Рота, подъем!

Гражданка

Проспать я не мог. Внутренний будильник, который устанавливали в течение всех последних семисот десяти дней, сработал в шесть утра лучше любой электронной техники. Под мерный стук колес меня хватило проваляться на деревянной койке еще минут десять, и к половине седьмого я, уже помывшись и застелив постель, сдавал белье проводнице.

– Домой, сынок?

– Домой. Домой. Все. Отстрелялся.

Переодевшись в полный комплект парадной униформы со всеми положенными по статусу регалиями, нацепив выгнутую фуражку с блестящей кокардой, я прошел через весь состав до первого вагона. В купе СВ отец рассказывал анекдот попутчице. Женщина разливалась смехом по всему вагону.

– Чаек будете? – проводница стояла в дверях наготове.

– Нам три, пожалуйста. Знакомьтесь, это мой сын.

Через полтора часа поезд остановился около пыльного перрона

Московского вокзала. Народ покинул вагоны и, не замечая ни солнца, ни неба, быстро заструился в сторону метро и таксомоторов. Патрули меня, идущего рядом с отцом, и несущего сумку гражданского вида в левой руке, даже не спрашивали документы. Минут через двадцать, проехав две станции на метро и пройдя по каналу Грибоедова мимо Дома

Книги, Спаса на Крови и вдоль здания Ленэнерго, мы поднялись в квартиру, окна которой выходили на Петропавловскую крепость. Когда я шел этим, сотни раз проходимым раньше маршрутом, я вспоминал время, которое провел тут два года назад. Почти ничего не изменилось. Вон в том доме живет Слонимский. А если пройти через вот ту проходную, то выйдешь к Мойке, где живет Боярский. Музей-квартира Пушкина вспоминались уже после известного артиста. Вот тут я целовался с

Катериной. А вон там Летний сад. Ну, сразу за Марсовом Полем. Я ждал возвращения в этот город. Город, который был моим со дня моего рождения. Я знал его парки, его дома, его улицы. Я был его частью. И вот сейчас я вернулся. Город продолжал жить своей жизнью. Может быть, не такой быстрой, как всегда жила и живет Москва, но своей внутренней культурой, архитектурой, памятниками, наследием. Я почувствовал, как вернулся к своим корням, к тому, от чего меня оторвали и к чему меня влекло. Я замечал все изменения, которые произошли за эти месяцы. Вот этот дом пошел на капремонт, а тут закончили наконец-то ремонтировать фасад, и он стал великолепен. Мы вышли на Миллионную. Самый центр. Не Невский, но что Невский по сравнению с улицей, где жили все приближенные царей? Как только закончилось длинное здание Ленэнерго, стал виден памятник Марсу перед Марсовым Полем, дворец Кшесинской, с балкона которого вещал

Ленин, из-за чего сам дворец стал музеем. Мы перешли улицу. Слева, около здания северо-западного заочного института галдела толпа студентов. Да, Эрмитаж отсюда не видно. Только внутреннее зрение подсказывает, что он там, в конце улицы. Туда я еще успею. Мы прошли в арку с высокими железными решетчатыми воротами, по углам которых стояли поребрики. Не те, которые принято называть бордюрами, а настоящие – высокие сантиметров в шестьдесят из гранита. Им же почти триста лет, как и этому дому. Именно вот такие поребрики защищали углы дома от ударов колес царских карет. Именно царским под домом был каретный двор, эксплуатируемый сейчас автовладельцами. Мы вошли в парадную. Высокие застекленные двери не изменились, с них так же, как и раньше слезала коричневая краска. Широкая лестница. Когда-то я даже думал, что по ней можно проехать на мотоцикле или даже машине, настолько широкой она была. Четырехэтажный дом имел высокие потолки, и, поднимаясь на самый верх, можно было быть уверенным, что это не ниже шести этажей в современном строении. На широкой площадке было четыре квартиры. Около трех дверей разными формами и размерами тускнели звонки коммунальных квартир. И только у нашей двери висел один черный звонок с белой кнопкой. Высокая дверь квартиры, выкрашенная свежей краской, не являлась неприступной крепостью, хотя и держала в себе два замка. Над дверью была прибита железная пластинка с номером квартиры – 21. Я воткнул свой ключ, который бережно хранил, как талисман все два года, и повернул. Дверь отворилась, впуская меня в квартиру. Каждая квартира имеет свой запах. Запах своих жителей, своей семьи. Запах родного дома. Мама ждала. Она встала, подошла ко мне и, уткнувшись мне в грудь лицом, тихо заплакала.

