Россия накануне смутного времени

Глава 11 Земский собор 1598 г

Социальные и политические сдвиги XVI в. изменили структуру господствующих феодальных сословий и формы государственного управления. Значительное влияние на эволюцию государственного строя оказали земские соборы, появление которых было связано с развитием Русского государства в направлении сословно-представительной монархии. Проблема соборов в последние годы привлекала пристальное внимание историков. Благодаря разысканиям М. Н. Тихомирова, С. О. Шмидта, В. И. Корецкого были получены данные о неизвестных ранее соборах[423]. Открытия вызвали оживленную дискуссию[424]. Ее участники отметили, что в соборной практике XVI в. исключительное место занимает избирательный собор Бориса Годунова 1598 г. Указав на участие в этом соборе дворян из «выбора», М. Н. Тихомиров назвал его самым представительным из соборов XVI в. «Соборная практика, — писал М. Н. Тихомиров, — уже в конце XVI в. знала созыв выборных из разных концов России»[425]. Вывод М. Н. Тихомирова встретил возражения в литературе. Исследование истории служилого сословия обнаружило тот факт, что в XVI в. власти периодически комплектовали для несения столичной службы так называемый выбор из городов, включавший «лучших» провинциальных дворян. Поэтому на соборах второй половины XVI в. дворянский «выбор» присутствовал не как подлинно выборный элемент, а в силу своего должностного положения[426].

Автор специального исследования о соборе 1598 г. С. П. Мордовина исследовала в источниковедческом плане основной документ собора — так называемую утвержденную грамоту об избрании на трон Бориса Годунова. Отметив наличие двух экземпляров и вариантов грамоты, С. П. Мордовина отнесла их к июлю — 1 августа 1598 г. «В 1598 г., — пишет С. П. Мордовина, — были составлены два экземпляра избирательной грамоты: черновой вариант грамоты, или один из ее экземпляров, подписан в июле, другой утвержден 1 августа». Известно, что власти распорядились изготовить два экземпляра утвержденной грамоты: один был передан на хранение в царскую казну, другой — в сокровищницу патриарха. Это обстоятельство, по мнению С. П. Мордовиной, дает ключ к истории текста. Различия двух вариантов грамоты объясняются «их происхождением от первого (патриаршего) и второго (царского) экземпляров»[427].

Прежде всего следует подвергнуть проверке даты, обозначенные в избирательной документации Бориса Годунова. Без точной датировки источника невозможно объяснить историю двух редакций утвержденной грамоты.

Ранняя редакция избирательной грамоты Бориса Годунова представлена так называемым списком И. А. Навроцкого, опубликованным в конце XVIII в.[428] При составлении копии документа переписчику не удалось прочесть ряд мест, но их немного. В целом копия выполнена с большой тщательностью и — что особенно важно — на основании оригинала. Разбирая подписи, копиист пометил: «Подлинная грамота подписана на обороте тако», а затем прокомментировал подпись патриарха: «Писано уставом крупно» — и далее: «…а больше сих духовных персон на сей грамоте ничьих подписок нет…»[429] Терминология комментария не оставляет сомнения в том, что копия была снята квалифицированным переписчиком XVIII в.

Грамота, представленная списком Навроцкого, — сложный по своему составу документ. Основной ее текст завершает концовка, традиционная с точки зрения формуляра соборного приговора: «А у сей утвержденной грамоты были…» Ниже следует обширная приписка. В некоторых существенных моментах приписка повторяет содержание основного текста. Главный текст и приписка завершаются буквально совпадающими формулами верного служения Борису и проклятиями в адрес «ослушников». Значительную часть основного текста занимают обширные списки участников собора. В приписке этот перечень имен тщательно прокомментирован. Объясняя отсутствие в перечне некоторых духовных лиц, составители приписки заметили, что казанский митрополит «быша в то время (!) в своей митрополии», а имя рязанского архиепископа «не написано ж, понеже в то время» на том престоле «не бысть архиепископа»[430]. Употребление прошедшего времени в комментарии, несомненно, говорит о том, что он появился много позже, чем основной текст грамоты.

Когда был составлен основной текст грамоты по списку Навроцкого? Составители грамоты дали точные указания на этот счет. Они отметили, что 9 марта 1598 г. собор по предложению патриарха Иова постановил выработать документ об утверждении Бориса: «Да будет впредь неколебимо, как во утвержденной грамоте написано будет». Едва лишь Борис «сел» на царство 30 апреля 1598 г., как «сию утвержденную грамоту, по мале времени написавше, принесоша к Иову». Итак, собор приступил к работе над документом в марте и завершил работу в начале мая 1598 г. Сказанное объясняет, почему в избирательной грамоте Бориса день за днем описан ход избирательной борьбы с начала января до 30 апреля, но зато отсутствуют какие бы то ни было сведения об окончании кампании в мае — июле 1598 г. Авторы приписки пометили в конце ее: «Уложена и написана бысть сия соборная утвержденная грамота… лета 7106 июля в день…»[431] В действительности основной текст грамоты был составлен в начале мая и лишь приписка появилась в июле.

После мая — июля политическая ситуация в стране претерпела большие перемены, которые вынудили Годуновых переработать утвержденную грамоту. Так возникла поздняя редакция грамоты, помеченная 1 августа. Значение этой даты исключительно велико. Считается, что 1 августа представительный собор вынес окончательное решение об избрании Бориса, следствием чего была его коронация через месяц. Прежде чем принять это традиционное представление, следует проверить дату, обозначенную в документе.

Поздняя редакция утвержденной грамоты представлена двумя основными списками: Соловецким и Строгановским. Первый из них (ГПБ, собр. Соловецк. мон., № 852/962) сохранился в составе рукописного сборника, составленного при жизни Бориса Годунова, в самом конце XVI — начале XVII в.[432] Грамота окружена документами, вышедшими из патриаршей канцелярии, что указывает на вероятность ее происхождения от патриаршего экземпляра. Строгановский список (ГПБ, О. IV. 17) был скопирован для Строгановых в их резиденции в Соль-Вычегодске в первой четверти XVII в.[433] В этом сборнике утвержденную грамоту сопровождают преимущественно документы царской канцелярии. Допустимо предположить, что Строгановский список служил копией царского экземпляра. Такое предположение подтверждается следующим фактом. В Строгановском списке можно прочесть: «…а у меньшие грамоты, что у патриарха в ризнице… печати». В Соловецкой грамоте тот же текст читается иначе: «…а у меньшие грамоты патриархова печат». Тексты Соловецкого и Строгановского списков в основном тождественны. Однако в перечнях участников собора и их подписях имеются расхождения. Так, стряпчий с ключом Кузьма Безобразов, не упомянутый в Соловецком списке, фигурирует в перечне и среди подписавшихся в Строгановской рукописи[434]. Удостоверение царского списка, хранившегося в казне, очевидно, заняло больше времени, нежели удостоверение патриаршего списка, вложенного в раку святого в Успенском соборе. Не этим ли объясняется отсутствие в Соловецкой рукописи подписей окольничего М. Н. Романова и думного дьяка И. А. Нармацкого, стольника И. Н. Годунова, Т. Сабурова («во Жданово место Сабурова»), Г. Вельяминова, Ю. Татищева, Беляницы-Зюзина и Ф. Погожева? Все названные лица скрепили утвержденную грамоту по Строгановскому списку[435]. Особое место занимает Плещеевский список утвержденной грамоты (ГБЛ, М. 737), сохранившийся в составе так называемой Плещеевской разрядной книги второй трети XVII в. Список впервые детально исследован С. П. Мордовиной. Перечень участников собора в Плещеевском списке не полный, а кроме того, он существенно расходится с перечнем Соловецкой редакции. Некоторые имена в нем пропущены, другие вставлены. Анализируя вставки, С. П. Мордовина обратила внимание на имена двух дворян, умерших до 1598 г., а также на имена нескольких лиц, не достигших совершеннолетия ко времени собора. Возможно, перечень Плещеевского списка был составлен в недрах Разрядного приказа как черновой документ, в дальнейшем подвергшийся уточнению и исправлениям. Плещеевский список замечателен тем, что наглядно показывает приемы, с помощью которых Разрядный приказ формировал списки участников собора. Приказные люди руководствовались, по-видимому, не наличным составом участников собора, а служебными списками, данные которых частично устарели.

Плещеевский список не содержит никаких указаний на подписи. В Соловецкой рукописи список дворян отличается большей полнотой и точностью и имеются сведения о подписях. Уже В. О. Ключевский указал на серьезные расхождения между списочным составом собора 1598 г. и наличными подписями. Он высказал предположение, что списки отражали состав собора по состоянию на февраль — март 1598 г., тогда как подписи соответствовали последней фазе собора — в августе 1598 г. С. П. Мордовина изучила служебные назначения членов собора и доказала, что в феврале — марте собор не мог заседать в том составе, который обозначен в списках утвержденной грамоты. Не сомневаясь в достоверности даты (1 августа), С. П. Мордовина выдвинула гипотезу, согласно которой члены собора подписывали грамоту на протяжении нескольких месяцев, а власти окончательно отредактировали их списки и подписи после декабря 1598 г.[436] Можно заметить, что такое предположение не разрешает трудностей, связанных с датировкой утвержденной грамоты. По традиции подписи проставлялись на обороте соборных приговоров. Поэтому любая попытка «перередактировать» их, поменять местами и т. п. неизбежно привела бы к порче документа, т. е. к необходимости заново составить грамоту и вновь подписать ее. Члены собора группировались по чинам в строго иерархическом порядке. Бояре ставили подписи вместе с боярами, стольники со стольниками и т. д. За Боярской думой признавали значение высшей «палаты» на любом соборе XVI в. Поэтому списки думных людей составлялись с особой тщательностью. Для датировки утвержденной грамоты эти списки имеют самое первостепенное значение. Основной факт состоит в том, что соборный приговор об избрании Бориса на трон отразил состав Боярской думы не на 1 августа 1598 г., а на январь 1599 г. При этом важно отметить, что в указанные месяцы в думе произошли большие перемены. По случаю коронации Борис раздал многим лицам думные титулы, и эти назначения учтены в утвержденной грамоте[437]. Новые бояре и окольничие поименованы с теми чинами, которые пожаловал им Годунов, как в перечне членов собора, так и в «рукоприкладстве». В то же время в грамоте не зафиксированы назначения, произведенные после февраля 1599 г. Так, М. И. Татищев получил чин думного дворянина к февралю 1599 г., но это назначение не получило отражения в утвержденной грамоте: Татищев подписал ее в прежнем чине ясельничего[438]. П. В. Годунов стал окольничим во второй половине 1599 г., а расписался в грамоте как дворянин[439].

