Россия вечная

Судьба бытия — путь к философии

«Вопросы философии», № 9, 1993 г.

— Расскажите, пожалуйста, об основных вехах своей биографии, поведайте нам судьбу вашего бытия, о том, что было с Вами, и о том, что Вы пережили.

— До эмиграции я был преподавателем математики. Но главный центр интересов лежал в двух плоскостях: литература и философия (метафизика). Вот эти два интереса и послужили причиной того, что вокруг меня в начале 60-х годов сложилась целая полуподпольная группа. Подобные группы были довольно многочисленны в то время. Постепенно создавалась нонконформистская культура.

Проблема заключалась в том, что моя литература совершенно выходила за грани социалистического реализма и за грани всего, что можно было напечатать в Советском Союзе. Поэтому я даже не делал особых попыток войти в официальную жизнь и публиковаться. Это было невозможно. Я надеялся на будущее. А в настоящем была та подпольная деятельность и то общение, которое развилось в те годы. Это немножко напоминало Древнюю Грецию, когда общение в основном проходило на устном уровне, оно состояло из чтения на квартирах, но эти чтения переходили в своеобразную мистерию. Там было немного достоевщины. Это походило на странное обнажение душ, и даже трудно было понять, где разница между литературой и жизнью. Но уже тогда речь шла и о метафизике. Но вначале мои интересы в этом отношении сосредоточивались на классической немецкой философии. Потом уже появилось влечение к Востоку, к Индии духа. Но в течение 60-х годов у меня складывалась моя собственная метафизика Я. Она выражена в работе под названием «Метафизика Я», которая входит в мою книгу «Судьба бытия». Уже после эмиграции «Метафизика Я» была опубликована на французском и голландском языках. Кроме того, и мои рассказы имели явный метафизический подтекст, литература и метафизика шли рука об руку. Наша «подпольная» жизнь была интенсивной, но в отрыве от социальной и политической борьбы. Тем не менее мы всегда были под угрозой. Если я не смог со своей литературой войти в официальную жизнь, то тем более это было немыслимо в плане философии.

— В Ваш круг, конечно, входили художники?

— Да, в наш круг входили художники, поэты, писатели, а кроме того — довольно странные люди, их можно было назвать бродячими мистиками, которые для Руси были характерны, особенно до революции. Эти люди ничего не писали, но создавали устное мировоззрение мистического порядка и особую духовную атмосферу.

Поскольку это было связано с литературой, со словом, то нас обычно весьма опасались. И в конце концов, такая отключенная жизнь влияла на молодежь. У нас были, например, такие поэты и художники, как Леонид Губанов, Саша Харитонов, Анатолий Зверев. Венечка Ерофеев тоже потом примыкал к нашему общению. Сейчас они достаточно известны. Но в то время они были полупреступники. И к 1974 году сложилась такая ситуация, когда нужно было что-то выбирать.

Итак, мы были просто вынуждены уехать на Запад.

— Вы занимались Гегелем. Но у Гегеля «Я» не является фундаментальным понятием. Это, скорее всего, характерно для Фихте.

— Да, скорее всего, для Фихте. Но, как я говорил, интерес к немецкой философии был моим первым философским интересом еще в юности, до становления нашего кружка. Потом центр интересов переместился в литературу. И я почувствовал, что стихийное, иррациональное выражение мистических откровений легче всего выражается в литературе, в форме рассказа. А влечение к созданию «системы» появилось в середине 60-х годов. Это вылилось в конце концов в мистический текст метафизики Я, который все-таки был, как оказалось впоследствии, ближе к индуизму, к Веданте, хотя и не совпадал со многими ее моментами. Это был органический текст.

Чтобы закончить краткое описание метафизических поисков в наших подпольных кругах, я хотел бы подчеркнуть еще одну линию. К концу 60-х — началу 70-х годов у нас уже появились другие люди, в частности Джемаль Гейдар. Он сейчас ближе к исламу, но связан и с Россией и с исламом. Но наши общие поиски привели к доктрине, которую мы назвали «последней доктриной». Это чисто метафизическая доктрина. И она заключает мою книгу «Судьба бытия». Сначала же идет моя «Метафизика Я», потом сравнение этой «Метафизики Я» с Ведантой, показываются сходства и различия и дается анализ индуистской метафизики в связи с проблемой «Я». А потом уже скачок в эту «последнюю доктрину», которая выходит за все мыслимые пределы мировой духовной традиции.

— Вторая часть была написана в Америке?

— Да. Первая же была написана в 60-х годах.

И вообще сам вопрос о происхождении «последней доктрины» немного странен, потому что ее «проявления» появлялись в моих рассказах, потом было предположение, что якобы нечто подобное существует, но в очень распыленном и закрытом виде, в обычном экзотеризме, в обычной традиции. В начале 70-х годов она у нас более или менее окончательно выявилась. Потом Джемаль остался в России, а я уехал. Мы оба работали над одной доктриной. И дальше наши интерпретации этой доктрины разошлись. Его интерпретация выражена в книге, которая ходила в самиздате, но ожидается ее публикация — «Ориентация Север». А моя интерпретация этой доктрины изложена в последней части «Судьбы бытия».

Таким образом, эта доктрина, с одной стороны, создана нами, а с другой стороны, она, может быть, предсуществовала в обычной традиции, но только в скрытом виде.

Проблема здесь весьма серьезная, ибо это была попытка выйти за пределы мировой духовной традиции, которая лежит в основе всех религий и метафизики. Такие попытки выхода за эти пределы существовали, пожалуй, раньше, но уже в другом направлении — в гнозисе. В частности, знаменитая гностическая работа «Pistis Sophia». Автор работы до сих пор не установлен. Она знаменует собой совершенно неожиданный выход за пределы традиций, которые известны человечеству. Она выходит за пределы в совершенно другом отношении, чем наша доктрина.

И вот мы приехали на Запад. И что же получилось? Получился шок. Потому что Запад оказался совсем не таким, каким мы его себе представляли. Над нашими представлениями о Западе просто смеялись. Это был шок во всех отношениях, в том числе и в социальном. Пришлось сильно перестраиваться.

У меня все сложилось более или менее удачно. Я попал в Корнельский университет с помощью слависта Джорджа Гибиана, который знал мою самиздатовскую прозу, когда бывал в Москве. Жена устроилась в библиотеку. Университет этот знаменит тем, что там преподавал В. Набоков. Потом вышла моя книга художественной прозы на английском, благодаря которой я сразу был принят в американский Пэн-клуб. Были и другие публикации на английском языке. И одновременно я продолжал свою вторую творческую жизнь — в метафизике. И здесь мне тоже повезло, потому что под Итакой, где мы жили, существовал один из лучших метафизических центров в США. Он был основан уже умершим философом Тони Домиани. Домиани написал удивительную книгу, касающуюся Божественного Ничто, то есть самого глубинного уровня Абсолюта, если так можно выразиться. За упоминание об этом в Древней Греции могли казнить. Греки не терпели таких прорывов в самое сакральное. Это было запрещено.

Домиани получил инициацию из Индии, и это было связано с именем Рамана Махарши, одного из величайших метафизических гениев современной Индии. Вокруг нашего метафизического центра было довольно много людей, но в основном эти люди искали только то, что можно назвать «peace of mind» (мир в душе), то есть они искали успокоения от всех бед современной жизни, от конкуренции, от бесконечной борьбы, от страха перед смертью…

Но внутри этого центра было внутреннее ядро, люди, которые действительно занимались глубокими духовными исследованиями, практическими в том числе. Это был частный центр. У них была земля, был построен центр медитации, роскошная библиотека. И потом начались мои публикации по метафизике, в частности, на французском языке, касающиеся Гурджиева, и, наконец, появилась «Метафизика Я», сначала на голландском, потом во французском журналах.

— И затем новая эмиграция — эмиграция в Европу? Почему?

— В начале 80-х мы переехали в Париж, фактически совершили вторую эмиграцию. Все-таки наше культурное зарубежье концентрировалось в основном в Париже. И Париж нас очаровал, мы все вспоминали слова, что русские могут жить на Западе только в Париже. Поэтому мы и совершили такой безумный скачок из Америки в Париж. Это было связано с большими потерями, но все же мы переселились. Я продолжал работать в качестве преподавателя сначала в Медоне, потом немного в Восточном институте. И во Франции тоже продолжались мои публикации как по метафизике, так и художественной прозы.

Потом начался следующий этап, когда разрушился «железный занавес», и нас стали звать в Россию. Это случилось примерно в конце 1988 года. В России вышли три моих книги прозы, готовится издание «Судьбы бытия». Но главное, это было неистовое желание возвращения на Родину, потому что, конечно, без России было очень тяжело. Естественно, жизнь на Западе имела позитивные моменты, в частности познание мира. Но самое тяжелое там — это невозможность быть в России, разрыв с Россией. Это самое страшное, что было в эмиграции, страшнее всех неурядиц, которые могли даже выбросить на социальное дно, потому что не все выдерживали склад западной жизни.

— Вы говорили о немецкой философии. А русской Вы не занимались в то время?

— Тогда — не особенно. Но удивительно то, что, на мой взгляд, в русской литературе, в ее подтексте, содержится более глубокая философия, чем в собственно русской философии. Русскую философию, в ее стихийной форме, мы больше тогда познавали из литературы. Это немножко связано, видимо, с тем, что русская литература и искусство возникли таким мощным взрывом, благодаря которому русский XIX век может считаться наравне с веком Перикла и с эпохой Возрождения. Это был океан гениев. И русскую литературу считают к тому же самой философичной в мире.

Что касается самой русской философии, которая обычно занимает какое-то среднее место между философией в западном понимании и богословием — то все, что ею создано, это только начало. России еще предстоит выразить себя в сфере философии и метафизики по крайней мере в той степени, как она гениально, но все-таки не полностью, выразила себя в искусстве и литературе. Россия слишком глубинна и значительна, чтобы не выразить себя с достаточной силой в такой исключительно важной сфере, как философия и метафизика.

— Сейчас Вы кому-то отдаете предпочтение?

— В. Розанов всегда был весьма интересен для меня. До известной степени Бердяев. Любопытные откровения были у славянофилов, включая Чаадаева.

Видите, когда я говорил о том, что Россия еще должна выразить себя в сфере философии и метафизики, я этим не хотел сказать, что русская философия еще не вышла из детского состояния. Нет. Потому что здесь были удивительные люди. Например, Леонтьев, Федоров, Данилевский, который предугадал многие позднейшие западные работы. И, наконец, даже такая альтернативная российская мистика, как мистика Блаватской, Гурджиева, которые получили большое признание на Западе.

И все же русскую философию я больше чувствовал через литературу, например через поэзию Блока, Белого, Тютчева, Есенина. У меня есть специальная работа по этой теме, в которой выражено мое понимание философского подтекста русской поэзии. И, конечно, особенность русской философии состоит в том, что часто ее объектом становится сама Россия как таковая. Скажем, как объектом немецкой философии явились мировой дух, или вещь в себе, или становление Абсолюта в мировой истории, так в русской литературе и философии объектом была сама Россия, сама страна становилась философско-мистической и метафизической реалией. Это крайне интересно, потому что такого нет нигде.

На Западе русская философия известна, конечно, меньше, чем сама западная. Это и понятно. Но сейчас в Германии проводятся большие исследования по русской философии и отмечают ее особенности, а именно ее дистанцию от норм западного рационализма, и этим, видимо, она привлекательна.

Как вы знаете, литература при коммунистическом режиме продолжала существовать, традиция почти не прерывалась. Ведь в советское время жили и творили такие великие писатели, как М.А. Булгаков и А. Платонов. А философская традиция — более тонкая, еще только нарождающаяся в России, и она трагически прервалась. Удар был нанесен чудовищный. В самый начинающийся расцвет русской философии вдруг все рухнуло. Поэтому сейчас надо все воссоздавать сначала.

