Россия в 1839 году

ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ

Каким образом наши представления связаны с внешними предметами, их порождающими. — Драматическая сторона путешествия. — Жестокости нашей революции в сравнении со свирепостью русских. — Разница между преступлениями обоих народов. — Порядок внутри беспорядка. — Особенный характер российских бунтов. — Почтение русских к власти. — Опасность либеральных идей, привитых диким народам. — Отчего русские превосходят нас в дипломатии. — История Теленева.

Петербург,

30 июля 1839 года,

одиннадцать часов вечера

Сегодня рано утром меня посетило то самое лицо, о беседе с которым я вам рассказывал во вчерашнем письме. Человек этот принес мне несколько страниц по-французски, написанных юным князем ***, сыном его покровителя. Это отчет о более чем подлинном происшествии, одном из многочисленных эпизодов того не слишком давнего события, которое втайне занимает здесь все чувствительные души и серьезные умы. Можно ли наслаждаться в спокойствии роскошью великолепного дворца, зная, что в нескольких сотнях верст от него твои подданные убивают друг друга и что государство неминуемо бы распалось, когда бы не ужасные способы, которые применяются для его защиты?

Если бы кто-нибудь заподозрил, что автор этой истории — юный князь ***, ему бы не сносить головы. Вот почему он вверяет мне свою рукопись и поручает напечатать ее. Он согласен, чтобы я включил повесть о гибели Теленева в текст моих путевых заметок, и я сделаю это, оговорив источник повести, но никого притом не компрометируя; я с радостью пользуюсь случаем несколько разнообразить свой рассказ. Мне ручаются за точность основных фактов; вы вольны верить им в той, сколь угодно малой, степени, в какой пожелаете; сам я всегда верю тому, что говорят мне люди незнакомые; мысль об обмане приходит мне лишь после того, как я получаю доказательства их нечестности.

В какую-то минуту я подумал, что лучше было бы поместить эту повесть уже после моих писем: я боялся, что, прервав рассказ о подлинных фактах чем-то вроде романа, погрешу против серьезности своих соображений; однако по размышлении я решил, что был не прав.

Впрочем, правдива история Теленева или нет, связь между картинами реального мира и идеями, которые эти картины пробуждают в любом человеке, имеет свой тайный смысл: сцепление захватывающих нас обстоятельств, стечение поражающих нас событий есть проявление божественной воли, что обращена к нашей мысли и способности суждения. Разве не оценивает всякий человек и вещи, и людей, исходя в конечном счете из тех случайных происшествий, из каких складывается его собственная история? Любой наблюдатель, как выдающийся, так и посредственный, в суждениях обо всех вещах всегда отталкивается только от этого. Мы видим мир в определенной перспективе, и расположение предметов, предоставленных нашим наблюдениям, зависит не от нас. Разум наш обречен на подобное вторжение Бога в нашу умственную жизнь.

А значит, лучшим обоснованием нашего способа суждения всегда будет последовательное изложение тех испытаний, что его породили и обусловили.

Историю Теленева я прочел сегодня, и вы прочтете ее также помеченной сегодняшним числом.

Великий поэт, что правит нашими судьбами, лучше нас знает, как важно должным образом подготовить впечатление от жизненной драмы. Любое путешествие есть драма — по правде сказать, безыскусная и уступающая правилам литературной композиции, но имеющая тем не менее известную философскую и нравственную цель, нечто вроде развязки, что лишена ухищрений, но отнюдь не интереса или пользы; развязка эта наступает исключительно в сознании человека и состоит в проверке целой кучи предрассудков и предубеждений. Путешествующий человек подвергается своего рода нравственной операции, которую благотворное правосудие Божье, являющее себя в зрелище окружающего мира, вершит над его способностью к познанию; человек, описывающий свое путешествие, подвергает этой операции и читателя.

Русский юноша, автор этого отрывка, хотел оправдать зверскую жестокость своих соотечественников, припомнив ужасы нашей революции, и упомянул бесчеловечное деяние, совершенное у нас в стране — кровавое убийство г-на де Бельзенса в Кане. Он мог бы продолжить сей список: мадемуазель де Сомбрёй заставили выпить стакан крови, чтобы выкупить жизнь ее отца; архиепископ Арльский и славные его товарищи по мученичеству героически погибли в кармелитском монастыре в Париже; в Лионе участников восстания расстреливали картечью и — вечный позор усердию революционных палачей!! — стрелки обманными обещаниями понуждали тех из своих жертв, кто остался в живых после первого залпа, снова встать на ноги; в Нанте топили людей — по слову Каррье, справляли республиканские свадьбы; эти и множество иных жестокостей, которые даже не упомянуты историками, могли бы послужить доказательством тому, что и у самых цивилизованных наций зверство в людях не исчезло, а всего лишь задремало; и все же методичная, бесстрастная и неизменная жестокость мужиков отличается от недолговечного бешенства французов. Для последних их война против Бога и человечества не была естественным состоянием: мода на кровь изменила их характер, и поступки их диктовались разгулом страстей — ибо никогда не были они менее свободны, чем в эпоху, когда все у них совершалось во имя свободы.

У русских же наоборот: вы увидите, как они убивают друг друга, ни в чем не изменяя своему характеру; они как будто исполняют свой долг.

У этого покорного народа столь велико влияние общественных установлений на все классы, а безотчетно впитанные привычки столь властно подчиняют себе характеры, что даже самые крайние проявления мести, похоже, упорядочены у русских какими-то правилами. Здесь убийство рассчитано и осуществляется размеренно; люди умерщвляют других людей по-военному, скрупулезно, без гнева, без волнения, без слов, и их спокойствие ужаснее любых безумств ненависти. Они толкают друг друга, швыряют наземь, избивают, топчут ногами, словно механизмы, что равномерно вращаются вокруг своей оси. Физическая бесстрастность при совершении самых буйных поступков, чудовищная дерзость замысла, холодность его исполнения, молчаливая ярость, немой фанатизм — вот из чего слагается преступление, так сказать, добросовестное; в этой удивительной стране самые бурные вспышки подчинены какому-то противоестественному порядку; тирания и бунт идут здесь в ногу, сверяя друг по другу шаг.

Сама здешняя земля, однообразный вид сельского пейзажа определяют симметрию во всем: полное отсутствие рельефа на повсюду одинаковой и большей частью голой равнине, не слишком разнообразная растительность, которая всегда скудна в северных странах, вечные ровные пространства, совершенно лишенные каких бы то ни было живописных холмов и долин, — на них виднеется селение, похоже, одно-единственное на всю империю и, словно наваждение, всюду преследующее путешественника; в общем, все, что Бог забыл сделать для этой страны, укрепляет и без того неколебимое единообразие политической и общественной жизни ее жителей. Здесь повсюду одно и то же, а потому, невзирая на необъятные просторы, в России от края до края все исполняется с дивной четкостью и согласованностью. Если кому-нибудь когда-нибудь удастся подвигнуть русский народ на настоящую революцию, то это будет смертоубийство упорядоченное, словно эволюции полка. Деревни на наших глазах превратятся в казармы, и организованное кровопролитие явится из хижин во всеоружии, выдвигаясь цепью, в строгом порядке; одним словом, русские точно так же подготовятся к грабежам от Смоленска до Иркутска, как готовятся ныне к парадному маршу по площади перед Зимним дворцом в Петербурге. В результате подобного единообразия естественные наклонности народа приходят в такое согласие с его общественными обычаями, что последствия этого могут быть и хорошими, и дурными, но равно невероятными по силе.

Будущее мира смутно; но одно не вызывает сомнений: человечество еще увидит весьма странные картины, которые разыграет перед другими эта Богом избранная нация.

Русские почти всегда нарушают общественный порядок из слепого почтения к властям. Так, если верить тому, о чем все шепчутся, когда бы император не произнес перед депутацией от крестьян своих знаменитых слов, те не взялись бы за оружие.

Надеюсь, этот факт, равно как и те, что я приводил в других местах, позволит вам понять, сколь опасно прививать либеральные взгляды народам, не подготовленным к их восприятию. Что касается политической свободы, то чем более вы привержены ей, тем более должны избегать произносить имя ее перед людьми, которые способны лишь скомпрометировать святое дело, защищая его на свой лад; по этой самой причине я сомневаюсь, что император действительно произнес те неосторожные слова, какие ему приписывают. Государь этот лучше, чем кто-либо, знает нрав своего народа, и я не могу себе представить, чтобы он, пускай сам того не желая, спровоцировал крестьянское восстание. Однако ж не могу не добавить, что многие хорошо осведомленные люди держатся на сей счет иного мнения.

Автор «Теленева» описал ужасы мятежа тем более подробно и тщательно, что основное действие разворачивалось как раз в семье этого рассказчика.

Если он и позволил себе несколько облагородить характеры и любовь молодых людей, то лишь по воле своего поэтического воображения; но, даже и приукрасив чувства, он сохраняет за людьми их национальные обычаи; короче говоря, ни факты, ни страсти, ни нравы, изображенные в его небольшой повести, не кажутся мне неуместными в сочинении, чье единственное достоинство — правдивость описаний.