Приведенные факты позволяют сделать вывод, что работа над утвержденной грамотой Соловецкой редакции была завершена лишь в начале 1599 г. Наблюдения за списком дворян в грамоте подтверждают этот вывод. В перечень не попали князья И. Жирового-Засекин, Г. Волконский и Г. Ромодановский, отосланные из Москвы в провинцию на воеводство 14 сентября 1598 г. на место воевод А. Солнцева, М. Ноздреватого и А. Волконского. Эти последние, сдав дела, прибыли в столицу и были внесены в соборную грамоту. Воевода П. Ф. Басманов, посланный на воеводство в Чернигов с 11 октября 1598 г., был отпущен оттуда 18 декабря, благодаря чему он смог участвовать в соборе. Видный московский дворянин В. Б. Сукин, снаряженный послом в Швецию в декабре 1598 г., не попал в число участников Земского собора[440].

С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский отметили необычайное сходство перечней дворян утвержденной грамоты и московского «боярского» списка 1598–1599 гг. В соборном перечне упоминаются имена тех же самых стольников, дьяков, московских и «выборных» дворян, которые фигурируют в «боярском» списке. Это позволяет предположить, что «боярский список 1598–1599 гг. послужил одним из источников при составлении списков участников собора. Примечательно, что „боярский“ список возник после 14 сентября и пополнялся в период между декабрем 1598 и апрелем 1599 г.»[441]

В составе Строгановского сборника начала XVII в. вместе с утвержденной грамотой отложился документ, озаглавленный «Лествица о соборных властях, кои были в 107-м году на соборе у Иова патриарха на Москве»[442]. Описанный в «Лествице» состав священного собора (имена иерархов, порядок их расположения) в основном совпадает со списком духовных чинов утвержденной грамоты по Соловецкому списку. Можно предположить, что «Лествица» была использована при составлении списков священного собора поздней утвержденной грамоты. Примечательно, что названные в «Лествице» чины заседали в Москве с Иовом в 7107 г., иначе говоря, никак не ранее сентября 1598 г.

Можно заметить существенные расхождения в списках духовенства в Соловецкой грамоте (и «Лествице») и грамоте Навроцкого. Первую и вторую редакции утвержденной грамоты, очевидно, разделяло немалое время, в течение которого сменились игумены в Симоновском, Новоспасском, Калязинском, Рождественском Владимирском, Угрешском и Ферапонтовом монастырях[443]. Среди епископов в Соловецкой грамоте впервые упомянут корельский епископ, отсутствовавший в грамоте Навроцкого. П. М. Строев принял на веру показание «Нового летописца» XVII в. насчет образования Корельского епископства в 1593 г. Но в своей работе он сделал оговорку, из которой следует, что две церковные рукописи называли 1599 г. в качестве даты назначения епископа Сильвестра в Корелу.

Летописная дата явно ошибочна: шведы вернули Корелу русским никак не ранее 1597 г. Следовательно, более достоверной надо признать вторую дату, названную П. М. Строевым. Теперь становится понятным, почему указание на Корельское епископство отсутствовало в списках майской редакции утвержденной грамоты 1598 г. В то время Сильвестр еще не был поставлен в Корелу. В 1599 г. вопрос о новом епископстве был решен, и Сильвестр смог поставить подпись на вновь составленной утвержденной грамоте 1599 г.[444]

Приведенные факты позволяют отвергнуть дату, помеченную в списке Соловецкой редакции. В действительности утвержденная грамота была составлена не 1 августа 1598 г., а в начале 1599 г. Можно предположительно указать на цели и мотивы включения в текст документа подложной даты. Власти не желали признать, что соборный приговор об избрании Годунова был составлен задним числом, спустя много месяцев после его коронации. Поскольку люди XVI в. обладали традиционным складом мышления, они всегда обращались к прецедентам. Для составителей утвержденной грамоты прецедентом служило «избрание» Федора. Федор короновался ровно через месяц после того, как Земский собор «избрал» его царем. Следуя этому образцу, канцелярия снабдила соборный приговор об избрании Бориса датой 1 августа, чтобы доказать, что коронация Бориса состоялась как раз через месяц после его соборного избрания.

Выявление подлога в избирательной документации Бориса поднимает вопрос о степени ее достоверности. Предварительная критика источника дает возможность рассмотреть историю избирательного собора по существу.

В последние годы жизни Федор полностью устранился от дел управления. Он оказался первым из московских государей, умершим без завещания. Не ясно, помешал ли ему правитель, или по своему умственному убожеству он и не настаивал на необходимости «совершить» духовную. В последние часы жизни, когда приближенные просили Федора назвать имя преемника, он по обыкновению сослался на волю божью[445]. Будущее жены тревожило слабоумного царя больше, чем будущее трона. В ходе избирательной борьбы Годуновы выступили с утверждением, будто Федор «учинил» после себя на царстве Ирину Годунову[446]. Показания современников начисто опровергают эту ложь. Очевидец последних лет Федора засвидетельствовал, что царь «не повеле ей (жене. — Р. С.) царствовати, но повеле ей приняти иноческий образ». «Како ей жить, и о том у нас уложено», — объявил он патриарху и боярам. Аналогичные сведения имеются в «Сказании о смерти царя Федора и воцарении Бориса», составленном, по-видимому, еще при жизни Годунова и включенном в один из списков Разрядных книг пространной редакции. Автор «Сказания» повествует, что Федор приказал жене после его «живота» удалиться «от мирского жития» и принять «ангельский образ». Ирина была готова последовать приказу «благоуродивого» мужа и дала обещание постричься в монахини, которое засвидетельствовано патриаршей канцелярией и Посольским приказом[447].

Борис прекрасно понимал, что пострижение сестры-царицы уменьшит его шансы на избрание, и потому вопреки воле Федора пытался учредить правление царицы. В силу традиций Русского государства присяга вдове царице была делом неслыханным, поэтому современники восприняли ее как временную и чрезвычайную меру. После смерти Федора, повествует автор Пискаревского летописца, царица Ирина приняла власть «на малое время, покамест бог царьство строит от всех мятежей и царя даст». По обычаю, церемонией присяги могли руководить лишь начальные бояре. Власти и тут отступили от правил. «Царский синклит» (дума) целовал крест Ирине по велению не начальных бояр, а «изрядного правителя» Бориса Годунова. Принимал присягу боярин И. В. Годунов[448].

Вслед за столицей к присяге была приведена провинция: крест «целоваша вся земля Расийского государьства», — свидетельствует автор Пискаревского летописца. 18 (28) февраля 1598 г. некий немецкий агент направил из Пскова подробное донесение об избирательной борьбе в России. Его фактические показания имеют большую ценность. Агент получил возможность ознакомиться с текстом присяги, обнародованным в провинции. По его словам, присяга обязывала жителей пограничной крепости не поддаваться полякам и шведам и хранить верность православной вере, патриарху, царице Ирине, ее брату Борису Федоровичу, его сыну-наследнику и другим детям, которые когда-нибудь у него родятся[449]. Жители Смоленска, вероятно, принесли аналогичную присягу в то же самое время. Литовские лазутчики, побывавшие в Смоленске в первых числах февраля, донесли, что в тамошних церквах служили службу «за великую княгиню царицу и сына». Не разобравшись, что речь шла о сыне Бориса Годунова, они высказали нелепое предположение о беременности царицы Ирины[450].

Современники понимали, какие цели преследовала январская присяга. По мнению телохранителя Бориса капитана Якова Маржарета, Годунов только старался создать впечатление, что задумал «возвести на престол свою сестру, вдову покойного Федора (вопреки государственным законам)», а на самом деле он «начал домогаться короны» для себя. Важные подробности можно обнаружить на страницах церковного сборника XVI в. На протяжении 1598 г. владелец сборника сделал пять записей о событиях, непосредственным очевидцем которых он был. Его сведения отличаются исключительной точностью, вплоть до указания дня и часа. Первая из записей свидетельствует, что царь Федор скончался 7 января, в седьмом часу ночи, и «того же лета и того же месяца воцарился Борис Федорович, января 12, час 2-й дня, в четверг»[451]. Приведенная запись позволяет судить о том, как восприняли современники присягу бояр и населения столицы Борису и Ирине Годуновым.

В провинции реагировали на присягу совершенно так же, как и в столице. Немецкий агент писал из Пскова в середине февраля: «Со всех сторон в Псков постоянно приходят письма, что помещики, горожане и крестьяне уже вынуждены были присягнуть новому великому князю, но некоторые от нее уклонились; простолюдины весьма недовольны Годуновым и его шайкой, которую он поставил во главе людей при принесении присяги». В Пскове утверждали, что присяга на имя правителя не имела законной силы, поскольку в столице «важнейшие не захотели признать Годунова великим князем». Примечательно, что московский очевидец событий 12 января вскоре убедился в том, что неверно истолковал их, и вычеркнул строки о «воцарении» Бориса[452].

Современников возмущала бесцеремонная поспешность, с которой Борис рвался к трону и старался учредить правление вдовы царицы. При жизни Федора имя Ирины нередко называли подле имени ее мужа, после его смерти вдову охотно именовали «великой государыней». Но такое звание было не равнозначно царскому титулу. До Лжедмитрия и после него цариц не только не короновали, но и не допускали к участию в царском венчании. На коронации Федора Ирина Годунова не присутствовала. Ей позволили наблюдать за церемонией из окошка светлицы[453]. Не будучи коронованной особой, Годунова не могла ни обладать властью, ни передать ее своему брату.

