Роман с разведкой. Интернет-расследование

Пашка

Пашка понял, что полк разбит. Еще пару часов назад впереди, сквозь сплошной стук винтовочных выстрелов, уверенно пробивались молоточные очереди пулеметов, несколько раз бухнули полковые орудия. Теперь стрельба становилась все реже и ближе, и, что ещё страшнее, справа и слева. Обозные торопливо запрягали, разворачивали телеги с боеприпасами и имуществом, порядка не было, командиры метались и матерились, пытаясь установить строй отступления. Обоз укрыли в балке, и теперь она стала ловушкой: через узкую горловину разом могли вырваться не более двух повозок. А поверху уже неслись те, кому повезло, кто ушел конным и, надеясь на спасение, исступленно и почти весело кричал вниз, обозным: «Бегите! Бросайте все к едрене фене! Казаки окружают!» И исчезали в горячечно дрожащем воздухе полуденной степи. Пехоты, а Мелитопольский рабочий полк именовался стрелковым, было не видно, она не успевала добежать до обоза. По приближающейся и все более редкой стрельбе легко читалась её судьба. На выходе из балки возник затор, повозки смешались, обозные бросились распрягать лошадей, надеясь спастись верхами. За лошадей дрались, трещали выстрелы.

Пашка прибился к полку всего неделю назад, после того, как ещё три дня шёл за ним от Мелитополя. Оголодав, он подкрался к обозной колонне, чтобы попросить хлебца, и был узнан рабочими с батиного завода, а потом, после нескольких затрещин за то, что сбежал из дома, приставлен в помощь к полевой кузнице. Теперь он метался вместе со всеми между телегами и бричками, пока вдруг не понял, что ни одного кузнеца в их кузнечном хозяйстве уже нет. Зато он увидел, как над балкой кружат всадники в чёрном, и встречают бегущих обозников кто пулей, кто саблей. Пашка забился под одну из телег, зарылся лицом в колкую и горькую полынь, живущую на дне балки, закрыл уши руками, только бы не слышать напрасные мольбы о милосердии, прерываемые матом, сухими выстрелами или чавкающими ударами сабель. За себя он почему-то не боялся. И не по малолетству. Просто не мог вообразить собственную смерть ив сё.

Из-под телеги, схватив за выгоревшие и давно нестриженые кудри, его выволок старый казак с сединой в бороде и «Георгием» на черкеске. Он поставил перед собой Пашку, вцепившегося в его руку в напрасной надежде вырваться, и оглядел далеко не воинский наряд мальчишки. Его «униформа» состояла из заправленных в сбитые сапоги, заплатанных на коленях штанов из чёртовой кожи и косоворотки в мелкий цветочек. Казак смачно выругался и, ткнув Пашку наконечником ножен в живот, велел идти впереди него. Когда они вскарабкались по склону, то оказались прямо перед группой казачьих офицеров. Они, видимо, давали роздых коням, остывали и сами, спешившись. Молодой генерал в черной черкеске, вокруг которого и собрались офицеры, говорил слегка возбуждённо с мягким южнорусским выговором:

— В этой войне победит тот, кто наладит дисциплину. Вот возьмите этих сегодняшних бедолаг из Мелитополя. Если бы они не митинговали три дня, оставаться им в городе или присоединиться к остальным отступающим красным, да занялись хоть чуть-чуть военной подготовкой, может, и не стали бы сегодня такой лёгкой добычей для нас. Ведь по одиночке-то сражались отчаянно.

Уловив паузу в словах командира, приведший Пашку казак неожиданно рыкнул:

— Разрешите обратиться, Ваше Превосходительство!

Тот снисходительно улыбнулся:

— Ну и силен ты, Харченко, орать. Что, ценного пленного поймал? Вижу-вижу.

Харченко потупился:

— Сумнение у меня. Что с пацанёнком прикажите делать, Ваше Превосходительство?

Генерал пристально посмотрел на Павла холодными серыми глазами, взгляда которых

Пашка не выдержал, склонил голову, и обратился к одному из своих товарищей:

— Что Вы скажите, господин есаул? Ведь ему лет двенадцать, не больше. И что, он уже законченный звереныш, враг? Или все-таки ребёнок? Что подсказывает вам опыт контрразведчика, господин Демьянов? Как поступить-то с ним? Как с этими?

Ногайкой, которую он держал в руке, генерал описал круг, будто захватывая и окрестную степь, и балку, покрытые телами тех, кто ещё недавно были простыми мелитопольскими рабочими, а последнюю неделю — бойцами мелитопольского полка.

Есаул, все эти минуты не проявлявший особого интереса к Пашкиной персоне, так как изучал какие-то документы, что подсовывал ему стоявший за спиной писарь, оторвался от них и бросил короткий взгляд на Пашку:

— Примитивность большевистских идей как раз для самых неразвитых умов и привлекательна. Все по-детски: отнять и поделить. А что касается этого конкретного персонажа, то его надо как следует выдрать и отправить к мамке. Мать то у тебя есть?

Пашка буркнул:

— Есть.

— А отец?

— Умер три года как.

— Тебе сколько?

— Двенадцать.

— А зовут как?

— Павел Судоплатов.

— А здесь почему оказался, Судоплатов Павел?

Пашка взглянул на него, помолчал, а потом ответил, качнув головой, будто удивляясь такой непонятливости офицера:

— Так все наши здесь. Рабочие с батиного завода. Пацаны с улицы, со двора. Я самый младший, вот меня и к обозным.

Есаул посмотрел на Пашку долгим печальным взглядом. Через его продолговатое, со щеголеватыми тонкими усиками лицо с пугающим повторением пробегала то ли гримаса, то ли легкая судорога. Потом Павел узнал, что такими бывают последствия контузии. Будущему Павлу Анатольевичу Судоплатову, которому не раз в жизни приходилось не только выносить, но и исполнять приговоры, лицо этого первого его судии запомнилось на всю жизнь. Иногда даже снилось. Обращаясь к генералу, есаул повторил:

— Еще раз говорю, Сергей Георгиевич: высечь для поправления разума и отправить к мамке в Мелитополь. Может быть, еще поможет.

— И вздохнул как-то безнадёжно. Оказалось, провидчески. Не помогло.

P.S. Я в курсе, что на самом деле Мелитопольский полк был разбит донскими казаками генерала Шкуро, а они черкесок не носили. Но уж больно сильным оказалось сугубо литературное искушение столкнуть едва народившиеся сюжетные линии. Вот я и решил, что пусть это будут кубанцы Сергея Георгиевича Улагая, под Мелитополем никогда не воевавшие, а есаул, решивший судьбу Пашки Судоплатова, явится дядей Александра Демьянова.

Государственный преступник

12 сентября 1958 года в Москве, на улице Воровского, ныне снова Поварской, в здании Военной коллегии Верховного суда СССР, что совсем рядом с КГБ, рассматривалось дело генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова по обвинению его в государственной измене. Председательствовал заместитель председателя Военной коллегии генерал-майор Александр Александрович Костромин, в качестве членов суда выступали полковник юстиции Романов и вице-адмирал Симонов. На дворе был «оттепельный» 58-й год, уже два года минуло с «разоблачения культа личности Сталина», отправились в отставку сподвижники бывшего вождя Булганин и Каганович, Маленков, Молотов и даже «примкнувший к ним» Шепилов, сотни тысяч невинно осужденных вышли из лагерей, миллионы были реабилитированы — в огромном множестве посмертно. Молодое поколение граждан Советского Союза, чьим голосом и душой были их сверстники, поэты и писатели, режиссеры и художники, наивно верило в «необратимость перемен» и «светлое будущее», «ленинские нормы законности». А в это время, в самом центре Москвы, после пяти лет пыток и издевательств, генерала Судоплатова судили все теми же, официально осуждёнными методами, в ускоренном порядке, в закрытом заседании, без прокурора и адвоката. На протесты обвиняемого и его требование предоставить защитника, что соответствовало новому, «оттепельному» законодательству, председатель суда в лучших традициях недавней эпохи заявил, что Верховный суд СССР как высшая судебная инстанция может, по согласованию с Президиумом Верховного совета СССР, устанавливать любую процедуру для слушания дел, представляющих особую важность для государства. А если он, Судоплатов, будет упорствовать, то дело рассмотрят и без него, заочно.

Дело Судоплатова было последним в длинной череде расправ над Берией и его соратниками, последовавших после поражения Лаврентия Павловича в борьбе с бывшими коллегами по руководству страной. «Дела» шились по знакомым лекалам, главным обвинением была государственная измена, а самым распространенным приговором — расстрел. Реальные преступления, в огромных масштабах содеянные этими людьми, казалось, были столь чудовищны, что их вину не требовалось усугублять фальсификациями, но они продолжались. Для тех, кто победил, это был способ уберечь себя от аналогий. Весьма малодейственный, как показало будущее, способ. Голодая, симулируя сумасшествие, отрицая обвинения, Судоплатов растянул следствие над ним на годы. Хрущёв чувствовал себя все увереннее, политическая грызня 1953 года постепенно становилась историей, теряла актуальность, и в этом был шанс Судоплатова сохранить жизнь. Тем более что главное обвинение, предъявляемое Павлу Анатольевичу, ставило суд в весьма щекотливое положение. Оно состояло в том, что Судоплатов организовывал политические убийства по приказанию Берия и в его предательских интересах. Суд не интересовали ставшие знаменитыми десятилетия спустя довоенные «подвиги» подсудимого, а только убийства второй половины 40-х годов. Но еще на следствии Судоплатов признал, что «по личному приказу Сталина и его соратников» он в послевоенное время принял участие в организации четырех политических убийств на территории СССР. Самым громким из них было убийство в 1947 году в Закарпатье униатского епископа Теодора Ромжи, сопротивлявшегося присоединению униатской церкви к РПЦ. Неприятность для следствия и суда состояла в том, что это убийство, по утверждению Судоплатова, было совершено по инициативе и настоянию Никиты Хрущёва, тогдашнего руководителя компартии Украины, а теперь непримиримого борца с нарушениями социалистической законности. В деле не оказалось никаких доказательств, что Судоплатов выступал организатором каких-либо террористических акций в пользу Берия.

Сам Судоплатов вспоминал: «Судьи были явно растеряны. Они получили подтверждение, что так называемые террористические акты на самом деле являлись боевыми операциями, проводившимися против злейших противников советской власти, по прямому приказу правительства». Из дела, кроме того, выяснилось, что давно мертвый Берия на допросах также отрицал, что его связывало с Судоплатовым что-либо, кроме сугубо официальных должностных отношений.

Судоплатов понимал, что судили его не за мифическую государственную измену и даже не за близость к Берии, которой, по-видимому, действительно не было, а за то, что он знает о роли Хрущёва в преступлениях сталинской эпохи.

И обстоятельствами убийства епископа Ромжи его познания не ограничивались. В результате, после короткого заседания, отвергнув законное требование подсудимого ознакомиться с его протоколом, суд удалился на совещание. Решение было скорым. В приговоре честно говорилось, что «суд основывает свой приговор на материалах, имеющихся в деле, но не рассмотренных в судебном заседании». Вердикт о пятнадцати годах тюрьмы обжалованию не подлежал. Всё-таки времена действительно изменились, и Судоплатову позволили остаться в живых.

Эту версию суда над ним в своих мемуарах рассказал сам Павел Судоплатов. С тех пор её никто не опроверг, и нам ничего не остаётся, как принять её на веру.

В тот же день Судоплатова доставили к Председателю КГБ Серову, в бывший кабинет Берии, у которого Серов когда-то служил заместителем. Серов пообещал, что Судоплатов останется жив и даже будет амнистирован, если вспомнит что-либо и сообщит ему о преступных приказах Маленкова и Молотова, но при этом не будет упоминать о роли «Никиты Сергеевича». Хотя Маленков и Молотов были сняты со всех постов, КГБ на всякий случай продолжал собирать на них компромат. Судоплатов ничего не вспомнил и ничего не забыл, а потому отсидел во Владимирской тюрьме все оставшиеся ему по приговору десять лет.

Начало славных дел

Страна узнала об операции «Монастырь» в середине 1990-х годов, в первую очередь из мемуарных книг того самого Павла Анатольевича Судоплатова. Они размещены во многих электронных библиотеках. Например, здесь: lib.ru>POLITOLOG/SUDOPLATOW/specoperacii.txt;Lib.ru>…sudoplatov_pavel/raznye_dni … diplomatii... Во многом благодаря этим книгам Судоплатов сегодня воспринимается как одна из ключевых фигур советской разведки конца 30-х — начала 50-х годов XX века. После распада Советского Союза немногочисленные участники тех событий, дожившие до этого момента, посчитали себя свободными от данной когда-то присяги и заговорили публично. Судоплатов громче всех. Ведь он был единственным из высоких чинов советской разведки сталинской эпохи, оставшийся к тому времени в живых. Единственным уцелевшим свидетелем, говорившим, естественно, в свою пользу — как он её понимал. Историки сразу и часто справедливо принялись критиковать Судоплатова, в том числе и его версию операции «Монастырь», но эта критика затруднялась и затрудняется сегодня закрытостью архивов спецслужб.

Биография Судоплатова, несомненно, достойна шпионских романов и приключенческих фильмов. Особенно, если будущим авторам потребуется герой с весьма противоречивой репутацией. Павел Судоплатов родился в 1907 году на Украине, в Мелитополе, в рабочей семье. Русский, он хорошо говорил на украинском языке, что сыграло важную роль в его шпионской карьере. Рано оставшийся без отца, он уже в 1919 году стал воспитанником одного из красных полков, быстро разбитого белыми, а в 1921 году, четырнадцати лет от роду, начал карьеру в «органах». Сначала письмоводителем, потому как успел окончить несколько школьных классов, и быстро научился печатать на «ундервуде» — печатной машинке. Потом — оперативным работником. В начале 30-х годов ряд украинских руководителей ОГПУ были переведены в Москву. Они брали с собой проверенные кадры. Так оказался в столице и Судоплатов. С 1933 года он служил в «иностранном отделе». Этот отдел отбирал нелегальную резидентуру ОГПУ-НКВД и руководил этими агентами. Сам Судоплатов ещё со времен службы на Украине специализировался на украинских националистах. С ними у него были и личные счеты: в бою с петлюровцами погиб его старший брат. В середине 30-х годов он был внедрен в ряды «самостийников» и несколько лет провел за границей на положении нелегала. Ему удалось войти в доверие к соратнику и наследнику Симона Петлюры, руководителю украинских националистов Евгену Коновальцу. По личному распоряжению Сталина Судоплатов, в мае 1938 года, в одном из ресторанов Роттердама убил Коновальца с помощью бомбы, вложенной в коробку конфет. Убийца смог скрыться. Сегодня Коновалец — «национальный герой» «свидомой» Западной Украины.

Судоплатову удалось счастливо избежать гибели во время смены руководства НКВД после отстранения Ежова и назначения Берии, хотя некоторое время он и ожидал ареста. Наоборот, Сталин поручил ему ответственейшее задание — организацию убийства его самого ненавистного врага, Льва Троцкого. Теперь Судоплатову уже не нужно было самому подбрасывать бомбы или орудовать альпенштоком. На него возложили стратегическое руководство этой акцией из Москвы. Операция получила наименование «Утка». Непосредственно организацией убийства в Мексике занимался его заместитель и ближайший друг Наум Исаакович (Леонид Александрович) Эйтингон. Сначала им был организован провальный и хаотический налет на виллу Троцкого боевиков Давида Сикейроса — со стрельбой, но без жертв. Руководство этим террористическим актом не помешало последнему стать потом классиком монументальной живописи XX века. Эйтингон сумел внедрить в окружение Льва Давидовича его убийцу и будущего героя Советского Союза Рамона Меркадера.

Убийство Троцкого в 1940 году выдвинуло Судоплатова на первые роли в разведывательной и контрразведывательной деятельности НКВД. В 1990-е годы Судоплатов утверждал, что они готовились и к выполнению другого задания — к убийству Гитлера. По его словам, у него были оперативные возможности для того, чтобы организовать эту акцию. На вопросы о том, кто планировался на роль или роли исполнителей, Судоплатов, а за ним и сын Берии Серго Берия утверждали, что убийство предстояло совершить знаменитой актрисе, звезде немецкого кино Ольге Чеховой, бывшей жене не менее знаменитого актера Михаила Чехова, племянника А.П. Чехова. Сама Ольга Чехова приходилась племянницей еще одной знаменитой актрисе — Ольге Книппер-Чеховой, жене писателя. Но приказа от Сталина на проведение этой операции Судоплатов так и не получил. Советский Союз и Германия подписали Пакт о ненападении.

Итак, к началу нашей истории, в первые месяцы Великой Отечественной войны, Павел Судоплатов имел звание майора государственной безопасности (в начале августа он станет старшим майором, а это звание примерно соответствовало званию комдива в армии, то есть было уже генеральским чином). Судоплатов являлся заместителем начальника 1-го (Разведывательного) управления. 5 июля он возглавил Особую группу при наркоме внутренних дел. Одна из задач группы — организация партизанской борьбы и ведение радиоигр с немецкой разведкой. Уже в июле Берия дал ему и начальнику секретно-политического управления Горлине — кому поручение готовиться к возможному захвату немцами Москвы. Именно тогда рождается идея внушить противнику, что в Москве якобы существует подпольная монархическая организация, ждущая прихода германской армии. Через своих людей, внедренных в эту организацию, Судоплатов и его коллеги рассчитывали, в случае оккупации немцами Москвы, вести борьбу с их агентурой. Для того, чтобы реализовать идею, нужно было найти две ключевые фигуры. Во-первых, наивного монархиста, способного поверить в возможность деятельности такой организации в столице сорок первого года и искренне играть роль ее руководителя перед немецкой разведкой. Во-вторых, агента, готового вступить в смертельно рискованную игру с немцами, возглавив замаскированную под пронемецкую организацию подпольную группу. Надо отдать Судоплатову, Горлинскому и их подчиненным должное — они смогли быстро подобрать не только кандидатуру будущего основного агента, но и кандидата в главные заговорщики с качествами, столь редкими для Москвы того времени.