Добавлю, что и по сей день в тех же краях, где был столь ужасающим образом нарушен, а затем восстановлен общественный порядок, вновь вспыхивают то тут, то там кровавые сцены. Как видите, негоже русским попрекать Францию ее политическими беспорядками и делать из них выводы в пользу деспотического правления. Предоставьте русской печати свободу на двадцать четыре часа, и вы узнаете такое, что в ужасе отшатнетесь. Угнетение не может существовать без всеобщего молчания. При абсолютизме иная несдержанность стоит государственной измены.

Среди русских дипломатов есть такие мастера своего дела, каких не сыщешь у самых развитых и цивилизованных народов: это потому, что из наших газет они заранее узнают обо всех наших событиях и замыслах, ибо мы, вместо того чтобы осмотрительно скрывать от них свои слабости, всякое утро страстно разоблачаем их перед всем миром, в то время как их собственная византийская политика вершится в тени и они старательно скрывают от нас свои мысли, поступки и страхи. Мы движемся вперед при ярком свете, они — тайком: игра идет не на равных. Они оставляют нас в слепом неведении, сами же просвещаются за счет нашей искренности; наша слабость в болтливости, их сила — в скрытности; вот главная причина их дипломатического искусства.

Вот уже много лет поместье князя *** находилось в руках управляющего; звали его Теленев. Князь *** был поглощен другими делами и вовсе не заботился о собственных владениях; обманувшись в своих честолюбивых ожиданиях, он надолго отправился в путешествие — развеивать тоску впавшего в немилость вельможи; потом, устав искать в искусстве и природе лекарство от политических разочарований, он возвратился на родину, дабы, снова приблизившись ко двору, больше его не покидать и попытаться усердием и искательством вернуть расположение государя.

Но покуда жизнь его и состояние растрачивались впустую то на придворные хлопоты в Санкт-Петербурге, то на созерцание древностей на юге Европы он терял привязанность своих крестьян, которых дурное обращение Теленева довело до отчаяния.

В обширных вологодских[53] владениях человек этот был настоящим самодержцем и заслужил проклятия за то, каким образом осуществлял он господскую власть.

Но у Теленева была прелестная дочь по имени Ксения;[54] кротость была врожденным свойством этой девушки, ибо она рано лишилась матери и не получила иного воспитания, кроме того, какое мог дать ей отец. Он научил ее французскому языку, и она, можно сказать, затвердила наизусть сочинения нескольких классиков века Людовика XIV, забытых в вологодской усадьбе отцом князя. Ее любимыми книгами были французская Библия, «Мысли» Паскаля, «Телемак»; когда человек читает немногих, но хорошо отобранных авторов и часто их перечитывает, он получает от чтения большую пользу. Одна из причин легковесности нынешних умов — в обилии книг, заполнивших мир: книг не столько скверно написанных, сколько скверно прочитанных. Мы оказали бы услугу грядущим поколениям, если бы научили их читать, ведь с тех пор, как все выучились писать, сей талант становится все большей редкостью...

В девятнадцать лет Ксения славилась своей ученостью и пользовалась заслуженным уважением во всех принадлежащих князю *** землях. К ней приходили за советом из окрестных деревень; Ксения была для бедных крестьян вожатой, опорой в делах, болезнях, горестях.

За свое миротворство нередко выслушивала она гневные упреки отца; но уверенность, что она совершила добро или помешала свершиться злу, была для нее превыше всего. В стране, где влияние женщин, как правило, невелико,[55] она имела власть, которую не мог бы у нее оспорить ни один из уездных мужчин — власть разума над грубыми умами.

Даже ее отец, человек буйный по натуре и по привычке, ощущал на себе благотворное воздействие ее души; нередко он краснел, чувствуя, что боязнь причинить страдание Ксении не позволяет ему дать волю гневу, и, словно тиран-самодержец, корящий себя за милосердие, сокрушался, что чересчур добродушен. Свои бурные вспышки он почитал за праведный суд и ставил их себе в заслугу, однако крепостные князя *** имели о них иное мнение.

Отец с дочерью жили в вологодском имении, расположенном на равнине, огромной по размерам, но, по русским понятиям, довольно уютной.

Усадьба стоит на берегу озера, омывающего его с трех сторон. Берега озера плоски, и оно сообщается с Волгой через водоспуски, чье небыстрое и недолгое течение делится на множество рукавов. Ток извилистых ручейков глубоко прорезает обширную поверхность равнины, и глаз, не имея возможности наслаждаться зрелищем этих потайных узоров, безотчетно следит издалека их изгибы, отмеченные купами жалких, худосочных ив и других хилых кустарников, что разбросаны там и сям вдоль глубоких каналов, которые перерезают луг и бороздят его во всех направлениях, не придавая ему ни красоты, ни плодородия, ибо блуждающие воды не улучшают болотистой почвы.

В облике самого здания есть нечто величественное. Из окон его открывается с одной стороны вид на озеро, похожее на море, ибо утром и вечером его ровные песчаные берега тонут в дымке на горизонте, а с другой — на широкие пастбища, изрезанные рвами и покрытые ивняком. Некошеные луга — главное богатство этих мест, а уход за скотом, что привольно пасется на них, — единственное занятие крестьян.

По берегам Вологодского озера пасутся большие стада. Эти группы животных — единственное, что привлекает взор, скользящий по плоским, холодным полям, где непрочерченная линия горизонта и вечно серое, туманное небо ни рисунком своим, ни цветом не оживляют однообразных далей. Суровый климат наложил свою печать на этот скот, малорослый и хилый; и все же, пусть и жалкие на вид, коровы пестротой своей шкуры слегка расцвечивают возвышенности, пересекающие болото, и благодаря этой перемене тонов глаз отдыхает от торфянистых оттенков луга — а скорее лощины, где растут не столько травы, сколько шпажник. Бесспорно, в пейзажах этих нет ничего прекрасного, однако ж они покойны, величавы, необозримы, внушительны, и глубокая их безмятежность не лишена ни царственности, ни поэзии: это Восток, но без солнца.

Однажды утром Ксения вышла из дому вместе с отцом, чтобы присутствовать при пересчете скота: эту процедуру он производил каждый день сам. Стадо, живописно разбросанное перед дворцом на берегу озера, радовало глаз; шкуры животных поблескивали в рассветных лучах; колокол окрестной церквушки сзывал на молитву нескольких женщин, оставшихся без дела из-за своих увечий, и дряхлых стариков, что безропотно вкушали отдых, дарованный годами. Их благородное, увенчанное сединами чело, живые еще краски на лицах, окаймленных серебристыми бородами, свидетельствовали о том, насколько здоров воздух в этой ледниковой зоне и как красива здешняя человеческая порода. О красоте людей, живущих в какой-либо местности, судить следует не по юным лицам.

— Взгляните, батюшка, — сказала Ксения, когда они шли по плотине, соединяющей с лугом полуостров, где стояла усадьба, — взгляните, над избой моего молочного брата развевается флаг.

Русские крестьяне нередко бывают в отлучке: получив разрешение, они отправляются искать приложения своим силам и смекалке куда-нибудь в окрестные города и доходят до самого Санкт-Петербурга; хозяину они платят оброк, а все заработанное сверх него берут себе. Когда такой странствующий крепостной возвращается к жене, на крыше их хижины воздвигается сосна, наподобие мачты, а на самой верхушке этого дерева возвращения плещется и сверкает хоругвь, дабы жители села и соседних деревень, увидев этот знак веселья, порадовались вместе с супругой.

В согласии с этим старинным обычаем и был вывешен флаг на коньке избы, где жила старуха Елизавета, мать Федора и кормилица Ксении.

— Стало быть, этот негодяй, твой молочный брат, сегодня ночью вернулся? — переспросил Теленев.

— Ах! я так рада, — воскликнула Ксения.

— Еще одним злодеем больше, — возразил Теленев, — а то у нас в уезде своих не хватает.

И без того вечно хмурое лицо управляющего стало еще мрачнее.

— Его нетрудно было бы сделать добрым, — ответила Ксения, — но вы не хотите воспользоваться своим влиянием.

— Ты-то мне и мешаешь, ты с вечной твоей кротостью и неуместными советами вести себя осмотрительно! Ты мне все портишь. Нет, отец мой и дед не так обращались с крепостными отца нашего господина.

-— Неужели вы забыли, — возразила Ксения дрожащим голосом, — что детство у Федора было счастливее, чем у обыкновенных крестьян? Так почему же ему быть похожим на других? Поначалу его воспитывали так же заботливо, как и меня.

— Он должен был стать лучшим из лучших, а стал хуже всех: хороши плоды просвещения... Это все ты... Вы с кормилицей вечно зазывали его в замок, а я по доброте своей, желая тебе угодить, забывал и ему позволял забывать о том, что он рожден вовсе не для того, чтобы жить с нами.

— Зато впоследствии вы ему напомнили об этом со всей жестокостью, — со вздохом возразила Ксения.

— У тебя какие-то нерусские мысли в голове; однажды ты наконец поймешь, как надо обращаться с нашими крестьянами, но будет уже поздно. — И продолжал сквозь зубы: — Почему же этот чертов Федор вернулся сюда, невзирая на мои письма князю? Выходит, князь их не читает... А тамошний управляющий мне завидует.