Православный люд был изумлен, услышав в церквах многолетие царице. Летописцы отметили этот факт как неслыханное новшество. «А первое богомолие [было] за нее, государыню, — записал один из них, — преж того ни за которых цариц и великих кнеинь бога не молили ни в охтеньях, ни в многолетье». Дьяк Иван Тимофеев пояснял, что до Бориса многолетие пели за одних только царствующих особ и первопастырей, а Борис велел петь ему многолетие вместе с женой. До Марии Скуратовой такой же чести сподобилась одна Ирина. Как истинно православный человек, Тимофеев назвал такое нововведение бесстыдством, нападением на святую церковь. Его гнев разделяли многие современники[454].

Правление Ирины и Бориса Годуновых продержалось недолго. На третий день после присяги царица объявила о своем пострижении в присутствии многочисленной толпы. На площади перед дворцом, повествует официоз, собрался весь «многочеловечный народ царствующего града Москвы и всеа Русскиа земли с женами, и с детми, и с сущими младенцы». Годуновская канцелярия старалась изобразить дело так, будто толпа в порыве верноподданнических чувств слезно просила вдову принять царство. Однако неофициальные наблюдатели отмечали, что после смерти Федора в России сложилось напряженное положение. В Москве «из-за нового царствования возникла великая смута», произошло «великое замешательство», «по всей стране было неспокойно». И. Масса в таких выражениях описал беспорядки по случаю смерти Федора: «Простой народ, всегда в этой стране готовый к волнению, во множестве столпился около Кремля, шумел и вызывал царицу»; та вышла на Красное крыльцо, «дабы избежать великого несчастья и возмущения», и объявила, что хочет исполнить «волю покойного царя и свое обещание о пострижении». Из донесения австрийского дипломата М. Шиля, получившего информацию о московских происшествиях в сентябре 1598 г., следует, что вдова отказалась от власти в пользу Боярской думы. «У вас есть князья и бояре, — заявила она, — пусть они начальствуют и правят вами»[455]. Заявление Годуновой отвечало политическим чаяниям бояр и скорее всего было сделано по их указке. В толпе, заполнившей дворцовую площадь, были не только сторонники, но и противники правителя. Царица живо помнила народные возмущения, происшедшие при воцарении ее мужа, и опасалась их повторения.

Согласно записям Разрядного приказа, 15 января Ирина Годунова, «оставя Российское царьство московское, поехала с Москвы в Новодевичий монастырь». В обстановке междуцарствия руководство Боярской думы и столичные чины взяли на себя инициативу созыва избирательного Земского собора. После смерти Федора, записал московский летописец, «града Москвы бояре и все воинство всего царства Московского, всякие люди от всех градов и весей збираху людей и посылаху к Москве на избрание царское»[456].

Наиболее подробные сведения о начальном этапе деятельности собора заключает в себе так называемое «Соборное определение об избрании Бориса Годунова» — самый ранний избирательный документ, отложившийся в составе Строгановского сборника начала XVII в. Определение начинается с указания на то, что после смерти Федора решено было, «по правилом сшедшимся собором, поставляти… царя». Это решение приняли «по благословению» патриарха Иова, митрополита Варлаама Новгородского и Гермогена Казанского, «по челобитию государевых бояр, князя Федора Ивановича Мстиславскаго, и всех государевых бояр, и окольничих, и всего царского синклиту, и всех… воевод, и дворян, и стольников, и стряпчих, и жильцов, и дьяков, и детей боярских, и голов стрелецких, и сотников стрелецких, и всяких служилых людей, и гостей, и торговых людей, и черных людей, и всего многобесчисленного народного християнства от конец до конец всех государств Российского царствия»[457].

По поводу царских похорон в Москве собралось все высшее духовенство, много знати и дворян, что, очевидно, облегчило принятие согласованного решения о созыве избирательного собора. Решение поддержали, с одной стороны, правитель и патриарх, а с другой — глава Боярской думы князь Ф. И. Мстиславский, митрополит Гермоген и другие лица. Обсуждался, кажется, и вопрос о нормах представительства от городов. По словам Я. Маржарета, Борис «хотел надлежащим образом [vouloit denement] созвать государственные чины [les Etats], т. е. от каждого города по 8 или 10 человек, дабы вся страна единодушно обсудила, кого возвести на трон…». Письмо немецкого агента из Пскова подтверждает тот факт, что уже в январе 1598 г. правительство предприняло практические шаги к созыву собора и затребовало из провинции для участия в выборах нового царя именитых бояр, воевод и высших духовных лиц. Но затем всех приглашенных задержали в пути: Годунов перекрыл дороги и велел пропускать в столицу только своих доброжелателей[458].

В ходе подготовки к собору сторонники правителя разработали проект «Соборного определения» об избрании Бориса на трон. Составление этого документа обычно относят к марту 1598 г.[459] Представляется возможным уточнить эту дату. Проект соборного приговора не упоминает о шествии в Новодевичий монастырь к царице Ирине. Очевидно, он возник до 17–21 февраля. Как это ни парадоксально, но в черновике «Соборного определения» в отличие от всей прочей избирательной документации Годунова вообще не упоминается имя Ирины. Этот факт может иметь лишь одно объяснение: по-видимому, «Соборное определение» появилось на свет сразу после пострижения Годуновой, 15 января 1598 г. Черновой проект отразил, как в зеркале, ту полосу избирательной кампании Бориса, когда попытка учредить правление вдовы потерпела сокрушительный провал и пострижение царицы, казалось бы, навсегда покончило с ее политической карьерой в Московском государстве.

Центральное место в «Соборном определении» занимает пункт о присяге членов собора, который гласит: «И по сему избранию (на соборе. — Р. С.) служити нам ему, государю своему царю… Борису Федоровичу… и на том им, государем своим, и души свои даем, все крест целуем от мала и до велика»[460].

Годуновский проект постановления не был, однако, утвержден и подписан членами Земского собора. Очевидно, кандидатура правителя не получила на соборе единодушной поддержки. При жизни Федора Годунов умел добиваться повиновения высшей знати. После смерти царя бояре перестали скрывать свою неприязнь к временщику. Аристократия и слышать не желала о передаче ему короны. Ее непреклонность подкреплялась вековыми традициями. В феодальные головы плохо укладывалась мысль об избрании в цари не слишком знатного дворянина. Никто не сомневался в том, что на троне может сидеть лишь наследник «царского корени». Ближайшими родственниками московского дома были князья Рюриковичи, среди которых первенствовали «принцы крови» Шуйские. Калита вел род от Александра Невского, Шуйские — от его старшего брата. Знать помнила это даже при Грозном. По некоторым сведениям, князья Шуйские надеялись завладеть опустевшим троном и деятельно интриговали против Бориса. После смерти Федора, утверждал «Новый летописец», патриарх и власти, «со всей землею советовав», решили посадить на царство Бориса, «князи же Шуйские едины ево не хотяху на царство»[461].

«Новый летописец» возник в окружении Филарета Романова, и, по меткому замечанию С. Ф. Платонова, имя Шуйского было вставлено в эту летопись лишь для отвода глаз. В действительности главными противниками Годунова были не Шуйские, а Романовы. Княжеская знать склонила голову под тяжестью опричного террора, а гонения Годунова довершили дело. Шуйские не осмелились выступить с открытыми притязаниями на корону и предпочли выждать исход борьбы. С января 1598 г. в Литву стали поступать сведения о том, что в Москве определились четыре главных претендента: Ф. И. Мстиславский, Ф. Н. Романов, Б. Я. Бельский и Б. Ф. Годунов[462]. Шуйских среди них не было.

Знаменитый любимец Грозного Б. Я. Вельский явился в Москву «со множество народа». Но его шансы на избрание были столь же невелики, как и шансы Ф. И. Мстиславского. В жилах Мстиславского текла королевская кровь, он был праправнуком Ивана III и занимал пост главы Боярской думы. Но среди коренной русской знати литовские выходцы Мстиславские не имели престижа.

Самыми серьезными претендентами на корону были Борис Годунов и Федор Романов. Как правитель, Годунов обладал более прочными политическими позициями, но он не состоял в кровном родстве с династией и поэтому не имел никаких прав на престол. Проект соборного решения, подготовленный Годуновыми, показывает, каким образом они рассчитывали преодолеть это формальное препятствие. Авторы проекта старались убедить членов Земского собора, будто на Борисе «бысть обоих царей вкупе благословение», ибо уже Иван IV «приказал» своему любимцу сына Федора «и царство», а затем Федор «вручил» ему «царьство свое»[463].

Агитация Годуновых, по-видимому, не имела успеха. Более того, по всей стране распространились слухи, начисто опровергавшие ложь по поводу завещания Федора. По сведениям литовских лазутчиков, полученным в самом начале февраля 1598 г., Федор отказался назначить Бориса своим преемником. «Ты не можешь быть великим князем, разве только тебя выберут по общему соглашению, но сомневаюсь, чтобы тебя избрали, потому что ты происходишь от подлого народа», — якобы сказал царь Борису и указал на Федора Романова, «предполагая, что скорее изберут его». В конце января литовцы дознались, что из четырех претендентов «больше всего сторонников» у Федора Романова, «как родственника великого князя». В начале февраля лазутчики подтвердили, что в Москве «действительно… думают скоро избрать великого князя, но ни на кого не указывают, только на князя Федора Романовича: все воеводы и думные бояре согласны избрать его…»[464].

Агитация в пользу Ф. Н. Романова имела успех не только потому, что он доводился двоюродным братом царю Федору. У Романовых было много родни и приверженцев в Боярской думе и среди столичных дворян (бояре Черкасские, Шестуновы, Сицкие, Репнины, Карповы и пр.).

На стороне Бориса, по сведениям литовской разведки, выступали «меньшие бояре», т. е. младшие члены Боярской думы, и дворяне, а также стрельцы и «чернь». Но ни стрельцы, ни народ, по феодальным канонам, не имели права голоса в таком деле, как избрание царя.

