. Изорванная ракетами ночь! Сошлись вперехлёст сверкающие, разящие струи, в свисте и грохоте выросли вокруг плота водяные султаны, просвеченные огнём… Один такой султан взметнулся совсем рядом, накрыл Рустама, что-то с визгом пролетело над самой головой.

Озноб прошиб парня. А внутри он окаменел. Рустам понял, что перепугался. И ещё понял, что перепугался как-то очень странно — он вновь стал видеть всё чрезвычайно отчётливо, ясно, удивляясь увиденному. Словно он, Рустам, сидит в кино и смотрит кинофильм про войну… Карпаков и Туманов тяжело ворочают веслом, вокруг и путаница огненных трасс, но парням хоть бы что — гребут, гребут… Только лица у них странные, чужие лица, будто вырубленные из мела. А вместо глаз тёмные провалы… Какие у Туманова длиннющие руки!.. А голова на широченных плечах маленькая, почти детская голова.

Тут Рустаму пришлось вспомнить и о своей голове. Очень низко с тяжким шипением пронеслось что-то… Ещё… Ещё! Вдали блеснули яркие вспышки. Наша артиллерия ударила! — сообразил Рустам и тут же ткнулся носом в бревно — над самым ухом, как ему показалось, пронёсся рой смертоносных светляков.

Речушка всего ничего, а как долго переплывали…» — подумал Рустам.

Вот… наконец и берег. Бойцы соскочили с плота, не шлепались в прибрежный песок. Лейтенант Смирнов, как бешеный, перекрывая грохот взрывов и пулемётную трескотню, заорал: «…мно…иий!» — и тяжело побежал в темноту. Рустам вскочил, задыхаясь от восторга и ужаса, кинулся вслед за взводным, на бегу оглянулся, ища Фазыла… Вот он, рядом. Они добежали до небольшой рощицы, там снова залегли.

Рустам лежал, уткнувшись лицом в рыхлый снег, и думал теперь почему-то не о том, что его могут убить сейчас, искалечить, а о Фазыле. Вот эго парень! Настоящий йигит. Всё ему нипочём. Первый раз в бою — и так здорово держится. Даже мне полегчало… Рустам приподнял голову.

Немцы шпарили трассирующими. По этим бешеным пунктирам легко угадывался передний край врага. Ага!. Справа, возле отдельного дерева, — судорожные вспышки. Пулемёт! Рустам тщательно прицелился и саданул по вспышкам очередью на полдиска. Немецкий пулемёт умолк. У Рустама перехватило дыхание. Срезал! Подавил!!

Фазыл радостно хлопнул Рустама по плечу, и тут как раз проклятый пулемёт вновь брызнул огненной струёй. «А вот я тебя сейчас!..» — подумал раздосадованный Рустам, прижимаясь скулой к холодной ложе «Дегтяря» — и тут же раздалось протяжное «Ра-а… Ра…».

Батальон рванулся в атаку. Рустам засуетился, выпустил суматошную очередь в сторону живучего пулемёта, увидел перед самым носом новый диск, протянутый Фазылом, перезарядил «Дегтяря» и, спотыкаясь, оскальзываясь, побежал вперёд, подстёгиваемый неистовым воплем: «Ра… Ра!..» Упал, вскочил. Что творилось вокруг— он не видел. Теперь он вообще ничего не видел… И вдруг перед ним, словно из-под земли, появился обезумевший человек: рот, разодранный беззвучным криком, вместо глаз — белые шары. Рустам даже не успел испугаться. Просто тупо подумал: «Вот он — фашист».

И ещё другая, почти безразличная, мысль: «Вот он в меня стреляет!» На кончике автомата фашиста плясало пламя. И вдруг оно погасло, а фашист медленно повалялся мордой вперёд. Рустам не сразу сообразил, что это он срезал фашиста — скосил густой очередью. Он споткнулся о тело сражённого им безумца, упал, вскрикнул от ужаса и тут же вскочил, словно подброшенный пружиной, побежал дальше. Сердце его исступлённо колотилось в груди, отдавая в голову тяжёлым гулом, он задыхался и всё бежал, бежал, ведя огонь с руки… Вновь нажал на гашетку — «Дегтярёв» молчал.

Фазыл! Где Фазыл?! Рустам похолодел. Где Фазыл? Куда девался? Рустам оглянулся и чуть не закричал от радости: Фазыл протягивал ему снаряжённый диск!

За увалами притулилась крохотная деревушка. Батальон кинулся на неё в штыковую, но голубоглазый лейтенант потащил взвод в обход деревушки. Рустаму сперва показалось, что взводный струсил. Потом сообразил и восхитился. Молодец, лейтенант, хочет отрезать фашистам путь к отступлению. Он установил на сошки «Дегтяря», взял на прицел разбитую, всю в рытвинах, дорогу… Появились тёмные силуэты, брызгающие пучками трасс.

— Ого-онь! — завопил лейтенант.

Рустам нажал на гашетку и держал её до тех пор, пока в диске не кончились патроны.

… И всё же гитлеровцы пробирались из окружения и ушли во тьму. Где-то там, за оврагом, как объяснил взводный, у фашистов был опорный пункт.

Пришёл приказ закрепляться на занятом рубеже. Бойцы, измученные, с ног до головы забрызганные грязью, талым снегом, радовались, как дети. Первая победа! Их теперь не очень-то пугали автоматно-пулемётная трескотня и начавшийся миномётный обстрел. Лейтенант покрикивал на бойцов, без нужды высовывавших головы из захваченных немецких окопов.

— Эй, вы, чудо-богатыри! Головы берегите. Пригодятся ещё… А за бой спасибо. Для первого раза довольно прилично воевали. Жаль, сосед справа залёг, а то были бы мы сейчас в окрестностях Берлина. Точно!

Фазыл, скаля белоснежные, изумительные зубы, охваченный азартом, тормошил Рустама, говорил, захлёбываясь от восторга:

— Всыпали фашистам, а?.. Вот здорово всыпали! Троих-то я наверняка уложил. Честное слово. Один фашист во всё горло заорал перед смертью: «Муттер!» Маму, значит, перед смертью вспомнил. Поздно вспомнил, шелудивый пёс. Звали мы его к нам, а?

Рустам устало улыбнулся.

— Слушай, Фазылджан, а ты вспомни, может быть, фашист и другое орал… «Вир бауэн моторен, вир бауэн тракторен, вир бауэн машинен, вир бауэн турбинен!» Не орал этого стишка?

— Нет, не орал, — Фазыл подозрительно покосился на друга. — Зачем ему перед смертью орать такие стишки?

— А затем, что кроме «муттер» и этих стишков ты, Фазылджан, ничего больше по-немецки не знаешь… Эх и выдумщик ты! Фантазёр. Шум-гром бушевал, а ты — «муттер»!

Фазыл не обиделся, тоже заулыбался.

— Э-э, дустым, у меня, знаешь, какой слух?!. Ой-бо!.. Что это? Никак, светать начинает?

Рустам глянул и поразился: далеко-далеко занималась варя — странная, не тихая светло алеющая полоска, а багровый всполох, шевелящийся, как живой.

— Заря! — не унимался Фазыл. — Заря…

— Заткнись со своей зарёй, — пробасил Валентин Туманов. — Пожары это.

Миномётный обстрел прекратился. Солдаты обживались в окопах, санитары перетаскивали раненых. Друзья сидели пригорюнившись. Фазылу было нестерпимо стыдно. Обрадовался «заре», дурень! Рустам переживал за друга.

И вдруг они увидели Катю. В шинели нараспашку она несла в паре с пожилым вислоухим красноармейцем носилки.

— Катяджан, дорогая, салам! — крикнул ей радостно Фазыл. — Поздравляем с боевым крещением! Как дела?

— Ой, здравствуйте, ребята!.. Четверых вытащила. Вот!

Вислоухий и Катя поставили носилки на дно окопа. Фазыл с Рустамом бросились было ей на помощь, но она руками замахала.

— Не надо, я сама. Вот только передохнем… — девушка вдруг умолкла, бросилась на колени, приникла к лежащему на носилках.

В тёмном небе вспыхнула ракета, стало нестерпимо бело вокруг, и при этом химическом, угнетающем душу свете друзья увидели поднятое к ним лицо Кати, искажённое мукой.

Рустама пробрала дрожь — человек, который ещё несколько минут, несколько секунд назад дышал, думал, надеялся, — умер, осталась лишь видимость человека.

Невозмутимый усач мелко перекрестил свой живот и не спеша снял ушанку. Рустам сдёрнул свою порывисто, торопясь, а Катя, тяжело поднявшись на ноги, бросилась к Фазылу, уткнулась лицом в его плечо.

— Он… Он был ведь жив! — рыдала девушка. — Мы его несли, и он даже пошутил: вот, мол, какой он — женщины его на руках носят… Он и не стонал. Как же это?

Рустам, потрясённый не меньше Кати, дал ей отхлебнуть из фляги. Фазыл молча гласил её по плечу.

Немцы вновь ударили из миномётов. Близкий взрыв бросил всех на дно окопа. Кто-то крикнул испуганно: «Санитара!» Катя вскочила и словно растворилась во мгле. Появился лейтенант Смирнов.

— Опять в атаку, братцы. Не подкачайте.

И вновь грохот взрывов, автоматная трескотня, дикая свистопляска огненных трасс. Фазыл вырвался, чуть вперёд, Рустам — за ним… Вскочив в неприятельский окоп, в сумятице рукопашной схватки, они потеряли друг друга из виду. Рустам расстрелял весь диск, хватился товарища, но того и след простыл. Хорошо хоть немцы не выдержали натиска, отступили, а то плохо пришлось бы Рустаму. Пулемёт без дисков — не пулемёт. Так, дубинка. А много ли с дубинкой навоюешь!

«Плохо мы сражаемся, неумело, — подумал Рустам. — Увлекается Фазыл, храбрый парень, по слишком увлекается… Однако где же он?»

Фазыл исчез. И произошло с ним вот что.

Спрыгнув в немецкий окоп, он уложил ударом приклада одного фашиста, проткнул штыком другого, и тут же на Фазыла обрушился ещё один — здоровенный детина. Гитлеровец повалил Фазыла, обдавая смрадом водочного перегара и застарелого пота, навалился на парня, всей тушей, норовил вцепиться в горло. Фазыл вывернулся, вскочил и с размаха, по-бараньи, ударил врага головой. Фашист повалился как подкошенный. Фазыл сорвал с себя каску, ударил ею… ещё, ещё… Поднялся, покачиваясь. Горло, измятое пальцами-клешнями, болело, мучила тошнота.

«Куда девались наши? — подумал боец. — Ага… Воя они, штурмуют следующую линию окопов». Фазыл побежал по ходу сообщения, выскочил па поверхность. Только сейчас он заметил, что в руках у него не винтовка, а чёрный немецкий автомат. Фазыл струхнул. Конечно, автомат — штука хорошая, но за утерю винтовки!.. О и повернул назад, и в этот миг перед ним безмолвно вздыбилась земля, пронизанная огнём.

Фазыл взлетел на воздух, широко раскинув руки, и, описав дугу, рухнул наземь. Для него теперь не существовало ни врагов, ни друзей. И сам он исчез с лица земли — рассыпался, растворился. Остался от Фазыла — молодого, сильного, жизнерадостного — лишь тихий звон, Но и звон угас, превратившись в ничто.

На востоке сквозь тяжёлые грозовые тучи пробивался рассвет. Рустам всё искал друга, В окопе, возле группа фашиста с разможженным лицом, увидел брезентовую сумку с пулемётными дисками и каску. Вспомнив о том, что Фазыл раздобыл себе каску, которой страшно гордился, подумал: «Уж не Фазыл ли гитлеровцев приголубил? Наверное, он. Однако где же сам Фазыл?»

Мощный огневой налёт противника прервал его размышления. А затем немцы при поддержке семи танков пошли в контратаку. Несколько наших противотанковых орудий — «сорокапяток», бронебойщики открыли по. стальным громадинам огонь. Танки огрызались. Вот, умолкло одно орудие, взлетело вверх колёсами другое…

Рустам бил короткими очередями по пехоте, и сердце его ныло, как больной зуб: один танк, приземистый, с короткой пушкой, рыча, наползал прямо на него, Рустама! Оставалось каких-нибудь полсотни метров. Из танковой пушки выскочило короткое пламя, и в то же мгновенье за изломом хода сообщения вырос столб земли, послышались стоны. Рустам всем телом приник к дну окопа. Парень не то что бы смертельно испугался. Он думал о себе как сторонний наблюдатель, видел себя со стороны: сейчас на НЕГО накатится танк и раздавит в лепёшку… Нет, нас учили, что в окопе безопасно… А вдруг танк станет вертеться на месте?.. Тогда конец!..

Танк не появлялся. Рустам приподнялся, выглянул из окопа — танк, как и прежде, находился от него метрах в пятидесяти. Но это уже был другой танк. Он замер и походил на огромный стальной гроб.

Горячая волна восторга залила душу Рустама. Ага! Съел! Съел, шакалий сын! Кто его так? Ах, молодец!

А молодец, совсем юный парнишка с конопатым носиком, бронебойщик, ловил в прорезь прицела второй танк. Он и этому целил в бок. Выстрелил, на этот раз кажется, промахнулся, плюнул с досады, желая во что бы то ни стало добить чудовище, вновь передёрнул затвор симоновской махины, этакой «карманной пушки», как острили солдаты. Но чудовище уже подыхало. Из пробоины в стальном боку курился дымок, показались язычки пламени. Откинулась крышка башенного люка. Двое в чёрных куртках ящерицами выскользнули из танка и тут же ткнулись в землю, застыли. Это срезал их Рустам, срезал длинной восторженной очередью. Но об этом боец с конопатым носом никогда уже не узнает. Он успел лишь радостно воскликнуть: «Эх-ма! Ловко их…» — другой танк наползал на бронебойщика. Парнишка с лихорадочной поспешностью повернул своё ружьё (напарник его был убит ещё в ночном бою), выстрелил в упор. Лобовая броня выдержала — и лязгающие гусеницы вдавили парнишку в землю.

Часам к десяти нескончаемый бой наконец затих. Немцы оттеснили батальон назад, к деревушке. Извалянный в грязи, с лицом, покрытым пороховой гарью, Рустам всё искал, искал друга. Карпаков сообщил ему горестную весть: Фазыл тяжело ранен и отправлен в медсанбат.

Чуть не плача от горя, Рустам стал разыскивать Катю. Но и её нигде не было. Катя исчезла. Ни среди мёртвых её нет, ни среди живых…. Катя! Катяджан, где ты?.. Эх, тётя Фрося! Получишь ты теперь письмо с зловещими словами: «Пропала без вести». Так вот она какая — война. От батальона осталось роты полторы, не больше. От взвода — семнадцать человек!

Длиннорукий Туманов протянул Рустаму котелок с пшённой кашей. Он машинально взял котелок, пожевал немного, не ощущая вкуса, отставил в сторону. Рустаму казалось, что всё это дурной сон. Сейчас он проснётся и увидит улыбающегося Фазыла, Катю…

— Ассалам алейкум, кадырли дустым! — услышал Рустам радостный возглас. Он встрепенулся, вскочил — перед ним стоял улыбающийся младший лейтенант, рыжеватый, с задорными бледно-голубыми глазами.

Рустам не сразу узнал его. Лейтенант напомнил…

— Вместе из Ташкента ехали. На мне тогда серый в полоску пиджак был и белые брюки. Вспоминаешь?

Теперь он вспомнил. Но не по пиджаку и брюкам. Рыжие узбеки — редкость. Ещё тогда, на вокзале, приметил рыжего парня Рустам.

Земляки обнялись, похлопали друг друга по плечам. Ибрагим Исаев, поблёскивая ровными, как кукурузные зёрна, зубами, рассказывал:

— Понимаешь, земляк, попал я в трёхмесячное сверхскоростное училище. Не успел оглянуться — кубарь в петлицах, раз-два — и вот на фронте. Ночью прибыли.

— Наш сосед справа сегодня ночью всю музыку испортил. Плохо наступал. Из-за него у нас тяжёлые потери…

Исаев не дал Рустаму договорить.

— Ну, это мне неизвестно. Я ведь и не воевал ещё, только прибыл. А я почему-то чувствовал, что обязательно земляка встречу. Как говорится, приложил ухо к собственному сердцу… Знал бы ты, земляк, как я рад нашей встрече! До мобилизации я в районной газете работал «Пахта учун кураш». Да. За высокий урожай, хлопка боролся, ха-ха! Всех в районе знаю. И тебя, и удивительную девушку Мухаббат!.. Ну-ну, не хмурься. Я женатый человек. Вот, смотри, — Исаев вытащил бумажник и показал фотографию. — Это жена моя, Рахима, с ненаглядным моим сыном Бохадыром… У-у, здоровяк какой, видишь? Целых три года ему, взрослый йигит. Рахима пишет, что Бохадыр, ожидая меня, целыми днями сидит на…пороге…

Рустам слушал его, вежливо поддакивал, но на душе его кошки скребли: «Бедный Фазылджан! Что сталось с Катей, где она?» Лицо Рустама исказилось, на глазах преступили слёзы. Младший лейтенант Исаев всполошился.

— Что с гобой, земляк? Из дому плохие вести?

Слёзы душили Рустама, не давали ему говорить. Ответил младшему лейтенанту Сергей Туманов:

— В сегодняшнем бою тяжело ранен его друг, Фёдор Юнусов… А по вашему — Фа… Фе… Фазыл, кажется, И девушка, невеста Фёдора, Катя-санинструктор, без вести пропала. Вот какие, стало быть, дела.

Исаев притих. Присел рядом с Рустамом. Сидели молча, переживали горе. Потом младший лейтенант встал, потоптался, не зная, что сказать.

— Ну, ладно, я пошёл. Встретимся ещё. Будь твёрд духом. Война!..

Исаев хотел ещё что-то сказать, но лишь махнул рукой и зашагал по ходу сообщения.

УМРУ, НО НЕ СКАЖУ НИ СЛОВА!.

Долговязый немец с автоматом на шее то и дело подталкивал Катю стволом в спину и шипел:

— Шпелль… Шнеллер!

Катя шла, механически передвигая ногами. Её конвоирует фашист! Чепуха какая! Не может этого быть. Это какое-то наваждение.

Гитлеровец всё шипел:

— Шнеллер… Шпелль!

Но однажды для разнообразия добавил, чудовищно коверкая русские слова:

— Рюска девишка — зольдат. Красиви девишка караше!.. — и загоготал.

Она механически передвигала ногами. Перед её внутренним взором возникали картины минувшего боя. Вот упал боец, засучил, как младенец, ногами. Она, Катя, бросилась к нему, срывающимися пальцами перевязала пробитую пулей шею, взвалила на спину, ползком дотащила до укрытия… Немцы пошли в контратаку… Рёв танковых моторов. Всплеснул руками, будто обрадовался, ещё один боец. Она, Катя, подползла к бойцу, ужаснулась — он был мёртв, лицо навеки исказила гримаса боли.

Кати подняла голову и обомлела: на неё набегали двое в шинелях цвета болотной тины. Девушка схватила автомат убитого бойца, но прежде застрочили из своих автоматов те, Катин ППШ вырвался из рук, словно живое существо. «Пулей вышибло!» — мелькнула мысль. Девушка успела всё же броситься на землю, схватить автомат с расщеплённым ложем, нажать на спусковой крючок — автомат молчал. И тут же тяжёлый сапог с металлическими заклёпками на подошве опустился на её голову. Кати потеряла сознание.

Когда же она очнулась, то чуть не зарыдала от ужаса. Перед ней сидел на корточках толстенький немец в очках и улыбался, как родной. На плече немца висела санитарная сумка. Коротышка всё улыбался и наконец закричал громко, словно говорил глухонемой:

— Русише медхен… Криг капут! Пилен. Гут, зер гут! — и протянул Кате кружку с водой.

Катя, сама не зная зачем, взяла кружку, подержала в дрожащих руках. Толстяк, бормоча что-то по-своему, взял кружку, насильно заставил Катю сделать несколько глотков, помог ей смыть с лица кровь. Тут появился другой немец, — должно быть, офицер — в сопровождении долговязого солдата. Офицер наорал на толстяка, даже ткнул, не очень сильно, правда, в его выпирающий живот. Толстяк согнулся, разогнулся, как заводной, замер по стойке «смирно». Долговязый скрутил Кате руки тонким брезентовым ремешком и повёл по ходу сообщения. Встречные солдаты пялили на неё глаза. Затем конвоир вывел Катю на ухабистую дорогу.

— Шнелль. Шнелль!..

Ужас охватил девушку. Отправляясь на фронт, она знала, что может погибнуть, может быть искалечена. Знала — и была готова ко всему. Но — плен! Мысль о плене не приходила ей в голову. И всё же она — в плену. В плену!

Миновав пригорок, они стали спускаться по извилистой тропке. Впереди открылось село с белой церковкой на площади. Конвоир лопотнул Кате: «Ходить нет!», оправил на себе шинель, вытащил карманное зеркальце, глядя в него, вытер носовым платком грязь и копоть со своей морды, тем же платком попытался почистить сапоги, но безуспешно — до того они были грязны, — чертыхнулся и велел Кате шагать дальше.

— Шнелль!..

У крыльца кирпичного дома под железном крышей, па стене которого сохранилась афишка: «Сегодня в клубе колхоза «Светлый путь» состоится демонстрация кинофильма «Свинарка и пастух», застыл часовой с автоматом на груди. Конвоир сказал ему что-то, хохотнул, пихнул Катю в спину, мол, живей ходи!

Конвоир втолкнул Катю в просторную комнату, и она очутилась лицом к лицу с огненно-рыжим офицером с орденской ленточкой в петлице щегольского мундира. Офицер улыбнулся Кате. Она ужаснулась. Труп, живой труп! Кожа на лице офицера мучнисто-белая, неживая, глаза пустые, пальцы рук длинные, тонкие, высохшие, как у мумии.

Офицер, выпятив грудь, прошёлся по комнате, глянул на Катю глазами-пустышками, засвистел от удовольствия. Затем он подошёл к двери, выкрикнул команду, и, спустя минуту-другую, в комнату ввели шестерых пленных бойцов — оборванных, грязных, израненных. Среди них Катя увидела Назарова. Он запомнился Кате — жёлтые тусклые волосы, тощий, сутулый, а глаза как две мышки: выглянут — исчезнут, выглянут — исчезнут. Назаров тоже узнал Катю. Он мог бы много ей рассказать. Ведь Назаров, притаившись во время боя в ямке, видел, как сражался Фазыл Юнусов против троих фашистов. Назаров всё видел. Но не пришёл на помощь. Он мечтал о плене. Сейчас Назаров выглядел довольно бодро, даже похорошел малость. Для него война кончилась, и он ликовал в душе. Ликовал, несмотря на то, что и его нашла пуля. Подумаешь, сквозное ранение руки! Кость цела, через неделю всё заживёт.

Рыжий офицер, похожий на мертвеца, начал допрос с Кати. По-русски он говорил чисто, почти без акцента. Но он был немцем, это точно. Русские так не говорят — безукоризненно чисто, почти без интонации.

Катя отвечала коротко… Екатерина. Двадцать лет. Беспартийная. Незамужем.

Офицер осклабился.

— А!.. Так вы — фрейлен, очень приятно. Мы, немцы, понимаем толк в девушках. О эти бессердечный большевики! Такую красотку, крохотную, изящную, загнали в окопы! Вас мобилизовали насильно, не так ли?

— Нет, — ответила Катя.

Тощий офицер прикусил губу, по лицу его пошли розовые пятна. Он сказал тихо, свирепо:

— Если тебя не заставили, то почему же ты околачивалась в окопах. Отвечай, тебе говорят!

— Я исполняла свой гражданский долг.

Пустые глаза фашиста стали чёрными — так расширились их зрачки, — тонкие губы исчезли, осталась лишь узкая полоса.

— Так ты, может быть, из добровольцев?

— Из добровольцев.

Офицер вынул носовой платок, провёл им по лбу.

— Любопытно. Советская златокудрая валькирия… Большевистская амазонка, — обернувшись к пленном бойцам, спросил: — Кто из вас знает эту воительницу? Ха-ха…

Пленные молчали. Но вдруг выступил вперёд Назаров, угодливо улыбаясь, произнёс:

— Я знаю, господин, офицер. Она доброволец… Доброволка… — Назаров запутался, умолк.

Офицер ухмыльнулся, поощрительно закивал.

— Ну же, продолжай.

Но Назарову больше нечего было сообщить. А говорить надо было. Говорить, чтобы выслужиться. Назаров торопливо добавил:

— Я и её жениха знаю. Он на моих глазах троих ваших солдат порешил. А потом уж и его… Миной… Наповал.

Свет померк в Катиных глазах. Фазыл… Федя… убит!

Не может быть.

Немец заметил, как покачнулась, сникла девушка, сказал успокоительно:

— Напрасно расстраиваетесь. Это даже хорошо, что ваш… хм… жених убит. Попади он к нам в руки живым, мы бы его повесили.

Пленные зароптали. Один из них, с забинтованной головой, шагнул вперёд, сказал глухо:

— Издеваться над девушкой, почти ребёнком…

Офицер с интересом посмотрел на смельчака.

— Хм… Рыцарь печального образа! Любопытно. Знаете, прекрасный рыцарь, у меня идея. Мы не смогли повесить жениха этой валькирии, но зато чудесно сможем повесить вас.

Гнев, ненависть, нечеловеческая ярость захлестнули Катю, она шагнула к офицеру, закричала, давясь словами:

— Палачи! Изверги… Всех, всех вас уничтожим. Ненавижу!

Офицер хлёстко ударил Катю по лицу. Она упала. Пленный с перебинтованной головой зарычал.

— Ты что-то хотел сказать? — спросил офицер. В его руке появился пистолет с тонким стволом. Пистолетом он поманил пленного на середину комнаты. Раненый, твёрдо ступая, вышел вперёд.

— Стреляй, сволочь. Стреляй, проклятый труп! От тебя… От тебя уже разит трупом.

Раздался выстрел, но упал не пленный, а солдат, который конвоировал Катю. Пленный засмеялся.

— Мазила! Побольше бы таких, как ты, стрелков… — он не договорил и свалился убитый наповал вторым выстрелом.

Офицер навёл пистолет на Катю, пистолет прыгал в его руке. Катя медленно поднялась — она решила принять смерть стоя, глядя в глаза врага. Этот взгляд — смелый, бесстрашный, — и спас её. Офицер вложил пистолет в кобуру, вызвал солдат, которые унесли убитых, и принялся звонить по телефону. Затем появился солдат, он вывел Катю во двор и запер в сарае.

Смеркалось. Сквозь щели в крыше виднелось посиневшее небо. «Бежать!» — явилась мысль. Девушка поднялась и тут же опустилась наземь. Разве убежишь! Кругом часовые. Отчаяние охватило её. Погиб Федя!.. Сама она в плену. Жизнь кончилась. Незачем больше жить.

Отворилась дверь. Солдат, который её привёл в сарай, махнул рукой: «Выходи». Она повиновалась. Вскоре Катя очутилась в той же комнате, но допрашивал её теперь не ходячий труп, а толстый офицер, очень похожий на породистую свинью. Этот держал себя запросто. Усадил Катю рядом с собой на диван, предложил сигарету. Катя отказалась. Офицер проворковал: «Гут, гут». Его не интересовали «военные тайны», как он выразился. Расспрашивал толстяк о настроении бойцов, о положении дел в глубоком тылу.

Катя молчала. Долго. Свинообразный офицер утратил добродушный вид. Побагровел. По его команде явился солдат, сорвал с Кати шинель, вывел на улицу. Ледяной ветер пролизывал Катю до костей, у неё зуб на зуб не попадал. Солдат, длинный, неуклюжий, посмеивался. Катя долго придумывала в уме немецкую фразу, но сказала по-русски:

— Сволочи вы все! Хуже бешеных собак.

Конвоир, ничего не поняв, расхохотался. Ему просто было весело глядеть на замерзающую русскую девушку.

Они остановились возле сарая с камышовой крышей. Возле него маячил часовой. Немцы перебросились несколькими фразами, распахнули дверь. Свирепый удар в спину, и Катя очутилась на полу, ударилась головой, застонала.

— Кого ещё принесло? — послышался хриплый простуженный голос.

Оказалось, что в сарае — несколько раненых бойцов из её батальона, тоже попавших в плен. Парни всполошились, укрыли Катю шинелью, обложили соломой. Но её всю знобило. На рассвете, словно в тумане, она увидела Назарова. Тот сидел, укутавшись одеялом. Где он умудрился его раздобыть? Катя произнесла тихо:

— Тебе фашисты одеяло дали за то, что выслуживался?

Назаров на четвереньках подполз к ней, по-собачьи заглядывая в глаза, ответил:

— Жить захочешь, всё, что хочешь, делать станешь.

— А зачем тебе такому… жить?

— Интересно жить. Вот тебя они убьют, это точно, а меня, может, и милуют. Им рабочие руки тоже нужны.

— У них, говорят, парикмахеров хоть отбавляй, — Катя чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, но даже повеселела чуточку, заметив суматошинку в глазах Назарова. — У них всё чисто и аккуратно делается: узнали, что парикмахер, — к стенке.

— Врёшь ты всё! — зашипел Назаров. — Ты зла на весь мир. Убили твоего хахаля — вот ты и бесишься.

— А может, он и жив…

— Покойничек! Сам видел. Шагах в тридцати от меня всё произошло. Троих немцев положил, а потом и сам… Ничего не скажешь, воевал хорошо.

— И ты, гад, не помог Фёдору!

— Погоди лаяться. Миной его кокнуло.

— А раньше, когда Фёдор один против троих стоял?

— Дурак я, что ли? Ну, помер бы я тогда! Что толку?

Катя молчала и вдруг улыбнулась. Назаров попятился.

— Сволочь ты, Назаров. Однофамильцев твоих мне жаль… — и потеряла сознание.

Её не мучили кошмары, она не кричала в беспамятстве, не стонала. Просто мир исчез. На следующий день её погрузили в кузов машины, затем, как куль, перенесли в товарный вагон, до отказа набитый пленными. Эшелон тронулся тихо, без гудков, по-воровски.

Катя открыла глаза. Над ней склонилось чьё-то лице,

Она вздрогнула, вновь закрыла глаза, скорее — зажмурилась и выкрикнула:

— Умру, но не скажу ни слова.

В голосе её зазвенели тихие колокольчики.

— Доктора, скорее доктора!..

Девушка не слышала этого голоса, такого знакомого— басовитого, раскатистого. Она в который раз впала в беспамятство.

Катя ещё не знала, какую удивительную встречу уготовила ей судьба.

… Взобравшись как можно выше в тёмное вечернее небо, самолёт крался через линию фронта. Гул моторов всё же выдавал его. Сверкающие звёздочки зенитных снарядов взяли самолёт в кольцо. Казалось, ещё несколько ярких вспышек, и самолёт, охваченный пламенем, гигантским факелом рухнет…

Самолёт продолжал лететь. Вот он сделал ловкий противозенитный манёвр, взревел моторами, вновь вышел на заданный курс. Линия фронта осталась позади. Зенитки всё ещё бесились — по инерции. Вскоре они угомонились.

Майор Рагозин облегчённо вздохнул. Вытер пот со лба. Задумался. До чего же переменчива человеческая жизнь. Ещё совсем недавно он трудился, как вол, в райкоме партии, и для всех он был товарищем Рагозиным или просто — Петром Максимовичем, носил затрапезный пиджачок, москвошвеевские брючки «в ёлочку» и выглядел абсолютно штатским человеком. А нынче он — майор, командир Ясновского партизанского отряда!

Мало кто знал, что Пётр Максимович в гражданскую войну служил в Первой конной, отличился в боях.

Когда-то он мечтал о военной стезе. Но вышло по-иному. Его демобилизовали из кадров и «бросили» на партийную работу. Пётр Максимович всем сердцем полюбил эту хлопотную, подчас изнурительную жизнь партийного вожака. О, эта удивительная «работа на износ»! Встречи с людьми и составления отчётов величиной с простыню, тщательное, кропотливое изучение души человеческой и заседания до третьих петухов! «Прислуга за всё», — любил шутя говорить Пётр Максимович. И в самом деле, кем только не должен быть настоящий партийный вожак! Психологом и бухгалтером, лектором, юристом, специалистом по охране труда, экономистом и ещё бог знает кем!

По ко всему этому — Рагозин чувствовал всем сердцем — партработник обязан быть и военным. Ещё в начале тридцатых годов, когда Пётр Максимович работал на Украине, он вновь добровольно занялся изучением военного дела. Но теперь речь шла не о том, чтобы в совершенстве владеть шашкой, лихо скакать па коне. Тогда между западной границей и строившейся линией обороны, отстоявшей от кордонов километров на сто сто пятьдесят, была создана партизанская зона, на случай, если агрессор всё же прорвётся на нашу территорию. В числе тысяч других проверенных донельзя людей Рагозин научился прыгать с парашютом, пользоваться радиопередатчиком и собирать его из деталей, купленных в радиомагазинах, в совершенстве изучил подрывное дело и особенности партизанской тактики.

Пётр Максимовну был счастлив, что ему оказали такое доверие. Он хорошо понимал: для того, чтобы строить социализм, надо уметь надёжно защищать его от врагов. Фашистский зверь готовился к прыжку. Война назревала. Гитлеровский рейх вооружался до зубов.

Когда грянула война, Рагозин в первый же день явился в военкомат. Ему вежливо сказали: «Все хотят на фронт. Вы партийный работник и должны показывать пример дисциплинированности». Он согласился с этим доводом. Пример показывал. Но тайно для окружающих писал десятки заявлений: «Отправьте на фронт!» На фронт его не пустили и влепили выговор по партийной линии.

Пётр Максимович притих на некоторое время. Но вот немецкие орды прорвались на Северный Кавказ, над Нальчиком нависла угроза, Рагозин страдал, не зная, как поступить. Будь что будет! Он сел писать очередное заявление. Именно в этот момент явился нарочный.

.. «Пожилой полковник с двумя орденами Красного Знамени на гимнастёрке встретил Рагозина с весёлой усмешкой.

— Опять вам не повезло, товарищ Рагозин. Видать, судьба такая — в тылу работать.

У Петра Максимовича ёкнуло сердце. Полковник, заметив его смятение, сжалился.

— До сих пор вы работали здесь, — полковник подошёл к висевшей на стене карте, расцвеченной флажками, обозначающими линию фронта, и провёл указкой восточнее флажков. — А теперь милости просим сюда пожаловать, — он скользнул концом указки западнее флажков. — Ну как, согласны?

И вновь ёкнуло у Рагозина сердце, на этот раз от восторга.

— Так точно, согласен! — ответил он по-военному.

— Вот и прекрасно, майор Рагозин. Послезавтра вылетаете в Москву. Там получите инструкции. Желаю успеха.

Самолёт летит, летит в тёмном небе.

Как давно и недавно всё это было: расставание с женой, дочерью, с товарищами, долгий, едва не кончившийся катастрофой полёт в Москву (наскочил немецкий ночной истребитель), инструктаж в Москве.

… Самолёт плавно развернулся, заскользил вниз, и майор увидел в иллюминатор сигнальные огни — пять костров, выложенных конвертом.

Ещё вираж, самолёт пошёл на посадку. В душе Рагозина защемило: «А вдруг ловушка!..» Он отгонял эту мысль, однако она нет-нет да и выскакивала из тайничка сознания: «А вдруг!..»

Самолёт промчался над верхушками леса. Ещё несколько секунд, и он запрыгал по неровной посадочной площадке. Распахнулась дверца, майор увидел группу людей. Они что-то кричали, размахивали руками. Из толпы шагнул высокий военный лет двадцати пяти.

— Товарищ майор, Ясновский партизанский отряд…

Славное, улыбчивое лицо молодого человека стоило десятка паролей: свой, родной человек, сразу видать. Рагозин снял руки с ППШ и, по старой партийной привычке, сразу же перейдя на «ты», оказал:

— Ладно, комиссар, докладывать после будешь. И причём — подробно. А сейчас… Здравствуй, комиссар!

— Здравия желаю, товарищ командир партизанского отряда.

— Ишь ты какой уставник! Что ж, это неплохо. Однако не будем терять времени. Самолёт не только нового командира доставил. Есть и оружие, и боеприпасы, и обмундирование. Даже свежие газеты имеются. Всего попомногу. Тяжелораненые подготовлены к эвакуации на «Большую землю»?

— Так точно.

— Видать, из строевиков?

— Бывший строевик, товарищ майор. В сороковом году окончил пехотное училище, служил на Украине.

— Знаю, знаю… Всё про тебя знаю. Солдатов Виктор Фомич. Верно? В боях под Киевом попал в окружение, был ранен. Так? Создал небольшой отряд народных мстителей, который позже влился в партизанский отряд подполковника Яснова… — Рагозин помолчал, добавил тихо: — Жаль Яснова. Я его ещё до войны знал. Умница был.

Солдатов ничего не ответил. Но и при слабом свете угасающих костров Пётр Максимович заметил, как увлажнились глаза молодого военного.

Партизаны ловко, сноровисто разгружали самолёт, на лесу на самодельных носилках выносили раненых. В полчаса всё было закончено. Самолёт разбежался и исчез в ночи. Рагозин обернулся к Солдатову.

— Показывай хозяйство, комиссар.

Партизанская база понравилась Петру Максимовичу.

Расположилась она в лесу. Добротные землянки хорошо замаскированы. Люди подтянуты, дисциплинированны. Настоящая воинская часть. Только вот обмундирование разношёрстное и партизанских бород изрядно.

— М-да, — резюмировал Рагозин. — Видать, неплохо потрудились вы с покойным Неновым. Трудновато мне придётся. Вообще-то, по совести говоря, тебе, комиссар, надо отрядом командовать, как строевику, а мне — комиссарить. Но приказ есть приказ.

Солдатов улыбнулся, испытующе посмотрел на Рагозина.

— Напрасно вы так о себе говорите, товарищ майор. Верно, вы партийный работник, но ведь и военный в прошлом.

Пётр Максимович рассмеялся.

— Всё обо мне разведал, комиссар! Молодец. «Большая земля» радировала? Хорошо. Так ты, наверное, знаешь тогда и об упразднении института военных комиссаров?.. И это тебе известно. Хе!.. Ты как бог Саваоф — всезнающ и всеведущ. И всё равно я буду звать тебя комиссаром, а не замполитом. Комиссар!.. Слово-то какое! Поэзия.

— Спасибо! — вдруг растрогался Солдатов. — Комисcap… действительно… В слове этом… Оно как песня революция, — замолчал и сконфузился.

— Ого, брат, так ты ещё ко всему прочему и лирик! Чего покраснел? Высоких чувств грех стыдиться.

В землянку вошла малюсенькая девушка в захлюстанном грязью пальтишке, подняла руку, чтобы откозырять, да так и рухнула на топчан. Солдатов кинулся к ней.

— Аня! Вернулась, — он напоил крохотную Анечку из котелка и, пока она аила, представил новому командиру отряда: — Наша разведчица. Дошлая, в игольное ушко пролезет, если надо… Устала, бедняжка.

Осушив дочти весь котелок, Аня коротко, по-детски, вздохнула, собравшись с силами, поднялась.

— В пять утра должен пройти эшелон с военнопленными… — Аня умоляюще уставила на Солдатова огромные голубые глаза, перевела взгляд на Рагозина и добавила: — Каждая минута дорога, товарищ новый командир Ясновского отряда.

— Ай да Аня! — Рагозин развёл руками. — У тебя, дочка, не глаза, а рентгеновская установка — насквозь видят. Сведения насчёт эшелона точные?

— Точные.

— Тогда поспеть надо, комиссар.

— Подрывники и группа прикрытия через десять минут отправятся на задание. До железнодорожного полотна, если не мешкать, чуть больше полутора часов ходу, — он взглянул на большие свои часы, похожие на дамскую пудреницу. — Сейчас два часа семнадцать минут… М-да! Впритык получается!

Через несколько минут подрывники и группа прикрытия выстроилась на небольшой полянке. Солдатов коротко представил нового командира. Рагозин поставил задачу: эшелон надо остановить, перебить охрану и освободить пленных. По обыкновению не удержался от шутки. Сказал в заключение:

— Срочно требуется подсадная утка. Кто умеет хорошо крякать по-немецки — два шага вперёд.

Из строя выступил щуплый человек в очках.

— Боец Ребровский до войны преподавал немецкий в институте иностранных языков.

— Добре. Но сегодня вы никакой не Ребровский; а ефрейтор Курт Мауль, понятно? Мигом облачайтесь в соответствующую фашистскую шкуру.

