Часть вторая Как жестоки стихи

21 Интрига

В первые дни весны Жанна снова начала выходить из дома. Одной из причин тому было желание найти более просторное жилище в окрестностях улицы Га-ланд, ибо она уже привыкла жить в большом доме. Кроме того, ею двигал инстинкт самосохранения. Питаясь от случая к случаю, она так похудела, что отец Мартино, кормилица и Сидони стали хором протестовать. Часами поминая дорогих ей усопших у могилы Бартелеми, она и думать не думала о еде. Спала Жанна так мало, что никак не могла восстановить силы.

— Чрезмерно предаваться скорби — это грех, о котором забыли упомянуть отцы Церкви, — сказал раз отец Мартино. — Непозволительно терять надежду и слишком привязываться к земным созданиям, даже если любишь их по заслугам и от всего сердца. У вас есть сын. Разве он вам не дорог? Вы хотите, чтобы он вырос при матери, до срока приговорившей себя к могиле?

Жанна сказала себе, что, поменяв жилье, она, возможно, почувствует себя лучше. Наследство, доставшееся ей от Бартелеми, оказалось скромным: рента в три тысячи ливров в год, полученная ею по повелению короля и коннетабля де Ришмона, и несколько земельных наделов близ Орлеана. Но все это было не важно: доход от торговли вполне позволял ей обосноваться в более просторном доме. Жанне хотелось арендовать и другую лавку, чтобы расширить дело.

Она уже собралась посоветоваться обо всем с королем, но как-то утром в лавку заявился гладко выбритый мужчина, одетый дорого, но не крикливо, и пожелал поговорить с Жанной наедине. Она предложила ему подняться наверх. Когда гость сел, Жанна осведомилась о его имени, предполагая, что это один из тех законников, стремившихся найти выгодное дело на продажу, что кишели в то время в Париже.

— Мое имя не имеет значения, — ответил тот, — речь идет о вашем будущем.

Воцарилось молчание.

— Поскольку вы не хотите назваться, — сказала наконец Жанна, — то полагаю, что вы говорите о своем будущем. С чего бы это вам заботиться о моем?

— Те, кто хвалили ваш ум, оказались правы, — заметил мужчина.

Жанна растеряла последние остатки любезности, предназначавшейся незваному гостю.

— Вы молоды. Вам шестнадцать, не так ли? И уже вдова. Король к вам исключительно благосклонен. Его благосклонность может пойти еще дальше. Вы способны заполнить пустоту, оставшуюся после смерти его возлюбленной.

Совершенно обескураженная Жанна кожей почувствовала опасность.

— Даже если предположить, — сказала она, — что король испытывает ко мне добрые чувства, а я та, что ему нужна, не вижу причин занимать такое опасное место. Поговаривают, что Агнесса Сорель была отравлена.

— Вас не отравят, — уверенно сказал незнакомец.

Жанна изо всех сил старалась сохранить непроницаемое выражение лица.

— Я окажусь под покровительством важных особ, которым буду вынуждена оказывать некоторые услуги?

— Сообщать им о намерениях короля.

Жанна по-прежнему смотрела на незнакомца невидящим взглядом.

— Король не вечен, — продолжил мужчина вкрадчивым тоном. — Когда он отойдет в мир иной, вы будете в самом расцвете сил.

Тут Жанна похолодела. Откуда ему знать, когда умрет Карл? А может, и его тоже собрались отравить?

— Его наследник не будет испытывать к вам ничего, кроме признательности за оказанные услуги.

— Вас послал принц Людовик? — спросила Жанна.

На лице незнакомца появилось выражение тех слуг, которые, прикоснувшись к источнику власти, считают себя носителями величайших тайн. Жанна зашла с другой стороны.

— Сударь, если вы так хорошо осведомлены, то не можете не знать, что я ношу траур по горячо любимому мужу и горе мое неизбывно. Если бы не сын, единственное мое утешение, я давно приняла бы постриг и удалилась от мира, в который занес меня случай.

— В шестнадцать лет? — удивленно сказал мужчина.

— Разве дело в возрасте? Доведись вам видеть меня год назад, вы бы поняли. Бартелеми был для меня всем, и жизнь без него потеряла смысл.

Мужчина разочарованно смотрел на нее, пытаясь понять, искренне ли она говорит.

— Хитросплетения, связанные с властью, мне безразличны, если не отвратительны. Я никогда вас не видела прежде. Извольте оставить меня. Мир полон страдания, не стоит делать его еще мрачнее.

Человек встал, поколебался мгновение и, не проронив ни слова, направился к двери.

— Прощайте, сударыня, — сказал он наконец, — я думал, вы более честолюбивы. Позволю себе надеяться, что вы поостережетесь рассказывать о нашей беседе.

Какое-то время в Жанне боролись ярость и страх. Она спустилась вниз и попросила у Сидони ее плащ. Он не был таким дорогим, как плащ Жанны, но ей и требовалось не выделяться из толпы. К тому же у него был капюшон, какие носят паломники, а это позволяло скрывать лицо, невзирая на летнее тепло. Удивленная Сидони подала ей плащ.

Накинув капюшон, Жанна вышла из лавки, пытаясь изменить свою походку. Она шла, немного прихрамывая, временами нарочно спотыкаясь и волоча правую ногу. Именно так Матье избежал службы в королевских войсках. В этом квартале наверняка хватало соглядатаев. Жанна бросила всю эту комедию только на Малом мосту, но снять капюшон все же не решилась.

Вскоре она достигла своей цели, дворца Турнель. У ворот ее остановили. Жанна откинула капюшон, назвала свое имя и объявила, что хочет видеть короля по делу, не терпящему отлагательства. Стражник передал просьбу придворному, а тот предупредил секретаря его величества. Через несколько минут Жанну провели в королевские покои. Она почтительно поклонилась Карлу.

Король сидел за столом вместе с тремя мужчинами, одним из которых был коннетабль де Ришмон. Он сразу узнал Жанну.

Повернувшись к королю, Жанна поднесла палец к губам, призывая его к молчанию. Потом она оглядела придворных, давая понять, что здесь они лишние.

— Господа, мы продолжим наш разговор через минуту, — сказал король.

Двое мужчин вышли, коннетабль не тронулся с места. Жанна внимательно посмотрела на него.

— Жанна, — взволнованно сказал король, — вы можете говорить при коннетабле! Подойдите, дитя мое, и скажите, в чем дело. Как вы похудели! Вы не больны?

— Нет, сир.

Жанна рассказала о неожиданном посетителе и слово в слово передала весь их разговор.

Король в гневе поднял руку и стукнул кулаком по столу с такой силой, что массивный медный канделябр едва не свалился на пол.

Жанна, по-прежнему стоявшая, оцепенела от ужаса.

Коннетабль в изумлении вытаращил глаза.

Король встал и в полном молчании стал мерить залу шагами. Наконец он сказал:

— Жанна, родная дочь не смогла бы выказать мне столько верности и преданности, как вы. Садитесь. Видите, Ришмон, наши враги не сложили оружие.

— А эта женщина… — сказал Ришмон, — нет, не вы, госпожа…

Он обернулся к Жанне, которая прекрасно поняла, что какая-то особа уже пыталась заслужить благосклонность монарха. Тот бросил на Ришмона взгляд, заставивший его прикусить язык.

— В конце концов, вас, без сомнения, попросили бы добавить в мой бокал яд.

— Сир, я скорее бы выпила его сама! — пылко воскликнула молодая женщина.

— Не сомневаюсь, Жанна.

— Вы никогда раньше не видели этого человека? — спросил Ришмон.

— Нет, монсеньор.

— Если вы встретитесь с ним еще, постарайтесь узнать его имя.

— Жанна, — сказал король, — я не хочу подвергать вас ненужной опасности. Как идут ваши дела?

— Хорошо, сир. Если ваше величество будете так добры, что подыщете мне более просторное помещение, они пойдут еще лучше.

— Я позабочусь об этом, — сказал король.


Выйдя из дворца Турнель, Жанна осознала с той же твердостью, какую приобретало в руках кузнеца Тибо раскаленное железо, попав в чан с холодной водой, что близость к власти сулит в равной мере успех и погибель.

Все, больше я никогда не приду во дворец Турнель, решила Жанна и пожалела, что попросила короля о милости. И без того слишком многие считали ее фавориткой монарха. Приход таинственного незнакомца стал лишним тому доказательством. Жанне показалось, что она подошла к краю пропасти.

Да, стоит только немного выделиться из толпы, как начинаешь привлекать внимание, замешенное на зависти и недоброжелательности. Она была слишком наивна, радостно и охотно принимая благодеяния Агнессы Сорель и самого короля. Она слишком быстро забыла, что баронесса де Бовуа была всего лишь пирожницей. Разудалые песни толпы в ее брачную ночь должны были убедить ее, что даже альковная жизнь всегда в поле зрения людей. Чем больше у человека слуг и прихлебателей, тем вернее разносятся слухи.

Агнессу Сорель и вправду могли отравить из ненависти к ее успеху и положению. Порукой ее безопасности были бы забвение и одиночество.

Жанна с грустью вспомнила шутливую песенку и двусмысленные слова о Бартелеми: «Королевский кречет, у тебя коготок увяз в тесте…»

Она подумала о тех, кто за недавнее время пытался приручить ее: Дом Лукас, сестры-кордельерки, Матье и вот даже враги короля.

Единственный человек не покушался на ее свободу: Исаак.

Однажды ей придется-таки собраться с духом и отправиться на улицу Жюиври. Она уже почти перестала верить в то, что сделает это. И еще: неизвестно отчего Жанна побаивалась встречи с Исааком.

22 Стихи и бродяги

По дороге ей вспомнилось, что говорила Сидони: в лавке скоро закончатся фрукты. Жанна решила заглянуть к торговцам в квартал у ворот Якобинцев, которые корзинами возили в город плоды из-под Орлеана. Там ее уже принимали по-свойски с той поры, как над лавкой Жанны стала красоваться вывеска с названием «Пирожок», выведенным красными буквами на бледно-желтом фоне. Площадь Мобер, безопасную днем, Жанна пересекла без приключений и вышла к улице Сен-Бенуа. Желая сократить путь, она углубилась в квартал Сорбонны и вдруг услышала громкие крики. Поначалу Жанна не обратила на них внимания. Вдруг, откуда ни возьмись, вокруг нее образовалась целая толпа школяров. Они гневно выкрикивали слова, смысл которых Жанна поняла не сразу.

Чиновник гадкий,

Суп твой жидкий!

Велик твой куш,

Жидковат твой суп!

Жанна быстро догадалась о причине их гнева. Однажды она спросила у Гийоме, отчего их лавку посещают только студенты, ведь школяры так охочи до лакомств! Гийоме объяснил, что, выбирая учителя, школяры получают в придачу хозяина комнаты, который за плату обеспечивает им кров и стол, — все это называлось «педагогикой». Денег у них в итоге совсем не оставалось. Жили мальчики обычно в ужасных условиях и питались впроголодь, в отличие от студентов, получавших стипендию, которой вполне хватало на сытную еду. Школяры, рассказывал Гийоме, живут по десять человек в комнатах, годных для четверых, и спят на завшивевших тюфяках. Две миски пустой похлебки в день — вот и вся их еда. Некоторых подкармливали мамаши; от остальных к концу года оставались лишь кожа да кости. В довершение всего, учителя сговаривались с хозяевами и обирали мальчишек. Чем известнее был учитель, тем жаднее домохозяин.

Жанна поняла, отчего школяры потеряли терпение. В этом квартале было множество учебных заведений, маленьких школ Французской общины, Пикардийской общины, Английской общины, которая недавно стала называться Германской. Две или три тысячи подростков слились в бурную реку, пылавшую гневом.

Чиновник гадкий,

Суп твой жидкий!

Жанне стоило немалого труда выбраться из толпы и продолжить путь. Тут-то она и вздрогнула, еще сама не понимая отчего. Через мгновение она сообразила, что взгляд ее остановился на человеке, стоявшем в дверях какого-то кабачка и озиравшем людской поток.

Франсуа де Монкорбье!

Жанна увидела его глаза прежде, чем узнала; чувства опередили разум.

Заметил ли он ее? Жанна ускорила шаг, боясь, что он последует за ней. Что, если он узнает о ребенке?

Некоторое время Жанна не решалась обернуться. Когда она заставила себя это сделать, то не увидела Франсуа, и, странное дело, испытала одновременно облегчение и досаду.

Жанна заказала корзину абрикосов и корзину земляники, попросив доставить их завтра. Возвращаясь домой, она пошла другой дорогой и добралась наконец до улицы Галанд в смятении и тревоге.

Чего же ты хочешь, спрашивала она себя, а чего нет? Любви или наслаждения? Или того и другого? Спутника жизни или одиночества?

Остаток дня поглотили заботы о маленьком Франсуа и помогли ей отогнать эти мысли.


Через два дня, едва отперев ставни и дверь лавки, Сидони поднялась наверх и постучалась в комнату хозяйки. Под входной дверью она обнаружила записку, на которой красовалось единственное слово: Жанне.

Предчувствуя недоброе, Жанна небрежно бросила записку на столик, сказав Сидони, что это, должно быть, напоминание о плате за заупокойную мессу по ее мужу, которую отслужил отец Мартино. Понятно, что даже отец Мартино никогда бы не обратился к вдове так запросто.

В соседней комнате кормилица терпеливо обучала малыша усаживаться на горшок.

Жанна развернула записку и увидела стихи.

С приходом лета бежал я в поля,

Там покрыта цветами земля,

Солнце мечет золотые лучи,

Цветет мак, анемон, васильки.

Жанна с изумлением вчитывалась в строчки, в которых Франсуа молил повелительницу цветов о пощаде. Он раскаивался в том, что уничтожил их нежную прелесть. Потрясенная, она взглянула на свое кольцо.

Ошибившись лишь в одном цветке, Франсуа говорил то же, что и Бартелеми. Но какая между ними может быть связь?

Он и вправду понял свою ошибку. Жанна не могла решить, даровать ли ему испрашиваемую милость. Она не очень-то разбиралась в мужчинах, считая их всех хищниками, однако ей и в голову не приходило, что ястреб может просить прощения у зайчихи.

Да, стихи — это чудо, самой своей легкостью назначенное вознестись над миром с его убийствами, ядами, хитростями, изменами, горем и висельниками. Крылья, легкие и одновременно беспощадные. Присланные стихи показались Жанне даром, равноценным кольцу, которое она все еще носила на пальце, тем более что они казались его описанием. Она перечитала стихи и припомнила улицу Дез-Англэ. Жанна подумала об удивительных поворотах судьбы: не изнасилуй ее Франсуа, она не стала бы супругой Бартелеми.

Она глубоко вздохнула.

Выходит, он видел ее на улице Сены. Знал, что она снова живет на улице Галанд. Конечно же он придет со дня на день. Жанна не знала, что и думать. Не знала, с кем посоветоваться. Не с отцом же Мартино!

Франсуа на четвереньках старательно изучал пол. Жанна взяла его на руки.

— Вот был бы рад Дени посмотреть на тебя, — сказала она малышу.

Мальчик блаженно улыбнулся и что-то прощебетал в ответ. Жанна прижала его к груди. Франсуа стал играть с материнскими волосами. Его собственные постепенно начинали отливать бронзой.

Пробил девятый час. Кормилица с умилением смотрела на эту сцену.

— Скоро ему уже и кушать пора, — сказала она.

Внизу проскрипел колодезный ворот. Гийоме готовил дрова, а Сидони прибирала. Теперь лавка открывалась раньше, ибо среди их покупателей давно уже были не только ученики Корнуэльского коллежа. Вокруг, казалось, царил покой и домашний уют. Но не в сердце Жанны.

Даже если Франсуа заявится, они смогут встречаться лишь украдкой, ведь теперь она была не одна в доме. Кормилица и мальчик вечно ходили из комнаты в комнату.

Сама мысль об этом была для нее невыносима. Понимая, что сердится, Жанна рассердилась вдвойне.

Неужто она стала пленницей своего вдовства и материнства?

Вскорости у нее появился еще один повод для волнений, ибо посыльный из городского совета принес ей договор аренды помещения в одном из королевских домов на улице Бюшри. Они немедленно отправились туда, и по указанному адресу Жанна обнаружила почти новый дом, на первом этаже которого располагалась единственная лавка. Еще три этажа были жилыми с двумя комнатами на каждом, наверху просторный чердак, а внизу сводчатые погреба. Жанна подумала, что один этаж можно отдать Сидони, если та захочет взять на себя заботы по лавке. Торговлю здесь можно было расширить, к тому же Сидони была уже на выданье и даже имела кавалера, сына торговца суржей, прозванного Гийоме «галантный с улицы Галанд». Сумма аренды в сорок пять ливров в год была настолько незначительной, что Жанна, не раздумывая, приняла решение. Они вернулись на улицу Галанд, и Жанна подписала договор, без колебаний выведя внизу: Жанна де Бовуа.

На следующее утро к ней зашел Гийоме с новой запиской, точно так же найденной под дверью. Жанна решила, что это новая порция стихов, но поняла свою ошибку, увидев надпись: Жанне Пэрриш, называемой Бовуа. Вот это было невежливо. На печати не разобрать ни герба, ни букв. Жанна сломала ее и прочла:

«Мерзкая потаскушка, твой язычок слишком болтлив. Ты за это ответишь».


Жанна побледнела. Ясно, откуда исходит послание. Но ведь с королем был один де Ришмон. Выходит, это он рассказал заговорщикам о визите Жанны. На этот раз она, конечно, не пойдет во дворец Турнель; к черту преданность королю, надо спасать свою жизнь! Как же она должна ответить за свою болтливость? Жанна перепугалась. Она договорилась о встрече с одной из мастериц, но побоялась выйти из дома. В седьмом часу она выглянула в окно: улица показалась ей пустынной, и Жанна решилась отправиться к соседке, обещавшей подправить кое-что в платье.

Когда Жанна вышла из дома, все произошло мгновенно, она и опомниться не успела. Голова ее вдруг оказалась в черном мешке, который стянули так сильно, что она не могла дышать. Жанна отчаянно завопила и принялась отбиваться, но не тут-то было! Чьи-то руки обхватили ее за пояс и подняли верх. Похищение!

Вдруг она услышала мужской визг, мешок соскользнул с головы, и перед ней предстало немыслимое зрелище: ее соседка что есть сил лупила метлой какого-то кривящегося от боли мужчину, да так, что он отпустил Жанну и рухнул на землю.

С другой стороны Гийоме бил палкой по ногам второго незнакомца, очевидно, того, кто накинул на Жанну мешок.

Тот дергался, пытаясь увернуться. Одним из ударов Гийоме, должно быть, сломал ему ногу, и тот также оказался на земле.

Вокруг них собралась толпа, и двоих проходимцев связали без особых церемоний. Гийоме помчался за стрелками в резиденцию прево[23] на улице Мортеллери.

Он еще не успел вернуться, а Жанна прийти в себя от этой передряги, как все увидели двух королевских посланцев, которые направились прямо к ней и передали повеление немедленно явиться во дворец Турнель.

— Зачем? — спросила она.

— Король призывает вас к себе.

«Я пропала, — сказала себе Жанна, — заговорщики сумели меня опорочить!»

Она взяла в доме плащ, и один из придворных посадил ее на круп лошади. Когда показался дворец, Жанна была близка к отчаянию. Ее провели к королю. В зале подле Карла стояла дюжина мужчин с мрачными лицами. Коннетабль де Ришмон казался разгневанным, но все же кивнул Жанне.

— Приблизьтесь, Жанна, — сказал король, и его тон отчасти успокоил ее.

— Тот ли это человек, что третьего дня был у вас с целью вовлечь в заговор против короля? — спросил де Ришмон, указывая на мужчину, стоявшего со связанными за спиной руками между двух стражников.

Жанна внимательно оглядела пленника. Его распухшее лицо свидетельствовало о не слишком вежливом обращении, но все же было узнаваемо. Одежда, хоть и порванная, была на нем та же самая, что и три дня назад.

— Это он, — сказала Жанна.

Человек плюнул в нее. Стражник отвесил ему удар кулаком в спину.

— Извольте подписать ваши показания, госпожа де Бовуа, — сказал коннетабль и распорядился: — Уведите этого человека в камеру. Завтра его будут судить. Надеюсь, что он кончит виселицей.

Король посмотрел на Жанну своим вечно скорбным тусклым взглядом:

— Идите же, дитя мое. Мои посланцы проводят вас домой. Но что с вами? У вас еще более обескураженный вид, чем вчера.

— Сир, как раз перед приходом ваших людей два человека хотели меня похитить! К счастью, мой помощник и соседи скрутили их.

— Где эти люди? — спросил, едва сдерживаясь, коннетабль.

— Там же, я думаю, — ответила Жанна, все меньше понимая в происходящем. — Мой помощник отправился за стражей на улицу Мортеллери.

— Так не годится, — сказал коннетабль, — они связаны со всем этим делом. Они должны быть доставлены сюда!

Он вышел, и сквозь открытую дверь Жанна слышала, как он отдавал приказания. Четыре стрелка должны были проводить к себе госпожу де Бовуа и привести во дворец напавших на нее людей.

— Сир, — спросила Жанна, едва владея собой, — позволено ли мне узнать, что здесь происходит?

Король вздохнул:

— Что говорить, Жанна, нашлась женщина, готовая занять место, от которого вы отказались. Ваш вчерашний разговор насторожил Ришмона. Он приказал обыскать ее покои. Там нашли яд.

Коннетабль вернулся в залу и воскликнул:

Aqua toffana! Вы знаете, что это такое, баронесса? Итальянский яд. В его основе слюна бешеной свиньи, которую собирают три дня, подвесив ее за ноги.

Жанна в ужасе вскрикнула.

— Жертва умирает от бешенства в невыразимых мучениях.

— Коннетабль лично допросил эту даму, — продолжил король медленным и спокойным голосом. — Она собиралась подлить мне этот яд на другой день после вашего прихода. Она назвала несколько имен, в том числе и того человека, которого вы только что видели. Тут, конечно, все они поняли, что заговор раскрыт, и отправили людей, чтобы вам отомстить.

Жанна слушала с возрастающей тревогой. Значит, ее бы похитили. Били. Пытали. А может быть, и предали смерти.

— Мы схватили всех. Ту даму я отправил в обитель, где она будет под хорошим присмотром. Пятеро, которые уговорили ее оборвать мою жизнь, в лучшем случае кончат на виселице. Но мы схватили только исполнителей. Вам все понятно? Вы видите, как важно то, что вы вчера посетили меня?

— Но вдохновители, сир? Вдохновители?

Король посмотрел на нее еще печальнее обычного. Потом улыбнулся:

— Разве Бартелеми не говорил вам? Это мои сыновья. Если бы я этого давно не знал, хватило бы признания того самого человека, что приходил к вам.

Жанна так вздрогнула, что король не мог не заметить ее состояния.

Она закрыла лицо ладонями и зарыдала:

— Это слишком ужасно!

Коннетабль, который прежде, казалось, ничего не замечал от ярости, приблизился и положил руку ей на плечо.

— Сударыня, — сказал он, — постарайтесь успокоиться. Подумайте о том, что вы спасли жизнь вашего короля.

Жанна подняла лицо с покрасневшими глазами. Ей хотелось спросить: а что будет со мной, когда его не станет?

Карл VII выказал редкостную благосклонность: он сам проводил Жанну до двери. Лица стражников вытянулись от изумления.

— Да хранит вас Господь, — сказал король.

Жанна склонилась к его руке.

На другой день один из придворных принес Жанне высочайше утвержденную грамоту, из которой следовало, что арендное соглашение по дому на улице Бюшри отменяется, ибо его величество дарует право полной собственности на дом Жанне де Бовуа и ее наследникам.

Соседи судачили о неудавшемся похищении еще не один день. Торговля Жанны процветала.

Как удалось Гийоме так вовремя появиться? Гийоме сам рассказал об этом с пылом юнца, увенчанного лаврами победителя. Он как раз закреплял наружные ставни, когда из переулка быстрым шагом вышли двое и устремились за Жанной. Гийоме не спускал с них глаз и догадался, что дело нечисто. Не имея никакого оружия, из которого он смог бы поразить негодяев на расстоянии, он воспользовался шестом с крючком, при помощи которого они подвешивали к балкам гроздья чеснока и лука. Как выяснилось, чтобы сломать берцовую кость, ничего лучше и не придумаешь.

Вышло так, что в тот же момент на улице с метлой в руках появилась портниха, забывшая сообщить клиентке, что на другой день ждет образцы новых тканей. Увидев, что на Жанну набрасывают мешок, она перво-наперво вонзила в ближайшего к ней бандита булавку, которой крепятся волосы. Это не совсем обычное оружие сработало на славу, судя по реакции негодяя, получившего укол пониже спины. Парень отпустил Жанну и схватился за поясницу, а портниха принялась развивать успех, обрушивая на его голову удары ручкой метлы.

Пока Жанна была во дворце Турнель, явились стражники из резиденции прево, чтобы забрать преступников. Следом пришли королевские стрелки и предъявили на них свои права. Нападавшие вместе со своими сообщниками окончат дни на Гревской площади, а может, у позорного столба на главном рынке города, у Трагуарского креста или одной из многочисленных парижских виселиц: у собора Парижской Богоматери, Пор-Сен-Ландри, Сен-Жермен-де-Пре, ворот Бодуайе или на Монфоконе. Прево не любил шутить с теми, кто похищал людей. Но двум принцам, Людовику и Карлу, ясное дело, ничего подобного не грозило.

Воспоминание о виселице у Сен-Жермен-де-Пре заставило Жанну вздрогнуть. Когда отец Мартино в свой черед пришел на улицу Галанд разузнать о происшедшем, Жанна почти перестала владеть собой.

— Я возвращаюсь в Нормандию! — заявила она. — Париж — это город подлецов и убийц!

Отец Мартино сохранял спокойствие.

— Ваших родителей, Жанна, — сказал он, — убили как раз в Нормандии. Вы попадете из огня в полымя. Успокойтесь, и вы забудете думать об этом.

Жанна не смогла сдержать слез:

— Выходит, везде заправляют убийцы!

Отец Мартино не знал подоплеки событий; Жанна как могла связно все ему рассказала.

— На земле все имеет свою цену, Жанна, — произнес священник. — За красоту надо платить, ибо ее норовят купить уроды. Если купить не удается, они стараются ее уничтожить.

Успех и богатство порождают льстецов и завистников. Вторые, возможно, даже лучше первых, ибо их проще вывести на чистую воду. Вы платите за вашу привлекательность и случай, который приблизил вас к власть имущим. Быть вхожей ко двору — все равно что танцевать на раскаленных углях. Выгода от скромности и сдержанности вовсе не только нравственная, но и весьма осязаемая. Быть незаметным намного спокойней, чем изумлять мир своей удачливостью.

— Значит ли это, что я должна уйти в монастырь? — недовольно спросила Жанна.

Отец Мартино улыбнулся:

— Не думаю, что у вас есть к этому призвание, Жанна. Кроме того, вы обязаны вырастить сына.

Жанне было нечего возразить.

— Что же тогда? Как мне жить в этом городе, где на каждом шагу ловушка?

— Жанна, в человеке борются ангел и зверь. Не надевайте личину ангела. Не вы ли рассказывали мне о том, как на пути в Боте-сюр-Марн вонзили нож в глаз налетчика?

— Я защищалась… — попыталась возразить Жанна.

— Как зверь!!

Жанна растерялась.

— Обуздывайте животное начало в самой себе и опасайтесь его в других. Учитесь не поддаваться соблазну жалости. Вы не сможете сделать из вашего сына мужчину, если внушите ему, что он маленький ангелочек.

Помолчав, священник продолжил:

— Вы оказали королю огромную услугу. Вы действовали, словно на поле битвы. Так не ведите себя как солдат, который жалуется, что война — жестокая штука.

С этими словами он удалился. Ветер пошевелил листок на столе. Стихи Франсуа.

Любовь, это что — тоже война?

До самой ночи Жанна просидела в раздумье у могилы Бартелеми.

Вдруг из туевой рощицы на краю кладбища послышались сдавленные крики. Жанна обернулась и увидела две задранные ноги. Ритм криков, постепенно переходивших в стоны, все объяснил. Девушка, должно быть, примостилась на одной из нижних веток. Для шестнадцатилетней вдовы это было, вряд ли уместным напоминанием о жизни.

Наконец девушка издала долгий вопль.

Жанна отбросила благочестивые мысли и в мрачном настроении вернулась домой.

23 Король и блудницы

В июле 1451 года случилось событие, которое стало притчей во языцех в Париже и потрясло Жанну больше, чем она могла бы выразить. Между тем несчастный его герой был вовсе не из ее знакомцев, и она его даже в глаза не видела. Это был Жак Кёр.

По королевскому повелению этот самый богатый в мире банкир был арестован и брошен в темницу. Сын кожевника из Буржа смог в свое время стать другом Папы Николая V и активно содействовать отречению лжепапы Феликса V. Все крупные города Европы покупали и продавали его товары. Он держал в своих руках торговлю с Левантом. Именно торговлей он добился того, что крестоносцы не смогли отстоять оружием: защиты христианских святынь. Его помощники рыскали по всему миру, а вексель Жака Кёра ценился на вес золота и на войне, и в мирное время. Это он снабдил Карла деньгами для содержания войска и возвращения Нормандии. За это король передал ему серебряные рудники под Лионом и в Божоле, где Жак Кёр и добывал серебро для чеканки монет, расходившихся по всему свету.

И вот, король не просто бросил этого человека в темницу, но и, вчинив немыслимый иск, конфисковал все имущество, включая сорок поместий и дворец в Бурже.

Отец Мартино, сообщивший Жанне об аресте столь значительного человека, был этим глубоко удручен. Еще бы, ведь никто из влиятельных особ, будь то лицо духовное или придворный, не уезжал от Жака Кёра с пустыми руками.

Жанна подала священнику стакан вина и кусок пирога, которые составляли его обычную трапезу, когда он захаживал на улицу Галанд.

— Я слышала, — осторожно сказала Жанна, — что он был замешан в отравлении Агнессы Сорель.

Отец Мартино возмутился:

— Нечего повторять сплетни завистников! Они говорят лишь о тупоумии тех, кто распускает подобные слухи!

— Тогда в чем же дело?

— Может быть только одна причина — Жак Кёр ссудил деньгами сыновей короля.

Жанна поостереглась передавать священнику слова, которые она сама сказала за ужином в Боте-сюр-Марн, ведь даже Бартелеми был ими недоволен. Да, она нападала на Жака Кёра, не понимая, что король и без того не слишком благосклонен к нему.

— Но думаю, что Кёр не настолько недальновиден, — добавил священник.

Жанна вдруг задумалась, отчего отец Мартино решил поговорить с ней об этом, лишь для вида поинтересовавшись ее здоровьем.

Тот повернулся к Жанне:

— Вы, кажется, оказали королю какую-то важную услугу?

Жанна смутилась:

— Ничего особенного, я просто предупредила его о заговоре, за что меня и захотели наказать. Отчего вы спрашиваете?

Он задумчиво посмотрел на Жанну, не решаясь открыть рот. Наконец он все же заговорил:

— Вы совершенно уверены, что у вас ребенок не от короля?

— Вы ведь уже спрашивали меня об этом. Могу лишь повторить: нет.

— Хорошо, но нет ли у него самого повода думать, что это может быть именно так?

— Нет, — ответила Жанна, смущаясь все больше и больше. — И все же, к чему все эти вопросы?

