Россия - Европа (март 2008)

Людмила Сырникова Купол Фостера

Виды на Берлин

- Когда мне предложили немецкое гражданство, я отказался, - говорил мой берлинский знакомый, выходя вместе со мной из вагона на станции метро Friedrichstrasse. - Осторожно, двери закрываются.

Немецкие законы не признают двойного гражданства и даже наличия двух гражданств: вступая в гражданство Германии, вы должны лишиться всех имеющихся гражданств, если таковые у вас есть. А с российским подданством легче летать в Москву: консульский сбор за российскую визу составляет что-то около 350 евро, если не ошибаюсь. С нашим паспортом летать не так накладно.

Мы переходим мост через Шпрее и, косясь на уродливый памятник Бертольду Брехту возле театрального центра его имени, бредем по блестящему от чистоты тротуару, залитому весенним злым солнцем. Нам надо дойти до рейхстага. Мой спутник хвастается, что в силу вида на жительство может беспрепятственно гулять по рейхстагу, хотя посещать заседания Бундестага дозволяется лишь гражданам Федеративной Республики Германия. Мы подходим к рейхстагу со спины, огибая аккуратно припаркованные туристические автобусы. Пройдя вдоль стены, мы выходим на пустынный и необъятный плац - именно по нему маршировали полки перед оком кинокамеры Лени Рифеншталь. Далеко впереди - кромка чахлой, но аккуратной травы и асфальтовой дороги. Уродливый титанический портик рейхстага украшала крупная надпись: DEM DEUTSCHEN VOLKE («НЕМЕЦКОМУ НАРОДУ»). Вереница туристов на лестнице. Мы встали в общую очередь. Как обычно, большинство - японцы, с фотоаппаратами наперевес. Что они собираются фотографировать? - подумала я. - Наверное, виды Берлина. Для туристов в рейхстаге предусмотрен особый аттракцион - подъем на специальном лифте на крышу. Охрана у входа - бодрые старички за семьдесят. Они говорят сразу на нескольких европейских языках. «Руски!» - говорят они, повелительным жестом указывая на короткую брошюру о рейхстаге на русском языке. Я вспоминаю читанную давно, еще в перестройку, статью в «Литературке» о политическом советском фотомонтаже: у кого-то из сержантов, возможно, даже у сержанта Кантария, на руке было две пары часов, и пришлось срочно ретушировать, потому что именно эта рука держала древко красного советского флага, водружая его над поверженной цитаделью гитлеризма. Мы оказываемся внутри. Пройти к лифту можно по специально огороженной дорожке. Все идут гуськом, затылок в затылок, стараясь не смотреть по сторонам. Семидесятилетние охранники стоят в таких позах, будто глаза у них на подбородке. Мы поднимаемся на крышу. Серое низкое небо нависает над нами. Японцы в явной растерянности: фотографировать нечего. Со всех четырех сторон по краям крыши парапет почти с человеческий рост. Фотографировать имеет смысл разве что небо. Красно-черно-желтый флаг полощется на ветру. И тут минутное замешательство японцев проходит. Они понимают, что является центром композиции. Не флаг и не небо, а купол. Новый купол рейхстага, творение Нормана Фостера. Прозрачный, с винтовой блестящей лестницей, сделанной будто из фольги. По лестнице, скользя, бегают японские дети. Фостер стремился сделать купол невесомым, летящим, как бы опровергающим всю эту тяжеловесную прусскую конструкцию и мрачную историю. Но вместо опровержения вышла пустота, стекляшка. Я поворачиваюсь и вижу страшную картину: у одинокой девушки начинается рвота - возможно, она боится высоты, и у нее кружится голова. Японцы берут ее под руки и ведут к лифту. Мы тоже двигаемся к выходу.

