Роза и Тис. Дочь есть дочь. Бремя любви. Рассказы

Прелюдия

Однажды — в то время я был в Париже — мой слуга Парфитт доложил, что меня желает видеть какая-то леди. «Она говорит, — добавил он, — что это очень важно».

К тому времени у меня сложилось правило никого не принимать без предварительной договоренности. Люди, которые обычно приходят по «крайне важному и срочному» (по их собственным словам) делу, почти всегда ждут от вас финансовой помощи. К стати сказать, те, кто действительно в ней нуждается, обращаются с такой просьбой значительно реже.

Я спросил у Парфитта имя посетительницы, и он протянул мне визитную карточку, на которой значилось: «Кэтрин Югобиан». Этого имени я никогда раньше не слышал, и, откровенно говоря, мне оно не понравилось. Однако я изменил свое первоначальное мнение, касающееся цели этого визита, и решил, что посетительница, вероятно, явилась не просить денег, а, скорее всего, рассчитывая что-то продать. Возможно, какую-нибудь антикварную вещицу, наверняка поддельную, — из тех, что проще и выгоднее сбыть, принеся с собой и уломав бесконечными речами несговорчивого покупателя.

Я попросил Парфитта передать мадам Югобиан, что очень сожалею, но не могу ее принять; она может написать мне, изложив свое дело.

Понимающе кивнув, Парфитт вышел. Парфитт очень надежный слуга — инвалидам вроде меня нужен человек, на которого можно полностью положиться, — и у меня не было ни малейшего сомнения в том, что с неожиданным визитом покончено. Однако, к моему величайшему удивлению, Парфитт появился снова. Он сказал, что леди настаивает, уверяя, будто это дело жизни и смерти. И будто оно касается моего старого друга.

Мне стало любопытно. Дело не в словах. Нет! Это довольно ординарный ход: жизнь или смерть, старый друг… Обычные приемы в такого рода игре. Мое любопытство было вызвано необычным поведением Парфитта. Вернуться с подобными объяснениями! Это было совсем на него не похоже.

Я пришел к выводу (как выяснилось, совершенно ошибочному), что Кэтрин Югобиан невероятно красива или, во всяком случае, необыкновенно привлекательна. Ничто иное, по моему мнению, не могло бы объяснить поведение Парфитта.

Ну а так как мужчина всегда мужчина, будь он даже пятидесятилетним калекой, то я и попал в ловушку. Мне захотелось взглянуть на это ослепительное создание, сокрушившее оборону даже моего безупречного слуги.

Я велел проводить леди в мою комнату. Когда Кэтрин Югобиан вошла, у меня даже дух захватило от возникшей вдруг антипатии.

По правде говоря, теперь мне стало понятно поведение Парфитта. Вообще его суждения о человеческой натуре всегда безошибочны. Он верно распознал в Кэтрин Югобиан настойчивость, перед которой рушатся все препоны, и поступил очень мудро, капитулировав сразу и избежав изнурительной борьбы, ибо Кэтрин Югобиан явно обладала настойчивостью кузнечного молота и напором автогена в сочетании с методичностью капли, долбящей камень![2]Если она решила добиться своего, время не имело для нее никакого значения. Она невозмутимо просидела в моей приемной целый день, поскольку принадлежала к числу людей, в чьей голове умещается лишь одна мысль и в силу этого имеющих огромное преимущество перед менее целенаправленными индивидуумами.

Как я уже сказал, при появлении Кэтрин Югобиан я был шокирован. Я надеялся увидеть красавицу, а женщина, вошедшая в комнату, была поразительно, на редкость некрасива. Заметьте, не уродлива. Нет! Уродство имеет свои особенности, свою собственную манеру воздействия. А у Кэтрин было крупное, плоское, как блин, какое-то пустое лицо. Широкий рот с чуть заметными усиками над верхней губой; маленькие темные глазки, напоминавшие низкосортный изюм в низкосортной булке; густые и невероятно сальные волосы, неопределенного цвета. Фигура у нее была настолько бесформенная, что вообще не заслуживала этого названия, и одежда, столь же неприглядная, сидела на ней кое-как. Она не выглядела ни бедной, ни богатой. Внимание привлекал лишь волевой подбородок; когда она заговорила, голос оказался резким и неприятным.

Я бросил на Парфитта крайне укоризненный взгляд, но он воспринял его совершенно невозмутимо, очевидно придерживаясь того мнения, что ему, как и всегда, виднее.

— Мадам Югобиан, сэр, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь и оставив меня на милость этой непреклонного вида особы.

Кэтрин решительно двинулась на меня. Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и никогда так остро не ощущал свое увечье. От этой женщины следовало бежать прочь, чего я как раз и не мог.

Она заговорила резко и настойчиво:

— Пожалуйста… не будете ли вы так добры… Пожалуйста, вы должны пойти со мной!

Это звучало скорее как приказ, чем просьба.

— Простите, что вы сказали? — с удивлением произнес я.

— Боюсь, что я не очень хорошо говорю по-английски… Но нет времени, чтобы терять. Совсем нет! К мистеру Гэбриэлю я прошу вас пойти. Он очень болен. Скоро, очень скоро он умирает. И он просит вас… Так что к нему вы должны идти. Сразу!

Я с недоумением смотрел на нее. Откровенно говоря, я подумал, что она сумасшедшая. Имя Гэбриэл мне ничего не говорило, отчасти, наверное, из-за ее произношения. Оно совсем не было похоже на Гэбриэл. Но, даже произнеси она это имя правильно, вряд ли оно вызвало бы у меня воспоминания. Все это было так давно! Прошло, пожалуй, лет десять с тех пор, как мне в последний раз приходила в голову мысль о Джоне Гэбриэле.

— Вы говорите, кто-то при смерти? Кто-то — э-э… кого я знаю?

Она с упреком посмотрела на меня.

— Ну да! Вы хорошо его знаете, и он просит вас.

Она говорила с такой уверенностью, что я стал напрягать память, стараясь понять, какое же имя она произнесла. Гэйбл? Гэлбрайт? Я знал горного инженера Гэлбрайта. Правда, знал совсем немного, и казалось совершенно невероятным, чтобы он на своем смертном одре пожелал меня видеть. И все-таки сила характера Кэтрин не дала мне ни на минуту усомниться в правдивости ее слов.

— Как вы сказали? — переспросил я. — Гэлбрайт?

— Нет-нет! Гэбриэл. Гэбриэл!

На этот раз я правильно расслышал имя, но оно почему-то вызвало ассоциацию лишь с архангелом Гавриилом с большими крыльями. Этот образ вполне гармонировал с обликом Кэтрин Югобиан. В памяти отчего-то возникла композиция на тему «Благовещания» кисти итальянских мастеров раннего Возрождения, с коленопреклоненной женской фигурой на заднем плане. Было в ней то же своеобразное сочетание простоватости черт с выражением истовости.

— Джон Гэбриэл, — снова повторила она настойчиво, упрямо.

Тогда я понял!

И все вспомнил. Я почувствовал головокружение и легкую тошноту. Сент-Лу… старые леди, Милли Барт, Джон Гэбриэл с его небольшим, уродливым подвижным лицом и привычкой покачиваться на каблуках; Руперт, высокий, прекрасный, как юный бог… И конечно, Изабелла.

Я вспомнил последнюю встречу с Джоном Гэбриэлом в Заграде и все, что там произошло. И почувствовал, как во мне поднимается багровая волна гнева и отвращение…

— Значит, умирает?! — в бешенстве воскликнул я. — Рад это слышать!

— Простите?

Есть такие вещи, которые просто невозможно повторить, когда кто-то вот так вежливо вас переспрашивает, взгляд Кэтрин Югобиан был абсолютно недоуменным. Я только переспросил:

— Вы говорите, он умирает?

— Да. У него боли, ужасные боли…

Ну что ж, это я тоже был очень рад услышать. Никакие страдания Джона Гэбриэла не могли искупить того, что он сделал. Но я не мог высказать все это женщине, которая явно была его преданной почитательницей.

«Что в этом типе неизменно привлекало к нему женщин? — с раздражением думал я. — Уродлив как смертный грех. Претенциозен, вульгарен, хвастлив. Правда, по-своему неглуп и при определенных обстоятельствах, а именно, стесненных, был хорошим собеседником. Не лишен юмора. Однако нельзя сказать, что хоть одно из этих качеств особенно нравится женщинам».

Кэтрин прервала мои размышления.

— Вы пойдете, пожалуйста? Скорее! Времени терять нельзя.

Я наконец взял себя в руки.

— Дорогая леди, — сказал я, — мне очень жаль, но я не могу пойти с вами.

— Но он просит вас, — настаивала она.

— Я не пойду.

— Вы не понимаете. Он болен. Умирает. И он хочет вас видеть.

Я приготовился к бою. Теперь я начал понимать то, что Парфитт понял с первого взгляда: Кэтрин легко не сдается.

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Джон Гэбриэл никогда не был моим другом.

Она энергично закивала головой.

— Ну да… ну да! Он читал ваше имя в газете. Там говорят, вы здесь как член Комиссии, и он говорит, чтоб я узнать, где вы живете и привести вас. И пожалуйста, вы должны идти быстро… очень быстро… потому что доктор говорит, теперь очень скоро. Так что вы пойдете сразу, пожалуйста!

Я решил быть откровенным.

— По мне, так пусть он сгорит в аду!

— Простите?

И с беспокойством посмотрела на меня, морща длинный нос и пытаясь понять.

— Джон Гэбриэл, — медленно и четко произнес я, — мне не друг. Он человек, которого я ненавижу… ненавижу! Теперь вы понимаете?

Кэтрин удивленно мигнула. Мне показалось, что она наконец начала понимать.

— Вы говорите, — произнесла она медленно, как ребенок, который повторяет трудный урок. — Вы говорите, что вы ненавидите Джона Гэбриэла? Пожалуйста, вы так сказали?

— Совершенно верно, — подтвердил я.

Она улыбнулась… Такая улыбка хоть кого могла бы вывести из себя.

— Нет-нет! — сказала она снисходительно. — Это невозможно. Никто не может ненавидеть Джона Гэбриэла. Он великий… он очень хороший человек. Все, кто его знает, все мы охотно умрем за него.

— Милостивый Боже! — воскликнул я раздраженно. — Что он такого сделал? Почему это все готовы умереть за него?!

Ну что же, я сам напросился! Кэтрин забыла о срочности своей миссии. Она села, отбросила со лба прядь жирных волос, глаза ее горели энтузиазмом. Она открыла рот, и хлынули слова…

Кэтрин говорила, по-моему, не меньше четверти часа. Порой ее было трудно понять, она запиналась в поиске нужных слов. Порой слова лились сплошным потоком. Но все в целом производило впечатление грандиозной эпопеи.

Она говорила о Джоне Гэбриэле почтительно, благоговейно, смиренно, так, как говорят о мессии[3], каким он для нее, по всей видимости, и являлся. Говорила то, что мне казалось в высшей степени фантастичным и абсолютно невозможным. Говорила о человеке чутком, храбром и сильном. Лидере и защитнике. О рисковавшем собой ради жизни других, страстно ненавидящем жестокость и несправедливость. Для нее он был пророком. Царем Небесным. Спасителем — тем, кто пробуждал в людях силы, им самим неведомые, и мужество, о котором те даже не подозревали. Он не раз подвергался пыткам, но, и полуживой, изуродованный, одной лишь силой воли преодолевал телесную слабость, продолжал совершать невероятное.

— Вы говорите, вам не известно, что он сделал? — закончила Кэтрин. — Но ведь про отца Климента все знают… все!

Я с изумлением смотрел на нее. То, что она сказала, было правдой. Об отце Клименте слышал каждый. Имя его обладало магической силой, хотя многие полагали, что это всего лишь имя… миф… и что на самом деле такого человека никогда не существовало.

Как мне описать легендарного отца Климента? Представьте себе смесь Ричарда Львиное Сердце[4], отца Дамье[5] и Лоуренса Аравийского[6]. Соедините в одном человеке качества борца и святого с безудержной юношеской дерзостью. В годы, последовавшие за Второй мировой войной, Европа и Восток переживали трудный период. Нарастающий страх порождал новые волны жестокости и варварства. Цивилизация дала трещину. В Индии и Иране происходили ужасные события: массовая резня, голод, пытки, анархия.

И вот в непроглядном тумане событий появляется фигура почти легендарная. Человек, называющий себя отцом Климентом, спасает детей, освобождает людей, избавляя их от пыток; непроходимыми горными тропами выводит свою паству в безопасное место и поселяет там, организуя общины. Его почитают, любят, перед ним преклоняются. Не человек — легенда!

И, по словам Кэтрин Югобиан, этот самый отец Климент и есть Джон Гэбриэл — бывший член парламента от Сент-Лу, бабник, пьяница, авантюрист, приспособленец, человек, неизменно действовавший лишь в своих собственных интересах и начисто лишенный всех добродетелей и положительных качеств, кроме одного — необыкновенной отваги.

И тут мой скептицизм вдруг, против моей воли, пошатнулся. Какой бы невероятной ни казалась мне история, рассказанная Кэтрин, в ней была одна правдоподобная деталь: оба, и отец Климент, и Джон Гэбриэл, были людьми исключительной отваги. Некоторые подвиги легендарного отца Климента, — безрассудная смелость, проявленная им при спасении людей, отчаянный риск, даже блеф… да, именно дерзость методов — все это соответствовало характеру Джона Гэбриэла.

Однако Джон Гэбриэл всегда был воплощением саморекламы. Все, что бы он ни делал, делалось на публику. Если Джон Гэбриэл действительно был отцом Климентом, об этом, вне всякого сомнения, стало бы известно всему миру.

Нет, я не верил, не мог поверить.

Но когда Кэтрин наконец выдохлась, когда огонь в ее глазах погас и она с прежней монотонной настойчивостью произнесла: «Теперь вы пойдете, пожалуйста?» — я позвал Парфитта.

Он помог мне встать, подал костыли, с его помощью я спустился с лестницы и сел в такси; Кэтрин села рядом.

Видите ли, я должен был сам во всем убедиться. Было ли это с моей стороны простое любопытство или возымела действие настойчивость Кэтрин Югобиан? (В конце концов, я все равно ей уступил!) Как бы то ни было, я хотел увидеть Джона Гэбриэла; хотел узнать, смогу ли я соединить историю отца Климента с тем, что мне было известно о Джоне Гэбриэле в Сент-Лу. Возможно, мне хотелось знать, смогу ли я увидеть то, что видела в нем Изабелла, что она должна была видеть, чтобы поступить так, как она поступила.

Не знаю, чего я ожидал, поднимаясь вслед за Кэтрин Югобиан по узкой лестнице в маленькую спальню. Там был врач — француз с бородкой и важными манерами жреца. Он склонился было над своим пациентом, но при виде меня отступил в сторону и вежливым жестом попросил подойти. Он окинул меня любопытным взглядом: я оказался тем, кого великий человек, умирая, выразил желание видеть.

Лицо Гэбриэла поразило меня. Прошло столько времени с тех далеких дней в Заграде. Я бы не узнал его в человеке, неподвижно лежавшем на кровати. Он умирал. И конец был близок. Мне казалось, что я не нахожу ничего знакомого в чертах этого изможденного лица. Должен признаться: во всем, что касалось внешности, Кэтрин была права. Это истощенное лицо было лицом святого. Страдальческое, измученное, аскетическое. И в то же время излучающее благодать.

Но все это не имело ничего общего с человеком, которого я знал как Джона Гэбриэла.

Умирающий открыл глаза, увидел меня и ухмыльнулся. Это была та же самая ухмылка и те же самые глаза — прекрасные глаза на небольшом уродливом клоунском лице.

— Значит, она все-таки вас заполучила! Армяне великолепны! — произнес он. Голос был очень слабый.

Да, это был Джон Гэбриэл. Он подозвал врача и тихо, страдальческим, но властным тоном потребовал обещанный стимулятор. Врач протестовал — Гэбриэл настаивал. Как я понял, это ускорило бы конец, но Гэбриэл сказал, что последний короткий прилив энергии для него важен, даже необходим.

Пожав плечами, доктор уступил и сделал инъекцию. Он вышел вместе с Кэтрин, оставив нас вдвоем.

— Я хочу, — сразу начал Гэбриэл, — чтобы вы знали, как умерла Изабелла.

— Мне все уже об этом известно.

— Нет, я так не думаю, — возразил он и рассказал, что на самом деле произошло тогда в кафе в Заграде.

Я же расскажу все позднее и в соответствующем месте моего повествования.

После этого Гэбриэл произнес всего лишь одну фразу. Но именно из-за нее я и взялся за перо.

Отец Климент принадлежит истории. Его необычная жизнь, полная героизма, стойкости, мужества и сострадания, принадлежит тем, кто любит описывать жизнь героев. Организованные им общины послужат основой для новых экспериментов в области человеческого существования. Появится еще много книг о жизни человека, который придумал и создал эти первые общины.

Это не история отца Климента. Это история Джона Мерриуэзера Гэбриэла, Креста Виктории[7] за боевые заслуги, приспособленца, человека чувственных страстей и огромного личного обаяния.

И он, и я, каждый по-своему, любили одну и ту же необычную женщину.

Все мы, приступая к описанию истории своей собственной жизни, ставим себя в качестве центральной фигуры. А с течением времени задумываемся, начинаем сомневаться, попадаем в тупик. Так случилось и со мной. Сначала это была моя история. Позднее я решил, что это история нас двоих, Дженнифер и моя, подобно истории Ромео и Джульетты[8], Тристана и Изольды…[9] Потом наступила потеря всех иллюзий… Но вот в беспросветном мраке моих разочарований, словно лунный свет, появилась Изабелла. И тогда она стала центральной фигурой гобелена[10], а я… я был всего лишь фоном, вытканным стежками, — не более. Не более, но и не менее, ибо без однообразного блеклого фона не сможет выделиться рисунок.

Но вскоре рисунок опять изменился. Теперь это была уже не моя история и не история Изабеллы, а история Джона Гэбриэла.

И она кончается здесь. Кончается вместе с Джоном Гэбриэлом. Но в то же время именно здесь она и начинается.

Глава 1

С чего начать? С Сент-Лу? С собрания в Спортивном комплексе, где будущий кандидат от консервативной партии[11] майор Джон Гэбриэл, кавалер Креста Виктории, был представлен старым (очень старым!) генералом и произнес речь, несколько разочаровав нас всех своим простоватым монотонным голосом и уродливым лицом, так как нам, дабы подкрепить собственную решимость, пришлось вспомнить о воинской доблести кандидата, равно как и о том, что необходимо сближение с народом — ведь привилегированный класс в наше время так ничтожно мал!

Может быть, начать с Полнорт-хауса… Низкая длинная комната, окна, выходящие на море… Терраса[12], куда в ясные, погожие дни можно было перевозить мою каталку, чтобы я мог видеть Атлантику — ее грохочущие валы и темно-серую скалу, прерывавшую линию горизонта, а на скале — зубчатые стены и башни замка Сент-Лу, который, как мне всегда казалось, выглядел будто акварельный этюд, сделанный романтической юной леди в году этак одна тысяча восемьсот шестидесятом.

Замок Сент-Лу производил обманчивое впечатление театральности, ложного романтизма, что иногда присуще предметам подлинным. По всей вероятности, замок был возведен еще в ту пору, когда человеческая природа была достаточно естественной, чтобы испытывать удовольствие от романтизма и не стыдиться этого. Замок наводил на мысль об осадах, драконах, пленных принцессах, рыцарях, облаченных в доспехи, и прочем пышном и пустом великолепии, знакомым по дрянным историческим кинолентам. Хотя, если вдуматься, история, в сущности, и есть не что иное, как дрянное кино.

При виде замка Сент-Лу ожидаешь встретить персонажей, похожих на леди Сент-Лу, леди Трессилиан, миссис Бигэм Чартерис и Изабеллу. И поражаешься, когда действительно встречаешься с ними.

Может, мне и начать свой рассказ с визита, который нанесли мне эти три старые дамы вместе с Изабеллой? Престарелые леди отличались горделивостью осанки; их одежда давно вышла из моды; бриллиантовые броши были в старомодной оправе. Помнится, я тогда с удивлением сказал Терезе: «Они не могут… просто не могут быть… настоящими!»

А может быть, стоит начать с событий более ранних, с того момента, когда я сел в машину и поехал в аэропорт Нортхолд[13], чтобы встретиться с Дженнифер?

Но за всем этим опять-таки — моя жизнь, которая началась за тридцать восемь лет до этого и кончилась в тот самый день…

Это не моя история. Я уже говорил об этом. Но началась она как история моей жизни. Началась с меня, Хью Норриса. Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что она очень похожа на жизнь других людей. Не более и не менее интересная, чем у остальных. В ней были неизбежные разочарования, утраты иллюзий, тайные страдания детства… Были и восторги, взаимопонимание, глубокое удовлетворение, подчас по совершенно неадекватному поводу. От меня одного зависит, под каким углом зрения рассматривать свою жизнь — с позиции полного краха или как хронику побед. Оба аспекта будут справедливы. В конце концов, это всегда вопрос выбора. Есть Хью Норрис такой, каким он видит себя сам, и есть Хью Норрис, каким его видят другие. Должен быть также Хью Норрис, каким он хочет выглядеть перед Господом. Есть, разумеется, Хью Норрис в истинной своей сути, но его история может быть записана разве что его собственным ангелом, отмечающим как добрые, так и греховные деяния человека. Все сводится к следующему: насколько хорошо я знаю того молодого человека, который ранним утром тысяча девятьсот сорок пятого года в Пензансе[14] сел в поезд, следовавший в Лондон. Если бы тогда меня спросили, я бы сказал, что в целом судьба относилась ко мне по-доброму. Мне нравилась моя работа школьного учителя в мирное время. Я добросовестно исполнял свой воинский долг в годы войны и радовался, зная, что после ее окончания меня ждет моя работа в школе, перспектива роста, партнерства и даже, возможно, пост директора. У меня были любовные увлечения, причинявшие мне боль, но были и такие, которые приносили удовлетворение, однако ни одно из них не затронула меня глубоко. Были и некоторые родственные связи, но не очень близкие. В тот самый день, когда мне исполнилось тридцать семь лет, я понял нечто, о чем уже некоторое время подозревал. Я чего-то жду… какого-то случая… величайшего события.

Я вдруг осознал, что все, происходившее в моей жизни до сих пор, было поверхностным. Я ждал чего-то настоящего. Вероятно, каждый человек, хоть раз в жизни, испытывает нечто подобное. Кто раньше, кто позже. Это состояние напоминает игровой момент в крикете[15], когда занимаешь позицию, чтобы отбить мяч.

Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на ленч в третью очередь, так как довольно плотно позавтракал. Когда проводник прошел по вагону, протяжно, в нос выкрикивая: «Третий ленч, пожалуйста! То-о-лько-о по талонам» — я прошел в вагон-ресторан. Официант взял талон и указал мое место. Оно оказалось спиной к паровозу, за столиком, где уже сидела Дженнифер.

Вот так все и случилось. Это нельзя ни предугадать, ни спланировать заранее. Я сел напротив Дженнифер… и Дженнифер плакала.

Сначала я этого не заметил. Она старалась овладеть собой. Ни звука, никаких внешних признаков огорчения или печали. Мы не смотрели друг на друга, ибо вели себя соответственно принятым в обществе правилам, предписывающим определенные нормы поведения. Я подал ей меню — вежливый, но ничего не означающий жест, в данном случае даже не имевший никакого смысла, так как в меню всего лишь значилось: суп, мясо или рыба, сладкое или сыр — четыре фунта шесть шиллингов[16].

Она приняла мой знак внимания, ответив вежливой, подобающей в данном случае улыбкой и легким наклоном головы. Официант спросил, что мы будем пить. Мы оба выбрали светлый эль[17].

Затем наступила пауза. Я просматривал журнал, который принес с собой. Официант подкатил тележку с тарелками супа и поставил их перед нами. Я по-джентльменски подвинул соль и перец на дюйм[18] в сторону Дженнифер. До сих пор я на нее не смотрел — то есть не смотрел, так сказать, по-настоящему, хотя, конечно, установил для себя некоторые основные факты: что она молода, но не очень, может быть, на несколько лет моложе меня; среднего роста, с темными волосами; что в обществе мы занимаем одинаковое положение; что она достаточно привлекательна, чтобы произвести приятное впечатление, но не настолько восхитительна, чтобы действительно взволновать.

Я решил присмотреться повнимательнее и, если окажется уместным, произнести для начала несколько фраз. Смотря по обстоятельствам.

Однако все мои расчеты были нарушены самым неожиданным образом. Бросив взгляд через край стоявшей напротив тарелки, я вдруг заметил, что в суп упала капля… другая… Ни всхлипа, ни малейшего движения или какого-нибудь выражения горя… Слезы лились из глаз и капали в суп.

Я был ошеломлен и стал украдкой наблюдать за ней. Слезы вскоре прекратились, ей удалось овладеть собой и даже доесть суп. Я не мог удержаться и (что было совершенно непростительно) сказал:

— Вы ужасно несчастны, не правда ли?

— Я абсолютнейшая дура! — с жаром воскликнула она.

Больше никто из нас не произнес ни слова. Официант убрал суповые тарелки и стал раскладывать второе блюдо: по крошечному кусочку мясной запеканки и на гарнир — изрядную порцию капусты из огромной миски. К этому он милостиво добавил по два ломтика жареного картофеля. Я посмотрел в окно и рискнул сделать какое-то замечание по поводу мелькавших за окном пейзажей. Потом произнес несколько фраз о Корнуолле[19], сказал, что не очень хорошо его знаю. А она? Да, она знает Корнуолл хорошо, так как жила там. Мы стали сравнивать Корнуолл с Девонширом[20]и Уэльсом[21] и восточным побережьем — ничего не значащий обмен репликами, просто способ сгладить неловкость: она была виновата в том, что проливала слезы в общественном месте, я же провинился, позволив себе обратить на это внимание.

Лишь спустя некоторое время, когда официант поставил перед нами кофе, а я предложил ей сигарету и она приняла ее, мы вернулись туда, откуда начали.

Я извинился за то, что так глупо себя вел. Просто не смог сдержаться. Она сказала, что я, наверное, считаю ее форменной дурой.

— Нет, конечно! — возразил я. — Просто подумал, что вы дошли до предела. Так оно и было, не правда ли?

— Да, верно… — взволнованно произнесла она. — Но это крайне унизительно… дойти до такой степени жалости к самой себе, когда уже не соображаешь, что делаешь и кто тебя видит.

— Вы помнили об этом. И очень старались сдержаться.

— Не выла в голос, если вы это имеете в виду.

Я спросил, действительно ли все так плохо. Весьма плохо, был ответ, она правда дошла до предела и не знает, что делать дальше. Пожалуй, я уже и сам это почувствовал. Ее окружала какая-то напряженная атмосфера отчаяния, и пока Дженнифер находилась в таком состоянии, я не хотел, чтобы она уходила.

— Расскажите о себе. Я посторонний человек, а постороннему можно рассказать. Это не имеет значения.

— Собственно говоря, рассказывать нечего, я сама все запутала и испортила — абсолютно все!

— Наверное, положение не так уж безнадежно, — заметил я.

Мне было ясно, что Дженнифер необходимо успокоиться, ей нужна новая жизнь, новые силы… нужно, чтобы ее вытащили из трясины страданий и долготерпения и снова поставили на ноги. У меня не возникло ни малейшего сомнения, что я и есть тот человек, который способен это сделать… Да, все произошло так быстро.

Дженнифер с сомнением посмотрела на меня, как недоверчивый ребенок, но все же начала рассказывать.

В самый неподходящий момент, как всегда бывает в подобных случаях, официант принес счет. Хорошо, что это был третий ленч и никто не стал выпроваживать нас из ресторана. Я добавил десять шиллингов к своему счету, и официант, сдержанно поклонившись, тотчас исчез.

Мы вернулись к нашему разговору.

Судьба жестоко обманула Дженнифер. Она с необыкновенным мужеством встречала трудности, но их оказалось великое множество и они не прекращались, постоянно возникая одна за другой, а физических сил было немного. Все складывалось как-то неладно с самого начала — и в детстве, и в юности, и когда она вышла замуж. Мягкость характера и в то же время импульсивность постоянно ставили ее в трудное положение. Можно было избежать трудностей, всегда подворачивалась лазейка, однако Дженнифер предпочитала встречать свои неудачи с открытым забралом. А когда, проиграв, она наконец решала воспользоваться подвернувшейся лазейкой, та ее неизменно подводила, и Дженнифер попадала в еще более скверное положение.

Во всем, что с ней происходило, она винила себя. У меня потеплело на сердце от такой привлекательной черты характера. Не было ни обиды, ни обвинений. «Наверно, — повторяла она задумчиво, — каким-то образом я сама виновата».

Мне хотелось закричать: «Нет, конечно же это не ваша вина! Разве не ясно, что вы — жертва? И всегда будете жертвой, пока не выйдете из фатальной роли человека, постоянно принимающего вину на себя!»

Дженнифер сидела передо мной — озабоченная, несчастная, побежденная — и восхитительная! Думаю, уже тогда, глядя на нее через узкий столик вагона-ресторана, я поим, чего ждал в последнее время. Дженнифер… Не обладание ею… Мне хотелось вернуть ей уверенность в себе, хотелось видеть ее счастливой и здоровой.

Да, я уже тогда знал (хотя прошло немало недель, прежде чем я смог себе в этом признаться, что влюблен в Дженнифер. И мое чувство было гораздо большим, чем влюбленность.

Мы не говорили о том, как бы нам снова встретиться. Наверное, она в самом деле верила, что мы больше не увидимся. Я думал иначе. Она назвала свое имя и, когда мы уходили из вагона-ресторана, с нежностью сказала:

— Это прощание. Но, пожалуйста, поверьте, я никогда не забуду ни вас, ни того, что вы для меня сделали. Ведь я была в отчаянии… в полнейшем отчаянии.

Я пожал ей руку и попрощался, но знал, что это не окончательное «прости». Я был абсолютно уверен, что мы снова встретимся, даже если бы она взяла с меня слово не разыскивать ее. У нас с ней оказались общие знакомые. Я не говорил ей об этом, но понимал: мне будет совсем не трудно ее найти. Более странным казалось, что мы с ней не встретились раньше.

Я снова увидел Дженнифер неделю спустя на коктейле у Каро Стренджуэй. После этой встречи никаких сомнений больше не было. Мы оба знали, что с нами произошло…

Мы встречались, расставались и встречались снова. В гостях у знакомых, в тихих небольших ресторанчиках. Выезжали поездом за город и бродили, погруженные в сверкающий мир невероятного блаженства. Мы побывали на концерте, на котором Элизабет Шуман пела: «И на тропе, где будем мы бродить, с тобою встретимся, забудем все земное и затеряемся в мечтах, моля, чтоб небо любовь соединило, которую земля уж не разрушит».

Мы вышли после концерта и окунулись в шум и суету Уигмор-стрит[22]. Я повторил последние слова песни Штрауса:[23] «в любви, в блаженстве бесконечном» — и встретился взглядом с Дженнифер.

— О нет, не для нас, Хью!

— Именно для нас, — возразил я. — Всю оставшуюся жизнь мы должны пройти вместе.

Нет, протестовала Дженнифер, она не может так вдруг все бросить. Она знает, что муж не позволит ей подать на развод.

— Ну а сам он мог бы это сделать?

— Да. Думаю, да. О Хью, нельзя ли нам оставить все как есть?

— Нет, нельзя!

Я не торопил ее. Ждал, наблюдая за тем, как к Дженнифер постепенно возвращалось душевное и физическое здоровье. Мне не хотелось, чтобы она изводила себя из-за необходимости принимать решение до тех пор, пока снова не станет тем веселым, счастливым существом, каким ее создала природа. Ну что же, я этого добился. Дженнифер окрепла и физически и духовно. Теперь мы должны были принять решение.

Это оказалось не так просто. У Дженнифер нашлось множество возражений — довольно странных и неожиданных. Большей частью они были вызваны беспокойством за меня и мою карьеру, ведь это станет для меня полным крушением. Я уверял, что все обдумал. Я молод, и, кроме преподавания в школе, существует многое другое, чем я могу заняться. Дженнифер плакала: она никогда не простит себе, если разрушит мою жизнь. Этого не случится, уверял я, если она будет со мной. Без нее моя жизнь кончена.

В наших отношениях было немало взлетов и падений. То Дженнифер, казалось, была готова принять мою точку зрения, то вдруг (когда меня не было рядом) снова отступала. Видно, ей не хватало уверенности в себе.

И все-таки мало-помалу Дженнифер стала склоняться к моему мнению. Нас связывала не только страсть — было между нами нечто большее: единство взглядов, взаимопонимание (иногда то, что она говорила, готово было сорваться с моих уст), способность разделять тысячи маленьких радостей.

Наконец она признала, что я прав и мы принадлежим друг другу. Всякие возражения исчезли.

— О, в самом деле, Хью, мне даже не верится, что я могу так много для тебя значить! И все-таки я больше не сомневаюсь!

Все было перепроверено, подтверждено. Мы строили планы. Необходимые матримониальные[24] планы.

Проснувшись однажды холодным солнечным утром, я вдруг осознал, что в этот день начинается наша новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сих пор я не разрешал себе полностью верить в это. Я всегда боялся, что странное болезненное неверие в собственные силы заставит Дженнифер отступить.

Даже теперь, в последний день моей прежней жизни, мне нужно было убедиться. Я позвонил ей.

— Дженнифер!..

— Хью!..

Голос был тихий, с чуть заметной дрожью… Значит, все правда.

— Прости, дорогая, я должен был услышать твой голос. Неужели все это правда?

— Да, Хью! Это правда.

Мы должны были встретиться в аэропорту в Нортхолде.

Я тщательно побрился. Одеваясь, я все время тихонько напевал. Лицо, которое я увидел в зеркале, было совершенно неузнаваемым от полнейшего идиотского счастья. Это был мой день! День, которого я ждал тридцать восемь лет. Я позавтракал, проверил билеты, паспорт и вышел к машине. За рулем сидел Гарриман. Я сказал, что сам поведу машину. Он может сесть сзади.

Из проулка я повернул на магистраль. Машина то двигалась в общем потоке, то выходила из него. Времени у меня было достаточно. Утро выдалось просто великолепное! Чудесное утро! Специально для нас с Дженнифер. Мне хотелось петь и кричать от радости.

С боковой улицы со скоростью сорок миль[25] в час вылетел грузовик; своевременно увидеть его и избежать столкновения было невозможно. Ни нарушений с моей стороны… ни ошибочной реакции… Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Какая разница, почему это произошло!

