Россия на Дунае. Империя, элиты и политика реформ в Молдавии и Валахии, 1812—1834

В начале XIX столетия российская политика в отношении Молдавии и Валахии во многом определялась отношениями России с греческими элитами Османской империи. В своей экспансионистской стратегии под знаменем защиты единоверцев Екатерина Великая стремилась заручиться поддержкой греков, занимавших ключевые экономические, политические и культурные позиции среди православных подданных султана[219]. Так, во время Русско-османской войны 1768–1774 годов российская эскадра в Средиземном море под командованием А. Г. Орлова высадила десант в Морее для поддержки антиосманского восстания, которое, тем не менее, было жестоко подавлено Османами[220]. В процессе колонизации Новороссии после заключения Кючук-Кайнарджийского мира российское правительство привлекало греческих поселенцев и оказывало покровительство греческой торговле в Средиземном море. Греческие купцы Одессы и землевладельцы южных российских губерний были заинтересованы в развитии зернового экспорта через черноморские проливы[221].

Коммерческие связи генерировали политические проекты. Освобождение земель классической древности стало важным элементом в легитимизации российской экспансии на юге, что отразилось в Греческом проекте Екатерины Великой. В союзе с австрийским императором Иосифом II она намеревалась завоевать Константинополь и восстановить Греческую империю на берегах Босфора под скипетром своего младшего внука Константина[222]. Наконец, растущее влияние России в Молдавии и Валахии (особенно после создания там российских консульств в 1782 году) способствовало установлению контактов с фанариотами. Несмотря на негативное отношение к последним, характеризовавшее литературу эпохи Просвещения, Россия не поддержала требование валашских бояр положить конец фанариотскому режиму во время мирных переговоров, завершившихся подписанием Кючук-Кайнарджийского договора. Вместо этого российское правительство стремилось разделить с Портой контроль над назначением и смещением господарей и даже нашло общий язык с некоторыми князями-фанариотами.

В то же время гетерогенность греческих элит составляла проблему для восточной политики России. Наряду с фанариотами, занимавшими важные посты в Константинополе и княжествах, существовали также греческие землевладельцы Мореи и Архипелага (кодзабасы), а также все более многочисленные греческие купцы Новороссии, вовлеченные в средиземноморскую торговлю и все более заметные в княжествах. Разнородность греческих элит проявлялась в различии их культурных практик и политических ориентаций. В то время как фанариоты были продолжателями византийской политической культуры и, за несколькими важными исключениями, ориентировались на Османскую империю[223], новая греческая буржуазия все сильнее воспринимала неоэллинистическую идентичность и испытывала влияние Французской революции[224].

В то же время границы между этими группами оставались размытыми и, зачастую, проекты политического освобождения греков, сформулированные в этот период, представляли собой любопытную смесь неовизантийских имперских и французских республиканских тенденций. Особенно примечательным в этом смысле был «Революционный манифест, или Новый политический строй для народов Румелии, Малой Азии, островов Средиземного моря, Валахии и Молдовы» Ригаса Фереоса, составленный в Вене в 1796 году. Родившийся в Фессалии Ригас получил образование в Патриаршей академии в Константинополе, этой «Великой школе нации», и в 1780 году стал секретарем валашского господаря Александра Ипсиланти, а затем был в услужении у нескольких крупных валашских бояр. Под влиянием Французской революции Ригас сформулировал идею Греческой республики, которая бы включала все европейские провинции Османской империи (за возможным исключением Боснии и Албании), а также острова Архипелага и побережье Малой Азии и которая основывалась бы на принципе религиозного и этнического равноправия, с тем, однако, чтобы государственным языком в ней был неогреческий[225].

Сколь бы утопическими ни казались подобные проекты, они иллюстрируют поиск внутри греческого общества формулы и способов освобождения и свидетельствуют о неопределенности политической ориентации греческих элит в контексте борьбы между великими державами. Привлекательность революционной и наполеоновской Франции для радикальных элементов среди греков и других балканских народов, безусловно, подрывала влияние России на православных единоверцев. Внутриэлитные конфликты, в которые оказалась вскоре вовлечена Россия, также обозначили пределы ее «мягкой силы». Проекты будущего политического переустройства Юго-Восточной Европы, сформулированные представителями греческих элит, так же как и их реальное экономическое, политическое и церковное преобладание под османским господством, неизбежно вызывали недовольство других православных подданных султана. Трения между господарями-фанариотами и автохтонными боярами Молдавии и Валахии в XVIII столетии представляют частный случай этого более общего явления.

Способность Российской империи использовать идеологические ресурсы также ограничивалась довольно жесткой иерархией приоритетов, определявших политику Санкт-Петербурга. При всей симпатии, которую русские цари могли испытывать по отношению к грекам, их готовность поддерживать претензии последних на господствующую роль в Юго-Восточной Европе никогда не перекрывала избранной ими политики в отношении других европейских держав. Другими словами, правители России подчиняли свои действия в княжествах принципам своей восточной политики и соображали последнюю со своей европейской стратегией. Эта иерархия приоритетов хорошо иллюстрируется карьерой Иоанна Каподистрии. Его политическая деятельность демонстрирует взаимосвязь политических процессов на общеевропейском, региональном и местном уровнях, а также способность локальных игроков сопротивляться имперским приоритетам и оказывать существенное влияние на результаты имперской политики.

«Греческий проект» Иоанна Каподистрии

Иоанн Каподистрия был представителем знатной греческой семьи с острова Корфу, являвшегося владением Венецианской республики[226]. Расположенный недалеко от балканского побережья, контролируемого Османской империей, Корфу был на протяжении всего раннемодерного периода пограничным островом, который может рассматриваться как часть более обширной пограничной зоны, включавшей также далматинское побережье и так называемую «тройную границу» между Османской империей, Габсбургской монархией и владениями Венеции[227]. Установление Наполеоном французской гегемонии в Северной Италии, положившее конец существованию Венецианской республики в 1797 году, не изменило в одночасье характера этой пограничной зоны, сложившегося в результате столетий прибрежной войны и торговли между конфессионально и культурно отличными группами населения. Наследие этой комплексной пограничной зоны проявилось в последующей борьбе между Османской империей, Россией, Францией и Великобританией, каждая из которых стремилась заполнить вакуум, образовавшийся в результате исчезновения Венеции как самостоятельной политической силы. Конфигурация «тройной границы» была в прямом смысле восстановлена с образованием Иллирийских провинций Французской империи в 1809–1813 годах, включивших в себя все бывшие владения Венеции в Восточной Адриатике[228], в то время как Корфу был последовательно занят французами, русскими и англичанами.

Изменения в этой пограничной зоне в конце XVIII – начале XIX столетия только усугубили традиционную лояльность местных элит по отношению ко всем сторонам, что иллюстрируется политической карьерой Иоанна Каподистрии. Его двойная приверженность России и делу греческого освобождения была источником оригинальности его политического видения и, в конечном счете, причиной постигшего его поражения. Совершеннолетие Каподистрии совпало с концом Венецианской республики и французской оккупацией Корфу. Получив медицинское, правовое и философское образование в Падуанском университете, он вернулся на родину и некоторое время работал врачом. После занятия Корфу русскими войсками в 1799 году молодой грек поступил на службу в русский военный госпиталь. Его способности и образование вскоре позволили ему перейти на государственную службу и стать секретарем Законодательного совета Республики Семи Островов, созданной под совместным российско-османским протекторатом в 1800 году. С 1803 по 1807 год Каподистрия фактически был министром иностранных дел нового государства[229]. Его пророссийская ориентация основывалась на убежденности в том, что освобождение Греции могло произойти лишь благодаря помощи России. Поэтому Каподистрия отказался от предложения перейти на французскую службу после заключения Тильзитского мира в 1807 году, положившего конец краткому существованию Республики Семи Островов. В 1808 году Каподистрия принял предложение российского канцлера Н. П. Румянцева и поступил на русскую дипломатическую службу в чине статского советника. Ко времени Венского конгресса Каподистрия стал российским статс-секретарем, ответственным за восточную политику России.

Политические взгляды Каподистрии сформировались под влиянием философии Просвещения и отражали сложный процесс формирования модерной греческой идентичности. Отвергнув крайности Французской революции, он предпочел добиваться греческого освобождения и более либерального миропорядка посредством постепенных реформ и развития образовательных учреждений. Его видение политического устройства постнаполеоновской Европы предполагало создание национальных государств и введение конституционных режимов, однако он оставался человеком Просвещения, поскольку полагал возможным осуществить эти преобразования лишь «сверху», т. е. с помощью государственной политики реформ[230]. Несмотря на свою приверженность делу греческого освобождения, Каподистрия не был демократом и стремился осуществить задуманное не посредством восстаний и революционной борьбы, а при поддержке легитимных монархов. Примечательно, что своего наибольшего успеха он добивался тогда, когда ему удавалось повлиять на Александра I. Таким образом, Каподистрия оставался в рамках парадигмы просвещенного абсолютизма, несмотря на то что объективно его проекты способствовали возникновению нового политического порядка.

Каподистрия начал формулировать свое видение восточной политики России еще до того, как фактически стал министром иностранных дел Александра I. В конце первого десятилетия XIX века он жил в Петербурге и служил в Коллегии иностранных дел, составляя время от времени записки для российского канцлера Н. П. Румянцева и проводя свободное время в узком кругу эмигрантов из Османской империи, в особенности в семье молдавского боярина Скарлата Стурдзы[231]. В записке, составленной в 1810 году, Каподистрия предложил свои соображения о том, как поскорее покончить затянувшуюся войну с Османской империей в условиях надвигавшегося конфликта с наполеоновской Францией. Каподистрия утверждал, что способность Порты оказывать сопротивление России определяется во многом поддержкой фанариотов. Лишенные отечества, последние нашли убежище в Османской империи и потому были заинтересованы в ее сохранении. В то же время фанариоты как наследники Византии считали Молдавию и Валахию принадлежавшими им по праву вотчины и были готовы настаивать на их удержании в османской орбите до тех пор, пока Россия не предложит альтернативы[232].