— Каково отношение к метафизике на Западе? Насколько характерны метафизические поиски для европейской философии?

— На Западе в философии существуют как бы две линии: одна — академическая, другая — альтернативная. «Альтернативная» философия связана главным образом с Востоком. Причем эта философия тоже изучается в университетах, но фактически она выходит за рамки университетов и существует в различных обществах и центрах и часто привлекает молодежь, в то время как академическая западная философия в настоящее время носит более замкнутый характер.

Последним величайшим западным философом был Хайдеггер. Но дальше западная философия в основном вращалась вокруг частных вопросов, связанных с отношением между языком и реальностью, и замыкалась в довольно узкой сфере.

«Альтернативная» восточная философия, хотя в университетах не пользуется большой поддержкой, все же изучается. Однако главным образом в рамках западной ментальности с преобладанием рационалистического подхода. Но когда эти течения выходят за пределы университетов, они становятся действительно альтернативными, потому что практикуют мировоззрение, абсолютно противоположное тому, которое господствует в западном официальном мире вообще.

— Скажите, Т. Роззак относится к такого рода альтернативной философии? Есть ли это попытка возродить, скажем, философию гностицизма? Это тоже альтернативная философия?

— Я думаю, что это так. Альтернативность заключается не только в том, что существует мировоззрение совсем другое, чем официальное, господствующее, но и в том, что это мировоззрение привлекает значительное число людей. Отсюда все попытки ухода от западной денежно-технологической цивилизации. До известной степени восточная метафизика — вызов современной цивилизации в ее наиболее ярко выраженном западном варианте, когда обожествляются деньги и создается новая глупейшая американская утопия по формуле: «деньги решают все» — даже и проблему смерти.

Меня больше всего привлекали высший индуизм, восточная метафизика, но не индуистская религия. Здесь есть один тонкий момент, ибо индуизм — это очень широкое понятие. Одно дело индуизм как религия, это относится только к Индии, другое дело — индуистская метафизика, Веданта, йога, медитативная практика. Богореализация — это общечеловеческое достояние, стоящее над религией, ибо это означает вхождение в Божественную реальность путем знания, путем особого знания — не рационального знания, а сверхрационального знания. То есть это подход к Божеству не путем веры, а путем метафизических знаний и соответствующей духовной практики. Это выходит за пределы религии, ибо религия не единственный способ связи человека с Богом.

И сразу мне бы хотелось яснее выразить то, что коренным образом отличает восточное мышление от западного. Здесь можно перечислить много моментов. Один из них — подход, связанный с метафизическим знанием. На Западе все-таки преобладала вера, а не знание, хотя были определенные исключения.

Но более кардинальным отличием является то, что в индуистской метафизике не существует непреодолимой пропасти между творцом и творением, ибо она основана на концепции не-дуализма. Напротив, в западном сознании наличествует фатальный разрыв между творцом и творением, между Богом и человеком. Исключением — до некоторой степени — является православная концепция обожения.

В применении к человеку ведантийский не-дуализм выражается, как известно, в знаменитой концепции тождества между Атманом (Божественным Я внутри человека) и Брахманом (объективным Абсолютом). Сама эта концепция является шоком для западного сознания, если оно способно воспринять это тождество как реальность. Такая пропасть непреодолима и в традиционном исламе (суфизм — это исключение, навеянное Индией).

Проблема заключается в том, что на глубинном Востоке абсолютно противоположная ситуация, то есть там считается, что высшим достижением человека является Богореализация и человек может достигнуть такой ступени, такого единства с Абсолютом, что «становится» не чем иным, как Богом, вернее, скрытое высшее Я в человеке оказывается абсолютно тождественным Богу. И на этом стоит вся восточная метафизика. Не религия. В пределах религии всегда есть определенный разрыв между Богом и человеком. В восточной метафизике этот разрыв уничтожается не за счет того, что «человек становится Богом», потому что такие претензии были бы чистым сатанизмом и даже бессмыслицей, а за счет того, что внутри человека находится определенное скрытое от него ядро — Божественное Я. И человек может, уничтожив в себе все человеческое, отбросив отождествление себя со своим телом, умом, психикой, с «эго», открыть в себе нечто Божественное и прийти к этому божественному Я как к своему истинному Я. Таким образом, не человек «становится» Богом, а просто человек открывает в себе Бога как свое подлинное Я.

По восточной традиции в своем высшем выражении человек, строго говоря, не является человеком. Это только оболочка, внутри которой находится Божественная реальность. И конечная реализация человека — это Богореализация, что означает в общем конец человеческого существования, то есть человек не становится Богом, а, наоборот, отсекает от себя все тварное, человеческое, включая свое индивидуальное Эго, и то, что остается, является божественной реальностью, Атманом, тождественным Брахману. На принципе тождества между Богом внутри человека и объективным Абсолютом зиждется таким образом вся восточная метафизика. Очень важно при этом знать, что временное, индивидуальное «я» человека, с которым он обычно себя отождествляет, не имеет ничего общего с этим высшим Я. Временное Я — это то, что, собственно говоря, и составляет индивидуальность человека, то есть тот комплекс, с которым обычно в жизни мы себя отождествляем. Цель заключается в том, чтобы убить в себе не только низшие отождествления, но и отождествления с умом, с «Эго». И путем этого «убийства» прийти к самому источнику мышления, к тому знаменитому вечному Молчанию, которое находится внутри человеческой души и которое выше любого проявления. Приход к этому абсолютному Я возможен в индуистской практике. Есть целый ряд путей к этому, в частности, йогическая практика. Ведь йога означает единство с Богом.

— И кто же достиг такого единства с абсолютным Я?

— Существуют случаи мгновенной прямой реализации этого состояния. Есть путь духовного самоисследования — это путь Рамана Махарши. По индуистским стандартам это был человек, который при жизни достиг высшего статуса Богореализации. Это не означает полный уход из земной жизни. Это означает только то, что все человеческие качества продолжают существовать как бы формально, в том числе и «Эго», но в душе появляется совершенно иной центр. Представьте такое сравнение: вдруг у животных появляется человеческий разум, для них это бы означало переход в совершенно иное состояние.

То же самое и в этом случае. Человеческое Я остается где-то внизу как придаток, а вместо него возникает то, что невыразимо на человеческом языке, возникает источник и мышления, и «Эго», временного «Я». Появляется реальное иное «сознание», и все это совершенно конкретно, существуют признаки этого состояния. Такой человек после смерти, когда человеческое Я полностью отбрасывается, переходит к сферу Абсолюта, то есть он не «становится» Богом, он есть Бог, потому что он пришел к своему истинному Абсолютному Я. Иными словами, не человек стал Богом, а человек оказался тем, кем он является в действительности, если отбросит свои человеческие оболочки.[62]

Теперь немножечко о Махарши. Это был человек, который жил в первой половине XX в. в Индии. Он пришел к определенному методу Богореализации. Этот метод довольно тонкий и называется духовным самоисследованием. Он заключается в постановке перед самим собой не ментального, а метафизического вопроса: «Кто есть я?» Это самоисследование идет в глубь нашей души до такой степени, что в конце концов мы приходим к обнаружению своего собственного источника, обнаружению того, перед кем являются мысли, кому задается этот вопрос, к открытию самого источника мышления. Невозможно об этом говорить в интервью, но центр метода заключается в самоисследовании и в поиске ответа на вопрос: «Кто есть я?» Этот метод чисто метафизический, потому что он проходит не в сфере ментальности, ибо в этой сфере он не имеет смысла, он должен идти дальше к самораскрытию высшего Я, которое выше мышления и является его источником. Путем такого метода тот, который был скрыт, обнаруживается, причем раскрывается в разных формах, в том числе и в знаменитой триаде: чистое сознание, чистое бытие и блаженство. Иными словами, бытие, очищенное от всего феноменального, как бы сама первооснова бытия, плюс чистое сознание, то есть сознание без объекта, сознание, созерцающее само себя. Наконец, блаженство, связанное с переживанием нашего первоисточника и первоосновы. Это может быть достигнуто, скажем, классическим методом медитации, метафизической медитацией об Атмане, но в том числе и тем методом, который предложил Махарши.

Когда было обнаружено, что по всем признакам этот человек реализовал абсолютное Я (хотя могут быть разные степени реализации этого Я) по индуистской традиции, к нему стали стекаться ученики, в том числе с Запада. Постепенно он стал одним из величайших духовных учителей Индии, а после его смерти его учение вышло на Запад, по крайней мере, для определенного круга людей. Один из свидетелей, первый европейский человек, который видел Мастера и который впоследствии изменил свою жизнь, отказавшись от карьеры чиновника, пишет: «…мы взошли на гору увидеть Его. Достигнув пещеры, мы сидели перед Ним, около Его ног в молчании. Мы сидели так долгое время, и я ощущал какое-то необычайно возвышенное чувство. Полчаса я смотрел в глаза Махарши, которые все время не меняли выражение глубокого внутреннего созерцания. И я начал осознавать, что тело есть храм Святого Духа и воспринимал только то, что Его тело уже не принадлежит человеку. Мои чувства были неописуемы». Таково было воздействие Духовного Мастера. Если говорить о знаменитых европейских философах, то книга «Духовное учение Рамана Махарши» вышла с предисловием Юнга. Интересно отметить, что другой свидетель пишет: «И многие были потрясены именно этой красотой, этим излучением, которое само было просто отражением внутреннего состояния Мастера. Это было такое излучение, что я не мог выдержать его взгляд». Иногда при встрече искателя истины с Мастером не было никаких вопросов, а человек каким-то образом преображался, когда созерцал лицо Мастера при ситуации абсолютного молчания. Махарши ни о чем не говорил, с его стороны было только молчание, но такое молчание, которое больше звука, больше слова, то Молчание, в которое погружен Бог в самом себе.

Рамана Махарши и некоторые другие Мастера Духа, их учения — вот тот Восток, который я увидел, находясь на Западе. Но был один человек, уже «западный», чье учение произвело на меня не меньшее впечатление. Речь идет о Рене Геноне, ученом, который родился во Франции, в католической среде. И Махарши, и другие индусы оценивали Рене Генона как одного из немногих людей за всю историю Запада, которые действительно поняли Восток. Потому что обычно было явное недопонимание, мягко выражаясь. И кончил свою жизнь Рене довольно неординарно. Он стал шейхом в Каире, приняв ислам. Хотя духовно он был ближе к индуизму, но ведь индуизм как религия связан только с индийской землей. Но метафизически Генон был, на мой взгляд, индуистом.

— Странно, мне известно, что он принял ислам. Индуистом? В чем Вы видите его близость индуизму?

— Глубинные причины, почему Генон принял ислам, им самим объяснены. Он говорил о том, что в наш период католичество утратило возможность спасения. Почему? Потому что из него ушло духовное созерцание. Хотя Генон считал католичество традиционной истинной религией, но он все время писал о том, что в наш век происходит необратимая духовная инволюция, беспощадно умертвляющая человека.

Кстати, позднейшие генонисты подчеркивали, что в православии содержится этот принцип — принцип исихазма, молчания, созерцания, то есть тот принцип, который был утерян в западно-христианской церкви, но благодаря которому только и возможен подлинный контакт человека с Богом. Совершенно очевидно, что именно в традиционном православии это сокровище еще сохранено, в то время как в западном христианстве оно утрачено.

Поэтому Генон совершил такой резкий поворот, приняв ислам. А между тем основные его работы связаны не только с исламом, скорее они связаны с индуизмом. Скажем, одна из самых гениальных работ Генона- «Человек и его становление согласно Веданте». По духу он, я думаю, был ведантист.