Мой берлинский приятель живет в районе под названием Шарлоттенбург. Там две достопримечательности: барочный Schloss Scharlottenburg и русские. Русская речь слышна повсюду. Русские ходят даже по замку и громко восхищаются посудой и оружием. За все время, что я провела в Берлине, мне так и не удалось понять, чем здесь занимаются русские. Приятель мой работает в русскоязычной газете, ведет колонку про культуру, как он сам ее называет. Сегодня состоялся вечер Игоря Иртеньева. Представители русской диаспоры Берлина задавали культовому поэту вопросы о положении писателя в России. В пустынной забегаловке я видела двоих белорусов, приехавших, чтобы перегнать к себе в Могилев старенький Volkswagen. Под пиво с сосисками они обсуждали детали предстоящего путешествия. «Откуда в Могилеве деньги даже на старенький Volkswagen?» - подумала я и вдруг поняла, что мне скучно думать об этом, и что подумала я об этом тоже от скуки, потому что мне скучно в принципе. Мне скучны русские в Берлине с их Иртеньевым и попытками заработать на вас 50 евро, дав в пользование собственную сим-карту (сим-карта немецкого сотового оператора доступна на любом углу и сама по себе не стоит ни евроцента: я заплатила 13 евро, и все они оказались у меня на счету). После этой неловкой попытки гешефта мой приятель обнаружил вдруг, что он крайне занят и не может составить мне компанию в прогулке на Музейный остров. Что ж, я отправилась без него - в конце концов, прекрасные музеи были одной из главных причин моего приезда в немецкую столицу. И вот теперь, выйдя из Пергамона, я сидела в забегаловке, пытаясь прожевать несъедобный венский шницель, и скучала, думая о своих соотечественниках здесь. Местечковость нелюбопытна в принципе, но только в Берлине она почему-то заполняет собой все свободное пространство, покуда не уткнется в памятник воину-освободителю в Трептов-Парке или в здание российского посольства на Унтер-ден-Линден. Тут мне показалось, что я уже начинаю злиться, я попыталась подумать о чем-нибудь другом, но почему-то подумала о своем разговоре с таксистом-женщиной, которая тоже оказалась русской. Она везла меня в отель из аэропорта Шенефельд. «Вы знаете, что тут начинается?» - спросила она совершенно без акцента. «Что?» - поинтересовалась я. «Все как в тридцатые годы, - немедленно ответила она. - Тут очень дешевое жилье. И евреи, как в тридцатые годы, скупают весь Берлин». Я промолчала. Вероятно, женщина-таксист рассчитывала на какую-то реакцию, потому что через полминуты выкрикнула нетерпеливо и раздраженно: «А немцы, между прочим, не спят!»

Судя по ценам на жилье, немцы именно что спали. Средняя цена квадратного метра в Берлине теплилась в районе 1000 евро. За эту, с позволения сказать, цену вполне можно было приобрести не восточногерманскую бетонную коробку, в которой во времена товарища Эриха Хоннекера не было горячего водоснабжения, а вполне достойное, кайзеровских времен строение с родным унылым паркетом, добротной сентиментальной лепниной, стенами немыслимой толщины и титаническими дверными ручками из зеленой уже бронзы. И не в каком-то там гастарбайтерском Шарлоттенбурге или турецком гетто под названием Кройцберг, а в респектабельном, в западной части города расположенном районе Шенеберг-Вильмерсдорф, буржуазном и, соответственно, предпенсионном. Дамы с собачками, старики, поющие псалмы в евангелической церкви, предынфарктное спокойствие, висящее в воздухе, велосипеды, прислоненные к желтым или розовым стенам домов в стиле модерн, заботливо отреставрированным, с щербинками от пуль. Большинство квартир разгорожено, из 300-метровых они превратились в 30-метровые, черный ход стал парадным. В первых этажах неизменные продуктовые магазины - немецкое государство славится своей социальной защитой и заботой. Куда ни кинь взгляд, повсюду пандусы для инвалидных колясок. В магазинах, как и на рынке жилья, почти коммунизм: две полуторалитровые бутылки минеральной воды стоят 96 евроцентов. Люди двигаются по торговому залу, как заведенные автоматы, у них такие лица, будто все, что они выбрали, будет ими проглочено прямо в вакуумной упаковке, и не потому, что есть нечего, а потому, что таков порядок.

