Рота почетного караула

17

Странно: места эти показались Андрею знакомыми, хотя он никогда здесь не был. Словно бы уже виденное однажды всколыхнулось на миг со дна памяти — и допотопная, рыжеватая от ржавчины колонка, возле которой с визгом и хохотом озорничали босоногие мальчишки, подставляясь под ледяную струю; и чуть скособоченные от старости бревенчатые дачные дома с еще по-молодому ясными окнами, отражавшими ветки лип и тополей; и потрескавшийся асфальт улочки, выведшей его на пыльную, давно уже, видно, заброшенную дворниками площадь. Судя по тесно столпившимся ларькам и палаткам, это был центр городка, и через незащищенный деревьями, собравший, как в линзе, раннюю жару пятачок спасительно тянулась к белой цистерне с квасом молчаливая, изнывающая от жажды, давно уже уставшая препираться очередь.

Андрей пристроился последним, снял фуражку, горячим обручем сдавившую лоб, и, расстегнув верхнюю пуговицу воротника, благо поблизости не было офицеров, ослабил галстук. Зачем он приехал? У кого спросит то, о чем хотел спросить? Вот у этого белотелого, в майке-сетке дачника, уткнувшегося в газету? Или вот у этой, в общем-то, симпатичной девицы, что парится в желтом шерстяном брючном костюме?

Но именно потому, что Андрей осознавал нелепость подобного вопроса в очереди за квасом, именно поэтому вопреки его собственному желанию кто-то словно подтолкнул обратиться к девушке.

— Извините, — как можно учтивее произнес Андрей. — Вы, случайно, не знаете, где здесь стояли пушки, из которых немцы собирались стрелять по Москве?

— Пушки? Стреляли по Москве? Отсюда? Не знаю…

Белотелый дачник аккуратно сложил газету и неожиданно подтвердил:

— Стояли, стояли пушки… Талызин их выбил отсюда танками. Как шибанули — из немцев дух вон… Не успели по Москве стрельнуть. — И дачник обтер смятым и мокрым носовым платком шею.

— Не Талызин, — осторожно поправил Андрей, — а Ремизов. И еще дивизия генерала Короля и двадцать восьмая бригада полковника Гриценко… Это же здесь сержант Новиков сжал зубами концы провода — связь держал. А руками стрелял…

— Поди-ка, — всколыхнулся животом дачник, — все знает. Так сказать, идем по дорогам славы отцов. Не угадал?

— У меня тут родственник погиб, — неожиданно для себя сказал Андрей. Чем-то он должен был объяснить свой интерес к незнакомому городку, к пушкам, о которых здесь все уже забыли.

— Ясное дело, — без всякого сочувствия кивнул дачник. — А вы наливайте, наливайте! — заторопил он продавщицу.

И очередь опять затеснилась к цистерне, к живительной струйке, что скудела с каждой кружкой, с каждым бидоном.

— Иди-ка, сынок, напейся, — позвала продавщица. — А то не дождешься этих окрошечников.

— Правильно! — поддержал дачник. — Отпустить солдату кваса без очереди.

— Ничего, я постою, — застеснялся Андрей.

— Подходи, подходи, солдат, сами знаем — минутки-то в увольнительной золотые! — выкрикнул из толпы старичок в холщовой косоворотке и в изрядно поношенной соломенной шляпе. Поводил-поводил головой: — А пушки твои, они вон возле сто пятого дома стояли, за проулочком налево. Самый высокий взгорок. Да и не узнать — лес был, а теперь понастроили… Салют оттуда видно, в самый раз…

Андрей залпом опорожнил кружку и, поблагодарив, пошел по улице.

О каком сто пятом доме говорил старик? За проулочком налево теснились большие новые дома. Может, вот этот, кирпичный? Но здесь негде стоять пушкам… И от деревьев, от леса — тоже ни следа. Разве что вот эта ложбинка, поросшая мохнатой ромашкой? Старый окоп или траншея?.. Вряд ли…

На забытом людьми, поросшем быльем месте стоял Андрей, все больше и больше убеждаясь в своей наивности, в тщетности поисков.

«Но если отсюда смотрят московский салют, значит, могли немцы видеть город… Тогда, в сорок первом…»

Андрей постоял еще с минуту, подставив лицо свежему ветерку, надвинул фуражку и зашагал, теперь уже увереннее, к синеющему вдали лесу.