Сам генонизм включает три кардинальных момента. Первый заключается в том, что Генон сумел дать в своих работах истинную интерпретацию фантастического духовного богатства Востока. На Западе, конечно, были определенные знания о Востоке Духа и раньше. Но знание и понимание не одно и то же.

Второй момент — переоткрытая Геноном «Sophia Perrenis», то есть традиция «Вечной мудрости», которая говорит о том, что в подоснове всех мировых религий лежит единое духовное течение, которое можно назвать Традицией, мировой эзотерической традицией. Представьте себе такую картину. Бог изображается в виде Солнца, а лучи, исходящие от него, — религии. Важный нюанс заключается в том, что чем ближе к земле, тем больше эти лучи расходятся между собой. Но у Солнца, при переходе к Абсолюту, эти лучи все более и более сходятся, все более сливаются в нечто единое.

— Может быть, это — вариант экуменизма?

— Это все, что угодно, но только не экуменизм. Экуменизм — чисто социальное явление, ориентация на сближение церквей и людей разных религий. Здесь же говорится о том, что в самой глубинной подоснове религий лежит определенное метафизическое знание, которое было дано человеку высшими силами или получено другими способами, не только через Откровение.

На Востоке не только Откровение является источником такого рода знаний, но и собственное усилие человека, но не в форме рациональных попыток и обобщений, а в форме активизации так называемой сверхрациональной интуиции, интуитивного познания, которое относится к компетенции уже сверхрационального разума. Это познание сверхчеловеческое, то есть мгновенное познание того, что ты хочешь познать.

Дополнительным фактором на традиционном Востоке являлось и мощное развитие оккультного познания, если под оккультизмом понимать познание ближних к нам миров и их ценностей. И все это было связано с теми способностями, которыми люди обладали в древности.

— В журнале «Вопросы философии» (№ 4, 1991) было напечатано несколько заметок Р. Генона и предисловие к ним Ю.Н. Стефанова. Р. Генон известен как критик европейской цивилизации. Но, может быть, это не только критика европейской рационально-технической цивилизации, но и цивилизации вообще?

— Это третий кардинальный пункт — критика Геноном современной цивилизации, наиболее убедительно выраженной в знаменитой книге «Царство количества и знаки времени». Под современной цивилизацией Генон подразумевает цивилизацию, развившуюся на Западе, начиная с эпохи Возрождения и кончая нашим временем, в котором ее черты и ее итог наиболее ярко выражены. Генон считал, что типическими чертами этой цивилизации являются профанизм, господство количества над качеством (над духовным качеством) и наличие контртрадиции, извращающей все духовные принципы. Вместе с тем вхождение в эту стадию истории связано с так называемым «затвердением» материального мира, когда благодаря новой направленности человеческого разума на интерес к чисто материальному миру нарушился контакт человека с более тонкими мирами (так как космос и разум связаны друг с другом), что привело к абсолютизации материального мира. Параллельно проходила утрата знаний эзотерического порядка и духовная деградация, включая деградацию восприятия и понимания традиционных религии. В конце концов изменился сам человек. Таковы выводы Генона.

Чтобы увидеть эту разницу между людьми разных цивилизаций, возьмем, может быть, несколько странный с первого взгляда пример — Александр Македонский и Наполеон. Два величайших полководца мира. Тем не менее разница между ними колоссальная. Если вы знакомы с историей Александра Македонского, то вам совершенно очевидно, что этот человек, как многие властители того времени, был посвященным и мог вступать в контакт с силами, которые на нашем языке называются потусторонними. На самом деле тогда они вовсе не были «потусторонними». Возьмите блестящее эссе нашего поэта М. Кузмина об Александре Македонском, в котором говорится о том, что после того как Александр Македонский побывал в Индии, он, оставаясь «земным» полководцем, стал человеком, который пытался покорить стихии и астральные пространства. И одной из такого рода заслуг Александра Македонского явилось то, что он сумел запечатать «ворота», в которые могли войти знаменитые «племена», упоминаемые в Библии как Гога и Магога. Действительно, между нашим миром и параллельными мирами в древности существовал гораздо больший контакт, чем в наше время, и в этом-то и была принципиальная разница. Тогда материализм просто не мог существовать, в то время как сейчас многие католики на Западе говорят, что их тошнит от их собственного же материализма. Такой материализм не был возможен в древности хотя бы потому, что контакт с так называемыми невидимыми силами в античное время был частью обыденной жизни. Это сейчас настолько непонятно людям, что некоторые американские исследователи считают, что в тот период человечество повально страдало шизофренией. Это, конечно, нелепость. Кстати, психические болезни развились как раз в нашу эпоху. В то время, я думаю, их было гораздо меньше. Тогда действительно был контакт с различными силами, стоящими над природой, с силами, исходящими из ближних к нам регионов. Причем это принимало такие формы, которые для современного человека были бы совершенно немыслимы.

Вернемся к Александру Македонскому и к племенам Гога и Магога. В эзотерической интерпретации — это вторжение враждебных человечеству существ в нашу земную жизнь, вторжение, которое грозит чудовищной катастрофой для человечества и которое связано с расширением так называемых потусторонних «щелей», то есть «каналов», по которым эти существа могут проникать в наш мир.

В древней истории Китая был такой момент, когда эти силы тоже пытались проникнуть и с помощью определенных знаний маги и мудрецы Китая как бы «зашили» эту щель. Но для этого нужно было обладать огромными знаниями и таким пониманием мира, которое сейчас полностью исчезло из сознания человечества. Александр Македонский такими знаниями обладал, и он совершал такого рода магические операции.

Теперь возьмем Наполеона. Смешно даже сравнивать, настолько велика разница между ним и другим завоевателем. И эта разница очевидна, вопреки тому, что иногда утверждается, что человек во все исторические эпохи одинаков. Представить себе Наполеона в качестве великого мага — невозможно. На примере Наполеона и Александра Македонского видна бездонная разница между двумя мирами. Генон считал, что западная цивилизация, точнее современная цивилизация, (ведь она возникла на Западе) обречена, ибо целью истории является не колбаса или компьютеры, а человек. Современная же, западная, цивилизация, по его мнению, оказалась препятствием для духовной реализации человека, ибо она подчинена контртрадиции, в которой все ценности перевернуты и обратны нормальной духовной традиции.

Кроме того, за технологическую цивилизацию придется платить и платить по большому счету, потому что все эти изобретения были совершены при нарушении важных скрытых законов природы и ее равновесия, о которых знали древние. Древние жрецы отлично понимали, что может быть такой ход развития, когда путем рационального знания вы получаете контроль над внешней стороной природы. При этом происходит нарушение внутренних законов. Природа связана с так называемым астральным миром, то есть с более «тонким» миром, чем наш, с промежуточным миром, и вторжение в природу может привести к тяжелейшим последствиям. Природа — это живое существо.

Здесь сразу встает роковой вопрос о космических циклах, потому что проблема заключается в том, что денежно-технологическая цивилизация является препятствием на пути раскрытия потенциальных возможностей человека. Кроме того, она основана на мировоззрении и на ментальности, которые неизбежно исчезнут, как только будет опять вторжение тех сил, о которых современное профаническое человечество не имеет никакого представления.

Вся современная стандартная западная ментальность основана, по существу, на убеждении, что наш физический мир — замкнутая система, из которой нет выхода. И вся реальность заключена, как в тюрьму, в этот видимый мир. Вне его ничего нет. То, что лежит за его пределами, — это даже не платоновские тени, а вообще нечто абсолютно неизвестное, которое не принимается во внимание. Отсюда — экзистенциальное одиночество человека. Возможно, это представление о замкнутости, как все в мире, имело свой плюс, потому человек должен был как-то сосредоточиться на самом себе, ибо такая открытость, которая была в античный период, такой контакт с другими мирами были слишком тревожны для человека. Здесь есть какой-то позитивный момент, но в общем, конечно, как только замкнутая система разрушится, тогда полностью рухнет вся эта современная цивилизация, которая основана на примитивных иллюзиях, выдаваемых за здравый смысл. Культ денег, культ обыденной жизни и массовой культуры неизбежно ведет к идиотизации жизни, что является проявлением текущей духовной инволюции в ее наиболее карикатурной форме.

— Но не является ли такое мировоззрение эсхатологическим, ожидающим конца мира и прихода Антихриста?

— И здесь, конечно, вы подвели меня к тому, чтобы сказать пару слов о так называемом конце мира, о котором сейчас многие говорят.

На Западе существуют три течения в этом плане. Официальное господствующее мировоззрение основано на идее, что замкнутый «материалистический» мир обеспечивает якобы безопасность человеческого существования, его комфортность и спокойствие. И это ощущение безопасности и комфортности продлится — согласно таким представлениям — бесконечно долго. Но в это трудно поверить, тем более такое ощущение сейчас уже начинает исчезать. Кроме того, в истории всегда присутствует фактор «икс», фактор непредсказуемости, фактор неожиданности, который путает абсолютно все карты.

В начале XX в. большинство философов и писателей считали, что XX в. будет веком мира, любви, бесконечного прогресса. Что случилось, мы знаем.

Две другие перспективы заключаются в следующем. Первая в том, что конец мира будет в ближайшее время, даже по человеческим меркам. Это мнение основывается на разных признаках, включая глубочайшую степень духовной деградации современного человечества и возникновение контртрадиции, подготовляющей приход Антихриста. Так обстоит дело согласно этой концепции.

Кстати говоря, так называемый конец света не означает, разумеется, конца бытия. Во-первых, это конец только нашего среза реальности. И, во-вторых, это воссоздание нового мира, нового неба и новой земли. Это означает, что завершение одного цикла ведет к началу нового.

Другая доктрина (восточная) не говорит о близком конце мира, в ней утверждается, что в этом последнем периоде (Кали-юга)[63] есть так называемые подпериоды, так называемые малые кали-юги, конец которых не означает конца физического мира и начала нового неба и новой земли. Он означает радикальную смену цивилизации и духовности, грандиозные катастрофы, в том числе геологические, изменение климата Земли, наводнения и т. д. И одновременно с этим, естественно, меняется и ментальность людей, возникают новые цивилизации на нашей физической земле.

В этой доктрине говорится, что мы живем в период конца малой кали-юги, в период агонии старой цивилизации и начала новой, и весь этот переходный процесс растягивается на несколько столетий. Кстати, в этом случае у России есть большой шанс, потому что в традиции говорится о том, что наш таинственный евразийский континент имеет великое духовное будущее, и он сохранится.

Беседу вел А.П. Огурцов.

РОССИЯ МЕЖДУ ВОСТОКОМ И ЗАПАДОМ

Журнал «Начала» № 1, 1991 (Москва)

Юрий Витальевич! Вы совмещаете в себе писателя и философа. Ваши художественные и философские сочинения имеют, как им и положено, совершенно различный мыслительно-языковый строй. Как Вам удается совмещать в себе художника и философа?

— Совмещение художественного и философского стилей мышления — действительно редкий случай. Однако оппозиция между философским и художественным стилями мышления существует только в том случае, если под философией мы разумеем, главным образом, рационалистическую западную философию, иначе говоря — картезианскую, в том случае действительно философско-рационалистическое мышление, то есть мышление современной западной философии, противостоит художественной интуиции, художественному мышлению.

Но если под философией Вы подразумеваете метафизику, то здесь ситуация совершенно иная. Говоря о метафизике, я имею в виду проникновение путем сверхрационального мышления в запредельные миры, прежде всего, в высшие миры. Таким образом, метафизика коренным образом отличается от философии, потому что философия — это всего лишь рационалистическая попытка понять то, что рационалистически понять невозможно.