Секретный сотрудник

«Я знал, что они способны на все, но чтобы вот так, просто, подбросить пистолет и ничем более себя не утруждать! А мама ни одной семейной фотографии не пощадила, ни одного документа. И меня учила — никакого архива, никаких бумаг, никаких фотографий. Наш дом должен быть стерилен. Ведь мы — «бывшие». За нами обязательно когда-нибудь придут. Вот, подготовились. А они взяли, и просто подбросили пистолет».

Следователь, наконец, оторвался от тоненькой папочки, содержимое которой он молчаливо изучал, и прервал сбивчивое биение мысли Александра вопросом, заданным таким тоном, будто сидящего перед ним человека не привезли на Гороховую среди ночи, а он сам напросился на разговор, лишив его, следователя, законного сна:

— Ну что, Александр Николаевич, а вас слушаю.

— Извините, товарищ следователь, мне…

Следователь, вооружившийся ручкой и придвинувший к себе протокол допроса, заполненный пока только анкетными данными задержанного, прервал его:

— Гражданин следователь! Извините, гражданин следователь, но мне нечего вам сказать.

Следователь позволил себе улыбнуться:

— Все так вначале говорят, а потом разливаются соловьем. Итак, откуда у вас пистолет и для чего вы его собирались использовать?

— У меня никогда не было пистолета.

— Может быть от дяди остался, он ведь у Деникина служил, в контрразведке, должен заметить.

И следователь многозначительно положил руку на папочку. Все мол, мы, про вас знаем.

— У нас был обыск в Анапе, когда его арестовали. Всё что хотели и считали нужным, забрали. И, вообще, мне тогда девять лет было, я в тифе лежал.

— Это ерунда. Может, плохо искали. Значит, утверждаете, что пистолетом вы обзавелись уже в Ленинграде?

— Еще раз заявляю, что никакого пистолета у меня никогда не было.

— Но его нашли у вас при обыске. Или, хотите сказать, что его вам сотрудники ОГПУ подбросили?! Хотите оклеветать «органы»?! Не выйдет, офицерский последыш!

Последнюю фразу следователь, слишком полный для обтягивающей его гимнастерки, вдруг провизжал, дернул себя за воротник, словно ему стало нечем дышать в присутствии клеветника — «последыша», или он собирался вызвать его на бой, как в уличной драке, рванув рубаху на груди. В кабинете следователя, действительно, было жарко. По крайней мере, Александр чувствовал, как прилипла рубашка к вспотевшему телу. Следователь, так и не справившийся с пуговицами воротника, и, как будто, на этом успокоившись, продолжил прежним ровным тоном.

— Ещё раз спрашиваю, что вы имеете показать по поводу пистолета, обнаруженного у вас при обыске в присутствии понятых, что зафиксировано в протоколе обыска?

— Ничего.

— Кто и с какой целью передал вам пистолет? В какую контрреволюционную организацию вы входите? Назовите известных вам членов. Кто должен был стать объектом планировавшегося террористического акта?

Задав эти вопросы, и, не ожидая ответа, следователь вдруг встал во весь свой, оказавшийся недюжинным, рост, наклонился над столом, почти к лицу Демьянова, и неожиданно проорал:

— Можете, конечно, и молчать. Тогда мы сами вам подберём. И организацию, и объект террора. А вы все равно, рано или поздно, но признаетесь. Только вот обратной дороги уже не будет. А вы молоды, прекрасно воспитаны, спасибо матушке вашей.

Он сел так же резко, как вскочил, открыл папочку, так и лежавшую рядом с протоколом допроса, до сих пор ни пополнившимся ни строчкой, заглянул туда, и продолжил проникновенно, даже с некоторым восхищением в голосе:

— Говорят, ваша мама была принята в лучших домах царского Петербурга? Блистала, так сказать, в свете? Вы ведь не хотите, чтобы она оказалась вашей соучастницей? Или я ошибаюсь, пистолет её, а соучастник — это вы?

Александр почувствовал, как липкий страх, все эти минуты допроса медленно поднимавшийся от ослабевших ног все выше и выше, сковывая тело, ухватил его за горло.

— Не трогайте маму. Мне в революцию семь лет было, я ничего не помню. А она мне ничего не рассказывала.

— Ничего, ничего? Согласитесь, это уже само по себе подозрительно. Ну да ладно, оставим маму. По крайней мере, пока. Я повторяю: вы молоды, хорошо воспитаны, не наш брат пролетарий.

Следователь самокритично вздохнул и ткнул пальцем в открытую папочку:

— Вот тут некоторые пишут о вас: «обаятелен, легко сходится с людьми, владеет иностранными языками, имеет хорошее, но, увы, домашнее образование». Кстати, зачем вы пытались скрыть свое происхождение при попытке поступить в Политехнический институт? Нехорошо. А то, что к знаниям тянетесь, это прекрасно. Тут ведь сказано: путем самообразования получил обширные знания в области электротехники. Мосты что ли на расстоянии собираетесь взрывать? Шучу, шучу. А кто знает, может, когда-нибудь и придется. Кстати, о ваших антисоветских настроениях.

Следователь вытащил из папочки еще один лист:

— Вот тут написано: «призывал к свержению советской власти, в том числе с использованием террора». Хорошо знающий вас человек, приятель можно сказать, сигнализирует. Что можете на это ответить?

— Клевета. Да, в гражданскую я был ребенком, но многого насмотрелся. Знаю, что такое междоусобие. И не хочу его повторения. И еще. Два года назад я был на Невском, у партклуба, когда выносили раненых. Это было ужасно.

— Ну, допустим. А теперь скажите честно: вы любите Родину, вы патриот?

Совсем сбитый с толку Александр позволил себе даже повысить голос:

— Я! Да у меня отец за Родину погиб, моему предку и сейчас в Темрюке памятник стоит, маме в двадцатом сколько раз предлагали эмигрировать, а она отказалась!

— Ну, эти ваши предки за царскую Россию воевали, а вот как вы к Советской России относитесь?

— Россия — моя родина. И другой у меня нет. Как бы она не называлась.

— А Вы понимаете, Саша, что неизбежна новая война? Что империалисты в любой момент могут на нас напасть? Вы на чьей стороне тогда будете, Саша? Советского Союза? Советской России? Или нет?

То, что следователь, претендуя на какую-то интимность, назвал его домашним именем, еще больше смутило и сильно покоробило Александра. Он уже понял, что с ним играют и понимал, что это, в любом случае, недостойная игра. И он ответил. Куда ему было деваться. Подчеркнуто медленно, с легкими паузами между слов:

— Я буду на стороне Советского Союза.

Следователь помолчал, давая понять, что принял ответ.

Потом встал, подошел к окну и раздвинул шторы. За зарешеченным окном рассеивался полумрак раннего питерского утра. Он повернулся к Александру, присев на подоконник:

— А вы думаете, что сейчас эта война не идет? Рядовые граждане её, как правило, не замечают, но она в разгаре. За секреты государственные, за души людей. Вот скажите мне честно, как на духу: если завтра война, то кто может ударить нам в спину, от кого, в первую очередь, можно ожидать сотрудничества с врагом?

— От тех, кто всё потерял в революцию.

Александр чувствовал себя как на экзамене и ему, почему-то вдруг захотелось сдать его, иначе зачем все это, вся эта ночь?

— Правильно! Нет, среди представителей бывших правящих классов много людей — искренних патриотов. Таких, как вы с мамой, например, но есть и другие. Причём опаснее всего те, кто на словах приняли советскую власть, пользуются ее благами, а, на самом деле, только затаились. А есть и другие, им нужно просто помочь. Это интеллигенция. Особенно творческая. Люди искусства живут чувствами, не всегда анализируют последствия своих слов и поступков. Их популярность притягивает, с ними дружат высокопоставленные люди, вокруг них самих кого только нет. Александр Николаевич, вы понимаете мою мысль?

— Честно говоря, нет.

— Не верю, вы же умный юноша. Мы зовём вас в союзники и помощники. Учитывая ваши личные качества, мы введём вас в круг творческой интеллигенции. Писатели, художники, актеры, деятели кино. Ваша задача будет состоять в том, чтобы чувствовать и точно передавать настроения этой среды, её надежды и чаянья. Это нужно, чтобы государство держало, так сказать, руку на пульсе и в своей политике учитывало её настрой. Ведь это наша, советская интеллигенция.

— Доносчиком не буду.

— Какие доносы, что вы. Для того, чтобы заниматься конкретными людьми, у нас есть профессионалы. А вы будете наблюдателем. Очень важным, но наблюдателем. Конечно, если вы вдруг схватите шпиона или террориста за руку, вы что, промолчите?

— А зачем вся эта история с пистолетом?

— Александр, не надо прикидываться ребёнком. Вам уже восемнадцать. Вне зависимости от того, как вы ответите на мое предложение, «дело» на вас уже есть.

— Я могу подумать?

— Да, вас отведут в камеру. Сколько у нас там времени? О, уже семь утра. Значит, так. Через двенадцать часов, в семь вечера, я вызову вас на допрос. И мой совет — не отказывайтесь. Мы подарим вам такую интересную жизнь, которой без нас у вас никогда не будет.

В семь часов вечера Александр согласился сотрудничать с ОГПУ, о чем в его деле осталась соответствующая расписка, и тотчас был отпущен домой.

Судоплатов пишет, что Александр Николаевич Демьянов, главное действующее лицо операции «Монастырь», живший тогда в Ленинграде, был в 1929 году арестован по доносу его друга Тернавского, а при аресте ему подбросили пистолет. Ещё до этого его изгнали из Политехнического института за попытку скрыть дворянское происхождение. Замечательна неизменность методов и методик. Однажды меня тоже пытались увлечь перспективами службы в КГБ. Времена были, конечно, другие, шла «перестройка». Меня не запугивали, а прельщали. Вербовщик, милейший человек, представлялся выпускником истфака ленинградского университета. Именно его слова с обещанием ввести в круги творческой интеллигенции я вложил в уста следователя, допрашивавшего Демьянова. Однако начальник моего искусителя, человек старой кэгэбэшной закалки, к которому меня привели для дальнейшей обработки, с порога спросил меня, каким оружием я владею и хорошо ли переношу жаркий климат. Я предпочел академическую карьеру.

P.S. Среди авторов, писавших об операции «Монастырь», многие питали простительную для бывших сотрудников КГБ склонность к вымыслу. В данном случае в форме беллетристики. Один из них, постоянно, при этом, претендующий на информированность, предложил свою версию описанного мной допроса (смотри, например: militera.lib.ru research/sharapovepOl/index.html). При всей его информированности, он, тем не менее, остался в убеждении, что в 1929 году ленинградское ОГПУ располагалось на Литейном проспекте, тогда проспекте Володарского, дом 4, тогда как на самом деле в печально знаменитый «Большой дом» ленинградское отделение политической полиции Советского Союза переехало только после завершения его постройки в 1932 году. А до этого помещалось все по тому же адресу, улица Дзержинского, сейчас снова Гороховая, дом 2, где начиналась достославная история ВЧК еще в декабре 1917-го, воспринявшей это здание от полиции «старого режима». Правда, при царе в подвалах дома на Гороховой, хотя, наверняка, кого-то и били, но не расстреливали. Что касается текста, то считайте мой вариант попыткой соревнования. Или пародии.

Эта история только начинается

Итак, Александр Николаевич Демьянов, оперативное имя «Гейне». Судоплатов, действительно, пишет о том, что он происходил из дворянской семьи. По его словам, прадед Демьянова, атаман Головатый, был одним из основателей кубанского казачьего войска, отец, офицер, погиб в 1915 году на фронте. Дядя, брат отца, в годы гражданской войны руководил контрразведкой белых на Кубани. Мать Александра, выпускница Бестужевских курсов, «признанная красавица в Санкт-Петербурге, пользовалась широкой известностью в аристократических кругах». Её лично знал генерал Сергей Георгиевич Улагай, в годы Второй мировой войны — один из руководителей казаков, перешедших на сторону Германии. Запомнил Судоплатов и то, что Александр Демьянов стал в 1927 году свидетелем террористического акта, совершенного боевиками РОВС (Российского общевоинского союза) в Ленинграде. Эта организация белой эмиграции и после окончания гражданской войны пыталась вести вооружённую борьбу с большевиками. В здании бывшего дома Елисеевых на углу Невского и набережной реки Мойки во время гражданской войны обитал ставший знаменитым «Дом искусств». Созданный заботами Горького он помог выжить многим русским писателям, поэтам и художникам. В период НЭПа большевики превратили этот памятник архитектуры в «Центральный партийный дом». Здесь террористы РОВСа забросали гранатами одно из заседаний. Тогда было ранено 35 человек, а боевикам удалось уйти в Финляндию. Руководитель этой группы В. Ларионов оставил воспоминания об этом акте (ru>forum/index.php?topic=161.0).

После выхода воспоминаний Судоплатова история операции «Монастырь» стала популярной. О Судоплатове, о ней и её участниках были сняты телевизионные фильмы. Их можно посмотреть, например, по следующим адресам:

http://www.youtube.com/watch?v=eUCFZh3Rpg8;

http://fenixclub.com/index.php?showtopic=65016;

http://my.mail.ru/video/mail/sma2706/6749/7155.

html#video=/mail/sma2706/6749/7155;

http://video.yandex.ru/#!/search?text=onepaция монастырь&where=all&filmId=VYDxo1Q_ExI

here=all&filmId=VYDxolQ_ExI.

Постоянно появляются новые книги и статьи, повествующие об этой операции. При минимуме известных фактов, история, в том числе и биография Демьянова, обрастала фантастическими подробностями. О нем писали, что он воспитывался за границей, а один из авторов, мной уже упомянутый бывший сотрудник КГБ, превратил его мать во фрейлину последней русской императрицы. Другой написал в газете «Труд», что она «окончила Бестужевские курсы в Смольном институте благородных девиц» (http://flb.ru/info/5018.html). Для читателей, не очень интересующихся историей женского образования в России, сообщу, что демократические Бестужевские курсы, фактически первое женское высшее учебное заведение в России, созданные в эпоху реформ Александра II, были полным антиподом придворного и аристократического Смольного института, а газете «Труд» хочется поставить на вид — нужно подбирать более образованных сотрудников.

Как известно, в России кто что охраняет, тот тем и владеет. Вот почему все новое, что стало известно об операции «Монастырь» и ее участниках в XXI веке, опубликовано в статьях и книге «СМЕРШ. Гвардия Сталина», авторы которых трудятся в архиве ФСБ (4itaem.com>book/smersh _gvardiya _stalina -283179). В частности, они приводят цитаты из справки НКВД от 12 января 1942 года, составленной на агента «Гейне», он же Александр Демьянов. Из оной мы узнаём, что его мать, Бунакова Анна Михайловна, до революции преподавала в гимназии, а после неё была директором школы. То есть выпускницей Бестужевских курсов она вполне могла являться. О её отце, деде Александра, в справке почему-то вообще не упоминается, но зато говорится о дяде, Бунакове Александре Михайловиче, артиллеристе, офицере царской армии, до 1922 года служившем не где-нибудь, а в Кремлевской артиллерийской школе, а затем работавшем в ВСНХ, Высшем совете народного хозяйства, главном органе управления экономикой в 20-е годы. Судьба его типична для «военспецов» и «буржуазных специалистов». В справке говорится, что в 1926 году он был арестован ОГПУ как участник антисоветского заговора в военной промышленности и умер в тюрьме.

Так из какой же семьи на самом деле происходил Александр Николаевич Демьянов? Первым из всех, писавших об операции «Монастырь», задавшись этим вопросом, я поступил просто: вышел за круг источников, привычных для специалистов по истории советской разведки.

На хорошо информированном сайте «Центра генеалогических исследований» (http://rosgenea.ru/) действительно, есть сведения об Александре Бунакове — в 1909 году поручике артиллерийской бригады, а в 1912 году — выпускнике Михайловской артиллерийской академии. Но самое интересное, в справке НКВД утверждается, что Анна Михайловна происходила из княжеского рода. На сайте «Родовод» (ru.rodovid.org) можно узнать, что Бунаковы — старинный род князей Рюриковичей, но генеалогическое древо Бунаковых, приведённое на этом и других генеалогических сайтах в двух вариантах, не имеет ветвей далее середины XIX века. Причем указывается, что одной из двух ветвей Бунаковых Герольдия Правительствующего Сената отказала в признании древнего дворянства и, следовательно, княжеского достоинства. Представители второй, по-видимому, даже и не пытались его отстоять. Тем не менее, и сегодня многочисленные Бунаковы похваляются в социальных сетях своим княжеским происхождением (http://vk.com/club464788). Среди людей, носивших фамилию Бунаков в XIX веке, есть известный педагог и писатель Н.Ф. Бунаков, а также генерал-лейтенант Василий Александрович Бунаков, умерший в 1897 году. Интересно, что в последние годы жизни он был начальником Главного управления казачьих войск. Не он ли был дедом Анны Михайловны, и не сыграла ли его связь с казачеством какую-либо роль в судьбе его внучки? Мне об этом неизвестно. Так или иначе, если Александр Демьянов по матери и принадлежал к княжескому роду, то род этот захудал ещё до петровских времен и официально княжеским не именовался.

Сведения, приведенные в справке об отце Александра и других родственниках по отцу, совпадают с информацией Судоплатова. Правда, о происхождении Демьяновых от кубанского атамана Антона Головатого, реального и очень известного на Кубани исторического лица, одного из руководителей переселения бывших запорожских казаков в русские владения, которому поставлен памятник в городе Темрюк, в ней нет ни слова. Ясно только, что Демьяновы принадлежали к кубанской казацкой старшине, выслужившей дворянство. Таким образом, никаких оснований относить семью родителей Александра Демьянова к аристократии нет, и вряд ли Анна Бунакова когда либо «пользовалась широкой известностью в аристократических кругах». Она к ним просто не принадлежала.