… Отряд форсированным маршем двигался к железнодорожному полотну. Люди спешили, не шли — почти бежали. И всё же мчались сломя голову. Впереди, и справа, и слева, действовали дозоры: возможность угодить в засаду практически была исключена. Добрые традиции оставил покойный Яснов. Слегка запыхавшийся Рагозин искоса поглядывал на комиссара. Тот шагал с каменным выражением лица — сердился па командира. Произошла между ними первая стычка. Пётр Максимович был кругом неправ, но всё же настоял на своём. Дело в том, что новый командир отряда пожелал возглавить операцию по освобождению военнопленных. Комиссар возражал, резонно говоря, что не дело командира кидаться в атаку на эшелоны. Никто не сомневается в храбрости нового командира. И если майор всё же настаивает на своём, то он, Солдатов, вынужден будет радировать об этом в штаб партизанского движения.

Пётр Максимович ответил, что комиссар неправ, есть человек, сомневающийся в храбрости командира, — он сам, майор Рагозин. Вернее, он хочет проверить, не разучился ли он быть храбрым. А уж больше он, честное слово, на такие авантюры пускаться не будет. И в штаб он просит обо всей этой истории не сообщать. Зачем лишний раз беспокоить очень запятых людей?

На том и порешили. Комиссар, однако, сердился на майора Рагозина, и это радовало Петра Максимовича. Хороший, значит, комиссар, заботливый, и военное дело толково знает.

В непроглядной тьме, взмыленные, по пояс в грязи, партизаны добрались, наконец, до опушки — метрах и полуторастах от неё проходила железнодорожная насыпь. На ней то и дело вспыхивал острый лучик карманного фонаря. Четверо партизан, переодетых в немецкую форму, во главе с новоявленным Куртом Маулем скользнули во тьму. Через несколько минут острый лучик вдруг взлетел вверх, погас, вновь зажёгся и замелькал в сторону опушки.

— Порядок, — облегчённо вздохнул Солдатов.

По его сигналу часть диверсионной группы скрытно подползла к насыпи со стороны опушки, другая заняла такую же позицию по другую сторону насыпи и чуть левее. «Действуют по всем правилам искусства, — удовлетворённо подумал Рагозин. — Да!.. А где же мост, о котором мне говорил сердитый мой комиссар?»

— Мост, мост где, комиссар? — произнёс он вслух.

Солдатом молча показал в темноту. Там действительно вроде бы виднелось нечто, похожее на ферму моста.

— Как с охраной?

— Тоже порядок. Пересмена часовых у них теперь только в шесть утра, а сейчас четыре часа пятьдесят пять…

Комиссар не договорил, прислушался — издали донеслось слабое постукивание колёс. Участок, где залегли партизаны, шёл на подъём. Паровоз тяжело дышал… Вот вспыхнули его огромные глазищи…

Всё произошло быстро и ловко, как в приключенческом кинофильме.

На насыпь выскочил «Курт Мауль» с переодетыми в немецкую форму партизанами, замахал красным фонариком, для привлечения внимания машиниста выпустил в небо короткую очередь. Машинист включил экстренное торможение — паровоз окутался паром, загромыхали буфера. «Курт Мауль» размахивал флажком, орал по-немецки во всю глотку:

— Стой! Впереди лопнул рельс… Авария!..

Из паровозной будки вылез машинист в сопровождении двух автоматчиков, с пистолетом в руках подбежал офицер — начальник охраны.

— Что случилось!? — накинулся он на «Мауля». Губы офицера подёргивались, он нервничал.

— Железнодорожная охрана, — доложил «Мауль», щёлкнув каблуками, — впереди лопнул рельс.

— Лопнул рельс! — заворчал офицер, — всё это партизанские штучки. Не можете навести порядка…

— Грязная свинья ты! — ответил «Курт Мауль», ухмыляясь.

Офицер с изумлением воззрился на сумасшедшего ефрейтора — и это было последнее, что видел он на этом свете: «Курт Мауль» длинной очередью срезал офицера, сопровождавших солдат и немца-машиниста.

Боя не получилось. Оставшуюся охрану мгновенно истребили партизаны. Лишь двоим гитлеровцам удалось бежать. Из вагонов навстречу своим освободителям высыпали пленные.

— Ладно, ладно, целоваться потом будем, — смеясь, говорили им партизаны. — Помогите лучше побыстрее эшелон разгрузить. Он, оказывается, комбинированный. И продовольствие в нём, и боеприпасы…

С эшелоном управились в несколько минут. Рагозин дал сигнал отходить в лес. Какой-то партизан заскочил в паровозную булку, перевёл реверс — эшелон двинулся к мосту… Быстрее… Быстрее…

… Назаров с облегчением вздохнул и даже перекрестился от избытка чувств. Наконец-то? Избавился. Он так мечтал выжить в этой проклятой войне! Сколько трудов стоило попасть в плен. Даже мёртвого из себя пришлось изображать. И вдруг — на тебе! — партизаны.

Забившись в угол теплушки, Назаров, дрожа от страха и нетерпения, ждал, когда же, наконец, партизаны уберутся восвояси.

Это даже к лучшему, что партизаны его освободили. Сейчас они уйдут, а он, Назаров, проберётся в какую-нибудь богом забытую деревушку, пристроится на жительство к старушке… Нет, пожалуй, лучше прибиться к молодухе…

Эшелон шёл быстрее, быстрее. Что такое? — не понял Назаров. Эшелон выскочил на мост, загрохотали стальные фермы…,

И тут только страшная догадка пронзила всё существо дезертира. Он хотел вскочить, но ноги не повиновались.

— А-а-а-а-а-а!!! — взвыл по-звериному Назаров. Страшный вой его потонул в грохоте взрыва.

Диверсионная группа вернулась на партизанскую базу к рассвету. Рагозин сидел в землянке, прикрывая ладонью пулевую пробоину в поле шинели, и слушал доклад Солдатова. Военнопленных освобождено сто тридцать пять человек, захвачено оружия…

Комиссар укоризненно посмотрел на Рагозина, прервав доклад, ехидно улыбнулся, показал глазами на злосчастную полу шинели.

— Прячете дырочку? А если бы в ногу! Или чуть повыше… Опять нового командира пришлось бы просить?

— Не сердись, комиссар. Больше, честное слово, не буду. А насчёт твоего «если бы», знаешь как французы говорят? Они говорят: «С помощью слова «если» даже Париж можно втиснуть в бутылку… если он туда поместится». Вот. А у тебя ещё и «бы» вдобавок. Не сердись.

— Есть не сердиться! — рассмеялся Солдатов. Ему явно нравился новый командир. — Между прочим, среди пленных есть девушка. В беспамятстве лежит, бредит. Видно, мучили её изверги. Висок разбит… То ли сапогом её, то ли прикладом. И простудилась, должно быть. Вся в жару. Бродит, маму зовёт, девушку какую-то, не помню уж как по имени, и ещё… — Солдатов сделал паузу. — И ещё зовёт какого-то Петра Максимовича.

Рагозин погрозил комиссару пальцем.

— Ты мне, брат, донжуанство не пришивай. А взглянуть, конечно, интересно. Где она, фея, призывающая Петра Максимовича?

— В госпитальной землянке.

— Пошли.

… Майор Рагозин, ошеломлённый удивительной встречей, долго стоял возле Катиной койки. Партизанский врач, пожилой человек в чеховском пенсне, сделал девушке укол, и она притихла.

— Ничего страшного, — поставил диагноз многоопытный эскулап. — Сильно избита и ещё, пожалуй, пневмония.

— Ничего страшного, — рассердился майор и тут же, поняв всю несуразность своих слов, сменив гнев на милость: — Ох, эти врачи! То им прыщик кажется тяжким заболеванием, то наоборот: человек еле дышит, а они — ничего страшного… А девица-то какова? Героиня! Даже в бреду стоит на своём: «Умру, но не скажу ни слова!» Молодец девица. Ай да Катя!

БАГРЯНО-ЗОЛОТЫЕ ЛИСТЬЯ ЧИНАРЫ

Мирабид, припадая на хромую ногу, ковылял по обочине. До кишлака оставалось километра полтора, однако он решил присесть на придорожный валун отдохнуть, а заодно подождать попутную машину или арбу. И какой шайтан понёс его в гости к приятелю в соседний кишлак?! Обещал машину устроить, а как дошло до дела — нет никакой машины. Перед людьми неудобно!

До чего невесело брести одному по непролазной грязи, на пронизывающем ветру! Да и больная нога разболелась. Проклятье! Однажды допустишь ошибку, а потом всю жизнь за неё расплачиваться приходится. Восемь лет назад побился об заклад по пьянке, что победит в кураше самого Мавляна-батыра, и вот приходится ковылять до гробовой доски. Впрочем, нет худа без добра.

Мавлян-батыр в первый же день войны загремел на фронт, а через месяц от него лишь одна похоронная осталась. Лучше хромать и слыть трусом, чем всю жизнь, ха-ха, быть покойником!

Размышления Мирабида прервал шум автомобильного мотора — по размытой дождями дороге, виляя на выбоинах, ползла «эмочка». Мирабид вскочил, замахал руками. «Эмка» остановилась.

— Подвезите, пожалуйста.

Очутившись в машине, магазинщик огляделся. Ого! Приятная компания. Две женщины — одна лет сорока с небольшим, на цыганку похожа. Вторая. Ой-бо! Ну и красотка. Молоденькая, наверное, дочка старшей. Здорово на неё похожа. А шофёр незнакомый, видать, ташкентский. Да шайтан побери этого шофёра. Нужен он больно. Везёт — и ладно.

Старшая женщина первая нарушила молчание.

— Извините, пожалуйста, вы случайно не из кишлака Кайчилик?

— Именно, именно, многоуважаемая ханум! Я в этом кишлаке родился и вырос. — Магазинщик долго подыскивал «учёное» слово и наконец добавил торжественно: — Абориген я!.. А вон он и кишлак Кайчилик. Скоро въедем, — Мирабид принялся расхваливать красоты родного кишлака.

Младшая перебила Мирабида.

— Тогда вы, конечно, сможете показать нам дом тёти Хаджии Шакировой?

— Ещё бы, прекрасная пери!

— Её сын Рустам на фронте…

Мирабид бесцеремонно уставился на девушку. Ах, какая красотка! Глаза огнём горят, личико нежное… Те-те-те! Уж не завёл ли себе хитрец Рустам в дальних краях… Мирабид почувствовал в груди ревнивое чувство. Счастливчик! Везёт ему на красоток. С замиранием сердца спросил:

— Извините за нескромность, вы в гости к тётушке Хаджие или…

— Как вам сказать, — ответила девушка. — Рустам нас пригласил. А вот примет ли нас его мама?.. Из Нальчика мы эвакуировались.

— Примет, конечно, примет! — уверил Мирабид. — Воля сына для неё закон.

Светлана с любопытством приникла к окну. Дождливая погода не портила прекрасного пейзажа. Сплошная экзотика. Простор полей, диковинные деревья с торчащими во все стороны тонкими ветвями…

— Тутовник, — услужливо пояснил Мирабид. — Эти деревья всякий раз обрезают, листьями откармливают тутовых червей, чтобы шёлк давали… А вот там, вдали, видите громадные деревья? Это чинары, царицы местной флоры, — хромец ухмыльнулся, довольный ввёрнутым им словечком «флора».

«Эмка» проехала ещё немного — впереди выстроились как на смотру рослые тополя. За ними открывался кишлак — глинобитные дувалы, приземистые домики с плоски— мл крышами. Светлана опустила стекло. Вместе с ветром в машину влетел багряно-золотой лист чинары — разлапистый, массивный. Девушка осторожно положила диковинный лист на ладошку, залюбовалась.

— Мамочка, взгляни, какой чудесный!

— Да, доченька. Словно из червонного золота вылит. Удивительная природа. Печальная и радостная. Как хорошо, что Рустам пригласил пас. Славный молодой человек,

«Славный! — со злобой подумал Мирабид. — Вот негодяй! Он не только дочку, но и мать успел заморочить». Вслух же произнёс:

— Мы, узбеки, народ гостеприимный. Если тётушка Хаджия затруднится приютить вас, то милости прошу в мой дом. У меня просторно. Будете жить — как на даче.

— Спасибо, спасибо, добрый вы человек, — поблагодарила старшая. — Думаю, всё обойдётся, но за приглашение большое спасибо.

Мирабид склонил голову, прижал руку к сердцу. «Ловко я! — похвалил он сам себя, — Надо войти в доверие к мамаше с дочкой. Пригодятся… Ну и Рустам — тихоня! Нигде не теряется».

Хромой магазинщик, завистник и плут, уверил сам себя, что в отношениях между Рустамом и приезжей цыганистой девушкой что-то не чисто. Ему хотелось в это верить. Очень хотелось. Вот он и поверил. А раз так — надо открыть глаза Мухаббат на всю эту неприглядную историю. Да и как же иначе? Мужчина приглашает в свой дом девушку!.. Какая наглость! Совсем совесть потерял учителишка.

Сказав шофёру, чтобы он свернул во второй переулок справа, Мирабид расплылся в улыбке:

— Вот вы и приехали, дорогие гости. Счастливая тётушка Хаджия! У нас недаром говорят: «Гость в дом — счастье в дом».

«Эмка» остановилась. Мирабид первым выбрался из машины, с удивительным проворством подбежал к калитке и закричал — так, чтобы соседи слышали:

— Тётушка Хаджия! Открывайте, к вам родственники приехали. Тётушка Хаджия! Встречайте новых родственников. Рустамджан прислал!

Он кричал по-узбекски. Евдокия Васильевна и Светлана нечего не поняли. Зато поняли соседи. Из калиток выглянули любопытные. Тётушка Хаджият, услышав надрывный крик Мирабида, переполошилась, второпях перепутав галоши, — правый на левую ногу надела, левый-на правую, выбежала за калитку. Она ничего не понимала — какие такие родственники?

Мирабид не без ехидства пояснил:

— Принимайте родственничков, тётушка Хаджия! Ваш дорогой сын Рустам прислал с фронта сноху вместе с матушкой.

В соседних калитках зашушукались. Тётушка Хаджия сразу вспомнила: о матери с дочкой писал ей Рустамджан и просил приютить, если приедут. Тётушка Хаджия засуетилась, ехидное замечание Мирабида пролетело мимо её ушей. Господи, дорогие гости! Они видели Рустамджана, разговаривали с ним, они могут рассказать о её ненаглядном сыночке! И красивые-то какие! Что мать, что дочь! С Рустамджаиом за одним столом сидели, а когда прощались, наверное, руку ему пожимали.

— Ох, радость-то какая! — запричитала тётушка Хаджия. — Гости дорогие… Быть мне рабой ваших прекрасных глаз, видевших моего ненаглядного сыночка! Пусть прах с ваших ног будет сурьмой для моих бровей Милости… Милости прошу в наш дом… Лишь бы Рустам, сын мой любимый, был жив и здоров.

Тётушка Хаджия нежно, будто сына родного, обняла Евдокию Васильевну, Светлану, поохала, поахала, спохватилась — повела в дом, приговаривая:

— Радость!.. Радость-то какая. От сыночка… От Рустамджана.

Тем временем Мирабид с шофёром занесли немудрёные пожитки приезжих. Магазинщик ликовал в душе: пойдут по кишлаку слухи! Что, гордячка Мухаббат, здорово тебя ненаглядный твой Рустам надул?

Окончательно распоясавшись, Мирабид вновь пустил шпильку.

— Ай да Рустам! Сообразительный малый. Без свадебного пира обошёлся. Так и быть, за мной чёрный баран. Сделаем думба-джигир — на том и делу конец.

На сей раз тётушка Хаджия рассердилась.

— Не всякая шутка хороша, Мирабид. Вы же не за прилавком сейчас, чтобы всякий завалящий товарец подсовывать.

Мирабид присмирел.

— Извините, тётушка Хаджия, не подумал. А что касается завалящего товара, то сейчас, извините, нет его — всё хватают! — Мирабид оглушительно расхохотался.

Гости вошли в комнату, в центре которой красовался сандал. Они с любопытством рассматривали невиданное ими доселе убранство. Тётушка Хаджия рассыпалась в любезностях, а Мирабид взял на себя роль гида.

— Итак, многоуважаемые гости, обратите прекрасные глаза свои на типичную узбекскую комнату. В центре её так называемый сандал. Видите низенький столик, покрытый одеялом? Под ним, в земле, углубление, в котором находится жаровня с горящими углями. Очень удобное приспособление — сандал. Садишься, опускаешь ноги вниз, к жаровне, — тепло. А углубления в стенах называются тахманами. В них, как видите, хранятся целые горы одеял. Узбеки питают пристрастие к одеялам. А это маленькие ватные одеяльца для сидения — вместо стульев, — называются курпачи…

Назойливый магазинщик стал надоедать и гостям и хозяйке. Тётушка Хаджия сердито покосилась па незваного помощника и опять захлопотала возле гостей.

— Милости прошу, садитесь к сандалу, марджа, — пригласила она Евдокию Васильевну. — И тут же — к Светлане: — И ты, доченька, садись, пожалуйста, красавица!

Тётушка Хаджия плохо говорила по-русски, не всегда нужное слово находила, но понять её было можно. Гости опасливо покосились на сандал, уселись кое-как, но вскоре приспособились. Им даже понравилось. Любопытно, главное. Диковинная какая печурка! За немудрёным угощением завязалась беседа. Мирабид тоже уселся: Даже коротенькую молитву прочёл. Тётушка Хаджия и о здоровье гостей справлялась, и о том, как доехали— путь-то далёкий, трудный. А у самой в голове одна мысль: «Ну, скорее же о Рустаме! Как там — Рустам?»

Дошёл, наконец, черёд и до рассказа о Рустаме. Бедная мать ловила каждое слово. Ведь это всё о её сыне говорят! Но ничего такого особенного приезжие не поведали. Ну здоров Рустам, выглядит хорошо. На фронт уехал весёлый, всё шутил, грозился самого Гитлера поймать. Тётушка Хаджия и восторгалась и огорчалась в душе. Как всё просто! Никаких особенных слов о её сыне! Евдокия Васильевна вынула из сумочки бумажный треугольничек.

— А это собственноручное письмо вам, Хаджия-ханум.

«Хаджия-ханум» — это её ещё Рустам научил. Мирабид вытаращил глаза. Йе! Узбекский язык знает, а я тут всякое при ней говорил. Вскоре, однако, он успокоился, сообразил, что «ханум», — пожалуй, единственное узбекское слово, которое Евдокия Васильевна знает. Интриган приободрился. Увидев, что тётушка Хаджия в растерянности вертит письмо в руках (она вовсе не знала грамоты), предложил прочитать весточку от Рустама. Развернул треугольничек, важно начал:

«Милая матушка. Я жив и здоров, чего и вам, родная, желаю. Писать некогда — служба. Большая у меня к вам просьба. Мой добрый знакомый Пётр Максимович Рагозин уехал на фронт. Жена его Евдокия Васильевна и дочь Светлана вынуждены эвакуироваться. Едут они в Среднюю Азию, и я уговорил их остановиться на жительство в нашем доме. Будьте, пожалуйста, внимательны к ним, как к родным. Комната моя — их комната. На этом кончаю. Обнимаю вас, милая матушка. Ваш сын Рустам».

Тётушка Хаджия сидела сама не своя от радости. Со строчек коротенького письмеца исходят слова её сына!

Как-то незаметно в комнате объявились соседки, они с любопытством разглядывали приезжих, тихо переговаривались между собой. «Красивые», «Дочка прямо огонь!», «Глаза-то какие…»

Наконец тётушка Хаджия опомнилась, торопясь, стала объяснять Рагозиным:

— Вы уж извините меня, что сижу как пень. Сын… Сын со мной разговаривал!.. Ну, конечно, я очень рада вашему приезду. Комната Рустамджана — ваша комната. В ней вам удобно будет. И стол есть, и стулья, кровать… Ах, я растяпа! Идёмте, покажу комнату…

Рагозины благодарили, извинялись за причинённые неудобства. Тётушка Хаджия тоже извинялась — за скромный приём. Обычный обмен любезностями. И тут одна из соседок, Халима-апа, всё же полюбопытствовала:

— Мирабидджан, спросите молоденькую… Она, часом, не вышла ли замуж за Рустама? С чего ради, просто так, двух женщин в дом пригласил?

Хитрый Мирабид спросил Светлану, давно ли она знакома с Рустамом. Девушка ответила:

— Нет, совсем недавно познакомились. Просто быстро подружились.

Мирабид, не моргнув глазом, «перевёл»:

— Она говорит, что ещё не поженились.

Соседки закачали головами. Ну и молодёжь нынче пошла. Никогда не знаете, что у молодых на уме. То так, то эдак.

Тут интригану явилась хитрая мысль. Любезно улыбаясь, он обратился к Светлане:

— Светаджан, как только Рустам вернётся с войны, сразу же свадьбу устроим. Согласны?

Светлана, уверенная в том, что речь идёт о свадьбе Рустама и Мухаббат, о которой столько рассказывал «курсант Шакиров», закивала головой.

— О! Я буду очень рада. Я всем сердцем люблю и уважаю Рустама.

Хитрец Мирабид перевёл на этот раз весьма точно. Соседки зашептались, быстренько стали расходиться, чтобы разнести по кишлаку ошеломляющую новость. Даже тётушка Хаджия насторожилась. Чем шайтан не шутит! Глазастая, красивая… И тут же отмела эту мысль. Совсем ум за разум зашёл! Света, конечно, красивая, симпатичная. Но ведь Рустам любит Мухаббат, очень любит!

Тут как раз Светлана спросила:

— Кстати, где эта девушка?.. Мухаббат. Рустам просил передать ей большой привет и чтобы ждала его, обязательно.

У тётушки Хаджия отлегло от сердца. Зато Мурабид скривился, словно стакан винного уксуса выпил. Хорошо, хоть соседки разошлись, а то весь хитро задуманный план полетел бы вверх тормашками. Посидев ещё малость, магазинщик стал прощаться. Теперь он заторопился.

Напоследок всё же пустил ещё одну ядовитую стрелу.

— Мухаббат нынче начальница. Бригадир! Целыми днями и ночами пропадает. А где — кто её ведает? Охотников провести с ней время больше чем достаточно… Хайр! Я пошёл.

И побежал что было мочи к своему союзнику — старику Максуму. Надо ковать железо, пока оно горячо. В самый раз Максуму заняться делом. Завтра-послезавтра о новоявленной «невесте», Светлане, будет знать весь кишлак. Мухаббат, конечно, расстроится. Но она не пойдёт объясняться, мол, зачем жениха отбиваешь. Характер у Мухаббат — кремень. Тут как раз старику Максуму и пора явиться в качестве ходатая по его, Мирабида, делам!

Обливаясь потом, Мирабид добежал до дома Максума, забарабанил в калитку.

Максум-бобо сидел за сандалом и читал коран. Увидев запыхавшегося Мирабида, отложил в сторону книгу.

— Добро пожаловать, Мирабид-бек. Что с вами? Не поймёшь, не то за вами шайтан гнался, не то — клад нашли.

Мирабид, торопясь, снял у порога калоши, произнёс скороговоркой: «Бисмиляху рахманур-рахим» и, протянув старику обе руки, ответил:

— Вы правы, уважаемый. И шайтан за мной гнался, и, возможно, бесценный клад нашёл. Всё зависит теперь от вас. А уж я в долгу не останусь, можете быть уверены!..

Заикаясь от волнения, хитрец изложил суть дела. Причём так изложил, что не оставалось никаких сомнений! Светлана — невеста Рустама.

Максум-всё-не-так заохал, затеребил свою козлиную бородку.

— Ну и учителишка! Каков, а! Что я говорил… Хош. Ну, ничего, старинная мудрость гласит: «Если бог пожелает одарить человека, то он заставит человека споткнуться, чтобы найти золото». Повезло вам, Мирабид-бек. Теперь, это уж точно — Мухаббат ваша.

— Благословение вашим устам, аксакал!

Старик сделал внушительную паузу, подмигнул Мирабиду и, чтобы магазинщик не очень-то думал, будто обвёл его вокруг пальца, задал ядовитый вопрос:

— А вы можете поклясться в том, что эта девица действительно невеста учителишки?

Мирабид захлопал редкими ресницами, заюлил глазками.

— Кхе… Как вам сказать? Мне кажется, что между ними что-то есть. Это точно.

— Между мной я вами тоже что-то есть, — желчно улыбнулся Максум-бобо.

— А зачем тогда учителишка девушку вместе с матерью в свой дом привёз? Нет дыма без огня!

Максум погладил бородку, проницательно уставился на Мирабида, вновь улыбнулся.

— Понятно. Однако хватит юлить. Мы ведь с вами общее дело стараемся уладить. Честно признаюсь: сколько я ни уговаривал, ни стращал Мухаббат — все мои усилия были безуспешны. Не то время нынче. Раньше приказал — и порядок. Нынче же молодые девушки распустились, никакого уважения к старшим. Но ничего, обломаем! — Старик от удовольствия зачмокал губами. — Однако, чур, уговор, милый будущий родственничек: усилия мои вы должны оценить по достоинству.

Магазинщик даже подскочил на курпаче.

— О!.. Конечно, конечно. Мы с вами душа в душу заживём.

— Я не невеста! — Максум расхохотался.

— Извините, не так выразился. Я оценю. Только дело быстро надобно провернуть. Завтра же утром…

— Можно и завтра.

Мирабид раскраснелся, он весь дрожал, словно его лихорадка трясла, на все лады благодарил Максума, от полноты чувств и в качестве задатка подарил старику великолепный бумажник с золотым тиснением, оставив «по рассеянности» в одном из карманчиков три сторублёвки.

Он так был взволнован, что даже от чая отказался. Распрощался и заковылял домой.

Всю ночь Мирабид не сомкнул глаз — предавался сладким мечтам.

Максум поднялся на рассвете. Помолился с чувством, и спросил у всевышнего удачи в задуманном деле. Перед уходом, как обычно, крикнул жене:

— Эй, старая! Калитку закрой на крючок, не оставляй калитку открытой. Времена нынче не те — калитку настежь держать.

Выглянул на улицу, поёжился от холода. Большой отливающий бронзой лист сорвался с древней чинары, скользнул в воздухе и опустился Максуму на чалму. Старик смахнул удивительный лист в лужу: а, чтоб тебя!.. Оправил на себе стёганый халат, зашагал, стараясь не ступить в грязь.

Завидев Максума, тётушка Хаджия остолбенела. С какой стати пожаловал старый брюзга? Сто лет не заглядывал, а тут — на тебе! Ох, не к добру это, не к добру. Внешне же не проявила своего волнения. Как требует обычай, приветствовала гостя, справилась о здоровье.

Максум тоже, соблюдая этикет, с достоинством сказал несколько любезностей. Но жёлтые глаза его так и рыскали… Ага! Вот она — девица, о которой только и разговоров в кишлаке! Хозяйничает во дворе. Подметает. Ничего себе девица. Хе!.. Сбросить бы мне десятка два лет… Расправив усы и бороду, обратился к Светлане сладким голоском:

— Здравствуй, кизимка!.. Знаешь, что такое «кизимка»? По-русски — дочка. Здравствуй, дочка. Ну и красавица ты! Глаз не оторвёшь.

Смущённая Светлана ответила на приветствие. Странный старик. Желчный, словно акрихина объелся. Глаза неприятные, как два буравчика. И что-то у него на душе. Нехорошее на душе.

Тётушка Хаджия с низким поклоном проводила старика в комнату. Евдокия Васильевна, сидевшая за сандалом, увидела старика, хотела было приподняться, но Максум жестом остановил её: мол, сиди, сиди.

Сам сел, сунул под одеяло замёрзшие руки. Долго молчал — всё размышлял: значит, не соврал Мирабид. Ай да учителишка!

Первой не вынесла тягостного молчания Евдокия. Васильевна.

— Хорошо у вас в кишлаке. Чистый воздух…

Максум в упор глянул на Рагозину, осклабился. Мешая русские и узбекские слова, спросил:

— Что, марджа, сандал яхши… хорошо?

— Любопытно. Ногам и рукам тепло, а спина мёрзнет.

— Ничего, спина привыкнет. Сандал — дар мудрых предков. А печки — это нам не подходит.

— Да… конечно… — растерялась Евдокия Васильевна. — У каждого народа свои обычаи.

Максум взял под обстрел тётушку Хаджию.

— Поздравляю, старая, с прибавлением семейства. Я рад. Рустаму посчастливилось поймать ласточку, может, и сам прилетит за ней следом.

— А?.. Что? — не поняла тётушка Хаджия.

— Рустам, что ли, гостей прислал?

— Рустамджан.

— Хош… До приезда сына жить здесь будут?

— До окончания войны. Евдокия-ханум больна, бедняжка. Город их фашисты бомбили, вот у неё сердце и не выдержало. И дочка её не совсем здорова.

— А на вид цветущие. Что же они тут делать собираются?

— Евдокия-ханум доктор, а дочка её, Светлана, — медсестра.

— Как гости… нравятся?

— Очень. Евдокия-ханум славная, умная. И Света-джан ей под стать. А уж трудолюбивая до чего! Весь дом буквально вылизали.

— То-то, я смотрю, дом твой на дом невесты похож. Это счастье твоё, что невестка в дом своими ногами прешла. Святой коран это поощряет. Эта… как её… Света-джан — она в десять раз лучше многих нынешних девушек. Молодец Рустам. Знал, кого выбрать. Научите её жить но нашим древним законам — всевышний за это воздаст сторицей.

Тётушка Хаджия вздрогнула, сообразив, наконец, куда гнёт злоязычный Максум.

— Ой, да что это вы говорите? У Рустамджана уже есть избранница. Вам-то, уважаемый мулла-ака, хорошо известно.

— Мне? Известно? Ничуть. Кто она?

— Ваша племянница, Мухаббат.

— Вздор какой! Насколько мне известно, Мухаббат расположена к Мирабиду. Видели на ней повое пальто? Это Мирабида подарок. И в кино они ходит вместе. И вообще…

Евдокия Васильевна ни слова не поняла из этого разговора. Заметив, однако, что мать Рустама побледнела, сочла долгом вмешаться:

— Что с вами, Хаджия-ханум? Может, лекарство выпьете?

— Ничего, милая. Сейчас пройдёт, — повернувшись к старику, произнесла дрожащим голосом. — Как же это… Ведь Мирабид… Его ночью встретишь — испугаешься. Не может быть!

— А что — Мирабид? — хладнокровно отвечал старик. — Самостоятельный человек. Он, конечно, не красавчик, однако… Знаешь, как ежиха к своему ежонку обращается?.. «Мягонький ты мой!» Так что, Мирабид жених — хоть куда. Стерпится — слюбится.

Бедная женщина совсем духом пала. В самом дело, кто их там разберёт? Молодёжь нынче своенравная. Сегодня одно на уме, завтра другое. Может, надоело Мухаббат ждать Рустама? Жизнь-то идёт

Вошла Светлана, внесла дышащий паром самовар. Максум оживился.

— Ах, хороша девушка! Райская красотка. Не грусти, старая, твой Рустам не промах. А что до моей племянницы, то скажу тебе по чести. Хм… Стала она, хвалёная Мухаббат, не такой, какой бы тебе хотелось её видеть. Дни и ночи где-то скитается. Перед людьми неудобно. Бригадирша! Всё ей теперь позволено. Спасибо, хоть Мирабид всё ей прощает.

Старик многозначительно пожевал губами и вдруг спохватился.

— Однако, заболтался я! А дел непочатый край, — кряхтя, поднялся, стал прощаться.

— Куда же вы, а чай?

— Не могу. Спешу. Впрочем, по старинному обычаю… Кусочек лепёшки… Рахмат… Хайр! Будьте здоровы.

Жуя на ходу лепёшку, Максум мурлыкал от избытка чувств. Он был очень доволен собой. Ловко всё провернул, заронил сомнение в душе старой. Хаджия, конечно, не выдержит, скажет пару горяченьких слов Мухаббат, назло ей похвалит Светлану. Мухаббат, и без того наслышанная о гостях Хаджии, тоже, со своей стороны, не удержится от ядовитых стрел… Глядишь, дельце-то и сладится. Сколько можно ждать учителишку! Он где-то за тридевять земель, останется ли жив — неизвестно. Да и вернётся ли? Даже если и не убьют его. Большие города вроде паутины. Запутывается человек в тенётах города. Забывает о родном кишлаке. А учителишка небось не в одном городе побывал. Да и сколько ещё городов впереди!.. Ах, как хорошо всё идёт! Сладим дельце, обязательно. А как свадьбу сыграем, стану я над молодыми вроде опекуна. С Мирабидом хорошие дела можно вершить!

Старик до того размечтался, что и не заметил, как дошёл до дома Мухаббат. Увидев знакомую резную калитку, приосанился, едва перешагнув порог, закричал весело:

— Ой, невестка! Где ты?.. Ага, вот ты, оказывается, где. Возле тандыра хлопочешь. Богу угодное дело. — хлеб печь. И знак добрый. Коли печёшь лепёшки, стало быть, без муки не сидишь. По нынешним временам завидное занятие, хе-хе!.. Новости знаешь? К Хаджие гости приехали. Люди толкуют, будто Рустам-то, тихоня хитрющий, не случайно этакую красотку в своём доме поселил.

Тётушка Санобар всё уже знала и в душе тяжело переживала. А вдруг и впрямь невеста приехала! Ой-бо! Бедная Мухаббат! Она тоже переживает. Никому не говорит, даже матери родной, а страдает.

Оставив тандыр, тётушка Санобар приветствовала старшего брата покойного её мужа, завела в дом, усадила на мягкую курпачу.

— Чаю, мулла-ака, не желаете ли?

Максум расположился по-хозяйски, огляделся по сторонам, произнёс тоном рассерженного владыки:

— Опять этой несносной девчонки дома нет?! Позор! Только не уверяй меня, невестка, что Мухаббат уже на работу ушла. Ой-бо!.. Стыдно людям в глаза глядеть. Совсем девчонка от рук отбилась.

— Что ты, что вы, мулла-ака! — всполошилась тётушка Санобар. — Дома Мухаббат.

Старик грозно повёл очами, недоверчива покачал головой. Тут как раз Мухаббат вышла из своей комнатки. Максум преобразился — расцвёл в улыбке, ласково поманил к себе племянницу.

— Здравствуй, голубушка! Что-то бледненькая ты сегодня, не захворала ли, упаси господь? Садись, садись рядышком. Поговорить с тобой надобно. Люблю к тебя, как родную дочь. А если хочешь знать, — больше, чем дочь. Да! Тебе хорошо — и я счастлив. Тебе худо — и моя душа страдает.

Старый интриган усадил девушку, поохал, глядя на её измученное бессонной ночью лицо, тёмные круги над глазами. Он до того вошёл в роль, что даже тихонько всхлипнул. Да он, в сущности, и в самом деле любил племянницу. Не мог старик выносить в ней только новомодную самостоятельность, завидовал трудовой славе.

Мухаббат подивилась. Поди ж ты, переживает старик. Значит, и ему всё известно. Девушка растерялась, она никогда не видела дядю Максума всхлипывающим. Старик понял внутреннее состояние племянницы, тихо возликовал и начал — с чувством, проникновенно:

— Тяжёлые нынче времена, доченька. Кровавая война гремит-рычит, и нет ей ни конца ни краю. Гитлер, изверг проклятый, до великой реки Волги добрался. Под городом Сталинградом побоище великое… Я правильно говорю, доченька?

— Да, дядя, — Мухаббат никак не могла уразуметь, чего это ради дядя Максум затеял целую лекцию о положении на фронте.

Хитрый старик завёл разговор о фронтовых неудачах умышленно. Выдержав для интриги паузу, он продолжал:

— Отчего, по-твоему, доченька, в военных делах неувязка? Грозились врага на его земле изничтожить, а сейчас так наступаем, что небось уж и горы Уральские видать. Не знаешь, почему так? То-то же всё у нас было — и оружие, и другая всякая всячина. Одна беда: не считаются нынче с мудростью старости. Молодёжь так и вообще стариков за людей не считает. Отсюда и промашка. Отставили стариков от полков и дивизий, сделали командирами безусых юнцов… Оно и пожалуйста!

— Что вы, дядя!

— Ты меня, доченька, не перебивай, нехорошо это и лишний раз подтверждает истинность моих слов: не уважаете вы, молодые, стариков. Может, я и не точно сказал, но это и не суть важно. Я пришёл о другой войне потолковать. Сколько раз я тебя убеждал: откажись от бригадирства, откажись!.. Язык устал. А ты — ноль внимания. То в поле, то в правлении до тёмной ночи торчишь. Иной раз и дома не почуешь, А люди всё примечают. Посмеиваются.

Мухаббат покраснела, укоризненно посмотрела на дядю.

— Зачем вы так? Разве позор — добросовестно работать?

— Вот опять перебила! Эх… Труд — благое дело. Только люди по другому поводу языки точат, мол, чем это Мухаббат занимается по ночам в правлении? Не перебивай. Послушай лучше. Иной раз, дочка, человек ступит в грязь и не заметит. А люди смеются. Злые люди не только смеются, они и письма кое-куда пишут. Вот есть у тебя жених. Да? Поначалу я сердился. Не нравился мне твой учитель. Уговаривал тебя — не послушалась. В нашем роду ты первая, решившая выйти замуж, не считаясь с волей старших. Хош… Ну, думаю, такие уж теперь времена. Может, я и не прав. А что на деле вышло?

Максум умолк и знаком показал тётушке Санобар: чаю мне. Подавленная великой мудростью семейного главы, женщина заметалась по комнате. Ой! Где же пиала? Самовар где?.. Наконец нашла всё, почтительно поднесла старику чаю. Тот не спеша отхлебнул глоток-другой, вновь заговорил:

— Молчишь, Мухаббатджан? А язычок у тебя вроде неплохо подвешен.

— Вы пе велели перебивать, дядя.

— Да, велел не перебивать, когда я говорю. А сейчас я молчал. Так вот… Учитель доказал — ещё как доказал! — низость своей души. Ты тут ждёшь его, наидостойнейшего жениха отвергла, а учитель… Небось черкнул ему завистник пару строк о твоих ночных трудах…

— Дядя!..

— Не перебивай! Я же не подозреваю тебя в плохом. Учитель подозревает. А впрочем, он такой, что и без писем горазд опозорить девушку. Завёл шашни, прислал в отчий дом целое семейство. Скажи, не кривя душой, — пишет он тебе сейчас?

Мухаббат отрицательно покачала головой.

Рустам последнее время не писал. Прислал одно лишь письмо в три-четыре строчки, мол, жив-здоров, а писать некогда.

— Вот-вот! — обрадовался старик. — Теперь всё понятно. Я только что из того… — Максум поморщился, — дома. Всех видел. Ну и семейка! Не горюй, доченька!

И не ходи туда объясняться. Будь гордой. А если мать учителя явится, тоже не выясняй отношений. И так всё видно, как на ладони.

Вмешалась тётушка Санобар. Максум нахмурился было, но, услышав её слова, довольно закивал.

— Бедная моя доченька! Стыд-то какой! Говорила я тебе, нечего ждать, время идёт, красота блекнет. Кому ты будешь нужна?.. Ждать, ждать. Вот и дождалась! — тётушка Санобар вдруг умолкла, стала ловить ртом воздух, медленно опустилась на пол.

Дядя с племянницей принялись хлопотать вокруг неё. Напоили водой. Мухаббат накапала лекарства. Кое-как успокоили. После чего Максум велел племяннице отправиться в свою комнату, а сам, оставшись наедине с невесткой, затеял такой разговор:

— Об учителе и доме его больше ни слова. Теперь надо думать, как выпутаться из этого щекотливого положения. Мне кажется, Мирабид человек добрый, без предрассудков. Он очень любит Мухаббат и, пожалуй, готов прикрыть наш позор узами святого брака.

— Позор?

— Опять перебиваешь?! Да, позор. И не спорь. Ты и племянница очень любите спорить. Выговаривали мне за то, что я учителишку по старинному обычаю «куцым» звал? Ещё как выговаривали. Мол, нехорошо человека оскорблять. Это до революции всякого человека, одевшего европейский костюм с коротким пиджачком, дразнили «куцым»… Выговаривали. А? Было такое? А прав всё же я оказался. У учителя не только пиджачок куцый — у него и совесть куцая.

— Ваша правда, мулла-ака.

— Правда! А когда я неправ был, а? — Максум, проникшись сознанием собственной мудрости, прослезился от умиления. — Проклятие на голову негодяя учителишки! Пусть призрак моего бедного брата Ашурали схватит подлого обманщика за шиворот и утащит в преисподнюю…

Максум закашлялся, в замешательстве стал разглаживать свою козлиную бороду. Он сообразил, что с преисподней переборщил. Вышло, что покойный брат не блаженствует в райских кущах, а находится в преисподней. К счастью, расстроенная тётушка Санобар не уловила неприличного подтекста. Она с мольбой смотрела на старика.

— Что же теперь нам делать, мулла-ака?

— Выдать Мухаббат замуж за достойного Мирабида. Я сказал.

Максум поднялся, молитвенно провёл по лицу ладонями. Тихонько подкрался к дверям, ведущим в комнату Мухаббат. Заглянул. Девушка горько плакала. Старив тихонько позвал её:

— Мухабба-ат! Не плачь, доченька. Дядя Максум не даст тебя в обиду. Устрою я твоё счастье, поверь мне. Только слушайся своего дядю, ладно?