— Вы были осыпаны милостями короля. Сначала аренда жилья и лавки, теперь вот целый дом в три этажа. Понятно, что все уже знают об этом. Постарайтесь отныне держаться вдали от двора. Вчера вы заявили, что хотите вернуться в Нормандию. По-моему, достаточно обходить стороной дворец Турнель.

— Объясните мне все, — попросила Жанна.

— Король известный сластолюбец, — ответил священник, глядя прямо в глаза Жанне. — Это просто чудо, что вы избежали его домогательств. Что бы вы сделали, будь он настойчив? Он был покровителем вашего мужа, а теперь он и ваш благодетель. Вам оставалось бы лишь подчиниться, а став любовницей короля, вы превратились бы в самую привлекательную мишень для его врагов.

Оба замолчали. Жанна подумала, что король и вправду был с ней подчеркнуто любезен.

— Мне кажется, — продолжил отец Мартино, убежденный в правоте своих слов, — что король намерен тверже управлять Францией. Теперь он хозяин везде, кроме Бургундии и Кале. Между тем у его врагов есть еще сторонники даже в самом Париже, несмотря на прощение, которое он им даровал по возвращении в столицу. Король знает, что герцог Бургундский, Филипп Добрый, мечтает снова сплотить заговорщиков. Чтобы чувствовать себя уверенно, Карл стремится держать в своих руках все. Для короля не тайна, что его собственный сын в союзе со злейшим врагом, Филиппом.

Жанне подумалось, что никто лучше клириков не знает о том, что творится в стране. Перед ними открыты двери богатых домов и бедняцких лачуг, они обмениваются сведениями друг с другом и могущественными орденами, зная в итоге не меньше, чем приближенные короля. Жанна порадовалась, что отец Мартино на ее стороне.

— Теперь король прибрал к рукам казну, ибо Жак Кёр имел не меньшую власть, чем он сам. Скоро он возьмется за те силы, что еще стоят на его пути. Церковь. Университет. Вас это, ясное дело, не касается, но помните, что страсти вокруг короля закипят с новой силой. Всякий, кого король выделит и приблизит, неминуемо навлечет на себя ненависть. Я видел вас в трудные минуты: вы слишком чувствительны. Мне придется постоянно бояться за вас, если вы снова устремитесь к ореолу королевского могущества, как бабочка к свечке.

Эти слова только укрепили Жанну в ее недавно родившемся отвращении к миру богатства и власти. «Как же я была наивна», — подумала она. — Пересмотр процесса Жанны д'Арк — это еще один способ упрочить королевскую власть. Поддержка Папы только усилит ярость врагов короля.

Отец Мартино посмотрел на Жанну. Кто знает, быть может, золотистые волосы молодой женщины заставили его прибавить:

— Когда закончится траур, вам надо снова выйти замуж. Долгое вдовство не идет к вашим годам. Кроме того, вам нужен защитник и покровитель.

С этими словами отец Мартино удалился. На другой день Жанна отправилась за покупками и сразу поняла, какое смятение вызвал среди торговцев и менял арест Жака Кёра. Везде царили подавленность и недоумение. Многие из крупных менял предпочли затаиться, и клиенты хлынули к мелким. Известные торговцы пребывали в панике из-за ареста их кредитора. Те из них, кто все же решил продолжить дела, выделялись в толпе своими озабоченными лицами.

Потом нелепое происшествие окончательно сбило Жанну с толку. Она как раз договаривалась с одним из виноторговцев, когда поблизости послышались крики и визг. Обернувшись, Жанна увидела двух особ легкого поведения, которые препирались с каким-то горожанином. Как поняла Жанна, он обвинил блудниц в том, что они занимаются своим ремеслом среди бела дня.

— Виданное ли дело! — кричала одна из них, высокая разбитная девица с пышными волосами. — Мессир хочет запретить нам продавать свой товар!

— Это оттого, что у него кошелек пустой! — вторила другая, толстушка с густым слоем румян на лице.

— Тухлая селедка у вас, а не товар! — кричал в ответ красный от гнева мужчина.

— Почаще бы ты смотрел себе промеж ног! Вот уж где точно селедка стухла!

Товарки сально расхохотались. Вокруг спорящих собрались зеваки, желавшие повеселиться на дармовщину.

— Я немедля вызову стрелков! — орал мужчина.

— У самого стрелы кончились, вот и зовет стрелков! — насмехалась над ним разбитная девица. — Ты всякий раз зовешь лучников, когда спускаешь лук перед своей женой?

Толпа покатывалась от хохота.

— Скажи-ка, — продолжила девица пронзительным голосом, — не тебя ли я видела давеча на улице Фуар с какой-то бабой? А может, это была монашка, которую ты вел отведать молодого вина?

Народ прибывал и продолжал потешаться. Все знали, что улица Фуар полюбилась особам легкого поведения. Лицо мужчины стало багрово-красным.

— Или я плохо разглядела впотьмах, ведь это мог быть и хорошенький мальчик. Там же квартал школяров!

Снова раздался хохот. Багровый от гнева горожанин счел за лучшее удалиться под градом насмешек, и Жанна смогла продолжить разговор.

Возвращаясь домой, Жанна решила, что в мире есть силы, с которыми лучше не связываться. К примеру, король и блудницы.

24 Приключения камня Пет-о-Дъябль

— Пет-о-Дьябль исчез, — объявил в один прекрасный день Гийоме. Это случилось за несколько дней до переезда Жанны на улицу Бюшри. Она мысленно простилась с Франсуа Вийоном. Его стихи вселили в ее душу надежду, но он так и не появился. Бог знает, какая девушка или юноша царили сейчас в его сердце. Стихи уподобились засохшему букету.

Сидони заметила, что Пет-о-Дьябль не так-то легко унести в кармане, и Гийоме расхохотался во все горло.

Направляясь за покупками к набережным, Жанна множество раз проходила мимо этой местной достопримечательности. Она стояла на улице Мартруа-Сен-Жан, что на правом берегу, между Гревской площадью и Сен-Жерве, прямо за Ратушей. Вообще-то это был просто межевой столб, который решительно ничего не межевал, а стал местом сбора бродяг и юных карманников, слонявшихся там в ожидании какого-нибудь дельца. Столб походил на фаллос или, как говорили иные, на большую какашку. Большинство склонялось к последнему мнению, о чем свидетельствовало и название камня.[24]

Никто, кстати сказать, не интересовался происхождением и назначением этого столба, напоминавшего уменьшенный менгир. В противном случае к нему отнеслись бы, возможно, с большим почтением. В стародавние времена он мог отмечать границу между невидимыми мирами, которую лучше было не пересекать, что и доказали дальнейшие события. Когда эти места населяли племена паризиев, столб, должно быть, указывал юношам, что они вступают во владения Деметры и становятся мужчинами. Любопытство должно было вызвать хотя бы то, что на этом месте собирается молодежь и преступники, во все эпохи играющие роль первопроходцев.

Христианство, однако, не поощряло любопытство в отношении старинных камней — особенно имевших столь подозрительную форму. Большинство из них дышало древним язычеством и укрывало злокозненных демонов. Счастье еще, что первые монахи, проповедовавшие Евангелие в древней Лютеции, просто не расколотили столб молотком. Само название столба красноречиво говорило об их отношении к нему: вчерашние боги сплошь и рядом становятся сегодняшними бесами.

Неудивительно, что и отец Мартино, как-то по обыкновению заглянувший к Жанне съесть пирожок и выпить стакан вина, без колебаний заявил, что камень следует стереть в порошок.

Пет-о-Дьябль должен был рано или поздно отомстить за такое презрительное отношение. Что он и сделал.

С самого начала встал вопрос: кто и зачем мог украсть этот никому не нужный камень? Ученики и преподаватели Корнуэльского коллежа, захаживавшие к Жанне за вином и пирожками, только об этом и говорили. Стояла жара, и Жанна слышала их со второго этажа через открытые окна. Она не могла не улыбаться, когда до нее долетали обрывки разговоров с весьма легкомысленными предположениями о том, на что употребит вор свою добычу. Многие полагали, что все это проделки школяров и писак.

Дней через пять стоустая молва сделала из камня Пет-о-Дьябль главную достопримечательность города. Даже богачи, обычно с презрением относившиеся к болтовне простолюдинов, на все лады обсуждали новость. Все передавали друг другу одни и те же сальные шуточки, в конце концов поднадоевшие горожанам. Ну пропал Пет-о-Дьябль, и черт с ним.

В один прекрасный день торговец маслом объявил, что камень нашли на улочке Мон-Сент-Илер недалеко от улицы Сен-Жак почти напротив церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне, что на улице Сорбонны. Выбор места казался разом удивительным и многозначительным, ибо Пет-о-Дьябль перебрался прямо к Университету, центру французской мудрости.

Происшествие занимало весь город. Болтали всякую чепуху, говорили, к примеру, что столб заколдован и сам переплыл Сену силою чар похотливых колдуний. Теперь не миновать шабаша на улице Мон-Сент-Илер.

Через несколько дней дело приобрело новый оборот. Госпожа Изабелла де Брюйер, дочь известного сутяги-адвоката, обратилась с жалобой к властям, страстно доказывая, что ее дворец, напротив которого камень стоял с незапамятных времен, значительно потерял в привлекательности и славе. В чем-то она была права, ибо ее жилище с давних пор называли «дворец Пет-о-Дьябль».

Королевский двор, конечно, тоже не упустил возможности развлечься, ибо дал делу ход и назначил расследование.

Перво-наперво Жан Безон, советник по уголовным делам, распорядился перенести камень во двор Дворца правосудия на набережной Орлож. Жанна, как и все остальные парижане, покатывалась со смеху. Дело становилось похоже на один из тех фарсов, что представляют на подмостках перед Великим постом.

Именно в это время перед дворцом де Брюйер появился новый столб. Отчаявшись увидеть обожаемый Пет-о-Дьябль, вдова де Брюйер заказала точно такой же камень. Это было забавно, ибо сия досточтимая дама славилась в Париже своим вниманием к девицам легкого поведения, которых она старалась убедить бросить свое греховное ремесло и обрести спасение души в одном из основанных ею благочестивых приютов.

Надо думать, она одна не заметила связи между камнем и развеселыми девками. Даже Гийоме, не слишком охочий до сальностей, отпускал на сей счет шутки, а Сидони не упускала случая похихикать с посетителями лавки. Поговаривали, что форма нового камня куда как красноречивей, чем у старого, но Жанна так и не собралась пойти посмотреть на него. Как бы то ни было, камень скоро получил название Весс — «Пукалка».

С самого открытия «Пирожка» его посетители передавали друг другу слухи о том, как идет дело. Новостей хватало, ибо в него вмешалось правосудие со свойственной ему твердолобостью. Нимало не заботясь о том, что они выставляли себя на посмешище, чиновники короля опрашивали преподавателей и служащих Сорбонны.

Вскоре, однако, всем стало не до смеха. Предмет расследования переместился — это неоспоримо. Однако ректор Университета возмутился, когда королевские чиновники посмели зайти за ограду и нарушить древнее право независимости учебного заведения. Такого еще никогда не бывало. Быть может, под таким нелепым предлогом королевская власть желает подмять под себя Университет?

Школяры из Корнуэльского коллежа и других учебных заведений вышли на улицы, поддержав ректора. Жанна, которая изредка спускалась вниз собственноручно проверить тесто, слышала, что говорили по этому поводу: терпение начинали терять не только преподаватели и служащие, но также студенты и школяры. Это была немалая сила. Жанна заволновалась. Дело шло к открытой ссоре короля и Университета. Она вспомнила слова отца Мартино: король укреплял свою власть в стране и начал с Университета. Жанна твердо решила ни во что не вмешиваться. Близость ко двору обходится дорого, это она усвоила.

Жанна спрашивала себя, не замешан ли Франсуа де Монкорбье во всю эту дурацкую, отдающую политикой, историю.

Как-то утром ее разбудил стук в ставни еще не открывшейся лавки. Кормилица встревожилась, и Жанна спустилась вниз. На улице стояли ее обычные клиенты. Они, казалось, были немного навеселе и требовали вина и еды. Народу собралось много. При виде красивой молодой женщины они разом стали любезнее. Франсуа среди них не было.

— Подождите, мне надо замесить тесто и развести огонь, — сказала Жанна приветливо.

Она скучала, а молодые люди были ей симпатичны, так что даже ранний подъем не раздосадовал ее. Жанна развела огонь и пока суд да дело подогрела вчерашние пироги. Все остались довольны и решили ждать свежих. Они были голодны, а все кабачки давно уже закрылись, выпроводив последних посетителей. Вскоре появились Гийоме с Сидони и стали помогать Жанне.

— Откуда вы пришли? — спросила Жанна юнцов, которых приняла поначалу за припозднившихся гуляк.

— С улицы Мон-Сент-Илер, — ответил кто-то.

Одно это название заставило всех рассмеяться. Жанна тоже улыбнулась:

— Что вы там делали?

— Ха! — разом заорали все, хлопая себя по бедрам.

— Мы поженили Весс и Пет-о-Дьябль!

Жанна расхохоталась. Посетители развеселились еще пуще. Они словно приняли Жанну в свою компанию. Черт возьми, она же была не старше них и радовалась случаю посмеяться. Вдовство да дворцовые заговоры — жизнь не баловала ее в последние месяцы.

Весельчаки рассказали Жанне, что, заручившись помощью школяров, они стащили Пет-о-Дьябль со двора Дворца правосудия!

Жанна восхищенно ахнула.

Видя благодарного слушателя, юнцы поведали все о своей проделке. Воспользовавшись подвернувшимися стропилами как рычагами, они приподняли решетку у входа во Дворец и, пригрозив убить охранника, если тот посмеет поднять тревогу, вытащили камень. Потом все устремились к особняку Брюйер, забрали Весс и поставили оба камня на улице Мон-Сент-Илер. Там на камни надели железные обручи и прицепили к вмурованным в стену цепям. В довершение всего разгулявшаяся братия объявила Весс и Пет-о-Дьябль связанными священными узами брака.

Жанна, Гийоме и Сидони хохотали до упаду и с трудом успевали месить тесто и лепить пирожки.

Вскоре добрые горожане проснулись, дабы обратиться к обычным дневным трудам. Заслышав веселые крики и смех, доносившиеся из «Пирожка», они быстро присоединились к гулякам. Как же, ведь те подшутили над властью, так отчего не порадоваться вместе с теми, кто доказал королю, что они не рабы!

«Ну, уж нет!» — говорила себе Жанна. Она не отправится во дворец Турнель предупредить об опасности, которую таили эти невинные шалости.

Один из молодых людей, парень с рыжеватой шевелюрой и длинным носом, был так очарован приемом Жанны, что пригласил ее прийти вечером на улицу Мон-Сент-Илер поздравить новобрачных, хорошенько выпить и потанцевать на свадьбе.

Потанцевать!

Жанна сразу приняла приглашение. Когда они пришли, густая толпа уже веселилась на этой диковинной свадьбе. Люди вдруг почувствовали себя братьями и заговаривали с незнакомцами, словно тысячу лет знали друг друга. Каким-то чудом появлялись стаканы, и все отдавали должное вину, бочонки которого были выкачены по этому случаю на улицу.

Молодой человек звался Тьерри Лепулен. Он подвел Жанну к двум камням, уже украшенным цветами.

Жанне казалось, что после нескончаемой ночи наконец наступает рассвет. Она хотела забыть обо всем, хотела веселиться и чувствовать себя молодой.

Тьерри разошелся и принялся гладить грудь Жанны. Ей нравился его молодой задор, но повести его к себе она не могла. Вот если ее старое жилище в переулке у Ломбардского коллежа свободно…

Оно оказалось свободно, сохранилась даже соломенная подстилка, на которой Жанна когда-то спала. Вино немного разбавило удовольствие от любви. Все, траур закончился. По крайней мере, на один день. Долой мудрость, ответственность, власть, короля и священников!

— Не люби меня, — прошептала Жанна, — люби мое тело.

— Понимаю, — ответил Тьерри, прищелкнув языком.

Похоже, он действительно понял. Были еще на свете неглупые парни, кроме Матье, Франсуа и даже Бартелеми.

Поцелуи, еще поцелуи! Какое счастье на мгновение превратиться в мягкое тесто!

«Я сама пирожок», — подумала Жанна.

Домой она возвратилась с рассветом, полупьяная и довольная.

Кормилица спала похрапывая и ничего не услышала.


На этом история Пет-о-Дьябль не закончилась. Два камня, связанные с легкой руки бесцеремонных парижан священными узами брака, стали местом паломничества горожан. Королевский двор был в ярости.

На улице Галанд, как и во всем квартале, во всякое время дня стали появляться люди с цветочными венками на головах, показывая, что они живут в свое удовольствие в обычные непраздничные дни. Это была неприкрытая дерзость. И отчего бы им, черт возьми, веселиться, если тут не замешан Пет-о-Дьябль?

Жанна снова отправилась туда с Тьерри. Забавно было взглянуть на эти каменные фаллосы, всегда украшенные свежими цветами, и приятно рухнуть потом на солому в соседнем переулке и отдаться парню, не думая о завтрашнем дне.

Жанна отвела его в кабачок, где они поужинали окороком с вином.

— Послушай, — спросил Тьерри, — ведь ты Жанна де Бовуа, королевская пирожница?

— Да, я Жанна де Бовуа, королевская пирожница, но король никогда не имел того, что досталось тебе.

Тьерри рассмеялся. Жанну восхищали его непосредственность и белоснежные зубы.

— Отчего же такое досталось мне, а не королю?

— Ты не король, а это великое преимущество!

— Ты не любишь власть.

— Да, не люблю.

— Отчего?

— Власть — это торговля.

— Но ведь ты сама торговка.

— Тьерри, я с радостью продам тебе пирожки, но не свое тело и тем более душу.

Он снова расхохотался. На радость соседям, они обнялись прямо над столом.

— Да здравствуют суженые!

С Тьерри Жанне было так хорошо, как никогда в жизни.

Назавтра вся улица Галанд знала, что к двум камням приходил какой-то чиновник. Его узнали и задержали. Потом народ заставил его поклясться перед всем миром, что он будет вечно чтить священные брачные узы Весс и Пет-о-Дьябль. На свою беду, отпущенный решил кому-то пожаловаться, и вскоре весь Париж знал, что досточтимый мэтр Гобер де ля Феррандьер поклялся верой и правдой служить супругам Пет-о-Дьябль и Весс.

Парижане покатывались со смеху. Даже цари Иудеи на фасаде собора Парижской Богоматери строили рожи. Кроме трупов повешенных, болтавшихся в петлях у тюрьмы Шатле, все только и делали, что насмехались над королем, архиепископом и самими силами небесными. В эти дни даже вороны каркали с издевкой. Над чем же они все смеялись? Жанна не знала, но без оглядки отдавалась охватившему всех ощущению, что теперь и на их улице праздник. Люди смеялись не столько над Карлом VII, сколько над властью, которую якобы даровали ему небеса. Пришло время утереть ей нос.

Дошло до того, что нечистых на руку торговцев, которых королевские лучники и стражники хватали и отводили к позорному столбу, стали встречать с невиданным дружелюбием. Раньше в этих пройдох швыряли огрызки, а теперь сами жертвы их подточенных гирь кормили негодников салатом и куриной грудкой. «Как дела, Томассен? Ты нас обжулил, но мы не в обиде. Держи, поешь. Ну что, пописать-то можешь?» Черт возьми, они осмелились подрывать систему мер и весов его величества! Ну и что? Бедняга Томассен не знал теперь, что и думать. В железном ошейнике, со скованными ногами, он в изумлении вертелся у позорного столба.

Так продолжаться не могло. Начиналась зима, и к весне город рисковал и вовсе забыть о власти августейшего короля Карла. Да и как встречать Рождество со всей этой вакханалией? Первыми опомнились те, кому доставалось больше других. Особенно возмущался прево Робер д'Эстутвиль. Черт возьми, для того ли мы прогнали англичан, чтобы докатиться до такого свинства? И вот 6 декабря он распорядился послать войска на холм Сент-Женевьев.

Стоустая молва разносилась повсюду: Жанна узнавала о развитии событий каждый день и каждый час о том, как шло дело. По вечерам Тьерри добавлял что-нибудь новенькое.

Жанна уже перебралась на улицу Бюшри, взяв себе на подмогу Гийоме и поручив Сидони с новым помощником распоряжаться в лавке на улице Галанд. Боясь сплетен, Жанна не приводила домой своего любовника. Бартелеми скончался меньше года назад, а траур по мужу следовало носить год.

Д'Эстутвиль хоть и был кардиналом, в чьих руках находилась еще и земная власть, решил бросить серьезный вызов ученой братии. Все знали, что на Турском соборе ровно четырнадцать лет назад французский клир навязал королю свои условия. Отныне его власть заканчивалась у дверей всех заведений, подчиненных Университету, который был, в свою очередь, зависим от Церкви. Разошедшиеся школяры с Холма обосновались в таверне «У святого Этьена», достаточно просторной, чтобы вместить их всех, да к тому же обеспечить питанием. Хозяином заведения был мэтр Анри Брескье. Д'Эстутвиль расположил свой штаб на расстоянии броска камня, у адвоката Водетара. Заместитель прево по уголовным делам Жан Безон приказал расковать Пет-о-Дьябль и Весс, чтобы перевезти их во Дворец правосудия.

Войдя во вкус дела, д'Эстутвиль пошел на приступ. Войска выбили двери таверны «У святого Этьена», задали хорошую взбучку школярам и препроводили их в Гран-Шатле. Тут стало уже не до смеха. Полиция давно косо смотрела на все эти университетские привилегии и свободы. Д'Эстутвиль учинил обыск в таверне и кроме множества всяких вывесок, которые цвет французской молодежи имел обыкновение срывать, пребывая в веселом настроении, обнаружил кинжалы, древние короткие копья и — о ужас! — настоящую кулеврину.

Кулеврина! Так эти проказники хотели объявить королю войну!

На самом деле это грозное оружие было ни на что не пригодно и выносилось на свет божий лишь для того, чтобы принять участие в пасхальных и рождественских представлениях на сюжет взятия Иерусалима римлянами. Однако в соглашениях между гражданской и университетской властями было четко прописано, что учащимся запрещается хранить любое оружие, не исключая и простой палки.

Д'Эстутвиль приказал обыскать все заведения, служившие пристанищем школярам, включая «Образ святого Николая» и особняк Кокрель. Не обращая внимания на брань в свой адрес, все эти латинские ducianus culi и прочие vitis vitiosus,[25] помощники прево сделали свое дело и снова нашли кинжалы, дубины и фитили. Конечно же они не упустили случая присвоить заодно пару подбитых мехом плащей преподавателей, кое-что из оловянной посуды и — удивительное дело! — книги по грамматике, известные всем и каждому своим подрывным духом.

Первым этажом дело не ограничилось: вояки спустились в погреба и опустошили бочонки с вином нового урожая.

Бдительности их можно было только позавидовать: солдаты даже задержали некую женщину «с оружием в руках». Когда они ворвались на ее кухню, несчастная как раз резала овощи…

Бесчинства продолжались всю зиму. Раскаты смеха потонули в холоде, страхе и гневе. То, что начиналось как фарс, обернулось войной. Она лишь подтвердила, что Жанна была права, когда решила, покидая дворец Турнель, больше не иметь дела с сильными мира сего. Власть была воплощением жестокости, ощетинившейся лезвиями, отравленными стрелами и острыми крючьями.

Но последнее слово в войне Пет-о-Дьябль не было еще сказано.

С приближением Пасхи противостояние пошло на убыль. С церковных амвонов и папертей храмов, начиная с самого собора Парижской Богоматери, звучали слова о Страстях Иудея, жившего пятнадцать веков назад и тоже пострадавшего от властей предержащих. Все это, правда, лишь приглушило взаимную неприязнь, давая ей время отстояться и созреть.

Наступил пост.

В понедельник на улице Галанд появилась процессия кармелитов. Босоногие братья направлялись к собору Парижской Богоматери. Суровые звуки молитв разнеслись в морозном воздухе. Идти по снегу было нелегко, но людям хотя бы не приходилось наступать на нечистоты. За братьями шла толпа горожан, по большей части обутых. Некоторые из них пришли издалека и второпях просили у Сидони пирожок и стакан вина, чтобы подкрепиться и продолжить путь.

Другая процессия, на сей раз бернардинцев, спустилась с Сент-Авуа и через Гревскую площадь проследовала к Сент-Эсташ. От монмартрских ворот пришли францисканцы. От ворот Сент-Антуан — кордоньеры.

Августинцы, якобиты и матуринцы последовали за ними.

Монашки тоже не упустили случая принять участие в торжествах. На улицах города появились дочери конгрегации Сент-Ор, францисканки, кармелитки и многие другие. За ними неизменно шествовали набожные горожанки.

Для блудниц день был потерян: все улицы были запружены процессиями. Так называемые «кокийяры» тоже не хотели отставать от всех и старались приобрести хоть немного уважения добропорядочных подданных короля. Хотя они и претендовали на статус паломников Святого Иакова Компостельского, как о том говорили их страннические посохи, на поверку это был просто сброд, беспризорные, фальшивомонетчики, нищие и грузчики. Они, ясное дело, носили тонзуру, но с единственной целью ускользнуть из лап гражданского правосудия. Когда их задерживали пешие стражники, Церковь тут же требовала их себе, и делала это вовсе не из христианского милосердия, а чтобы лишний раз продемонстрировать свое право независимого суда. В стране было два правосудия — королевское и епископское. Второе было куда более снисходительно, хотя церковным властям и случалось отправлять на виселицу закоренелых преступников. Получалось, что и виселицы были разные — церковные и светские.

Жанна знала «кокийяров» понаслышке. Они носили широкополые шляпы, украшенные ракушками святого Иакова,[26] просторный плащ, а в руках держали посохи. Рожи у них были самые что ни на есть бандитские. Когда Жанна заметила их компанию в конце улицы, то поспешила запереть дверь и велела Гийоме затворить ставни.

Пара бродяг принялась все же стучать. Жанна приоткрыла окно.

— Хозяюшка, у меня есть на продажу сущее сокровище. Редчайшая ценность, несущая, небесное благословение.

Жанна насмешливо улыбнулась в ответ.

— Хозяюшка, — настаивал пришелец, вынимая из кармана какую-то труху, — это солома из Вифлеема. Та самая, на которой лежал младенец Иисус, наш Спаситель!

В это самое время его напарник ломился в дверь.

— Как так? Они там что, в Вифлееме, солому никогда не меняли? — бросила Жанна, закрывая окно.

— Тогда помилосердствуйте ради Христа, хозяйка! Всего один пирожок!

Жанна просунула ему пирожок в щель окна и облегченно вздохнула, когда процессия завернула за угол.

На другой день страсти, бушевавшие вокруг камня Пет-о-Дьябль, вырвались наружу. Несмотря на провозглашенный Карлом VII четырнадцать лет назад запрет Праздника дураков, студенты и школяры открыто бросали вызов властям.

В тот день на улице Сен-Жак появилась влекомая ослом повозка, на которой стояли четверо обнаженных мужчин, решивших, должно быть, не обращать внимания не только на власть, но и на холод. Все понимали, что нагота не должна была возбуждать похоть, а обличала лицемерие и показные добродетели. Самый пузатый из четверых нацепил на голову шапочку, подозрительно напоминавшую головной убор прево — кардинала д'Эстутвиля, но вдобавок украшенную ослиными ушами.

— Любуйтесь на королевского осла, — кричал его товарищ в шлеме стражника, перепоясанный деревянной саблей.

— Любуйтесь на осла при осле! — вторил ему первый, отвешивая удар по заднице.

Оба визжали и дергались, раздавая удары двум своим товарищам, одетым в школьную шапочку и головной убор клерка.

Завидев их, прохожие хохотали во все горло. Стоило появиться стражнику, повозка стремительно исчезала.

По улице Бюшри, к немалой радости Жанны и Гийоме, проехала другая повозка. Сидевшие в ней двое мужчин были одеты в черное и красное платье. Казалось, что они не могут поделить какой-то предмет, отдаленно напоминавший Пет-о-Дьябль, но выточенный гораздо более натурально. Двое лупили друг друга палками под мерный барабанный бой шедшего рядом товарища. В какой-то момент человеку в черном удалось завладеть вожделенным предметом. Он сделал вид, будто пытается предаться содомскому греху со своим дружком в красном. Толпа вокруг разразилась смехом и принялась подначивать парочку. Несколько добродетельных горожан с треском захлопнули окна. В ряженых полетели объедки, но многие стали бросать им монеты.

Так продолжалось весь день, а к вечеру народ разошелся вовсю. Тьерри водил Жанну из таверны в таверну. Люди в шутовских масках отпускали грубые шутки в адрес кардина-лапрево.

— Он хочет забрать себе жало дьявола, а знаете, люди добрые, что дьявол делает со своим жалом? — кричал один из них, виляя задом.

Женщины захихикали.

— Дьявол идет прямиком к задери-сутану. А знаете, что на кончике жала дьявола?

Все ждали ответа.

— Так вот, люди добрые, на кончике жала дьявола добрая дижонская горчица!

Снова смех, хлопки в ладоши, свист. Да и как не смеяться, когда все знали, что Дижон — это столица Филиппа Доброго, герцога Бургундского, великого герцога Запада и заклятого врага Карла VII.

В тот вечер ярко светила луна. Возвращаясь, Тьерри и Жанна проходили мимо кладбища Сен-Северен; у входа толпился народ. Любовь к мертвым приносила отличную прибыль живым.

Школяры между тем и не думали сдаваться. Тьерри рассказывал, что в Вербное воскресенье они собрались на совет на улице Фуар и решили толпой идти к тюрьме Шатле, обезоружить стражу и освободить сорок своих товарищей, томившихся в промозглых камерах. Наставникам едва удалось отговорить их от этой дерзкой затеи, поскольку у их подопечных не было оружия, а у короля нашлось бы довольно солдат. Один залп арбалетчиков наделал бы больше жертв, чем было захвачено их товарищей.

Пасхальное воскресенье прошло относительно спокойно, хотя у дверей всех храмов собрались толпы нищих. У входа в Сен-Северен их было не меньше сотни. Они размахивали своими культями и выставляли напоказ гноящиеся нарывы и раны. Рядом с ними были такие же дети, которых нищие специально крали и уродовали для вящего процветания своего ремесла. Среди всех этих «никчемных людишек», как определял их один королевский указ, были свои «хищники», промышлявшие именно воровством и уродованием детей. Они просили у храмов милостыню Христа ради.

Жанна окинула взглядом это уродливое сборище, спрашивая себя, не мог ли тут оказаться Дени. Но нет, нигде не было видно его светлой шевелюры. Двигаясь вслед за кормилицей, Жанна с трудом проложила себе путь сквозь толпу несчастных и вошла в храм. Кое-кто из нищих пробрался даже туда, разнося по церкви зловонный дух.

Рискуя подхватить вшей, какие-то дамы раздавали нищим корзинки с хлебом и колбасой. Другие вкладывали каждому в руки по два денье.

Толпы этих бродяг, на Святой неделе бравших храмы прямо-таки приступом, были невыносимы. Жанна сказала это отцу Мартино, когда тот явился к ней по приглашению отужинать.