Ксения расслышала реплику Теленева и с горечью поняла, как усилилось раздражение управителя, даже у себя дома не избавленного от дерзостей непокорного крепостного; желая смягчить его сердце, она обратилась к нему с такими разумными словами:

— Два года назад моего бедного молочного брата едва не забили до смерти по вашему приказанию; и чего вы добились, обидев его? Ничего; из уст его не прозвучало ни слова извинения; он предпочел бы отдать Богу душу под розгами, чем унизиться перед вами. А все потому, что наказание было слишком суровым по сравнению с нанесенным оскорблением; если виновный возмущен, он не раскается. Согласна, он ослушался вас; но он был влюблен в Катерину; причина проступка отчасти искупала вину, вот чего не захотели вы понять. После этой сцены Федор женился и уехал, но все наши крестьяне возненавидели вас так ужасно, что я боюсь за вас, батюшка.

— И оттого-то радуешься возвращению одного из злейших моих врагов? — раздраженно воскликнул Теленев.

— Ах! его я как раз не боюсь; нас поили одним молоком, и он скорее умрет, чем огорчит меня.

— И впрямь, разве он этого не доказал?.. Если б он посмел, он бы первый перерезал мне глотку.

— Вы к нему несправедливы; напротив, Федор защищал бы вас от всех и вся, хоть вы и нанесли ему смертельную обиду; вы ведь постараетесь, чтобы он забыл вашу суровость — правда, батюшка? Он теперь женат, у него маленький сын; счастье должно смягчить его нрав, ведь дети меняют отцовские сердца.

— Замолчи, я с ума сойду от твоих идей, вычитанных из романов! Твои нежные крестьяне и благородные рабы водятся только в книжках. Я лучше тебя знаю, с какими людьми мне приходится иметь дело: они ленивы и мстительны, как и их отцы, и ты никогда не обратишь их к добру.

— Если бы вы мне позволили обращать их, если бы помогли мне, мы бы сделали это вместе. Но вот и милая моя Пахомовна идет с заутрени. — С этими словами Ксения бежит к кормилице и бросается ей на шею: — Вот и счастье к тебе пришло!

— Может быть, — отвечает старуха чуть слышно.

— Он вернулся.

— Но ненадолго; я боюсь...

— Что ты хочешь сказать?

— Они все с ума посходили; только тс-с!

— Что ж, матушка Пахомовна, — произнес Теленев, косо взглянув на старуху, — вот твой негодник сын и вернулся домой... Его жена может быть довольна. А вам всем должно быть ясно, что раз он вернулся, значит, я на него не сержусь.

— Тем лучше, господин управляющий, нам так нужно ваше покровительство... Ведь скоро приедет князь, а мы его не знаем.

— Как? Какой князь? Наш господин? — и, осекшись: — Ах, да, конечно, — воскликнул Теленев, не желая показывать своего удивления перед какой-то крестьянкой, которая, похоже, знала больше него, — конечно, я вам окажу покровительство. К тому же приедет он не завтра; эти слухи идут каждый год об эту пору.

— Простите, господин Теленев, он будет здесь на днях.

Управляющему хотелось засыпать вопросами кормилицу Ксении, но самолюбие не позволяло. Ксения, угадав его замешательство, пришла ему на помощь:

— Скажи-ка, кормилица, откуда это ты так хорошо знаешь, когда и куда едет наш господин князь ***?

— Мне сказал Федор. Ах! мой сын знает и много чего еще! Он стал настоящим мужчиной. Ему двадцать один год, он как раз на год старше вас, девочка моя; но он еще вырос, и если б я посмела... я бы сказала... он такой красивый!.. я бы сказала, что вы похожи.

— Замолчи, пустомеля! С чего это моя дочь будет похожа на твоего сына?

— Они сосали одно и то же молоко; люди и не такие близкие тоже бывают похожи; и даже... но нет... когда вы больше не будете над нами главным, я скажу, что думаю про их характеры.

— Когда я больше не буду над вами главным?

— Конечно... Сын видел Батюшку.

— Императора?

— Да; и государь император самолично велел передать нам, что скоро мы будем свободными; такова его воля; когда бы все зависело только от него, это бы уже случилось.[56]

Теленев пожимает плечами, потом продолжает:

— А как это Федору удалось поговорить с императором?

— Как?.. Он присоединился к нашим людям, тем, которых послали все наши деревенские и соседские тоже, чтобы они пошли и попросили Батюшку...

Тут Пахомовна вдруг осеклась.

— Попросили о чем?

Старуха, спохватившись, что проболталась, решила прикусить язык, хотя управитель продолжал засыпать ее вопросами. В ее внезапном молчании было нечто непривычное и, быть может, исполненное глубокого смысла.

— Да что же вы тут, в конце концов, против нас замышляете? — в бешенстве вскричал Теленев, схватив старуху за плечи.

— Нетрудно догадаться, — сказала Ксения, делая шаг вперед и вставая между отцом и кормилицей, — как вам известно, прошлой весной государь купил поместье *** по соседству с нашим. С тех самых пор наши крестьяне ни о чем не мечтают, как только о счастье принадлежать короне. Они завидуют соседям, чье положение... как они считают, намного улучшилось, притом что прежде во всем было схоже с их собственным; многие старики, из самых почтенных в уезде, просили у вас под разными предлогами дозволения отправиться в город; после их отбытия я узнала, что их избрали ходоками от других крепостных, чтобы они отправились к императору и молили его купить их, как он купил их соседей. Многие окрестные губернии присоединились к вологодским депутатам, дабы принести государю ту же просьбу. Уверяют, что они вручили ему деньги, необходимые для покупки имения князя *** — земель вместе с людьми.

— Верно, — сказала старуха, — и Федор, мой мальчик, повстречал их в Петербурге и присоединился к ним, чтобы поговорить с Батюшкой; вчера они все вместе вернулись.

— Я не предупредила вас об их попытках, — продолжала Ксения, глядя на изумленного отца, — потому что заранее знала, что из этого ничего не получится.

— Ты была не права, ведь они встретились с Батюшкой.

— Даже сам Батюшка не может сделать того, о чем они просят, иначе ему бы пришлось купить всю Россию.

— Вы только посмотрите, что за хитрецы, — возразил Теленев. — Эти мошенники настолько богаты, что делают подобные подарки императору, а перед нами разыгрывают нищих и имеют бесстыдство утверждать, будто мы лишаем их последнего. Вот если бы у нас было побольше здравого смысла да поменьше доброты, мы бы отняли у них все, включая веревку, на которой они нас вздернут.

— Не успеете, господин управляющий, — произнес очень тихо и очень мягко молодой человек, что незаметно приблизился к ним и стоял теперь с видом диковатым, но отнюдь не робким, держа шапку в руке, перед ивняком, из-за которого он и появился словно по волшебству.

— А, это ты... бездельник! — вскричал Теленев.

— Федор, ты ни слова не говоришь своей молочной сестре, — перебила его Ксения. — А ведь ты столько раз обещал не забывать меня! Я крепче держу слово, чем ты, ведь не было дня, чтобы я не помянула твоего имени в молитве, там, в глубине часовни, перед иконой святого Владимира, которая напоминала мне о тебе. Помнишь? Именно там, в часовне, попрощался ты со мной уже почти год назад.

С этими словами она бросила на брата нежный, укоризненный взгляд, кроткий и строгий разом, противиться его власти было невозможно.

— Разве могу я вас забыть! — воскликнул юноша, воздевая глаза к небу.

Ксения умолкла, испугавшись благоговейного, но чуть свирепого выражения этих глаз, обычно опущенных долу; в них читалось что-то тревожное, что не вязалось с кротостью в голосе, словах и повадках молодого человека.

Ксения была из тех северных красавиц, каких не встретишь больше нигде; черты ее казались почти неземными: чистота их, вызывавшая в памяти Рафаэля, выглядела бы холодной, когда бы на лице девушки, еще не потревоженном страстями, не запечатлелась тончайшая чувствительность. В тот день ей как раз исполнилось двадцать лет, но она не ведала еще сердечных волнений; высокая, тонкая, немного хрупкого сложения, она была наделена какой-то неповторимой грацией, хотя обычно гибкость ее скрывалась за неторопливостью движений; глядя, как ступает она по траве, еще белой от росы, можно было подумать, что это последний лунный луч скользит по недвижному озеру перед зарею. В томности ее было то обаяние, какое отличает лишь здешних женщин — их не назовешь хорошенькими, но если уж они красивы, то красота их безупречна; впрочем таких красавиц редко можно встретить среди простолюдинок, ибо в России красота аристократична, и крестьянки, как правило, не столь щедро одарены природой, как знатные дамы. Ксения же была красива, как царица, и свежа, как поселянка.