Однако главный сюрприз, содержащийся в справке, состоит в другом. В ней приведена версия биографии Александра Демьянова, сильно отличающаяся от той, что запомнил Судоплатов. Согласно ей, Александр Николаевич Демьянов, 1910 года рождения, был уроженцем города Калуги. До 1914 года, то есть, по-видимому, до начала Первой мировой войны он проживал на границе с Ираном, в местечке Геоктепе. Возможно, его отец там служил. Отсюда что ли родилась версия, что он до 1914 года воспитывался за границей, тоже гуляющая по Интернету? После мытарств времён войн и революций, включающих пребывание в Анапе в доме деда по отцу, Демьянов, если верить справке, в 1921 году переехал в Москву, «где проживает по настоящее время». Именно с этого момента версия, изложенная в справке, и версия Судоплатова принципиально расходятся. Согласно справке, Демьянов имеет высшее образование по специальности «инженер-электрик, изобретатель», в 1932 году арестовывался ОГПУ «по подозрению в организации коллективной читки мемуаров Шаляпина, освобождается без последствий». Повод для ареста, конечно, куда более сюрреалистический, чем хранение пистолета, но почему Судоплатов-то об этом ничего не знает или не помнит? Завербован ОШУ Демьянов был только в 1934 году. С 1933 года работал в системе кинематографии.

Кстати: замечание Судоплатова о том, что мать Демьянова была знакома с генералом Улагаем, знаменитым командиром кубанской конницы белых, вполне правдоподобно. В 1915 году, когда есаул Николай Демьянов погиб на фронте, Сергей Георгиевич Улагай служил в том же чине и в тех же кубанских частях. Так что Демьянова-старшего он почти наверняка знал. А с его семьёй он мог познакомиться если не в довоенное время, то в годы Гражданской войны на Кубани, когда дядя Александра, тот самый контрразведчик, занимал достаточно видный пост в белой армии. Нужно только уточнить, что сегодня мы не располагаем сведениями о серьёзных связях между Улагаем и немцами в годы Второй мировой войны. Он был стар и болен, а потому и умер в 1944 г. Ему тогда было семьдесят лет. К тому же Улагай жил в Марселе, не входившем в начале 1942 г. в немецкую оккупационную зону. Но за справкой о семье Демьяновых к нему вполне могли обратиться через немецкую агентуру в среде русской эмиграции.

Конечно, с точки зрения истории операции «Монастырь» противоречия в версиях биографии Демьянова особого значения не имеют. Из «:бывших», завербован ОГПУ, работал «в системе кинематографии». В конце концов, сцену его вербовки можно усечь и изменить. Представим: на студии или в какой-нибудь компании Александр Демьянов познакомился с человеком, штатным сотрудником ОГПУ и тот, после долгих «ухаживаний» за ним, всё равно повёл с Александром примерно тот же диалог:

Александр, вы любите Родину, вы патриот?

— Я! Да у меня отец за Родину погиб!

— Ну, ваш отец за царскую Россию воевал, а вот как вы к Советской России относитесь?

— Россия — моя родина. И другой у меня нет. Как бы она не называлась.

— А вы понимаете, Саша, что неизбежна новая война? Что империалисты в любой момент могут на нас напасть? Вы на чьей стороне тогда будете, Саша? Советского Союза? Советской России? Или нет?

— Я буду на стороне Советского Союза.

— А вы думаете, Александр, что сейчас эта война не идёт? Рядовые граждане ее, как правило, не замечают, но она в разгаре. За секреты государственные, за души людей. Вот скажите мне честно, как на духу: если завтра война, то кто может ударить нам в спину, от кого, в первую очередь, можно ожидать сотрудничества с врагом?

— От тех, кто все потерял в революцию.

— Правильно! Нет, среди представителей бывших правящих классов много людей — искренних патриотов. Таких, как вы, например. Причем самые опасные те, кто на словах приняли советскую власть, пользуются её благами, а, на самом деле, только затаились. А есть и другие, кому нужно просто помочь. Это интеллигенция. Особенно творческая. Люди искусства живут чувствами, не всегда анализируют последствия своих слов и поступков. Их популярность притягивает, с ними дружат высокопоставленные люди, вокруг них кого только нет. Александр Николаевич, вы понимаете мою мысль?

— Честно говоря, нет.

— Не верю, вы же умный юноша. Мы зовём вас в союзники и помощники. Учитывая ваши личные качества и то, что вы и так, работая на киностудии, уже многих знаете, мы введем вас в круг творческой интеллигенции. Писатели, художники, актеры, деятели кино. Ваша задача будет состоять в том, чтобы чувствовать и точно передавать настроения этой среды, её надежды и чаянья. Это нужно, чтобы государство держало, так сказать, руку на пульсе и в своей политике учитывало ее настрой. Ведь это наша, советская интеллигенция.

— Доносчиком не буду.

— Какие доносы, что вы. Для того чтобы заниматься конкретными людьми, у нас есть профессионалы. А вы будете наблюдателем. Очень важным, но наблюдателем. Конечно, если вы вдруг схватите шпиона или террориста за руку, вы что, промолчите?

— Нет, не промолчу.

— Ну, вот и славно.

И далее всё в таком роде вплоть до подписания соответствующих документов. Но только мне кажется, что человека с таким происхождением и интересом к мемуарам Шаляпина трудно было завербовать на одной идейной почве. Был там какой-нибудь шантаж, наверняка был. Версия Судоплатова в этом смысле куда убедительнее. А может быть, я плохо думаю о Демьянове и сотрудниках ОГПУ? И он действительно стал агентом исключительно из патриотических побуждений? Если мы и узнаем когда-нибудь правду о его мотивах, то только после публикации его «личного дела». Да и то, вряд ли. Какая там может быть правда о них?

Что ни говори, но для понимания ценности мемуаров Судоплатова как источника информации хотелось бы понять, откуда он взял свою версию биографии Демьянова. По прошествии столь многих лет перепутал его с другим агентом? Как достаточно большой начальник не вникал в такие детали, а потом причудливая старческая память подсказала эпизоды другой биографии? Ясно одно: нужно согласится со специалистами, что к воспоминаниям Павла Анатольевича следует относиться весьма критически и осторожно.

Муж и жена

В этот вечер Александр твердо решил объясниться. Уже месяц, как они признались друг другу в любви, он чувствовал, что Татьяна теперь ждёт от него и других слов, точнее, предложения, а он всё никак не мог решиться. Александр пообещал себе никогда не лгать ей и после нескольких бессонных ночей понял, что не имеет право молчать. Несмотря на все подписки. Он верил, что Таня должна его понять, если любит. Они встретились в парке Горького.

Как это бывает иногда в Москве, в счастливые вёсны, в последние дни апреля наступило лето. Лето почти в полный лист. И хотя Саша и Таня каждый день виделись на «Мосфильме», он продолжал назначать ей настоящие свидания. Вот как сегодня.

— Еще раз огромное спасибо тебе, Сашенька, за то, что замолвил за меня словечко перед Михаилом Ильичом.

— Да что ты! Я же тебе говорил: он после «Ленина в Октябре» замечательно к тебе относится и выполнил бы твою просьбу и без моих слов, сам поговорил бы с Мачеретом. Миша еще и каялся, что не подумал о тебе без моей подсказки. Он ведь уже пригласил тебя на «Ленина в 1918 году», значит, ценит твою работу. А пока он готовится, почему бы тебе не поработать с другим режиссером. Ну а как твое мнение об Александре Вениаминовиче? Не изменилось?

— Ты знаешь, изменилось, и в лучшую сторону. Сценарий мне показался достаточно тривиальным, но вчера Мачарет при мне объяснял оператору свой замысел, очень страстно, и мне он показался очень убедительным. Александр Вениаминович говорил, что для него главное в будущем фильме — это атмосфера. Мол, мы постоянно говорим о бдительности, о том, что враг коварен и жесток, что он рядом, что им может оказаться твой друг, знакомый, родственник, но от повторения слова стираются. Мачерет хочет, чтобы посмотрев наш фильм, люди сильнее ощущали ценность окружающей жизни. Ценность наших достижений. Чтобы люди чувствовали — нам есть что терять. И почувствовали не через слова, а именно через атмосферу нашей жизни на экране. Ключевая фраза сценария для него, я уже её запомнила, так часто он её повторяет, звучит так: «В нашей стране при определённых обстоятельствах каждый человек героем может стать». Я не слишком красно говорю?

— Нет, нет, что ты. Здорово, если у вас все получится. Мачерет прав — не все понимают, что происходит. А ты Таня, ты сама это понимаешь?

Он произнес эти слова с такой нехарактерной для него страстью и серьёзностью, что Таня посмотрела на него с недоумением. Саша, такой лёгкий, веселый, любящий развлечения, иногда, как ей казалось, чуть-чуть поверхностный, никогда раньше не говорил с ней на такие темы. А он, смотрел ей в глаза каким-то новым для нее, твёрдым взглядом. Она ответила, немного растерявшись:

— Конечно, понимаю.

— Таня, я скажу тебе то, о чем давал обязательство никому не говорить. Но в нашей любви между нами не должно быть недомолвок, у меня не должно быть тайн от тебя. Таня, я сотрудничаю с НКВД.

Она отвела глаза, он посмотрел на другую сторону аллеи. И продолжил:

— Поверь, я не делаю ничего, что было бы недостойно интеллигентного человека. Впереди война, Таня. А врагов у нас достаточно. Больше я ничего не могу тебе сказать.

Она смотрела на его удлинённый профиль, прямой нос. Ей вдруг страшно захотелось прикоснуться к его щегольским тоненьким усикам, придававшим строгому лицу нежную черту легкомыслия, а для неё — беззащитности. Погладить по гладко выбритой щеке. И она сделала это, а когда он повернулся к ней, закрыла ему рот ладонью:

— Молчи. Я люблю тебя. Я знаю тебя. Я верю тебе.

— Таня, ты выйдешь за меня замуж?

— Конечно да, любимый!

Однажды, много лет спустя, в минуту воспоминаний, она вдруг спросила его:

— Тогда, в тридцать восьмом, когда ты попросил Ромма помочь мне с работой, ты специально устроил меня на «Ошибку инженера Кочина»? Чтобы я прониклась, да? Готовил к разговору?

В ответ он только улыбнулся. Она обняла его за седую голову и прошептала:

— Какой же ты хитрый у меня, Демьянов.

Татьяна Борисовна Березанцева была женой Александра Демьянова до конца его дней. Она родилась в 1912 году, в семье московского врача Бориса Александровича Березанцева, в советское время — профессора, известного в Москве психоневролога. Он пользовал всю московскую элиту и был нарасхват, имел право вести частную практику. Еще бы — кремлёвским начальникам и их родственникам требовались в 30-е годы крепкие нервы, и не у всех они выдерживали даже до ареста. Девочка училась в балетном техникуме при Большом театре, но, видимо, особых данных к балету у неё не было, а тяга к искусству — присутствовала. Поэтому в 30-е годы она учится в нескольких театральных институтах, бросает один, поступает в другой. Одним словом, как и положено интеллигентной девушке из семьи со средствами, ищет себя. Она мечтает о профессии кинорежиссёра, работает ассистентом у многих известных режиссёров «Мосфильма»: Юлия Райзмана и Дмитрия Васильева, на трёх фильмах у Михаила Ромма, в 1938 году у Александра Мачерета на фильме «Ошибка инженера Кочина». Фильм был продуктом шпиономании 30-х годов, но выгодно отличается от других, подобных ему фильмов художественным качеством и убедительной демонстрацией светлой атмосферы Москвы того времени, что сделало его значимой частью сталинского киномифа. По утверждению Судоплатова, Александр Демьянов дружил с Михаилом Роммом. Через него, возможно, он и познакомился со своей будущей женой. В операции «Монастырь» она принимала участие как агент под оперативным именем «Борисова».

Сцену объяснения Александра и Татьяны, а ведь она обязательно была, я представлял как фрагмент сценария какого-нибудь фильма конца 30-х годов. Той же «Ошибки инженера Кочина», например. Интересно, как оценили бы её Мачерет и его соавтор по сценарию Юрий Олеша? Признали бы неестественной и ходульной? А вдруг, наоборот, сочли бы вполне уместной и в своём фильме? Усмотрели в ней правду жизни, какой она должна быть? А может быть, Александр и Татьяна примерно так и объяснились тогда? И нашли этот разговор вполне нормальным для интеллигентных молодых людей того времени? Или, по крайней мере, для них самих? Я не возьму на себя смелость делать какие-либо выводы. Молодежь так быстро меняется. А времена и наши представления о них, еще быстрее.

Если верить одному из телевизионных фильмов, рассказывающих о любовных коллизиях в жизни советских разведчиков того времени, реальные обстоятельства встречи Александра и Татьяны были ещё куда проще и грубее, чем я выдумал. Оказывается, НКВД проводил секретную операцию под названием «Любовь под контролем». Татьяна, давно уже сотрудничавшая с «органами» и пользовавшаяся их полным доверием, должна была в Липовой аллее парка Горького встретиться с новым сотрудником НКВД, чтобы затем вести наблюдение за действиями бывшего ленинградца. Для этого им было приказано вступить в романтические отношения. Видимо для того, чтобы Демьянов постоянно был под этим самым контролем. Но, к счастью для Демьянова и Березанцевой, «служебный роман» превратился в настоящее чувство, оставшееся с ними на всю жизнь. Татьяна влюбилась: ведь «Александр унаследовал от матери красоту», так как она само собой «в свое время слыла первой красавицей Петербурга». Зная биографию Демьянова не по рассказам Судоплатова, а по документам НКВД, начинаешь сомневаться и в телевизионной версии знакомства Александра и Татьяны. Но чему только не поверишь, зная о судьбах участников операции «Монастырь» и до 1941 года, и во время войны, и после ее окончания.

Лучшие люди НКВД

Из имеющихся источников трудно понять, в чем состояла работа Демьянова на ОГПУ-НКВД до начала войны. А ведь это семь лет, а если верить Судоплатову, то и все двенадцать. На сайте Службы внешней разведки России, в статье, посвящённой операции «Монастырь» сказано, что к её началу Демьянов был разведчиком, проверенным «на многих делах». Об этих делах мы сегодня ничего не знаем. Судоплатов только намекает, что «речь шла о серьезных контрразведывательных операциях, когда ему приходилось контактировать с людьми, не думавшими скрывать свои антисоветские убеждения». Что скрывается за этой фразой, остаётся только догадываться. Что, контакты с антисоветчиками должны были укрепить советские убеждения Демьянова? И от кого они «не думали скрывать свои антисоветские убеждения»? От всех? Или доверились именно Демьянову? И какая здесь связь с контрразведкой? Пока на эти вопросы никаких ответов нет. И сама необходимость задавать их симпатий к Саше Демьянову довоенной поры не добавляет. И только строки из архивного документа, формулирующего для Демьянова задание на время пребывания у немцев во время войны, содержат информацию, приоткрывающую завесу над его деятельностью как агента НКВД, или сексота, секретного сотрудника в терминологии того времени: «Если немцы потребуют назвать некоторые фамилии из Ваших молодых друзей, которых Вы знаете как антисоветски настроенных, разрешается сообщить 2–3 фамилии из числа действительно антисоветски настроенных, которых Вы по нашему поручению разрабатывали и которые знают Вас как единомышленника». Какова была судьба этих «людей? И сколько же «антисоветски настроенных» он обрёк на гибель к тому времени? Или их для укрепления его легенды не трогали?

По словам Судоплатова, «приятная внешность и благородные манеры позволили Демьянову легко войти в компанию киноактеров, писателей, драматургов и поэтов». При этом «он не использовался как мелкий осведомитель, в его задачу входило расширять круг знакомств среди иностранных дипломатов и журналистов — завсегдатаев ипподрома и театральных премьер. Он никогда не скрывал своего происхождения, и это было легко проверить в эмигрантских кругах… В канун войны Александр сообщил, что сотрудник торгового представительства Германии в Москве как бы вскользь упомянул несколько фамилий, близких к семье Демьянова до революции. Демьянов не проявил к словам немца никакого интереса: речь шла о явной попытке начать его вербовку, а в этих случаях не следовало показывать излишнюю заинтересованность». В тоже время Судоплатов рассказывает о предвоенной жизни Демьянова удивительные вещи. От предков — казаков ему передалась любовь к лошадям. НКВД смог устроить так, что в Манеже у него была своя лошадь. Судоплатов пишет: «Естественно, что это обстоятельство расширило его контакты с дипломатами». По его утверждению, «НКВД позволял элитной группе художественной интеллигенции и представителям бывшей аристократии вести светский образ жизни, ни в чем их не ограничивая, но часть этих людей была завербована, а за остальными велось тщательное наблюдение, чтобы использовать в будущем в случае надобности».

Честно говоря, я не знаю никого из «бывшей аристократии», кроме Алексея Толстого, да и то потому, что он был «красный граф», хотя и не аристократ, да вот теперь Александра Демьянова, кому в предвоенные годы НКВД «позволял. вести светский образ жизни». Но если бы я был немецким шпионом, знающим реалии бытия в советской стране, и услышал, что у моего русского знакомого, простого инженера с «Мосфильма», в Манеже имеется своя лошадь, то я не только не пытался бы его вербовать, но напротив, обходил бы стороной и как можно дальше.

За интеллигенцию и деятелей культуры в НКВД отвечал секретно-политический отдел, разросшийся потом до управления. Согласно Судоплатову, руководителем, непосредственно направлявшим деятельность Демьянова, был Виктор Николаевич Ильин, фигура по-своему весьма примечательная. Родился он в Москве, в 1904 году, в семье приказчика. Как и Судоплатов, стал красноармейцем в Гражданскую войну совсем мальчишкой. Был политруком, после увольнения из армии по слабости зрения работал там, куда посылала партия. В 1933 году его по партийной мобилизации направили трудиться в ОГПУ. Как пишет один из его современных поклонников, «Виктор Николаевич Ильин. вел в НКВД непримиримую борьбу с «внутренним врагом» в стране, от самостоятельно мыслящих учёных и писателей до учащейся молодежи», (http://fictionbook.ru/author/ vyacheslav_menshikov/rjev_stalingrad_skryityiyi_gambit_ marshala_stalina/). Нельзя не обратить внимания на замечательно точную характеристика советского внутреннего врага: ученые, писатели, учащаяся молодежь.