— В Париже восемьдесят тысяч нищих, — сообщил ей священник, — и большинство из них жалкие обманщики, сделавшие из попрошайничества ремесло. Это против воли Господа нашего, заповедавшего трудиться в поте лица ради хлеба насущного. Рано или поздно приходские священники, пренебрегая добродетелью милосердия, будут вынуждены при помощи солдат разгонять эти толпы, которые разносят по стране самые страшные болезни.

Девятого мая, когда только-только появились первые цветы миндаля, орешника и лещины, преподаватели вдруг перешли в контрнаступление против д'Эстутвиля. Они затеяли следствие, составили описания событий и списки разграбленного имущества. Собравшись все вместе, они пришли к заключению, что прево первым нарушил закон, растоптав привилегии Университета. Тот факт, что он был кардиналом, только усугублял тяжесть содеянного, ибо Церковь была обязана радеть о благе Университета. К его резиденции на улице Жуй была направлена делегация. Прево ничего не оставалось, как принять ее.

В числе пришедших был и Тьерри Лепулен. Он не был школьным учителем, но по правилам Университета магистры искусств должны были учить детей своему предмету. Кроме того, он был свидетелем беззаконного ареста многих школяров. От Тьерри Жанна узнала о том, чем все кончилось.

От имени пришедших говорил теолог Жан Ю. Он прочитал прево торжественную проповедь, что было само по себе забавно, и заключил, что арест невинных людей был не только нарушением университетских привилегий, но и превышением власти.

Д'Эстутвиль предпочел покончить с делом, которое грозило осложнениями. Он приказал немедленно освободить сорок школяров.

Вместе с делегацией отправилось не меньше двух сотен школяров и преподавателей. Услышав вердикт прево, они отправились на улицу Сент-Антуан поджидать освобожденных товарищей. Толпа шумела, и из окон стали высовываться горожане. К пришедшим присоединились случайные прохожие. Тут явились и освобожденные школяры во главе с теми, кто вызволил их из тюрьмы. Все принялись обниматься и кричать «виват», вверх полетели шапочки. В это же время отряд сержантов возвращался в резиденцию прево. Толпа зашикала. Стражники ничего не знали об освобождении и решили, что это бунт. Старший приказал разогнать толпу.

Преподаватели, школяры и зеваки бросились врассыпную. Кое-кто открыл двери, чтобы спасти людей от бессмысленной жестокости вояк. Те еще очень долго, даже на набережных, гонялись за всеми, кто походил на школяров и студентов. Охота на них вскоре перекинулась на другой берег реки и продолжалась до самого вечера. Один человек был убит, и множество ранены. Пешие и конные стражники патрулировали по всему городу. Люди, в которых платье выдавало ученых, уподобились прокаженным. Они прятались, где только могли, в ожидании момента, подходящего для возвращения домой.

Ближе к вечеру один из таких бедняг, завидев стражника, зашел в первую же попавшуюся лавку. Это была кондитерская на улице Бюшри. Он был растрепан после схватки с каким-то горожанином, выведенным из себя университетскими бузотерами.

Жанна в это время думала, что завтра день смерти ее родителей. Она просила отца Мартино отслужить мессу за упокой их душ.

Гийоме домывал стаканы.

Жанна взглянула на вошедшего и вздрогнула: перед ней стоял Франсуа де Монкорбье.

25 Фениксы

Он тоже был изумлен.

— Я бежал от стражников, — произнес Франсуа, все еще задыхаясь. — Ты перебралась сюда с улицы Галанд?

Жанна кивнула и объяснила, что сохранила там за собой жилье и лавку.

— Я оставил там для тебя… стихи.

— Я их нашла.

Гийоме простился с хозяйкой и ушел с понимающим видом. Послышался зов кормилицы, малыш что-то прокричал в ответ. Франсуа вопросительно посмотрел на Жанну.

— Я тебя на секунду оставлю, — сказала Жанна, — мне надо поговорить с кормилицей.

Жанна помогла ей сменить запачканное мальчиком белье в колыбели. Когда она снова появилась внизу, Франсуа сидел на табурете перед окном и всматривался в темнеющее небо.

— У тебя ребенок?

— Франсуа де Бовуа.

У Франсуа дрогнули ресницы, а на лице появилось нетерпение. Он встал, по-видимому намереваясь уйти.

— Я ничего не понимаю, Жанна. Последний раз я видел тебя на уроке и ты была сама не своя. Я подумал, что надоел тебе. Потом я получил твою записку. Прощальную. Почему ты не сказала мне, что выходишь замуж?

— Хочешь вина? — спросила Жанна.

— С удовольствием.

— А может, ты голоден? У меня остались пирожки.

— Жанна, ответь мне.

— Я была беременна от тебя. Мне надо было выйти замуж, а ты не стал бы хорошим супругом.

— Так это мой сын? — воскликнул Франсуа.

Жанна кивнула.

— Я хочу его видеть.

Жанна поставила перед ним стакан вина. Франсуа взглянул на него, но не взял в руки.

— Твой муж наверху? — спросил он.

— Если ты имеешь в виду небеса, то ты прав.

Франсуа прислонился к прилавку, опустил голову и замолчал.

— Когда же он умер? — произнес наконец он.

— Несколько месяцев назад.

— Ты любила его?

— Могу сказать, что он был безупречен.

— Обо мне ты такого не скажешь. Почему ты думаешь, что я был бы тебе плохим мужем?

— Задай этот вопрос сам себе, — ответила Жанна.

— Но что скажешь ты?

— У тебя нет работы, ты выпивоха и ветреник… Блуждающий огонек. Маловато для семейного очага.

У Жанны пропало желание спрашивать его о любви к мальчикам. Ей было все равно. По некоторым обмолвкам Бартелеми она поняла, что иные мужчины ищут в других образ собственной юности.

— И все же я не мог отделаться от мыслей о тебе с тех самых пор…

— С вечера на улице Дез-Англэ? — спросила Жанна, устав от собственного безразличия.

Ей не хотелось ни в чем упрекать Франсуа, ибо это было конечно же бесполезно. Нельзя упрекать дуб, распускающий крону по ветру, и ос за то, что они не приносят мед. Так уж случилось, что она привязалась к нему, а он к ней, и ничего с этим уже не поделать. Жанна поняла это гораздо яснее, чем раньше.

— Я жил как вдовец, — глухо сказал Франсуа. — Судьба отняла у меня сокровище, которое я похитил, и только тогда я понял, что заменить его нечем.

— И ты конечно же украл еще много сокровищ… — сказала Жанна с вымученной улыбкой.

— Ни один каравай не заменит куска, выпавшего изо рта, — ответил Франсуа, поднимая на нее свои карие глаза.

От этого разговора у Жанны сжималось сердце. Пятнадцать месяцев без Франсуа показались ей вдруг невыносимо долгими. Жанна только сейчас поняла, как страшно ей не хватало их всех — Франсуа, родителей, Дени, Исаака, Матье, Бартелеми. Она едва сдержала рыдания.

— Муза поэта непостоянна, ведь правда? — сказала она.

— Поэзия вовсе не мое ремесло, — ответил Франсуа.

— Верно: это твоя жизнь.

Он улыбнулся. Жанна взглянула на него и поняла, что этой-то улыбки ей так и недоставало. И еще его взгляда. Темный мед и вишни. Франсуа потянулся за стаканом и сделал глоток вина.

Смеркалось. Снаружи тихонько поскрипывала вывеска лавки «Большой пирожок». Она была одна из немногих, которые пощадили школяры, зная, что здесь им всегда рады. Сквозняк пошевелил огонь в камине. В котле тихонько побулькивал суп. Кусочки моркови и пастернака варились в бульоне с курицей, салом, луком и кервелем. Жанна закрыла ставни и дверь, заперев их железными прутьями. Кроме кормилицы в доме никто не ночевал, и Жанна остерегалась ночных воришек, «соловьев», которых в Париже была тьма-тьмущая. Любой из них не упустил бы случая наведаться в дом одинокой и беззащитной женщины. Жанна заперла на замок и дверь дома.

Помогавший ей Франсуа произнес с улыбкой:

— Теперь ты отлично защищена изнутри и снаружи!

Жанна едва не ответила, что защититься изнутри ей помог не особенно приятный опыт, но промолчала. Он ведь пришел просить прощения, не зная, что уже давным-давно получил его.

— Я не ужинала, — сказала Жанна, отлично понимая, что за этими простыми словами мог скрываться какой угодно смысл.

Если он согласится отужинать, то, конечно, останется на ночь. Она вновь почувствует его тело, которого ей так недоставало.

Франсуа понял, что означали эти слова, и вопросительно посмотрел на Жанну.

— Отужинаешь со мной по-домашнему? Суп, омлет с салом и пирожки с сыром.

— С удовольствием.

Тьерри Лепулен был весь в делах, связанных с Пет-о-Дьябль, и наведаться к ней не мог. Жанна вышла во двор взять доску и козлы, которые берегла как память о тех временах, когда торговала под открытым небом: она их не выбрасывала потому, что, как знать, быть может, однажды придется начать все сначала. Жанна поставила на стол две оловянные миски, налила супу Франсуа, потом себе. На столе появились два оловянных стакана и бутыль вина в соломенной плетенке, защищавшей ее от холода. Глиняный поднос с четырьмя пирожками покоился на котле, жар от которого размягчал сыр и делал его нежнее. Справившись со всем этим, Жанна взбила в миске шесть яиц, бросила в нее кусочки сала и склонилась над очагом, чтобы растопить масло на сковородке. Когда масло зашипело, она вылила на сковородку яйца.

Ни пиршество в Боте-сюр-Марн, ни изыски повара особняка Барбет не повлияли на вкусы Жанны. Не делать же ей для себя и кормилицы утку с гвоздикой! Чаще всего на ее столе красовались жареные макрели, ветчина и сырный пирог. В редкие праздничные дни, когда трапезу делил с ней отец Мартино, подавалась пулярка или жареная говядина.

Жанна взяла табурет и села. Франсуа последовал ее примеру. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

При свете пяти свечей ничто в облике Франсуа не могло ускользнуть от ее взгляда. Он ел одновременно изысканно и словно украдкой, как вор. Губы его лоснились от жира и стали еще красней. Глаза заблестели от выпитого вина. Жанна взглянула на его руки, точеные и сильные… Она прогнала назойливые мысли и пошла снять омлет с огня. Франсуа поблагодарил ее за отменный ужин. Он казался умиротворенным. Жанна боялась, как бы он не начал болтать впустую, но Франсуа молчал. Он расспросил ее о Бартелеми, Жанна рассказала о прожитых с ним двенадцати месяцах.

— Так он не знал, кто был отцом ребенка?

— И слава Богу!

Она не стала передавать Франсуа аргументы отца Мартино в пользу лжи во спасение.

Исчезли наконец и пирожки с сыром. Наступила решающая минута. Жанна вымыла миски, приборы и стаканы.

— У тебя найдется для меня тюфяк? — спросил Франсуа, озираясь вокруг. — На улице, должно быть, еще полно стражников с факелами, и ночью они не будут миндальничать.

Д'Эстутвиль действительно еще несколько дней назад приказал вывести на улицы ночные патрули для разгона подозрительных сборищ и задержания сомнительных прохожих.

— Франсуа, ты что, и вправду надумал спать? — спросила Жанна, глядя на него снизу вверх.

— Но ведь наверху мальчик и кормилица, — ответил тот удивленно.

— Иди за мной.

Жанна взяла свечу и задула все остальные. Они поднялись на второй этаж, и она указала Франсуа на свою спальню. Единственной роскошью, которую позволила себе Жанна, была кровать с балдахином и занавесями, отлично защищавшими зимой от сквозняков. Франсуа кивнул. Жанна указала ему на чулан, где можно было умыться, и подбросила дров в очаг, пошевелив заодно угли, красневшие под слоем пепла.

Он вернулся обнаженным.

Жанна задула свечу.


Ей принадлежало теперь все вместе: губы, грудь, живот и колени любимого мужчины. Обнимавшие ее руки. Она словно погрузилась в эту теплую и неизведанную плоть. Она была вся желание, и только одно желание. Жанне казалось, что этот человек от головы до ног умещается в ее руках. Кожа Франсуа трепетала под ее ладонями. Два дыхания слились в одно. Овладев добычей, Жанна словно неслась в ночном небе летучей мышью, стремясь к лишь ей одной ведомой цели.

Она сложила крылья и села на дерево.

Она поглотила свою добычу, бывшую каким-то иным воплощением ее самой. Неведомое чувство подсказывало ей, что без этого она не сможет быть собой.

Жертва с наслаждением потянулась и в свою очередь завладела летучей мышью.

Дерево вспыхнуло, и небо стало багровым. Летучие мыши взмахнули крыльями и улетели. Они мгновенно насытились друг другом, и две огненные птицы взмыли в небо из раскаленных углей. Они поднялись высоко над землей, медленно и торжественно взмахивая крыльями.

Дикий полет закончился.

Жанна мгновенно провалилась в сон, положив руку на живот Франсуа. Ей снилось, что она с наслаждением погружается в воду.

Вдали плыла лодка, и счастливая Жанна смотрела, как она режет носом морские волны.

— Жанна, — сказал Франсуа на заре, когда Жанна встала, чтобы привести себя в порядок и начала хлопотать по дому, — где ты всему этому научилась?

Он казался не на шутку удивленным.

— Сама додумалась, — ответила Жанна с улыбкой.

Она раздвинула занавеси кровати, открыла ставни, пошевелила угли и подбросила дров в очаг. Потом подвесила на крюк котелок с молоком. Когда оно согрелось, Жанна налила стакан и отнесла его Франсуа.

Она немного замешкалась, когда взгляд ее упал на лежавшее на сундуке зеркальце.

26 Повторение пройденного и случайность

Как Жанна и предполагала, Франсуа был замешан в деле Пет-о-Дьябль. Он рассказал, что вдобавок принадлежал к группе студентов, задумавшей перенести камень на улицу Мон-Сент-Илер. Это было всего в двух шагах от гостиницы «Красная дверь», где обитал Франсуа. Теперь он боялся доноса. Жанна предложила ему остаться пока у нее, но Франсуа отказался, не желая подвергать опасности ее и сына.

Жанна спросила Франсуа, отчего это он так ненавидит Карла VII, всех богатеев и сильных мира сего.

— Жанна, была ты нищей, нищей и останешься, даже если сундук твой битком набит. И вечно будешь ты жертвой богатых и сильных, у которых за главного бандита Карл Слабоумный.

— Но ведь та, другая Жанна, поверила в него?

— Жанне нужен был хоть какой фигляр, чтобы прогнать англичан, и этим фигляром стал наш похотливый и жадный полукровка. Ты хоть знаешь, что стоит за делом Пет-о-Дьябль?

Жанна знала лишь то, что и все обыватели. Франсуа стал объяснять. Со времен Собора французского духовенства в Бурже университеты получили в свое распоряжение две трети бенефиций всей страны. Иными словами, они ведали назначениями на самые высокие и самые низкие должности, распределяли посты председателей, советников и заседателей, давая их всякому, кто имел университетский диплом. Отличное средство расставить везде своих людей и получать потом немалые средства. Эта власть раздражала короля, и он, воспользовавшись случаем, поручил д'Эстутвилю подстроить скандал, дабы затем подмять под себя Университет, обвинив его в подстрекательстве к бунту.

Жанна словно сошла с небес на землю. Итак, то, что одним кажется белым, другие считают черным. Да, человеческое существо воистину бездонная загадка. Тут Жанна вспомнила предостережения отца Мартино и не стала защищать короля. Не хватало еще сказать, что именно от него она получила в дар дом, где провел ночь Франсуа.

Утром Франсуа ушел, сказав, что вернется только завтра.

— Ты выкупила меня, — сказал он, обнимая Жанну, — и только ты могла это сделать.

Жанна не поняла его.

— Мое сердце было в плену, — пояснил он.

Жанна крепко обняла Франсуа:

— Будь осторожен, и да хранит тебя Господь.

Она не могла дождаться его возвращения. К ужину Жанна купила две бутылки испанского вина и приготовила говядину с морковью.

Франсуа вернулся как обещал и был возбужден. Оказывается, что в день стычки со школярами стражники убили одного молодого человека, весьма уважаемого в Университете юриста. Свидетели подтвердили под присягой, что он оказался на месте стычки между школярами и людьми прево и получил смертельный удар по голове. Кроме того, какой-то человек, вышедший из дома на улице Сент-Антуан, посмел угрожать самому ректору, крича, что лично потащит его к прево.

Чаша терпения переполнилась. Университет решил с завтрашнего же дня прервать работу и обратиться с жалобой по поводу убийства. Франсуа надлежало быть там, поэтому завтра, сказал он, ему прийти к Жанне не удастся.

Но в эту ночь фениксы, как и накануне, взмыли высоко в небо.

Утренние клиенты, как повелось, выложили все последние новости: призванный объясниться по поводу жестокости своих подчиненных, кардинал-прево сказался больным. Он заявил, что слишком слаб для того, чтобы выдержать все процедуры дознания. Ректор не отступал и твердо решил добиться суда. Через несколько дней ему удалось убедить власть, что прево должен отвечать за свои действия, как и любой другой житель королевства, и предстать перед судом.

Франсуа отправился во Дворец правосудия. По его словам, одних свидетелей хватило бы, чтобы заполнить зал; их заставили ожидать снаружи.

Как можно было предположить, власть с изрядной долей цинизма решила не быть слишком строгой с прево. Провал его затеи был и так чересчур очевиден, и все спихнули на его подручных. Жан Безон, который лишь подчинился приказу, был изгнан со службы. Нашли человека, грозившего ректору: ему отрубили кулак, которым он размахивал у носа почтенного человека. Стражников, которые перевернули вверх дном квартиры преподавателей и задерживали школяров, обязали целый год просить у них прощения. С прево взыскали кругленькую сумму в пользу семьи погибшего юриста.

Университет вышел из схватки непобежденным. Королевская власть униженной.

От вновь обретенного счастья с Франсуа у Жанны словно выросли крылья. Она выбросила из головы злосчастное похищение, жертвой которого едва не стала. Жанна забыла о привычной осторожности, перестала оглядываться на улице, чтобы проверить, не идет ли кто следом. Завидев что-нибудь подозрительное, она уже не забегала в ближайшую лавку или храм. Нож она все еще держала при себе, но пользовалась им только для открывания бутылок и разрезания соломенных плетенок. Как-то раз утром на главном парижском рынке, куда Жанна отправилась за новыми сортами сыра, с ней заговорил человек, которого она приняла за обычного торговца. По его словам, он заметил, что Жанна интересуется сырами, и мог предложить ей целую партию свежего грюйера, еще даже не распакованного. Он предложил Жанне попробовать сыр и заверил, что цены у него самые низкие на рынке.

— Где он у вас? — спросила Жанна.

— В повозке, совсем недалеко отсюда.

Жанна последовала за мужчиной, ничуть не удивившись, что товар не был еще распакован к разгару торговли, ибо на колокольнях Сен-Жермен-Оксеруа и Сент-Эсташ только что пробило десять часов. Должно быть, он задержался в дороге.

Мужчина направился к ближайшему переулку, где стояла запряженная парой повозка.

— Если желаете пробовать, залезайте в повозку. Я жду помощника и буду разгружаться.

Жанна привстала на подножку повозки и заглянула внутрь.

— Но где же ваш сыр? — удивленно спросила она.

Она слишком поздно заметила двоих, спрятавшихся под охапкой соломы в глубине повозки. Мнимый торговец толкнул ее в спину, и Жанна свалилась внутрь. Она попыталась кричать, но двое проворно заткнули ей рот и связали. На этот раз дело было сделано.

Повозка тронулась. Жанна поняла, что пропала.

Она не старалась вырваться из пут, осознавая, что только напрасно потеряет силы, которые ей могут еще пригодиться.

Они ехали долго. Сначала колеса стучали по булыжникам мостовой, потом покатились по сельской дороге. Ее увозили из города.

Ухабов становилось все больше. Наконец повозка остановилась. Двое подхватили Жанну под мышки и поволокли за собой. Жанна обернулась и увидела мнимого торговца на козлах повозки. Надо же быть такой дурой!

Ее втащили в какой-то дом с соломенной крышей. Жанна успела заметить, что он стоял одиноко и был окружен лесом. Вскоре она очутилась в зале с низким потолком, где сидели трое. По их башмакам и одежде было сразу видно, что это не сельские жители. Вошел босоногий мальчишка и помешал угли в очаге.

— Принеси-ка нам выпить, — приказал один из мужчин, протянув мальчику пустой кувшин.

Другой встал и направился к Жанне. Мужчина был молод и хорошо сложен.

— На этот раз ты попалась, госпожа де Бовуа, — сказал он с удовлетворением, — и, уж поверь, помощи тебе ждать не откуда.

Мужчина выдернул кляп.

— Своим язычком ты погубила лучшего из нас. По справедливости тебе следует заплатить за его жизнь своей. Но прежде мы хотим знать, не от Карла ли ты зачала своего ребенка.

Так значит, они и вправду решили ее убить. Смерть лишь немного откладывается. Жанна едва не лишилась сознания.

Мальчик принес кувшин вина. Мужчины налили себе; тот, кто обратился к Жанне, держал свой стакан почти под самым ее носом.

И тут Жанна испытала самое сильное потрясение в своей жизни: мальчик посмотрел прямо на нее.

Мужчина дал Жанне пощечину:

— Говори же, грязная потаскушка!

— Я не разговариваю с убийцами.

Он снова ударил Жанну:

— Вдобавок ты погубила и Жака Кёра. У тебя язык гадюки! Жанна размышляла: о Жаке Кёре она говорила лишь за ужином в Боте-сюр-Марн. Там были только король, Бартелеми, отец Эстрад и управляющий замком. Один из них и сообщил о ее словах кому следует. Но сейчас-то какая разница! Все равно уже поздно.

Мужчина встряхнул ее за плечи:

— Отец ребенка — король?

Жанна перевела дыхание и с ненавистью взглянула на мучителя.

— Говори!

Жанна сжала губы. Значит, так тому и быть, придется умереть, но, по примеру родителей, она не собиралась говорить ничего, что могло бы сослужить службу убийцам.

Мужчина посмотрел на нее с бешенством:

— Уведите ее. Повесим вечером. И нечего ее кормить, переводить еду попусту.

Двое мужчин затолкали Жанну в соседнюю комнату с единственным крошечным окошком. От натопленного очага тянуло жаром.

Время, казалось, остановилось. Сердце Жанны готово было выпрыгнуть из груди. Она действительно слышала звон с колокольни невдалеке или ей показалось?

Дверь медленно приоткрылась, и вошел светловолосый мальчуган. В руках он держал нож и завернутую в грязную тряпицу палку. Жанна едва не завопила.

— Я тебя сразу узнал, — прошептал мальчик. Он разрезал веревки и открыл окно.

— Прыгай в окно и залезай в повозку справа.

— А ты? — спросила Жанна, протискиваясь наружу.

— Я скоро.

Мальчик сунул палку в очаг, и тряпка загорелась с неожиданной быстротой. Жанна поняла, что она была вымазана в смоле. Она увидела, как Дени тоже вылезает в окно с факелом в руках. Потом он зашвырнул факел на крышу и помчался к повозке, резво вскочил на место кучера и стегнул лошадей. Они еще не набрали ходу, когда к передку подскочил багровый от ярости кучер и попытался забраться на козлы. Жанна, едва не теряя сознание от страха, увидела, как ее брат с силой всадил в живот кучера нож и сбросил его с повозки. Мужчина с вываливающимися из-под рубахи кишками свалился на землю. С выражением несказанного изумления на лице. Мальчик успел выдернуть окровавленный нож и положил его рядом с собой.

Жанна оглянулась. Дом полыхал вовсю, и к небу вздымались языки пламени. Дени подстегнул лошадей. Жанна дала волю слезам.

— Отчего ты плачешь? — закричал мальчик.


Когда они уже подъезжали к Парижу, Жанна попросила Дени придержать лошадей. Надо было поговорить.

— Ты знал этих людей?

— Только двоих. Того, кто с тобой говорил, и еще одного. Да, и кучера тоже. С тобой говорил граф Готье д'Аржанси, другого зовут Никола де Монфлери. Кучер был моим приятелем, его звали Мишо Кутрэ.

Жанна вздрогнула. Дени зарезал своего друга. Она была поражена самообладанием брата, которое пристало бы взрослому мужчине.

— Ты знаешь, что это за место?

— Ронс-о-Фе, на пути в Палезо. Куда ты хочешь поехать? Тебе придется показывать мне дорогу, я в Париже не бывал.

Жанна мучительно думала о том, что ей придется-таки еще раз идти во дворец Турнель. Эти люди хотели ее убить. Животный страх подсказывал Жанне, что их нельзя оставлять на свободе. Вся ее плоть взывала к мести. Жанна показала брату дорогу.

Они въехали в город через ворота Сен-Жак за час до вечерни. Без малого через час сельская повозка с мальчиком на козлах остановилась у дворца, знакомого Жанне до отвращения.

Командир стрелков узнал Жанну. Она помогла Дени слезть с повозки.

— Госпожа де Бовуа, этот мальчик… — начал было стрелок.

— Он спас мне жизнь! Меня хотели вздернуть враги короля! Я обязана ему всем!

Пораженный офицер отправился искать королевского секретаря. Жанна вошла в залу, держа за руку босоногого деревенского мальчугана. Удивленные этим невиданным во дворце зрелищем, придворные провожали их взглядами.

Увидев их, сам король не нашел что сказать. Секретарь тоже оторопел. Ришмона с ними не было.

— Жанна, они снова взялись за свое?

— Сир, на сей раз они задумали меня убить! Повесить сегодня же вечером! Вот этот мальчик освободил меня и поджег их дом…

Жанна собралась было начать свой рассказ, но король остановил ее.

— Постойте. Отправляйтесь сейчас же в резиденцию прево и пригласите сюда командира городской стражи, — приказал он секретарю. — Жанна, садитесь и соберитесь с духом.

После этого король распорядился принести напитки.

Вскоре прибыл командир стражников. Он выслушал Жанну и не мог скрыть удивления, когда она дошла до роли Дени в ее освобождении. Он внимательно смотрел на стоящего перед королем растерянного босоногого мальчика.

Жанна ни слова не сказала о деликатном вопросе, который ей задал д'Аржанси. Не стала она говорить и о том, что Дени ее брат. Это могло далеко завести, а Жанна падала от усталости. Лишь о словах д'Аржанси насчет Жака Кёра она не забыла упомянуть.

Король мрачно смотрел на нее; он велел секретарю записать имена д'Аржанси и Монфлери и что-то прошептал ему на ухо. Секретарь кивнул. Капитан спросил Дени, есть ли у этих людей еще лошади.

— Две, — ответил мальчик.

— Тогда они уже далеко. Сир, если мы хотим догнать их, нужно, чтобы мальчик указал мне дорогу. Мы доберемся туда как раз к ночи.

— Уведите его немедленно, — приказал король, — и берите побольше людей. Не забудьте факелы, чтобы освещать дорогу.

Дени повернулся к Жанне и грустно посмотрел на нее. Не успели они встретиться, и вот уже приходилось расставаться.

— Я буду тебя ждать, — утешила его Жанна и сказала командиру стражников: — Прошу вас привезти его в «Большой пирожок» на улице Бюшри.

— Мы вернемся только на рассвете, — сказал офицер.

— Я буду ждать, — твердо ответила Жанна.

Все вышли, и она осталась один на один с королем.

— Похоже, нам никак не разойтись в этом мире, — сказал Карл.

Жанна склонила голову и вздохнула.

Желания удалиться от власти оказалось мало: надо было еще суметь это сделать. Ей вспомнились слова Франсуа: «Вечно будешь ты жертвой богатых и сильных». Но что же делать? Да, город был намного хуже деревни.

— Сдается мне, что для моих врагов вы словно приманка, — промолвил король.

Жанна вздрогнула.

— Мы еще поговорим об этом. Вы очень измучены. Вас проводят домой два всадника.

Король вышел с ней и сам отдал распоряжения. Жанна все никак не могла отделаться от мысли о невероятном случае, который свел ее с Дени в доме похитителей. Больше всего ей хотелось снова увидеть брата.

— Храни вас Господь, Жанна, — сказал король, прощаясь с ней в парадной зале.

Она посмотрела на него невидящим взглядом. Ее глаза остановились на грустном и жалком лице короля, полускрытом полями большой голубой фетровой шляпы. Он был в том же положении, что и она. Правитель Франции, он не мог отказаться от своей короны, если не желал увидеть, как рушатся в прах все его начинания, а бургундцы вымещают зло на его близких. Ненавидимый собственной матерью, женой, а теперь еще и сыновьями. Затравленный людьми, готовыми предать его из честолюбия и корысти. Не имеющий после смерти Агнессы Сорель никого, кому бы он мог довериться. Вынужденный платить за верность звонкой монетой после того, как та, другая Жанна, была казнена англичанами и Церковью. Заставляющий других пробовать свою еду перед тем, как отправить ее в рот. Погрязший в разврате, как говорил отец Мартино. Но что мог знать о разврате священник? Ведь и о ней он мог бы сказать то же самое. И что такое вообще разврат?

Все эти мысли мелькнули в ней словно молния. Положение короля было гораздо хуже ее собственного.

Слезы брызнули из глаз Жанны.

— Вы можете рассчитывать на мою преданность, сир, — сказала она сдавленным голосом, упала на колени и стала целовать королю руки.

Конюший, секретарь и придворные в изумлении взирали на эту сцену. Не сама ли Жанна д'Арк восстала из пепла?

Карл VII не отрываясь смотрел на стоящую перед ним на коленях женщину, орошавшую его руки слезами. Был ли это обман зрения или действительно глаза короля затуманились?

Он погладил ее по голове, словно ребенка, и сказал с нежностью:

— Идите, Жанна. И ради Христа, мужайтесь.

Король остался стоять у дверей, пока один из стражников помогал Жанне взобраться на лошадь.

27 Два рассказа

Конные стрелки довезли ее до улицы Бюшри к вечерне. Гийоме и кормилица от волнения не находили себе места. Зрелище осунувшейся и растрепанной Жанны их вовсе не успокоило. Та сбивчиво рассказала обо всем, что случилось в тот день.

Кормилица принялась готовить подкрепляющий настой из аниса, а Гийоме разогрел суп. Жанна попросила его зажечь факел, служивший им на Рождество и Пасху, надеть на него прозрачный колпак и пристроить под вывеской лавки, чтобы командир стражников легко нашел их, когда привезет Дени.

— Дени? — спросила кормилица, совсем уже запутавшаяся в рассказах Жанны.

— Это мой младший брат, — ответила та.

Кормилица решила, что Жанна бредит. Все трое приготовились ждать. Как хорошо, что Франсуа не придет сегодня.

Но он таки появился, объяснив, что освободился пораньше от всех своих университетских дел. Он удивился горящему факелу, но еще больше — унынию, царившему в лавке. Франсуа никак не мог взять в толк, о чем говорит Жанна и кого она ждет. Гийоме на скорую руку приготовил ему яичницу и пирожки.

Кормилицу Жанна отослала спать.

На колокольне собора Парижской Богоматери пробило десять, потом одиннадцать, потом полночь.

Жанна не находила себе места. А что, если в схватке между стражниками и похитителями те отомстили Дени за предательство?

— Это не люди, а дикие звери! — воскликнула она вдруг.

Франсуа взволнованно взглянул на нее:

— Какие такие люди?

— Господа д'Аржанси и де Монфлери!

С помощью Гийоме Франсуа постепенно восстановил события уже минувшего дня. Он взял Жанну за руку. Ей хотелось плакать, но слезы иссякли.