– Ма, ма, ты чего? Все. Я вернулся. Ты чего? – гладил я маленькую маму по голове.

– Звонил Доцейко, ты не приехал. Я вся тут извелась.

– Забрал его, как из пионерского лагеря. Детский сад, а не армия,

– гордо прервал ее причитания отец.

– Как забрал?

– Зашел к командиру части и забрал.

– Правда?

– Правда, мам. Там еще человек сто шестьдесят "дембеля" ждут. К концу июня они всю часть на кусочки разнесут.

– Ой, сынка, – и мать крепко-крепко прижалась к моей, облаченной в зеленую армейскую рубаху груди.

Родители выдали мне денег на гражданскую одежду, и я вышел из квартиры. Армейских фотографий у меня практически не было, и, немного подумав, я решил сделать напоследок фото в дембельской армейской форме. Много времени это не заняло. В пиджаке, без пиджака. Повернуться туда, улыбнуться сюда. Все, свободен. Выйдя из фотоателье и поставив галочку в уме о том, что первое дело сделано, я отправился в военкомат. Я слышал, что ребята приходили в военкомат через неделю или даже через месяц после увольнения в запас, но мне не хотелось показывать военный билет вместо паспорта. Военком был на месте.

– Товарищ майор, гвардии старший сержант Ханин прибыл для постановки на учет, закончив срочную службу.

Майор посмотрел на меня очень внимательно.

– Афганец? В Афганистане служил?

– Нет, – удивился я вопросу, и вдруг понял, что не только солнечногорские мальчишки, но даже старый майор не смог отличить знак высших курсов "Выстрел" от Красной Звезды. Знак выглядел в виде плоской звезды красного цвета, от середины которой в правый верхний угол между лучами летела ракета. Вокруг ракеты полукругом располагалась надпись, означавшая, к чему этот знак относится.

– Давай военный билет.

Военком хлопнул туда печать, расписался, выдал справку для МВД, и я отправился дальше по намеченному маршруту в милицию. Получив паспорт, я поехал в центр города, на Невский проспект к Гостиному

Двору, на "галёру" – место, где два года тому назад каждый мелкий спекулянт знал меня в лицо. Лица сменились, или я перестал их узнавать, но спекулянтов было множество. Каждый что-то предлагал, обещал скинуть пятерку. Пихал в руки свой товар утверждая, что он только что доставлен из-за границы. Я кривился, давно зная, где и кем шьется это тряпье, но на безрыбье, как известно, и рак – рыба. Я купил голубого цвета штаны, такого же цвета рубаху и легкие мокасины серого цвета из свиной кожи. Это была моя первая крупная покупки за последние два года. Вернувшись домой и переодевшись, я вышел на освещенную солнцем улицу в гражданской одежде. Остановившись около подъезда, я глубоко вздохнул. Свежий невский ветер шевелил мои волосы. Я почувствовал свободу. Настоящую свободу, когда я сам могу решать, куда идти, где сесть и во сколько лечь спать. Свободу, которую я так давно ждал. Я вздохнул еще раз и, прищурившись, посмотрел на яркое желтое солнце. В Питере говорят: "Если утром солнце – бери зонт". Менявшаяся по несколько раз в день погода заставляла горожан носить с собой этот элемент укрытия от дождя, но я, пихнув паспорт и старое удостоверение внештатника в карман, пошел к метро, не неся ничего в руках. Я не заметил, что меньше чем через минуту я уже не шел, а бежал. Ноги сами несли меня вперед. Поменяв армейские сапоги на легкие мокасины, я не мог идти, меня несло вперед. Через час я стоял в подъезде Катиного дома. Мне надо было выяснить для себя, что же произошло за последний год, что изменилось. Сердце билось в груди так, что готово было выскочить наружу в ожидании той, которую я не мог забыть, фотографию которой я носил у стучавшего сейчас, как барабан, сердца. Я нажал кнопку звонка. Дверь открыла она, запахнутая в длинный тонкий халат.

– Ты уже вернулся? Родители дома, – Катерина вышла на лестничную площадку.

Я обнял ее. Тонкий девичий стан вздрогнул под моими руками. На ней не было ничего кроме халатика. Я это чувствовал, не проводя руками вдоль тела.

