Россия и мир в 2020 году

Глава 8 Северо-Восточная Азия. Обострение региональной конкуренции

В 2014 году Китай продолжил свое превращение в «нормальную» великую державу, позволяя себе на международной арене все чаще отходить от провозглашенной Дэн Сяопином политики «сокрытия своих возможностей и выигрыша времени». Неотступное следование этой политике было непреложным правилом третьего и четвертого поколения руководителей КНР. Наблюдаемая трансформация явно имеет комплексную природу и проявляется в экономической, внутренней и внешней политике Пекина.

По данным МВФ, в 2014 году ВВП КНР достиг 17,6 трлн долларов, превысив ВВП США, составивший 17,4 трлн долларов, Китай, таким образом, был назван самым крупным государством планеты по размерам экономики. Официальный Пекин холодно отнесся к новости о своем превращении в «первую экономику мира». По всей видимости, связано это с тем, что именно в 2014 году Си Цзиньпин озвучил начало этапа «новой нормы» (синь чантай) экономической политики КНР – концепции, призванной подготовить рынки, чиновников и общество к новой экономической парадигме, в которой значимость качества развития, структурных реформ и рабочей силы ставится выше значимости арифметического роста ВВП. Доказательством того, что у макроэкономической политики Пекина появились новые ориентиры, стали материалы с разъяснением значения «новой нормы» для развития китайской экономики, опубликованные в весьма сжатые сроки ведущим партийным рупором – газетой «Жэньминь жибао»[15]. Оценивая замедление роста китайской экономики до 7,4–7,5 % (в 2013 году эта цифра составляла 7,7 %), газета отмечает: «Можно ли продолжать поддерживать столь высокие [как в 2000‑е годы. – Прим. ред.] темпы роста? Следует сказать: это недостижимо, этого не вынесет государство, в этом нет необходимости… Для достижения поставленных 18‑м съездом КПК задач к 2020 году добиться полного строительства среднезажиточного общества (сяокан) и удвоения ВВП по сравнению с 2010 годом ежегодный экономический рост на уровне примерно 7,5 % является достаточным». Редакторы «Жэньминь жибао» также призвали читателей «полностью излечиться от «комплексов скорости».

В последние годы Пекин последовательно осуществляет переход к ресурсосберегающей модели экономики, ограничивая развитие ресурсоемкой промышленности и повышая предприятиям цену на использование энергоресурсов. В принятом правительством КНР в марте 2011 года 12‑м пятилетнем плане значительное внимание уделяется вопросам энергетики и изменения климата, в нем также поставлены достаточно амбициозные задачи по сокращению энергоемкости производства – на 16 %, увеличению использования неископаемых энергоресурсов – на 11,4 %, сокращению углеродоемкости экономики – на 17 %[16]. Все указанные индикаторы должны быть достигнуты в 2015 году – и это приведет к структурным изменениям в экономике КНР. Еще с 2010 года все возрастающее внимание государства уделяется развитию так называемых стратегических развивающихся отраслей промышленности (чжаньлюэсин синьсин чанье) – различных передовых наукоемких отраслей (информационные технологии нового поколения, энергосберегающие технологии, биотехнологии, высокоточное производство, производство новых материалов и «чистой энергии» и т. д.), призванных постепенно заменить «старые» стратегические отрасли (оборонная промышленность, авиа– и судостроение, телекоммуникации и энергетическое машиностроение). Все эти цели также были отражены в 12‑м пятилетнем плане, поэтому 2015 год может оказаться для экономики КНР во многом рубежным.

Изменяется и структура экономически активного населения Китая – ключевыми показателями здесь являются рост среднего класса и ускоренная урбанизация. По различным оценкам, на сегодняшний день средний класс в КНР (городские хозяйства с годовым уровнем дохода от 9000 до 16 000 долларов США) составляет от 55 до 65 % от общего числа городских жителей и от 12 до 17 % от общего населения. К 2020 году эта цифра может вырасти до 30–35 %[17]. Доля городских жителей в Китае на сегодняшний день составляет 53,7 % и, по данным Всемирного банка, возрастала с 2010 года на 1 % ежегодно. Рост потребления и спроса на качественные товары, с одной стороны, и сокращение числа сельских жителей – с другой, уже привели к тому, что в 2012 году Китай впервые оказался крупнейшим в мире нетто-импортером сельскохозяйственной продукции, обогнав Соединенные Штаты Америки. Таким образом, пищевая безопасность становится для КНР как минимум таким же приоритетом, как и энергетическая, что неизбежно скажется и уже сказывается на географической структуре ее внешнеэкономических и внешнеполитических интересов.

Важнейшим последствием стремительного роста среднего класса и его уровня доходов в Китае становится потеря страной конкурентных преимуществ рынка дешевой рабочей силы – и постепенная утрата Китаем статуса «мастерской мира». К этому, впрочем, подталкивают не только объективные причины. Пекин осознанно стремится превратиться из «мастерской мира» в его новую Силиконовую долину и более не заинтересован быть просто полигоном для сборки зарубежной наукоемкой продукции. Это создает новую реальность для экономической политики Китая – привлечение иностранных компаний и инвестиций в страну и создание режима наибольшего благоприятствования для зарубежных предприятий перестает быть для Пекина максимой. Зарубежные производители уже почувствовали на себе новые подходы официальных властей КНР: 12 японских компаний-производителей автозапчастей были оштрафованы летом 2014 года на 200 млн долларов по обвинениям в картельном сговоре, в сентябре британский фармацевтический гигант «ГлаксоCмитКляйн» был оштрафован на 490 млн долларов, а глава представительства – выслан в Великобританию за попытку подкупа китайских врачей с целью расширения сбыта своих медицинских препаратов. Антимонопольное расследование начато в отношении компании «Майкрософт». Тенденция к отказу от преференций для зарубежных инвесторов/компаний с одновременным созданием более выгодных условий на местном рынке для национальных инвесторов и производителей является еще одним доказательством превращения КНР в «нормальную» великую державу, делающую ставку на развитие собственной наукоемкой экономики, а переход экономической политики от «парадигмы роста» к «парадигме развития» становится новой отличительной чертой национальной стратегии Китая. Вероятно, в ближайшие годы следует ожидать роста конкуренции наукоемкой продукции Китая с европейской и американской на рынках условного «Запада».

Не менее значимые изменения происходили и во внутриполитической жизни Китая. Они были связаны с осуществленным Си Цзиньпином переходом от коллективной модели управления к лидерской, целенаправленными попытками сформулировать национальную идею и укреплением руководящей роли и морального авторитета КПК с повышением эффективности партийных управленческих механизмов.

Си Цзиньпин занял пост председателя Китайской Народной Республики в достаточно непростой для политической жизни страны момент: Компартия Китая, несмотря на все усилия его предшественников, теряла поддержку общества и погрязла в коррупционных скандалах и межфракционной борьбе, а Соединенные Штаты активно приступили к реализации стратегии «возвращения в Азию», создавая с точки зрения Пекина предпосылки для возобновления его сдерживания. Отчасти ситуация в Китае напоминала начало 1990‑х годов, когда в обществе проявились так называемые три духовных кризиса (сань синь вэйцзи) – кризис веры в социализм, кризис веры в будущее страны и кризис веры в КПК. С первых дней своего нахождения у власти Си Цзиньпин начал консолидацию своей власти, пожалуй, впервые в истории КНР отказавшись от модели коллективного управления государством. Он реанимировал и создал целый ряд так называемых малых руководящих групп (линдао сяоцзу), координирующих выработку стратегии в самых различных областях, и лично возглавил многие из них (прежде эта работа поручалась преимущественно премьеру и вице-премьерам Госсовета КНР): по всеобъемлющему углублению реформ, по международным делам, по военной реформе, по делам Тайваня, по информатизации и безопасности. Личное руководство этими группами не только позволяет Си Цзиньпину обеспечивать эффективный контроль за проводимыми преобразованиями, но и добиваться ускорения темпов их реализации. Одновременно с этим председатель Си инициировал масштабную антикоррупционную кампанию, целью которой стали дальнейшее укрепление его позиций как лидера нации, преодоление внутрипартийной «раздробленности», удовлетворение общественного запроса на борьбу со злоупотреблениями власть имущих и, наконец, эксперимент по практической реализации концепции «верховенства закона».