- Tschuss! - говорю я кассирше, унося в кармане десять жевательных резинок по цене одной.

- Tschuss! - отвечает мне она.

Это слово, звучащее по-русски как «чусс», означает нечто вроде «пока» и «привет» одновременно, немецкий аналог итальянского «ciao», здесь совершенно бесполезный: лица у жителей буржуазного Шенеберг-Вильмерсдорфа при произнесении этого «чусс» совершенно такие же, как если бы они говорили «auf wiedersehen». Это даже не недовольное фырканье, а так, некий звук, производимый без всяких эмоций, одним лишь движеньем мимических мышц.

Жуя резинку, я гуляю по улицам, захожу в аккуратную красного кирпича ратушу, стою подолгу на мосту, глядя, как чистенькие голуби ходят взад-вперед по парапету. Дважды ко мне подходят респектабельные старушки со словами «May I help you?» Они полагают, что я заблудилась, но я совершенно не заблудилась, я знаю, чего я хочу.

Мне говорили, что Берлин - город, ничуть не похожий на остальные немецкие города, что это андеграундная столица Западной Европы, что там много молодежи с зелеными волосами и металлическими шипами в носах, наркотиков, техно и самые большие темпы распространения СПИДа. Что соскучиться там невозможно. Berlin is very open-minded - читала я в блогах и комментариях иностранцев в гостевых книгах на сайтах берлинских отелей. Не могли же они все лгать или притворяться. Где-то должен быть этот open-minded и very friendly Берлин. Вернувшись в гостиницу, я взяла в руки путеводитель и стала листать. Через какое-то время я поняла, что нахожусь в совершенно неправильном Берлине. Правильный Берлин был в другом месте, на северо-востоке, в богемном районе Пренцлауэр-Берг, в бывшем социалистическом аду. Сейчас там живут художники и поэты, а может быть, и даже какие-нибудь мейстерзингеры, подумала я. И поехала в Пренцлауэр-Берг.

Выйдя из метро, я сразу почувствовала разницу. Вокруг были обшарпанные дома всех стилей, торчали какие-то фабричные трубы и множество прохожих сновало во все стороны. На богему эти прохожие не походили. Это были восточные немцы, которые, в отличие от западных, до сих пор не разучились плевать себе под ноги, стоя на автобусных остановках. В глазах их было какое-то напряженное и не слишком добросовестное выражение. Нордический характер выдавало лишь полное молчание. При посадке в общественный транспорт они не толкались, не орали, но хмуро и проворно занимали места. Гулять по улице мне вскоре надоело, и я зашла в кафе в рассуждении полистать путеводитель, чтобы как-то сориентироваться в недружелюбном и малознакомом пространстве. В кафе сидели парни с длинными дредами и пили кофе. Я тоже заказала кофе и принялась разглядывать эту странную компанию неформального вида, предающуюся довольно-таки буржуазному занятию. И тут вдруг поняла, что смотреть надо было в другую сторону. За столиком сидел седовласый господин. Он был весь в белом. На плечах у него было белое пончо, отороченное прекрасным мехом, на голове - белоснежный котелок, на ногах белые брюки дудочкой, смешно торчавшие из-под пончо. Руки в пигментных пятнах двигались над столом, дотрагиваясь то до кофейной чашки, то до стакана с минеральной водой. На левой руке сверкал изящный золотой браслет. Через некоторое время старик встал и, оставив на блюдечке мелочь, вышел. Я расплатилась и двинулась за ним. Я шла на приличном отдалении, не боясь потерять его из виду - эта белая фигура была отлично видна в сумерках. Вскоре старик перешел улицу и, подойдя к двери какого-то заведения, вошел внутрь. Я последовала за ним. TRISTAN UND ISOLDE - было написано на двери. Я вошла, ожидая увидеть интерьер изысканного ресторана с живой музыкой, публику в вечерних платьях и смокингах с бабочками, старинные гравюры и тяжелые гардины. Но я не увидела ничего, кроме секьюрити бомбейской наружности, который потребовал с меня 10 евро за вход. Я заплатила, не успев испугаться: секьюрити широко улыбался. Я прошла по единственной лестнице вверх. За стеной ухало. Завернув вправо, я увидела невероятных размеров зал. Бетонный пол. Потолок отсутствовал, а точнее, был очень высоко. Я поняла, что нахожусь то ли в ангаре, то ли в заводском цеху. Скорее всего, так оно и было. Сотни людей танцевали на бетонном полу. Большинство из них были в обтягивающих майках - как женщины, так и мужчины. Мужчины были все до единого с бритыми черепами и в татуировках. Играло жесткое техно. Наступая друг другу на ноги, они вежливо извинялись, что совершенно не вязалось с их обликом. Постояв, как дура, у стеночки несколько минут, я двинулась в первый образовавшийся проем, оказавшийся темным коридором. В конце этого тоннеля был свет, но лучше б его не было. Картина, представшая моим глазам, была не из привычных: на каких-то грязных досках лежал пожилой человек, совершенно голый. Тело его было сероватого страшного цвета, словно это был труп из морга. Но человек был жив, он шевелился и стонал. Руки и ноги его были стянуты блестящими кожаными веревками. На груди его покоился кованый сапог, обладательница которого что-то говорила по-немецки, надавливая каблуком. Человек протянул к ней руки, и тут я увидела золотой браслет. И все поняла. Open-minded Берлин, буржуазный и богемный, был передо мной. Собственной персоной.