Каподистрия понимал, что Россия не может предложить фанариотам чего-либо подобного тем позициям, которые они занимают в османской политической системе. Поэтому он рекомендовал попытаться переманить их на сторону России перспективой консолидации их политического и культурного господства в княжествах, отделенных от Османской империи и поставленных под российский протекторат. Одновременно Каподистрия набросал программу реформ для Молдавии и Валахии, которая включала «признание государственной собственности, классификацию собственников, разделение различных рангов гражданства, создание магистратов для их признания и классификации, создание собраний для кодификации национальных законов и составления необходимых к ним дополнений»[233]. Реформы также должны были ввести «первые элементы системы образования, создать экономические, сельскохозяйственные и литературные общества и заложить основы больших коммерческих учреждений»[234].

Конечной целью всех этих преобразований было утверждение права частной собственности в Молдавии и Валахии, которое поощрило бы фанариотов скупать земли в княжествах и тем самым обращать свои денежные капиталы в недвижимость. По мнению Каподистрии, перспектива превращения в крупных земельных собственников способствовала бы переселению фанариотов в княжества и создала бы «колонию очень активных, предприимчивых и богатых людей». Молодой дипломат полагал, что «коммерция Крыма, Бессарабии, Молдавии и Валахии может быть оживлена посредством этой меры»[235]. Для реализации данного плана Каподистрия советовал поручить переговоры с фанариотами состоятельному человеку знатного происхождения, отличившемуся на русской службе[236].

Сколь утопическими ни казались бы предложения Каподистрии, они позволяют понять его видение места княжеств в восточной политике России к тому времени, когда он возглавил эту политику в качестве одного из двух государственных секретарей Александра I. Его план в отношении Молдавии и Валахии в каком-то смысле продолжал линию Ригаса Фереоса, который определял Грецию в качестве большого неоэллинского культурного и политического пространства, а не как территорию компактного проживания этнических греков. Реализация этого плана означала бы усиление политического и культурного господства фанариотов в княжествах. Консолидация фанариотского режима наверняка повлекла бы усиление греческой эмиграции в Молдавию и Валахию в еще большем масштабе, чем то случилось в действительности спустя два десятилетия, когда реформы, проведенные временной российской администрацией, открыли наконец возможности для инвестирования в экономику княжеств. С другой стороны, сохранение и усиление политического господства фанариотов способствовало бы продолжению трений между ними и автохтонным боярством княжеств. В результате греки остались бы главными врагами зарождающегося национального движения, что дало бы России возможность играть роль арбитра в межэтнических отношениях, подобную той, которую играли Габсбурги в Австро-Венгрии после 1867 года.

Победа М. И. Кутузова под Рущуком в июне 1811 года и капитуляция османской армии под Слободзеей в ноябре того же года позволили ускорить российско-османские переговоры о мире в период, когда русско-французские отношения находились на грани разрыва. В этих условиях Каподистрия сформулировал проект военной диверсии против Иллирийских провинций Османской империи с целью отвлечения части французских сил с главного театра предстоящего русско-французского противостояния и подрыва французского влияния в европейской части Османской империи. Каподистрия исходил из того, что проект вселенской монархии, к реализации которого стремился Наполеон, угрожал существованию Османской империи не меньше, чем России, и превращал султана в потенциального российского союзника. Чтобы обеспечить содействие со стороны Порты, Каподистрия предлагал вернуть ей Молдавию и Валахию, как только османская сторона подтвердит российский протекторат в отношении княжеств и согласится распространить его и на Сербию[237].

Как только будет заключен российско-османский договор, Каподистрия предлагал отправить часть дунайской армии в Иллирию через земли, населенные славянами, «чей язык и религия располагают их к России»[238]. Тем временем другая часть армии должна была быть послана в Адриатику морем и, при содействии британского флота, захватить Корфу, Бокку Которскую и Рагузу. Даже если предполагаемая диверсия не заставит Австрию отказаться от поддержки Наполеона, Каподистрия предполагал привлечь на сторону России венгров, обещав восстановить их древние привилегии. Наконец, диверсия в отношении Иллирийских провинций должна была положительно повлиять на тирольцев и швейцарцев, а также приободрить испанское сопротивление наполеоновской оккупации[239]. В случае если Порта откажется заключать наступательный союз с Россией и останется на стороне Франции, Каподистрия предлагал создать корпус из болгарских и других славянских добровольцев и отправить Черноморский и Балтийский флоты к проливам, а также поднять восстание в Европейской Турции. Присутствие великого князя Константина в Дунайской армии должно было усилить действие более меркантильных средств влияния на православных подданных Порты, например денежных подарков славянским предводителям или переговоров с мятежными пашами. Одновременно российское правительство должно было распространять слухи обо всех этих приготовлениях посредством фанариотов, греков и армян, дабы вызвать панику среди мусульманского населения Константинополя и тем самым вынудить Порту подписать необходимый России договор о наступательном союзе[240].

Этот план обратил на себя внимание Александра I благодаря посредничеству адмирала П. В. Чичагова, бывшего, как и Каподистрия, другом семьи Скарлата Стурдзы и приходившегося последнему соседом по поместью. Сын екатерининского командующего Балтийским флотом Павел Васильевич Чичагов последовал по стопам отца и стал морским министром в 1802 году. Конфликты с другими министрами заставили Чичагова подать в отставку в 1811 году, однако он сохранил доступ к императору в качестве генерал-адъютанта. В апреле 1812 года Александр I назначил Чичагова новым главнокомандующим Дунайской армией и генерал-губернатором Молдавии и Валахии. Император велел Чичагову искоренить злоупотребления в местном управлении княжеств, заключить союз с Османской империей и мобилизовать балканских славян против Франции и Австрии (ввиду того, что последняя выступила на стороне Наполеона)[241]. С этой целью Чичагов был уполномочен обещать славянам независимость и создание славянского царства, а также раздавать награды, военные чины и денежные подарки славянским вождям[242].

Однако этим смелым замыслам не суждено было исполниться по причине Бухарестского мира, спешно заключенного в середине мая 1812 года предшественником Чичагова Кутузовым. Согласно условиям мирного договора, Валахия и большая часть Молдавии возвращались Османской империи, чья верховная власть также признавалась и в отношении Сербии (с условием предоставления последней автономии). Последнее обстоятельство сильно расстроило вождя сербских повстанцев Карагеоргия Петровича и сделало практически невозможной мобилизацию балканских славян. Договор также не содержал упоминания о русско-османском наступательном союзе, и британский посол в Константинополе не проявил ни малейшего интереса к проекту совместных действий против Иллирийских провинций Французской империи. Вскоре Александр I приказал Чичагову оставить княжества и идти на соединение с главными силами Российской армии, отступавшими под натиском Великой армии Наполеона.

Бессарабский эксперимент Александра I

Во время прохождения российских войск через Бессарабию Чичагов и Каподистрия, назначенный незадолго перед тем начальником его дипломатической канцелярии, не упустили возможности определить форму управления новоприобретенной территории[243]. Их предложения свидетельствовали о желании компенсировать недостатки Бухарестского договора, оставившего неопределенным будущее российских единоверцев в Османской империи. Чичагов и Каподистрия стремились превратить Бессарабию в убежище для тех, кто скомпрометировал себя в глазах Порты сотрудничеством с Россией во время последней войны. В то же время новая область мыслилась ими как нечто большее, чем просто способ обеспечить будущее отдельных сторонников России. Как и Иллирийские провинции Османской империи на противоположной оконечности Балкан, новоприобретенная область должна была помогать проецировать российское влияние на этот регион. Для того чтобы выполнить эту функцию, Бессарабия должна была стать образцом просвещенного российского правления.

В своих докладах Александру I Чичагов отмечал, что «Бессарабия – прекрасная страна», которая сулит многие преимущества, если ей «дать несколько времени отдохнуть». Наряду с освобождением от налогов на три года и нераспространением на нее рекрутской повинности Чичагов, под очевидным влиянием Каподистрии, рекомендовал императору «ничего не делать, ничего устраивать, чего не требуют местные нужды»[244]. В результате «Правила для управления Бессарабией», написанные летом 1812 года Каподистрией и его другом и будущим сотрудником Александром Скарлатовичем Стурдзой (сыном молдавского боярина-эмигранта Скарлата Стурдзы), не преследовали цель заменить местные институты российскими. Наоборот, «Правила» предписывали областной администрации руководствоваться местными законами и сохраняли молдавский (румынский) язык в судопроизводстве[245]. Одновременно написанная Каподистрией инструкция Чичагова первому бессарабскому губернатору (и по совместительству его другу и соседу по поместью) Скарлату Стурдзе предписывала «искусным образом обратить на сию область внимание пограничных народов». «Последняя война занимала умы и надежды молдаван, валахов, греков, болгар, сербов и всех народов, привязанных к России», – отмечалось в инструкции. Однако с отступлением российской армии на север для борьбы с наполеоновским вторжением «дух сих народов может впасть в порабощение, и неприятели наши овладеют ими». Вот почему было принципиально важно «сохранить привязанность сих народов и охранить их от влияния наших врагов»[246].

Даже сам факт того, что Александр I уделил внимание Бессарабии и утвердил «Правила» накануне решающего сражения с Наполеоном, свидетельствует о значении, которое он придавал этой области как российскому противовесу Иллирийским провинциям Французской империи. Бессарабский эксперимент, начавшийся по инициативе Чичагова и Каподистрии, продолжился в последующие годы, несмотря на то что европейские кампании 1813–1814 годов и последовавший за ними Венский конгресс целиком поглотили внимание российского императора. В то время как неудачные действия Чичагова на Березине в ноябре 1812 года привели к его отставке, карьера Каподистрии, напротив, пошла вверх, и в начале 1814 года он был назначен российским статс-секретарем по иностранным делам, курировавшим прежде всего восточную политику России. Это дало ему возможность поддержать политику Бессарабской автономии в начале 1816 года, когда император наконец обратился к вопросам управления империей, давно требовавшим его внимания.