В рамках беспрецедентных антикоррупционных действий 2013 и 2014 годов были арестованы секретарь городского комитета КПК г. Чунцин Бо Силай, глава комиссии по контролю над госактивами КНР, бывший руководитель энергетического гиганта – Китайской национальной нефтегазовой корпорации (CNPC) Цзян Цземин и бывший постоянный член Политбюро, курировавший нефтяную отрасль, влиятельный партийный деятель Чжоу Юнкан, а также сотни других партийных чиновников, руководителей госкомпаний, силовиков. Безусловно, арест столь видных политических фигур (а Бо Силай, как и Си Цзиньпин, снискал себе славу беспощадного борца с коррупцией и считался восходящей звездой политического небосвода) был бы, как справедливо отмечают эксперты, невозможен без широкой поддержки политики председателя Си ведущими представителями китайской элиты, включая прежних руководителей КНР, и стал иллюстрацией готовности китайской нации следовать за новым лидером по амбициозному пути структурных реформ. Стремясь максимально капитализировать арест Чжоу Юнкана и обеспечить общественную поддержку не по-китайски решительным действиям нового лидера, передовица «Жэньминь жибао» отмечала: «Неважно, насколько высок их пост или долга их служба, все партийные кадры должны соблюдать партийную дисциплину и закон»[18]. При этом, несмотря на ужесточение партийной дисциплины, Си Цзиньпин не склонен допускать критики партии со стороны общества: за время его нахождения у власти существенно повысилось регулирование государством Интернета, уместно также вспомнить давление, оказанное властями на известных китайских бизнесменов и блоггеров Пан Шии и Чарли Сюэ за их активное обсуждение в Сети чувствительных с точки зрения Компартии тем (таких, как загрязнение окружающей среды, цензура или торговля детьми) – оба теперь предпочитают воздерживаться от слишком резких комментариев.

Си Цзиньпин удивил общественность и наблюдателей тем, что с первых дней своего нахождения у власти стал публично заявлять о значении сильного лидера для успеха нации – что контрастировало с классической схемой разделения ответственности, применявшейся руководством КНР со времен Дэн Сяопина. Так, он неоднократно заявлял о тех качествах, которыми должно быть наделено «первое лицо» (государственного уровня, уровня провинции или города) для того, чтобы добиться успеха (не только деловые качества, но и личное обаяние, умение видеть ситуацию в целом, не вмешиваясь в конкретные вопросы, умение подбирать людей и т. д.). Он также отмечал, что «первое лицо – это ключ» и что «быстро ли едет поезд, зависит от локомотива». В своих поездках и публичных выступлениях Си также ведет себя как харизматичный лидер, отличаясь от более осторожных и закрытых технократов из прошлых поколений руководителей. Новой отличительной чертой китайской политики стало, таким образом, появление сильного лидера, способного в том числе к единоличному принятию решений.

Пожалуй, наиболее ярким проявлением нового типа лидерства стали усилия Си Цзинпина, направленные на формулирование национальной идеи, которая как служила бы ориентиром национального развития, так и способствовала бы идеологическому перевооружению партии. Он предложил китайскому обществу амбициозную «китайскую мечту» и назвал этапы ее реализации: «Я твердо убежден, что к столетней годовщине основания Компартии Китая (2021 год) неизбежно будет осуществлена задача создания общества средней зажиточности. Ко времени столетия создания КНР (2049 год), несомненно, будет выполнена задача по созданию богатого и могущественного, демократического и цивилизованного, гармоничного и современного социалистического государства. Мечта о великом возрождении китайской нации непременно осуществится»[19]. Уже на первом заседании ВСНП нового созыва в марте 2013 года приступивший к выполнению своих обязанностей Генерального секретаря ЦК КПК Си Цзиньпин более детально изложил свое видение выдвинутой им идеи, перечислив три ее главных компонента – сильное и богатое государство (гоцзя фуцян), национальное возрождение (миньцзу чжэнсин), народное счастье (жэньминь синфу). Идеологическим инструментом реализации «китайской мечты» является сплав национализма (обращение к истории, в частности, к конфуцианскому наследию) и «социализма с китайской спецификой». В этом смысле неслучайны визит Си Цзиньпина в марте 2013 года в Цюйфу на родину Конфуция и тезисы о влиянии, которое наследие Конфуция оказало на китаизацию марксизма. Несомненно, сам термин «китайская мечта» еще недостаточно идеологически обрамлен, но сама потребность в создании универсальной идеологии национального развития, решающей не только инструментальные задачи примирения социалистической теории с рыночной практикой или мира – с идеей неизбежности, но и неопасности дальнейшего возвышения КНР, говорит о процессе складывания у руководства Китая нового типа мышления элиты «государства-нации», для которой приоритетом является не механистически понимаемый рост национального благосостояния – но осмысленное движение к национальным ориентирам. Как справедливо отмечает российский исследователь Л. Кондрашева, «никому не запрещается иметь свою мечту, но далеко не каждая мечта может претендовать на звание «великого социального мифа», представляющего интерес для всего человечества. До сих пор такой ореол окружал Американскую мечту и Советскую мечту, олицетворявших два альтернативных варианта общественного развития. Исчезновение Советской мечты на какое-то время сделало США монополистом социального идеала, но ненадолго. У Американской мечты появился новый соперник – Китайская мечта, за которой стоит экономическая мощь и политический авторитет новой великой державы мира – быстро развивающегося Древнего Китая. Новый девиз современного поколения китайского руководства знаменует окончательное преодоление комплекса неполноценности и непреклонную веру в будущее, в возрождение прежнего величия»[20]. Можно полемизировать с автором по вопросу о том, насколько американская и китайская «мечта» соперничают, но сама тенденция к складыванию новой идеологии как реакции китайского руководства на возникший в обществе запрос на создание собственного уникального проекта общественного развития налицо.

В среднесрочной перспективе можно прогнозировать рост авторитаризма в КНР как ответ на необходимость общественной мобилизации для претворения в жизнь «китайской мечты» в условиях стремления растущего среднего класса к либерализации. Эта тенденция затронет все сферы жизни китайского общества – и будет усугубляться фактом появления в КНР сильного лидера, менее склонного к коллегиальной выработке решений. Во внешней политике государства это проявится в том, что Китай будет более решителен в отстаивании своих национальных интересов, а его внешнеполитическая риторика станет гораздо более четкой и не по-китайски недвусмысленной.

Прямым следствием превращения КНР в великую державу (прежде всего имеется в виду самоощущение элиты и общества) стало формирование у Пекина амбициозной внешнеполитической повестки, а также ее определенное обособление: если прежде внешнеполитические задачи рассматривались как инструмент обеспечения внутреннего развития, то на новом этапе развития внешняя политика стала для Пекина самодостаточным видом политической деятельности. Проявилось это прежде всего в появлении у КНР собственного «глобального проекта», каким является международное лидерство для Соединенных Штатов Америки или евразийская интеграция для России. Так, в сентябре и октябре 2013 года в ходе своих международных визитов в Казахстан и Индонезию Си Цзиньпин озвучил идеи «экономического пояса Великого шелкового пути» (сычоу чжилу цзинцзи дай) и «морского шелкового пути XXI века» (21 шицзи хайшан сычоу чжилу). Инициатива Пекина состоит в создании транспортного коридора, который соединит Тихий океан с Балтийским морем, а также постепенно разовьет разветвленную транспортную сеть на территории Большой Евразии (включая Центральную Азию и Ближний Восток), а также морского пути, который соединил бы Тихий и Индийский океаны, а Китай – с Юго-Восточной, Южной Азией и Персидским заливом, а также с восточным побережьем Африки. Стратегия «пояса и пути» (и дай и лу) может стать стержнем внешней политики КНР в среднесрочной перспективе.

Китайские эксперты видят в ней новые возможности для развития региона и говорят о том, что эта инициатива имеет сугубо социально-экономическую природу. Например, исследователь Китайского института международных отношений Ши Цзэ назвал данную стратегию «инновационной моделью сотрудничества», при которой другие государства получают преимущества от развития Китая: «Поскольку мы зависим от внешних источников природных ресурсов, мы выдвинули инициативу, согласно которой Китай будет использовать дивиденды от собственного развития для того, чтобы позволить нашим партнерам использовать наш выигрыш для целей общего развития»[21]. Другой эксперт из авторитетного Китайского института современных международных отношений также ставит во главу угла экономический эффект проекта: «После своей реализации проект «пояса и пути» станет самым протяженным в мире экономическим коридором, обладающим самым большим потенциалом развития. Он свяжет 4,4 миллиарда человек, проживающих на территории государств с общим объемом ВВП 21 триллион долларов США… Торгово-экономическое сотрудничество Китая с государствами этого региона очень интенсивно, на него приходится четверть всего объема внешней торговли КНР»[22].