Кто научил советских женщин незначащим фразам, останавливающим любого мужчину? Не громкое "Нет", а вопросы, которые ставили в тупик любого представителя сильного пола. Как надо реагировать мужчине на вопрос "Зачем тебе это надо?" или "Пожалуйста, не сейчас"? Ни у одного психолога нет объяснения этой советской системе взаимоотношений мужчины и женщины. Мы жили, не отвечая на такие вопросы. Но ожидаемого вопроса не было.

– Не надо. Я прошу, – тихо, но уверенно сказала она.

Это было сильнее, чем удар. Я отпрянул. Передо мной стоял чужой мне человек. Человек, который чувствовал свою вину и отгораживался жесткой, непробиваемой стеной.

– Наверное, спрашивать не надо. Но все-таки, что случилось?

– Я после последней поездки к тебе многое поняла. Многое в моей жизни изменилось. Клим любит меня, и для меня он стал очень близок.

– Клим? – я мог ожидать чего угодно, но только не от человека, с которым вместе рисковали, задерживая жуликов.- Его так и не взяли в армию?

– Нет. У него семь-бэ.

"Семь-бэ" называлась справка о психически ненормальном состоянии, когда человек отвечал за свои действия, но не имел права служить в армии.

– Псих? Стоило променять. Но чем-то я ему даже благодарен.

– Благодарен?

– Конечно. Ведь только так можно проверить невесту. Если сразу не дождалась, то и в жизни будет то же самое. Значит, спас меня от дальнейшего. Будь здорова. Не болей. Привет Климу.

– Мы можем остаться друзьями, – крикнула она, стоя на краю ступеньки, но я не ответил и вышел из парадной. Все встало на свои места. Девушки не ждут парней из армии, как бы они этого им не обещали. Они, видя, что вокруг много других молодых, сильных, крепких, горячих парней, забывают о данных клятвах. Зачем им, молодым и красивым, требующим внимания, девушкам ждать долгий срок тех, кто неизвестно еще каким и куда вернется. Хотя куда может деться солдат, запертый на два года в одном месте, ждущий писем больше, чем увольнения в город, надеющийся на будущее и показывающий всем сослуживцам фотографию любимой? А те, кто ждут, не обещая, становятся женами. Честными, преданными, любящими женами, о которых так мечтают солдаты в нарядах, в столовой, на стрельбах или учениях и поздно ночью, лежа в койках под одинаковыми армейскими одеялами, регулярно поднимающихся от желания. Но таких подруг настолько мало на общем фоне бросивших, что я бы ставил таким девушками памятник еще при жизни.

В моих планах на сегодня было еще три посещения.

В институте полным ходом шли экзамены, значит, все службы должны были быть в полном сборе, и мне надо было принести документы на восстановление.

– У тебя двух методичек не хватает, – сказала секретарь факультета, когда я протянул ей заявление на восстановление. – Пока не сдашь методички, не подпишут.

– А Николай Афанасьевич на месте? – декана факультета я забыть не мог. Его любовь к военным выражалась не только в льготном приеме на факультет демобилизованных в запас солдат и сержантов, но даже в ношении офицерской плащ-накидки в дождливую погоду.

– В кабинете.

Постучав в обитую кожей дверь, я зашел к декану.

– Николай Афанасьевич, студент Ханин вернулся из рядов вооруженных сил СССР для продолжения учебы. Вот, – я протянул заявление декану. – Подпишите, пожалуйста.

– Молодец. Орел. Где служил?

– Пехота, московский военный округ, и.о. старшины роты, гвардии старший сержант… уже запаса.

– Молодец, молодец. Такие нам нужны. На второй курс? Держи, -

Горелов размашисто подписался.

– Николай Афанасьевич, он в библиотеку две методички должен, – сунулась в дверь секретарша.

– Должен – отдаст, – уверенно ответил ей декан.

– Спасибо, Николай Афанасьевич. Всего доброго.