Волосы ее, разделенные прямым пробором, окаймляли высокий, цвета слоновой кости лоб; лазурные глаза, прозрачные, словно хрустальный родник, оттенялись длинными, загибающимися вверх черными ресницами, тень от которых падала на свежие, но едва тронутые румянцем щеки; брови, совершенного рисунка, но довольно светлые, были все же темнее волос; чуть крупноватый рот открывал взору зубы такой белизны, что сиянием их озарялось все лицо; розовые губы блистали невинностью, а лицо, почти круглое, но исполненное большого благородства, несло на себе выражение тонкости чувств и набожной нежности, обаяние которого захватывало всех с первого взгляда. Будь у нее серебряный нимб, она стала бы прекраснейшей из византийских мадонн, изображением которых дозволено украшать русские церкви.[57]

Ее молочный брат был один из красивейших мужчин в этих краях, чьи обитатели славятся красотой, высоким ростом, стройностью, здоровьем и независимым видом. Крепостные из этой части империи — бесспорно, наименее жалкие люди в России.

Изящная крестьянская одежда отлично сидела на нем. Светлые, красиво разделенные на пробор волосы, спадая шелковистыми локонами, обрамляли безупречный овал лица; крепкая, сильная шея оставалась открытой, ибо сзади, на затылке, волосы были пострижены под гребенку, а спереди белый лоб юного землепашца пересекала лента, подобная диадеме, которая сверкая на солнце, придавала юноше сходство с Христом кисти Гвидо.

Он был одет в рубаху из крашеного полотна, в тонкую полоску, с неглубоким вырезом и с одной только прорезью на плече, чтобы проходила голова; узкое отверстие застегивалось на две пуговицы, пришитые между плечом и ключицей. Это одеяние русских крестьян, напоминающее греческую тунику, носится навыпуск и закрывает штаны до самых колен. Оно бы походило отчасти на французскую блузу, когда бы не несравненно большее его изящество, каким оно обязано и своему покрою, и безотчетному вкусу его владельцев. Федор был высок, гибок и наделен врожденной элегантностью; голова его, красиво посаженная на плечах — широких, покатых и своей лепкой напоминающих плечи античных статуй, — была достойна самого благородного тела, однако юноша почти все время держал ее склоненной на грудь. На его прекрасном лице читалась какая-то тайная печаль. Несмотря на свой греческий профиль, синие, с поволокой, но сверкающие молодостью и природным умом глаза, несмотря на свой надменный, очерченный точь-в-точь как на античных медалях рот, который венчали золотистые усики, блестящие, словно натуральный шелк, на свою молодую бородку того же оттенка, короткую, вьющуюся, шелковистую и густую, хотя еще вчера на месте ее был детский пушок; наконец, несмотря на свои мускулы циркового борца, ловкость испанского матадора и ослепительно белую кожу северянина, — иначе говоря, несмотря на подобную внешность, при которой любой мужчина стал бы гордым и уверенным в себе, Федор, униженный сознанием, что полученное им воспитание не соответствует его положению в родных местах, а возможно, и страдавший от противоречия между врожденным чувством собственного достоинства и принадлежностью к подлому сословию, держался почти все время как преступник, ожидающий исполнения приговора.

Эта страдание запечатлелось в его чертах с того дня, когда по приказанию Теленева он, девятнадцатилетний юноша, молочный брат дочери управляющего и до тех пор его любимец и баловень, был подвергнут истязанию под тем предлогом, что не повиновался какому-то будто бы важному повелению.

Скоро мы увидим, что варварство это вовсе не было простой прихотью, и что истинная его причина была очень серьезной.

Ксения решила, что угадала, почему брат ее совершил столь пагубный для себя проступок; она вообразила, будто Федор влюблен в Катерину, юную красавицу крестьянку из окрестных мест; и едва несчастный залечил свои раны — что произошло лишь через несколько недель, настолько жестокой была экзекуция, — она, сколько от нее зависело, занялась исправлением этого зла; она полагала, что единственный способ помочь делу — это женить брата на девушке, которой он, по ее мнению, увлекся. Едва Ксения поведала Теленеву о своих планах, как ненависть его, казалось, прошла: к великому удовольствию Ксении, свадьбу сыграли со всей поспешностью; Ксения считала, что Федор сумеет, обретя сердечное счастье, забыть глубокую тоску и мстительную обиду.

Она заблуждалась: брат ее был безутешен. Только она угадывала, какой стыд гнетет его; она была его наперсницей, хоть он ничего ей не поверял, ибо никогда не жаловался; впрочем, экзекуция, какой он подвергся, была вещью настолько обычной, что никто не придал ей значения: все местные, кроме него и Ксении, и думать о ней забыли.

На удивление гордый, он инстинктивно избегал всего, что могло бы напомнить ему о пережитом страдании, но с невольной дрожью бежал прочь, когда видел, что кого-то из его товарищей собираются пороть, и бледнел, заметив в чьих-нибудь руках розгу или прут.

Повторим еще раз: начало жизни досталось ему слишком легко; к нему благоволил управляющий, а значит, его поощряли все вышестоящие; ему завидовали товарищи, его почитали самым счастливым, равно как и самым красивым, уроженцем владений князя ***: его боготворила мать, он вырастал в собственных глазах благодаря дружбе Ксении, изобретательной, нежной дружбе восхитительной женщины, ангела, звавшего его своим братом, а потому он оказался совсем не подготовлен к тяготам своей участи — и в один день ему открылась вся ее низость; с тех пор обязанности, неотделимые от своего положения, он почитал несправедливостью; унижение в глазах людей, но особенно в своих собственных, в единый миг превратило его из счастливейшего существа в человека самого жалкого; божество низверглось с алтаря и обернулось скотиной. Кто же вернет ему то блаженство, какого он лишился навеки под розгой палача? Разве способна любовь супруги возвысить горделивую душу такого раба? Нет!.. былое благоденствие станет преследовать его повсюду и сделает стыд еще невыносимей. Сестра Ксения решила, что, женившись, он обретет покой, и он повиновался, но из-за этой уступчивости несчастье его лишь возросло, ибо, если человек, желая укрепиться в добродетели, множит свои обязанности, он лишь открывает для себя новые источники угрызений совести.

Безутешный Федор слишком поздно ощутил, что Ксения, несмотря на всю свою дружбу, ничем ему не помогла. Не в силах более выносить жизнь в местах, что стали свидетелями его падения, он ушел из родной деревни, покинув жену и своего ангела-хранителя.

Жена его чувствовала себя униженной, но по другой причине: когда супруг несчастлив, супруга его краснеет от стыда; оттого-то она не стала говорить ему, что беременна: ей не хотелось прибегать к подобным средствам, дабы удержать подле себя супруга, счастье которого она явно не в силах была составить.

Наконец, после годичной отлучки, он возвращается домой. Перед ним снова его мать, жена, дитя в колыбели — ангел, точь-в-точь похожий на отца; но ничто не может излечить его от грызущей тоски. Он остается неподвижен и молчалив, даже стоя перед своей сестрой Ксенией, которую теперь не смеет называть иначе чем «сударыня».

Утреннее солнце озаряло своими лучами благородные фигуры юноши и девушки, схожих, по словам кормилицы, и внешностью, и характерами; кругом паслись стада, готовые, казалось, повиноваться любому их слову, любому их жесту. При виде этой юной пары вспоминались Адам и Ева, писанные Альбрехтом Дюрером. Ксения была спокойна и почти весела, тогда как лицо Федора выдавало жестокое волнение, едва скрытое под маской напускного равнодушия.

На сей раз Ксению, несмотря на ее безошибочный женский инстинкт, обмануло молчание Федора; печаль брата она относила лишь на счет тягостных воспоминаний, полагая, что самый вид мест, где он страдал, обостряет его боль; она по-прежнему рассчитывала, что любовь и дружба окончательно залечат его рану.

Прощаясь с братом, она обещала часто приходить к нему в избу кормилицы.

И все же последний взгляд Федора испугал девушку; было в этом взгляде нечто большее, чем грусть, — в нем была дикая радость, смягченная какой-то необъяснимой заботливостью. Ксения опасалась, как бы он не сошел с ума.

Безумие всегда внушало ей какой-то сверхъестественный ужас, а поскольку боязнь свою она относила на счет смутного предчувствия, то из-за этого суеверия беспокойство ее только возрастало. Когда опасение принимают за предначертание, оно становится неодолимым... Из смутного, беглого предчувствия создается судьба; воображение силою предвидения творит именно то, чего страшится; в конечном счете оно побеждает разум, истину, реальность, даже судьбу, и, дабы воплотить в жизнь свои химеры, подчиняет себе ход событий.

Прошло несколько дней; Теленев часто отлучался из дома. Ксения пребывала в глубокой печали, вызванной той неизлечимой меланхолией, какая, казалось, поразила Федора после его возвращения; она виделась только с кормилицей и думала только о брате.

Однажды вечером она была дома одна; отец с утра уехал, велев передать, чтобы к ночи его не ждали. Ксения, привыкшая к подобным поездкам, нисколько не волновалась из-за отсутствия Теленева; протяженность владений, которыми он управлял, нередко заставляла его совершать длительные переезды с места на место. Она читала. Вдруг перед нею появляется кормилица.

— Что тебе нужно от меня в такой поздний час? — спрашивает Ксения.

— Идемте, попьете у нас чаю, я все приготовила, — отвечала кормилица с бесстрастным видом.[58]

— Я не привыкла в такое время выходить из дому.

— А сегодня все-таки нужно выйти. Пойдемте со мной; чего вам бояться?