Однако масштаб новой инициативы позволяет говорить о том, что ее авторы видят в ней не только экономический смысл. Си Цзиньпин, выступая на саммите АТЭС в Пекине в ноябре 2014 года, говорил уже не о китайской мечте, а о мечте азиатско-тихоокеанской: «Перспективы развития АТР зависят от сегодняшней решимости и действий. У нас есть ответственность за то, чтобы создать и воплотить в жизнь азиатско-тихоокеанскую мечту для народов этого региона»[23]. Не случайно и то, что на второй сессии ВСНП 12‑го созыва стратегия «пояса и пути» была названа «логическим развитием концепции «китайской мечты», что позволяет говорить о ней как о проекции новой идеологии на сферу внешней политики КНР. Действия руководства КНР подтверждают справедливость такой точки зрения.

8 ноября 2014 года, выступая на проходившем в Пекине форуме «Диалог по укреплению взаимосвязанного партнерства», Си Цзиньпин заявил о намерении Китая внести 40 млрд долларов в создаваемый Фонд шелкового пути. Целью Фонда, по словам китайского лидера, является «слом узких мест по взаимодействию» в Азии, а также привлечение инвесторов из Азии и других районов мира к активному участию в создании «экономического пояса Шелкового пути» и «морского Шелкового пути XXI века». Он подчеркнул, что Китай будет оказывать содействие странам, входящим в эти зоны сотрудничества, в строительстве объектов инфраструктуры, включая транспортную сеть, объекты электроснабжения, телекоммуникации. Китай также выразил готовность оказать помощь соседним странам в подготовке 20 тыс. специалистов в течение пяти лет. В октябре 2014 года по инициативе Китая он и 21 азиатское государство подписали меморандум о создании Азиатского банка инфраструктурных инвестиций (Asian Infrastructure Investment Bank). Банк призван заниматься финансированием автомобильных и железных дорог, электростанций и телекоммуникационных сетей в Азии, объем его изначального уставного капитала 50 млрд долларов, по большей части был предоставлен Китаем, и Пекин предлагает увеличить уставной капитал до 100 млрд долларов. Если в 1990‑е и в начале 2000‑х годов КНР пыталась встроиться в существующие международные институты, стараясь максимально адаптироваться к их нормам (АТЭС, ВТО), в 2000‑е и 2010‑е она активно начала совместно с другими государствами участвовать в создании новых многосторонних институтов (ШОС, БРИКС, механизмы диалога в формате АСЕАН – Китай), где она имела равные с другими государствами права по выработке «правил игры», то, начиная с прихода к власти пятого поколения руководителей, Пекин переходит к политике создания «собственных» многосторонних институтов, где он является ключевым и, по сути, единственным создателем норм и правил.

Проект КНР уже не является сугубо восточноазиатским – в декабре 2014 года на третьей ежегодной встрече глав правительств Китая и 16 государств Центральной и Восточной Европы премьер Госсовета КНР Ли Кэцян объявил о создании Китаем специального инвестиционного фонда для восточноевропейских государств, целями которого будет оказание им содействия в развитии своей инфраструктуры и промышленности. Он также подтвердил готовность Китая продолжать выделение 10-миллиардного долларового кредита государствам региона. На этом фоне инвестиции китайского бизнеса в Центральной и Восточной Европе выросли в 2014 году до 50 млрд долларов США[24]. Что еще более важно – на проходившем в Белграде саммите было официально объявлено о запуске проекта трансбалканской скоростной железной дороги, которая должна соединить Белград и Будапешт – ее стоимость составит порядка 2,5 млрд долларов. «Железнодорожная дипломатия» и финансовая активность Пекина в Европе уже вызывает обеспокоенность ЕС. В среднесрочной перспективе можно прогнозировать появление нового вызова для европейской интеграции в лице Китая: его практика несвязанных политическими требованиями кредитов может выступить заманчивой альтернативой более скудным и обязывающим предложениям ЕС, а со временем, возможно, и стать фактором модификации Брюсселем своей политики в отношении «новой» Европы. Финансовое освоение Пекином Европейского континента становится, таким образом, новой чертой отношений КНР и ЕС, приобретающих новое измерение конкуренции.

Зарубежные обозреватели, несмотря на возражения китайских коллег, увидели в транспортной и финансовой инициативе Пекина «китайский план Маршалла» – политику использования экономических рычагов и инфраструктурных инвестиций для достижения политических целей. Отрицать наличие таких политических целей сложно. Их как минимум две: нейтрализация способности Соединенных Штатов Америки к ограничению влияния КНР в Азиатско-Тихоокеанском регионе и создание инфраструктуры вовлечения в китайский проект государств «стратегической периферии», а в среднесрочной перспективе – и государств за ее пределами. С учетом того, что такую политику в крупных масштабах и в течение уже длительного времени Пекин проводит в Центральной Азии, в среднесрочной перспективе это может создать вызов и для «евразийского» проекта России.

Аналогично политике КНР в отношении многосторонних институтов, модель ее отношений с соседними государствами – так называемая периферийная дипломатия (чжоубянь вайцзяо) – также значительно эволюционировала. В 1990‑х годах Китай видел в соседних государствах, в первую очередь новых индустриальных странах, внешние источники модернизации, а в 2000‑х годах его усилия в Восточной Азии были направлены на то, чтобы, «скрывая свои возможности», консолидировать свою стратегическую периферию и минимизировать риски ее использования внерегиональными (США) или региональными (Япония) игроками для ослабления Китая или замедления темпов его развития. На современном этапе Пекин переходит к реализации политики лидерства в Восточной Азии.

24–25 октября 2013 года в Пекине состоялся беспрецедентный по масштабам и уровню участников Рабочий форум по периферийной дипломатии, в котором принял участие и лидер КНР. С одной стороны, проведение форума стало реакцией на охлаждение отношений и рост противоречий с географическими соседями, с другой – еще одним подтверждением стремления руководства КНР произвести инвентаризацию стратегии отношений с соседними государствами и инструментов ее реализации в свете стремления Пекина занять лидерские позиции в АТР. В своем выступлении Си Цзиньпин подчеркнул, что главные цели периферийной дипломатии подчинены задачам достижения «двух целей столетия» и возрождения китайской нации, еще раз отметив, таким образом, ключевое значение состояния отношений с соседними государствами для реализации национальной стратегии. Комментируя результаты форума и выступление председателя КНР, известный исследователь Чэнь Сянъян из Китайского института современных международных отношений, близкого к правительственным кругам, выделил три группы задач «периферийной дипломатии» на пути к реализации «двух целей столетия» к 2021 и 2049 годам. Краткосрочными задачами на период до 2016 года, по его мнению, являются «создание в АТР в целом спокойной и благоприятной среды для успешного осуществления 12‑го пятилетнего плана, недопущение потери контроля в региональных «горячих точках» АТР, а также наращивание возможностей по кризисному регулированию и контролю «горячих точек»[25]. Очевидно, исследователь прав, и в Китае не желали бы эскалации территориальных споров с соседними государствами, что может затруднить реализацию стратегии «пояса и пути». Время до 2021 года, по мнению Чэна, – это время «расширения периода стратегических возможностей» за счет расширения экономических связей с Азией. По его мнению, этот период предложит более подходящие условия для «надлежащего разрешения территориальных споров с соседними государствами». Долгосрочной (на 2020–2050 годы) задачей, по мнению исследователя, является создание благоприятной среды для «великого возрождения китайской нации», «полного объединения страны», «окончательного подъема Китая», а также его превращение в «защитника гармоничного АТР».

Наращивание Китаем усилий по взаимодействию с государствами стратегической периферии подтверждает его заявления о приоритетности этого направления для своей внешнеполитической стратегии. С целью углубления практического сотрудничества с государствами АСЕАН в сентябре 2013 года премьер Госсовета КНР Ли Кэцян предложил «проект повышения уровня» (шэнцзи бань) созданной в 2010 году крупнейшей в мире зоны свободной торговли Китай – АСЕАН (совокупная численность ее населения – 1,9 млрд человек) и пообещал прилагать усилия для расширения двусторонней торговли до объема в 1 трлн долларов к 2020 году[26]. В ноябре 2014 года на саммите Китай – АСЕАН «10+1» Ли Кэцян выступил уже с развернутой инициативой КНР по дальнейшему развитию отношений с государствами АСЕАН из 6 пунктов, содержавшей также призыв ускорить переговоры по Договору о дружбе, сотрудничеству и добрососедству между КНР и АСЕАН, ускорить создание взаимосвязанной транспортно-инфраструктурной сети, назвать 2015 год Годом морского сотрудничества КНР и АСЕАН, а также наращивать военно-морское сотрудничество: обсудить создание «горячей линии» Китай – АСЕАН по оборонным вопросам и провести совместные морские учения.