К этому времени беспорядки в областной администрации и злоупотребления чиновников поставили смелые замыслы 1812 года на грань краха[247]. Каподистрия склонен был объяснять такое развитие событий «присущими краю пороками» и тем, что «страна получила только молдавское, т. е. турецкое воспитание»[248]. Чтобы исправить ситуацию, Александр I назначил военного губернатора Подолии генерал-лейтенанта А. Н. Бахметьева своим полномочным наместником в Бессарабии с целью «указать ей гражданское управление, соответственное с ее нравами, обычаями и законами». Наместник имел право личного доклада императору по всем вопросам, касавшимся управления области[249].

Бахметьев получил указание составить областное правление из местных жителей, чье знание местных обычаев способствовало бы окончательному определению формулы бессарабской автономии. «Можно ли надеяться, – вопрошал автор инструкции Бахметьеву, – чтобы щастие какого бы то ни было народа устроилось через принуждение, чтобы он переменил свойство свое и подчинил его образу правления, совсем для него чуждого?»[250] Главной задачей наместника стала разработка Бессарабского устава, который должен был заменить «Правила» 1812 года. Проект устава должен был определить права и обязанности всех социальных групп, предписать способ избрания членов в областные и уездные органы, обеспечить осуществление судопроизводства на молдавском языке и в соответствии с местными законами, а также заложить основы областной полиции и пограничной стражи[251].

Назначение подольского военного губернатора бессарабским наместником весной 1812 года весьма символично. Присоединенная к Российской империи в результате второго раздела Польши Подолия была территорией, в которой социально доминировала польская знать. В первые два десятилетия, последовавшие за российской аннексией, отношения между империей и польской элитой оставались неопределенными, особенно в условиях противостояния России революционной и наполеоновской Франции. В ответ на создание Наполеоном Великого герцогства Варшавского в 1807 году Александр I дал сигнал полякам о своей готовности предоставить им широкую автономию в составе Российской империи[252]. Несмотря на массовое участие поляков в наполеоновской кампании 1812 года, российский император создал в 1815 году королевство Польское со своей конституцией, связанное с Россией лишь посредством личной унии[253]. Александр I даже рассматривал возможность включения в его состав «земель от Польши возвращенных» в результате второго и третьего разделов[254]. В 1816 году политика сотрудничества с польскими элитами на западных окраинах шла полным ходом, и решение назначить подольского губернатора бессарабским наместником может свидетельствовать лишь о том, что император рассматривал Бессарабию в качестве одной из западных окраин России.

В инструкциях Бахметьеву отмечалось, что политика в отношении Бессарабии «находится в полном соответствии с тою, которую Его Императорскому Величеству было угодно принять в отношении других территорий приобретенных в правление Его Императорского Величества»[255]. Отсылка к Великому княжеству Финляндскому и Царству Польскому здесь очевидна, как и ожидание, что бессарабское дворянство сыграет ту же роль в областном управлении, которую играли польские и финские элиты в своих регионах. Назначение подольского губернатора бессарабским наместником свидетельствовало о намерении императора уважать привилегии бессарабской знати; свидетельствовало об этом и его указание разработать новый устав на основании местных законов и обычаев. Таким образом, политика бессарабской автономии была связана с политикой Александра I в отношении польских элит, которая, в свою очередь, определялась противостоянием с Наполеоном. Речь идет не просто о типологическом сходстве, но о прямой взаимосвязи: Бахметьев привез с собой в Бессарабию свою польскую канцелярию, начальник которой, Н. А. Криницкий, и стал главным автором Бессарабского устава 1818 года[256].

По прибытии в Кишинев наместник сконцентрировался на разработке Устава. Результатом его усилий стал «Проект главных оснований к образованию внутреннего гражданского управления в Бессарабской области», который составил основу Устава 1818 года[257]. Он предполагал создание в области Верховного совета, состоящего из наместника, гражданского губернатора, вице-губернатора, председателей уголовного и гражданского судов и четырех депутатов бессарабского дворянства, избираемых на три года. Совет представлял собой высший исполнительный орган и суд последней инстанции. Те решения Верховного совета, которые ни в чем не противоречили российскому законодательству, вступали в силу незамедлительно, хотя и могли быть впоследствии оспорены в Государственном совете или Министерстве юстиции. Большая часть членов уголовного и гражданского судов избиралась бессарабским дворянством, как и члены исправничеств и уездных судов[258].

Проект Устава развивал принципы «Правил» 1812 года и предполагал создание бессарабской автономии, основанной на местных особенностях. После предварительного утверждения в Петербурге в 1817 году Устав образования Бессарабской области был утвержден Александром I после встречи с представителями бессарабского дворянства в Кишиневе в апреле 1818 года. Тем самым, Устав стал своего рода соглашением между императором и представителями местной элиты. Бессарабское дворянство получило широкие возможности участия в местном управлении, основанном на местной правовой традиции и обычаях. Взамен император требовал, чтобы они не рассматривали «народный характер» области и «особый образ управления» в качестве узкосословной привилегии. В своем рескрипте Бахметьеву Александр I подчеркивал, что его «намерение не клонится к тому, чтобы сие безмерное благо и все от него проистекающее были исключительным уделом одного сословия жителей; все должны иметь участие к тому в справедливой мере»[259].

Риторика правления, сообразного с местными особенностями, сопровождавшая разработку и введение Бессарабского устава 1818 года, помогала заполнить пробелы имперской легитимности. К началу XIX столетия (а в ряде случаев и ранее) продолжающаяся территориальная экспансия привела к исчерпанию потенциала российской имперской мифологии. Никакое риторическое изощрение не позволяло оправдать присоединение Финляндии, Польши или Бессарабии в рамках «собирания русских земель» или вступления в наследство Золотой Орды[260]. Чтобы легитимизировать вхождение этих территорий в состав России, самодержавию потребовалось инкорпорировать в свой дискурс элементы местных политических традиций, а также придать последнему более систематическую форму.

Для достижения этих, несколько противоречивых, целей Александр I избрал риторику современного ему конституционализма, однако придал ему своеобразное звучание[261]. Конституционные режимы, принятые в 1809 и 1815 годах в Финляндии и Польше, обеспечивали взаимодействие с местными элитами и в то же время представляли собой модели организации местного управления для других регионов империи. Речь Александра I на открытии первой сессии Польского сейма в 1818 году, написанная самим императором при участии Каподистрии, иллюстрирует исходные посылки такого конституционализма:

Из этого пассажа очевидно, что: 1) император находил возможным предоставить Польше конституцию ввиду предшествовавшего политического развития этой страны; 2) что он находил Польшу более цивилизованной, чем остальные части Российской империи; 3) что император рассматривал как саму польскую конституцию, так и сходные установления, которые он собирался ввести в других частях империи, в качестве благосклонного дара со своей стороны, а не как уступку каким-либо требованиям или как необходимое признание каких-либо исторических привилегий.

Несмотря на заключавшиеся в ней обещания, варшавская речь Александра I вызвала недовольство со стороны русского дворянства и чиновничества, напоминающее реакцию великорусского дворянства на привилегии балтийских немцев и украинской казачьей старшины, проявившуюся во время работы Уложенной комиссии в 1767–1769 годах[263]. В обоих случаях представители русского дворянства выразили свое недовольство таким видением имперского пространства, в котором западные окраины России представлялись российским правителям более просвещенными, чем внутренние ее территории, и являлись примером для последних[264]. В 1818 году участие Каподистрии в формулировке такого подхода вызвало характерную реакцию со стороны Василия Каразина: «Ах ты проклятая грецкая душа, господин Д’Истрия! Каким ты языком заставляешь говорить нашего Александра с жалкого трона Варшавы! Чорт, тебя возьми, каналью! Вот какими сахарями окружил себя Государь – вместо Паниных, Зубовых и проч., и проч., которые у него без всякого дела лежат в берлоге и сосут лапу. Неужели он не терпит ничего русскаго?»[265]

Словно в ответ на подспудное недовольство русского дворянства привилегиями, пожалованными элитам западных окраин, Александр I указал своему представителю в Царстве Польском, Н. Н. Новосильцеву, начать работу над Государственной уставной грамотой, предполагавшей введение представительных учреждений во всех частях Российской империи[266]. Разработанный в 1818–1820 годах в канцелярии Новосильцева, этот конституционный документ предполагал деление империи на наместничества, каждое из которых должно было состоять из нескольких губерний «по мере народонаселения, расстояния, обширности и смотря на нравы, обычаи и особые местные законы, жителей между собой сближающие»[267]. Помимо общеимперских институтов, каждое наместничество должно было иметь свои исполнительные законодательные и судебные органы. Законодательные собрания наместничеств, называемые сеймами, должны были участвовать в разработке местных законов, окончательное утверждение которых оставалось, однако, за императором[268].

Наместнический принцип организации политического пространства империи представлял собой прямую противоположность институциональным реформам первой половины Александрова царствования[269]. В то время как создание министерств и Государственного совета в 1802–1811 годах были шагом к централизации и бюрократизации, проекты разделения России на наместничества, разрабатывавшиеся после 1815 года, можно рассматривать как попытку возврата к «дворянской монархии» Екатерины Великой. В некотором смысле Государственная уставная грамота Александра I была сходна с губернской реформой, осуществленной Екатериной II в 1775 году. Эта реформа предоставила дворянству широкие возможности для участия в местном управлении и в то же время способствовала административной ассимиляции окраин. Государственная уставная грамота также сочетала принципы децентрализации и униформизации административных практик и правовых режимов. Хотя местные особенности служили основой разделения на наместничества, Грамота также предполагала отмену Конституционной хартии Царства Польского, ввиду нецелесообразности существования двух конституций в одной империи[270]. Само Царство Польское должно было превратиться в одно из наместничеств. Таким образом, Государственная уставная грамота как бы тривиализировала привилегированное положение Польши, Финляндии и Бессарабии посредством распространения на остальную часть империи политико-административных форм, первоначально опробованных на этих окраинах.