Избирательная борьба в Москве вступила в решающую стадию. За рубеж проникли слухи о том, что противники Бориса открыто обвинили его в измене «своим государям», убийстве Дмитрия Угличского и отравлении царя Федора. Среди общего замешательства Ф. Н. Романов схватился за нож и бросился на Бориса, но «остальные удержали его». В середине февраля в Литву поступила новая информация, подтвердившая, что в Москве думные бояре, воеводы, стрельцы, чернь «никак не могут помириться» и избрать царя: «между ними великое разногласие и озлобление»[465]. Очень скоро дело дошло до формального раскола избирательного собора. Из-за открытых нападок Романовых правитель перестал ездить в думу и укрылся на своем дворе, куда стали съезжаться «на совет» его приверженцы. Шуйские пытались взять на себя роль миротворцев. Свояк правителя Д. И. Шуйский выступил перед боярами с призывом не избирать царя в отсутствие Годунова и его сторонников. Но посредничество Шуйских не достигло цели. Правителю пришлось покинуть свое кремлевское подворье и искать убежища в хорошо укрепленном Новодевичьем монастыре.

Вопреки официальным легендам отъезд правителя был вынужденным шагом. Годунов потерпел поражение на избирательном Земском соборе. Кроме того, агитация его противников резко осложнила положение в столице. По всему городу толковали, будто правитель отравил благочестивого царя Федора, чтобы завладеть короной. Трудно было придумать обвинение более тяжкое, чем цареубийство, и найти лучшее средство, чтобы поднять против Годунова посадские низы. Непосредственный участник избирательной борьбы дьяк Иван Тимофеев со всей определенностью писал о причинах, побудивших правителя покинуть столицу в критический момент. Годунов, по его словам, опасался в сердце своем, не поднимется ли против него вдруг восстание и не поспешит ли народ отомстить за смерть царя, подняв руку на его убийцу[466].

Отъезд Годунова из Кремля мог привести к его немедленной отставке с поста правителя, если бы Земский собор продолжил свою работу. Однако на помощь правителю пришло руководство церкви. Патриарх Иов добился отсрочки выборов под предлогом, во-первых, 40-дневного траура по усопшему царю, а во-вторых, необходимости дождаться, пока в Москву съедутся духовные чины и «всяких чинов, великих государств, многих городов служивые и всякие люди»[467].

Отъезд Годунова в Новодевичий монастырь знаменовал крутой поворот в его избирательной кампании. Сторонники правителя задались целью вновь опереться на авторитет постриженной царицы.

Официозные легенды гласили, что после пострижения вдова Федора приняла в монастыре «тихое и безмолвное иноческое житие». В жизни все было иначе. Еще до своего пострижения царица издала 8 января Указ о всеобщей и полной амнистии. Она приказала без всякого промедления выпустить из тюрем всех опальных изменников, татей, «разбойников» и прочих сидельцев. Указ царицы был исполнен — темницы и узилища «отверзты», но не во всех городах. Будучи в Новодевичьем монастыре, старица обратилась в Яренск и Вымские волости с облеченным в форму именного указа распоряжением о неукоснительном проведении амнистии. Библиотекарь А. Попов, скопировавший грамоту, утверждал, что подлинник был скреплен собственноручной подписью старицы, именовавшей себя «государыня царица и великая княгиня Александра Федоровна всеа Русии»[468].

Патриарх взялся убедить столицу в том, что Годунова, несмотря на пострижение, сохранила царский титул и все вытекающие из него полномочия. Отправившись в Новодевичий монастырь, глава церкви обратился к Александре с упреком, что она удалилась из мира, «царя в свое место не устроив никого». Во время многократных посещений монастыря патриарх убеждал Бориса вернуться к исполнению обязанностей правителя: «…буди нам милосердный государь и правитель благоприятный всего Российского государства». Согласно ранней редакции утвержденной грамоты, Годунов заявил патриарху, что он «с боляры радети и промышляти рад не токмо по-прежнему, но и свыше перваго»[469].

В грамоте поздней редакции смысл речи правителя был полностью искажен. Борис якобы заявил о решении удалиться от дел и передать управление государством и радение о земских делах патриарху и боярам. Очевидно, Годунов, находясь за пределами столицы, не мог осуществлять функции правителя и был вынужден частично переложить их на главу церкви. Отныне «патриарх Иов Московский и всеа Русии» должен был решать местнические тяжбы и другие мирские дела. Он рассылал «от себя» грамоты с решением местнических споров в разные города. Однако знатные бояре отказывались повиноваться распоряжениям главы церкви, несмотря на то что он ссылался на указы постриженной царицы и боярские приговоры[470].

Вмешательство патриарха в политическую борьбу вызвало негодование боярской аристократии. Впоследствии Иов не мог без горечи вспоминать время, предшествовавшее избранию Годунова. В те дни, вспоминал патриарх, я впал «во многие скорби и печали» и на меня «нападе озлобление и клеветы, укоризны, рыдания и слезы, сия убо вся меня смиренаго достигоша»[471].

Если Иов и преувеличивал, то самую малость.

17 февраля истекло время траура по Федору, и Москва тотчас же приступила к выборам царя. Патриарх созвал на своем подворье собор, который и принял решение об избрании на трон Бориса. Обе редакции утвержденной грамоты подчеркивают, что в избрании Годунова участвовали и духовные и светские чины. Но сличение вариантов рассказа позволяет заметить следы редакционной правки:

Поздний редактор старался оттенить тот факт, что Бориса избрал «собор», и с этой целью он заменил неопределенное указание на «всяк возраст бесчисленных родов» точной росписью соборных чинов, включавшей представителей «земли» — столичных «гостей».

Майская редакция утвержденной грамоты передает, что инициаторами избирательного собора 17 февраля были некие бояре, выступившие с письменным «свидетельством» в пользу передачи трона Борису. Эта подробность подтверждается показанием дьяка Ивана Тимофеева, непосредственного участника избрания Бориса. Тимофеев не был приверженцем правителя, поэтому его мемуары можно использовать для проверки официозных источников. Как писал осведомленный дьяк, самые красноречивые почитатели Годунова не поленились встать на заре и явились к патриарху с писаной «хартией»[474]. Текст упомянутой хартии, по-видимому, был включен в состав майской утвержденной грамоты и таким образом сохранился до наших дней. Написанная в разгар избирательной борьбы, хартия, или «боярское свидетельство», может служить ярчайшим образцом предвыборной литературы. Биография «кандидата» расписана в «свидетельстве» самыми яркими красками. Не упущена ни одна деталь, которая могла бы подкрепить претензии Годунова на трон. Авторы «свидетельства» подчеркивали, что Борис с детства был «питаем» от царского стола, что царь Иван посетил его больного на дому и на пальцах показал, что Федор, Ирина и Борис равны для него как три перста.

Сличение «боярского свидетельства» с текстом январского проекта соборного приговора об избрании Бориса не оставляет сомнения в том, что авторами обоих документов были одни и те же лица.

Некоторые детали «хартии» 17 февраля выдают ее авторов. Упомянув о посещении годуновского двора Грозным, составитель документа добавляет: «…а с ним (царем. — Р. С.) мы, холопи его, были»[477]. Визит носил неофициальный характер, и Ивана IV сопровождали только близкие ему люди. К 1598 г. большинство ближайших сподвижников Грозного либо умерло, либо оказалось в числе противников Бориса. Исключение составляли лишь немногие лица, в том числе постельничий Грозного Д. И. Годунов, бояре И. В. Годунов и С. И. Годунов, И. П. Татищев. Очевидно, этот круг бывших опричников и сочинил «хартию» в пользу избрания Бориса.

На январском соборе противники правителя без труда разоблачили вымыслы насчет завещания царя Федора. По этой причине составители «хартии» не осмелились повторить их. Эпизод с благословением от царя Ивана подвергся переработке, отразившей новый этап избирательной борьбы (см. прим. ⁵⁶ и ⁵⁷ на стр. 134).

В итоге обсуждения 17 февраля избирательный Земский собор, созванный патриархом, вынес решение организовать шествие к старице Александре, с тем чтобы просить ее усадить на царство правителя.

Утвержденная грамота сообщает о единодушном избрании Бориса, но ее показания решительно расходятся с неофициальными данными. В то время как Годуновы собрали собор на патриаршем дворе, Боярская дума провела заседание в Кремлевском дворце. В ходе совещания бояре приняли важное решение, содержание которого передал в своем донесении австрийский посланник М. Шиль, посетивший Москву в сентябре 1598 г. По словам Шиля, едва истекло время траура, бояре собрались во дворце и после прений обратились к народу с предложением принести присягу на имя думы. Лучший оратор думы дьяк В. Я. Щелкалов дважды выходил на Красное крыльцо и настойчиво убеждал толпу, что присяга постриженной царице утратила силу и теперь единственный выход — целовать крест боярам[480].

Достоверность известия М. Шиля подтверждается источником более раннего происхождения — донесением неизвестного лица из Польши в Англию, датированным июлем 1598 г. и полученным в Англии 3-го августа того же года. Ссылаясь на письма польского гонца из Москвы, автор донесения сообщал, что «супруга покойного великого князя (в Москве. — Р. С.) поставила на управление княжеством своего брата Бориса до тех пор, пока не будет поставлен настоящий князь. Канцлер, наоборот, перед сословиями провозгласил, что Борис еще не утвержден в качестве великого князя и знатные московиты ему противятся; даже некоторые утверждают, что Бориса следует убить»[481].

Информация австрийского и польского происхождения совпадает в самом существенном пункте. Против избрания Бориса выступил дьяк В. Я. Щелкалов, за спиной которого стояли «знатные господа» — руководство Боярской думы. Обращение думы, однако, не вызвало воодушевления в народе. Попытка ввести в стране боярское правление провалилась.