В мемуарах Судоплатова об Ильине можно прочитать только хорошее. По его мнению, Ильин, с его «профессорской» внешностью и манерой говорить, идеально подходил для работы с интеллигенцией и творческими людьми. Правда, образованием, как и сам Судоплатов, ограничившийся начальной школой, Ильин не блистал. За плечами у него были два класса реального училища, да два года военно-политической школы. Только перед войной он заочно закончил Военно-политическую академию.

Сменив Ежова, Берия, рассказывает Судоплатов, послал Ильина в Ростов и Орёл с проверкой возбуждённых там местным управлением НКВД «дел» по поводу якобы готовившихся троцкистских диверсий на железнодорожном транспорте. Он вернулся «потрясённый примитивностью ложных обвинений» и заявил, что дела были сфабрикованы. Арестованные по этим «делам» были освобождены, а Ильин получил награду и повышение. Благостная картина. Но надо понимать, что Ильин стал таким смелым только потому, что получил на это санкцию Берии. Сам Ильин был, несомненно, мужественным человеком, о чем речь впереди, но получи он такое задание в другой момент, подобные выводы погубили бы его. Настораживает и то, что обвинения потрясли его не только ложностью, но и примитивностью. Видимо, у него с их подготовкой получалось лучше.

В одной из книг о руководящих сотрудниках НКВД, написанной квалифицированным специалистом по истории этой организации (niibaca.ru>.. teplyakovoprichnikistalina. html), о начале карьеры Ильина в «органах» можно прочитать следующее: «Новый чекист показал себя способным работником и недолго входил в тонкости политического сыска. Оказавшись в штатах секретно-политического отдела (СПО), боровшегося с антисоветскими элементами, он начал делать стремительную карьеру. Умение из нескольких нелояльных к власти высказываний сделать политическую программу, подверстать (с помощью агентуры) к ней побольше «заговорщиков», зачастую даже не знакомых друг с другом, проконтролировать с помощью внутрикамерных агентов-«наседок», чтобы никто не отказался от выбитых показаний, — вот был класс чекистской работы Ильина. Есть свидетельство очевидца, как ежедневно утром на так называемой «планерке» начальник чекистского подразделения Ильин доводил до следователей схемы будущих показаний арестованных. По этим «лекалам» сотрудники составляли протоколы, которые потом давали подписывать арестованным». Сохранились и воспоминания об Ильине бывшего чекиста М.П. Шрейдера, добровольно ушедшего из НКВД в начале «Большого террора». Что, впрочем, не уберегло его от ареста в 1938-м. В 1936 году, пока Шрейдер был в отпуске, в Наркомате внутренних дел наркома Ягоду сменил нарком Ежов. Выйдя на работу, Шрейдер первым из знакомых сотрудников наркомата встретил Виктора Ильина. «На мой вопрос, — вспоминает Шрейдер, — что из себя представляет новый нарком, Виктор начал расхваливать его демократичность и простоту, рассказывая, что он ходит по кабинетам всех следователей, лично знакомясь с тем, как идет работа.

— И у тебя был? — спросил я.

— Конечно, был. Зашел, а у меня сидит подследственный. Спросил, признаётся ли, а когда я сказал, что нет, Николай Иванович как развернётся и бац его по физиономии. И разъяснил: «Вот как надо допрашивать!» — Последние слова он произнес с восторженным энтузиазмом. Обескураженный, с тяжелым чувством расстался я с ним. Ведь в течение стольких лет при Феликсе Эдмундовиче от всех чекистов строго требовали даже голоса на арестованного не повышать, не то чтобы ударить, а теперь «сталинский нарком» сам учит, как бить арестованных». (http://modernlib. ru/books/o_s_smislov/general_abakumov_palach_ili_zhertva/read/). Оставим на совести бывшего чекиста его оценки «социалистической законности» во времена Дзержинского, но его воспоминания только подтверждают тезис, что Ильин по-чекистски творчески подходил к своей работе с творческими людьми.

Судя по всему, Ильин был тем человеком, кто предложил кандидатуру Александра Демьянова для использования в операции «Монастырь». В телевизионном фильме «Любовь под контролем» рассказывается никакими другими источниками не подтверждённая версия их знакомства. И ещё одна версия начала карьеры Демьянова в «органах». Якобы после убийства в Ленинграде руководителя местных коммунистов Кирова Демьянов был арестован в числе множества ленинградцев, которым сотрудники НКВД «шили» участие в заговоре с целью убийства ближайшего соратника Сталина. Ему грозил расстрел. Так как большинство арестованных в «кировском потоке», как прозвали эту волну арестов ленинградцы, составляли интеллигенты, в Ленинград для вербовки агентов из их числа прибыл Ильин. После долгих допросов или бесед в уже описанном мной стиле Ильин из огромного количества кандидатов выбрал именно Демьянова. А тот согласился купить себе жизнь и свободу ценой агентурной работы на НКВД. Его освободили, а вскоре устроили на работу в Москве, на «Мосфильме». Версия, исходя из того, что мы знаем о биографии Демьянова из официальных источников, весьма сомнительная, но методы работы Ильина она характеризует верно.

После того, как Демьянов перешел под контроль ведомства Судоплатова, его прямым руководителем стал Михаил Борисович Маклярский, начальник отделения Особой группы, созданной НКВД в начале июля 1941 года.

Когда читаешь материалы, связанные с операцией «Монастырь», то поражает, сколько людей с незаурядной судьбой оказались в нее вовлечены. Маклярский один из них. Родился он в Одессе в 1909 году в семье портного. В отличие от большинства своих коллег он мог похвастаться тем, что имел профильное образование — закончил юридический факультет Среднеазиатского университета в Ташкенте. В ОКНУ-НКВД пришел еще в 1927 году, после службы в пограничных войсках, и к началу войны имел уже большой опыт работы на разных должностях. В 1937 году его арестовали по обвинению в связи с троцкистами, но он вытащил счастливый билет — Маклярского освободили и восстановили на работе. В годы войны он — один из ближайших сотрудников Судоплатова, что, во многом, предопределило его судьбу в дальнейшем, о чем я еще расскажу. Именно Ильин и Маклярский стояли у истоков операции «Монастырь». Сын Михаила Маклярского Борис неоднократно встречался с Демьяновым. Уже в наши дни он в телевизионном интервью так охарактеризовал Александра Петровича: «Вот я с ним бывал много раз в одной комнате, но почти никогда не слышал его голоса. Он всегда улыбался. Саркастически так немножко. Всегда улыбался. Из него сделали заметную личность в полном смысле этого слова». «Заметную личность», которая почти всегда молчит. Так, по-видимому, и надо было жить в стране Советов.

Наконец, заслуживает упоминания и еще один сотрудник Судоплатова, непосредственно работавший с Демьяновым. Этого человека звали Игорь Александрович Щорс, он был троюродным братом канонизированного советской пропагандой в ранге героя гражданской войны Николая Щорса. Игорь Щорс родился в 1915 году в городе Ново-Архангельское Кировоградской области. В 1940 г. он окончил Ленинградский горный институт, но горным инженером не стал, а был направлен в школу особого назначения НКВД, где готовили разведчиков. Видимо, имя погибшего еще в 1918 году троюродного брата было для него и защитной грамотой, и рекомендацией. После окончания этой школы он был направлен в ведомство Судоплатова, где уже в 1942 г. стал начальником отделения. Судя по фильму «Любовь под контролем», типична, оказывается, и история женитьбы Щорса. В случае захвата немцами Москвы он должен был остаться в городе, где был назначен одним из руководителей системы водоснабжения. Ему было дано задание пойти на службу к немцам, а потом по команде взорвать насосные станции, обеспечивающие Москву водой. Радиоуправляемые мины были для этого заложены заранее. Чтобы Щорс не бросался в глаза как оставшийся в Москве молодой холостяк и имел рядом с собой проверенного помощника, ему подобрали девушку, которая согласилась не только помогать неизвестному ей на момент согласия диверсанту, но и стать его женой. Взрывать, к счастью, ничего не понадобилось. Зато Игорь Щорс обрёл верную спутницу жизни. Удивительные всё-таки были люди. Необыкновенные. Точно сказано: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».

В любом справочнике, или на любом сайте, посвящённом истории советской разведки, где говорится об операции «Монастырь», можно прочитать, что её основным организатором наряду с Судоплатовым был уже упоминавшийся Леонид Александрович Эйтингон. Наум Исаакович, а так на самом деле звали этого человека, был намного старше своего начальника. Он родился в 1899 году в типичном еврейском местечке Шклов Гомельской губернии. Его отец работал конторщиком бумажной фабрики, но сама семья Эйтингонов принадлежала к еврейской интеллигенции. Мальчик учился в Могилеве, в коммерческом училище. Его дед был присяжным поверенным, то есть адвокатом, а двоюродный брат Макс Эйтингон, рано уехавший из России, стал знаменитым психоаналитиком, одним из первых и наиболее преданных учеников Зигмунда Фрейда. Начинал Наум Эйтингон как левый эсер, потом перешел к большевикам. Давил «контру» в Белоруссии и на Украине. Его таланты были оценены самим основателем ВЧК Дзержинским. В начале 20-х годов Эйтингона вызвали в Москву для работы в центральном аппарате этой организации. Одновременно он учился в военной академии, но в ней, как известно, успел получить уроки грамоты и Василий Иванович Чапаев, что не сделало его сильно образованным человеком. Насколько обогатила академия Леонида Александровича, неизвестно, но в своем кругу он слыл интеллектуалом.

На самом деле Наум Эйтингон был, конечно, типичным советским самоучкой, но со временем благодаря незаурядному уму и самообразованию стал одним из самых подготовленных для исполнения своих профессиональных обязанностей руководителей советской разведки. В ОГПУ он был зачислен в иностранный отдел и уже в 1925 году отправлен с ответственной миссией на Дальний Восток. Нельзя не заметить, что в иностранный отдел он пришел в разгар знаменитой чекистской операции «Трест». Вполне возможно, что когда возникла идея операции «Монастырь», Эйтингон рассказал Судоплатову какие-то подробности об этой провокации Дзержинского. Из Эйтингона получился высокопрофессиональный разведчик-нелегал, и не его вина, а его беда состоит в том, что практически все задания, выполняемые им за пределами СССР до начала Великой Отечественной войны, служили не интересам страны, а интересам Сталина и большевистской верхушки в целом. Так было в Китае, где советская агентура, раскалывая силы китайского сопротивления, только способствовала успеху японской экспансии, так было в Испании времен гражданской войны, где Эйтингон, будучи одним из самых влиятельных советских советников, сделал все, чтобы столкнуть испанских коммунистов с троцкистами и анархистами. Что во многом и предопределило поражение Испанской республики.

Судоплатов и Эйтингон сошлись еще в 1933 году, когда Павел Анатольевич только начинал работу в центральном аппарате ОГПУ, а Эйтингон был его старшим товарищем. Потом Наум Эйтингон помог Судоплатову выбраться из Испании, куда он попал после убийства Коновальца. Павел Анатольевич, сам едва избежав ареста, спас своего товарища от гибели после возвращения Эйтингона из Испании в 1939 году, предложив его в качестве главного организатора убийства Троцкого. После этого то ли подвига, то ли преступления и Судоплатов, и Эйтингон получили у Сталина почти неограниченный кредит доверия. По крайней мере, его хватило, чтобы им обоим пережить Великую Отечественную, а Судоплатову дожить большим начальником до самой смерти вождя. Ведь он, в отличие от Эйтингона, не был евреем.

Что касается операции «Монастырь», то, возможно, на первом этапе Эйтингон и принимал участие в её разработке и подготовке. Но осенью 1941 года Наум Эйтингон отправился в Турцию в качестве резидента советской разведки. Его главной задачей было не допустить вступления Турции в войну на стороне Германии. Но едва ли не главным способом решения этой задачи Сталин, с его уголовным мышлением, почему-то выбрал убийство посла Германии в Турецкой республике, бывшего вице-канцлера и министра иностранных дел Третьего Рейха фон Папена. Покушение на него, организованное в феврале 1942 года, провалилось, так как предназначенная фон Папену бомба взорвалась на улице в руках исполнителя, а германский посол отделался легким испугом. Это был провал. Советскому Союзу пришлось сдать турецким властям сотрудников посольства, готовивших, по сведению турок, это покушение. Их приговорили к большим срокам тюремного заключения, но, отпустили, как только чаша весов в войне склонилась на сторону СССР. Но это было потом. А в 1942 году оставшийся за кулисами Эйтингон вернулся домой и, несмотря на недовольство Сталина турецкой неудачей, 20 августа был снова назначен заместителем Судоплатова. К тому времени операция «Монастырь» уже шла по накатанным рельсам, проложенным без него. Всю вторую половину Великой Отечественной войны главной задачей Эйтингона была организация силами НКВД партизанской и диверсионной деятельности. Видимо, только в силу этих своих обязанностей он принимал активное участие в новой фазе операции «Монастырь», получившей наименование «Березино», когда действия подобного рода стали её важной составляющей.

Поэт, ученый, «старик»

Внимательное чтение мемуаров Судоплатова показывает, что память ему, действительно, часто изменяла. Так он пишет, что «для придания достоверности операции» в ней был задействован скульптор Сидоров, чья квартира в Москве использовалась для конспиративных связей». На самом деле речь идёт об Алексее Алексеевиче Сидорове, профессоре МГУ, искусствоведе, специалисте по истории книги и книжного рисунка. И использовался он не «втёмную», как убеждённый монархист, о чем можно подумать исходя из слов Судоплатова, а как опытный, с 1928 года, агент ОГПУ-НКВД.

Сначала Сидоров мало заинтересовал меня. Но теперь он кажется мне фигурой, весьма типичной для судеб людей, вовлечённых в операцию «Монастырь», да и, вообще, для той части интеллигенции, которая служила советской власти и за совесть, и за страх. Замысловатые и трагические сюжеты биографий этих интеллигентов созданы самой жизнью. Для того, чтобы написать о них книги, трогающие душу, не нужно ничего придумывать. Сам Сидоров смог сочетать в своей жизни высокую науку, утончённейший вкус и работу на НКВД в качестве секретного агента или, что, наверное, точнее и печальнее, тайного осведомителя.

Как и в случае с Демьяновым, чтобы отойти от колеи, накатанной историками разведки, которым, как правило, при рассказе о тех или иных участниках операции «Монастырь» хватает анкетных данных спецслужб, я решил поподробнее познакомиться с биографией Сидорова.

Его отец Алексей Михайлович был разночинец. Он всего в жизни добился сам, закончил юридический факультет Московского университета, служил судьёй. На свою беду за три года до революции он получил личное дворянство, генеральский чин действительно статского советника и назначение в Харьковский окружной суд. Его мать Анастасия Николаевна была из рода князей Кавкасидзе, выехавших в Россию из Грузии ещё при Анне Иоанновне. Вся жизнь Алексея Сидорова прошла в Москве. Поступив в Московский университет, на историко-филологический факультет, он посчитал себя поэтом, участвовал в поэтических сборниках, писал критические статьи, стал своим в литературном мире Москвы, знал всех, сколь-либо значимых литераторов того времени. При подготовке к занятию профессорской кафедры его руководителем был Иван Цветаев, отец поэтессы Марины Цветаевой и основатель московского Музея Изящных искусств, ныне Музея имени Пушкина. Цветаев пригласил его на работу, и в 1911 году Алексей Сидоров стал первым в истории этого музея экскурсоводом. После окончания университета Сидоров остался в нем работать преподавателем. По мнению его племянницы В.С. Сидоровой, Бобринской по мужу, «Алексей Алексеевич принял советскую власть, хотя и без энтузиазма, но с пониманием того, что бороться против неё бессмысленно. Кое в чем новая власть даже импонировала ему, так как дала возможность провести новые идеи в оценке искусства, выдвинуться среди старой профессуры университета». Активность Сидорова был замечена наркомом просвещения Анатолием Луначарским, он привлёк его к работе в наркомате. Одним словом, у большевиков он был на хорошем счету.

В 1919 году при отступлении красных из Харькова был взят в заложники отец Сидорова. Несмотря на все хлопоты Алексея, а за его отца вступился даже один из лидеров большевистской партии Каменев, он был расстрелян. Много десятилетий спустя В.С. Бобринская решилась спросить Алексея Алексеевича о том, с каким чувством он продолжал работать в советских учреждениях после этого расстрела? Тот ответил: «Я никогда не простил революции смерти отца». Даже в этом ответе он был осторожен, обвинив в гибели отца революцию, а не советскую власть.

А советская власть сжимала свои крепкие руки на горле интеллигенции постепенно, год за годом. В годы НЭПа еще иногда можно было глотнуть свежего воздуха. В 1925 году Сидоров с друзьями гостил у Максимилиана Волошина в Крыму, в Коктебеле. Знакомы они были еще с начала 1910-х годов. О том, как жилось Сидорову в Советской России в то время, что чувствовал он, вспоминая прошлое, свидетельствуют его сохранившиеся в архиве стихи, посвящённые Волошину:

«Поймешь ли ты, что значит нам былое,

Забывшим имя и предавшим отчество».