Грузовик ударил в борт моего «бьюика»[26], разбил его вдребезги и придавил меня обломками автомобиля. Гарриман был убит.

Дженнифер ждала в аэропорту. Самолет улетел… Я не приехал…

Глава 2

Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей, ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль… В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате — мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков[27], поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.

Сознание возвращалось медленно… В голове потихоньку прояснялось… отступала боль… но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.

Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.

Наконец я понял все — что я совершенно беспомощен… что изуродован. Что я отныне навсегда выключен из нормальной жизни среди других людей.

Иногда меня навещали. Приходил мой брат. Растерянный, он мялся, ища слова и не зная, как и о чем со мной говорить. Мы с ним никогда не были близки. А я не мог говорить с ним о Дженнифер. Но думал о ней постоянно.

Когда я стал поправляться, мне принесли письма. Письма от Дженнифер.

Посещать меня разрешалось только близким родственникам. У Дженнифер не было таких прав — формально она была всего лишь другом.

«Хьюго, дорогой, — писала она, — меня не пускают к тебе. Я приду, как только разрешат. Постарайся скорее поправиться. С любовью, Дженнифер».

«Не тревожься, Хью, — успокаивала она в другом письме. — Главное — ты не погиб, остальное не имеет значения. Скоро мы будем вместе — навсегда. Твоя Дженнифер».

Я написал ей неразборчивыми карандашными каракулями, чтобы она не приходила — что не должна приходить. Что я мог предложить Дженнифер теперь?

Я увидел ее только после того, как выписался из больницы и оказался в доме своего брата. Во всех ее письмах звучала одна и та же нота. Мы любим друг друга! Даже если я никогда не поправлюсь, мы должны быть вместе. Она будет за мной ухаживать. У нас все же будет счастье… не такое, о каком мы мечтали раньше, но все-таки счастье.

И хотя моим первым порывом было сразу разрубить этот узел, сказать Дженнифер: «Уходи и больше никогда не приходи», — все же я колебался. Я верил, как и она, что нас связывает не только физическая близость, что у нас остается радость духовного общения, Конечно, для Дженнифер было бы лучше уйти и забыть меня… но если она не уйдет?

Прошло много времени, прежде чем я уступил и разрешил Дженнифер прийти. Мы часто писали друг другу, и наши письма в самом деле были письмами любви, вдохновляющими… героическими…

И вот наконец я сдался.

Ну что же, она пришла.

Ей не разрешили пробыть долго. Думаю, уже тогда мы оба все поняли, хотя и не признавались себе в этом. Дженнифер пришла снова. Пришла она и в третий раз. Но больше я уже не в состоянии был выдержать. Третий визит Дженнифер продолжался всего десять минут, но мне показалось, что прошло, по крайней мере, часа полтора! Я с трудом поверил, когда после ее ухода посмотрел на часы. Не сомневаюсь, что она испытывала то же самое.

Нам нечего было сказать друг другу…

Да, вот так-то…

В конце концов оказалось, что ничего серьезного между нами не было. Есть ли что-нибудь горше призрачного счастья? Единство взглядов, взаимопонимание, когда мысль одного тут же подхватывалась другим, дружеское участие — иллюзия… всего лишь иллюзия, рожденная взаимным влечением между мужчиной и женщиной. Ловушка, расставленная Природой, — самая хитроумная, самая совершенная из ее уловок. Между мной и Дженнифер существовало только чувственное влечение — и оно породило столь чудовищный самообман. Страсть, только страсть… Это открытие вызвало во мне стыд и негодование. Я почти возненавидел и себя, и Дженнифер. Мы растерянно смотрели друг на друга, и оба на свой лад пытались понять, что же стало с тем чудом, в которое мы оба так верили.

Я прекрасно сознавал, что Дженнифер молода и красива, но, когда она говорила, мне было скучно. И я тоже вызывал у нее скуку. Мы уже ни о чем не могли говорить, ничего не могли обсуждать с удовольствием.

Дженнифер продолжала упрекать себя за все, что произошло. Меня это раздражало, казалось ненужным и отдавало истерикой. Зачем то и дело твердить об этом?

Уходя в третий раз, Дженнифер заявила, бодро и настойчиво:

— Хью, дорогой, я очень скоро приду опять.

— Не надо, не приходи.

— Но я обязательно приду. — Голос Дженнифер звучал глухо, неискренне.

— Ради всего святого! Не притворяйся, Дженнифер! — заорал я на нее. — Все кончено! Кончено!

Она как будто не слышала и продолжала говорить, что посвятит свою жизнь уходу за мной и что мы будем очень счастливы. Она уже настроилась на самопожертвование, это меня и взбесило. Я с ужасом понял — Дженнифер сделает, как сказала. Подумать только, что она постоянно будет рядом, болтая ни о чем, стараясь быть доброй, бормоча жизнерадостные глупости… Меня охватила паника — паника, рожденная слабостью и болезнью.

Я крикнул, чтоб она уходила, немедленно уходила прочь. Дженнифер ушла. Она испугалась, — но в глазах ее читалось облегчение.

Потом, когда в комнату зашла моя невестка Тереза, чтобы задернуть занавески, я заговорил с ней о Дженнифер.

— Вот и все, Тереза, — сказал я. — Она ушла… ушла… Она ведь не вернется, правда?

— Нет, не вернется, — тихим голосом подтвердила Тереза.

— Как ты думаешь, это моя болезнь заставляет меня видеть все… неправильно?

Тереза поняла, что я имел в виду. И ответила, что болезни, подобные моей, по ее мнению, скорее помогают видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.

— Ты хочешь сказать, что теперь я вижу Дженнифер такой, какая она есть?

Тереза ответила, что имела в виду не совсем это. По ее мнению, теперь я вряд ли могу понять Дженнифер лучше, чем прежде, но зато я сейчас точно знаю, как действует на меня ее присутствие.

Я спросил у Терезы, что она сама думает о Дженнифер. По словам Терезы, она всегда находила Дженнифер привлекательной, милой, но совершенно неинтересной.

— Как ты считаешь, она очень несчастна? — мрачно спросил я.

— Да, Хью, я так считаю.

— Из-за меня?

— Нет, из-за себя самой.

— Она продолжает винить себя в той аварии и постоянно повторяет, что подобного никогда бы не случилось, если бы я не ехал на встречу с ней. Но это же глупо!

— Да, пожалуй.

— Я не хочу, чтобы она себя этим изводила. Не хочу, чтобы она была несчастна.

— Полно, Хью, — возразила Тереза. — Оставь ей хоть что-нибудь!

— Что ты имеешь в виду?

— Ей нравится быть несчастной. Неужели ты до сих пор этого не понял?

Мышление моей невестки отличается холодной ясностью, что нередко приводит меня в замешательство. Я сказал, что ее замечание отвратительно.

— Возможно, — задумчиво произнесла Тереза, — но теперь сказанное мною не имеет значения. Тебе не нужно больше убаюкивать себя сказочками. Дженнифер всегда нравилось сидеть и вздыхать, как все у нее плохо. Она лелеяла эти мысли и взвинчивала себя. Однако если ей нравится так жить, почему она не должна этого делать? Знаешь, Хью, ведь мы не смогли бы жалеть человека, если он сам не испытывает жалости к самому себе. А жалость всегда была твоей слабостью и мешала тебе видеть вещи в истинном свете.

Я испытал кратковременное удовлетворение, обозвав Терезу крайне неприятной женщиной, на что она ответила, что, вероятно, я прав.

— Тебе никогда никого не жаль! — продолжал я.

— Нет, почему же, в известном смысле, мне жаль Дженнифер.

— А меня?

— Не знаю, Хью.

— И тот факт, что я — искалеченная развалина, которой незачем жить, тебя никоим образом не трогает?

— Я не знаю, жаль мне тебя или нет. Значит, ты просто должен начать жизнь сначала и построить ее в совершенно другом ключе. И это может быть очень интересно.

Я объявил ее бесчеловечной, и она, улыбаясь, вышла из комнаты.

Тереза мне очень помогла.

Глава 3

Вскоре мы переехали в Корнуолл.

Тереза как раз получила наследство от своей двоюродной бабушки — дом в Корнуолле, в Сент-Лу. Лечивший меня врач настаивал на том, чтобы я уехал из Лондона. Мой родной брат Роберт — художник-пейзажист, «с извращенным», по мнению большинства людей, видением природы, был мобилизован во время войны, как и большинство представителей его профессии, для службы в сельском хозяйстве. Так что все складывалось как нельзя лучше.

Тереза отправилась туда пораньше, чтобы подготовить дом к нашему приезду, а меня (после того как я успешно заполнил множество анкет) доставили туда в специальной карете «Скорой помощи».

— Ну как тут? — спросил я Терезу на следующее утро после приезда.

Она уже успела во всем разобраться. Здесь, по ее словам, существует три отдельных мирка. Во-первых, старая, выросшая вокруг гавани рыбацкая деревня с домиками, крытыми шифером, с островерхими крышами, с надписями на фламандском[28], французском и английском языках; во-вторых, расположившийся за рыбацкой деревней современный туристический поселок: большие роскошные отели, тысячи маленьких бунгало и множество пансионов, где кипит бурная жизнь летом и замирает зимой. И наконец, в-третьих, замок Сент-Лу, где правит леди Сент-Лу, престарелая вдова лорда, — ядро иного уклада жизни, традиции которого извилистыми тропами и улочками тянутся к старинным домикам, приютившимся в долине подле древних церквей. «В сущности, это местная знать», — заключила свой рассказ Тереза.

— А куда мы относимся? — заинтересовался я.

Из рассуждений Терезы выходило, что мы относимся к местной знати, потому что Полнорт-хаус принадлежал ее двоюродной бабушке, мисс Эми Треджеллис, и он не был куплен, а перешел к ней, Терезе, по наследству, так что мы «свои».

— Даже Роберт? — спросил я. — Несмотря на то, что он художник?

С ним, по признанию Терезы, труднее. В летние месяцы в Сент-Лу слишком много художников.

— Но он мой муж, — величественно заявила Тереза, — и, кроме того, его мать из бодминской[29] знати.

Я спросил Терезу, чем мы здесь будем заниматься. Вернее, чем она собирается заняться. Что касается меня, то тут все было ясно: я всего лишь наблюдатель.

Тереза, по ее словам, намеревалась участвовать во всем, что происходит в Сент-Лу.

— А именно?

— В основном займусь политикой и садоводством. Немного поработаю в «Женском институте»[30] и приму участие в таких делах, как чествование солдат, вернувшихся домой. Но главное — политика! В конце концов, вот-вот начнутся всеобщие выборы.

— Ты когда-нибудь интересовалась политикой?

— Нет, Хью, никогда. Мне это всегда казалось ненужным. Я довольствовалась тем, что голосовала за того кандидата, который, по моему мнению, мог принести меньше вреда.

— Позиция, достойная восхищения! — пробормотал я.

Но теперь Тереза решила приложить все усилия и заняться политикой серьезно. Ей, разумеется, придется стать консерватором: владелец Полнорт-хауса не может принадлежать ни к какой другой партии, к тому же мисс Эми Треджеллис перевернулась бы в гробу, если бы ее племянница, которой она завещала свои сокровища, проголосовала за лейбористов.

— Ну, а если ты сама считаешь партию лейбористов лучше?

— Я так не считаю. Я вообще разницы не вижу!

— В высшей степени честно! — заметил я.

Через две недели после того, как мы обосновались в Полнортхаусе, леди Сент-Лу нанесла нам визит.

Она пришла вместе со своей сестрой, леди Трессилиан, невесткой, миссис Бигэм Чартерис, и внучкой Изабеллой.

После их ухода я, совершенно ошеломленный, сказал тогда Терезе, что они не могут быть настоящими.

Однако эти леди действительно были обитательницами замка Сент-Лу. Прямо из сказки! Три ведьмы и заколдованная принцесса.

Эделейд Сент-Лу была вдовой седьмого барона, убитого в Бурской войне[31]. Оба ее сына погибли в Первую мировую, не оставив наследников по мужской линии, хотя у младшего и была дочь — Изабелла. Поэтому титул перешел к троюродному племяннику леди, живущему в Новой Зеландии, который и стал девятым лордом Сент-Лу. Он был рад предоставить замок в аренду престарелой вдове барона. Изабелла выросла в замке под присмотром и опекой родной бабушки и двух двоюродных. Леди Трессилиан, овдовевшая сестра леди Сент-Лу, и миссис Бигэм Чартерис, вдовствующая невестка, переехали в замок. Они поделили между собой все расходы и таким образом смогли вырастить Изабеллу в замке, который три старые леди считали по праву ее домом. Всем троим было за семьдесят, и они чем-то напоминали трех черных ворон. У леди Сент-Лу было открытое худощавое лицо с орлиным носом и высоким лбом. Леди Трессилиан — полная, круглолицая, то и дело близоруко моргала маленькими глазками. Миссис Бигэм Чартерис, напротив, отличалась сухопаростью. Вся троица производила впечатление эдуардианского[32] антиквариата: время для них словно остановилось. Все три дамы носили драгоценности — потускневшие, старомодные, но, несомненно, подлинные. Драгоценностей было немного, в основном броши — в виде полумесяцев, подков или звезд, пришпиленные в несколько непривычных местах.

Так выглядели три старые леди из замка Сент-Лу. С ними пришла Изабелла — самая настоящая заколдованная принцесса. Стройная, выше среднего роста, с тонкими чертами удлиненного лица, высоким лбом и прямыми ниспадающими пепельными волосами, она поразительно напоминала фигуру со старинного витража. Ее нельзя было назвать ни по-настоящему хорошенькой, ни обаятельной, но было в ней нечто такое, что делало ее почти прекрасной, однако то была красота былых, давно прошедших времен, не соответствующая современным представлениям.

Лицо ее не отличалось ни живостью, ни свежестью, красота аскетически-строгих линий, от которой веяло средневековьем. Впрочем ее лицо нельзя было назвать невыразительным; в нем сквозило то, что я бы дерзнул назвать не иначе как благородством.

После моего замечания о нереальности престарелых леди из Сент-Лу я сказал Терезе, что девушка тоже выглядит ненастоящей.

— Принцесса, заточенная в разрушенном замке? — высказала предположение Тереза.

— Вот именно! Она должна была приехать на молочно-белом коне, а не в стареньком «даймлере». Интересно все-таки, — добавил я, помолчав, — о чем она думает?

Во время этого официального визита Изабелла говорила очень мало. Она сидела выпрямившись, с милой, чуть рассеянной улыбкой. Вежливо отвечала, если к ней обращались, или просто сидела молча. Впрочем, ей не было надобности поддерживать разговор, так как старые леди почти полностью захватили инициативу. Мне хотелось знать, явилась ли она к нам против своей воли и теперь скучала — или ее заинтересовало появление в Сент-Лу чего-то нового. Жизнь Изабеллы представлялась мне довольно однообразной.

— Ее что, совсем не призывали на военную службу и она все время просидела дома? — спросил я Терезу.

— Изабелле только девятнадцать. После окончания школы она служила в системе Красного Креста — водила машину.

— Школы? — Я был поражен. — Ты хочешь сказать, что она училась в школе? В пансионе?!

— Да, в Сент-Ниниан.

Это удивило меня еще больше, потому что пансион Сент-Ниниан дорогой и дающий по-настоящему современное образование, — а не какая-то там школа с совместным обучением или какими-нибудь причудами. И уж конечно, не модный пансион благородных девиц.

— Тебя это удивило? — спросила Тереза.

— Да, представь себе, удивило, — медленно произнес я. — Эта девушка производит такое впечатление, будто она никогда не покидала дом и воспитывалась в какой-то средневековой обстановке, не имеющей с двадцатым веком никаких точек соприкосновения.

Тереза задумчиво кивнула.

— Да, я понимаю.

— Что лишний раз подтверждает, — вмешался в разговор Роберт, — что главное — это среда. Ну и конечно, наследственность.

— Все-таки мне очень интересно, о чем она думает.

— Может быть, она и не думает вовсе, — заметила Тереза.

Меня рассмешило подобное предположение, но я продолжал размышлять об этой странной девушке.

Как раз в этот период ко мне пришло полное, почти убийственное осознание моего положения. До аварии я всегда был физически здоровым, спортивным человеком, и меня раздражало все, связанное с болезнями и уродством. Я, разумеется, был способен на жалость, но к ней всегда примешивалось какое-то брезгливое чувство.

И вот теперь я сам стал объектом жалости и отвращения. Прикованный к койке инвалид, с изуродованными ногами, прикрытыми пледом.

Внутренне сжавшись, я всей кожей, всеми чувствами ожидал реакции окружающих на мое состояние. Какой бы ни была эта реакция, она всегда причиняла мне боль. Добрый, сострадательный взгляд был для меня ужасен, но не менее ужасным было и тактичное притворство, когда посетитель старался показать, что все нормально и он ничего необычного не заметил. Если бы не железная воля Терезы, я закрылся бы в своей комнате и никого не видел. Противостоять Терезе, если она приняла определенное решение, было нелегко. Она твердо решила, что я не должен стать затворником, и сумела внушить мне, даже не прибегая к излишним словам, что, закрывшись в своей комнате и превратив себя в некую таинственную персону, я просто-напросто привлеку к себе внимание и это будет саморекламой. Я понимал, что она на самом деле затеяла и зачем, но тем не менее подчинился. С мрачной решимостью я вознамерился доказать Терезе, что смогу все вынести, чего бы мне это ни стоило! Сострадание, сверхдоброту в голосе; старание добросовестно избегать в разговоре всякого упоминания об авариях, несчастных случаях и болезнях; попытки делать вид, что я такой, как другие люди, — все я переносил с каменным лицом.

Поведение престарелых леди из замка не вызывало у меня особого замешательства. Леди Сент-Лу избрала тактику «не замечать» моего несчастья. Леди Трессилиан, женщина с мягким материнским сердцем, старалась не выказать переполняющего ее сострадания, довольно настойчиво переводила разговор на недавно вышедшие издания, интересовалась, не делал ли я обзоров или рецензий. А участие ко мне миссис Бигэм Чартерис, дамы более прямолинейной, проявлялось лишь в том, что она слишком явно останавливала себя, когда речь заходила об активных и кровавых видах спорта (бедняжка не могла себе позволить даже упомянуть охоту или гончих).

Но Изабелла меня удивила: девушка вела себя совершенно естественно. Она посмотрела на меня, явно торопясь отвести взгляд. Посмотрела так, будто ее сознание просто зарегистрировало меня наряду с другими людьми, находившимися в комнате, и стоявшей там мебелью: «один мужчина, возраст — за тридцать, калека» — словно я — один из предметов в описи вещей, не имеющих к ней никакого отношения.

Зафиксировав меня таким образом, покончила со мной, взгляд Изабеллы перешел на рояль, а потом на тайскую фигуру лошади[33], принадлежавшую Роберту и Терезе. Лошадка стояла на отдельном столе и, судя по всему, вызвала у девушки определенный интерес. Она спросила, что это такое. Я объяснил.

— Вам нравится?

Изабелла ответила не сразу.

— Да, — наконец произнесла она веско, придав односложному слову некую особую значительность.

«Может, она слабоумная?» — подумал я с удивлением и спросил, нравятся ли ей лошади. Изабелла ответила, что это первая, которую ей пришлось увидеть.

— Я имею в виду настоящих лошадей.

— О, понимаю. Да, нравятся, но я не могу позволить себе охоту.

— Вам хотелось бы выезжать на охоту?

— Пожалуй, нет. Здесь не очень много мест, подходящих для охоты.

На мой вопрос, ходит ли она в море на яхте под парусом, Изабелла ответила утвердительно. В это время леди Трессилиан заговорила со мной о книгах, и девушка погрузилась в молчание. Она, как я заметил, в высшей степени владела искусством пребывать в покое. Умела сидеть совершенно спокойно — не курила, не качая ногой, закидывая ее на другую, не шевелила суетливо пальцами, ничего не вертела в руках, не поправляла волосы. Просто сидела совершенно спокойно, выпрямившись в высоком кресле с подголовником и сложив на коленях длинные тонкие руки. Она была так же неподвижна, как фигура тайской лошади; одна в кресле, другая на своем столе. Мне казалось, у них есть что-то общее: обе в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давнему прошлому…

Я посмеялся, когда Тереза предположила, что Изабелла вообще не думает, но позднее пришел к мысли, что в этом, может быть, есть доля правды. Животные не думают, их мозг пассивен до тех пор, пока не появится опасность и не возникнет необходимость действовать. Мышление (в абстрактном смысле) является на самом деле процессом искусственным, научились мы ему не без труда. Нас беспокоит то, что было вчера, что делать сегодня и что произойдет завтра. Однако ни наше вчера, ни сегодня, ни завтра не зависят от нас. Они были и будут помимо нашей воли.

Предсказания Терезы относительно нашей жизни в Сент-Лу оказались необыкновенно точными. Почти сразу после приезда мы по уши погрузились в политику. Полнорт-хаус был большой и бестолково спланированный. Мисс Эми Треджеллис, чьи доходы значительно пострадали от новых налогов, пришлось пожертвовать одним крылом дома. И даже устроить в нем кухню для удобства эвакуированных, которые прибывали из районов, подвергавшихся бомбардировкам. Однако эвакуированные, приехавшие из Лондона в середине зимы, оказались не в силах выдержать множество неудобств Полнорт-хауса. Попади они в сам Сент-Лу с его магазинами и бунгало — другое дело! Но в миле от города… кривые улочки. «Грязища! Даже не поверите! И света нет — и того и гляди, кто выскочит из кустов, к-а-ак накинется! И овощи грязные, в земле, с огорода — всё овощи да овощи! И молоко прямо из-под коровы, иногда даже парное — вот гадость-то! Нет чтоб сгущенное, в банке: удобно и всегда под рукой!» Для эвакуированных — миссис Прайс и миссис Харди с их выводками ребятишек. Это оказалось чересчур. Вскоре они съехали тайком на рассвете, увозя своих отпрысков назад, к опасностям Лондона. Это были славные женщины. Все убрали, выскребли за собой и оставили на столе записку:

Квартирмейстер уже не пытался поселить кого-нибудь в Полнортхаусе. Он стал мудрее. Со временем мисс Треджеллис сдала эту часть дома капитану Карслейку, организатору предвыборной кампании консервативной партии, который в свое время служил уполномоченным по гражданской обороне в войсках ополченцев.

Роберт и Тереза охотно согласились и дальше сдавать Карлслейкам отделенную часть дома, — впрочем, вряд ли у них была возможность им отказать. А следовательно, Полнорт-хаус превратился в эпицентр предвыборной активности, наряду со штаб-квартирой тори на Хай-стрит[34] в Сент-Лу.

Терезу и в самом деле сразу же затянул этот водоворот: она водила машины, распространяла брошюры и листовки, беседовала с жителями. Политическая обстановка в Сент-Лу не была стабильной. Престижный приморский курорт, потеснивший рыбацкую деревушку, издавна голосовал за консерваторов. Жители прилегающих сельскохозяйственных районов тоже все до одного были консерваторами. Но за последние пятнадцать лет Сент-Лу изменился. В летний период его наводняли туристы, селившиеся в небольших пансионах. Появилась колония художников, чьи бунгало рассыпались у подножия скал. Публика серьезная, артистическая, образованная в политическом отношении, если не красная, то, во всяком случае, розовая[35].

В 1943 году прошли дополнительные выборы, так как сэр Джордж Борроудэйл в возрасте шестидесяти девяти лет, после повторного инсульта, вышел в отставку. И вот тут-то, к ужасу всех старожилов, впервые в истории этих мест членом парламента был избран лейборист.

— Должен сказать, что мы сами это заслужили, — покачиваясь на каблуках, признал капитан Карслейк, который ввел нас с Терезой в курс политической жизни Сент-Лу.

Карслейк был невысокого роста, худощав, темноволос, с проницательными, пожалуй даже хитроватыми, глазами на длинном лошадином лице. Капитана он получил в 1918 году в Службе тыла армии. Карслейк был компетентным политиком и знал свое дело.

Следует заметить, что сам я в политике новичок и никогда не понимал этого жаргона, поэтому мой рассказ о выборах в Сент-Лу, по всей вероятности, довольно неточен и, должно быть, в той же степени соотносится с реальностью, в какой деревья, изображенные на полотнах моего брата Роберта, имеют отношение к живым деревьям. Как известно, настоящие деревья — создания природы — с корой, ветвями, листьями, желудями или каштанами. Деревья Роберта — это пятна и кляксы густой, невообразимого цвета масляной краски, кое-как нанесенные на холст. Они совершенно непохожи на деревья. По-моему, их скорее можно принять за тарелки со шпинатом, буровые вышки или газовый завод. Это не живые деревья, а представление Роберта о деревьях. Думаю, что и мой рассказ о политической жизни в Сент-Лу отражает лишь мое представление о политической стороне выборов и, по всей вероятности, из этого рассказа настоящий политик не сможет понять, что было на самом деле. Видимо, я буду неправильно употреблять термины, ошибаться в описании процедуры. Но для меня выборы в Сент-Лу — всего лишь запутанный и не имеющий большого значения фон для фигуры в натуральную величину — Джона Гэбриэла.

Глава 4

Первое упоминание о Джоне Гэбриэле прозвучало в тот вечер, когда Карслейк сказал Терезе, что в результатах дополнительных выборов виноваты сами консерваторы.

Кандидатом от консервативной партии был сэр Джеймс Бредуэлл из Торингтон-парка, человек довольно состоятельный и закоренелый тори с твердыми принципами. Ему было шестьдесят два года, отличался прямотой характера, но, к сожалению, не обладал ни живым темпераментом, ни быстрой реакцией, ни ораторским даром и становился совершенно беспомощным, когда его прерывали вопросами, скептическими репликами или просто выкриками.

— На трибуне он был просто жалок, — рассказывал Карслейк. — Крайне жалок! Бесконечные «э-э-э», и «а-а-а», и «гм»! Разумеется, мы сами писали для него все выступления на ответственных собраниях, а в его поддержку всегда выступал наш подготовленный оратор. Все это прошло бы на ура лет десять назад: славный, честный малый, из здешних мест и к тому же джентльмен. Но теперь… теперь им нужно нечто большее.

— Неужели мозги? — предположил я.

Карслейк, похоже, особого значения мозгам не придавал.

— Нужен ловкий, хитрый малый, который за словом в карман не полезет, сумеет всех рассмешить и наобещать с три короба. Старомодный парень вроде Бредуэлла слишком для этого совестлив. Он не станет обещать, что у каждого избирателя будет свой дом, что война кончится завтра и что у каждой домохозяйки появится в доме центральное отопление и стиральная машина.

— А кроме того, — немного помолчав, продолжал Карслейк, — существует закон маятника. Мы были у власти слишком долго! Любая перемена желанна! Наш оппонент Уилбрэхем — человек компетентный и честный. До войны был школьным учителем, освобожден от армии по инвалидности. Уилбрэхем — краснобай. Он расписывал, что будет сделано для тех, кто вернется из армии, ну и, конечно, обычная болтовня про национализацию и здравоохранение. В общем, свое дело он сделал. Прошел большинством голосов — более двух тысяч. Такое случилось в Сент-Лу впервые. Мы все, доложу я вам, были просто потрясены. Так что теперь нам придется постараться Мы должны вытеснить Уилбрэхемл.

— Он популярен?

— Так себе. Он прижимист, но добросовестен и умеет держаться. Победить его будет нелегко. Нам придется засучить рукава и энергично действовать по всему району.

— Вы не допускаете, что победят лейбористы?

— До выборов тысяча девятьсот сорок пятого года мы в Сент-Лу вообще не допускали такой возможности. Но теперь лейбористы не пройдут. Все графство прочно поддерживает Черчилля[36],— заявил уверенно Карслейк. — Однако прежнего преобладающего большинства у нас уже не будет. Конечно, многое зависит от того, как пойдут дела у либералов. Между нами говоря, миссис Норрис, я не удивлюсь, если число их сторонников будет значительным.

Я искоса взглянул на Терезу. Она всячески старалась изобразить увлеченность политикой.

— Убежден, миссис Норрис, — горячо заверил ее Карслейк, — что в нашем деле вы будете великолепной помощницей.

— Боюсь, я не очень искушенный политик, — пробормотала Тереза.

— Нам всем придется немало потрудиться, — произнес Карслейк бодрым тоном и вопросительно посмотрел на меня.

Я немедленно предложил писать адреса на конвертах.

— Руками я пока еще могу работать.

Карслейк смутился и опять начал покачиваться на каблуках.

— Превосходно! — сказал он. — Превосходно! Где это вас? В Северной Африке?[37]

— На Хэрроу-роуд[38],— ответил я.

Это его добило. Он окончательно смутился, так, что на него жалко было смотреть.

— А ваш муж, — хватаясь за соломинку, обратился он к Терезе, — он нам тоже будет помогать?

— Боюсь, что нет. — Тереза покачала головой. — Он коммунист.

Скажи она, что Роберт — черная мамба[39], даже тогда Карслейк не мог бы расстроиться больше. Он прямо-таки содрогнулся.

— Видите ли, — пояснила Тереза, — он художник.

Карслейк немного повеселел. Художники, писатели, что с них взять…

— Понимаю, — произнес он великодушно. — Да-да, понимаю.

— Ну вот! — с облегчением вздохнула Тереза, когда Карслейк ушел. — Теперь Роберт от всего этого избавлен.

Я сказал Терезе, что она совершенно беспринципна. Ее это нисколько не смутило. Когда пришел Роберт, она сообщила ему, какую политическую веру он исповедует.

— Но ведь я никогда не был членом коммунистической партии! — запротестовал Роберт. — Просто мне нравятся их идеи. И, по-моему, вся их идеология правильная.

— Вот именно, — подхватила Тереза. — Как раз это я и сказала Карслейку. Время от времени будем оставлять на подлокотнике твоего кресла открытый томик Маркса. И тогда ты будешь в полной безопасности — никто не станет к тебе приставать.

— Все это очень хорошо, — не очень уверенно произнес Роберт, — но, предположим, что за меня примется другая сторона.

— Нет, — разубеждала его Тереза. — Насколько я понимаю, лейбористы боятся коммунистов еще больше, чем тори.

— Интересно, — сказал я, — что представляет собой наш кандидат.

Дело в том, что Карслейк избегал этой темы. Тереза как-то спросила его, будет ли сэр Джеймс баллотироваться на этот раз.

— Нет, — покачал головой Карслейк, — не будет. Нам предстоит серьезная борьба. Уж и не знаю, как все пойдет. — Он выглядел очень озабоченным. — Наш кандидат не здешний.

— Кто же он?

— Некто майор Гэбриэл. У него Крест Виктории.

— За эту войну? Или за прошлую?

— О, конечно, за эту! Он довольно молодой человек, лет тридцати четырех. Превосходная военная характеристика. А орден получил за «необыкновенное хладнокровие, героизм и верность долгу». Во время атаки у Салерно[40] под шквальным огнем противника командовал передовой пулеметной точкой. Все из его расчета, кроме одного, были убиты. Он и сам был ранен, но продолжал держаться, пока не израсходовал все патроны, и только тогда отступил на основную позицию. Уничтожил ручными гранатами много солдат противника и вытащил в безопасное место раненого бойца, единственного оставшегося в живых из своего расчета. Звучит, не правда ли?! К сожалению, внешность у него неказистая: невысокий, вида никакого.

— Как же он выйдет на публику? — удивился я.

Лицо Карслейка просветлело.

— О, тут с ним все в порядке. Он, понимаете ли, определенно ловкач, реакция молниеносная. К тому же легко вызывает у публики смех, хотя все его остроты — сплошная дешевка! — На мгновение лицо Карслейка исказила брезгливость. Истинный тори, он, думаю, предпочел бы явную скуку шутке дурного тона. — Но… публика принимает. О да! Принимает.

Карслейк, помолчав, продолжал рассуждать:

— Хотя, конечно, за ним нет наших традиций.

— Вы хотите сказать, что он не корнуоллец. Откуда же он? — спросил я.

— Сказать по правде, понятия не имею… Он ниоткуда, если угодно. Мы лучше умолчим об этом, а разыграем военную карту — доблестная служба и все такое. Для простых людей — средних англичан — подойдет. Разумеется, для нас это непривычно… — Вид у Карслейка был довольно несчастный. — Боюсь, леди Сент-Лу его не одобрит.

Тереза деликатно осведомилась, имеет ли значение, одобрит кандидата леди Сент-Лу или нет. Оказалось, имеет. Карслейк объяснил, что леди Сент-Лу возглавляет Ассоциацию женщин-консерваторов, которая представляет собой определенную силу в Сент-Лу. Она проводит многие важные акции и оказывает огромное влияние на то, как проголосуют женщины, чего, как известно, никто не может предсказать.

Тут Карслейк снова прибодрился.

— Это одна из причин моего оптимизма насчет Гэбриэла, — сказал он. — Этот малый нравится женщинам.

— Но не леди Сент-Лу?

Леди Сент-Лу, по словам Карслейка, относится к этому с большим пониманием. Она откровенно признает, что старомодна, но искренне поддерживает то, что партия сочтет необходимым.

— В конце концов, — грустно сказал Карслейк, — времена изменились. Раньше в политике были джентльмены. Теперь их невероятно мало. Хотелось бы, конечно, чтобы этот парень был джентльменом, но… он не джентльмен, и все тут! Ну а раз нельзя заполучить джентльмена, то, я полагаю, герой — это лучшее из того, что остается.

— По-моему, неплохо сказано, — заметил я, когда Карслейк ушел.

Тереза улыбнулась и заявила, что ей, пожалуй, жаль майора Гэбриэла.

— Как ты думаешь, какой он? — спросила она. — Должно быть, неприятный?

— Да нет, наверное, он довольно славный малый.

— Потому что у него Крест Виктории?

— О Господи! Конечно нет! Можно получить Крест, будучи просто безрассудным… или даже глупым. Знаешь, всегда говорили, что старина Фредди Элтон получил Крест Виктории только потому, что был слишком глуп, чтобы понять, когда надо отступать с переднего края. Правда, начальство назвало это «стойкостью перед лицом непреодолимого преимущества сил», хотя на самом деле Фредди просто понятия не имел, что все остальные уже ушли.

— Это же нелепость, Хью! Скажи, почему ты думаешь, что этот самый Гэбриэл должен быть славным малым?

— Только потому, что он не нравится Карслейку. Человек, который мог бы понравиться Карслейку, должен быть чванливым ничтожеством.

— Ты хочешь сказать, что тебе не нравится бедняга Карслейк?

— Ну при чем тут «бедняга»? Он вполне подходит для такой работы; чувствует себя как рыба в воде! И то сказать, какая работа!