А на следующий день я пошла в оперу на Унтер-ден-Линден. Давали Вагнера. Дирижировал Даниэль Баренбойм, израильтянин, сделавший себе имя на пропаганде композитора, запрещенного у него на родине. В каком-то из интервью он оправдывался перед соплеменниками, что, мол, Вагнер великий гений, в Бухенвальде и Аушвице нимало не виноватый. Я где-то читала даже, что популярность Вагнера в гитлеровские годы была вовсе не такой широкой. Верхушка Третьего рейха предпочитала что попроще: Верди, Гуно, даже Оффенбаха. Им нравилась простая, мелодическая музыка, под которую можно было отдохнуть и расслабиться. А потом я вспомнила интервью немецкого людоеда, убившего и съевшего своего любовника. На вопрос журналиста, не пробовал ли он расслабляться иначе, людоед ответил: «Вы ошибаетесь. Насилие - это напряжение». А еще говорят, что все это глупости, будто бы Вагнер бил свою любовницу, жену дирижера Ганса фон Бюлова. Не бил. Вагнер был тихим робким человеком, каждое утро выходил гулять с собачкой и, по воспоминаниям современников, больше всего на свете любил Париж.

Гуляя по Берлину, я прикидывала, не купить ли здесь квартиру. Цены, по московским понятиям, смехотворные, а вложение самое надежное. За шестьдесят-семьдесят тысяч евро, за стоимость угла в Текстильщиках, легко приобретается студия в старинном модерновом доме. Ее можно сдавать, а можно и не сдавать, приезжая на недельку в свой европейский дом. Но на обратном пути в Москву я об этой второй возможности уже не думала. Ранним утром в аэропорту Шенефельд у меня болела голова - от недосыпа, наверное. И крутились перед глазами: людоед-философ, русская дама-таксист, защищающая чистоту немецкой расы (DEM DEUTSCHEN VOLKE), пожилой фрик, отправляющийся из буржуазного кафе в гнусный притон на свиданье со строгой госпожой, и еврей, прямо на Унтер-ден-Линден исполняющий Вагнера, который любил Париж. Чушь какая-то. И надо всем этим новый купол рейхстага, творение великого Фостера. Во всех странах, на всех континентах он вписывается в любой пейзаж - удивительная способность, оценила я, когда самолет уже готовился к взлету.