И в этом заключается основное противоречие западных культур. В то время как метафизика, которая существовала до современной эры, и прежде всего, на Востоке (в Индии, в Китае), и которая связана с древними религиями — это уже иное. То есть, грубо говоря, — это использование прежде всего сверхрациональной интуиции. То есть это попытка прорыва интеллектуального, причем не путем логического мышления, а путем медитаций, интеллектуальной интуиции — в высшие миры.

Кроме того, это связано с учетом данных сверхчувственного опыта, с учетом данных, скажем, Древней Йоги и посланий Откровения. Йоги обладали способностью к сверхчувственному опыту, который современным экстрасенсам, я думаю, и не снился. Это все было, это зафиксировано, это часть истории человечества. Можно назвать это оккультным опытом, поскольку чистая метафизика — это только познание Божественных истин.

Но метафизика использует оккультный, сверхчувственный опыт, то есть опыт познания миров. Хотя в строгом смысле слова метафизика — это опыт познания Бога, а не миров. Ясно отсюда, что между философией и метафизикой огромная бездна.

Если же говорить о связи между метафизикой и искусством, то тут связь самая прямая. Недаром в Древней Индии людей искусства, по существу, считали браминами. Духовное искусство приравнивалось к высшему опыту медитации и созерцания, которым обладали люди со сверхрациональным мышлением. Искусство, направленное на познание глубин, неизбежно задевает сферу метафизики, мистики.

На примере древнего искусства мы видим это со всей очевидностью. Здесь метафизика и искусство сливаются в нечто единое. Самый очевидный пример — это, может быть, величайший поэт человечества Данте, в творчестве которого эзотеризм, теология, религиозная мистика и искусство были полностью объединены. Другой пример — это Андрей Рублев, где, по существу, произошло то же самое. То же самое можно сказать о Махабхарате.

Итак, искусство противоположно философии, если под философией подразумевать рационалистическое мышление. Но поскольку искусство оперирует и образами, и символами и имеет какую-то метафизическую «подкладку», то здесь явное сближение с метафизикой. При этом я говорю не только о символизме. Если мы возьмем некоторые реалистические произведения, скажем, Л.Н. Толстого, то увидим в описании состояния людей присутствие «неба», присутствие бесконечного начала. Поэтому я думаю, что искусство соединено с метафизикой и с религией.

У Данте в «Божественной комедии» описан опыт Божественного познания, который практикуется в разных религиях, в том числе в суфизме, — путем интеллектуальной интуиции, созерцания. Таким образом, в «Божественной комедии» духовная практика христианства и ислама некоторым образом совпадают. Надо подчеркнуть, что это все основано на сверхрациональном мышлении, интуиции. Суперрациональное является противоположностью иррационального — это важно различать.

«Иррациональное» — главный термин фрейдизма, которым обозначаются низшие пласты психики человека. Основу фрейдизма составляет тезис о том, что высшее начало в человеке зависит в какой-то мере от этих низших начал. Иррациональное вводит человека в сферу бессознательного. Поэтому если фрейдизм — это изучение низшего в человеке, то мистика описывает высшего человека.

Что же касается соотношения рассмотренных способов познания — метафизики, искусства, религии — с наукой, то здесь надо отметить, что наука — совсем иной способ познания, очень специфический. И вовсе не абсолютный, он слишком замкнут на нашем физическом мире. Когда появилось философское мышление, оно укладывало целое в философскую систему — декартовскую, гегельянскую или какую-то еще. Древний способ познания отрицал систему, так как считалось, что сведение реальности в систему невозможно, то есть полной интерпретации целого рациональным путем не может быть. Скажем, в исламе всегда существовал принцип: вы выдвигаете какое-то положение и все время добавляете, что Бог знает лучше. То есть всегда есть момент нашего незнания, мы не можем даже суперрациональное в человеческом разуме отождествить с Божественным.

Сейчас в нашей стране возрождаются традиционные для русской интеллигенции споры западников и славянофилов. Каково Ваше отношение к этому новому старому противостоянию идей?

— Западничество и славянофильство. Это тема, с одной стороны, актуальная, с другой стороны — столько об этом написано, что в одном интервью невозможно изложить все, что нужно. Поэтому я хочу только поставить 2–3 вопроса, связанные с этой проблемой.

Первое. Западничество. Есть две точки зрения на Запад. Одна из них — Запад уже перестал быть тем, каким мы его представляли, понимали на протяжении всей его истории. В XIX веке, например, считалось, что Запад — это воплощение христианства, католичества и т. д. С другой стороны, Запад мыслился как проводник идей Возрождения, гуманистической философии и т. д. Надо совершенно определенно сказать, что такого Запада уже не существует. Когда люди говорят о Западе, то они говорят о Западе, который существовал до XX века и о котором они читали в книгах. Поскольку того Запада уже нет, то люди попадают в абсурдное положение, так как говорят о том, чего не существует.

Современная западная философия говорит о том, что на Западе наступила постхристианская эра. Совершенно очевидно, что современный Запад — это уже выход в какое-то иное состояние, которое уже ничего общего не имеет ни с гуманизмом, ни с христианством. С этим кончено. О крахе гуманизма западными философами написано столько книг, что о гуманизме просто смешно говорить. Западные философы считают, что исчез сам человек. Я не считаю, что наступил общий крах гуманизма как такового, но как система взглядов гуманизм потерпел крах еще в XIX веке, — это все признают. С другой стороны, говорят о том, что, несмотря на какие-то мутационные изменения, существует связь современного Запада с Западом «нормальным», таким, каким мы его себе представляем. Чтобы понять ту связь, нужно обратиться к одному из самых глубоких реалистов, Л.Н. Толстому, который обладал удивительно тонким пониманием человечества. У него есть маленький рассказ «Люцерн». Это, кажется, единственное его произведение, которое касается его впечатлений о том времени, когда он жил на Западе. Описание психологии тех людей с математической точностью совпало с характерами тех людей, которых мы увидели, оказавшись там, на Западе. Мы были поражены, насколько точно это совпадение! (Толстой обладает удивительно верным, правдивым взглядом на человека, без всякого умиления и приукрашивания.)

Россию считают мостом между Востоком и Западом, Европой и Азией, что очевидно и географически, и духовно. Нам приводят в пример Японию, Корею, которые сумели сохранить себя и в то же время создать технологическую цивилизацию. Что касается технологии, то это — несомненно, изобретение Запада, хотя об изобретении такой технологии знали древние, но они не хотели пойти по этому пути, так как видели, какую опасность несет он человечеству.

Тем не менее, Запад пошел по этому пути, так как хотел подчинить материю своей эгоистической воле. То есть был выпад «эго» против природы. Запад настолько преуспел в этом, что стал побеждать материально остальные цивилизации. Прежде всего была почти полностью истреблена прекрасная цивилизация индейцев, которая была связана с древнейшими культурами, в которые была заложена глубочайшая эзотерическая философия. Далее двинулись на Восток, подчинили индийскую цивилизацию… Все это известно. Началась эпоха колониальных империй. Это был поход против восточных цивилизаций. Перед последними встала задача выжить, сохранить себя, свою духовность.

Россия была первой страной, которая смогла успешно ответить на этот вызов Запада, потому что она была ближе к Европе и обладала чертами и европейской, и восточной цивилизации. Россия сумела создать при Петре Великом такую ситуацию, в которой уживалась и современная технология и предотвращалась западная экспансия. Таким образом, одна из восточных цивилизаций сумела сочетать западную технологию и свою духовную самобытность. С большим опозданием то же стали делать и остальные восточные цивилизации. Такое сочетание было для них огромной проблемой, потому что денежно-технологическая система Запада полностью убивает духовность.

Каким образом восточные цивилизации могут создать современную технологию, сохранив свою духовность? Примером решения этой нелегкой задачи могут служить успехи Японии, Южной Кореи и т. д. Но действительно ли они сохранили свою духовность? Окончательное суждение об этом выносить еще рано, так как мы не знаем отдаленных последствий технологического скачка для уникальной культуры этих стран. На примере Индии мы видим, что идет непрерывная борьба между денежно-технологической цивилизацией и величайшей духовной цивилизацией. Борьба идет беспощадная.

Сейчас мы все активно заговорили о необходимости нашего духовного возрождения. Как Вы считаете, неизбежно ли при этом возрождение религиозности или возможна духовность внерелигиозная?

— Есть так называемая врожденная нравственность, которая дана человеку так же, как дан, например, разум. Она присутствует в каждом человеке независимо от его религиозных, политических взглядов. Мы видим, что есть атеисты гораздо нравственнее, чем верующие… На человека нужно смотреть реалистически, не нужно его идеализировать.

Глубоко ошибался Джефферсон, который говорил, что человек от природы добр, дайте ему только свободу! Церковь была права: в человеке есть и добро, и зло. Человек — это глубоко противоречивое существо.

Проблема заключается в том, что для того, чтобы действительно победить зло, нужна помощь религии. Одна только врожденная нравственность не может победить то зло, которое есть в человеке, особенно в современном мире. Это происходит по многим причинам, в частности, по той причине, что чисто врожденная нравственность, без онтологического подкрепления как бы повисает в воздухе, то есть она не подкреплена на философском, метафизическом уровне. В любой религии нравственность основана на том, что в основе мира лежит Высший Разум и том, что человеческая душа, или вневременная часть человеческого сознания, бессмертна и вечна. И это совершенно меняет картину.

Если мы возьмем атеистический вариант, то здесь нравственность бессильна при мысли, что со смертью все кончается. Если мир — это просто создание слепого случая, слепой комбинации материи, почему я должен быть нравственным, почему не дать волю своему эгоизму, не дать волю стремлению к наслаждению, к господству над другими людьми? Но вместе с тем, если нравственное начало является частью религиозного мировоззрения, ситуация, конечно, принципиально меняется, потому что в религиях очень подробно разработана идея, почему человек должен любить других людей, каким образом от этой любви зависит его судьба после смерти, судьба его единства с Богом. Так что здесь все соединено воедино, но это не значит, что обязательно любой верующий нравственнее атеиста. Это может быть верно, если это настоящий верующий. Но в религии очень много было лицемерия, формальной веры и т. д. Отсюда вытекает, что человек неверующий бывает нравственнее, чем человек верующий. Но в общем, из всего опыта истории человечества мы совершенно ясно видим, что нравственность тогда имеет полную силу, когда она подкреплена религией.

Кроме того, одной нравственности не достаточно для духовного воспитания человека. Ответить на вопрос: «Что такое Бог?» — не сможет ни психология, ни социология, ни тем более политика. На этот вопрос может ответить только метафизика, религия и искусство, кстати.

Мои студенты мне говорят, что иные люди следуют заповедям Бога из соображений практичности, для того, чтобы получить там вечное блаженство. Что это именно более высокого порядка практичность, чем практичность тех, которые стремятся взять все при жизни. Поэтому тут нужны, видимо, не только те аргументы, которые Вы привели, но и те, которые исходят из того, что Бог — это Абсолют, который не позволяет встать на путь нравственного релятивизма, когда все демагогически можно оправдать, коль скоро нет чего-то безусловного, не требующего обоснования, оправдания, рационального объяснения.

— Кроме того, с помощью религии человек проецирует себя в вечность. О существовании реальностей вне нашего физического мира знали древние благодаря тому, что тогда, в те времена контакты с другими мирами до известной степени были даже бытовым явлением. Конечно, я говорю не о Боге, но о потусторонних мирах. Особенно это проявилось в контактах магов с природой и ее «теневой» стороной. Эти контакты были настолько распространены, что людям просто не приходило в голову, что этот физический мир — единственная реальность и кроме нее вообще ничего не существует.