Будучи наиболее амбициозным проектом реформ Александра I, Государственная уставная грамота Российской империи была готова уже в 1820 году, однако она так и не была введена в действие. Более того, в последующее десятилетие произошло значительное сокращение автономии западных окраин, включая Бессарабию[271]. Чтобы объяснить эту смену подхода, необходимо обратиться к европейской и восточной политике России после 1815 года. Как фактический министр иностранных дел Каподистрия снова сыграл здесь важную роль. Основанная на оригинальном видении посленаполеоновского порядка в Европе, его политика оказала существенное влияние на положение Молдавии и Валахии. В то же время княжества стали тем местом, в котором фактически решилась политическая судьба этого замечательного деятеля.

Восточная политика России и миссия Г. А. Строганова

Первые три или четыре года после заключения Бухарестского мира были неактивным временем в восточной политике России. Внимание Александра I, его дипломатов и военных было поглощено борьбой с Наполеоном, а затем участием в послевоенном мирном урегулировании. Порта воспользовалась этим затишьем, чтобы подавить Сербское восстание в 1813 году и восстановить свои позиции на Дунае. Новоназначенные господари Молдавии и Валахии Скарлат Каллимахи (1812–1819) и Иоан Караджа (1812–1818) стремились прежде всего удовлетворить требования Порты относительно провизии, строительных материалов и рабочей силы и зачастую игнорировали положения Бухарестского мира, по которому княжества освобождались от османской дани на двухгодичный срок. Со своей стороны, российский посланник в Константинополе А. Я. Италинский и генеральный консул в Молдавии А. А. Пини, не будучи способны подкрепить свои протесты военными угрозами, были вынуждены ограничиться перечислением нарушений мирного договора со стороны Османов.

Подобная ситуация не могла удовлетворить тех представителей балканских элит, которые выступили на стороне России в предыдущей войне и теперь были вынуждены томиться в изгнании вдали от родины. С окончанием войн в Европе и началом Венского конгресса некоторые из них попытались интернационализировать Греческий вопрос и вновь привлечь внимание Александра I к балканским делам. Другие воспользовались назначением Г. А. Строганова новым российским посланником в Константинополе для того, чтобы повлиять на направление его деятельности. Составленные и одними, и другими записки содержали в себе критику российской политики до 1812 года и предлагали альтернативный курс в отношении княжеств, основанный на более общем видении российского преобладания на Балканах.

Первая из этих записок была написана бывшим митрополитом Валахии Игнатием. Несмотря на его смещение в марте 1812 года и приказ Александра I переселиться в Крым, Игнатий остался на своем посту еще на несколько месяцев с позволения российского главнокомандующего Кутузова. Однако враждебность со стороны валашских бояр заставила Игнатия опасаться за свое будущее после вывода российских войск из княжеств[272]. Осенью 1812 года Игнатий покинул Валахию и обосновался в Италии, не оставляя надежды вернуться на митрополичий пост в случае активизации восточной политики России. Осенью 1814 года Игнатий прибыл в Вену к открытию Венского конгресса для того, чтобы поднять Греческий вопрос вместе с Каподистрией, с которым он поддерживал отношения еще со времени существования Республики Семи Островов[273].

В своей записке Ингатий указывал на то, что распространение просвещения среди балканских христиан способствовало развитию среди них патриотических чувств наряду с приверженностью к православию, которое на протяжении столетий обеспечивало их национальное существование[274]. Чтобы препятствовать усилению влияния неправославных держав в регионе, Россия должна была избегать в будущем ошибок, допущенных оккупационными властями в княжествах во время последней войны. Вместо того чтобы «угрожать молдаванам и валахам суровостями военного управления», российская политика должна была основываться на местном законодательстве, восходящем к римскому праву, а также на древних обычаях и султанских фирманах и господарских хрисовах[275]. Чтобы помешать Порте «сделать Россию ненавистной в княжествах», необходимо было обеспечить исполнение Бухарестского мирного договора, положить конец вторжениям османских начальников дунайских крепостей на территорию княжеств, обеспечить сбор налогов в соответствии с финансовыми регламентами Александра Ипсиланти и Константина Морузи, введенными после Кючук-Кайнарджийского мира, а также создать дунайский карантин под надзором российского и австрийского консулов[276]. Обеспечивая безопасность южных областей России, эти меры могли сочетаться с усилиями, направленными на укрепление приверженности к ней со стороны других единоверных народов, прежде всего греков. Игнатий рекомендовал привлекать молодых греков в российские учебные заведения и делать пожертвования греческим филантропическим обществам, поддерживавшим греческих студентов в западных университетах. Местные власти в Крыму и новоприобретенной Бессарабии должны были основать греческие школы и типографии, а также способствовать развитию греческой торговли. Греция, утверждал Игнатий, должна была «услышать язык… взывающий к ее уму и сердцу»[277].

Еще более амбициозное, хотя и менее детализированное видение восточной политики России содержалось в записке бывшего валашского господаря Константина Ипсиланти, проживавшего в Киеве с момента своего смещения в 1807 году. Не оставлявший надежду вернуться на валашский трон Ипсиланти в двух записках, составленных в апреле и мае 1816 года, советовал Александру I избрать более активную стратегию в восточной политике[278]. Бывший господарь полагал падение Османской империи неминуемым и утверждал, что ни ее раздел, ни ее сохранение в качестве «слабого соседа» не выгодны России. Вместо этого Ипсиланти напомнил императору о Греческом проекте Екатерины Великой и советовал объявить новую войну Порте, занять ее европейские провинции и восстановить Греческую империю под скипетром одного из своих младших братьев.

Вне зависимости от того, действительно ли Ипсиланти верил в реализуемость Греческого проекта или нет, его личный интерес заключался в том, чтобы снова стать господарем Валахии или Молдавии (а по возможности обоих княжеств). С этой целью он вернулся к идеям Адама Чарторыйского, который еще в бытность свою российским министром иностранных дел в 1804–1806 годах предлагал создать «пояс малых государств, почти полностью независимых и с вооруженными силами, на которые Россия могла бы положиться в случае войны»[279]. После того как будущее Молдавии, Валахии и Сербии будет обеспечено таким образом, Россия может потребовать автономии для Болгарии, которая тем самым превратится в «новую Сербию». Для того чтобы усыпить бдительность Османов и продемонстрировать другим великим державам бескорыстие России, Ипсиланти советовал вернуть Бессарабию в состав Молдавского княжества. Эта рекомендация, безусловно, была сделана с прицелом на возможное возвращение Ипсиланти на молдавский трон (в 1799–1802, еще до назначения валашским господарем, Константин Ипсиланти успел побывать господарем Молдавии).

Еще одна записка была написана близким сотрудником Ипсиланти Мануком Мирзаяном (Манук-беем). Первоначально Манук-бей был клиентом знаменитого рущукского аяна Мустафы-паши Байрактара, под покровительством которого он превратился в одного из крупнейших османских банкиров (саррафов). Во время Русско-османской войны 1806–1812 годов Манук-бей держал в своих руках всю торговлю между Рущуком и Бухарестом и был важным связующим звеном между противостоящими державами. После гибели Мустафы-паши в 1808 году он перешел на российскую службу по рекомендации Ипсиланти и стал владимирским кавалером в качестве вознаграждения за секретную информацию, которой он снабжал российское командование. После заключения Бухарестского мира Манук-бей перебрался в Трансильванию и, как и Игнатий, прибыл в Вену к открытию конгресса. Там он получил разрешение Александра I основать армянский город в Бессарабии и был произведен в чин действительного статского советника. Хотя задуманный город так и не был основан, Манук-бей продолжал снабжать российское правительство секретной информацией, получаемой у армянских купцов дунайских городов, у которых он пользовался большим уважением вплоть до своей смерти в 1817 году в результате падения с лошади[280].

Как и митрополит Игнатий, Манук-бей критически относился к российской политике в отношении Молдавии и Валахии. В своей записке он продемонстрировал неэффективность российского протектората, перечислив многочисленные нарушения положений Бухарестского мира касательно княжеств. Манук-бей сообщал, что каймакамы (представители) Иоана Караджи и Скарлата Каллимахи, назначенные после заключения мира, сразу же начали собирать налоги, предназначавшиеся для уплаты дани Порте, вопреки оговоренному в мирном договоре освобождению княжеств от таковой на двухлетний срок[281]. Чтобы заставить Порту вернуть княжествам незаконно собранную с них дань, Манук-бей предлагал сосредоточить на границе российские войска и потребовать уступки молдавской территории вплоть до реки Сирет, что составляло одно из промежуточных требований российской стороны во время мирных переговоров 1811–1812 годов, закончившихся уступкой Бессарабии[282]. В качестве альтернативной стратегии российский посланник в Константинополе мог требовать смещения Караджи и Каллимахи и их замены господарями, избранными боярами, при условии, что избранники обязуются исполнять положения Бухарестского договора по части налогообложения[283].