— А чем она хуже любой другой? Это нелегкий труд.

— Да, верно. Однако если всю жизнь приходится рассчитывать, какое воздействие «это» окажет на «то»… В конце концов сам не будешь знать, чем «это» и «то» являются на самом деле.

— Отрыв от действительности?

— Да. Не к этому ли в конечном счете сводится политика — кому поверят люди, за что будут стоять, что им можно будет внушить? При чем тут факты?

— О, значит, я правильно делаю, что не воспринимаю политику всерьез! — заявила Тереза.

— Ты все делаешь правильно! — Я послал ей воздушный поцелуй.

Мне так и не удалось увидеть кандидата от консерваторов до большого собрания в Спортивном комплексе.

Тереза раздобыла для меня самую современную инвалидную каталку. В солнечный день меня могли вывозить на террасу. Позднее, когда движение на каталке стало причинять меньше боли, круг расширился: иногда меня вывозили даже в Сент-Лу. Собрание было назначено на вторую половину дня, и Тереза устроила все так, чтобы я мог на нем присутствовать. Она уверяла, что это меня развлечет. Я сказал, что у Терезы странное представление о развлечениях.

— Вот увидишь, — уверяла меня Тереза, — тебе доставит огромное удовольствие, когда ты убедишься, насколько все они воспринимают себя всерьез. К тому же, — добавила она, — я надену шляпку.

Тереза никогда не носит шляпок, разве что в тех случаях, когда ее приглашают на свадьбу, но тут она специально съездила в Лондон и вернулась с новой шляпкой, которая, по ее мнению, подобает даме-консерватору.

Мне стало любопытно, каков должен быть сей головной убор.

Тереза объяснила все до малейших подробностей:

— Шляпка должна быть из хорошего материала, элегантной, но не ультрамодной. Она должна хорошо сидеть на голове и не выглядеть легкомысленной.

Она тут же продемонстрировала нам свою покупку, которая действительно соответствовала всем предъявленным требованиям.

Тереза надела шляпку, и мы с Робертом наградили ее аплодисментами.

— Чертовски хорошо, Терека.

Шляпка придает тебе серьезный вид. Ты выглядишь так, будто у тебя есть определенная цель в жизни.

Само собой разумеется, что перспектива увидеть Терезу в президиуме в шляпке увлекла меня, к тому же день выдался погожий и солнечный.

Спортивный зал заполнился пожилыми людьми респектабельного вида, ну а те, кому еще не стукнуло сорока, резвились в этот час на пляже, что, по-моему, было с их стороны крайне мудро. Пока бойскаут осторожно подкатывал мою каталку к удобному месту у стены возле первых рядов, я размышлял о пользе подобных собраний. Каждый человек в этом зале был уверен в правильности своего политического выбора. Наши оппоненты проводили свое собрание в школе для девочек. Там, надо полагать, тоже собрались стойкие сторонники своей партии. Каким же образом тогда происходит воздействие на общественное мнение? Грузовики с громкоговорителями? Митинги на площадях?

Мои размышления были прерваны шарканьем ног. Небольшая группа людей поднималась на специально сооруженную платформу, где не было ничего, кроме стульев, стола и стакана с водой. Перешептываясь и жестикулируя, они заняли положенные им места. Терезу в ее новой шляпке усадили во втором ряду в числе менее значительных личностей. А в первом расположились председатель, несколько престарелых джентльменов с трясущимися головами, оратор из штаба, леди Сент-Лу, еще две дамы и сам кандидат.

Дребезжащим, но довольно приятным голоском председатель обратился к собравшимся, неразборчиво прошамкав какие-то банальности. Это был очень старый генерал, отличившийся еще в Бурской войне (а может быть, Крымской?[41]). Во всяком случае, дело было очень давно, и того мира, о котором он бормотал, в настоящее время уже не существовало.

Тонкий старческий голосок замер, грянули восторженные аплодисменты, какими в Англии всегда награждают друга, выдержавшего испытание временем… Каждый в Сент-Лу знал генерала С. «Славный воин старой школы», — говорили о нем.

В своих заключительных словах генерал С. представил собравшимся представителя новой школы, кандидата от консервативной партии — майора Гэбриэла, кавалера Креста Виктории.

В эту минуту послышался глубокий, тяжкий вздох, и я неожиданно обнаружил рядом с собой леди Трессилиан (подозреваю, что сюда ее привел безошибочный материнский инстинкт).

— Как жаль, — выдохнула она, — что у него такие простецкие ноги.

Я сразу понял, что она имела в виду, хотя, если бы меня попросили дать определение, какие ноги можно назвать простецкими, а какие нет, я бы ни в коем случае не смог этого сделать. Гэбриэл был невысок, и для такого роста ноги у него были, можно сказать, нормальные — не слишком длинные и не слишком короткие. И костюм был довольно приличный, неплохого покроя. Тем не менее эти ноги в брюках, несомненно, не были ногами джентльмена! Может быть, в строении и постановке нижних конечностей и кроется сущность родовитости, породы? Вопрос для «мозгового треста»[42].

Лицо Гэбриэла не подвело. Это было некрасивое, но довольно интересное лицо с поразительно прекрасными глазами. Ноги же портили всю картину.

Он встал, улыбнулся — улыбка была обаятельная — и заговорил ровным голосом, с несколько просторечными интонациями.

Гэбриэл говорил двадцать минут. И говорил хорошо. Не спрашивайте о чем. Я бы сказал, что он говорил обычные вещи и в более или менее обычной манере. Но его приняли. Этот человек создавал вокруг себя некое поле. Вы забывали, как он выглядит, забывали, что у него безобразное лицо, неприятный голос и дурной выговор. Зато возникало впечатление глубокой искренности и серьезности намерений. Вы чувствовали, что этот малый действительно собирается сделать все от него зависящее. Искренность — именно искренность!

Вы чувствовали… да, чувствовали: ему не безразлично, его действительно заботит вопрос нехватки жилья и трудности молодоженов, не имеющих возможности обзавестись своим домом; и проблемы солдат, которые много лет пробыли за морем и теперь должны вернуться домой; и необходимость обеспечения техники безопасности; и сокращение безработицы. Он жаждет увидеть свою страну процветающей, ибо это означало бы счастье и благополучие жителей каждого входящего в нее района. Время от времени он неожиданно отпускал шутку, заурядную дешевку не первой свежести, — однако его шутки воспринимались благосклонно, потому что были понятны и всем знакомы. Дело было не в шутках, а в искренности. Он говорил, что, когда война наконец закончится и Япония будет выведена из строя, наступит мир и вот тогда будет жизненно важно взяться за дело, и он, если его выберут, готов это сделать…

Вот, собственно, и все. Я воспринял это как шоу одного актера — майора Гэбриэла. Я не хочу сказать, что он игнорировал партийные лозунги. Отнюдь, он сказал все, что полагалось сказать; с подобающим восторгом и энтузиазмом говорил о лидере; упомянул империю. Все было вполне правильно, но вас призывали поддержать не столько кандидата от консервативной партии, сколько лично майора Джона Гэбриэла, который намеревается осуществить обещанное и страстно заинтересован в том, чтобы это было сделано.

Аудитории он понравился. Правда, люди за этим и пришли. Все собравшиеся были тори, — но у меня создалось впечатление, что он понравился публике больше, чем она того ожидала. Мне показалось, что слушатели даже немного проснулись. «Ну конечно, — подумал я, — этот человек — настоящая динамо-машина!» И даже возгордился точностью моего определения.

После аплодисментов (по-настоящему искренних) был представлен оратор из центра. Он был великолепен. Говорил все правильно, делал паузы в нужных местах и в нужных местах вызывал смех. Должен признаться, что я почти не слушал.

Собрание закончилось обычными формальностями. Когда все поднялись со своих мест и стали выходить, леди Трессилиан остановилась около меня. Я был прав — она ангел-хранитель.

— Что вы думаете о нем? — спросила она своим задыхающимся, астматическим голосом. — Скажите, пожалуйста, что вы думаете?

— Хорош! Определенно хорош.

— Очень рада, что вы так думаете. — Она порывисто, шумно вздохнула.

Я удивился. Почему мое мнение может что-то для нее значить? Последующие слова леди Трессилиан просветили меня на этот счет.

— Видите ли, — сказала она, — я не так умна, как Эдди или Мод[43]. Политикой я никогда не занималась… и я старомодна… Мне не нравится, что членам парламента платят деньги. Я так и не смогла привыкнуть к этому. Членство в парламенте — это служение родине, и оно не должно оплачиваться.

— Но, леди Трессилиан, не каждому под силу служить родине, не получая плату, — заметил я.

— Вы правы, я знаю. В настоящее время это невозможно. По-моему, очень жаль! Наши законодатели должны избираться из числа людей того класса, которому нет надобности трудиться ради куска хлеба. Из класса, не нуждающегося в заработке.

У меня чуть не сорвалось с языка: «Дорогая моя леди! Вы, должно быть, явились прямехонько из Ноева ковчега!»[44]

Однако было любопытно обнаружить в Англии существование таких уголков, где все еще живы старые идеалы. Правящий класс. Господствующий класс. Высший класс. Такие ненавистные фразы. И все-таки — будем честными — в них что-то есть, не правда ли?

— Мой отец, знаете ли, — продолжала леди Трессилиан, — был членом парламента от Гэрависси в течение тридцати лет. Он находил это тяжким бременем, но считал своим долгом.

Я невольно перевел взгляд на платформу. Майор Гэбриэл разговаривал с леди Сент-Лу. Судя по ногам, он определенно чувствовал себя не в своей тарелке. Считал ли майор Гэбриэл депутатство в парламенте своим долгом? Я в этом очень сомневался.

— Мне он показался очень искренним, — заметила леди Трессилиан, проследив за моим взглядом. — А вам?

— Мне тоже.

— И он так чудесно говорил о мистере Черчилле… По-моему, вся страна поддерживает мистера Черчилля. Вы согласны?

Да, я был с этим согласен. Вернее, я полагал, что консерваторы, безусловно, вернутся к власти, хотя и с небольшим перевесом голосов.

Ко мне подошла Тереза, и тут же явился мой бойскаут, чтобы катить инвалидную каталку.

— Получила удовольствие? — спросил я Терезу.

— Да.

— Что ты думаешь о нашем кандидате?

Она долго молчала. И ответила лишь только после того, как мы вышли из зала:

— Я не знаю.

Глава 5

Я встретился с кандидатом спустя несколько дней, когда он пришел переговорить с Карслейком, и тот привел его к нам. У Терезы и Карслейка возник какой-то вопрос, связанный с канцелярской работой, которую выполняла Тереза, и они оба вышли из комнаты.

Я извинился перед Гэбриэлом, что не могу подняться, сказал, где стоят бутылки, и предложил, чтобы он нашел все сам. Как я заметил, он выбрал и налил себе напиток покрепче.

Подавая мне стакан, Гэбриэл спросил:

— На войне?

— Нет, — ответил я, — на Хэрроу-роуд.

Теперь это стало моим постоянным ответом, и я даже с некоторым интересом наблюдал за реакцией, которую он вызывал. Гэбриэла такой ответ позабавил.

— Жаль, что вы так отвечаете, — заметил он. — Упускаете возможность.

— По-вашему, мне следовало бы изобрести героическую историю?

— Нет надобности ничего изобретать. Скажите только, что были в Северной Африке, или Бирме, или еще где-нибудь… Вы были на войне?

Я кивнул.

— Аламейн[45] и даже дальше.

— Ну вот! Упомяните Аламейн. Этого достаточно. Никто не будет детально расспрашивать… Сделают вид, что им все ясно.

— Стоит ли? — спросил я.

— Ну… — он немного подумал, — стоит, если дело касается женщин. Им нравятся раненые герои.

— Это мне известно, — горько заметил я.

Он понимающе кивнул.

— Да. Должно быть, иногда здорово действует на нервы. Тут много женщин. В некоторых могут проснуться материнские чувства. — Он поднял свой пустой стакан. — Вы не возражаете, если я себе налью?

Я сказал, чтобы он не стеснялся.

— Понимаете, я иду в замок на обед, — объяснил Гэбриэл. — Эта старая ведьма прямо-таки нагоняет на меня страх.

Разумеется, мы могли бы оказаться друзьями леди Сент-Лу, но, я полагаю, Гэбриэлу было хорошо известно, что близких отношений между нами и обителями замка не было. Джон Гэбриэл редко ошибался.

— Леди Сент-Лу? — спросил я. — Или все они?

— Я ничего не имею против толстухи. Она — женщина того сорта, с какими запросто можно справиться, а миссис Бигэм Чартерис — типичная лошадь, с ней остается только ржать. Говори о лошадях — и все! А вот эта самая Сент-Лу, она из тех, кто видит тебя насквозь и будто наизнанку выворачивает! Ей не пустишь пыль в глаза… Я бы и пытаться не стал…

Он немного помолчал.

— Знаете, — задумчиво продолжал он, — когда тебе попадается истинный аристократ, ты пропал! И ничего с этим не поделаешь.

— Я не уверен, что вас понял.

Он улыбнулся.

— Гм, видите ли, в каком-то роде я оказался в чужом лагере.

— Хотите сказать, что вы не тори?

— Нет! Я хочу сказать, что я человек не их круга, чужак. Им нравятся — не могут не нравиться! — представители старой школы. Конечно, в наше время не покапризничаешь, приходится довольствоваться такими неотесанными болванами, как я. Мой старик, — произнес он задумчиво, — был водопроводчиком… к тому же не очень-то хорошим.

Он посмотрел на меня и подмигнул. Я усмехнулся в ответ. С этого момента я попал под его обаяние.

— Да, — сказал он, — по-настоящему — мое место с лейбористами.

— Но вы не верите в их программу? — предположил я.

— О, у меня нет никаких убеждений, — с легкостью сообщил Гэбриэл. — Для меня это просто вопрос выгоды. Нужно определяться с работой. Война почти закончена, и скоро жизнь войдет в прежнее русло. Я всегда полагал, что смогу сделать карьеру в политике. Вот увидите, я этого добьюсь.

— И поэтому вы тори? Предпочитаете быть в партии, Которая придет к власти?

— Боже милостивый! Уж не думаете ли вы, что тори победят?

Я ответил, что, по-моему, тори победят, но с незначительным преимуществом.

— Чепуха! — заявил он. — Страну захватят лейбористы. Их подавляющее большинство.

— Но… если вы так думаете… — Я остановился.

— Вас удивляет, почему я не хочу быть на стороне победителей? — Он ухмыльнулся. — Но, старина, потому-то я и не лейборист! Я не хочу потонуть в толпе. Оппозиция — вот мое место! Что, в сущности, представляет собой партия тори? В общем и целом — это самая бестолковая толпа ни на что не способных джентльменов и абсолютно неделовых бизнесменов. Они беспомощны. У них нет политики и политиков — все вверх дном, так что любого более или менее способного человека видно за милю. Вот посмотрите, я взлечу как ракета.

— Если вас выберут.

— О, меня, конечно, выберут!

Я с любопытством взглянул на него.

— Вы и правда так думаете?

Гэбриэл опять ухмыльнулся.

— Выберут, если не сваляю дурака. У меня есть слабости. — Он допил последний глоток. — Главная из них — женщины. Мне надо держаться от них подальше. Здесь это будет нетрудно. Хотя должен сказать, есть одна этакая штучка в таверне «Герб Сент-Лу». Не встречали? — Взгляд его остановился на моей неподвижной фигуре. — Виноват, конечно, не встречали. — Он был смущен, даже тронут и с видимым чувством произнес: — Не повезло!

Странно, но это было первое проявление сочувствия, которое меня не обидело. Оно прозвучало так естественно…

— Скажите, пожалуйста, — поинтересовался я, — вы и с Карслейком так откровенны?

— С этим ослом? О Господи, конечно нет!

Потом я немало размышлял о том, почему Гэбриэл так разоткровенничался именно со мной, и пришел к выводу, что он был одинок. В Сент-Л у он, в сущности, разыгрывал (и очень успешно!) спектакль, но у него не было возможности расслабиться в антрактах. Разумеется, он знал, должен был знать, что неподвижный калека всегда в конце концов оказывается в роли слушателя. Я хотел развлечений, и Джон Гэбриэл охотно мне их предоставил, введя за кулисы своей жизни. К тому же по своей натуре он был человеком откровенным.

С некоторой долей любопытства я спросил, как к нему относится леди Сент-Лу.

— Превосходно! — воскликнул он. — Превосходно! Черт бы ее побрал!.. Это один из способов, каким она действует мне на нервы. Ни к чему не придерешься — как ни старайся: она свое дело знает. Эти старые ведьмы… Уж если они захотят нагрубить, они будут такими грубыми, что у вас дух захватит… Но если они грубить не пожелают — их ничем не заставить.

Меня удивила страстность его речи. Я не понимал, какое ему дело до того, груба к нему или нет такая старуха, как леди Сент-Лу. Разве ему не все равно — ведь она принадлежит ушедшему столетию.

Я все это высказал Гэбриэлу, и он как-то странно, искоса взглянул на меня.

— Вы и не поймете, — резко бросил он.

— Пожалуй, что не пойму.

— Я для нее просто грязь.

— Но, послушайте…

— Она смотрит как-то сквозь тебя. Ты не идешь в счет. Тебя для нее просто-напросто не существует… Что-то вроде разносчика газет или посыльного из рыбной лавки.

Я понял, что тут как-то замешано прошлое Гэбриэла. Какая-то давнишняя обида, нанесенная сыну водопроводчика.

Он предвосхитил мои мысли.

— О да! Это у меня есть. У меня обостренное чувство социального неравенства. Я ненавижу этих высокомерных дам высшего класса. Они заставляют меня почувствовать, что я никогда не поднимусь до их уровня. Для них я навсегда останусь грязью, что бы я ни сделал. Видите ли, они знают, что я представляю собой на самом деле.

Я был поражен. На мгновение он дал мне заглянуть в глубину его обиды. Там была ненависть — безграничная ненависть. Я невольно задался вопросом, какой инцидент из прошлого Джона Гэбриэла продолжает подсознательно терзать его.

— Я знаю, что на них не стоит обращать внимания, — продолжал Гэбриэл. — Знаю, что их время прошло. По всей стране они живут в обветшалых, разрушающихся домах, и доходы их превратились практически в ничто. Многие даже не могут нормально питаться и живут на овощах со своего огородика. Прислуги нет, и большинство из них сами выполняют всю домашнюю работу. Но у них есть что-то такое, чего я не могу Уловить… и никогда не уловлю. Какое-то дьявольское чувство превосходства. Я ничуть не хуже, чем они, а во многих отношениях даже лучше, но в их присутствии, черт побери, я этого не чувствую!

Он неожиданно рассмеялся.

— Не обращайте на меня внимания. Просто мне надо было выпустить пар. — Он посмотрел в окно. — Какой-то невсамделишный, пряничный замок… Три старые каркающие вороны… и девушка будто палку проглотила… такая чопорная, что и слова не вымолвит. Видно, из тех, кто почувствует горошину сквозь ворох перин.

Я улыбнулся.

— Мне всегда казалось, что «Принцесса на горошине»[46] — чересчур уж разумный образ.

Гэбриэл ухватился за эти слова.

— Вот-вот! Принцесса! Именно так она и держится! И они относятся к ней, будто она королевской крови!.. Прямехонько из волшебной сказки… Только никакая она не принцесса. Обыкновенная девушка из плоти и крови. Достаточно посмотреть на ее рот!

В этот момент появились Тереза и Карелейк. Вскоре наши посетители откланялись.

— Жаль, что он ушел, — сказала Тереза. — Мне хотелось бы с ним поговорить.

— Думаю, нам теперь придется видеть его часто.

Тереза внимательно посмотрела на меня.

— А ты заинтересовался! — заметила она. — Верно?

Я немного задумался.

— Это же первый раз! — воскликнула она. — Самый первый! С тех пор как мы сюда приехали, я впервые вижу, что ты проявляешь к чему-либо интерес.

— Вероятно, политика интересует меня больше, чем я предполагал.

— О нет! — заявила Тереза. — Это не политика. Тебя заинтересовал человек.

— Да, он, безусловно, личность яркая, — признал я. — Как жаль, что Гэбриэл так уродлив!

— Пожалуй, он уродлив, — задумчиво сказала Тереза, — но в то же время очень привлекателен. Не смотри на меня так удивленно. Он и в самом деле привлекателен. Это сказала бы тебе любая женщина.

— Ну и ну! Поразительно! Никогда бы не подумал, что подобный тип привлекает женщин!

— И ошибся бы, — заявила Тереза.

Глава 6

На следующий день к нам пришла Изабелла Чартерис с запиской для капитана Карслейка от леди Сент-Лу. Я был на садовой террасе, залитой солнцем. Выполнив поручение, Изабелла вернулась в сад и, пройдя вдоль террасы, села около меня на каменную резную скамью.

Будь это леди Трессилиан, я мог бы заподозрить в этом проявление жалости, словно к хромой собаке. Но Изабелла не выказывала никакого интереса к моему положению. Вообще я не встречал человека, у которого интерес к окружающему отсутствовал бы в такой степени. Какое-то время Изабелла сидела, не проронив ни слова. Потом неожиданно сказала, что ей нравится солнце.

— Мне тоже, — отозвался я. — Однако вы не очень загорели.

— Я сильно не загораю.

Кожа Изабеллы в ярком солнечном свете была восхитительна и напоминала белизну цветка магнолии. Я невольно отметил гордую посадку головы девушки и понял, почему Гэбриэл назвал ее принцессой. Мысль о Гэбриэле заставила меня спросить:

— Вчера майор Гэбриэл обедал у вас, не правда ли?

— Да.

— Вы были на собрании, в Спортивном комплексе?

— Да.

— Почему-то я вас не видел.

— Я сидела во втором ряду.

— Вам было интересно?

Изабелла задумалась, прежде чем ответить.

— Нет, — наконец сказала она.

— Зачем же вы туда ходили?

— Мы всегда так делаем.

— Вам нравится здесь жить? — полюбопытствовал я. — Вы счастливы?

— Да.

Мне неожиданно пришла в голову мысль, как редко мы получаем четкий односложный ответ на подобный вопрос. Большинство людей было бы многословно, и обычные ответы звучали бы приблизительно так: «Мне нравится быть у моря» или «Я люблю деревню», «Мне здесь нравится». А эта девушка ограничилась коротким «да», и прозвучало оно убедительно.

Изабелла перевела взгляд на замок и чуть заметно улыбнулась. Я вдруг понял, кого она мне напоминает — «дев Акрополя»[47], пятый век до Рождества Христова! У Изабеллы была такая же, как у них, прелестная, неземная улыбка.

Значит, Изабелла Чартерис, живя в замке Сент-Лу с тремя старухами, вполне счастлива. Это спокойное уверенное счастье, владевшее девушкой, было почти осязаемо. Почему-то мне вдруг стало страшно за нее.

— Вы всегда были счастливы, Изабелла? — спросил я, хотя заранее знал, что она ответит. Еще до того как она, немного подумав, сказала: «Да».

— И в школе тоже?

— Да.

Я как-то не мог представить себе Изабеллу в школе. Она была совершенно непохожа на обычную ученицу английских школ-интернатов, хотя, конечно, школьницы бывают разные.

Через террасу пробежала белка; села и замерла, уставившись на нас. Потом, заверещав, легко взбежала вверх по дереву.

Мне вдруг показалось, будто калейдоскоп вселенной качнулся, и в нем сложился совсем другой узор. Это был мир простых ощущений, где существование было всем, а мысль и раздумья — ничем. Здесь были утро и вечер, день и ночь, еда и питье, холод и жара, движение, цель — мир, в котором сознание еще не осознало себя. Мир белки; зеленой, тянущейся кверху травы; деревьев, которые живут, дышат. В этом мире у Изабеллы было свое место. Как ни странно, я, изуродованный, жалкий обломок, — я тоже мог бы найти в нем свое место.

Впервые после моего несчастья я перестал внутренне бунтовать… Горечь крушения надежд, болезненная стеснительность покинули меня. Я больше не был тем Хью Норрисом, выброшенным на обочину активной и осмысленной жизни. Новый Хью Норрис был калекой, который тем не менее во всей полноте чувствовал и солнечный свет, и живой, дышащий окружающий мир, и свое собственное ритмичное дыхание… Чувствовал, как этот день — один из дней вечности — завершая свой бег, клонится к вечеру, ко сну…

Ощущение продлилось недолго. Всего на одну-две минуты мне открылся мир, частью которого был и я. По-видимому, в этом мире Изабелла жила постоянно.

Глава 7

На второй или третий день после этого в гавани Сент-Лу с пирса упал ребенок. Группа ребятишек играла на краю причала. Маленькая девочка, разыгравшись, с криком рванулась вперед, споткнулась и упала в воду с двадцатифутовой высоты. Прилив в этот час был еще не полным, но глубина воды у причала уже достигала двенадцати футов[48].

Майор Гэбриэл, случайно оказавшийся рядом, бросился в воду вслед за девочкой. На пирсе столпилось человек двадцать пять. В дальнем конце его, у ступеней рыбак столкнул лодку и стал быстро грести, спеша на помощь, но, прежде чем он достиг цели, другой мужчина, сообразив, что майор Гэбриэл не умеет плавать, прыгнул в воду.

Происшествие закончилось благополучно: и ребенок и Гэбриэл были спасены. Девочка была без сознания, но ей быстро сделали искусственное дыхание. Ее мать в истерике буквально повисла на шее майора Гэбриэла, с плачем выкрикивая слова благодарности и призывая на него благословение. Гэбриэл пробормотал, что ничего такого особенного не сделал, похлопал ее по плечу и поспешил в «Герб Сент-Лу» переодеться в сухую одежду и выпить спиртного.

В конце дня к нам зашел на чашку чаю Карслейк и привел с собой Гэбриэла.

— В жизни не встречал подобного мужества! — восторженно воскликнул Карслейк. — Не раздумывал ни минуты! А ведь легко мог утонуть И удивительно, что этого не случилось!

Сам Гэбриэл держался скромно и не склонен был переоценивать свои заслуги.

— Глупее ничего не придумаешь, — сказал он, — лучше было бы броситься за помощью или схватить лодку. Беда в том, что действуешь не раздумывая.

— Когда-нибудь вы зайдете слишком далеко в своем лихачестве, — довольно сухо произнесла Тереза.

Гэбриэл метнул на нее быстрый взгляд.

Когда Тереза, собрав чайную посуду, вышла из комнаты, а Карслейк поспешил уйти, сославшись на срочную работу, Гэбриэл озабоченно сказал:

— Она очень сообразительна, верно?

— Кто?

— Миссис Норрис. Понимает, что к чему. Ее не проведешь Мне надо быть поосторожнее. Как я выглядел? — неожиданно спросил он. — Я все говорил, как надо?

— Господи, о чем это вы? — удивился я. — Что вы имеете в виду?

— Свое поведение. Как я себя держал? Все было правильно, да? Ну то, что я показывал, будто случившееся — ничего особенного! Выглядело, как будто я — просто-напросто осел? Правда? — Он, как всегда, очаровательно улыбнулся. — Вы не имеете ничего против моих расспросов, верно? Для меня очень важно знать, правильное ли я произвожу впечатление.

— Вам обязательно нужно рассчитывать все наперед? Разве нельзя просто быть естественным?

— Это вряд ли поможет, — серьезно возразил он. — Не могу же я, потирая от удовольствия руки, сказать: «Какая удача!»

— Удача? Вы и правда так думаете?

— Дорогой мой, да я все время этого ждал! Весь настроился на то, чтобы произошло нечто подобное! Ну знаете, как это бывает: ребенка выхватить из-под колес, или пожар, или лошади вдруг понесут… Для таких случаев, которые вышибают слезу, особенно подходят дети. Газеты столько пишут о несчастных случаях. Ну и ждешь, думаешь, вот-вот что-нибудь такое подвернется. Но… не подворачивается! То ли невезение, то ли пострелята в Сент-Лу чертовски осторожные…

— Но вы ведь не давали ребенку шиллинг, чтобы он бросился в воду, правда же? — спросил я.

Гэбриэл принял мое замечание всерьез и ответил, что все случилось само собой.

— К тому же я бы не стал так рисковать! Ребенок скорее всего рассказал бы своей матери — и что бы тогда из этого вышло? Нет, девчонка сама упала в воду.

Я расхохотался.

— Скажите, это правда, что вы не умеете плавать?

— Немного могу продержаться. Пожалуй, взмаха три руками сделаю.

— В таком случае разве ваш поступок не был ужасным риском? Вы ведь могли утонуть!

— Наверное, мог… Однако послушайте, Норрис, ведь не бывает, чтобы и овцы целы, и волки сыты. Просто невозможно совершить что-нибудь героическое, если вы не готовы в той или иной степени рискнуть. К тому же там было много народу. Конечно, никому из них не хотелось лезть в воду, но все-таки кто-нибудь что-нибудь бы да предпринял. Если не ради меня, то ради ребенка… И там были лодки. Парень, который бросился в воду после меня, поддерживал девочку, а рыбак подплыл на лодке еще до того, как я стал тонуть. В любом случае искусственное дыхание возвращает к жизни, даже если изрядно нахлебаешься воды.

Лицо Гэбриэла опять осветилось необычной, свойственной только ему улыбкой.

— Все это дьявольски глупо, верно? — хмыкнул он. — Я хочу сказать, люди дьявольски глупы. На мою долю выпадет больше славы за то, что я бросился в воду, не умея плавать, чем если бы я умел плавать и сделал все, как полагается настоящему спасателю. Сейчас многие говорят, до чего это было смело! Если бы у них было хоть немного смысла, они бы сказали, что это просто-напросто чертовски глупо! Ну а парню, который бросился в воду вслед за мной и на самом деле спас и ребенка и меня, ему не достанется и вполовину столько славы, как мне. Ведь он первоклассный пловец! Испортил бедняга свой костюм… Мое барахтанье в воде ему только мешало и уж конечно ничуть не помогало тонущему ребенку А ведь никому в голову не придет взглянуть на все с этой стороны! Разве что такому человеку, как ваша невестка. Но таких немного. Это и хорошо! Кому хочется, чтобы в выборах участвовали люди, которые могут думать и вообще шевелят мозгами.

— И вы не испытывали ни страха, ни колебаний, перед тем как прыгнуть в воду? И под ложечкой не сосало?

— На это у меня просто не было времени. Я прямо-таки ликовал от блаженства, что такой случай представился. Мне его, как говорится, преподнесли на тарелочке!

— Я не уверен, что понимаю, почему вы считаете, что такой… такой спектакль был необходим.

Выражение лица Гэбриэла изменилось. Оно стало жестким и решительным.

— Неужели вы не понимаете, что у меня есть только одно преимущество, только одно ценное качество? Внешность у меня такая, что и говорить не стоит. Я не первоклассный оратор. У меня нет никакой поддержки, и за мной никто не стоит. Никаких связей… никакого влияния! Денег у меня тоже нет. У меня есть только один талант, данный мне от природы, — мужество. — Гэбриэл доверительно положил руку на мое колено. — Не будь у меня Креста Виктории, думаете, меня сделали бы здешним кандидатом от консерваторов?

— Но, дорогой мой, вам что, — мало Креста?

— Вы не понимаете их психологии, Норрис. Глупейший трюк вроде сегодняшнего имеет куда больший эффект, чем Крест Виктории, заработанный где-то в Южной Италии. Италия далеко. Люди не видели, как мне достался этот орден… а мне, к сожалению, нельзя самому об этом рассказывать. Я бы мог так рассказать, что заставил бы их увидеть, как это было, я бы увлек их за собой, и к концу моего рассказа они бы сами завоевали этот орден! Однако условности, существующие в этой стране, не позволяют так поступить. Нет! Я должен выглядеть скромным и бормотать, что все это пустяки… любой парень мог бы сделать то, что сделал я. Только это чепуха! Такое смогли бы очень немногие. Полдюжины на весь полк — не больше! Понимаете, необходим спокойный расчет, рассудительность, никакой спешки. К тому же нужно все делать с душой.

Гэбриэл помолчал минуту-другую.

— Я ведь и рассчитывал получить Крест Виктории, когда пошел в армию, — сказал он наконец.

— Но, дорогой Гэбриэл!..

Он повернул ко мне некрасивое подвижное лицо с сияющими глазами.

— Вы правы, это нельзя знать наверняка. Нужна удача… Но я твердо решил попытать счастья — я понял, что это и есть мой шанс. Храбрость — такая штука, которая меньше всего нужна в повседневной жизни. Необходимость в ней возникает редко, и вряд ли вы с ее помощью чего-нибудь добьетесь. Другое дело война! На войне храбрость занимает подобающее ей место. Я не пытаюсь приукрашивать — тут все дело в нервах… в каких-то там железах… или еще в чем-то таком. В общем все сводится к тому, что просто не боишься смерти, и баста! Понимаете, какое это огромное преимущество перед другими людьми?! Конечно, я не мог быть уверен, что мне подвернется случай… Можно быть храбрым сколько угодно, да так и пройти всю войну без единой медали. Или выбрать для своего безрассудства неподходящий момент, и тебя разорвет на мелкие куски, и никто и спасибо не скажет.

— Ведь Крестом Виктории большинство награждено посмертно, — заметил я как бы про себя.

— О да! Я знаю. Сам удивляюсь, что не попал в этот список. Как вспомню пули, свистевшие над головой, даже не верится, что остался жив. В меня попало четыре пули, но ни одна не задела серьезно. Странно, правда? Я никогда не забуду адскую боль, когда я полз со сломанной ногой… кровь хлестала из плеча… Я тащил старину Джеймса Слайдера, а он был тяжеленный и ругался не переставая.

Гэбриэл задумался. Потом встал и со словами: «Да-а, счастливые денечки», — наполнил свой бокал.

— Я вам крайне признателен, — сказал я, — за то, что вы развенчали общепринятое мнение, будто храбрецам свойственна скромность.

— Так ведь это черт знает что! — воскликнул Гэбриэл. — Подумать только! Если вы городской магнат и заключили выгодную сделку, можете хвастать сколько вашей душе угодно, это только прибавит вам веса в обществе… Можете громогласно заявить, что нарисовали замечательную картину. А уж что касается гольфа! Если вам удалось с первого удара загнать мяч в лунку — про это узнают решительно все! А вот герой войны… — Гэбриэл покачал головой. — Тут уж кто-то другой должен раструбить про ваши подвиги. Карслейк для этого совсем не годится. Его прямо-таки гложет комплекс, свойственный тори: все приуменьшать. И вообще, вместо того чтобы расхваливать своего кандидата, они только и знают, что нападают на соперников. — Гэбриэл снова помолчал. — Я попросил своего бывшего командира приехать сюда и выступить на следующей неделе. Он мог бы хоть немного рассказать, какой я на самом деле замечательный парень… Но я, конечно, не могу сам попросить его об этом. Неловко, черт побери!