А теперь произошло то, что этот «теневой» мир закрылся от нас, опасаясь необузданного стремления к тотальной экспансии, но можно сказать и так, что мы сами его для себя закрыли.

— Хотя, разумеется, «щели» и контакты существуют и сейчас. Но в целом же технологическая цивилизация сосредоточивает людей только на одной стороне природы и закрывает контакты с силами, которые стоят за природой. Конечно, никто не отрицает силу науки, но нужно ясно осознавать, что наука не является единственным способом познания действительности. Она познает только одну сторону реальности своим особым способом, в то время как другие стороны реальности просто исчезают из ее поля видения. Нужны разные способы познания реальности. Научный подход в том плане, в каком он понимается, недостаточен, потому что Бога и высшие миры нельзя исследовать в научном смысле этого слова. Его можно «понять» только суперрациональным познанием, интуицией, созерцанием и так далее.

Каким Вам видится будущее нашей страны? Чего в Вашем взгляде больше — оптимизма или пессимизма?

— Я не пессимист и не оптимист. Я считаю себя в этом отношении реалистом. Реализм означает такое понимание природы человека, которое исключает как идеализацию человека, так и его очернение. Собственно, человеческое общество — это проекция самого человека. Поэтому человек в наше время, в нашу эпоху упадка причудливо соединяет в себе добро и зло, причем так, что и разъединить-то их иной раз невозможно. История современного человечества — это тоже переплетение добра и зла и часто каких-то нелепых утопий, неправильных интерпретаций религии и т. д.

Сейчас все открыто стали говорить о том, что коммунизм — это миф. Точно таким же мифом я считаю миф о демократии. Этот миф ничуть не лучше мифа о коммунизме. То, что происходит сейчас — это замена одного мифа другим. Во всем мире демократия чаще всего является прикрытием каких-то сил, которые властвуют в том или ином обществе. Ну, в случае Запада — это деньги, Большой Бизнес, банки… Поэтому я не верю, что можно создать какое-то идеальное общество. Нужно просто расстаться с этими мифами и понять, что при современном состоянии человека это невозможно. Этого никогда не было и не будет в наш космологический отрезок. Но это вовсе не означает, что все так плохо, беспросветно. Я абсолютно против нигилизма и пессимизма. Главное — существует жизнь, которая является бесценным даром, существует выход в высшие миры, существует связь человека с Богом. Таким образом, если нет оснований для оптимизма в смысле какой-то гармонии, то нет оснований и для пессимизма. Наше время — это какое-то экзотическое сочетание негатива и позитива, причем часто негативное доминирует, но это не значит, что позитивные силы не существуют, что они потерпели поражение. Вовсе нет.

Я не думаю, что смена политической власти вообще кардинально меняет человека. Разумеется, при этом я признаю, что устройство политической власти может быть лучше и может быть хуже. Но я против утопий. В этот период упадка — в период Кали-юги — человечеству могут быть даны особого рода откровения, особого рода понимание, которого не может быть в «золотой век» гармонии, потому что полная гармония до известной степени — это все-таки золотой сон. А наше время дает возможность человеку познать всю бездну скрытого бытия. Это можно сравнить с обострением болезни, когда человеку дается момент особого прозрения, познания жизни.

Юрий Витальевич, нашим читателям интересно будет узнать о Вашем философском творчестве, о проблемах, которые Вы освещаете в Ваших философских сочинениях, о судьбе этих сочинений.

— Мои книги и статьи этого плана так же, как и художественные произведения, переведены на французский, английский и другие языки. Сейчас начали появляться мои прозаические вещи в нашей стране, значительно меньше знают здесь мои философские работы.

Здесь два направления: первое — попытка познания России (этому посвящена работа «Новый град Китеж»), второе направление выражено наиболее полно в книге «Судьба бытия». Оно связано с восточной метафизикой, с индуизмом, но это не просто изложение эзотерических концепций индуизма, но и изложение моего собственного философского кредо. Идея книги связана с метафизикой «Я», причем, под этим «Я» понимается не «эго» человека, не его психика, а высшее «Я», которое ищут во всех религиях, во всей метафизике, то есть «Я», проекцией которого является все то, что мы называем человеком. В последней главе дается описание метафизических поисков, которые происходили в Москве в 60-х годах. Когда-нибудь мы, я и мои друзья-единомышленники тех лет, расскажем о том, как это было. У меня есть роман «Московский гамбит», в котором описаны все эти поиски. Работы, о которых я сейчас рассказал, находятся в московских издательствах и, я надеюсь, выйдут в следующем году.

В заключение я хотел бы сказать вот что. Мы живем в очень странное, социально тревожное время. Очень хорошо, что, несмотря на ту тревогу, я увидел, что много людей интересуется вопросами духа, вопросами самопознания. Это дает какую-то надежду на то, что наша цивилизация будет существовать в изменяющемся будущем, потому что она живет вопросами не только материальными. Вместе с тем мы действительно переживаем трагические страницы нашей истории, но я надеюсь, что это время пройдет, главное, по-моему, чтобы не было крови и чтобы все наши боли и страдания не превратились в социальную катастрофу, чтобы наша страна во всей ее духовной самобытности была спасена.

В ПОИСКАХ РОССИИ

«Литературная газета», 27 сентября 1989 г.

Сейчас в Советском Союзе в эпоху гласности, видимо, настало время познания той части России, которую принято называть «зарубежной» или «эмигрантской». В ХХ в. началась драматическая история русского рассеяния, она еще не закончена, но впереди виден свет, который, может быть, не погаснет.

Если мировая жизнь пойдет не такими страшными путями, какими она часто шла в ХХ в., то рано или поздно наступит момент, когда причины, породившие это незнаемое раньше в русской истории рассеяние (ведь Русь всегда держалась за свою землю), перестанут действовать, и начало этому процессу положено, я думаю, перестройкой.

Итак, сейчас, наверное, время подведения первых итогов бытия России вне ее священной земли, в чужом мире, ибо очевидно, что за рубежом оказались не просто русские люди, россияне, но и часть самой России (особенно это относится к первой эмиграции) — сохранялись культура, язык, вера и внутреннее духовное единство. Всем хорошо известно, какое культурное богатство хранила эта Россия — зарубежная Россия Бунина, Цветаевой, Рахманинова, Шаляпина, Бердяева и многих, многих других.

Подлинное познание этой России может быть осуществлено общими усилиями метрополии и зарубежья. Необходимы издания соответствующих книг и архивов, анализ их — и это, видимо, дело ближайшего будущего. Нужны люди, которые смогли бы исследовать и на высочайшем уровне осмыслить невиданный культурно-исторический опыт зарубежной России, и тогда Родина узнает, каким был мир в глазах русской эмиграции, и опыт познания этого мира перейдет к ней из рук зарубежной России.

В своей душе изначальная Россия переживает то, что пришлось пережить этой оторвавшейся от нее плоти.

Тот опыт был во многом мучительным, в каких-то аспектах миссионерским. Россияне несли в этот причудливый и одновременно крайне рационалистический западный мир глубину и свет русской культуры, православия, то есть целый пласт своего бытия. Познание же иного мира совершалось и умом, и кровью, и даже ценой жизни. Никакие путешествия, открытые границы, туризм не могу дать и тени этого познания, ибо, чтобы действительно понять чужой мир, надо быть внутри его, и еще лучше — беззащитным и брошенным, но не с раздавленной волей: а воли к жизни у русской эмиграции хватало, несмотря на всю фантастическую сложность ее бытия.

Автору этих строк волею судеб, которые, как известно, не всегда благосклонны к русским писателям, пришлось прожить по крайней мере две, а точнее, три совершенно разные жизни (одну — на Родине, другую — в США, третью — во Франции), которые соотносятся друг с другом приблизительно так же, как жизни на разных планетах…

Естественно, пришлось познакомиться и со старой русской эмиграцией — еще живы были многие ее блестящие представители, доступны некоторые архивы и библиотеки. До известной степени открылся мне и традиционный Восток — через встречи с людьми, через книги, — тот великий духовный Восток (Индия в особенности), при знакомстве с которым очевидным становится вся смехотворность европоцентризма, точнее, западоцентризма.

И во всем этом воистину космическом опыте, через который проходили в эмиграции многие россияне, есть один «момент», на котором мне хочется остановиться. И да будет он темой этого рассказа…

Итак, что это за «тема»? Тема эта — Россия. Причем Россия глазами русских, оказавшихся в чужом мире и поэтому — по крайней мере духовно — мучеников. Всем, конечно, известно, что большое видится на расстоянье, но это звучит слишком обобщенно, и все же я думаю, что важнейшей стороной эмигрантского опыта является вовсе даже не познание так называемого мира, а познание России, которое благодаря удаленности от нее и, следовательно, обострению восприятия приобретает характер настоящей мистерии и вместе с тем молниеносного гнозиса, проникающего в самый центр вашей души. Лучше, чем когда-либо, вы понимаете, что даже на Антарктиде, среди льдов, под сиянием другого солнца, вы остаетесь русскими, во всей невыразимой глубине этого слова, во всей его достоевско-блоковско-есенинской стихии…

Этим я не хочу сказать, что русское самосознание с большей силой реализуется вне России, — такая мысль была бы нелепа. Просто удаленность от Родины придает этой реализации динамические и вместе с тем драматические черты.

Последствия любых страданий, в том числе духовных, могут быть двоякими: или они ломают человека, делают его беспомощным перед лицом великого хаоса жизни, или, наоборот, придают зоркость духовному зрению, обостряют его, провоцируют глубинно-отчаянную попытку понять то, чего вы лишены.

Если речь идет о Родине, то это одновременно и путь к самопознанию, к постижению глубин собственной души, скрытых в великом Безмолвии, ибо познание России и самопознание человека, принадлежащего к русской культуре, — нечто близкое.

Тема эта — познание России — слишком грандиозна, но все-таки можно попытаться и в статье сказать кое-что об этом.

Что изначально стимулировало это?

Возможно, таким стимулом явилось желание осознать (ибо часто страдание обостряет мысль — и да благословенно тогда страдание!), в чем причина такой привязанности русских к России, почему многие духовные черты ее так приковывают к себе.

История русской эмиграции знает немало ужасающих, порой неописуемых случаев страданий и гибели от тоски по Родине. Поток таких страданий, собранных в одной книге, может вывести из себя любого человека и произвести настолько страшное впечатление, что невольно вспомнится убеждение древних греков: нет худшего наказания, чем изгнание из отечества.

Когда знаешь об этой дантовской веренице трагических судеб, которые выпали на долю всей русской эмиграции начиная с первой волны, невольно будешь искать выход, и я думаю, что по крайней мере один такой выход заключается в постижении России, ибо познание если и не избавляет от страданий, то, во всяком случае, не дает им возможности овладеть вами и привести вас к гибели. Так всегда считали древние мудрецы…

Но как начать это перепознание человеку, который живет в другом мире и находится в отрыве от живой плоти и души своей страны?

Один способ — естественно, через культуру. Книги остаются. Русская классика. Но вы уже перечитываете ее чуть-чуть иначе, чем на Родине. Одно дело читать, например, Гончарова или Пушкина в Москве, но, мягко говоря, несколько иная цель медитаций возникает, когда вы читаете эти книги в Нью-Йорке или где-нибудь на Луне…

Конечно, главное в них остается главным, как и при чтении в Москве, но возникновение новых духовных прорывов неизбежно — тем более что вы подсознательно соотносите вселенную русских книг, их подтекст с окружающим миром.

Все это обостряет ваши чувства и духовное зрение. Конечно, многое зависит от индивидуальности и такой же остроты восприятия по крайней мере, в смысле познания России — можно, конечно, достичь и на Родине: все самое значительное не обязательно познается через лишенность. Но все-таки… Я хотел бы рассказать о восприятии хотя бы двух авторов…

Пожалуй, наиболее драматично протекает в изгнании постижение есенинской поэзии.