В лесу было прохладно, как будто зеленый дождь окропил все — и деревья, и кусты, и поляны; пахло свежестью молодой листвы, оттаявшей землей, и казалось, вот-вот зазвенят солнечные струны, протянутые сквозь деревья к ласково-нежной, похожей на озимь траве.

Лес справлял новоселье весны. И каждая ветка тянулась к свету, к простору. В розовых клювиках почек держали сморщенные листки пригревшиеся липы. Застенчиво трепетали осины. Клен поднимал свои светло-зеленые, еще свернутые флажки. А на соснах, будто перекочевавшие с новогодних елок, вот-вот должны были загореться розоватые свечки. И оттого еще угрюмее казались ели, которые почему-то не торопились менять зимние, изрядно потрепанные вьюгами одежки. «Как давно я не был в лесу!» — подумал Андрей, вспомнив серый асфальт плаца.

Тропинка потерялась, и Андрей пошел напрямик, через щекочущие пушистыми сережками кусты орешника, задевая фуражкой о сучья, с козырька прозрачно свисала, налипала на лоб паутина. Он снял фуражку, распахнул мундир — становилось душновато.

«Куда я иду и зачем?» — подумал Андрей, продолжая идти. Позади остался чистый, дрожащий осинник, впереди светился березнячок. Он на минуту остановился, и деревья как бы остановились вместе с ним; он пошел, и, дрогнув, точно боясь отстать, сбоку двинулись деревья. Что-то притягивало, что-то манило его в мельтешащей этой чащобе.

Сколько Андрей прошел? С километр, не больше. Захотелось покурить. Он сел на пенек и огляделся.

Только что шевеливший каждой былинкой, каждой веткой лес приумолк, притаился, словно тоже переводил дух. Андрей закурил, но, затянувшись, тут же придавил сапогом окурок — в пахучей свежести воздуха не хотелось дымить.

Андрей встал, обогнул куст орешника и остановился, замерев, — ему показалось, будто сверху раздался тугой, как от скрипки, звук.

Но лес опять молчал, словно сам прислушивался к шагам Андрея.

Неосознанное, какое бывает в лесу, чувство страха, чувство, как будто за тобой кто-то наблюдает, охватило Андрея, заставило прибавить шагу.

И снова протяжно что-то скрипнуло наверху, по макушкам пробежал шумок.

«Да это же ветер, — догадался Андрей, успокаиваясь. — Это ветер тронул деревья…»

«Поющие», — словно подсказал ему кто-то.

«Поющие деревья»!» — повторил про себя Андрей, и горячая волна догадки окатила сердце.

Он задрал голову и стал шарить взглядом по переплетенным сучьям и ветвям, ожидая нового порыва ветра.

Теперь пропело справа, он повернулся и сразу увидел их рядом — молодую березку и дуб.

Это были они, те самые «поющие деревья», — даже отсюда, шагов с десяти, виднелась как бы чуть стесанная ветвь дуба. Касаясь березового ствола, она издавала под ветром тугой, как у скрипки, звук.

Дуб казался постарше, береза едва доставала ему до середины. Зеленая и острая, как озимь, трава пробивала под ними бурый, дотлевающий покров осенней листвы. И, вглядываясь в еле заметные, неровные очертания бугорка, Андрей опять вспомнил прочитанные в архиве записи о затерянных на опушках и лесных тропках безымянных солдатских могилах.

Да, это был лесной бугорок, нанесенный весенними ручьями, даже было видно, как корни корявились из-под листьев, выступали их завитки, но, еще раз взглянув на холмик, Андрей сразу подумал о Кузьмиче и о Насте. Где-то здесь навсегда остался их Николай.

«Я скажу Кузьмичу… И ей… Я скажу про деревья — точно!» — с радостью, с ощущением внезапной легкости решил Андрей, лихорадочно присматриваясь, запоминая место.

Он не знал, что этим «поющим деревьям» всего лишь по тридцать — сорок лет.

Когда Андрей вернулся в казарму, командира роты уже не было.

— Тебя включили в почетный караул, — округлив глаза, как будто что-то стряслось, чуть ли не крикнул Патешонков, стоявший у тумбочки дневального.

— В какой? — спросил Андрей.

— К могиле Неизвестного солдата.