В XVI в. ни один Земский собор не функционировал без участия Боярской думы, составлявшей своего рода «верхнюю палату» собора. Низшие соборные чины — представители дворян, приказной бюрократии и посада — могли конституировать свое совещание как государственный орган, только присоединившись к Боярской думе. Именно так учреждался избирательный собор, который начал действовать в январе 1598 г. Однако 17 февраля дума и собор распались на два противостоявших друг другу лагеря. К одному принадлежали Ф. И. Мстиславский, братья Романовы и их родня (Б. К. Черкасский, Ф. Д. Шестунов, И. В. Сицкий), князь И. И. Голицын, оружничий Б. Я. Бельский, печатник В. Я. Щелкалов; к другому — Д. И. Годунов, С. В. и И. В. Годуновы, князь И. В. Гагин, С. Ф. Сабуров, Я. М. Годунов, А. П. Клешнин, думный дворянин И. П. Татищев и др.

Старшие бояре, заседавшие в традиционном помещении Боярской думы во дворце, имели полномочия для руководства избирательным собором. Но их не поддержали добрая половина «младших» бояр и руководство церкви. По донесениям литовской разведки, на стороне Годуновых выступили также стрелецкие командиры и «чернь»[482]. Стрелецкие войска несли охрану Кремля, и их поддержка имела весьма существенное значение для годуновского собора. Раскол в верхах создал новую ситуацию в столице. Противоборствующие партии были вынуждены искать поддержку у той самой «черни», которая в обычной ситуации не могла участвовать в царском избрании.

Для думы едва ли не основная трудность состояла в том, что «великие» бояре, решительно отказавшиеся признать права Бориса на трон, никак не могли преодолеть собственные разногласия. Братья Романовы, хотя и унаследовали от отца популярность имени, не смогли сплотить оппозицию. Проект учреждения в стране боярского правления свидетельствовал о том, что ни Романовы, ни Мстиславский не собрали в думе большинства голосов. Отклонение популярных кандидатов и разногласия обрекли думу на бессилие.

Боярскому руководству не удалось заручиться поддержкой столичного населения. Годуновский собор действовал более успешно. 20 февраля его руководители организовали шествие к Борису и Александре в Новодевичий монастырь. Годунов благосклонно выслушал речи соборных чинов, но на предложение занять трон ответил отказом. Со слезами на глазах правитель клялся, что никогда не мыслил посягнуть на «превысочайший царский чин». Мотивы отказа Бориса от короны можно понять. Он хотел покончить с клеветой насчет цареубийства. Чтобы вернее достичь этой цели, Борис распустил слух о своем скором пострижении в монахи. Под влиянием умелой агитации настроение столицы стало меняться.

Патриарх и члены собора постарались использовать наметившийся успех. Они с удвоенной энергией взялись за подготовку новой манифестации. Церковь пустила в ход весь свой авторитет. По распоряжению патриарха столичные церкви открыли двери перед прихожанами с вечера 20 февраля до утра следующего дня. Ночное богослужение привлекло множество народа. Наутро духовенство вынесло из храмов самые почитаемые иконы и со всей «святостью» двинулось крестным ходом в Новодевичий[483]. Расчет оказался правильным. Приверженцам Бориса удалось увлечь за собой внушительную толпу.

После смерти Бориса недоброжелатели, пытаясь очернить его избирательную кампанию, утверждали, будто годуновская администрация насильно согнала народ на Новодевичье поле и специально назначенные приставы следили за тем, чтобы он с великим усердием вопил и «слезы точил», а уклонявшихся били по шее. Все эти меры, по словам летописца, были призваны поколебать праведную старицу Александру, отказавшую брату в благословении[484]. Последнее замечание обнаруживает и малую осведомленность, и полное пренебрежение к истине автора памфлета на Бориса.

Очевидец событий дьяк Иван Тимофеев, отнюдь не принадлежавший к числу его почитателей, ни словом не упомянул о штрафах и приставах[485]. Зато он видел, как Борис, выйдя на паперть, обернул шею тканым платком и подал знак, что скорее удавится, чем согласится принять корону. Этот жест, замечает дьяк, произвел большое впечатление на толпу. Тимофеев запомнил на всю жизнь оглушительные крики народа, приветствовавшего правителя. Дьяк отметил, что более всех старались «середине люди и меньшие», кричавшие «нелепо с воплем многим… не в чин»[486]. Борис смог наконец пожать плоды многодневных усилий. Общий клич создавал видимость всенародного избрания. Поначалу казавшийся непреклонным, правитель расчетливо выждал минуту и великодушно объявил толпе о своем согласии принять корону. Не теряя времени, патриарх повел правителя в ближайший монастырский собор и нарек его на царство.

Самое раннее по времени описание наречения Бориса на царство содержится в патриаршей грамоте от 15 марта и наказе Посольского приказа от 16–17 марта 1598 г. Авторы этих документов стремились обосновать тезис о преемственности передачи власти. Согласно посольскому наказу, старица Ирина благословила брата «по приказу» царя Федора. В патриаршей грамоте этот недостоверный штрих отсутствует. По свидетельству Иова, царица от своего имени повелела брату «быти на своих государствах». Обе версии акцентировали внимание на соборном характере избрания. Иов подчеркивал, что в «молении» царицы участвовали священный собор, «боляре», «христолюбивое воинство» и «всенародное множество». Посольские дьяки утверждали, что Борис принял корону по прошению патриарха и всего священного вселенского собора и «за многими прозбами бояр, и окольничих, и князей, и воевод, и дворян, и приказных людей, всяких служилых людей всех городов Московского государства и всего народа христианского множества людей»[487].

Поздние летописцы сохранили предание о том, что во время шествия в Новодевичий монастырь переговоры с Борисом вели соборные чины. Церковники первыми высказали мнение в пользу избрания Бориса и пригрозили, что затворят церкви и положат свои посохи, если их ходатайство будет отклонено. Их поддержали бояре, заявившие: «А мы именоватися бояры не станем», т. е. не будем управлять государством, если Борис не примет корону. Последними высказались дворяне. Они заявили, что в случае отказа Бориса от короны они перестанут служить и биться с неприятелями «и в земле будет кровопролитие». Летописные известия позволили В. И. Буганову и В. И. Корецкому высказать предположение, что избирательный Земский собор продолжал свою деятельность во время манифестации на Новодевичьем поле[488]. Если это предположение справедливо, то тогда следует признать, что избирательный годуновский собор приобрел характер подлинно Земского собора, широко представлявшего различные слои столичного населения, или «земщины».

Манифестация 21 февраля сыграла важную роль в ходе избирательной борьбы. Вероятность введения в стране боярского правления уменьшилась, тогда как позиции приверженцев Годунова окрепли. Чтобы сломить сопротивление знати, правитель должен был искать непосредственной поддержки у столичного посадского населения. Однако одолеть бояр было не так-то легко.

26 февраля правитель покинул свое убежище и отправился в Москву. Столица была готова к торжественному приему. Народ встречал Бориса на поле за стенами города. Те, кто был победнее, несли хлеб и соль. Бояре и купцы явились с золочеными кубками, соболями и другими дорогими подарками, подобающими «царскому величеству». Правитель отказался принять дары, кроме хлеба с солью, и милостиво позвал всех к царскому столу. В Кремле патриарх проводил Годунова в Успенский собор и там благословил его «на царство». По замыслу сторонников Бориса служба в соборе должна была окончательно утвердить его на троне. Присутствовавшие «здравствовали» правителя на «скифетроцарствия превзятии». Однако к концу дня стало ясно, что торжественная церемония не достигла цели. Годунов долго совещался с патриархом с глазу на глаз, после чего объявил о намерении предаться посту и вернулся из Кремля в Новодевичий. Согласно версии майской грамоты, Борис покинул Кремль под предлогом, что его сестра «бысть в велицей болезни»[489].

Поздний редактор вычеркнул ссылку на болезнь и внес в текст исправление, из которого следовало, что Годунов ездил к сестре до беседы с патриархом и, таким образом, его отъезд в Новодевичий был заранее согласован с инокиней-царицей. После возвращения в Кремль ничто, казалось бы, не мешало Борису немедленно въехать в царский дворец. Редактор 1599 г. именно так и попытался изобразить дело. Он внес в текст утвержденной грамоты указание на то, что в свой февральский приезд Борис «иде в свои царские палаты». В более достоверном отчете майской редакции грамоты ничего подобного не было[490]. Вместо переселения в Кремлевский дворец правитель вторично удалился в Новодевичий. Постигшая его неудача может иметь лишь одно объяснение: очевидно, новый царь не мог утвердиться на троне без присяги в Боярской думе. После «наречения» в Успенском соборе Годунов ждал верноподданнического ходатайства со стороны официального руководства думы, но его, судя по всему, не последовало.

В начале марта 1598 г. патриарх вновь созвал соборные чины на своем подворье. Майская утвержденная грамота сообщала, что на мартовском совещании Иов обратился с речью «к боляром, и дворяном, и приказным людем», а затем «ко всему сигклиту — боляром, и окольничим, и князем, и воеводам, и дворяном, и выборным, и лучшим детем боярским». Позднего редактора этот рассказ не удовлетворил. Он попытался представить дело так, будто мартовское совещание, как и февральское, имело более широкий круг представительства. С этой целью он дополнил текст майской грамоты указанием на то, что патриарх держал речь «ко всем бояром, и дворяном, и приказным и служилым людем, и гостем»[491]. Так одним росчерком пера редактор 1599 г. сделал московских гостей — представителей третьего сословия — участниками мартовского собора.

Опираясь на постановление мартовского собора, патриарх 15 марта направил провинциальным епископам окружное послание с повелением созвать в главных соборах духовенство, дворян, стрельцов, посадских людей и зачитать им грамоту об «избрании» Бориса, а затем петь многолетие царице старице Александре (на всякий случай ее имя ставили первым) и Борису во всех церквах «по три дни со звоном». Следом за посланцами патриарха в провинцию выехали эмиссары правителя. Особое внимание патриарх и Годуновы уделили Казанскому краю, где позиции правителя были непрочными. На воеводстве в Казани сидел удельный князь Воротынский, давний противник Бориса. Архиепископскую кафедру занимал Гермоген. Представителем Бориса в Казань выехал боярин князь Ф. И. Хворостинин. Он должен был нейтрализовать влияние Воротынского и привести к кресту казанских дворян, торговых и прочих людей. В Смоленск, Псков и Новгород выехали окольничий князь И. В. Гагин, окольничий С. Ф. Сабуров и думный дворянин князь П. И. Буйносов-Ростовский[492]. Эмиссары Бориса явились в провинцию не с пустыми руками. Раздача денежного жалованья дворянам стала немаловажным аргументом в избирательной борьбе.