На цыпочках попятился, наклонился к тётушке Санобар, зашептал на ухо:

— Ты, невестка, следи за дочкой и днём и ночью. Глаз с неё не спускай. Как бы не сделала с собой чего…

И без того убитая горем женщина задрожала:

— Ой! Что же это!.. О аллах, спаси нас и помилуй!

— На бога надейся, невестка, а сама не плошай.

Максум осторожно похлопал невестку по плечу, мужайся, дескать, и вышел на улицу.

Ярко светило холодное осеннее солнце. Ветер носил палые листья — сухие, сморщенные. И лишь бронзовые листья чинары не увядали, удивляя и радуя людей своей бессмертной красотой.

Старик поплотнее запахнул стёганый халат, потёр ладони, довольный разговором с племянницей и невесткой. Сотворив наскоро молитву, зашагал в магазин, к Мирабиду.

Не узнавал Мирабид Ташкента. До войны красивый такой был город, приятный, люди вежливые. А теперь об-бо!.. Народу, народу! И военных тьма, и эвакуированных тьма. Даже две тьмы. И раненых. Очереди всюду. Раньше шашлыки на каждом углу жарили, огромные котлы с пловом исходили ароматным паром. Нынче же всё по карточкам. Хорошо хоть добрые знакомые есть, а то с голоду бы помереть можно, карауля Мухаббат.

Ну, ничего, последние денёчки бригадирствует красавица. Вот женюсь — поставлю на место. Хе!.. А старик Максум хитро придумал — устроить «нечаянную» встречу с Мухаббат в Ташкенте. Голова у него варит. Мол, здравствуйте, какими судьбами в столице? Ах, на совещании? А я по обыденным своим делам — товар добывать. И так далее.

Мирабид хоть и кривил губы: «Не тот нынче Ташкент», однако в душе был доволен. Носил он командирскую шинель, с петлицами без знаков различия, яловые сапоги — все люди, видя его хромоту, принимали Мирабида за инвалида войны: уступали дорогу, место в трамвае; какой-то морячок, прибывший в Ташкент на побывку, поднес Мирабиду стакан водки. Магазинщик мог при желании выставить бочку водки. Но подношение «брата — фронтовика» приятно щекотало самолюбие. Оказывается, можно и не воевать, а прослыть «братишкой».

В голове приятно позванивало, шалые мысли вселяли в душу храбрость, решительность. Сейчас он раз и навсегда объяснится со строптивицей. Ишь, какая! Бросил её Рустам, и нечего ей теперь нос задирать. Пусть лучше спасибо мне скажет!

Подвыпивший хромец сейчас искренне считал, что, предлагая Мухаббат руку и сердце, делает благодеяние.

Он потоптался ещё немного на углу, посмотрел на часы. Шестой час, пора бы и заканчивать говорильню. Только он подумал об этом, как из большого серого здания со стрельчатыми окнами в восточном стиле повалил народ. Участники совещания садились на видавшие виды грузовички, некоторые, за неимением автомобилей, с шутками и смехом усаживались на пролётки. Были и такие, что отправились пешком. «Голосовать небось будут на дорогах, — подумал Мирабид, и мысль эта его почему-то рассмешила. — Однако… Где же Мухаббат? Ага! Вот она».

Мухаббат, понурившись, шла к трамвайной остановке. Плохо ей было, тяжело на душе. Мысль об измене Рустама огнём жгла голову. А тут ещё знакомые на совещании — в один голос: «Что с вами, Мухаббат? Никак заболели? Обязательно покажитесь врачу, на вас лица нет!»

Нет, врачи бессильны. Никто не может помочь ей. О Рустам! Неужели ты… Не может быть, пег! А что, если объясниться с тётушкой Хаджией, с этой девушкой… Светланой?.. Нет! Пускай мать Рустама сама придёт, если слухи лживые. А Светлана… Если между ними что-то есть, она всё равно будет скрывать.

Подошёл трамвай. Мухаббат машинально вошла в вагон, машинально протянула кондукторше гривенник.

И тут простая, удивительно ясная мысль озарила Мухаббат: «Рустам писал ей, Мухаббат, о Петре Максимовиче Рагозине и просил гостеприимно встретить его семью. Боже, как всё это легко объясняется!» Девушка просияла. Стоявший рядом с ней пожилой красноармеец, решив, что Мухаббат улыбается ему, тоже улыбнулся. Мухаббат смутилась — смутился и пожилой красноармеец.

Мухаббат готова была расцеловать этого усатого дядьку: до чего замечательный дядька, смущается, краснеет! Чистая душа.

Ах, до чего же я глупа! Светлана приходила ко мне домой, а я, чудачка, велела матери сказать, что уехала в командировку. Чудно! Какие в колхозе могут быть командировки! Ах, как хорошо, как радостно жить!..

— Мухаббат, Мухаббатхон! — услышала она въедливый голос. Расталкивая пассажиров локтями, к ней протискивался ухмыляющийся Мирабид. — Какими судьбами, прекрасная из прекрасных красавиц?

У девушки сразу испортилось настроение, погано стало на душе от нелепых мирабидовых комплиментов. Хромец продолжал расстилаться ковром. При этом он каким— то непостижимым образом умудрялся самой неясной своей фразе придать глупый смысл. И не от того, что сам он был глуп. Мирабида дураком не назовёшь. Недалёкий — это верно. Однако не дурак, во всяком случае делишки свои обделывает умно, как говорится, комар носа не подточит. По сейчас, после выпитой водки, Мирабиду море было но колено. К тому же он считал, что «теперь-то Мухаббат у меня в кармане» и, отпуская комплименты, старался вместе с тем поставить на место будущую жену.

— Ах, Мухаббатхои, свет очей моих! — распинался Мирабид. — Как хорошо, что я вас встретил, Это — фортуна! Очень я люблю вас и матушку пашу. Скажите, что сделать для вас — всё будет! Я всё могу. Главная моя цель в жизни — вступить в законный брак и осчастливить мою избранницу, — Мирабид многозначительно посмотрел па Мухаббат. — Да, да, не улыбайтесь.

— Смешной вы, Мирабид-ака. Главная цель — осчастливить законным браком!

— Ха!.. Понимаю, Вы насчёт сияющих вершин, светлого будущего… Красивые слова. Но я — «за». Однако у человека и свои личные цели есть. Взять, к примеру, вашу матушку. Овдовела она рано, но вторично замуж не вышла. А почему? Всю свою жизнь любимой доченьке посвятила. У вас, Мухаббатхон, упаси бог, какие неприятности — тётушка Сапобар во сто раз больше переживает! — Мирабид сделал многозначительную паузу. — И у меня такая же нежная душа. Коли женюсь, на руках буду носить свою избранницу. Зачем ей работать? От работы, хе-хе… кони дохнут. Пусть хозяйничает дома, благо лом у меня-дай боже, каждому такой!.. Сколько вы по магазинам бегали пальто искали? Месяца два, если не больше. А я — раз, два и готово. Великолепное пальто, Мухаббатхои! Очень идёт вам…

От мирабидовой болтовни у девушки разболелась голова. Странное дело: она понимала, что ей морочат голову, что намёки на неприятности имеют целью окончательно рассорить её с Рустамом. И всё же горестные сомнения вновь ядовитыми змейками заползали в душу. А вдруг молва насчёт Светланы…

Трамвай подкатил к конечной остановке. Надо было искать попутную машину, Мирабид принялся уговаривать:

— К чему трястись в машине на голодный желудок? Давайте пообедаем. Тут рядом есть столовая, заведующий — мой приятель.

— Поздно уже, Мирабид-ака, попутных машин не будет.

— Попутных машин? — Мирабид сделал страшные глаза. — Зачем попутные?! Давайте пообедаем, затем я позвоню другому моему приятелю — и в нашем распоряжении будет комфортабельный «ЗИС-109». Надо уметь жить красиво, милая Мухаббат.

Как ни отнекивалась девушка, Мирабид настоял на своём. В маленькой столовой, битком набитой посетителями, было чадно, стоял неумолчный гомон. Мирабид мигнул официантке, и она провела его и Мухаббат в отдельную комнатку. В общем зале люди ели жиденький постный борщ, а здесь на столе появился ароматный лагман с пережаренными в масле аппетитными кусками мяса, в болгарским перцем, истекающая жиром самса, водка в графинчике, лепёшки из пшеничной муки.

У Мухаббат пропал аппетит, хотя она не ела с раннего утра.

В стране множество голодных стариков, детей, по карточкам дают скудные нормы масла, сахара, мясо подчас заменяют бог знает чем. А эти… Обжираются! Честные люди проливают кровь на фронте. А эти…

Девушка отодвинула от себя касу с лагманом. Ей хотелось наговорить магазинщику грубостей, но язык почему-то не поворачивался. Она стыдилась. Стыдно было за Мирабида и его дружков.

При виде еды хромец преобразился. Мухаббат вспомнила рассказы покойного деда о том, что в старину, прежде чем нанять работника, его кормили. Коли ест быстро, значит, и работать будет быстро, медленно ест — лентяй. Если судить по этой примете, Мирабид как работник стоит пятерых. Но за едой раскрывался и его характер — алчный, крохоборский. Налив себе полный стакан водки, Мирабид с жадностью накинулся на лагман, в два счёта управился с ним, обжигаясь, проглотил горячие самсы и только после этого опомнился.

— Йе! Мухаббатхон, почему не едите?

— Не хочется. Заходила в обкомовскую столовую,

Мирабид алчно глянул на оставшийся лагман. Казалось, скажи ему Мухаббат: «Ешьте мою порцию, чего добру пропадать», — и он вновь начнёт жевать, чавкать, облизывать пальцы. Мухаббат промолчала, и магазинщик ограничился тем, что доел её самсу. Лагман не тронул. Затем Мирабид закурил. Водка ударила ему в голову. Он по-прежнему был назойлив, говорлив, но язык стал слегка заплетаться. Мухаббат, проклиная себя за то, что согласилась остаться с Мирабидом, не выдержала:

— Чего это вы, Мирабид-ака, словно соловой заливаетесь?

Хромец не понял намёка, напротив, широко улыбнулся, показал реденькие зубы:

— Рядом со мной соловушка. Мне тоже хочется быть похожим па соловья.

«На черта ты похож!» — в сердцах подумала Мухаббат. Вслух же произнесла:

— Мама совсем меня потеряла, пора домой.

— Хоп, хоп, — засуетился Мирабид. — Машина ждёт. Мирабид даром слов на ветер бросать не прив-ик… ик, — он стал икать.

И в самом деле, «ЗИС-109» ждал их. Угрюмый шофёр в расстёгнутой телогрейке с двумя золотистыми нашивками на гимнастёрке — знаками тяжёлых ранений — всю дорогу не проронил ни слова. Зато Мирабид распинался изо всех сил.

— Мухаббатхон, соловушка, не надо грустить. Я всё… ик… пониманию. И вообще я готов растерзать непостоянных парней! А этот учитель… ик-ие… Образованные все такие!

— О чём это вы? — тихо спросила Мухаббат, сгорая от стыда.

— Да о том, о чём даже вороны каркают.

— Вам-то к чему каркать?

— А к тому, красавица, — развязно улыбнулся Мирабид, — что теперь нам надо раз и навсегда забыть об учителе и по достоинству… ик… оценить благородство

души одного хорошего человека. — Тут он не выдержал и заговорил с пьяной откровенностью: — Выходите за меня замуж, Мухаббатхон. Не пожалеете. Пусть у того неверного учителя душа сгорит от зависти!

Кровь бросилась в лицо Мухаббат.

— Как не стыдно! Рустам на фронте… Вот прошла минута, и неизвестно — жив ли он. Вы… Вы!..

— Тем более, зачем вам его ждать? — водка делала своё дело, Мирабид совсем обнаглел. — Что тут много толковать! Выходите за меня замуж. Я этих… их… Новых родственников учителя первый увидел. Ну и бабы! Такие кого хочешь окрутят.

— Вы пьяны! — брезгливо поморщилась Мухаббат.

— Ну и что? Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Пусть учитель воюет себе на здоровье. А вы… ик! Да я вас в шелка буду одевать. Во всём районе… Да что там — район! Я для вас всё… Выходите.

— Послушайте! — Мухаббат трясло от негодования. — Я никогда не восторгалась вами, по теперь… Знайте же! Никогда, никогда даже думать не смейте, я… — она не договорила.

Мирабид набычился, глаза его налились кровью. Ярость, злоба душили его. Ах, зазнайка! Безмужняя вдова. Над тобой весь кишлак смеётся, а ты ещё нос воротишь! Десятки других за счастье бы считали…

— В п-последний раз спрашиваю!

— Нет, — отрезала Мухаббат.

Магазинщик икнул, в горле у него заурчало, и он вдруг крикнул шофёру:

— Эй! Останови машину.

«ЗИС» резко затормозил.

Распахнув настежь дверцу, Мирабид наклонился к Мухаббат и, обдавая водочным перегаром, приказал:

— Выходи из машины!

Мухаббат. отшатнулась. Какой позор! Да в своём ли он уме?

— Вылезай. Пусть тебя учителишка возит, если только он дышит ещё… Помокни под дождём, зазнайка… Убирайся, тебе говорят!.. Ай…

Мирабид вскрикнул от того, что его с силой поволокли за рукав из автомобиля. Вытаскивал Мирабида из машины шофёр, не проронивший за всю дорогу ни слова. Он и сейчас молчал, только дышал тяжело. Мирабид упирался, выкрикивал угрозы. Шофёр отпустил его рукав, подошёл к своему сиденью, вытащил из-под него заводную ручку.

— Выметайся, навоз прокажённого, — промолвил он тихо.

Магазинщика перекосило от ужаса. Вздрагивая всем телом, он выполз из машины, споткнулся, шлёпнулся в глубокую лужу. Шофёр сел за руль, «ЗИС» двинулся дальше.

Мухаббат, как заворожённая, смотрела на человека. Теперь ей дышалось легко, но хотелось ещё воздуха. Она приоткрыла окно — в кабину ворвался ветер и вместе с ним, крутясь, влетел золотисто-багряный лист чинары. Девушка поймала его, прижала к пылающей щеке. И тут только шофёр нарушил молчание.

— Это к счастью, ханум.

Он назвал её «ханум», как взрослую женщину.

— Да посетит и вас счастье, ака.

Шофёр промолчал.

Машина остановилась возле дома Мухаббат. Девушка поблагодарила шофёра, стала извиняться:

— Теперь из-за меня будут у вас неприятности, ака. Я так сожалею.

Шофёр вышел следом за Мухаббат, и гут только она заметила, что он на протезе. Угрюмый человек смотрел на Мухаббат долго, пристально. Ей даже пришла в голову дикая мысль о том, что, может быть, ему надо предложить денег за проезд.

Шофёр заговорил, почти зашептал:

— Как вы этого негодяя!.. Спасибо… Спасибо… От всех фронтовиков спасибо.

Сдёрнув с головы ушанку, он низко поклонился и, словно устыдившись своих чувств, не прощаясь, шагнул к машине. Взревел мотор, и тяжёлый «ЗИС» рванулся в обратный путь.

Мухаббат стояла, прижав к щеке лист чинары. По багряно-золотому листу скользили светлые дождевые капельки.

РАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!.

Война — страшное бедствие. Льётся кровь, в дыме и пламени гибнут сёла и города, умирают люди — тысячи тысяч людей! Огненный всполох, и никогда уже не явится миру великий поэт, стихи его умерли, не родившись: яростная скороговорка автомата — ушёл из жизни юноша, так и не посадивший своего дерева; леденящий душу свист бомбы, земля заходила ходуном, застонала — это реквием по тем, кто навеки уснул в братской могиле дзота, не увидев той заветной зари, когда наконец умолк пушечный рёв и засияло мирное чистое небо.

Страшное бедствие — война. Но и в эту злую годину жизнь продолжается. Люди радуются и страдают, любят и ненавидят, мечтают…

Жил на войне и Рустам Шакиров. Ещё совсем недавно, в военном училище, он страшился того, что не выйдет из него настоящего солдата. Был неуклюж, мешковат, многие его штатские привычки удивляли и смешили курсантов. Вспомнив хотя бы случай, когда Рустам, прежде чем лечь за пулемёт, стелил под себя старую куртку, чтобы не испачкаться!

С той поры прошло всего несколько месяцев. В огне боёв, подобно булатному мечу, закалился характер Рустама, окрепла воля, тяготы походной жизни сделали его стойким, сильным, выносливым, и вышло в конце концов — вдруг и не вдруг, — что сельский учитель превратился в настоящего воина: храброго, инициативного, смекалистого.

Рустам сам удивлялся происшедшей в нём перемене. Задумывался: как же так? Сергей Туманов, после ранения Фазыла ставший вторым номером в пулемётном расчёте, объяснил Рустаму:

— Злости в тебе много, Шакиров. Золотой злости. Насмотрелся на зверства фашистов, осерчал. А когда у человека душа горит от большой обиды, он горы своротить может. И ещё ты, браток, притерпелся к окопной жизни. Человек — он такой, ко всему привыкает. Раньше ты, как я замечал, иной раз с закрытыми глазами из «Дегтяря» палил, а теперь на выбор режешь фрицев, с умом. Молодец. Я, брат, старый солдат, ещё в финскую горе мыкал. Верно тебе говорю: молодец!

Бои шли жуткие. Немцы пёрли, как одержимые, каждая пядь земли — иссечённая осколками, политая кровью — с великим трудом доставалась врагу, крохотная высотка по десять раз переходила из рук в руки. И всё же, в копечном счёте, верх брали фашисты. Сила была пока что на их стороне, хоть и чувствовалось уже, что гитлеровцы начинают выдыхаться. «Солдатский телефон» передавал о том, что позади, северо-восточнее, в самом Сталинграде стоят насмерть какие-то удивительные чудо-герои: держатся на узенькой прибрежной полоске — до того узенькой, что сами лежат на земле, а сапоги в Волге! — немцы бомбят их, минами и снарядами засыпают, танками давят, из автоматов и пулемётов решетят, а чудо-герои как заворожённые: держатся, и всё тут!

Может быть, и сгущал несколько краски «солдатский телефон» насчёт «сапогов в Волге», однако во всём остальном — передавал чистую правду. Небывалые гремели бои. На участке, где оборонялся батальон майора Белоусова, тоже такое творилось — во сие не дай бог увидеть! Рустам счёт потерял атакам, контратакам. В одном из боёв ужалила его нуля — вырвала возле локтя клок мяса. Туманов сделал товарищу перевязку, и вновь затрясся мстительно и яростно безотказный «Дегтярь», разя врагов.

За то, что, будучи раненным, не покинул поле боя, получил Рустам благодарность от комбата. А ещё несколько дней спустя об узбеке-пулемётчике узнал весь полк.

Случилось это так. После долгих оборонительных боёв наши войска северо-западнее и южнее Сталинграда перешли наконец в решительное наступление. Полк, в котором служил Шакиров, тоже рванулся вперёд.

Шквальный огонь противника втиснул полк в землю. Вновь ударила наша артиллерия. Огневых точек у фашистов поубавилось. Но всё равно головы не поднять. Особенно досаждала одна зловредная миномётная батарея. Ещё раз ударили наши артиллеристы — и опять ожила батарея. Лежит батальон майора Белоусова, ни вперёд, ни назад.

И явилась тогда Рустаму шальная мысль. На правом фланге, откуда била проклятая батарея, сплошной линии фронта не было — разделяло батальон майора Белоусова с правым соседом минное поле, прорезанное оврагом, тянущимся в сторону пригорка, за которым притаилась батарея. Рустам и предложил Туманову: «Давай проберёмся овражком и дадим прикурить фрицам, а?» Сергей, услышав такое, вздрогнул: это же верная смерть! Рустам не унимался: «Ты сам меня учил, Сергей-ака, не бояться смерти, растолковывал: человек живой — смерти нет, смерть явилась — человека нет!.. Кого бояться? Попробуем, а? С минами обращаться теперь умеем. Всё равно батальон лежит, напрасно несёт потери. Батальон лежит — полк вперёд не идёт! Попробуем, Сергей-ака, а вдруг повезёт?»

К тому времени уже снег выпал. Оба пулемётчика в белых маскхалатах поползли к оврагу. Вечерело. С одной стороны, это, конечно, хорошо, противнику трудно их заметить, а с другой — не очень: мины в снегу, напороться на них в два счёта можно, темновато ведь! Однако недаром говорится — счастье со смелыми заодно. Пробрались через минное поле.

Крепко поработали наши артиллеристы. Перепахали немецкие позиции. Однако надо отдать должное, немцы воевать умеют. Держатся. И вовсю шпарит их уцелевшая миномётная батарея. Рустам и Сергей сразу поняли, почему она уцелела. Миномёты батальонные, но очень тяжёлые. Перетащить их на другую позицию дело нескольких минут. Оборудовали миномётчики несколько запасных позиций и таскают туда-сюда своя «самовары», уходят из-под губительного огня.

Рустам с Сергеем решили поближе подползти к минометам. От страха в глазах мельтешило, но ползли. И не столько немцев опасались, сколько своей артиллерии. Вдруг как ударит, смешает с землёй! Взводный, правда, доложил по начальству, да мало ли неувязок бывает на войне.

Ползут. По дороге наткнулись па двух ошалевших фрицев, прикончили. Ползут дальше. До батареи буквально шагов сорок оставалось. И тогда полетели в фашистов гранаты. Рустам и Сергей бросали гранаты рискованно — придержав в руке, чтобы рвануло, так наверняка. Одна граната даже в воздухе ахнула. И вдруг дрогнула земля, чёрный столб земли!.. Должно быть, в боезапас угодили гранатой.

Тут Сергей Туманов в восторг пришёл. Пустил из трофейной ракетницы красную сигнальную ракету и кричит Рустаму: «Занимай, друг, оборону, умирать, так с музыкой!» И в самом деле — полезли на них фашисты. Однако не долго пришлось пулемётчикам отбиваться. Батальон ринулся в атаку, смял остатки немецкой обороны, вызволил парией.

Сам комбат, майор Белоусов, им руки пожал, назвал героями и пообещал представить к награде. Когда же, пулемётчики ушли, сказал командиру роты капитану Дмитриеву:

— Вот ведь как бывает, капитан. Ну, Туманов, — это старый вояка. А Шакиров? В училище тихоня был, интеллигент, ребята над ним подшучивали. А тут на тебе — герой! Должно быть, и в самом деле мужество подобио морской волне. В тихую погоду нет её, а в бурю — огромные валы катятся.

Капитан Дмитриев, довольный, улыбающийся (ведь это его пулемётчики отличились!), добавил:

— Ловко они через минное поле проползли, товарищ комбат. Как настоящие разведчики.

Сказал и пожалел, что сказал. Комбат уцепился за эту мысль.

— Действительно, как бывалые разведчики действовали. Самое место Шакирову и Туманову в полковой разведке.

Конечно, майору не хотелось расставаться с хорошими солдатами. Однако на войне события мелькают, как стекляшки в калейдоскопе. Полк с боями продвигался вперёд. Теперь уж немцы сидели в окружении, пухли с голоду, морозились в своих эрзацваленках, гибли под ураганным огнём пашей артиллерии, бомбовыми ударами, под танковыми гусеницами. Но огрызались фашисты всё ещё свирепо. «Виллис» командира полка угодил в перекрестие прицела «мессершмитта». В командование полком вступил майор Белоусов.

Как и всякий новый начальник, Белоусов (теперь уже подполковник) прежде всего позаботился о том, чтобы укрепить штаб и строевые подразделения проверенными в боях командирами, опытными бойцами. Тогда-то он и вспомнил о Шакирове с Тумановым. Командовал взводом пешей полковой разведки теперь Ибрагим Исаев, получивший очередное звание — лейтенанта.

Однажды к вечеру, когда наступило затишье, в заснеженном окопе Рустама появился Исаев. Отношения между ними сложились забавные. Разговаривая между собой по-узбекски, говорили друг другу «ты» — земляки ведь. На русский переходили — «выкали», для субординации и чтобы всё по уставу. Вот и сейчас, поскольку в окопе находился ещё и Туманов, заговорил лейтенант по-русски.

— Ну, братцы-пулемётчики, как ваш «Дегтярь», не капризничает па трескучем морозе?

— Машина безотказная, товарищ лейтенант, — ответил Рустам и ласково, как дитя малое, погладил пулемёт по стволу.

— Мы уж сами начинаем на морозище отказывать, а пулемёт работает как часы, — добавил Туманов.

Лейтенант рассмеялся, взял «Дегтярёва» из рук Рустама.

— Действительно, машина замечательная. Прощайтесь с ней, братцы-пулемётчики.

От неожиданности Шакиров с Тумановым глаза вытаращили, слова сказать не могут. Исаев пояснил:

— Есть приказ зачислить вас в полковую разведку. Ко мне, стало быть.

— Приказ?

— Ну, не совсем приказ, — поправился Исаев. — В наш разведвзвод только по желанию зачисляют. Однако подполковник Белоусов так сказал: «Иди, лейтенант, и забирай Шакирова с Тумановым. Парни боевые. Они, наверно, спят и видят разведчиками стать».

Туманов от радости сказать ничего не может, задыхается. А вот Рустаму страшновато стало. Не то что бы опасности его пугали. Вновь одолели сомнения! «А вдруг не справлюсь? Разведчиком родиться надо».

Выслушав доводы земляка, лейтенант улыбнулся.

— Родиться, говорите? А разве вы не родились на белый свет? На разведчика учиться надо, верно. Вы я будете учиться. Ученик вы способный. А война — это такой университет!.. Если понадобится, шаровары через голову надевать научит. Так, значит, договорились?

— Ясное дело, договорились, товарищ лейтенант, — ответил за двоих Туманов. — Разведчик — глаза и уши полка, почётная должность. Только вот ещё бы одного парня взять надо. Карпакова. Возьмите, не пожалеете.

— Карпакова? Знаю такого. Что ж, идёт. Зовите Карпакова.

Вернувшись с очередного поиска, Рустам завалился спать. На душе было худо. Поиск не удался. «Языка» не удалось взять, а двоих своих парней потеряли. Плохо, очень плохо! «И от Мухаббат почему-то писем нет. Что случилось? Не заболела ли? Или… Неужели! Нет, не может быть. И я тоже хорош! Писем не пишу. Правда, до писем ли нынче! Бои за боями, а как в разведвзвод попал — ещё больше работы… Однако как же взять «языка»? Говорят, не только в штабе полка — в армейском штабе «языка» ждут с великим нетерпением.

Рустам долго ворочался с боку на бок, наконец заснул. И привиделась ему забавная история, приключившаяся в далёком детстве. Жил Рустам тогда с родителями па окраине Ташкента. Соседский мальчишка, года на три старше Рустама, верховодил во всей махалле. Властвовал с помощью кулаков. И никто с ним справиться не мог. Доставалось и Рустаму. Однажды после очередной трёпки сидел Рустам с разбитым носом, всхлипывал и мечтал о мести. Как отплатить новоявленному махаллинскому «эмиру»?

И придумал. Позвал ещё двоих побитых тираном, и они приступили к работе. На большом листе обёрточной бумаги нарисовали карикатуру на «эмира» и повесили на ветке урючины в рустамовском дворе.

«Эмир» клюнул на приманку немедленно. Ветка с висящей на ней карикатурой находилась от дувала шагах в двух-трёх. Тиран забрался на дувал, спрыгнул на землю… И тут-то его ожидал неприятный сюрприз. Как раз перед урючиной находилась яма глубиной метра полтора-два с отвесными стенами — видать, давным-давно начали рыть здесь колодец, да так и не дорыли, бросили. Рустам с приятелями прикрыл яму сверху ветками, сухими листьями, и «эмир» прямиком очутился в ловушке.

Досталось ему крепко. До того крепко, что с той поры «эмир» стал как шёлковый, тирания была свергнута, и в сообществе махаллинских мальчишек восторжествовала демократия.

… Проснулся Рустам, потёр виски. Забавный сон! И тут же вскочил как ужаленный, бросился будить лейтенанта Исаева.

— Вставайте, проснитесь, лейтенант!.. — и по-узбекски: — Слушай, дорогой Ибрагимджан, нельзя много спать, растолстеть можно. Вставай!

С трудом разбудил. Лейтенант, зевая, слушал сбивчивый рассказ Рустама. Наконец не выдержал, покрутил возле виска:

— Врачу покажись, земляк. Я две ночи не спал, а ты разбудил и рассказываешь о каком-то махаллинском «эмире». Зачем мне это?

— А затем!.. — Рустам сел рядом с Исаевым на охапку соломы, зашептал ему в ухо. По мере того, как Шакиров шептал, лицо лейтенанта меняло выражение: сперва оно было сонливое, затем удивлённое и наконец восторженное. Исаев вскочил, пригнув голову, прошёлся по землянке, воскликнул:

— Ай да Рустам! Не голова, а Совнарком! — и вдруг испуганно добавил: — А клюнут ли?

— Ещё как клюнут! Если мой «эмир» клюнул, то эти и подавно.

На следующее утро Рустам, Туманов и Карпаков приступили к делу. Достали несколько мешков, распороли, сшили общим полотнищем. Получился большой квадрат. Набили квадрат на деревянные рейки, и на нём нарисовал Рустам сажей жуткую харю, удивительно похожую на морду Гитлера. Солдаты со смеху покатывались:

— Ну и образина!

— Эй, разведчики, вы что же, академию художественных наук в своём взводе открыли?

— «Языков» надо брать, а вы прохлаждаетесь и «языков» малюете!

Разведчики помалкивали, отшучивались. Ночью с великими предосторожностями установили «портрет» метрах в пятидесяти за линией окопов

Как только развиднелось, фашисты открыли бешеный огонь по «портрету». Длился он, однако, не больше минуты — наступила гробовая тишина. Наши солдаты веселились.

— Сообразили, дьяволы, что по особе самого Гитлеряги шпарят. Какой-никакой, а всё же портрет ихнего вонючего фюрера.

Весь день только и разговоров было о забавной проделке разведчиков. Когда же стемнело, лейтенант Исаев, Туманов, Карпаков и Шакиров тихо выползли из окопа и притаились в большой бомбовой воронке неподалёку от «портрета».

Лежали и волновались: а вдруг не придут фрицы?!

Но они пришли. Поздно ночью разведчики увидели тихо двигающиеся по снегу беловатые холмики — гитлеровцы ползли в белых маскировочных костюмах, осторожно ползли. Было их шестеро, но на стороне наших разведчиков — внезапность.

Всё закончилось во мгновение ока. Разведчики буквально в упор расстреляли четверых непрошеных гостей, а двоих, оглушим прикладами автоматов, уволокли в окон. После этого только немцы спохватились, открыли яростный огонь из всех видов орудий, разметали в клочья «портрет» обожаемого фюрера, даже в атаку пытались рвануться, однако их воинственный пыл быстро охладила наша артиллерия.

Разведчики Исаева ходили именинниками. Шутка ли, их остроумной «охотой» восхищались чуть ли не во всей армии. Да и «языков» захватили толковых — лейтенанта и фельдфебеля!

Шакиров радовался вместе с друзьями Но на душе у него кошки скребли. Расстроило его письмо, прибывшее от Фазыла. Из далёкой Пензы сообщал он о том, что лежит в госпитале, потрепало его основательно: обе ноги теперь ни к чёрту не годятся, хотя, если потихоньку и с костылями, то двигаться можно. «Короче говоря, Рустамджан, отвоевался я. До слёз обидно. Не повезло. А за долгое молчание извини. Не только писать — говорить не мог. Завидую тебе и Кате зверски. Здорово бьёте фашистов! Кате я тоже письмо написал. Черкните мне обязательно! И ещё, Рустамджан, очень тебя прошу! Как это поаккуратней выразиться… Я ведь теперь инвалид. Бывалые инвалиды уверяют, что дадут мне вторую группу, никак не меньше…»

Рустам сложил письмо Фазыла, спрятал в нагрудный карман, рядом с нераспечатанным его письмом к Кате. Задумался. Эх, Фазыл! Не знаешь ты ничего. Пропала Катя, без вести. Как тебе всё это написать?

В землянке разведчиков тишина. Кто читает — никак начитаться не может! — только что прибывшие из дому письма; кому писем пет — грустит втихомолку. К Рустаму, пошатываясь, подошёл Карпаков. Рустам подумал сперва, что приятель его выпил. Карпаков, однако, был трезв. А глаза мутные, ненормальные. Молча протянул Рустаму листок.

Размашистые, нервно выписанные строки:

Валентин!

Знаю, будешь проклинать меня, ругать последними словами. Это твоё право. И всё же скажу тебе прямо: я вышла замуж. Мне уже двадцать четыре года. Молодость позади. А войне конца не видать. Да и (прости за откровенность) вернёшься ты с войны — и глядеть на меня не захочешь. Кому тогда я буду нужна? Два года мы встречались, два года тянется эта проклятая война. Итого четыре! Сколько можно! Ещё раз прости, хотя я знаю, что не простишь.

Люба.

Рустам прочитал раз. Не понял. Другой раз прочитал. Уставился в ненормальные глаза товарища, всем существом ощущая бьющееся в судорогах собственное сердце. Рустаму показалось, что это письмо от Мухаббат. Люба… Любовь… Мухаббат! Карпаков криво улыбнулся. Наклонился к Рустаму, шепнул на ухо, по секрету:

— Убить её, а?

Рустам тупо поглядел в одну точку.

— Убью. Подлая… Вот подлая!.. — Карпаков всхлипнул, тяжело опустился рядом с Рустамом, обхватил за плечи, сжал до боли.

— Я здесь… А она…

Тут только у Рустама развязался язык. Торопясь, от волнения глотая концы слов, стал утешать друга, а у самого сердце билось, билось в судорогах.

— Не расстраивайся. Не стоит она твоей любви. Ты ещё встретишь настоящую девушку…

Карпаков сидел, спрятав лицо в ладонях, раскачивался из стороны в сторону. Как ни тихо говорили между собой Рустам и Карпаков, разведчики тут же узнали о постигшем Карпакова несчастье. Открылась целая дискуссия.

— Не горюй, Валёк! На свете баб тыща тыщ.

— Она ещё будет локти кусать…

— Плюнь ты на неё. Коли баба со слабинкой, добра не жди. Рано или поздно…

— Что?.. Что ты сказал?! — вскинулся Карпаков. На него было страшно смотреть. Тот, что говорил насчёт «слабой бабы», добродушный увалень с детскими голубыми глазками, испуганно попятился.

— Ты что?.. Что ты! Да я… Ты же сам…

— Заткнись, гад! — Карпаков по-медвежьи поднялся, шагнул вперёд. Все отшатнулись от него. Карпаков сел и снова спрятал лицо в ладонях.

И вновь — тишина, гнетущая, мрачная. Откровенная подлость безвестной Любы, о которой, как это ни странно, Карпаков никогда не рассказывал, сразила всех. Разведчики вспоминали жён, любимых, и омерзительный червь сомнения точил их души: «А вдруг!..»

Дня через три разведчики получили новое задание. Как сообщил перебежчик, гитлеровцы подготовили специальную диверсионную группу по захвату в нашем ближнем тылу «языка» покрупнее. Они хорошо разведали расположения полковых и дивизионного штабов, пути движения из глубины обороны в батальоны. Знали гитлеровцы и о том, что наши штабные офицеры часто выезжают на передовую, чтобы скоординировать выработанные в штабах планы с положением дел на местах. Этим обстоятельством фашисты и решили попользоваться, разрабатывая свою смелую, дерзкую операцию.

Дерзости надо было противопоставить дерзость. Лейтенант Исаев вернулся из штаба дивизии в приподнятом настроении.

— Ну, разведчики, гордитесь! Нам выпала большая честь. Ребята из других полковых и дивизионной разведок горючими слезами плачут от зависти, Нам повезло. Дело в том, что перебежчик сообщил, где именно «охотники» пожалуют к нам в гости. Оказалось — в расположении нашего полка.

— Можно ли верить перебежчику? — угрюмо спросил Рустам. Он всё ещё находится под впечатлением письма, полученного Карпаковым.

— Можно. Он прямо сказал: «Узнал я о готовящемся поиске случайно. От писаря. Но это точно. Можете расстрелять меня, если я ввожу в заблуждение». И вообще… довольно симпатичный фриц. Да-да, не улыбайтесь. Хитрый, дьявол. Повар он. Кухню его разбило прямым попаданием тяжёлого снаряда, напарника в клочья, а наш фриц в это время куда-то отлучался. Вот он и решил воспользоваться удобным случаем, перебежал к нам — пусть его начальство думает, что повара разнесло в дым. Он нам и место, где фрицы сделали проход в колючей проволоке, указал.

— А вдруг перебежчик всё врёт? — не унимался Рустам.

— А вдруг… А вдруг! — конечно, риск есть и немалый, — лейтенант рассердился. Рассердился потому, что Рустам задавал дельные вопросы. Однако план операции уже был утверждён. Чего уж тут дискутировать? — Не думаю, чтобы у фрицев нашёлся новоявленный Сусанин. Если перебежчик обманул — его кокнут.

— Вот хорошо придумали! — долговязый Туманов состроил па лице глубокомысленную мину. Разведчики расхохотались. Не удержался от смеха и лейтенант. Но тут же сделался серьёзным.

— Шутить будем после проведения операции. Идут только добровольцы. Требуется полдюжины сорвиголов.

План операции отличался тремя достоинствами: он был отработан до мелочей, тщательно согласован с артиллеристами и… нахален. Казалось бы, проще всего брать диверсантов в своём тылу. Однако в тыл шли матёрые волки, их так, нахрапом, не возьмёшь. В крайнем случае возьмёшь трупы. А зачем брать трупы? Надо живых.

… Рустам с товарищами лежал в пятидесяти шагах от немецких окопов, возле колючей проволоке, в которой аккуратные фрицы заблаговременно проделали проход.

Коли есть проход, стало быть, надо ждать «гостей». И всё же… А вдруг перебежчик наврал? Не может быть…

Сколько трудов стоило доползти сюда! Хотя расстояние между нашими и немецкими окопами небольшое, метров двести — сердце бьётся так, словно километров тридцать пробежал.

В пятидесяти шагах от разведчиков притаился чужой мир. Фашисты спрятались от мороза в блиндажи «лисьи норы». В окопах торчали лишь наблюдатели. Они изредка постреливали из автоматов, освещали передний край ракетами, и тогда разведчики, полузасыпанные снегом, сжимались, моля судьбу, чтобы их миловала она. Белые маскировочные рубахи с капюшонами, белые маскировочные брюки поверх ватных штанов, обмотанные бинтами автоматы вселяли надежду: «Пронесёт!». Но едва вспыхивала осветительная ракета, леденящая душу мысль кричала: «А вдруг!..»

Страшный, злобный мир в пятидесяти шагах от Рустама. Вот звякнуло что-то. Котелок, что ли?.. Короткий разговор, похожий на лай двух охрипших псов… Скорей бы уж появились! Если они не появятся через полчаса, а одеревенею…

И уж совсем неуместная в этой ситуации мысль: «Мухаббат!.. Что случилось? Отчего не пишешь?..»

Они появились неожиданно, хотя разведчики истомились, их ожидая. Четыре белых комочка перевалили через заснеженный бруствер, поползли навстречу своей погибели. Сперва Исаев, возглавивший операцию, растерялся. Не может быть, что их только четверо! Наверное, это дозорные. Вот так влипли!..

Белые комочки приближались. Больше никого. Ну и волчищи!

Рустам, зарывшись в снег, слышал тихое сопение… Они всё ближе, ближе… Десять шагов… Пять!

— Хенде хох! — послышался шипящий шёпот Исаева. Это сигнал: «Брать!» Рустам вскочил, бросимся на дёрнувшийся белый ком… Рванулись вперёд Туманов, Карпаков, другие разведчики. Взметнулась ввысь красная ракета — сигнал нашей артиллерии…

Рустам мало что запомнил из происходящего. Он обрушился на белый ком, но тут же очутился под рычащим, вонючим зверем. Зверь стиснул Рустаму горло, и свет померк в глазах… Опять он увидел ночь — тёмно— зелёную, вздрагивающую. Зверь навалился теперь на Карпакова, и рядом тоже кто-то кого-то душил. Над самой головой — вой, скрежет и совсем, совсем рядом бушует огонь разрывов. Рустам приподнялся, всем телом рухнул на зверя. «Его надо, непременно надо взять живьём!..» И опять зверюга подмял его под себя, блеснуло лезвие… Рустам, теряя силы, успел всё же перехватить лапищу, сжимавшую кинжал. Лапища жала с неистовой силой… и вдруг обмякла… Лицо Карпакова, залитое кровью…

Потом они бежали, не хоронясь: немецкие окопы заволокло дымом и огненными всполохами. Лишь отдельные мины рвались на их пути, но разведчики теперь уже ничего не боялись. Самое страшное осталось позади.