— Ну, если учесть все это да еще и сегодняшнее небольшое происшествие в придачу, дела у вас не так плохи, — заметил я.

— Не стоит недооценивать сегодняшнее происшествие, — возразил Гэбриэл. — Вот увидите, все опять заговорят о моем ордене. Дай Бог здоровья этой девчушке! Надо будет завтра купить ей куклу или что другое. Это тоже сыграет в мою пользу и подогреет положительные высказывания обо мне.

— Скажите, — с моей стороны это, конечно, чистейшее любопытство, если бы в то время не было на пирсе никого… совсем никого… вы бы бросились в воду за девочкой?

— Какой в этом был бы толк? Мы бы оба утонули, и никто ничего не узнал, пока море не выбросило бы нас обоих на берег.

— Значит, вы бы отправились домой, и пусть девочка тонет?

— Нет! Конечно нет. За кого вы меня принимаете? Я же гуманный человек. Я побежал бы как сумасшедший к сходням, схватил лодку и стал бы грести изо всех сил к тому месту, где упала девочка. Если бы повезло, я бы смог выудить ее из воды, и с ней все было бы в порядке. Я сделал бы для нее все, что мог и дал ей шанс! Дети мне нравятся… А как вы думаете, — вдруг спросил он, — не выдаст ли мне Министерство торговли дополнительные талоны на одежду взамен той, что я испортил? Я ведь не смогу носить тот костюм, очень сел. Да все эти чинуши — такие скупые!

На этой сугубо практической ноте наш разговор закончился, и он ушел.

Я немало думал о Джоне Гэбриэле и никак не мог решить, нравится мне этот человек или нет. Его вызывающая беспринципность вызывала во мне отвращение, но искренность привлекала. Что же до точности его расчетов, то я вскоре получил возможность убедиться, что он безошибочно предугадал, как сложится общественное мнение.

Первой, кто высказался по поводу происшествия, оказалась леди Трессилиан, — она принесла для меня несколько книг.

— Знаете, — тяжело выдохнула она, — я всегда чувствовала, что в майоре Гэбриэле есть что-то по-настоящему хорошее. И то, что произошло, подтверждает мое мнение, не правда ли?

— Каким же образом? — спросил я.

— Не думая о себе, он сразу бросился в воду, хотя и не умеет плавать.

— А был ли в этом смысл? Ведь он не смог бы спасти ребенка без посторонней помощи.

— Это верно. Однако он, ни минуты не задумываясь, бросился на помощь. Чем я всегда восхищаюсь, так это смелым порывом, без всяких расчетов.

Я бы мог возразить, что расчетов было предостаточно…

— Меня восхищает истинная храбрость, — продолжала миссис Трессилиан, и ее крупное дряблое лицо залилось по-девичьи румянцем. «Один — ноль в пользу Джона Гэбриэла», — подумал я.

А миссис Карслейк — дама коварная и экспансивная, очень не понравилась мне — прямо-таки ударилась в сентиментальность.

— Самый смелый поступок, о каком я когда-либо слышала! — заявила она. — Мне, знаете, говорили, что отвага Гэбриэла на войне была просто невероятной: он совершенно не знал страха. Все перед ним прямо-таки преклонялись! Его военная репутация великолепна. В четверг сюда приедет его командир. Уж я не постесняюсь, обязательно все у него выведаю. Если майор Гэбриэл узнает, он очень рассердится. Ведь он такой скромный, не правда ли?

— Майор Гэбриэл, безусловно, производит такое впечатление, — сказал я.

Миссис Карслейк не уловила двусмысленности в моих словах.

— Мне кажется, наши чудесные парни не должны скромничать, — продолжала она. — Все их замечательные дела должны быть известны. Мужчины так немногословны! По-моему, это просто долг женщин — рассказывать об их подвигах, чтобы все знали. Мистер Уилбрехэм, наш теперешний депутат, знаете ли, всю войну просидел в своем кабинете!

Полагаю, Джону Гэбриэлу ее рассуждения пришлись бы по душе, но мне, как я уже говорил, миссис Карслейк не нравилась. Она бурно изливала свои чувства, но ее маленькие темные глазки смотрели недоброжелательно и настороженно.

— Жаль, не правда ли, что мистер Норрис — коммунист? — вдруг заявила она.

— В семье не без урода!

— У коммунистов такие ужасные идеи. Они нападают на собственность!

— Не только на собственность, — сказал я. — В движении Сопротивления[49] во Франции — в основном коммунисты.

Обескураженная миссис Карслейк поспешила ретироваться.

У миссис Бигэм Чартерис, явившейся за какими-то брошюрами для распространения, было свое мнение по поводу происшествия в гавани.

— Все же, должно быть, этот Гэбриэл хороших кровей, — заявила она.

— Вы так думаете?

— Уверена.

— Его отец был водопроводчиком.

Миссис Бигэм Чартерис все-таки взяла этот барьер.

— Что-то подобное я подозревала. Однако там все-таки наверняка была хорошая кровь. Может быть, давно, несколько поколений назад.

Она немного помолчала.

— Надо бы почаще приглашать его в замок. Я поговорю с Эделейд. К сожалению, порой она так держится, что иные просто теряются. У нас дома Гэбриэлу просто не удается показать себя в лучшем свете. Хотя лично у меня с ним добрые отношения.

— Похоже, он здесь довольно популярен, — заметил я.

— Да, дела у него, пожалуй, идут неплохо. В общем, это хороший выбор. Партия нуждается в обновлении… Нужна свежая кровь… очень нужна. Знаете, — помолчав вдруг сказала миссис Чартерис, — может быть, он будущий Дизраэли[50].

— Вы полагаете, он далеко пойдет?

— Думаю, он сможет достичь вершины. В нем есть жизненная сила.

Мнение леди Сент-Лу о происшествии в гавани сообщила побывавшая в замке Тереза:

— «Гм!» — сказала леди. «Разумеется, он сделал это с оглядкой на галерку!»

Понятно, почему Гэбриэл называл леди Сент-Лу не иначе, как старой ведьмой.

Глава 8

Стояла прекрасная погода. Я проводил много времени на солнечной террасе, куда вывозили мою каталку. Вдоль террасы тянулись кусты роз, а в одном ее конце поднимался старый-престарый тис. Отсюда мне было видно море и зубчатые стены замка Сент-Лу. Иногда я даже видел, как Изабелла шла через поля из замка в Полнорт-хаус.

У нее вошло в привычку часто приходить к нам. Иногда она приходила одна, иногда с собаками. Улыбнувшись и поздоровавшись, Изабелла садилась на большую резную каменную скамью около моей каталки.

Это была странная дружба. Именно дружба. Не доброта и сочувствие к инвалиду, не жалость или сострадание. С моей точки зрения, это было нечто намного лучшее. Просто мое общество было приятно Изабелле, и она приходила и подолгу сидела в саду подле меня, она делала это с естественностью и непосредственностью животного.

Если мы разговаривали, то чаще всего о том, что видели перед собой: о необычной форме облака, о свете над морем, о птицах…

Именно птица открыла мне еще одну грань в характере Изабеллы. Птица была мертвая. Она, видимо, ударилась головкой об оконное стекло гостиной и теперь лежала на траве под окном: окоченевшие ножки трогательно торчали кверху, ясные глазки были затянуты пленкой.

Изабелла увидела ее первой. Ужас в ее голосе заставил меня вздрогнуть.

— Посмотрите! Птица… мертвая!..

Панические нотки в голосе девушки поразили меня. Она чем-то была похожа на испуганную лошадь; напряженные губы дрожали.

— Поднимите ее, — попросил я.

Изабелла исступленно затрясла головой.

— Не могу…

— Вам неприятно прикасаться к птицам? — спросил я, зная, что некоторым людям такое свойственно.

— Я не могу прикоснуться ни к чему мертвому.

Я удивленно смотрел на нее.

— Я боюсь смерти, — сказала Изабелла. — Ужасно боюсь! Не могу даже подумать о чем-нибудь мертвом. Наверное, потому, что это напоминает — что когда-нибудь я тоже умру.

— Все мы когда-нибудь умрем, — заметил я, думая в этот момент о том, что лежало у меня под рукой.

— Разве вас это не тревожит? Ведь это ужасно! Постоянно думать, что впереди смерть… и все время приближается. И однажды… — красивые стройные руки Изабеллы в драматическом, не свойственном ей жесте прижались к груди, — однажды придет конец… конец жизни!

— Вы странная девушка, Изабелла. Я никогда бы не подумал, что вы это так воспринимаете.

— Счастье, что я не родилась мальчиком, — с горечью сказала она. — В случае войны мне пришлось бы стать солдатом, и я опозорила бы семью: убежала или еще что-нибудь в таком роде. Да, — произнесла она тихо, — ужасно быть трусом…

Я засмеялся, но смех прозвучал как-то неуверенно.

— Не думаю, что в трудный момент вы бы струсили. Большинство людей, по-моему, просто боятся оказаться трусами.

— А вы боялись?

— О Господи, конечно!

— Но когда пришлось… все было в порядке?

Я мысленно обратился к тому моменту напряженного ожидания в темноте… ожидания атаки… сосущее чувство тошноты под ложечкой.

— Нет! — признался я. — Не сказал бы, что все было в порядке. Но я понял, что более или менее справлюсь. Что смогу принять конец не хуже, чем другие. Видите ли, через какое-то время начинаешь чувствовать, что не ты остановишь пулю, а кто-то другой.

— Как вы думаете, у майора Гэбриэла было такое же чувство?

Я воздал Джону Гэбриэлу должное.

— Мне кажется, — сказал я, — что Гэбриэл — один из тех редких и счастливых людей, которым чувство страха просто неведомо.

— Да, я тоже так думаю, — сказала Изабелла. Выражение лица было у нее странное.

Я спросил, всегда ли она боялась смерти. Может быть, этому способствовал какой-нибудь шок.

Она покачала головой.

— Не думаю. Правда, мой отец был убит еще до моего рождения, так что не знаю, могло ли это повлиять…

— Очень возможно.

Изабелла нахмурилась. Ее мысли были в прошлом.

— Когда мне было лет пять, умерла моя канарейка. Накануне вечером она была здорова, а наутро лежала в клетке, вытянув застывшие ножки… как эта птичка. Я взяла канарейку в руку. — Изабелла вздрогнула; она с трудом подбирала слова. — Птичка была холодная… Она… она уже была не настоящая… не видела… не слышала… не чувствовала — ее не было!

Взглянув на меня, она вдруг трогательно, почти жалобно спросила:

— Разве вам не кажется ужасным, что мы должны умереть?

Не знаю, что я должен был сказать. Но вместо обдуманного ответа у меня вырвалась правда… моя личная правда:

— Иногда… это единственное, чего ждет человек.

Она с недоумением смотрела на меня.

— Я не понимаю…

— В самом деле? — с горечью спросил я. — Посмотрите хорошенько, Изабелла! Как вы думаете, что это за жизнь? Вас моют, одевают, поднимают каждое утро, как ребенка, перетаскивают, как мешок с углем… Безжизненный ненужный обрубок, лежащий на солнце… Он ничего не может, у него нет будущего, ему не на что надеяться… Если бы я был сломанным стулом, меня выбросили бы на свалку, но я человек — и меня одевают, прикрывают изуродованное тело пледом и укладывают на солнышке!

Глаза Изабеллы широко раскрылись, в них было замешательство и вопрос. Впервые эти глаза смотрели не на что-то за моей спиной, а прямо на меня, взгляд сосредоточился на мне, но и сейчас она словно не видела, ничего не понимала.

— Но… как бы то ни было, вы — на солнце. Вы живы. Хотя могли погибнуть.

— Вполне. Господи! Неужели вы не понимаете? Мне жаль, что я остался жив!

Нет, она не понимала… Я говорил на непонятном ей языке.

— Вам, — робко спросила она, — вам… все время очень больно?

— Время от времени я испытываю сильную боль, но дело ведь не в этом. Можете вы понять, что мне не для чего жить?

— Но… я знаю, что я глупа… но разве обязательно жить для чего-то? Разве нельзя просто жить?

У меня дух захватило от такого вопроса.

В этот момент я повернулся, вернее, попытался повернуться на каталке; из-за неловкого движения выронил пузырек с надписью «аспирин», который я постоянно держал при себе. Он упал, пробка открылась, и таблетки рассыпались по траве.

Я резко вскрикнул, и сам услышал свой голос, неестественный, истеричный:

— Не дайте им потеряться! О, соберите их… найдите!.. Они не должны потеряться!

Изабелла наклонилась, ловко и быстро собирая таблетки. Повернув голову, я увидел подходившую к нам Терезу и, почти всхлипывая, прошептал:

— Тереза идет!..

И тут, к моему удивлению, Изабелла сделала нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Быстрым и в то же время несуетливым жестом она сняла с шеи цветной шарф, который дополнял ее летний наряд, и он плавно опустился на траву, закрыв разбросанные таблетки… Негромко, спокойным голосом она произнесла:

— …так что, как видите, все может измениться, когда Руперт вернется домой…

Не возникло бы и сомнений, что мы просто продолжаем беседовать.

— Ну как, — подойдя к нам, спросила Тереза, — не хотите ли чего-нибудь выпить?

Я попросил что-то довольно замысловатое. Когда Тереза повернулась, чтобы вернуться в дом, она увидела шарф и наклонилась, чтобы его поднять.

— Пожалуйста, оставьте его, миссис Норрис, — невозмутимо произнесла Изабелла. — Он так хорошо смотрится на траве.

Тереза улыбнулась и вошла в дом. Я во все глаза уставился на Изабеллу.

— Милая девушка, почему вы это сделали?

Изабелла застенчиво посмотрела на меня.

— Мне показалось, что вы не хотели, чтобы она их увидела.

— Вы правы, — мрачно сказал я.

Дело в том, что, едва я стал поправляться, у меня родился план. Я прекрасно понимал свою беспомощность, полную зависимость от других и хотел, чтобы у меня в руках была возможность выхода.

Пока мне делали инъекции морфия, ничего нельзя было предпринять, но пришло время, когда морфий заменили снотворными каплями или таблетками. Тогда-то у меня и появилась эта возможность. Я все время ругался про себя, пока мне давали хлорал[51] в виде капель. Однако позднее, когда я уже был с Робертом и Терезой и стал меньше нуждаться в медицинской помощи, врач прописал снотворные таблетки, кажется секонал, а может быть, амитал. Во всяком случае, теперь я мог попытаться обойтись без таблеток, хотя они всегда лежали наготове на тот случай, если я не смогу заснуть. Я складывал неиспользованные таблетки, и мало-помалу у меня накопился запас. Я продолжал жаловаться на бессонницу, и мне продолжали выписывать таблетки. Долгими ночами я лежал без сна с широко открытыми глазами, испытывая сильную боль, но меня укрепляла и поддерживала мысль, что выход у меня в руках и ворота для ухода открываются все шире, теперь у меня их было более чем достаточно.

Однако по мере осуществления моего плана настоятельная надобность в его исполнении отступала. Удовлетворенный достигнутым, я был готов немного подождать. Но не слишком долго.

И вдруг теперь, в течение нескольких мучительных минут, у меня на глазах мой план едва не пошел прахом! Его спасла лишь сообразительность Изабеллы. Девушка собрала таблетки, сложила их в пузырек и наконец подала мне.

Я спрятал его на прежнее место и вздохнул с глубоким облегчением.

— Спасибо, Изабелла, — с чувством поблагодарил я.

Она не проявила ни любопытства, ни беспокойства, однако была достаточно проницательна, чтобы заметить мое волнение и прийти мне на помощь. Я мысленно принес ей свои извинения за то, что поначалу посчитал ее слабоумной. Нет, она не глупа.

Что она подумала? Наверное, поняла, что это не аспирин. Я внимательно посмотрел на нее. Невозможно было понять, о чем она думает. Вообще понять ее, по-моему, было очень трудно.

Внезапно во мне шевельнулось любопытство. Изабелла упомянула имя…

— Кто это Руперт? — спросил я.

— Руперт — мой кузен.

— Вы имеете в виду лорда Сент-Лу?

— Да. Он может скоро приехать. Большую часть войны он пробыл в Бирме. — Она помолчала. — Руперт может поселиться здесь… Вы ведь знаете, замок принадлежит ему. Мы только арендуем.

— Я удивился, почему… гм, почему вы вдруг упомянули Руперта?

— Мне хотелось побыстрее что-нибудь сказать, чтобы все выглядело естественно, как будто мы разговариваем… Наверное, я заговорила о Руперте… потому что все время о нем думаю.

Глава 9

До сих пор лорд Сент-Лу, отсутствующий владелец замка, был всего лишь именем, абстракцией. Теперь он выступил из тени на свет, становясь реальностью. Мне захотелось больше узнать о нем.

В полдень пришла леди Трессилиан и принесла книгу, которая, по ее словам, могла бы меня заинтересовать. Но я сразу понял, что эта книга меня не заинтересует, — ловко-написанная агитка, заверяющая вас, что, лежа на спине, можно сделать мир светлее и ярче с помощью одних лишь прекрасных идей. И леди Трессилиан, движимая своим неизменным материнским инстинктом, упорно продолжала приносить мне подобную литературу. Она мечтала помочь мне стать писателем и уже снабдила меня материалами, по крайней мере, трех различных заочных курсов: «Как заработать на жизнь писательским трудом» (двадцать четыре урока) и что-то еще в этом роде. Леди Трессилиан отворилась к числу тех добрых и славных женщин, которые никоим образом не могут допустить, чтобы страдалец страдал в одиночку.

Я не мог испытывать к ней неприязни, но мог — и всячески пытался — уклониться от подобной участливости. Иногда мне помогала Тереза, но подчас она умышленно не делала этого и на мои упреки отвечала, что легкое раздражение — иногда неплохое болеутоляющее средство.

Как раз в этот день Тереза ушла на какие-то очередные политические дебаты, и я остался с гостьей один на один.

После того как леди Трессилиан, вздохнув, спросила о моем самочувствии и сообщила, насколько лучше я выгляжу, а я поблагодарил ее за книгу и сказал, что книга, очевидно, интересная, мы наконец перешли к местным новостям. Все наши разговоры в то время сводились к политике. Леди Трессилиан рассказала мне, как проходят собрания и как хорошо майор Гэбриэл осадил крикунов, пытавшихся сорвать его выступление. Потом она высказала мне свои соображения о том, чего действительно хочет страна, как было бы ужасно, если бы всё национализировали, насколько бесцеремонны и бессовестны наши противники и как фермеры на самом деле относятся к Комиссии по регулированию сбыта молока. Наша беседа как две капли воды была похожа на ту, которая состоялась три дня назад.

После небольшой паузы леди Трессилиан снова вздохнула и сказала, что хорошо бы поскорее вернулся Руперт.

— Есть такая вероятность? — спросил я.

— Да. Он, видите ли, был ранен… там, в Бирме. Как несправедливо, что газеты почти не упоминают о Четырнадцатой армии! Руперт какое-то время лежал в госпитале, и теперь ему полагается длительный отпуск. Тут предстоит решить немало вопросов. Мы делали все, что в наших силах, но обстоятельства все время меняются.

Я понял, что в связи с налогами и другими трудностями лорд Сент-Лу, очевидно, будет вынужден продать часть своих земель.

— Земля у моря очень хороша дня застройки, но нестерпимо видеть, как вырастают отвратительные домишки.

Я согласился с миссис Трессилиан, что строители, работавшие в Ист-Клифе, высоким художественным уровнем не отличались.

— Мой зять, седьмой лорд Сент-Лу, — сказала леди Трессилиан, — отдал эту землю городу. Он хотел, чтобы земля сохранилась для общественных целей города, но не подумал о необходимости составить специальную охранную грамоту, и в результате городской совет продал ее по частям под застройку. Это было в высшей степени нечестно, потому что намерения моего зятя были совсем другими.

Я спросил, собирается ли нынешний лорд Сент-Лу поселиться здесь.

— Не знаю. Он ничего определенного не говорил. — Она вздохнула. — Я надеюсь… очень надеюсь… Мы давно его не видели, — продолжала она, помолчав. — С тех пор, как ему было шестнадцать. Он приезжал сюда на праздники, когда учился в Итоне[52]. Его мать была родом из Новой Зеландии. Очаровательная женщина! Овдовев, она вернулась к своим родным и увезла мальчика с собой. Ее за это нельзя винить, но мне всегда было жаль, что он вырос не в своем родовом поместье. Я чувствую, что теперь, когда он приедет, ему будет трудно адаптироваться здесь. Хотя, конечно, все может оказаться и по-другому.

Славное полное лицо миссис Трессилиан погрустнело.

— Мы сделали все, что могли. Налоги на наследство были серьезные. Отца Изабеллы убили в прошлой войне. Пришлось сдать имение в аренду. Мы втроем — Эдди, Мод и я — арендовали его вскладчину. Нам казалось, что это намного лучше, чем пустить посторонних. Для Изабеллы это место всегда было домом.

Выражение ее лица смягчилось, и она доверительно наклонилась ко мне.

— Пожалуй, я очень сентиментальная старуха, но я всегда надеялась, что Изабелла и Руперт… Я хочу сказать, это было бы идеальным решением…

Я ничего не ответил, и она продолжала:

— Такой красивый мальчик… Очаровательный, любящий, нежный ко всем нам. Казалось, он всегда особенно относился к Изабелле. Ей тогда было только одиннадцать. Она всюду следовала за ним и была очень преданна. Эдди и я, глядя на них, говорили друг другу: «Если бы…» Мод, разумеется, постоянно повторяла, что они двоюродные брат и сестра и это никуда не годится. Для Мод вообще родословная главнее всего, однако даже двоюродные сестры и братья вступают в брак, и все обходится благополучно, Мы не католики, и нет надобности получать специальное разрешение Церкви.

Миссис Трессилиан снова замолчала. Теперь ее лицо приобрело сосредоточенно-ласковое выражение, которое появляется у женщин, когда их мысли заняты сватовством.

— Руперт всегда помнил день рождения Изабеллы. Посылал заказ в «Асприз»[53]. Вы не находите это трогательным? Изабелла такая славная девочка, и она так любит Сент-Лу. — Миссис Трессилиан посмотрела на зубчатые стены замка. — Если бы им поселиться здесь вместе…

Глаза ее наполнились слезами.

В тот вечер я сказал Терезе:

— Это место все больше становится похожим на волшебную сказку. С минуты на минуту появится сказочный принц и женится на принцессе. Где мы живем? В мире сказок братьев Гримм?[54]

Когда на следующий день пришла Изабелла и села возле меня на каменной скамье, я попросил:

— Расскажите о вашем кузене Руперте.

— Боюсь, мне нечего рассказать.

— Вы сказали, что все время думаете о нем. Это правда?

Изабелла ответила не сразу:

— Нет. Я не думаю о нем. Я хотела сказать — он постоянно в моем сознании. Я думаю… что когда-нибудь выйду замуж за Руперта.

Она повернулась ко мне, как будто мое молчание ее беспокоило.

— Вы находите это абсурдным? Я не видела Руперта с тех пор, как мне было одиннадцать лет, а ему шестнадцать. Он сказал, что однажды вернется и женится на мне. Я всегда этому верила… И верю до сих пор.

— Лорд и леди поженились, — торжественно произнес я, — и зажили счастливо в замке Сент-Лу, у самого моря.

— По-вашему, этого не произойдет? — спросила Изабелла. Она смотрела на меня так, словно мое мнение в этом вопросе могло быть решающим. Я глубоко вздохнул.

— Да нет, я склонен думать, что все так и случится. Это именно такая сказка.

Из мира волшебных сказок мы были возвращены к действительности внезапным появлением миссис Бигэм Чартерис.

В руке у нее был пухлый сверток. Она села, швырнув его рядом с собой, и отрывисто попросила передать сверток капитану Карслейку.

— По-моему, он у себя в конторе, — начал было я, но она меня перебила:

— Я знаю… просто не хочу туда идти. Нет настроения видеть эту женщину.

Лично у меня никогда не было настроения видеть миссис Карслейк, однако я понял, что за возбужденно-резкой манерой миссис Бигэм Чартерис скрывается что-то большее, нежели неприязнь.

Изабелла тоже это почувствовала.

— Что-то случилось, тетя Мод?

Лицо миссис Бигэм Чартерис сохраняло непреклонную суровость. Сухо, резко она произнесла:

— Люсинду переехала машина.

Люсиндой звали коричневого спаниеля, собаку, к которой миссис Бигэм Чартерис была страстно привязана.

— На набережной, — продолжала она еще более отрывисто и резко. Холодный, ледяной взгляд ее удержал меня от выражения сочувствия. — Кто-то из этих проклятых туристов… на большой скорости… даже не остановился… Пойдем, Изабелла… Мы должны идти домой.

Я не стал предлагать им ни чая, ни моральной поддержки.

— Где Люси? — спросила Изабелла.

— Ее отнесли к Бартам. Мне помог майор Гэбриэл. Он был очень добр.

Как я узнал позже, Гэбриэл появился в конце набережной, когда Люсинда, жалобно скуля, лежала на дороге, а миссис Бигэм Чартерис стояла около нее на коленях. Гэбриэл тоже опустился на колени рядом с ней и быстро и ловко ощупал тело собаки.

— Задние ноги парализованы, — сказал он. — Могут быть внутренние повреждения. Нужен ветеринар.

— Я всегда пользуюсь услугами Джонсона из Полутона. Он чудесный доктор. Но это очень далеко.

Гэбриэл кивнул.

— Кто лучший ветеринар в Сент-Лу? — спросил он.

— Джеймс Барт. Он очень знающий, но такой грубиян. Я бы никогда не доверила ему собаку. К тому же он пьяница. Но Барт живет близко. Лучше отнести Люси туда. Осторожнее!.. Она может укусить.

— Меня не укусит, — уверенно сказал Гэбриэл и, ласково приговаривая: «Все хорошо, дружище, все хорошо», стал осторожно подсовывать руки под собаку.

Собралась толпа: мальчишки, рыбаки, женщины с хозяйственными сумками. Каждый выражал сочувствие и что-то советовал.

— Ты молодчина, Люси, молодчина, — отрывисто повторяла миссис Бигэм Чартерис. — Вы очень добры, — сказала она Гэбриэлу. — Дом Бартов сразу за углом, на Уэстерн-Плейс.

Это был викторианский, крытый шифером дом с потертой медной табличкой на калитке.

Дверь открыла довольно миловидная женщина, лет двадцати восьми. Это была миссис Барт. Она сразу узнала посетительницу.

— О, миссис Бигэм Чартерис, как жаль! Моего мужа сейчас нет. И помощника тоже…

— Когда он вернется?

— Я думаю, мистер Барт будет с минуты на минуту. Его приемные часы с девяти до десяти или с четырнадцати до пятнадцати, но я уверена, он сделает все, что может. Что случилось с собакой? Ее переехала машина?

— Да, только что…

— Ужасно, не правда ли? Они ездят на такой скорости! Отнесите, пожалуйста, собаку в приемную.

Она говорила тихим, несколько преувеличенно благовоспитанным голосом. Миссис Бигэм Чартерис стояла около Люсинды и тихонько гладила ее, не обращая внимания на Милли Барт, — а та продолжала сочувственно и смущенно лепетать ненужные слова.

Наконец она сказала, что позвонит на ферму Лоуэр-Грейндж и узнает, там ли мистер Барт. Телефон был в передней. Гэбриэл вышел вслед за хозяйкой, оставив миссис Бигэм Чартерис с ее горем и несчастной собакой. Гэбриэл был человеком понятливым.

Миссис Барт набрала номер, узнала ответивший ей голос.

— Алло! Миссис Уидцен? Это миссис Барт. Скажите, мистер Барт не у вас? Да, если можно..

Последовала пауза, и Гэбриэл, наблюдавший за миссис Барт, заметил, как она вздрогнула и покраснела. Голос ее изменился, стал робким и виноватым:

— Извини, Джим. Нет, конечно…

Гэбриэл слышал голос Барта, хотя слов не различал. Голос был властный и неприятный.

— Миссис Бигэм Чартерис… из замка… — Милли Барт говорила еще более робко, будто извинялась. — Ее собаку… переехала машина. Да, сейчас миссис Чартерис здесь.

Милли снова вспыхнула и положила трубку, но Гэбриэл успел услышать злой голос с другого конца: «Дура, почему ты сразу не сказала?»

Возникла неловкая пауза, Гэбриэлу стало жаль миссис Барт, миловидную, кроткую маленькую женщину, запуганную мужем.

— Очень хорошо, что вы так стараетесь помочь, миссис Барт, — заговорил он искренне и дружелюбно. — Вы очень славная, — и улыбнулся.

— О, не стоит говорить об этом, майор Гэбриэл! Вы ведь майор Гэбриэл, не правда ли? — Миссис Барт была немного взволнована тем, что он появился в ее доме. — Я была на днях на вашей встрече с избирателями.

— Очень любезно с вашей стороны, миссис Барт.

— И я надеюсь, что вас изберут… я в этом уверена. И уж конечно, всем страшно надоел мистер Уилбрехэм. К тому же, знаете ли, он и не здешний. Он не корнуоллец.

— Так я ведь тоже не корнуоллец!

— О-о! Вы…

Миссис Барт восторженно смотрела на Гэбриэла. Глаза у нее были карие, выразительные, чем-то напоминавшие глаза Люсинды. И темные волосы — прелестные каштановые волосы. Губы полураскрылись… Она смотрела на Джона Гэбриэла, но видела его не здесь… Он представлялся ей где-то на поле боя. Пустыня… зной… выстрелы… кровь… Шатаясь, он бредет по открытому пространству… Как в кинофильме, который она смотрела на прошлой неделе.

Майор так естественен… так добр… так прост!

Гэбриэл старался занять ее разговором. Ему очень не хотелось, чтобы она вернулась в приемную и беспокоила бедную старуху, которая хотела остаться наедине со своей собакой. К тому же, он был почти уверен, что Люсинде конец. Жаль, хорошая псина, не старше трех-четырех лет. Миссис Барт — славная женщина, но она захочет выразить сочувствие. Будет говорить и говорить… о том, как мчатся на бешеной скорости машины, сколько собак погибает каждый год, какой хорошей была Люсинда… и не хочет ли миссис Чартерис чашку чаю?..

Зная это, Джон Гэбриэл продолжал беседовать с Милли Барт, заставляя ее смеяться, так что виднелись хорошенькие зубки и симпатичные ямочки на щеках. Женщина выглядела оживленной, почти одухотворенной, когда дверь неожиданно распахнулась и порог переступил коренастый мужчина в брюках для верховой езды.

Гэбриэл с удивлением увидел, как вздрогнула и съежилась жена Барта.

— О Джим!.. Вот и ты!.. — нервно воскликнула она. — Это майор Гэбриэл.

Джеймс Барт резко кивнул, а жена его продолжала говорить:

— Миссис Чартерис в приемной… с собакой…

— Почему ты не оставила там только собаку? Миссис Чартерис незачем было пускать! У тебя никогда не было ни капли соображения!

— Попросить миссис Чартерис?..

— Я сам все сделаю.

Оттолкнув ее в сторону, он прошел в приемную.

Милли Барт смигнула набежавшие на глаза слезы и поспешила предложить майору Гэбриэлу чашку чаю.

Гэбриэл счел ее мужа грубой скотиной и, не желая добавлять огорчений миссис Барт, принял ее предложение.

Так все и началось.

Глава 10

Кажется, на следующий день, а может быть, день спустя Тереза привела миссис Барт в мою гостиную.

— Это Хью, мой деверь. Хью, это миссис Барт. Она любезно предложила нам свою помощь.

«Нам» относилось не к семье, а к консервативной партии вообще.

Я посмотрел на Терезу. Она и бровью не повела. Миссис Барт сразу окинула меня добрым, полным сочувствия взглядом. Если мне и случалось порой испытывать приступы жалости к самому себе, то данный момент был для этого более чем подходящим: против живого искреннего сочувствия в карих глазах миссис Барт я был совершенно беззащитен. К тому же Тереза вышла из комнаты, самым низким образом лишив меня поддержки.

Миссис Барт села около меня и приготовилась поболтать. Оправившись от смущения и острого ощущения боли — будто прикоснулись к незаживающей ране, — я вынужден был признать, что миссис Барт славная женщина.

— Я понимаю, все мы Должны действовать… Сделать все возможное для выборов, — между тем говорила она. — Конечно, я не так умна, чтобы вести беседы с людьми, но я уже говорила миссис Норрис, если найдется какая-нибудь канцелярская работа или понадобится разносить листовки, это я смогу сделать. Мистер Гэбриэл на собрании так чудесно говорил об участии женщин! Это заставило меня почувствовать, что до сих пор я была ужасно пассивна. Он замечательный оратор, не правда ли? О-о! Я забыла… Вы, наверное, не были…

Она в растерянности смотрела на меня. Огорчение от допущенной ею неловкости растрогало меня, и пришлось прийти к ней на помощь.

— Я слышал его самое первое выступление. Он, безусловно, производит впечатление.

Миссис Барт не уловила иронии в моем тоне.

— По-моему, он великолепен!

— Как раз это он… Гм!.. Мы и хотели бы, чтобы все так думали.

— Все и должны так думать! — энергично заявила Милли Барт. — Я хочу сказать… совсем другое дело, если такой человек будет избираться от Сент-Лу. Настоящий мужчина, который был в армии… воевал… Конечно, мистер Уилбрехэм — он человек порядочный… Только я всегда считала, что социалисты… Идеи у них все какие-то завиральные… А мистер Уилбрехэм… он всего-навсего школьный учитель или что-то в этом роде… Такой тощий, и голос у него неестественный… Не верится, что он способен повлиять на ход событий.

С интересом выслушав мнение электората, я в свою очередь заметил, что Джон Гэбриэл, несомненно, на это способен.

Миссис Барт вспыхнула от удовольствия.

— Я слышала, — с энтузиазмом сказала она, — что он один из самых храбрых людей в армии. Говорят, он мог бы получить и не один Крест Виктории.

Судя по всему, Гэбриэл явно преуспел в создании желательного имиджа, — хотя, возможно, все объяснялось личным пристрастием со стороны миссис Барт. Она очень похорошела: щеки слегка порозовели, карие глаза сверкали.

— Он приходил к нам с миссис Бигэм Чартерно, — объяснила она, — в тот самый день, когда ее собаку переехала машина. Очень любезно с его стороны, не правда ли? Майор так переживал!