— Но что делал там твой брат?

— Об этом сказали карты… — прошептала Жанна.

Не лишилась ли она рассудка?

Жанна не слышала, как прозвонили час; она дремала, притулившись у стены. Гийоме спал у прилавка.

Франсуа чувствовал, что и его клонит в сон. Он весь день работал со своим преподавателем, и теперь глаза его сами собой закрывались. Через полчаса и он задремал.

Все вскочили от неожиданно громкого стука в дверь. Жанна вскрикнула. Гийоме бросился к двери и отодвинул засов. Перед ним стоял мальчик примерно его возраста, за которым маячила фигура офицера во главе целого отряда всадников. Мальчик шатался от усталости. Жанна кинулась к нему и крепко обняла.

— Их схватили, — прошептал Дени, — их всех схватили.

Офицер кивнул и обернулся. За ним стояли связанные и опухшие от ударов те трое, которых она видела в доме. Жанна бросилась наружу и, заходясь от ярости, принялась кричать в лицо графу д'Аржанси:

— Завтра дьявол вздернет тебя, шелудивый пес! Завтра тебя живьем съедят крысы! Сдохни, змеиная блевотина! Я приду посмотреть, как ты болтаешься в воздухе возле Шатле! Сдохни!

Она кинулась на него и укусила в плечо. Один из стражников остановил ее и увел в лавку, на пороге которой стояли изумленные Гийоме и Франсуа. Жанна икала и задыхалась. Гийоме дал ей воды и, дождавшись отъезда отряда, снял факел, потушил его, закрыл ставни и дверь.

Наконец Жанна успокоилась. Вконец измученный Дени спал, сидя на табуретке.

— С вашего позволения, хозяйка, я переночую сегодня здесь, — сказал Гийоме.

Жанна кивнула. От крика она совсем потеряла голос.

— Отведи Дени на третий этаж, там есть кровать, — прошептала она.

Франсуа задул свечи, и они поднялись наверх. В эту ночь фениксы не взмоют в небо.


Наутро совершенно разбитый Гийоме все-таки открыл кондитерскую и, как всегда, разведя огонь в очаге, принялся колдовать с маслом, солью и медом. Лишь когда дело дошло до теста, он понял, чего ему стоили все вчерашние передряги. На выручку пришла случайно спустившаяся за молоком кормилица, которая, увидев, что мальчик совершенно измучен, сама замесила тесто.

Жанна все еще спала, словно проглотив один из тех коричневых шариков, которые аптекарь с улицы Сент-Рюстик рекомендовал от бессонницы. Суконщица с улицы Галанд как-то дала два таких своему мужу, а наутро решила, что он помер, и всполошила весь дом. Франсуа уже ушел, запив вчерашний пирожок стаканом ипокраса.[27]

Ну а Дени…

Накануне мальчик, словно куча грязного тряпья, рухнул на кровать. Кровать, сделанную Матье.

Поднявшись около полудня, как после тяжелой болезни, Жанна тут же спустилась вниз к сыну и кормилице. Живой и непоседливый малыш улыбался солнцу, как весенний пион. Жанна взяла его на руки, обняла и приласкала. Это было словно противоядие от всех вчерашних ужасов.

«Он мое единственное достояние», — сказала себе Жанна.

Молодая мать и кормилица обменялись взглядами, в которых читалась покорность судьбе. У обеих были осунувшиеся лица.

— Тот мальчик, наверху… — начала кормилица.

— Дени. Это мой брат. Его увели разбойники, убившие моих родителей. Я нашла его у других негодяев.

— Пресвятая Дева! Так это и вправду ваш брат! Надо попросить отца Мартино отслужить мессу!

Жанна кивнула. Да, сразу, когда она окончательно обретет Дени. Она вспомнила, с какой непреклонной жестокостью мальчик всадил нож в живот кучера. Какое опустошение в детской душе произвели эти два года в компании отъявленных мерзавцев! И тут с невероятным смущением Жанна призналась себе, что сама поступила ничуть не лучше по дороге в замок Боте-сюр-Марн.

Она подумала, что Дени, должно быть, внизу с Гийоме. Но нет, пришлось подниматься на третий этаж.

Он еще спал. Жанна склонилась над ним, и от лица мальчика повеяло воспоминаниями о далеких годах. Лицо было чумазое, но умиротворенное. Жанна погладила волосы Дени. Тот открыл глаза и посмотрел на нее таким долгим и пристальным взглядом, что Жанна испугалась.

— Жанна! — вдруг вскрикнул мальчик, как будто увидел ее в первый раз.

Он обхватил ее шею и заплакал. «Слава тебе Господи, — подумала Жанна, — он остался человеком». И тоже заплакала.

Дени поднял голову. Жанна подумала, что у него могут быть вши. Она взъерошила Дени волосы, ничего подозрительного не обнаружила, но не успокоилась.

— Первым делом, Дени, — сказала она, — надо помыться и переодеться. Я отведу тебя в баню, а потом купим тебе одежду.

Этот план пришелся Дени по душе. Жанна показала ему чулан и сказала, что подождет его внизу. Через несколько минут они вышли из дома. В окошечке бань Патриарха, тех самых, куда она когда-то — уже когда-то! — послала Матье, Жанна заплатила за Дени и попросила прислать к ней мальчика из банной прислуги. Когда тот явился, девушка дала ему монетку и попросила отдраить брата, как новенький медяк. Дени попал в баню впервые в жизни, ибо в Нормандии мылся в ручейке Ла-Кудрэ. А потом… Жанна велела особенно тщательно вымыть волосы.

— Мылом и камфорой!

Она вернется через час, предупредила Жанна и внимательно посмотрела на ноги Дени, чтобы прикинуть размер башмаков.

Потом она отправилась к торговцу, чья лавка была неподалеку, и описала ему своего брата. Жанна купила белье, штаны, рубаху из тонкой ткани, красную подбитую куртку, синий плащ и башмаки того фасона, который назывался «догони ночь». Забрав все это, Жанна вернулась к бане.

Юный банщик привел Дени. Оба сверкали, как новенькие монетки.

— Вот видите, он словно заново родился! — сказал банщик.

И это было истинной правдой. Вместо толстого слоя грязи Жанна снова увидела бледную и почти прозрачную кожу брата, к которой она привыкла с детства. И пахло от него чистотой.

— Он меня всего выскоблил! — воскликнул Дени.

Жанна протянула ему сверток с одеждой и велела надеть белье, штаны, рубаху и башмаки, затем куртку и плащ. Дени был невероятно горд и красив как ангел. Брат и сестра отправились к цирюльнику, где Дени постригли. Когда они вернулись в лавку, Гийоме при виде их вытаращил глаза.

— Да ты настоящий сеньор! — сказал он.

Но самое трудное Жанне еще предстояло. Выслушать рассказ брата. И рассказать самой.


— Их было пятеро. Пятеро англичан. Солдаты. У них и оружия не осталось. Сломанный кинжал — и все. Я знаю, что это были лучники. У всех были колчаны, но только два лука. Они бежали и появились словно из-под земли. Сразу схватили большой нож, которым мать как раз нарезала сало. Она ведь ждала тебя с грибами. Солдаты спросили, где она припрятала денежки. Мать сказала, что мы бедняки и едва сводим концы с концами. Они не поверили. Тут вернулся с поля отец. Они схватили его и связали. Спросили, где деньги. Он велел им убираться к черту. Тогда они перерезали ему горло.

Жанна сглотнула. Гийоме слушал вытянув шею. Лавка была заперта. Ужин был готов, и стол накрыт на этаже Жанны.

— Мать закричала, зарыдала. Я зажмурил глаза. Я тоже кричал и плакал. Они пригрозили, что тоже перережут мне горло. Мать рухнула на колени и молилась. Один из мерзавцев схватил ее за волосы. В руках у него был нож, которым зарезали отца. Он сказал, что это ее последний шанс, потом бросил ее головой в очаг. Я кричал, пытался вырвать нож из его рук, убежать. Они поймали меня. Потом раздался страшный крик. Когда я открыл глаза, матушка лежала с перерезанным горлом. У нее горели волосы.

Нелегко было заставить его продолжать. Целых два дня он не желал ни о чем говорить. Жанна все понимала и убедила его, только сказав:

— Я тоже имею право все знать.

Лишь на третий день, когда они возвращались с могилы Бартелеми, Дени неохотно пробурчал:

— Хорошо, когда придем домой, я все расскажу.

Присутствие Гийоме, почти ровесника, казалось, придавало ему уверенности. Дени продолжил рассказ:

— Они были голодны. Они отыскали лестницу и поднялись на сеновал, но там ничего не нашли. Они не знали, что в доме есть погреб, а я им не сказал. Они съели весь суп, хлебали прямо из котелка. Они съели весь хлеб из ларя и выкинули его на улицу. Еще и ссорились из-за хлеба. Главным был самый старый из них, тот, кто держал нож. Они повели меня в лес. Я упирался. Человек с ножом угрожал мне. Они говорили, что найдут кому меня продать. Мы пришли к лесу Тюри. Есть было нечего. Я уже падал от усталости и думал, что вот-вот умру. Я боялся волков. Они спали по очереди, двое всегда сторожили. На третью ночь они украли на хуторе яйца и кур. Зарезали кур и велели мне ощипать их, но побоялись дать нож, чтобы вынуть внутренности. Человек с ножом сам выпотрошил их и развел огонь. Я сварил кур и испек яйца в золе. Я, как учил отец, наблюдал за солнцем. Мы шли все время на запад.

Дени замолчал и выпил стакан ипокраса.

Жанну поразила монотонность рассказа. Дени говорил словно во сне.

— Они плохо с тобой обращались?

— Нет. Они хотели меня продать и старались не изуродовать. Говорили, что я стою не меньше сотни денье и что я хорошенький. Я считал дни. Через десять дней они о чем-то заспорили в лесу, по-английски, и я не все понимал, мы же не говорили по-английски дома. Один из них, молодой крепыш по имени Элиот, швырнул на землю человека с ножом. Они катались по земле, молодой выхватил нож и ударил старика, а потом перерезал ему горло. Как отцу. Как матери. Они бросили его валяться в лесу, а мы ушли. Их оставалось четверо, и я сказал себе, что если они вот так друг друга поубивают и останется только один, я смогу одолеть его или убить во сне. Потом мы пришли к морю. Они хотели вернуться в Англию. Они говорили, что их командир, Сомерсет, кажется, надутый каплун и еще какой-то Кириель тоже каплун, а французы все сплошь предатели и ублюдки. Мы добрались до какого-то порта. Они выбросили луки и колчаны, чтобы их не узнали. Украли платье, вывешенное на просушку. Мы встретили каких-то уродливых монахов в огромных шляпах с ракушками на тульях и посохами в руках. Они меня все время разглядывали, и мне стало страшно. Англичане продали меня одному из них, старику, от которого жутко воняло. Не за сотню денье, всего за восемьдесят, но на это они могли сесть на корабль и вернуться домой.

Гийоме принес новую порцию ипокраса.

— Я не хотел идти с этим монахом. Я его очень боялся, но англичане сказали, что если я буду упираться, он утащит меня силой и я умру с голода. Монах все время твердил, что я чудо какая прелесть и что со мной он заработает кучу денег. В первую ночь мы спали в каком-то заброшенном сарае. Я никак не мог заснуть, но притворялся, будто сплю. Я хотел убежать и ждал, когда он заснет. Уже под утро я заметил, что он тихо крадется ко мне. Я понял, что он задумал недоброе. Он держался за нож, висевший на поясе. Он схватил меня за ногу и вытащил нож. Я бросил ему прямо в глаза горсть земли. Он закричал и отпустил меня. Он ничего не видел, плевался и протирал глаза. Я увидел на земле его толстую палку, схватил ее и огрел монаха по голове. Я бил его, пока он не перестал двигаться. Я боялся, что он все-таки жив и догонит меня. Тогда я взял его нож и сделал как англичане. Перерезал ему горло.

Он произнес это тем же ровным голосом. Жанна едва не вскрикнула. Мальчик посмотрел на нее с удивлением:

— Либо он, либо я, верно? Я взял себе его нож. Монах не давал мне еды, и я ужасно хотел есть. Я пришел на ближайший хутор. Какая-то старуха увидела меня и спросила, откуда я. На хуторе было много народу, мальчики и девочки моего возраста. Женщина принесла мне миску супа и рыбу. И все говорила: «Но что же нам с ним делать?» Она спросила меня, обучен ли я чему-нибудь и смогу ли отработать обед. Потом велела мне помыться, ведь я был весь в грязи. Я пошел к речке, к Вир. На хуторе я оставался до самой жатвы. Спал с лошадьми. Как-то раз на рынке, где старуха продавала птицу и яйца, один человек спросил ее, не новый ли это сыночек. Она ответила, что я приблудный и она не знает, что со мной делать. Тот человек арендовал землю где-то недалеко от Шартра; они поторговались, и он купил меня. За двадцать ливров. Потом мы сели в его повозку. Он вроде бы не собирался отрезать мне ногу. Был даже приветливым. Он сразу поставил меня на работу, на виноградник. Потом велел собирать яблоки. Иной раз я доил коров, помогал там и сям по хозяйству, а оно было большое.

— Он тебе платил? — спросил Гийоме.

— Нет, я работал за пищу. Однажды я упал с дерева и поранил ногу. Он отвел меня к цирюльнику, тот обработал рану. Потом меня увидел его сын. Как раз этому сыну и принадлежит дом, куда они тебя привезли. Но это всего лишь домик кучера. Сын был очень богат. Он знал много людей в городах, знатных господ, как те, которых ты видела. Они иногда приезжали к нему, когда он давал званый ужин. Там всегда много пили. Я помогал кучеру отвозить снедь на рынок, чаще всего в Шартр. Он был со мной очень ласков. Пять дней назад он сказал, что мы пойдем к нему посмотреть на потаскушку, которая переспала с королем и родила ему сына. Так я тебя и увидел. Я сразу понял, что они задумали недоброе.

— Ты меня сразу узнал? — спросила Жанна.

— Как только увидел тебя у повозки. Ты была связана. Почему они хотели тебя повесить?

Жанна была без сил. Она не знала, с чего начать, что можно говорить и чего нельзя. Она сразу сказала Дени, что люди с ракушками на шляпах никакие не монахи, поскольку не хотела, чтобы тот принял отца Мартино за одного из этой братии. Подробно, насколько могла, Жанна рассказала о своей жизни после ухода из Бук-де-Шен, ни разу, понятно, не упомянув об Исааке, Матье и Франсуа.

— А тот, кто был здесь, когда я вернулся из Ронс-о-Фе?

— Франсуа? Он научил меня читать и писать.

Искоса взглянувший на нее Гийоме, по-видимому, имел на этот счет другое мнение.

— Тебе тоже надо научиться читать и писать, — добавила Жанна.

— А отчего твоего сына зовут, как его?

— Так звали отца Бартелеми.

Дени задумался, а потом спросил:

— Так ты стала богатой?

Жанна взглянула на него с изумлением. Ни слова о перенесенных ею страданиях, о тех усилиях, которые привели ее к относительному благополучию, о горе после смерти мужа, о кошмаре двух похищений.

Ты богата?

Наверное, у него помутилось в голове.

Дени заявил, что голоден. Гийоме подал обед. Жанна снова посмотрела на брата, которого так мечтала увидеть. Она вновь и вновь спрашивала себя, какие шрамы скрывает эта гладкая кожа. К четырнадцати годам он хладнокровно убил двоих. Она снова вспомнила, каким ударом наградила бандита, напавшего на их повозку. Все испытания ей помогла пережить любовь. Даже если мужчины любили только ее тело, это все равно придавало ей силы. Вглядываясь в Дени, она не находила признаков того, что он хоть раз испытывал любовь.

Она вспомнила о том, что он сказал, впервые увидев племянника в колыбели:

— Какой маленький!

Не умерла ли его душа? Но ведь совсем недавно он плакал в ее объятьях! Вопрос, который задал Дени, совсем сбил ее с толку:

— И он правда сын короля?

У Жанны перехватило дыхание.

— Ну конечно же нет, Дени! Это сын Бартелеми!

Дени равнодушно кивнул.

— Очень милый, — произнес он, отводя взгляд. Это было все, что он сказал о маленьком Франсуа.

Не понравилось Жанне и его отношение к Донки, с которым прежде Дени был очень дружен. Она спросила брата, хочет ли он повидать старого приятеля, и надеялась, что Дени обрадуется.

— Осел все еще жив? — только и сказал он. — Да, я хотел бы его повидать.

Осел! Животное пошевелило ушами, давая понять, что узнает своего бывшего хозяина. Дени лишь рассеянно погладил его по шее.

Что значило это бесчувствие?

Сначала Жанна решила поговорить об этом с отцом Мартино, но потом подумала, что единственным настоящим чувством тот признает только любовь к Господу.

Тогда, может быть, посоветоваться с Франсуа?

Подошло время ложиться, а она так и не приняла никакого решения.

В который уж раз Гийоме засиделся у Жанны и не мог один возвращаться домой так поздно. Жанна отослала его наверх в комнату Дени. Она решила, что дружба с мальчиком поддержит Дени и вернет ему веру в жизнь.


Наутро Жанна встала сама не своя. Едва проснувшись, она вспомнила вечер с Дени. Разговор с ним подействовал на нее удручающе. Хлопоты по дому и лавке, которые никогда не были ей особенно в тягость, сейчас оказались весьма кстати и помогли Жанне отвлечься от грустных мыслей. Единственной маячившей впереди радостью был вечерний приход Франсуа.

Франсуа похвалил одежду Дени.

Тот взглянул на свои штаны, куртку и ботинки так, словно похвала была совсем неуместной.

— Все это выбрала для меня Жанна. Я сам так никогда не одевался. Это мещанское платье.

Жанна едва скрыла свое изумление. Бюргерское платье? Но ведь братишка всю жизнь проходил в крестьянской одежде. Как мог он знать, чем дворянское платье отличается от мещанского?

Франсуа спросил мальчика, посмотрел ли он уже город.

— Да, я немного прошелся по улицам. Это и вправду большой город. Тут много нищих. Все время звонят в колокола.

Этот вердикт рассмешил Франсуа. Жанна предложила Франсуа обучить Дени грамоте.

— Чему обучить?

— Он научит тебя читать и писать.

— Зачем это? Я не хочу быть профессором.

Терпение Жанны было на исходе. Да, дела шли все хуже и хуже. Ну что за грубиян этот Дени!

— Кем же ты хочешь стать?

— Сеньором, — ответил Дени.

Воцарилось молчание. Как, скажите на милость, такое желание могло родиться у безграмотной деревенщины? Франсуа тоже поразился наивной беспардонности ответа.

— Стать сеньором можно, завоевав это право на войне или по особой милости короля, а тот дарует дворянский титул лишь тем, кто верно ему служил.

— Тогда я пойду в армию. А может, и нет, но сеньором я стану.

Возможно, армия — это и вправду выход, подумала Жанна. Она могла бы просить короля взять брата лучником или стражником, хотя он еще и слишком молод. Но стать дворянином… Она была совершенно сбита с толку безумным желанием брата.

— Что ни говори, — уверенно заявил Дени, — в мире есть рабы и сеньоры, и так будет всегда. Я не хочу быть рабом.

Франсуа нахмурился. Жанна убрала со стола и спустилась с блюдами вниз. Возвращаться ей не хотелось, лишь усилием воли она заставила себя снова подняться наверх. Этому мальчику она была обязана жизнью, но потеряла надежду поговорить с ним по душам, как это часто бывало в детстве. Когда она заставляла грибы танцевать.

Жанна сказала, что очень устала и хочет спать. У Дени, напротив, сна не было ни в одном глазу. Франсуа предложил ему отправиться в город и посидеть в какой-нибудь таверне. Жанна согласилась. У Дени был свой ключ, и ему не пришлось бы звонить в колокольчик. Кроме того, она надеялась, что винные пары и мужское общество заставят Дени раскрыть душу. Мужчины ушли. Жанна задула свечи и пошла ложиться.

Раздеваясь, она предавалась невеселым думам: зачем было выдерживать столько испытаний, чтобы очутиться в такой нелепой ситуации? С братом, чья душа была опустошена страданиями, и легкомысленным любовником. В клубке зловещих интриг, где она могла стать лишь жертвой. Жанна говорила себе, что все, чем она владеет и что позволяет ей ни от кого не зависеть, досталось ей собственным трудом, упорством и удачей: ее торговля и ее дома.

Она заснула, так и не отогнав эти навязчивые мысли.

Глубокой ночью ее разбудил громкий звук бесцеремонно захлопнутой двери и тяжелые шаги на лестнице. Наверху заскрипела кровать: значит, Дени вернулся и лег спать. Жанна надеялась, что он не разбудил кормилицу и ребенка. Видимо, Франсуа возвратился к себе, один или с кем-то, Жанне это было уже безразлично. Вдобавок Дени не запер за собой дверь. Жанна спустилась и задвинула засов.

На колокольне Сен-Северен трижды прозвонил колокол. Жанна снова легла и вскоре заснула.

Утром невеселые мысли снова нахлынули на нее. Дени конечно же встанет поздно. Пока она будет работать, закупать снедь, месить тесто и обслуживать покупателей, он будет приходить в себя после выпивки. Он явно не имел ни малейшего желания помочь сестре в делах; работать пирожником было ниже его достоинства. Жанна укорила себя за наивность, с которой она, отведя Дени в баню, надеялась обрести кусочек прежней семейной жизни и счастья. Она приобрела только лишний рот.

Он вел себя как сеньор без малейших на то оснований, а ей отводил роль рабыни.

Вот уже второе утро она вставала из-за мыслей о нем в скверном расположении духа. Пора было признаться себе: Дени был ее братом, он спас ей жизнь, но невероятно раздражал ее. Его присутствие было не в радость, несмотря на узы крови и благодарность.

Жанна сгорала от желания выведать у Франсуа, какое впечатление он вынес из пьяного разговора с Дени. Она отправилась в гостиницу «Красная дверь» в надежде, что он окажется у себя.

Привратник отворил дверь. Жанна спросила господина Вийона. Мужчина провел ее в маленькую прихожую и отправился за своим хозяином. Жанна огляделась: во всем была видна основательность и достаток. Появился человек лет пятидесяти с повадками каноника, одетый в длинное черное платье.

— Чем могу быть вам полезен? — спросил он.

От удивления Жанна потеряла дар речи, сообразив, что должна была спросить не Вийона, а Франсуа де Монкорбье. Как это она могла так оплошать? Ясное дело, перед ней был приемный отец Франсуа, о котором он рассказывал.

— Извините меня. Я сказала, что хочу видеть господина Вийона. Мне следовало назвать его имя.

— Я Гийом де Вийон, — сказал каноник с улыбкой. — Франсуа часто пользуется этой фамилией и имеет на это право. Я позову его. Он, должно быть, уже проснулся.

Он оглядел Жанну с головы до ног.

— Я Жанна де Бовуа, — сказала та.

Собеседник кивнул. Знал ли он о ее существовании?

Вскоре спустился Франсуа. Было заметно, что он только что встал. На нем был длинный халат, под которым, скорее всего, не было ничего. Франсуа как будто обрадовался и удивился. Он провел Жанну в кабинет, окна которого выходили в заросший сад. Вдоль стен комнаты стояли полки, на которых громоздились книги и рукописи. Столько она видела лишь у Дома Лукаса.

— Я должна была увидеться с тобой наедине. Буду краткой. Что ты думаешь о Дени после вчерашнего вечера?

Франсуа поднял брови:

— Он хорошо пьет. Он пил наравне со мной и, кажется, совсем не захмелел. По-моему, у него в этом деле большой опыт. Мы говорили недолго, ибо через час он удалился с какой-то продажной девкой.

Жанна даже вскрикнула от изумления. Девка? В его-то возрасте? В пятнадцать лет?

— Ловкость, с которой он ее подцепил, убедила меня, что и в этих делах он поднаторел. А может, и в играх с мальчиками.

— Мальчиками! — воскликнула Жанна. — Но в нем нет ничего от этого сорта людей!

Франсуа сдержал усмешку:

— Он спросил меня, нравится ли он мне.

Жанна вытаращила глаза:

— Франсуа, это мой младший брат! Ты ошибся.

— Нет. Ты пришла спросить меня о моем впечатлении от этой пирушки, и, значит, твои подозрения опережают разум. Это, должно быть, тебе не по нраву.

Жанна сглотнула.

— Он черствый парень, скорее всего, никого в грош не ставит и готов на все, чтобы добиться своего. Не знаю, что он там тебе рассказывал, но я убежден, что он многое скрыл. Два года, которые он провел, отстаивая свою жизнь, были, уж поверь, весьма бурными. Он всерьез думает стать сеньором. Не могу сказать, как он возьмется за дело, но это совсем не смешно.

— Безрассудство молодости! — возразила Жанна, чувствуя в глубине души, что Франсуа прав.

— Жанна, постарайся понять, а не отрицай огульно. Перед тобой неопытный юнец, которому пришлось увидеть самое страшное, что бывает в жизни: убийство своих родителей. Он совершенно бессилен. Грубая сила торжествует самым жестоким образом. Это его первый серьезный жизненный опыт. Его крадут, и он выживает только благодаря смазливой мордашке. Его хотят продать, потом изувечить и сделать подручным нищих. Ему кажется, что мир поделен на сильных и слабых, вот и все. Он сам среди слабых и нищих. Чтобы выжить, нужно хитрить и не брезговать преступлением. Если бы он не убил монаха, то жил бы сейчас с одной ногой. Можешь ты это понять? Никакие доводы в мире не поколеблют его решимости перейти в лагерь сильных, тех, кого он называет сеньорами.

Жанна не знала, что ответить. Она вспомнила о том, что сама была готова прикончить бандита, и если бы не Бартелеми, без колебаний сделала бы это.

— И все же он спас мне жизнь, — сказала она неуверенно.

— Не сомневаюсь, что он поступил так из братских чувств. Но хотел бы я быть уверен, что здесь обошлось без расчета.

— Как это так? — воскликнула встревоженная Жанна.

— Точно не знаю, Жанна. Я не мог не заметить одной черты, которая присуща вам обоим.

— Какой?

— Упорство. Ты была беременна от меня и скрыла это под предлогом, что я не стану хорошим мужем… Ты выбрала мужа, вполне соответствовавшего твоим представлениям о нем, а мне раскрыла правду, только когда он умер. И то лишь потому, что случай привел меня в твою лавку. Ты знала мой адрес, но ни разу не попыталась разыскать меня и сказать правду. Так что у тебя тоже хватает упорства.

Жанна обомлела:

— Я только хотела себя защитить…

— Он тоже себя защищает. Он все-таки твой брат, даже если его поведение тебе и не нравится.

Все это было горькой правдой.

— Ты осуждаешь меня, как я его? — спросила Жанна, немного помолчав.

— Нет, — ответил он с нежностью. — Чувство важнее. Я прощаю тебя.

Прощает! Подумать только, все последние месяцы он сам молил о прощении!

Жанна кивнула и встала.

— Я могу прийти сегодня на ужин?

Жанна взглянула в его карие глаза. Потом бросилась к нему, и Франсуа сжал ее в объятьях. Жанна едва сдерживала слезы. Наконец ей удалось выговорить:

— Я не могу без тебя.

28 Петушок

B июле небо раскалилось как печка. Не бесстыдство, а простая забота о здоровье заставляла парижан спать голыми. Страсти школяров и студентов на время затихли. Пет-о-Дьябль незаметно занял свое привычное место, а у Весс стала собираться нищая братия.

Мухи и тараканы устраивали свои собрания и праздновали свои праздники.

От нечистот несло пуще прежнего. Вонь наполняла жилища, ибо горожане держали все окна открытыми. Чего только не было в этих отбросах, где вперемешку с останками крыс и собак находили трупики мертворожденных младенцев. На смену беспокойным стаям воронья ночью прилетали хищные птицы.

Конечно, двуколки городских властей подбирали большую часть нечистот и отвозили их к Монтеро, но разложение не знает часов, а жизнь беспрерывно рождает смерть.

Жанна приплачивала двум-трем нищим, чтобы те убирали грязь, постоянно скапливавшуюся у входа в ее лавку. Они наполняли отбросами целые мешки, которые потом вываливали в Сену. В ту пору чего только не бросали в реку, хотя воду из нее пил весь Париж. На взгляд вода была вполне прозрачной, а что еще надо? Мусор-то все равно уносит в море, верно? Нищие работали по настроению. С работой ведь как: сначала, как истый гурман, пробуешь кусочек, но потом это быстро входит в привычку.

Скоро воды в реке стало недоставать, и вовсе не потому, что она пересыхала. Просто сеньоры вволю расходовали в своих банях ту воду, которая по акведукам поступала в город из Бельвиля и Пре-Сен-Жерве. Те, кто зимой неделями защищались от холода собственным жиром, теперь плескались в бассейнах своих подвалов, чтобы разогнать кровь. Из-за наплыва народа городским баням приходилось часто менять содержимое в своих бассейнах, ибо оно быстро переставало хоть отдаленно напоминать воду…

Водоносы неплохо зарабатывали, пока им не запретили брать воду в городских фонтанах, у которых толпилось больше народа, чем у святых мощей в праздничный день.

Жанна не могла нарадоваться, что в доме на улице Бюшри, как и в ее предыдущем жилище, был собственный колодец.

Дени в который уже раз удивил ее. С наступлением жары он вернулся к своей прежней одежде и ходил босоногим. Так удобнее, говорил он. На первый взгляд в этом не было ничего страшного, вот только облик его не походил на тот, что пристал брату баронессы де Бовуа, пусть даже она и пирожница. Разве он сам не хотел стать сеньором? Жанна до сих пор вспоминала его слова о купленном ею мещанском платье.

Размышляя над всем этим, Жанна спрашивала себя, был ли Дени так одет в Ронс-о-Фе лишь потому, что исполнял обязанности прислуги.

Брат больше ни разу не заводил разговор о тех несчастьях, рассказ о которых выслушали Жанна и Гийоме. Вспоминая его, Жанна все больше убеждалась, что конец его был чересчур краток. На ум все чаще приходили слова Франсуа: «Хотел бы я быть уверен, что здесь обошлось без расчета».

Но, силы небесные, какой же тут мог быть расчет?

Странно и то, что, если верить Франсуа, у него был опыт пирушек и легкой любви. Интересно, где он его поднабрался? Работая мальчиком на побегушках у фермера? В полях и лесах вряд ли много блудниц.

Как-то утром посыльный от прево принес Жанне по повелению короля письмо, где сообщалось, что за похищение человека с целью убийства подданные короля Готье д'Аржанси, Никола де Монфлери, Эуд де Буфмон и их сообщник Одилон Касмен были приговорены к смерти и обезглавлены на Гревской площади. Приговор был приведен в исполнение на заре в это самое утро.

Жанна была отомщена, но отчего-то ей стало грустно. Она забыла тот приступ почти звериной ярости, который нахлынул на нее, когда она увидела д'Аржанси у своего дома. Разве жизнь и без того не хрупка? Зачем надо, чтобы дьявольские стычки ставили в ней кровавую точку?

Зайдя к сестре, Дени спросил, отчего она так грустна. Жанна рассказала о письме. Новость произвела на брата совсем другое впечатление: в его глазах засверкали огоньки, а рот расплылся в улыбке.

— Нам предписано сострадать и не радоваться смерти ближнего, даже если он враг, — сказала Жанна.