Рустам и Карпаков, волоча за шиворот зверя, свалились в окоп… Исаев… Туманов… Ещё кто-то… Ударила немецкая артиллерия.

Звон в голове. Землянка. Пить, пить, пить… До чего хорошо пить! И ещё зверски хочется спать. Но сон нейдёт. Говорить больно. Тот… зверь измял горло. Голос Исаева: «Карпаков — тяжёлый, вряд ли выживет». Чьи-то голоса… И тьма.

Пришёл в себя Рустам — ничего понять не может: привиделся, что ли, весь этот ужас? Карпаков с перебинтованной головой. Нет, не привиделось! Хотел спросить ребят: в чём дело? И тут голос Исаева:

— Встать! Смирно…

— Вольно! — голос подполковника Белоусова.

Разведчики вскочили — командир полка замахал руками, мол, сидите, сидите, не до устава нынче. Приземистый, плечистый, он широко улыбался. Простецкое лицо его сияло.

— А ну-ка! Подойдите поближе, герой! Эге!.. Разрисовали вас вчерашние гости. Но не горюйте. Радуйтесь, что ещё легко отделались.

— Карпаков, говорят, не выживет, товарищ подполковник, — вздохнул лейтенант Исаев.

— Враки. Выживет. А зверюг подкараулили вы отменных. Специальную подготовку проходили. Да и силой, ростом фашистский бог их не обидел. Все сверхчеловечки, как на подбор, вроде вашего Туманова. Жаль, конечно, что только одного целого взяли.

Туманов смутился, не зная, как реагировать на эти слова командира полка: гордиться или всё же стоит обидеться, ведь с фашистами его подполковник сравнил! Смутился и Исаев — четверых вроде бы брали, а подполковник почему-то об одном говорит. Белоусов пояснил:

— Четвёртый сверхчеловек оказался к сожалению, покойником Перестарались, братцы-разведчики.

Разведчики сконфуженно молчали. Рустам переглянулся с Карнаковым. Пожалуй, это и они перестарались. Командир полка посмеивался.

— Да вы не горюйте, орлы. И за одного великое вам спасибо. Все трое как на подбор, а командир диверсионной группы — обер-лейтенант. Ну вы его, правда, ухлопали. Вот ведь до чего Гитлер дошёл, лучшие свои кадры нараспыл пускает. Видать, очень хотелось ему советского генерала вблизи посмотреть, а вышло всё наоборот: охотники в дичь превратились. И целая куча гитлеровских генералов сидит нынче в сталинградском котле, и, по всему видать, скоро мы с ними, как говорится, лично познакомимся.

Полковник присел на табуретку, сделал знак своему ординарцу, такому же приземистому, с простецкой физиономией, — до удивления похожему на своего хозяина, только моложе раза в два. Ординарец метнулся вон из землянки и тотчас же вновь объявился, нагруженный пакетами и, сверх того, держа в руках две немецкие фляги, обшитые сукном, с чёрными пластмассовыми стаканчиками, прикрывающими горлышки.

Не успели разведчики глазом моргнуть — их самодельный стол, сработанный из дверной створки, положенной на козлы, оказался уставленным всякой снедью: корчажка кислой капусты, буханка серого хлеба, добрый шмат сала, жареная баранья ляжка, две банки «Второго фронта» (американская тушёнка).

— Располагайтесь, герои, — Белоусов радушно повёл короткими руками. — Как видите, полное изобилие военного времени. Заслужили!

Разведчиков дважды приглашать — только время понапрасну терять. Живо расположились вокруг стола. Во фляжках оказался чистый спирт. Разлили по кружкам. Подполковник сказал тост — короче не придумаешь:

— За Победу!

Выпили, закрякали — уж больно забористое питьё, жидкий огонь. Навалились на еду. Некоторое время ели молча, только за ушами трещало. Командир полка спросил лейтенанта Исаева и Рустама с хитрой усмешечкой:

— Что же это, вы, товарищи мусульмане, свиное сало трескаете? Грех ведь, кораном запрещено.

Исаев и Рустам с набитыми едой ртами промычали что-то нечленораздельное. За них ответил Туманов:

— Они, товарищ подполковник, даже гитлеровских свиней превращают в смирных барашков, так что обыкновенных свинок вполне даже уважают.

Чтобы очень остроумно сказал Туманов — вряд ли, однако все расхохотались.

Распахнулась дверь землянки, вплыл клуб морозного пара, и из него, как сказочный дух из бутылки, возник замполит командира полка старший батальонный комиссар Шевченко. Был он высок ростом, сутуловат, висячие запорожские усы, нос картошкой. А очки профессорские, с позолоченной оправой. Он до войны и был профессором, докой по части политической экономии. Бойцы в ном души не чаяли. Простой, душевный человек. Трусам и паникёрам, правда, крепко от него доставалось.

— Ага, вот вы где, голубчики! — воскликнул замполит хрипловатым баритоном и с притворным ужасом схватился за голову. — Горькую гложете! Да ещё во главе с командиром. Нехорошо, хлопцы, зело нехорошо… замполита забывать!

Все бросились усаживать Шевченко. Налили но второй. Шевченко разгладил запорожские свои усы.

— Добрые времена наступают, хлопчики. Хорошо начался сорок третий год. Бьют немцев под Воронежем, лупят па Северном Кавказе, в районе Ладоги прорвана блокада Ленинграда, на нашем участке Сальск освобождён. А уж что делается в самом Сталинграде! Уму не постижимая красота. Гарно усадили фрицев в два котла. Скоро им там совсем капут будет.

— И в этих великих победах есть крупица вашего ратного труда, — добавил Белоусов. — Спасибо за доблестную службу, орлы!

Разведчики вскочили, в землянке загремело:

— Служим Советскому Союзу!

— И к орденам вас, всех участников последней операции, представили.

— Служим Советскому Союзу!

— Вы уж извините нас за то, что по прежним представлениям наград не получили, — Белоусов прищурился, подмигнул разведчикам, развёл руками. — Тяжёлые времена переживали. В отступлении с наградами туго.

Шевченко хмыкнул, пояснил популярно:

— Учёные штабисты рассуждают: «Кто отступает? Известное дело — солдаты! А раз так, о каких наградах может быть речь? Другое дело — генералы. Берут генералы города и сёла. Герои!»

Шутка замполита вызвала громовой хохот. Белоусов сделал знал, призывая к тишине.

— Повеселились, и баста. А насчёт орденов — это уж я твёрдо обещаю.

Распрощавшись с разведчиками, командир полка и замполит вышли из землянки. И тут, словно в награду за ночной тяжёлый бой, пожаловал другой дорогой гость — Ермилыч, пожилой солдат-почтальон с чёрной повязкой вместо левого глаза. Разведчики с шумом и гамом окружили Ермилыча, а он не спеша, с чувством, с толком провозглашал:

— Туманов!

— Здесь Туманов.

— Карпенко!

— Раненый Карпенко.

— Эх!.. — вздохнул Ермилыч. — Исаев.

Рустам с замиранием сердца ждал… Будет письмо? Не будет… Чудесный старик — Ермилыч, Медкомиссия давным-давно отчислила его из кадров, по ранению и по возрасту. А он взял и нахально остался. «Только через мой труп выгоните! — говорит. — Да и какая корысть гнать меня? Должен же кто-нибудь письма разносить?»

— Шакиров!

— Я!.. Я Шакиров!

Рустам, как голодный — хлеб, схватил письмо вздрагивающими руками. Она! Её почерк.

Разорвал конверт…

Письмо скользнуло на пол, а сам Рустам, потемнев лицом, на чужих ногах побрёл к постели и упал ничком.

Разведчики притихли. Лейтенант Исаев поднял листок, стал читать.

Рустам-ака!

Зачем, зачем вы так зло посмеялись надо мной? Разве я виновата в том, что люблю вас? Считала вас честным, откровенным человеком, не способным на обман. И вот расплата! В вашем доме живёт ваша невеста. В кишлаке люди меня жалеют, а кое-кто и посмеивается.

Мне нет дела до людской молвы. Но как вы, как вы могли обмануть?

Вы так бессердечно со мной поступили! Стыдно людям в глаза смотреть, горько слушать слова утешения, жить не хочется.

Но вы не пугайтесь, слабодушный человек. Я буду

жить, Любовь — великое счастье. Даже если она и без взаимности.

Желаю вам, Рустам-ака, живым и здоровым вернуться домой.

Всего вам доброго.

Мухаббат

ДО ЧЕГО ЖЕ ВСЁ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, ПРОСТО!

Странный народ — влюблённые. От великих чувств забывают они о еде и сне, впадают в рассеянность, невинная реплика может вызвать у них уйму подозрений: уж не появился ли соперник или соперница? Сколько тому классических примеров! Ну хотя бы Отелло. Полководец, умница. А из-за какого-то ничтожного платка обезумел от ревности.

И нередко так бывает: запутаются влюблённые, как говорится, в трёх соснах, терзаются муками ревности, ночей не спят — и всё-то зря, без причины. Недаром в народе говорят: «Входит соперница в дверь — входит сумятица в щель! Соперницы нет — всё равно сумятица: а вдруг появится соперница?!»

Мухаббат считала Светлану соперницей. Сделали своё дело ядовитые речи Мирабида и старика Максума. Казалось бы, чего проще: пойти Мухаббат к Светлане, объясниться, и всё бы мгновенно прояснилось. Но не тут-то было. Все словно умышленно запуталось. «Что толку ходить, объясняться? — думала Мухаббат. — Она всё равно не откроется. Вот если бы тётушка Хаджия пришла!.. А она не идёт. Можно, правда, самой к ней наведаться. Только не пойду я, не буду навязываться И так ясно. Рустам перестал писать. Всё понятно».

Тётушка Хаджия была в растерянности. Её тоже смутили коварные речи хромого продавца Мирабида и старика Максума. Пойми нынешнюю молодёжь. С виду любят друг друга, а прошло немного времени, глядишь — они уже и врозь ходят! Может, и вправду Рустамджан гостей без всякого умысла прислал, а может… Светаджан девушка красивая, глаза прямо огнём горят. Такой околдовать пария — пустяк, всё равно что персик проглотить.

Что касается Светланы, то и она не оставалась в неведении. Хоть и не знала ещё узбекского языка, однако и до неё дошли слухи: мол, с какой стати Рустам поселил в своём доме приезжую красотку? Здесь дело тёмное.

И ещё заметила девушка, что Мухаббат её всячески избегает. Дважды Света заходила к Мухаббат домой, и дважды говорила ей тётушка Санобар, неприязненно глядя в глаза: «Нету моей дочери дома. Она ведь не бездельница у меня. Работает, дай бог каждому».

Светлана не бездельничала. Работала вместе с матерью в медпункте. Однако намёк насчёт бездельничания почему-то задел девушку, и она решила: коли не хочет меня видеть гордячка Мухаббат — пусть сама на себя пеняет.

А Рустам не писал вот по какой причине. Получив «прощальное» письмо от любимой, он сперва чуть умом не тронулся. Немного погодя, поостыв, засел было за письмо, чтобы развеять все сомнения Мухаббат, да на его беду подвернулся один солдат, «знаток женской души», как он сам о себе говорил. Солдат тот популярно рассказал Рустаму о «страшном женском коварстве», а в заключение сказал:

— Судя по всему, девушка твоя другого жениха подыскала. А признаться в этом духу не хватает. Вот она и сваливает с больной головы на здоровую. Так что, брат, ты лучше о ней забудь.

Послал Рустам «знатока женской души» ко всем чертям, даже чуть по шее не съездил. Но циничные слова «знатока» отравили душу парню ядом сомнения. Сколько примеров женского коварства описано в художественной литературе. Да что там литература! Взять хотя бы наш гвардейский полк. От одного лейтенанта жена ушла. Так и написала ему: «Ухожу к другому». Сержанту из химзавода письмо от девушки пришло: «Разлюбила. Прощай». Или, например, Валентны Карпаков. До сих пор страдает бедняга. Взяла и написала ему «Любушка-голубушка»: «Не могу больше ждать. Молодость проходит. Вышла замуж. Извини и прости».

Всего несколько случаев на весь полк. Но для Рустама и их было более чем достаточно. Наверное, старый Максум настоял всё же на своём. Да ещё меня во всём обвинить надоумил. Максум-бобо хитрец. Подожду несколько дней, ведь не может же Мухаббат вот так просто перестать писать. Ну, а если не будет от неё больше писем, значит…

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не Каромат, девушка решительная, с характером. Долго с болью в сердце наблюдала она за тем, как страдает её подруга Мухаббат, вянет, словно роза, лишённая тепла и света, и решила вмешаться.

Февраль стоял на дворе, во солнце уже пригревало, ноздреватый снег отсырел, утратил белизну. Зачирикали воробьи — не так, как весной, горласто, весело, а робко, недоуменно, словно не могли взять в толк: весна ли уже пришла или всё ещё зима.

Занятая своими мыслями, Каромат шагала по лужам. В душе у неё всё кипело. Она, Каромат, имеет право вмешаться. Ведь она не только подруга Мухаббат, но и троюродная сестра Рустама. «Ну, держитесь, незваные гости! — не без злорадства думала девушка, приближаясь к дому Рустама. — Сейчас я выложу всё, что о вас думаю. Вы ещё пожалеете о своём недостойном поступке».

Каромат толкнула калитку, взошла на веранду и, сняв кавуши, шагнула в комнату, где тётушка Хаджия гладила бельё. Пожилая женщина, увидев племянницу, почему-то смутилась, уронила утюг, и это ещё больше распалило Каромат. Даже не поприветствовав хозяйку дома, она спросила решительно:

— Тётя, где ваши гостьи?

— Дома, дома, — засуетилась тётушка Хаджия. — Садись, пожалуйста, я сейчас чаю вскипячу. Да что с тобой, доченька, глаза у тебя темнее ночи?.. Если дело какое к моим гостям, то они сейчас выйдут. Они расположились в комнате Рустамджаиа.

— Неплохо устроились! — с нажимом произнесла Каромат, — Что ж, я не гордая, подожду. Хош… Так как же поживают ваши дорогие гости?

— Хорошо вроде бы. Евдокия-апа — наверное, знаешь — доктор, а дочка её тоже вроде доктора. В кишлаке все ими довольны.

Тут уж Каромат не выдержала, сорвалась.

— Как бы не так! Все довольны! Эти доктора не столько лечат, сколько наносят раны. Эх, тётушка Хаджия! Неужели ничего не замечаете?.. Или… Чем приглянулась вам эта… новая ваша невестка? Тьфу! Посмотреть не на что.

— Да ты что такое говоришь, дочка? — тётушка Хаджия отшатнулась. — Зачем меня обижаешь и безвинную девушку!

— Безвинную! — фыркнула Каромат. — Так я и поверила. Заморочила Рустаму голову, весь кишлак об этом говорит.

Тётушка Хаджия мучительно покраснела. Если бы она была абсолютно уверена в том, что между Рустамом и Светланой решительно ничего, кроме дружбы, ничего нет! Но кто знает?! Мирабид намекал, Максум уверял, кишлачные сплетницы только и трезвонят о «новой невесте Рустама»… И всё же женщина рассердилась.

— Стыдно тебе, Каромат, сплетням верить!

— Сплетням? Почему же тогда эта ваша, как её., Света… не объяснит всё Мухаббат? Боится? Знает кошка, чьё мясо съела!

— Светаджан два раза ходила к Мухаббат, а та её видеть не пожелала.

— Видеть не пожелала! Очень интересно смотреть на… — Каромат не нашла подходящего слова, достойно, по её мнению, характеризующего приезжую девицу, и вдруг, еле сдерживаясь, чтобы не крикнуть, огорошила тётушку Хаджию: — Ну а вы… Вы-то почему не заходите к Мухаббат?.. Молчите! Нечего вам ответить. Эх…

И в самом деле, что могла сказать в своё оправдание женщина? Конечно же, надо было повидать Мухаббат. Ах, как нехорошо получилось! Тётушка Хаджия многое вспомнила. Рассказы старого Максума о том, что, мол, Мирабид но сегодня-завтра о свадьбе объявит. В город вместе с Мухаббат ездил. Люди их там видели вдвоём, купил Мухаббат новое пальто… Мало ли ещё чего говорил старик. Вот и обиделась мать за сына. Тут тётушка Хаджия не удержалась, высказала всё Каромат: и о новом пальто Мухаббат, и о том, что в Ташкенте была Мухаббат вместе с Мирабидом в столовой.

Каромат опешила. Ой-бо! А я — то об этом ничего по знала. Неужели!.. Вслух же сказала:

— Ну и что с того? Может, это всё Мухаббат делала для того, чтобы отомстить неверному Рустаму.

Назревала ссора. Каромат была готова до последнего защищать подругу. Но тут на голоса вышла из своей комнаты Светлана. Завидев «злую разлучницу», Каромат сверкнула глазами. Сейчас она ей задаст! Глянула ещё раз и вздрогнула — словно самою себя в зеркале увидела. Тётушка Хаджия охнула:

— Ой-ей!.. Словно сёстры-близнецы. Глаза, цвет лица, нос с горбинкой. Только одеты по-разному. Сёстры-цыганки…

Светлана засмеялась.

— Что-то сестричка очень сердито на меня смотрит.

— А то, что я свою подругу в обиду не дам. Поговорим начистоту. Зачем вы сюда, к нам, приехали, а? Рустама отбить?!

Светлана покраснела.

— Ага! Не выдержала, выдала себя!.. — воскликнула Каромат.

Светлана сама не знала, отчего покраснела. Просто разозлилась. Вся эта история, сплетни изрядно ей надоели. Ничего не ответив, она метнулась к себе в комнату.

— Эй!.. Куда? — крикнула Каромат. Но Светлана уже возвращалась, на ходу надевая старенькое пальто с бобриковым воротником.

— Пошли! — решительно сказала она.

— Куда? — не поняла Каромат.

— К Мухаббат пошли. Ну… Ну же!..

По улице шли молча. Каромат недоумевала. Неужели эта «сестрица» решила открыто заявить!.. Не может быть… А действительно, как мы друг на друга похожи. Удивительно.

Они застали Мухаббат за какими-то вычислениями. Увидев подругу и приезжую девушку, Мухаббат изменилась в лице. Отложила карандаш. Тихо вымолвила:

— Какими судьбами?.. А я всё делами занималась, распределяла работу звеньям.

Каромат не знала, что сказать. Скинула с головы платок, промямлила:

— Вот, Мухаббаточка, знакомься… Света… Приезжая.

Мухаббат нерешительно протянула руку.

Светлана вдруг улыбнулась — широко, весело-весело. Казалось, в комнате даже посветлело.

— Э, нет! — решительно произнесла Светлана. — Нужна мне твоя рука! Вот так… Так надо нам с тобой, подружка, здороваться! — Светлана бросилась к Мухаббат и, крепко обняв, расцеловала в обе щеки. — Здравствуй Мухаббат, миленькая… Ну и глупые же мы какие!.. Столько времени сердились друг на друга!

Растерявшаяся, счастливая Мухаббат только и могла произнести:

— Ой!.. Ой… Как хорошо!

Каромат взвизгнула от восторга, кинулась обнимать и Мухаббат, и Светлану. Немного погодя все трое уже валялись на полу, на одеялах, заливались счастливыми слезами и разговаривали, путаясь в мыслях.

— А я — то, глупая, думала!..

— Нужен мне твой Рустам! Неуклюжий он, тихоня.

— Это Рустам неуклюжий? Да он самый лучший в мире!

— А кто прожигал жизнь в столовой с несравненным Мирабидом? Сознавайся, негодница! — хохотала Каромат, теребя за плечи подругу. — Кто тебе пальто преподнёс?

— Я… Я! — до слёз смеялась Мухаббат. — Действительно, Мирабид мне достал пальто. Но я купила его на свои кровные денежки. И в столовке я пировала с Мирабидом. И в кино он меня приглашал. Изменница я, судите меня, подружки, со всей строгостью!.. Господи, до чего же всё, оказывается, просто! Взяли — и выяснили.

Мухаббат вдруг спохватилась.

— Девочки, подружки мои ненаглядные! Как же я обидела моего Рустамджана! Не поверила ему. Как я могла! Написала идиотское письмо. Он, бедняжка, воюет, фашистов бьёт, а я… Сейчас же напишу ему. Во всём покаюсь, скажу: дурочка я, Рустамджан, не женись на дурочке!

— Попробуй, напиши так, а Света другое черкнёт: «А я умница, Рустамчик, женись на мне!»

Подружки рассмеялись. И тут в довершение всего послышался раскатистый бас Ильяса-почтальона:

— Эгей!.. Мухаббат. О прекраснейшая из всех колхозных бригадиров. Где вы? Надевайте новые ичиги и танцуйте. Вам письмо!..

Голос у Ильяса был весёлый. Распахнулась дверь, в громадный Ильяс ввалился в комнату, размахивая самодельным конвертом из обёрточной бумаги.

Мухаббат почувствовала, как у неё останавливается сердце. Вскочила, протянула вперёд руки.

— Всё в порядке, — успокоил Ильяс. — От Рустама. Его почерк. Долго не писал, но на этот раз постарался па совесть.

Схватив конверт, девушка прижала его к груди, замерла с закрытыми глазами, словно прильнула к любимому.

— Вслух, вслух читай! — потребовала Каромат. — Мы твои подруги, между подругами… От подруг секретов не бывает. А Ильяс-ака выйдет. Читай, Мухаббат. Спасибо вам, Ильяс-ака, за письмо…

Ой-бо! Да где Ильяс-ака? Такой громадный, и так незаметно исчез!..

Однорукий богатырь шагал по раскисшей после оттепели дорого. Мухаббат! Соловейчик! Никогда ты не узнаешь о моих чувствах к тебе. Никогда! Я и так очень счастлив. Счастлив тому, что пришло наконец письмо от Рустама. Счастлив оттого, что ты существуешь на белом свете.

Мухаббат долго не решалась вскрыть конверт. Что в нём? Отчего такое большое письмо? Вдруг — всё кончено? Нет, невозможно!.. А! Будь что будет!..

Родная моя Мухаббат, Соловейчик!

Прости меня, глупого, несуразного человека. Я хотел сделать всё как можно лучше, а вышло — хуже некуда. И ещё прости, что заставил тебя переживать. Твоё последнее письмо повергло меня словно удар копытом. Казалось, ещё немного, и умом тронусь. Я решил, что твой дядя Максум всё же уговорил тебя выйти замуж за Мирабида, и ты просто не в силах была сообщить мне об этом. Решила обвинить в нашем разрыве меня. И как только мог я усомниться в тебе? Нет мне за это прощения. Поверь, я пригласил Светлану и её мать к себе в гости без каких-либо задних мыслей. Они чудесные люди, ты в этом убедишься. Разве плохо помогать людям, попавшим в беду? А что касается всяких сплетен, то не стоит на них обращать внимания.

Ох, до чего несуразно всё получилось. Но, слава провидению, теперь, кажется, нас с тобой ничто не разлучит. И знаешь, кого надо за это благодарить? Ильяса-ака. Он написал мне, рассказал и о сплетнях, которые распустил Мирабид, и попытках Максума-бобо выдать тебя замуж. Спасибо тебе, родная, за верность, за то, что пронесла нашу любовь через тяжёлые испытания. Даже в своём «прощальном» письме ты оставалась верна мне. На всю жизнь запали мне в душу твои слова: «Любовь — великое счастье. Даже если она и без взаимности». А я очень люблю тебя, Соловейчик!

Передавай большой привет нашим мамам, подругам, Свете и Евдокии Васильевне. Подружись с ними. Они действительно очень хорошие люди. Кстати, заметила ли ты, до чего Света похожа на твою подружку Каромат? Наверняка обратила внимание. А коли так, то и сплетням проклятым конец. Ведь я с Каромат давно знаком и никогда на неё не заглядывался. Вот. Ну разве не хитрый я у тебя? Глупый и хитрый.

С нетерпением жду от тебя весточки. А сейчас расскажу о своём житье-бытье. Долго не писал. Зато сейчас дорвался до бумаги.

После тяжёлых сталинградских боёв рванулись наши войска вперёд, на Запад. Гитлеровцы сражаются отчаянно, но теперь мы их одолеваем, Полк наш с боями дошёл до украинской земли. Вот как махнул! От Волги до Украины! Много впереди сражений, но я верю: победа будет за нами.

Мухаббат, родная! Ты даже не представляешь, какие это звери — фашисты. Хуже зверей. Сотни сожжённых деревень и сёл, десятки тысяч замученных мирных жителей! Слов не хватает, чтобы выразить всю мою ненависть к фашистским выродкам. Чтобы описать все их злодеяния, не хватит и тысячи книг. Но об одной страшной истории я расскажу.

Несколько дней назад наш полк вывели во второй эшелон. Вроде бы мирная жизнь наступила. Батальоны и роты пополняются новобранцами, солдаты приводят себя в порядок, отмываются, усердно начищают оружие. Готовятся к новым боям.

Расположились мы в довольно большом селе, почти полностью сожжённом немецкой зондер-командой. Жители села — украинцы и русские — ютятся в землянках, которые мы им помогли вырыть. Однако несколько домиков всё же уцелело, в том числе и хата местного старика кузнеца.

А надо сказать, что накануне, во время одного из налётов «юнкерсов» (мирная жизнь у нас относительная) изрядно покорёжило нашу походную кухню. Вот и отправился старшина Мельников (есть у нас такой хозяйственный дядька) к кузнецу. Вместе с Мельниковым Сергей Туманов пошёл, а с Сергеем и я увязался. Интересно познакомиться с кузнечным делом, я ведь теперь к физическому труду привычен.

Пришли, встретил нас старик. Густая с проседью борода, глаза маленькие, умно выглядывают из-под кустистых бровей. По старинному русскому обычаю, приветствуя нас, снял старик шапку, завёл в дом, велел своей старухе картошки отварить — угощение. Мы стали было отказываться, да старик ни в какую. Чем богаты, говорит, тем и рады, а отказываться от угощения великий грех.

Ну сели мы, разговорились. Не торопимся к делу переходить.

Старик первый начал. Спросил:

— А нет ли у вас, солдатики, часом, доктора по скотной части?

— Найдётся и такой доктор, дедушка, — отвечает Мельников. С его лёгкой руки и я, и Сергей стали кузнеца дедушкой звать. Но мы — понятно, а Мельников сам дед. Не такой, конечно, как кузнец, без бороды, однако дед, и внуки у него есть. — Найдётся ветеринар, — повторяет Мельников. — А в чём дело?

— Коровушку мою поранило во время бомбёжки, совсем плоха коровёнка.

— Сладим дело, дедушка, — закивал головой Мельников, — Пришлём ветеринара. Только и вы нам помогите. По кузнечному делу. Покалечило во время бомбёжки кухню. Осколками котёл пробило, помяло. Надо привести в порядок.

— Это можно, — отвечает дед.

Тут дело закипело. Пригнали мы кухню, Мельников за ветеринаром отправился. Немного погодя вернулся с младшим лейтенантом в пенсне, «профессором по скотской части», как все его в шутку величали. Но наш ветеринар не обижался. Хороший такой дядя.

Зашли мы всей гурьбой в полуразрушенный коровник. Видим — лежит рыжая в белыми пятнами коровушка. «Милкой её зовут. Стонет, бедняжка. А глаза… Не могу передать, до чего умные глаза! Прямо молят: «Помогите мне, люди, очень мне больно!»

«Профессор по скотской части» осмотрел Милку, вздохнул, снял пенсне и сокрушённо покачал головой.

— Плохо дело, дедушка.

Старик потупился. В коровник вошла старушка, жена кузнеца. Она сразу всё поняла, запричитала:

— Ой, горюшко-то како-ое! Кормилица наша…

Мельников всё же сообразил, как помочь старикам.

Предложил забрать Милку, а вместо неё дать другую корову, из тех, что присылают в полк на мясо. Кузнец со старухой обиделись даже. Это ж, выходит, их Милку надо будет на мясо пустить. В своём ли ты уме, старшина? Наша Милка — член семейства. Не надо никакого обмена. Если доктор не может, сами выходим животину. Ну, а коли не сможем вылечить… Старик провёл по глазам заскорузлой ладонью.

— Ладно, — сказал он решительно. — Пошли к усадьбе МТС. Там кузница.

Тут мы со стариком окончательно познакомились. Степаном его зовут. Угрюмый, неказистый внешне, а душа золотая. Особенно он с Сергеем Тумановым сошёлся. Сергей-то, оказывается, до войны кузнецом работал. Оттого и рукастый, здоровый, как буйвол. Взялись они за дело, а меня поставили у горна, за огнём следить. Сергей с дедом Степаном тяжеленными молотами орудуют, я огонь раздуваю. Работаем. Сперва молчком, а потом разговорились. Сергей возьми и ляпни старику:

— Что, дед, и при немцах кувалдой махал?

Старик хмыкнул, покосился на Туманова. Хотел было промолчать, да не выдержал.

— Ветрогон ты, — отвечает. — Даром что вымахал с коломенскую версту, а ума не нажил. Оно и понятно, голова-то у тебя, ровно как от босоногого пацана, махонькая. Ты за кого меня принимаешь? Немчура поганая очень даже хотела иметь для себя кузнеца. А где его взять? Вывесили фрицы бумажку, так, мол, и так, срочно требуется кузнец. За неявку — расстрел. У них, между прочим, за всё — расстрел.

Дедушка Степан приумолк, вытащил из горна раскалённый докрасна железный брус, положил на наковальню. Сергей и он принялись в два молота ковать, только искры снопами во все стороны летят.

Здорово ковали, легко, с душой. Сделали из бруса плоский лист, закурили. Сергей просит:

— Дальше, дальше что было, дедушка Степан.

— Известное дело — что. Жил у нас в селе мужик один. Одногодок мой. Николаем Захарычем его звали. Сторожем на МТС работал. Вызвали его немцы и говорят: «Ты здесь всех знаешь. Подавай нам кузнеца. Не найдёшь, кокнем и в землю закопаем. Понятно?» Думали запугать человека. Только не на того напали. Захарыч им в ответ: «Охотно, грит, помог бы вам, господа фашисты, только никаких кузнецов у меня на примете нема. Могу, грит, взамен только исполнить песню «Мы кузнецы, и дух наш молод, куём мы счастия ключи». Одначе она вам не очень интересна, потому как это чисто революционная песня».

Озверели фашисты, схватили Захарыча, а заодно ещё двадцать три человека из нашего села.

Тут уж я, Мухаббат, не удержался, спросил:

— За что их, дедушка?

— А ни за что, — отвечает. — Боятся фашисты нашего брата, вот со страха и зверствуют… Так, значит, взяли людей, и среди них была моя племянница. Клавой её звали. Пригожая такая была, певунья. Брат мой Фёдор, Клавин батька, умер, когда Клаве всего три годочка миновало. Невестка овдовевшая — молодая, вышла второй раз замуж. Дети пошли. Вот я и взял Клаву на воспитание. Сам-то я со старухой своей — бездетные. Растили Клавушку заместо дочки. Школу превзошли, затем в город её отправили на учительницу обучаться. И в городе все науки превзошла. Вернулась домой, стала учительствовать. Вот какие дела…

Голос у старика дрогнул. Кузнец скрутил огромную «козью ножку», насыпал в неё махорки, закурил. Он молчал, и мы с Сергеем молчали, чувствовали, что не время сейчас вопросы задавать.

Дедушка Степан помолчал-помолчал и вдруг произнёс каким-то чужим голосом.

— Расстреляли, ироды. И Клавушку, и Захарыча, и всех остальных заложников. Нашли за околицей дохлого немецкого лейтенанта, ну и, значит, в отместку заложников порешили. Собрали возле оврага народ, привели заложников. Клавушка вся избитая, живого места на ней нету. А стоит гордо, как лебедь, даром что на ней все платьишко изорванное — красавица!

Старый кузнец вроде бы закашлялся. Громко, с надрывом. Но это был не кашель. Старик плакал. Страшно, жутко. И мы с Сергеем ничем не могли его утешить. Что сказать? «Не горюй, дед, мы отомстим извергам за Клавушку!» Да разве можно? Не словами надо утешать, а делами. Мстить надо, истреблять фашистскую погань.

Всё же Сергей не мог молчать.

— Дедушка, — говорит. — Таким людям, как Клавушка и Николай Захарович, после войны памятник поставят. Из чистого золота.

Старик покосился на Сергея, грустно улыбнулся.

— Несмышлёныш ты, Серёга. После войны золоту другое применение найдётся. Памятники — это суета сует. Нужно, чтобы в сердце память о погибших героях оставалась. Вот как… Одначе заговорились мы. Пожевать бы чего не худо.

Ну, мы тут с Сергеем засуетились. Я чай стал кипятить, Сергей банку консервов открыл. Поели. Молчком. И вновь за работу взялись. К вечеру кухня была как новенькая. Сергей восхищался.

— Золотые руки у тебя, дедушка Степан.

А дедушка Степан в ответ:

— И ты, сынок, видать, не косорукий. Кончишь войну — милости прошу к нашему шалашу. Кое-какие кузнечные секреты я ещё не забыл. Приезжай, за сына родного будешь у меня.

— Спасибо, дедушка, — растрогался Сергей. — Жив останусь, обязательно в гости приеду. А насовсем приехать, к сожалению, не могу. Жена ждёт.

— Понятно. Ну хоть погостить приезжай.

Вот какой замечательный человек — этот дедушка Степан. Сколько горя повидал, а не сломился. Надо нам, Мухаббат, учиться у таких людей умению в руках себя держать.

Так, значит, на чём я остановился? Да! Кончили мы работу, перекусили. Вышли на улицу. Смеркалось, ветер свищет. Грустно на душе. И вдруг слышим — девичьи голоса песню выводят. Дедушка Степан поплотнее запахнул овчинный полушубок, говорит:

— Оживает наше село. Хорошо это. Спасибо вам, служивые, за то, что освободили из фашистской каторги, Слышите — девки поют? Жизнь поёт. Хорошо.

Мы вышли на небольшую площадь, Возле кирпичных руин — всё, что осталось от колхозного клуба, — толпились девушки. Дедушка Степан, завидев их, просиял.

— Глядите, сыпки, радуются молодки.

— Да, — кивнул головой Сергей и вдруг остановился. — Мать честная! Рустам, взгляни-ка вон на ту, пухленькую. Вылитая жена моя. Честное слово.

— Это потому тебе так кажется, — пояснил дедушка Степан, — что соскучился по жене родной. Славный ты хлопец, Серёга. Не вертихвост. О жене помнишь.

Девушки, увидев нас, захихикали, задевать стали.

— К нам идите, солдатики.

— Дедушка, и ты подходи, не робей.

Старик заторопился.

— А ну, шире шаг, служивые. Не заглядываться. Девки в нашем селе боевые. Вмиг охмурят.

Мы прибавили шагу. Чуть погодя дедушка Степан произнёс:

— Плохого о наших девках не думай. Шутют они и всего делов. Намаялись на гитлеровской каторге, а теперь радуются. Шутют.

Возле домика кузнеца остановились, стали было прощаться, да дедушка Степан заупрямился.

— Куда спешите? Заходите в избу, чайку согреем, покурим. Заварки, правда, нету. Сушёная морковка заместо заварки. Заходите.

Зашли мы с Сергеем. Уселись за большим дубовым столом. Старик со старухой занялись самоваром, а мы с Сергеем сидим, и душа у нас кровью обливается. Висит на бревенчатой стене портрет — той самой Клавы, племянницы старика! Статная, чернобровая, глаза светлые, живые!

Накрыла старуха на стол. Картошка, соль, паря кукурузных лепёшек. Сергей вытащил из своего «сидора» банку тушёнки. Дедушка Степан вышел и через несколько минут вернулся с бутылкой самогону, заткнутой сердцевиной кукурузного початка… Улыбнулся.

— Вот ведь какое дело, — говорит. — Начисто ограбил нас фриц, а самогоночка имеется. А отчего так — и сам не пойму.

Выпили мы по маленькой, чайком погрелись. Сергей говорит на прощанье:

— Спасибо за угощение, отец, благодарим за хлопоты, мамаша. Всего вам доброго. И главное, старайтесь в руках себя держать.

— Ты за нас не сумлевайся, сынок, — отвечает дедушка Степан. — Хоть и горе горькое в наш дом пришло, но мы люди русские, крепкие. Клавушка наша за Родину смерть приняла. Это понимать надо. Мы по Клавушке, одначе, только промеж собой слёзы льём, а на людях мы гордо смотрим.

Мухаббат, Соловейчик милый! Представляешь — какие замечательные люди кузнец со своей старухой! Я рассказал тебе о них для того, чтобы ты полюбила дедушку Степана и жену его, полюбила Клаву, которую ты никогда не видела и теперь уж не увидишь.

Глупец Гитлер! Разве наш народ можно поставить на колени?!

Никогда!

Отольются фашистам вдовьи и детские слёзы. Это уж точно.

Родная! С нетерпением жду от тебя весточки. Нелепая размолвка, виновники которой негодяй Мирабид и твой уважаемый (хотелось бы другим словом его охарактеризовать, однако, — что поделаешь! — будущих родственников почитать надо!) дядя Максум, я глубоко уверен, убеждён, размолвка в конечном счёте пойдёт на пользу: мы научимся ещё больше верить друг другу, дорожить нашей любовью.

Вот и всё, Соловейчик. Извини за несколько нескладное послание. Слишком уж я волнуюсь, о многом хочется рассказать, слова теснятся на кончике карандаша, толкаются, а в итоге получается на бумаге мешанина. Обнимаю тебя, родная, желаю всего самого-самого! Кстати, я теперь не просто рядовой, а сержант. Вот как! До скорой встречи.

Твой Рустам

P. s.

Обязательно крепко пожми Ильясу-ака его единственную руку и передай ему, что у него есть брат Рустам. Ах, до чего замечательный человечище — Ильяс-почтарь. Знаешь, я читал его письмо и подскакивал от восторга. А писал он мне вот что: «Рустам! Я с тобой говорю, как солдат с солдатом. Если бы меня полюбила такая девушка, как Мухаббат, я своей единственной рукой Луну с неба уволок бы. Вот. По кишлаку поползла сплетня насчёт тебя и приезжей девушки. А тут ещё перестал писать. Давай лучше пиши, а то я тебе башку оторву!»

Каков, а?! Золотой парень!

Мухаббат дочитала последнюю страничку. Взглянула на подруг сияющими глазами. Но она не видела ни Каромат, ни Светланы. Перед её мысленным взором возник образ Рустама. Вот он, дорогой, любимый человек. Кареглазый, улыбающийся, чуточку неуклюжий.

Где ты сейчас, Рустамджан? Что делаешь, о чём думаешь?

Откликнись, родной!

Рустам места себе не находил, маялся. Теперь, конечно, всё понятно. Мухаббат написала отчаянное письмо сгоряча. Он послал ей ответ, развеял сомнения, объяснил всё. И тем не менее парень переживал. Вдруг Мухаббат не поверит ему! А вдруг — пока письмо идёт — Мухаббат вышла замуж!

Бесчисленные «А вдруг!..» приводили Рустама в отчаяние. Сон потерял, аппетит. Разведчики сперва посмеивались, но немного погодя, убедившись в том, что товарищ их не на шутку переживает, угомонились. Сочувствовать даже стали. Как ни странно, один только лейтенант Ибрагим Исаев, командир разведвзвода, помалкивал. Вот тебе и земляк! Хоть бы слово утешения вымолвил.

Рустам чувствовал себя человеком, провалившимся в глубокую тёмную яму, ходил, как лунатик. И всё же равнодушие взводного командира его больно задевало. Даже Валентин Карпаков, ставший угрюмым, неразговорчивым после злополучного письма не дождавшейся его Любы, — даже Кармаков старался морально поддержать Рустама. Сказал: «Ты по моей Любке… бывшей моей… о всех не суди. Ты, брат, того… Верь Мухаббат». А командир взвода, земляк, помалкивал. Конечно, обидно!

Полк вновь ушёл на передовую. Западнее Изюма немцы зарылись в землю, хоть клещами их вытаскивай. Залегли в окопы и наши части. Сразу прибавилось у разведчиков хлопот. Поиски, охота за «языками», наблюдение за противником, изучение его обороны, системы огневых средств. Командир разведвзвода словно задался целью доконать Рустама. И в секрет его, и в поиск — минуты свободной не давал. Сперва Рустам сердился на земляка, а потом перестал. Меньше свободного времени? Это даже хорошо. Злых мыслей меньше, некогда горе горевать. И мало кто догадывался о том, что Ибрагим Исаев специально находил работу земляку. Не такой уж чёрствый человек лейтенант. Только слов утешения не любил. Делом помочь — это да, а языком молоть — это не по его части. Всё же и Исаев не удержался.

Однажды возвратился Рустам из секрета, где он набрасывал кроки вражеской позиции. Кроки как кроки, обычный глазомерный чертёжик. Только вместо подписи внизу, как положено, красуется известное всему взводу имя: «Мухаббат».

Ибрагим Исаев распекать парня не стал. Никому не рассказал даже о странной подписи на кроки. Отвёл Рустама в сторонку, ткнул пальцем в чертёжик.