Ксения, привычная к неразговорчивости русских крестьян, решает, что кормилица приготовила ей какой-то сюрприз. Она поднимается и идет следом за старухой.

Деревня была пустынна. Поначалу Ксения решила, что все уже спят; ночь стояла очень тихая и довольно светлая; ветерок не колебал своим дуновением ивы на болоте, не пригибал на лугу высокие травы; на небе, усыпанном бледными звездами, не было ни облачка. Не доносилось издалека ни лая собаки, ни блеяния ягненка; не ржала на скаку кобыла за оградой загона; не ревел больше бык под крышей теплого стойла; пастух не тянул печальную свою мелодию, похожую на долгую ноту, что держит соловей перед каденцией, — какая-то более глубокая, нежели обычно, ночная тишина царила над равниной, томя Ксению и вселяя в ее душу смутный ужас. Словно ангел смерти пролетел над Вологдой, с трепетом думала про себя девушка, но не осмеливалась задавать вопросов.

Внезапно на горизонте возникло какое-то зарево.

— Откуда этот свет? — восклицает перепуганная Ксения.

— Не знаю, — неуверенно отвечает старуха, — может, это последние лучи солнца.

— Нет, — говорит Ксения, — где-то горит деревня.

— Господский дом, — возражает замогильным голосом Елизавета, — теперь пришел черед господ.

— Что ты этим хочешь сказать? — Ксения в испуге хватает кормилицу за руку. — Неужто сбываются ужасные предсказания моего отца?

— Надо поторопиться, прибавьте шагу, я должна отвести вас не в нашу избу, а гораздо дальше, — говорит Елизавета.

— Куда же ты хочешь меня отвести?

— В надежное место; второго такого нет для вас в Вологде.

— Но отец, что будет с ним? За себя мне нечего бояться, но где отец?

— Его спасли.

— Спасли!.. От какой же опасности? кто? что тебе известно?.. Ах! ты просто успокаиваешь меня, чтобы делать со мной все, что тебе заблагорассудится!

— Нет, клянусь светлым Пресвятым Духом, сын спрятал его, и сделал он это ради вас, рискуя жизнью, потому что в нынешнюю ночь всех предателей настигнет смерть.

— Федор спас моего отца! Какое великодушие!

— Я вовсе не великодушен, сударыня, — произнес юноша, подходя к ним, чтобы поддержать готовую лишиться чувств Ксению.

Федор решил проводить мать до ворот усадьбы, но не осмелился войти туда вместе с ней; он не пошел дальше моста, спрятался в некотором отдалении, а потом, чтобы никто не помешал бегству Ксении, двигался далеко позади обеих женщин, не показываясь им на глаза. Смятение чувств, охватившее сестру, вынудило его приблизиться и предстать перед ней, чтобы ей помочь. Но девушка уже снова обрела ту энергию, какую пробуждает опасность в сильных душах.

— Грядут великие события; открой мне тайну, Федор — что происходит?

— Происходит то, что русские люди обрели свободу и мстят за себя; но идите же скорее за мной, — повторил он, увлекая ее вперед.

— Мстят за себя?.. но кому же? Я, например, никому не причинила зла.

— Это верно, вы ангел... и все же, боюсь, в первый момент они никого не пощадят. Безумцы!! В наших господах и во всей их породе они видят только врагов; настал час резни, так что бежим! Набата вы не слышите потому, что звонить в колокола запрещено, ибо звон мог бы стать предупреждением нашим врагам; впрочем, и разносится он недостаточно далеко; было решено, что последние лучи закатного солнца станут сигналом к поджогу господских домов и к истреблению всех их обитателей.

— Ах!.. от твоих слов я вся дрожу!

— Меня поставили, — продолжал Федор, по-прежнему не давая девушке замедлить шаг, — идти в числе самых молодых и храбрых на город ***, где наши должны застигнуть врасплох местный гарнизон: он состоит всего лишь из нескольких ветеранов. Наши силы гораздо больше, и я подумал, что в первой экспедиции можно обойтись и без меня; и вот я сознательно изменил своему долгу, предал святое дело, оставил священный батальон и побежал туда, где, как я знал, находился ваш отец; Теленев, вовремя получив мое предупреждение, спрятался в одной избе, расположенной в государевых владениях. Но теперь меня бросает в дрожь при мысли о том, что мы можем опоздать с вашим спасением, — говорил он, все так же увлекая ее к приготовленному убежищу. — Надеясь спасти вашего отца, я потерял время, драгоценное для вас; я полагал, что исполняю вашу волю, и думал, что вы не станете упрекать меня за опоздание; впрочем, вы не подвергаетесь такой опасности, как Теленев, надеюсь, мы вас еще спасем.

— Да, но ты сам, ты же пропал, — произнесла мать страдальческим голосом, который прозвучал еще более страстно от того, что она долго заставляла себя молчать.

— Пропал! — перебила ее Ксения. — Мой брат пропал из-за меня!

— Разве не стал он дезертиром в час сражения? — продолжала старуха. — Он виновен, и его убьют.

— Я заслужил смерть.

— И я буду причиной подобного горя! — восклицает Ксения. — Нет, нет, мы убежим, ты спрячешься вместе со мной.

— Никогда.

Пока беглецы все быстрее шагали вперед, в тишине разгоралось зарево пожара: занявшись поначалу где-то на горизонте, оно охватило уже все небо; ни вскрик, ни выстрел, ни звяканье колокола не выдавали приближения мятежа — резня была безмолвной. Этот дивный ночной покой, пособник стольких убийств, этот вдвойне поразительный сговор — поразительный и потому, что замышлялся[59] в глубокой тайне, и потому, что природа, казалось, взяла сторону мятежников и с удовольствием наблюдала за приготовлениями к бойне, — вселяли в душу ужас. То был словно Божий суд. В наказание людям Провидение позволило действовать им самим.

— Ты не оставишь свою сестру, — говорила Ксения; ее била дрожь.

— Не оставлю, сударыня; но когда я буду спокоен за вашу жизнь, я пойду и сдамся сам.

— Я пойду с тобой, — возразила девушка, судорожно сжимая его руку, — я тебя не брошу. Или ты считаешь, что дороже жизни для меня ничего нет?

И тут беглецы увидели, как в свете звезд перед ними возникла вереница молчаливых, устрашающих теней. Фигуры двигались самое большее в сотне шагов от Ксении. Федор остановился.

— Что это такое? — спрашивает шепотом девушка.

— Тише, — отвечает Федор почти неслышно, вжимаясь в дощатую стену, укрывшую их в своей непроглядной тени; затем, когда последний призрак пересек дорогу, поясняет: — Это отряд наших людей, они идут тихо, чтобы застать врасплох графа *** в его усадьбе. Здесь небезопасно, идемте быстрее.

— Но куда же ты меня ведешь?

— Сначала к матушкиному брату, это в четырех верстах[60] от Вологды; дядя уже старик, выживший из ума, он все равно что невинный младенец и нас не выдаст. Там вы как можно быстрее переоденетесь, потому что вас могут узнать по платью; у меня с собой другая одежда для вас; матушка останется у брата, а я надеюсь до утра отвести вас в то убежище, где спрятал Теленева. В нашем несчастном уезде нет ни единого надежного места, но там вы все же меньше всего можете опасаться неожиданностей.

— Ты хочешь вернуть меня к отцу, спасибо тебе; но что будет, когда я окажусь с ним? — с тревогой спрашивает девушка.

— Когда вы окажетесь с ним... я с вами распрощаюсь.

— Никогда.

— Нет, нет, Ксения права, ты останешься с ними, — восклицает бедная мать.

— Теленев не позволит, — с горечью возражает молодой человек.

Ксения чувствует, что сейчас не время спорить. Трое беглецов в молчании продолжают свой путь и без происшествий добираются до избы старого крестьянина.

Дверь была не заперта; они вошли, осторожно откинув щеколду. Старик спал, завернувшись в черную баранью шкуру, расстеленную на одной из лавок, что стояли вдоль стен комнаты. Над головой его горела лампадка, подвешенная перед иконой греческой богоматери, почти не видной из-под накладных серебряных пластин, которыми был обозначен головной убор и одеяние Девы. На столе остался самовар, полный кипятка, чайник с заваркой и несколько чашек. Незадолго до появления Пахомовны с сыном жена Федора покинула дядину избу: она вместе с ребенком укрылась у своего отца. Федора уход жены, казалось, не удивил и не рассердил: он не велел его дожидаться, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, где прячется Ксения.

Он зажег лампу от лампады и отвел мать с молочной сестрой в маленькую комнатку-светелку, расположенную прямо над сенями. Дома всех русских крестьян устроены одинаково.

Оставшись один, Федор уселся на нижней ступеньке короткой лестницы, по которой только что взошла его сестра; еще раз посоветовав ей не терять ни минуты, он уронил голову на руки и погрузился в глубокую задумчивость.

Из своей каморки Ксения могла слышать все, что происходит в комнате; она отвечала брату, что не заставит его долго ждать.

Едва она успела развернуть сверток с новым платьем, как Федор вскакивает с крайне встревоженным видом и тихим свистом подзывает мать.