Дени ее слов будто не слышал. Улыбка не сходила с его лица. Жанне даже стало противно смотреть на него.

Другая новость ждала Жанну назавтра. С утра она, Гийоме и торговец вином пристраивали в лавке только что доставленный бочонок кламарского вина и проверяли, хорошо ли работает краник. Вдруг в лавку вошел Дени и с порога заявил, что уезжает и просит Жанну ссудить ему ненадолго сто ливров. Он был опрятно одет и выглядел готовым для путешествия.

— Ты уезжаешь? — спросила Жанна.

Изумление боролось в ее душе с чувством облегчения.

— Но куда же?

— В свои поместья.

Услышав ответ, Гийоме разинул рот от удивления. Потрясение Жанны было не меньшим, чем если бы брат ударил ее кулаком в живот. Уж не лишился ли он рассудка?

— Поместья? Какие еще поместья? — смогла наконец выговорить Жанна.

Гийоме все еще не мог прийти в себя.

— Я получил в наследство сто гектаров добрых земель и дом близ Рамбуйе, — уверенно ответил Дени.

— Наследство? Но от кого?

Жанна даже встревожилась. Поведение брата и раньше казалось ей странным, а манеры грубоватыми, но она объясняла все пережитыми им страданиями, потрясшими детскую душу. Однако это уж слишком!

— От д'Аржанси.

Жанне пришлось сесть. Голова у нее пошла кругом.

— Ты получил наследство от человека, который хотел меня вздернуть?

Дени кивнул и улыбнулся.

— Не правда ли, ловко? — спросил он.

Ловко? Жанна помотала головой и в молчании выпила поданный Гийоме стакан ипокраса.

— Дени, — вымолвила она наконец, — расскажи, в чем тут дело.

— В прошлом году Готье д'Аржанси в присутствии нотария Итье Ла Роканда завещал мне сто гектаров земли с фермами и домом, которые я должен был получить после его кончины.

Хуже всего было то, что слова Дени начинали казаться правдоподобными. Если он и придумал все это, то весьма складно.

— Но ты же сам говорил, что был мальчиком на посылках, — сказала Жанна, стараясь сохранять спокойствие. — Почему, черт возьми, он оставил тебе такое наследство?

На лице Дени появилось самодовольное выражение.

— Я вовсе не говорил, что был мальчиком на ферме. Д'Аржанси был ко мне привязан.

— Да уж, очень привязан! — воскликнула Жанна, вставая.

Даже если слова Дени были сплошь выдумкой, то весьма ловко скроенной. В голове Жанны мелькнула ужасная мысль.

— Ты был его любовником?

Насмешливая и самодовольная улыбка заиграла на лице Дени. Повернувшись к все еще не пришедшему в себя Гийоме, он бросил:

— Видать, моя сестра разбирается в жизни!

Да уж, она и вправду видела этих юношей, одетых в наполовину желтое, наполовину зеленое, носивших штаны в обтяжку и часто бывших членами братства шутов, чьи выходки вызывали смех и сеяли смуту. Но ей и в голову не могло прийти, что Дени из их числа. Мальчик повернулся к сестре:

— Не я был его подстилкой, а он моей. Чудо послушания, когда я погонял его своей палкой об одном конце, — сказал он добродушно.

Палка об одном конце! Жанна возмущенно вскрикнула и стала мерить шагами лавку. Она бы с радостью отвесила брату оплеуху, но что давало ей право на это, если не считать, что она была на пару лет старше? Гийоме был занят покупателем, который требовал не слишком горячий пирожок. Жанна старалась представить себе, к чему может привести этот новый поворот в ее жизни.

— И ты скрыл от меня все это? — спросила она.

— Женщины в этом ровным счетом ничего не смыслят. А ты сама, Жанна, ты-то мне все рассказала?

Жанна молчала; она и вправду не говорила ему ничего о своей связи с Исааком и Матье. Она подняла голову:

— Но у д'Аржанси и иже с ним наверняка есть родственники, наследники, друзья, бог знает кто еще. Они не простят тебе предательства.

— Да что они об этом знают? Все уже в могиле, а бумага подписана у нотария.

— Как это ты объяснишь, что пришел за наследством? Всех их схватили, а ты разгуливаешь на свободе!

— Скажу, что смылся, когда прибыли королевские лучники.

Жанна поняла, что он давно все предусмотрел и рассчитал с хладнокровием худших придворных интриганов.

— Так ты был любовником одного из врагов короля?

— Какое мне дело до короля! Главное — это наследство.

— Выходит, ты послал на смерть д'Аржанси и убил кучера, твоего друга, только для того, чтобы получить наследство?

— Жанна! — воскликнул Дени тоном, в котором высокомерие отдавало угрозой. — Я спас тебе жизнь!

— Да уж, как было упустить такой случай! Ты спас мне жизнь и стал богатым!

Услышав крики, любопытный покупатель вытянул шею, заглядывая внутрь.

Жанна хотела знать все и, раз уж на то пошло, испить кубок яда до дна.

— Значит, ты все знал о заговоре?

— Конечно. Но о тебе говорили только как о Бовуа. Любовнице короля. Никто и не подозревал, что ты моя сестра.

— Так ты позволил бы повесить другую женщину только потому, что у нее ребенок от короля?

— Мне-то какое дело, — ответил Дени, брезгливо пожимая плечами.

— Выходит, ты на стороне принца Людовика?

— Перехожу к нему, и для тебя это только лучше. Ты будешь знать, что на тебя они больше не нападут, — сказал Дени.

Кипя от гнева, возмущения и стыда, Жанна поднялась наверх и открыла тайник, где прятала свои деньги. Она отсчитала сто ливров. Вот чему она была обязана жизнью! Ее собственный брат просил за эту услугу сто ливров! Жанна спустилась вниз.

— Дени, вот деньги, которые ты просил. А теперь немедленно уходи из этого дома.

Жанна не хотела больше ни о чем говорить. Она вспомнила, что сказал о ней самой Франсуа. Дени взял деньги и попросил кошель. У Жанны его не нашлось. Тогда Гийоме высыпал из своего монетки и подал его Дени.

— Будешь проезжать через Рамбуйе — милости прошу, — учтиво сказал Дени, прицепляя кошель к поясу.

Жанна посмотрела на него испепеляющим взглядом.

— Ну, тогда до свидания, — бросил Дени.

— Прощай, — ответила Жанна.

Закрывая дверь, она процедила сквозь зубы:

— Мерзавец!

Гийоме рассмеялся. Жанна велела ему поклясться на распятье, что он ни словечка не проронит о том, что слышал.

— Хозяйка, ведь вы же сами знаете, что тогда я лишусь работы. Если обо всем этом пронюхают, ваша лавка потеряет свое доброе имя.

Пришла пора закрывать ставни.

«Я потеряла брата, едва успев найти его», — сказала себе Жанна. Дени все равно что умер.

В эту минуту пришел Франсуа. Увидев его, Жанна не смогла сдержать слезы.

У нее не было сил заниматься стряпней. Франсуа отвел ее в ближайшую таверну и обратился в слух.

В эту ночь фениксы тоже не взмыли в небо. Эти легендарные птицы совершенно непредсказуемы.

29 Другое зеркало

Время — лучший из лекарей. Оно стерло из памяти Жанны Дени Пэрриша и горе, которое он принес сестре. Его имя никогда больше не вспоминалось на улице Бюшри. Случай, однако, далеко не так милостив к людям. Как-то утром, направляясь в лавку на улице Галанд, чтобы расплатиться с поставщиками, Жанна увидела толпу зевак, теснившихся на маленьком пятачке внизу улицы Монтань-Сент-Женевьев. Их было не меньше тысячи, и все смотрели на помост с шутами. Толпа громко смеялась. Шуты в ярких костюмах красного, желтого и зеленого цвета дурачились на фоне черного занавеса. Жанна не могла терять время, но все же остановилась на секунду, чтобы немного развлечься. На помосте виднелась надпись: Три Паломника и Лукавство. Жанна подошла как раз в тот момент, когда один из шутов возглашал, дрыгая ногами:

Немало на свете таких,

Кто рядится в женское платье.

Из-за хохота Жанна не расслышала трех следующих стихов.

Влечет их лишь чужой зад.

Крепко взнуздал разврат

Бойких петушков,

Ставших курочками!

Судьба снова играет с ней недобрую шутку? Ее раньше принимали за юношу, а парень захотел стать девушкой.

Однажды утром посыльный доставил Жанне трех фазанов и трех курочек, а в придачу увесистый кошель и запечатанное письмо. Жанна сломала печать, развернула письмо и вздрогнула, бросив взгляд на подпись. Письмо не мог написать Дени, почерк был слишком изящный. Ясное дело, он уже и писаря взял на службу.

«Дорогая сестра, посылаю тебе и твоему сыну самые братские пожелания и прошу принять вместе с приложенной суммой возвращаемого долга эти скромные дары для твоего стола.

Дени д'Аржанси».

Жанна подписала поданную ей расписку и дала посыльному монету.

Дени д'Аржанси! Два отпрыска крестьянской семьи из Нормандии стали графом д'Аржанси и баронессой де Бовуа! Безграмотный мальчуган с фермы и удачливая кондитерша. Вот умора-то! Конечно же в послании не было ни следа братских чувств, а одно лишь тщеславие. Это был способ объявить выгнавшей его из дома сестре, что гнусный план выполнен: ему достался титул любовника, которого он отправил на виселицу. Пройдоха, должно быть, получил все, что хотел, ибо запросто возвращал ей сразу все сто ливров.

Жанна пожала плечами и дала Сидони с Гийоме по три птицы. Больше всего она боялась, как бы кто-нибудь при дворе не узнал правду о случившемся в Ронс-о-Фе. Слава Богу, этого не произошло.

Иногда Жанна мысленно желала Дени сдохнуть поганой смертью, чтобы в памяти осталось лишь то чувство, которое она питала к нему давным-давно.

Приходилось признать, однако, что после отъезда Дени перестал ей досаждать.

Как-то раз она нежданно-негаданно получила от Карла VII двенадцать бутылок доброго гиеньского вина и огромный кусок говядины, который не удалось съесть за четыре ужина. Жанна гадала, в чем причина такой милости, но вдруг вспомнила, что в тот день была годовщина ее свадьбы. Да, память у короля была отменная! Жанна поручила Гийоме отнести во дворец Турнель двадцать четыре пирожка с разной начинкой, приложив к ним благодарственное письмо, которое продиктовал ей отец Мартино.

Вся жизнь ее теперь была отдана маленькому Франсуа. Вместе с кормилицей Жанна часами учила его ходить. Купанье малыша стало главным событием дня. Жанна вздрагивала при мысли о том, что сторонники принца Людовика могут снова начать ее преследовать. Кормилица часто жаловалась на то, что ребеночек бледный, и это было правдой: мальчик рос в полутьме комнат с пергаментными окнами, а зимой и вовсе становился совсем прозрачным. Пришлось разрешить кормилице гулять с ним по улицам. На этих прогулках Жанна, вооружившись палкой, сопровождала их словно стражник. К тому же они никогда не уходили дальше кладбища Сен-Северен, где днем всегда было полно народу, правда, совсем не того, что ночью.

Узнав столько людей за свою короткую жизнь, Жанна теперь поняла, что мир сузился до одного человека, ее ребенка. Кормилица была ей вместо сестры, а Сидони с Гийоме заменили родителей.

Франсуа…

Жанна никак не могла понять, кем на самом деле был этот человек, с которым она познала полноту страсти. Она называла его Радужной Птицей. Он был непредсказуем. То приходил, то нет. Где его носило? С кем проводил он ночи? По правде говоря, ей было все равно. Потаскушка или петушок, с которыми Франсуа, возможно, развлекался, были в представлении Жанны лишь прислугой того, что она про себя называла брюшнёй. Да и в ком в этом мире можно быть уверенной?

Приходилось признать: отец ее сына не годится в мужья, и еще один ребенок от него Жанне не нужен.

— Так я и буду впустую растрачиваться? — спросил Франсуа как-то утром.

— Ты силен в любви, а не в воспитании детей, — ответила Жанна.

Самолюбие Франсуа было задето, но и ему было ясно, что из лисы не выйдет сторожевой собаки.

Вдобавок ко всему, отец Мартино, которому местные кумушки давно доложили, что к Жанне приходит какой-то мужчина и даже проводит с ней ночи, становился все настойчивее.

— Жанна, я вам уже говорил, что пора думать о замужестве. Траур окончен. Не дело, чтобы у Франсуа не было брата или сестры, да и отец ему тоже нужен. У вас есть деньги, так что хорошая партия всегда найдется.

Надо полагать, одинокая овечка, к которой он выказал столько участия, не давала ему покоя.

— Дьявол подстерегает тех, кто спит в одиночестве! — изрек он под конец наставительно.

Жанна не осмелилась заметить, что если так, то монахам приходится труднее всего.

У нее был только один настоящий муж, Бартелеми. Тьерри Лепулен куда-то пропал. Жанна вовсе не хотела бросаться на поиски случайных приключений. Конечно, тело требовало своего, чтобы не наделать глупостей, но в этом смысле ей должно было хватить Франсуа.

В последнее время тот все больше был занят своей магистерской работой. Конечно же он уступал настойчивому желанию Гийома де Вийона, капеллана церкви Сен-Жан-ле-Бетурне, того самого человека с повадками каноника, которого она встретила в «Красной двери». Франсуа месяцами ничего не делал, и теперь наверстывал упущенное. Он прилежно трудился то у себя, то у Жанны. И не напрасно: 4 мая они отпраздновали его диплом магистра. Сердце Жанны смягчилось.

Но диплом дипломом, а на него не прокормишься, это Жанна знала точно. Если она все же решит выйти за него замуж, то котелок придется наполнять ей.

Она стала все больше времени посвящать делам. Жанна задумала открыть еще одну лавку в каком-нибудь квартале, где их еще не было. Она обследовала район главного городского рынка. По ночам здесь кишел всякий сброд, но днем мясники могли бы стать не менее верными завсегдатаями, чем учащиеся коллежа. Эти люди и их помощники появлялись с зарей и принимались работать в поте лица: перетаскивать туши, подвешивать их на крюки и разделывать топором. Богатые торговцы проводили свободное время в тавернах, а этим за весь день доставалась только куриная ножка или сосиска, которые они покупали у уличных разносчиков. Свежий пирожок, блинчик с начинкой или оладья были бы им очень кстати. В двух шагах от Сент-Эсташ Жанна отыскала наконец свободную лавку, тесную, но с отдельным жильем наверху, куда надо было подниматься по винтовой лестнице. По правде сказать, Жанна и не хотела устраиваться на широкую ногу, чтобы не плодить завистников.

Теперь предстояло найти верного и умелого человека, который мог бы управиться с делом самостоятельно. Сидони указала ей на своего знакомого, прежде служившего у дворянина, который впал в немилость у короля и разорился.

Жанна решила с ним встретиться. К ней пришел молодой человек двадцати четырех лет с глазами хорька, тощий, словно виноградная лоза. Жак Сибуле, как он назвался Жанне, умел читать и писать. Он был немногословен и внимательно выслушал Жанну, рассказавшую ему о его будущих обязанностях и вознаграждении, которое она могла ему предложить. Она ждала возражений, ибо по обычаю работник сам объявлял цену своего труда. Против ожидания, Жак сказал ей, что плата ему подходит, а с тестом он уже умеет управляться. Жанна наняла его со следующей субботы, когда надеялась получить окончательное согласие владельца лавки, и выдала ему задаток.

Через некоторое время Гийоме сообщил Жанне, что Сибуле на минуту задержался в лавке и спросил у него:

— У нее что, нет мужчины в доме?

— Да она двоих стоит! — ответил Гийоме.

У нее нет мужчины? Вопрос прозвучал не из уст монаха, и Жанна задумалась. Итак, в жизни женщины должен непременно быть тот, кого они называют мужчиной. Двуногий самец, пусть даже не более полезный, чем поскрипывающая на ветру вывеска. В Ла-Кудрэ всем было наплевать, есть у женщины мужчина, а у мужчины женщина. Важно было, есть ли от человека польза и добрый ли он сосед.

Дело шло к августу. Пара недель потребовалась на то, чтобы обустроить новую лавку, выкурить оттуда крыс, мышей и тараканов, заделать дыры, укрепить камни печки, оштукатурить стены, заменить промасленную бумагу в окнах, прочистить дымоход, купить сковородки, горшки и противни, не забыв и о стаканах для вина. Наконец, была заказана и водружена вывеска: «Блинчик у Сен-Макэр».

Двадцать шестого июля Франсуа стал магистром. Жанна понятия не имела, что это значит. Франсуа объяснил: теперь он имеет право читать лекции по логике, математике, астрономии, морали и метафизике. Жанна была поражена, хотя никогда и не слыхивала о логике и метафизике. Выходит, ее возлюбленный просто кладезь премудрости.

По этому случаю Гийом де Вийон дал ужин и пригласил на него баронессу де Бовуа и учителя Франсуа, Жана де Конфлана. Разговор был изыскан, а кушанья нет: бедняга Гийом не всегда ел досыта. Через три дня Жанна сама позвала всех на ужин и побаловала обильным столом.

У нее не было сомнений, что они сочтут ее отличной парой для Франсуа.

С получением звания магистра его жизнь должна была измениться. Изменились и планы Жанны. Как-то вечером она заговорила с Франсуа о будущем. Он сразу понял, куда она клонит.

— Жанна, со званием магистра, конечно, можно зарабатывать. В Церкви, Университете или на королевской службе. Быть кюре я не хочу. Страдать, заставляя мучиться юнцов, чтобы привести их туда, где я сам оказался, — тоже. Быть придворным льстецом — избави Бог.

Тут он не мог сдержаться и высказался в том смысле, что король — это не к месту родившийся олух, а его сын Людовик никчемный человечишка, глядящий на корону, как крыса на сыр. Он мечтал о Дижоне, который в то время намного превосходил Париж роскошью.

— И что тогда делать? — спросила Жанна, пораженная тем, что звание магистра искусств дает меньше, чем ее искусство кондитерши.

— Я мог бы устроиться переписчиком. Хорошая копия важного текста стоит от пяти до двадцати ливров. Это достойное дело. Загвоздка лишь в том, что через двадцать лет я ослепну.

Все это напомнило Жанне шутовские представления, где один из актеров после тысячи выкрутасов исчезал в складках черной ткани. В данном случае этой бутафорской мглой представлялось ей будущее Франсуа.


В жизни бывают долины и горы, равнины и пустоши. У Жанны было чувство, что перед ней равнина. Месяц шел за месяцем в тишине и покое. У нее было вдоволь времени, чтобы поразмыслить над сочетаниями вкуса орехов, кориандра и ежевики, щуки в соусе из укропа. Она делала открытия, которые поверхностный ум отнес бы к гастрономическим. На самом же деле они были ближе к грамматике и философии. Жанна познавала мироустройство, сочетание мельчайших деталей бытия, из которых, как хорошо известно, состоит мир. Так, отсутствие любимого существа позволяет лучше оценить его близость, а веселье оттеняет грусть.

Жанна училась философии, сама того не подозревая.

Настал семнадцатый рождественский пост в ее жизни. Итак, уже семнадцать лет. Чуть резкие краски и угловатые манеры юности уступали место изяществу распускающегося цветка. Намек на округлость щек, проступившая ямочка и глубина взгляда — все говорило о том, что тело достигло зрелости. Ум Жанны стал зрелым уже давно.

На Рождество Франсуа сделал ей королевский подарок: стихи Кристины Пизанской, каллиграфически выписанные на пергаменте. Жанна восхищенно прочла балладу, в которой с недоступным ей самой мастерством были выражены давно ей знакомые чувства:

Одна я и хочу одна остаться,

Одну оставил нежный друг,

Одна я без наставника и друга,

Одна живу, горюя и гневясь,

Одна я в слабости неверной,

Одна как никакая из заблудших,

Одна совсем, осталась я без друга…

Восторг!

Это стало для нее вторым подаренным ей зеркалом. Первое открыло Жанне ее лицо, второе — душу. В нем она могла черпать силу, которую не способно было питать посеребренное венецианское стекло, ибо оно пробуждало не только тщеславие телесной оболочки.

В зеркале она видела только себя, а в стихах ей открылся мир сердца.

С тех пор Жанна полюбила чтение. Она предавалась ему всякий час, свободный от хлопот по дому и воспитания маленького Франсуа. Жанна выучила наизусть все стихи из тоненькой веленевой книжки. Она открыла для себя прелесть и ритм сквозившего в стихах чувства. То, до чего не достучались в ней службы в церкви Сен-Северен, пробудили стихи образованной дамы минувшего века: Жанна уверовала в трепет и бессмертие слова.

А что же Франсуа, спрашивала себя Жанна, он больше не пишет?

Она вспомнила его первую поэтическую строку: О дивный вкус невинного юнца! И рассмеялась. Попался тот, кто хотел сам поймать!


Благовония и ароматы красоты так опьянили Жанну, что она забыла о мире вокруг и почти не обратила внимания на новость, по всем признакам достойную, однако, внимания: Жак Кёр сбежал. Заплатив изрядную сумму тюремщикам, его племянник Жан де Вилаж галопом увез богача подальше от когтей Карла VII. Когда-то Жанна решительно осуждала непомерную силу банкира; теперь, вся во власти мечты и чувств, она не сочла происшествие важным. Говорили, что богатея видели в Бокере. Потом в Марселе. Потом в Риме, у Папы Николая V. Все это волновало Жанну как прошлогодний снег. Ее досуг делился между стихами и зеркальцем.

Тут-то и кроется коварство простоты. Она усыпляет бдительность. Древние боялись горя больше, чем счастья. Ошибка! Счастливый Эдип остался бы неизвестен миру. Представьте себе довольного своей участью грека, который помер бы от несварения желудка, сытно пообедав жареным ягненком с луком и запив его вином!

Жанне вскоре придется с досадой вспоминать эти времена страстной безмятежности и ночи, когда тело ее расцветало словно дивный сад.

Она ничего не понимала во всей этой истории с бегством банкира. Жанне и в голову не могло прийти, что в самом скором времени это событие затронет ее непосредственным образом, а с ней и многих других людей, не исключая самого короля.

Но до этого еще многое случилось.

30 Таинственное убийство

Итак, время шло. И какое-то время миновало.

Жанне казалось, что дни так и будут течь до той минуты, когда она поднимет над купелью своего внука и воротится домой в последний раз закрыть глаза.

Не тут-то было. На границах королевства и стенах ее собственной столовой уже проступали начертанные судьбой буквы, но так как Жанна не знала древнееврейского, то и не смогла прочесть роковые «Мене, Текел, Фарес».[28]

Только позже она поймет: люди верят, что Судьба вынашивает непознаваемые планы, поскольку слишком поздно осознают, что это божественное провидение вполне последовательно. В действительности Судьба только следует за земными страстями и наблюдает за тем, как они ведут людей к гибели.

Так было и с англичанами. В июле 1453 года они все еще не поняли, что, заняв всю Гиень, оказались далековато от Лондона и сидят на земле, где им будет непросто пустить корни. Впрочем, им потребуется еще пять долгих веков, чтобы осознать простую истину: опасно взбивать масло слишком далеко от фермы.

Уже в октябре 1452 года они возомнили себя хозяевами Франции, предъявив подложные наследственные права. Английский король Генрих V действительно женился на Екатерине де Валуа, а их сын, Генрих VI, — на Маргарите Анжуйской. Кроме того, и это было весьма символично, именно в Париже 16 декабря 1431 года Генрих VI был коронован королем Англии и Франции. Потеряв Нормандию, англичане отчаянно цеплялись за Гиень и Бордо, где французы на свой страх и риск выставили гарнизоны. Англичане отправили туда героя, которого считали непобедимым, — так выносят мощи святого Роха на улицы пораженных чумой городов. То был Тэлбот, граф Шрусбери, последний военачальник Генриха V Английского.

Когда вся эта армада покрытых боевыми шрамами воинов в количестве трех тысяч человек высадилась у Бордо, жители города и крестьяне из окрестных деревень встали на сторону тех, кого заранее сочли победителями, и, выступив против французов, выгнали гарнизоны Карла VII. Немыслимый парадокс истории — они считали себя англичанами! Вдобавок ко всему молва в те дни распространялась медленно и таяла в пути, так что местные были все еще уверены, что Карл VII был незаконным сыном и слабоумным, а Жанна д'Арк колдуньей и сумасшедшей. Разве не за это ее с одобрения Церкви сожгли в Руане?

С виду нерасторопный, Карл послал войско осадить Кастильон, одну из крепостей, ведавших снабжением Гиени. Летом 1453 года французы преспокойно развернули свои силы у крепости: вырыли рвы, установили заграждения и пушки.

Тэлбот сделал попытку прорвать кольцо осады, бросив в бой своих знаменитых лучников с огромными луками. Стрелы попадали во французские рвы как переваренные стебли спаржи. Тогда он решил ввести в дело главные силы, но французы остановили противника плотным огнем артиллерии. Самого графа после одного из разрывов отшвырнуло в ров. Англичане лишились предводителя. Французы ринулись вперед, и 17 июля 1453 года с английским владычеством в Аквитании было покончено.

Бордосцы были в ярости и решили держаться, ожидая помощи из Англии. Каждое утро они с надеждой вглядывались в морскую даль, но помощь не приходила. Генрих Английский вовсе не желал посылать на гибель новые силы. Он вряд ли даже думал об этом, ибо как раз тогда его поразил первый приступ безумия, наследственной болезни, доставшейся ему — вот парадокс! — от его французского деда, Карла VI, того самого, что едва не сгорел на Балу Пылающих. Его министры тоже махнули рукой на проигрыш в Гиени: на горизонте маячила война Двух Роз. 19 октября потерявшие надежду бордосцы сложили оружие.

Карл VII проиграл битву Пет-о-Дьябль, но смог успешно завершить Столетнюю войну.

Гиеньского вина уже давным-давно не пивали в Париже, но вести оттуда поступали регулярно. Прибывающие в город путники, заходившие в один из двух «Пирожков» Жанны, говорили, что Бордо отныне в руках французов. Об этом и так узнали все парижане, ибо Карл пожелал отметить победу народным гулянием и пирами. Фонтаны, из которых струилось вино, установили на трех главных площадях города рядом с кострами, где жарились огромные куски говядины. Всем бесплатно раздавали хлеб, а колокола победно гудели. Теперь все узнали новость, ели, пили и веселились.

В этот день Жанна велела закрыть обе лавки, ибо на посетителей рассчитывать не приходилось, и, заперев дома кормилицу с сыном, отправилась на праздник в компании Гийоме. На Гревской площади она с некоторым ужасом смотрела на то, как вертела крутились на том самом месте, где два года назад в кипящий котел столкнули фальшивомонетчиков. Но вскоре и она не осталась в стороне от общего веселья.

Франсуа де Монкорбье, известный еще как Вийон, был опечален победой и пышными празднествами. Он сказал Жанне, что презирает короля. На самом-то деле, подумала Жанна, он ненавидит любых королей и всех власть имущих. Поэты относятся снисходительно лишь к коронам на собственных головах. Корона на голове Франсуа венчала беспутство. Сам он полагал, что во Франции живут одни законченные лицемеры. Позже он напишет:

Я знаю, кто по-щегольски одет,

Я знаю, весел кто и кто не в духе,

Я знаю тьму кромешную и свет,

Я знаю — у монаха крест на брюхе,

Я знаю, как трезвонят завирухи,

Я знаю, врут они, в трубу трубя,

Я знаю, свахи кто, кто повитухи,

Я знаю все, но только не себя.[29]

Он похож на безумца, сказала себе Жанна, обличающего все и вся. Но как, имея чувствительное сердце, не печалиться и не восставать против того, что Красота и Идеал не находят себе места в обыденной жизни?

Жанна была крестьянкой и всегда мечтала о порядке, он был дитя города и ненавидел его. Она жила своим ремеслом пирожницы, он презирал торговцев. Она экономила, он тратил. Он всеми пятью чувствами жаждал наслаждений, она же терпеливо дожидалась плодов. Она честно торговала, он без зазрения совести воровал.

Это действительно было так. Однажды Франсуа признался, что подаренный Жанне список стихов Кристины Пизанской был украден в библиотеке Сорбонны. Он мечтал заполучить ястреба, которого можно научить таскать кур.

Воровство, насилие — между этими словами была очень тонкая грань.

Высаженная в тучную землю, любовь Жанны к Франсуа росла и со временем превратилась в дерево. Но крона его не давала убежища.

Так прошли два года, перемежавшиеся таинственными отлучками Франсуа. Жанна знала, да Франсуа и не скрывал этого, что время от времени он увлекался какими-нибудь девушками или юношами, которым обильные возлияния сообщали черты неземной красоты. Самое долгое из его увлечений длилось три дня, которые он провел с партнером по игре в мяч с улицы Гренье-Сен-Ладр. Жанна старалась не показывать недовольства.

Бродячий кот возвращался домой, устав от прогулок по крышам. Это и есть Франсуа, говорила себе Жанна.


И вдруг грянул гром. Случилось весьма таинственное происшествие.

Пятого июня 1455 года к вечеру закончились процессии по поводу освящения Святых Даров, и клирики разошлись по своим монастырям. Последние звуки колокола растаяли в теплом вечернем воздухе. О празднике напоминали только лепестки роз, устилавшие путь шествия, словно красный и розовый снег на темной земле.

Жанна достала бутылку вина из колодца, куда опустила ее охладиться. Она ждала Франсуа к ужину, но он все не приходил. Обычно Франсуа предупреждал об отлучках, и она не привыкла к такой невежливости. Встревоженная Жанна поужинала в одиночестве. Франсуа так и не дал о себе знать. Жанна решила лечь спать. Что делать, появится завтра.

Но и назавтра он не появился.

Хлопоча по хозяйству, Жанна услышала обрывок разговора школяров из Корнуэльского коллежа: речь шла о какой-то кровавой стычке, случившейся накануне у Сен-Бенуа-ле-Бетурне. Жанна насторожилась, ведь это было в двух шагах от дома Франсуа. Некий отец Шармуа, если только Жанна хорошо расслышала, был тяжело ранен каким-то Франсуа де Монкорбье в присутствии мэтра Жана Ле Марди. Монкорбье отвели к цирюльнику Фуке, чтобы обработать рану.[30]

У Жанны заколотилось сердце.

Она хотела было броситься домой к Франсуа, но побоялась встретить там стражников. В дела такого рода лучше не вмешиваться, если не имеешь к ним непосредственного отношения, да еще женщине. Стражи закона везде и всюду видели амурные дела и схватки соперников. Жанна решила просто ждать, когда Франсуа вернется.

Посетители, зашедшие после обеда освежиться стаканом вина и попробовать новое изобретение Гийоме — пирожки с клубникой, — рассказали последние новости: отец Шармуа скончался в больнице.

Франсуа пришел вечером. На верхней губе у него красовалась примочка. Жанна была встревожена. Что же все-таки произошло?

Франсуа рассказал, что после полудня вышел подышать свежим воздухом в компании знакомого священника по имени Жиль и некой девушки по имени Изабо. Мимо них шли двое знакомых, отец Шармуа и Жан Ле Марди. Увидев Франсуа, отец Шармуа без всякой причины набросился на него с оскорблениями. Удивленный Франсуа встал и потребовал объяснений, но так ничего и не добился. Вдруг Шармуа вытащил кинжал и попытался ударить его в лицо, но только поранил губу. Брызнула кровь. Тогда Франсуа тоже схватился за оружие и нанес сопернику удар кинжалом. Потом он побежал прочь, ища укрытия в храме Сен-Бенуа-ле-Бетурне. Но хоть и раненный, Шармуа бросился вдогонку вместе с Ле Марди. Испугавшись драки с двумя соперниками сразу, Франсуа схватил с земли камень и швырнул в них. Камень попал в голову Шармуа, и тот рухнул на землю.