Доказательством того, что Китай начал задумываться не только о лидерстве в АТР, но и о превращении региона в зону своих приоритетных интересов, можно считать обогащение внешнеполитической доктрины КНР активным использованием концепции «общности исторической судьбы» (миньюнь гунтун ти) народов и стран Восточной Азии и модифицированной версии «нового взгляда на безопасность» (синь аньцюань гуань) – «новой азиатской концепции безопасности». В мае 2014 года, выступая на Совещании по взаимодействию и мерам доверия в Азии, Си Цзиньпин изложил свое видение обеих концепций. Китай переосмыслил и наполнил новыми смыслами уже устоявшийся во внешнеполитической традиции государства термин «новая концепция безопасности». Помимо традиционного его противопоставления практике военных союзов и традиционных же призывов стремиться к «общей, комплексной, устойчивой и неделимой безопасности», при которой споры и разногласия между государствами разрешаются посредством диалога, лидер КНР указал и новые черты этой концепции.

Прежде всего Пекин фактически поставил знак равенства между развитием и безопасностью: «Развитие – это основа безопасности, а безопасность – это необходимое условие для развития… Для большинства азиатских государств развитие означает максимальную безопасность и является первичным ключом к решению вопросов региональной безопасности»[27]. Следуя этой логике, государство, обеспечивающее региональное развитие, и есть государство, обеспечивающее региональную безопасность. Это пусть и имплицитная, но совершенно новая заявка на лидерство в регионе, при этом само новое понимание Китаем безопасности находится в явном противоречии с видением региональной безопасности Соединенными Штатами Америки.

Другой отличительной чертой новой концепции стал ее подчеркнуто «внутрирегиональный» характер. Признавая необходимость сотрудничества со всеми государствами и международными организациями в целях повышения уровня безопасности в регионе, Си Цзиньпин подчеркнул: «В конечном итоге, управлять делами в Азии, решать проблемы Азии и поддерживать безопасность в Азии должны народы Азии». Исходя из логики идеологов КНР, право азиатских государств на обеспечение безопасности собственными силами, как и право Китая говорить от имени Азии, определяется концепцией «общности исторической судьбы» народов Азии – еще одного ключевого элемента китайской внешнеполитической доктрины. Ее цель – используя социально-экономические и гуманитарные инструменты «мягкой силы», убедить государства Азии в желательности скорейшего превращения Китая в ведущую державу Азии и неразрывной связи интересов Китая с интересами других государств Азии.

Придавая концепции безопасности новое смысловое (безопасность – это развитие) и географическое (безопасность Азии должна определяться исключительно региональными, а не внерегиональными силами) измерение, Китай пытается представить себя как ключевое для обеспечения региональной безопасности государство, а Соединенные Штаты Америки – как агрессивного аутсайдера, представляющего для безопасности в Азии угрозу. Новая политика Пекина по мягкому «выдавливанию» США стала во многом реакцией на «возвращение» Вашингтона в Азию и его «стратегию восстановления равновесия» (rebalance) и знаменовала собой развитие Китаем существовавшего с 2000‑х годов подхода «стратегического страхования» (strategic hedging) Пекином рисков безопасности в АТР. Этот подход состоял в укреплении отношений с союзниками и потенциальными союзниками Вашингтона в регионе, что девальвировало антикитайский элемент их диалога с США – в тот период Китай настаивал на сохранении присутствия Соединенных Штатов в АТР.

Следствием этого изменения в подходе стал рост критики Китаем региональной политики Вашингтона. Китайский исследователь Цзян Чжида отмечает: «Рассчитывая на скрытую поддержку США, небольшое число государств АСЕАН проводят нескончаемые провокации, объектом которых являются морские права Китая в Южно-Китайском море. Стремясь к укреплению системы союзов в Азии, США открыто подталкивают Японию, Филиппины и другие страны к конфронтации с Китаем. Беря больше стран под свое крыло, США стремятся создать так называемое кольцо окружения для сдерживания и устрашения Китая. Такое поведение США – … с легкостью может породить новые вызовы стабильности и развитию различных стран Азиатско-Тихоокеанского региона»[28].

На Совещании по взаимодействию и мерам доверия в Азии была озвучена еще одна инициатива Китая: назвав его самым крупным и наиболее представительным форумом по региональной безопасности, Си Цзиньпин предложил превратить этот механизм в площадку для сотрудничества и диалога в области безопасности и на его основе изучить возможности создания инфраструктуры для такого сотрудничества. Предлагалось повысить уровень институционализации самого Совещания (укрепить его рабочие органы, создать механизм консультаций по вопросам обороны, рабочую группу по мониторингу за осуществлением мер доверия в различных областях) – и совместно рассмотреть возможность выработки кодекса поведения в сфере региональной безопасности. Выдвинутая Пекином инициатива стала новым доказательством изменения его стратегии, выразившимся в желании инициативно формировать новые многосторонние институты. Прежде Пекин не называл СВМДА ключевым форумом по региональной безопасности, отдавая предпочтение саммитам АТЭС, ШОС или АРФ, но теперь, когда председательство в этой структуре перешло КНР, в короткие сроки активность этой структуры возрастет. Вполне вероятно, что Пекин видит в ней некий азиатский аналог Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе – сформированный при ключевой роли Китая.

Значительные изменения стали происходить и в отношениях Китая с «великими державами», в первую очередь с Соединенными Штатами Америки. Еще в 2008 году известный китайский исследователь Ян Сюэтун справедливо отметил: «[…] в развитии существующих между великими державами стратегических отношений, возможно, произойдет переход от тенденции к сокращению конфликтов при развитии сотрудничества к тенденции обострения конкурентных отношений под видом сотрудничества… отношения стратегического партнерства станут деликатным способом описания отношений «ни друг, ни враг», любое государство, не являющееся полномасштабным противником, может быть названо стратегическим партнером»[29]. С одной стороны, в Пекине все четче осознают пределы любых «стратегических партнерств» с государствами Запада, в первую очередь с США, в условиях нарастающей конкуренции Китая с ними. С другой стороны, сам Китай настроен на «выравнивание» отношений с великими державами, которым придется теперь в гораздо большей степени учитывать интересы и озабоченности Пекина.

В феврале 2012 года в ходе своего визита в Вашингтон – тогда еще в статусе заместителя председателя КНР Си Цзиньпин впервые озвучил видение Китаем нового этапа китайско-американских отношений, выступив за формирование двумя государствами «нового типа отношений между великими державами» (синьсин даго гуаньси). Впоследствии данная формулировка стала неотступным рефреном китайской внешней политики при описании отношений между Пекином и Вашингтоном и вошла в материалы 18‑го съезда КПК. В ходе визита в США в июне 2013 года Си Цзиньпин кратко сформулировал новое содержание китайско-американских отношений следующим образом: «неконфликтность и неконфронтационность» (бу чунту, бу дуйкан), «взаимное уважение» (сянху цзюньчжун), «взаимный выигрыш от сотрудничества» (хэцзо гунъин).

Пекин стремился убедить США признать несколько вещей. Во-первых, неизбежность подъема Китая и роста его роли в Азии, что положительно скажется на стабильности в АТР и не будет представлять угрозы для интересов США. Во-вторых, наличие у КНР в Азии если пока еще не сфер влияния, то уже точно – зон особых интересов. Министр иностранных дел КНР Ван И, выступая в Институте Брукингса с комментариями о «новом типе отношений между великими державами», подчеркнул, что озвученный Си Цзиньпином принцип взаимного уважения предполагает также и «уважение коренных интересов и озабоченностей друг друга»[30]. В современной дипломатической практике КНР термин «коренные интересы» применяется в первую очередь уже не в отношении озабоченностей Пекина поставками США оружия Тайваню или международными визитами Далай-ламы, а в отношении своих территориальных споров с соседями. В-третьих, постулировался равный статус, а значит, и равные права КНР и США. При этом, предлагая своему партнеру новую модель китайско-американских отношений, Пекин перехватывает у США инициативу в формулировании правил и условий функционирования этой новой модели. Это также является новацией для доселе консервативной внешней политики Китая, нормой которой было реагировать на возникающие условия, а не формировать их.