— Что тебе? — шепотом отвечает та.

— Потушите лампу, я слышу шаги, — говорит юноша еще тише. — Так что погасите лампу, ее видно через щели, а главное — не шевелитесь.

Свет наверху гаснет, все погружается в тишину. Проходит несколько секунд тревожного ожидания; дверь отворяется, Ксения затаила дыхание, и вот входит человек, весь в поту и крови.

-А, это ты, кум Василий, — произносит Федор, идя навстречу незнакомцу. — Ты один?

— Нет; я здесь с отрядом наших людей, они ждут меня за дверью... Посветить нечем?

— Сейчас принесу, — отвечает Федор, поднимаясь по лестнице; сразу же спустившись, он зажигает от лампады, горевшей перед богоматерью, лампу, взятую из дрожащих материнских рук; он всего лишь приоткрыл дверь, к которой приникли обе женщины, чтобы лучше слышать.

— Хочешь чаю, кум?

— Хочу.

— Держи.

Гость принялся мелкими глотками опорожнять поднесенную Федором чашку.

На груди у этого человека был знак командира; одет он был так же, как остальные крестьяне, но вооружен окровавленной саблей без ножен; пышная рыжая борода придавала ему жестокий вид, и взгляд дикого зверя нимало не смягчал это выражение лица. Такой бегающий взгляд часто встречается у русских — кроме тех, кого рабство превратило в полных скотов: у тех есть глаза, но нет взгляда. Василий был невысок, коренаст, курнос, с выпуклым, но низким лбом; скулы у него были сильно выступающие и красные — признак неумеренного пристрастия к крепким напиткам. Узкий рот, открываясь, обнажал белые, но острые и редкие зубы; то была пасть пантеры; густую, спутанную бороду, казалось, покрывали хлопья пены; руки были в крови.

— Откуда у тебя сабля? — спросил Федор.

— Я вырвал ее из рук одного офицера, я убил этого барина его же оружием. Мы победили, город *** — наш... Эх, и попировали мы там... да и пограбили на славу!.. Кто не желал присоединиться к нашему войску и грабить вместе с нами, всех прикончили, и женщин, и детей, и стариков, в общем всех!.. А некоторых сварили живьем в гарнизонном котле, на главной площади...[61] Мы грелись у того самого огня, на котором варились наши враги; это было здорово!

Федор не ответил.

— Ты молчишь?

— Я думаю.

— И о чем же ты думаешь?

— Я думаю о том, что мы затеяли опасную игру... Город был беззащитен: долго ли вывести из строя полторы тысячи жителей да с полсотни ветеранов, когда на них нападают врасплох две тысячи крестьян; но чуть дальше стоят большие военные силы; мы поторопились, нас разобьют в пух и прах.

— Ну-ну!.. а Божья справедливость? а воля императора?! Ты что, молокосос, не понимаешь, что теперь нам все равно деваться некуда? После всего, что случилось, надо либо победить, либо умереть... Ты не вороти голову-то, послушай лучше... Мы всё пожгли и залили кровью, слышишь? После такой бойни нам пощады не будет. Город мертв; можно подумать, там неделю шел бой. Уж если мы за дело беремся, так раз-два и готово... Ты, похоже, недоволен, что мы победили?

— Не люблю, когда убивают женщин.

— Надо уметь раз и навсегда избавляться от дурной крови.

Федор не отвечает. Василий, отхлебнув чаю, спокойно продолжает свои речи:

— Что это у тебя невеселый вид, сынок?

Федор по-прежнему молчит.

— И все-таки тебя сгубила твоя безумная любовь к дочке Теленева, нашего заклятого врага.

— Чтобы я любил свою молочную сестру?! Да вы сами-то подумайте! Конечно, я питаю к ней дружеские чувства, но...

— Ну-ну... интересная у тебя дружба!.. Кому другому рассказывай!

Федор встает и хочет закрыть ему рот рукой.

— Ты чего, парень? Разве нас кто-то подслушивает? — продолжает Василий прежним тоном.

Федор, смешавшись, застывает, как вкопанный, а крестьянин все не умолкает:

— Ты мне-то голову не морочь; ее папаша Теленев тоже не дурак, оттого с тобой так и обошелся... сам знаешь; ты ведь не забыл, что он с тобой сделал перед женитьбой.

Федор опять хочет его перебить.

— Да что такое, ты дашь мне говорить или нет?! Ты не забыл, и я не забыл, что однажды он велел тебя выпороть. И наказал он тебя не за невесть какую провинность, которую сам же и выдумал, а за то, что ты тайно любил его дочь; просто он ухватился за первый попавшийся предлог, чтобы никто не понял, что у него на уме. Он хотел, чтобы ты убрался отсюда, покуда зло не стало непоправимым.

Федор в сильнейшем волнении шагал взад-вперед по комнате, не произнося ни слова. В приступе бессильной ярости он кусал себе руки.

— Вы заставляете меня вспоминать не лучший день моей жизни, кум; поговорим о чем-нибудь другом.

— Про что хочу, про то и говорю; не хочешь отвечать, дело твое, я как раз хочу поговорить сам; но перебивать себя я не позволю, еще раз повторяю. Я тебя старше, я крестный твоего новорожденного сына и твой начальник... Видишь знак у меня на груди? Это знак моего звания, которое я получил в нашей армии: а стало быть, у меня есть право говорить тебе, что хочу... а скажешь хоть слово, так у меня там, на улице, люди отдыхают! Стоит мне свистнуть, и дом будет окружен, а его и поджечь недолго, гореть будет что твой смоляной факел... только скажи!.. так что терпи... мы ждем, покуда колос получше созреет... а ты терпи!

Федор садится, напустив на себя самый беззаботный вид.

— В добрый час! — ворчит сквозь зубы Василий. — Ах, так я тебе напоминаю не слишком приятные вещи? В том-то и дело, сынок, ты эти вещи слишком скоро забыл! — и, повысив голос, продолжает: — Я хочу тебе рассказать твою же историю; это будет забавно; по крайней мере, увидишь, что я могу и мысли читать, и если вдруг надумаешь стать предателем...

Тут Василий опять умолкает, отворяет форточку и что-то шепчет на ухо человеку, возникшему у окна; там в темноте смутно виднеются фигуры пяти других крестьян, вооруженных так же, как и он.

Федор хватается за кинжал — и снова затыкает его за пояс: речь идет о жизни Ксении, малейшая его оплошность — и дом сожгут, и все, кто в нем находится, погибнут!.. Он сдерживается; ему хочется снова увидеть сестру... Кто может объяснить все тайны любви? Тайну его жизни только что раскрыли Ксении, и не по его вине; и в эту ужаснейшую минуту он испытывал лишь огромную радость!.. Пусть короток миг высшего блаженства, так что ж? Разве не вечно оно, покуда его испытываешь?.. Впрочем, для людей, неспособных любить, эти могущественные заблуждения сердца так и останутся непостижимыми. Истинная любовь неподвластна времени, мера ее чужда всему земному... холодный человеческий разум не в силах расчесть ее причуды.

После недолгого затишья сладкий и мучительный экстаз Федора был прерван крикливым голосом Василия:

— Но раз ты не любил жену, так зачем ты на ней женился? Тут ты плохо рассчитал!

Вопрос этот вновь поразил молодого человека в самое сердце. Сказать, что он любит жену, означало бы потерять все, что он едва успел обрести...

— Я думал, что люблю ее, — возразил он, — мне говорили, что надо жениться, разве я знал, что у меня на душе? Мне хотелось угодить дочери Теленева, я повиновался, не раздумывая; что, разве кто-то из нас когда-нибудь поступал иначе?

— Ничего себе! Ты утверждаешь, будто сам не знал, чего тебе хочется! Ну что ж, тогда я тебе скажу: ты хотел просто-напросто помириться с Теленевым...

— Ах, вы меня плохо знаете!

— Я тебя знаю, быть может, лучше, чем ты сам; ты подумал: куда же нам деваться от своих тиранов, и потому уступил, чтобы заслужить теленевское прощение; по правде сказать, мы все бы вели себя на твоем месте точно так же; а вот за что я тебя корю, так это за то, что ты хотел меня обмануть — меня, который знает все! Нельзя было иначе снова завоевать расположение отца, как только успокоив его насчет последствий твоей любви к его дочке; вот так ты и женился и не обращал внимания на горести своей бедной жены, которую ты обрек вечно быть несчастной и которую не побоялся покинуть в тот момент, когда она готовилась подарить тебе сына.

— Когда я уходил, я этого не знал, она скрывала от меня, что ждет ребенка; я и на этот раз действовал без всякого умысла; я привык, что меня во всем направляет молочная сестра; она такая умная!

— Да, это жаль...

— Что?!

— Я говорю, жалко ее; для наших краев это будет потеря.

— И вы сможете!..

— Мы сможем уничтожить ее точно так же, как всех остальных... Или ты считаешь, что мы такие дурачки и не прольем до последней капли кровь Теленева, кровь нашего злейшего врага?

— Но она всегда была так добра к вам!

— Она его дочь, этого достаточно!.. Папашу мы отправим в ад, а дочку в рай. Вот и вся разница.[62]

— Вы не сделаете вещи настолько ужасной!