— А я и не подозревал, йигит, что твоя девушка умеет кроки составлять.

Рустам покраснел до корней волос. До того ему стыдно стало, что хоть сквозь землю провались. Еле выдавил из себя:

— Извините…

— Ладно уж. Причина уважительная. Я, земляк, всё вижу, не слепой. Плохи твои дела, да?

— Плохи, дустым, — вздохнул Рустам, он в расстройстве совсем забыл о субординации и вместо «товарищ лейтенант» сказал «дустым» — друг.

— Рассказывай.

Рустам выложил всё без утайки. Лейтенант знал в общих чертах эту незамысловатую историю, но выслушал внимательно, не перебивая.

— Та-ак, — протянул Исаев, когда земляк его кончил рассказ и умолк. — Письмо… Можно взглянуть на письмо Мухаббат?

— Вот оно…

— Её почерк?

— Её, это точно.

— А со Светой у тебя ничего такого… Хм… И это точно?

— Что ты, дустым!..

— Ладно, ладно, пошутил. А теперь послушай меня. Поверь, всё уладится. Если девушка по-настоящему любит, она так просто, да ещё за прощелыгу, замуж не выскочит. Будет тебя, ненаглядного, ждать. Точно.

— Мне очень горько, Ибрагимджан, что я принёс столько страданий Мухаббат.

— Не казнись. Твоя вина, конечно, есть, но не такая уж большая. Надо было о своих гостях поподробнее написать, развеять возможные подозрения. И всё равно от сплетен вряд ли уберёгся бы. Выше голову, разведчик. Давай-ка выпьем за здоровье твоей суженой.

Исаев снял с пояса флягу, взболтнул, сделал солидный глоток, протянул флягу земляку.

— Пей, йигит. Жидкий огонь. Очень помогает от сердечных ран.

От неразведенного спирта Рустам захмелел. Только прилёг подремать, Ермилыч явился, почтальон. От Мухаббат ничего не было. Парень совсем расстроился. А тут ещё пришло письмо от тёти Фроси, матери Кати. Бедная женщина голову потеряла. Дочка не пишет, Фазыл-Федя пишет ей почему-то из Пензы, уверяет, будто в командировке. Какая может быть командировка у солдата? И почему он о Кате ничего толком не расскажет? Ох, чует моё сердце! Не к добру всё это.

Тётя Фрося умоляла: «Рустам, сыночек! Хоть ты не криви душой. Лучше плохая правда, чем хорошая ложь. Снилось мне, будто Катеньку ранило. Не дай бог, конечно, но если случилось такое, напиши, где она, успокой мою душу!»

Взял Рустам карандаш в руки, а писать не может. Что писать? Ваша дочь Катя пропала без вести! Нет, не могу.

Прошло несколько дней. Однажды к вечеру Рустам лежал под днищем сгоревшего немецкого танка и вёл наблюдение за передним краем противника. Интересная штука — наблюдение. Со стороны вроде бы пустяковое занятие. Лежи себе и поглядывай. А на самом деле не простое дело — наблюдать. Вот справа, возле бугра, кустик появился — наверняка фрицы сообразили ещё одну огневую точку. А это что, в глубине обороны? Вроде как огромные змеи проползли! Следы танковых гусениц. Вон вдали двое солдат линию связи тянут…

Рустам так увлёкся, что не заметил, как по ровику к нему подполз командир разведвзвода. Тронул за плечи. От неожиданности Рустам вздрогнул.

— Суюнчи с тебя, Рустамджан! — зашептал улыбающийся Исаев.

— Суюнчи? — удивился парень. — А в чём дело? Почему с меня подарок причитается?

Лейтенант не унимался.

— Суюнчи давай. Эх! Надо бы с тебя халат шитый золотом потребовать. Да нету у тебя такого халата. Маскхалат — это да, имеется. Так их у меня две штуки.

Рустам, в предчувствии доброй вести, заволновался, стал дёргать земляка за рукав.

— Говори, говори, дустым! Что за новость?

— Пляши, йигит! — лейтенант протянул Рустаму письмо. Узнав разгонистый чёткий почерк Мухаббат, парень резко приподнялся на руках, больно стукнулся затылком о днище танка, охнул, засмеялся.

— Ой, спасибо, Ибрагимджаи! Брат… Спасибо.

Он торопливо разорвал конверт, попытался прочитать письмо, по было уже темновато, да ещё под танком. Ничего разобрать невозможно. Рустам чуть не заплакал от досады. Ибрагим Исаев понял состояние парня.

— Боец Шакиров, приказываю оставить наблюдательный пункт и вернуться в расположение части.

— Неудобно, Ибрагимджан, что товарищи скажут? Мне ещё целый час тут сидеть.

— Разговорчики! Выполняйте приказ.

Рустам плохо помнил, как добрался до своей землянки. Кинулся на постель, развернул тетрадочные листы…

Родной, милый мой Рустам!

Не знаю даже, как жить мне теперь! Слов не нахожу, чтобы хоть чуточку оправдаться перед тобою. Прости, прости, что усомнилась в тебе, вела себя как глупая девчонка. Есть ли более тяжкое преступление, чем то, когда ранишь сердце любимого человека и он страдает без вины!

Рустамджан, мой храбрый, сильный Рустамджан! Я стою перед тобой, понурив голову, как провинившаяся девчонка, и молю о прощении. Будь великодушным, вспомни о том, что повинную голову меч не сечёт. Во всей этой глупой истории не столько я виновата, сколько моя любовь к тебе. Даже когда у нас с тобой всё было хорошо (если не считать постоянных происков моего дяди), даже в те времена я жила в вечном страхе потерять тебя. Потом грянула война, ты уехал на фронт.

Новые переживания, бессонные ночи: где ты, что с тобой!

Ты знаешь, я не могу кривить душой. Война — эго страшное безглазое чудовище. Именно безглазое. Оно не видит, кого пожирает. Жутко становится при одной только мысли… Нет, не могу даже думать об этом. Но ты, я знаю, уверена, не рассердишься на меня за мою откровенность. Я была бы недостойной тебя… Прости меня, мысли путаются. Хочу написать ясно, просто, а ничего не выходит. Но знай: что бы с тобой ни было, как бы ни сложилась твоя судьба, она — моя. Ты прав. Может быть, даже и к лучшему, что произошла эта глупая история. Она помогла мне ещё глубже пережить невыносимую муку разлуки с тобой.

Рустам, хороший мой человек! Как чудесно, что живут на свете друзья — заботливые, искренние, бескорыстные. Когда я узнала из твоего письма о благородном поступке Ильяса-ака, сразу же бросилась разыскивать его. Мне очень, очень хотелось назвать его своим братом. Но я не нашла Ильяса-палвана. Он скрывался от меня. Понимаешь? Скрывался, ибо не хотел выглядеть благодетелем. На другой день я всё же его разыскала. Ильяс-ака, по обыкновению, был малость навеселе, но на этот раз мне и в голову не пришло корить его за это. Едва я стала благодарить, он прервал меня и сказал: «Всё это пустяки, Соловейчик. Я, я должен благодарить тебя за то, что могу теперь называть тебя сестрицей. Подумаешь, великий подвиг — черкнуть несколько строк Рустаму твоему! А вот ты и Рустам меня буквально с того света вытащили. Я вернулся безруким, инвалидом. Кругом горе, страдания. Жить расхотелось. Поэтому и пить стал. Ваша с Рустамом чистая, преданная любовь вернула меня к жизни. Посмотришь, сестричка, я и пить брошу. Слово даю».

Не знаю, как дальше будет, но пока Ильяс-ака держится молодцом.

Опять сбилась с мысли, не досказала о разговоре с Ильясом-ака! Пообещав бросить пить, он вдруг хорошо так, как ребёнок, улыбнулся и пробасил: «Соловейчик, сестричка моя. Я очень и очень рад тому, что не только я один забочусь о тебе. Оказывается, вы с Рустамом под счастливой звездой родились. Вот… получай».

Он протянул мне письмо. Чужой почерк, с фронта!.. Мне чуть дурно не сделалось. Ильяс-ака засмеялся:

«Не бойся, Соловейчик. Хорошее письмо. Видишь, оно уж вскрыто. Можешь надавать мне пощёчин, но я это письмо уже прочитал. Я очень любопытный».

Ещё одно чудо, Рустамджан! Я получила письмо от твоего командира взвода. Теперь я всё-всё о тебе знаю, хороший ты мой. Поклонись от моего имени Ибрагиму-ака. Очень низко поклонись. Так, чтобы шапка с головы свалилась! Ведь это он и Ильяс-ака вернули мне счастье. Спасибо, спасибо судьбе, что она свела нас с добрыми людьми!

Твоя, навеки твоя

Мухаббат.

Рустам читал, перечитывал дорогое письмо и никак не мог успокоиться. Неужели все переживания, бессонные ночи позади! До чего же всё, оказывается, просто! Глупые, глупые мы. Стыдно подумать, до чего глупые. Парень лежал в прокопчённой дымом сырой землянке, на жёсткой соломенной постели, а ему казалось, что он, нежно взяв за руку Мухаббат, бродит по прекрасному саду, окутанному нежно-розовой пеной цветущего урюка… Вот они подошли к арыку, наклонились над весело журчащими струями.

Бах!.. Бабах!..

Грянул взрыв, другой. Третий совсем близко ахнул. Стены землянки дрогнули, опрокинулась гильза от сорокапятимиллиметровки, в край которой был зажат фитилёк, освещавший землянку. С низкого потолка посыпалась глина. Разведчики заворчали.

— Проклятый фриц! Поспать не даст!

— Беспокоится, падло.

— Жарит в белый свет, как в копеечку.

Рустам вскочил, поставил на место гильзу-светильник, поправил свой автомат, висевший на деревянном колышке, вбитом в стену. Пахнуло холодом, и в землянку, тяжело грохоча сапогами, спустился лейтенант Исаев — весь в квёлом снегу и земле, улыбающийся неизвестно чему. В руках он держал исковерканный полевой бинокль.

— Ах, шайтаны, какую хорошую вещь испортили! Возле самой землянки накрыло. Даже свиста мины не слышал. Просто бах — нету бинокля.

Злосчастный бинокль пошёл по рукам. Разведчики разглядывали разбитые окуляры, свороченный на бок винт настройки на фокус, ругали на чём свет стоит «поганцев-фрицев», но никто и словом не обмолвился о смертельной опасности, которой только что подвергся их командир. Бинокль, когда в него угодил осколок мины, висел у командира на груди! Разведчики привыкли, как они острили, гулять под руку с «костлявой», и вообще у них считалось дурным тоном охать и ахать по поводу пережитых опасностей. Пронесло — и ладно.

Рустам подошёл к лейтенанту, помог снять телогрейку, стряхнул с неё землю и снег, слил из котелка на руки. Исаев утёр раскрасневшееся лицо вафельным полотенцем, шутливо сказал Рустаму, не сводившему е него восторженных глаз:

— Что уставился, земляк?

Парень открыл рот, беззвучно зашевелил губами. Поставил котелок на земляной столик, помолчал и вдруг, прерывисто вздохнув, произнёс по-узбекски:

— Получил письмо от Мухаббат. Она очень просила, брат, Ибрагимджан, низко-низко поклониться тебе, так, чтобы шапка с моей головы свалилась.

Исаев расхохотался, сорвал с Рустама ушанку.

— Рахмат, земляк. Вот видишь, свалилась шапка. Хош. И пожалуйста, не надо красивых слов. Помнишь, как у Шекспира?.. «Слова, слова, слова!» Ты ведь учитель, должен знать Шекспира, а?

Рустам схватил Исаева за руку, молча сжал изо всех сил, потряс. Лейтенант шутливо скривил губы.

— Осторожно, земляк, пальцы сломаешь. Ай да Шакиров! На пользу тебе солдатский харч. Крепким парнем стал, прямо палван… Да оставь в покое мою руку, тебе говорят!

Ибрагим накинул на плечи шинель, вышел из землянки. Следом за ним шагнул Рустам. Они прогуливались молча. К ночи вновь ударил мороз, осветительные ракеты, взлетавшие над передним краем, сияли неживым синюшным огнём. Рустаму почему-то казалось, что он попал в сказочную страну, где все люди, вещи, предметы ласково улыбаются, а рыжий человек в заношенной форме лейтенанта — никакой не лейтенант, а волшебник, добрый волшебник. Рустаму хочется сказать волшебнику многое. Но слова не слетают с губ — они радостно звенят в сердце.

Молчание нарушил Исаев.

— Значит, дома всё в порядке, а, земляк?

— Спасибо… Спасибо!..

— Опять за своё! — рассердился Исаев, — Хоть ты и учитель, а фантазия у тебя не богатая. Заладил одно и то же.

Вновь зашагали молча. Под сапогами похрустывал снег. Просвистела шальная мина, грохнул взрыв.

— А… проклятая! — ругнулся Исаев.

Рустам взял под руку Ибрагима, тихо спросил:

— Ибрагим-ака… Извини… Скучаешь по жене, по сынишке, да?

Исаев ответил не сразу. Долго о чём-то думал.

— Великое это счастье — иметь возможность скучать. Понимаешь, Рустамджан, что я хочу сказать?.. Карпаков, бедняга, это хорошо понимает. Ни родных у него, ни… Счастливчики мы с тобой, земляк. Однако хватит лирики. Мне в штаб полка надо заглянуть. Прощай, счастливчик.

Ибрагим Исаев зашагал в темноту. Рустам прислонился спиной к заиндевевшей берёзе, вскинул лицо к небу, на котором зажигались первые звёзды. Как хорош мир! До чего замечательно жить.

Из землянки разведчиков показались два силуэта. Рустам сразу же узнал высокую фигуру Туманова и кряжистого Карпакова. Они подошли к Шакирову. Туманов сказал грубовато:

— Любуешься красотами природы? Айда в землянку. Там не так красиво, зато спокойнее.

— Шагай за нами, — добавил Валентин Карпаков.

Забота боевых друзей растрогала Рустама. Он обнял их за плечи.

— Ребята, красота какая вокруг!

— Тебе сегодня всё — красота. Знаем и поздравляем. Хоть по-своему, по-узбекски говорил ты с лейтенантом, а мы всё равно поняли. Образованные, — Карпаков помолчал и добавил: — Завидую я тебе. По-хорошему завидую.

Они вернулись в землянку. Рустам лёг, закрыл глаза. Ему казалось, что он парит в воздухе. До чего же хорошо! Мир прекрасен. И зачем только существует на свете война? Вчера одному солдату снарядом оторвало обе ноги. Солдат шёл в санбат, его мучила зубная боль. Шёл из окопов в тыл. Какая нелепость! Будь проклята, война!.. Впрочем, что это я? Совсем ум за разум зашёл. Ведь мы защищаем свою страну. Как можно просто так говорить — проклятая война?! Проклятый Гитлер! Это он выпустил злого, кровожадного джинна войны из бутылки. А наша война — справедливая, благородная война. Правильно в песне поётся. «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, священная война!»

Кто-то тронул Рустама за рукав. Парень открыл глаза и увидел Валентина Карпакова.

— А ты даже похорошел, Шакиров, — произнёс Валентин и улыбнулся. — Добрые вести красят человека. Факт.

Рустам благодарно пожал руку друга. Помолчали. Подошёл Туманов. Завязался разговор, тихий, вполголоса.

— Когда человек счастлив, — раздумчиво произнёс Туманов, — он горы своротить может. Силы у него, как у сумасшедшего.

Карпаков и Шакиров рассмеялись.

— Чего гогочете? — Туманов сделал вид, что рассердился, но не удержался от улыбки. — Я что хотел сказать? Хорошо, когда человек счастлив. И очертя голову, без пользы для дела, в пекло нечего лезть. Понятно? Знаю я Шакирова. Сейчас ему, как пьяному, море по колено. Начнёт куролесить, храбрость свою без нужды показывать. А для разведчика это самое гиблое дело. Правильно меня поймите.

— Поняли, поняли, — отозвался Карпаков. — Если верить твоим словам, счастливый человек — сумасшедший псих и ещё вроде пьяного.

— А ну тебя!.. — махнул длиннющей рукой Туманов. — Всё шуточки! Я серьёзно говорю, — он положил ладонь на колено Рустама. — Сейчас нет человека счастливее тебя, Шакиров. Береги своё счастье.

— Может, демобилизуем его, а? — деловито осведомился Карпаков.

Туманов ответил в тон:

— Нам с тобой тоже не грех демобилизоваться. Пустячок, брат, мешает — война.

Карпаков не унимался.

Или другое предложение. Отправим нашего счастливчика в военный санаторий. Пусть он там отдыхает, укрепляет организм манной кашей. А как только союзники второй фронт откроют…

Валентин не договорил. Рустам схватил его за ногу, свалил, подмял под себя и, хохоча от избытка чувств, в шутку, но довольно больно, принялся тузить приятеля, приговаривая:

— На союзничков надеешься? Пустоголовый мечтатель. Я покажу тебе, как лучших друзей манной кашей кормить. Второго фронта захотелось. Жди! Политически отсталый ты человек, Карпаков. А отсталых, как известно, бьют!

— Караул! — с притворным ужасом орал Карпаков. — Морально убивают.

Из дальнего угла землянки послышался засланный голос:

— Тише, жеребцы! Спать людям охота.

Туманов легко разнял разыгравшихся приятелей — схватил одного за шиворот, другого встряхнул. Сила в этом человеке жила страшенная.

— Разыгрались! Хватит. Спать нора.

Рустам долго не мог заснуть. Перед его глазами, словно отражение в воде, трепетало прекрасное видение: Мухаббат!

ЗАДАНИЕ

Рано утром из штаба полка прибыл связной. Подполковник Белоусов срочно требовал к себе командира разведвзвода. Лейтенант Исаев с сожалением отодвинул от себя котелок с недоеденной кашей, натянул телогрейку и вышел вместе со связным из землянки.

Карпаков, уплетая свой завтрак, сокрушённо вздохнул.

— Вот так всегда: срочно, немедленно… Поесть не дают человеку. А если рассудить, куда, собственно, спешить? Война, что ли, кончается! Срочно! Спешно!

— Видать, работёнку новую нам подыскали.

И верно, через полчаса — опять связной: Туманова я Шакирова — в штаб полка. Карпаков про завтрак забыл.

— А я? Как же это без меня?

— Да ты всё ворчал, что начальство позавтракать не даёт, — ответил кто-то из разведчиков. — Вот и сделали тебе поблажку.

Два друга опрометью выскочили из землянки. Погода стояла славная. Порошил лёгкий снежок, сверкал в утренних лучах солнца. Морозец был лёгкий, приятный. Небо чистое, прозрачное, умытое. Дорога в штаб лежала через заснеженную рощу. Тишина, благодать. Лишь высоко в небе зудела, как бормашина, немецкая «рама», по своему обыкновению, высматривая что-то, вынюхивая.

Вот и изба, в которой расположился штаб. Разведчики хотели было доложиться по всей форме, но командир полка Белоусов только рукой махнул, ладно, мол, знаю вас, не до церемоний. Комиссар Шевченко, поглаживая свои запорожские усы, молча подмигнул. Зачем подмигнул-неизвестно, может, так просто, из озорства, скорее всего, задание предстоит трудное, оттого комиссар и подмигивает, дескать, не робейте, ребятки, на вас вся надежда.

Подполковник Белоусов начал без околичностей.

— Есть задание. Необычное. Так уж сложились обстоятельства. Весьма важное и ответственное задание. Мы тут с комиссаром и лейтенантом Исаевым пораскинули мозгами и остановились на вас. Как, не возражаете?

Рустам не удержался от улыбки.

— Почему улыбаешься, Шакиров? — спросил командир полка.

— Да так, товарищ подполковник. Я уже привык к армейским порядкам. В армию не приходят, а прибывают, не уезжают, а убывают. Бойцам, выполнившим задание, командир не скажет: «Идите, погуляйте». Он обязательно прикажет: «Идите, отдыхайте». В армии всюду порядок. И уж, конечно, приказы в армии не обсуждают. А вы нас спрашиваете: «Согласны ли мы?»

Белоусов рассмеялся, повернулся к Шевченко.

— Слышал, комиссар, как Шакиров с меня стружку снял? Силён парень.

— А что? Шакиров формально прав. Армейский порядок превыше всего. Об одном забыл сержант Шакиров: когда человека на такое дело посылаешь, что ого-го… иной раз и по душам поговорить не вредно. А предстоит вам, орлы, дело трудное и очень опасное… Ну так как, согласны?

— Так точно, согласны! — выпалили Туманов и Шакиров.

Белоусов повернулся к Исаеву, скромно притулившемуся в уголочке.

— Ай да разведчики у тебя, лейтенант, на ходу подмётки рвут… А теперь внимательно слушайте задание. Сегодня ночью пойдёте во вражеский тыл. Подыщите ещё одного толкового парня. Кроме того, с вами пойдёт представитель армейской разведки. Знает немецкий. Вот здесь, в этом квадрате, — командир полка провёл пальцем по лежащей на столе карте, — расположен партизанский отряд Рагозина. В районе действия отряда Рагозина находится крупный немецкий штаб… Так вот задание командира: надо из этого штаба взять «языка» посолиднее и доставить к нам. Желательно в целости и сохранности. Подробности операции подработаем. Посылаем вас в тыл потому, что посадочной площадки для самолёта у Рагозина в настоящий момент не имеется. Однако сообщать по радио об этой операции партизанам вышестоящее командование посчитало нецелесообразным. Ваша задача — информировать обо всём майора Рагозина. О переходе вами линии фронта штаб партизанского отряда будет оповещён. Решено большую группу не посылать слишком трудно на нашем участке такой группе перейти линию фронта не замеченной противником. Если по истечении условленного срока от вас не поступит вестей… — Белоусов замялся и тут же добавил твёрдо: — Тогда в тыл врага пойдёт следующая группа. «Языка» — взять во что бы то ни стало! Задание ясно?

— Ясно, — пробасил Туманов.

Рустам, давно уже горевший желанием что-то сказать, взволнованно спросил:

— Его не Петром Максимовичем звать? Если Петром Максимовичем… Тогда я его хорошо знаю.

Командир полка, комиссар и лейтенант Исаев недоуменно посмотрели на Шакирова. Белоусов, занятый мыслями о немецком «языке», спросил с ошеломлённым видом:

— Кого знаешь… «языка»?!

— Да нет, Петра Максимовича Рагозина. Его жена и дочь эвакуированы, живут в моём кишлаке.

Все рассмеялись.

— То-то! Смотри у меня… — Белоусов шутливо погрозил Рустаму пальцем.

— Хм… Рагозина, между прочим, зовут Петром Максимовичем. А это, Шакиров, письмо к твоему приятелю. В случае опасности письмо уничтожить. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

— Старшим группы назначается сержант Шакиров. Пойдёте, как я уже говорил, вчетвером. Вас — двое, Седых — из разведки армии. Кого четвёртым?

Туманов пробасил:

— Хорошо бы взять Карпакова. Парень что надо.

— Не возражаешь, Шакиров? — подполковник взглянул на Рустама. — Значит, решено — Карпакова. Проявите всё своё умение, орлы. Мелкие группы противника обходите за версту. Никаких боёв. Выполняйте главную задачу: скрытно добраться до партизанского отряда, провести операцию по захвату крупного «языка» и возвратиться в расположение части.

Рустам, внутренне ликуя, козырнул командиру. Мыслями парень находился уже в партизанском отряде. Если это и в самом деле тот Рагозин!.. Ха!.. Недаром говорят: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдётся».

Размышления его прервал комиссар.

— Ещё одно дело, Шакиров. Позавчера я получил твоё заявление о приёме в партию. Порадовал ты меня. Молодец! После твоего возвращения рассмотрим заявление на бюро.

— С-спасибо! — только и смог произнести Рустам. Ему хотелось сказать многое, рассказать о том, как давно он мечтал стать коммунистом. Идти в бой, ощущая на сердце заветную книжечку! Какое это счастье. Однако Рустам не нашёл слов, чтобы выразить свои чувства.

— Спасибо, — ещё раз произнёс он тихо и почему-то покраснел.

Весь день ушёл на подготовку к операции по переходу линии фронта. Прокладывали на карте маршрут движения, подгоняли амуницию и оружие — чтобы ни звяканья, ни скрипа, малейший звук может обернуться катастрофой. Много хлопот доставила одежда. В белых масккостюмах идти уже нельзя, в зелёных — ещё нельзя. Пришлось повозиться, раскрашивая их «под раннюю весну».

Принимая от Рустама документы, лейтенант Исаев сказал:

— Насчёт Мухаббат не беспокойся. Письмо ты ей написал, и я завтра же его отправлю. Если по каким-либо причинам задержишься в партизанском отряде… Я сам напишу Мухаббат, успокою, мол, выполняет спецзадание.

— Нет уж, дорогой земляк, — улыбнулся Рустам, — не пиши лучше. Не думаю, чтобы Мухаббат была счастлива получить такое письмо, даже от тебя.

— Ну, как хочешь. В конце концов Мухаббат может и подождать,

Исаев проводил группу до переднего края, пожал разведчикам руки.

— Ну, друзья, ни пуха вам, ни пера.

Было уже темно. По «ничейной» земле гулял лёгкий ветерок. Высоко в небе перемигивались звёзды. Тишина. Лишь изредка взлетит осветительная ракета, и тогда разведчики вжимаются в землю, пережидают. А затем, ощупывая землю пальцами (не наползти бы на мину!), осторожно ползут вперёд. Пропорет тьму огненная трасса — разведчики вновь приникают к земле, покрытой ноздреватым шершавым снегом. Гулко, тяжело бьётся сердце — громадное, неистовое. Одно — на четверых. Кажется, немцы слышат его тяжкие удары, приготовились, вот-вот откроют шквальный огонь.

… Тишина. Лишь где-то вдали раскатисто ухают гигантские барабаны — доносится орудийный гул.

Вот и проволочное заграждение…

Судьба была милостива к храбрецам. Они бесшумно миновали первую линию вражеской обороны, вторую, третью. Из вражеских траншей торчали головы наблюдателей. Фрицы изредка постреливали из автоматов, «отпугивая» свой страх перед притаившимся в окопах «русским Иваном», топали тяжёлыми сапожищами, чтобы размяться, взбодрить себя. Один наблюдатель даже наигрывал что-то на губной гармонике. И это оказалось очень кстати. Разведчики прошмыгнули перед самым носом музицирующего гитлеровца.

До чего же хотелось навалиться на этого «музыканта», вцепиться в горло! Но нельзя. Приказ ясен — всячески избегать шума, в бой ни в коем случае ни ввязываться.

Скрытно пройдя немецкую оборону, разведчики углубились в лес. Перевели дух, осмотрелись.

Тишина. Покой. Значит, всё в порядке. Седых, молодой парень с широченными плечами, тихонько произнёс:

— Однако повезло нам, ребята. Лихо прошли.

Хрустнула ветка. Разведчики замерли… Нет, это не враг. Вновь тишина. Должно быть, зверь какой прошёл. Двинулись дальше, по краю леска, вдоль дороги, вьющейся меж деревьев. Рустам взял азимут. Хоть и знал он маршрут, вызубрил наизусть, однако с компасом всё же надо сверяться, безотказная штука.

На востоке пробивался рассвет. Тоненькая малиновая полоска разрасталась, ширилась, светлела. Разведчики находились уже далеко во вражеском тылу. Рустам решил не рисковать, отсидеться до вечера в лесу, а заодно понаблюдать за движением по дороге. Пригодится. Собственно говоря, это было даже не его решение. Так рекомендовал поступить незнакомый майор — из штаба армии, проводивший окончательный инструктаж. Тот факт, что майор из штаба армии — говорил о многом. Значит, операция планировалась на высоком уровне. Рустаму и его товарищам просто повезло, что выбор высокого начальства пал на участок обороны, занимаемый их полком. Должно быть, посчитали участок этот наиболее удобным для перехода линии фронта мелкой группой. И правильно решили, не ошиблись.

Рустам но был суеверным, однако, подумав так, поплевал через плечо. Чтоб не сглазить! Перейти линию фронта перешли, но ведь ещё и до отряда надо благополучно добраться.

Разведчики сидели в глубокой яме, заполненной мокрым снегом и прошлогодними прелыми листьями. Метрах в ста от них, на просёлке, шумела, фыркала моторами чужая жизнь. Проскочил кургузый вездеход… Проползла колонна тяжёлых грузовиков с крытыми брезентом кузовами, Взвод автоматчиков… Эх! Дать бы им сейчас жару!.. Нельзя, приказ… Показался фургон, запряжённый двумя здоровенными конягами — короткохвостыми, с могучими крупами. На облучке фургона — двое немцев. Они о чём-то громко переговаривались, хохотали во всё горло, должно быть, с утра успели хватить шнапсу.

Туманов тронул Рустама за плечо, протянул длинную свою руку в сторону пьяненьких фрицев и согнул палец, словно нажал на спусковой крючок. Рустам погрозил другу кулаком: сидя и не рыпайся. Вдруг фургон остановился, один из ездовых соскочил на землю и быстро побежал прямиком в сторону ямы с притаившимися в ней разведчиками. Рустам весь напрягся. Неужели приметил их фриц? Не может быть! Яма прикрыта со стороны дороги кустарником. Да и не рискнул бы повозочный в одиночку кинуться на них.

Выдержка и ещё раз выдержка!

Между тем, фриц приближался. До ямы оставалось каких-нибудь шагов двенадцать. Разведчики вскинули автоматы. Туманов приготовился к прыжку, чтобы кончить незваного гостя бесшумно.

Неужели фриц всё-таки заметил их и с пьяных глаз проникся безумной храбростью?!

Уф! Кажется, пронесло.

Не доходя до своей смерти шагов десяти, фриц остановился и, насвистывая песенку, повернулся к разведчикам спиной и принял картинную позу. Его дружок вытащил фотоаппарат и стал щёлкать кадр за кадром. Разведчики обалдели. Подумать только! Расположился, поганец, под самым носом и ещё песенки свистит! Валентин Карпаков умоляюще глядел на Рустама: позволь сцапать фрица! Сергей Туманов побледнел от обиды и возмущения. Седых навёл автомат на фрицев зад, вот-вот нажмёт на спусковой крючок…

Рустам сам чуть не плакал от бессильной злобы. Он взывал к своему чувству юмора, но тщетно! Хотелось самому полоснуть пьянчугу из автомата, перерезать пополам очередью на полдиска. Узнают в разведвзводе об этой истории — засмеют!

И всё же Шакиров сдержался. Сделал страшные глаза, усмирил товарищей. Да и фриц, словно почуял, что судьба его висит на волосочке, недолго испытывал терпение разведчиков, поплёлся, наконец, к фургону.

Когда фургон скрылся за поворотом, Туманов но выдержал, ругнулся. Карпаков вздохнул, пробурчал:

— Этак не долго и разрыв сердца получить. Ну и и фриц окаянный! Ребята, дома об этом ни гу-гу. Засмеёт братва, хоть из полка… Да что там полк!.. Из дивизии тогда беги!

— Ладно, ладно, — успокаивал Рустам товарищей. — Всякое бывает. Молодцы, что сумели сдержаться.

— Оно, конечно, — вздохнул Седых, — молодцы, верно. Однако я чуть не поседел от душевных переживаний. До чего же, ребята, хотелось влепить фрицу пулю в самую «десятку»!

Разведчики, задыхаясь от смеха, жевали рукава, закрывали рты ушанками — чтоб шума не было. Кое-как успокоил их Рустам, хоть и сам едва сдерживался от душившего его хохота.

Весь день разведчики отсиживались в яме. Вели наблюдение за движением на дороге. Курили по очереди в рукав. Вспоминали нахального фрица. Вечером двинулись дальше. Некоторое время пробирались оврагом, затем вышли к полю с неубранной кукурузой.

На небе зажглись звёзды, узенький серп месяца, опустив рожки вниз, излучал серебряный блеск. В вязкой земле, в снегу утопали сапоги. Идти было трудно. Чтобы подбодрить товарищей, Рустам пошутил:

— Если кто устал — прошу в машину.

— Душевно благодарны, — отозвался Карпаков. — Только машина нам без надобности. На своих двоих вернее.

— Не желаете машину, могу подвести на собственной спине. — Рустам делал вид, будто ему легко идти, не устал он нисколечко, а сам еле ноги передвигал.

— Не маленькие, — тихо сказал Туманов, — Вот если бы ты мне того проклятого фрица предоставил!.. Уж я бы на нём прокатился.

Миновав поле, сделали короткий привал. Закусили консервами. Рустам пояснил:

— Недалеко осталось. Во-он там, на взгорке, опять лес, а за ним — сторожка, в которой нас ждут. Выше головы, ребятишки! Самое трудное позади.

В лесу набрели на тайник — нечто вроде пещеры. Осторожно обследовали её, благо надо было сделать ещё привал, набраться сил перед последним переходом,

В тайнике, вход в который маскировали заросли ежевики, по всему видать, не так давно кто-то обитал. Следы от костра, мусор, забытый котелок, пробитый осколком, лежаки из отрухлявившихся ветвей, обрывки тряпья. Возможно, здесь скрывались красноармейцы, потерявшие свои части во время прошлогоднего немецкого наступления. В тайнике было сыро, пахло плесенью.

Куда девались его обитатели? Может быть, раненые отлёживались здесь и, набравшись сил, перешли линию фронта? Или нет уже вас, безвестные товарищи, в живых!.. Может, покоитесь где-то поблизости, спите вечным сном…

Группа двинулась дальше. Дойдя до опушки леса, Рустам приказал остановиться. Надо было перейти просёлок, по которому, несмотря на позднее время, сновали грузовики, ползли тяжёлые фуры и подводы.

Рустам разделил группу на две пары. Сам с Карпаковым двинулся скрытно вдоль дороги, Туманова же с Седых оставил на опушке. Договорились, в случае чего, прикрывать друг друга огнём.

К счастью, всё обошлось как нельзя лучше. Примерно через полчаса движение на дороге замерло. Аккуратный народ — фрицы. Рустам с Карпаковым перебрались через просёлок, причём с хитростью — шагая спиной вперёд: на тот случай, если немцы обнаружат следы и задумают пуститься в погоню.

Залегли в низине. В чём дело, почему мешкает Туманов с Седых?.. А, вот почему!

Из-за поворота показалась телега с полицаями. При лунном свете полицаи смахивали на дьяволов, зачем-то вооружённых винтовками. Они горланили, пытались завести песню, матерились. Ну и компания! Налакались самогонки, пьяные в три дуги.

Грохнул винтовочный выстрел. Неужели предатели обнаружили Сергея?! Нет, просто пьяницы «веселятся».

Наконец телега скрылась во тьме. Немного погодя послышалось тяжёлое дыхание Туманова.

— Вот сволочи! Чуть не угробили…

За Валентином показался Седых. Даже этого спокойного парня покинула невозмутимость. Оказывается, случайный выстрел пьяного полицая чуть не оказался роковым — пуля угодил Валентину прямо в грудь, но, к счастью, в нагрудном кармане гимнастёрки лежал портсигар, и она рикошетировала. Бывает же такое!

— Валентин до того озлился, — рассказывал Седых, — что схватился за гранату, хотел полицаев в клочья разнести. Насилу удержал.

— И хорошо сделал, что удержал, — похвалил сибиряка Рустам, — Полицаев, может быть, и расколошматил, да набежали бы немцы. Пришлось бы нам драпать или бой принимать. А задание за нас кто выполнять будет? Пушкин? За невыполнение боевого задания — суд военного трибунала! Учтите это, добровольцы.

Карпаков, хмурый, злой, вертел в руках портсигар.

— Гады! Какую вещь испортили.

— Ладно, не ной, — усмехнулся Рустам. — Радоваться тебе надо. В рубашке родился.

Двинулись дальше. Долго шли лесом. Наконец впереди, залитая лунным светом, показалась деревня. За околицей её, на отшибе, возле самого леса, белела сторожка.

Разведчики подползли ближе. Вроде она. На плетне — как и условлено — четыре корчаги и глечик.

Оставив на всякий случай Карпакова и Седых для прикрытия, Рустам, переложив ТТ в карман телогрейки, зашагал к сторожке. Чуть позади него шагал Туманов, сжимая в громадном кулаке гранату-лимонку.

Рустам почувствовал холодок под сердцем. Крепче сжал в кармане ТТ. В детстве он видел в цирке номер — укротитель засовывал голову в пасть льву с мохнатой гривой. И сейчас Рустам чувствовал себя тем самым укротителем, голова которого прихвачена чудовищными клыками. Однако укротитель хорошо знал своего льва, верил в его дружбу, а сейчас…

Собравшись с духом, Рустам поднялся на крыльцо, постучал и от неожиданности отпрянул, сжал до боли в пальцах пистолет: дверь тут же отворилась, показался старик в накинутом на плечи кожушке. Опершись на косяк, спросил:

— Чого тебе, хлопчик?

— Не найдётся ли спичек, папаша? Курить охота, — произнёс Рустам пароль и внутренне усмехнулся. Глупо опрашивать среди ночи спички.

Старик просиял:

— Есть, есть спички. А вот керосину нема.

Тут просиял и Рустам. Отзыв точный, хотя и забавный. Старик с удивительной для его возраста силой пожал Рустаму руку.

— Мени кличут дид Тарас.

— Рустам Шакиров.

— О, це гарное имечко! Семьдесят рокив кукую на билом свите, а такий мудрёности ни слыхал. Как… как тебе кличут?

— Шакиров Рустам.

— Остальные где хлопцы? Одного бачу… Дюже велика дытына, — старик с удовольствием оглядел Туманова. — А ещё два где? Сховалися?

Рустам свистнул. Из кустарника выбрались Карпаков с Седых.

— Пийдемо, — не пригласил — приказал дед Тарас. — Пишлы до комиссару.

Дед Тарас вывел разведчиков на деревенскую площадь, выложенную булыжником. Возле большой хаты прохаживался часовой в папахе. На груди его висел немецкий автомат. Дед шепнул ему что-то, часовой пропустил разведчиков.

Зайдя в сени, дед сказал:

— Обождите, хлопцы, хвылынку-друтую.

Ждать, однако, пришлось минут десять. Наконец дед вернулся и поманил корявым пальцем.

— Зараз просю, хлопчики.

В комнате, освещённой, большой керосиновой лампой, к великому удивлению разведчиков, их встретил не бородатый партизан, увешанный трофейным оружием (именно таким представляли они партизанского вожака)., а одетый строго по форме молодой капитан. На плечах его красовались погоны с четырьмя звёздочками.

В полку Белоусова ещё не успели нацепить погоны — совсем недавно их ввели — а тут, во вражеском тылу, разгуливает с иголочки одетый советский офицер! Видать — вояка до мозга костей.

Рустам откозырял, доложил о прибытии группы.

Капитан произнёс спокойно:

— Потрудитесь повторить пароль.

Пришлось вновь канючить спички у воображаемого «папаши». Лишь после этого капитан протянул руку.

— С прибытием. Письмо при вас?

— При мне, но приказано вручить лично командиру партизанского отряда.

— Я — заместитель командира Ясновского партизанского отряда по политчасти капитан Солдатов.

— Мне приказано вручить письмо лично майору Рагозину.

Капитан пригладил ладонью светлые волосы, улыбнулся.

— Чей приказ?

— Майора, который проводил инструктаж,

— Фамилия.

— Фамилию майора не знаю.

Капитан окончательно оттаял.

— Прошу садиться. Сейчас мы вас покормим и двинемся на главную базу.

Через час с небольшим разведчики были на главной базе, расположенной в лесу. Порядок здесь был как в образцовой воинской части. Добротно сработанные землянки, надёжная маскировка, охрана.

Возле командирской землянки Рустам всё же не утерпел, спросил:

— Как же это вы, товарищ капитан, так рисковали?

— Чем рисковал? — не понял Солдатов.

— В деревню в одиночку ходили. Могли попасть немцам в лапы. Дед Тарас не великий защитник.

Солдатов рассмеялся.

Эх вы, разведчики! В ту деревню немцы забыли, когда наведывались. Да и как вы не заметали в ней партизан, кроме деда Тараса?

Рустам сконфузился. Вот незадача! Обвели вокруг пальца партизаны. Маскировочна у них первый класс.

Солдатов открыл дверь землянки, и разведчики очутились в просторной, жарко натопленной комнате. Стены её были обшиты пахнущими смолой досками. Чистота, порядок. Рустам увидел сидящего за дощатым, на козлах, столом пожилого майора, подтянулся, чтобы рапортовать о прибытии. Майор махнул рукой, поднялся, улыбаясь до ушей, шагнул к Рустаму…

Щепетильный в вопросах воинской субординации Солдатов с озадаченным видом смотрел на своего командира, тискающего в объятиях прибывшего из-за линии фронта разведчика. Рустам чуть не прослезился от радости. Пётр Максимович! Он самый. Весёлые, с прищуром, неопределённого цвета глаза, выпуклый лоб, толстые губы, раскатистый басок…

— Пётр Максимович!.. Пётр Максимович…, — Рустам ничего больше не мог произнести.