— Может, он любит собак, — предположил я.

Такое объяснение показалось миссис Барт слишком ординарным.

— Нет, — возразила она. — Я думаю, он очень добр… Удивительно добр! И он говорил так естественно и так просто… Мне стало стыдно… Я хочу сказать, стыдно потому, что я так мало помогаю общему делу. Конечно, я всегда голосую за консерваторов, но ведь этого недостаточно, не правда ли?

— Это как посмотреть, — ответил я.

— В общем, я почувствовала, что должна что-то делать. Я подошла к капитану Карслейку и спросила, чем я могу помочь. Видите ли, у меня уйма свободного времени. Мистер Барт так занят… Целый день его нет дома. Приходит только в часы приема больных. А детей у меня нет.

Карие глаза погрустнели. Мне стало очень жалко миссис Барт. Она принадлежала к тому типу женщин, которым просто необходимо иметь детей. Из нее вышла бы прекрасная мать.

Нереализованное материнское начало во взгляде миссис Барт, когда ее мысли с Джона Гэбриэла переключились на меня.

— Вас ранили в Аламейне, не так ли? — спросила она.

— Нет, — в бешенстве ответил я, — на Хэрроу-роуд.

— О! — Она растерялась. — Но майор Гэбриэл говорил мне…

— Он скажет! Вы не должны верить ни единому его слову!

Миссис Барт недоверчиво улыбнулась, видимо восприняв мои слова как непонятную ей шутку.

— Вы хорошо выглядите, — ободряюще сказала она.

— Дорогая миссис Барт, я не выгляжу и не чувствую себя хорошо!

— Мне очень жаль, капитан Норрис, — с теплотой произнесла миссис Барт.

Я уже было покусился на убийство, когда дверь открылась и вошли Карслейк и Гэбриэл.

Гэбриэл играл свою роль очень хорошо. При виде миссис Барт лицо его засияло, и он направился прямо к ней.

— Привет, миссис Барт! Очень любезно с вашей стороны! Право же, очень любезно!

Миссис Барт выглядела смущенной и счастливой.

— О майор Гэбриэл, я, конечно, не думаю, что смогу принести большую пользу, но мне хотелось бы помочь и хоть что-нибудь сделать.

— Вы и поможете! Мы вас заставим поработать!

Он все еще продолжал держать ее руку, и его некрасивое лицо расплылось в улыбке. Я почувствовал обаяние и притягательную силу этого человека, и если даже я это ощутил, то каково рядом с ним женщине? Она засмеялась и покраснела.

— Я постараюсь. Очень важно, не правда ли, чтобы мы продемонстрировали, что страна лояльна к мистеру Черчиллю?

Я мог бы объяснить миссис Барт, что значительно важнее продемонстрировать лояльность по отношению к Джону Гэбриэлу, избрав его большинством голосов.

— Вот это верно! — сердечно воскликнул Гэбриэл. — Именно женщины представляют настоящую силу в нынешних выборах. Если бы они только использовали эту силу!

— О, я знаю! — печально сказала миссис Барт. — Мы не проявляем достаточного интереса.

— Ну что ж! — сказал Гэбриэл. — В конце концов один кандидат, вероятно, не лучше другого. Не велика разница!

— О, что вы говорите, майор Гэбриэл?! — Миссис Барт была шокирована. — Разница огромная!

— Разумеется, миссис Барт! — поддержал ее Карслейк. — Уверяю вас, майор Гэбриэл задаст им встряску в Вестминстере![55]

Мне хотелось сказать: «Да неужто?!» — но я сдержался. Карслейк увел миссис Барт, чтобы дать ей то ли какие-то листовки для распространения, то ли что-то для печатания.

— Славная малышка! — сказал Гэбриэл, едва двери за ними закрылись.

— Вы ее совсем приручили.

Гэбриэл нахмурился.

— Полно вам, Норрис. Миссис Барт мне симпатична. И мне ее жаль. Если хотите знать мое мнение, ей не очень-то легко живется.

— Возможно. Она не кажется счастливой.

— Барт — грубая скотина. И много пьет. По-моему, он бывает жесток. Вчера я заметил у нее на руке несколько синяков. Держу пари, он ее поколачивает. Подобные штуки приводят меня в ярость.

Горячность Гэбриэла меня несколько удивила. Заметив это, он резко кивнул.

— Да-да! Я не притворяюсь. Жестокость всегда выводит меня из равновесия… Вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько приходится вынести иным женщинам?.. Да потом еще и молчать об этом!

— Я полагаю, их защищает закон.

— Ничего подобного, Норрис! Лишь в самом крайнем случае. А так — систематическое запугивание, пренебрежение, издевательства, а порой и побои, если муженек хватит лишку. Что может сделать женщина? Только терпеть! Терпеть и молча страдать. Такие, как Милли Барт, не имеют собственных денег. Куда им деваться, если они даже и уйдут от мужа? Родственники не любят раздувать семейные дрязги. Женщины, подобные Милли Барт, совершенно одиноки. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь.

— Да, правда, — согласился я и с изумлением посмотрел на него. — Вы принимаете это близко к сердцу.

— Уж не думаете ли вы, что я не способен на искреннее сочувствие? Мне миссис Барт нравится. И мне ее жалко. Хотелось бы ей помочь… но, пожалуй, тут ничем не поможешь.

Я пожал плечами. Вернее было бы сказать, что я попытался пожать плечами, за что поплатился приступом сильной боли во всем моем искалеченном теле. Но вместе с физической болью пришла и более острая и коварная — боль воспоминаний. Я снова сидел в поезде, следовавшем из Корнуолла в Лондон, и видел, как в тарелку с супом капают слезы.

Все начинается совсем не так, как сам себе представляешь. Уступив жалости, становишься уязвимым перед ударами жизни, и оказываешься… где? В моем случае — в инвалидной каталке, когда будущего нет, а прошлое над тобой насмеялось.

— А как поживает «славная штучка» из «Герба Сент-Лу»? — спросил я.

Гэбриэлу такой переход, должно быть, показался неожиданным.

Он усмехнулся.

— Все в порядке, старина! Я крайне осторожен. Пока я в Сент-Лу — ничего, кроме дела! — Гэбриэл вздохнул. — Хотя жаль, конечно! Она как раз в моем вкусе… Но что поделаешь? Чем-то надо жертвовать. Не могу же я подводить партию тори!

Я спросил, действительно ли тори так щепетильны на этот счет. Гэбриэл ответил, что в Сент-Лу очень силен элемент пуританства[56]. Рыбаки, по его словам, склонны к религиозности.

— Несмотря на то, что у них по жене в каждом порту?

— Это же в морском флоте! Вы что-то путаете, старина!

— Смотрите, сами не запутайтесь… с «Гербом Сент-Лу» или миссис Барт.

Он неожиданно вспыхнул.

— Послушайте, на что вы намекаете? Миссис Барт — порядочная женщина… абсолютно порядочная. И славная!

Я с любопытством смотрел на него.

— Говорю вам, она порядочная, — настойчиво повторил он, — и не потерпит ничего такого…

— Верно. Я тоже так думаю. Но она-то сама, знаете ли, от вас в восторге.

— О-о, это все Крест Виктории и тот случай в гавани, да еще всякие слухи.

— Я как раз хотел спросить вас об этом. Кто эти слухи распространяет?

Он подмигнул.

— Я вам вот что скажу… они полезны… очень полезны! Уилбрехэма, беднягу, можно списывать в архив.

— Кто их распускает? Карслейк?

Гэбриэл затряс головой.

— Не Карслейк. Нет! Он слишком неловок. Я не могу ему доверить. Приходится все делать самому.

Я расхохотался.

— Вы станете всерьез утверждать, будто не моргнув глазом рассказываете людям, что могли бы заполучить и три Креста Виктории?!

— Ну, не совсем так. Я использую для этого женщин… не самых умных. Они стараются «вытянуть из меня подробности» (которыми я делюсь крайне «неохотно»)… Потом, когда я, опомнившись, ужасно смущаюсь и прошу не говорить об этом ни одной живой душе, они поспешно уходят и рассказывают все своим лучшим друзьям.

— Вы и впрямь абсолютно бесстыдны, Гэбриэл!

— Я веду предвыборную борьбу. Мне надо думать о своей карьере. Подобные вещи оказываются куда важнее, чем то, разбираюсь ли я в вопросах тарифов, репараций[57] или равной оплаты за одинаково скверную работу. Женщин обычно больше интересует сама личность кандидата.

— Это мне напомнило… Какого черта, Гэбриэл?! Что вы имели в виду, говоря миссис Барт, что я был ранен в Аламейне?

Гэбриэл вздохнул.

— Полагаю, вы ее разочаровали. Не следовало этого делать, старина! Делайте высокие ставки, пока вам везет. Герои нынче в цене. Скоро обесценятся. Пользуйтесь случаем, пока можно.

— Идя на очевидный обман?

— Совсем ни к чему говорить женщинам правду. Я никогда этого не делаю. Кстати, правда им не нравится. Сами убедитесь.

— Не говорить правду — не означает ли лгать?

— Зачем лгать. Я все уже сделал за вас. Вам следовало лишь пробормотать: «Чепуха… все это ошибка… Гэбриэлу следовало придержать язык…» И тут же завести разговор о погоде… или об улове сардин… или о том, что творится где-то там в дремучей России… И женщина уходит с горящими от восторга глазами. Черт побери, вам что, совсем не хочется поразвлечься?

— Какие у меня могут быть развлечения?!

— Ну я, конечно, понимаю, вы не можете с кем-нибудь переспать… — Гэбриэл обычно не выбирал выражения. — Но немножко сентиментальщины все-таки лучше, чем ничего. Разве вам не хочется, чтобы женщины повертелись бы вокруг вас?

— Нет.

— Странно… А я бы не прочь.

— В самом деле?

Лицо Гэбриэла вдруг приняло иное выражение. Он нахмурился.

— Может быть, вы и правы, — наконец произнес он. — Пожалуй, если хорошенько разобраться, никто себя по-настоящему не знает… Мне кажется, я неплохо знаком с Джоном Гэбриэлом. А вы полагаете, что я на самом деле знаю его не настолько хорошо. «Познакомьтесь, майор Джон Гэбриэл — по-видимому, вы незнакомы…»

Он быстро шагал взад-вперед по комнате. Я почувствовал, что мои слова вызвали в нем какое-то глубокое беспокойство. Он выглядел — я это вдруг понял — совсем, как… испуганный мальчуган.

— Вы ошибаетесь, — с жаром заговорил он. — Абсолютно неправы! Я себя знаю. Это единственное, что я знаю, хотя иногда хотелось бы не знать. Мне хорошо известно, что я собой представляю и на что способен. Но я — заметьте! — осторожен и стараюсь, чтобы никто другой меня не разгадал. Я знаю, откуда пришел и куда иду… Знаю, чего хочу… и намерен этого добиться. Я все тщательно рассчитал… и, надеюсь, не допущу промаха.

Гэбриэл задумался. Я тоже хранил молчание.

— Нет, — снова заговорил он, — думаю, у меня все в порядке. Я добьюсь того положения, на которое рассчитываю!

В голосе был металл. На мгновение я поверил, что Джон Гэбриэл — больше чем шарлатан. Я увидел в нем подлинную силу.

— Значит, вот чего вы хотите! — сказал я. — Ну что же, возможно, и добьетесь!

— Добьюсь чего?

— Власти. Вы ведь это имели в виду?

Он удивленно уставился на меня, а потом громко захохотал.

— О Господи! Нет! Кто я, по-вашему? Гитлер?! Я не хочу власти… У меня нет таких амбиций — управлять моими собратьями и вообще целым миром. Боже правый! Послушайте, как вы думаете, зачем я влез в эту заваруху?

Власть — вздор! Чего я действительно добиваюсь, так это легкой работы.

Я пристально смотрел на него. Только что, всего лишь на мгновение, Джон Гэбриэл приобрел в моих глазах титанические пропорции, но тут же съежился до обычных человеческих размеров. Он плюхнулся в кресло и вытянул ноги. Я вдруг увидел его таким, каков он и был на самом деле (если не брать в расчет его обаяния): грубый, низкий тип, к тому же еще и жадный.

— Вы можете возблагодарить звезды, — продолжал Гэбриэл, — за то, что я не хочу ничего больше. Люди жадные и своекорыстные не наносят миру тяжелых ран — для таких людей в мире достаточно места. Это подходящий тип, чтобы управлять. Но да поможет небо той стране, где к власти приходит человек, одержимый идеями! Человек с идеей в голове сотрет в порошок простых людей, заморит голодом детей, сломает жизнь женщинам — и даже не заметит этого! Кроме идеи ему все безразлично. В то время как простой хапуга не принесет особого вреда: ему хочется только обустроить свой собственный уютный уголок и, когда он этого добьется, не станет возражать, чтобы и рядовой человек тоже был доволен и счастлив. Собственно говоря, он даже предпочтет, чтобы рядовой человек был доволен и счастлив — ему так спокойнее! Я очень хорошо знаю, чего хочет большинство людей. Не так уж и многого: чувствовать себя значительным, иметь возможность жить чуть-чуть лучше соседа и чтобы им не очень-то помыкали. Запомните мои слова, Норрис, как только лейбористы придут к власти, они тут же совершат свою большую ошибку.

— Если придут, — поправил я.

— Безусловно придут, — уверенно возразил Гэбриэл. — И я вам скажу, в чем будет их ошибка. Они начнут нажимать на народ, и всё, конечно, с самыми благими намерениями! Те, кто не является закоренелым тори, — все с причудами. Упаси от них Боже! Просто удивительно, сколько страданий может причинить высокомудрый самоуверенный идеалист в порядочной и законопослушной стране!

— Но получается, — возразил я, — будто вы как раз и знаете, что лучше всего для страны!

— Нисколько! Я знаю, что лучше всего для Джона Гэбриэла. Стране не грозят с моей стороны никакие эксперименты, потому что я буду занят собой и тем, как устроиться поуютнее. И я нисколько не стремлюсь стать премьер-министром.

— Подумать только!

— Вы, Норрис, не заблуждайтесь на этот счет. Если бы я захотел, то, вероятно, мог бы стать и премьером. Просто поразительно, как много можно сделать, стоит только изучить, что люди хотят услышать, а потом именно это им и говорить? Но быть премьером — очень хлопотная и весьма тяжелая работа. Я намерен только создать себе имя — и все…

— А откуда возьмутся деньги? Шестьсот фунтов в год — не так и много!

— Нашим придется раскошелиться, если лейбористы придут к власти. Наверное, доведут до тысячи. Не сомневайтесь, Норрис, в политической карьере существует достаточно способов делать деньги: где честным путем, где потихоньку на стороне. Ну и, конечно, женитьба.

— Собираетесь жениться? Вас привлекает титул?

Гэбриэл почему-то вспыхнул.

— Нет! — произнес он с жаром. — Я не женюсь на особе другого класса. О да! Я свое место знаю. Я не джентльмен.

— Разве это слово теперь что-нибудь значит? — спросил я скептически.

— Слово ничего не значит, но то, что за ним стоит, имеет значение.

Гэбриэл смотрел прямо перед собой. Когда он снова заговорил, голос его звучал задумчиво и глухо, словно шел откуда-то издалека:

— Помню, как-то раз отец взял меня с собой в большой дом. Он там возился с бойлером на кухне. Я остался снаружи. Из дома вышла девочка. Славная девочка, на год-два старше меня. Она повела меня в сад — скорее даже парк — фонтаны, террасы, высокие кедры и зеленая трава, будто бархат. Там был и ее брат, помладше. Мы вместе играли в прятки, догонялки — было чудесно. Мы сразу поладили и здорово подружились. Тут из дома появилась их нянька — вся накрахмаленная, в форменном платье. Пэм, так звали девочку, приплясывая, подбежала к ней и сказала, что пригласила меня выпить чаю и хочет, чтобы я пошел с ними в детскую.

Я и теперь вижу самодовольное чопорное лицо няньки, слышу ее противный, жеманный голос: «Это невозможно, дорогая! Этот мальчик — из простонародья».

Гэбриэл замолк. Я был потрясен… Потрясен тем, что может сделать жестокость, бессознательная, бездумная жестокость. До сих пор Гэбриэл продолжает слышать голос и видеть лицо… Он был уязвлен… уязвлен глубоко.

— Но послушайте, — сказал я, — это же говорила не мать детей. Сама эта фраза — гм… — свидетельство дурного вкуса. Да еще и жестокости…

Гэбриэл повернул ко мне побледневшее мрачное лицо.

— Вы не поняли главного, Норрис. Я согласен, что знатная дама не скажет ничего подобного… она будет более осмотрительна. Но думает она то же самое. И это правда. Я был мальчиком из простонародья. Я им и остался. Таким и умру.

— Чепуха! Какое это имеет значение?

— Не имеет. Теперь не имеет. Собственно говоря, в нынешнее время не быть джентльменом даже выгодно. Люди подсмеиваются над этими довольно жалкими чопорными старыми леди и джентльменами, с их многочисленными родственными связями, но без средств к существованию. Теперь мы остаемся снобами лишь в том, что касается образования. Образование — это наш фетиш[58]. Но беда в том, Норрис, что я не хотел быть мальчиком из простонародья. После того как мы с отцом вернулись домой, я сказал: «Пап, когда я вырасту, я буду лордом[59]. Я хочу стать лордом Джоном Гэбриэл». «Им ты никогда не будешь, — ответил на это отец. — Для этого нужно родиться лордом. Если разбогатеешь, тебя могут сделать пэром, но это не одно и то же». Это и в самом деле не одно и то же. Есть что-то такое… чего у меня никогда не будет… О! Я не о титуле! Я имею в виду нечто другое: быть уверенным в себе от рождения… знать, что сделаешь или скажешь. Быть грубым, только когда действительно хочешь проявить грубость, а не грубить лишь потому, что взбешен, неловок и хочешь показать, что ты не хуже других… Не стесняться и не беспокоиться постоянно о том, что подумают о тебе другие, и считать важным лишь то, что ты думаешь о них. Быть уверенным, что, если ты странный, или дурно одетый, или эксцентричный, это ровным счетом ничего не значит, все равно ты — это ты!..

— То есть ты — это леди Сент-Л у? — предположил я.

— Черт бы побрал эту старую ведьму!

— Знаете, вы очень интересный человек, — сказал я, глядя на него с любопытством.

— Для вас все, что я говорю, кажется нереальным, не так ли? Вы даже не понимаете, что я имею в виду. Вам кажется, будто вы понимаете, а на самом деле вы очень далеки от истины.

— Не совсем так. Я понял, — медленно произнес я, — что-то у вас было… вы пережили какой-то шок… были обижены еще ребенком, уязвлены… В какой-то мере вы так и не избавились от этой обиды.

— Бросьте психологию, Норрис! — резко сказал Гэбриэл. — Надеюсь, вы понимаете, почему я счастлив в обществе такой славной женщины, как Милли Барт. Именно на такой женщине я и женюсь. Конечно, у нее должны быть деньги… Но с деньгами или без них моя жена должна принадлежать к тому же классу, что и я. Можете себе представить, какой это будет ад, если я женюсь на какой-нибудь чопорной девице с лошадиным лицом и всю жизнь буду приноравливаться жить по ее принципам?!

Он вдруг остановился и неожиданно спросил:

— Вы ведь были в Италии? Вам довелось побывать в Пизе?[60]

— Я был в Пизе… Несколько лет назад.

— Наверное, это в Пизе… Там есть фреска на стене: рай, ад, чистилище и все такое… Ад — ничего, веселенькое местечко: чертенята вилами спихивают грешников вниз, в огонь. Наверху — рай. Под деревьями рядком сидят праведницы с выражением самодовольного блаженства на лицах. Боже мой! Что за женщины! Они не знают ни про ад, ни про осужденных на вечные муки — ничего не знают! Просто сидят себе, самодовольно улыбаясь… — Гэбриэл все больше горячился. — Чопорные, надменные… Господи! Мне хотелось вытащить их из-под деревьев, вырвать из этого блаженного состояния и бросить в пламя! И подержать их там, корчащихся в огне… Заставить чувствовать… страдать! Какое они имеют право не знать страданий?! Сидят себе, улыбаются, и ничто их не касается и не тревожит… Витают где-то среди звезд… Да, вот именно, среди звезд…

Гэбриэл встал. Голос у него стал глуше, глаза смотрели куда-то мимо меня, отрешенно.

— Среди звезд… — повторил он. И засмеялся. — Извините, что навязал все это вам. Впрочем, почему бы и нет? Хэрроу-роуд хоть и сделала вас порядочной таки развалиной, но вы все же кое на что годитесь — можете выслушать, когда у меня есть желание поговорить… Наверное, вы сами обнаружите, что многие будут подолгу говорить с вами.

— Я уже в этом убедился.

— И знаете почему? Вовсе не потому, что вы так замечательно, с пониманием умеете слушать, а потому, что вы ни на что другое не годитесь.

Гэбриэл стоял, чуть склонив голову набок; глаза все еще злые, пристально следили за моей реакцией. Он хотел, чтобы его слова причинили мне боль. Но этого не случилось. Странно, — однако я почувствовал облегчение, услыхав наконец облеченные в слова собственные мучительные мысли.

— Понять не могу, какого дьявола вы не покончите со всем этим, — продолжал Гэбриэл. — Нечем, что ли?

— Есть чем, — сказал я, невольно сжав в кулаке пузырек с таблетками.

— Понятно. Оказывается, вы крепче, чем я думал.

Глава 11

На следующее утро явилась миссис Карслейк и зашла ко мне. Я уже не раз говорил, что она мне не нравилась. Это была худощавая темноволосая женщина с ядовитым языком. За время моего пребывания в Полнорт-хаусе я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь сказала доброе слово. Подчас я даже развлекался тем, что в разговоре с ней упоминал одно имя за другим и наблюдал за тем, как первую, приторную фразу сменяла вторая, полная яда.

На сей раз она заговорила о Милли Барт.

— Славное создание. И так хочет помочь! Правда, она довольно глупа и не очень-то разбирается в политике. Женщины этого класса вообще в политической жизни проявляют полную апатию.

По моим представлениям, миссис Барт принадлежала к тому же классу, что и миссис Карслейк. Чтобы досадить ей, я сказал:

— В сущности, совсем как Тереза.

Миссис Карслейк, казалось, была шокирована.

— О, что вы?! Миссис Норрис очень умна, — горячо возразила моя собеседница, но тут же, как всегда, в ее словах появилась некоторая доля яда. — Иногда, по-моему, даже слишком умна. У меня создается впечатление, что она нас всех презирает. Умные женщины часто излишне погружены в себя. Разумеется, я бы не стала называть миссис Норрис эгоистичной…

Тут миссис Карслейк снова перешла к миссис Милли Барт.

— Хорошо, что у миссис Барт появилось какое-то занятие, — сказала она. — Я, знаете ли, полагаю, что она несчастна в семейной жизни.

— Очень жаль!

— Этот Барт! Он же совсем опустился! Шатаясь, выходит из «Герба Сент-Лу», перед самым закрытием. Право же, удивляюсь, что его еще обслуживают! И, по-моему, он бывает довольно груб… Во всяком случае, так говорят соседи. Она, знаете ли, его до смерти боится.

Кончик носа у миссис Карслейк дрожал — по-видимому, от приятного волнения.

— Почему же она не уйдет от мужа? — спросил я.

— О-о! Помилуйте, капитан Норрис! Она не может сделать ничего подобного! Куда она пойдет? Родственников у нее нет. Иногда мне кажется, появись какой-нибудь чуткий молодой человек… Я не думаю, что она женщина твердых принципов. И она довольно хорошенькая, хоть и простовата.

— Вам она не очень нравится, не правда ли? — спросил я.

— Нравится, конечно… Хотя я ее, разумеется, мало знаю. Ветеринар… я хочу сказать, это в общем не то, что врач.

Отметив это социальное отличие, миссис Карслейк решила проявить участие и поинтересовалась, не может ли она что-нибудь для меня сделать.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил я. — Нет, не думаю, чтобы мне что-нибудь понадобилось.

Я посмотрел в окно. Взгляд миссис Карслейк заинтересованно устремился в том же направлении.

— О! Это Изабелла Чартерно, — сказала она.

Мы вместе смотрели на приближающуюся Изабеллу. Вот она прошла через калитку, выходившую в поле, и поднялась по ступеням террасы.

— Довольно красивая девушка, — заметила миссис Карслейк. — Но очень тихая. Я полагаю, такие тихони часто бывают хитрыми.

Это слово вызвало во мне негодование, но я не успел ничего ответить, так как миссис Карслейк тут же удалилась, выдав свою реплику, так сказать, «под занавес».

Хитрая… Какое ужасное слово! Особенно применительно к Изабелле. Наиболее явная черта в характере Изабеллы — прямота! Бесстрашная, почти невероятная прямота!

Внезапно я вспомнил, как ловко Изабелла набросила шарф на рассыпавшиеся злополучные таблетки. Легкость, с какой она притворилась, будто поглощена разговором. И все это без малейшего волнения или беспокойства… просто и естественно… как будто именно так поступала всю жизнь.

Быть может, именно это имела в виду миссис Карслейк, назвав Изабеллу хитрой?

Я решил узнать, что думает по этому поводу Тереза. Сама она никогда не высказывает свое мнение, но, если ее спросить, ответит.

Как только Изабелла вошла, я тотчас увидел, что она взволнована. Не знаю, было ли заметно другим, но я понял это сразу. В какой-то мере я научился понимать Изабеллу довольно хорошо.

— Руперт едет, в самом деле едет, — сказала она отрывисто, не теряя времени даже на обычное приветствие. — Может появиться в любой день… Он, конечно, летит самолетом.

Она села, сложив тонкие руки на коленях, и улыбнулась. За ее головой, в саду на фоне неба возвышался тис. Лицо Изабеллы выражало блаженство. Поза, общий вид что-то мне напоминали… что-то такое, что я недавно то ли видел, то ли слышал…

— Приезд Руперта очень много для вас значит? — спросил я.

— Да. О да! Я так долго ждала!

Это напомнило мне Мариану[61], ожидавшую любимого в своей уединенной усадьбе. Вообще, по-моему, Изабелла отчасти принадлежала к временам, описанным Теннисоном.

— Ждали Руперта?

— Да.

— Вы… его любите?

— Я думаю, что люблю его больше всех на свете. — Помолчав мгновение, она повторила, вложив, однако, в эти слова несколько иную интонацию: — Я… думаю…

— Вы не уверены?

Она посмотрела на меня с неожиданным беспокойством.

— Разве можно быть в чем-то уверенным?

Это не было утверждением. Это определенно был вопрос. Она спрашивала меня, надеясь, что я знаю нечто ей неизвестное. Она, конечно, не подозревала, как больно ранила меня этим вопросом.

— Нет, — сказал я резко, — никогда нельзя быть уверенным.

Изабелла приняла ответ, опустив взгляд на свои спокойно сложенные на коленях руки.

— Понимаю, — тихо произнесла она. — Понимаю.

— Сколько лет прошло с тех пор, как вы его видели?

— Восемь.

— Вы романтичное создание, Изабелла!

Она вопросительно взглянула на меня.

— Потому что верю: Руперт вернется домой и мы поженимся? Но на самом деле это не романтика. Нечто большее. Это предначертано. — Длинные тонкие руки вздрогнули, пришли в движение, расправляя что-то невидимое на ткани платья. — Предначертано мне и ему. «Они сойдутся и соединятся». Мне кажется, я не смогу покинуть Сент-Лу. Я здесь родилась и всегда жила. Я хочу и дальше здесь жить. Думаю, что… тут и умру.

Она заметно вздрогнула, произнося эти слова, и в тот же момент облако закрыло солнце.

Меня снова удивил ее ужас перед мыслью о смерти.

— Я думаю. Изабелла, что вы еще долго не умрете, — успокоил я ее. — Вы здоровая и крепкая девушка.

— Да, — живо отозвалась она. — Я очень сильная. И никогда не болею. Я могу дожить до девяноста лет, не правда ли? Или даже до ста. В конце концов, другие люди живут.

Я попытался представить себе Изабеллу девяностолетней. И просто не смог. Но в то же время я легко мог представить себе леди Сент-Лу, дожившей до столетнего возраста. Леди Сент-Лу — личность не только сильная, но и энергичная. Она деятельна и ощущает себя способной управлять событиями. Леди Сент-Лу борется за жизнь, тогда как Изабелла ее просто принимает.

Открылась дверь, и вошел Джон Гэбриэл.

— Послушайте, Норрис, — начал он прямо с порога, но тут же остановился, увидев Изабеллу. — О! Доброе утро, мисс Чартерис!

Он держался слегка смущенно и неловко. «Уж не вызывает ли у него Изабелла то же чувство, что и старая леди Сент-Лу?» — подумал я, и эта мысль показалась мне забавной.

— Мы обсуждали тему жизни и смерти, — непринужденно сказал я. — И я только что предсказал, что мисс Чартерис доживет до девяноста лет.

— Не думаю, чтобы ей этого хотелось, — сказал Гэбриэл. — Да и кому захочется?

— Мне, — ответила Изабелла.

— Почему?

— Я не хочу умирать.

— О! Никто не хочет! — насмешливо воскликнул Гэбриэл. — Собственно говоря, люди не столько боятся самой смерти, сколько умирания. Процесс болезненный и неприятный.

— Меня пугает сама смерть, а не боль, — заявила Изабелла. — Боль я могу вытерпеть, даже сильную.

— Это вам так кажется, — возразил Гэбриэл.

Что-то в его насмешливо-презрительном тоне задело и рассердило Изабеллу. Она вспыхнула.

— Я могу выдержать боль! — повторила она.

Они не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Во взгляде Гэбриэла было презрение, в глазах Изабеллы — вызов.

И тут Гэбриэл сделал нечто немыслимое.

Я только что отложил зажженную сигарету. Гэбриэл стремительно перегнулся через меня, схватил сигарету и поднес горящим концом к руке Изабеллы.

Она не отстранилась и не убрала руку.

Кажется, я закричал, но ни один из них не обратил на это внимания. Гэбриэл прижал горящий конец сигареты к коже Изабеллы.

В этот миг я вполне ощутил, сколь жалка участь калеки, — беспомощного, прикованного к постели, бессильного помочь. Потрясенный дикостью поступка Гэбриэла, я ничем не мог ему помешать.

Я видел, как лицо Изабеллы белеет от боли. Она стиснула губы. Но не двигалась и не отрываясь смотрела в глаза Гэбриэла.

— Вы в своем уме, Гэбриэл? — закричал я. — Черт вас побери! Вы соображаете, что делаете?

Он не обратил на мой крик никакого внимания, будто меня и не было в комнате.

И вдруг проворно отбросил сигарету в камин.

— Прошу прощения, — сказал он Изабелле. — Вы действительно можете выдержать боль.

И, не говоря больше ни слова, тут же вышел из комнаты.

— Скотина!.. Дикарь!.. — Я с трудом мог говорить. — Убить его мало!

Изабелла, не отрывая взгляда от двери, медленно заматывала обожженную руку платком. Она делала это как-то рассеянно, почти машинально, как будто мысли ее были где-то далеко.

Потом Изабелла, словно оттуда, издалека, посмотрела на меня. Казалось, она была удивлена.

— Что случилось? — спросила она.

Сбивчиво, бессвязно я попытался объяснить, что я думаю по поводу поступка Гэбриэла.

— Не понимаю, почему вы так разволновались, — сказала Изабелла. — Майор Гэбриэл хотел знать, могу ли я вынести боль. Теперь он знает.

Глава 12

В тот день мы ждали к чаю гостей. В Сент-Лу приехала племянница миссис Карслейк, как оказалось, бывшая однокашница Изабеллы. Я никак не мог представить себе Изабеллу школьницей и поэтому охотно согласился, когда Тереза предложила пригласить миссис Карслейк вместе с племянницей (теперь миссис Мордонт) на чашку чаю. Тереза также пригласила Изабеллу.

— Будет Энн Мордонт, — сказала ей Тереза. — Кажется, она училась вместе с вами в школе.

— Там было несколько Энн, — ответила Изабелла. — Энн Тренчард, Энн Лэнгли и Энн Томпсон.

— Я не помню ее девичьей фамилии. Миссис Карслейк назвала, но я забыла.

Энн Мордент (как выяснилось, урожденная Энн Томпсон) была подвижная молодая женщина, державшаяся, на мой взгляд, чересчур самоуверенно. Она работала в каком-то министерстве в Лондоне, ее муж служил в другом министерстве, а ребенка они куда-то пристроили, чтобы не мешал Энн Мордонт вносить весомый вклад в укрепление обороноспособности страны.

— Правда, моя мама считает, что теперь, когда бомбардировки кончились, мы могли бы взять Тони домой, но я полагаю, в настоящее время ребенок в Лондоне — слишком большая проблема. Квартира такая маленькая, найти подходящую няню невозможно и нужно постоянно готовить еду, а меня, разумеется, целый день нет дома.

— По-моему, с вашей стороны вообще очень патриотично, — сказал я, — завести ребенка, несмотря на гигантский объем такой важной работы.

Я увидел, что Тереза, сидевшая за большим серебряным подносом с чайной посудой, чуть заметно усмехнулась и легонько, но укоризненно покачала головой в ответ.

Однако мое замечание было благосклонно воспринято самой миссис Мордонт. Похоже, оно ей явно польстило.

— Видите ли, — улыбнулась она, — я полагаю, нельзя уклоняться от этой ответственности. Дети необходимы… особенно если учитывать интересы нашего класса. К тому же, — добавила она, словно спохватившись, — я невероятно привязана к Тони.

Затем она обратилась к Изабелле и погрузилась в воспоминания о старых добрых временах в Сент-Ниниан. Это был разговор, в котором, как мне показалось, одна из участниц не знала своей роли. Миссис Мордонт пришлось не раз выручать собеседницу, напоминая различные детали.

— Мне очень жаль, что Дик запаздывает, — прошептала, обращаясь к Терезе, миссис Карслейк. — Не знаю, что его задерживает. Он должен был вернуться домой в половине пятого.

— По-моему, с ним майор Гэбриэл, — сказала Изабелла. — Около четверти часа назад он прошел вдоль террасы.

Удивительно! Я не слышал, чтобы кто-нибудь проходил. Изабелла сидела спиной к окну и не могла видеть, кто прошел мимо. Я все время смотрел на нее и был уверен, что она не поворачивала головы и никак не выказала, будто почувствовала чье-то присутствие. Впрочем, слух у Изабеллы замечательный. Но как она могла знать, что это именно Гэбриэл?