Записки Игнатия, Ипсиланти и Манук-бея попали в руки Каподистрии, курировавшего восточную политику России начиная с Венского конгресса. Как и все эти авторы, фактический министр иностранных дел выступал за избрание Россией более активной и настойчивой позиции в отношении Османской империи. Уже во время работы конгресса Каподистрия постарался убедить Александра I поднять Восточный вопрос и, в частности, требовать от Порты исполнения положений Бухарестского мира, которые среди прочего предполагали предоставление сербам автономии[284]. Каподистрия и А. С. Стурдза, ставший его секретарем и конфидентом в данный период, полагали, что подобная поддержка Россией освободительных стремлений балканских народов не противоречила ее борьбе с революцией в Европе. Поскольку балканские народы были скорее данниками, нежели подданными султанов, поддержка их требований рассматривалась Каподистрией и Стурдзой как вполне совместимая с политикой Священного союза, созданного для обеспечения лояльности европейских подданных своим государям[285].

В процессе разработки инструкций для нового российского посланника в Константинополе Г. А. Строганова Каподистрия еще раз изложил Александру I свое видение восточной политики России. Он предлагал использовать многочисленные нарушения Бухарестского договора Османами для того, чтобы вовсе отменить это наспех заключенное и во многом неудовлетворительное соглашение. Вместо этого он советовал царю потребовать от Порты заключения нового соглашения и подкрепить это требование, в случае необходимости, демонстрацией силы. Чтобы «избавить навсегда молдаван, валахов и сербов от произвольного и притеснительного правления», Каподистрия предлагал превратить Молдавию, Валахию и Сербию в союзные государства и посадить на их престолы немецких принцев, что позволило бы «согласить все выгоды и уничтожить всякий предлог к подозрениям». В качестве компенсации Порта могла бы получить право закупки провизии в княжествах по умеренной цене. Одновременно можно было бы «даровать княжествам европейское существование», поставив их «под защиту ручательства не только России и Австрии, но даже, если нужно, Великобритании и Франции»[286]. Приглашая другие европейские державы присоединиться к режиму протектората над княжествами, Россия могла преодолеть подозрения и зависть с их стороны и продемонстрировать им пример политики, которой будет придерживаться, «когда доведется отдать Эллинам наследство их предков». Тем временем экономическое развитие Молдавии, Валахии и Сербии заставило бы других христианских подданных султана «возлагать свои упования… на справедливость и щедрость России»[287].

Александр I нашел программу действий, предложенную Каподистрией, «хорошо продуманной», но неприемлемой, поскольку она требовала «выстрелить из пушки» и тем самым поставить под вопрос хрупкий мир, только что установившийся в Европе. «Деятели революции ничего бы так не желали, как разрыва между мной и турками», – отметил царь, демонстрируя свое нежелание рисковать сотрудничеством с другими европейскими монархами в деле подавления революции[288]. Ответ Александра I свидетельствует о том, что «возвышенный мистицизм» Священного союза был чем-то большим, чем просто хитрым прикрытием, под которым, по утверждению некоторых авторов, русский царь якобы преследовал реальные геополитические интересы[289]. Восточная политика Александра I по факту соответствовала консервативным принципам международного порядка, установившегося при непосредственном участии России в постнаполеоновской Европе. Хотя османский султан не входил в Священный союз, царь отказался ставить под сомнение существование Османской империи на Венском конгрессе или в последующие годы[290].

Каподистрия был вынужден отказаться от своего плана «с тяжелым сердцем»[291]. Хотя он и передал Строганову записки Игнатия, Ипсиланти и Манук-бея, инструкции, составленные им для нового посланника, существенно отличались от предложений этих авторов и его собственных предпочтений. Строганов должен был убедить Порту в дружественном расположении российского императора и в его желании упрочить мир и согласие в отношениях между султаном и его христианскими подданными посредством исполнения существующих русско-османских договоров[292]. Инструкции, полученные Строгановым, исключали возможность новой войны с Османской империей и запрещали ему использовать угрозу войны в качестве средства давления на османское правительство[293]. Сознательный отказ Александра I от использования своих преимуществ негативно повлиял на ход переговоров Строганова с Портой, которые вскоре зашли в тупик.

Посланник должен был добиться удовлетворения российских коммерческих интересов и прекращения притеснений, чинимых российским подданным в османских владениях, положить конец османским нарушениям общей границы в Азии и способствовать признанию Портой сербской автономии. В отношении княжеств Строганов требовал компенсации местным жителям за незаконные поборы и трудовые повинности, которые им пришлось нести в первые годы после заключения мира, а также двухлетнего освобождения княжеств от дани в соответствии с Бухарестским мирным договором. Строганов настаивал и на признании Портой неприкосновенности представителей господарей в Константинополе. Наконец, он потребовал возвращения княжествам земель, отчужденных в свое время в райи дунайских крепостей, что так и не было сделано Османами, несмотря на то что это положение было включено еще в Кючук-Кайнарджийский договор и недавно подтверждено Бухарестским миром. Однако Порта отказалась обсуждать все эти вопросы до тех пор, пока Россия не вернет ей Азиатское побережье Черного моря, и отвергла предложение Строганова рассмотреть взаимные претензии[294].

Общий тон восточной политики России после 1815 года не только не позволял Строганову добиться исправления прошлых нарушений российско-османских соглашений, но и существенно ограничивал его возможности препятствовать новым нарушениям. Характерным в этом смысле был обмен между Строгановым, Портой и российским Министерством иностранных дел относительно нарушений финансовых положений хатт-и шерифа 1802 года, подтвержденных Бухарестским миром. Хотя хатт-и шериф отменял все новые налоги, введенные в княжествах после 1783 года, молдавский господарь Скарлат Каллимахи попытался повысить косвенные налоги (так называемые русуматы) на миллион пиастров, что было немедленно опротестовано российским консулом А. Н. Пизани в ноябре 1817 года[295]. Месяц спустя российский генеральный консул в Бухаресте А. А. Пини опротестовал подобную же меру со стороны валашского господаря Иоана Караджи[296]. Сообщения консулов послужили основой для двух нот, адресованных Строгановым Порте в феврале и апреле 1818 года, в которых посланник потребовал, чтобы господари «всегда уважали представления российского министра и консулов» в налоговых вопросах[297]. В своем докладе Министерству иностранных дел Строганов предлагал оказать давление на господарей, чей семилетний срок правления (установленный хатт-и шерифом 1802 года) истекал в 1819 году. Посланник рассматривал возможность раннего смещения особенно непокорного Каллимахи и даже предлагал министерству несколько кандидатур вместо него[298].

Однако жесткая позиция, занятая Строгановым, не была поддержана в Петербурге. Уже в начале 1818 года Нессельроде писал ему, что смещение господарей, представлявшееся логическим наказанием за злоупотребления, противоречит интересам России, поскольку произошло бы до истечения семилетнего срока, на соблюдении которого настаивала сама Россия с 1802 года[299]. Настойчивость Строганова, вероятно, обеспокоила Александра I, который стремился продемонстрировать свои миролюбивые намерения в преддверии Ахенского конгресса Священного союза, назначенного на осень 1818 года. В результате Каподистрия, сопровождавший императора в его поездке по Бессарабии и Новороссии в апреле и мае 1818 года, написал Строганову из Одессы, что его агрессивность подрывает миролюбивый образ России в глазах европейских держав. Каподистрия напомнил посланнику о недопустимости войны с Османами и порекомендовал ему избрать «дружелюбную и пассивную позицию» в переговорах с ними. Такая политика должна была убедить европейские кабинеты, что Россия стремится лишь обеспечить исполнение условий Бухарестского мира и что российское правительство будет соблюдать статус-кво, даже если Порта откажется от дальнейших переговоров[300]. Строганову ничего не оставалось, кроме как посетовать на то, что Россия «жертвует своими правами и интересами в Леванте ради сохранения мира в Европе»[301].

Порта, по-видимому, осознала, что демарши Строганова не будут подкрепляться реальной силой, и воспользовалась возможностью подорвать российское влияние на своих православных подданных. Хотя османское правительство официально и не оспаривало принцип российского протектората над Молдавией и Валахией, его действия ставили под вопрос реальность этого протектората. Так, в ноябре 1817 года молдавский господарь Скарлат Каллимахи отказался принимать ноту российского консула Пизани, который опротестовал нарушение финансовых положений хатт-и шерифа 1802 года, и Порта не сразу отреагировала на протесты самого Строганова по поводу того, что он находил оскорбительным для достоинства России[302]. Османское правительство быстро отменило налог, незаконно введенный Каллимахи, но продолжало оправдывать его решение не принимать ноту Пизани. Порта настаивала на том, что право «представления» есть только у российских посланников в Константинополе, но не у российских консулов в княжествах[303].

Российские дипломаты и вопросы внутреннего управления молдавии и валахии

Трения внутри молдавских и валашских элит составляли другую проблему восточной политики России после 1815 года. Изданный под нажимом Петербурга хатт-и шериф 1802 года хорошо иллюстрирует неоднозначную роль России в борьбе «автохтонного» и «греческого» элементов среди боярства княжеств. Хатт-и шериф предписывал господарям «предоставить местным уроженцам государственные должности», однако в то же время позволял им назначать на государственные должности «честных греков, образованных и достойных этих постов»[304]. В своем отчете Александру I российский посланник в Константинополе В. С. Томара, способствовавший принятию хатт-и шерифа, признавал, что в плане отстранения греков от государственных должностей в княжествах, чего требовали природные молдавские и валашские бояре, «можно было сделать более, но не должно терять из виду службы здешних греков полезных министрам вашего в-ва»[305].

После 1812 года имевшие место ранее трения между господарями-фанариотами и их греческими клиентами, с одной стороны, и природным боярством, с другой, возобновились с новой силой. Сразу же после вступления на валашский трон Иоан Караджа сослал лидеров автохтонных бояр Григоре Гику, Константина Бэлэчяну и Константина Филипеску. В 1817 году после неудачного заговора против господаря Филипеску был выслан из страны и вскоре умер при загадочных обстоятельствах[306]. Сходные трения существовали и в Молдавии, где видные природные бояре, отстраненные от государственных постов господарем Каллимахи, составили партию, которая начала активно доносить российским властям о господарских злоупотреблениях. Эти донесения заключали в себе различные предложения реформ, которые вскоре составили повестку дня российских дипломатов.