Я думаю, что до сих пор существует определенное недопонимание поэзии Есенина и характера его гениальности (при всей фантастической любви к нему в Советском Союзе и силе воздействия его поэзии). В стихах Есенина есть нечто неуловимое, но экстремально существенное, что делает его поэзию совершенно исключительным явлением, даже выходящим за рамки обычной концепции гениального. Это «неуловимое» заключается, на мой взгляд, в том, что весь океан есенинской поэзии, образный, звуковой, интонационный (последнее, кстати, очень важно), непосредственно вступает в контакт с наиболее глубинными, первозданными, вековыми уровнями Русской Души — и именно в этом тайна ее сокрушающего бесконечного воздействия.

В изгнании становится особенно очевидным, что символика и метафорика русской природы и деревни в есенинской поэзии — не только манифестация духа тысячелетней крестьянской Руси, но и знаки глубинно-исходных состояний Русской Души вообще, вечные символы, которые выходят за пределы истории и деревни, так как они соотносятся с таинственной подосновой Русской Души, с ее архетипом, с ее априорной космической сущностью. Поэтому Есенина может любить (и жить его поэзией) любой русский человек, независимо от его мировоззрения, убеждений, образования, — феномен, который, кстати, не раз подчеркивался в зарубежной России: даже в Гражданскую войну, например, и «белые», и «красные» зачитывались Есениным. Можно всю жизнь прожить в городе, практически не знать деревни — но таинственные символы и интонации есенинской поэзии могут так же на вас действовать, как и на человека, погруженного в деревенскую жизнь.

И в то же время поэзия Есенина — это постоянная, страшная рана, открытая русскому сердцу, но такая рана, от которой не гибнут, ибо она источает жизнь — возвращает к истоку (хотя сам поэт принес себя в жертву). Имя этому истоку — Вечная Россия.

Вся русская классическая литература отличается тем, что она, обладая великим общечеловеческим значением, учит нас быть русскими. Но феномен Есенина поистине уникален в этом отношении, хотя, разумеется, поэт выразил далеко не все бездны и грани русскоискательства. Совсем иные стороны открыл гений Достоевского, но в целом наш величайший поэт деревни и величайший писатель города связаны друг с другом принципом дополнительности, а не противоречия. Они — каждый по-своему — создавали в литературе невероятный космос Русской Души. В то же время и другие титаны русскоискательства (Гоголь, Тютчев, Блок, Платонов, а практически в той или иной степени почти каждый русский писатель) внесли свой существенный вклад первооткрывателя тех или иных сторон этой темы.

Возможно, только в физическом космосе, среди холодного, равнодушного пространства, будет понята до конца поэзия Есенина. И сложный метафоризм раннего Есенина, и внешняя простота его примет русскости не меняют метафизический корень его поэзии.

Поэтому несомненно, что Есенин — не просто крестьянский поэт, но и поэт национально-космического уровня, ибо подтекст и дух его поэзии ведет в изначальный космос Русской Души (учитывая, что каждый народ индивидуален и имеет свой собственный духовный космос).

Разумеется, сразу возникает вопрос: какие именно первоначала Русской Души задевает поэтический гнозис Есенина и каково соответствие между символами, метафорами, звуковой и интонационной системами его поэзии и этой сущностной основой Русской Души? И в чем, собственно, эта основа состоит?

Но «ответы» на такие «вопросы» явно выходят за пределы этой статьи…

С другой стороны, сама поэзия Есенина вместе со всей философско-патриотической лирикой ХХ в. (от Блока до Волошина) содержит в себе ответ, пусть и естественно неполный, к тому же скрытый за покровом поэтических образов, на загадочные медитации ранней лирики русскоискательства: «Но я люблю — за что, не знаю сам» (Лермонтов) и «Умом Россию не понять» (Тютчев).

И хотя Есенин сам писал: «Но люблю тебя, родина кроткая! А за что — разгадать не могу», это могло быть так скорее на уровне его личности, а не на уровне его поэзии, которая приближает нас к «постижению непостижимого» в России.

Кроме того, познание России в целом, во всех ее безднах и глубинах, познание уже не поэтическое, а чисто философское, невозможно на уровне западной философии (она слишком рационалистична и поверхностна для этого) — здесь нужна, я думаю, всепроникающая мощь восточного, в первую очередь индусского метапознания.

Но если не прибегать к такого рода метапознанию русской патриотической лирики, то нам останется только ощущать и чувствовать ту же есенинскую поэзию как неуловимое нежное движение ножа по собственному сердцу, вызывающее лишь вихрь неуправляемых эмоций, которыми можно упиваться, но которые так и не дают ответа на вопросы «кто мы?» и «что такое Россия?».

Кстати, именно фантастическая искренность, обнаженность текста — вот что объединяет всю русскую литературу, но Достоевского и Есенина в особенности. Казалось бы, это чисто психологическая черта, но на самом деле она имеет явно онтологический бытийный смысл, ибо такая «искренность», «обнаженность» устанавливает глубинно-реальный контакт между микрокосмами каждой из индивидуальных Русских Душ, а также между книгой, ее образами и подтекстом, и читателями. И естественно, что эта искренность, обнаженность присутствуют и во всемирно известном феномене русского общения — без них это общение потеряло бы свой смысл, превратившись в банальное и ординарное общение, характерное для современного постиндустриального общества.

Следовательно, есенинская поэзия помогает воссозданию в нашем духе той удивительной реальности, которую можно назвать «Внутренней Россией». Ее значение особенно велико в условиях Зарубежья и эмиграции, ибо именно эта «Внутренняя Россия» дает возможность человеку выстоять и не потерять себя в обманчивой стихии чужого мира, отождествить себя со своим русским духовным центром.

В то же время внутреннее бытие этой России создает тайную возможность подлинно русского общения даже в эмиграции. Наконец, существование такой «Внутренней России» в душе хотя бы немногих людей сотворяет возможность редкостного Единства и, несмотря на все естественные психологические различия, объединяет людей на основе самого сокровенного, что в них есть. Люди становятся таинственно-близкими, не говоря уже о том, что это дает духовную силу и радость, особенно если вы находитесь в зарубежных мирах.

Этому становлению внутренней России активно способствует, конечно, не только русская словесность, но и вся русская культура в целом. Но главное, что это становление находит опору в самых экзистенциальных и сокровенных пластах души, без чего любое воздействие культуры могло бы повиснуть в воздухе. Укорененность «Внутренней России» и делает ее такой жизненной, нередко определяющей всю жизнь человека.

С другой стороны, зарубежная Россия, взятая как единая культура, неотделима от самой России, и я думаю, что это только вопрос времени, — и, наконец, рухнут все перегородки, и то, что отделилось, соединится со своим священным Центром. Они должны объединиться, потому что суть их едина. И, конечно, опыт русскоискательства зарубежной России и соответствующий опыт Центра — на определяющих уровнях един: русскоискательство в зарубежной России имеет, разумеется, многие минусы (отрыв от жизни Родины), но и плюсы (драматизм ситуации и связанная с этим обостренность национальной интуиции), однако в своих глубинах и тот и другой опыт идентичны.

Своеобразно воспринимается в русском зарубежье и на Западе Андрей Платонов. Казалось бы, как писатель он достаточно универсален, общечеловечен, а потому должен быть вполне понят миром. Действительно, при всей «злободневности» некоторых тем Платонова философский подтекст его прозы обращен к великим космическим темам бытия. Этот уровень подтекста и превращает его в одного из величайших писателей двадцатого века.

Платонов с русской обнаженностью продемонстрировал (особенно в «Котловане») космическую конфронтацию между Бытием и Небытием и скрытую, но все возрастающую жажду человека преодолеть смерть…

Таинственным путем произведения Платонова (и, конечно, не его одного в русской литературе) связаны с глубинами Востока, с Индией Духа. Характерен, например, интерес Платонова к уму, к его субстанции, к его сути. Но ведь роль мышления и ума в космической судьбе человека — великая тема Веданты.

Настя из «Котлована», один из самых потрясающих образов в мировой литературе, говорит перед смертью странную вещь: «Чиклин, отчего я всегда ум чувствую и никак его не забуду?» (кстати, перлы об уме рассыпаны по всему «Котловану»).

Грандиозность мышления и вместе с тем его ограниченность, его неспособность «понять» мир до конца показаны в «Котловане» с фатальной силой.

Настя «забыла» свой ум только тогда, когда умерла.

Однако, при всей универсальности Платонова, его плохо понимают на Западе. Конечно, частично — из-за сложности перевода. Мирра Гинзбург, известная американская переводчица русской литературы, говорила мне, что адекватный перевод практически невозможен, хотя какого-то приближения при большом мастерстве можно достичь.

В языке «русскость» Платонова выражена с потрясающей силой, но ведь за языком стоит образ мышления (и автора, и его героев) — и в этом еще одна трудность восприятия Платонова на Западе.

В чем именно состоит эта трудность? Ведь воспринимает же Запад и Достоевского, и Толстого. Но прежде чем попытаться ее определить, я скажу несколько слов о своем личном восприятии Платонова… На Западе оно немного изменилось (хотя это «немного» весьма существенно); например, по контрасту с психологией западных людей герои Платонова стали выглядеть более экстраординарными, чем раньше, а следовательно, и сама Россия, которая стоит за ними, начала казаться действительно удивительной страной, хотя бы в смысле ее уникальности и отличия нашей психологии от западной.

Разумеется, каждая цивилизация — индуистская, западная, китайская, мусульманская и так далее — уникальна, мир — это не безликий ряд стран и народов, но платоновская вселенная для меня — это мир четвертого (в психологическом плане) измерения. Его герои, движимые своей «задумчивостью», как бы направили свет своего сознания внутрь собственного бытия, готовые добраться до его истоков.

Фактически в них вычерчен и обнажен тот, кого древние называли внутренним человеком. Но любопытно при этом, что герои Платонова — вовсе не святые или мистики, а так называемые обычные люди. На Западе все, напротив, гораздо определенней: если вы «средний» человек, то вам отнюдь не рекомендуется «задумываться», особенно посреди работы, подобно Вощеву.

Повседневная западная жизнь крайне рационалистична, поверхностна, скорее, даже «технологична» — и поэтому герои Платонова для западного читателя кажутся совершенно «фантастическими» существами (это же было сказано в западной литературной критике и о моих героях), таких людей-де не может быть в жизни, потому что жизнь — это простое функционирование, цепь «фактов», и больше ничего…

Другое дело, если человек — какая-либо исключительная личность, мудрец или мистик, тогда ему, так сказать, профессионально необходимо «задумываться» — на Западе пунктуально различают функции и место каждого человека в системе, не смешивают их, выделяют, кто есть кто. «Задумывающийся» обыватель — это почти социальное бедствие. «Обыденная» жизнь в произведениях Платонова с ее необыденными глубинами — нечто противоречащее западному инстинкту жизни.

Не помню уж, из какой книги врезалось мне в память замечание одного западного исследователя, что только русские способны отложить обед, если не закончен спор о духовных проблемах. Следовательно, такие вопросы (с этой точки зрения) — не часть жизни, а в лучшем случае часть «культуры», обед же, напротив, и есть «реальная» жизнь, «факт»… В силу такого взгляда отечественная словесность воспринимается на Западе как литература иного, загадочного континента, которая, безусловно, имеет великую общечеловеческую ценность, но одновременно с налетом некоей тревожной (и не всегда приемлемой) внутренней таинственности.