(utoronto.ca>tsq/18/neshumoval8.shtml). То ли снисхождения просил он у сохранившего внутреннюю и бытовую независимость Волошина, то ли понимания. А семейные беды продолжали преследовать Алексея Сидорова. После расстрела отца ушел в белую армию и исчез навсегда его младший брат, Игорь. Другой брат, Сергей, в 1921 году стал священником. Его арестовывали, ссылали. НКВД было что предъявить Алексею Алексеевичу. И в 28-м году, его принудили сделать выбор, за который пусть его осуждают те, кто прошел через подобное и устоял. Я не берусь. Его брат Сергей, испытав лагеря, и в 30-е продолжавший служить нелегальные службы, был в очередной раз арестован в 1937 году. Его расстреляли. Семья сохранила замечательные по духовной силе «Записки» Сергея Сидорова», в наши дни опубликованные. Пространное предисловие к ним, где много говорится и об Алексее Сидорове, написала уже упоминавшаяся мной дочь Сергея Сидорова, В.С. Бобринская (http://krotov.info/history/20/1920/sidorov_03.htm). Вера Сергеевна унаследовала стойкость духа своего отца. Ее мужем стал Николай Николаевич Бобринский, потомок внебрачного сына Екатерины Великой и Григория Орлова. Потомкам русской аристократии в Советской России жилось несладко. Н.Н. Бобринский работал геологом, много писал о своих предках, в 90-е годы активно публиковался. Сегодня граф и графиня Бобринские нашли упокоение на семейном кладбище в родовом имении Бобринских в Богородицке, что под Тулой. Что касается Алексея Алексеевича, то Вера Сергеевна писала о нем так: «Он смог полностью уйти в свою науку, оторвавшись от бушевавшей вокруг него советской жизни. Он понимал, что окружают его ложь и насилие и совершенно закрылся в кругу семьи и немногих друзей». Так, по крайней мере, считала его племянница. Как мало иногда о нас знают даже самые ближайшие родственники.

В 1941-м году Сидорову исполнилось пятьдесят лет, в своей области он был известным ученым, имел широкие связи в кругах московской интеллигенции, как бывшего дворянина, у которого от рук большевиков погибли отец и братья, его не чурались и те, кто жил воспоминаниями о дореволюционном прошлом. Доверия к нему прибавляло и то, что в начале 30-х годов, когда он уже давно числился в агентурных списках, ему не удалось избежать шельмования за «буржуазный» характер его научных трудов». (http://www.compuart.m/article.aspx?id=17999&iid=832). Сидоров извлёк урок и стал в научной работе избегать тем, каким-либо образом связанных с современностью. В НКВД Сидорову присвоили оперативное имя «Старый». Чем он завоевал доверие «органов» к июлю 1941 года, я не знаю и даже, честно говоря, страшусь узнать. К операции «Монастырь» его привлекли, судя по всему, как человека с определённым именем, способного придать дополнительный вес планируемой комбинации. Нужен он был и как осведомитель, связанный с теми людьми в Москве, а их были, конечно, единицы, которых несмотря на монархические взгляды НКВД на всякий случай держал на свободе. Теперь этот случай настал. Была завербована, и привлечена к операции под оперативным псевдонимом «Мир» и жена Сидорова.

Итак, агенты НКВД Демьянов — «Гейне», Березанцева — «Борисова», Сидоров — «Старый» и Сидорова — «Мир», должны были составить ядро тайной, ждущей прихода немцев в Москву монархической организации, получившей от НКВД наименование «Престол». На роль номинального вождя этой организации-фантома чекисты выбрали хорошо известного Сидорову — «Старому» человека. Тем боле надо полагать, что от Сидорова в НКВД и поступала основная информация о взглядах и намерениях этого человека, так как они находились в дружеских отношениях или, по крайней мере, Сидоров поддерживал с ним более или менее постоянную связь. Звали его Борис Александрович Садовской.

«Уволенный в отпуск труп»

«И долго буду я для многих ненавистен

Тем, что растерзанных знамен не опускал,

Что в век бесчисленных и лживых полуистин

Единой истины искал».

Так Садовской написал о себе в его вариации на вечную тему памятника поэту. По отношению к знаменитому пушкинскому «Памятнику» она звучит как вызов, почти как пародия:

«Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый

Или на городской бушующей тропе,

Не скроет идол мой улыбки ядовитой

И не поклонится толпе».

Жизненная стратегия Садовского принципиально отличалась от той, что исповедовал Сидоров. Садовской в силу трагических обстоятельств был вынужден жить в СССР, а Сидоров стал советским человеком. А это, смею уверить молодое поколение, большая разница. И тем не менее на протяжении десятилетий их связывали какие-то прочные нити, о природе которых можно только догадываться.

Они знали друг друга с дореволюционных времен. Так, в конце 1912 года Садовской приглашал Сидорова к сотрудничеству в «Русской молве», где он какое-то время редакторствовал. Но, как заметила одна из современных исследователей литературной деятельности Сидорова, Садовской был «чуть ли не единственным литератор, вызывавший как печатные, так и оставшиеся в рукописи нападки Сидорова». Чем он ему досадил? Особенностями поведения, отличиями стихов и прозы? Определённостью враждебных будущему «Старому» убеждений? Ученики Сидорова вспоминали, что говоря о временах своей молодости, маститый, как когда-то говаривали, ученый любил иронизировать: «В ту пору, когда я был поэтом…» В зрелом возрасте он к своим поэтическим опытам всерьез не относился. Вспоминая свое едва закончившееся поэтическое ученичество, Алексей Сидоров писал в одном из неопубликованных стихотворений, относящихся к тому же 1912 году:

«Мы сообщали старшим опыт свой,

Что равных нет Волошина спондеям,

Что скверно ямбом пишет Садовской».

Однако Садовской был снисходителен к юному коллеге, что в принципе, особенно в молодости, было для него совсем не характерно. Что-то привлекало его в задиристом тогда молодом человеке. Но что-то влекло и Сидорова к нему. Не те ли качества, которыми он потом потаённо восхищался в Волошине?

Надо полагать, что после того, как уже при советской власти Садовской снова поселился в Москве, Сидоров возобновил с ним знакомство, в том числе и в интересах НКВД. А Садовской не забыл о задиристости и самостоятельности суждений молодого Сидорова. О тех его качествах, которые к тому времени, увы, исчезли по мере общения последнего с жизнью вообще и с советской властью в особенности.

Нужно заметить, что с Садовским у Судоплатова тоже вышла путаница. Наряду со «скульптором Сидоровым» он называет «поэта Садовского» в числе лиц, привлечённых к операции «для придания достоверности». По мнению Судоплатова Садовской, как и Сидоров, учились в Германии и поэтому «были известны немецким спецслужбам». На самом деле Садовский, или, как он предпочитал называть себя, Садовской, в отличие от Сидорова, не только в Германии, но и вообще за пределами России никогда не был. А вот в организации «Престол», что запамятовал Судоплатов, ему была уготована роль не рядового члена, а «руководителя» или, точнее, малопочтенная функция подсадной утки.

Методика создания подобного рода организаций была отработана советскими спецслужбами еще с 20-х годов, со времен операции «Трест» и ей подобных. Если не рассуждать о благой цели защиты социалистических завоеваний, которая сегодня может вдохновить только неисправимого коммуниста, и характеризовать только средства, то в основе всех этих операций лежала провокация (http://www.loveread. ec/read_book.php?id=20114&p=52). Старая добрая провокация, отработанная еще царской «охранкой». Неслучайно существует версия, подхваченная даже официальным сайтом Службы внешней разведки России (http://svr.gov.ru/smi/2005/vpkurjer20050831.htm), согласно которой идею «Треста» Дзержинскому подсказал бывший шеф корпуса жандармов и товарищ министра внутренних дел

Российской империи, то есть его заместитель в терминологии того времени, Владимир Джунковский, которого руководитель ВЧК якобы сделал своим советником. Правда автор недавно вышедшей биографии Джунковского (http://anadun.livejournal.com/855.html), изучившая его дело в архиве ФСБ, не нашла никаких подтверждений тому, что он каким-либо образом сотрудничал с чекистами. Так или иначе, но схема провокации была такова: создавалась мифическая организация, в неё для прикрытия вовлекались люди антисоветских убеждений, искренне верившие в то, что они участвуют в реальном деле. Это придавало легенде особую жизненность, а за их спинами агенты ВЧК-ОГПУ завлекали в Россию эмигрантов и иностранных шпионов. Так попался в руке чекистов знаменитый террорист и писатель Борис Савинков, а в рамках операции «Трест» они заманили в СССР и уничтожили англичанина Сиднея Рейли, за которым охотились со времен гражданской войны. Для организации перехода финляндской границы чекисты использовали связи резидента руководителя РОВС Кутепова в Финляндии. Этим резидентом был Николай Бунаков, в прошлом морской офицер. Был ли он родственником Александра Демьянова, я не знаю. Но уж, воистину, бывают странные сближенья…

Некоторым «гостям» из Европы в целях продолжения игры позволяли вернуться обратно за границу, куда они уезжали, убеждённые в реальности существования подпольных большевистских фантомов. Примером может служить бывший депутат Государственной думы Шульгин, даже написавший книгу о своей нелегальной поездке в СССР. Операция «Монастырь» была операцией именно такого рода, а Борис Садовской, как очень многие до него, попался на провокацию НКВД. Однако я не стал бы однозначно причислять Бориса Александровича к жертвам этой провокации. Борис Садовской действительно ждал немцев. В материалах дела НКВД «Операция «Монастырь» сохранилось стихотворение, написанное им в первые дни войны, он мечтал распространить его в виде листовки. Стихотворение так и называлось, «Немцам»:

«Христос Воскресе! Спешите, братья!

Из мглы кровавой октября

Мы простираем к вам объятья,

Зовем свободу, ждем царя!

Он возвратит нам рай святыни,

Свободный труд и честный торг,

Забьют фонтанами пустыни,

В сердцах заискрится восторг!

Да сгинет шайка негодяев,

Кем опозорена Москва,

Кто нас учил, как попугаев,

Твердить дурацкие слова!

Христос Воскресе!

Отныне снова

Пребудет с нами, как и встарь,

Заветное, святое слово:

Самодержавный русский царь.»

И хотя из текста стихотворения ясно, что его автор, полный бесконечно далеких от реальной жизни иллюзий, ждал не столько немцев, сколько «самодержавного царя», думаю, понятно, что полагалось ему по законам военного времени за распространение данного «шедевра». Даже несмотря на сомнительную поэтическую ценность стихотворения. Вполне возможно, что «Немцев» на Лубянку передал как раз агент «Старый». Но для лубянских «конспираторов» эти вирши послужили дополнительным аргументом для того, чтобы поставить в центр планируемой комбинации именно Садовского. Видимо, по их мнению, он идеально подходил для этой роли. И не только из-за его убеждений, но и в силу особенностей личности. А текст стихотворения «Немцам» был даже распечатан в НКВД в нескольких десятках экземплярах в виде листовки. Эти листовки от имени «Престола» расклеили в Москве, а также разбросали у немецких позиций, чтобы создать видимость реальных действий московских монархистов.

Несколько поколений предков Садовского, а он родом из Нижегородской губернии, происходили из духовного звания, и первым дворянином в их роде был его отец, Александр Яковлевич, служивший инспектором Удельной конторы, то есть смотрителем лесов и угодий, принадлежавших императорской фамилии. Потомственное дворянство он получил в 1898 году вместе с Орденом Святого Владимира. После отставки возглавил Нижегородскую губернскую архивную комиссию, много занимался краеведением. Любовь к истории Борису Садовскому, видимо, привил именно отец. Но в дальнейшем духовной близости между отцом и сыном не было. Впоследствии о взглядах Алексея Яковлевича Борис писал очень жестко: «Отец принял на веру либеральный кодекс, понюхал нескольких книжек, наслушался умных разговоров и успокоился на всю жизнь». Сам Борис Садовской заявлял о себе как об убежденном монархисте и стороннике самодержавия.

Начало XX века было временем экзальтации, преувеличенных чувств, временем моды на игры и маски. Их особенно любили люди богемы, писатели, поэты и художники, среди которых оказался Борис Садовской после того, как в 1902 году поступил в Московский университет. Поэтому многие, в том числе и те, кто причислял себя к друзьям Бориса, как, например, поэт Владислав Ходасевич, считали, что Садовской специально преувеличивал, демонстрировал свой монархизм, чтобы как-то выделиться из либеральной, по преимуществу, литературно-художественной среды, где он вращался. Ходасевич считал монархизм Садовского его маской, художественным образом. Дальнейший жизненный путь Садовского свидетельствует, что это не так. Своим убеждениям он не изменил до конца жизни. Но играть и мистифицировать он действительно любил всегда. Например, Борис Александрович сочинил себе фантастическую родословную, возведя происхождение своего рода к какому-то шляхтичу, якобы приехавшему в Россию вместе с Мариной Мнишек в начале XVII в. Потому и именовать себя начал на польский манер — Садовской, с ударением на последний слог. Как вспоминал Ходасевич, играя свою роль, «правовернейшему эсеру, чуть-чуть лишь подмигивая, расписывал он обширность своих поместий (в действительности — ничтожных); с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права». Садовской плохо поддавался внешней организации, поэтому и в университете учился девять лет, но так его и не окончил, но все его знакомые отмечали начитанность и незаурядный интеллект этого человека, изображавшего пресыщенного прожигателя жизни.

Игра, стилизация, мистификация были отличительными чертами и литературной деятельности Садовского. Оказавшись среди символистов, он искал себе образцы в русской литературе XVIII–XIX веков, блистательно подражая манере письма того времени. В литературе своей эпохи ему было суждено остаться фигурой второго плана, но глубину его критических суждений ценили многие. С Александром Блоком они переписывались до последних дней жизни поэта. В истории русской литературы Садовской остался как поэт, прозаик и литературный критик. Сегодня многие из его произведений кажутся не более чем изящными литературными памятниками, но, мне, например, новелла «Стрельчонок», кажется одним из лучших и уж точно самым страшным из произведений о Петре I.

Садовского отличала подчеркнутая дистанция, на которой он держал даже хорошо знакомых ему людей. Ходасевич писал: «В обращении был он сдержан, пожалуй — холоден, но это потому, что до щепетильности был целомудрен в проявлении всякого чувства. Запанибратства, столь свойственного русской дружбе, боялся он пуще всего». Причинами таких его свойств были не только особенности характера и убеждений, но и болезнь. В 1904 году Садовской заразился сифилисом. Тогда эту болезнь уже лечили, но Борис злоупотреблял лекарствами, а это были меркуриальные средства, содержащие ртуть, очень опасные сами по себе, и не отказывался от привычного богемного образа жизни, что от него требовали врачи. Сначала болезнь давала о себе знать приступами, а в 1916 году его настиг паралич, надвое разделивший жизнь Садовского. Физические мучения усугублялись тем, что он видел вокруг. Империя стояла на краю гибели. Ходасевич вспоминал об их последней дореволюционной встрече, когда Садовской уже с трудом передвигался, но ещё покидал свою петроградскую квартиру. При разговоре он заплакал, что было совершенно не в его характере, «утёр слезы, поглядел на меня и сказал с улыбкой:

— Это всё вы Россию сгубили, проклятые либералы. Ну, да уж Бог с вами». Николая II, еще одного губителя России, он возненавидел, назвав его в одном из стихотворений 1917 года «вампиром», а идеалом монарха был для него Николай I, портретами которого был увешан его дом в Нижнем Новгороде.

Паралич вынудил Садовского поселиться именно там, в родительском доме. Он пытался лечиться, наезжая в Москву и Петроград, но все было тщетно. Болезнь, как её тогда называли, «спинная сухотка», пощадила его мозг, оставив ему для работы с трудом действующую правую руку. В период НЭПа, его еще иногда печатали, последней прижизненной книгой Садовского стал роман «Карл Вебер», опубликованный в 1928-м году. Но, пережив в первые годы паралича тяжелый душевный кризис с попытками самоубийства, он в дальнейшем непрерывно писал, писал до последних дней жизни. Жизненную опору он нашел в гонимом большевиками православии. По мнению исследователей его творчества, именно произведения 20-х-40-х годов, еще менее известные читателям, чем дореволюционные, — лучшее из написанного Садовским.

Учитывая взгляды Садовского, а он и при советской власти их не скрывал, нет сомнений, что Борис Александрович постоянно находился под надзором сначала ВЧК, а потом ОГПУ. Так, в начале 1929 года на его квартире в Нижнем Новгороде ОГПУ провело обыск. Были обнаружены и изъяты рескрипты Екатерины II и Николая I, трехцветное знамя царской России, печать с двуглавым орлом. Самого Садовского не тронули. Да и зачем было арестовывать его, возиться с этим паралитиком, «уволенным в отпуск трупом», как он себя называл. Ведь его тело было для него самой надежной тюрьмой. Еще в начале 20-х он надеялся на излечение, добивался разрешения на выезд за границу. Надеялся, в частности, на помощь Александра Блока. Одно из последних писем Блока было адресовано именно ему: «… лечат ли сухотку за границей? Как вы проживете там? Русским там плохо». Постепенно надежды угасли. К концу 20-х жизнь в Нижнем стала невыносимой, родители умерли, он был одинок. Садовской начинает хлопоты о переезде в Москву.

В 1925 до эмиграции дошел ложный слух о смерти Садовского. Там, помня о его болезни, легко поверили, что он умер. Старый друг Ходасевич откликнулся воспоминаниями, которые я уже цитировал. Многие, кто писал о Садовском в постсоветское время, использовали эту историю со слухом о его смерти, чтобы порассуждать о забвении, постигшем Бориса Александровича. На самом деле это не совсем так. Он вёл активную переписку по литературным делам, поддерживал связь с дорогими ему людьми. Надеясь на память о себе, Садовской стал бомбардировать знакомых литераторов, имевших вес в советском обществе, чтобы они обратились в Наркомпрос с просьбами предоставить ему жилье в Москве. В справке НКВД «о Садовском и его группе» от декабря 1941 года приводятся его воспоминания о тех днях: «За меня некоторые писатели тогда хлопотали. Меня поддержали тогда А. Толстой, который теперь такой негодяй, и С. Городецкий, который дурак, и К. Чуковский, который трусливый, как заяц». Остёр, остёр на язык был Борис Александрович, а чувство благодарности явно не относилось к числу его добродетелей. Так или иначе, но в 1929 году Садовской перебирается в Москву.

Местом его жительства до конца дней становится бывший Новодевичий монастырь. Большевики закрыли его вскоре после революции, а здания передали в ведение Народного комиссариата народного просвещения. Многие из них использовались под жилье. И не только бывшие кельи, так как Садовскому отвели квартиру в подвале Успенской церкви. При наркоме Луначарском, пока в наркомате сохранялся дух относительного либерализма, в Новодевичьем нашли убежище многие «бывшие». Например, там жил граф Василий Шереметев с семьёй, архитектор и реставратор Петр Барановский. При этом в качестве самого «престижного» для новой власти продолжало функционировать Новодевичье кладбище. В летние дни Садовской писал, расположившись возле могил — то Валерия Брюсова, то Владимира Соловьева. Видел он, как хоронили таких его старых знакомцев, как Андрей Белый. Жил Садовской за счет того, что получал небольшую пенсию от Литературного фонда, да редкими переводами. Он сам писал об этом так:

«Литфонд же мне даёт три сотенки рублей.