Рагозин выпустил, наконец, его, оглядел с ног до головы, одобрительно пророкотал:

— Ничего, парнишка. Кому война — мачеха, а тебе, видать, — мать родная. Настоящим солдатом стал. Выправка, взгляд… Орёл!.. Вот уж действительно чудеса. Эк тебя занесло куда, парень! В партизанскую глухомань, да ещё к знакомому командиру. Везунчик ты, Шакиров.

Когда, наконец, малость улеглись радости по доводу удивительной встречи, Рустам представил майору Рагозину своих товарищей и вручил письмо.

Майор углубился в чтение. Рустам не удержался от подковырки:

— Хорошо вы тут устроились, народные мстители. Жаль только, что за «языком» нам тащиться через линию фронта.

Рагозин скосил глаза на Солдатова.

— Каков гость, комиссар? Заноза! Сказал — что тебе Максим Горький. С подтекстом сказал, мол, сидите вы, партизаны, в лесу и ни шиша не видите, что под вашим носом додаётся.

Солдатов улыбнулся. Пётр Максимович снисходительно потрепал Рустама по плечу.

— Эх!.. Молодо-зелено. Насчёт «языка» покрупнее мы уже и сами кое-что придумали. Кандидатуру даже обсудили. Есть у нас один полковничек на примете — фон Штурм. Прибыл по инспекционным делам… Как, нравится «язык», а?.. Так что, Шакиров, пожаловал ты с приятелями к нам на всё готовенькое. Начальник штаба план захвата, высокого незваного гостя уже разработал. Будем брать его послезавтра на рассвете. Подробности предстоящей операции сегодня же и обсудим.

Рустам смотрел на Петра Максимовича и удивлялся. Какая выдержка! Дело прежде всего. Ни словечка о Евдокии Васильевне, о Свете. А сам небось помирает от желания услышать о них хоть словечко. Чтобы как-то перейти на неофициальный разговор, Рустам сказал:

— Товарищ майор… Пётр Максимович, я совсем по-другому представлял себе партизанский отряд. Думал — этакий табор. А у вас тут как в хорошей воинской части. Единственное отличие — не у всех партизан военная форма и много трофейного оружия. А порядок, дисциплина — высший класс.

Рагозин довольно ухмыльнулся, бросил быстрый взгляд на Солдатова. Комиссар тоже улыбнулся. Сдержанно, правда, и тут же вышел из землянки.

— Не любит комплиментов, — пояснил Рагозин, — Стесняется. Что касается дисциплины… Да как же иначе, — рыжеватые брови Рагозина удивлённо взлетели вверх. — Нам воевать надо, а не в бирюльки играть. Ты думаешь, легко нам было создать во вражеском тылу партизанский район, куда немцы даже нос боятся сунуть?! Что нам помогло добиться такого успеха? Отвечу. Беззаветная храбрость партизан, стойкость местного населения и уж, конечно, железная дисциплина и воинский порядок. Что касается оружия и военной формы, то мы пока что находимся на снабжении главным образом у фашистского фюрера. Правда, присылают нам и с «большой земли» и оружие, и боеприпасы, и многое другое. Однако мы стараемся не слишком обременять Наркомат обороны. Как говорится, изыскиваем местные ресурсы, — Рагозин улыбнулся.

— М-да, — Рустам восхищённо щёлкнул пальцами. — Вот это партизанский отряд! А комиссар ваш словно на парад собрался. Гладко выбрит, одет с иголочки…

— С комиссаром мне, прямо скажу, повезло, — произнёс Рагозин с довольным видом. — Ты не. смотри, что он молодой и вроде бы пижонистый. У него не голова, а целая Академия наук со всеми её филиалами. Люди его боготворят. И никакой он не педант, как может на первый взгляд показаться. Просто армейский порядок уважает. Вот, к примеру, такой факт. Вчера передали по радио шифровку о том, что Солдатову присвоено очередное воинское звание — капитана. А сегодня у Солдатова четыре звёздочки на погонах. Он и меня в этом смысле здорово воспитал. Молодчина! Интересная у него присказка — детские стишки, а с глубоким смыслом…

— Что за присказка?

— А вот она: «Не было гвоздя — подкова упала, не было подковы — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит, армия разбита — армия бежит, враг вступает в город, пленных не щадя, — потону что в кузнице не было гвоздя!» Ну как, здорово, а?

— Здорово! — воскликнул Рустам. Да и остальные разводчики, до сих пор чинно сидевшие на лавке, одобрительно закивали головами.

— Лучше не скажешь.

— Стишок что надо!

— В самый раз бьёт стишок, аккурат в «десятку».

Рагозин, довольный, сощурился, потёр ладони как человек, предвкушающий что-то интересное.

— Ну что ж, друзья, дела, кажется, всё обговорили в общем и целом. А теперь не грех чуточку заняться и личной жизнью.

Рагозин хитро прищурился, но Рустам понимал, что Пётр Максимович донельзя взволнован встречей, жаждет услышать хоть словечко о жене и дочери. Какая выдержка у человека.

Возвратился Солдатов. Доложил:

— Товарищ майор, только что пришла Аня. Подтверждает прежние сообщения. Фон Штурм будет проезжал вблизи нашей зоны, Хромченко, правда, готовит несколько вариантов операции. Но это для гарантии. Немцы народ аккуратный.

— Аккуратный, — согласился Рагозин. — Иной раз до идиотизма аккуратный. Но я за это на них не в претензии… Я на тебя в претензии, комиссар. Только-только по душам хотел поговорить с ребятишками, — Рагозов показал руками на разведчиков, — а ты опять об этом растреклятом фон Штурме, чтоб его черти взяли!

Разведчики, хранившие деликатное молчание, захихикали.

— Чего смеётесь?

Туманов пробасил:

— Смешно, товарищ майор. Фон Штурма мы должны изловить, а вы его чертям отдаёте.

— А я вас и имел в виду, — нашёлся Рагозин. — Так сказать, чертей в хорошем смысле слова.

В землянку вошёл молоденький партизан, совсем мальчик.

— Товарищ майор, — закуска готова. Разрешите накрыть стол?

— Прошу любить и жаловать моего ординарца Николая Березкина, — представил паренька Рагозин. — Мой личный телохранитель и по совместительству лихой подрывник. Когда спит-ест, никому не ведомо. Всё время воюет. И, между прочим, — Рагозин обласкал глазами щупленькую фигурку своего ординарца, — и, между прочим… Он дважды спасал мне жизнь,

Березкин налился густым румянцем, смутился невероятно.

— Т-товарищ майор…

— Ладно тебе, Коля! Добрых дел не резон стесняться… А сейчас… Давай команду насчёт подзаправиться.

Подняли по чарке — за Победу, другую — за успех предстоящей операции, третью — за всё хорошее. Туманов, Карпаков и Седых не прочь были пропустить ещё по маленькой, но Пётр Максимович показал головой.

— Прошу извинить, дорогие гости, не обессудьте. У нас в отряде железное правило: первая чарка для утоления жажды, вторая — для веселья, Третья — для сердечной беседы. А четвёртой чарки не признаём. На востоке есть пословица: «Последняя соломинка ломает спину верблюда». Так и четвёртая чарка. Не в чести она у партизан.

Разведчики подивились таким словам. Им казалось, что в партизанских лесах живут «повеселее». Возражать, однако, не стали. Вздохнув, налегли на закуску. Рагозин всё поглядывал на Рустама: мол, что тянешь, рассказывай, как там мои поживают. Рустаму очень хотелось, со своей стороны, расспросить Петра Максимовича о его житье-бытье. Но воспитанный в строгих правилах восточных обычаев, он ждал, когда же Пётр Максимович, как старший, начнёт первым разговор о своей семье, о знакомых.

Рагозин всё это понимал, однако медлил с расспросами. Он знал, что Евдокия Васильевна и Света живут в доме Рустама. Изредка приходили весточки от них. Очень редко, но получал он письма. Но вот с тех пор, как захватили фашисты партизанский аэродром, пришли в негодность из-за непогоды запасные посадочные площадки, регулярная связь с «большой землёй» нарушилась. За последние три педели лишь однажды прилетел самолёт и сбросил контейнеры, да и то попался на уловку гитлеровцев, сбросил их па вражеские костры, выложенные «конвертом».

Пётр Максимович страшился начинать разговор. Он не был суеверным, но какая-то непонятная сила удерживала его: «Не надо… А вдруг!..» Всё же Рагозин пересилил её, спросил, сдерживая волнение:

— Ну… как там мои… Ничего?

Рустам обрадованно закивал,

— Хорошо! Всё хорошо… Пётр Максимович. Я не так давно письмо получил из дому. Жена ваша и дочка работают, в кишлаке их очень уважают…

Собственно говоря, Рустаму нечего было рассказывать. Ну живут, ну работают. Однако он старался вовсю, выдумывал всякие истории из жизни Рагозиных. Очень ему хотелось утешить Петра Максимовича. А тот слушал, слушал, и глаза его увлажнились слезами радости. Словно человек собственноручно обнял близких, потолковал с ними.

— Спасибо… Спасибо тебе, Рустам, — промолвил Пётр Максимович. — В трудную минуту друзья познаются. Ты — настоящий друг. Верный. И весь твой народ-такой. Верный! Сколько бездомных, осиротевших людей приютил Узбекистан в тяжкую годину! Великое спасибо.

— Ну что вы, Пётр-ака! Зачем спасибо? Советские люди — большая, очень большая семья. Друг другу помогать должны члены этой семьи. Разве в семье друг другу спасибо говорят?

— Говорят, сынок.

— Верно, говорят. Но всё равно, не надо благодарить… Да! — Рустам решил перевести разговор на другую тему. — Помните моего земляка, Фазыла Юнусова?

— Ещё бы не помнить! Славный парень. Он ещё за Катенькой ухаживал… Хорошо, что напомнил. Ну так что он? Отличился небось? Боевой парень. А насчёт Кати…

— Не повезло Фазылу. В первом же бою тяжело ранило. А Катя… — Рустам прикрыл ладонью лицо, проглотил подкативший к горлу ком. — Кати нет… В том же первом бою… Ни среди убитых, ни среди раненых не нашли… Без вести пропала.

Рустам поднял на Рагозина глаза и опешил. Пётр Максимович улыбнулся. Умом он тронулся, что ли?! Что с ним?

— А как тяжело ранен Фёдор-Фазыл? — поинтересовался Рагозин.

— Покалечило изрядно, пишет, из армии его подчистую…

— Руки-ноги целы?

— Вроде бы целы, только попорчены.

— Ай спасибо тебе, сынок! — вскричал вдруг Пётр Максимович и кинулся обнимать Рутама. — Хоть и плохая весть, а в сущности добрая весть.

Рустам ничего не понимал. Несёт человек околесицу. А комиссар… И он улыбается. Ничего не пойму!

Солдатов шепнул что-то на ухо Коле-ординарцу. Тот выбежал из землянки. Через несколько минут он вернулся, ведя за руку… Нет, не может быть! Наверное, это просто сон?.. Нет, не сон…

Перед ним стояла Катя!

Маленькая, голубоглазая, она растерянно моргала. Сперва она не узнала Рустама, чуть погодя — схватилась за горло, попятилась и вдруг с радостным возгласом, шагнув вперёд, припала к его груди.

— Рустам… Рустамчик! — лепетала Катя. И тут же встрепенувшись: — А где Федя?.. Где, что с ним?! — В голубых глазах её метались страх, надежда, отчаяние, восторг.

Шакиров рассматривал милое личико Кати. Сердце его сжималось от жалости. Юная, совсем ещё девочка, а на лбу, возле губ, появились морщинки. Сколько же ей пришлось выстрадать! И за себя, и за Фазыла…

— Что… Что с ним?

— Жив! Жив твой Фазыл-Фёдор!! — в восторге заорал Рустам, и, схватив Катю в охапку, закружил, завертел.

Катенька повизгивала от счастья и всё лепетала:

— Правда?.. Ты не обманываешь? О, я, наверно, умру от счастья!

Долго сидели друзья за скромным столом, вспоминали Нальчик, недавнюю жизнь, которая теперь казалась далёкой-далёкой, словно во сне всё было.

Катенька не сводила глаз с Рустама. Она боялась, что он вдруг исчезнет. Трогала руками (настоящий ли!), тормошила. Пётр Максимович смотрел на Катеньку добрыми отцовскими глазами. Вздохнул, сказал раздумчиво:

— Чует моё сердце, потеряем мы нашего санинструктора.

Девушка смутилась. Рагозин словно прочитал её мысли. Она была захвачена мечтой — хоть одним глазком увидеть Фазыла. Какое счастье, что он жив. Пусть искалеченный, пусть хромой, без руки, без ноги!.. Главное — живой. Родной, любимый человек.

— Что скажешь, комиссар? — обратился Рагозин к Солдатову, — Как насчёт санинструктора, мечтающего податься на «большую землю»?

Солдатов дипломатично промолчал. Да и что говорить?

В отряде два врача, несколько санинструкторов. Однако… Отпускать просто так Катю? В воинских частях не принято.

Пётр Максимович улыбнулся.

— Не хмурься, комиссар. Ты по-своему нрав. Понимаю. Но ведь любовь тоже дело не шуточное. Да и какая, собственно, разница, где будет Катенька воевать? По эту сторону линии фронта, по ту… Главное, чтобы помогала Победу ковать.

Вошёл начальник штаба Хромченко, приземистый человек лет тридцати с яркими синими глазами. В руках кипа бумаг, карта.

— Разрешите доложить, товарищ майор, варианты предстоящей операций по захвату гитлеровского полковника.

— Докладывайте.

Со стола мигом исчезло партизанское угощение, Хромченко разложил карту. Откашлялся.

— Вариант первый…

И СВЕТ ПОМЕРК В ЕГО ГЛАЗАХ!.

Рустам с товарищами, измученные бессонными ночами, скитаниями по лесам, спали мертвецким сном. Их попытались разбудить к завтраку, но разведчики только всхрапывали и сладко чмокали губами. Узнав об этом, майор Рагозин махнул рукой и сказал:

— Ладно, пусть отоспятся. Измотались парни. Что касается завтрака, то они слопают его вместе с обедом.

Пётр Максимович ошибся. Разведчики завтрак и обед съели за ужином. Партизаны посмеивались.

— Ай да разведчики! Говорят, их искусала страшная муха цеце, заразила сонной болезнью.

— Ничего подобного. Просто разведчики проверяют правильность поговорки: «Солдат спит, а служба идёт».

— Да нет, братва. Говорят, люди растут во сне. Вот они и стараются. Один уже вымахал с коломенскую версту.

«Коломенская верста», Сергей Туманов, сердито пробасил:

— Хватит, а? Экая невидаль — поспали люди! Откуда вам, лесным жителям, знать — зачем мы спим? Может, мы во сне дело делаем. Один очень выдающийся учений, сказывают, только во сне разные великие открытий и делал. Ляжет па боковую, всхрапнёт — и сразу делает открытие на благо всего человечества… Так и мы.

Партизаны восхищённо разводили руками.

— Вот даёт парень! Не разведчик, а прямо-таки древний философ Диоген.

Несколько смущённый партизанскими шуточками, Рустам отправился побродить по лесу. Ещё лежал талый снег, но уже чувствовалось дыхание весны. Пахло прелыми листьями, оживающей землёй. В вечернем небе носились посвистывающие пичуги.

Рустам присел на пенёк, задумался. Образ Мухаббат возник перед его мысленным взором… Железнодорожная платформа… Мухаббат в зелёном платьице… Милое, родное лицо с сияющими антрацитовыми глазами.

Кто-то тронул Рустама за плечо. Он очнулся — перед ним стоял Коля Березкин, ординарец Петра Максимовича.

— Товарищ сержант, вас к командиру.

Пётр Максимович встретил Рустама шуточкой.

— А, спящий красавец!.. Заходи. Как настроение перед свиданием с «языком»? Бодрое?

— Засмеяли нас ваши партизаны, товарищ майор. Живого места не оставили. Сами не рады, что отоспаться решились.

— Это да, парод у нас языкастый. Ну а вообще, как поправилось в нашем отряде?

— Очень понравилось, товарищ майор. Боевой отряд.

Рагозин просиял.

— Рад слышать такое. — Пётр Максимович вдруг пожал плечами и выразил лукавое недоумение. — И в самом деле, отряд хорош. Да только кое-кто рвётся из отряда, не желает служить.

— Кто же это? — удивился Рустам.

— Приятельница твоя, Катя. Заладила одно и то же: «Пойду вместе с сержантом Шакировым через линию фронта. Хочу вернуться в свой полк». Я сразу сообразил, что она того… с вами пойдёт.

— Понятно, — улыбнулся Рустам. — Недаром у пас на Востоке говорят: «Кто случайно пристал по дороге, тот временный попутчик»… Не сердитесь на неё, Пётр Максимович. Катенька к Фазылу рвётся.

— Знаю и по сержусь. Можешь забирать перебежчицу.

— Спасибо, товарищ майор.

— Экий ты официальный. Мы же с тобой, Рустам, старые знакомые. Разговор у нас неофициальный. Можешь просто Петром Максимовичем звать, не рассвирепею. Кстати, у меня к тебе поручение. Я сейчас письмецо черкну своей Евдокиюшке и Светке. Прихвати письмецо с собой. Когда ещё у нас посадочная площадка появится! А ты завтра-послезавтра дома уже будешь…

— Пишите письмо, Пётр Максимович.

— Вот спасибо, одолжил, брат.

Рагозин засел за письмо. Рустам подумал-подумал и тоже решил написать письмецо. Время есть, а как вернёмся в полк, заветный треугольничек полетит к Мухаббат…

Карандаш плохо слушался Рустама. Молодой человек то и дело погружался в воспоминания, парил на крыльях мечты. Рустам и Мухаббат, взявшись за руки, идут вдоль горной реки. Милая Мухаббат! Она звонко смеётся и, выбежав вперёд, кричит: «Догоните!..» Рустам бежит за ней, но догнать не может. Девушка, заливисто смеясь, увёртывается. Вот она шагнула в реку! Рустам испуганно кричит: «Осторожно, можно утонуть!» Мухаббат вдруг грустно отвечает: «Обо мне не беспокойтесь, Рустам-ака. Себя берегите!»

А вот Мухаббат на вокзале… Грустная. Она впервые говорит Рустаму «ты». «Верь, верь мне, Рустамджан!»

Рустам встряхнулся. Ну и замечтался! Ой-бо! Мухаббат, кажется, сейчас ещё что-то сказала мне?.. Да, конечно, кажется, она тихо произнесла: «Взгляни, взгляни, как прекрасен мир. Рустамджан!..» Почему она так сказала?

Родная моя! Верю тебе. Ты ждёшь меня! Война разлучила нас. Но война кончится. Мы отпразднуем Победу, и я вернусь. О, какая это будет чудесная жизнь! Без грохота орудий и трескотни пулемётов, без оконной грязи я гибели друзей. Мирная жизнь! Синее небо над головой, золотой диск щедрого солнца, весёлый птичий гомон…

Пётр Максимович закончил письмо, протянул его Рустаму.

— Вот, получай. Когда доберёшься до своих, припиши от себя пару строк. Объясни, почему я, собственно, ничего и не написал, кроме жив, здоров, обнимаю и целую. Даже имени своего не написал. Сам понимаешь, осторожность прежде всего. Я ведь как-никак командир партизанского отряда и письмо отправляю не по почте, а о оказией.

— Понятно. Всё сделаю, Пётр Максимова.

— Спасибо. А теперь давай-ка повторим в деталях предстоящую операцию.

Рустам улыбнулся. Дотошный человек Пётр Максимович. Ну да ладно. Повторение — мать учения. Откашлявшись, Рустам начал:

— Представителям армейской разведки побриться и постричься. Представителям армейской разведки надлежит переодеться в форму полевой жандармерии с бляхами на груди. Возле села Сосновка… Точнее, в трёх километрах от этого села располагается партизанская группа захвата. Армейским разведчикам в операции по захвату «языка» не участвовать. Приметы фон Штурма: рост, примерно, метр восемьдесят, блондин, лицо костлявое, глаза водянисто-голубые, на левой щеке багровый рубец— след ранения, возраст — около пятидесяти лет. При нём находится чёрный портфель из крокодиловой кожи с документами. После захвата полковника представители армейской разведки садятся в «оппель-капитан» полковника и следуют по шоссе в сторону фронта. В квадрате «В», — Рустам развернул карту и показал на ней названный квадрат, — мы уходим в прифронтовой лес. Оттуда переходим линию фронта… Всё.

— Ну что ж, всё вроде учтено. А как насчёт того, если вдруг понадобится предъявить документы?

— Начальник штаба партизанского отряда заготовил соответствующий аусвайс… пропуск. Кроме того, необходимые документы должны иметься у самого полковника. Ну, а главное… Наша группа будет ведь переодета в форму полевой жандармерии. А Седых владеет немецким языком.

— Значит, всё в порядке, — резюмировал майор Рагозин.

В землянку зашёл дед Тарас, козырнул по-военному. Стал докладывать обстановку.

— Фрица того, значит, хватать надобно у самого мосточка. Такий мосток, бревенчатый. Туточки и рощица, и ложок… вроде оврагу, и никаких нимцив нэма. Сховаются хлопцы в кустах. Парочку брёвен на мосте мы повынаем — и в дамках.

Рагозин внимательно слушал старика.

— Толковый у нас дед Тарас, — Пётр Максимович глубоко вздохнул, словно скинул с плеч тяжёлую ношу. — А теперь за дело. В путь-дорогу собираться. До Сосновки часа четыре ходу. Далековато, конечно, зато там фрицы непуганые. Это хорошо.

Раньше всех отправилась на задание группа наблюдателей. Её задача — разведать обстановку в районе Сосновки. Часа в два ночи партизанскую базу покинули группа захвата и Рустам со своими разведчиками. В жандармских шинелях у них был глупый вид. Парни чертыхались. Сергей Туманов еле дышал, как он выразился, «в чужой поганой шкуре». На его могучей фигуре жандармская шинель трещала по швам. В последний момент обнаружилось досадное обстоятельство: как быть с Катей? Не надевать же и на неё жандармскую шкуру! Решили — пусть остаётся в своём кожушке. Вроде бы задержанную везут.

Настало время прощаться. Пётр Максимович крепко пожал разведчикам руки, обнял Катю, предложил:

— По русскому обычаю… Присядем на дорожку.

Посидели, помолчали.

— Ну, ни пуха вам, пи пера.

Партизанская группа и разведчики, выставив головной и боковые дозоры, двинулись во тьму. Пётр Максимович остался на партизанской базе. Руководство предстоящей операции он поручил капитану Солдатову. Капитан шагал рядом с Шакировым и то и дело «подрабатывал обстановку».

— Сержант Шакиров, ещё раз предупреждаю: полковника берём мы. Никаких боевых азартов, слышите?

— Так точно, товарищ капитан, слышу. Принимаем от вас готовенького полковника.

— Если фон Штурма не удастся взять тихо, появится погоня, — вариант с поездкой по шоссе отпадает. Пленного тогда надо доставить в лес.

— Будет сделано, товарищ капитан.

Так, «подрабатывая обстановку», добрались наконец до места назначения. Люди устали, но действовали умело, без суеты. В кустарнике, возле самого мосточка, залегла группа захвата. В прилегающей к кустарнику рощице капитан расположил свой резерв, на случай, если завяжется бой. В неглубоком логу обосновались разведчик и Катя. К ним присоединился капитан Солдатов. Внешне он был спокоен. Только уж слишком часто поглядывал на часы со светящимся циферблатом.

Время тянулось медленно, нудно. На востоке появилась бледно-синяя полоска рассвета. Предутренний туман клубился, тихо плыл клочковатыми облачками… Вот и туман стал рассеиваться, таять, превращаться в росу. Посветлело небо…

— Шесть часов пятьдесят минут, — произнёс Солдатов, — Скоро должен пожаловать высокий гость.

— Да, довольно высокий, — усмехнулся Рустам. — Рост у него метр восемьдесят… Кстати, товарищ капитан, отчего это на шоссе никакого движения нет?

— Гражданскому населению гитлеровцы по этому шоссе ездить запретили, а сами, в соответствии с приказом, начинают движение только после восьми утра. Хоть в не беспокоят их здесь партизаны, а всё равно ездят только при свете дня… Ого! Семь ноль-ноль. Где же он?..

— Опаздывать изволит господин оберст.

— Безобразие, — не то в шутку, не то всерьёз возмутился капитан. — Вот вам и хвалёная немецкая аккуратность!.. — Он не договорил. На околице Сосновки, белеющей на взгорке, появилась крохотная точка и заскользила по шоссе Солдатов выскочил из оврага, подал команду. Несколько партизан подбежали к мостику, быстро вынули из проезжей части два бревна, спрятались.

Чёрная точка превратилась теперь в крохотный автомобильчик. Вот он исчез за поворотом, вновь появился— теперь уже большой, урчащий мотором. «Оппель-капитан» выкатился па прямой участок шоссе, ведущей к мостику… Резко взвизгнули тормоза…

«Оппель-капитан» остановился. Из него выскочили шофёр и долговязый молодой лейтенант. Огляделись но сторонам. Тишина. Успокоились, стали, ворча что-то себе под нос, волочить вынутые брёвна к мостику. Пожилой немец, тот самый долгожданный блондин с водянисто-голубыми глазами и шрамом на щеке, сидел в машине как истукан. Наконец и он не выдержал, вышел из «оппеля», стал прогуливаться, по-журавлиному высоко поднимая длинные ноги.

Фон Штурм не сразу даже понял, что, собственно, произошло. Оглянулся, но вместо шофёра и адъютанта увидел группу вооружённых людей с автоматами наизготовку. Полковник отшатнулся, потянулся рукой к кобуре. Его сграбастали, стиснули так, что он взвыл и тут же умолк — ему сунули в рот кляп. Оберст дико вращал глазами, силясь понять, что с ним произошло. Неужели его выследили партизаны? Неужели!..

Оберст замычал от восторга, увидев четверых фельджандармов, застонал — жандармы переговаривались между собою по-русски.

Подошёл широкоплечий здоровяк в форме фельджандарма, сказал оберсту по-немецки:

— Вы попались, оберст. Слушайте меня внимательно. Минутку… — он вытащил изо рта полковника кляп. — Кричать, звать на помощь не советую. Хотите сохранить жизнь — поступайте так, как вам будут приказывать.

У оберста стала подёргиваться щека, лицо позеленело от ужаса.

— Спокойствие, господин оберст. Вам всё понятно?

Оберст замотал головой, как лошадь, отгоняющая мух. Подошёл человек в ватнике. В руках он держал портфель оберста. Широкоплечий просмотрел бегло содержимое портфеля, удовлетворённо хмыкнул.

Фон Штурму казалось, что всё происходящее с ним— жуткий сон. Ещё немного, и кошмар исчезнет. Скорей… Скорей бы!

Кошмар не исчез. Оберста потащили, втолкнули в «оппель». По обе стороны сели «жандармы» и молоденькая девушка. Третий «жандарм» сел за руль, четвёртый — по-видимому, главный — рядом с шофёром. Широкоплечий улыбнулся полковнику и объяснил:

— Если в дороге случится проверка документов, убедительно просим держать себя спокойно.

Сидевший рядом с оберстом громадный «жандарм» повертел перед его носом пистолетом и, прильнув к фон Штурму, как к родному, сунул ему ствол пистолета в бок. Из-под расстёгнутой шинели «жандарма» виднелась камуфлированная куртка разведчика. Подошёл русоволосый человек в полной форме капитана Советской Армии, бросил коротко:

— Счастливого пути, сержант!

«Оппель» рванулся вперёд.

Рустаму хотелось петь от радости. Операция по захвату оберста прошла безукоризненно. Всё как по нотам! Сержант обернулся, подмигнул Кате.

— Ну, Катяджан, как самочувствие?..

— Нормально. Жаль только, что трудности не позади, а впереди.

— Совсем немного трудностей, Катяджан. Завезём этого гуся в прифронтовой лесок. А там уж и наши близко.

— Не кажи гоп…

— Это верно.

«Оппель», урча мотором, мчался по шоссе…

До заветного леса оставалось совсем немного. Движение на шоссе было незначительное. Всё вроде бы предвещало успех. Карпаков оказался неплохим водителем, «оппель-капитан» вёл себя в его руках как шёлковый… Скорей бы лес! Скорей бы… Рустаму казалось, что вот так, на «оппеле», можно свободно проскочить через линии окопов, к своим!..

Дорога пошла на взгорье. «Оппель» отяжелел, зафыркал, медленно полез на подъём… Вдруг из-за поворота показались встречные машины: три грузовика с солдатами, санитарная машина… вторая… Тяжёлый грузовик— в кузове его валялась исковерканная пушка… Штабной вездеходик.

Вездеходик, в котором сидели четыре офицера и шофёр, поравнялся с «оппелем». Один из офицеров крикнул что-то. Оберст рванулся к окну, закричал… Туманов и Седых стиснули оберста, заткнули ему рот. Тщетно! Было уже поздно. Офицеры, сидевшие в вездеходе, почуяли неладное.

— Гони! — крикнул Рустам Карпакову.

«Оппель» помчался как бешеный. Однако вездеход успел развернуться и устремился в погоню. Загремели выстрелы. Туманов повалил оберста на пол, притиснул, чтобы не задели его пули. Седых выбил заднее стекло, выставил ствол автомата и саданул длинной очередью по преследователям. Рустам искромсал кинжалом кожемитовый верх кузова, высунулся и тоже стал отстреливаться.

Проклятый вездеходик не отставал. Грохот выстрелов, свист пуль, рёв мотора. Седых вдруг выронил автомат, свалился на сиденье, обливаясь кровью. И в этот же момент покатился юзом вездеходик.

— Ага! — воскликнул Рустам. — Досталось тебе, гадина!

Однако радость его была непродолжительной. Он вспомнил, что на таких вездеходиках стоят рации. Немцы, разумеется, уже вызвали подмогу. По шоссе ехать теперь — верная гибель. Что делать?!

— Гони прямо по полю прямиком к лесу! — закричал Рустам.

Карпаков бросил «оппель» с ходу через кювет. Машина, тяжело вертя колёсами, завихляла по схваченной лёгким морозцем целине.

Рустам оглянулся. Светлое небо скатывалось за тёмную полоску горизонта. Погоня не показывалась. До леса рукой подать. Неужели ушли?..

Прямо из днища «оппеля» вырос огненно-дымный сполох…

И это последнее, что увидел Рустам. Он охнул, и свет померк в его глазах.

… Катя очнулась, застонала. Перед глазами мельтешили разноцветные огоньки. В голове гудело. Где я?.. О-о-о!

Она приподнялась в развороченном взрывом кузове, и её замутило: кругом кровавое месиво. На переднем сидении, привалившись к безжизненному телу Карпакова, истекал кровью Рустам. На заднем сидении — изувеченные трупы Туманова, Седых, оберста… О боже! Неужели я осталась одна на этом свете?!

Девушка в ужасе попыталась закрыть лицо ладонями, но левая рука не повиновалась. Ранена!

Катя застонала и вскрикнула от страха: в машине ещё кто-то застонал. Она судорожно завертела головой. Кто… Кто?!

Стонал Рустам. Напрягая последние силы, девушка вытащила сержанта из машины. И тут же — леденящая душу мысль: «Сейчас их схватят! Уйти невозможно!»

Девушка перевернула Рустама на спину, отёрла рукавом кровь с лица — и отпрянула. Один глаз у сержанта вытек, другой был весь в розовой пене.

— Рустам! — позвала Катя. — Руста-ам…

Сержант тяжело дышал. Дышал хрипло, с надрывом.

Дикий страх судорожно рвался из Катиного рта вместе с отчаянным воплем:

— Руста-а-а-м!.. А-а-а-а…

Ей казалось, что она совсем одна на планете. Только она и окровавленный умирающий Рустам. Вдруг она вспомнила о том, что сейчас придут фашисты. Придут и, радостно гогоча, схватят её и Рустама.

— Очнись!.. Милый, дорогой Рустам, очнись… Слышишь?

Рустам вдруг ответил:

— С-с…лышу-у… Эт-то… ты, К-катя?.. Я ничего не вижу… Почему я не вижу, Катя?

Это было так страшно, что Катя прикусила пальцы, чтобы не закричать. Казалось, Рустам говорил с того света.

Рустам стал ощупывать пальцами лицо, искалеченную ногу.

— Ничего не вижу, Катенька. Что случилось?

— Все погибли…

— Н-не может битв… Такой взрыв… Где оберст?

— Он тоже…

— А где портфель с бумагами?.. — Рустам разволновался. — Разыщи… Обязательно разыщи!..

Содрогаясь от ужаса, Катя подползла к развороченному брюху «оппеля», принялась искать портфель.

Она нашла его. Обожжённый взрывом, покоробленный, иссечённый осколками, он по-прежнему хранил в своих недрах великую тайну, за которую отдали свои жизни Серёжа Туманов, Валя Карпаков и Седых, имени которого почему-то так никто и не узнал. Просто — Седых.

Катя протянула портфель Рустаму. Сержант ощупывал себя пальцами, словно пианист, медленно пробегающий на клавиатуре трудный пассаж. Рустам не кричал, не плакал. Только трогал себя пальцами, и это было Страшно, невыносимо страшно.

Девушка положила ему на грудь портфель. Рустам потрогал и его, погладил, тихо произнёс:

— Надо уходить, Катенька… Только я не могу идти… Нога…

Катя подползла вплотную к Рустаму, перевалила его к себе на спину, напрягая все силы, поползла к лесу. Сержант, как мог, помогал ей. Потом он сказал:

— Оставь меня, Катенька. Бери бумаги из портфеля и ползи одна. У меня есть пистолет… Очень хороший пистолет.

Она сунула бумаги из портфеля за ворот кофточки, туго перепоясалась шарфом и вновь потащила Рустама. Он просил оставить его, но девушка только стискивала зубы… Вперёд… Вперёд!

Когда до леса оставалось совсем немного, Катя под своим носом вдруг увидела круглую грязную мину. Противотанковую!

Они ползли по минному полю.

Катя зажмурилась, сердце её сжалось в крохотный комочек. Хотелось съёжиться, раствориться, исчезнуть — так ей было страшно.

А Рустам ничего не подозревал. Он всё молил оставить его, не мучиться, во что бы то ни стало спасти документы. Катя осторожно продолжала ползти, волоча на себе истекающего кровью сержанта. Она расширившимися от ужаса глазами ощупывала каждый сантиметр земли, начинённый смертью.

На этот раз смерть миловала их. Катя втащила Рустама в овраг, там она поставила парня на ноги. Но он идти не мог — левая нога болталась как плеть, подламывалась. Углубившись подальше в лес, Катя нашла ямку, из стенки которой бил крохотный родничок. Она напоила раненого, обмыла с него кровь, перевязала, как могла.

Рустаму чуточку полегчало. Он ещё не понимал, какая беда обрушилась на него. Он просто не мог осознать её. А может быть, страшился признаться даже самому себе в том, что всё понял.

— Катенька, что у меня с глазами?

— Их опалило взрывом. Это ненадолго, Рустам.

— Почему ты плачешь, Катя?

— Мне больно… болит раненая рука.

— Потерпи, Катяджан. Не надо плакать. Мне очень горестно слышать.

— Не буду… Не буду больше.

Они помолчали. Рустам о чём-то думал. Наконец он произнёс:

— Слушай меня внимательно, Катяджан. Мы с тобой выполняем особо важное боевое задание. Наши друзья погибли. Мы должны, мы обязаны выполнить задание. Ясно?

— Ясно.

— Я приказываю тебе, Катя, оставить меня здесь, в лесу… Мы ведь в лесу, не правда ли?

— В лесу.

Документы, взятые нами, надо во что бы то ни стало доставить нашему командованию.

— По как же ты, Рустам?!.

— Молчать! — крикнул Рустам и застонал. — Слушать боевой приказ. Сейчас же, немедленно уходи. Я остаюсь здесь. Прощай, Катя.

Рустам нащупал её руку, погладил.

— Прощай, Катенька. Будь осторожна. Если тебе удастся перейти линию фронта, ты сделаешь большое дело… — Он помолчал и добавил: — И может быть, только этим ты поможешь спасти и меня. Прощай.

Катя горько заплакала.

— Не надо плакать, Катяджан, — Рустам даже нашёл в себе силы пошутить, сказал? — Катя, будь мужчиной!

— Рустам… Давай спрячем документы… Перейдём линию фронта. А потом придут наши бойцы… Возьмут их.

— У русских есть хорошая пословица: «Хороша ложка к обеду». Документы необходимо срочно доставить нашему командованию. Как знать, мокнет быть, через два— три дня они превратятся в груду ненужных бумажек, Иди, Катенька.

— Я тебя не оставлю! — упрямо твердила Катя. — Не оставлю…

Рустам дрожащими руками вытащил пистолет.

— За невыполнение боевого приказа!.. — Он как-то жутко захрипел, тихо охнул и, упав навзничь, потерял сознание.

Катя утёрла слёзы, нацедила из родничка воды во фляжку, приложила её к разбитым, окровавленным губам сержанта. Рустам судорожно глотнул раз, другой, пришёл в себя.

— Иди… Иди, Катя. Приказываю!..

В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ…

Аня-разведчица, крохотная девчушка лет семнадцати, изображала из себя юродивую. В рваной шубейке, простоволосая, она бродила по деревне, расположенной неподалёку от минного поля, на котором подорвался «оппель», и, напрягая память, мобилизуя все свои более чем скромные знания немецкого языка, прислушивалась к разговорам немецких солдат.

Гитлеровцы только и толковали об утреннем происшествии. Шутка ли! Партизаны похитили какого-то важного оберста. Правда, утащить им его не удалось. «Оппель», спасаясь от погони, выскочил на минное поле и взлетел на воздух вместе с пассажирами.

Девушка зашла в чайную, пристроилась в уголке. Собственно говоря, чайная — это до войны, а нынче чайная называлась помпезно и глупо:

РЕСТОРАН Г-НА СИВЫ И К°

«Г-н Сива» — красномордый толстяк со свинячими глазками — орудовал за стойкой, дочка его, перезрелая девица с отвисшей грудью, обслуживала столики, а также (только для господ офицеров!) занималась амурами по умеренной таксе. Здесь вечно торчала гитлеровская солдатня, и поэтому Аня решила заглянуть в заведение господина Сивы.

Увидев юродивую, г-н Сива сделал страшную рожу и замахал коротенькими ручками, словно отгонял от себе нечистую силу.

— Геть!.. Геть отседа.

Солдатня загоготала. Здоровенный фельдфебель, покачиваясь, подошёл к стойке и на чудовищном русско-украинско-немецком языке стал втолковывать господину Сиве:

— Мы имеем бачить айне… как это… плияска. Ферштанден?

Сива засуетился, угодливо изгибаясь, несмотря на огромный, как у беременной бабы, живот, затараторил:

— Айн момент… Айн момент, — и тут же Ане: — А ну, придурок, спляши. Господа немцы желают лицезреть. Пляши, тебе говорят. Чаю с хлебом дам. Пляши!

Аня скорчила глупую гримасу, запела «Цыганочку» и прошлась по кругу, затрясла плечами, захлопала в ладоши.

Танец удался на славу. Солдатня ржала от удовольствия, орала, топала ногами. Господин Сива оказался человеком слова. Вислогрудая дочь его принесла стакан чаю с сахарином и ломоть хлеба. Аня забилась в уголок, притихла. Неподалёку от неё сидел тот самый фельдфебель, который «имел бачить плияска», и его приятель — рядовой солдат в мундире с иголочки, должно быть, какой-нибудь штабной писарь. Они лихо лакали самогонку, пьянели и толковали об утреннем происшествии.

— Говорят, — тяжело отдуваясь, прохрипел фельдфебель, — говорят, будто один из злоумышленников всё же уцелел и скрылся в лесу.

— Чепуха, — перебил его писарь.

— Говорят, они выкрали какие-то документы?

Писарь приложил палец к губам, сделал трагическую мину.

— Тссс… Об этом молчок, в противном случае камрады из гестапо шкуру с нас спустят.

Как ни была взволнована Аня трагической гибелью разведчиков, она не могла сдержать радостного возгласа. Хорошо хоть, что немцы восприняли его, как очередную блажь юродивой. Неужели и в самом деле кто-то из разведчиков остался жив! Не всё потеряно, документы ещё могут очутиться по ту сторону фронта!

Быстренько допив чай, Аня бочком-бочком выбралась из заведения господина Сивы, приплясывая, прошла по улице, добралась до околичного дома. Постучала в окно.

— Пода-айте убогой хлебца три кусочка!

На стук вышла старуха, крикнула зло:

— Три кусочка! Не жирно ли будет?.. Заходи, кусочек, так и быть, дам, христа ради.

Сердитая старуха до войны была директором школы-семилетки, а сейчас содержала явочную квартиру. Ани, приплясывая, зашла в дом.