Продолжает нарастать динамика отношений Китая с государствами Африки и Латинской Америки. Безусловно, это не составляет новой тенденции во внешней политике Китая: данное направление внешней политики КНР было традиционно значимым с момента образования республики, а в 2000‑е годы заметно интенсифицировалось. Примечательно другое – к экономическим целям (получение доступа к гарантированным источникам ресурсов, «бронирование» и освоение новых рынков), которые составляли основу политики КНР по отношению к этим странам, Китай постепенно начинает добавлять политические задачи поиска внешних источников поддержки нового складывающегося в Азии регионального порядка и лидерских устремлений КНР.

В июле 2014 года Си Цзиньпин, воспользовавшись приглашением на 6‑ю встречу глав государств БРИКС в Бразилии, во второй раз посетил Южную Америку в качестве лидера страны. Остановками в его турне стали Бразилия, Аргентина, Венесуэла и Куба. В ходе визита им было подписано свыше 150 контрактов и рамочных соглашений на сумму порядка 70 млрд долларов США в энергетике, добыче природных ресурсов, сельском хозяйстве, науке и технологиях, строительстве инфраструктуры и финансах. Также с лидерами Бразилии и Перу обсуждался проект строительства «железной дороги двух океанов», призванной соединить Тихий и Атлантический океаны. Китай стал соучредителем созданного государствами БРИКС Нового банка развития с целью обеспечения займов развивающимся странам (по аналогии со Всемирным банком) и Соглашения о резервном фонде для оказания содействия в решении краткосрочных проблем с ликвидностью (по аналогии с МВФ), а его лидер посетил саммит созданного в 2011 году Сообщества стран Латинской Америки и Карибского бассейна (CELAC), где была достигнута договоренность о создании постоянно действующего формата КНР – CELAC (первый саммит новой структуры состоялся в январе 2015 года в Пекине).

В активной латиноамериканской политике нового лидера КНР некоторые обозреватели увидели реализацию Пекином стратегии противодействия доминированию США в зоне их традиционных интересов и даже стремление КНР дать асимметричный ответ на «возвращение» США в Азию. При том, что нельзя отрицать в действиях Пекина и такие мотивы, они имеют скорее эмоциональную, чем рациональную природу и пока не определяют его политику в этом регионе. Вероятнее, целью КНР является снижение уровня экономической зависимости развивающихся государств региона от США и расширение поддержки среди неазиатских стран предлагаемой Китаем новой модели безопасности в Азии.

Несколько отличные цели Китай преследует на Африканском континенте, который Си Цзиньпин посетил сразу после своего визита в Россию. По мнению китайского исследователя, «в политической сфере Китай стремится заручиться поддержкой африканских стран своей политики «одного Китая» и своей внешнеполитической повестки в рамках различных многосторонних форумов, как, например, ООН. В области экономики Африка рассматривается Китаем как источник природных ресурсов и как новые рынки, предоставляющие возможности для национального роста. С точки зрения безопасности расширение коммерческих интересов Китая в Африке привело к росту для Китая вызовов в сфере безопасности, поскольку политическая нестабильность и преступность на континенте угрожают китайским инвестициям и гражданам страны»[31]. С учетом того незначительного места, которую Африка занимает, вопреки расхожим убеждениям, в структуре внешнеэкономических интересов Китая и незначительных политических дивидендов, которые Пекин может получить от политической поддержки африканских стран, наибольшее значение для него имеет именно третий компонент: сфера безопасности. Африка может быть интересна Китаю как полигон, на котором он при полной поддержке международного сообщества будет отрабатывать действия по защите своих «зарубежных интересов» (хайвай лии) и свое участие в международных усилиях по поддержанию региональной безопасности и миротворчестве на континенте.

С 2008 года Китай является активным участником международной морской операции по противодействию пиратству в Аденском заливе – очевидно, полученный боевой опыт обладает особой ценностью для развивающихся Военно-морских сил КНР и может быть в дальнейшем использован для проведения аналогичных операций в Малаккском проливе. При этом сама операция позволяет Пекину протестировать на практике концепции «обороны отдаленных морских пространств» (юаньян фанвэй) и «операций в отдаленных морских пространствах» (юаньхай синдун), которые не имеют географической привязки и определяются расширяющимися морскими национальными интересами Китая. С дипломатической точки зрения своим участием в операции в Аденском заливе КНР демонстрирует миру и азиатским партнерам готовность Китая действовать в рамках систем кооперативной безопасности.

Значимые изменения произошли и в миротворческой политике КНР. Хотя с 2008 года численность контингента, предоставленного КНР для миротворческих операций под эгидой ООН, превышала численность миротворцев четырех других постоянных членов Совета Безопасности ООН, Пекин строго следовал практике направления в районы миротворческих операций сугубо небоевых подразделений (медицинских или инженерных специалистов). Однако в июне 2013 года руководство КНР приняло решение направить в Мали 170 человек из числа специальных подразделений НОАК[32], а в декабре 2014 года Пекин взял обязательство направить пехотный батальон в Судан. Вероятно, пока преждевременно говорить о том, что Китай приступил к глобальному развертыванию своих вооруженных сил или об отказе от принципа неотправления КНР своих вооруженных сил за рубеж, однако налицо возрастание готовности КНР гораздо более активно участвовать в разрешении международных конфликтов. Доказательство этому можно увидеть в беспрецедентных посреднических усилиях, которые Китай предпринял для разрешения конфликта в Южном Судане в 2013 году, когда спецпредставитель КНР по африканским делам Чжун Цзянхуа свыше 10 раз посетил Африку, пытаясь найти формулу урегулирования конфликта. Еще более ярким – и симптоматичным – примером возросшей готовности Пекина к активному миротворчеству стало его участие в урегулировании конфликта в Афганистане, где Китай, используя свои давние прочные связи с Пакистаном, пытается наладить диалог действующих афганских властей с талибами.

Все произошедшие после прихода к власти пятого поколения руководителей КНР изменения во внешнеполитической стратегии Китая требовали новой «инвентаризации» внешнеполитических приоритетов государства, обновления их структуры и ее «легитимации» в руководящих партийных документах. 29 ноября 2014 года на Центральном рабочем совещании по международным делам Си Цзиньпин в своем программном заявлении, озвучивая новые среднесрочные внешнеполитические цели и задачи КНР, впервые с эпохи Дэн Сяопина поднял значение развития отношений с государствами стратегической периферии, объединенных с Китаем «общностью исторической судьбы», выше значения отношений с великими державами. Прежде в проведении внешней политики Пекин руководствовался так называемыми четырьмя главными опорами: «отношения с великими державами являются ключевыми, отношения с окружающими странами являются приоритетными, отношения с развивающимися странами являются основой, многосторонние институты являются трибуной». Другими значимыми моментами выступления председателя КНР стали заявления о том, что «Китай должен проводить политику великой державы со своей спецификой» и исключительно высокое значение принципов «отстаивания территориальных прав и морских интересов», а также использование Си Цзиньпином термина «коренных интересов». Новыми инструментами глобальной внешнеполитической доктрины Китая должны стать стратегия «пояса и пути», «новая концепция безопасности» и установление «нового типа отношений между великими державами».

В Китае окончательно оформилось самоощущение великой державы, избравшей путь «новой регионализации» своей внешней политики с тем, чтобы, опираясь на консолидированное под его началом сообщество дружественно или нейтрально настроенных государств, реализовать глобальный проект «Великого шелкового пути 2.0» и превратиться в транспортно-инфраструктурную сверхдержаву XXI века. При этом расширение своего участия в масштабных инфраструктурных проектах за рубежом, в том числе и за пределами Азии, неизбежно будет приводить к разрастанию «зарубежных интересов» КНР и росту потребности в их отстаивании, в том числе за счет проецирования на регионы таких интересов военно-политической мощи.

Принятие руководством КНР решения о реализации глобального проекта предполагает максимальное купирование им рисков внутриполитической или экономической нестабильности, порождаемых, с одной стороны, ростом более образованного городского среднего класса и его вторичных потребностей (в свободе слова, в участии в управлении государством и т. д.), а с другой – несбалансированной и энергозатратной экономикой. Ответом на эти вызовы в политической сфере стала консолидация власти в КНР в руках лидера страны и укрепление авторитарной модели управления государством. Это подтвердили жесткая реакция Пекина на протесты в Гонконге и готовность Си Цзиньпина к решительной борьбе с коррупцией и фракционностью в КПК и инакомыслием в обществе. В экономической сфере ответом стало наращивание динамики превращения КНР в государство наукоемкой зеленой экономики (провозглашение «новой нормы»). В таких условиях, несмотря на существующие в государстве дисбалансы – разрывы в доходах между беднейшими и богатейшими слоями общества и в уровне развития прибрежных и внутренних провинций Китая, – вероятность того, что внутренние проблемы могут привести к отказу КНР от стратегии «активного выхода в мир» или тем более коллапсу, крайне незначительна. Общий рост благосостояния в стране и очевидная устойчивость модели управления при отсутствии внятных альтернатив лишают социальный протест питательной почвы, также отсутствуют признаки возможного экономического коллапса.