В течение марта правитель оставался в Новодевичьем монастыре, но все чаще наезжал в свою «вотчину». Во время наездов он «с боляры своими о всяких земских делех и о ратных делех советоваше со всяцем великим прилежанием и, разсуждая люди… добре управляше». Это показание майской грамоты полностью согласуется с фактами. Так, известно, что 19 марта Борис вместе с патриархом и боярами утвердил приговор о временной отмене местничества в войсках, расположенных на крымской границе. В тот же день бояре «по государеву указу» разрешили накопившиеся к тому времени местнические тяжбы. 22 марта Борис утвердил решение об отдаче на оброк земли Антониеву-Сийскому монастырю на Двине и т. д.[493]

После некоторого перерыва Борис вернулся к исполнению функций главы государства, что не могло не сказаться на деятельности всего приказного аппарата. Руководителям приказов, не желавшим лишиться своих постов, волей-неволей приходилось обращаться за решением дел к некоронованному царю. В марте на сторону Бориса перешел государственный печатник и главный думный дьяк В. Я. Щелкалов.

Успехи правителя гальванизировали оппозицию. Ведущие бояре осознали, что дальнейшее промедление окончательно погубит их дело. Выступление оппозиции возглавил последний законный душеприказчик царя Ивана Богдан Вельский, которому удалось примирить претендентов на трон и уговорить их действовать сообща. Известия об этом проникли за рубеж. Литовские лазутчики донесли, что в апреле «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом, и немало других, однако не все, стали советоваться между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Симеона»[494]. Романовы согласились поддержать кандидатуру Симеона, потому что утратили надежду на собственное избрание. Примечательно, что среди инициаторов выступления не было официального главы думы князя Ф. И. Мстиславского. Руководители оппозиции, однако, могли рассчитывать на его сочувствие: Симеон был шурином Мстиславского.

Крещеный татарский хан Симеон по прихоти Грозного занимал некогда московский трон, а затем был объявлен великим князем Тверским. После смерти Грозного Годунов свел служилого «царя» с тверского княжения, и он прозябал в деревенской глуши в полном забвении. «Царская кровь» и благословение Ивана IV давали Симеону большие преимущества перед худородным Борисом. Симеон понадобился боярам, чтобы воспрепятствовать коронации правителя. Сам по себе этот чужеродец не пользовался и тенью авторитета. Знать рассчитывала сделать его послушной игрушкой в своих руках. Ее цель по-прежнему сводилась к установлению боярского правления, правда на этот раз посредством подставного лица.

Чтобы нейтрализовать боярскую интригу, руководители Земского собора решили организовать новое шествие к старице Александре. В сопровождении верных бояр патриарх явился в Новодевичий монастырь и настойчиво просил Бориса, не мешкая, переехать в Кремль и сесть «на своем государстве». В знак полной покорности просители стали перед ним на колени и «лица на землю положиша». В ответ Годунов неожиданно объявил об отказе от трона: «царские власти паки отрицашеся со слезами и на престоле не хотяше сидети»[495]. «Отречение» Бориса следует, по-видимому, связать с новыми осложнениями в его взаимоотношениях с влиятельными боярскими кругами. При редактировании утвержденной грамоты в 1599 г. царская канцелярия старательно вычеркнула все сведения об «отречении».

Новая акция правителя отвечала заранее составленному сценарию. Она позволила патриарху вновь обратиться к царице-инокине за указом. Старица Александра без промедления «повелела» брату ехать в Кремль и короноваться. Свой указ Годунова облекла в самые недвусмысленные выражения. «Приспе время облещися тебе в порфиру царскую», — заявила она брату. Новый ход годуновской партии был хорошо рассчитан. Поскольку патриарх не мог короновать претендента без согласия всей Боярской думы (а между тем некоторые влиятельные руководители думы продолжали упорствовать), необходимый боярский приговор был заменен указом постриженной царицы.

30 апреля правитель во второй раз торжественно въехал в Кремль[496]. Церемония повторилась во всех подробностях. За Неглинной Бориса ждали духовенство и народ. Правитель выслушал службу в Успенском соборе, а затем водворился в царских палатах. Очевидец переселения Бориса записал: «Апреля в 30-й день поселился во дворце вместе с царицей и чадами»[497]. Пока нареченный царь не утвердился в Кремле, положение его оставалось двусмысленным. Переезд в царский дворец покончил с неопределенным положением.

Борис не осмелился применить санкции против влиятельных членов Боярской думы, но постарался ловким маневром связать им руки.

С начала марта Москву наводнили слухи о больших военных приготовлениях в Крыму, направленных против России. 1 апреля Разрядный приказ объявил, что хан идет на Русь «часа того». Сведения оказались недостоверными. Тем не менее 20 апреля Разряд вновь поведал, что Крымская орда «идет на государевы украины»[498]. Татары готовились к походу в Венгрию. Однако возможность их внезапного вторжения нельзя было исключить полностью. Впрочем, если бы угрозы нападения и вовсе не существовало, Годунову было выгодно ее выдумать. В условиях военной опасности правитель рассчитывал сыграть роль спасителя отечества и добиться полного послушания от бояр. 20 апреля Годунов заявил, что сам лично возглавит поход на татар. В начале мая военные силы были собраны, а бояр поставили перед выбором: либо занять высшие командные посты в армии, либо отказаться от участия в обороне границ и навлечь на себя обвинения в измене. В такой ситуации руководство Боярской думы было вынуждено капитулировать. Борис добился своей цели. По замыслу инициаторов апрельского шествия Борис должен был короноваться тотчас после переезда в Кремль. Поход против татар помешал осуществлению их планов. Отсрочка с коронацией тревожила сторонников Годунова, и они решили завершить работу над утвержденной грамотой об избрании Бориса на трон. Основной идейный замысел нового документа состоял в том, чтобы изобразить воцарение правителя как свершившийся факт. 30 апреля патриарх возложил на Бориса крест Петра Чудотворца. Возложение креста, писали авторы грамоты, и «есть начало царского государева венчания и скифетродержания». Таким образом, составители грамоты предлагали рассматривать церемонию в Успенском соборе как предварительную коронацию Бориса. В том же духе они интерпретировали и переезд правителя в царский дворец, когда тот «сяде на царском своем престоле»[499].

В текст майской утвержденной грамоты после некоторой редакционной переработки была включена вся многочисленная прогодуновская документация, составленная в процессе деятельности избирательного Земского собора.

Январский черновой текст «Соборного определения» послужил основой при составлении введения утвержденной грамоты. Введение воспроизводило тезис о том, что Бориса благословили на царство два последних царя из законной династии. Составители утвержденной грамоты сохранили и дополнили исторические примеры, описывавшие избрание на царство Давида, Иосифа, Михаила и пр., но при этом старательно вычеркнули все указания на незнатное происхождение древних персонажей. Обширный текст: «Любезно же чтуще… творяй в вас дух святый…» — был перенесен в новую грамоту без изменений[500].

Авторы январского «определения» несколько преждевременно описали сцену единодушного избрания Бориса на соборе. Она пришлась по вкусу составителям майской грамоты, и они воспроизвели ее целиком, отнеся к более позднему времени; Патриаршая канцелярия включила в утвержденную грамоту текст «хартии», зачитанный на избирательном соборе 17 февраля, а также использовала текст окружной грамоты патриарха об избрании Бориса от 15 марта (апрельские «моления» в Новодевичьем монастыре) и посольский наказ 16–17 марта 1598 г. (описание «моления» царицы после ее пострижения)[503].

После того как работа над утвержденной грамотой была завершена, ее текст зачитали на священном соборе, а затем, как значилось в документе, патриарх и епископы к «грамоте руки свои приложили и печати свои привесили… а бояре, и окольничие, и дворяне, и диаки думные руки ж свои приложили»[504]. Было бы наивным принять это свидетельство источника за чистую монету. Формула подписания (в прошедшем времени) была вполне уместна в проекте документа, предназначавшегося для формальной заверки. Но был ли осуществлен проект на самом деле?

Архивариусы, осматривавшие и скопировавшие текст майской грамоты, засвидетельствовали, что на документе не было печатей, а стояли лишь подписи духовных лиц. Светские чины не подписали утвержденную грамоту. Патриаршая канцелярия не смогла составить даже списки мирских членов собора, которых следовало привлечь для «рукоприкладства». Причины отсутствия на утвержденной грамоте боярских подписей можно объяснить. Текст документа был написан и принесен к патриарху «по мале времени» после переезда Бориса в Кремль, иначе говоря, вскоре после 30 апреля. Между тем почти все члены думы покинули Москву 7 мая в связи с военной опасностью — походом против татар.

Анализ текста утвержденной грамоты обнаруживает один поразительный факт. Составители документа намеревались собрать подписи у бояр, окольничих, дворян и дьяков думных, т. е. только у членов Боярской думы. Следовательно, в мае власти не считали необходимым вновь созывать низшие и наиболее многочисленные курии Земского собора, включавшие недумных дьяков, детей боярских, приказных людей и гостей, для заверки документа. Стало быть, утвержденную грамоту предполагалось скрепить не как соборный приговор, а как постановление Боярской думы и духовенства.

Отдав приказ о сборе под Москвой всего дворянского ополчения, Борис в начале мая выехал к полкам на Оку. Русской армии не пришлось отражать неприятельское нашествие, тем не менее она пробыла на Оке два месяца. Это время Годунов использовал, чтобы завоевать на свою сторону симпатии всей массы уездных дворян, детей боярских и ратных людей. Дворян щедро потчевали за «царским столом», а затем им раздали денежное жалованье. Серпуховский поход стал важным этапом в избирательной кампании Бориса Годунова. Шум военных приготовлений помог заглушить голос оппозиции. Раз подчинившись правителю, бояре в своих неизбежных местнических счетах должны были прибегать к его суду, а это было равнозначно признанию за ним царского ранга. Борис поступил очень умно, постаравшись удовлетворить самолюбие своих главных противников. Все они получили самые высокие посты в армии.