Жанна слушала, не дыша. Франсуа продолжал: он кинулся к ближайшему цирюльнику, чтобы остановить кровь. Цирюльник, как и предписывал закон, спросил его имя. Боясь открыться ему, Франсуа назвал имя некоего Мишеля Мутона, сидевшего в ту пору в тюрьме.[31]

— Но ведь отец Шармуа скончался! — воскликнула Жанна.

— Откуда ты знаешь? — спросил Франсуа.

— Об этом говорили мои покупатели.

Новость, казалось, погрузила Франсуа в тягостные размышления.

— Тогда мне придется укрыться где-нибудь подальше от Парижа, — сказал он.

— Но у кого?

— Подумаю.

— Твое бегство сочтут за признание вины. Или лжи. Чего же хотел от тебя Шармуа?

— Он полагал, что я навредил ему.

По уклончивости Франсуа Жанна поняла, что дело было темное и Франсуа не расскажет ей о причинах ссоры.

— Зачем бежать, когда два свидетеля видели, как Шармуа первым на тебя напал? Ты должен просто назвать их имена.

— Они сразу ушли.

— А этот Ле Марди?

— Он встанет на защиту Шармуа.

Жанна не поняла, отчего он должен так поступить, если Шармуа и вправду без всякой причины напал на Франсуа. И почему его свидетели скрылись, а не попытались удержать нападавшего.

— Нет, поверь мне, Жанна, мне будет куда безопасней уехать подальше. Ты можешь ссудить мне немного денег на первое время?

— Сколько тебе нужно?

— Даже не знаю… ливров пятьдесят.

Едва сдерживаясь, Жанна достала кошель, где хранила деньги для расчетов с поставщиками, и высыпала содержимое на стол. Сорок три ливра.

— Мне хватит, — сказал Франсуа.

Жанна снова положила деньги в кошель и подала его Франсуа. Тот взял кошель, поцеловал Жанну и вышел.

Жанна осталась одна. Она никак не могла привести мысли в порядок. Франсуа не сказал правды ни о мотивах мстительности Шармуа, ни о самом столкновении. Он просто лгал. А может, так было всегда? Почему? Возможно, он и сам не знал. Он опасался окружающих его людей и упреков, которыми мог быть осыпан. Из-за какого тайного греха?

Его исчезновение, сказала себе Жанна, это не начало нового ожидания. На этот раз Франсуа де Монкорбье ушел из ее жизни. Один из двух фениксов сгинул в пламени.


Человеческий ум всегда хочет проникнуть в тайны, не дающие покоя душе. Жанна отправилась на улицу Галанд, чтобы узнать, о чем все-таки говорили в Корнуэльском коллеже по поводу смерти Шармуа. Выяснилось, что ни один гнусный порок не был забыт:

— убийца соблазнил племянницу Шармуа.

— убийца украл у Шармуа деньги.

— он соблазнил одну из любимых воспитанниц Шармуа.

— он не отдал Шармуа карточный долг.

Единственное, что было общим во всех разговорах, это личность негодяя — Франсуа Вийон.

Ему грозила смертная казнь.

Господи, как все на свете непостоянно, подумала Жанна. Никто из тех, с кем она сблизилась, не был возле нее долго: Исаак всего одну ночь, Матье три месяца, Бартелеми чуть больше года, а Франсуа и вовсе то появлялся, то пропадал с самого начала. Чтобы успокоиться, Жанна поднялась к сыну. Ему было уже четыре года. Я сделаю из него непохожего на них человека, сказала себе Жанна, усаживая малыша на колени под ласковым взглядом Марго, из кормилицы превратившейся в няню.


Почти месяц спустя, 7 июля в три часа дня, по повелению архиепископа во всем Париже зазвонили в колокола. В то же время в Руане члены комиссии по пересмотру процесса Жанны д'Арк, собравшиеся в архиепископской резиденции, заявили, что все двенадцать пунктов, на которых строилось обвинение, были ложью и наветом. Они приказали исключить эти пункты из процесса и признать юридически несостоятельными. И наконец, заключив, что сам процесс и оба приговора строились на лжи и подлоге, они аннулировали его результат. Решение должно было вступить в силу незамедлительно и сообщено народу на площади Сент-Уан, а на другой день после торжественного шествия зачитано на Старом рынке, где сожгли Орлеанскую деву.

Доброе имя ее было восстановлено.

При этом опровержении Церковью самой себя присутствовали Жан и Пьер д'Арк, мать Жанны, Пьер Можье, семейный адвокат, друзья детства и боевые товарищи Жанны.

Торжество правосудия омрачалось лишь тем, что по совету архиепископа комиссия отказалась осудить епископа Пьера Кошона, который председательствовал на процессе и нес ответственность за преступление. Казуистика и дипломатические выверты на латыни позволили Церкви сохранить лицо. Протокол пересмотра процесса почти не содержал упоминаний о Кошоне, который после вполне безмятежной жизни отправился на тот свет восемь лет назад. Кошон, как говорил один из свидетелей, был «и так ненавидим народом», что уж бередить старые раны. Нет сомнения, что советник короля и епископ Нарбоннский, Луи д'Аркур, и кардинал д'Эстутвиль в один голос убеждали короля не бросать тень на представителя Церкви. Лучше поостеречься и не тревожить призраки Великого раскола.[32]

Чуть ли не все жители Руана ждали решения комиссии на дворцовой площади. Они никогда не питали особого уважения к епископам, архиепископам и кардиналам, которых считали известными стяжателями, мало заботящимися о нуждах простого народа. У клириков были земли, и все их «Ave», покаянные молитвы, отпущения грехов и проповедь презрения к земным благам не мешали им исправно требовать десятину с крестьян. Они не стеснялись иметь наложников и наложниц, потворствовать кумовству и оставлять после себя внушительное потомство. Выходит, служители Духа Святого тоже похотливы. Упоминался Кошон в протоколе или нет, для жителей Руана оправдание Жанны было пощечиной всей Церкви. Это была победа народа и той смутно осознаваемой общности, которую еще не называли «нация».

Весь Париж думал так же и, заслышав колокольный звон, бросил все свои дела. В окрестностях собора Парижской Богоматери собралась несметная толпа. Потревоженные птицы описывали вокруг колоколен торжественные круги. Небо словно распахнулось, и все на минуту забыли о насущных заботах.

Празднование было торжественным и истинно святым. В мире, должно быть, осталось что-то подлинно красивое и благородное.

Молодежь смутно понимала причину всех этих торжеств, а старики о ней уже давно забыли. Жанна д'Арк. Ах да, она из Лотарингии. Пастушка, слышавшая голоса с неба. Она вдохнула мужество в некрасивого и павшего духом короля, слабоумного сына сумасшедшего правителя и коронованной шлюхи. Она короновала его в Реймсе подлинным королем Франции. Она сражалась с англичанами, чтобы прогнать их из Франции. Англичане взяли ее в плен после предательства какого-то герцога и сожгли в Руане при попустительстве Церкви. Темная история, которую вдобавок каждый норовил расцветить сальными подробностями. Не она ли была подружкой этого таинственного человека, Жиля де Рэ, мучителя мальчиков? Не она ли одевалась юношей?

Но больше всего людей тронули колокола. Их разноголосый звон, парящие в небе тысячи слитков воздушного золота, яснее слов подтверждал, что небеса не опустели и в них таится нечто чудесное. Душа, звучащая в бронзой в надежде на воплощение. Славный и радостный лик.

Как раз в это время Жанна месила тесто. Она бросила работу. Гийоме посмотрел вверх. Поджидавшие у окна три покупателя вытянули шеи так, словно надеялись узреть в небе трубящих архангелов.

Жанна не знала заранее, в честь чего раздается звон, но почти сразу догадалась. Она подумала о короле.

На другой день она узнала от отца Мартино, что оправдание Жанны могло и не состояться. Жанна заметила, что, пустившись в объяснения, священник заговорил совсем не тем языком, что обычно. Казалось, что он путается в словах, как когда-то отец Годфруа в Ла-Кудрэ, когда она спросила его о той, другой Жанне. И было от чего. Ну как, скажите, объяснить женщине, что один кардинал отрицал то, что другой, Винчестер, утверждал? Что один Папа, Каллист III, опровергал другого, Евгения IV? Как все это объяснить, да еще если Жанна смотрит инквизиторским взглядом?

Итак, сначала было решено оправдать Жанну соглашением монархов Англии и Франции. Специальный посланник Папы должен был примирить двух королей. Напрасный труд. Англичане ни за что не хотели признавать свою вину и объявлять на весь свет, что процесс был подстроен. Филипп Добрый, герцог Бургундский, тоже не спешил признать правоту Карла VII. В конце концов, только по просьбе семьи Жанны Папа Каллист III повелел начать пересмотр процесса.

— Стало быть, вы ошиблись, — сказала Жанна.

— Дитя мое, я же не Папа! — воскликнул недовольный отец Мартино.

— Но если вы ему подчиняетесь, то можете и ошибиться.

— Дух Святой не всегда веет над нами. В неизреченной мудрости своей он часто дает нам сбиться с дороги, дабы осознать всю тщету разума.

Жанна кивнула и решила закончить разговор. На власть нельзя было положиться точно так же, как и на бунт.

31 Что делаем мы вот таким манером…

В последнее время Жанна была поглощена поэзией. Все стихи Кристины Пизанской она выучила наизусть. В поисках чего-то нового она наткнулась в книжной лавке около Сорбонны на томик стихов Карла Орлеанского с дивно изукрашенными буквами. Жанна купила его за семь ливров. Она несла покупку домой с таким же волнением, как, наверное, Ясон золотое руно.

Придя к себе, Жанна сразу же поднялась наверх и погрузилась в чтение.

В лесу Тоскливой Грусти

Случилось так, что рядом

Пошла со мной влюбленная богиня

И задала вопрос, куда иду я.

Я ей ответил, что судьбою

В сей лес давным-давно был изгнан

И с полным правом я могу быть назван

Заблудшим, тем, кто своего пути не знает…

Жанна отвела взгляд от стихов и глубоко вздохнула: да, это опьяняет вернее, чем любое вино.

Все следующие дни у нее выходило много больше свечей, чем обычно. А что было ей еще делать после того, как Франсуа перестал приходить к ужину? Вечернюю трапезу Жанна делила с малышом и Марго. Как-то раз мальчик спросил, что это за вещь такая, которую она берет в руки, после того как уберут со стола?

— Книга, — ответила Жанна.

Франсуа не понял. Жанна объяснила, что в ней могут быть разные рассказы или зашифрованные в маленьких значках чувства, вроде радости или грусти. Мальчик полистал книгу и удивленно взглянул на мать. Жанна сказала ему, что надо сначала научиться читать.

— Я хочу уметь читать! — воскликнул ребенок.

Жанна расхохоталась. Марго виновато потупилась.

— Я не могу его научить, хозяйка, я сама не умею читать, — сказала она.

Жанна подумала об отце Мартино, который мог бы прислать учителя. Потом вспомнила, что последний рекомендованный им наставник оказался мрачным молчуном. Лучше всего поговорить со школярами с улицы Галанд. На другой день сразу трое согласились давать уроки малышу. Жанна ударила по рукам с тем, который показался ей самым смышленым. Это был юноша шестнадцати лет с худым лицом и живыми голубыми глазами под густой шевелюрой. За три соля он с радостью согласился приходить с понедельника до пятницы на час в день и учить маленького Франсуа. Если у него хватит терпения, то он получит пятнадцать солей в неделю, что даст три ливра в месяц. Это же целое состояние! Марго тоже сможет присутствовать на уроках, а уж чему она там научится — ее дело.

С первых же занятий Франсуа продемонстрировал такие способности, что Жанна была поражена. Через месяц мальчик умел читать по складам простые слова и писать буквы, ломая при этом устрашающее количество перьев, которые приходилось снова и снова затачивать. Франсуа учился с большой охотой и с гордостью наблюдал, как радуются его успехам Марго и мать.

— Мы сделаем из него ученого! — восклицал учитель-самоучка, которого звали Филибер Бонсержан.

Желания Марго не простирались так далеко, но и она после ухода учителя усердно пыталась выводить буквы. Счета за бумагу, чернила и перья росли.

Через несколько недель Филибер спросил Жанну:

— Сударыня, что мы дадим ему почитать, когда он научится?

— А вы как думаете?

— Мне кажется, стоит научить его латыни. Тогда он, по крайней мере, сможет читать басни Эзопа.

— Латыни? — воскликнула изумленная Жанна.

— Сударыня, молодые римляне бегло болтали на ней. Не вижу причин, почему ее не осилит Франсуа.

Это соображение развеселило Жанну. Начиная с этого дня за уроками чтения и письма стали следовать занятия латынью. Эту премудрость Франсуа постигал гораздо медленнее, чем свой родной язык. Марго отказалась разбираться в ученых словах, некстати напоминавших ей воскресные службы, а Жанна, напротив, с азартом стала учить латынь, которой с таким искусством пользовался Франсуа де Монкорбье. Уроки стали затягиваться.

Однажды августовским вечером они засиделись почти до ужина. Жанна пригласила Филибера к столу. Тот согласился. Незаметно стемнело. Ходить в темноте в одиночку по городу было весьма рискованно, если только у человека не было кинжала. Филибер не носил оружия. Единственным способом отогнать всякий сброд было идти компанией.

— Я дам вам факел, — сказала Жанна.

— Сударыня, с ним я буду еще более заметен! Это все равно что дать свечу мышке, гуляющей среди кошек. У меня будет вид подгулявшего горожанина. Да и как это я появлюсь с факелом у дверей коллежа через три часа после отбоя?

Жанна об этом и не подумала: школяры и студенты и впрямь должны были возвращаться домой до урочного часа.

— Хотите переночевать здесь? — спросила Жанна. — На третьем этаже есть свободная кровать.

Филибер с радостью согласился. Жанна проводила его в комнату, пустовавшую после отъезда Дени, задула свечи и отправилась спать.

Она не сразу заснула, а вскоре ее разбудил какой-то скрип. Жанна прислушалась. Скрипел пол в соседней со спальней комнате, той самой, где они ужинали. Потом скрип прекратился и Жанна услышала, как кто-то уселся в кожаное кресло у очага. Жанна села в постели. Это мог быть только Филибер. Что же он делает ночью на ее этаже? Жанна на цыпочках подошла к двери и приоткрыла ее; заскрипели плохо смазанные петли.

В кресле действительно сидел Филибер. Он обернулся на скрип. В руках у него был томик Карла Орлеанского, который он читал при свете дров в очаге.

Жанна сдержала смешок.

— Простите меня, сударыня. На улице жарко, светит полная луна, и мне не спится. Я видел на сундуке эту книгу и подумал, что не потревожу вас, если взгляну на стихи, которые мне так хвалили.

— Вы не сделали ничего плохого. Какие стихи вы читаете?

Филибер прочел первое четверостишье:

Что делаем мы

Вот таким манером,

Лихим и нежным,

И в любое время года!

Он взглянул на нее с хитрым выражением лица. Жанна, как была в рубашке, приблизилась и подхватила:

В полях или в домах,

В лесах, на бережку,

Что делаем мы

Вот таким манером!

Потом мы помолчим,

Держа в объятьях

Подруг веселых,

Потом мы отдохнем

И вновь таким манером!

— Вы знаете эти стихи наизусть! — воскликнул восхищенный Филибер.

Жанна подошла к креслу вплотную.

Филибер, как и положено летней порой, был обнажен. Он просто встал и спустился, а сейчас выглядел смущенным.

— Ну что же, — сказала Жанна, — разделю вашу бессонную ночь!

Улыбка, просиявшая на лице юноши, вознаградила Жанну за смелость.


На другой день Филибер снова не поспел к отбою. На следующий тоже. Et cetera, как он говаривал. Как это ему сходит с рук? Утром, объяснил юноша, он пробирается внутрь через часовню. А что, если его поймают? Он не один до этого додумался, уверил Жанну Филибер, так что тревожиться нечего, особенно если дать на лапу церковному сторожу. Правда, денег у него не было. Боясь потерять нового любовника, Жанна тут же предложила тому пять ливров. Двух за глаза хватит, сказал Филибер. Он получил их немедля.

Жанна смазала петли входной двери, чтобы кормилица не услышала ее скрип, когда ранним утром Филибер, выпив кружку сладкого теплого молока, уходил в коллеж.

Она удивлялась тому, как быстро исчезла в ней горечь от нескончаемых выходок Франсуа. Или это просто сама жизнь непостоянна?

Однажды утром изумленная Жанна поймала себя на том, что хочет записать строки, которые сами собой сорвались с губ:

В понедельник скажем,

В среду опровергнем.

Четверг неловкий

Плывет к воскресенью.

Март слезливый, июль весь в лаврах,

Сентябрь плачет, декабрь смеется.

Сердце мое, ты не разбито.

Томлюсь, любви ожидая.

Пусть ветреной кличут,

Ветер унес постоянство.

Сюда стоит добавить еще несколько строчек, сказала она себе с улыбкой. Жанна гордилась собой.


Нет, конечно, она не выйдет замуж за школяра, которому еще не стукнуло семнадцати. Может быть, года через два или три. А сейчас просто приятно вкусить от свежего плода, еще не источенного страстями и невзгодами. На его юном сердце еще не было шрамов, которые так охлаждают любовный пыл.

Она давала уроки учителю, ибо тот кое в чем был неграмотным. Вскоре он, к удивлению Жанны, ее превзошел. Филибер не пил, не играл и не гонялся за девочками и мальчиками. Его дыхание едва отдавало выпитым за столом вином, а тело не было отмечено ни одним из тех пороков, следы которых так отчетливо проступали у Франсуа де Монкорбье. Как-то раз, подумав об этом, Жанна рассмеялась тому, что теперь понимает его.

Когда она немного поднаторела в латыни, Филибер принес ей томик «Эклог» Вергилия и объяснил ей законы чередования кратких и долгих слогов.

Чувства их были свежи, как в первый день, когда им довелось угощаться молодым вином.

Кормилица вскоре догадалась об их связи, но так как вдовство хозяйки печалило ее, она решила ни о чем не болтать. Менее доброжелательные соседи, заприметив частые визиты в дом молодого человека, доложили обо всем отцу Мартино. Тот не замедлил посетить Жанну и гневно пообещал рассказать об их связи родителям Филибера. На этот счет Жанна была спокойна: никто в округе не знал юношу.

— Отец мой, — сказала Жанна, — кончится тем, что я рассержусь. Я расширила границы вашего прихода и обеспечила вас настолько, что вы принялись за обновление храма. Я даю вам деньги не для того, чтобы вы читали мне проповеди, а чтобы вы были милосердны. Вы больше заняты плотью, чем мясник, хотя милосердие должно было бы повелеть вам не варить в котлах фальшивомонетчиков, как свиные туши. По-вашему, рай полон прокисших девственников?

Она действительно была вне себя. Ее привело в ярость желание монаха присвоить ее тело и душу, что было ей ненавистно больше всего на свете. Она вспомнила о Франсуа и поняла, что она никогда не могла простить ему только одного: он завладел ее телом как разбойник с большой дороги.

Священник смотрел на нее в изумлении. Понятное дело, он не мог ожидать от нее таких речей. Жанна опять не сдержалась:

— Я не постриглась в монахини, не принадлежу ни к какому ордену и не стала аббатисой Пурраса!

Имя этой аббатисы, Югетт дю Амель, настоятельницы аббатства Пор-Рояль, или «Пуррас», которая спала с кем ни попадя, а в конце концов, сбежав со своим любовником, прихватила с собой казну, повергло отца Мартино в ужас. Дело дошло до самого парламента, немало повеселив острословов и уронив престиж монашеских орденов.

— Дитя мое… — начал было отец Мартино.

Quousque abutere patientiam nostram?[33] — возгласила в ответ Жанна, весьма кстати вспомнив прочитанную ей Филибером знаменитую речь Цицерона против Катилины.

Отец Мартино едва не задохнулся от изумления.

— Хорошо, — сказала Жанна, — я прощаю вам вашу бесцеремонность, если вы вообще нуждаетесь в моем прощении и моих деньгах.

Такая независимость, вполне уверился отец Мартино, могла объясняться только заступничеством короля. А латынь! Она говорит на латыни! О небеса, куда катится мир, если и женщины начинают учить латынь!

Отец Мартино больше никогда не посещал Жанну. Ее это не огорчало. Перед ней уже приоткрылось зрелище ада, и она не хотела, чтобы ей без умолку твердили о дьявольских котлах.

Первые заморозки заставляли Жанну и Филибера тесней прижиматься друг к другу в постели, и забывалась даже разница в годах. Дополнительная порция дров в очаге горячила кровь.

— Я и не думал, что можно быть таким счастливым, — признался Филибер как-то утром.

— А я знала, — ответила Жанна.

Этот юнец напоминал ей Бартелеми.

На Рождество Жанна устроила для Франсуа праздник, пригласив недавно вышедшую замуж Сидони, ее супруга, Гийоме, Марго и, конечно, Филибера. Ужин затянулся далеко за полночь и закончился, когда осыпанный подарками Франсуа уже давно спал.

Лучший комплимент Жанне сделал в тот вечер Гийоме, немного выпивший и умиленный.

— Хозяйка, — сказал он, — вы — наша королева.

Вечером 15 января 1456 года все тот же Гийоме по секрету сообщил Жанне, что слышал от одного из преподавателей Корнуэльского коллежа, будто в Париж вернулся Франсуа Вийон.

— Когда?

— День или два назад.

В тот вечер Жанна настояла, чтобы Филибер остался ужинать. Ей все время казалось, что вот-вот зазвонит колокольчик у двери. Жанна сама не могла понять, печалиться ей или радоваться.

Как же Франсуа осмелился вернуться в город, где ему вынесен смертный приговор? Для этого надо быть безумцем или наглецом. А вдруг он был помилован королевским указом? Жанну мучило любопытство. Ей хотелось быть посвященной в дела человека, который как-никак был отцом ее ребенка. Вот только как о нем разузнать?

Ответ подсказал Филибер, которому она рассказала об отце своего мальчика и об их отношениях с Вийоном после его рождения:

— Второго февраля коллеж празднует годовщину своего основания. Это к тому же Сретение. Сообщи ректору, что баронесса де Бовуа в благодарность заведению, доставившему ей так много клиентов, посылает на праздник блины. Тебя обязательно пригласят. Я знаю, что там будет помощник прево по уголовным делам, Мартен Бельфе. Его присутствие должно знаменовать примирение между королевской властью и Университетом. Ты могла бы его расспросить.

Это было ловко придумано, хотя Жанне вовсе не улыбалось кормить за свой счет всю ораву гостей. И все это только для того, чтобы узнать о Вийоне.

— А они пригласят женщину?

— Там будет два праздника. Один открытый для всех, во дворе, где будут отцы и матери учеников. Второй — в большой зале, куда конечно же не допустят женщин.

— Как я узнаю его?

— Я подам тебе знак.

Жанна задумалась, стоит ли ее любопытство всех этих трудов. Вдобавок ей не хотелось заставлять беременную Сидони работать до ночи, выпекая несчетное количество блинов.

— Нет, — сказала она в конце концов, — пусть с ним поговорит твой учитель, а потом ты мне все расскажешь.

Третьего февраля Франсуа снова не появился. Зато пришел Филибер с весьма подробным рассказом.

— Даже изобретать ничего не пришлось, чтобы поговорить с Бельфе. С десяток людей обступили его и расспрашивали о Вийоне. Он объяснил, что два кружка друзей Франсуа ходатайствовали за него перед королем и тот согласился его помиловать. Прево пришлось подчиниться монаршей воле. Стало быть, сегодня Вийон должен быть свободен.

В глазах Филиберта мелькали хитрые искорки.

— Почему ты говоришь должен быть, когда он и вправду свободен?

— Мой учитель, удивленный появлением Вийона, сам был в канцелярии суда и смотрел списки помилованных. Он отыскал копию письма, где объявлялось помилование за убийство священника Шармуа в уличной драке. Но там стоит имя мастера Франсуа де Ложа, прозванного Вийоном.[34]

— Я не понимаю…

— Жанна, ведь ты сама говорила, что имя этого человека Франсуа де Монкорбье. На него королевская милость не распространяется. Ему небезопасно появляться в городе.

Жанна была поражена. Как все это в духе отчаянного и мятущегося Франсуа! Загадочное убийство, непонятная личность, ни с того ни с сего явленная милость… Жанна порадовалась тому, что он исчез из ее жизни и, судя по всему, возвращаться не собирается.

— А что это за дружеские кружки, вставшие на его защиту?

— Не очень понятно. Поговаривают, что в первом из них всего-то один человек, но зато какой! Иоанн Бурбонский!

Жанне было знакомо это имя. Только последний забулдыга мог не знать, что после короля Иоанн Бурбонский был самым именитым и могущественным человеком в стране. Победитель англичан при Форминьи, тогда еще граф де Клермон, он вскоре возглавил войска в Гиени и прогнал англичан из Франции, где они сохранили только кусок земли у Кале. Такому человеку король, конечно, не мог отказать. Непонятно только одно: как мог быть ему известен бедняга Франсуа, никогда не служивший ни в одной армии, если не считать нескольких бродяжьих шаек. А что значит неизвестное ей имя Франсуа де Лож?[35]

— Мой учитель считает, что Франсуа — франкмасон, — сказал Филибер.

— Франкмасон? Каменщик? — переспросила Жанна.

— Говорят, что это могущественные люди.

— Каменщики? — спросила совершенно сбитая с толку Жанна.

Она была задета тем, что ее бросили, а отец ребенка не проявляет к сыну ни малейшего интереса, но все же больше радовалась тому, что ей не приходится разбираться в темных делишках Вийона. Она твердо решила, что если он только сунется в лавку, она выскажет ему все начистоту.

Это похвальное решение осталось без последствий, ибо Франсуа Вийон больше не появился на улице Бюшри. Лишь имя его навсегда осталось в ее памяти.


Все эти заботы сами собой забылись, когда Жанна, придя на рынок, увидела постные мины торговцев и полупустые прилавки. Мясники, птичники, продавцы сыров, овощей, рыбы и вина были в одинаковом положении.

— Да что у вас тут происходит?

Ей отвечали, что дороги занесены снегом, а у поставщиков не хватает товара.

Понятно, что цены взлетели. Курица, которая еще вчера стоила пять солей, теперь продавалась по восемь, а ливр говядины вообще подорожал вдвое. Ливр брюквы отдавали уже не за два, а за три соля.

Жанна не находила себе места. С каждой неделей товаров становилось все меньше. Ее мельник отказывался продавать муку незнакомым клиентам. Когда Жанна появилась в его лавке, он сказал ей вполголоса:

— Любезная баронесса, я вас ждал. Сегодня я уже отказал десятку покупателей. Я сохранил для вас заказанные мешки, но теперь они обходятся мне дороже. Если вы не хотите брать их за эту цену, то вот вам крест, я продам все втрое дороже за час.

— И сколько же?

Цена выросла процентов на сорок. Жанна побледнела.

— Берите товар сейчас, любезная баронесса, потому что никто не знает, смогу ли я заполучить новый. В любом случае не в таком количестве.

Что она станет делать, если не сможет больше печь пирожки? Закроет лавку? Пришлось расплатиться. Торговец сказал, что доставит мешки ближе к ночи, чтобы никто не видел муку, ставшую с недавнего времени редкостью.

С другими поставщиками повторилось все то же самое. Исключением были продавцы пряностей, которые привозили издалека и всегда продавали дорого. Но не станешь же питаться головками гвоздики или кардамоном? Жанна сама забрала масло, боясь лишиться его, даже заплатив деньги.

Причина всего этого была ей прекрасно известна. Жанна сама все видела по дороге в Париж и в Боте-сюр-Марн. Бесконечные войны и эпидемии разорили страну. Деревни стояли пустыми. Все это она как раз и описала королю. Жанна постоянно слышала разговоры о том, что вся Гиень превратилась в пустошь, а в Нормандии осталась половина жителей, но ей и в голову не приходило, что дела пойдут так плохо и так быстро. К тому же население Парижа выросло, и еды по прежним ценам на всех не хватало.

На другой день Жанна собрала Гийоме, Сидони и Сибуле в лавке на улице Бюшри и обрисовала им положение.

— Надо поднять цены на пирожки, — предложил Сибуле. — Все вокруг уже так и сделали.

— Люди не стали больше зарабатывать, — возразила Жанна. — У нас не будет покупателей. Все поднимают цены, а мы как раз и оставим прежние. Вот что я предлагаю: добавляйте в тесто больше воды и дрожжей. Так мы будем тратить меньше муки, а тесто станет более воздушным и тонким. И еще: работайте только на заказ и не держите много готового теста. Не дело, чтобы к вечеру оставалось много непроданных пирожков. Особенно внимательны будьте в субботу, потому что в понедельник пирожки уже не разогреешь, и приходится выбрасывать все в ручей.

Все кивнули.

Сибуле предложил еще попробовать дешевую начинку — лук и каштаны.

Доставленные мешки с мукой поместили в погреб на улице Бюшри. Здесь было больше места, чем на улице Галанд, и безопаснее, чем на главном городском рынке. Ставшая сокровищем мука хранилась под защитой двух невероятных размеров пятнистых котов, которых приманил Гийоме. Они вели беспощадную войну против мышей и крыс.

Назавтра Жанна пошла в свою лавку на рынке, чтобы испытать новшества, предложенные Сибуле. Она быстро поняла, что он попал в точку: пирожки радовали контрастом орехов и мягкого теста, а луковая начинка придавала им островатый и пряный вкус. Все эти изобретения позволили сохранить назначенную Жанной цену в два соля за пирожок. Добавляя больше воды и дрожжей, удавалось почти наполовину возместить рост цен на муку. Итак, посетителей у Жанны не убавилось, а даже наоборот. Пусть она зарабатывала немного меньше, но уже забыла о том паническом страхе, который внушили ей пустые прилавки на рынке.

Но все же это был первый тревожный знак. Сообразительность спасла дело на этот раз, но хозяйство Жанны по-прежнему могло пасть жертвой всех передряг этого мира.

32 Холодная каша

Жак Сибуле хорошо, даже очень хорошо, управлялся со своей кондитерской у Сент-Эсташ. Каждое воскресенье он приходил к Жанне после мессы, ибо полагал, что обеспеченная женщина не может не быть набожной, и предлагал новый рецепт на неделю. Умея писать и считать, он представлял смету, которую она полагала честной, поскольку всегда была в выигрыше. Однажды в воскресенье, передав Жанне деньги, он посмотрел на нее в молчании, словно не решаясь открыть рот.

— Что вы хотели сказать? — спросила Жанна располагающим к доверительному разговору тоном.

Жак покачал справа налево своей головой хорька:

— Вы баронесса.

Жанна кивнула.

— Тогда говорите.

— Дело не в том, что я хочу сказать, а в том, что я слышал. Я сплю с открытым окном. Вчера люди разговаривали на улице прямо под ним. Они здорово выпили. Один из них насмехался над другим, оттого что тот частенько захаживал к баронессе де Бовуа.