Опора на пояс добрососедства предопределила формирование обновленной концепции «нового взгляда на безопасность в Азии», в основе которой активные действия КНР по занятию центрального места в формировании новой структуры безопасности в Азии, опирающейся не на систему военных союзов, а на свойственные восточноазиатским государствам механизмы неформальных дискуссий и консультаций, при этом приоритетом становятся социально-экономические, а не военно-политические аспекты безопасности. Для интенсификации политического диалога Пекин активно создает новые площадки и механизмы, а для обеспечения экономического развития – институты финансирования и развития государств региона. Создание такой системы, обеспечивающей лидерство Пекина в Азии, направлено также на подрыв или максимальное ослабление созданной США системы альянсов с государствами региона: не пытаясь создать баланс этой системе в виде собственной сети военно-политических союзов, Пекин стремится к созданию ситуации, когда значимость экономических связей с КНР делает проведение любым государством антикитайской политики слишком невыгодным с точки зрения баланса выигрышей и затрат. Как описал эту тактику известный китайский исследователь У Синьбо: «В каком-то смысле мы превращаем многих союзников США в партнеров КНР, за счет чего любые разделительные линии, которые захотят провести США, становятся размытыми и нечеткими, и у них исчезает возможность определить разницу [между нашими партнерами и своими союзниками]»[33].

Пекин, таким образом, не стремясь физически «выдавить» США из Азии, стремится создать максимальные трудности для реализации ими «стратегии восстановления баланса» или укрепления своих лидерских позиций. В среднесрочной перспективе можно ожидать, что стратегия Пекина будет успешно реализовываться, приводя к разделению Восточной Азии на группу стран, разделяющих подход КНР к региональной безопасности, и альянс внерегиональных игроков (США и Австралия) с Японией, а также, вероятно, с Вьетнамом и Филиппинами, имеющими территориальные споры с КНР, причем значимость военного союза США с Японией будет усиливаться.

Рост лидерских устремлений КНР в Восточной Азии неизбежно приведет к нарастанию напряженности в ее отношениях с США. Для нейтрализации негативных последствий стратегической конкуренции с Вашингтоном, развивая концепцию «нового типа отношений великих держав», Пекин пытается договориться с США на выгодных для себя условиях о принципах «мирного сосуществования» в Азии в расчете на то, что США являются «увядающим» гегемоном и в долгосрочной перспективе лидерство Китая неизбежно. Стратегия КНР направлена, таким образом, на навязывание своему конкуренту «игры в долгую»: это эволюционная, а не революционная стратегия смены лидера, к тому же любые излишне активные действия по противодействию США подорвут и так шаткое равновесие в отношениях с малыми государствами региона, а значит, и долгосрочную глобальную стратегию КНР. Для недопущения эскалации в отношениях с США Пекин будет стремиться к созданию максимально плотного и открытого диалога с Вашингтоном, призванного с помощью дипломатических инструментов хотя бы отчасти нивелировать стратегическую конкуренцию. Излишне говорить, что ожидать прорывов от такого диалога не приходится – ввиду несовместимости целей Пекина и Вашингтона, а также того факта, что обе стороны и не стремятся к каким-либо прорывам.

Однако, несмотря на нарастание конкуренции двух государств в Азии, она не приведет к эскалации напряженности в регионе и будет протекать «по правилам», особенно в условиях, когда Соединенные Штаты по-прежнему оказываются активно вовлечены в затяжные региональные конфликты в других частях света. При этом следует отметить, что в случае вероятного поражения демократов на следующих президентских выборах в США риторика Вашингтона и Пекина ужесточится – но не приведет к значимому ужесточению состояния «контролируемой конкуренции» между ними.

Перспективы эскалации конфликтов в Восточной Азии

Наибольшим конфликтным потенциалом в Восточной Азии по-прежнему обладают территориальные споры в Южно-Китайском, Восточно-Китайском и Желтом морях, а также ситуация вокруг Тайваня. Создание Китаем в ноябре 2013 года зоны идентификации ПВО в Восточно-Китайском море подтолкнуло ряд экспертов к выводу об агрессивном характере региональной политики КНР, стремящейся к военному лидерству в Азии. При этом ими игнорировалось то, с какой настойчивостью официальные и неофициальные китайские источники подчеркивали, что создание этой зоны не ставит целью эскалацию напряженности в регионе и не свидетельствует об экспансионистских планах Китая. Скорее, Китай закрепляет зону своих исключительных интересов и более четко указывает на пресловутые «красные линии», пересечение которых он будет рассматривать как угрозу своим жизненным интересам, но, оставляя за собой право решать, пересечены ли эти «красные линии», Пекин со своей стороны делает риски эскалации контролируемыми.

Действия сторон конфликтов не должны привести к их переходу в вооруженную стадию, поскольку ни одна из сторон не оказывается от эскалации в выигрыше. Соединенные Штаты неоднократно предупреждали своих союзников не прибегать к провокационному поведению, рассчитывая на автоматическую поддержку Вашингтона: «стратегия восстановления баланса» не предполагает втягивание в конфликт с Китаем по второстепенному с точки зрения интересов США вопросу. Китай, приступивший к созданию «пространства общности исторических судеб», также стремится максимально отложить разрешение конфликта до того момента, когда зависимость государств региона от его экономических ресурсов полностью исключит риски конфронтации с ними. Наконец, другие государства, включая Японию, без политической и военной поддержки США физически не смогут выйти победителями в случае вооруженного конфликта с Китаем. Вероятность эскалации конфликта, таким образом, остается достаточно низкой. Как отмечает китайский аналитик Лю Цзяньфэй, «хотя споры в Южно-Китайском море и затрагивают вопросы территориального суверенитета и территориальных вод, но это совсем не одно и то же, что говорить, будто территориальная целостность государства и его суверенитет подвергаются угрозе»[34]. Этот территориальный спор существует уже более 30 лет, однако до сего дня не заставил Китай отказаться от развития как приоритетной задачи. При этом наличие у данного конфликта мощного символического измерения (как и в любом территориальном споре) привносит в поведение его участников иррациональные мотивы, что может приводить и приводит к спорадическим вспышкам конфронтационного поведения вплоть до вооруженных. В ближайшие 5–10 лет можно прогнозировать сохранение в указанной группе территориальных конфликтов статус-кво, когда в целом контролируемая ситуация сопровождается периодическими столкновениями сторон, не приводящими тем не менее к полномасштабной эскалации.

Возрастают риски неопределенности и в до недавнего времени стабильном тайваньском конфликте. В 2014 году тайваньский парламент не ратифицировал подписанное Пекином и Тайбэем в 2013 году «Соглашение между сторонами пролива о торговле услугами», реализация которого стала бы значимым шагом в либерализации и укреплении экономических связей между сторонами. Одновременно с этим жесткое подавление выступавших за проведение прямых выборов в Гонконге демонстрантов уменьшило на Тайване число сторонников поэтапного сближения с материком, а правящая партия Гоминьдан, традиционно выступавшая против тайваньской независимости и за нахождение формулы диалога с Пекином, потерпела сокрушительное поражение на региональных и муниципальных выборах, что серьезно повысило шансы на приход к власти представителя Демократической прогрессивной партии, поддерживающей идею независимости Тайваня, в ходе президентских выборов 2016 года. Новые негативные факторы вызвали в Пекине обеспокоенность, выразившуюся в стремлении нарастить динамику контактов с островом, пока президентом Тайваня является представитель Гоминьдана Ма Инцзю, и усилить давление на Тайбэй, в частности, это выразилось в возвращении Пекина в диалоге с Тайванем к формуле «одно государство – две системы», которая традиционно применяется в Китае для описания отношений с Гонконгом[35].