— Кто же нам помешает?

— Я.

— Ты, Федор? Ты, предатель? Ты, мой пленник, ведь именно ты дезертировал из армии своих братьев в час битвы за...

Закончить он не смог.

Уже несколько секунд Федор готовился нанести удар: то была его последняя надежда на спасение; юноша набрасывается на кума, словно тигр, и, метя точно между ребер, вонзает ему кинжал в самое сердце. Одновременно он заглушает подвернувшейся под руку шубой единственный слабый вскрик; последние хрипы умирающего не пугают Федора: они совсем тихие, и снаружи их не слышно. Бросив пару ободряющих слов матери, он собирается вернуть ей лампу, чтобы Ксения снова начала готовиться к побегу; но в то мгновение, когда он проходит мимо спящего старика, тот внезапно просыпается.

— Кто ты, юноша? — спрашивает он, не узнавая племянника, и с силой хватает его за руку. — Что тут за вонь! и кровь! — Потом, с ужасом оглядев комнату: — Покойник!

Федор потушил лампу, но лампадка по-прежнему горела.

— Убивают!.. убивают!.. помогите! сюда! сюда! — кричит старик громовым голосом.

Федор не мог прервать его крики: старик был до смерти перепуган, еще очень силен и кричал без остановки; бедный юноша тщетно пытался найти выход из положения... Бог отвернулся от него!.. Сидящие в засаде бойцы Василия слышат крики старика; прежде чем Федору удалось вырваться из крепких объятий несчастного безумца, которого он, сохраняя остатки почтительности, не мог лишить жизни, шестеро мужиков с веревками в руках, вооруженные вилами, кольями и косами, ворвались в избу; схватить Федора, разоружить и связать его было минутным делом; его волокут прочь.

— Куда вы меня ведете?..

— В Вологодскую усадьбу, чтобы ты там сгорел вместе с Теленевым; как видишь, предательство тебе не помогло. — Слова эти произнес самый старый из воинов. Федор не ответил, и тот спокойно продолжал: — Ты не ожидал, что мы победим так скоро и разобьем их наголову, но наша армия обрушивается на всех сразу, словно наводнение, словно кара господня, от нас никто не ускользнет, наши враги попались в свои же собственные ловушки; с нами Бог; тебе мы не доверяли и не спускали с тебя глаз; ты отвел Теленева в убежище, а мы выследили его там и схватили; вы умрете вместе, усадьба уже полыхает.

Федор молча поникает головой и следует за палачами; он думает, что, быстро уводя их от роковой хижины, еще может спасти Ксению.

Шестеро крестьян несут перед ним тело Василия, шестеро других идут позади с факелами; все остальные движутся за ними в полном молчании. Мрачная процессия беззвучно шествует по охваченным пожаром полям. Кажется, что горизонт с каждой минутой сужается: равнина лежит в огненном кольце. Горит Вологда, горит город ***, горят усадьбы, поместья князя *** и многие окрестные деревни; горят даже леса; резня идет повсюду. Пожар высвечивает потайные уголки чащоб; безлюдье лишилось темноты, его больше нет, а значит нет и спасения — как скрыться на равнине, когда леса в огне? от огненной бури, разливающейся отовсюду, нет надежного укрытия, везде царит смертельный ужас; тьма, изгнанная из пламенеющих лесных зарослей, рассеялась, ночь отступила, — но и солнце не поднялось!

Процессия, увлекавшая пленного Федора, разрасталась: в нее вливались все рыскавшие по округе мародеры. Наконец большая толпа останавливается на площадке перед замком.

Что за картина предстала взору пленника!

Вологодская усадьба, выстроенная целиком из дерева, превратилась в гигантский костер, пламя которого вздымалось прямо к небу! Крестьяне, обступившие со всех сторон старинное поместье и подпалившие его, думают, что Ксения сгорела прямо в жилище отца.

Кольцо наземной блокады замыкается на озере тесно стоящими полукругом лодками. Войско мятежников окружает усадьбу, а посредине привязан к столбу несчастный Теленев; его силой извлекли из убежища и приволокли сюда, на площадь, где и должна была состояться казнь. Со всех сторон к дворцу стекается толпа победителей, предвкушающих любопытное зрелище.

Войско, только что доставившее сюда живых жертв, кольцом обступало добычу, выставляя напоказ в зареве пожара свои отвратительные знамена — Боже милостивый, что за стяги! — то были окровавленные останки прежних жертв, их несли на саблях и пиках. Видны были женские головы с развевающимися волосами, обрубки насаженных на вилы тел, изувеченные дети, отвратительнейшие скелеты... Казалось, эти жуткие призраки вырвались из ада, чтобы попасть на вакханалию, устроенную последними обитателями земли.

Это так называемое торжество свободы являло собою картину конца света. Языки пламени и звуки, доносившиеся из усадьбы, очага пожара, вызывали в памяти извержение вулкана. Народная месть — словно лава, что долго вскипает в земных недрах перед тем, как излиться наружу с вершины горы. Смутный ропот катится по толпе, но отдельные голоса неразличимы, слышен лишь голос жертвы, и ее проклятия веселят палачей. Все эти нелюди большей частью настоящие красавцы, лица их от природы благородны и кротки: это свирепые ангелы, демоны с небесными чертами. Федор и сам красотою схож со своими преследователями. Между всеми русскими, если они чистокровные славяне, существует как будто фамильное сходство; и даже когда они истребляют друг друга, видно, что это братья — отчего резня становится ужаснее. Вот во что может превратиться естественный человек, когда отдается на волю страстей, пробужденных в нем лживой цивилизацией.

Но тогда это уже не естественный человек, это человек, чья природа извращена его мачехой — общественной жизнью. Естественный человек существует только в книгах; он — тема для философствований, некий идеальный тип человека, о котором моралисты рассуждают примерно так же, как математики используют при некоторых расчетах мнимые величины, а затем сокращают их, чтобы получить положительный результат. Для человека, как первобытного, так и уже переродившегося, природой становится то или иное общество, и, что там ни говори, чем оно цивилизованней, тем все-таки лучше.

Роковое кольцо размыкается на миг, пропуская Федора и сопровождающую его омерзительную процессию; Теленев был повернут так, что поначалу не заметил своего юного освободителя. Казнь его вот-вот должна была начаться, как вдруг шелест ужаса пронесся над толпой.

— Привидение!.. привидение!.. это она!.. — восклицают со всех сторон. Кольцо людей снова расступается и рассеивается; палачи бегут перед призраком!.. Жестокость нередко ходит рука об руку с суеверием.

Однако несколько одержимых удерживают беглецов:

— Вернитесь, вернитесь; это же она, это Ксения; она не умерла!

— Остановитесь! остановитесь! — душераздирающе вскрикивает женский голос, чей звук отзывается во всех сердцах, но особенно в сердце Федора. — Пропустите меня, я хочу их видеть! Это мой отец! мой брат!.. Вы не помешаете мне умереть вместе с ними.

И с этими словами Ксения, простоволосая и растрепанная, падает без чувств к ногам Федора. Несчастный юноша стоит, как громом пораженный; он забывает о своих узах.

Мы чувствуем, что нужно сократить описание этой ужасающей сцены. Она продолжалась долго, мы изложим ее в нескольких словах — но все-таки изложим, ведь дело происходит в России. Заранее просим прощения за то, что предстоит нам изобразить.

Мы оставили Ксению в избе; поначалу она дала себя уговорить и молчала, боясь навлечь еще большую опасность на Федора, который, увидев ее в руках убийц, потерял бы всякую меру и выдержку; кроме того, она боялась выдать кормилицу. Но как только женщины остались одни, девушка убежала, желая разделить участь своего отца.

Пытка Теленева началась. Боже милосердный, что за пытка! Чтобы смерть для несчастного стала еще ужаснее, перед ним первым делом посадили связанных Федора и Ксению, спешно соорудив для этого чуть поодаль грубые подмостки... а потом... потом ему в несколько приемов отрезали одну за другой ноги и руки, и когда этот обрубок почти истек кровью, его оставили умирать, хлеща по щекам его же собственными руками и, чтобы заглушить дикие крики, заткнув ему рот его же ногой.

Женщины из предместья Кана, съевшие сердце г-на де Бельзенса на Воксельском мосту, были образцом человечности по сравнению с теми, кто спокойно созерцал смерть Теленева.[63]

Вот что происходило пару месяцев назад в нескольких днях езды от пышного города, куда ныне стекается вся Европа, дабы повеселиться на прекраснейших в мире празднествах — празднествах столь великолепных, что страна, где их задают, могла бы снискать славу самой цивилизованной на свете — когда бы не замечать в ней ничего, кроме дворцов.

Доведем же до конца наш труд.

Когда отец отмучился, то, согласно программе этой вакханалии, настал черед дочери; кто-то из мучителей подходит к Ксении, собираясь схватить ее за разметавшиеся по плечам волосы, но она остается неподвижной и холодной; ни во время, ни после истязания отца она не шевельнулась и не проронила ни звука.