Три сотни на меня и на жену больную».

По тем временам это было не так уж и мало: средняя зарплата в СССР в 1934 году составляла 136 рублей, а в 36-м — 207.

В литературе и в Интернете ходит версия о том, что Садовского не тронули потому, что после самоубийства жены Сталина Надежды Аллилуевой поэт познакомился с вождём возле её могилы. Телохранитель Сталина А. Рыбин вспоминал, что Иосиф Виссарионович «потом по ночам ещё долго ездил к могиле. Бывало, заходил в беседку и задумчиво курил трубку за трубкой…» Правда дочь Сталина, Светлана Аллилуева, утверждала, что он ни разу не ездил на могилу её матери. Версия же знакомства вождя и поэта выглядит так: встретились, поговорили, Садовской посочувствовал генеральному секретарю, а Сталин, неплохо знавший русскую литературу, вспомнил, что в молодости читал стихи Бориса Александровича и пожалел инвалида. А на вопрос вождя, в чем нуждается Садовской, тот якобы ответил: хотел бы иметь радиоточку. Так тогда называли стационарный проводной радиоприемник. Скорее всего, это еще один миф, связанный с Садовским, или еще одна мистификация, пущенная им в мир. Но, так или иначе, в середине 30-х годов в его «келью», как он называл свое жильё в Новодевичьем, действительно провели радио и он его подолгу слушал. А радио в личном пользовании было в то время ещё большой редкостью…

Фантасмагорические условия существования, невозможность публиковать свои произведения, усилили страсть Садовского к литературным мистификациям. Они превращались едва ли не в единственный способ быть опубликованным, пусть даже под чужим именем. Он точно имитировал манеру Некрасова, Есенина, Блока, и некоторые из его мистификаций, созданных в 20-е-30-е годы, тогда же попали в печать. Их преподносили как счастливые находки ранее неизвестных стихотворений классиков. Некоторые из подделок были разоблачены только в конце 80-х годов XX века, а до этого они печатались как подлинные произведения этих авторов. Но Садовскому всё было мало. Он сочинял свою собственную биографию, присовокупив воспоминания некоего Попова об Илье Николаевиче Ульянове, отце Ленина. Он писал о том, что его отец дружил с отцом Ленина, хотя тот умер, когда старший Садовский был еще совсем молод, а сам Борис Александрович, оказывается, печатался у Ленина, о котором он, скорее всего, до 1917 года и знать не знал:

«Еще в «Товарище» меня печатал Ленин,

Отец которого дружил с моим отцом».

В нем, несомненно, жила не реализованная до 1941 года склонность к авантюрам, способность к лицедейству и обману. А, как показала операция «Монастырь», и готовность обманываться самому.

Надежда Ивановна

Из письма Н.И. Воскобойниковой Б.А. Садовскому

И еще Борис Александрович. Давайте условимся забыть о прошлом, о моем и Вашем, и более не возвращаться к нему. Я не о литературе, здесь Вы вольны, а о наших отношениях. Пользы не будет никакой, а мучений можем друг другу доставить много. Вам и так обо мне, не сомневаюсь, наговорили всякого. Вы и сами знаете, что многое из этого — правда, хотя и лжи достаточно. Вы мне сказали, что после случившегося с Вами Ваша жизнь разломилась надвое, что Вы много страдали. Мне стыдно сравнивать, но и здесь мы схожи. Даже во времени, когда жизнь разломилась. Правда, тогда это случилось и со всей Россией. Да, моя жизнь не всегда были чиста, даже напротив, порой грязна, я согласна, хотя Вы этого и не утверждали. Я много в этом каялась. Вы сказали как-то, что постигшее Вас несчастье кардинально изменило Вас, сделало лучше, сделало другим. Поверьте, что и я изменилась. И не потому, что теперь немолода и не могу жить как прежде. Просто, наверное, нам досталось для жизни время, когда нельзя не меняться, иначе пропадешь. Надеюсь, и я стала лучше. Оборачиваясь назад и вспоминая молодость, я очень часто удивляюсь себе и не люблю себя ту, прошлую. Мы с этой молодой женщиной совершенно разные люди. То, за чем я гналось когда — то, сегодня не стоит для меня и гроша. Я иду на брак с Вами с ясным умом и открытым сердцем. Я хорошо понимаю, кто Вы, и кто я. И, можете не сомневаться, буду Вам верной и заботливой женой.

20 января 1942 года Судоплатов утвердил разработанный Ильиным и Маклярским «План мероприятий по агентурному делу «Монастырь». В его преамбуле говорится: «В течение ряда лет в Москве разрабатывается видный монархист, известный русский поэт Борис Александрович Садовский и его жена, Наталья Ивановна Воскобойникова, в прошлом фрейлина царского двора». Нужно заметить, что систематическое знакомство с документами по операции «Монастырь» создает впечатление, что её организаторы испытывали какую-то болезненную слабость к дореволюционным титулам и званиям. Тут тебе и князья, и фрейлины, и особы, вхожие в аристократические дома, и первые петербургские красавицы, и видные монархисты. Видимо, в их глазах, и в глазах их начальства, а операцию «Монастырь» под контролем держал сам Сталин, это придавало ей особую значительность. Тем не менее в связи с тем, что о существовании других монархистов в Москве в то время мне ничего неизвестно, я соглашусь с тем, что Садовского можно назвать «видным монархистом». Но его жена, Наталья Ивановна Воскобойникова, кто она такая? Во-первых, нужно отметить, что «Наталья» — это ошибка или опечатка. В других документах дела «Операция «Монастырь» она фигурирует как «Надежда». А, главное, из документов и воспоминаний известно, что эту женщину звали именно так — Надежда Ивановна Воскобойникова.

Именно случай с Надеждой Ивановной Воскобойниковой лучше всего демонстрирует уровень научной добросовестности историков спецслужб, писавших об операции «Монастырь». Они её биографией, как и, собственно говоря, биографией Садовского, вообще не интересовались. Между тем, например, нижегородский краевед А.В. Богинский, занимавшийся родословным древом Садовских и биографиями членов этой фамилии, заметил, что в списке фрейлин императрицы Александры Федоровны такая фамилия не упоминается, (http://www.museum.unn.ru/managfs/index.phtml?id=8006_26). Не там искал краевед. Ему бы следовало познакомиться с материалами «Чрезвычайной следственной комиссии для рассмотрения противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так военного и военно-морского ведомств» (http://militera.lib.ru/docs/da/padenie/index.html), сокращенно ЧСК, созданной Временным правительством вскоре после Февральской революции. Эти материалы позволяют восстановить основные вехи дореволюционной петербуржско-петроградской биографии Надежды Ивановны. Со страниц этого несостоявшегося уголовного дела перед нами предстает образ характерной для того времени удачливой авантюристки.

Воскобойникова, вдова казачьего офицера, появилась в Петербурге в 1911 году. Правда, в документах НКВД, датированных 1941 годом, она почему-то названа «уроженкой города Ленинграда». Родилась она в 1889 году. Больше ничего о раннем периоде ее жизни мне узнать не удалось.

В январе 1941 года, в письме к презираемому им К. Чуковскому, который тем не менее едва ли не единственный поздравил его с сорокалетием литературной деятельности, Садовский упоминает о том, что «жена знала латынь и Канта, но теперь, слава Богу, все забыла». Как то плохо вяжется «ленинградское» происхождение и знание латыни и Канта с образом вдовы казачьего подъесаула, приехавшей в Петербург с Дона «искать счастье». Кстати, в списках офицеров русской армии за 1909 год упоминается только один Воскобойников — казачий офицер-пятидесятник Павел Герасимович. Это звание младших казачьих офицеров сохранялось до 1917 года только в некоторых казачьих полках в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. Но никак не на Дону. Загадочная дама. От бессилия проникнуть в её тайны я и сочинил письмо Надежды Ивановны Садовскому времен их знакомства перед женитьбой. То, что такая переписка велась и даже частично сохранилась, упоминается в комментариях к публикациям переписки Садовского с другими людьми.

Через какое-то время после приезда в Петербург Воскобойникова оказалась в доме сенатора Валерия Николаевича Мамонтова, в качестве его «друга». Самому Мамонтову было уже далеко за шестьдесят. Как показала она следователю ЧСК, «жена Мамонтова не понимала этой дружбы и… даже развелась с ним». А жена эта, между прочим, была сестрой Владимира Николаевича Коковцова, председателя Совета министров Российской империи в 1911–1914 годах. В документах полиции Воскобойникова характеризовалась как «любовница Мамонтова». Сенатору было далеко за шестьдесят, он искал утешение и опору не только у Надежды Ивановны, но и в религии, в общении с духовными лицами, и не только с ними. Мамонтов и свёл Надежду Ивановну с Григорием Распутиным, в квартире которого по адресу улица Гороховая, дом 64 он неоднократно бывал. Вскоре Воскобойникова стала бывать здесь и одна, без Мамонтова. Появляется её имя и в полицейских донесениях. Так, 3 декабря 1915 года охрана Распутина зафиксировала, что «возлюбленной сенатора Мамонтова Воскобойниковой» Распутин велел, «чтобы она пришла к нему в час ночи». Сама Надежда Ивановна на допросе в ЧСК рассказывала, что в 1915 году у нее «расшатались нервы». Видимо, в целях их лечения, она и попросила Мамонтова познакомить ее с Распутиным. Мамонтов пытался возразить — ведь «посещение Распутина будет неудобным ввиду слухов о нем». Однако Надя была не из тех женщин, которых способны остановить подобные аргументы и Мамонтов сдался. По её словам, «Распутин ободрил меня… Сказал, что Бог поможет».

В начале 1916 года покровитель Надежды Ивановны Мамонтов умер. В отчаянии она даже собиралась в монастырь, но вместо монастыря отправилась к Григорию Ефимовичу за советом и помощью. Тот не отказал. Распутин послал Воскобойникову к Вырубовой, сопроводив ее следующей рекомендацией: «Она тебе не оберет».

Анна Александровна Вырубова, в девичестве Танеева, ближайшая подруга последней российской императрицы, на свои средства содержала в Царском Селе госпиталь, или, как тогда говорили, лазарет, получивший в честь Серафима Саровского, которого особенно почитала императрица, название Серафимовского лазарета. В нем в качестве сестёр милосердия оказывали помощь раненым Александра Федоровна и ее дочери. В этот госпиталь сестрой милосердия была зачислена и Воскобойникова. Там она и познакомилась с императрицей. Очевидно, что у Надежды Ивановны был дар нравиться не только мужчинам, но и женщинам. Очень быстро она становится доверенным лицом Вырубовой, а в последние месяцы перед февралем 1917 года Воскобойникова входила и в круг самых близких императрице людей. По крайней мере, так свидетельствует камер-фурьерский журнал, где фиксировались посетители Александры Федоровны. Она — одна из немногих, кого постоянно принимала жена Николая II. Конечно, можно сослаться на то, что Воскобойникова делала ей массаж, а потому систематически бывала в Александровском дворце Царского Села, где жила царская семья. Но Надежде Ивановне были адресованы и очень личные телеграммы царицы. Например, такая, от 14 ноября 1916 года: «Страшно трудно. Тяжело. Александра». В другой раз она, видимо, не слишком удовлетворённая тем, как идут дела в госпитале Вырубовой, советует Воскобойниковой «решительней взять лазарет в свои руки».

Осенью 1916 года Вырубова познакомила Надежду Ивановну с Александром Дмитриевичем Протопоповым, бывшим депутатом Государственной Думы, сложившим депутатские полномочия после того, как в сентябре 1916-го Николай назначил его управляющим Министерством внутренних дел, а в декабре 1916 года утвердил в должности министра. Ему суждено было стать последним министром внутренних дел в истории Российской империи. Сторонники монархии считали, что его трусость и нераспорядительность во многом способствовали победе Февральской революции.

По общему мнению, за назначением Протопопова стояли Вырубова, Распутин и царица. Воскобойникова без долгих раздумий становится любовницей министра. На допросе в ЧСК комиссии Анна Вырубова, рассказывая о своих отношениях с Александром Дмитриевичем, подтвердила, что он бывал у нее в госпитале, «но еще чаще, чем ко мне, Протопопов заходил к сестре моего лазарета Воскобойниковой, у которой он иногда и обедал. Я говорила ему, что это неудобно, но он возражал, что он отдыхает в простой обстановке». Еще откровеннее, говоря о связи Воскобойниковой и Протопопова, высказалась на допросе сестра вырубовского лазарета Феодосия Вейно: «С Протопоповым она обращалась фамильярно, как и он. В моем присутствии он не стеснялся. обнимать её за талию». По мнению Эдварда Радзинского, написавшего книгу о Распутине, в последние месяцы 1916 года Воскобойникова играла весьма значительную роль в закулисной придворной политике. Через неё императрица, Вырубова и Распутин манипулировали слабым министром, у которого к тому же многие подозревали нервное расстройство. После февраля 1917 года оно настолько усилилось, что он был помещён в больницу и давал показания письменно. В своих письменных показаниях ЧСК Протопопов признался, что, дважды был на квартире Распутина и один раз — «по вызову Вырубовой, переданному через Воскобойникову». Вот такой был министр, «министр по вызову». Поэтому, может быть, Радзинский и не преувеличивал, когда писал, что Воскобойникова связывала «в одну цепь «тёмные силы»: Распутина, Вырубову, царицу и Протопопова».

В середине 20-х годов советская власть опубликовала несколько томов протоколов заседаний ЧСК. К ним прилагался именной указатель лиц, упоминавшихся в протоколах следственной комиссии. Воскобойникова, что вполне объяснимо, чаще всего упоминалась в показаниях Протопопова. Но он старательно избегал каких-либо оценок роли Надежды Ивановны в придворных интригах последних месяцев существования империи Романовых. Другие, весьма информированные подследственные были куда более откровенны. Так, Степан Белецкий, бывший директор департамента полиции и товарищ министра внутренних дел, говоря о Воскобойниковой, сообщил ЧСК, что Протопопов «ввиду оказываемого ей императрицей особого доверия и расположения, видел в ней возможную заместительницу Вырубовой, укрепляя её в этой уверенности». По его словам, Воскобойникова докладывала министру обо всем, происходившем при дворе либо при регулярных личных встречах, либо по телефону. Белецкий утверждал: «Воскобойникова за последнее время начала занимать довольно видное положение в среде лиц, близких к императрице, сохраняя в то же самое время наружно хорошие отношения с Вырубовой». Так что не так был прост Александр Дмитриевич, как может показаться на первый взгляд. И, судя по всему, надежды со своей любовницей связывал немалые. Да и честолюбие Надежды Ивановны, видимо, простиралось куда дальше роли одной из близких слуг императрицы.

Кстати говоря, показаний самой Воскобойниковой в опубликованных в 20-е годы протоколах заседаний ЧСК нет. Как и показаний многих других людей, вызывавшихся комиссией на допрос. Критерий отбора советскими публикаторами протоколов был прост: исключить из публикации материалы, в сколь либо выгодном свете представлявшие царскую семью. В их число попали и показания Воскобойниковой. Мало того, эти материалы каким-то образом были изъяты из архивов. Их вывезли за границу, а уже в конце XX века вдруг выставлены на продажу на одном из западных аукционов. Там их купил выдающийся русский музыкант М. Ростропович, чтобы подарить это следственное дело Э. Радзинскому, который к тому времени уже много лет занимался изучением биографии Распутина и его влияния на Николая II и царскую семью. Так, по крайней мере, рассказывает сам Радзинский. Только в его книге о Распутине и содержатся отрывки из показаний Воскобойниковой. Обнаружить их полный текст в Интернете мне не удалось. Ничего не слышал я и о том, чтобы Радзинский опубликовал подаренные ему материалы. Согласитесь, странно. Ну, да это вопросы к Радзинскому.

Знакомство

Последние месяцы он ходил, как по натянутой парусине. Старался делать шаг, как печать ставил — ему казалось, что резко и сильно, а выходило еле-еле. Эти усилия отдавались беспощадной болью в спине. Но давно зная о своей болезни всё, он теперь боялся потерять эту боль. Её потеря означала бы необратимый конец. Парусина выталкивала его, но с каждым днём, казалось, слабела. Приходилось сильнее печатать шаг, но все труднее было удержать равновесие. Он стал часто падать. Однако боялся лечь и уже не встать. Потому, превозмогая нарастающую слабость мышц, пытался жить привычной жизнью: редакции, театры, встречи с друзьями. Пользуясь тем, что в Петрограде задержалась зима, стал ходить в обрезанных валенках. В туфли распухшие ноги уже не влезали. Ему было всего тридцать пять лет. А жизнь стремительно кончалась.

Не было больше любителя шокировать публику эксцентричными нарядами, чьи странные остроты и скандальные мистификации были так к месту и времени, хотя во всем бросали им вызов. По городу бродила его тень, пугавшая своим появлением знакомых, в большинстве — людей того же поколения. Он был внезапной старостью, а они от неё были ещё так далеко! Их будущим — уже сегодня. О будущем они охотно и мрачно писали, это хорошо продавалось, но они чувствовали, каким ужасом тянуло от этого будущего. Он был неприятным вестником судьбы. И для друзей, и для врагов. Да полно, враги, конечно, были, а вот друзья? Ему как можно скорее хотелось бежать из этого пустого для него города, оставшегося чужим, несмотря на несомненный литературный успех. Пустого во всех смыслах. Надо было ехать на юг, там он надеялся найти если не надежду, то отсрочку. А пока зима не отступала, он, устав от светил столичной медицины, испытывал любые средства. И народные заговоры, и восточные премудрости. В один из этих отчаянных дней, забредя от тоски на репетицию в «Летучую мышь», он встретил Родэ.