Провозглашение независимости Тайваня крайне маловероятно, однако Пекин уже не удовлетворяет ситуация статус-кво в отношениях между сторонами пролива, и ее сохранение будет рассматриваться руководством КНР как шаг назад. Негативно на отношении сторон Тайваньского пролива скажется поддержка Тайбэя со стороны Соединенных Штатов, которая будет возрастать по мере усиления в США позиций республиканцев. Вероятнее всего, политика «кнута и пряника» Пекина в отношении Тайваня в среднесрочной перспективе трансформируется в политику «преобладания кнута над пряником». Китай продолжит расширение экономических стимулов укрепления отношений с материком при сужении международного пространства Тайваня одновременно с возрастанием политического давления на новое руководство Тайбэя.

Тяжелой останется ситуация вокруг конфликта на Корейском полуострове – не в последнюю очередь ввиду его комплексной природы. По сути, конфликт на Корейском полуострове представляет собой систему из трех конфликтов: это «конфликт национального объединения» – процесс конфронтационного и кооперационного взаимодействия двух Корей в вопросе воссоединения страны, конфликт вокруг безъядерного статуса Корейского полуострова, затрагивающий непосредственные интересы безопасности как минимум шести государств (Российской Федерации, КНДР, США, КНР, Японии и Республики Корея), а также лежащий в его основе конфликт между КНДР и Соединенными Штатами Америки относительно предоставления Пхеньяну гарантий безопасности. Каждый из этих конфликтов не имеет на сегодняшний день реальных перспектив разрешения. Объединение Корейского полуострова в условиях колоссальной разницы потенциалов Севера и Юга возможно лишь по восточногерманскому сценарию, что не может устроить Пхеньян и Пекин. Очевидно, не готов Ким Чен Ын и добровольно отказаться от ядерной программы КНДР, ставшей для Пхеньяна военным синонимом суверенитета. При том что международные санкции в условиях, когда КНР делает все, чтобы соблюдать их только по форме, не могут дать значимого положительного эффекта – и, скорее, стимулируют КНДР к продолжению ядерного шантажа. Наконец, стратегию «возвращения» в Азию и, в частности, усилия Вашингтона по укреплению военных договоров с Сеулом и Токио в КНДР воспринимают как непосредственную угрозу своей безопасности, что фактически выхолащивает смысл диалога с США. Маловероятна и эволюция тоталитарного режима в Пхеньяне – как и проведение им значимых экономических реформ: регулярное (примерно раз в 3–4 года) объявление Пхеньяном «широкомасштабных» реформ, подобных китайским, не влечет конкретных шагов. Ключевым фактором устойчивости автаркического режима КНДР являются его отношения с Китаем.

В последние годы обозначилась тенденция последовательного дистанцирования КНР от конфликта на Корейском полуострове. Вопреки прогнозам и ожиданиям западных аналитиков, Китай не произвел значимой ревизии своей политики в отношении КНДР после осуществления Пхеньяном третьего испытания ядерного устройства в феврале 2013 года, хотя и поддержал принятие Совбезом ООН новых санкций в отношении КНДР и ввел ограничения на финансовые операции Пхеньяна на своей территории. «Триадой» приоритетов китайской политики на Корейском полуострове являются «недопущение войны, недопущение нестабильности, денуклеаризация» (бу чжань, бу луань, ухэ) – именно в такой последовательности. Несмотря на то что отношения между двумя странами в последние годы оставались достаточно натянутыми, в среднесрочной перспективе в Пекине по-прежнему заинтересованы в сохранении полуострова разделенным, а северокорейского режима – устойчивым.

Принципы «недопущения войны» и «денуклеаризации» для китайского руководства означают оказание на КНДР смягчающего воздействия с тем, чтобы лишить США и их союзников в Азии предлога для наращивания своего военного присутствия и развертывания в регионе ПРО ТВД. Это неизбежно сократит и без того ограниченный сдерживающий потенциал ядерных сил КНР.

Безусловно, ядерная программа КНДР вызывает раздражение и обеспокоенность в Пекине: в ходе своих визитов в США в июне 2013 года и в Южную Корею в июле 2014 года Си Цзиньпин открыто призывал КНДР встать на путь денуклеаризации, а авторитетные китайские аналитики назвали произведенные Пхеньяном ядерные испытания непосредственной угрозой интересам Китая. Но Пекин осознает ограниченность своего влияния на политику Пхеньяна – и уже описанные вероятные негативные последствия для безопасности на полуострове, которые могут вызвать жесткие международные санкции, и реакция на них КНДР. Гораздо большим, чем денуклеаризация полуострова, значением для Китая обладает задача сохранения стабильности северокорейского режима при всех его минусах. Во-первых, Пекин беспокоит стратегия «смены режимов», активно применяемая США по всему миру, и он не намерен стать свидетелем ее реализации непосредственно у своих границ. Во-вторых, власти КНР опасаются размеров гуманитарной катастрофы, которая произойдет в случае коллапса обладающего ядерными взрывными устройствами северокорейского государства и неизбежного периода нестабильности на Корейском полуострове. Наконец, в‑третьих, усилия Си Цзиньпина по укреплению легитимности КПК повышают политическую ценность сохранения в КНДР «братского» коммунистического режима как доказательства устойчивости такой государственной модели. И напротив: падение режима в Пхеньяне может побудить китайское общество к более активному требованию политических реформ в самом Китае, что не входит в планы руководства КНР.

Нельзя не отметить, что поддержка склонного к автаркии и ядерному шантажу тоталитарного режима наносит ущерб новому имиджу Китая как «ответственной великой державы», поэтому, поддерживая Пхеньян и стараясь не допустить на него излишнего давления извне, КНР стремится к его модернизации и побуждает Ким Чен Ына к проведению в стране реформ путем создания совместных экономических зон. Летом 2012 года Китай учредил фонд для инвестирования в КНДР объемом в 500 млн долларов, а также реализует на границе с КНДР масштабные инфраструктурные проекты, призванные еще больше втянуть Пхеньян в экономическую орбиту КНР. Можно предположить, что, стимулируя в КНДР реформы, которые сделают страну более похожей на южного соседа, руководство КНР не исключает в долгосрочной перспективе объединения двух Корей (формально поддержка идеи «мирного и самостоятельного» объединения полуострова является традиционной внешнеполитической мантрой Пекина уже более 50 лет), при условии, что объединенная Корея будет дружественно или как минимум нейтрально настроена по отношению к Пекину. Объединение Кореи послужило бы хорошей моделью для решения тайваньской проблемы, а появление на границе нового крупного экономически развитого игрока придаст еще большую динамику экономическому развитию КНР.

Наконец, с геополитической точки зрения единое корейское государство станет естественным ограничителем и балансиром влияния Японии в Восточной Азии. Кроме того, реализация такого сценария позволит уменьшить напряженность конкуренции Китая и США в регионе, создав исключительно важный прецедент их успешного сотрудничества в области безопасности. В среднесрочной перспективе, однако же, такой сценарий не просматривается – в ближайшие пять лет на полуострове, вероятнее всего, сохранится статус-кво, при котором международному сообществу придется смириться с де-факто ядерным Пхеньяном. Пекин продолжит дистанцироваться от одиозного союзника при наращивании взаимодействия с Республикой Корея, продолжит безуспешные попытки побудить Пхеньян стать на путь «реформ и открытости» и, несмотря на свое недовольство самовольным партнером, будет поддерживать стабильность северокорейского режима.

Япония сохранит значимую, но не первостепенную роль в формирующемся региональном порядке, а ее внешняя политика будет все больше определяться целями и задачами реализации Вашингтоном «стратегии восстановления баланса». Неспособность и нежелание Японии стремиться к лидерству в Восточной Азии определяется тремя группами факторов.

Прежде всего, уже в течение последних трех лет страна находится в достаточно тяжелой экономической ситуации, усугубляемой общемировой рецессией, что увеличивает негативные факторы для экспортоориентированной экономики Японии. По данным ОЭСР, валовая сумма госдолга Токио по состоянию на декабрь 2014 года составила 230 % от ВВП, оптимистичный прогноз роста экономики в 2015 году – 0,7 %, для выхода страны из рецессии правительство Синдзо Абэ приняло самый большой за историю бюджет в 812 млрд долларов, тем самым еще больше увеличив его несбалансированность. Однако экономическая стагнация в Японии продолжится – и Токио будет в большей мере сконцентрирован на экономических проблемах, а не на внешнеполитической повестке.

Другим сдерживающим внешнеполитическую активность Японии фактором является ее международное окружение. В принятой впервые в декабре 2013 года стратегии национальной безопасности Токио предельно четко сформулировал свои внешнеполитические приоритеты: содействие усилению региональной стабильности и безопасности за счет укрепления военного союза с США, укрепления двусторонних отношений с КНР и РК и за счет укрепления отношений с другими региональными и внерегиональными игроками. Очевидное противоречие, содержащееся в первом и втором приоритетах, сокращает для Японии пространство для политического маневра.