Я вышел в коридор и остановился около дверей деканата, раздумывая, с какой стороны мне удобнее выйти на улицу. Здание

ФИНЭКа, как сокращенно называли финансово-экономический институт имени академика Вознесенского, имел форму кольца и два выхода: на канал Грибоедова и на Садовую. Так и не решив с какой стороны выйти, я решил обойти здание по соединяющимся во внутренне кольцо коридорам. Идти и вдыхать запах бывшего государственного банка

России было приятно. Молодые абитуриенты и, главное, абитуриентки в коротких платьицах, будоражащих воображение, пробегали с тетрадками по коридорам. Понурив головы шли завалившие сессию. Переговариваясь шли преподаватели, с которым я непременно здоровался. Фотографии на стендах не сильно изменились за прошедшее время, все те же завкафедрами, все тот же ученый совет. Только старый ректор ушел на пенсию. Напротив студенческой столовой я, ступая широким быстрым шагом, повернул в перпендикулярный коридор, являющийся продолжением, и лицом к лицу столкнулся с Климом. Илья резко посторонился и прижался к выкрашенной желтой краской стене. Я сделал шаг навстречу тому, с кем вдвоем мы целый год прикрывали друг другу спины, задерживали нарушителей и, как оказалось, любили одну женщину. Мой шаг был настолько резок, что Клим присел. Я сделал еще один шаг, и бывший друг постарался вжаться в стену, присев еще ниже, прикрывая одной рукой голову, выставив вторую с раскрытой пятерней вперед.

Глаза Клима выражали настоящий ужас. Он выглядел как нашкодивший мальчишка, который был убежден, что когда-нибудь кара неизбежно придет, и вот она уже тут, перед ним. Его страх проявлялся во всем, в позе, движении, в выражении лица, но самое главное, во взгляде. Я взглянул сверху вниз на перепуганную рожу и понял, насколько он убог.

– Да, Клим, – спокойно без эмоций проговорил я. – Тебе действительно стоило бы набить морду.

Клим тихо заскулил, как щенок, стараясь втянуть голову в плечи и еще выше поднимая выставленную руку закрываясь от ожидаемого удара.

– Но я тебя бить не буду. Во-первых, не хочу мараться. А во-вторых… Во-вторых, я скажу тебе спасибо.

Круглое лицо Клима вытянулось, глаза стали огромными, его мозг был не в состоянии переварить услышанное.

– Я скажу тебе спасибо потому, что надо заранее, еще до свадьбы знать, будет ли тебе верна любимая женщина или нет. Сможет ли дождаться. Ты мне помог это понять вовремя. Ты, конечно, Клим – дерьмо, но за эту подсказку спасибо.

Я пихнул ладонь в раскрытую пятерню Клима, от чего он снова взвизгнул и, не поворачиваясь, направился дальше намеченным маршрутом, зная, что больше никогда не встречу этого человека.

На площади перед входом в институт на канале Грибоедова, куда я вышел, сделав полный круг, стояла группа ребят. Я остановился, рассматривая через высокую железную решетку львов, украшенных лампами. Эти львы на Львином Мостике, также именуемом Египетским, канала Грибоедова являлись символом института. Еще при поступлении замдекана подарил мне значок ВУЗа с изображением подобного льва, и я с гордостью носил его на первом курсе. Солнце отражалось от их золотых грив. Вода канала медленно бежала, плескаясь о гранитные стены. Прищурив один глаз я чуть-чуть покачивался, ловя отражаемый лучик солнца открытым глазом, и улыбался девственно чистой улыбкой школьника.

– Ты чего тут стоишь? – молодой паренек в круге небольшой компании студентов вышел вперед. – В институт стали принимать девятиклассников? На большее ты точно не тянешь, – и он заливисто засмеялся, рассчитывая на поддержку друзей, которые, хихикая, ожидали моей реакции. Реакция пришла незамедлительно сама собой.

Сработал усугубленный разговором с Климом выработанный рефлекс. Я, сжимая правую руку в кулак, ткнул раскрытой пятерней левой в лицо парня и, остановив ее в сантиметре, выжал низкий звук, который шел скорее из живота, чем из горла:

– Ты чего сказал, чмо? Пасть закрой, урод.

– Блин, похоже сержант, – тихо вымолвил, стоящий сзади высокий тощий студент, выглядевший чуть старше своих товарищей. – Ты только из армии?

– Не сержант, а гвардии старший сержант, – поправил его я. -

Угадал, только что. Вчера дембельнулся.

– Извини, зема. Пошутил он. А мы тут, в "финэке" учимся, – взял на себя инициативу служивший.

– Учиться – это правильно. Это нужно. А ты, сынок, учись различать старших. В армии очень пригодится, – и я шагнул в толпу, которая тут же расступилась, пропуская меня к воротам института.

Добравшись до детской комнаты милиции, где мы когда-то познакомились с Катериной, я был зацелован и радостно допрошен о службе женщинами-офицерами. Капитан Надежда Шапиро отчего-то встревожилась моим появлением и тут же начала куда-то названивать.