В декабре 1816 года молдавские ворники Константин Гика и Лупул Бальш пожаловались на злоупотребления Каллимахи бывшему молдовлахийскому экзарху Гавриилу, ставшему тем временем митрополитом Кишиневским и Хотинским[307]. Бояре указали на то, что господарь проигнорировал двухлетнее освобождение от дани, предписанное Бухарестским миром, что лишило княжество столь необходимого ему отдыха после пяти с половиной лет войны и оккупации. Согласно Гике и Бальшу, «князь со своими греками» взимали с населения в десятикратном размере продовольствие и строительный материал для дунайских крепостей и Константинополя и обогащались от продажи избытка[308]. Господарь также монополизировал экспорт кукурузы и скота в Венгрию, что разоряло молдавских купцов и грозило голодом жителям.

Для пущего увеличения своих доходов Каллимахи прибег к продаже боярских титулов не только боярским слугам (чокоям), писцам и волостным старостам (околашам), но и «лавочникам, пирожникам, мясникам и дубильщикам кож», что унижало достоинство истинных бояр[309]. По утверждению Гики и Бальша, злоупотребления господаря в судебной сфере позволили ему нажить миллион пиастров и вызвали разорение целых семей. Каллимахи не чурался вымогать деньги даже у захваченных им бандитов, отпуская их затем на волю для продолжения разбоя[310]. С помощью нескольких епископов и митрополита господарь жестоко подавлял все проявления сопротивления. Один из представителей боярской оппозиции, попытавшийся донести Порте о злоупотреблениях, был схвачен в Константинополе по приказу Каллимахи и исчез. Отчаявшиеся бояре просили Гавриила привлечь внимание бессарабского наместника Бахметьева и самого Александра I к своим страданиям. Они признавали благие намерения, стоявшие за решением императора увеличить срок правления господарей до семи лет, однако настаивали на том, что это решение «было и есть для нас причиной совершенной нашей погибели, ибо ненасытное сребролюбие князя с года на год возрастает»[311].

К концу 1810‐х годов предводителем «коренных» молдавских бояр стал Иордаке Росетти-Розновану, сам происходивший из греко-фанариотской семьи, давно осевшей в княжествах и успевшей ассимилироваться. Розновану был великим казначеем (вистиерником) Молдавии в период российской оккупации 1806–1812 годов, однако утратил эту позицию после назначения Скарлата Каллимахи молдавским господарем[312]. В результате Розновану превратился в главного критика политики фанариотов и защитника исторических привилегий княжества в соответствии с древними османскими капитуляциями. В 1817 году Розновану сообщил Каподистрии и Строганову об османских поборах и вымогательствах Каллимахи и посоветовал новоназначенному российскому консулу в Молдавии А. Н. Пизани занять жесткую позицию по поводу взимания господарем чрезвычайного налога в размере миллиона пиастров[313]. Во время посещения Александром I Бессарабии в апреле 1818 года эмиссары Розновану прибыли в Кишинев для того, чтобы заручиться российской поддержкой против Каллимахи[314].

В этот момент Розновану адресовал Строганову несколько записок относительно реформы налоговой системы и более широкого политического преобразования княжества[315]. Он обращал внимание посланника на то, что практика назначения господарями-фанариотами исправников-греков в уезды сильно ограничивает способность великих казначеев контролировать сбор налогов и является главным источником злоупотреблений. Для их устранения необходимо отстранить греков от всех административных постов и оставить им лишь те должности, которые обслуживают непосредственно господаря. Розновану также указывал на необходимость ограничения османской торговой монополии. Поставки скота и строевого леса в Константинополь и османские крепости на Дунае должны оплачиваться Портой по рыночным ценам, существовавшим в Молдавии. В то же время Розновану настаивал на исторически сложившейся свободе экспорта скота в Германию, составлявшего единственный источник валютных поступлений княжества[316].

Предводитель молдавских бояр не ограничивался вопросами налогообложения и торговли и предложил Строганову свои соображения относительно реформы судов, которые также страдали от произвола господарей. По формуле Розновану, господари должны были выносить окончательные судебные решения совместно с боярским собранием «с объединением голосов самых достойных» и на основании «законов земли» (pravilele pămîntului)[317]. В отдельной записке Розновану также предложил реформу дивана, чтобы сделать его более независимым от господаря. В соответствии с принципом разделения властей боярин предложил разделить диван на судебную и административную палаты и указывал на важность сбора статистических данных о численности населения, состоянии сельского хозяйства и торговли. Наконец, Розновану отмечал необходимость строгого контроля над пожалованием скутельников и надзора за деятельностью исправников, общественных касс (фондов) и благотворительных заведений[318].

Розновану также наставал на полном самоуправлении Молдавии на основании собственных законов и полагал, что отношения княжества с Османской империей должны сводиться к уплате небольшой дани, оговоренной в первой османской капитуляции 1512 года[319]. Чтобы добиться невмешательства Порты во внутренние дела княжества, боярин предлагал восстановить правление природных молдавских господарей и предоставить России право выбирать их. Хотя избрание господаря Собранием страны было частью изначальной автономии княжества в системе османских владений, Розновану находил, что возвращение к такой практике после столетий «порочного правления» могло только породить беспорядки. По той же причине российское правительство, а не Собрание страны должно было определять цивильный лист господаря, утверждать налоги, которые господарь предлагал совместно с собранием первейших бояр, а также санкционировать все прочие законы. Можно заметить, что в своем желании минимизировать зависимость Молдавии от Османской империи бывший великий казначей был готов поставить княжество под фактический контроль России[320].

В то же время не только представители автохтонного боярства использовали риторику реформ для продвижения своих интересов. Чтобы консолидировать свою власть, и Караджа, и Каллимахи ввели новые кодексы законов, продолжавшие законотворчество господарей-фанариотов XVIII столетия, которое сочетало византийскую правовую традицию и влияния современной европейской правовой мысли[321]. Несмотря на трения с российской миссией, возникшие вокруг вопросов налогообложения, оба господаря стремились заручиться поддержкой Александра I и Каподистрии. Как и оппозиционные им бояре, господари воспользовались проездом императора через Бессарабию в апреле 1818 года для того, чтобы расположить его к себе. Во время встреч с Каподистрией дипломатические секретари (postelnici) Караджи и Каллимахи прозондировали отношение российского правительства к возможности продления их правления по истечении семилетнего срока, оговоренного хатт-и шерифом 1802 года.

Способы, с помощью которых господари стремились достичь своей цели, свидетельствуют о странной смеси интриги и наивности, характеризовавшей фанариотов. Чтобы оправдать свой замысел перед российскими властями, агенты Караджи и Каллимахи указали на многочисленные вымогательства и злоупотребления, которыми обычно сопровождалось назначение новых господарей. Они не ожидали от России, что ее представители напрямую потребуют от Порты продлить сроки их правления. Вместо этого агенты господарей предложили Каподистрии потребовать прекращения фанариотского правления в княжествах и восстановления древних прав молдавских и валашских бояр, которые включали и избрание господарей из числа уроженцев княжеств. Расчет Караджи и Каллимахи строился на том, что столь провокационное предложение со стороны России заставит Порту действовать прямо противоположным образом из желания навредить России и либо приведет к утверждению Караджи и Каллимахи на господарских престолах пожизненно, либо вызовет бесконечные переговоры, во время которых господари продолжат свое правление. Агенты господарей признались Каподистрии, что эта идея была им предложена австрийскими и британскими дипломатами, которые стремились таким образом саботировать российско-османские приговоры и ограничить российское влияние в Османской империи[322].

Помимо этого гротескного предложения, которое Каподистрия, разумеется, отверг, секретарь Караджи передал ему более серьезный проект российско-османской конвенции и особого регламента для Валахии и Молдавии, который должен был дополнить хатт-и шериф 1802 года. Проект конвенции подтверждал протекторат России над княжествами и предусматривал создание совместной российско-османской комиссии по расследованию злоупотреблений и незаконных поборов, имевших место с момента заключения Бухарестского мира[323]. Проект регламента подтверждал исторические привилегии княжеств и предусматривал возвращение земель, ранее превращенных в райи вдоль Дуная, их законным владельцам, а также определение цены провианта и строительного материала, поставляемых княжествами османским властям, специальными боярскими комиссиями под председательством российского консула. Проект регламента также предусматривал фиксацию размера подушной подати и налогов натурой, сбор этих налогов только чиновниками казначейства (запчиями), отмену послушников, ограничение числа скутельников, новую разбивку людоров, концентрацию всех налоговых функций в руках казначеев и комиссии из пяти местных бояр (чтобы сделать казначейство более независимым от господаря). Наконец, проект регламента предполагал фиксацию цивильных листов господарей и ограничивал их правление семилетним сроком[324].

Проект валашского господаря содержал многие идеи, высказывавшиеся Розновану в Молдавии. Самим фактом своего существования он, как кажется на первый взгляд, ставил под сомнение неоднократно выше упоминавшееся жесткое противопоставление фанариотских господарей местному боярству княжеств. Как будет показано в следующей главе, граница между фанариотскими элементами и местным боярством в действительности была несколько размыта. В то же время данный проект надо рассматривать скорее как отражение специфической ситуации, в которой оказался Караджа, нежели как политическую программу фанариотов в целом. Враждебность со стороны могущественного фаворита Махмуда II Халет Эффенди заставила Караджу опасаться за свою жизнь и готовить пути к бегству за границу. Чтобы получить российский паспорт, как только он окажется в Трансильвании, Караджа предложил свои услуги российскому Министерству иностранных дел. В частности, господарь раскрыл Каподистрии содержание своей переписки с секретарем Меттерниха Фридрихом Генцем, благодаря чему российские дипломаты узнали о попытках Австрии и Великобритании саботировать российско-османские переговоры[325].