Наибольшей стабильностью отличаются отношения Японии с США. В апреле 2014 года состоялся визит Барака Обамы в Японию, в ходе которого президент США выразил поддержку Японии в вопросе ее военной реформы, заявил о намерении сторон интенсифицировать свое сотрудничество в сфере обеспечения морской безопасности в регионе и о поддержке Японии в ее территориальном споре с КНР относительно принадлежности архипелага Сэнкаку (Дяоюйдао), указав, что на эту территорию распространяется действие американо-японского союзного договора (примечательно, что договор не распространяется на Южные Курилы).

Несколько раньше министр обороны США Чак Хейгл в ходе своей поездки в Японию подтвердил приверженность США оборонять Японию и заявил о планах по передовому развертыванию у берегов Японии двух эсминцев, оснащенных системой ПРО «Иджис». США, таким образом, ясно дали понять о значимости Японии как одной из несущих опор «возвращения» в Азию. С другой стороны, этот факт, равно как и декларируемая в Стратегии национальной безопасности приверженность укреплению американо-японского союза, позволяет утверждать – любые выводы о грядущей «ремилитаризации» Японии и росте ее самостоятельности в военно-политических вопросах как минимум преждевременны: в среднесрочной перспективе американо-японское сотрудничество в вопросах безопасности будет нарастать. Очевидно, именно в этом свете следует рассматривать и стремление правительства Абэ осуществить военную реформу, и рост военного бюджета страны – Вашингтон заинтересован в том, чтобы его ключевой восточноазиатский союзник взял на себя большую, чем сейчас, часть бремени по исполнению своих союзнических обязательств. В «осуществлении законного права на самооборону» заинтересована и Япония, но естественным ограничителем здесь выступает желание Токио укреплять диалог и сотрудничество с Пекином и Сеулом – при том, что и тот и другой, установив достаточно высокий уровень сотрудничества по обширному перечню вопросов, создали ситуацию, когда их двусторонние отношения оказываются намного лучше, чем отношения каждого из них с Токио.

Прорывов на китайском или южнокорейском направлении Токио ожидать не приходится. Несмотря на то что укрепление связей с Пекином (а не соперничество с ним) было одним из приоритетов японской внешней политики с 1970‑х годов (так, Япония была первым государством, отменившим санкции против Китая и нормализовавшим с ним отношения после событий на площади Тяньаньмэнь 1989 года, оказала Пекину содействие во вступлении в АТЭС, а позже – и в ВТО), добиться этого Токио не удалось. Одновременно с этим способность и возможность страны влиять на более активную политику КНР в регионе сократились, и в определенном смысле Япония оказывается загнанной в ловушку двух негативных вариантов стратегии: оказать США максимальное содействие в сдерживании КНР (при том, что реализация такой стратегии крайне затруднительна, тогда как издержки ее осуществления, очевидно, весьма велики) или продолжать малоуспешные попытки вовлечь Пекин в максимально развернутый диалог. В случае с Сеулом Япония находится в аналогичной ситуации – Республика Корея негативно относится к идеям сдерживания Китая и будет стремиться ограничить любые такие попытки. При этом трагедия отношений народов двух стран в военные годы до сих пор является эффективным ограничителем развития партнерства двух стран, который не удается преодолеть даже при посреднических усилиях США.

Больших успехов можно ожидать от партнерства Японии с государствами АСЕАН, имеющими территориальные споры с Китаем (в первую очередь Вьетнамом и Филиппинами), а также с внерегиональными игроками – Австралией, стремящейся усилить свое влияние в АТР, и Индией. Это можно назвать стратегией «непрямого коллективного сдерживания» КНР, целью которого является не реализация собственных амбиций, а лишь нейтрализация угроз, с которыми, по мнению Токио, будет сопряжено более активное поведение КНР в Восточной Азии.

Стратегией Японии в АТР в среднесрочной перспективе станет, таким образом, сочетание трех элементов: укрепления военного союза с США как главного гаранта национальной безопасности в случае конфликта с КНДР или КНР, ограниченно успешных попыток расширить диалог с Китаем в рамках тактики «сдерживания-вовлечения» и с Республикой Корея – в контексте укрепления «хаба безопасности» в АТР и, наконец, наращивания взаимодействия с малыми государствами региона и внерегиональными игроками для «балансирования» Китая. Излишняя, но необратимая опора на США в реализации своих внешнеполитических задач в Восточной Азии будет способствовать дальнейшей маргинализации Японии как восточноазиатской державы в политическом смысле, а экономические проблемы на фоне экономических успехов Сеула и Пекина не позволят ей в среднесрочной перспективе восстановить статус ключевой экономической державы региона. Справедливости ради следует отметить, что Токио и не подает сигналов о наличии у него таких амбиций.

Ситуация в Северо-Восточной Азии до 2020 года будет развиваться под воздействием двух ключевых тенденций: нарастания китайско-американской конкуренции, не приводящей к конфликту или конфронтации двух держав, и консолидации Китаем регионального порядка безопасности («концепция азиатской безопасности») и экономического порядка (стратегия «пояса и дороги»). Стабильность развития региона будет укрепляться за счет того, что в свой конкуренции за лидерство две державы будут сталкиваться с тремя видами ограничений: это самоограничение, ограничения, создаваемые ими друг другу, и ограничения, которые будут на них налагать государства, образующие региональную «среду» и с подозрением относящиеся к лидерским устремлениям обеих стран. Китай и США будут стремиться по возможности избегать действий, которые могут «оттолкнуть» от них государства региона. Региональные конфликты (территориальные споры, тайваньский конфликт и конфликт на Корейском полуострове) также не смогут повлиять на общее состояние региональной безопасности, поскольку сохранившаяся в регионе система «динамической стабильности» имеет достаточный запас прочности для того, чтобы амортизировать его конфликтный потенциал, а укрепление и расширение (в первую очередь с участием Китая) сети институтов поддержания безопасности создает дополнительные гарантии его устойчивого развития.

Складывающаяся в АТР ситуация не дает России уникальных конкурентных преимуществ для укрепления своих позиций в регионе, однако серьезное осложнение отношений с государствами Запада неизбежно заставит Москву уделять больше внимания своим отношениям с государствами Восточной Азии.

Несмотря на традиционно дружественный и «стратегический» характер взаимодействия с КНР, отношения Москвы и Пекина во многих областях стагнируют. Китай, по сути, заинтересован в том, чтобы Россия и конфликт на юго-востоке Украины продолжали оставаться главным фокусом внимания США и отвлекали их внимание и ресурсы от Восточной Азии, и будет оказывать своему стратегическому партнеру стабильное, но ограниченное международное содействие, не присоединяясь к санкциям, но и не высказывая поддержку действиям России.

Одновременно с этим продолжится рост проникновения в Россию «дешевых» китайских кредитов – по аналогии с другими государствами стратегической периферии. Китай будет продолжать вкладывать средства в российскую транспортную инфраструктуру и, вероятно, промышленность, максимально используя потребности России в санкционном импортозамещении для освоения новых ниш российского рынка.

Также можно прогнозировать рост недекларируемых противоречий Пекина и Москвы в Центральной Азии, где соревнование интеграционных проектов будет набирать остроту. Москве следует сделать ставку на диверсификации своих политических и торговых партнеров в АТР, расширяя взаимодействие с государствами АСЕАН, заинтересованными в расширении числа значимых партнеров для балансирования влияния КНР.

АТР может также предоставить не обремененную политическими противоречиями площадку для перезапуска диалога с Вашингтоном, что будет весьма своевременно в контексте грядущих в США в 2016 году президентских выборов.

АТР, таким образом, останется для России значимой экономической и политической площадкой, которая позволит эффективно противодействовать попыткам ее международной изоляции, но больше сохранит для Москвы роль «запасного аэродрома», подтвердив ее статус европейской великой державы с жизненными интересами в Азии. Для обеспечения стратегических «прорывов» на азиатском направлении у Москвы нет ни достаточных ресурсов, ни готовых плацдармов – рациональной политикой в таких условиях станет сосредоточение усилий на ограниченном круге задач, решение которых может дать плоды уже в среднесрочной перспективе (расширение партнерства с КНР в сфере высоких технологий, углубление торгового и политического сотрудничества с государствами АСЕАН, нормализация отношений с Японией – последнее будет наиболее сложной задачей из-за фактора США).