Адолия Сергеевича мучила переполнявшая его энергия. Он всегда жаждал действия. Ему некогда было тратиться на сочувствия и рефлексию.

— Борис Александрович, Вам надо поехать к Григорию Ефимовичу. И я это мгновенно организую.

— Помилуйте, Адолий Сергеевич! Я? К Распутину? Как преданный монархии человек, я…

Родэ бесцеремонно прервал его:

— Вас ведь сейчас не только политика интересует, но и Ваше здоровье, не правда ли? А старец Григорий чудеса делает, вспомните хотя бы наследника. Вдруг и Вам поможет. Да, и что касается политики. Вы ведь его ни разу в жизни не видели? Ну вот. А как говорят? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Соглашайтесь, голубчик.

Так Борис попал на Гороховую улицу, дом 64.

Распутина он запомнил плохо. Почти совсем не запомнил. Еще на лестнице, по которой его под руку волочил стремительный Родэ, его настиг острый приступ боли в позвоночнике. Она то пульсировала, то врезалась в позвоночник толстыми иглами.

Родэ здесь явно пользовался влиянием, а потому в отличие от других посетителей, а они ему, проколотому болью, показались сплошным и довольно большим тёмным пятном, Борис был быстро принят и удостоился разговора один на один. И вот надо же так! Боль как раз достигла такой силы, что Борис истратил остатки гордости на то, чтобы не закричать или не упасть в обморок у ног человека, который все последние годы служил для него воплощением зла, угрозы самому существованию империи. Тот что-то говорил, делал какие-то жесты, но опомнился Борис Александрович только в другой комнате, сидя за большим столом с самоваром. К нему пробился женский голос:

— Простите, не знаю как вас по имени-отчеству, хотите чаю?

Он поднял глаза и увидел перед собой женщину с чашкой чая в руке. Ей едва ли было тридцать, сквозь все еще тающий туман боли он не мог разглядеть, хороша ли она собой, или нет, заметил только, что на ней платье сестры милосердия, с большим красным крестом на груди. «Как хорошо, когда шумит самовар», — было его первой оформившейся мыслью.

— Да, спасибо, не откажусь. А зовут меня Борисом Александровичем.

Она поставила чашку перед ним и как-то запросто, без церемоний коснулась рукой его плеча, задержав её там на мгновение.

— Вам плохо, Борис Александрович? Может быть, я могу вам помочь?

И чудо свершилось. Боль вдруг отступила, спряталась внутри него. Наверное, приступ истощил все свои силы. Но он с благодарностью взглянул на эту волшебницу-сестру. А она действительно была хороша. Округлое, с высокими скулами русское лицо чёткой формы, глаза с зелёными искрами, которые она умело прятала от его прямого взгляда, достоинства тела не могло скрыть и форменное платье. Непокорная рыжая прядь волос отливала красным на фоне белого платка. «Боже, я ещё могу думать о женщинах», — почти восхитился собой Борис. Тут за его спиной раздался жизнерадостный вопль Родэ:

— Ну что Борис Александрович, я же говорил! Григорий Ефимыч сейчас мне сказал, что вы нас всех переживете. Обидно конечно, но для вас-то — славно! И да, дорогой друг, давайте поторапливаться, я отвезу вас домой, а сам помчусь дальше. Дела, Дела!

Сестра милосердия помогла Борису надеть пальто, её взгляд задержался на его валенках. Только теперь она посмотрела ему прямо в лицо. Он отвёл взгляд. Слишком многое слышал он о женщинах Распутина. А она вымолвила, словно что-то обещая:

— До свидания, Борис Александрович. Меня зовут Надежда Ивановна.

Неунывающая Надежда

Судя по всему, роль любовницы Протопопова и посредницы между Распутиным и царицей оказалась весьма доходной. Уже упомянутая Феодосия Вейно рассказала следствию: «Воскобойникова поступила к нам совершенно нищей… но очень скоро превратилась в шикарную барышню с массой золотых драгоценных вещей». Протопопов снял для нее квартиру на Невском, но и она запросто бывала у него. Так было и в день, последовавший за убийством Распутина. В подробных письменных показаниях, данных Протопоповым ЧСК в сентябре 1917 года, он упоминает, что первое известие о смерти Распутина получил, когда был дома, и при этом присутствовала Воскобойникова, отказавшаяся верить такой вести. Позднее, сначала от Вырубовой, а потом и от неё Протопопов узнал о желании императрицы похоронить Распутина в Царском Селе.

Революция похоронила карьеру Надежды Ивановны. Однако её поведение в февральские дни заставляет усомниться в искренней преданности царской семье. Или у неё просто было хорошо развито чувство самосохранения? По крайней мере, Воскобойниковой не было рядом с императрицей и её детьми после того, как эта семья юридически перестала быть царской и превратилась в семью гражданина Романова. При этом по современной литературе и Интернету, со ссылками на документы НКВД, гуляет другая версия, согласно которой Воскобойникова оставалась рядом с Романовыми до их ареста, а прощаясь, Александра Федоровна «благословила её идти в народ». Надо понимать, для проповеди монархической идеи. Потом некое «Общество спасение царя» собиралось послать Надежду Ивановну с большой суммой денег для спасения царской семьи, но экспедиция не состоялась, так как пришло известие о гибели семьи Романовых. При этом авторы указанного якобы существующего документа ссылаются на слова самой Воскобойниковой, донесённые до Лубянки каким-то агентом, может быть, тем же самым «Старым» — Сидоровым. Учитывая характер и убеждения Воскобойниковой, очевидно сыгравшие немалую роль в истории ее брака с Садовским, она вполне могла вести такие разговоры с гостями их крипты под Успенской церковью. Ведь, судя по всему, она была такой же выдумщицей, как и её муж.

В своих воспоминаниях, написанных и опубликованных в эмиграции, Анна Вырубова прямо называет имена женщин, оставшихся с Александрой Федоровной. И с горечью замечает, что многие, считавшиеся близкими, сразу же покинули её. В связи с этим о многом говорит и то, что фамилия «Воскобойникова» в этих мемуарах вообще не упоминается. Зато Юлия Александровна Ден, фрейлина императрицы, одна из близких к ней людей, не пожалела красок для описания поведения Надежды Ивановны. Она причислила ее к тайным агентам оппозиции, якобы окружавшим царицу накануне революции. По ее словам, Воскобойникова испарилась из Царского Села на второй день революции и в тот же день устроила у себя обед, «во время которого лилось рекой вино, и произносились разного рода подстрекательские речи. Солдатам заявили, что свободу следует ждать из Петрограда, и что револьверы и патроны — вещь хорошая» (http://modernlib.ru/books/yuliya_aleksandrovna_den/ podlinnaya_carica/read/).

Правда, не очень понятно, откуда на квартире Воскобойниковой взялись солдаты. Или она и её гости выступали перед ними прямо с балкона, ведь квартира была на Невском? Надежда Ивановна была, конечно, женщина широкая и авантюрная, но, думаю, всё-таки даже для нее подобная эскапада — это чересчур. Ведь с революцией она теряла всё с такой ловкостью добытое за 1916-й год: место рядом с царицей, любовника — министра, связи в самых высоких сферах и, в конце концов, деньги и эту самую квартиру. Похоже, Юлия Ден пересказала в своих воспоминаниях какой-то слух, а сколько их гуляло тогда по столице. Но что этот отрывок из мемуаров бывшей фрейлины отразил точно, так это отношение к выскочке — Воскобойниковой в аристократическом окружении Александры Федоровны. Однако брак с Садовским и её поведение после того, как он попался на удочку НКВД и стал невольным участником операции «Монастырь», убеждает в неизменности её монархических взглядов до конца жизни.

Об её истинном отношении к императрице можно достаточно определённо судить по материалам допроса Воскобойниковой в ЧСК. Следствие интересовало, что связывало её с Распутиным, а самое главное, что она могла рассказать о встречах царицы с этим «Другом» семьи Николая II. Она утверждала, что «по отношению ко мне Распутин не допускал никаких вольностей». На вопрос, не оставалась ли она в квартире Распутина на ночь, Надежда Ивановна отвечала в стиле оскорблённой невинности: «Ночью не только у Распутина, ни у кого из знакомых не бываю…». Но мы-то с вами знаем, что в этом она лгала. Из её слов на допросе создаётся впечатление, что её тоже волновала степень близости Александры Федоровны и Распутина. Не случайно, рассказывая об их встречах, она ссылается на свои «точные наблюдения». Значит, наблюдала, и наблюдала внимательно. Со слов Воскобойниковой, они всегда проходили в присутствии третьих лиц, хотя бы лакея императрицы. Она отвергает слухи о любовной связи царицы и Распутина. На момент допроса для неё как будто всё еще продолжается время до смерти Григория Ефимовича, и, защищая царицу, она говорит о её поступках в настоящем времени: «Государыня не допускает ничего, что могло бы дать основание для этих слухов…»

Один из современных почитателей Распутина обвинил Воскобойникову в гадком любопытстве. Хотела, мол, поймать прелюбодеев, да ничего не вышло. Но позвольте, кто мешал ей оговорить царицу на допросе в ЧСК? Кто бы доказал обратное? Какая бы была заслуга перед революционной Россией! Она на это не пошла, и за это ей многое прощается. А если вы считаете, что Надежда Ивановна просто в очередной раз солгала, то и в этом случае я всё равно на её стороне.

Кстати, бурная многотомная деятельность Чрезвычайной следственной комиссии закончилась ничем. Найти доказательства «противозаконных» действий деятелей «старого режима», а искали, в первую очередь, доказательства государственной измены, так и не удалось. Хотя в нравственном смысле картина открылась печальная. Незадолго до падения Временного правительства дело было закрыто за отсутствием состава преступления.

Как пережила Надежда Ивановна Воскобойникова бедствия гражданской войны, мне неизвестно. Похоже, она оставалась в Петрограде, потому что именно там, в начале 20-х годов, обнаруживаются ее следы. И оказалось, что эта представительница «темных сил» была вполне благополучна!

— Николай Степанович, вы слышали, Блок умер. Какой ужас! Такой молодой!

— Да, коллеги в столовой говорили. Прискорбно. Я знавал его деда, Андрея Ивановича. По университету.

Застыла неловкая пауза. Надежда поняла, что упоминание о молодости Блока было, конечно, неуместным. Ведь сын Николая Степановича его ровесник. И заторопилась говорить:

— Давайте ваше письмо, Николай Степанович. Я с вокзала прямо пойду в Наркомпрос, это ведь недалеко, на Чистых прудах.

— Он протянул ей конверт. Рука слегка дрожала. Наверное, от старости. Конечно, ему почти восемьдесят.

— Все будет хорошо, Николай Степанович! Ведь помните, в прошлый раз Гринберг уверял, что Луначарский обязательно переговорит с Лениным. Будем надеяться.

— Надежда — это единственное, что у меня осталось. Две недели прошло, а из Москвы ничего. Еще раз извините меня, что опять обременяю вас.

— Да что вы, Николай Степанович! Вы же знаете, как я уважаю вас, вашего сына. Так жаль, что мало чем могу помочь. И все-таки, Николай Степанович, может быть, вы поедете на несколько недель в Царское, в санаторию? Мы вас там подкормим, подлечим?

— Спасибо, но давайте не будем возвращаться к этому разговору, Надежда Ивановна, в прошлый раз я же объяснял мой резоны. Там лестница шестьдесят ступенек, куда там, с моими ногами. Но не это главное, это пустяки. Отсюда я кое-как, но всегда смогу добрести до Гороховой. Тут и версты нет. А оттуда? Спасибо Адолию Сергеевичу, что на Митрофаньевское к жене помог съездить. А из санатории кто меня возить будет? Так что еще раз благодарю вас и разрешите откланяться.

Опираясь на подлокотники обеими руками, он встал и, шаркая ногами, с явным трудом вышел из её маленького кабинетика. Она догнала его у двери.

— До свидания, Николай Степанович.

— До свидания, Надежда Ивановна.

«Бедный старик», подумала она, закрывая за ним дверь. — Как же я их ненавижу».

А он брёл по коридору к своей комнате с окном в двор-колодец, куда даже сейчас, летом, почти не попадали солнечные лучи. Таких дворов, казалось бы, не должно было быть на улице с названием «Миллионная». И суетные мысли мешали ему держаться на единственно важном: «Какое безумное время. Скорее бы оно кончилось, по крайней мере, для меня. Вот эта Надя и сейчас, надо признать, красивая женщина. Откуда она здесь? Говорят, подруга Распутина, чуть ли не приятельница императрицы. Теперь, при большевиках заведующая этой богадельней, вполне преуспевает. Чудеса! И я, который пять лет назад на Государственном совете призывал сбросить ярмо Змея Горыныча, этого самого Гришки Распутина. Имел у публики шумный успех. А ныне на содержании в этой же самой богадельне. Боже, о чем я думаю, когда мой сын, мой Володя…». Главная мысль вернулась к нему. Хотя он зря казнил себя. Она от него некуда и не уходила.

Летом 1921 года интеллигенция Петрограда стыла в страхе и ожидании, как в худшие месяцы 1918-19-го годов. ВЧК раскручивала так называемое «дело Таганцева», по городу шли аресты. Отец главного «заговорщика» Владимира Таганцева в прошлом крупнейший юрист и теоретик юриспруденции, профессор Санкт-Петербургского университета, член Государственного совета Николай Степанович Таганцев вёл в эти дни дневник. Привычка писать спасала его от безумия и отчаяния. Судьба этого дневника удивительна. Его обнаружили только в 90-е годы при разборке домашнего архива Таганцевых. Содержание дневника в основном состоит из описания хлопот Николая Степановича, пытавшегося спасти сына и свою семью. И вот среди людей, пытавшихся ему помочь, он упоминает Надежду Ивановну Воскобойникову (http://www.sakharov-center.ru/asfcd/ auth/?t=page&num=9598).

После ареста сына и невестки Таганцев — старший остался в одиночестве. Чтобы выжить и продолжить борьбу за своих родных, он переселился в общежитие Дома учёных на Миллионной улице. Дом учёных, существующий и сегодня, задумывался для объединения и поддержки тех петроградских ученых, кто пережил гражданскую войну. Он был создан по инициативе Горького в 1920-м году. Горький добился передачи для его нужд бывшего дворца великого князя Владимира Александровича, там действовала столовая, где учёные находили спасение от голода, а во флигеле с выходом на Миллионную разместилось небольшое общежитие для одиноких или дошедших до дистрофии деятелей науки. В этом общежитии летом 1921 года получил комнату и Николай Степанович Таганцев. Кроме того, в структуру Дома входил санаторий, расположенный в Царском Селе. Так вот, Надежда Ивановна Воскобойникова была заведующей общежитием и санаторием.

Чтобы понять, как это ей удалось, достаточно поинтересоваться тем, кто руководил хозяйственной частью всего комплекса Дома учёных. А это был бывший полковник Адолий Сергеевич Родэ, до 1914 года звавшийся Адольфом, а потом переименовавшийся из патриотических побуждений. В предреволюционном Петрограде ему принес известность располагавшийся за городом, в Новой Деревне, у Черной речки, и ставший очень популярным кафешантан, названный им просто и без затей — «Вилла Родэ». О Родэ говорили, что он масон, но кто тогда не был масоном? В первую очередь Родэ был делец, деловой человек, а потому свел знакомство с Распутиным, чье покровительство дорого стоило. Распутин бывал у него дома, Родэ знакомил его с дамами разного свойства, развлекался Григорий Ефимович и на «Вилле Родэ». Я уже упоминал об удивительном сорте литераторов, в наши дни пытающихся не только обелить Распутина, но и сделать из него едва ли не святого. Упоминать их фамилии, значит делать им незаслуженную рекламу. В частности, они пытаются отрицать близость к Распутину такой одиозной личности, как Родэ, каковой был известен самыми разнообразными, в том числе и довольно тёмными, связями. Один из них, например, утверждает, что «старец Григорий» вообще не бывал на «Вилле Роде» (http://liblOO.com/book/other/ zhizn_za_tcarya_pravda_o_grigorii_rasputine), тогда как на это есть прямые указания в воспоминаниях об отце дочери Распутина Матрёны, которая была, что вполне естественно, склонна обелять его, но не пыталась отрицать очевидное и многим в Петербурге известное. Матрёна писала: «Отец не делал секрета из того, что любил бывать на «Вилле Родэ», в ресторане с цыганами» (http://lib.ru/ MEMUARY/ZHZL/rasputin.txt). Что касается Воскобойниковой, то Родэ познакомился с ней либо у Распутина, либо в Серафимовском лазарете, где, согласно показаниям Протопопова, «кухню содержал Родэ».

Судя по всему, Адолий Сергеевич был весьма умным и ловким субъектом, знакомства он имел в самых разных кругах. «Вилла Родэ» в этом ему сильно способствовала. Видимо и Горького он знал ещё с дореволюционных времен. По крайней мере, Алексей Максимович привлёк его к сотрудничеству еще до создания Дома учёных, когда Горькому удалось добиться специальных пайков для учёных. Как вспоминал известный ученый-демограф Владимир Семенов-Тян-Шанский, сын знаменитого путешественника, «пайковым снабжением заведовал… ресторатор Родэ, знакомый Горького». Родэ отличался деловой хваткой, а при организации такого сложного хозяйства, каким стал Дом учёных в условиях голодного Петрограда, такой руководитель был просто находкой. На его прошлое пришлось до поры до времени закрыть глаза. Эта позиция, кстати говоря, характеризует и самого «буревестника революции» Максима Горького. В целом Родэ справился со своей задачей. Недаром ведь в тогдашнем учёном мире города Дом учёных прозвали «родовспомогательным домом». Хотя тот же Таганцев в своем дневнике пишет о том, что руководители Дома воровали продукты, выделяемые для его столовой.