— Изабелла, не будете ли вы так добры пойти и пригласить их обоих на чашку чаю? — попросила девушку Тереза. — Нет-нет! Не беспокойтесь, миссис Карслейк! Это сделает Изабелла.

Мы проводили взглядом стройный силуэт девушки.

— Она совсем не изменилась, — сказала миссис Мордонт. — Точно такая же. Изабелла всегда была у нас самая странная! Вечно витала в облаках. Мы подтрунивали над ней, потому что она такая мозговитая.

— Мозговитая? — резко переспросил я.

Миссис Мордонт повернулась в свою сторону.

— Да. Разве вы не знали? Изабелла ужасно умная! Мисс Кёртис (это наша начальница) была просто в отчаянии, что Изабелла не пошла в Сомервилл[62]. Она окончила школу с отличием по многим предметам.

Я все еще склонен был считать Изабеллу хоть и очаровательным, но не слишком интеллектуальным созданием и поэтому слушал Энн Мордонт с недоверием.

— По каким же предметам она особенно отличалась? — спросил я.

— О! По астрономии, математике (Изабелла была ужасно сильна в математике!), латыни, французскому языку… Она могла выучить все что угодно, стоило ей только захотеть. Только ей, видите ли, все было совершенно безразлично. Это чуть не разбило сердце мисс Кёртис! А Изабелла, похоже, только и думала, как бы поскорее вернуться в Сент-Лу и жить в этой допотопной развалине.

Изабелла вернулась с капитаном Карелейком и Гэбриэлом. Чаепитие удалось, и все шло как по маслу.

Позднее, уже вечером, я сказал Терезе:

— Что меня всегда ставит в тупик, так это невозможность постигнуть, что представляет собой какой-нибудь человек на самом деле. Взять, к примеру, Изабеллу Чартерис. Я привык считать ее чуть ли не слабоумной, а эта самая Мордонт утверждает, что Изабелла очень умна. Или возьмем другое. Мне кажется, что особой чертой характера Изабеллы является прямота, однако миссис Карслейк называет Изабеллу хитрой. Хитрой! Какое отвратительное слово! Джон Гэбриэл считает ее самодовольной и чопорной. Ты… гм… собственно говоря, что думаешь ты, я не знаю. Ты никогда не высказываешь своего мнения о людях. Однако что же в действительности представляет собой человек, о котором существует столько разных мнений?!

Роберт, редко принимавший участие в наших беседах, неожиданно сказал:

— В этом как раз и заключается суть! Одного и того же человека разные люди видят по-разному. И не только человека. Взять хотя бы деревья или море. Два художника создадут у вас два совершенно различных представления о бухте Сент-Лу.

— Ты хочешь сказать, что один художник изобразит ее реалистически, а другой символически?

Роберт досадливо поморщился и покачал головой. Разговоры о живописи он ненавидел и никогда не мог найти нужных слов, чтобы выразить свою мысль.

— Нет, — возразил он, — просто они видят по-разному. Я не знаю… Возможно, человек из всего выбирает те черты, которые ему кажутся наиболее важными.

— И, по-твоему, мы так же поступаем по отношению к людям? Но у человека не может быть два совершенно противоположных качества. Например, Изабелла. Она ведь не может быть одновременно мозговитой и умственно неразвитой!

— Думаю, ты ошибаешься, Хью, — сказала Тереза.

— Но, дорогая Тереза!..

Она улыбнулась.

— Ты, например, можешь обладать определенным качеством, но его не использовать, потому что тебе известен более легкий путь, ведущий к тому же результату. И, главное, без хлопот и беспокойства. Дело в том, Хью, что мы так далеко ушли от простоты, что теперь, встретившись с ней, даже не узнаем. Воспринимать чувства всегда значительно легче и спокойнее, чем размышлять о них. Однако из-за сложности цивилизованной жизни одного чувства не всегда достаточно.

Чтобы пояснить свою мысль, приведу такой пример. Если тебя спросят, какое сейчас время дня — утро, день или вечер, — тебе незачем задумываться, не к чему прибегать к помощи какого-нибудь точного прибора — солнечных или водяных часов, хронометра, ручных или настольных часов. Но если тебе нужно явиться на прием или успеть на поезд — то есть оказаться в определенном месте в определенное время, то придется подумать, обратиться к сложным механизмам, обеспечивающим точность. Мне кажется, что такой подход применим и к другим жизненным ситуациям. К примеру, ты счастлив или зол; тебе кто-то или что-то нравится или не нравится, или ты печален… Люди, подобные нам с тобой (но не Роберту!), размышляют о том, что они чувствуют, анализируют свои чувства и выводят причину: «Я счастлив, потому что…», «Мне нравится, так как…», «Я печален из-за…». Но очень часто найденные причины оказываются ошибочными, и люди как бы преднамеренно себя обманывают. Изабелла, по-моему, в таких случаях не рассуждает и никогда не спрашивает себя «почему». Ее, судя по всему, это просто не интересует. Но если ты попросишь ее сказать, почему она чувствует так, а не иначе, я думаю, она ответит правильно и с достаточной точностью. И все же она похожа на человека, у которого на камине стоят точные дорогие часы, но он их никогда не заводит, потому что при его образе жизни просто незачем знать точное время.

В школе Сент-Ниниан Изабелле пришлось использовать свой интеллект — а он у нее есть, хотя я бы сказала, что она не склонна к абстрактным рассуждениям. И она преуспела в математике, языке, астрономии. Все это не требует воображения. Мы, я имею в виду всех нас, используем воображение и рассуждение как вид бегства, как способ уйти от самих себя. Изабелле это не нужно, потому что она находится в гармонии с собой. Ей ничего не требуется усложнять.

Возможно, в средние века, даже в елизаветинский период[63] все люди были такими. Я читала в какой-то книге, что в те времена выражение «великий человек» относили к тем, у кого были власть и богатство. Ни морального, ни духовного содержания в это выражение не вкладывалось.

— Ты считаешь, — сказал я, — что люди воспринимали жизнь непосредственно и конкретно, не слишком много предавались размышлениям?

— Да, Гамлет со своими раздумьями, с его «быть или не быть?» совершенно не вписывается в свою эпоху.

Но в наши дни практически все мы — Гамлеты и Макбеты. Все мы постоянно спрашиваем себя: «Быть или не быть?» Избрать жизнь или смерть? — В голосе Терезы уже слышалась усталость. — Мы анализируем тех, кто добился успеха, подобно Гамлету, который анализирует Фортинбраса[64] (и завидует ему!). В наши дни именно Фортинбрас был бы менее понятной фигурой: стремительный, уверенный, не задающий себе вопросов. Сколько людей такого типа найдется в наше время? Думаю, немного.

— Ты полагаешь, Изабелла — женский вариант Фортинбраса? — Я не удержался от улыбки.

Тереза тоже улыбнулась.

— Только не такой воинственный. Но прямолинейный и целеустремленный. Она никогда не спросила бы себя: «Почему я такая? Что я в самом деле чувствую?» Изабелла знает, что чувствует, и она такова, какая есть. И она всегда, — с неожиданной мягкостью добавила Тереза, — будет делать то, что ей следует делать.

— Ты считаешь, она фаталистка?

— Нет. Но для нее не существует альтернативы. Ей не дано увидеть двух возможных вариантов действия — только один. И она никогда не пойдет вспять, всегда будет двигаться вперед. Для Изабеллы нет обратного пути…

— Интересно, есть ли обратный путь для любого из нас? — с горечью спросил я.

— Вероятно, нет, — спокойно сказала Тереза. — Но, полагаю, обычно существует какая-то лазейка.

— Что именно ты имеешь в виду, Тереза?

— Я думаю, у каждого есть шанс избежать ошибочного движения вперед, в неверном направлении. Правда, мы понимаем это лишь потом… когда оглядываемся назад… Но этот шанс есть.

Я молчал, курил и думал…

После слов Терезы мне почему-то ярко вспомнилось… Я тогда только пришел на коктейль к Каро Стренджуэй и остановился в дверях, задержавшись на мгновение, пока мои глаза привыкли к тусклому свету ламп и табачному дыму. И тогда в дальнем углу комнаты я увидел Дженнифер. Она меня не видела и, как обычно, оживленно с кем-то разговаривала.

У меня было два резко противоположных ощущения. Вначале — чувство торжества. Я был уверен, что мы с Дженнифер встретимся — и мое предчувствие оправдалось! Встреча в поезде не была случайным эпизодом. Я твердо знал это — и не обманулся. И все-таки — несмотря на всю мою радость и торжество — у меня возникло неожиданное желание повернуться и уйти… Мне захотелось, чтобы встреча с Дженнифер в поезде осталась эпизодом… случаем, который я никогда не забуду. Как будто кто-то шепнул мне: «Это лучшее, что вы могли дать друг другу, — короткое прекрасное мгновение. Оставь все как есть».

Если Тереза права, это и был мой шанс…

Ну что же, я им не воспользовался. Я пошел дальше. И Дженнифер тоже. И все остальное произошло соответственно, одно за другим: наша вера во взаимную любовь… грузовик на Хэрроу-роуд, инвалидная койка и Полнорт-хаус…

Эта мысль вернула меня назад, к тому, с чего я начал, снова к Изабелле, и я высказал свой последний протест:

— Тереза, но уж конечно Изабелла не хитрая… Какое отвратительное слово!

— Не уверена, — сказала Тереза.

— Хитрая? Изабелла?!

— Разве хитрость — не самый первый и самый легкий способ самообороны? Разве она не присуща самым примитивным созданиям — заяц зарывается в снег, куропатка перепархивает через вереск, чтобы отвлечь вас от своего гнезда? Конечно, Хью, хитрость — основное… единственное оружие, к которому мы прибегаем, когда совершенно беззащитны и приперты к стене.

Она встала и направилась к двери. Роберт давно ускользнул из комнаты и отправился спать. Уже взявшись за дверную ручку, Тереза вдруг опять повернулась ко мне:

— По-моему, ты теперь можешь выбросить таблетки. Тебе они больше не нужны, — сказала она.

— Тереза! — закричал я. — Ты знала?

— Конечно.

— Но тогда… — Я запнулся. — Почему ты сказала, что они мне больше не нужны?

— Гм, а как ты считаешь? Нужны?

— Нет, ты права, — медленно ответил я. — Не нужны. Завтра же я их выброшу.

— Я очень рада, Хью! Я часто боялась…

— Почему же ты не попыталась их отобрать? — спросил я, глядя на нее с нескрываемым любопытством.

Тереза ответила не сразу:

— Тебе с ними было спокойнее, не правда ли? Ты чувствовал себя увереннее, зная, что у тебя всегда есть выход.

— Да. Для меня это имело очень большое значение.

— В таком случае почему ты спрашиваешь? Ты же не настолько глуп, чтобы задавать подобный вопрос.

Я засмеялся.

— Ты права, Тереза! Завтра они будут в канализационной трубе. Обещаю!

— Значит, ты наконец возвращаешься к жизни… Ты снова хочешь жить.

— Да. Пожалуй, так! — сказал я, сам удивляясь своим словам. — Не могу понять почему, но это так. — Мне в самом деле захотелось проснуться завтра утром.

— У тебя появился интерес. Любопытно, в чем причина этого интереса? Жизнь в Сент-Лу? Изабелла Чартерис? Или Джон Гэбриэл?

— Уж конечно не Джон Гэбриэл! — воскликнул я.

— Я в этом не уверена. Что-то есть в этом человеке.

— Похоже, изрядная доля сексапильности! Мне не нравятся люди такого типа. И я не переношу откровенных приспособленцев. Да он и бабушку родную продаст, если ему будет выгодно!

— Меня бы это не удивило.

— Ему нельзя верить ни на йоту!

— Да, уж он не из тех, кто вызывает доверие.

— Гэбриэл — хвастун! — продолжал я. — Он открыто занимается саморекламой и использует для этого других. Неужели ты серьезно думаешь, что этот человек способен хоть на один бескорыстный поступок?!

— Такое может случиться, — задумчиво произнесла Тереза, — но подобный поступок его и погубит.

Через несколько дней мне вспомнилось это замечание Терезы.

Глава 13

Следующим волнующим событием местного масштаба было праздничное мероприятие, организованное «Женским институтом».

Оно должно было проводиться, как и все подобные мероприятия, в Длинном Амбаре Полнорт-хауса. Как я понял, Длинный Амбар был достопримечательностью Сент-Лу. Энтузиасты и любители старины буквально пожирали его глазами; его измеряли, фотографировали; о нем писали. В Сент-Лу Длинный Амбар считался почти общественным достоянием, и обитатели графства чрезвычайно им гордились.

За два дня до мероприятия наблюдалась усиленная активность; организаторы празднества то и дело сновали взад-вперед.

Я, к счастью, был изолирован от основного дамского потока, но Тереза, желая меня развлечь, время от времени рекомендовала моему вниманию особо интересные экземпляры. Так как она знала, что я симпатизирую Милли Барт, то Милли стала частой посетительницей моей гостиной, и мы вместе выполняли разнообразные задания, надписывали пригласительные билеты и склеивали украшения для зала.

Как раз в то время, когда мы были заняты подобной работой, я и услышал историю жизни Милли Барт. Ведь по откровенно грубому определению Джона Гэбриэла, мое существование оправдано лишь в качестве некоего приемного устройства, постоянно готового выслушать всех желающих. Не способный ни на что другое, на это я все еще годился.

Милли Барт говорила со мной без тени смущения — так журчит про себя лесной ручеек, — причем большей частью о майоре Гэбриэле, ничуть не скрывая собственного преклонения перед героем.

— Что мне кажется в нем особенно замечательным, капитан Норрис, так это его доброта. Я хочу сказать… он так занят, ему приходится выполнять столько важных дел, и все-таки он находит время с каждым поговорить. И у него такая славная манера подшучивать. Я никогда не встречала никого, похожего на майора Гэбриэла.

— В этом вы, пожалуй, правы, — заметил я.

— При таких выдающихся военных заслугах он ничуть не зазнался и так же мил со мной, как и с кем-нибудь значительным. Он со всеми мил — ни о ком не забудет: помнит, чьи сыновья были убиты или служат теперь где-то в Бирме или еще в каком-нибудь ужасном месте И он всегда найдет что сказать и умеет подбодрить и рассмешить людей. Не знаю, как ему это удается.

— Наверное, он читал стихотворение «Если…» Киплинга[65],— сухо заметил я.

— Да! И, знаете, я уверена, что у майора Гэбриэла, как ни у кого другого, «каждая неумолимая минута равна шестидесяти секундам нужных дел»[66].

— Пожалуй, у него она скорее равна ста двадцати секундам, — сказал я. — Шестидесяти секунд Гэбриэлу явно не хватает.

— Мне хотелось бы лучше разбираться в политике… — задумчиво произнесла Милли. — Я прочитала все брошюры, но все равно не могу убеждать и уговаривать людей голосовать. Понимаете, я не могу ответить на вопросы, которые они задают.

— О! Все это дело привычки, — успокоил я ее. — К тому же выпрашивать голоса перед выборами, по-моему, неэтично.

Она смотрела на меня не понимая.

— Нельзя пытаться заставить людей голосовать против их убеждений, — объяснил я.

— О!.. Да, я, кажется, поняла, что вы имеете в виду. Но мы ведь в самом деле считаем, что консерваторы — единственные, кто может покончить с войной и установить справедливый мир. Разве не так?

— Миссис Барт! Вы просто великолепный маленький тори! Вы так и говорите, когда беседуете с избирателями?

Она покраснела.

— Нет. Я слишком мало знаю, чтобы вести разговор о политике. Но я могу сказать, какой замечательный человек майор Гэбриэл… какой искренний… и что именно такие, как он, важны для будущего страны.

«Ну что же, — подумал я, — как раз то, что нужно Гэбриэлу». Я посмотрел на вспыхнувшее серьезное лицо Милли с сияющими карими глазами и невольно подумал, не было ли тут чего-то большего, чем преклонение перед героем.

Словно отвечая на мою невысказанную мысль, Милли нахмурилась.

— Джим считает меня ужасной дурой, — сказала она.

— В самом деле? Почему?

— Он считает, будто я такая глупая, что ничего не смогу понять в политике… что все это вообще чепуха. И еще он говорит, что я совсем не могу быть полезной и если буду беседовать о людьми, то все, с кем я поговорю, скорее всего проголосуют за кандидата от противоположной партии. Как вы думаете, капитан Норрис, это правда?

— Нет, — решительно ответил я.

Милли немного повеселела.

— Я знаю, что иногда я бываю глупа. Но это только, когда я перепугаюсь. Джим всегда может держать меня в страхе. Ему нравится, когда я расстраиваюсь. Ему нравятся… — Она замолчала. Губы у нее дрожали.

Неловким движением она рассыпала нарезанные листочки бумаги и заплакала. Заплакала горько, безутешно.

— Дорогая миссис Барт!.. — беспомощно начал я. Что, черт побери, может сделать человек, прикованный к инвалидной койке?! Я не мог даже успокоить ее, дружески похлопав по плечу. Она сидела недостаточно близко. Я не мог сунуть ей в руку носовой платок. Не мог, пробормотав извинения, удалиться из комнаты. Не мог даже сказать: «Я принесу вам чашку крепкого чая».

Нет, я должен был выполнять свою функцию, о которой добрый Гэбриэл так мило сообщил мне, ибо это единственное, что у меня осталось. Я только беспомощно произнес: «Дорогая миссис Барт…» — и выжидающе замолчал.

— Я так несчастна… ужасно несчастна… Теперь я вижу, что не должна была выходить замуж за Джима.

— О-о! Полно… Я уверен, все не так уж плохо, — продолжал я бормотать.

— Джим был такой веселый и ловкий. И так славно шутил. Он приходил к нам, когда надо было осмотреть лошадей. У моего отца была школа верховой езды. Джим чудесно держался в седле!

— Да-да, — промямлил я.

— И тогда он не пил так много — во всяком случае, если и пил, я этого не знала. Хотя должна была знать, потому что люди говорили мне об этом. Говорили, что он слишком часто «заглядывает в рюмочку». Но знаете, капитан Норрис, я этому не верила. Этому трудно было поверить, правда?

— Вам просто не хотелось верить.

— Я думала, как только мы поженимся, он бросит пить. Я уверена, что он совсем не пил, когда мы были помолвлены… Уверена!

— Наверное, не пил, — подхватил я. — Мужчина все может, когда ухаживает за девушкой.

— Люди говорили еще, будто Джим жестокий. Но я и этому не верила. Он так чудесно ко мне относился! Хотя один раз я видела его с лошадью. Он потерял самообладание и наказывал ее… — Милли вздрогнула и закрыла глаза. — Я почувствовала… на какое-то мгновение я почувствовала, что все не так… и сказала себе: «Если ты такой, я за тебя не выйду!» Забавно, правда? Я вдруг поняла, что он чужой… не мой Джим… Хотя ведь было бы странно, если бы помолвка из-за этого расстроилась, верно?

«Смешно» было явно неподходящее слово, но мы все-таки оба решили, что это было бы забавно и… хорошо для Милли.

— Но все прошло, — продолжала она. — Джим все объяснил, мол, что всякий может выйти из себя. Я и успокоилась. Видите ли, капитан Норрис, я думала, что сделаю его таким счастливым, что он никогда не захочет выпивать и не будет выходить из себя. Поэтому я так хотела выйти за него замуж… мне хотелось, чтобы он был счастлив.

— Истинная цель брака заключается не в том, чтобы сделать кого-то счастливым.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Но если вы любите, то прежде всего думаете о том, чтобы любимый человек был счастлив, — возразила она.

— Это одна из форм самообмана, — сказал я. — И довольно распространенная. По данным матримониальной статистики, она, пожалуй, приносит больше несчастья, чем что-нибудь другое.

Милли продолжала удивленно смотреть на меня, и я продекламировал стихи Эмили Бронте[67], проникнутые печальной мудростью:

— По-моему, это ужасно! — воскликнула Милли.

— Любить кого-то — значит взваливать на него невыносимое бремя.

— В самом деле, капитан Норрис! Вы говорите такие смешные вещи!

Милли, казалось, готова была захихикать.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал я. — Мои взгляды не общеприняты. Это результат печального опыта.

— О-о! Вы тоже были несчастны? У вас?..

Я уклонился от выражения сочувствия, засветившегося в глазах Милли, и поспешно перевел разговор на Джима Барта. Я подумал, что, к несчастью для Милли, у нее слишком мягкий характер и ее легко запугать. Наихудший вариант для брака с таким человеком, как Барт. Судя по всему, Барту нравятся норовистые лошади и норовистые женщины. Какая-нибудь грубая, сварливая ирландка смогла бы осадить его и даже вызвать уважение. А полная власть над человеком или животным превращает самого Барта в скотину. Его склонность к садизму растет, питаясь страхом жены, ее слезами и вздохами. А между тем для большинства мужчин Милли, на мой взгляд, была бы хорошей женой — выслушивала бы своего мужа, похваливала, окружала вниманием, — и тот пребывал бы в прекрасном настроении и рос в собственных глазах.

У меня вдруг мелькнула мысль, что Милли, пожалуй, была бы хорошей женой для Джона Гэбриэла. Возможно, она не сумела бы постигнуть его честолюбие (впрочем, честолюбив ли он? Я уже засомневался), но она поддержала бы его в горькую минуту, когда подступают сомнения в самом себе, что время от времени прорывалось в его нестерпимо самоуверенную манеру держаться.

В Джоне Барте, похоже, ревность сочеталась с пренебрежением, что в общем не является редкостью. Возмущаясь глупостью и слабохарактерностью Милли, он в то же время приходил в неистовство, если ей оказывал внимание какой-нибудь другой мужчина.

— Вы не поверите, капитан Норрис, — продолжала Милли, — но Джим говорит ужасные вещи о майоре Гэбриэле. И все только потому, что майор пригласил меня на чашку кофе в «Рыжую кошку». Он был так любезен — я имею в виду майора Гэбриэла, а не Джима! — и мы долго сидели за чашкой кофе… Хотя я уверена, у майора Гэбриэла не так уж много свободного времени! Он говорил так хорошо — расспрашивал меня о моем отце, о лошадях, о том, как все было в Сент-Лу в те времена. Просто невозможно быть внимательнее и любезнее! А потом… потом… Джим наговорил мне такого!.. Он был в ярости!.. Крутил мне руку… я вырвалась и заперлась в своей комнате. Иногда я просто в ужасе от Джима. О-о, капитан Норрис, я так несчастна! Лучше бы мне умереть!

— Что вы, миссис Барт! Ни в коем случае!..

— Я правда хотела бы умереть. Что будет со мной? Я уже не жду ничего хорошего. Дальше будет все хуже и хуже… Джим из-за пьянства теряет клиентов, и это бесит его еще больше. Я его боюсь. Правда, боюсь…

Я успокаивал ее как мог, я и правда не думал, что все настолько плохо, хотя Милли, конечно, несчастная женщина.

Когда я сказал об этом Терезе, она не проявила интереса к положению миссис Барт.

— Неужели ты не хочешь послушать об этом? — спросил я с упреком.

— Не особенно, — ответила Тереза. — Все несчастные жены похожи друг на друга, и истории их довольно однообразны.

— Ты бесчеловечна, Тереза!

— Признаю, сочувствие никогда не было сильной чертой моего характера.

— Мне кажется, — сказал я, — что эта несчастная влюблена в Гэбриэла.

— Я в этом почти уверена, — сухо заметила Тереза.

— И тебе все равно ее не жаль?

— Ну, во всяком случае, не из-за этого. Я считаю, что влюбиться в Гэбриэла — это большое удовольствие.

— Что ты говоришь, Тереза! Уж не влюблена ли ты в него сама?

— Нет. К счастью, нет.

— Ты нелогична, — придрался я к словам. — Только что ты сама сказала, что влюбиться в Гэбриэла было бы удовольствием.

— Но не для меня, — возразила Тереза, — потому что я отвергаю — и всегда отвергала — эмоции.

— Пожалуй, это правда, — сказал я, — но почему? Этого я не могу понять.

— А я не могу объяснить.

— Попытайся! — настаивал я.

— Хью! Как ты любишь все анализировать. Хорошо, я попытаюсь. Наверное потому, что у меня отсутствует инстинктивное восприятие жизни. Для меня невыносимо сознавать, что моя воля и разум могут быть полностью захвачены эмоциями. Я могу контролировать свои действия и в значительной мере контролирую свои мысли… Но не быть в состоянии управлять своими чувствами! Это задевает мою гордость и унижает меня.

— Ты не думаешь, что существует опасность чего-то серьезного между Джоном Гэбриэлом и миссис Барт? — вернулся я к прежней теме разговора.

— Ходят слухи. И Карслейка это беспокоит. Миссис Карслейк утверждает, будто сплетничают многие.

— Ну и женщина! Да она сама может что угодно выдумать!

— Согласна. Однако миссис Карслейк представляет общественное мнение. Точнее, мнение наиболее злобной и болтливой части общества Сент-Лу. К тому же и Барт распускает язык, когда выпьет лишнего, а это случается очень часто. Конечно, всем известно, что он очень ревнив и на многое в его разговорах не стоит обращать внимания, но все это порождает слухи.

— Гэбриэл должен быть осторожнее, — сказал я.

— А это не в его характере, не правда ли?

— Ты не думаешь, что ему в самом деле нравится эта женщина?

— Мне кажется, — не спеша ответила Тереза, — что Гэбриэлу просто ее жаль. Он — из тех, кто легко поддается состраданию.

— Как ты думаешь, он не заставит ее бросить мужа? Это было бы несчастьем!

— В самом деле?

— Дорогая Тереза, в таком случае все рухнет!

— Я знаю.

— Но ведь это катастрофа!

— Для Джона Гэбриэла? Или для партии консерваторов? — язвительно спросила Тереза.

— Собственно говоря, я думал о Гэбриэле. Но это было бы катастрофой и для консервативной партии тоже.

— Я, разумеется, не политик, — сказала Тереза, — и меня нисколько не пугает, если в Вестминстер изберут еще одного лейбориста (хотя было бы ужасно, если бы меня услышал Карслейк!). Мне значительно интереснее знать, будет ли это бедой для Джона Гэбриэла или нет. Предположим, что в результате он станет более счастливым человеком.

— Но Гэбриэл жаждет выиграть на выборах! — напомнил я.

— Успех и счастье — два совершенно разных понятия, заметила Тереза. — И я не верю, что они совместимы.

Глава 14

Утром, в день проведения праздничного мероприятия, пришел Карслейк и стал изливать свои тревоги и страхи.

— Пустые слухи, конечно! Я знаю миссис Барт всю мою жизнь — ее воспитали в строгости и все такое. Очень славная и милая женщина. Но вы же знаете, люди могут всякое подумать!

Я знал, что может подумать — и подумала его жена. По-видимому, это и был критерий, по которому Карслейк судил о других людях. Он ходил взад-вперед по комнате, раздраженно потирая нос и рассуждая вслух:

— Гэбриэл — добродушный парень, и он был к ней добр. Но он действовал легкомысленно. А во время выборов нельзя позволять себе быть легкомысленным.

— Вы хотите сказать, нельзя быть добрым?

— Вот именно, вот именно! Гэбриэл был слишком добр… и добр на публике! Он был с ней в кафе «Рыжая кошка». Это нехорошо выглядит. Зачем было пить с ней там кофе?

— А почему бы и нет?

Мой вопрос Карслейк проигнорировал.

— В это время все наши старые кошки приходят туда на чашку кофе. Потом он как-то утром довольно долго ходил с ней по городу… нес ее сумку с покупками.

— Это самое малое, что мог бы сделать джентльмен от партии консерваторов, — пробормотал я.

Карслейк опять оставил мое замечание без внимания.

— И еще он как-то раз подвез ее на своей машине, — продолжал Карслейк. — Это было на ферме Спрэга. Довольно далеко. Все выглядело так, будто они вместе ездили на пикник.

— В конце концов теперь тысяча девятьсот сорок пятый год, а не тысяча восемьсот сорок пятый, — напомнил я.

— С тех пор тут мало что изменилось, — сказал Карслейк. — Я ведь не имею в виду новые бунгало, толпу художников и всех иже с ними — эти-то вполне современные. О нравственности, морали и говорить не приходится… Но они все равно проголосуют за лейбористов, а мы должны побеспокоиться насчет солидной, респектабельной части города. Гэбриэлу непременно следует быть осмотрительнее.

Через полчаса после его ухода ко мне ворвался Гэбриэл. Он был вне себя от ярости. Карслейк сделал ему тактичное внушение, приведшее к обычному результату всех своевременных тактичных замечаний.

— Карслейк — старая баба, набитая грязными сплетнями! — кипятился Гэбриэл. — Знаете, что он имел наглость мне сказать?!

— Да, мне уже все известно. Между прочим, в это время я обычно отдыхаю. И не принимаю посетителей.

— Ерунда! Отдых вам ни к чему, вы и так постоянно отдыхаете. Вы обязаны меня выслушать! Должен же я, черт побери, выпустить пар! К тому же, как я вам уже говорил, это единственное, на что вы годитесь, так что извольте быть любезным и терпеть, когда людям захочется услышать звук собственного голоса!

— Я хорошо помню, как мило вы мне сказали об этом.

— Сказал, потому что хотел задеть за живое.

— Я так и понял.

— Может, это прозвучало несколько грубо, но, в конце концов, нельзя же быть таким тонкокожим и чувствительным!

— Собственно говоря, ваши слова заставили меня встряхнуться. Я был окутан таким вниманием, предупредительностью и тактичной заботой, что выслушать неприкрытую правду стало просто облегчением!

— Теперь вы говорите дело! — заявил Гэбриэл и вернулся к собственным чувствам и резонам.

— Я что, не могу в общественном месте предложить бедной женщине чашку кофе без того, чтобы меня не заподозрили в безнравственности?! — бушевал он. — Почему я должен считаться с тем, что подумают люди, у которых вместо мозгов сточная канава?

— Гм! Вы ведь хотите стать членом парламента, не так ли? — спросил я.

— Я им буду!

— Точка зрения Карслейка такова, что вы им не станете, если будете и дальше публично демонстрировать свои дружеские отношения с миссис Барт.

— Какие все-таки люди свиньи! — воскликнул Гэбриэл.

— О, да-да!

— Как будто политика не самое грязное дело на свете!

— Опять-таки не могу не согласиться!

— Перестаньте ухмыляться, Норрис! Черт побери, сегодня вы меня раздражаете! И если вы думаете, будто между мной и миссис Барт есть что-нибудь недозволенное, вы ошибаетесь! Мне ее просто жаль — вот и все! Я ни разу не сказал ей ничего такого, что не могли бы при желании слышать и ее муж, и все члены Наблюдательного комитета[69]Сент-Лу. О Господи! Подумать только, как приходится себя сдерживать во всем, что касается женщин! А я люблю женщин!

Гэбриэл был глубоко уязвлен, хотя ситуация имела комическую сторону.

— Эта женщина ужасно несчастна, — продолжал он совершенно серьезно. — Вы не знаете, даже представить себе не можете, что ей приходится терпеть. Какая она мужественная и преданная. Она даже не жалуется. Говорит, что, наверное, и сама каким-то образом частично виновата. Хотел бы я добраться до этого Барта. Он же настоящая скотина! Я бы его так отделал, что и родная мать не узнала!

— Ради всего святого! — Я в самом деле встревожился. — Где ваше благоразумие, Гэбриэл?! Публичная ссора с Бартом сведет на нет ваши шансы победить на выборах.

Гэбриэл засмеялся.

— Кто знает? Может, оно стоит того! Я вам скажу… — Он вдруг запнулся.

Я повернул голову, пытаясь понять, что прервало этот словесный поток. Из сада в дом вошла Изабелла. Она поздоровалась с нами обоими и сказала, что Тереза попросила ее помочь подготовить Длинный Амбар к вечеру.

— Надеюсь, мисс Чартерис, вы почтите нас своим присутствием? — произнес Гэбриэл, совершенно не идущим ему, льстивым, нарочито оживленным тоном: присутствие Изабеллы неизменно действовало на него наихудшим образом.

— Да. Мы всегда приходим на такие вечера, — спокойно ответила Изабелла и отправилась на поиски Терезы. Как только она вышла, Гэбриэл взорвался:

— Какая любезность со стороны принцессы! Какая снисходительность! Как мило, что она готова пообщаться с простыми людьми! Уверяю вас, Норрис, что Милли Барт стоит дюжины таких чопорных девиц, как эта Изабелла Чартерис. Изабелла Чартерис! Да кто она такая, в конце концов?!

Кто такая Изабелла, кажется, и так было ясно, однако Гэбриэл с видимым удовольствием продолжал развивать эту тему:

— Бедна как церковная мышь. Живет в ветхом, полуразрушенном старом замке и считает себя выше всех! Слоняется там без всякого дела и надеется, что вернется домой драгоценный принц и женится на ней. Да она его никогда не видела! Какие чувства могут быть у нее к этому принцу? Но она готова выйти за него замуж. Тьфу! Меня тошнит от таких девиц. Правда, тошнит! Изнеженные, избалованные пикинесы[70] — вот кто они такие! Она мечтает стать леди Сент-Лу? С этим все, кончено! Смешно! Глупая шутка из мюзик-холла.

— Послушайте, Гэбриэл! — сказал я. — Вы, безусловно, не в том лагере. Это была бы великолепная речь в лагере лейбориста Уилбрэхема. Почему бы вам не сменить место?

— Для такой девицы, как эта, — продолжал, тяжело дыша и ничего не слыша, Гэбриэл. — Милли Барт — всего-навсего жена простого коновала. К ней можно быть снисходительной, пригласить на празднество, устраиваемое в политических целях (вроде этого), или на обед для активистов. Но уж конечно ее не позовут в замок на чашку чаю… О нет! Для этого она недостаточно хороша! Уверяю вас, Норрис, Милли Барт стоит полдюжины таких, как Изабелла-Зазнайка-Чартерис!

Я зажмурил глаза.

— Не могли бы вы уйти, Гэбриэл? — сказал я. — Что бы вы ни говорили, я все еще не очень здоровый человек и настаиваю на том, что мне нужен отдых. Я нахожу вас крайне утомительным…

Глава 15

У каждого нашлось что сказать по поводу Гэбриэла и Милли Барт, и каждый раньше или позже сообщил об этом мне. В лихорадочной активности подготовки праздничного вечера моя гостиная превратилась в некое подобие кулуаров. Люди приходили выпить чашку чаю или рюмку хереса[71]. Тереза, разумеется, могла бы не пускать посетителей, но, к счастью, она этого не делала, чем я был очень доволен, так как меня крайне заинтересовала быстро нараставшая волна слухов, злобы и скрытой ревности.