В Федоре совершается какой-то сверхъестественный переворот, к нему вдруг снова возвращаются силы и присутствие духа; он каким-то чудесным образом рвет свои путы, освобождается из рук стражников, бросается к возлюбленной сестре, сжимает ее в объятиях, поднимает с земли и надолго прижимает к сердцу; затем, снова положив ее с почтением на траву, обращается к палачам — спокойно, с тем напускным спокойствием, какое свойственно восточным людям даже в самые трагические минуты их жизни:

— Ее вы не тронете, Господь простер над нею свою длань, она сошла с ума.

— Сошла с ума! — вторит суеверная толпа. — С нею Бог!

— Это он, предатель, он, ее любовник, посоветовал ей прикинуться сумасшедшей! Нет, нет, пора покончить со всеми врагами Божьими и человеческими, — кричат самые остервенелые, — к тому же мы связаны клятвой! Исполним же наш долг, этого хочет Батюшка, он нас вознаградит.

— Подойдите, если посмеете, — тоже кричит Федор в припадке отчаяния, — она же позволила мне обнять ее и не сопротивлялась. Вы сами видите, что она сошла с ума!! Но она что-то говорит: слушайте!

Все подступают ближе и слышат одну только фразу:

— Так, значит, он любил меня!

Лишь Федор понимает смысл ее слов; возблагодарив Бога, он падает на колени и разражается рыданиями.

Палачи с невольной почтительностью отступают от Ксении. «Сошла с ума!» — твердят они...

С того дня она каждую минуту все твердила одни и те же слова: «Так, значит, он любил меня!..»

Многие, видя, как она спокойна, сомневаются в ее безумии: они полагают, что любовь Федора, в которой тот невольно признался, пробудила в сердце сестры невинную и страстную нежность, которую бедная девушка давно уже питала к нему, хоть они оба о том и не ведали, и что это запоздалое прозрение разбило ей сердце.

И поныне никакие увещевания не в силах помешать ей повторять эти слова, механически слетающие с ее уст с поразительной легкостью и без передышки: «Так, значит, он любил меня!»

Ее мысль, ее жизнь остановились, сосредоточившись на невольном любовном признании Федора, и мозг, продолжающий свою деятельность, так сказать, по инерции, повинуется, словно во сне, тому последнему остатку воли, что повелевает ему снова и снова повторять загадочную, священную фразу, которая продлевает жизнь несчастной жертвы.

Федора не убили вслед за Теленевым, но спасение пришло к нему не из-за усталости палачей, а из-за усталости зрителей, ибо человек бездействующий утомляется преступлением быстрее, нежели человек, который его совершает: толпа, насытившись кровью, потребовала, чтобы казнь юноши была отложена до завтрашней ночи. За это время со всех сторон подоспели значительные военные силы. Уже с раннего утра уезд, где зародилось восстание, был окружен; по всем деревням наказали каждого десятого; наиболее виновных приговорили не к смерти, а к ста двадцати ударам кнута, и они погибли; остальных затем сослали в Сибирь. Однако ж обитатели соседних с Вологдой краев не смирились; всякий день мы видим, как крестьян из разных губерний в массовом порядке, целыми сотнями, отправляют в сибирскую ссылку. Помещики, владеющие этими опустошенными деревнями, теперь разорены, ибо здесь богатство хозяев здесь измеряется количеством их крестьян. Богатые владения князя *** превратились в пустыню.

Федору с матерью и женой пришлось вслед за другими жителями своей обезлюдевшей деревни отправиться в Сибирь.

Ксения присутствовала при отправке ссыльных, но даже не попрощалась, ибо новая эта беда ни на миг не вернула ей рассудка.

В ту роковую минуту жестокие страдания Федора и его семьи еще усилились из-за неожиданного происшествия. Жена его и мать уже сидели на телеге; он готов был вот-вот присоединиться к ним и навсегда покинуть Вологду; однако он ничего не видел, кроме Ксении, его сердце обливалось кровью из-за сестры, сироты, которая утратила все чувства, или по крайней мере память, и которую он вынужден был оставить одну на неостывшем пепелище родной деревни. Ей теперь все время нужна помощь, думал он, а защиты искать будет не у кого, кроме чужих людей; и слезы его иссякали от отчаяния. Тут с телеги доносится душераздирающий крик, Федор бросается к жене и находит ее без чувств: кто-то из солдат охраны только что унес его ребенка.

— Что ты делаешь? — кричит отец, обезумев от боли.

— Хочу положить его тут, у дороги, пусть кто-нибудь похоронит; он же умер, ты что, не видишь? — отвечает казак.

— А я хочу увезти его с собой!

— Нечего.

В эту минуту сбегаются на шум другие солдаты и хватают Федора; уступая насилию, он поначалу впадает в оцепенение, потом плачет, умоляет:

— Он не умер, он просто в забытьи, позвольте мне его поцеловать, — твердит он, рыдая, — обещаю, что если сердце у него не бьется, я не возьму его с собой. Может быть, и у вас есть сын, и у вас есть отец, так сжальтесь надо мною, — просит несчастный юноша, сраженный столькими ударами судьбы.

Смягчившись, казак отдает ему ребенка; но стоит отцу прикоснуться к его ледяному телу, как волосы его встают дыбом; он оглядывается кругом, взгляд его встречается с одушевленным свыше взором Ксении — ничто на свете, ни горе, ни несправедливость, ни смерть, ни безумие не в силе воздвигнуть преграду между двумя сердцами, рожденными, чтобы понимать друг друга: то Божья воля.

Федор делает Ксении знак, солдаты почтительно расступаются перед бедной сумасшедшей, та подходит и принимает из рук отца тельце ребенка, но по-прежнему не произносит ни слова. Дочь Теленева молча снимает с себя платок, отдает его Федору, а потом сжимает в объятиях младенца. Благоговейно держа свою ношу, она стоит неподвижно до тех пор, покуда ее возлюбленный брат, сидящий между плачущей матерью и умирающей женой, не скрывается из виду навсегда. Она долго провожает глазами обоз ссыльных мужиков; наконец, когда последняя повозка исчезает на дороге, ведущей в Сибирь, и она остается одна, она уносит с собой ребенка и принимается играть с его хладными останками и ухаживать за ними с величайшей изобретательностью и нежностью.

— Значит, он не умер! — говорили окружающие. — Он воскреснет, она его воскресит!..

О сила любви!.. кто положит тебе предел?

Мать Федора не уставала винить себя за то, что не сумела удержать Ксению в хижине сумасшедшего старика.

— По крайней мере ей бы не пришлось смотреть на казнь отца, — твердила добрая Елизавета.

— Вы бы сохранили ей рассудок, и она страдала бы еще больше, — отвечал матери Федор, и оба снова погружались в угрюмое молчание.

Бедная старуха долго и, казалось, безропотно сносила все; ни резня, ни пожар не исторгли из груди ее ни единой жалобы; но когда ей, вместе с другими жителями Вологды, пришлось в наказание ехать в ссылку, покинув избу, где родился ее сын, где умер отец ее сына, когда ее разлучили с умалишенным братом, мужество оставило ее: вконец обессилев, она цеплялась за бревна избы, целовала их, в отчаянии вырывала из щелей пропитанный дегтем мох. Женщина эта потеряла все не ропща, но разлука с семейным очагом сделала ее безутешной. В конце концов ее оттащили и привязали к телеге, где, как мы видели, оплакала она новорожденного сына своего дорогого Федора.

Трудно поверить, но заботы Ксении, ее животворное дыхание, быть может ее молитва вернули к жизни ребенка, которого Федор считал погибшим. Благодаря этому чуду нежности или набожности чужаки-северяне, присланные, чтобы заселить пустынные развалины Вологды, почитают Ксению как святую.

Даже те, кто считает ее сумасшедшей, никогда бы не осмелились забрать у нее ребенка брата; никому и в голову не приходит отнимать у нее драгоценную, у смерти похищенную добычу. Это чудо, сотворенное любовью, послужит утешением ссыльному отцу, и сердце его еще откроется для счастья, когда он узнает, что сын его спасен, и спасен ею!!

По пятам за Ксенией ходит коза; она кормит ребенка. Иногда можно видеть словно ожившую картину: дева-мать сидит на солнышке близ черных развалин родной усадьбы и братски улыбается сыну своей души, ребенку ссыльного.

С чисто девичьей грацией она качает малыша на коленях, и воскресшее дитя с ангельской радостью обращает к ней свою чудесную улыбку. Сама о том не подозревая, Ксения перешла от милосердия к любви, от любви к безумию, а от безумия к материнству; Бог хранит ее; ангел и безумная целуются, паря над юдолью плача — так перелетные птицы встречаются за облаками.

Иногда душу ее, кажется, посещает какое-то воспоминание, сладостное и печальное разом: тогда бесчувственные уста ее, эхо минувших дней, машинально шепчут загадочные слова, единственное и высшее выражение ее жизни, и смысла этих слов не постичь никому из новых обитателей Вологды: «Так, значит, он любил меня!»

Ни русский поэт, ни я не остановились перед тем, чтобы отнести к Ксении слова «дева-мать»; ни он, ни я не считаем, что чем-либо оскорбили возвышенный стих католического поэта:

или осквернили глубочайшую тайну, обозначенную им в столь кратких словах.