В своих комментариях на полях проекта Караджи Строганов отмечал, что ограничение поставок продовольствия и строительного материала из княжеств, реформа казначейства и упорядочивание назначений на государственные должности, сколь бы полезными они ни были, вряд ли получат согласие Порты, поскольку на то не было оснований в предыдущих российско-османских соглашениях. Вместо этого посланник предлагал сконцентрироваться на возвращении земель, отчужденных в райи, ограничении числа скутельников и фиксации цивильного листа господарей, а также подтверждении семилетнего срока их правления[326]. В целом Строганов не мог не найти проект Караджи во многом совпадающим со своими собственными представлениями хотя бы потому, что этот проект включал ряд мер, принятия которых российский посланник уже пытался добиться от Порты. Речь идет прежде всего об идее назначения только коренных молдаван и валахов на государственные должности. Уже в мае 1817 года Строганов велел генеральному консулу Пини настоятельно советовать господарям назначать местных уроженцев на наиболее важные судебные и административные посты, как то предполагалось хатт-и шерифом 1802 года[327]. Однако, как известно, тот же хатт-и шериф позволял господарям назначать наиболее достойных греков на те же должности. Пини предложил преодолеть это противоречие посредством ограничения доступа греков только к тем должностям, которые обсуживали непосредственно господаря, и эта формула была воспроизведена спустя несколько месяцев в проекте Караджи[328].

Как и ранее, российская миссия маневрировала между фанариотами и представителями автохтонного боярства. Однако ее усилия по преодолению трений между греческими и местными элементами в элитах двух княжеств не могли не выглядеть двусмысленными хотя бы потому, что сам российский генеральный консул был константинопольским греком. Неудивительно, что местное боярство смотрело на Пини скорее как на врага, чем как на защитника. В уже цитировавшемся выше письме митрополиту Гавриилу Константин Гика и Лупул Бальш отмечали, что генеральный консул стал кумом господаря Каллимахи и его фактическим шпионом. По свидетельству этих бояр, Пини сообщал господарю об их жалобах и обращениях к российским властям, а агент Пини, также грек, ходил по боярским домам и докладывал Каллимахи об услышанных там разговорах. Гика и Бальш утверждали, что Пини помогал Каллимахи грабить страну. Утратив надежду достучаться до российской миссии через официальные каналы, бояре были вынуждены обратиться к бывшему молдовлахийскому экзарху[329].

Связи Пини и Каллимахи, возможно, стояли за решением российского Министерства иностранных дел перевести генерального консула из Ясс в Бухарест. Новый российский консул в Молдавии А. Н. Пизани (также уроженец Константинополя, однако итальянского происхождения) вскоре столкнулся с господарем по поводу чрезвычайного налога в размере миллиона пиастров[330]. Тем не менее и после 1817 года восточная политика России предполагала сохранение правления фанариотов в Молдавии и Валахии, что не могло радовать местное боярство. Характерной в этом смысле была реакция российского Министерства иностранных дел на решение Порты в 1819 году ограничить число претендентов на молдавский и валашский престолы представителями четырех фанариотских семей (Каллимахи, Суцу, Ханжерли и Морузи). Российский МИД предпочел промолчать по этому поводу и инструктировал Строганова, чтобы тот уверил Скарлата Каллимахи (ставшего Великим драгоманом Порты после завершения своего семилетнего правления в Молдавии в 1819 году), что Россия исключает возможность войны с Османской империей и не стремится к каким-либо территориальным приобретениям, которые положили бы конец правлению фанариотов в княжествах[331]. Эти заверения должны были поощрить фанариотов к разрешению спорных вопросов в российско-османских отношениях, накопившихся с 1812 года.

Вовлеченность российских дипломатов в вопросы налоговой политики в княжествах также свидетельствовала об их маневрировании между фанариотами и местным боярством. Как было показано выше, Строганов поначалу противостоял попыткам Караджи и Каллимахи увеличить косвенные налоги в нарушение хатт-и шерифа 1802 года и финансовых положений Константина Ипсиланти и Александра Морузи, изданных в 1804 году на его основе. Энергичные протесты российского посланника вынудили Порту отменить чрезвычайный налог Каллимахи в размере миллиона пиастров. Строганов также воспользовался потребностью Караджи в российской поддержке накануне планируемого им бегства для того, чтобы заставить господаря издать фискальный статут, который возвращал налогообложение к уровню 1804 года. Однако стремление Александра I продемонстрировать миролюбивый настрой и попытка Каподистрии заручиться поддержкой фанариотов для достижения прогресса в переговорах с Портой заставили Строганова сменить подход. Уже в июне 1818 года российский посланник написал Каллимахи о возможности увеличения его цивильного листа, что позволило господарю извлечь из княжества дополнительные 800 тысяч пиастров в последний год его правления[332]. Та же политика уступок по вопросам налогообложения продолжилась и в отношении преемников Караджи и Каллимахи Александру и Михая Суцу. Оба господаря утверждали, что инфляция, имевшая место с 1804 года, делала необходимым увеличение налогов в денежном эквиваленте[333]. Каподистрия нашел этот аргумент достойным внимания и предложил Александру I прозондировать мнение бояр по этому поводу неформальным образом через российских консулов[334]. В результате Александр I дал свое согласие на увеличение Александру Суцу косвенных налогов (русуматов) в Валахии в три раза[335].

Политика ублажения фанариотов в конце концов достигла своей цели в 1820 году, когда Порта согласилась возобновить переговоры по поводу нарушений условий Бухарестского мира. В ходе нескольких нелегких конференций с реисом-эфенди Строганов представил османскому правительству список незаконных поборов в княжествах, имевших место с 1812 года, а также перечень других нарушений хатт-и шерифа 1802 года[336]. Помимо получения удовлетворения по частым вопросам, таким как возвращение земель, отчужденных в райи, их законным владельцам, Строганов стремился консолидировать правовую основу российского протектората. Для этого российский посланник пытался добиться от Порты признания за Россией права вето на новые налоги в княжествах и занесения этого признания в протоколы конференции. Переговоры тем самым способствовали превращению общего права России делать «представления» Порте по поводу Молдавии и Валахии в ее непосредственный контроль над определенными аспектами внутреннего управления княжеств. Конечной целью российского посланника было заключение пояснительной конвенции к Бухарестскому миру, подобной той, что была заключена в Айналы-Каваке в 1779 году вслед за Кючук-Кайнарджийским миром[337].

Практическим результатом первых трех конференций Строганова с османским реис-эфенди было соглашение о необходимости новых финансовых регламентов для княжеств, которые были бы разработаны господарями совместно с диванами и утверждены Портой и Россией как державой-покровительницей[338]. На четвертой конференции в марте 1821 года Порта согласилась зафиксировать правовым образом цивильные листы господарей, признала противозаконность поборов, которым подверглись Молдавия и Валахия в первые годы после заключения Бухарестского мира, и выразила готовность выплатить компенсацию княжествам посредством освобождения их от дани на три года. Османское правительство также согласилось на ограничение своей торговой монополии в Молдавии и Валахии посредством предоставления российским консулам права контролировать закупочные цены на продовольствие и строительные материалы, поставлявшиеся княжествами в Константинополь и османские крепости на Дунае. Наконец, османский представитель согласился на создание дунайского карантина (предлагавшегося, как было указано выше, еще митрополитом Игнатием в его записке 1814 года)[339].

Как отмечал сам Строганов, легкость, с которой Порта приняла все эти российские требования после нескольких лет отказа даже обсуждать их, отражала не внезапную смену убеждений османскими чиновниками, а резко изменившиеся обстоятельства[340]. 22 февраля 1821 года отряд из 500 членов тайной греческой организации «Филики этерия» перешел границу на Пруте между российской Бессарабией и Молдавским княжеством и занял Яссы. Предводителем этого отряда был Александр Ипсиланти, сын пророссийского господаря Валахии Константина Ипсиланти и бывший адъютант Александра I[341]. В молдавской столице Александр Ипсиланти издал несколько революционных прокламаций, призывавших османских греков подняться против султана, обращавшихся к местным жителям с просьбой о помощи в этой борьбе, а также намекавших на скорую поддержку России[342]. В своем письме к Александру I, отправленном в тот же день, Ипсиланти утверждал, что греки восстали по воле Божией и что Провидение избрало царя помочь этому предприятию[343]. Тем временем последователи Ипсиланти начали свою борьбу с османским владычеством с истребления османских купцов и их охраны (бешлиев) в Яссах и Галаце, что запустило цепную реакцию этнического насилия в Европейской Турции на последующее десятилетие.

Хотя Александр I и Каподистрия поспешили осудить восстание, Порта, очевидно, опасалась, что дальнейшее упорствование в переговорах может заставить царя изменить свое решение. В результате османское правительство быстро согласилось на все требования, принятия которых Строганов безуспешно добивался на протяжении предыдущих пяти лет. Однако временная дипломатическая капитуляция Порты не имела практических последствий для положения Молдавии и Валахии в краткосрочной перспективе. Российско-османские отношения стремительно портились, несмотря на уступки Порты, в результате ее репрессивных мер в отношении греков и вызванных ими протестов Строганова. Последствия восстания «Этерии» и последовавшего за ним разрыва в российско-османских отношениях будут рассмотрены в следующей главе, в которой также будет показано значение переговоров Строганова для формирования российской повестки реформ в Молдавии и Валахии. Здесь необходимо лишь объяснить скорое и недвусмысленное осуждение Александром I восстания, начатого от его имени и под знамением православия и столь часто ассоциируемого с восточной политикой России. Для этого необходимо еще раз взглянуть на общую стратегию, избранную российским императором и его министром иностранных дел в отношениях с региональными элитами в революционную эпоху.