Конечно, между Милли Барт и Джоном Гэбриэлом ничего предосудительного не было. Романтическое преклонение со стороны Милли и дружеское отношение и жалость со стороны Гэбриэла — не больше.

Но все-таки я вынужден был признать, что эти отношения в дальнейшем могли получить и то развитие, которое приписывала им злобная молва. Формально невиновная Милли Барт уже почти влюбилась в Гэбриэла, хотя, возможно, сама еще этого не сознавала, а Джон Гэбриэл был существом чувственным, и рыцарское благородство в любой момент могло трансформироваться в нем в страсть.

Вообще мне казалось, что, не будь выборов, их дружеские отношения уже давно бы превратились в любовную связь. Такой человек, как Гэбриэл, по-моему, нуждается в том, чтобы его не только любили, но и неизменно восхищались. Его желчная, всегда раздраженная натура могла бы на время умиротвориться, если бы у него было кого любить, лелеять и защищать, — а Милли Барт была именно такой женщиной, которую нужно и любить, и защищать.

Не без цинизма я подумал, что это было бы одним из лучших вариантов адюльтера, — ибо в его основе лежало бы не плотское влечение, а любовь, жалость, доброта и благодарность. Однако это все равно был бы адюльтер, и большая часть электората в Сент-Лу не стала бы учитывать никаких смягчающих обстоятельств и, следовательно, отдала бы свои голоса сушеному педанту Уилбрэхему, с его безукоризненной частной жизнью, или вообще осталась бы дома и воздержалась от голосования. Честно или не очень, но на этих выборах Гэбриэл собирался опереться лишь на свои личные качества, личное обаяние, — так что зарегистрированные избиратели отдали бы голоса за Джона Гэбриэла как носителя этих качеств, а не как за сторонника Уинстона Черчилля. Между тем Джон Гэбриэл ходил по тонкому льду.

— Мне, вероятно, не следовало бы упоминать об этом, — тяжело дыша после быстрой ходьбы, сказала леди Трессилиан. Расстегнув легкое пальто из серой фланели, она села рядом со мной и с удовольствием принялась пить чай из старинной чашки — этот сервиз принадлежал когда-то бывшей хозяйке Полнорт-хауса, мисс Треджеллис. — Не знаю, говорил ли вам кто-нибудь, — леди Трессилиан с заговорщицким видом понизила голос, — о миссис Барт… и нашем кандидате.

Она посмотрела на меня, как встревоженный спаниель.

— К сожалению, вы правы, — сказал я. — Люди говорят.

Доброе лицо леди Трессилиан стало еще более озабоченным.

— О Господи! Лучше бы они этого не делали. Милли очень славная. Право же, славная… Совсем не такая… Я хочу сказать… это так несправедливо! Если бы между ними было что-то такое… что следовало скрывать… они были бы осторожны, и никто ничего не узнал бы. А им-то нечего скрывать! Вот они и не подумали…

В этот момент энергичной поступью вошла миссис Бигэм Чартерис. Она была крайне возмущена чем-то, касавшимся лошадей.

— Позорная небрежность! На этого Барта абсолютно нельзя положиться! Он пьет все больше и больше, и теперь это сказывается на его работе. Разумеется, я всегда знала, что он безнадежен, когда дело касается собак, но с лошадьми и коровами он пока справлялся. Фермеры слепо в него верят. Однако я слышала, что корова у Полнита подохла во время отела. Это случилось только из-за халатности Барта. А теперь еще и кобыла Бентли… Если Барт не образумится, он себя окончательно погубит…

— Я как раз говорила… капитану Норрису о миссис Барт, — все еще тяжело дыша, сказала леди Трессилиан. — Я спросила, не слышал ли он…

— Сплошной вздор! — уверенно заявила миссис Чартерис. — Но он запоминается. Теперь пошли разговоры, будто именно поэтому Барт и запил. Ерунда! Он пил и поколачивал жену еще задолго до того, как здесь появился майор Гэбриэл. Тем не менее надо что-то делать. Следовало бы поговорить с майором.

— Кажется, Карслейк пытался это сделать.

— Этот человек начисто лишен такта! — решительно сказала миссис Чартерис. — Наверное, Гэбриэл вышел из себя.

— Да, — подтвердил я. — Именно так и случилось.

— Гэбриэл просто глуп! И слишком мягкосердечен — вот в чем беда. — Миссис Чартерис задумалась. — Гм, пожалуй, кому-то следует поговорить с Милли. Намекнуть, чтобы она держалась подальше, пока не пройдут выборы. Я полагаю, у нее нет ни малейшего понятия о том, какие ходят слухи. Агнес, — обратилась она к своей невестке, — ты должна поговорить с Милли.

Лицо леди Трессилиан стало пунцовым.

— О Мод, я не знаю, что нужно говорить… — жалобно протянула она. — Право же, я совсем не подхожу для этого!

— Но иначе мы рискуем, что Милли все узнает от миссис Карслейк, а эта женщина — настоящая язва!

— Совершенно верно! — с жаром поддержал я.

— По-моему, эти слухи, — сказала миссис Бигэм Чартерис, — во многом исходят от самой миссис Карслейк.

— О нет, Мод! Она, конечно, не стала бы делать ничего такого, что снизит шансы нашего кандидата.

— Ты, Агнес, даже представить себе не можешь, что мне пришлось повидать в полку, — мрачно сказала миссис Бигэм Чартерис. — Если женщина злобствует, она не желает считаться ни с чем и пожертвует всем чем угодно, даже карьерой собственного мужа! Если хочешь знать мое мнение, миссис Карелейк и сама была бы не прочь пофлиртовать с Джоном Гэбриэлом.

— Что ты говоришь, Мод!

— Спроси у капитана Норриса. Он постоянно здесь, а, как говорится, со стороны виднее.

Обе дамы выжидающе смотрели на меня.

— Мне так не… — начал было я, но передумал. — Впрочем, пожалуй, вы правы, миссис Чартерис!

Я неожиданно припомнил многозначительность некоторых взглядов и незаконченных фраз, произнесенных миссис Карслейк, и подумал, что такое вполне возможно, несмотря на кажущуюся невероятность подобного предположения. Она не только не предприняла ничего, чтобы пресечь слухи, но, скорее всего, сама тайно их поощряла.

Подумать только, как непригляден мир, в котором мы живем!

— Уж если кто и сможет убедить Милли Барт, так это капитан Норрис, — неожиданно сказала миссис Бигэм Чартерис.

— Нет! — воскликнул я.

— Вы ей нравитесь. К тому же у инвалида всегда привилегированное положение.

— О, я с тобой полностью согласна! — горячо поддержала леди Трессилиан, обрадованная подобным оборотом, освобождающим ее от неприятной обязанности.

— Нет-нет! — продолжал я протестовать.

— Сейчас Милли помогает украшать Длинный Амбар. — Миссис Бигэм Чартерис решительно поднялась с места. — Я пришлю ее сюда. Скажу, что здесь ее ждет чашка чаю.

— Не буду делать ничего подобного! — снова выкрикнул я.

— Будете, будете! — невозмутимо сказала миссис Бигэм Чартерис — недаром она была женой полковника. — Мы все должны что-то предпринять, чтобы не допустить в парламент социалистов.

— И помочь нашему дорогому мистеру Черчиллю, — подхватила леди Трессилиан. — Особенно после всего, что он сделал для страны.

— Теперь, когда Черчилль выиграл для нас войну, — сказал я, — ему нужно писать историю этой войны — ведь он один из лучших писателей нашего времени! — и хорошенько отдохнуть, пока лейбористы окончательно осрамят себя скверным управлением в мирное время.

Миссис Бигэм Чартерис отправилась в Длинный Амбар, а мы с леди Трессилиан продолжали нашу беседу.

— Черчилль заслуживает отдыха, — повторил я.

— А вы представляете, что могут натворить лейбористы, — воскликнула леди Трессилиан.

— Представляю, что и другие могут натворить не меньше. После войны очень трудно ничего не натворить! Вам не кажется, что было бы лучше, если бы на выборах победила не наша партия? — Я услышал звуки приближавшихся шагов и голоса. — Все-таки лучше было бы вам самой поговорить с Милли Барт. Услышать такие вещи от мужчины ей будет неловко.

Однако леди Трессилиан решительно затрясла головой.

— Нет! — сказала она. — Нет-нет! Мод права. Лучше всего это сделать вам. Я уверена, она поймет.

Очевидно, «она» относилось к Милли Барт, однако сам я очень сомневался в том, что «она» поймет.

Миссис Бигэм Чартерис ввела Милли Барт в комнату, точно большой эскадренный миноносец, конвоирующий торговое судно.

— Ну вот! — оживленно сказала она. — Налейте себе чашечку чаю, садитесь и развлекайте капитана Норриса. Агнес, ты мне нужна. Что ты сделала с призами?

Обе женщины поспешно вышли из комнаты. Милли Барт налила себе чашку чаю, подошла и села около меня.

— Что-то случилось, да? — Милли было явно не по себе.

Не произнеси она этой фразы, я бы, пожалуй, увильнул от возложенной на меня миссии. Вопрос, заданный Милли, помог мне выполнить поручение.

— Вы, Милли, очень славная женщина. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, что многие люди отнюдь не такие славные?

— Что вы имеете в виду, капитан Норрис?

— Послушайте, Милли, вам известно, что о вас и майоре Гэбриэле ходят неприятные слухи?

— Обо мне и майоре Гэбриэле? — Она удивленно смотрела на меня, и лицо ее медленно покрывалось краской от шеи до корней волос. Это меня так смутило, что я отвел взгляд. — Вы хотите сказать, — неуверенно произнесла Милли, — что не только Джим… другие тоже говорят?..

— Когда вдет предвыборная кампания, кандидату приходится быть особенно осторожным, — назидательно вещал я и сам себе был противен. — Он должен избегать, как говорил Святой Павел[72], даже видимости зла. Понимаете? Такие обычные в другое время поступки, как пригласить даму в кафе или встретить ее на улице и поднести покупки… этого достаточно, чтобы люди начали злословить.

Милли смотрела на меня испуганными карими глазами.

— Но вы мне верите? Вы верите, что ничего не было? Он никогда и слова не сказал! Только был очень-очень добр. Больше ничего! На самом деле — ничего!

— Ну конечно, я вам верю. Но кандидат не может позволить себе даже быть добрым. Этого требует нравственная чистота наших политических идеалов, — добавил я с горечью.

— Я бы никогда не причинила ему вреда! Ни за что на свете!

— Разумеется, Милли! Я в этом уверен.

— Что я могу сделать, чтобы все исправить? — Она умоляюще смотрела на меня.

— Я бы вам посоветовал… гм!., держаться в стороне, пока не пройдут выборы. Постарайтесь, если сможете, чтобы вас не видели с ним вместе.

— Да, конечно! — Милли кивнула. — Я вам так благодарна, капитан Норрис, за то, что вы мне сказали. Я никогда бы не подумала… я… он был так добр ко мне.

Милли встала, собираясь уходить, и все бы кончилось благополучно, не появись именно в этот момент на пороге Джон Гэбриэл.

— Привет! Что тут происходит? Я прямо с собрания. Говорил, пока в горле не пересохло. Херес есть? Виски сейчас нельзя: дальше у меня встреча с мамашами, а от виски сильный запах.

— Мне пора идти, — сказала Милли. — До свидания, капитан Норрис! До свидания, майор Гэбриэл!

— Подождите минутку! — остановил ее Гэбриэл. — Я пойду с вами.

— Нет-нет! Пожалуйста, не надо! Мне… мне нужно спешить.

— Хорошо! — воскликнул Гэбриэл. — Раз нужно спешить, я откажусь от хереса.

— Ну пожалуйста! — Милли вспыхнула от смущения. — Я не хочу, чтобы вы шли. Я… я хочу идти одна.

Она почти выбежала из комнаты. Гэбриэл резко повернулся ко мне.

— Кто ей наговорил? Вы?

— Да, я.

— С какой стати вы лезете в мои дела?

— Мне наплевать на ваши дела. Это касается консервативной партии.

— А вам разве не наплевать на консервативную партию?

— Если хорошенько подумать, — пожалуй, наплевать! — признал я.

— Тогда зачем совать во все свой нос?

— Если хотите знать, Милли Барт мне симпатична, и я не хочу, чтобы она чувствовала себя несчастной. А она будет винить себя, если каким-то образом из-за дружеских отношений с ней вы проиграете на выборах.

— Я не проиграю выборы из-за моих отношений с миссис Барт.

— Вполне возможно, что и проиграете. Вы недооцениваете силу грязного обывательского воображения.

Гэбриэл кивнул.

— Кто вам посоветовал поговорить с ней?

— Миссис Бигэм Чартерис и леди Трессилиан.

— Старые карги! И леди Сент-Лу?

— Нет. Леди Сент-Лу не имеет к этому отношения.

— Если бы я узнал, что это старая ведьма отдала приказ!.. Я бы повез Милли Барт куда-нибудь на уик-энд — и пусть все они катятся к черту!

— Это бы великолепно завершило дело! А я думал, вы хотите выиграть на этих выборах.

Гэбриэл неожиданно ухмыльнулся. К нему вернулось хорошее настроение.

— Я и выиграю. Вот увидите!

Глава 16

Это был один из самых прекрасных, теплых летних вечеров. Люди со всех сторон стекались к Длинному Амбару. В программу празднества входили танцы и призы за лучший маскарадный костюм.

Тереза покатила мою каталку вдоль Амбара, чтобы я мог вдоволь полюбоваться зрелищем. Все казались очень оживленными. Гэбриэл был в прекрасной форме: рассказывал разные истории, пробираясь в толпе, острил, мгновенно парировал реплики, обменивался шутками. Он был весел, уверен в себе. Особое, несколько преувеличенное внимание Гэбриэл уделял присутствовавшим дамам, что с его стороны, по-моему, было дальновидно. В общем, его веселость передавалась аудитории — и все шло как по маслу.

Леди Сент-Лу, высокая, худощавая, выглядела очень внушительно. Ее присутствие придавало событию значительность и воспринималось всеми как особая честь. Я обнаружил, что леди Сент-Лу многим нравится, но в то же время ее и побаивались. Она в случае надобности не колеблясь, прямо высказывала свое мнение; ее несомненная доброта не была показной, и она проявляла живейший интерес к жизни Сент-Лу со всеми ее превратностями.

К замку в городе относились уважительно. Когда в начале войны квартирмейстер рвал на себе волосы из-за трудностей с размещением эвакуированных, от леди Сент-Лу пришло в его адрес бескомпромиссное послание: почему ее не включили в список для поселения прибывших людей. На сбивчивые объяснения мистера Пенгелли, что он-де не хотел ее беспокоить, так как некоторые дети не очень воспитанны, леди Сент-Лу ответила: «Разумеется, мы примем участие. Мы легко можем взять пятерых детей школьного возраста или двух матерей с малышами, на ваше усмотрение».

Размещение в замке двух матерей с детьми успеха не имело. Обе лондонские жительницы пришли в ужас от длинных каменных переходов в замке, где эхо повторяло звук шагов. Женщины постоянно вздрагивали, пугливо озирались и шептались о привидениях. Когда с моря дули сильные штормовые ветры (а отопление в замке было недостаточным), у бедняг зуб на зуб не попадал, и они, дрожа, прижимались друг к другу. После теплых и густонаселенных лондонских многоквартирных домов замок казался им сущим кошмаром. Не выдержав, они вскоре уехали.

Их сменили школьники, для которых замок стал одним из замечательнейших, волнующих приключений. Они лазили по развалинам, неутомимо и жадно рыскали в поисках пресловутых подземных ходов и получали огромное удовольствие, пробуждая эхо в гулких коридорах. Они смирились с материнской опекой леди Трессилиан; испытывали восхищение и благоговейный страх перед леди Сент-Лу; учились у миссис Бигэм Чартерис не бояться лошадей и собак и отлично ладили со старой корнуоллской кухаркой, которая пекла для них булочки с шафраном.

Позднее леди Сент-Лу дважды обращалась к квартирмейстеру с заявлениями. Некоторых эвакуированных детей-де разместили на отдаленных фермах, где хозяева, на ее взгляд, люди недобрые, непорядочные и не заслуживают доверия. Она настояла на проверке, и, как оказалось, в одном случае детей плохо кормили, а в другом — дети были хоть и сыты, но грязны и вообще предоставлены сами себе.

Все это еще больше повысило авторитет старой леди. Утвердилось мнение, что замок не потерпит несправедливости.

Леди Сент-Лу пробыла на празднике недолго и ушла вместе со своей сестрой и невесткой. Изабелла осталась, чтобы помочь Терезе, миссис Карслейк и другим женщинам.

Я наблюдал все происходившее минут двадцать. Потом Роберт покатил мою каталку назад, к дому. Я остановил его на террасе. Ночь была теплая, а лунный свет восхитителен.

— Мне хотелось бы побыть здесь, — попросил я.

— Хорошо. Принести тебе плед или еще что-нибудь?

— Ничего не нужно. Достаточно тепло.

Роберт молча кивнул и пошел обратно. В Длинном Амбаре у него тоже оставались какие-то обязанности.

Я лежал в своем кресле и спокойно курил. Силуэт замка выделялся на фоне моря, залитого лунным светом, и больше обычного походил на театральную декорацию. От Длинного Амбара доносились звуки музыки и голоса. Полнорт-хаус за моей спиной был погружен в темноту. Светилось только одно окно, и в причудливом лунном освещении казалось, что от замка до Полнорт-хауса пролег волшебный воздушный мост.

Я представил себе, как по нему движется всадник в сверкающих доспехах: юный лорд Сент-Лу возвращается в свой дом. Какая жалость, что современная униформа не столь романтична!

Далекую музыку и шум голосов, доносившихся со стороны Длинного Амбара, летняя ночь дополняла сотнями собственных звуков: негромким поскрипыванием, шелестом, шорохами — мелкие существа пробирались куда-то по своим делам; перешептывалась листва; слышался далекий крик совы…

Меня охватило неясное чувство умиротворенности. То, что я сказал Терезе, было правдой. Я действительно начинал жить сначала. Прошлое и Дженнифер остались ослепительным и несбыточным сном. Между ним и мной пролегла трясина боли, мрака, страшного безразличия. Прежнюю жизнь я, разумеется, продолжать не мог: трещина была непреодолимой. Начиналась иная, еще неведомая жизнь. Какой она будет? Какой я ее сделаю? Что представляет собой этот новый Хью Норрис? Я чувствовал, как во мне просыпается интерес. Что я знаю? На что могу надеяться? Что буду делать?

Я увидел, как от Длинного Амбара отделилась высокая, одетая в белое фигура. Помедлила мгновение и потом направилась в мою сторону. Я сразу узнал Изабеллу. Она подошла и села на каменную скамью. Гармония ночи стала полной.

Довольно долго мы сидели, не говоря ни слова. Я был счастлив. Мне не хотелось испортить все разговорами. Не хотелось даже думать.

Неожиданный порыв ветра подхватил и спутал волосы Изабеллы. Она подняла руку к волосам, и чары рассеялись. Я повернул голову в сторону Изабеллы. Она пристально не отрываясь смотрела на лунный мост, ведущий к замку.

— Этой ночью должен бы вернуться Руперт, — сказал я.

— Да, — произнесла она с еле заметной паузой, будто у нее перехватило дыхание, — должен бы.

— Я рисовал себе его возвращение на коне и в доспехах. Хотя, полагаю, он явится в униформе и берете.

— Он должен скоро приехать, — сказала Изабелла. — О, Руперт должен скоро приехать! — повторила она напряженным, каким-то тоскливым голосом.

Я не знал, что у нее на уме, но почему-то встревожился.

— Не возлагайте слишком больших надежд на его приезд. Ожидания нередко сбываются не совсем как рассчитываешь.

— Наверняка так и бывает…

— Вы ждете чего-то, — продолжил я, — а оно оказывается…

— Руперт должен скоро приехать! — нетерпеливо перебила меня Изабелла.

Да, в ее голосе, без сомнения, были и беспокойство и настойчивость. Я хотел спросить, чем она встревожена, но в этот момент из Длинного Амбара вышел Джон Гэбриэл и присоединился к нам.

— Меня прислала миссис Норрис узнать, не нужно ли вам что-нибудь, — обратился он ко мне. Изабеллу он более или менее игнорировал. — Хотите выпить?

— Нет, благодарю.

— Уверены?

— Вполне. Налейте себе, — предложил я.

— Нет, спасибо. Я не хочу. — Он помолчал. — Прекрасная ночь. В такую ночь Лоренцо юный…[73] и так далее, и так далее.

Мы все трое молчали. Из Длинного Амбара снова донеслась музыка.

— Не хотите ли пойти потанцевать, мисс Чартерис? — спросил Гэбриэл.

— Благодарю вас, с удовольствием, — тихим вежливым тоном проговорила Изабелла и встала.

Они ушли, держась напряженно и не разговаривая друг с другом.

А я стал думать о Дженнифер. Где она и что делает? Счастлива или несчастна? Нашла ли она, как принято говорить, «кого-то другого»? Я надеялся, что нашла. Очень надеялся.

Мысли о Дженнифер не вызывали боли, потому что той Дженнифер, в которую я когда-то был влюблен, на самом деле не существовало. Я ее придумал в угоду самому себе, а о том, что собой представляет настоящая Дженнифер, я никогда не задумывался. Между мной и настоящей Дженнифер стоял Хью Норрис, влюбленный в воображаемую Дженнифер.

Я смутно помню, как ребенком осторожно и неуверенно спускался по большой лестнице. Я до сих пор слышу Слабое эхо собственного голоса, звучавшего очень значительно и важно: «Вот Хью идет вниз по лестнице». Позже ребенок научился говорить «я». Однако глубоко это «я» не проникло. Оно не стало моей сущностью и потом. Я продолжал видеть себя как бы со стороны, в серии картинок: вот Хью, успокаивающий Дженнифер; Хью, который хотел стать для нее всем, целым миром; Хью, который намеревался сделать Дженнифер счастливой и заставить ее забыть все беды и несчастья.

«Да, — подумал я вдруг, — совсем, как Милли Барт». Милли, которая решила выйти замуж за своего Джима, сделать его счастливым, надеясь, что это излечит его от пьянства, но не потрудилась даже узнать настоящего Джима.

Я попытался применить это к Джону Гэбриэлу. Вот Джон Гэбриэл жалеет маленькую женщину Милли, старается ее развеселить, добр к ней, помогает нести сумку…

Потом я переключился на Терезу. Вот Тереза выходит замуж за Роберта, вот Тереза… «Нет, не получится! — мелькнула мысль. — Тереза давно взрослый человек. Она научилась говорить „я“».

Из Длинного Амбара вышли двое. Они не повернули в мою сторону, а направились по ступеням к нижней террасе.

Я продолжил свои прерванные на миг размышления. Леди Трессилиан… Она видит себя человеком, который призван вернуть мне интерес к жизни. Миссис Бигэм Чартерис, которая уверена в том, что всегда и на все знает верный ответ. Она по-прежнему видит себя энергичной женой командира, в подчинении которого находится целый полк… А почему бы и нет, черт побери! Жизнь тяжела, и каждый имеет право на свои грезы.

Интересно, какие были грезы у Дженнифер? Какой она была на самом деле? Разве я дал себе труд узнать это? Разве не видел постоянно только то, что хотел видеть?.. Мою замечательную, верную, несчастную Дженнифер!

Какой же она была? Не такой уж замечательной и (если хорошенько подумать) не такой и верной, но безусловно несчастной… определенно несчастной! Я вспомнил ее раскаяние, как она самобичевала себя, когда я, сломленный душой и телом, неподвижно лежал рядом. Что все это значило, если не то, что Дженнифер видела себя в роли трагической героини?

Все случившееся, как она считала, было вызвано именно ею, Дженнифер. Это и есть настоящая Дженнифер, фигура трагическая, несчастная женщина, у которой все происходит не так, как должно быть, и которая постоянно обвиняет себя во всем, что случилось с другими. Милли Барт, по-видимому, поступила бы так же.

Милли… Мои мысли от отвлеченных размышлений резко переключились на дела и проблемы повседневные. Милли на вечер не пришла. Возможно, с ее стороны это было разумно. Или ее отсутствие тоже вызовет соответствующие толки?

…Я вздрогнул, видно, незаметно задремал. Стало холоднее.

Со стороны нижней террасы послышались шаги. Это был Гэбриэл. Он направлялся ко мне, и я заметил, что идет он как-то неуверенно. Возможно, он был пьян.

Я был поражен его видом. Он заговорил хрипло, невнятно — полное впечатление изрядно выпившего человека, но, похоже, алкоголь тут был ни при чем.

— Эта девушка! — с пьяным смешком произнес Гэбриэл. — Я же вам говорил, что она такая, как все. Головой-то она, может, и витает где-то среди звезд, но ногами уж точно стоит на грешной земле.

— О чем вы, Гэбриэл? — резко спросил я. — Вы пьяны?

— Вздор! Я не пил. Есть кое-что получше выпивки! Гордячка! Куда там! Очень уж благородная леди, чтоб якшаться с простыми людьми. Ну я ей показал ее место! Стащил с высоких звезд… Показал, из чего она сделана… Как все, из праха! Я вам давно говорил, что она не святая. Такого рта, как у нее, у святых не бывает! Обыкновенная, как все мы. Возьми любую женщину — все они одинаковые… Все одинаковые!

— Послушайте, Гэбриэл! — в бешенстве закричал я. — Что вы натворили?

Он опять пьяно хихикнул.

— Развлекался, старина! Вот что! Развлекался по-своему… как мне нравится…

— Если вы оскорбили эту девушку…

— Девушку? Она взрослая женщина. Знает, что делает, или, во всяком случае, должна знать. Она женщина. Поверьте моему слову!

Он опять засмеялся — мерзкое, отвратительное хихиканье. Этот смех преследовал меня долгие годы. Я ненавидел Гэбриэла в ту минуту и продолжал ненавидеть всю свою жизнь.

О, я вполне осознал, что значит полная беспомощность, мне помог это осознать Гэбриэл, метнувший в мою сторону презрительный взгляд! Не могу представить себе более омерзительного человека, чем Джон Гэбриэл в ту ночь…

Он захохотал, повернулся и неуверенно зашагал к Длинному Амбару.

Я смотрел ему вслед, кипя от негодования. Но не успел я до дна испить всю горечь своей участи калеки, как услышал шаги со стороны нижней террасы, на этот раз легкие и спокойные.

Поднявшись на верхнюю террасу, Изабелла подошла ко мне и села на каменную скамью.

Ее движения, как всегда, были уверенными и спокойными. Она сидела молча. Так мы уже сидели с ней прежде, в тот же вечер. И все-таки я чувствовал… определенно чувствовал! — разницу. Никак не выражая это, она, казалось, искала поддержки. Что-то пробудилось в ней, нарушив привычный покой. Она была в сильном смятении, но я не знал, не мог даже предположить, что творилось в ее душе. Может быть, она и сама не знала.

— Изабелла, дорогая… — с трудом произнес я. — Все в порядке?

Я и сам не понимал, что имел в виду.

— Не знаю… — ответила она.

Спустя несколько минут Изабелла вложила свою руку в мою ладонь. Это был чудесный, полный доверия жест, воспоминание о котором я сохранил навсегда. Мы ничего не говорили.

Прошло около часа.

Из Длинного Амбара начали выходить люди. Женщины оживленно обменивались впечатлениями и поздравляли друг друга с тем, что все прошло хорошо. Одна из них увезла Изабеллу в своей машине.

Все было нереальным, как во сне.

Глава 17

Я думал, что на следующий день Гэбриэл будет держаться от меня подальше, но он всегда был непредсказуем. Еще не пробило одиннадцати, как он неожиданно появился в моей комнате.

— Надеялся застать вас одного, — сказал он. — Вчера вечером я вел себя как последний дурак.

— По-вашему, может, и так. Я бы выразился покрепче. Вы отвратительная свинья, Гэбриэл!

— Что она сказала?

— Ничего.

— Была расстроена? Сердита? Черт побери, должна же она была сказать хоть что-нибудь! Она пробыла с вами почти час.

— Она ничего не сказала.

— Господи, лучше бы я… — Он остановился. — Послушайте, вы же не думаете, что я совратил ее? Ничего подобного! Боже милостивый, нет! Я только… Ну понимаете… Луна, хорошенькая девушка… С каждым может случиться…

Я промолчал. Гэбриэл правильно понял мое молчание.

— Вы правы. Я не очень-то горжусь собой. Но она довела меня до безумия. Она сводила меня с ума с той минуты, как я ее встретил. Ходит будто святая, до которой и дотронуться-то нельзя! Поэтому я так с ней и поступил… Да-да! И ничего в этом приятного не было… скорее скверно. Но она отвечала, Норрис!.. Она такая же, как и любая милашка, которую можно подцепить вечерком в субботу… Теперь она меня, наверное, ненавидит! Я всю ночь глаз не сомкнул.

Он в бешенстве расхаживал взад-вперед по комнате.

— Вы уверены, что она ничего не сказала? Совсем ничего? — опять спросил он.

— Я ответил вам дважды.

Гэбриэл схватился за голову. Жест выглядел смешным, хотя по сути был трагичен.

— Я никогда не знаю, что она думает, — воскликнул он. — Я ничего о ней не знаю! Она где-то там, куда мне не проникнуть. Это как на той чертовой фреске в Пизе. Праведницы, которые сидят, улыбаясь, в райских кущах… Я должен был выволочь ее оттуда… Должен! Я просто не мог больше этого выносить. Понимаете? Не мог! Я хотел унизить ее, стащить вниз, чтоб ей стало стыдно, чтоб она оказалась вместе со мной в аду…

— Ради всего святого! Заткнитесь наконец! — крикнул я со злостью. — Есть у вас хоть капля приличия?

— Нет! И у вас бы его не было, довелись вам пережить то, что пережил я. Все эти недели!.. Господи! Я хотел бы никогда ее не видеть, забыть, не знать, что она существует…

— Я и понятия не имел, что вы…

— Ну конечно! — перебил он меня. — Вы никогда ничего не видите дальше своего носа! Вы самый большой эгоист, какого мне когда-либо приходилось встречать. Полностью погружены в свои собственные эмоции. Вы и не видите, что со мной! Еще немного — и мне уже будет безразлично, попаду я в парламент или нет.

— Может, страна от этого и выиграет, — заметил я.

— Дело в том, — мрачно произнес Гэбриэл, — что я все испортил!

Я ничего не ответил. Мне столько пришлось вытерпеть от Гэбриэла, когда он пребывал в ударе, что теперь, видя его поверженным, я даже получал некоторое удовлетворение.

Мое молчание раздражало Гэбриэла. И я был этим доволен. Мне хотелось досадить ему.

— Знаете, Норрис, до чего у вас самодовольный и ханжеский вид? Что, по-вашему, я должен теперь делать? Извиниться перед девушкой? Сказать, что я потерял голову? Что-то в этом роде?

— Меня это не касается. У вас такой богатый опыт общения с женщинами, что вы сами должны знать, что делать.

— Мне никогда не приходилось иметь дело с такой девушкой. Как по-вашему, она шокирована? Возмущена? Чувствует отвращение? Считает меня настоящей свиньей?

— Я не знаю ни что думает, ни что чувствует Изабелла, — сообщил ему я не без удовольствия и, глянув в окно, добавил: — Я знаю только, что она идет сюда.

Гэбриэл побагровел, в глазах появилось затравленное выражение. Он встал у камина в безобразной позе — ноги широко расставлены, подбородок выпячен вперед; взгляд шкодливый. Все это его отнюдь не красило, так что я опять с удовлетворением отметил, что он выглядит мелким подлецом.

— Если она посмотрит на меня как на мразь…

Изабелла, однако, не посмотрела на него как на мразь.

Она поздоровалась сначала со мной и потом с Гэбриэлом, не сделав между нами никакой разницы. Держалась она спокойно и в высшей степени вежливо. Вид у нее был, как всегда, серьезный и невозмутимый. Она сказала, что у нее есть поручение к Терезе и, узнав, что Тереза у Карслейков, отправилась туда. Выходя из комнаты, она слегка улыбнулась нам обоим.

Как только дверь за ней закрылась, Гэбриэл разразился бранью. Он ругал Изабеллу изощренно и методично. Я безуспешно пытался остановить этот поток злобных оскорблений.

— Придержите язык, Норрис! — закричал он. — Вас это не касается. Вот увидите, я поквитаюсь с этой гордячкой, этой сукой, чего бы мне это ни стоило!

Он выскочил из комнаты, так сильно хлопнув дверью, что весь Полнорт-хаус вздрогнул.

Я не хотел пропустить Изабеллу, когда она будет возвращаться от Карслейков, и поэтому попросил, чтобы мою каталку вывезли на террасу.

Ждать пришлось недолго. Выйдя из дома, Изабелла прошла вдоль террасы и направилась прямо ко мне. Ни слова не говоря, она села на каменную скамью спокойно, как всегда, сложив тонкие руки на коленях.

Обыкновенно для меня этого было достаточно, но сегодня любопытство мое разыгралось. Мне хотелось знать, что творится в этой точеной головке.

Я видел, в каком состоянии был Гэбриэл, но не имел ни малейшего представления о том, как повлияли события предыдущей ночи на Изабеллу. Трудность общения с Изабеллой состояла в том, что все мысли приходилось облекать в простые слова и говорить прямо: любые общепринятые эвфемизмы[74] приводили ее в замешательство.

Тем не менее разговор я начал с довольно расплывчатого вопроса:

— Все в порядке, Изабелла?

Она недоуменно посмотрела на меня.

— Сегодня утром Гэбриэл был расстроен, — сказал я. — По-моему, он хочет извиниться перед вами за вчерашнее.

— Почему он должен извиняться?

— Видите ли… — Я замялся. — Он полагает, что вел себя довольно скверно.

— О! Понимаю.. — задумчиво произнесла она.

В поведении Изабеллы не было и тени смятения. Любопытство толкало меня на дальнейшие расспросы, хотя, в сущности, это было не мое дело.

— Вы не думаете, что он вел себя скверно? — спросил я.

— Не знаю… Я просто не знаю… Видите ли, — добавила она, будто извиняясь, — у меня просто не было времени подумать.

— Вы не были шокированы, испуганы, расстроены?

Мне стало уже по-настоящему любопытно.

Изабелла, казалось, обдумывала мои слова.

— Нет, — наконец произнесла она все с тем же отстраненным видом, словно рассматривала что-то далекое. — А что, надо было?

Ну вот! Она обратила против меня мое же оружие! Ответа я, разумеется, не знал. Откуда мне знать, что должна испытывать девушка, впервые столкнувшись — не с любовью, нет, и, конечно, не с нежностью, — а с проявлением низменных страстей довольно примитивного человека!