Тем не менее, поскольку на Западе мне пришлось совмещать свою писательскую работу с преподавательской, я часто был свидетелем глубокой, искренней любви западных людей к русской литературе, причем обычно это нечто большее, чем просто «академическая» любовь…

Вернемся к Платонову. Здесь камень преткновения для западного ума — в «русскости», выраженной почти до предела; такая глубина погружения в бытие просто чужда западному уму, который прежде всего тянется к «фактам», а не к какому-то там «бытию»…

Последние годы, несомненно, внимание всего русского Зарубежья было приковано к событиям в Советском Союзе, к перестройке. Но всегда существовал интерес и к вечным аспектам России, к их проявлению в великой русской литературе. Ибо только через «вечное» познается суть. Отсюда, наверное, и возникла моя привязанность как к отечественной классике XIX в., так и к тем писателям и поэтам ХХ в., которые создали в своих произведениях самобытный философский космос, стали — по крайней мере, некоторые из них — властителями дум (такие, как Блок, Есенин, Хлебников, Платонов, Булгаков, Андрей Белый…).

Чем еще была дорога и ценна для меня и многих других эмигрантов отечественная литература?

Конечно, тем, что она была мощной поддержкой в смысле сохранения себя, своей национальной своеобычности (и в языковом, и в психологическом, и даже в философском отношении)… Думаю, что и наступающая везде компьютерная цивилизация не сможет убить это начало в народе — особенно если русская литература будет по-прежнему верна себе, своим традициям. Но условием ее процветания является интенсивная духовная жизнь. Великая литература не рождается из пустоты.

Сейчас наша страна переживает судьбоносный период, который определит на долгое время и ее историю, и, вероятно, историю всего мира. Может быть, вопреки всем пессимистам, нам суждено открыть новый путь, а не просто варьировать обанкротившиеся старые — будь то наш застойный путь, будь то чужой, так называемый потребительский, где деньги равносильны и богам (как некая высшая ценность), и реальной политической власти. Этот новый путь может быть истинной демократией, но включающей в себя высокие духовные ценности.

Конечно, Россия существует в союзе с другими народами, что создает невиданную возможность взаимообогащения. Я убежден, что России чужд национализм, а патриотизм, неотделимый от русской культуры, — совершенно другое мировоззрение, открытое по отношению к другим народам и сочетаемое с любовью и уважением к ним.

Та или иная степень реализации братства, дружбы или хотя бы нормального сосуществования народов лежит не в неосуществимой нивелировке их, не в поглощении одной цивилизацией других (такая попытка по существу явилась бы агрессией, в какой бы форме она ни предпринималась, и поэтому неизбежно встретила бы мощную ответную реакцию), а в осознании общечеловеческого единства, общности судеб, взаимозависимости, но при сохранении в то же время права на собственный путь и духовный суверенитет.

У РОКОВОЙ ЧЕРТЫ (О патриотизме и судьбе России)

«Труд». 15 декабря 1994 г.

Сегодня, кажется, уже всем ясно, что Россия не только переживает один из тяжелейших периодов своей истории, но ей угрожает смертельная опасность: остановка экономики, распад страны и всей государственной структуры…

Однако даже сейчас, когда ситуация становится предельно обнаженной, у многих сохраняются иллюзии, что кризис носит только экономический и внутриполитический характер, между тем как на карту поставлено самое священное (наряду с верой), что было у России и за что проливалась кровь на протяжении тысячелетия нашей истории — национальная независимость Родины. Но те россияне, которые умеют смотреть реальности в лицо (а их становится все больше и больше), понимают, что разрушение экономики, отказ от опоры прежде всего на собственные силы, политическое давление извне неизбежно приведут к полной колонизации страны. А в силу особых геополитических причин эта колонизация также неизбежно приведет к разделу и гибели страны и ее народов. Дьявольский характер этого процесса состоит в том, что он постепенен, скрыт, и его явные чудовищные результаты будут видны только тогда, когда будет уже поздно.

В такие моменты истории вся тысячелетняя жизнь страны проходит перед глазами, встают тени предыдущих поколений, и кажется, они смотрят на нас. И нам, и им есть чем гордиться: уникальной культурой, давшей миру ожерелье невиданных гениев, православной верой, являющейся ядром мирового христианства, языком, непревзойденным по богатству и интуитивной мощи, величайшей державой…

Неужели все это обречено на гибель? Конечно нет, но это «нет» зависит от нас.

Попытаемся «холодным умом» (насколько это возможно) совершить анализ ситуации. Нередко в печати, по телевидению утверждается, что выбор для России лишь такой: или западная модель, или особый, свой путь, ведущий к изоляции. Но такая дилемма абсурдна, ибо совершенно оторвана от нашей реальности: на самом деле наш выбор не между западной моделью и «особым» путем, а между двумя особыми путями: тем, что пародирует западный путь и ведет к самоуничтожению страны, и действительно собственным, но конструктивным путем, который сочетает сотрудничество с Западом и твердую опору на собственные силы, приоритет национальных интересов и социально ориентированной экономики — с «капитализмом», но регулируемым государством.

При встречах на Западе с тамошними учеными, политологами, писателями я часто слышал: копирование западной модели для России абсурдно и гибельно (причем речь идет не о деталях, а о самом существенном). Это подтверждает уже и практика, в частности неудачи экономических реформ.

Есть еще одна причина, по которой невозможно и абсурдно слепо следовать нам по западному пути. Если отбросить пропагандистские вывески, современная модель в духовном плане означает следующее: тотальное господство денег как высшей ценности, жесткий эгоизм в сочетании с индивидуализмом, прогрессирующее снижение роли культуры в обществе… Все это совершенно не соответствует российскому народному менталитету, так же как и менталитету других народов СНГ. И все попытки (тем более такие нелепые и смехотворные, какие предпринимались, например, средствами информации) создать в России иной тип сознания — то есть создать «мутантов» — по большому счету и тем более в массовом порядке заранее обречены на провал. Евразийско-российский тип сознания не смогли переделать даже коммунисты-интернационалисты. Разумеется, народ не примет такой модели. А в экономическом плане это, в частности, означает, что люди не будут по-настоящему работать, ибо, кроме естественных экономических рычагов, нам, видимо, необходима великая объединяющая идея, нравственная цель, которую западная модель дать не может.

Кроме того, Запад никогда не позволит нам стать великой процветающей державой, если это будет от него зависеть. Опыт последних лет — прямое подтверждение этому. Поэтому экономика, ориентированная на зависимость от Запада, обрекает Россию и подавляющее большинство ее народов в лучшем случае на жалкое полуколониальное существование. Это не означает, конечно, что необходим, отказ от сотрудничества с Западом, но оно должно быть таким, чтобы исключалось подчинение кому-либо.

Однако для России так же опасна изоляция, а тем более конфронтация с Западом. Россия находится в этом отношении между Сциллой и Харибдой — и только узкий путь между двумя этими опасностями поистине спасителен для нас. Политика России должна, на мой взгляд, соединить твердость в отстаивании своих национальных интересов (в СНГ и на периферии своих границ) с мудрой гибкостью и готовностью к компромиссам, неизбежными в политике.

В течение последних пяти лет я утверждал и продолжаю утверждать, что всем нам необходимо осознать три важнейших момента. Первое. Россия может быть спасена и объединена на основе патриотизма. Второе. Всемирное устройство не может быть однополюсным, когда господствует только одна сила или одна страна. И, наконец, России необходим новый конструктивный третий путь.

Если говорить о третьем пути в социальном отношении, то я имею в виду доктрину, которая основывалась бы на особенностях народов России и отличалась бы как от тоталитарного социализма, так и от западного капитализма. Говорят, что такого пути нет, но если даже его «нет» (в чем я сомневаюсь), то он должен быть выработан ради спасения России. Вся трудность заключается в том, что в этой новой модели необходимо объединить экономическую и технологическую эффективность, присущую многим формам капитализма, с социально ориентированной политикой, ибо для нашего экономического развития неприемлемо как немыслимое социально-экономическое неравенство и несправедливость, характерные для капитализма, так и погибельное технологическое отставание, особенно в ключевых областях, от которых зависит безопасность страны.

Конечно, конкретизировать экономическую программу спасения страны могут только экономисты, ученые и политики. И те, кто это сделает, на веки вечные заслужат право называться спасителями Родины…

Очевидно также, что в России должна существовать мощная объединяющая идея, предлагающая высшую цель и высшие ценности. Но идеологию нельзя создать искусственно, она должна соответствовать истории и традиции народов, его внутренней жизни. Единственная идеология, которая может действительно работать у нас, — это идеология, основанная на патриотизме, то есть на таком мировоззрении, которое соединяло бы исторически сложившиеся идеалы и потребности России будущего.

И здесь мы подходим к важнейшему моменту: не только Россия должна понять мир, но и мир должен понять Россию, признать ее право на существование в качестве самостоятельной цивилизации. Ее самобытность не отрицает ее «общечеловечности». Если Россия найдет себя, то она войдет в эру внутренней и социальной стабильности и, следовательно, будут сняты ее противоречия с внешним миром. Спокойная, удовлетворенная своей жизнью страна выгодна и Западу: в этом гарантия и его спокойствия. Но патриотическое мировоззрение (разумеется, не шовинистическое, а, безусловно, включающее уважение к другим народам) должно наполниться конкретным духовным и социальным содержанием, оно должно быть разумным, гуманистическим, просвещенным, находящимся на уровне требований двадцать первого века, но в то же время не отрывающимся от своей первоосновы — вечной России.

Естественный патриотизм, который живет в душе и в сознании всех, кто любит Россию, является самым действенным и глубоким препятствием для всякого националистического экстремизма, ибо направляет национальное чувство и самосознание, неотделимое от жизни нашего народа, в нормальное русло. Это чувство исчезнет только тогда, когда умрет последний русский человек, причем в слово «русский» я вкладываю не только этнический смысл, но и духовный: русским может быть всякий, кто считает себя принадлежащим к вскормившей его культуре, кто любит Отечество.

Поскольку наша страна — многонациональная, то русский патриотизм должен быть органически дополнен общероссийским — или, если угодно, — евразийским патриотизмом, выражающим чувства всех наших народов и, в частности, их принадлежность к великой державе. Одно не противоречит другому. Но, учитывая роль русского народа, бессмысленно, по-моему, говорить о строительстве нового общества, затушевывая значение русского патриотизма и пытаясь подменить его чем-то искусственным или растворить его в некоем общесоюзном единстве, как было в советское время. Опыт мировых утопий теперь мертв для нашей страны, и пора понять, что сильное государство можно создать только на естественной национально-исторической почве.

Теперь о другом важном моменте. История учит, что однополярная система мира, предусматривающая господство одной страны или одной геополитической силы, невозможна и попытки ее создания, как правило, встречают сопротивление других цивилизаций.

Право России быть собой, ее право на национальную самобытность может быть осуществлено только в условиях многополярного мира, когда отсутствует господство одной силы, а мир существует в форме нескольких цивилизаций (западной, исламской, индийской, российской, китайской…), сотрудничающих друг с другом, а не конфронтирующих между собой. Это была бы лучшая модель мира, которая позволила бы — путем взаимного отказа от экспансионизма — взаимодействовать народам, странам, людям, сохраняя при этом свою культуру и самобытность.

Можно возразить, что любая благополучная модель мира, основанная на стабильности, — всего лишь идеал, к которому надо стремиться, а действительность вместо этого может подсунуть наихудший сценарий. Но, имея в виду эту возможность, давайте думать о том, как и куда приложить все силы, чтобы это не стало реальностью.

Несмотря на жестокие уроки истории, данные нам не раз, не смолкают разговоры насчет некоего единого магистрального пути человечества, по которому-де все страны и народы должны следовать. Мы слишком хорошо знаем, чем это кончается. Поэтому России, при всей ее вовлеченности в современный мир, следовало бы сохранить определенную отстраненность — на всех уровнях — от этих путей. Тем более, я думаю, уже в начале нового тысячелетия от многого, что кажется «нормальным» сейчас, человечеству придется отказаться, хотя бы ради своего выживания.