Жанна вздрогнула.

— Он предлагал взломать вашу дверь, потому что вы должны быть богаты. Потом они повздорили, и приятели насилу их разняли. Я высунулся из окна посмотреть, кто это. У них была свечка, и я увидел парней, которых можно часто встретить в ваших краях, особенно по вечерам. Так, попивают, играют, дерутся, хорошего мало.

— Вы знаете, как их зовут?

— Еще бы. В этом районе все всех знают. Это Колен Экайе, сын ремесленника, который болтает направо и налево, что ему нет равных в обращении с замками, если не считать его напарника, Малыша Жана, с которым они неразлучны. Только Малыш Жан не носит тонзуры. Говорят, Колен большой мастак крапить карты.

Да уж, хорошая компания. Жанна подумала, что Сибуле слишком хорошо знал этот мирок и не очень-то его уважал. А вдруг он шпион Шатле,[36] спросила она себя. Бывший повар впавшего в немилость дворянина не откажется сообщать в властям полезные для них сведения. Жанна поняла, отчего он колеблется: будь он слишком откровенным, его второе ремесло вышло бы наружу.

— Вы говорите о тонзуре. Выходит, Колен клирик?

— Так говорят, — сказал Сибуле с насмешкой. — Но знаете, любой цирюльник за грош выстрижет тонзуру первому встречному.

Жанна это прекрасно знала.

— А тот, кто, как говорят, частенько ко мне захаживал?

— Франсуа де Монкорбье.

Чего-то похожего Жанна ждала. Она думала, что стерла из памяти его имя, но он был похож на те карты, которые, как ни играй, попадают к тебе. Жанна прикусила губу. Итак, Франсуа был накоротке с бандитами, которые хотели ее ограбить!

— Этот Монкорбье подрался с Малышом Жаном. Какое-то время он отсиживался в Бур-ла-Рен после темной истории. С ним вечно некий пустозвон по имени Ги Табари. Вот уж действительно голь перекатная!

Господи, вот повезло! И что, интересно, может иметь с ними общего герцог Бурбонский?

— С ними иной раз видят Жана Ле Лу, — продолжал Сибуле, — это лодочник…

Он что, хочет познакомить ее со всем парижским сбродом?

— Ну ладно, — сказал Сибуле, — остальное опустим. Все это слишком грязно для вас. Я пришел предупредить вас, что любые замки ненадежны. Когда вы дома, ничто так не защитит вас, как добрый брус поперек двери. Пока его будут ломать, вы успеете позвать на помощь.

— Благодарю вас, — сказала Жанна.

— Запаситесь еще и крепким шестом на случай, если кто-то решит залезть в окно по стене. Один хороший удар — и негодяй сломает себе шею.

Веселенькая перспектива. Одного бандита Жанна отделала на большой дороге, другого на парижской улице. Не хватало только третьего. Лучшая защита для нее, подумала Жанна, это то, что Франсуа был накоротке с подобными типами. Не посмеет же он все-таки ее ограбить! С другой стороны, сорок три ливра, надо думать, давно потрачены, и ему наверняка нужны деньги.

Жанне очень хотелось узнать, что скрыл от нее Сибуле. Мало ли чего могли наболтать похотливые пьяницы, устроившиеся со свечкой у него под окном. Жанна вздрогнула.

И Франсуа в этой компании! Что же он за человек, в конце концов!

Филибер почти никогда не ужинал у Жанны по воскресеньям, которые он посвящал семье. Удовольствие от встречи с ним на другой день должно было скрасить те новости, которые Жанне принес Сибуле. Как ни странно, вышло наоборот. Так бывает, когда летящие из-под колес повозки брызги грязи попадают на придорожные цветы.

В конце концов неприятный осадок забылся. Стояли самые последние дни осени, но Филибер и сын были для Жанны дыханием весны.

Уроки латыни возобновились.

Их связь крепла. «Влияет ли на разум расцвет души?» — задавалась вопросом Жанна. Манера держаться и суждения Филибера сделались со временем более изящными, и он стал единственным, кому Жанна рассказала все о себе. Опыт еще не превратил его жизнь в наезженную колею, и Филибер судил обо всем свободно, разделяя с Жанной часы печали и радости.

Они вместе читали Сенеку:

«Перестанем стремиться к тому, к чему стремились раньше. Что до меня, став стариком, я стараюсь не желать того, чего желал в детстве».

— Но я всегда буду хотеть ласкать твою грудь, — прошептал Филибер.

— Ты просто хочешь вернуть свое детство! — ответила Жанна, смеясь. — Разница между мужчиной и женщиной в том и состоит, что мужчина всегда желает того, что уже познал, грудь-кормилицу, а женщина забывает о ней.

— О ком ты жалеешь из тех мужчин, кого знала?

— Обо всех, кроме Франсуа. Ведь я бы никого из них не узнала, если бы не предыдущий. Если бы меня не оттолкнул Исаак, я не познакомилась бы с Матье, а если бы тот не свел счеты с жизнью, не узнала бы Бартелеми.

— Так значит, я гуляю по кладбищу! — задорно сказал Филибер. — Но я вовсе не хочу, чтобы кто-то топтал и мою могилу.

Иногда Филибер смотрелся в зеркальце Исаака.

В сочельник он подарил Жанне двадцать одно изречение из прочитанных книг, по одному на каждый год жизни. Жанна преподнесла ему семнадцать ливров, ибо как раз семнадцать ему исполнилось в конце августа.

— Живем до ста лет! — воскликнул Филибер, и они оба расхохотались.

Рождество выдалось мягким. Снег белыми перьями устлал землю так, словно на небесной кухне ощипывали гусей.


В начале февраля 1457 года одна неприятная новость облетела сначала Университет, а потом и весь город: кто-то похитил пятьсот экю из Наваррского коллежа, гордости Университета. Коллеж находился на улице Монтань-Сент-Женевьев недалеко от Корнуэльского коллежа и был основан в 1304 году Изабеллой Наваррской, которая стала королевой Франции после свадьбы с Филиппом Красивым. Филипп оставил в наследство потомству чудесное средство, которому, увы, было суждено большое будущее в области управления: обесценивание денег. Сам он проделал это дважды, что не помешало ему обобрать тамплиеров как липку, дабы избавиться от своих колоссальных долгов перед орденом. Его жена завещала стране благо понадежней, хотя тоже в некотором роде и умозрительное: богословский коллеж.

Это заведение было знаменито не только своей прекрасной библиотекой, но и тем, что из него не выпускали юристов, а только богословов. Будущих студентов набирали из самых блестящих семейств Франции.

Филибер без промедления сообщил Жанне новость.

Пятьсот экю были тогда кругленькой суммой: двадцать тысяч ливров.

Выяснилось, что как-то раз управляющие коллежа захотели открыть большой сундук, испокон века стоявший в ризнице, где хранилась основная часть казны. Делали они это редко и обнаружили, что ни один из четырех замков не открывается. Позвали мастеров и предупредили стражу, которую должны были извещать всякий раз, когда дело касалось воровства или тяжелых ранений. Справившись наконец с замками, управляющие увидели, что отказал запор маленького орехового сундучка, где, собственно, и лежали деньги. Взломав его, управляющие нашли внутри лишь список полученных в разное время сумм. Действия грабителей восстановили без труда: по лестнице они перебрались через стену коллежа и, не сумев вскрыть массивную дверь ризницы, выдавили ее рычагом. Было установлено, что ключей у взломщиков не было, — это исключало участие кого-то из своих.

Больше Филибер ничего не знал.

В субботу в дом на улице Бюшри явились два пристава и стали расспрашивать Гийоме о том, не встречал ли он в этом доме некого Франсуа де Монкорбье, прозванного Вийоном. Жанна была в это время на рынке. До смерти перепуганный Гийоме сказал правду: да, он видел его в доме, но это было уже год назад. Следователи испросили позволения осмотреть дом и, получив его, обошли все комнаты, осведомившись о том, кто занимает третий этаж. Гийоме ответил, что, насколько он знает, там никто не живет.

Когда Жанна вернулась, Гийоме все ей рассказал. Вот уж действительно, никак не отделаться от этого человека! Кормилица места себе не находила от волнения; Жанна ее успокоила.

В воскресенье Сибуле, как обычно, пришел с деньгами. Жанна спокойно объявила:

— Монкорбье здесь больше не живет.

Сибуле улыбнулся и ответил:

— Говорят, он покинул Париж, но Монкорбье может вернуться и попросить здесь убежища. Малыш Жан и Колен живут на широкую ногу.

Жанна поняла, что власти подозревают Франсуа в соучастии в ограблении Наваррского коллежа. Если Малыш Жан и Колен швыряются деньгами, значит, они совершают типичную для воров ошибку: открыто тратят украденное.

На другой день Жанна заметила, что один из бродяг с ракушкой на шляпе обосновался напротив. Итак, за ней собирались понаблюдать. Власти не пускают дело на самотек.

Но Франсуа не вернулся.

Через несколько дней Филибер доложил, что по крайней мере один из служащих коллежа, по мнению властей, замешан в деле. Следователи рассудили, что кто-то из местных должен был описать злоумышленникам расположение комнат и указать, где стоит сам сундук. По их мнению, это был живший в коллеже монах-пикардиец, некий Дом Никола. Он исчез, но можно поклясться, что если его схватят, беглец не будет в монашеском платье.


За семь лет работы в своих трех лавках, Жанна сумела скопить кругленькую сумму в сорок две тысячи ливров. Это было неплохо: тысяча пятьдесят экю. Чтобы не держать дома так много монет, она перевела часть денег в старые золотые экю, которых набралось штук триста. Еще часть денег была в серебряных ливрах, а остаток, три тысячи ливров, — в медной монете. Она хранила их не в сундуке у кровати, первом подарке Бартелеми, куда воры не преминули бы заглянуть, а в железном ящике. Когда ремонтировали чулан, где для приучения Франсуа к гигиене поставили стул с дыркой, Жанна велела устроить там тайник, замаскированный кирпичами. Именно там и хранился ящик.

Деньги, которые спят, — ленивые деньги, говорила себе временами Жанна. Она не знала ни одного верного человека, который подсказал бы, как пустить их в дело. Попробуйте спросить об этом кого-то, и он наверняка попросит дать ему в долг.

Кроме того, сам дом, королевский подарок, стоил две тысячи экю, и стоимость его непрерывно росла с той поры, как король возвратился в Париж и дела королевства пошли на лад. Даже маленькая конюшня на три стойла, которую она велела семь лет назад соорудить для Донки за тридцать пять ливров, стоила теперь не меньше пятисот.

Обо всем этом Жанна и размышляла, когда королевский эдикт вызвал у нее потрясение, схожее с тем, которое она испытала однажды на рынке: деньги обесценились! Раньше один серебряный франк равнялся двадцати солям, теперь — двадцати пяти.

Итак, три тысячи ливров в медной монете, лежавшие в ящике, превратились в две тысячи четыреста. Жанна потеряла доход за пять или шесть недель работы. Вот так просто, ни за что ни про что. Все утро она не могла прийти в себя. Это заметил даже маленький Франсуа, спросивший, отчего она грустит.

Жанна похвалила сама себя, что большую часть средств перевела в золото и серебро. Одна мысль о том, что случилось бы, не сделай она этого, приводила ее в ужас: пропали бы восемь с половиной тысяч ливров! Несколько месяцев дохода!

Да, сказала себе Жанна, маленькая пирожница все так же беззащитна.

Цены снова взлетели. Что делать, подумала Жанна, пожимая плечами, придется и мне их поднять.

Филибер со знанием дела объяснил Жанне, что расходы казны растут и король решил таким образом повысить стоимость своего золота и серебра. Он слышал, как об этом толковали ученые люди. Жанне все это было безразлично. Она по-прежнему чувствовала себя беззащитной.

Как можно построить всю жизнь на пирожках! В один прекрасный день очередная встряска, война, мор или какая-нибудь битва титанов оставит ее без крова.

Единственной ее защитой были скопленные деньги, крошечная сумма по сравнению с состояниями крупных торговцев.

У кого попросить совета? Она чувствовала себя столь же одинокой, как и семь лет назад, когда она уходила с Донки из Ла-Кудрэ. Богатство не отменяет одиночества. А теперь у нее на руках еще и ребенок.

Жанна подумала о госпоже Контривель, суконщице с улицы Галанд, нанесла ей визит и спросила совета, куда пристроить скопленные деньги.

— Вам надо поговорить с моим мужем. Он немного одряхлел, но голова у него работает что надо. Пойду предупрежу его.

Через несколько минут Жанну провели в комнату, где доживал свой век прикованный ревматизмом к постели старик. В воздухе носился сладковатый запах. Мужчина полулежал в кресле, опираясь на две подушки. Его ноги, укрытые двумя шерстяными одеялами, покоились на массивном кожаном табурете. Жанна никогда не встречалась с мужем суконщицы, и ее поразило его лицо, похожее на восковую маску или пустую тыкву. Глаза его пожелтели, а рот был беззубым.

Он по-отечески предложил ей садиться.

— Сколько вы хотите вложить, госпожа де Бовуа? — без обиняков спросил старик.

Жанна заколебалась.

— Я сам и моя жена решили, глядя на ваше дело, что это около тысячи экю. Такая разумная женщина, как вы, уж конечно перевела свои деньги в золото и серебро.

Жанна не смогла скрыть изумления. Ее состояние оценили с точностью почти до денье!

— Хорошо, — продолжал мэтр Контривель, довольный произведенным эффектом, — вы можете получить десятую или двенадцатую часть этих денег, если только найдете доверенного менялу. Это значит, что он должен быть не просто честным человеком, но и достаточно преуспевающим, чтобы гарантировать обещанный доход. Единственные, к кому стоит обратиться, это флорентийцы, генуэзцы и римляне, которые обосновались в Лионе. Я, правда, слышал, что дела Медичи пришли в упадок, а Строцци не собираются больше гарантировать проценты по вкладам, потому что деньги надо пускать в работу, а по нынешним временам это рискованно.

Жанна впервые в жизни слышала эти имена и термины. Она была смущена: в мире, оказывается, существовало столько разных занятий, о который она слыхом не слыхивала! Целый мир, могущественный и тайный, живущий независимо от королевской власти. До чего же она наивна, подумалось Жанне.

— Моя жена расположена к вам, — сказал суконщик, — значит, и я должен к вам хорошо относиться. Так вот, не советую вам так помещать свои деньги. Храните их в укромном месте. Стоит какому-нибудь флорентийцу надуть вас, и пропадут плоды многолетнего труда.

Воцарилось молчание, опустившееся на всех троих словно облако на долину.

— А как вы сами составили состояние? — спросила Жанна.

— Это можно сделать только на рынке, но надо хорошо знать дело и утвердиться в своем кругу. К тому же стоит иметь дело только с тем, что долго хранится: драгоценные металлы, ткани, шелк, кружева, пряности, всякие редкости.

Жанна уже почувствовала это семь лет назад на рынке Аржантана, когда увидела мэтра Борболана, а потом слышала разговоры о Жаке Кёре и его немыслимом богатстве.

— С вашими пирожками вы не сколотите состояние, госпожа де Бовуа. Их не сохранишь дольше нескольких часов.

Пробило одиннадцать утра; да, к полуночи пирожки потеряют свежесть, а завтра их и вовсе нельзя будет есть. Как это раньше не приходило ей в голову!

— Чтобы умножить деньги, вам надо поменять ремесло, — продолжал суконщик. — Не мне вам что-либо предлагать, ибо тогда пришлось бы первое время давать вам советы, а мне это уже не по силам. Думаю, что будет разумно купить дом и сдать его внаем. Доход небольшой, но твердый.

Жанна об этом как-то не подумала. Поблагодарив суконщика, она собралась уходить. Когда Жанна была уже в дверях, вместо прощания старик сказал:

— Госпожа де Бовуа, вы одинокая женщина.

Она устремила на него взор своих серых глаз, ожидая продолжения. Старик молчал.

— Это все, — сказал он наконец, хитро улыбаясь. — Храни вас Господь.

Госпожа Контривель проводила Жанну до выхода:

— Говорила я вам, голова у него светлая. Вот только тело подкачало. Поизносилось за жизнь.

Женщины распрощались, пообещав друг другу почаще видеться.

Поизносилось за жизнь! Очутившись на улице, Жанна подумала, что мечтала о горячем цыпленке, а получила миску холодной каши. Откровения Сибуле и слова Контривеля не очень-то вдохновляли.

Оказавшись в знакомом квартале, Жанна навестила портниху и отправилась к Сидони. На пути ей попалась крыса. Жирная крыса, трусившая к ручью. Жанна тихонько вскрикнула. Крыса остановилась и посмотрела на нее нахальным взглядом. Отчего это только люди вскрикивают, увидев крысу? У нее что, меньше прав на жизнь, чем у них? Крыса продолжила свой путь к ручью, нашла там собрата и разделила с ним трапезу, закусив черствыми пирожками.

33 Тюрьма большой любви

В апреле 1457 года, когда небо то плакало, то улыбалось, к дому Жанны подошел разносчик из книжной лавки, где она когда-то купила сборник стихов Карла Орлеанского. Он спросил госпожу де Бовуа. Гийоме дернул за шнурок колокольчика, который Жанна велела устроить у нее наверху, чтобы ее можно было позвать, не оставляя без нужды лавку.

Жанна спустилась вниз. Разносчик поклонился и вынул из сумки новую книгу, заверив Жанну, что содержание ее заинтересует, ибо экземпляры этого сочинения расходятся как горячие пирожки. Жанна открыла обложку и увидела название: «Лэ Франсуа Вийона».[37] Жанна остолбенела. Что случилось с Франсуа? Неужели он умер?[38]

— Что вы, сударыня, — сказал разносчик. — Он жив-здоров.

Она прочитала первые строки:

Год пятьдесят шестой пошел.

Я, Франсуа Вийон, школяр…

Школяр? Он-то? Вот это да! Жанна поняла, что он просто хочет воспользоваться церковными привилегиями и уйти от королевского правосудия. А вот дальше:

К нам приближалось Рождество…

Я, глядя на огонь сердито,

Решил немедленно сломать

Любовную тюрьму…

Любовная тюрьма — это о ней?

Разносчик решил, что она поглощена чтением, а Жанна едва не швырнула книгу ему в лицо. Поколебавшись, она все же заплатила за нее тридцать солей. А может, во всех этих стихах речь о ней? Узнаем. Жанне было любопытно, когда же он все это написал? Год пятьдесят шестой пошел… Не все ли равно!

Еще не раскрыв книгу, Жанна кипела от гнева. Вот уж наплел он со своей любовной тюрьмой! Разве не она была прикована к воспоминанию об этом?

Меня поймал лукавый взгляд

Той, кто безжалостно играет.

Хоть я ни в чем не виноват,

Она мне гибели желает,

Не длит мне жизнь, а обрывает —

Бежать, бежать — одно спасенье!

Живые связи разрушает,

Не слушая мои моленья.[39]

А может, существовала какая-то другая женщина? Но откуда у него было время ее обхаживать? Франсуа исчез из Парижа на семь месяцев после дела Шармуа и вернулся лишь для того, чтобы поучаствовать в ограблении Наваррского коллежа. Самое время ухаживать — в промежутке между убийством и грабежом.

Это если вообще была женщина, сказала себе Жанна. Все стенания Франсуа могли быть адресованы вымышленному персонажу, а главным была не любовь, а желание пожаловаться. Этот безумец просто хотел выдавить слезу у читателя, прикинувшись страдальцем.

Вечером Филибер немного остудил ее гнев.

— У него есть только талант, не отнимай хоть это, — сказал он.

Он читал стих за стихом, ища хоть какое-нибудь указание на Жанну.

— Нет, он не упоминает тебя нигде, а просто хочет завещать свое сердце в оправе из стихов.

— Вот уж ковчежец, от которого не дождешься чудес!

— Но почему он посвятил «Лэ» Жаку Рагье? — спросил Филибер.

— Это кто еще такой?

— Это сын Любена Рагье, королевского повара.

— Нашего короля?

— Да.

— Откуда ты знаешь?

— Мой отец нотарий. Два года назад он продал Любену Рагье собственность дворянина, который кончил свои дни на виселице, Ренье де Монтиньи.

— Я думала, что дворянам отрубают голову?

— Вообще-то да, но этот, к несчастью, носил тонзуру, а Церковь от него отказалась.

— Отчего?

— Он украл потир.

— Все это очень странно! Ты имеешь в виду, что Вийон оставляет нечто сыну королевского повара, чей отец купил собственность вора?

— Именно это я и имею в виду!

— И это значит, что Вийон был накоротке с королевским поваром?

— Если не с ним, то уж с сыном наверняка.

— И что он ему оставляет?

— Да вот же стихи:

Отдам Папенов водопой

Рагье — не может быть в излишке

Вода, где заняты едой,

А я ему «Сосновые шишки»

Дарю кабак, уважь страстишки![40]

— Все это малопонятно, — вздохнула Жанна.

— Ты же видишь, тут сплошные намеки, — ответил, смеясь, Филибер.

— Да, но если их нельзя понять, кому они нужны?

Филибер, казалось, пришел в замешательство от такого простого вопроса.

— Самое смешное, — сказал он, — что Вийон над кем-то издевается по совершенно неясному поводу, завещая ему добро, которым сам не владеет.

— Вот здорово, — сказала не желавшая сдаваться Жанна. — Представь себе, что я завещаю тебе дворец Турнель. Тебя никто не знает и меня тоже. Разве это смешно? Ты думаешь, кто-нибудь повеселится?

— Жанна! — воскликнул Филибер. — Ты права и заблуждаешься одновременно. Послушай-ка это:

Где кавалеры записные,

Которых раньше я знавал,

Кто песни распевал лихие

И бодро языком трепал

Наедине иль прямо в зал?

Всем тем, кто спит на смертном ложе,

Хочу, чтоб рай укрытьем стал,

А тех, кто жив, помилуй Боже![41]

— Он что, первый открыл, что мы смертны? И поэтому проводит свою земную жизнь, погрязнув в пороке? Он грабит часовни и просит прощения у Бога? Разве не лицемерен тот, кто без устали порицал лицемерие?

— Вижу, что ты никогда его не простишь, — сказал Филибер, закрывая книгу.

Жанне надоели все эти жалобы на лживый и лицемерный мир, сдобренные раскаянием, которое казалось ей деланным, и она отдала книгу Филиберу. Одно присутствие этих страниц в ее доме словно приманивало всякую нечисть. Единственное, что было ей любопытно, так это связь Франсуа с королевским поваром. Не через него ли он познакомился с герцогом Бурбонским? Любопытство это было чисто эгоистическим: ей вовсе не хотелось, чтобы в один прекрасный день при дворе принялись с легкой руки Франсуа судачить о ней и ее сыне. Нет, она не намерена расставаться с тем, чего добилась. Когда-то Франсуа сказал ей в лицо, что для дворян она все равно останется безродной бродяжкой, но теперь они с ним оказывались по разные стороны стены.

Ей стало еще горше от того, что она разлюбила некогда обожаемого человека.

Любовь, как и птица, хочет найти удобную ветку на дереве до наступления ночи. А ее любви, видно, так и суждено вечно перелетать с дерева на дерево.

Скоро ее предчувствие подтвердилось.


Как-то раз майским утром на улицу Бюшри явился хорошо одетый горожанин с приятным лицом. Он сказал, что хотел бы поговорить с Жанной.

— Я Итье Бонсержан, отец Филибера, — представился он, садясь.

«Можно не продолжать», — подумала Жанна.

— Вы разумная женщина, — сказал гость спокойно, — и прекрасно поймете то, что я пришел сказать. Через несколько недель Филибер закончит обучение, и придет время подумать о женитьбе. Правду сказать, дело уже слажено года три назад. У меня есть друг, тоже нотарий, человек достойный и обеспеченный, и Филибер женится на его дочери Бланш.

Сложенные на коленях руки Жанны едва вздрогнули. Было бы и впрямь странно, если бы сына нотария уже не определили кому-нибудь в мужья. Среди обеспеченных людей женитьба считалась способом приумножить состояние и упрочить влияние семьи и клана. Юношей и девушек спаривали точно так же, как это делают крестьяне с баранами и овечками. Ей надо было быть к этому готовой.

Нотарий вглядывался в Жанну, ожидая ее реакции. Лицо Жанны оставалось совершенно бесстрастным.

— Кроме того, — продолжил гость, — мы с женой думаем, что сыну лучше жениться на девушке его возраста, чем на вдове, да еще с ребенком.

Вдова, да еще с ребенком. Вот, значит, как о ней говорят. Жанна даже бровью не повела, и гость, похоже, был разочарован. Он, ясное дело, ждал бури и уже видел себя в роли почтенного отца семейства, смиряющего страсти. Жанна даже не спросила его, откуда достойная чета узнала об их связи и как раздобыла ее адрес. Она прекрасно знала, что Париж кишит грошовыми шпиками, да и привратник коллежа недорого взял бы за нужные сведения.

— Вы, конечно, поймете, сударыня, что я пришел просить вас отказаться от встреч с моим сыном. Я уже предупредил его и, надеюсь, как послушный сын, он не нарушит воли своих родителей.

Тут Жанна решила хоть как-то откликнуться на его слова, иначе пойдут толки, что она вовсе бездушная.

— Я поняла вас, сударь, — сказала она твердо и поднялась, давая понять, что разговор окончен.

Бонсержан тоже встал. Он был явно удивлен и продолжал сверлить лицо Жанны глазами. Жанна открыла дверь. Уже на пороге он еще раз посмотрел на нее. Жанна выдержала его взгляд, стараясь ничем не выдать своих чувств.

— Прощайте, сударь.

— Ну что ж, прощайте, сударыня.

Жанна закрыла дверь и чуть не расхохоталась. Лучшая месть иной раз — не показать противникам чувств, на проявление которых они рассчитывают. Да и какой противник из Бонсержана! Он просто обслуга для денег, крохотная деталь чудовищной махины, держащей в плену человека. Как королевская власть. О чувствах нечего и говорить. Если Филибер решит подчиниться родительской воле, то здесь только два объяснения: либо он думает, что планы семьи для него выгодны, либо этот юноша просто слабак. В любом случае это значит, что его больше не тянет к Жанне. А тогда и он ей ни к чему.

Но как избавиться от печали? Она была с Филибером почти год, достаточно, чтобы усыпить ее бдительность. Жанне было невмоготу чувствовать, что ее любовь снова пропала даром, хотя она и пыталась убедить себя в том, что любовь не должна рассчитывать на вознаграждение.

Она присела к столу и стала писать, не отрывая пера от бумаги:

Того люблю,

Кто полюбил меня,

Того бегу,

В ком нет любви огня,

Кто ради слов,

Пустых и лживых,

На все готов…

Окончив, Жанна спустилась вниз и пошла помолиться у могилы Бартелеми.

Она взяла для Франсуа другого учителя, но стала следить, чтобы тот возвращался в коллеж задолго до отбоя. Ей вовсе не хотелось снова стать наставницей в любви для какого-то юнца.

В коллеже, должно быть, прознали о связи Жанны и Филибера, потому что этот носатый рыжеволосый парень по имени Франсе де Патэ время от времени бросал на Жанну томные взгляды. Жанна оставалась каменной. Избыток недозрелых фруктов может вызвать изжогу.

34 «Королева Франции»

Сибуле полагал, что их было тысяч сорок, и, видимо, не зря. Сорок тысяч — это почти четверть населения Парижа. В любом случае их было слишком много, и в один прекрасный день у кардинала-прево лопнуло терпение. Он решил принять меры. Сорок тысяч кокийяров совершали втрое больше преступлений, начиная от кражи сосисок с прилавка и кончая взломами ризниц. Их любимейшим делом был конечно же «сбор винограда»: они ловко срезали кошельки горожан, особенно когда те молились в церкви. Судьи ненавидели весь этот сброд и хлопоты, которые он доставлял. Мерзавцы — они мерзавцы и есть, но хоть бы сохранили остатки гордости. Так нет же, когда их тащили в суд, уши хотелось заткнуть, чтобы не слышать их стонов, вранья и наветов. Господи, как же они ловко «чистили лук» — по капле цедили правду, стоило только им заподозрить, что по прихоти раздраженного судьи их станут в голом виде пытать на козлах.[42]

Скверная штука эти козлы, на которых людям раздвигали ноги, вонзая в зад и причинные места железные шипы. Потом их снимали, отправляли на кухню попить супа и предлагали снова «залезть в седло». Тогда это называлось «готовить блюдо». Блюдо для тех строптивцев, которые нипочем не хотели сознаться и назвать имена своих сообщников. Таких могли и привязать за веревку, а потом бросать на землю или в чан с водой. Они ломали так много костей, что оставалось лишь ждать, пока они сдохнут в темнице, куда их бросали.

И вот в один прекрасный день пешие и конные солдаты обрушились на них словно десять казней на Египет. Кокийяров задерживали скопом, и Богу даже не приходилось узнавать среди них своих, ибо таковых там просто-напросто не было. Некоторые из них и вправду совершили паломничество к святому Иакову Компостельскому, но тонзура, которая служила им защитой от светского правосудия, не мешала ловкачам взламывать ящики для пожертвований или стянуть дароносицу при всяком удобном случае. Для них это было не только не преступление, но нечто прямо противоположное. Боже праведный! Да они просто чуть раньше срока пользовались Господней милостью.

Больше всех радовались этой охоте продажные девки: теперь они могли оставлять себе всю выручку, часть которой раньше забирали кокийяры, заделавшиеся сутенерами.

Ни архиепископство, ни Университет на сей раз не протестовали против ареста этих примазавшихся к Церкви проходимцев. Злые языки говорили, что судьи просто боялись подхватить от них вшей или еще чего хуже.

Как бы то ни было, но вшей и блох в Париже и вправду поубавилось. Кое-кто предлагал даже поджечь Шатле, куда приводили задержанных, чтобы оздоровить воздух в городе.

После разбирательства две дюжины из них вздернули: закоренелых разбойников и прожженных мерзавцев вроде того, который хотел отрезать ногу брату Жанны, Дени.

Парижане вздохнули свободнее, и Жанна не была исключением. Она перестала дрожать от страха, когда Франсуа отправлялся с кормилицей на прогулку.

Оставались только Дворы Чудес. В Париже их было шесть: на площади Мобер, около башни Барбо, на Гревской площади, в Сент-Авуа, на главном рынке и у ворот Сен-Мартен. Нищие, которые были не столь наглы, как бродяги с ракушками, собирались в подходящих местах. Главным образом там, где были большие харчевни и пища. К примеру, у главного городского рынка, где после закрытия им бросали остатки еды. Люди, набившие пузо в тавернах, чувствовали нечто вроде вины при виде сидящих у входа калек и, случалось, давали им монетки. Нищие облюбовали места, где во всякое время бывало много народа. На Гревской площади постоянно слонялись люди, поджидавшие какой-нибудь изощренной казни вроде погружения в кипяток или колесования. Ничто так не горячит кровь, как вид палача, дробящего молотом кости бедняги, привязанного к колесу!

Как-то утром королевский посыльный принес Жанне постановление старшего эшевена Гийома де Верселя, где ей предписывалось заседать в городском совете. В приложенной к бумаге записке она приглашалась к эшевену, который почтет за долг объяснить ей права и обязанности члена совета. Жанна решила, что, владея тремя лавками и имея за плечами немалый опыт, она будет на своем месте в этом собрании торговцев, купцов и ремесленников. Так-то оно так, подумала она, но без королевской подсказки в этом деле не обошлось.