Во время серпуховского похода Борис исполнял функции самодержца в полном объеме. В мае он подтвердил жалованную грамоту новгородского Юрьева монастыря, отписал деревеньку у другого монастыря под Серпуховом и т. д. Это было время и первых дипломатических признаний. В мае английская королева Елизавета официально поздравила Годунова с восшествием на престол. В том же месяце ливонские «державцы» признали за Борисом царский титул. В июне полномочные крымские послы вели переговоры с Борисом как с царем[505]. Не позднее июля польский король Сигизмунд III уведомил папского нунция о том, что «Борис назначен правителем Московии как великий князь». При дворе ссылались на письмо королевского гонца А. Вирского из Москвы, в котором сообщалось, что Борис уже стал правителем и усмирил противников. Вместе с тем в Речь Посполитую поступили сведения, что «супруга покойного великого князя поставила на управление княжеством своего брата Бориса до тех пор, пока не будет поставлен настоящий князь»[506].

Неблагоприятная информация заключала в себе лишь долю истины. Без коронации избрание Бориса на трон не было делом законченным. Но решающий этап борьбы за власть был уже позади. Успех Бориса объяснялся тем, что его политика отвечала чаяниям и нуждам феодального дворянства. В серпуховском лагере правитель добился того, что его признали царем как столичные дворяне, так и вся масса уездного дворянства. Провинциальная служилая мелкота составляла подавляющую массу господствующего сословия. Ее энтузиазм помог Борису преодолеть колебания в среде столичного дворянства, почти в полном составе участвовавшего в серпуховском походе. Как только провинция сыграла отведенную ей роль, она должна была вновь уйти в тень.

С окончанием серпуховского похода правитель немедленно распустил по домам «детей боярских всех московских городов» и ратных людей, а всем столичным чинам — «боярам, и окольничим, и приказным людем, и столникам, и стряпчим, и жилцем, и дворянам болшим, и дворянам из городов» — указал идти к Москве[507]. Возвращение высших дворянских чинов в столицу создало потенциальную возможность для возобновления работы представительного Земского собора. Однако трудно сказать, в какой мере власти ею воспользовались[508]. Предположение о том, что летом 1598 г. деятельность избирательного собора вступила в решающую фазу, опирается главным образом на дату 1 августа в тексте утвержденной грамоты последней редакции. Но подложность этой даты выяснена выше.

Патриарх Иов ждал возвращения Бориса Годунова из серпуховского похода и тщательно готовился к этому торжественному моменту. К июлю патриаршая канцелярия завершила сбор подписей под текстом майской грамоты. Помимо иерархов, традиционно входивших в священный собор, грамоту скрепило многочисленное «несоборное» духовенство: 30 протопопов и игуменов из церквей и второстепенных монастырей столицы и 30 игуменов из провинциальных монастырьков и пустыней. В июле канцелярия сочла необходимым прокомментировать майские списки, чтобы оправдать как чрезмерное расширение духовного собора, так и отсутствие на нем некоторых видных иерархов — архиепископа Гермогена и его главных архимандритов — казанского и свияжского. В официальной иерархии Гермоген считался третьим лицом после патриарха, а его архимандриты числились в списке десяти главных настоятелей России. Чтобы объяснить их отсутствие в майском списке, редакторы пояснили, что казанские церковники в то время были заняты «великими церковными потребами и земскими делами» и поэтому не смогли явиться в столицу для царского избрания[509]. Оправдания патриаршей канцелярии никого не могли убедить. Более того, они с полной очевидностью доказывали, что патриарх в течение длительного времени не допускал Гермогена и его людей в столицу. Недостаточно авторитетный Иов, полностью подчинивший церковь видам правителя, опасался, что Гермоген, человек непреклонный и влиятельный, возглавит оппозицию против Годунова.

В обычных условиях власти никогда не собирали Священный собор и думу в полном составе, а довольствовались созывом особо доверенных лиц и тех, кто оказывался под рукой в столице. Точно так же не все участники соборов собственноручно скрепляли соборные постановления. Однако царское избрание было делом экстраординарным, и поэтому власти собрали под списком из 115 лиц 126 подписей. Списочный состав «вселенского» собора заметно расходился с подписями. Заверка утвержденной грамоты растянулась на много месяцев. Только этим можно объяснить, что документ подписали два игумена псковского Святогорского монастыря (старый игумен Исайя, названный в списке, и его преемник игумен Игнатий), а также два игумена новгородского Вяжецкого монастыря (игумен Закхея и «новой игумен Закхей»). Разумеется, смена властей в далеких монастырях не могла произойти мгновенно.

Провинциальные церковники заверяли утвержденную грамоту по мере приезда в Москву. Со столичным духовенством дело обстояло иначе. Казалось бы, нет ничего проще, как собрать подписи старцев, находившихся под рукой, даже в самом Кремле. На деле подписи и в этом случае расходились со списочным составом. Вряд ли эти расхождения были случайными, как может показаться на первый взгляд. Притч Успенского собора, верный патриарху Иову, участвовал в многократных церемониях наречения Бориса на царство. Не удивительно, что пятеро главных священников собора попали в списки и приложили руку к грамоте. Зато семейный храм царя Федора, Благовещенье, был представлен в списке только двумя иерархами, причем ни один из них не поставил своей подписи под грамотой. Благовещенский протопоп обычно исполнял роль царского духовника. Отсутствие его подписи трудно объяснить. Из десяти столичных протопопов четверо не подписали майскую грамоту. В ряде случаев руки приложили не те лица, которые были поименованы в перечне.

На основании приписки к тексту утвержденной грамоты можно заключить, что в июле патриаршая канцелярия вернулась к проекту подписания документа светскими чинами. Свидетельством тому служат следующие строки приписки: к «сей… грамоте патриарх… и епископы руки свои приложили… а бояре руки ж свои приложили, а архимандриты… и честные соборные старцы, и протопопы, и дворяне, и приказные люди руки свои приложили…»[510]. В традиционной соборной документации духовные и светские чины всегда писались раздельно. И в основном тексте майской грамоты формула подписания грамоты соборными чинами строго соответствовала протоколу. Однако составители приписки второпях грубо нарушили традицию, смешав светскую и духовную «лествицы» чинов. В результате бояре оказались записанными под епископами, а дворяне и приказные — после протопопов. В жизни бояре и дворяне никогда бы не потерпели такого унижения.

Проект подписания утвержденной грамоты членами думы не был осуществлен ни в мае, ни в июле. В дни серпуховского похода Борис окончательно добился повиновения от боярского руководства. Последние препоны к присяге в думе и коронации пали. Надобность в особой утвержденной грамоте, казалось бы, отпала.

Вековой обычай предписывал проводить присягу в зале заседания высшего государственного органа — Боярской думы. Церемонией могли руководить только старшие бояре. Дума цепко держалась за старину. Но Борис не посчитался с традицией и велел целовать себе крест не в думе, где у него было слишком много противников, а в церкви, где распоряжался преданный Иов.

Москва целовала крест царю «в пору жатвы», т. е. в конце июля — августе. Участник церемонии Иван Тимофеев рассказывает, что собравшиеся в Успенском соборе москвичи громко выкрикивали слова присяги, так что от их воплей не слышно было молитв и приходилось затыкать уши. По словам дьяка, население собралось в соборе потому, что боялось ослушаться грозного предписания[511]. Текст летней присяги содержал пространный перечень обязательств подданных по отношению к «богоизбранному» царю. Подданные обещали «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись с царем Семионом» и немедленно выдавать Борису всех, кто попробует «посадити Семиона на Московское государство». Летняя присяга положила конец планам оппозиции относительно передачи трона «царю» Симеону.

Вступая на трон, Борис был крайне угнетен возможностью тайных злоумышлении недоброжелателей. Казалось, он, предугадывая грядущие потрясения, старался оградить от них себя и свою семью. Присягавшие принимали обязательство «не соединяться на всякое лихо и скопом и заговором (на Годуновых. — Р. С.) не приходити». Новые пункты присяги призваны были убедить всех, что новый царь намерен водворить в стране порядок и справедливость. Чиновники клялись, что будут судить без посулов «в правду»[512].

Подготовляя почву для коронации, власти 1 сентября организовали еще одно торжественное шествие в Новодевичий монастырь с участием духовенства, бояр, гостей, приказных людей и жителей столицы. Борис, заранее прибывший в монастырь, милостиво согласился венчаться царским венцом «по древнему обычаю»[513]. Два дня спустя Годунов короновался в Успенском соборе в Кремле. По этому случаю многие знатные лица получили высшие думные чины. В числе удостоенных особых милостей были Романовы и Вельский. Бояре получили гарантии против возобновления казней. Государь дал обет не проливать крови в течение пяти лет.

По случаю «воцарения» Борис удостоил своих подданных многих милостей. Наибольшие преимущества получило, без сомнения, дворянство. Согласно заявлениям Посольского приказа, царь пожаловал всяких служилых людей своей царской казной: «на один год вдруг три жалованья велел дать». Ряд временных податных льгот получило население посадов. Так, 15 сентября 1598 г. правительство «отарханило» новгородский посад, сложив «денежные всякие доходы» со дворов, с торгов и мелких промыслов. Разоренная дотла Корела, только что возвратившаяся в состав Русского государства, получила льготу от всяких податей на десять лет. Льготы частично распространились и на другие категории населения. В Сибири власти пожаловали сибирских людей, сложив с них ясак на 7108 (1599/1600) г.[514]

После коронации положение Годунова на первых порах оставалось неустойчивым. В начале января 1599 г. в Польше и Ливонии упорно циркулировали слухи о том, что новый царь убит своими боярами. Король Сигизмунд III получил известия об этом сразу из нескольких источников. Из Орши ему сообщали, что Годунова убил «некий царек» (Симеон — ?). Из Вильны доносили, будто во время аудиенции в Кремлевском дворце Борис ударил посохом одного из Никитичей (Романовых), за что тот поколол его ножом[515]. Сведения оказались недостоверными, но в них слышался отзвук продолжавшихся раздоров между Годуновым и знатью.