Каподистрия, Александр I и греческое восстание

В первые годы существования Священного союза видение Александром I монархического единства существенно отличалось от легитимизма австрийского канцлера Меттерниха. В то время как легитимизм служил прежде всего интересам Австрийской империи, обеспечивая восстановление ее традиционной гегемонии в Италии и Германии, Александр I рассматривал возможность оставления Иоакима Мюрата на неаполитанском троне и активно лоббировал поглощение Пруссией части Саксонии в качестве компенсации за российский контроль над большей частью бывшего Великого герцогства Варшавского. Российская альтернатива легитимизму Меттерниха включала в себя также поддержку умеренных конституционных режимов, таких как французская Конституционная хартия 1814 года, сопровождавшая реставрацию власти Бурбонов, конституция Баварии и Великого герцогства Баденского, а также поощрение (правда, безуспешное) конституционного разрешения конфликта между Испанией и восставшими против нее колониями в Новом Свете[344].

Эта политика монархического конституционализма использовала растущее осознание европейскими монархами невозможности править дореволюционными методами и представляла собой попытку заручиться поддержкой умеренной оппозиции, а также изолировать радикалов. Как уже отмечалось выше, Александр I никогда не рассматривал конституцию в качестве взаимообязывающего контракта между ним и представителями региональной элиты. В его представлении конституция была милостивым даром монарха представителям элиты, который должен был обезоружить оппозицию. С этой точки зрения создание конституционного Царства Польского, столь озадачившее и приближенных Александра I, и его противников, являлось вполне разумным решением. С другой стороны, принципы монархического конституционализма помогали российскому императору использовать недовольство политикой меттерниховского легитимизма в Италии и Германии[345].

Каподистрия активно поддерживал Александра I в этом подходе и даже шел дальше в своей попытке систематизировать антиреволюционную стратегию, альтернативную легитимизму. Весьма характерно в этом смысле письмо, адресованное им французскому министру иностранных дел и бывшему одесскому губернатору герцогу Ришелье в августе 1820 года, после начала революции в Испании и Италии. Каподистрия указывал своему французскому коллеге на возможность связей испанских и итальянских революционеров с Парижским клубом, состоящим из людей, «воспитанных в школе народного деспотизма во время Французской революции». Признавая революцию «болезнью столетия», российский министр иностранных дел отмечал, что социальное здание обрушилось именно в тех странах, где правительство «оказалось в изоляции в результате абсурдного и произвольного правления». Напротив, революционеры терпели неудачи везде, где «мудрые установления противопоставили их соблазнам неодолимую силу законов, которые обеспечивают наряду с сильной и необходимой властью законные права и интересы народов». Для пущей убедительности Каподистрия противопоставил пример Германии и Пруссии ситуации в Испании и Неаполе. В то время как правительства первых приняли или собирались принять конституции, вторые не сумели или не захотели заручиться поддержкой своих подданных[346].

Каподистрия писал Ришелье из Варшавы, куда он прибыл вместе с Александром I к открытию второй сессии Польского сейма. Созванный накануне конгресса Священного союза в Троппау, посвященного революциям в Испании и Италии, Польский сейм должен был продемонстрировать преимущества монархического конституционализма перед жестким легитимизмом Меттерниха. Об этом свидетельствует, в частности, письмо, отправленное Каподистрией из Варшавы российскому послу в Берлине барону Алопеусу. «В эпоху когда столь много событий кажутся подрывающими всякую уверенность, – писал Каподистрия, – утешительно видеть хотя бы одну европейскую страну, в которой общественный порядок основывается на добросовестности и управляется в соответствии с принципами истинной либеральности»[347]. Однако оптимизм Каподистрии вскоре не оправдался, поскольку Александр I столкнулся во время работы сейма с сильной оппозицией[348].

После того как ключевой элемент альтернативной контрреволюционной стратегии российского императора не сработал, Меттерних повел решительную атаку на всю политику монархического конституционализма в ходе своих встреч с Александром I в Троппау. Чтобы доказать опасность «либеральной» политики российского императора, австрийский канцлер представил революции в Испании и Неаполе, польскую оппозицию и даже так называемую «семеновскую историю» как звенья единого революционного заговора, направляемого тайным Парижским комитетом. В то же время Меттерних указывал на предложенный самим Александром I Священный союз как единственное средство противостояния революционной угрозе[349]. В то время как польская оппозиция требовала от российского императора стать по-настоящему конституционным монархом, австрийский канцлер призывал его быть истинным легитимистом. Искусное использование Меттернихом страха Александра I перед тайными обществами принесло свои плоды, и российский император оставил свои попытки противостоять австрийскому доминированию в Германии и Италии, а также свои проекты конституционной реформы в самой России.

Неудача монархического конституционализма как альтернативной формулы политического устройства для посленаполеоновской Европы объяснялась прежде всего отсутствием оригинального политического языка у его сторонников. Александр I и его министр иностранных дел были вынуждены использовать элементы риторики конституционализма и монархического единства, интерпретируя и то и другое весьма своеобразно. Будучи хрупким соединением взаимно противоречивых идей, монархический конституционализм пал жертвой более очевидных смыслов конституционализма и монархического единства, используемых его политическими противниками. Вынужденный стать или защитником легитимизма, или настоящим конституционным монархом, Александр I избрал первое. В условиях новой волны революций в Европе он вряд ли мог поступить иначе.

Конец политической карьеры Каподистрии в России также был результатом его неспособности контролировать идеологическое значение своей политики в условиях непримиримой вражды революционеров и легитимистов и, в частности, смысл своей политики по отношению к османским грекам. Каподистрия не был доктринером. Встретив препятствия в реализации своего Греческого проекта после 1815 года, он проявил гибкость, что позволило ему сохранить свое влияние на политику России на протяжении довольно длительного времени. При всех своих симпатиях делу греческого освобождения он оставался сторонником умеренности и компромисса. Он понимал, что примирительный тон политики Александра I после Венского конгресса делал маловероятной новую российско-османскую войну, на которую рассчитывали более радикальные греческие лидеры. Вот почему Каподистрия сконцентрировал свои усилия на формировании новой греческой элиты посредством образовательных инициатив и подготовки почвы для достижения греческой независимости, как только ситуация в Европе и восточная политика России сделают это возможным. С этой целью Каподистрия стал одним из активных членов Общества любителей муз («Филомузос этэрия»), основанного в Вене во время конгресса[350].

Очень скоро, однако, его имя стало использоваться последователями «Филики этерия», основанного в Одессе в 1814 году тремя греческими купцами, стремившимися к более радикальному решению греческой проблемы[351]. Введенные в заблуждение традиционным образом русского царя как покровителя православия этеристы рассматривали его министра иностранных дел в качестве естественного предводителя греческого революционного движения и даже предложили ему стать во главе их тайного общества. Несмотря на то что Каподистрия отверг это предложение с возмущением[352], этеристы продолжали использовать его имя для привлечения сторонников среди своих соотечественников как в России, так и в Османской империи, что поставило российского министра иностранных дел в крайне деликатное положение. В своих письмах к греческим лидерам Каподистрия снова и снова настаивал, что он никогда не поддерживал идею революционного восстания. Хотя его истинным намерением было развитие греческого образования, «некоторые интриганы намеренно… приписывают „Обществу любителей муз“ другие мотивы и преследование гораздо более далеко идущих целей», – писал Каподистрия ректору Высшей коммерческой школы в Одессе Вардолахосу[353]. Однако на практике статс-секретарь Александра I мало что мог сделать для того, чтобы остановить этеристов, будучи раздираем между симпатией к своим единоплеменникам, с одной стороны, и лояльностью к императору и своими политическими убеждениями – с другой.

Расчет греческих революционеров не был совершенно утопическим. Российские власти в Одессе и Кишиневе достаточно свыклись с ролью России как покровительницы православных единоверцев и потому закрывали глаза на военные приготовления этеристов, даже без приказа на то со стороны императора[354]. Уже после того, как Ипсиланти пересек Прут, он написал генерал-губернатору Новороссии А. Ф. Ланжерону, дабы убедить того, что император в курсе происходящего и что он, Ланжерон, ничем не рискует, пропуская сформированные в Одессе греческие отряды на соединение с повстанцами в Молдавии[355]. Тот же блеф использовался этеристами для вербовки сторонников в княжествах, не только среди местных греков (включая самого молдавского господаря Михая Суцу), но и среди молдавских и валашских бояр[356]. Весь план этеристов держался фактически на уверенности в неизбежности российской интервенции на стороне восставших греков, после того как бывший адъютант Александра I призовет греков к восстанию от его имени. Российская военная интервенция, однако, не последовала, поскольку к марту 1821 года Александр I уже отстаивал принципы меттерниховского легитимизма.

Уже в Троппау в сентябре 1820 года император был вынужден признать, что его «либеральная» политика была ошибкой, и заявил о готовности послать войска для подавления революции в Италии. Спустя пять месяцев Греческое восстание в княжествах грозило вовлечь его в борьбу против законного, хотя и нехристианского государя. Меттерних не преминул воспользоваться щекотливым положением российского императора во время Лайбахского конгресса, чтобы расправиться со своим политическим противником Каподистрией. Подобно греческим заговорщикам, австрийский канцлер предпочел проигнорировать различие между «Филомузос этерия» и «Филики этерия» и представил Каподистрию как тайного зачинщика восстания[357]. Хотя Александр I не сразу уступил давлению Меттерниха, он немедленно дезавуировал своего бывшего адъютанта и осудил все попытки использования его имени для поддержки восстания, в котором император усмотрел результат всеевропейского революционного заговора, руководимого мистическим Парижским комитетом[358]. В последующие месяцы царь отказывался рассматривать османские расправы над греческим населением как повод для объявления войны Порте. Все попытки Каподистрии побудить Александра I занять более агрессивную позицию в Восточном вопросе оказались безрезультатными и свидетельствовали о стремительной утрате им своего влияния на царя. В мае 1822 года Каподистрия получил бессрочный отпуск и навсегда покинул Россию.