Получается, что Надежда Ивановна была ближайшей сотрудницей Родэ. Об их отношениях после февраля 1917 года можно только догадываться, но мы уже знаем, как умела Воскобойникова находить себе покровителей. Можно предположить, что Александра Федоровна не случайно призывала её брать в свои руки вырубовский лазарет, так как рассмотрела в ней организаторский талант. Но не думаю, что для Родэ это её качество было главным аргументом, когда он брал Воскобойникову на работу в Дом учёных. А то, что это было именно его решение, я почти не сомневаюсь. Кто другой мог это сделать? Горький? Но тогда я сильно недооцениваю госпожу Воскобойникову. Нет, это конечно, Родэ. Ведь в 1920 году Надежде Ивановне был всего лишь тридцать один год, а Адолию Сергеевичу — только пятьдесят.

Как следует из дневника Таганцева, Воскобойникова, видимо, часто ездившая в Москву по делам Дома учёных, дважды по его просьбе отвозила письма члену коллегии Наркомпроса Захару Григорьевичу Гринбергу, человеку, близкому к Луначарскому и даже одно время бывшему его заместителем. На помощь Луначарского и рассчитывал Таганцев. Не помогло. Как и его письмо Ленину. В конце августа Владимир Таганцев, его жена и еще несколько десятков человек, в том числе поэт Николай Гумилёв, были расстреляны по обвинению в контрреволюционном заговоре. Николай Степанович Таганцев пережил сына всего на два года.

Адолий Сергеевич Родэ был мудрым человеком. Когда в конце 1921 года Максим Горький уезжает за границу, то же самое делает и Родэ, получивший литовское гражданство. Воскобойникова остаётся в России.

После того, как я уже раскопал эту историю с Домом учёных, мне довелось наткнуться на сайт «Социальная сеть города Пушкина». Там есть раздел «Персоналии», где содержится информация о выдающихся людях, связанных с бывшим Царским Селом. Так вот на букву «В» там упоминается Надежда Ивановна Воскобойникова, «вдова подъесаула, в 1916–1917 гг. старшая сестра госпиталя фрейлины А.А. Вырубовой в Царском Селе. Позднее заведующая общежитием и домом отдыха Дома учёных» (http://tsarselo.ru/ content/O/yenciklopedija-carskogo-sela/istorija-carskogo-sela-v-licah/personalii- v.html).

Дался им этот подъесаул.

Счастливый брак

После 1921 года следы Воскобойниковой теряются на долгие семь лет. Все мои попытки узнать что-либо о жизни Надежды Ивановны в эти годы ни к чему не привели. Как жилось ей в это время? Еще недавно, пусть несколько месяцев, но она была среди людей, думавших, что вершат судьбами России, а на деле толкавших ее к гибели. К 1928 г. прошло лишь чуть больше десяти лет с тех дней, как с ней делилась самым сокровенным императрица, её ласкал Распутин, её капризы выполнял самый могущественный в стране министр. Потом она вполне благополучно пережила пещерное время гражданской войны, и пусть даже лишилась влиятельных при новой власти покровителей после отъезда за границу Горького и Родэ, но ей было только тридцать три, и она, конечно, успела завести обширные знакомства, в том числе и в Москве, в Народном комиссариате просвещения. Глядя на таких людей, как она, кажется, что они хорошо устроятся в жизни при любой ситуации. Только вот нам известно, что уже, по крайней мере, в начале 30-х, она была тяжело, неизлечимо больна. Годы борьбы за успех, а потом за существование не прошли для нее даром. Но что искала она рядом с парализованным, нищим, отброшенным на дно, отвергнутым властью писателем? Что случилось с ней за эти годы, чтобы она так настойчиво добивалась брака с Садовским? Повлияла болезнь? Наставила вера? Не будем фантазировать. Примем как данность. В тридцать девять лет Надежда Ивановна Воскобойникова стала женой сорокавосьмилетнего Бориса Александровича Садовского.

Что касается Бориса Александровича, то несмотря на своё положение он действительно все двадцатые годы вынашивал матримониальные планы. Первый раз Садовской женился еще до революции, в 1908 году, в 1909-м родился сын Александр. Брак не сложился, и уже в 1910 году супруги расстались. Своего сына он в последний раз видел в 1916-м в Ялте, откуда была родом его жена, Лидия Михайловна Саранчева. Эта встреча оказалась прощанием, потому что Садовской находился уже на грани паралича. Из того, что писал Борис Александрович об этих днях в своих биографических записках, очевидно, что его мучили воспоминания об утраченном сыне. И хотя он написал, что сын «исчез в пламени гражданской войны», какие-то известия об Александре и бывшей жене доходили до Садовского до конца 20-х годов. После этого времени Борис Александрович уже ничего не знал об их судьбе.

Сохранились письма, которые в 1921–1923 годах писал Садовскому Георгий Блок, известный филолог и двоюродный брат Александра Блока. Между ними возникла своеобразная дружба по переписке, в 1922 году Блок смог издать в Петрограде книгу Садовского «Морозные узоры». Из контекста писем Г. Блока ясно, что Борис Александрович писал ему о своих планах снова жениться. Мало того, по поручению Садовского Блок даже выступал, как он выразился, в роли «свахи», когда Борис Александрович нашел себе потенциальную невесту в Петрограде. Правда, брак Садовского с этой женщиной так и не состоялся. Очевидно, что женитьба была ему нужна во многом по прозаическим бытовым причинам. За ним кто-то должен был ухаживать. Но история брака Садовского и Воскобойниковой свидетельствует о том, что он искал еще и друга. Видимо, поэтому оказался недолговечным его брачный союз с княжной Татьяной Звенигородской, на которой он женился в 1925 году. В детстве с её братьями Андреем и Владимиром Садовской учился в нижегородском дворянском институте. Злой Борис Александрович вспоминал об этом так: «со мной учились два захудалых князька». На самом деле предком Звенигородских был святой князь Михаил Черниговский, а их отец считался весьма состоятельным помещиком. В дореволюционные годы Андрей Владимирович Звенигородский трудился в земстве и Нижегородской губернской управе, а также приобрел некоторую известность как поэт. После революции Звенигородские остались в России, хотя и сильно бедствовали. Брак Садовского и Татьяны Звенигородской оказался недолговечным, в 1926 году они расстались. Больная туберкулезом Татьяна плохо подходила на роль сиделки парализованного поэта.

В 1928 году в жизни Садовского появляется Надежда Ивановна Воскобойникова.

На вокзале она взяла извозчика. Денег было мало, но она везла заказанные им книги, а для поездки на трамвае это была неподъёмная ноша. Да еще свой чемоданчик, пусть и небольшой. В Нижнем она была впервые, и как всякий, с кем это случалось, была поражена размахом стрелки Оки и Волги, громадой речного берега с Кремлём. Сам Нижний, как и всякий русский город, оказался подобием Москвы с обилием церквей, на которые она истово крестилась, каменные, вполне городские дома, особняки и громады бывших доходных домов соседствовали с почти деревенскими усадьбами. Но после Москвы город казался пустынным: так мало было людей на улицах, так неторопливо и свободно уличное движение.

Они поздоровались. Сразу беря роль хозяйки, она захлопотала над самоваром. Поняла, что чашкой он пользоваться не мог, налила ему чай в стоявшую на столе кружку. Только теперь они могли рассмотреть друг друга. Он делал это открыто, не переставая расспрашивать о московских знакомых, а она бросала на него короткие взгляды, как будто проверяя, устраивают ли его ответы.

— А ведь мы с вами, Надежда Ивановна, знакомы еще по Петербургу, я не ошибаюсь? Не решался спросить вас об этом в письмах, ведь это было мимолетное знакомство. А вот увидел, и понял: да, это были вы.

Она нисколько не смутилась его вопросом. И в продолжение разговора уже неотрывно смотрела ему в глаза, словно их выражение было для неё важнее слов.

— Не ошибаетесь.

И закончила вроде бы по-женски предсказуемо, но он понял, что это был для неё действительно важный вопрос:

— И как вам кажется, я сильно изменилась?

— Что вы, я же сразу вас узнал. Хотя и изменились, конечно. Только я, думаю, сильней. Конечно, с физической точки зрения после шестнадцатого года в моем положении мало что поменялось. Зато мир вокруг и внутри меня переменился очень сильно. Ну а вы, вы по-прежнему очень хороши собой.

— И тут же, едва закончив комплимент, заговорил о том, что, как понимали оба, волновало их больше всего:

— Я о многом теперь жалею. О вражде с отцом, например. Здесь она ушла, но близость так и не вернулась. До самой его смерти. О многих своих увлечениях, в том числе и литературных. Но в главном я не изменился. Меня уже не переделаешь. И, слава Богу.

Он замолчал, а она тянула паузу, будто ожидая от него прямого вопроса о себе. Словно от того, задаст он его, или нет, что-то на самом деле зависело. И не дождавшись, ответила:

— Жалей/не жалей, все едино. Прошлое — только прошлое, и все. Я хочу, чтобы меня принимали такой, какая я сегодня. По-другому скажу. Уверена, что сегодня я другая, чем была когда-то. А лучше или хуже — не мне судить. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Мне кажется, что да. На самом деле, мы об одном говорим, только с разных сторон смотрим. Главное, обрести веру друг в друга, а для этого надо знать…

Она вдруг положила свою ладонь на его живую, правую руку:

— Если вы о вере, то я согласна. И мы здесь едины. Если о прошлом и будущем России — то и в этом тоже. Если о нас, если мы хотим быть именно «мы», то ничего знать не нужно. Важно — какие мы сегодня и что ждём друг от друга. Вот вы, Борис Александрович, что вы ждете от меня?

Он не убрал руки.

— Хотите еще чаю?

Огромный, медный, опоясанный медалями мировых и всероссийских выставок самовар все еще приветливо посвистывал со стола.

За руку и сердце Бориса Александровича Надежде Ивановне пришлось выдержать настоящую борьбу. Ему активно сватали другую женщину, Нину Петровну Комарову-Оболенскую, известную в 20-е годы поэтессу-футуристеку, писавшую под псевдонимом Хабиас и в период НЭПа прославившуюся маловразумительными эротическими стихами. Знакомые называли ее «Ноки». Роман Нины Петровны с Садовским клонился к тому, чтобы «честным пирком да за свадебку», как увещевала дядю его племянница Софья Богодурова. Надежда Ивановна писала Борису Александровичу: «Вас постараются убедить бросить меня и полюбить Ноки». Но взбалмошной и поэтической натуре Ноки он предпочел спокойную и надежную Надю. Судя по её письмам, их отношения становились всё более дружескими. Садовского периодически посещали мысли о самоубийстве, и она писала ему: «Умоляю Вас, никогда не думайте о самоубийстве, выбросьте из головы это, Вы же верующий человек». Вполне возможно, что её старые связи в Наркомпросе не в меньшей степени, чем обращения туда известных писателей, помогли Садовскому получить жильё в Новодевичьем монастыре. Об этом свидетельствует и тот факт, что вскоре в Новодевичий из Нижнего Тагила перебралась и её сестра Анна. Перед войной Анна Ивановна, по мужу Аббасова, работала редактором в «Государственном издательстве местной промышленности». Тоже, между прочим, занятие, не слишком традиционное для донской казачки. Надежда Ивановна так описывала ему прелести будущей монастырской жизни: «Днем Вы будете сидеть на кладбище, а утром и вечером у себя… Вы будете работать, и к Вам будут заходить друзья для Ваших дел и развлечений». Так оно, собственно говоря, и получилось.

В 1929 году Борис Александрович написал стихотворение, которое посвятил жене. Оно так и называется: «Н.И. Садовской».

«Умчалась муза самоварная

С её холодным кипятком,

На сердце молодость угарная

Дымит последним угольком.

Как блудный сын на зов отеческий,

И я в одиннадцатый час

Вернулся к жизни человеческой,

А мёртвый самовар угас.

И потускнел уюта бедного

Обманчиво-блестящий круг,

Когда на место друга медного,

Явился настоящий друг».

По воспоминаниям свидетелей их совместной жизни, отношения Бориса и Надежды были именно дружбой, дружбой нежной и преданной. Той самой, что больше чем любовь. Что касается самовара, то для поэзии Садовского этот образ, как символ дома, был очень важен, и он часто к нему прибегал. С Надеждой Ивановной Борис Александрович обрел не только прочный, пусть и не слишком богатый быт, но и, самое главное, покой и счастье. В 1931 г. он написал стихотворение «В день рождения Нади», где среди прочих были и такие строки:

«Создать стишок сентиментальный

Для многих дам немудрено.

Но быть хозяйкой гениальной

Не всякой женщине дано.

Пусть наше радостное счастье

Весенний ангел сторожит».

В «деле» «Операция «Монастырь» сохранилось составленное чекистами описание жилища семьи Садовских. Оно относится к 1941 году, но вряд ли в нём что-либо сильно изменилось с 30-х годов, лучшего времени в совместной жизни Бориса Александровича и Надежды Ивановны: «.Проживает Садовский в подвале церкви Новодевичьего монастыря. В подвал имеется отдельный вход, его квартира составляет 60–70 кв. метров. До 1929 г. в этом подвале помещался «красный уголок» данного домоуправления, впоследствии отошёл под квартиру Садовского, который в ней и проживает с 1929 г… При входе в квартиру Садовского с правой стороны двери висит голова — чучело волка, с левой стороны — чучело тетерева, далее квартира перегорожена 7–9 фанерными ширмами, из-за которых виднеются шкафы с книгами, на некоторых шкафах стоят человеческие черепа. Одна стена комнаты завешена куском материи, из которой шьют поповские рясы, на правой стене комнаты висит большой портрет женщины наподобие иконы».

В монастыре Садовского постоянно навещали старые знакомые, бывала и молодёжь. Так, например, вдова его старинного друга, поэта и художника Владимира Юнгера Зоя Юнгер, к которой Борис Александрович был когда-то неравнодушен, привезла к нему свою дочь, в будущем знаменитую ленинградскую актрису, Елену Юнгер, оставившую воспоминания об этой встрече. Судя по всему, молодёжь, не подпавшую под власть большевистской пропаганды, влекли к Садовскому и его неординарные взгляды. 23 января 1942 года начальники 3-го и 4-го управлений НКВД СССР Николай Горлинский и Павел Судоплатов совместно докладывали заместителю наркома внутренних дел СССР Богдану Кобулову: «В 1933 году органами НКВД была вскрыта и ликвидирована монархическая группа молодежи, группировавшаяся вокруг Садовского, сам Садовский арестован не был. Ликвидированная группа уже тогда ориентировалась на германский фашизм. Вторая группировка, созданная Садовским, была ликвидирована в 1935 г., и, наконец, третья группа (Раздольского) была вскрыта СПУ НКВД СССР в начале 1941 г…… Неизвестно, какова доля правды в этой информации, но если она хотя бы частично справедлива, то возникает вопрос: как мог Садовский привечать очередную группу молодёжи, зная о судьбе предыдущей или хотя бы догадываясь о ней? Или эгоистическая тяга быть услышанным оказывалась сильнее угрызений совести? Да и были ли они?

Сотрудники НКВД рецензировали и литературное творчество Садовского: «.. Под столом у него старинный кожаный чемодан с его рукописями, приготовленными для печати. Литературные произведения Садовского — нечто единственное в своем роде. В художественной форме, порой высокого качества, в них прославляются русские цари, проповедуется православная церковность самого узкого и реакционного типа, выявляется ярчайший антисемитизм, связанный с такой ненавистью к революции, которую никогда не высказывал никто из писавших на русском языке. У Садовского есть программа, которая сводится чуть не к восстановлению крепостного права, во всяком случае, к восстановлению в полном объёме прав помещиков. Садовский ненавидит всю интеллигенцию, всю передовую мысль, все «либеральное». Он полностью приветствует «сильную руку», немецкое начало в русской истории, поэтому и Гитлера». Кстати о чемоданах под столом. Именно Садовскому, уезжая в 1941 году в эвакуацию, принесла чемодан с частью своего архива Марина Цветаева. Значит, доверяла. И он его сохранил. В 1944 году этот чемодан забрала дочь поэтессы, Ариадна Эфрон.

Из донесений агентов НКВД можно узнать и как выглядел Борис Александрович: «Сам Садовский производит странное впечатление. Он паралитик, но лицо его и голова не затронуты. У него особая мысль, четкий голос. Одет Садовский в чёрный без воротника халат, в чёрную, с высоким воротником рубаху, вместо пуговиц пришиты какие-то медные бляхи, сам Садовский лысый, лицо продолговатое — худое, очень бледное, носит бороду, аккуратно подстриженную клином, на руках кольцо. От жильцов дома известно, что Садовского выносит жена из квартиры только летом на солнце, всё свое время он проводит за книгами и чего-то пишет, человек он добродушный, случаев, чтобы он не пускал в свою комнату кого-либо из людей, не наблюдалось». Таким, как он описан в этом донесении, предстаёт Садовский и на фотографии 1940 года — сидящим перед входом в своё монастырское жилище. Склонность Бориса Александровича к мистификациям проявлялась и в том, что иногда для встречи гостей он цеплял на свой «халат» царский орден Святого Владимира. Думаю, это был орден, принадлежавший его отцу.

Ну а что же Надежда Ивановна? Из писем Бориса Александровича ясно, что уже в 1933 году она тяжело болела, лечилась не только в Москве, но и в Ленинграде. В одной из современных чекистских книжек об операции «Монастырь» утверждается, что «жена Садовского гадала на картах и давала сеансы спиритуализма. Её посещали жены высокопоставленных деятелей, например супруга члена Политбюро А.И. Микояна». Источник этой информации мне неизвестен, но в материалах архивного дела, посвящённого операции «Монастырь», говорится о том, что Надежда Ивановна действительно увлекалась гаданием на картах. Судя по всему, к началу войны она, которой было только пятьдесят два, все более теряла жизненные силы. Из сохранившейся домовой книги известно, что к тому времени она была инвалидом II группы. Как докладывал один из агентов НКВД в первые месяцы войны, «по внешнем виду Садовская Н.И. неопрятная, очень грязная, волосы рыжие — длинные, как будто месяц непричёсанные; одета в грязную рваную белую кофточку и черную, также рваную юбку». Время безнадежно уходило. От той женщины, что когда-то пленяла сенаторов и министров, оставалась только её память. Но и ей было жить недолго.