Последние годы словно огонь, вырвавшийся из преисподней, прошел по России и странам СНГ. В будущем пламя может вспыхнуть в других регионах. В этом отношении ни у кого не должно быть иллюзий: у Провидения нет любимчиков.

Но если наша страна сохранит себя, свою вечную суть, свои великие внутренние и внешние сокровища, то ей — в силу многих ее особенностей — предстоит поистине великое будущее. Перед глазами каждого из нас — необъятная, бездонная, мерцающая Вселенная со своими бесчисленными звездами и мирами, но мы родились в маленькой ее части, называемой Россией. И всякое рождение не случайно. Значит, с Россией мы связаны самим Богом, и ее судьба — наша судьба…

Мы должны выстоять. Прежде всего духовно, сохранив свою великую душу и культуру, не допустив туда всей грязи и обмана современной цивилизации. И хотя Достоевский предупреждал, что нам не простят, если мы будем самими собой, думаю, что в конце концов все-таки поймут, догадаются — и простят…

«Духовное падение нельзя остановить неведением и запретами»

«Вечерний клуб». 30 июля 1992 г.

— Юрий Витальевич, вас устраивает, что к вашему творчеству применяют термин «сюрреализм»?

— Относительно. Этот термин говорит лишь о том, что мое творчество не совсем укладывается в рамки традиционного реализма. Как многие писали на Западе, его истоки в «сюрреализме» Гоголя и фантастическом реализме Достоевского. А эта традиция, на мой взгляд, гораздо глубже обычного традиционного реализма, она работает со скрытыми, часто необъяснимыми сторонами человеческой души и мира. Поэтому я бы сказал, что для меня больше подходит термин «метафизический реализм». Я бы определил как реализм, который выходит за рамки обыденной жизни, который пытается проникнуть, скажем, в параллельные миры и в слои человеческого «я», которые относятся не к психике, а к необычным сторонам человеческой души.

— Не сталкивались ли вы с отождествлением вас с вашими героями?

— Как правило, нет. Моя проза написана таким образом, что вы чувствуете — автор несколько отчужден и стоит в стороне от всего там происходящего.

— Мне кажется, этому способствует и некая доля иронии, присутствующая в ваших произведениях.

— Да, определенная доля скорее даже не иронии, а, может быть, черного юмора. Но это не означает, что я отношусь к своим героям отрицательно или положительно. Отношение более сложное. Я изложил его в философской работе «Метафизика искусства». Писатель должен играть роль творца — быть одновременно связанным со своим творением и вместе с тем стоять над ним. Такова позиция художника. И я считаю, что искусство — это вид познания. Познания не только человека и мира, но и метафизического познания, познания Божества.

— Что способно усмирить бездны, таящиеся в человеке?

— Тут сразу встает вопрос: какие бездны? Потому что человек — очень сложное существо. В традиционных представлениях всех мировых религий человек является местом, соединяющим небо и землю. Он связан как с физическим миром, так и с миром промежуточным (то есть миром тонким, параллельным), так и с Божественным миром тоже. Поэтому в человеке есть бездны, которые относятся к высшим, Божественным мирам. И я думаю, связь человека «с высшими безднами усмирить нельзя. Потому что человек создан свободным. Это означает не только возможность свободного прихода к Богу, но и выхода за любые догмы и метафизические пределы, то есть возможность свободного метафизического путешествия вверх. Но это связано, конечно, с огромной ответственностью человека перед своей душой.

Если же говорить о сатанинских безднах, то и здесь человек свободен. Таким образом, свобода сама по себе не является ни добром, ни злом. Зло, с моей точки зрения, означает выбор тех возможностей в человеке, которые ниже его высших возможностей, это стремление быть ниже, чем человек есть в потенции. Оно легче реализуемо, к нему влечет человека ложно понятая любовь к себе. Поэтому и эти бездны прикрыть довольно трудно. Особенно в наше время — время конца определенного этапа жизни человечества. Это может быть так называемый конец мира, может быть просто переход в иную форму цивилизации. Наше время переходное и называется Кали-югой.

И в это время предохранить от падения по крайней мере часть человечества практически невозможно. Поскольку это предназначено самой судьбой. Это падение, являющееся частью космического цикла, должно быть совершено. И здесь не нужно никакой сентиментальности, никаких иллюзий, никакого золотого сна — часть человечества обречена на зло. Но в принципе людей может спасти от этой низшей свободы падения стремление к высшей свободе. Вот что может закрыть эти бездны. В наше время их очень трудно закрыть неведением и почти невозможно — запретами.

Поэтому судьба человека так драматична и трагична. Другие — нечеловеческие существа, например, животные, совершенно детерминированы своей судьбой, они есть те, кто они есть. А человек — нет. Страдания человека вытекают из его сути. Поэтому в человеческой истории столько напряжения, столько страданий.

— Согласны ли вы с утверждением Генона о том, что западная религия, предназначенная для всех, распалась на догму для рассудка, мораль для души и обряды для тела?

— С этим согласится любой человек, сколько-нибудь разбирающийся в духовной жизни. Запад переживает тяжелейшую духовную инволюцию и, я бы сказал, находится в состоянии духовной смерти. Те, кто у них это понимает, отчаянно пытаются выбраться из тупика. И дай Бог, чтобы им это удалось.

Духовно восприимчивые люди, побывавшие на Западе, могли в этом убедиться воочию. На эту тему написано много книг, некоторые из них переводятся на русский язык. Видимо, они скоро появятся в России. Сейчас же можно просто обратиться к русской классике — к Толстому (например, рассказ «Люцерн»), Достоевскому, Салтыкову-Щедрину… Я думаю, тогда для самого неискушенного человека будет все ясно.

Да, на Западе, конечно, сохранилась формальная сторона религии. Но большинство людей там или абсолютно индифферентны к ней, или религия дана в искаженной, примитивной, вульгарной форме. Это можно сказать о многих американских сектах или движениях. Это уже не религия, это даже ниже материализма.

— Принято считать Россию страной, промежуточной между Западом и Востоком. Можно ли это перенести на понятие православия?

— Но Россия не только мост между Востоком и Западом. Она является самостоятельной мощной духовной субстанцией, отличной как от Запада, так и от Востока. Иногда употребляют название Евразия, понимая под ним не только Россию, но и сосредоточенные вокруг нее народы, духовная судьба которых близка к российской судьбе. Конечно, нам надо торговать и дружить с Западом — все это нормально и хорошо. На духовном же уровне Запад абсолютно ничего дать нам не может. Если мы и можем что-то взять, то только с Востока — из тех сокровищ, которые там накоплены в древности. Но все это должно быть переработано в нашем ключе.

Что же касается православия, то это христианство как таковое, сохранившее в себе наиболее сакральную часть христианства — исихазм и учение об обожении человека. Оно сохранено только в православии, что делает православие хранилищем истинного сокровища христианства. Многие эзотерические моменты православия имеют параллели и в восточной духовности.

— Когда и в чем, на ваш взгляд, заблудилось человечество?

Тот же Гоген считал, что последняя точка падения произошла очень давно — где-то в начале нашего тысячелетия. Тогда католическая церковь не смогла воспринять эзотерические влияния и пошла по пути создания чисто формальной иерархии, которая объявила себя абсолютом. Потом роль абсолюта стала играть монархия. После ее падения абсолютом стала буржуазия с ее чисто материалистическими ценностями. И наконец, выступил пролетариат, вернее, от имени пролетариата начали выступать узурпаторы, которые окончательно довели материализм до абсурда. Такая примерно схема.

Но я бы сказал, что эпоху Кали-юги нельзя воспринимать так уж негативно, как ее обычно воспринимают. Все мировые религии говорят о том, что этот период духовной инволюции заканчивается созданием нового мира или в смягченной форме — созданием новой духовной цивилизации. Это как и в жизни человека — смерть автоматически влечет за собой рождение. Или, по-христиански, воскресение. Это во-первых.

Во-вторых, в этот период полной свободы всегда бывают какие-то особые духовные возможности. В том числе действительно необычайные, хотя они и редки. Когда на Западе торжествовала теократия, духовные возможности были весьма ограниченны. Духовный путь был строго регламентирован католической церковью.

Хотя иногда допускались исключения. Скажем, Майстер Экхарт, который выходил за эти пределы. Но и, выходя за них, он не нарушал церковного учения. Он просто шел в ту сторону, которая не входила в круг учений, выработанных церковью. И в Новом Завете говорится о «явлениях», которые не может вместить мир. А церковь берет только то, что необходимо человеку для спасения. Но ведь совершенно очевидно, что Бог знает гораздо больше. Таким образом, Экхарт, не нарушая церковных норм, входил в сферу Великого Неизвестного. Для Востока — это нормально. Для Европы — это было уникальным явлением. Так что отдельные моменты свободы были. Но, в общем, это был теократический золотой сон, который регламентировал духовные поиски при помощи костров инквизиции. Они сжигали не только «силы зла», но и людей случайных, и людей достойных.

А сейчас в нашем распаде и хаосе, которым охвачено человечество, присутствует тотальная свобода. Здесь иногда люди могут открыть необычайно высокие горизонты, которые даже не укладываются ни в какие духовные традиции. И вместе с тем, — что нередко, — можно пасть так низко, что из этого уже никогда не выберешься. В общем, страшная, трагическая, противоречивая эпоха.

— Следовательно, вы считаете, что нельзя так уж однозначно утверждать, что эпоха Возрождения была главной точкой падения, поскольку было перенесено внимание с Божественного на человеческое? Сейчас об этом говорят довольно часто.

— Да, обычно так говорят. И в этом, безусловно, есть правда. Но проблема скорее заключалась в том, что последователи гуманизма, открывая сферу человеческого, совершенно забыли о Божественном. Получилось нарушение баланса. Само по себе это открытие не было столь пагубным, если бы не отрицание прошлого.

Мне недавно случайно попались книги французских энциклопедистов: Вольтер, Ламетри, Гельвеций и т. д. Сейчас это читать просто дико! Это на уровне атеистической пропаганды времен застоя. До такой степени опримитивить человека, унизить и свести его к полумашине-полуживотному, имея позади такое великое духовное богатство! И это называется веком разума, веком просвещения! Его результат — кровь, бесконечные революции, расовые бойни, атомные катастрофы Хиросимы и Нагасаки. Гуманизм обернулся антигуманизмом, разум оказался антиразумом, просвещение обернулось диким, дремучим невежеством. И человек забыл о своем Божественном происхождении.

— Что вы ощутили, вернувшись в Россию?

— Я испытал такое необыкновенное счастье, которое может испытать только человек, на какой-то период оторванный от родины — от своих корней, от своего языка, от своей земли. Лишь испытав такой разрыв, можно понять, почему проблема России стоит в душе так остро.

И я хотел бы сказать следующее… Разумеется начав со слов: «Бог знает лучше». Я все же склоняюсь к тому, что период, который мы переживаем, — конец так называемой малой кали-юги. То есть это не конец всего периода падения, когда разрушается определенная плоскость космоса — тот физический мир, который мы отождествляем с Вселенной, и открывается новый пласт. В нашем же случае в пределах одного физического мира заканчивается определенный цикл человеческой цивилизации и начинается новый. Иногда это связано с катаклизмами. Например, гибель Атлантиды, всемирный потоп. Но все же эти изменения происходят в пределах нашей физической земли. И я думаю, может быть, этот переход будет смягчен. И надеюсь, что в возникший новый период жизни человечества России будет принадлежать величайшая роль.

Интервью записал Владимир Тучков.