— Бедная девочка! — заохала «злая старуха». В сущности, она не была ни злой, ни, тем более, старухой. Женщина средних лет. Только платок повязывала по-старушечьи. — Устала небось кривляться.

— Устала, Лидия Васильевна, ещё как устала! А что делать? Война ведь. Одно меня беспокоит… Вот кончится война. Что я тогда в анкетах писать стану? Участвовала в Великой Отечественной войне, служила юродивой, а?

— Глупенькая. Будешь писать: «Разведчица»… Однако хватит болтать. Что нового разведала?

Аня рассказала. Уходя попросила:

— Лидия Васильевна, передайте через связного «бате», чтобы за меня не беспокоились, если на денёк-другой задержусь. Я в лес ухожу. Разведчиков поищу. Они наверняка раненые, нуждаются в помощи.

— Как же ты одна пойдёшь?

— Я не одна. В лесной сторожке дедушка Григорий живёт. Лесник. Он свои владения вдоль ж поперёк изучил. К нему пойду, а уж потом вдвоём отправимся на поиски.

Лидия Васильевна вздохнула.

— Бедненькая ты моя, Аннушка. Думала ли я до войны, что моя лучшая ученица будет изображать из себя юродивую?

— А вы — злую-презлую старую ведьму!

Женщина рассмеялась, погрозила Ане пальцем.

— Ну и молодёжь нынче пошла! Никакого уважения к старшим. Смотри у меня, вот возьму и поставлю тебе «двойку» за поведение.

Аня распрощалась с Лидией Васильевной, вышла, приплясывая, на улицу. Вечерело. Густело, наливалось тёмной синевой небо. Немногочисленные жители деревни, заперев ставни, отсиживались по закуткам. Даже во двор никто не выходил. Приближался комендантский час — попробуй высунуть нос из дому! У гитлеровцев разговор короткий — автоматная очередь в спину. Одна только Аня отваживалась нарушать приказ о комендантском часе. То ли привыкли гитлеровцы к юродивой, то ли и за человека её не считали. Иной раз отвесят подзатыльник, сапогом двинут, а чтобы стрелять — этого ещё не бывало. Лишь однажды её чуть не застрелил часовой. С перепугу саданул очередь.

Добравшись до околицы, Аня приблизилась к КПП и, бормоча всякую чушь, стала показывать немцам лукошко, прихваченное у Лидии Васильевны, мол, в лес за грибами идёт. Солдаты от души хохотали.

— Русише коммунистен! — взвизгнул один из них, от хохота его мучили колики. — Лорелея!..

— Кримгильда! — заорал другой.

Очень их развеселила чумазая девчонка, собравшаяся в марте за грибами.

Аня, подскакивая козлом, выбежала на шоссе. Как только КПП исчез за поворотом, она припустилась со всех ног. Бежала долго. Дышать становилось всё тяжелее в тяжелее, ноги налились свинцовой тяжестью, казалось, вот-вот разорвётся сердце. Но Аня продолжала бежать.

Скорее, скорее! Дорога каждая минута…

Вот уж и вовсе дышать нечем. Но Аннушка упрямо бежит. Она вспомнила, как на уроке истории Лидия Васильевна рассказывала о древнегреческом воине, который пробежал без малого сорок километров, чтобы сообщить о победе, одержанной под местечком Марафон. Он прибежал в Афины, возвестил о победе и пал бездыханный. Чем она, Аня, хуже древнего грека? Да и бежать ей самое большее километров двенадцать-пятнадцать…

Наконец кончилось страшное поле, лес вплотную приблизился к шоссе. Аня, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, на чужих ногах забралась в чащобу, нашла тропку и, повизгивая от усталости и нетерпения, помчалась к заветной сторожке.

Собственно, ей лишь казалось, что она мчится. Аня совсем выдохлась и еле передвигала ноги.

Лес всё густел, мрачнел. Он хлестал девушку ветвями по лицу, хватал разлапистыми корневищами за ноги. Ане сделалось жутко. Хотелось кричать во всё горло, молить о помощи. Стиснув зубы, Аня продолжала бежать. Ей казалось, что она бежит целую вечность, что ока потеряла ориентировку, взяла не ту тропку и теперь кружит по лесу, заблудилась.

Девушка совсем было пала духом. Что делать?! Вдруг она увидела два светящихся в темноте глаза… Послышался жуткий рёв…..

Аня вскрикнула, попятилась, споткнулась о корень, упала навзничь…

Чудовище со светящимися глазами, ворча, приблизилось к ней. Аня в ужасе зажмурилась, затаила дыхание… Что-то горячее и шершавое тронуло её за щеку. Она сделала над собой нечеловеческое усилие, открыла глаза… Радостный крик вырвался из её груди. Рядом сидел Полкан, громадная кавказская овчарка дедушки Григория,

Полкан лизнул Аню в лицо ещё раз, ещё, осклабился. Девушка обхватила пса за мохнатую шею, расплакалась от радости. Громадный псище осторожно прихватил зубами её руку, потянул, мол, пошли, чего лежишь! Аня вскочила, побежала за Полканом. Через несколько минут она была в сторожке дедушки Григория.

Интересный человек дед Григорий. Двухметрового роста, бородища до пояса — веером, рябой, он и в шестьдесят с гаком лет обладал медвежьей силищей. В других лесах порубщики и браконьеры частенько шалили, а во владениях деда Григория царили тишь и благодать. Даже немцы не рисковали испытывать его терпение. Невероятно, но факт.

Как-то дед Григорий вышел из своего леса за солью. В деревне двое пьяных автоматчиков попытались было застрелить Полкана. Дед, ни слова не говоря, сгрёб пьяниц за шкирки, ахнул друг о дружку лбами — те повалились в беспамятстве. Привели деда к немецкому гауптману. Схватился гауптман за пистолет, грозить стал:

— Русише бер… Медьвиедь!.. Пиф-паф… Капут!

Дед молча взирал на гауптмана. Укоризненно покачал громадной своей головой. Увидев прибитую к порогу подковку, нагнулся, легко оторвал её, разогнул, скрутил кренделем и, вежливо поджав губы, протянул гауптману. Офицер ахнул:

— Вундерменщ!.. Колоссаль.

Велел гауптман деду Григорию ещё что-нибудь такое сделать, чтобы силу показать. Могучий старик невозмутимо принялся за дело. Перво-наперво подхватил гауптмана на руки, легко подбросил до потолка, да так, что немец о потолок ахнулся. Затем дед, походя, между прочим, отломил ножку у письменного стола. Войдя во вкус, вырвал у часового винтовку, и, как щепочку, сломал приклад о колено. Гауптман, повизгивая от ужаса и восторга, кричал: «Коньиец!.. Данке шён». А дед невозмутимо продолжал свои подвиги. Сорвал с того же часового пояс, намотал на руки, рыкнул — пояс разорвался. Наконец, притомился. Успокоился. Гауптман суетился около него.

— Данке шен, геэн… Ходить лес. Ходить… голюбчик!

Гауптман зверюга был, душегуб, а вот на деда Григория рука у него не поднялась. Подавил, восхитил, сразил его дед своей немыслимой физической силой.

С той поры и прозвали деда «Голубчиком». Немцы к нему — ни ногой. Партизанам это очень удобно.

Жил дед Григорий бобылём. Партизанам помогал неплохо, однако держался самостоятельно. Никаких приказов не признавал. По доброй воле партизанил. Иной раз забредут к нему парни, упрекать начнут:

— Несознательный ты, дед Григорий. Сидишь бирюком в своей сторожке, не проявляешь должной партизанской активности.

Дед слушает молча, сопит. Не возражает. А на прощанье — глядь — вытащит из тайника пару немецких автоматов.

— Возьмите гостинчик на дорожку, хлопчики. Намедни двое чудаков блукали на опушке. По пьяному делу расхрабревши. Ну, я их, значит, аккурат пристроил в лесочке… Бывайте, хлопчики.

Угрюмый, неразговорчивый великан любил Аннушку, как родную внучку. Всегда у него для Ани был приготовлен вкусный кусочек, тёплая постель, ласковое слово. Однако на сей раз дед, завидев Аннушку, не расплылся в улыбке, не сграбастал её в охапку. Приложил лопатообразную ладонь к её губам.

— Молчи, стрекоза.

Аня кое-как освободила лицо от громадной ладони, торопливо зашептала:

— Да что с вами, дедушка? Срочное дело есть… Разведчики на минном поле подорвались. Говорят, один из них в лесу скрывается. Помочь ему надо.

Дед зашипел змеем:

— Тшшшшш… Не колготись. Так я и ждал твоей команды! Здеся разведчик. Крепко пораненный, до невозможного состояния.

Аня не знала: радоваться ей или горевать. Разведчик в безнадёжном состоянии!

— А больше никого не было?

— К фронту подался. Тоже пораненный, но не шибко. Аккурат в руку, должно быть.

— Видели вы его, дедушка?

— Не его, а её. А видеть — не видал. По следам читал,

— Катя!.. Это Катя! — воскликнула Аннушка.

Дед отозвался невозмутимо.

— Имени-отчества не установил. Оно по следам не всегда возможно.

Аннушка припала к дедову боку, тихонько всхлипнула.

— Будя… Будя, стрекоза. Разбудишь человека. Бредит он, не в себе, кровей из него вышло видимо-невидимо.

Девушка на цыпочках подошла к широкой лавке. На ней, весь в полотняных повязках, метался в полубреду Рустам Шакиров. Он жил в мире иллюзий, искалеченные глаза его видели теперь только непроглядную тьму. Он не мог даже понять, какого цвета тьма. Видел, остро видел лишь его воспалённый мозг, жило внутреннее зрение.

Вот он, Рустам, и Катя пробираются по лесу. «Я больше не могу идти, Катенька… Нога!» — «И сейчас вырежу палку… Я сейчас… Тебе будет удобно идти». — «Нет, Катя! Иди дальше одна. Документы… Обязательно перейди линию фронта». — «Одного тебя не оставлю». — «Выполняй приказ!.. Расстреляю…» Рустам выхватывает пистолет. Что такое? Катя исчезла… Да это же вовсе не Катя, а Мухаббат! «Родная моя Мухаббат, выполняй приказ!» — «Рустамджан, я не могу оставить тебя. Вспомни о нашей любви…» — «Я помню, Мухаббат, я всё хорошо помню… Но я… Если ты не выполнишь моего приказа, я… я расстреляю тебя!»

Аня приложила ладонь к щеке раненого. Щека пылала.

— Травками его оживлять буду, — тихонько прошептал дед Григорий. — Оно, конечно, крепко человек пораненый. Видеть белый свет ему нечем. Левую ногу обратно в колене размочалило, и ещё всяких других повреждений — возок и маленькая тележка. Поранен до невозможного состояния. Однако я травками его, травками…

— Может, его на партизанскую базу переправить? Ни к чему это, дочка. Зачем человека тревожить? Глаза ему всё одно новые не вставят. А жить… Он и у меня жить будет. Эх… жаль парнишечку.

Рустам всё метался на лавке, бредил:

— Катя! Приказываю… Мухаббат! Пробирайся одна… Документы во что бы то ни стало, Мухаббат, родная, как же ты очутилась в партизанском отряде?.. Мухаббат!

Дед Григорий налил в гранёный стакан какого-то снадобья, напоил раненого. Рустам затих, только тяжело, с присвистом, дышал.

Громадный старик долго, не мигая, смотрел на него, прикидывал что-то в уме. Наконец пробасил тихо:

— Геройский парнишка. Выдюжит.

ВО ВЛАСТИ ТЬМЫ

Командир полка Белоусов, комиссар Шевченко и командир разведвзвода лейтенант Исаев нервничали. Из Ясновского партизанского отряда пришла шифровка о катастрофе, постигшей группу Шакирова. Представитель армейского штаба, аккуратный, несколько флегматичный майор, задумчиво покусав кончик карандаша, «успокоил»:

— Не всё потеряно. Из донесения явствует, что кто-то из разведчиков уцелел и направился к линии фронта. Так что мы ещё вполне можем получить интересующие нас сведения. Чёрт с ним, с оберстом.

Исаев неприязненно покосился на майора, Белоусов неопределённо хмыкнул. Шевченко принялся разглаживать свои запорожские усы. «Ну и сухарь! — подумал Исаев о майоре. — Наплевать ему на людей. Документы ему подавай».

Лейтенант Исаев был неправ. Майор тяжело переживал трагическую гибель разведчиков. Просто он, кадровый военный, повидавший на своём веку великое множество смертей, научился держать себя в руках. И его интерес к документам, захваченным у фон Штурма, как раз и объяснялся тем, что майор с их помощью рассчитывал помочь штабу армии спланировать предстоящую наступательную операцию с наименьшими потерями.

— Дела-а-а… — протянул Белоусов. — Душно что-то. Может, выйдем проветримся?

Вечерние звёзды тихо мерцали. Вот одна звезда покатилась вниз, другая…

Комиссар ткнул пальцем в сторону звёзд, пробурчал:

— Глупая примета.

— Что за примета? — не понял Белоусов.

— Да вот говорят, будто каждая скатившаяся с небес звёздочка — это душа, отлетевшая в мир иной.

— Почему же глупая?

— Да потому, что по нынешним временам небо должно было бы остаться без звёзд.

— Скучно жить без примет, — заметил майор.

— Это верно, — ответил Белоусов. И, без видимой связи со сказанным, спросил Исаева: — Лейтенант, всё подготовлено к встрече?

— Так точно, товарищ подполковник. В случае необходимости артиллеристы такой сабантуй устроят! Фрицы не смогут головы поднять. Лишь бы вернулись, а уж мы постараемся.

— Ладно, Исаев. Без лирики. Шагай в окопы и распоряжайся.

Лейтенант повиновался.

На переднем крае нависла гнетущая взрывчатая тишина. Ни выстрела, ни единой ракеты. Словно люди, притаившись по обе стороны переднего края, вымерли, превратились в прах.

Но это была обманчивая тишина. В любой момент она могла обратиться в грохот, сверкающие всполохи огня, в рычащую коловерть смерти и разрушения.

Время, казалось, остановилось. Выкатилась из тёмной бездны тихая луна, измождённый лик её излучал мистическое сияние. Ибрагим вскинул голову, погрозил луне кулаком. Смутился. Глупость какая! Зачем это он? И тут же понял: просто он, как разведчик, терпеть не мог этого ночного светила. Луна для влюблённых хороша, а для разведчиков луна демаскирующий объект. Сколько из-за неё славных парией погибло!

Тишина… Тишина.

И он вздрогнул всем телом, услышав неестественно громкий голос связного:

— Товарищ лейтенант, срочно в штаб полка.

Ибрагим бежал, сердце его гулко ухало в груди. Кто… Зачем? Что случилось?..

Белоусов встретил его кривой улыбкой.

— Зеваешь, разведчик. Вот… Пришла…

На топчане сидела маленькая девушка со смертельно усталым лицом. Возле неё хлопотал врач — перевязывал руку, поил снадобьями. Девушка сидела как каменная.

— Не узнаёшь, лейтенант? — спросил Ибрагима командир полка.

Исаев недоуменно уставился на девушку.

— Впрочем, откуда тебе её знать? Это Катя наша, пропавшая без вести. Мы уж и похоронили её, и выпили за упокой души. А она — вот она. Видик у неё, правда, не того… Извалянная, грязная, пораненная. Но это пустяки. Красавица она у нас. Вместо с Шакировым участвовала в операции…

— Что с Рустамом? — лейтенант побледнел от волнения. — Что с остальными ребятами?

Девушка уставила на Ибрагима огромные голубые глаза, тяжело вздохнула. Лейтенант всё понял, медленно опустился на скамью, стащил с головы ушанку.

— Крепись, Исаев, — услышал он голос комиссара. — Ничего не поделаешь… Война!

— А Шакиров живой, — услышал он голос Белоусова. — Тяжело ранен, но живой. В лесу остался. Знаешь ведь, мы в наступление переходим. Так что…

Ибрагим молчал. Взгляд его остановился на майоре из армейского штаба. Тот вздрагивающими пальцами перебирал принесённые Катей документы. Полистав, аккуратно сложил в полевую сумку. Заторопился:

— Разрешите отбыть?

— Отбывайте, — вяло ответил Белоусов. — Возьмите мой виллис. Вам ведь по-быстрому надо.

— Спасибо, товарищ подполковник.

Майор ушёл. Ибрагим перевёл взгляд на девушку. Ну, конечно, это та самая девушка. Я только что прибыл на фронт… Рустам рассказывал, что за ней ухаживал Фазыл Юнусов.

Врач кончил перевязывать Кате руку. Девушка поднялась, шагнула — и вдруг тихо опустилась на пол. Исаев и врач бросились к ней, уложили на топчан. Врач послушал её пульс, сказал:

— Бедная девочка! Всё время нервы в кулаке держала, а сейчас реакция. Много крови потеряла.

— Девчонка что надо, — задумчиво промолвил Белоусов. — К ордену её представляем. К большому ордену. Это нужно же!.. Раненная, истекающая кровью, сумела перейти линию фронта. Да так, что никто и не заметил. Все удивляются, а она пожимает плечами: «Ничего особенного, Рустам мне все ориентиры дал, рассказал, где и как пробираться». Рассказал! Что он мог рассказать — слепой…

— Слепой?! — вырвалось у Исаева. — Вы сказали — слепой?!

Белоусов не ответил. Явились два солдата с носилками, положили на них Катю.

— В санбат, — распорядился врач. На пороге остановился, сказал на прощанье: — Ничего страшного. Рука, правда, повреждена довольно серьёзно и крови, бедняжка, много потеряла… Но ничего страшного.

Никто ему не ответил.

Ибрагим Исаев, бледный как стона, уставился и одну точку. В голове огненными молниями сверкали, жалили слова: «Ослеп!.. Ослеп… Ничего страшного… Ослеп!..»

На рассвете Катя пришла в себя. Медсестра, сидевшая у её изголовья — веснушчатая толстушка, — радостно воскликнула:

— Ожила!.. Милая ты моя, ожила.

Катя слабо улыбнулась, попросила воды,

— Сейчас… Сейчас, — засуетилась сестра. — Ай, молодчина. Умничка.

Школа, в которой расположился санбат, сотрясалась от грома орудий.

Толстуха, сияя маленькими глазками-бусинками, сообщила:

— Наша артиллерия дубасит. Наступление начинается. Я всё знаю. И насчёт наступления, и о сержанте Шакурове. Лейтенант Исаев приходил. Радиограмма была — Шакиров находится у какого-то там лесника. Всё в порядке, голубушка. Пойдут наши солдатики вперёд, на запад, вызволят Шакирова.

Катя молчала. Всё в порядке!.. Нет, сестрица, ничего-то ты не знаешь.

К полудню в медсанбат стали поступать раненые. От них Катя узнала: гитлеровцы дерутся с яростью отчаяния, однако оборона их трещит по всем швам.

Вечером медсанбат походил на развороченный муравейник. Врачи, медсёстры, санитары едва успевали делать первичные обработки раненых. Люди лежали в коридорах, возле школы, ходячие раненые помогали санитарам. И среди стонов, солёных шуток, делового шума витали слова — грозные, восторженные:

— Наступаем, братцы!

— Держись теперь, фриц, ушибём.

— Почешем его под брылью…

— Под вздох его, суку!

Катя жила ожиданием. Что с Рустамом? Где он?

Она была так взволнована, что даже письма Фазылу не смогла путного толстухе медсестре продиктовать. Да и вообще… Вполне сама могла бы написать письмо. Рука-то правая цела. Нелепое получилось письмо: «Жива, здорова, лежу в медсанбате…»

Весёлая сестрица с милым русским именем Фрося укоризненно покачала головой и уж от своего имени дописала: «А ещё я сообщаю о том, что Катя ваша очень взволнована начавшимся нашим наступлением и потому объяснять свои чувства не имеет нужных сил. Рука у неё попорчена левая, так что не беспокойтесь. Всё заживёт».

Тоже не совсем изящно приписала. Но всё-таки кое-что.

Ничего нового не узнала Катя о Рустаме и к вечеру. Ночь почти не спала. День промаялась. Неужели… Неужели мы больше с ним не увидимся?

Не увидимся! Глупая, что ты несёшь! Ведь Рустам слеп!

Поздно ночью она забылась в тревожном сне. Мучили кошмары. Фон Штурм в дворницком облачении размахивает метлой и вопит: «Ага! Замету-у-у!..» «Оппель», сверкая глазищами фар, рычит страшным зверем и вдруг разлетается на тысячи кусков… Танк с мрачными крестами наползает на Катю, вжимает гусеницами в землю. Катя не может кричать. Она стиснута чудовищной силой, содрогаясь, чувствует, как из неё выдавливается жизнь…

— А-а-а-а… — тихо закричала она, обессиленная, и проснулась.

Из окна струился рассвет. Милое личико улыбающейся Фроси.

— Нашёлся! Нашёлся Шакиров.

— А?.. Что?..

— Час назад его привезли — и сразу же в операционную.

— Как глаза?

Фрося замялась немного, прошептала опечаленная:

— Я не знаю… Не знаю я ничего, — Фрося всхлипнула и выбежала вон из палаты.

У Кати захолонуло сердце. Боже! Неужели…

Вернулась Фрося. Утирая рукавом глаза, стала успокаивать Катю.

— Ну не надо плакать, миленькая. Живой он — и то хорошо. Чудом, говорят, выжил. Дед-лесник, говорят, его спас. Живой Шакиров. Сам комдив приказал: «Вылечить мне сержанта Шакирова!» И замполит полка Шевченко приходил. «Где тут, спрашивает, находится на излечении коммунист сержант Шакиров»… В партию Шакирова приняли… И условия для лечения все созданы. Маленькую комнатку подыскали — отдельная палата.

Катя слушала «успокоительные речи», а па душе у неё было тоскливо, муторно. Бедный Рустам! Ох, Рустам…

Сам комдив! Разве в силах «сам комдив» вернуть Рустаму зрение! Тут и сам нарком обороны бессилен.

Помаявшись в постели, Катя стала собираться.

— Куда ты? — Фрося насильно уложила девушку на койку.

— Пусти. К Рустаму. Пусти, слышишь?!

— Нельзя к нему. Не пускают, — Фрося опять уложила Катю, вздохнула и вдруг, решительно махнув рукой, добавила: — А!.. Семь бед — один ответ. Идём, я тебя проведу к нему. Только ненадолго.

Рустам лежал на койке, не шелохнувшись. Голова почти целиком забинтована, девая нога в гипсе, повязка на груди, перебинтована шея. Он иссечён осколками, опалён огнём. И сейчас у него было такое чувство, будто он, Рустам Шакиров, исчез, испарился. Осталось лишь некое «я», мысль о том, что ещё совсем недавно существовал кто-то по имени Рустам, а теперь его просто нет. А может, и не было его никогда. И вообще ничего не было. Ни голубого неба, ни зелени деревьев, ни солнца…

Реально существуют только звуки и тьма — вечная тьма, лишённая формы, цвета, пространства. Время, окрашенное тьмой…

Впрочем, это странное «я» обладало способностью видеть прошлое, оставшееся по ту сторону жизни — жизни улетевшей вместе с огненным всплеском.

… Мухаббат идёт вдоль тихо поющего арыка. Ярко светит солнце, но почему-то всё в тумане, вдалеке и видно так, словно держишь перед глазами перевёрнутый неотфокусированный бинокль.

Бинокль… Перед глазами! А глаз-то и нету. Это здесь, в медсанбате, стараются: «Мужайтесь… Ещё не всё потеряно… Медицина нынче чудеса творит». А там, у лесника, было по-другому. Дед Григорий дал отведать самогонки и честно сказал: «Отгляделся, парень. Нечем теперь глядеть. Уважаю я тебя, парень, потому и резанул правду-матку напрямки. Теперя решай сам. Если что — помогу».

И странное дело. Выслушав приговор лесника, Рустам всё ещё на что-то надеялся. А здесь, в санбате, несмотря на слова утешения (а может быть, благодаря им), понял: всё кончено.

«Где я нахожусь? В землянке, в хате, в большом доме? Вечер сейчас, утро, ночь? Какого цвета стены?.. Ха! Да ведь я умер. Это просто окружающим кажется, будто я жив. Ем, пью, разговариваю — следовательно, я жив… Как это у древнего философа?.. Когито эрго сум — мыслю, следовательно, существую… Зачем — существую? Кому это нужно?! Я всё равно что мертвец, только тот ещё не шевелится и не разговаривает. Кто знает, может быть, мертвец тоже «когито эрго сум?»

Жить — это значит только мыслить. Жить — это учиться, работать, любить и быть любимым…

Рустам почувствовал, как спазмы сжимают ему горло. Рыдание рвалось из груди, но он жестоким усилием воли подавил дикий крик, раздирающий его душу. «Не надо… Не надо. Огромный мир погиб, стал меньше ушка швейной иголки. Но всё равно не надо… Уходить нужно с достоинством. Чудак Гамлет! Мучился сомнениями: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос…» Так, кажется? А у меня нет сомнений. Меня уже не существует. Что же остаётся? Рустам Шакиров исчез, мир исчез. Осталось смехотворное «я». Это «я» будет только мешать тем, кто ещё жив, раздражать их, злить, приводить в тихое бешенство. Подай то, дай это, подними… закрой, открой, прочти… расскажи, что видишь, почему все смеются?..

К чему эта комедия? Комедия?! Нет, не комедия. Жуткое существование некоего «я». Страдание во имя того, чтобы другие страдали, облегчая твою муку».

Вновь перед его внутренним взором возник туманный образ Мухаббат. Рустам тихо застонал. «Заставить её страдать, состарить в два-три года! Имею ли я право?.. Глупец, рассуждаешь так, будто никаких препятствий нет. Она только и ждёт, чтобы ты соизволил согласиться стать её мужем!.. Ну, а если она согласится? Мухаббат чистая, благородная душа. Она может пойти на жертву… А зачем… Возле меня она тоже станет калекой. Я не могу, не имею права!»

Рустам притих, только сердце его неистово стучало. От него осталось только сердце!

«Мухаббат, Мухаббат!» — мысленно позвал он и вздрогнул, услышав ласковый женский голос:

— Ну как мы себя чувствуем, больной?

Фу, какая нелепица! Разве могла сказать такое Мухаббат? Это просто палатная сестра.

— А что мне? — зло ответил Рустам. — Я ведь везунчик, война для меня мать родная. Так, по крайней мере, мне всё время говорили.

— Не надо нервничать, больной.

— Больной! Больной!! — взорвался Рустам, — Что вы заладили одно и то же? Или, может быть, думаете, что я не знаю?

— Извините, — тихо сказала женщина, и это извинение обезоружило Рустама.

— Как вас звать, сестра?

— Тоня.

— Молодая… старая?

— Как вам сказать?.. Тридцать два года… Не надо, не задавайте вопросов. Вам нельзя переутомляться. Я сама всё о себе расскажу, если только интересно.

— Мне теперь всё едино.

— Перестаньте! — крикнула Тоня и осеклась. — Извините… Ну так вот. Блондинка я, худая… Четверо детей осталось.

— Осталось?..

— Осталось, — до жути тихо произнесла Тоня.

Рустам, ошеломлённый, молчал.

— У вас губа кровоточит, — сказала Тоня. — Не надо, милый. У вас и своих бед…

— Ладно, Тонечка. Не обращайте внимания. Расскажите лучше, где я, что за дом и вообще…

— Это бывшая школа.

— На каком я этаже?

— На втором.

— День сейчас, ночь?

— Около двенадцати дня.

— Где расположено окно?

— Как раз напротив вашей койки.

Рустам умолк. Ему вдруг явилась спасительная мысль: подняться ночью, доковылять до окна…

— Вас тут девушка дожидается. Тоже раненая. В коридоре ждёт.

— Какая ещё девушка, что ей от меня надо?

— Катей её зовут. Партизанка.

— Катя! Катенька!.. — задохнулся Рустам. — Тонечка, дорогая, скорее зовите её ко мне, скорее.

Послышались шаги. Рустам протянул вперёд руки, судорожно сунул их вправо, влево, услышал всхлипывание.

— Катя, не надо, — строго сказал Рустам. — Я ещё живой, Катя.

— Из-извини-и… — она вновь всхлипнула.

— Веселее, Катенька. Задание мы с тобой всё-таки выполнили!

В коридоре послышался шум. Тонин голос: «Нельзя к нему. Запрещено, слышите?» — Мужской голос: «Почему нельзя?» — Тонин шёпот: «Тяжёлый он очень» — «Но у него уже кто-то есть…» — «То партизанка, он вместе с ней из вражеского тыла выходил!» — «А я воевал с ним вместе!.. Пропусти, сестричка».

Тут только Рустам узнал голос Ибрагима Исаева, дёрнулся, словно током прошибло, закричал по-узбекски:

— Ибраги-и-и-м!.. Друг дорогой, Ибрагим-ака…

Рустаму казалось, что он кричит изо всех сил. Но он не имел сил кричать — еле слышно позвал земляка. И всё же Ибрагим услышал его, рванулся, подбежал к раненому, застыл, не зная, что сказать.

Выручил Рустам.

— Спасибо, что пришёл навестить. Видишь, какая штука вышла.

— Рустамджан… Рустамджан…

— Не надо, дустым. Как там у Шекспира?.. «Слова, слова, слова». А мой покойный отец, хоть и не был Шекспиром и не читал его вовсе, так говорил: «Из слов лепёшку не испечёшь».

— Рустамджан!

— Ты извини меня, Ибрагим-ака, что так вышло. Валя Карпаков погиб, Серёжа Туманов, Седых…

Он умолк. Катя села на краешек койки, ласково погладила перебинтованную руку раненого. Ибрагим опустился на табурет.

— Это кто меня — по руке?

— Я, — отозвалась Катя.

— А-а-а… Ты ещё здесь, Катя? Спасибо. Ибрагим-ака, посмотри, какая Катя красавица. Взгляни, брат.

Сердце кровью обливалось у Ибрагима. Что он — нарочно, или не успел просто осознать своего положения? «Видишь, какая штука вышла», «Посмотри на неё».

— Да-да, — сказал Ибрагим торопливо. — Катенька просто загляденье.

Сказал — оцепенел. Загляденье! Господи, как же это я?!

Рустам вздохнул.

— Знаешь, Ибрагимджан, не будь чистоплюем. Не терзай себя понапрасну. Теперь разговаривать со мной — целое искусство. Помнишь русскую пословицу насчёт того, что, мол, горбатого могила исправит? Так вот, как-то в гостях зашёл разговор о нашем кишлачном магазинщике Мирабиде. Все говорили: вор он, жулик, милиция его сколько раз с поличным ловила, а Мирабид не унимается, жульничает. Тогда я взял и ляпнул насчёт горбатого и могилы. Смотрю — все гости оцепенели. Поглядел я на

них, потом — на хозяина и тоже оцепенел, в соляной столб превратился. Вся штука в том, что хозяин дома был горбатым… Долго я переживал, заболел даже от расстройства. А сейчас понял: ни в чём я тогда не был виноват. Разве это моя вина — его горб? Забыл я просто о его физическом недостатке. Это вполне естественно — для здорового человека… Вот и ты не переживай. Не меня — несчастную Мухаббат жалеть надо.

Шакиров умолк. Он лежал и с тихим бешенством ждал слов утешения. О эти лживые слова! Говорит, есть святая ложь, ложь во имя благородных целей. Чепуха! Ложь — всегда ложь. Ну же… Чего молчите? Ибрагим… Катя!

— Я даже знаю, что у вас вертится на языке. Ты, Ибрагим-ака, приготовил вот что: «Мужайся, йигит, мы ещё с тобой до Берлина дойдём!» (Ибрагим вздрогнул — Рустам будто прочитал его мысли)… А ты, Катяджан, наверняка приготовила душеспасительную тираду насчёт бессмертия великой любви, что-нибудь вроде: «Рустам, бесстрашный воин! Ты искалечен, но любовь твоя по-прежнему прекрасна».

Раненый умолк. Он ждал возражений, увещеваний, призывов взять себя в руки. Но он слышал лишь тяжёлое дыхание Ибрагима. А Кати вроде и вовсе не было в палате. Может, она потихоньку вышла?

Он помолчал ещё немного, открыл было рот, узнать насчёт Кати, как вдруг услышал её всхлипывание, а затем — её голос:

— Дурак!.. Глупец, — голос Кати дрожал от обиды я злости. — Как смеешь ты глумиться над своей любовью?! Над Мухаббат! Нет тебе прощения!..

Шум удаляющихся шагов — и вновь тишина. Рустам лежал растерянный, оскорблённый, пристыженный. Сперва он подумал, что Ибрагим тоже ушёл, и испугался… Нет. Ибрагим здесь, его дыхание здесь! Рустам смущённо кашлянул.

— Ибрагимджан, прости.

— Я — что? Ты у неё прощения попроси.

— У Кати?

— У Мухаббат.

— Прости меня, Мухаббат, прости, если можешь.

Он умолк, поражённый. Перед ним возникла Мухаббат. Он ясно видел прекраснее её лицо, её печальные глаза. И он услышал её голос: «Я не сержусь на тебя, Рустамджан. Не сержусь…»

Видение исчезло. Задыхаясь от стыда и счастья, Рустам пролепетал:

— Ибра-агим… Лучшие слова у-утешения, которые я когда-либо слышал, — это то, что сказала только что Катя.

— Верно.

— Поблагодари её за эти слова.

— Хоп, сделаю.

— Спасибо. А сейчас иди, я немного устал.

Он остался один, и вновь ему казалось, что мир исчез и он сам растворился, растаял. Приходили врачи, Тоня. Они говорили ему что-то, чем-то поили, делали уколы. Однако Рустам никак на это не реагировал. Он жил и не жил, слышал и не слышал, всё происходило не с ним, a с кем-то таинственным — бесплотным, воплощённым лишь в мятущуюся мысль — бредовую, фантастическую, нелепую и беспощадную.

Топи пожелала ему покойной ночи, и он понял: наступает ночь. Ночь наступает где-то там, неизвестно где. Но всё равно хорошо, что она наступает. На ночь все люди умирают. Семь-восемь часов смерти, а затем снова жизнь. Просыпаясь, люди радуются солнцу, свету, цвету. А у него теперь всегда — ночь. Так пусть же эта ночь, «покойная ночь», как сказала Тоня, положит конец нелепости существования «я».

И вновь Рустам увидел Мухаббат. Она взволнованно говорила ему что-то. Он не слышал, но всё понимал. Она утешала его. Она жертвовала собой. Не надо, не надо жертвы!.. Ничего не надо.

Медсанбат вымер. Тишина. Надо уйти в неё, раствориться…

Где окно?.. Тоня сказала — напротив койки. Что значит — напротив? Бессмысленное слово. Просто нужно сползти с койки и искать, искать…

Рустам осторожно опустил руку. Ага — пол! Впрочем, это раньше называлось полом. Теперь это пол, стена, потолок… Кусая губы, чтобы не закричать от нестерпимой боли, он перевернулся на живот и скользнул (вниз, вверх — теперь эти понятия потеряли смысл), ударился искалеченной ногой, чуть не взвыл, но нашёл в себе силы задушить звериный рёв, рвавшийся из горла, — и потерял сознание.

Очнувшись, он с горечью понял; жуть существования «я» продолжается. Тогда он, напрягая остатки сил, пополз, холодный пот струился по спине, но он всё полз.

Ползла нестерпимая боль, облитая холодным потом… Он коснулся руками чего-то твёрдого (пола, потолка, стены?), пополз, то и дело касаясь этого, и наконец нащупал выступ. Изнемогая от усталости и боли, потянулся, нащупал нечто… Ага! Оконное стекло! Провёл по нему чугунными пальцами, нашёл, за что ухватиться… Боль выла, рычала, рвалась наружу… И вот он уже стоит. Теперь надо выбить то, что называется окном, и кинуться навстречу успокоению…

Сейчас… Вот так… Он качнулся, боль вспыхнула в мозгу пронзительным пламенем, и он захлебнулся в ней, расплавился.

Тоня услышала звон разбитого стекла. Потёрла заспанные глаза, прислушалась. Тишина. Лишь из палаты в конце коридора доносилось протяжное, печальное причитание:

— Рука моя-а-а… Рука-ааа…

Там лежал боец со свежеампутированной кистью, бывший скрипач. Тихий интеллигентный еврей. Настолько интеллигентный, что он даже постеснялся сказать хирургу, делавшему ему ампутацию, что он — скрипач. Он сказал об этом только после операции, и хирург лежит теперь в своём закутке мертвецки пьяный.

Тоня в нерешительности огляделась. И вдруг страшная догадка потрясла её: слепой сержант спрашивал, на каком этаже его палата! Неужели!.. Она бросилась со всех ног к Шакирову, распахнула дверь, ахнула: он лежал возле разбитого окна без сознания.

Поднялся переполох, явился дежурный врач. Рустама уложили на койку, сделали укол. Раненый застонал, забормотал.

— Порядок, — облегчённо вздохнул врач.

Он с грубоватой нежностью пожурил Рустама. Но не за то, что тот хотел выпрыгнуть из окна. Об этом и словечка не было. Просто пожурил за беспокойное поведение.

Рустам молчал. Ему было стыдно, горько и обидно, что не хватило у него сил выполнить задуманное. Тоня ни на шаг не отходила от раненого. Но держала себя так, будто её нет в палате. Смотрела на забинтованного-перебинтованного парня, и душа у неё кровью обливалась.

А может, он, бедняжка, и прав!.. Но тут же отогнала эту мысль. Она вспомнила о своём Василии, всхлипнула про себя. Хоть бы такой… слепой, но вернулся бы! Ох, Вася, Вася…

Рано утром прибыли в медсанбат командир полка Белоусов и замполит Шевченко. Долго стояли они возле койки, не зная, как начать разговор. А Рустам не знал, кто вошёл в палату. Промолвил угрюмо:

— Кого ещё принесло? Оставьте меня в покое. Убирайтесь, слышите?.. Убирайтесь!

Белоусов ответил смущённо:

— Что же это, Шакиров, ты своего командира полка и комиссара чуть ли не взашей гонишь? Не по уставному это. И вообще нехорошо.

— М-да… — протянул Шевченко.

Рустам растерялся. Как же это так вышло?

— Извините. Не признал. А то ходят тут разные успокоители. На душе тошно.

— Знаем, что тошно, — вздохнул Белоусов. — Всё, брат, знаем. Не успокаивать тебя пришли. Мы — солдаты — друг другу правду должны говорить. Плохи твои дела, Рустам, очень плохи. Но надо себя в руках держать. Начинать заново жизнь надо. А ты — в окно! Не стыдно?

— Не очень, — Рустам помолчал и добавил: — Чего мне стыдиться? Я ведь и так — мёртвый.

— Это от человека зависит. Иной — с ястребиным зрением, а похуже мёртвого. Мы ведь зачем пришли, Шакиров… Перво-наперво привет тебе передать от однополчан и особенно от разведчиков. И чтобы ты поскорее поправился.

— Спасибо. Только вот насчёт скорого выздоровления…

— Эх! — с горечью воскликнул Белоусов. — Эх… Кто же это тебе сразу всё и выложил? Зверь, а не человек, безжалостный зверь.

— Напрасно вы так говорите, товарищ командир. Человек тот замечательный. Старик один, лесник. Он мне жизнь спас. Он и сказал: «Существовать будешь, парень, а видеть — ни в коем разе. Нечем тебе глядеть. И не надейся». Хороший он человек — старик. Что толку врать? Неделей позже, неделей раньше — всё одно узнал бы.

Шевченко присел на край койки. Хотел что-то сказать, но в горле запершило. Он долго поглаживал запорожские свои усы, снял зачем-то очки, снова надел. Рустам напряжённо ждал. Он не знал, кто сел па койку: то ли командир, то ли замполит. Протянул руку, потрогал. Шершавое. Чьи-то пальцы осторожно пожали ему руку, и Рустам, сам не зная, почему, угадал — сидит замполит. Почему угадал?.. Ну да, Шевченко. Рустам услышал знакомый голос, в котором уловил горе:

— Мужайся, сыпок. Ты ведь солдат., Коммунист.

— Комсомолец, — исправил его Рустам.

— Коммунист, — внятно произнёс Шевченко. — Ты настоящий коммунист, Рустам. — Замполит дышал тяжело, прерывисто. Справившись с охватившим его волнением, Шевченко откашлялся, произнёс торжественно: — Вот, дорогой товарищ Шакиров, боевой друг… Торжественно вручаю!..

Рустам ощутил в руке что-то маленькое, гладкое. Он не сразу понял, что это. Шевченко, страдая, пояснил:

— Парткомиссия решила принять тебя заочно.

Произнеся заочно, замполит чуть не застонал. Сорвалось же такое злое слово! Как же это я так? Но Рустам хоть и уловил печальное значение этого, в сущности, простого и безобидного слова, разволновался по другой причине. Он прижал маленькую книжечку к забинтованной груди, к гулко бьющемуся сердцу.