То, что сказал эшевен, подтвердило ее догадку.

Он принял Жанну в своем кабинете, который был едва ли больше ее собственного жилища и казался еще теснее из-за стоявших вдоль стен полок, сгибающихся под, тяжестью бумаг. Эшевен был в положенном его должности платье, шапочке и красном плаще, подбитом горностаем, — так одевались магистраты в парламенте. Он восседал в кресле с высокой спинкой, изукрашенном не хуже, чем фасад собора Парижской Богоматери. На его хитроватом лице читался тонкий ум.

— Сударыня, — сказал он, — в нашем собрании совсем мало женщин. Думаю, что польщу вам, сказав, что все они были избраны за свой ум.

Жанна улыбнулась и ответила, что весьма ценит немалую честь заседать в таком почтенном собрании.

— Все в нашем городе знают, что вы нередко даете весьма разумные советы, — сказал старший эшевен, бросив на Жанну лукавый взгляд.

В жизни своей она никому не давала советов, кроме короля, да и те Бартелеми счел весьма неуместными. Ясно, что инициатива исходит от короля.

Разговор закончился обменом любезностями, а потом эшевен послал Жанну к первому интенданту, который должен был посвятить ее в некоторые формальности. Главные касались официального платья, соответствующего новому положению Жанны. Интендант обсудил с ней и определенное за труды вознаграждение.

Портнихе пришлось трудиться не покладая рук. Через десять дней длинное платье было готово. Жанне повезло, ибо первое для нее заседание совета должно было состояться на другой день. В должный час она на лошади отправилась в Ратушу или, как называли ее из-за аркад на первом этаже, Дом с колоннами. Народ останавливался посмотреть на красивую всадницу, величественно восседавшую на серой в яблоках лошади.

Жанна понимала, что Карл VII хотел вознаградить ее этой должностью, уже отблагодарив ее иными благами. Почему же прошло столько времени с их последней встречи? Возможно, он хотел ее испытать.

Совет в количестве тридцати человек заседал в зале, которая могла бы быть и попросторнее. В длину она была десять туазов, в ширину — шесть. В то время в Париже только начинали понимать значение совета для города.

Жанна слушала пожелания торговцев по разным вопросам: снабжения водой, мощения некоторых улиц, ремонта обветшавших домов и последствий охоты на кокийяров. Наконец она сама попросила слова:

— Я бы хотела, монсеньор, обратить ваше внимание на Дворы Чудес.

Присутствующие зашептались.

— Сударыня, — сказал старший эшевен, — мы с радостью выслушаем ваше мнение по вопросу, который нам никак не удается решить.

Жанна кивнула и встала:

— Нищие, заполонившие эти кварталы, вовсе не всегда обездоленные калеки. Эти люди сознательно пользуются людским милосердием. В отличие от поднаторевших в злодействе бродяг с ракушками, только лень мешает им совершать преступления. Это чаще всего бывшие вояки или крестьяне, согнанные со своих мест и потерявшие желание трудиться. Я сама когда-то вернула к нормальной жизни одного из них, заявив ему, что, прежде чем получить пищу, он должен отправиться в баню. Выйдя оттуда, он приобрел человеческий вид и стал уважать сам себя. Раньше он притворялся хромым, а с тех пор стал ходить, как обычные люди. Я смогла приохотить его к труду. Я полагаю, все знают, отчего эти места зовут Дворами Чудес? Да просто потому, что там без всякого вмешательства Провидения эти люди из калек превращаются в здоровяков. Из рукавов достаются спрятанные руки, отвязываются ноги и снимаются с колен костыли, отлепляются сделанные из воска следы проказы, выбрасываются бельма из рыбьей чешуи. Там хромые перестают хромать…

Глаза всех присутствующих, завороженных тем, что она говорит, были устремлены на Жанну. Откуда было знать этой красивой блондинке, почти неземному созданию, обо всех секретах парижского дна?

Жанна знала, что все ждут ее предложений.

— Я предлагаю навалиться на них всем миром, отмыть их и вывести вшей, постричь и побрить их. Словом, покончить с этим лицедейством. Потом выдать им чистую одежду. Так мы лишим нищих возможности заниматься их ремеслом.

Раздался смех и аплодисменты. Жанна поблагодарила членов совета кивком головы.

— Прилично одетые, — продолжила Жанна, — они не будут пробуждать в людях жалость и не смогут просить милостыню. Им придется смириться с тем, что надо работать. Те, кто и вправду калеки, смогут что-нибудь сторожить или заняться другим посильным делом. Надо запретить им собираться в привычных местах. Я знаю все эти Дворы. Нормальные люди и не показываются в этих заразных кварталах. Я предлагаю привести их в порядок и поощрять торговцев, которые пожелают там обосноваться, предлагая им низкие ставки аренды.

Снова аплодисменты. Потом посыпались вопросы:

— Как же вы их оденете?

— Где мы их всех поселим?

Жанна подняла руку:

— С согласия старшего эшевена, я предлагаю начать сбор одежды, которой люди давно не пользуются. В сундуках будет больше места.

Раздались смешки. Председатель улыбался.

— Платы за их труд должно хватить на скромное жилье. Хозяева должны дать им отсрочку платежа. Эта маленькая жертва окупится спокойствием и удобством для всех. Кстати сказать, я знаю в Париже немало мест, которые, потрудившись, можно превратить в жилье. Я и сама жила в одной пустой мастерской, только-только придя в Париж из Нормандии.

— Где это? — спросил один из помощников председателя.

— В переулочке около Ломбардского коллежа, — ответила Жанна. — Я жила там с моим осликом.

Последовали новые смешки и аплодисменты.

— Не следует ли пока разместить этих людей в одном из зданий, которые мы решили привести в порядок? — спросил один из торговцев, представившийся сапожником и кожевником.

— Боюсь, что, оказавшись все вместе, они примутся за старое. Мне кажется, что их надо, напротив, расселить по разным местам среди обычных горожан. Те подадут бывшим нищим хороший пример.

Перо писаря скользило по листу бумаги, на которой тот кратко излагал предложение госпожи де Бовуа. Гийом де Версель предложил обдумать идею Жанны и проголосовать. План был принят единогласно.

Тремя ударами молоточка председатель объявил заседание закрытым. Советники встали и перешли во внутренний зал, сразу превратившийся в пурпурное волнующееся море. Все окружили Жанну, к которой с улыбкой подошел и сам председатель.

— Сударыня, — сказал он, — тот, кто предложил нам призвать вас в совет, был провидцем. Вы за пятнадцать минут изложили нам решение вопроса, над которым мы бились годами.

Особенно радовались женщины, заполучившие в свои ряды такую проницательную товарку. По большей части это были почтенные матроны, польщенные общением с той, которую все считали фавориткой самого короля.

В соседней зале был накрыт стол. Стояла такая жара, что все окна держали открытыми. Эшевен посадил новую советницу по правую руку от себя.

Было от чего возгордиться, но довольная первым выступлением Жанна сохранила трезвую голову. После окончания трапезы она села в седло и вернулась домой.

Франсуа изумленно посмотрел на нее:

— Мама… это ты?

Он осторожно погладил рукой пурпурный плащ. Жанна взяла его на руки и стала дразнить:

— Тебе нравится красный плащ или твоя мама?

Кормилица тоже пришла в восхищение:

— Хозяйка… Вы похожи на королеву!

Можно было не сомневаться: она отомстила Франсуа Вийону. Жанна собиралась разрушить мир лжи и нищеты, где он чувствовал себя так привольно. Она не простит ему. Она сотрет с лица земли эти пристанища бесстыдства.

На самом-то деле она не могла простить ему, пусть даже минутной, своей любви к нему.


Король пригласил ее к себе через два дня.

Вот она и снова во дворце Турнель, и снова созерцает красный нос Карла VII.

Король встал при ее появлении, отпустил всех присутствующих и принялся ходить по залу своей шаркающей походкой. Несмотря на неизменный вялый вид короля, Жанне показалось, что в груди его бушуют чувства. Она отметила, что правая лодыжка монарха распухла.

— У меня на столе отчет о вашем первом выступлении, — сказал король хмуро. — Вы нашли лекарство от язвы, которой, без сомнения, являются нищие. Я отдал приказ о приведении вашего плана в исполнение. Решение рекомендовать вас Гийому де Верселю было верным.

— Сир… — начала было Жанна слова благодарности.

— Не благодарите меня. Я поступил так в своих интересах. Вы немало сделали для меня. Я ведь говорил вам, что имя Жанна приносит мне удачу.

Жанна поняла, что между ними установились новые, более серьезные отношения, где главным была правда, которую способны выдержать только немало испытавшие сердца.

— Вы ничего не знали об истинном могуществе Жака Кёра, но смогли предугадать опасность. Этот человек принес королевству столько же зла, сколько и блага. Он завязал отношения с моими врагами, англичанами и бургундцами, и эти отношения крепче железа, ибо основаны на золоте. Он разорил наши села для процветания ярмарок, так как именно там его менялы больше всего зарабатывали. Он наполнил нашим золотом сундуки флорентийцев и венецианцев. Он был слишком силен. Вы верно угадали.

Что же последует за этими похвалами, спрашивала себя Жанна.

Король повернулся к ней и сказал своим вечно простуженным голосом:

— Мы с вами, Жанна, стали жертвами жестокой несправедливости. Вы должны были быть королевой Франции. Теперь слишком поздно. Я бы оказал вам дурную услугу, сделав своей любовницей. Вы слишком молоды, и вам пришлось бы столкнуться с моим сыном, сущим дьявольским отродьем. Занимайтесь своим делом, ибо лучшей защитой вам будет служение королевству.

Итак, он просто хотел подбодрить ее, а не просить о чем-то. Кроме того, он заботился о ее будущем. Жанна нашла слова благодарности. Король кивнул, и Жанна встала.

Когда она была в дверях, Карл спросил:

— Вы не встречались больше с братом?

— Нет, сир, — ответила удивленная Жанна.

— Почему?

— По правде сказать, сир, он страшно разочаровал меня.

На лице короля заиграла насмешливая улыбка.

— Мессир д'Аржанси оказался недостоин вашей привязанности?

Господи, подумала Жанна, этому человеку известно все!

Она вытаращила глаза. Король и не ожидал ответа. Он просто расхохотался тем неприличным и дерзким смехом, который Жанна уже однажды слышала.

— Так-то, Жанна. Вы на себе испытали то, что я давно знал. Добрая кровь способна дать хорошие и дурные плоды. Идите, храни вас Господь!

Жанна вышла от короля в полном смятении. Надо же, королева Франции! Садясь в седло, она подумала, что переход владений д'Аржанси в другие руки не мог пройти при дворе незамеченным.

Вдруг она вспомнила, что король ни разу не упомянул о Франсуа Вийоне. Может быть, он не в курсе дела? Или просто щадил ее?

Как и в тот день, когда она впервые примерила длинное платье советницы, Жанна задумалась о том, какой долгий путь проделала она от Ла-Кудрэ. Услышать из уст самого короля, что она должна быть королевой Франции!

Все эти милости и похвалы ничего не меняли: она возвращалась в дом без мужчины.

35 Улица Жюиф и пляска бесов

На один из вопросов ответа так и не было. Суконщик Контривель растолковал ей, чего не надо делать, но не сказал, как следовало поступить. Теперь, когда Жанна стала советницей, ей было еще труднее просить совета. Конечно же кто-нибудь из муниципальных советников подсказал бы ей имя и адрес опытного и честного дельца, но тогда он, без сомнения, узнал бы все о ее состоянии и доходах и смог бы при желании воспользоваться этим в своих интересах. Немало было, наверное, таких, кого раздражал слишком легко доставшийся Жанне успех.

Как-то вечером Жанна смотрелась в зеркальце и вдруг поняла, что ответ на вопрос в буквальном смысле слова у нее в руках. Зеркальце Исаака. Исаака Пражанина. Она вспомнила его слова: Пойди к моему отцу, Исидору Штерну, на улицу Жюиври.

Жанна была поражена.

Пошло уже семь лет. Исаак был ее первым мужчиной. Воспоминание о нем ничуть не потускнело. Отчего же она не пошла к его отцу? Потому что жизнь не давала ей передышки. Потому, что сам Исаак предупредил ее о том, какие неприятности можно нажить, якшаясь с евреями. Чем дольше она жила в Париже, тем больше убеждалась, что он был прав. Евреи жили здесь, словно за какой-то невидимой стеной. Христиане редко говорили об этом, а больше переглядывались и многозначительно молчали. Похоже, даже Гийоме верил в то, что евреи имеют тайные связи с нечистой силой.

— Они вызывают дьявола каждую субботу в полночь, — сказал он как-то, увидев еврея на улице Бюшри. Его было легко узнать по желтой нашивке на черном плаще.

В городе они появлялись редко, предпочитая держаться вместе в квартале Сент-Авуа и около монастыря Бийет.

— Выходит, с дьяволом проще пообщаться, чем с Господом Богом, — ответила тогда Жанна. — А для чего они его вызывают?

— Чтобы превращать свинец в золото! — воскликнул Гийоме.

— А может, и мне стоит его вызвать? — в шутку сказала Жанна.

— Нет, нет, хозяйка! Тогда вам придется продать ему душу!

Гийоме был возмущен неверием Жанны в то, что она считала полной чепухой, а сам он сущей правдой.

— Гийоме, — сказала Жанна строго, — нечего повторять то, о чем ты ничего не знаешь. Вот когда сам увидишь, как дьявол превращает свинец в золото, скажи мне, чтобы и я посмотрела.

Гийоме ответил, смешавшись, что это и вовсе невозможно, ибо евреи призывают дьявола в своих синагогах, вход в которые христианам строго-настрого запрещен. В тоне его уже не было прежней уверенности.

Как бы там ни было, он явно не мог указать Жанне дорогу к улице Жюиври.

Жанна вышла из дома ранним утром, перешла реку по Малому мосту, потом по мосту Нотр-Дам и оказалась на улице Сент-Антуан. Там она подошла к лавке какой-то вышивальщицы и спросила, как пройти на улицу Жюиври. Вышивальщица, желая сэкономить на свечках, работала прямо на пороге своей лавки. Жанна подивилась, как ловко она вышивает цветы золотой нитью по алому шелку. Уже оконченная часть работы напомнила ей те драгоценные ткани, которые она видела в аржантанском шатре Исаака. Вышивальщица подняла голову и сощурилась.

— Здесь нет никакой улицы Жюиври, — сказала она.

Жанна в недоумении уставилась на нее.

— Улица Жюиф точно есть, а улица Жюиври — это в Лионе,[43] — добавила она.

И женщина указала Жанне дорогу.

Выходит, Исаак ошибся, сказав ей название улицы в другом городе. Значит, он не часто сюда наезжал.

— То, что вы делаете, очень красиво, — сказала Жанна.

— Это для одного из их торговцев. Они продадут ткань неверным.

Улица Жюиф была похожа на все остальные, если не считать того, что в ручье почти не было отбросов. Жанна спросила, как найти Исидора Штерна. Его лавка явно выделялась среди прочих: через две массивные и отделанные железом двери Жанна попала в маленький зал, украшенный деревянными панелями. На каменном полу красовался ковер. На небольшой тумбочке стоял подсвечник с семью свечами, лежала какая-то книга, бумаги и весы. Из мебели в зале были только стол, скамья и два табурета. У стола сидели двое мужчин, они играли в шахматы. Оба были одеты в длинное платье, стянутое на поясе. У входа висели два черных, подбитых мехом плаща. Один из двоих, маленький и крепко сбитый мужчина, носил коричневую, обстриженную квадратом бороду. Он был без головного убора. Второй, худой и бритый, прятал свои белоснежные волосы под черной шелковой ермолкой.

Было новолуние; в соседней лавке тоже играли в шахматы.

— Шах королю, — произнес человек в ермолке.

Бородатый едва слышно рассмеялся.

— Исидор, — сказал он протяжно, — если бы ты играл на деньги, то неплохо бы зарабатывал.

Вдруг оба посмотрели в сторону двери и заметили Жанну.

— Я Жанна де Бовуа, — сказала она, — и хотела бы видеть мэтра Исидора Штерна.

— Это я, — ответил убеленный сединами мужчина и встал. Он был так же высок, как и его сын.

Его партнер по игре распрощался и вышел.

— Чем могу вам служить? — спросил Исидор Штерн.

— Дать мне совет.

Мужчина задумался на мгновение и пригласил Жанну сесть.

— В какой области?

— Денежной.

— Кто вам рассказал обо мне?

— Ваш сын Исаак.

Исидор Штерн поднял брови:

— Вы знакомы с моим сыном?

— Я познакомилась с ним на ярмарке в Аржантане почти семь лет назад. Он посоветовал мне обратиться к вам, если возникнет нужда.

Исидор Штерн кивнул и угрюмо взглянул на Жанну, сцепив на столе пальцы. Они были такие же тонкие, как у Исаака, только более костлявые.

— Я могу заплатить за совет, мэтр Исидор, — сказала Жанна.

— Я слушаю вас.

Жанна рассказала о себе и о своем желании пристроить деньги. Передала она и слова суконщика Контривеля. Исидор Штерн немного помолчал.

— Этот суконщик прав. Капитал можно умножить только тремя способами: в торговле, банковском деле и денежными сделками. Вы не имеете отношения ни к одному из этих занятий.

— Разве я не торговка?

— Нет. Вы только последнее звено в длинной цепи торговцев. Если бы вы сами продавали муку и начинку ваших пирожков, тогда другое дело. Но тогда вам нужно было бы владеть полями, мельницей и повозками, чтобы перевозить товар. Мешок в десять ливров, за который, я полагаю, вы отдаете сто двадцать солей, на самом деле стоит не больше двадцати-тридцати. Покупая на рынке муку, вы обогащаете фермера, мельника и перевозчика.

Эти нехитрые мысли поразили Жанну. Ей самой такое и в голову не приходило. Надо же, он и цены на товары знает.

— Настоящий делец тот, — продолжал Исидор, — кто сам производит ткань или кожи и продает их на ярмарках. Он оплачивает только собственные расходы, а вся разница идет ему в карман.

Жанна поняла, как смог разбогатеть суконщик.

— Значит, мне нужно купить ферму? — спросила она.

— Если у вас есть средства. Вы станете получать прибыль только на следующий год. Муки будет больше, чем вы используете. Остаток можно продать на ярмарке, если только обзаведетесь повозкой.

Жанна задумалась на минуту, пытаясь разобраться во всем услышанном. Пришлось признаться себе, что толком она так ничего и не поняла.

— А разве сами деньги не могут давать доход?

Исидор выпрямился, и его суровое лицо осветило подобие улыбки.

— Получение процентов на капитал ваша Церковь считает ростовщичеством. Так конечно же делают, но почти всегда тайно. Как только суммы становятся значительными, а должник попадает в затруднение, он вопиет о грехе ростовщичества, а кредитор оказывается выставлен на позор перед всем светом. Случается, что суд отменяет долг, а сам заимодавец попадает в тюрьму. Это, кстати, стряслось с одним человеком, пользовавшимся покровительством самого короля.

— Это Жак Кёр?

— Он самый.

Они замолчали. Исидор чуть насмешливо поглядывал на посетительницу:

— После той встречи на ярмарке вы больше не видели Исаака?

— Нет. А где он?

— В Неаполе.

— Он не собирается приехать в Париж?

— Он редко бывает здесь. Я жду его к десятому июня.

Жанна попыталась скрыть волнение, которое охватило ее при этих словах:

— Не могли бы вы сказать ему, что Жанна, Жанна де Бовуа, торговка из Аржантана, приходила к вам и была бы рада его увидеть? У меня лавка на улице Бюшри.

Исидор кивнул, повторив имя и адрес. Жанна встала и предложила заплатить за совет. Исидор рассмеялся и покачал головой:

— Разве можно платить за слова и за опыт?

Жанна улыбнулась, удивленная этой мыслью.

— Это ведь вас назначили в муниципальный совет? — спросил Исидор Штерн, провожая ее к дверям.

— Да, — ответила Жанна, пораженная тем, что новость дошла и сюда. — Откуда вы это знаете?

— О вашем назначении написали в ежедневном листке, вывешиваемом на воротах Ратуши. Вы предлагаете вернуть миру парижских нищих и уничтожить Дворы Чудес?

Жанна кивнула. На известие о ее плане без промедления откликнулись девять почтенных горожанок, помощь которых пришлась весьма кстати.

— Я не забуду о ваших вопросах. Если надумаю что-нибудь дельное, то передам с Исааком.

Жанна поблагодарила Исидора Штерна и ушла, не желая уступать поселившейся в ее сердце надежде.

На обратном пути она попала в быстро обступившую ее толпу у Гревской площади. Новая казнь? Жанна сказала себе, что еще одного такого зрелища она не выдержит. Сегодня уж тем более. Вдруг над толпой взметнулась резкая и настойчивая мелодия скрипок в сопровождении гула трещоток. Нынче что, принято казнить людей под музыку?

Жанна попыталась выбраться из толпы, но без успеха. Ее охватило смятение. Жанна подняла глаза и увидела затянутый черным сукном эшафот. На нем кривлялись скелеты и черти. Первые были одеты в черные штаны и фуфайки, на которых красовались нарисованные ребра; они вздымали вверх огромные берцовые кости. Бесы же с рогами и в красном платье потрясали вилами.

Было 19 мая, День святого Ива, покровителя адвокатов. Их местная коллегия решила представить на публике мистерию под названием Страшный Суд.

Скелеты и бесенята гнали перед собой сборище королей, военных, епископов и бродяг к большим вратам в левой части помоста. Оттуда доносились истошные крики и появлялись куски кумача, долженствующие изображать языки адского пламени. Вся толпа неистово плясала под отрывистые звуки скрипок. Сгибаясь под ударами костей и вил, представители рода человеческого гримасничали и дергали ногами, непрерывно крича: «Пощады! Пощады!»

— Таков конец всякой комедии, люди добрые! — выкрикивал один из комедиантов, стоя у края помоста.

Пурпур и слава,

Нож и отрава

Голод и язвы —

Исход один!

Вояка, любовник,

Монах, чиновник,

Порох и доблесть,

Власть и бедность —

Исход один!

Рядом с первым комедиантом появился второй. Он держал в руках настоящий скелет, который комично дергался под звуки колокольчиков и деревянных трещоток.

Вскоре все повторилось вновь, ибо исчезнувший в левых дверях кортеж вдруг появился из правых.

Жанна не могла отвести глаз от нарисованных скелетов, выглядевших более правдоподобно, чем настоящие.

Вдруг в голову ей пришла мысль о собственной смерти.

— Вы пропустили самое главное, речь адвоката перед святым Петром, — сказала Жанне стоявшая рядом женщина.

Жанна ничего не ответила и, расталкивая людей локтями, смогла выбраться из толпы.

Нет, если уж смерть, то только не сейчас! Она уже на нее насмотрелась!

Не сейчас.

36 Лунный человек

С согласия совета его председатель, Гийом де Версель, поручил Жанне руководить тем, что позже назвали «войной с нищими». Для этой цели ей были приданы десять стражников и выделены две сотни ливров. В сопровождении двух стражников и двух дам, вызвавшихся ей помогать, Жанна отправилась на поиск одежды. Он оказался на удивление успешным. Без колебаний и даже с удовольствием люди избавлялись от старых вещей, с которыми не знали как поступить. Одежда была штопаной-перештопаной, но по большей части не очень грязной. Кое-что пришлось отдать в стирку.

В первый же день тряпья набралось на целую тележку. Через десять дней оно с трудом помещалось в специальную комнату Ратуши. Хуже всего дело обстояло с башмаками.

Самое трудное было, однако, впереди. Действовать приходилось ночью, когда нищие собирались все вместе. Взяв с собой весь свой отряд, два факела и одежду на десятерых, Жанна начала с площади Мобер. Нищих там было не меньше двух сотен, и все они вытаращили глаза при виде возглавляемых женщиной военных. Жанна приказала стражникам схватить десятерых. Те принялись истошно вопить, клянясь, что за ними нет никакого преступления. Раздался приказ стражников:

— Встать! Вперед!

— Куда вы нас ведете? — спрашивали нищенки.

Дамы благоразумно молчали. Жанна видела, что нищие удивлены, ибо вся процессия двигалась отнюдь не в сторону Шатле.

Жанна заранее договорилась с хозяевами ближайших бань, которые должны были держать свое заведение открытым до ночи и готовиться к приему необычных посетителей. Стражники затолкали людей внутрь, и тут нищие все поняли.

— Нет, только не это! — заголосили они.

Стражники едва сдерживали смех.

Жанна велела служащим бани раздеть нищих и сжечь все их лохмотья. Из предбанника она слышала возмущенные крики и поняла, что стражникам пришлось применить силу. Общими усилиями нищих удалось, наконец, раздеть. Все их фокусы вышли наружу, так что некоторым пришлось тут же расстаться с деревянными протезами, прикрепленными под согнутыми коленями. От бедняг исходила ужасная вонь, доносившаяся даже до Жанны. Для начала нищих окатили водой из ведер, чтобы снять первый слой грязи, сукровицу, наклеенные раны и испражнения. Нищие вопили так, словно их погрузили в котел с кипящим маслом. После этого их стали тереть мочалками с мылом и камфорным маслом, которое только и могло помочь справиться с полчищами кишевших на них паразитов. Нищие продолжали вопить. Двое попытались улизнуть, но стражники схватили их у самого выхода и водворили на место. Под конец в дело вступили цирюльники, избавившие нищих от их шевелюр и бород. Через полтора часа перед всеми предстали здоровые и чистые молодцы, которым дамы стали передавать одежду.

— Ну и куда же мы теперь отправимся в таком виде?

Стражники отвели всех на ночлег в конюшни Сен-Виктор, оставили там охрану и проводили Жанну до дома. Там всех ждал горячий суп с хлебом. На другой день помощницы Жанны пришли к конюшням и предложили преобразившимся нищим жилье и работу за деньги.

Вечером все началось сначала. Дамы-патронессы работали по очереди, и через десять дней Двор Чудес на площади Мобер опустел. Самые стойкие из его обитателей перебрались в другие места.

Власти приказали вычистить площадь и заново оштукатурить дома. По совету Жанны в них устроили лавки с низкой арендной платой.

Тем из нищих, кто надеялся пересидеть тяжелые времена в других убежищах, скоро пришлось посмотреть правде в глаза: они просто плохо знали Жанну. В сопровождении десяти своих помощниц она принялась за Двор Чудес у башни Барбо. Их сил могло и не хватить, но, к счастью, молва о подвигах Жанны привлекла добровольцев. Теперь уже с ней было человек двадцать. Жанне больше не приходилось самой возглавлять свое воинство каждый вечер, и она смогла вернуться к обычной домашней жизни и проводить больше времени с сыном. Все понимали, что очистить оставшиеся рассадники нищеты на Гревской площади, у Сент-Авуа, на главном рынке и у ворот Сен-Мартен не удастся раньше осени или даже начала зимы. Совет решил добавить денег на все предприятие. Нищим приходилось все труднее. Поговорив с одним из помощников прево, Жанна прикинула, что в городе их оставалось не меньше трех тысяч. За четыре недели «войны с нищими» удалось пристроить всего лишь две сотни людей. Единственным выходом было задерживать каждый вечер не меньше дюжины бедолаг.

Настала середина июня.

Как-то вечером, когда ставни в доме Жанны были уже закрыты, зазвонил колокольчик у входной двери. Удивленная Жанна выглянула в окно и увидела, что у двери стоит какой-то мужчина; узнать его под черной шапкой было невозможно. Взяв свечу, она спустилась приоткрыть потайное окошко в двери. Сердце ее едва не выскочило из груди. Жанна вынула брус и открыла дверь.

Исаак.

Не говоря ни слова, они долго смотрели друг на друга.


— Ну, заходи же, — выговорила наконец Жанна.

Она с трудом перевела дух. Исаак помог ей водрузить брус на место.

— Пойдем наверх, — сказала Жанна.

Исаак шел за ней, ступая неслышно и мягко. Жанна помнила эту его манеру. Наверху Исаак устроился за столом и, не говоря ни слова, внимательно посмотрел на Жанну. Наконец он сказал улыбаясь:

— Да, теперь ты вовсе не похожа на мальчишку.

Лицо Исаака сохранило прежнюю тонкость черт, а волосы остались все такими же темными. Скулы его обозначились резче, и с лица исчезло аскетическое выражение.

— Семь лет, — сказала Жанна.

— Словно все было вчера.

Жанна предложила вина.

— Отчего ты пришел так поздно?

— Сегодня или вообще? — спросил Исаак, пригубив из стакана.

— Сегодня.

— Отец сказал мне, что тебя знают в городе. Не хотелось осложнять тебе жизнь.

— Это как же?

— Нашивкой на плаще.

— Исаак! — сказала Жанна с упреком.

— Ты, видно, думаешь, что если это безразлично тебе, то и другие считают так же. Еврей, пришедший в христианский дом, выставляет его на всеобщее обозрение еще больше, чем себя самого.

Жанна не сводила с него глаз:

— Исаак, я думала о тебе все семь лет, даже когда была замужем.

— Сейчас у тебя нет мужа?

— Он умер.

— Вот мы и оба вдовцы. Моя жена, а с ней и ребенок умерли при родах за год до нашей встречи в Аржантане.

Он снова отхлебнул вина.

— Чем ты сейчас занимаешься?

Жанна вкратце рассказала о себе, ни словом не упомянув о Матье, Франсуа Вийоне и уж конечно о Филибере Бонсержане. Правду снова не следовало открывать целиком, да к тому же до срока.

— Отец сказал мне, что ты просила совета о вложении денег.

— Он ответил, что подумает об этом.

— Так и будет.

— Исаак, почему ты пришел?

— Неиспитая вечность, — ответил Исаак, грустно улыбаясь. — Мы познали друг друга плотски, а я храню воспоминания о том постоялом дворе как о чем-то неземном и ангельском. Я вернулся… словно паломник.

— Ничего не изменилось, — сказала Жанна.

Исаак покачал головой:

— Ты все время забываешь.

— Что? То, что ты еврей?

— Мы сможем видеться только ночами. Как летучие мыши. Но ведь ты не летучая мышь.

— Исаак, ты знаешь, что останешься сегодня здесь?

Он внимательно посмотрел на нее:

— А еще я знаю, что уйду до зари.

Так долго дремавшая страсть вспыхнула словно огонь, пожирающий смолистые бревна.

Он сказал, что в Аржантане они занимались любовью как ангелы. Это была правда, и Жанна поняла, почему привязалась к Исааку: он сам был словно серафим. Его гладкое и гибкое тело казалось пронизанным звездными лучами. Он был человеком-зеркалом, огнем в ночи, лунным светом. Жанне показалось, что она может видеть его в кромешной темноте.

Она слышала, как его крылья расправляются во мраке. Быть может, когда-то и вправду было много подобных людей, и как раз про них говорится в Писании.

Она попросила его довершить недовершенное.

— Нет, — ответил Исаак, — мы не можем произвести на свет еще одну жертву.

— Какую жертву?

— Ребенка еврея.

Грусть, охватившая Жанну, быстро растаяла в потоке ночной любви.

Он закричал: «Жанна!» Фениксы взмыли в самую высь.

Его крик впечатался в ее мозг, словно надпись, выбитая на камне. Всякий раз, когда Жанна Пэрриш вспоминала его, грусть поселялась в ее сердце.

Загрузка...