Политическая ситуация в Москве была лишена стабильности, и в Кремле вновь вспомнили об «утвержденной грамоте». Майская грамота включала документы, составленные в разгар избирательной борьбы. Некоторые из них (например, «хартия» в пользу Бориса) имели характер предвыборных памфлетов. Не удивительно, что они окончательно устарели после коронации Годунова. Царской канцелярии пришлось немало потрудиться, чтобы составить новый текст «утвержденной грамоты», радикально отличавшийся от старого.

В дни избирательной кампании сторонники Бориса старались убедить народ, будто сам Грозный, а затем Федор благословили его на царство. Со временем Посольский приказ отказался от этой версии, по крайней мере в своих разъяснениях, адресованных союзникам. В январе 1599 г. русские дипломаты сообщили венскому двору, что Борис Годунов «учинился» на государстве «по благословению великой государыни сестры нашие царицы и великие княгини Александры и по челобитью и по прошению святейшего Иова патриарха, и всего вселенского собора, и всех чинов всяких людей государства нашего»[516]. Посольская версия получила отражение в последней редакции утвержденной грамоты.

Из майской грамоты следовало, что царь Федор, умирая, приказал Борису свою душу, свою супругу и «все свои великие государства Российскаго царствия». Отредактированный текст гласил, что Федор приказал свою душу «отцу своему и богомольцу» патриарху Иову и «шурину своему царскому». Авторы майской грамоты «цитировали» следующее предсмертное обращение Ивана IV к Годунову: «Тебе приказываю душу свою, и сына своего Федора Ивановича, и дщерь свою Ирину, и все царство наше великаго Российского государства». Согласно новой редакции, царь заявил любимцу: «Тебе приказываю сына своего Федора и богом дарованную дщерь свою Ирину, ты же соблюди их от всяких зол»[517].

После завершения работы над утвержденной грамотой власти собрали членов Земского собора, которые скрепили документ своими подписями. Очевидно, церемонии подписания соборного приговора предшествовало ознакомление участников собора с текстом вновь подготовленного документа. Имеются некоторые косвенные данные, подтверждающие предположение о возобновлении деятельности Земского собора в начале 1599 г. Согласно опубликованным перечням иммунитетных грамот, Б. Ф. Годунов подтвердил ряд жалованных и прочих монастырских грамот в следующей последовательности: в мае 1598 г. — 1, в июне — 2, в августе — 5, в сентябре — 10, в октябре — 3, в ноябре — 8, в декабре — 2; в январе 1599 г. — 10, в феврале —11, в марте — 10, в апреле — 2, в августе — 4[518]. Заверка грамот требовала присутствия духовных лиц в Москве. Наибольшее количество заверок падает на сентябрь 1598 г., когда церковники съехались в Москву для участия в коронации Бориса, а также на январь — март 1599 г., время предполагаемого собора. Перемены в составе Земского собора на последнем этапе его деятельности сводились к следующему. Функционировавший до коронации «вселенский» собор был распущен и уступил место священному собору в его традиционном составе. Несоборные иерархи были исключены из перечня утвержденной грамоты, и лишь некоторым из них в виде исключения разрешили подписать документ. Патриаршая канцелярия не скрывала причин, побудивших ее аннулировать подписи членов собора на тексте майской грамоты. Старые списки, пояснила канцелярия, были написаны по памяти, «а не по степенным книгам уложению», которые не удосужились разыскать в архиве, поскольку утвержденную грамоту составляли второпях. Церковные власти сделали в июле приписку к тексту грамоты, косвенно воспрещавшую духовным чинам использовать майские списки в своих местнических спорах. «И впредь им (духовным иерархам. — Р. С.) о местех, — гласила приписка, — как царь государь и великий князь Борис Федорович всея Русии укажет»[519].

Последнее замечание объясняет, почему в мае патриаршая канцелярия не смогла составить списки светских членов собора. Главным камнем преткновения были местнические порядки. Любая неточность в расположении имен могла повлечь вереницу местнических тяжб. Без привлечения Разрядного приказа задача не могла быть решена. Лишь с помощью разрядной документации власти могли составить такие списки членов собора, которые не нарушили бы сложной системы местнических отношений и в то же время учли бы перемены, связанные с утверждением новой династии. Наличие особой редакции перечня участников собора, сохранившейся в составе Плещеевской разрядной книги, свидетельствует о том, что Разрядный приказ, возможно, не сразу решил стоявшую перед ним задачу.

Оценивая деятельность собора 1599 г., не следует упускать из виду, что он был созван уже после того, как Борис прочно «сел» на царство. По существу члены собора не обсуждали вопрос, кого избрать на трон. У них не было выбора. Деятельность собора свелась к тому, что его участники заслушали текст утвержденной грамоты и поставили подписи на документе, не слишком точно излагавшем историю воцарения Годунова Подписание грамоты заняло продолжительное время, и властям не удалось добиться соответствия между перечнем и подписями членов собора. Можно насчитать много десятков случаев, когда лица из списочного состава не участвовали в «рукоприкладстве». Зато другие лица, не фигурировавшие в списках членов собора, скрепили грамоту подписями. Во многих случаях один человек расписывался за другого либо сразу за два — четыре лица. Трудно решить, кто из них присутствовал на соборе в самом деле, а кто расписался на соборном приговоре задним числом.

Утвержденная грамота 1599 г. имела значение своего рода поручной записи. Ее списки четко очерчивают тот круг лиц, от которых Борис требовал особых доказательств лояльности. К нему принадлежали помимо высших духовных иерархов боярство и столичная знать.

Деятельностью ранних избирательных соборов руководили Годуновы и их сторонники. На послекоронационном соборе Боярская дума присутствовала почти в полном составе. Пропуск некоторых имен в списках носил, по-видимому, случайный характер. В перечне отсутствовали как известные противники Годунова (князь А. П. Куракин, Голицыны), так и его рьяные приверженцы (Ф. И. Хворостинин). Не будучи поименованы в перечне участников собора, почти все эти лица, включая Куракина, Голицыных, И. И. Шуйского и Хворостинина, со временем поставили свои подписи на тексте утвержденной грамоты[520].

Помимо думных чинов власти пригласили на собор значительную часть столичного дворянства, высшие дворцовые чины, стольников, стряпчих, «жильцов», приказную бюрократию, стрелецких голов. Цвет столичной знати и служилые верхи были представлены на соборе с наибольшей полнотой. Они решительно преобладали в составе служилых курий собора. Что касается провинциального дворянства, то некоторое представительство на соборе получили прежде всего его верхи, организованные в так называемый выбор из городов. В целом «выбор» насчитывал примерно 800 человек от 51 города, и его члены периодически несли службу в столице. Ко времени собора в Москве находилось немногим более 100 дворян из «выбора», от одного до девяти представителей от 35 городов. Из их числа власти пригласили на собор менее половины — 45 человек, от одного до четырех представителей от 21 города[521]. Отметив несоответствие между группами «выборных» дворян на местах и их представительством на соборе, С. П. Мордовина отвергла самую возможность каких-либо регламентированных выборов или вызова на Земский собор «делегатов» от местных дворянских обществ.

Такая точка зрения представляется не вполне верной. Дело в том, что от внимания С. П. Мордовиной ускользнули подписи некоторых провинциальных детей боярских, затерявшиеся среди подписей столичных посадских людей в самом конце грамоты. Эти дети боярские отнюдь не принадлежали к московскому «выбору» и на служебной лестнице стояли невысоко. На грамоте можно прочесть подписи «Второго Тыртова во всей Шеломянские пятины место», Никиты Львова «и в Воцкие пятины место», Варшуты Дивова «и во всех ржевич место», Ондрея Ивашева «и во всех белян место»[522]. Шелонский помещик Второй Федоров Тыртов успешно служил в последние годы Ливонской войны и был известен в своей местности[523]. Подобно Тыртову, Никита Львов, Варфоломей (Варшута) Константинович Дивов и Андрей Ивашов также принадлежали к разряду провинциальных служилых людей. Их участие в Земском соборе не было запланировано заранее: власти не включили ни одного из них в список приглашенных на собор. Тем не менее они смогли поставить свои подписи под утвержденной грамотой. В отличие от всех прочих дворян, подписывавшихся только за себя, названные дети боярские выступали не от своего только имени, но от имени всех служилых людей своего уезда. Почему именно эти лица были избраны в качестве представителей уездов и какие полномочия они получили от своих уездных помещиков, сказать трудно.

Новгородские помещики составляли одну из самых влиятельных корпораций тогдашнего дворянства. Подписи представителей новгородских пятин, а также белян и ржевич удостоверили участие в царском избрании служилых людей тех земель Северо-Запада, которые не имели представителей в составе московского «двора».

Поздний Земский собор не искал поддержки у «всенародного множества». Тем не менее самое широкое представительство на нем получили верхи столичного посада — богатые купцы и посадская администрация. В списках собора значились 22 гостя и 2 гостиных старосты (все они, за единственным исключением, поставили свои подписи на грамоте), а также 14 соцких, возглавлявших тяглые «черные» сотни Москвы. За многих соцких подписи поставили рядовые тяглецы из состава посада. Присутствие «черных» тяглых людей придало этому собору подлинно земский характер.

В ходе избирательной борьбы Земский собор многократно менял свои формы и состав. Ранний январский собор 1598 г. носил, по-видимому, традиционный характер и включал Боярскую думу, высшее духовенство, представителей дворян и т. д. Раскол в думе вынудил руководителей избирательного собора обратиться за поддержкой к столичному посадскому населению. Соборная практика вышла из рамок традиции. Наличная документация позволяет составить точное представление о Земском соборе, созванном властями в январе 1599 г. Представительность этого собора не вызывает сомнений. В соответствии с традицией большинство его членов были назначены правительством, но на нем присутствовали также представители уездного дворянства и столичного посада.

Соборы 1598–1599 гг. сыграли важную роль в истории сословно-представительных учреждений в России. Они явились переходной ступенькой от первых соборных совещаний середины XVI в. к более представительным и полномочным соборам начала XVII в.