— Комиссар… Товарищ комиссар, — тихо, еле слышно вымолвил он. — Спасибо… Спасибо. Мне… Мне очень хочется плакать! От счастья… Да-да — от счастья. И ещё от горя. Ведь я не помню, не знаю, как выглядит этот… мандат в жизнь… И расписаться на нём не могу!

— Ты правильно сказал, сынок, — мандат в жизнь. Трудная она будет у тебя. Но вспомни Николая Островского, твоего товарища по страданиям, единомышленника твоего, большевика… Он и сейчас сражается, громит фашизм, учит людей любить Родину и ненавидеть её врагов!

— Очень хочется плакать.

— Поплачь, сынок.

— Комиссар… У меня нет глаз и нет слёз! — Рустам умолк, плечи его затряслись.

Он рыдал без слёз — душой. Командир и замполит не успокаивали его. Пусть. Это как раз тот случай, когда и солдат не в силах сдержать рыданий.

Весь день лежал Рустам, потрясаемый бурей чувств. Он — коммунист! Он мечтал об этом счастье ещё подросткам, шёл в бой, считая себя коммунистом… Он — калека, проглоченный зловещей тьмой!.. Он разбил жизнь любимой девушки… Хватит ли сил, выдержит ли?

Внешне он был спокоен. Очень спокоен. Врачи заподозрили даже что-то неладное, чуть ли не шоковое состояние. Они весь день колдовали над ним, кололи, давали глотать порошки, щупали пульс. Он безропотно подчинился: терпел уколы, глотал лекарства, давал щупать пульс. И думал, напряжённо, пронзительно: «Выдержу ли, буду ли достойным?!»

К вечеру пришла Катя. Присела на табурет. Рустам молчал. Она взяла его за руку, и Рустам узнал Катю.

— Пришла поздравить, да?

Катя растерялась. Собравшись с духом, сказала решительно:

— Да.

— Спасибо. Спасибо, что зашла. Просьба есть. Я хочу продиктовать тебе письмо.

— Кому?

— Мухаббат.

Катя не знала, что ответить.

— Ладно. Только диктуй хорошее письмо.

Рустам задохнулся от ярости:

— Х-х-орошее?.. Эх, ты!

— Опять за своё?

— Катенька, дорогая… Не сердись. Я много, очень много и томительно думал, я хочу ей добра… И ещё я вспомнил… Это было перед самой войной. Мы поехали с Мухаббат в Ташкент. Там, на улице, встретили слепого парня с палочкой в руке. Он попросил нас перевести его через дорогу. — Рустам приподнял голову с подушки и тут же, обессиленный, откинулся назад. — Мы помогли слепому парню. А потом… Потом Мухаббат сказала: «Бедняжка! Он даже не может полюбить. Ведь чтобы полюбить, он должен увидеть! И если даже жениться? Он никогда не увидит своего ребёнка. Какой ужас — быть слепым!»

— Рустам! — крикнула Катя. — Не смей!

— Смею, Катя, смею. Мухаббат словно предвидела мою участь.

— Ты просто злой человек, Рустам.

В палату заглянул врач. Изобразил на лице профессиональную «докторскую» улыбку — благожелательную, но сдержанную. Зачем изобразил — сам удивился. Шакиров всё равно не мог её видеть.

— Ну-с, — произнёс врач бодреньким гоном. — Пожалуй, мы чувствуем себя получше. Дискутируем даже. Это хорошо. А я принёс хорошую новость… Сержант Шакиров, это я вам говорю. Завтра утром вас эвакуируют в тыловой госпиталь.

— Рахмат, табиб. По-узбекски это — спасибо, доктор.

Доктор пробормотал что-то непонятное, должно быть, по-латыни. И тоже неизвестно — зачем по-латыни. Вышёл. Рустам сказал Кате тоном, не терпящим возражений:

— Не будем спорить, Катенька, или, как заметил доктор, дискутировать. Я твёрдо решил. Я сейчас продиктую письмо Мухаббат.

Катя долго молчала, горестно глядя на изувеченное существо — недвижимое, всё в бинтах — и наконец, вытащив из кармана халата карандаш и блокнот, покорно ответила:

— Ладно. Диктуй.

РУСТАМДЖАН, ЖИЗНЬ МОЯ!.

Редко когда в Узбекистане бывает долгая весна. Зимы — да, случаются. И довольно суровые. В прошлогодье, например, в сорок втором, снегу выпало по колено, мороз — не продыхнешь. Настоящая Сибирь. А вот весна норовит бочком проскользнуть. В России, говорят, целых три месяца талый снег лежит, ручейки от него окрест разбегаются — тысячи ручейков; природа просыпается медленно, с тихим восторгом.

А у нас словно святой каландар чудеса творит. Вчера ещё, казалось бы, на дворе снежок лежал, а нынче — вовсю палит солнце, сирень махрится, зеленеют поля, и повсюду — алые ковры маков. Теплынь, благодать! А ведь только середина апреля.

Тётушка Санобар расстелила дастархан на веранде, принесла самовар, пиалы, пару лепёшек. Села, любуясь погожим утром. Небо-то какое голубое — как бирюза в девичьем колечке! И маки нынче хороши, огнём горят. А один, поди ж ты, устроился на глиняной крыше сарая. А вон ещё парочка — на дувале. Славная пора. Жизнь ключом бьёт… Ключом! А там, далеко-далеко, куда водице проваливается на ночь, не жизнь — смерть бушует. Одно успокоение — бьют теперь проклятого Гитлера и ого разбойников, умываются изверги собственной кровью… Ой-бо-о! Кабы враг только своей кровью умывался!..

Санобар-хола вздохнула. Что-то Мухаббат замешкалась. Позвать, что ли?

Из комнатки Мухаббат донеслась грустная песня:

Тётушка Санобар почувствовала стеснение в груди. Бедная девочка, как ей тяжело. И Рустам что-то опять не пишет. Не случилось бы чего дурного…

Вышла из своей комнатки Мухаббат. Бледная, под глазами тёмные круги. Хочет улыбнуться, а губы вздрагивают.

— Что с тобой, доченька, сон плохой привиделся?

— Да нет, мама, хуже. Неспокойно на душе.

— Выпей чаю, утешься. А то что писем нет… Война ведь. Почта перегружена. Да и писать Рустаму некогда. Воюет.

— Воюет.

Санобар-хола всыпала в заварной чайник щепотку зеленоватого чая, набрала из самовара кипятку.

— Пей, доченька.

— Спасибо.

Мухаббат отпила глоток, другой, нехотя проглотила кусочек лепёшки. Вдруг в глазах её вспыхнули тревожные огонёчки.

— Аяджан, вы, наверное, что-то знаете и скрываете от меня!..

— Что ты, доченька! — всплеснула руками Санобар-жола. — Откуда мне знать? Пусть избавит тебя судьба от горя и тревоги и да будет твоя жизнь всегда светлой и чистой, как родниковые струи.

— Ох, мамочка! — Мухаббат пододвинулась к матери, обмяла её за плечи. — Аяджан… Письмами только и живу. А писем нет… Дышать нечем.

— Будут тебе письма, солнышко моё. У аскеров забот поболе, чем у дехкан в страдную нору. Некогда ему писать.

— Но ведь писал раньше! Пусть коротенькие письма, а присылал.

— Не переживай понапрасну, доченька, — мать помолчала, мучительно думая: чем бы успокоить Мухаббат? Материнское сердце — до чего же оно порой бывает жестоко! Мучительно, безвинно жестоко. Санобар-хола решилась на крайнюю меру:

— Жив-здоров Рустамджан. Если бы случилось что с ним… пришло бы плохое письмо. Обязательно!

— Что ты говоришь, мама! Опомнись, мамочка…

Санобар-хола расплакалась. Обидно. Хотела успокоить дочку, а всё наоборот вышло.

— Не плачь, мамочка, не надо. Ты ведь не нарочно.

— Это я с досады на самою себя плачу. Не расстраивайся, милая. Отдохни. Без выходных столько времени трудилась! Хоть сегодня отдохни.

— Хорошо, аяджан.

Мухаббат возвратилась в свою комнатку. Постояла в задумчивости. Вздохнула. Сняла со старинного, обитого медными полосками, сундука курпачу, откинула крышку. Из большой картонной коробки, завёрнутой в хан-атлас, вынула фотографию Рустама.

Он смотрел на неё с лёгкой улыбкой. Тёмно-карие глаза светятся радостью, густые брови чуть вздёрнуты. Милое мальчишеское лицо — задорное, сметливое.

Рустам… Рустам! Где ты, что с тобой?

Он продолжал улыбаться ей. Улыбка застыла навечно. И ещё он говорил с ней. Что именно говорил, Мухаббат не могла понять. Слов не было. Он утешал её без слов.

А чуть погодя явились и слова. Она вспомнила их. Рустам присылал их в треугольных конвертиках. «Мухаббат, Соловейчик мой! Всё будет хорошо, не волнуйся за меня. Наша любовь сильнее самых страшных испытаний…»

Самых страшных испытаний. О чём это ты, Рустам-джан?

Рустам загадочно улыбался.

У Мухаббат ёкнуло сердце. Томительное чувство охватило её, пресекло дыхание. Девушка прижала фотографию к груди.

Отзовись, Рустамджан!

Мухаббат положила на место портрет, вышла на веранду.

Что это — там, возле сарая?.. Могила!.. Ой, как можно! Ведь это обыкновенная яма, я сама её выкопала вместе с мамой. Брали из неё глину и лепили кирпичи для починки тандыра.

Сердце щемит, ноет. Рустам писал после злосчастной размолвки: «Теперь я буду давать о себе знать постоянно. Хоть две строчки, а напишу: «Жив, здоров, обнимаю, желаю всего самого-самого. Твой Рустам». Никакие бои я сражения не помешают мне».

Так почему же он молчит? Почему?!

Скрипнула калитка. Мухаббат вздрогнула. Ведь она так ждала и так боялась, что ожидание может обернуться бедой!

Вошла Света Рагозина. Всем на удивленье, она очень быстро освоила разговорную узбекскую речь. Втайне она гордилась этим, а иногда не упускала случая поставить в неловкое положение какого-нибудь парня, полагающего, что приезжая — ни бум-бум по-узбекски. Скажет при ней парень приятелю солёное словцо, а Света ему в ответ по-узбекски:

— Нехорошо, йигит, надо бы выбирать выражения.

Парень готов сквозь землю провалиться. А Света хохочет. Она вообще любила посмеяться. Казалось бы, и повода для смеха нет. Отец на фронте, точнее — за линией фронта, партизанит. Письма от него редко приходят. Сама болеет, с сердцем у неё что-то, мать тоже не может похвастаться здоровьем. И всё равно Свете только повод дай.

Жизненных сил в ней много.

Она и к Мухаббат пришла весёлая, улыбающаяся. Однако, завидев подругу, осеклась:

— Что с тобой, Мухаббаточка, на тебе лица нет!

— Да так… Предчувствия томят. Рустам не пишет и вообще…

— Ох, эти мне предчувствия! В мирное время — и то письма иногда теряют. А сейчас война. Думаешь, Рустам уехал на фронт для того только, чтобы письма тебе писать? Ему, понимаешь, ещё и воевать приходится. Без паники, подружка. Главное — без паники!

— Тебе хорошо говорить. Ты недавно получила письмо от Петра Максимовича.

— Ну да, получила. И, между прочим, в нём были такие строки… Я однажды читала их тебе, но сейчас напомню. «Каких только удивительных встреч не бывает на белом свете! Представьте себе, мои дорогие, к нам препожаловал в гости ваш «грозный» квартирный хозяин — милейший Рустам. Фамилию его не называю — вы её знаете. Пишу-то я в особых условиях. С ним я и пересылаю это послание».

— Помню… Я всё помню. Но мне-то письма нет, нет ни словечка.

Странное это обстоятельство сбивало с толку и Свету. В самом деле. Папа переслал письмо с Рустамом. Почему же тогда Рустам молчит?.. И всё равно Света что-то говорила, успокаивала подругу.

— Ho надо, Светочка, я понимаю… Душа болит.

— Идём прогуляемся. Сегодня выходной день. Расщедрился председатель колхоза, хоть никаких особых поводов для этого нет. Сводка Совинформбюро короткая: «В течение семнадцатого апреля на фронтах существенных изменений не произошло».

— А зачем повод? Просто наш раис дал людям отдохнуть. На фронте и то, говорят, солдат во второй эшелон отводят, чтобы дух перевели.

— Верно. Тем более. Выходной — пошли гулять, — Света чуть ли не насильно надела на Мухаббат пальто и повела к калитке. На прощанье сказала тётушке Санобар:

— Не забывайте нас, Санобар-хола. Мама и тётя Хаджия соскучились но вас.

— Зайду, доченька. Обязательно загляну.

Подруги вышли па улицу. Прошли немного — дорогу им перебежал чёрный кот. Здоровый, толстый.

— Чёрный кот! — весело вскрикнула Снега. — Дурная примета… Только это чепуха. Если бы неё дурные приметы сбывались, на земле не осталось бы ни единой живой души. Бегали бы только чёрные коты.

— Но ведь существуют и добрые приметы.

— Пустое. В старину тёмные люди их выдумали, а мы верим. Смешно!

— Может быть, ты и права, Светаджан. И всё равно… Хочешь, расскажу тебе одну вещь? Только это секрет.

— Ой, люблю секреты! — Света на ходу крепко обняла подругу, они споткнулись и чуть не упали. — Рассказывай поскорее.

— Сейчас… Знаешь, Света, когда уехал Рустам и я осталась одна, я… выбрала звёздочку… Небесную звёздочку. И сказала сама себе: «Эта звёздочка Рустама. Она светится — он жив»…

Света расхохоталась.

— Вот молодец! Значит, Рустам будет жить вечно.

— Погоди, — Мухаббат взяла подругу за руку. — Но до смеха мне. Я тоже так думала… Надеялась. А звёздочка вдруг покатилась, покатилась и исчезла!..

— Показалось тебе со страху. На месте звёздочка. Куда ей деваться?

— Страшно мне… Не видать звёздочки. Ослепла я, что ли?

— Я на тебя рассержусь, подружка. Заладила одно и то же. Звёздочка исчезла, писем нет. Может, и есть тебе письмо. Только Ильяс-почтальон, говорят, вторые сутки пьёт без просыпу. Никогда такого с ним но было. Ну, выпьет малость, а тут как с цепи сорвался…

Она не договорила — навстречу им тяжело шагал Ильяс-палван. Небритый, в глазах тоска, смятение, боль. Богатырь шагал и ничего не видел. Он чуть не налетел на подруг. Света тут же съязвила:

— Ассалам алейкум, Ильяс-ака! Что же это вы знакомых не замечаете… Спешите на лекцию о вреде алкоголя?

Ильяс вздрогнул, остановился как вкопанный. Потом невидящие глаза его уставились на Свету, и девушка съёжилась от страха. Жуткий взгляд! И самое страшное то, что Ильяс, оказывается, не пьян…

Богатырь стоял, стоял, не проронив ни звука.

— Что с вами? — не выдержала Мухаббат. — Ильяс-ака, заболели? Плохо вам…

— П-п-пошшш-ли д-домой… — Он не сказал — тихо прорычал.

Девушки перепугались.

— Мухаббат… С-соловейчик, умоляю… Вернитесь домой. Я трезвый и ничего плохого… — он вдруг всхлипнул, и это совсем перепугало подруг.

— Что с вами, Ильяс-ака? — голос у Мухаббат дрогнул.

— Идёмте… идёмте.

И такая тоска, такое горе стонали в его голосе, что девушки отшатнулись.

— Пойдёмте…

Они пошли. Молча. Тяжело дыша. Ильяса качало из стороны в сторону. Ему было очень худо. Они зашли в дом. Ильяс-палван в совершеннейшем затмении, прямо в сапогах, прошагал в комнату Мухаббат. Тяжело опустился на сундук. Девушки, ошеломлённые, выжидательно молчали.

Он заговорил. Шёпотом. Сбивчиво. Задыхаясь:

— Света, уйди… Нет, не уходи, Соловейчик… Я распечатал его… не мог иначе, Соловейчик!.. Оно… Два дня…

Мухаббат в предчувствии чего-то страшного, непоправимого похолодела. Озноб пробежал по спине, подкатил к горлу. Она прижала ладони к щекам — ледяным, деревянным. Дрогнули губы, плечи. Она чувствовала себя человеком, который стоит на краю пропасти, охваченный ужасом смерти, и вдруг, сжав в кулак волю, шагнул навстречу вечной тьме.

— Дайте… Дайте письмо.

Ильяс-палван сгорбился, заёрзал, жалобно скрипнул старинный сундук под непомерной тяжестью его могучего тела.

— Дайте!

Богатырь сунул прыгающие пальцы за пазуху, вытащил серый самодельный конверт.

— Прости меня, Соловейчик! Я не мог не прочитать… Два дня прятал… А п-потом подумал… Всё равно…

— Он умер? — Мухаббат спросила тихо, внешне спокойно. Света смотрела на конверт во все глаза, содрогаясь от скользкого, противного страха, разливавшегося по всему телу.

— Жив, — тихо ответил Ильяс.

— Так что же вы!.. — Мухаббат привскочила от радости, схватила конверт.

Ильяс-палван закрыл лицо громадными ладонями. А Света хлопнула Ильяса по плечу.

— У-у-у, медведь, до смерти напугал. Разве так шутят?

Она перевела взгляд на подругу и замерла: по лицу Мухаббат разливалась белая-белая краска.

Ничего более ужасного Света никогда в жизни не видала. Меловая статуя! И губы меловые, и глаза.

— Мухабба-а-а-т!..

Мухаббат качнулась, повалилась плашмя. На шум вбежала тётушка Санобар, охнула, кинулась к дочери. Света стояла в оцепенении. Ильяс-палван по-прежнему сидел сгорбившись на сундуке, и сундук жалобно поскрипывал под непомерной тяжестью.

Сколько прошло времени? Минута. Час. Год. Тысяча лет.

Зачем она вернулась оттуда? Как было хорошо, когда ничего не было. Она обвела глазами комнату. Заплаканные глаза матери, Светы, Евдокии Васильевны…

— Уйдите все… Не сердитесь. Я должна побыть немного одна.

И вот она одна. Письмо лежит рядом, на постели. Мухаббат протянула руку, взяла письмо. Каждая буква его навсегда отпечаталась в её сердце. Навеки. И всё равно Мухаббат развернула листок. Её тянуло к нему, как пьяницу к рюмке — к роковой рюмке, которая, может быть, оборвёт его жизнь.

Незнакомый нервный почерк, листок из блокнота с зубчатым краем по месту отрыва.

«Дорогая Мухаббат!

Рустам жив — и это главное. Я пишу под его диктовку. Он диктует, но пишу я не то, что ему хочется. Я только притворяюсь, будто выполняю его волю. В действительности я пишу то, что Рустам попросит меня или кого-нибудь другого через неделю, через месяц. Обязательно, непременно, неизбежно. Ибо он любит тебя, Мухаббат.

А сейчас он отрекается от своей любви. Отрекается — потому что любит тебя.

Будь мужественна, подруга. Рустам — слепой навсегда. Это война, Мухаббат. Он весь изранен, но это пройдет. Только глаза — навсегда! Он очень, очень любит тебя! И если ты действительно его любишь, ты не оставишь его. Он ослеп и беспомощен. Но он — твой. Понимаешь, — твой!

Подруга моя! Не удивляйся тому, что называю тебя подругой. Света, должно быть, рассказывала тебе о Кате из Нальчика. Катя — это я. Но подруга ты мне ещё и потому, что наши с тобой судьбы схожи. Через несколько дней меня эвакуируют в Пензу (я тоже ранена). Там в госпитале лежит мой Фазыл — изувеченный, беспомощный и слабый, как ребёнок.

Фазылу ампутировали ногу. Другая нога тоже искалечена. И всё равно Фазыл мой. Слышишь? Мой!

Понимаю, моё несчастье ничто в сравнении с твоим…»

Мухаббат осторожно положила письмо на грудь, некоторое время прислушивалась: листок из блокнота жжёт, давит многопудовой тяжестью; вздохнула коротко — и вновь её не стало.

… Она то приходила в себя, то теряла сознание. Бредила легко, не ощущая горя… Рустам в белом кителе с отложным воротничком идёт ей навстречу, улыбаясь. Глаза его сияют от счастья. Какие у него глаза! Как тёмный янтарь, с искорками, они заглядывают в самую душу, ласкают, смеются, ликуют… Кто это сказал: «Глаза— зеркало души».

Лица матери, Светы, много-много лиц… Почему они озабочены? Плачут… Странно. Кто эта древняя старушка, седая, как лунь? Из угасших глаз её льются слёзы… Боже! Ведь это Хаджия-хола — мама Рустама! Но ведь ей нет и пятидесяти. Тётушка Хаджия, что с вами?..

Тьма. Звенящая тишина… Вновь скорбные лица. В чём дело? Уж не хоронят ли кого-то? Рустам, кого хоронят?!

О-о-о… Уж не меня ли? Зачем!.. Рустамджан, нам с тобой жить да жить. Произошла ошибка.

И опять тьма, иссушающая мозг тишина, чёрная бездна…

Рустамджан, где ты? Отзови-и-ись!

Она открыла глаза, увидела склонившуюся мать, Свету, тётушку Хаджию — простоволосую и седую.

— Что с вами, тётушка?..

Женщина заплакала — тихо, без слёз. Мухаббат стало страшно. Хаджия-хола плачет без слёз… Иссякли слёзы! Их нет… Сколько же прошло времени?

— Какое сегодня число? — она еле шевелила губами. Но её всё же поняли.

— Двадцатое… Двадцатое апреля, — ответила Света и ласково погладила подругу по холодному, покрытому испариной лбу.

Двадцатое!.. А тогда, в тот страшный день… Какое число было тогда?.. Да-да, Света что-то тогда говорила. Ах, да! «В течение семнадцатого апреля на фронтах существенных изменений не произошло». Три дня, Больше трёх дней. Сейчас — ночь. Больше трёх дней! Как я могла, как посмела?! Он лежит во мраке и ждёт, ждёт… А я!..

Мухаббат сделала попытку подняться. Присела — и тут же закружилась голова. Она упала на дедушку, хотела крикнуть изо всех сил, но услышала слабый просительный голос:

— Листочек мне… Срочно письмо. Письмо.

… Карандаш не слушался Мухаббат, выскальзывал из пальцев.

— Может, ты мне продиктуешь, подружка? — услышал она голос Светы.

— Нет… Сама. Сама!

И она вывела большими прыгающими буквами:

Рустамджан, жизнь моя!..

ВИЖУ, ВИЖУ ТЕБЯ, МУХАББАТ!

Колонна новобранцев пылила по большаку. Шли неловко, то и дело сбиваясь с ноги. Хмурый капитан, перехваченный скрипучей портупеей, — начальствующий над командой, — ли во что не вмешивался. Он был опытным воином. Что толку надрываться, когда перед тобой не вывымушрованные бойцы, а сборище абсолютно штатские парией, да ещё из кишлака.

Всему своё время. Вот пройдут парни курс молодого бойца — тогда другое дело. Всё будет по уставу. А сейчас пускай себе шагают, как могут. Хоть ползком. Главное, чтобы до вокзала дошагали в целости и сохранности.

— Ра-ё-ттта-а! — раздался вдруг пронзительный голос, восторженный возглас владыки, упивающегося своим могуществом. — Левой!.. Левой. Ать-два. Не тянуть ногу! Взять ногу. Ать-два… Хать-два-а…

Колонна вскинулась, подчиняясь неистовой, требовательной команде. Мерно забухали ботинки, сапоги, кавуши: «Тух-тух-тух…»

Капитан вздохнул. Третий год гремит война, а он всё здесь, в глубоком тылу. Водит команды новобранцев. На Халхин-Голе воевал, штурмовал линию Маннергейма, а тут — на тебе! — застрял. Десятки рапортов написал с просьбой отправить на фронт — бесполезно. Ибо должен кто-то и этим прозаическим делом заниматься во имя Победы.

Он вспомнил белобрысого сержанта с малиновыми треугольничками в петлицах и улыбнулся. Правый вояка. Удрал лихо. Запрыгнул всё же на ходу в эшелон — и поминай как звали. Завели на сержанта уголовное дело, объявили дезертиром. А через несколько месяцев он сам о себе дал знать. Так, мол, и так, воюю под Сталинградом. Сперва висел вместе со всеми солдатами и генералами из 62-й армии на кромке берега. А потом дела пошли куда как хорошо. С фронтовым приветом!

Умники подняли из архива уголовное дело, переслали в 62-ю армию. «При сём препровождается уголовное дело по обвинению в дезертирстве…» и т. д. и т. п.

А месяц спустя прибыл ответ за подписью чуть ли не самого командира. «При сём возвращается уголовное дело… Обвиняемый в дезертирстве сержант Новиков И. П. является Героем Советского Союза, судить его за отвагу и героизм — странно и противоестественно».

Прямо так именно и написано было, в нарушение всех канцелярских законов: «странно и противоестественно!»

Капитан вновь улыбнулся. Может, и мне последовать примеру сержанта?.. Шут с ними, с рапортами, пусть судят как дезертира. Подумал — вздохнул. Нет, это не для меня. Приказ есть приказ. И кадровому военному нарушать приказ не положено. Никому не положено его нарушать. Надо по закону. Тем более, что военком обещал всё же удовлетворить просьбу.

Солнце налило немилосердно. Капитан снял фуражку, провёл платком по волосам, утёр лицо. Ну и жарынь! Середина июля. В России, конечно, попрохладней в эту пору. Хотя, впрочем, в России сейчас самое пекло. В прямом и переносном смысле. Под Орлом сущий ад творится. Тучи самолётов, небывалые танковые побоища. Кажется, крышка фашистам. Ударили стальным кулачищем, а им в ответ — удар втрое сокрушительней!.. Не опоздать бы. Отомстить за гибель жены, дочки…

В нагрудном кармане гимнастёрки капитан носил любительскую фотографию — жена Мария, светлая блондинка с широко раскрытыми удивлёнными глазами, держит на руках Маришку — курносую, смешную — удивительно похожую на мать. Он провёл ладонью по карману. Сердце сжалось, заныло… Эх, скорей бы на фронт! Скорей бы.

Откуда ни возьмись чёртиком выскочил чернявый сержант, стремительно, словно на пружинках, пробежался вдоль колонны… Пропел ликующим голосом:

— Пе-е-сню-у-у!..

Новобранцы грянули:

«Лихо командует, — подумал капитан о чернявом сержанте. — Вроде того… Новикова. Только тот белобрысый был, а этот на цыгана похож. У Новикова — малиновые треугольники в петлицах, а этот— в погонах и на погонах три золотистые лычки. Однако суть не в знаках отличия. В боевом духе суть. И этот, чернявый, тоже рвётся па фронт, дезертировать на фронт норовит… Хороший у нас народ. Невозможно такой народ победить. Это точно».

Колонне новобранцев преградила путь воинская часть. Она шла поперёк большака. Тут же, возле обочины, замерли две «эмочки» и грузовичок-полуторка. Из машины высылали празднично одетые люди. Двое в белых кителях, припорошенных дорожной пылью, несколько парней, по всему видать демобилизованные — в гимнастёрках и сапогах; девушки в цветистых узбекских платьях, старушки… Громадный парень в гимнастёрке… Левый рукав под локтем заколот булавкой. Старики в халатах. У многих в руках бубны, сурнаи… длиннющий карнай — вроде громадной трубы. Нашли время, когда веселиться!

Новобранцы, приставив ногу, с любопытством глядели на странную компанию. Капитан подошёл к однорукому богатырю, спросил не без раздражения:

— Откуда вы такие весёлые? Вроде бы до Берлина пока что далековато.

Однорукий усмехнулся:

— По поводу взятия Берлина — рановато ликовать, конечно. Но ведь и другие причины бывают. Героя войны встречали. Отвоевался парень. Эй, Рустамджан!

Парень в гимнастёрке, стоявший к капитану спиной, повернулся, шагнул, споткнулся. Молоденькая узбечка, державшая его под руку, тихо вскрикнула:

— Осторожней, Рустамджан!

Капитан вздрогнул. Герой войны смотрел на него огромными чёрными глазами, круглыми и непроницаемыми. В первую секунду капитан даже не понял, что это очки. Молодой человек в чёрных очках виновато улыбнулся, как бы извиняясь за то, что, возможно, не признал знакомого. На груди его одиноко поблёскивала медаль «За оборону Сталинграда».

Герой войны?.. Да, есть и такие герои. Награды за доблесть они носят на теле — багровые стручки боевых отметин… пустые рукава. А этот вот совсем юный парень отгорожен от солнца, от лица любимой чёрными очками. Капитан порывисто шагнул к Рустаму, крепко пожал ему руку.

— Кто это? — смущённо спросил парень.

— Вы меня не знаете. Просто захотелось сказать вам спасибо.

— Что вы? За что же? Ничего такого особенного я не совершил.

Подошёл плечистый узбек в гимнастёрке без погон, с палочкой в руке. Левая нога поскрипывает. Протез, должно быть. Капитан и ему пожал руку. Фазыл улыбнулся ему как старому знакомому, по-свойски, с весёлым прищуром.

— Ладно, капитан, нечего нас благодарить. Мы своё отвоевали. Вот и всё. Сам-то воевал?

Капитан смутился.

— Воевал, да не на этой войне.

— Теперь твоя очередь, брат.

— Прошусь… Не отпускают.

— А ты не просись, тогда отпустят. Бывает такое.

— Спасибо на добром слове.

— И тебе, капитан, спасибо. Рахмат — по-узбекски.

— Знаю… Отчего остановились на полпути?

— У одной «эмки» мотор забарахлил. Сейчас починят, — Фазыл взял под руку подошедшую к нему маленькую голубоглазую девушку, тоже, видать, демобилизованную, и обратился уж к пей: — Эх, Катяджан! Не верится. Как в сказке. С Рустамом в госпитале встретились. Шутка ли! Госпиталей тысяча тысяч, а он именно в мой госпиталь угодил. Вместе домой ехали. Встретили нас, как чрезвычайных и полномочных послов, Оркестр! Сам секретарь райкома партии, председатель колхоза. Три машины. Неужели отвоевались?

Рустам поискал рукой Фазыла. Мухаббат торопливо, но осторожно взяла его руку, положила па плечо друга.

— А-а… Вот ты где! — Рустам крепко сжал его плечо. — Отвоевались, говоришь?

— Не верится, Рустамджан.

— Очень хорошо, что не верится. Мы ещё, брат, с тобой повоюем. Война не окончена.

— Это верно. Хоть и выдали нам увольнительный до скончания века, повоюем ещё, да так, что чертям будет тошно. Просто здорово, Рустамджан, что осенило тебя пригласить нас с Катей к себе в колхоз на жительство.

Головная «эмка» завелась, наконец. Фыркнули моторы другой «эмочки», грузовика. Все кинулись к машинам. Двое в белых кителях, секретарь райкома и раис неумело карабкались в кузов полуторки. Колхозники со смехом и шуточками подсаживали их. Усадили. Машины тронулись, загремел горластый карнай, в его рёв вплелась разноголосица сурнаев.

Воинская часть, пересекавшая большак, прошла. Чернявый сержант подскочил к капитану, козырнул стремительно, хитрым вывертом ладони.

— Разрешите продолжать движение…

— Разрешаю.

Р-р-ё-оо-тоа-а-а!..

Тух-тух-тух… Тяжело забухали сапоги, кавуши, ботинки.

Капитан задумчиво шагал вдоль обочины. Образ слепого парня; почти юноши, как живой, стоял перед его глазами. Герой войны — без наград. Конечно, сталинградская медаль повесомей иного ордена. И всё равно. Герой ведь. Хотя… Всякое случается на войне. Представили солдата к награде. Пока суть да дело — солдат в госпиталь попал, в другой, в третий. Исчез… Славный парень. Интеллигентный. Таких обычно в офицерские училища отправляют. Лицо вроде знакомое. Вот если бы без очков он был… Да нет, пустое это. Мне теперь все лица знакомыми кажутся. Многих я на фронт проводил, очень многих. Эх… Как бы самому теперь на фронт вырваться!

Капитан поправил портупею, одёрнул гимнастёрку, взмокшую на спине, прибавил шагу.

«Эмка» мчалась по большаку. В приоткрытые боковые стёкла врывался тёплый ветер. Рядом с шофёром сидел Ильяс-палван — трезвый как стёклышко, молчаливый. Радость и грусть переплелись в его душе, рождая непонятное щемящее чувство. Он косил глаза на смотровое зеркальце, в котором отражалось лицо Мухаббат — счастливое, восторженное. «Великое счастье — любовь! — Ильяс украдкой вздохнул. — Вот она счастлива — и мне хорошо».

Рустам сидел прямо, торжественно. Справа он ощущал тёплое, нежное плечо Мухаббат, слева — сухонькое материнское плечико. Все трое тоже молчали. Лишь Хаджия-хола изредка шептала, словно не верила своим глазам:

— Сынок… Сыночек…

Самые страшные дни остались позади. Вот её сын. Вернулся. Живой. Слепой. Но это её сын! Родной сыночек.

Мухаббат была счастлива. О Рустам! Родной человек. Она вспомнила встречу на вокзале. Рустама вели под руки Фазыл и Катя. Рустам рвался вперёд, спотыкался.

И он воскликнул: «Мухаббат! Мухаббат… Я вижу тебя! Вижу. Вижу!!.»

И она приникла к его груди. А он всё повторял: «Вижу, Вижу!!.»

— Где мы? — вдруг спросил Рустам.

Мухаббат ещё плотнее прижалась к нему.

— Сейчас будет поворот.

— Возле старого тутовника?

— Помнишь, оказывается.

— Память — это моё зрение.

— Рустамджан!..

— Ладно, не буду больше. Моё зрение — ты, не правда ли?

— Да, Рустамджан. Теперь мы будем видеть вдвоём.

— Хорошо мне с гобой, Соловейчик. До того хорошо, что даже шутить хочется. Можно?

— Смотря как.

— Да ног… Сижу и думаю. До чего же человек капризное существо! Бывало, в разведвзводе только и разговоров: «Ох, ночь была бы потемнее! Для разведчика тьма — мать родная». А сейчас… темновато малость,

— Опять за своё!..

— Я ведь пошутил, Мухаббат. Извини.

Машина свернула на просёлок. Вот и кишлак. Рустам ощущал его приближение всем своим существом.

Все, кто только был в кишлаке, высыпали на улицу. Дехкане — старики, инвалиды, девушки, дети — окружили машины. Даже Максум-всё-не-так и вот, покинув удобное местечко в чайхане, вышел встречать Рустама и его боевых друзей. Лишь один Мирабид, запершись в своей лавке, сидел в одиночестве и пил горькую. Злоба и зависть грызли его душу. Проклятая любовь! Дом — полная чаша… Деньги есть. Всё есть!.. Любви нету. Ни за какие деньги не купишь её, проклятую!

Односельчане пожимали Рустаму, Фазылу, Кате руки, наперебой приветствовали.

— Ассалам алейкум, славные аскеры!

— Повоюем ещё, а? Работы много. Надо Победу ковать!

Рустам пожимал бесчисленные руки. Кого-то узнавал, кого — нет. Говорят, голос у человека не меняется. А всё равно иных односельчан никак не узнать… Хм… Кто это? Чей голос? Надтреснутый тенорок… А-а! Так ведь это чайханщик Абдурасул!

— Здравствуйте, Абдурасул-ака.

Чайханщик, польщённый (поди ж ты, узнал!), долго тряс руку Рустаму.

— С прибытием, уважаемый герой! Радость-то какая!.. У меня уж и баран приготовлен. Жирный. Как для свадебного тоя. Сам раис расщедрился. Хоть и трудное время, а подыскал подходящего барашка. Эх, хорош для свадебного плова!

— Вот и прекрасно, — рассмеялся Рустам. — Раис, стало быть, в самую точку попал. Готовьте плов, несравненный усто. Свадьба как раз сегодня. Мы, солдаты, медлить не любим.

Абдурасул вытаращил глаза, по инерции всё ещё тряся руку Рустама, но вдруг спохватился и с радостным возгласом шмыгнул в толпу. Люди весело зашумели.

— Поверил!.. Вот умора.

— Побежал на свидание с чёрным барашком.

— В лепёшку разобьётся, но плов будет — пальчики оближешь.

— Абдурасу-у-л!.. Когда за шкварками приходить?

Рустам всё пожимал, пожимал руки… А это чья ладонь? Жёсткая, как фанера. Ой-бо! Максум-всё-не-так… Неужели?

Да, это был Максум-бобо. Послышался его хриплый голос:

— С приездом, учитель. Отойдём-ка в сторонку. Я нарочно выжидал, последним тебя приветствовал. Лучше всего в дом войти. Мухаббат, помоги своему жениху… Вот так. А я — с этой стороны.

Они вошли во двор. Сели на супу. Помолчали. Наконец Максум-бобо произнёс тихо:

— Рустамджан… Прости меня, старого глупца, если можешь. Не ты — я слеп. Столько лет блуждал во тьме. Воистину, если аллах хочет наказать человека, он отнимает у него разум. А без разума человек слеп.

— Быстро вы перековались, домулла!

Старик обиделся.

— Я серьёзно говорю, учитель. Твои отношения с моей племянницей, чего скрывать, как кость в горле… Но эго в прошлом. Каюсь, когда узнал о твоём несчастье… Надежда ожила. Ну, думаю, всё-таки будет по-моему. Ай да Максум! Я жалел тебя, но…

— Нечего меня жалеть, — оборвал его Рустам. — Я счастлив — рядом со мной Мухаббат, боевые друзья, товарищи. Я буду учиться, работать, бороться за Победу… А вы?..

— Не надо так, муаллим. Я… Мне стыдно. Плохо прожил я жизнь, кособоко. Но ведь покаяние, даже на смертном одре — благое дело. Прости меня… Если можешь. Вина любовь раздавила меня, как муравья, уничтожила… прежнего Максума, прозванного Всё-не-так. Этого брюзги и интригана больше не существует на свете.

Рустам протянул старику руку. Тот поспешно схватил её, мелко затряс в своих ладонях.

— Рахмат… Катта рахмат, муаллим… Так, значит, я пошёл. Надо хозяйством заняться. Свадьба ведь. Ну и молодёжь нынче пошла! Торопыги.

Мухаббат и Рустам рассмеялись. Старик ушёл, бормоча что-то себе под нос. И Максум-бобо поверил, будто сегодня свадьба. И уже заворчал… Сразу же после покаяния. Верно говорят, что привычка — вторая натура.

Голос Светланы:

— Здравствуй, Рустам!

— Здравствуй, Светочка! Мы уже и здоровались, я даже целовались, верно?

— Всё равно — здравствуй.

— Как Пётр Максимович, всё партизанит?

— Нет, теперь он полком командует.

— Здорово!.. Ну а ты как поживаешь? Может, и твою свадьбу сегодня сыграем, а?

Светлана сконфузилась, пробормотала:

— Ладно, я пошла по хозяйству.

— Все сегодня хлопочут, — развёл руками Рустам. — Говорят, Абдурасул начищает свой «эмирский самовар», десятиведерный!

— Пусть хлопочут. В конце концов… А что, если нам и в самом деле сегодня свадьбу сыграть?.. Ага, испугался!.. — Мухаббат рассмеялась. — Ладно, пошутила… Ох, Рустамджан! Хорошо мне с тобой. Петь хочется.

— Спой, Соловейчик.

— Потом… После.

— Спасибо. Может, Фазыла с Катей позвать?. Посидим вместе.

— Им и без нас не очень плохо. Во-он сидят, как два голубка.

Вечерело. Малиновый диск солнца повис над тёмно-синим краем неба. Там, далеко, бушевала война и лилась кровь. А в кишлаке царили мир и покой. Но это была обманчивая тишина. Железные щупальца войны стиснули всю планету, безжалостно высасывают жизнь. Надо рубить, крушить чудовищного паука. А для этого необходимо бороться, сражаться, жить — где бы ты ни был!

Рустам ясно, отчётливо представлял себе закат, малиновый диск солнца… грохот орудий, рёв танков, визг авиабомб, свирепая скороговорка пулемётов, автоматов… И люди, бегущие вперёд… Падающие… Валентин Карпаков… Серёжа Туманов… Родные мои!.. Товарищи незабвенные. Нет! Я ещё повоюю, буду биться, как могу, за торжество Победы. Не тот зрячий, кто видит, а тот — кто умеет видеть. Видеть глазами, разумом, сердцем!

Он тихо вздохнул.

— Рустам…

Он почувствовал, что Мухаббат надевает ему что-то на голову, и сразу догадался — что. Тюбетейку! Она вышила её собственноручно… Своему суженому.

— Спасибо. Спасибо, Соловейчик! Спасибо за всё, — он осторожно провёл пальцем по её лицу. — О, как ты прекрасна, Мухаббат!.. Я вижу тебя, Мухаббат. Когда ты рядом — я вижу всё. Клянусь.

Они сидели, взяв друг друга за руки, и молчали.

Они любовались своим счастьем.