– Я говорила Кате, говорила. Зачем ты это делаешь? Дождись. Он мужик видный, порядочный, ответственный. Ну, что теперь поделать? Ты надолго? Не уходи, чаем могу угостить, у меня и конфеты к чаю есть.

Не уходи, сейчас моя дочка придет, я тебя с ней познакомлю. Ей всего шестнадцать, но девочка красивая. Не уходи. Ей скоро семнадцать будет. Совсем выросла девчонка. Ей бы парня хорошего.

Я не отдавал себе отчета, что бывший муж Надежды, погибший в схватке с бандитами майор Шапиро, еврей. Капитан искала не то для своей дочери будущего мужа, не то для себя хорошего зятя, но меня не привлекало начинать взаимоотношения с молодой девчонкой.

– Мне ехать надо, Надежда Сергеевна. Дома два года не был.

– Вот где она запропастилась? Ты заходи, – с явным сожалением в голосе сказала капитан. – Помочь или просто так. Заходи.

– Обязательно, – пообещал я, уже понимая, что пора браться за ум и бросать детские развлечения в виде проведения времени в детской комнате.

Вечером я вновь облачился в военную форму. Я собрался заехать в гости к своему деду. Дед воевал, служил, закончил службу капитаном, командиром роты, но, главное, имел множество боевых наград, в которых я неплохо разбирался. Я не сомневался, что ему будет приятно увидеть внука в военной форме при всех регалиях. Я шел быстрым шагом к метро. Только я прошел сквозь ветряной барьер дверей метрополитена, как увидел патруль. Капитан с красными погонами пехотинца и два курсанта летного училища с красными повязками патруля смотрели на меня в три пары глаз. Деваться мне было некуда, но и бежать я не собирался.

– Товарищ сержант. Ко мне!

Четко чеканя шаг, я подошел к офицеру, приложив руку к козырьку фуражки, отрапортовал.

– Товарищ капитан, гвардии старший сержант запаса Ханин по Вашему приказанию прибыл!

– Запаса?

– Так точно. Сегодня встал на учет.

– Документы с собой есть?

– Есть. Вам паспорт или военный билет?

– Паспорт? Ты уже и паспорт получить успел? Дай военный билет.

Я протянул красную книжечку капитану.

– Поставлен на воинский учет военкоматом Дзержинского района, – начальник патруля перевернул страницу. – Отличник боевой и политической подготовки, гвардеец, замком взвода. А что это за знак?

– Высшие курсы "Выстрел", личный подарок генерал-майора

Генералова, – не смущаясь, соврал я. Знак был дан мне полковником

Васильевым, контролировавшем от курсов нашу роту и "Твои солдаты на первом посту должны стоять с таким знаком. Возьми и храни".

Последнее слово я расценил правильно. Хранить такой знак лучше всего было на собственной форме. А отмены приказа никто не передавал.

– Держи, сержант, – протянул мне документы капитан. – Добро пожаловать на гражданку.

Я козырнул и встал на бегущие ступеньки эскалатора.

Дед был счастлив меня видеть. Не только потому, что я приехал в форме, а потому, что, уважая его, приехал навестить в первый же день. Он сокрушался о том, что второй внук, проживающий с ним и родителями, бездельник, учиться не хочет, служить тоже, наверное, не пойдет. У меня не было ответа на сетования деда. Я знал, что армия делает из мальчика мужчину, только убивая в нем человека. Я знал, что такое испытание всем мальчишкам точно не обязательно проходить в своей жизни. Я знал, что армия ломает человека, ломает его психику, и даже чувство юмора не всегда спасает ребят от того, чтобы они не стрелялись, не вешались, не резали себе вены, не избивали друг друга в страшной злобе волков, запертых за высокой стеной без родных и любимых на весь срок. Я знал, что сегодня ночью, добравшись, домой от деда, я сниму армейскую форму и больше никогда ее не надену. Я знал, что буду долго еще вспоминать свои семьсот десять дней и ночей с друзьями и близкими, с любимыми и далекими. Я знал, что не буду вскакивать по ночам в крике и не буду плакать о погибших товарищах, но я знал, что эти два года никогда не забудутся. Потому что они не могут забыться. Потому, что это часть моего жизненного испытания.

Потому, что это часть моей жизни. Потому, что это часть меня самого.