Я всегда думал (или мне просто хотелось так думать?), что в Изабелле есть что-то исключительно чистое, девственное. Так ли это на самом деле? Помнится, Гэбриэл дважды упоминал ее рот. Я внимательно посмотрел на Изабеллу. Нижняя губа у нее была полная — рот почти габсбургский[75]. Губы не накрашены, чистого, естественного цвета. Да, рот, пожалуй, чувственный.

Гэбриэл якобы пробудил в Изабелле определенный отклик. Но какой? Чувственный? Инстинктивный? И как об этом отклике судил ее разум?

Внезапно Изабелла спросила, нравится ли мне майор Гэбриэл. Было время, когда я затруднился бы ответить на такой вопрос. Но не сегодня. Сегодня мое отношение к Гэбриэлу было совершенно определенным.

— Нет! — ответил я бескомпромиссно.

— Миссис Карслейк он тоже не нравится, — задумчиво произнесла Изабелла.

Аналогия с миссис Карслейк меня покоробила.

— А вам, Изабелла? Вам он нравится? — в свою очередь спросил я.

Изабелла долго молчала, а когда наконец заговорила, я понял, что она с трудом подбирает слова.

— Я его не знаю… Я ничего о нем не знаю… Ужасно, когда не можешь даже поговорить…

Мне было трудно это понять, потому что, когда мне случалось увлекаться женщинами, обычно влечение вызывалось взаимопониманием, верой (иногда ошибочной) в особую симпатию, совпадением вкусов и мнений, обсуждением спектаклей, книг, этических проблем. Ощущение дружеской теплоты всегда было началом того, что зачастую оказывалось просто завуалированным чувственным влечением.

Гэбриэл, по словам Терезы, очень привлекателен и нравится женщинам. По-видимому, Изабелла тоже находила его привлекательным, но в таком случае его мужественное обаяние самца она воспринимала как факт, не осознавая и не обманывая себя иллюзией осознания. Он пришел как посторонний, чуждый человек. Нравится ли он ей? Возможно ли, что ее привлекала только физическая близость, а не сам человек?

Разумеется, это всего лишь абстрактные рассуждения.

А Изабелла рассуждать не будет. Какие бы чувства она ни испытывала к Гэбриэлу, анализировать их она не станет. Она просто примет их — примет как часть сотканного жизнью ковра и перейдет к следующей части узора.

Я вдруг понял, что именно это возбудило в Гэбриэле такую бешеную ярость. На какую-то долю секунды я даже ему посочувствовал.

Неожиданно Изабелла серьезным тоном спросила, как я думаю, почему красные розы очень недолго стоят в воде.

Мы принялись обсуждать этот вопрос. Я поинтересовался, какие цветы ей особенно нравятся. Изабелла назвала красные розы, темную, почти коричневую лакфиоль[76] и густо сидящие на стебле бледные розовато-лиловые левкои[77]. Выбор показался мне странным, и я спросил, почему ей нравятся именно эти цветы.

— Не знаю, — ответила Изабелла.

— Вы просто ленитесь думать! Прекрасно знаете, только не даете себе труда подумать.

— В самом деле? Ну что же, хорошо. В таком случае я подумаю.

Она сидела, выпрямившись, очень серьезно обдумывая ответ. Когда теперь я вспоминаю Изабеллу, я вижу ее именно такой. И всегда, до конца жизни, буду помнить ее сидящей на каменной резной скамье. Всю в ярком солнечном свете… Голова гордо поднята, длинные тонкие руки спокойно сложены на коленях, лицо серьезное… Она думает о цветах.

— Мне кажется, я люблю эти цветы, — наконец заговорила она, — потому что к ним приятно было бы прикоснуться… они такие великолепные… как бархат… И еще потому, что у них прекрасный запах. На кустах розы выглядят некрасиво. Роза должна быть сама по себе… в стеклянном бокале. Тогда она прекрасна! Но только очень короткое время… вскоре она поникнет и умрет. Не поможет ни растворенный в воде аспирин, ни обжигание стебля. Все это хорошо для других роз. Ничто не может сохранить крупные темно-красные розы… Я бы хотела, чтобы они не умирали.

Это была самая длинная речь, которую я слышал от Изабеллы. Ей было интереснее говорить о розах, чем о Гэбриэле.

Этот момент, как я уже говорил, навсегда остался в моей памяти. И это была кульминация нашей дружбы.

С того места, где стояла моя каталка, мне было хорошо видно тропу, которая вела через поля к замку. По ней шел человек… в военной форме и в берете. С острой, удивившей меня самого болью я вдруг понял, что лорд Сент-Лу вернулся домой.

Глава 18

Порой возникает ощущение, что некое событие уже неоднократно происходило раньше и оно теперь назойливо повторяется. Я испытал это чувство, глядя на приближавшегося к нам молодого лорда Сент-Лу. Казалось, что когда-то я уже лежал здесь, беспомощный, неподвижный, и снова и снова видел, как Руперт Сент-Лу идет через поля. Это бывало со мной раньше, будет происходить и впредь… без конца.

«Прощай, Изабелла! — подсказало мне сердце. — Это сама судьба пришла за тобой».

Вокруг снова воцарилась атмосфера сказки — нереальная, иллюзорная. Мне предстояло принять участие в знакомой концовке знакомой истории.

Я взглянул на Изабеллу. Она даже не подозревала о том, что приближается ее судьба, — спокойно смотрела на свои узкие белые руки и, очевидно, все еще думала о розах… или, быть может, о темно-коричневой лакфиоли…

— Изабелла, — ласково я, — кто-то идет…

Она неторопливо подняла голову, потом без особого любопытства обернулась — и застыла. По телу ее пробежала дрожь.

— Руперт!.. Руперт!..

Конечно, это мог быть совсем и не Руперт, никто не сумел бы сказать наверняка на таком расстоянии. Но это был Руперт.

Немного нерешительно он вошел в калитку и стал подниматься по ступеням террасы. Вид у него был виноватый, он, видимо, чувствовал себя неловко — Полнорт-хаус принадлежал теперь незнакомым людям, с которыми ему не приходилось встречаться, но в замке сказали, что здесь он найдет свою троюродную сестру…

Когда Руперт поднялся на террасу, Изабелла встала и шагнула ему навстречу. Он тоже ускорил шаги.

— Руперт!

И почти одновременно прозвучало его: «Изабелла!»

Они стояли крепко взявшись за руки.

Это было прекрасно… Идеально! Будь это сцена из кинофильма, повторный дубль не понадобился бы, а на театральных подмостках она вызвала бы комок в горле у любой романтичной театралки средних лет. Это была идиллия. Счастливый конец волшебной сказки. Любовная история с большой буквы. Чудесная встреча молодого человека и девушки, которые долгие годы разлуки мысленно рисовали себе портреты друг друга (в известной степени идеальные) и которые, встретившись наконец, обнаружили, что самым волшебным образом идеал совпал с реальностью.

Произошло то, чего, как говорится, в жизни не бывает, однако это произошло прямо тут, у меня на глазах.

Все решилось сразу в первый момент встречи. Руперт всегда в глубине души держался своего решения вернуться в Сент-Лу и жениться на Изабелле, а Изабелла в свою очередь неизменно верила в то, что Руперт приедет, она станет его женой, и они «будут жить долго и счастливо до конца своих дней, пока смерть их не разлучит».

Теперь надежды оправдались, и мечты сбылись. Когда Изабелла повернулась ко мне, ее лицо сияло от счастья. Она представила нас друг другу.

Руперт Сент-Лу подошел, протянул мне руку, и я хорошо рассмотрел его.

Я и теперь считаю, что мне никогда не приходилось встречать никого красивее. Я отнюдь не хочу сказать, что это был типичный «греческий бог». Красота Руперта была мужественной: худощавое, обветренное, загорелое лицо; довольно большие усы; глубокие синие глаза; прекрасной формы голова на широких плечах; узкие бедра и красивые стройные ноги. У него был приятный голос, низкий и спокойный, без всякого «колониального» акцента. Лицо — добродушное, умное, волевое, с выражением спокойной уверенности.

Руперт попросил прощения за то, что явился без предупреждения, запросто: только что прилетел самолетом и прямо с аэродрома приехал на машине. Леди Трессилиан сказала ему, что Изабелла ушла в Полнорт-хаус.

Покончив с извинениями, Руперт взглянул на Изабеллу, и в глазах у него мелькнуло лукавство.

— Ты сильно изменилась, Изабелла, — заметил он. — Я помню тебя школьницей — ножки тоненькие, как палочки, две косички и очень серьезный вид.

— Должно быть, я выглядела ужасно, — задумчиво произнесла Изабелла.

Лорд Сент-Лу сказал, что надеется увидеть мою невестку и брата, картинами которого всегда восхищался.

Так как Тереза в это время была у Карслейков, то Изабелла предложила пойти и позвать ее. При этом она спросила, не хочет ли Руперт повидать их. Руперт ответил, что Карслейков видеть не хочет, потому что не может их вспомнить, даже если встречался с ними раньше, когда приезжал в Сент-Лу на каникулы.

— Мне кажется, Руперт, тебе все же придется с ними встретиться, — сказала Изабелла. — Твой приезд их приятно взволнует. Да и всех тоже.

Молодой лорд выглядел слегка встревоженным: отпуск у него был короткий, всего лишь на один месяц.

— И ты должен вернуться назад, на Восток? — спросила Изабелла.

— Да.

— А когда война с японцами кончится… ты вернешься… насовсем?

Лица у обоих стали серьезными.

— Это зависит от многого… — ответил он.

Они замолкли, думая, очевидно, об одном и том же. Между ними уже установилась полная гармония и понимание.

Когда Изабелла ушла искать Терезу, Руперт подсел ко мне, и мы разговорились на близкую нам обоим тему — о войне. Дело в том, что, попав в Полнорт-хаус, я волей-неволей постоянно жил в женском мирке. Сент-Лу — один из тех уголков страны, до которого война доходила в основном в виде слухов и всякого рода болтовни. Даже солдаты, оказавшись в Сент-Лу в отпуске, старались не вспоминать свои военные заботы.

Так что и я невольно оказался погружен в мир политики, а эта область, во всяком случае в таких местах, как Сент-Лу, также принадлежит преимущественно женщинам. Это мир просчитанных эффектов, убедительных доводов и тысячи разных тонкостей в сочетании со множеством больших и малых местных проблем, повседневной рутиной — вечным уделом женщины. Собственно говоря, это мир в миниатюре: война и большая политика с их кровопролитиями и насилием занимают в нем такое же место, как задник[78] в театре. На фоне еще не окончившейся мировой войны мы были вовлечены в мелочную борьбу между личностями. То же самое происходит по всей Англии, только замаскированное звучными лозунгами: «Демократия», «Свобода», «Безопасность», «Национализация», «Лояльность»…

Однако сами выборы, как я начал подозревать, всегда зависят отличных интересов, которые оказываются намного значительнее и важнее слов, имен на лозунгах.

«…Какая из сторон даст мне жилье? Вернет моего сына Джонни, моего мужа Дэвида из-за моря? Какая сторона предоставит моим детям лучший шанс в жизни? Кто сумеет спасти нас от новой войны, спасти от гибели моего мужа, а может быть, даже моих сыновей?

Красивыми словами сыт не будешь! Кто поможет мне снова открыть мою лавку… построить свой дом? Кто даст нам больше продуктов, талонов на одежду, полотенца, мыло?

Черчилль — подходящая фигура. Он выиграл для нас войну, спас от нашествия немцев. Надо держаться Черчилля, консерваторов.

…Уилбрэхем — школьный учитель. Образование поможет детям пробить себе дорогу в жизни. Лейбористы обещают дать жилье. Национализируют шахты — тогда у всех будет уголь. Черчилль не так скоро вернет наших парней домой…

…Майор Гэбриэл мне нравится. Он настоящий человек. Ему не все равно. Был ранен. Воевал по всей Европе, не отсиживался дома. Знает, как мы переживаем за наших парней. Он такой, как надо, не то что этот чертов учитель. Чего они стоят, эти учителя! Эвакуированные училки не помогали миссис Полуидден даже посуду помыть после завтрака. Гордецы они все — вот кто!..»

В конце концов, что такое политика, как не стоящие в ряд на мировой ярмарке торговые палатки, в каждой из которых предлагают свою собственную дешевку — средство от всех болезней?.. И доверчивая публика проглатывает всю эту болтовню.

Это и был тот женский мир, в котором я оказался, вернувшись к жизни, начав ее сначала. Мир, которого я не знал прежде. Совершенно для меня новый.

Сначала я снисходительно презирал этот женский мирок, посчитав его очередной забавой. Но теперь начал понимать, что лежит в его основе — какая жестокая правда, какая нескончаемая борьба за выживание. Женский мир не похож на мужской. Мужчина всегда был охотником, добытчиком — беззаботным, иногда оборванным, нередко голодным, но рвущимся вперед, прокладывая путь для женщин и детей. В его мире нет надобности в политике — нужен только острый глаз, твердая рука и умение выслеживать добычу.

Но нашу цивилизацию породила земля — родящая, плодоносящая нива. Именно этот земледельческий мир возводит здания и наполняет их собственностью. Вот женский мир — плодородный и богатый, но в то же время это мир жестокий, в, котором выжить во много раз сложнее и можно либо преуспеть, либо потерпеть неудачу сотнями самых разных способов. Женщины в нем не видят звезд. Они видят четыре стены, защищающие от непогоды, котелок на огне и здоровые лица спящих сытых детей.

Как мне хотелось — страстно! — убежать из этого женского мира. Но Роберт не мог мне в этом помочь. Он художник и по-матерински поглощен творимой им жизнью.

У Гэбриэла, напротив, мужского начала было предостаточно, его появление наконец разорвало паутину повседневности, но мы органически не переваривали друг друга.

А Руперт Сент-Лу вернул мне мой собственный мир, мир Аламейна и Сицилии, Каира и Рима. Мы говорили с ним на одном языке, используя понятные обоим выражения, открывая общих знакомых. Я вновь был там — целый и невредимый — в беззаботном мире войны и неотвратимой гибели, бодрый духом и телом.

Руперт Сент-Лу понравился мне невероятно! Он был, я это сразу почувствовал, первоклассным офицером и удивительно привлекательной личностью. Умный, чуткий, с тонким чувством юмора, он, по-моему, был из тех людей, без которых не построить новой послевоенной страны. Человек традиций — и в то же время современных широких взглядов.

Вскоре пришли Тереза с Робертом и присоединились к нам. Тереза туг же рассказала, в какой водоворот политической борьбы мы вовлечены. Руперт Сент-Лу признался, что не очень разбирается в политике. Явились Карслейки и Гэбриэл. Миссис Карслейк ударилась в воспоминания, а Карслейк, сразу взяв сердечный тон, заявил, что он в восторге от приезда лорда Сент-Лу и представил «нашего кандидата майора Гэбриэла».

Руперт Сент-Лу и Гэбриэл любезно поздоровались. Молодой лорд пожелал удачи кандидату от консерваторов, и они немного поговорили об избирательной кампании и о том, как идут дела. Они стояли рядом, и яркое солнце высвечивало резкий, беспощадный контраст между ними. Контраст заключался не только в том, что Руперт был красив, а Гэбриэл уродлив. Все было значительно глубже. Руперт Сент-Лу производил впечатление человека уверенного и уравновешенного, держался естественно, вежливо и приветливо. Чувствовалось, что он абсолютно честен. Руперт был, если позволительно такое сравнение, из тех людей, кому даже осмотрительный китайский купец доверил бы свой товар под честное слово, — и не прогадал бы! В сравнении с ним Гэбриэл очень проигрывал. Слишком самоуверенный, дерганый, он беспокойно шагал взад-вперед, а останавливаясь, широко расставлял ноги. Бедняга выглядел пошловато и довольно несимпатично, мало того, он производил впечатление человека честного лишь до тех пор, пока ему это выгодно. Он был похож на пса с сомнительной родословной, о которой никто не вспоминал, пока не увидели его на выставке рядом с чистопородной особью того же вида.

Роберт стоял около моего кресла, и я обратил его внимание на них обоих. Гэбриэл все еще неловко переминался с ноги на ногу. Разговаривая с Рупертом, он вынужден был смотреть на него, задрав голову, и это его раздражало.

Не только мы с Робертом наблюдали за ними. Изабелла не отрываясь смотрела сначала на обоих, а потом ее взгляд безошибочно остановился на Руперте. Губы ее чуть приоткрылись, на щеках появился легкий румянец, голова горделиво поднята. Как мне приятно было видеть Изабеллу такой довольной и гордой!

Роберт тоже заметил реакцию Изабеллы, но его внимание тут же переключилось на Руперта.

Когда все ушли в гостиную выпить по бокалу хереса, Роберт остался на террасе и я спросил его, что он думает о Руперте Сент-Лу. Ответ был неожиданным:

— Я бы сказал, что на его крестинах не было ни одной злой феи.

Глава 19

Ну что же, Руперту и Изабелле понадобилось немного времени, чтобы все решить. По-моему, все было решено в тот самый момент, когда они встретились на террасе, около моей каталки.

Очевидно, они оба испытали огромное облегчение от того, что мечта, которую каждый из них тайно лелеял так долго, прошла испытание, и оба они не разочаровались.

Спустя несколько дней Руперт признался мне, что действительно все эти годы лелеял мечту.

Мы с ним сошлись довольно близко. Он тоже был рад моему мужскому обществу. Атмосфера в замке была переполнена женским обожанием. Три старые леди откровенно боготворили Руперта; даже леди Сент-Лу отбросила свою привычную суровость. Так что Руперт с удовольствием приходил ко мне поговорить.

— Мое отношение к Изабелле, — как-то раз неожиданно сказал он, — всегда казалось мне чертовски безрассудным. Что ни говори, в высшей степени странно — сперва принять решение жениться на ком-то, когда этот кто-то еще ребенок — к тому же худющий! — а потом обнаружить, что ты не передумал и не изменил своего решения.

— Подобные случаи встречаются, — заметил я.

— Думаю, дело в том, что мы подходим друг другу, — продолжал он. — Я всегда чувствовал, что Изабелла, часть меня самого. Часть, которая мне пока еще не принадлежит, но обязательно должна принадлежать, чтобы составить единое целое. Странно! Изабелла — необычная девушка.

Минуту-другую Руперт молча курил.

— Знаете, — опять заговорил он, — мне особенно нравится, что у Изабеллы нет чувства юмора.

— Вы так думаете?

— Она начисто лишена юмора. Это удивительно успокаивает… Я всегда подозревал, что чувство юмора — своего рода светская уловка, которой мы, цивилизованные люди, обучились, чтобы застраховаться от разочарований. Мы сознательно делаем усилие, заставляя себя видеть вещи в забавном свете, так как подозреваем, что на самом деле они довольно скверные.

Гм, пожалуй, в этом что-то есть… Улыбаясь, я обдумывал его слова. Да, похоже, Руперт Сент-Лу в чем-то прав!

Руперт задумчиво смотрел на замок.

— Я люблю его, — наконец отрывисто произнес он. — И всегда любил. Но я рад, что вырос в Новой Зеландии, пока не пришло время ехать в Итон. Это дало мне непредвзятость. Я в состоянии как смотреть на замок со стороны, так и чувствовать себя его обитателем. Я с радостью приезжал сюда из Итона, зная, что замок в самом деле мой, что когда-нибудь я буду здесь жить. Я принимал его таким, каков он есть, как нечто такое, что мне всегда хотелось иметь. Я испытывал странное, сверхъестественное чувство (я ощутил это с первой минуты, как только увидел замок), что приехал домой. Изабелла тоже тесно связана с замком. Я уже тогда был уверен, что мы поженимся и будем жить здесь до конца наших дней… И мы будем здесь жить! — Он решительно сжал челюсти. — Несмотря на расходы, налоги, ремонт и угрозу национализации. Это наш дом. Мой и Изабеллы.

На пятый день после возвращения Руперта состоялась официальная помолвка.

Эту новость сообщила нам леди Трессилиан.

— Завтра или послезавтра, — сказала она, — о помолвке будет объявлено в «Таймсе»[79]. Мне хотелось, чтобы вы первыми услышали об этом. Я так счастлива! Очень-очень счастлива!

Милое круглое лицо леди Трессилиан дрожало от переполнявших ее чувств. Мы с Терезой оба были растроганы при виде искренней радости славной старой леди. Это так явно свидетельствовало о пустоте ее собственной жизни! Радость этого события отодвинула на второй план даже материнскую заботу леди Трессилиан обо мне, и теперь ее общество стало для меня намного приятнее. Впервые она не принесла мне никаких брошюр и даже не пыталась, по своему обыкновению, меня подбадривать. Было ясно, что Руперт и Изабелла заняли все ее мысли.

Две другие старые леди отнеслись к событию каждая по-своему. Миссис Бигэм Чартерис удвоила свою энергию и кипучую деятельность. Она уводила Руперта на долгие прогулки по всему поместью, представляла ему арендаторов, поучала, как относиться к их просьбам, касающимся ремонта крыши и других работ, которые следовало либо выполнить обязательно, либо оставить без внимания.

— Эмос Полфлексен постоянно недоволен. Хотя два года назад сделал новую расшивку стен[80]. А вот с трубой в доме Эллен Хит надо что-то сделать. Эллен очень терпелива. И вообще, Хиты уже три столетия являются надежными арендаторами в поместье.

Однако больше всего меня заинтересовала реакция на эту помолвку леди Сент-Л у. Сначала я даже не мог понять ее, но потом все-таки нашел ключ к разгадке: это было торжество, как после победы, выигранной в битве против невидимого, нематериального противника.

— Теперь все будет хорошо, — сказала мне леди Сент-Лу и вздохнула. Это был долгий вздох усталого человека. Она как будто произнесла вслух: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по слову твоему с миром…»[81] Старая леди Сент-Лу произвела на меня впечатление человека, который долго жил в страхе, не смея даже показать его, и теперь наконец понял, что бояться больше нечего.

Пожалуй, шансы на то, что молодой лорд Сент-Лу в самом деле вернется и женится на своей троюродной сестре, с которой не виделся восемь лет, были не очень велики. Вероятнее было бы, что он женится на какой-нибудь иностранке. В военное время такие браки заключаются быстро. Да, многое было против того, чтобы Руперт женился на Изабелле.

И все-таки в этой помолвке была справедливость — и закономерность.

Я спросил Терезу, что она думает об этом.

— Чудесная пара! — ответила Тереза.

— Как говорят обычно на свадьбах старые, преданные семье слуги: «Они созданы друг для друга». Но в данном случае это действительно правда.

— Да, правда. Невероятно! Тебе иногда не кажется, Хью, что все это сон и ты вот-вот проснешься?

Я понял, что она имела в вицу.

— Ты права. Все связанное с замком Сент-Лу кажется нереальным.

Пришлось мне выслушать и мнение Гэбриэла. Он продолжал со мной откровенничать. Насколько я понял, лорд Сент-Лу ему не нравился, что, впрочем, было вполне естественно, так как Руперт перехватил большую часть его популярности.

Весь Сент-Лу был взбудоражен прибытием законного владельца замка, коренные обитатели гордились древностью титула, многие еще помнили его отца. Те, кто поселился в этих краях недавно, тоже как истинные снобы[82] были приятно взволнованы.

— Отвратительное стадо баранов! — возмущался Гэбриэл. — Что ни говори, просто удивительно, до чего англичане любят титулы!

— Не называйте корнуоллца англичанином![83] Неужели вы этого еще не усвоили?!

— Просто случайно сорвалось с языка. Но это правда, не так ли? Они либо раболепствуют, либо кидаются в другую крайность, объявляя все титулы фарсом, что, по сути дела, тот же снобизм — снобизм навыворот!

— А как относитесь к этому вы сами? — спросил я.

Гэбриэл ухмыльнулся. Он всегда чутко реагировал на любую шпильку, направленную в его адрес.

— Я, разумеется, сноб навыворот. Больше всего на свете я хотел бы родиться Рупертом Сент-Лу.

— Вы меня удивляете!

— Есть вещи, с которыми нужно родиться. Я бы все отдал за то, чтобы у меня были такие ноги, как у него, — задумчиво произнес он.

Мне вспомнились слова леди Трессилиан на собрании, когда Гэбриэл впервые выступил с речью, и подивился тому, насколько он чувствителен и раним. Я спросил, не думает ли он, что Руперт Сент-Лу перехватил у него часть популярности.

Гэбриэл размышлял над моим замечанием, не проявляя ни досады, ни раздражения.

— Все нормально, — сказал он. — Лорд Сент-Лу не является моим политическим оппонентом, так что его приезд — всего лишь дополнительная пропаганда в пользу консерваторов. Хотя, если бы лорд Сент-Лу баллотировался (чего, будучи пэром, сделать не может)[84], он, по-моему, скорее всего стоял бы за лейбористов.

— Вовсе нет! — возразил я. — Он землевладелец.

— Ну, конечно, национализация ему бы вряд ли понравилась, но в наше время, Норрис, все так перепуталось. Фермеры и многие рабочие стали лояльными консерваторами, а молодые люди с интеллектом, степенями и немалыми деньгами стали лейбористами, я полагаю, потому что они ничего не умеют делать руками и понятия не имеют, чего хочет рабочий человек.

— А чего же он хочет? — спросил я, зная, что Гэбриэл отвечает на этот вопрос всякий раз по-иному.

— Хочет, чтобы страна процветала, тогда и он сам будет жить лучше. Он считает более вероятным, что консерваторы сделают страну процветающей, так как консерваторы лучше разбираются в финансах, что, в общем-то, вполне резонно. Я бы сказал, что лорд Сент-Лу — старомодный либерал, а уж конечно либералы никому не нужны. Нет, Норрис! Либералы никому не нужны, и вам незачем открывать рот, чтобы сказать то, что вы собираетесь. Подождите результатов выборов и увидите. Они уменьшатся так сильно, что без лупы не разглядишь. Их идеи никогда никому не нравились. Я хочу сказать, никому не нравится средний курс. Он чертовски уязвим.

— Вы полагаете, что Руперт Сент-Лу — сторонник среднего курса?

— Да. Он благоразумный, умеренный человек. Придерживается старого и приветствует новое. Ни рыба ни мясо. Имбирный пряник — вот что он такое!

— Что-что?!

— Вы прекрасно слышали, что я сказал. Имбирный пряник! Пряничный замок! Пряничный владелец замка! — Он презрительно фыркнул. — И пряничная свадьба!

— Невеста тоже пряничная?

— Нет. С ней все в порядке. Просто заблудилась… и попала, как Гензель и Гретель[85], в пряничный домик. Он такой привлекательный, этот пряничный домик! Можно отломить кусочек и съесть. Он съедобный.

— Вам не очень-то нравится Руперт Сент-Лу? Не так ли?

— А с какой стати он должен мне нравиться? Я ему тоже не нравлюсь.

Я подумал, что он прав. Руперту Сент-Лу Гэбриэл вряд ли нравился.

— И все-таки ему от меня не избавиться, — сказал Гэбриэл. — Я буду членом парламента от его территории. Меня придется время от времени приглашать на обед и сидеть рядом со мной на всякого рода собраниях.

— Вы слишком уверены в себе, Гэбриэл. Вас еще не избрали.

— Дело решенное. Должны избрать. Понимаете, другого шанса у меня не будет. Это своего рода эксперимент. Если он не удастся, моя репутация загублена и со мной все будет кончено. В армию я не смогу вернуться, для административной работы не гожусь. Я нужен, только когда идет настоящая драка. Как только война с Японией кончится, мне конец. Ратные дела Отелло[86] никому больше не нужны.

— Отелло мне всегда казался неправдоподобным.

— Ну и что? Просто ревность сама по себе кажется неправдоподобной.

— Ну хорошо, скажем иначе: я никогда не считал его симпатичным. Он не вызывает сочувствие. Его попросту считаешь отъявленным глупцом.

— Сочувствия он правда не вызывает, — согласился со мной Гэбриэл. — Ему не сочувствуешь так, как Яго[87].

— Жалеть Яго? Послушайте, Гэбриэл, у вас невероятно странные симпатии!

Глаза его странно блеснули.

— Вы не поймете!

Гэбриэл встал и принялся ходить по комнате. Движения у него были порывистые, резкие. Он машинально передвинул несколько вещей на моем письменном столе. По всей видимости, его обуревали какие-то глубокие, невыразимые словами чувства.

— Я понимаю Яго, — сказал он наконец. — Я даже понимаю, почему бедняга произносит в конце:

Такие, как вы, Норрис. — Гэбриэл повернулся ко мне, — те, кто всю жизнь прожил в ладу с самим собой, кто имел возможность вырасти, не отступая перед трудностями, — что вы знаете о таких, как Яго, — обреченных, подлых людишках? Господи! Если бы я когда-нибудь ставил на сцене Шекспира, я бы начал с поисков Яго… Я нашел бы настоящего актера, такого, кто взял бы вас за живое! Вообразите только, что значит родиться трусом и все время лгать и обманывать, чтобы скрыть свою трусость… Любить деньги настолько, что постоянно — во сне, наяву, даже когда целуешься с женой — мысли твои заняты главным образом деньгами. И при этом знать, что ты представляешь собой на самом деле.

Это же адская жизнь!.. Когда на твоих крестинах — только одна добрая фея, а остальные злые и когда вся эта компания злюк превратит тебя в законченного подлеца, единственная твоя добрая фея Греза взмахнет своим волшебным жезлом и провозгласит: «Я дарую ему талант видеть и понимать…»

Кто-то сказал: «Возвышенное видя, мы неизменно чувствуем к нему любовь…» Какой чертов дурак это сказал? Наверное, Вордсворт[89], человек, который не мог просто любоваться красотой первоцвета, ему мало было этого…

Уверяю вас, Норрис, увидя возвышенное, ты его ненавидишь… Ненавидишь, потому что оно не для тебя… потому что никогда не достигнешь того, за что охотно продал бы свою душу. Часто человек, который по-настоящему ценит мужество, бежит при виде опасности. Я сам не раз был свидетелем. Вы думаете, человек таков, каким бы он хотел быть? Человек таков, каким родился. Думаете, тот, кто преклоняется перед деньгами, хочет перед ними преклоняться? По-вашему, человек с сексуальными извращениями хочет быть таким? А трус хочет быть трусом?

Человек, которому завидуешь (по-настоящему завидуешь!) — не тот, кто достиг большего, чем ты. Человек, которому завидуешь, тот, кто по сути своей лучше тебя.

Если ты в болоте, то ненавидишь того, кто среди звезд. Тебе хочется стащить его вниз… вниз… вниз… Туда, где ты сам, как свинья, валяешься в грязи. Я говорю: пожалейте Яго! С ним было бы все в порядке, если бы он не встретил Отелло. Он бы здорово преуспел, обманом внушая доверие. В наши дни он продавал бы парням в баре отеля «Ритц» акции несуществующих золотых копей.

Ловко втирающийся в доверие Яго («честный малый!» — постоянно повторяет Отелло) всегда сумеет обмануть простого вояку. Нет ничего проще, и чем лучше солдат в своем деле, тем неприспособленнее он оказывается в делах житейских. Именно солдаты покупают ничего не стоящие акции, верят в планы по поднятию со дна морского затонувших галионов[90] с испанским золотом или покупают фермы, где куры едва держатся на ногах… Солдаты — народ доверчивый. Отелло был таким простаком, что поверил бы любой более или менее правдоподобной истории, которую преподнес бы ему мастак в этом деле. А Яго был настоящий мастер. Нужно только уметь читать между строк, чтобы стало ясно как день, что Яго присваивал полковые деньги. Отелло этому не верит. О нет! Яго не честный простофиля, просто бестолковый! И Отелло ставит над ним Кассио. Кассио же, по словам Яго, «математик-грамотей», а это — чтоб мне лопнуть — не что иное как аудитор!

А вспомните только невероятное хвастовство Яго, когда он разглагольствует о своей доблести в битвах? Все это чушь, Норрис! Этого никогда не было. Такую чепуху можно в любой день услышать от человека, который и близко не подходил к линии фронта. Фальстафовское[91] вранье и бахвальство, только на этот раз — не фарс, а трагедия. Бедняга Яго хотел быть таким, как Отелло. Он хотел быть храбрым солдатом и честным человеком. Но это не было ему дано, как не дано горбуну выпрямиться. Яго хотелось нравиться женщинам, но он был им не нужен. Даже эта добродушная потаскуха — его жена — презирала его как мужчину и готова была прыгнуть в постель к любому. А уж будьте уверены, любая женщина была бы не прочь переспать с Отелло! Знаете, Норрис, я видел, какие странные вещи случаются с мужчинами, опозоренными в сексуальном отношении. Это действует на них патологически. Шекспир это знал. Яго не может рта раскрыть без того, чтобы оттуда не хлынул грязный поток мерзких, извращенных непристойностей. Однако никто не замечает страданий этого человека! Ему дано было видеть красоту и благородство. Господи, Норрис, завидовать материальным благам, богатству, успехам — ничто, абсолютно ничто в сравнении с завистью духовной! Это поистине яд. Он разъедает, разрушает тебя. Ты видишь возвышенное, помимо своей воли любишь его и поэтому ненавидишь и не успокоишься до тех пор, пока его не уничтожишь, пока не стащишь с высоты и не растопчешь… Да, бедняга Яго страдал…

И, если хотите знать, Шекспир это понимал и пожалел бедолагу. Я имею в виду конец пьесы. Я думаю, Шекспир, погрузив гусиное перо в чернила — или чем они в то время писали, — собирался нарисовать злодея, но, чтобы осуществить это, ему пришлось пройти с Яго весь путь — идти с ним рядом, опускаться вместе с ним на самое дно и чувствовать то, что чувствовал Яго. Поэтому, когда наступает возмездие, Шекспир спасает его гордость. Он оставляет Яго единственное, что у того осталось, — молчание. Шекспир знает, что если ты побывал в аду, то не станешь об этом распространяться…

Гэбриэл резко повернулся ко мне. Его некрасивое лицо странно исказилось, в глазах светилась непривычная искренность.

— Знаете, Норрис, я никогда не был в состоянии поверить в Бога. Бога Отца, который создал зверушек и цветочки, который нас любит и о нас заботится. Бога, который создал мир. В этого Бога я не верю. Но иногда помимо моей воли я верю в Христа… потому что Христос спустился в ад… Настолько глубока была его любовь… Покаявшемуся разбойнику он обещал рай. А как же другой, нераскаявшийся разбойник? Тот, кто проклинал и оскорблял его. С ним Христос спустился в ад. Может, после этого…

Гэбриэл вздрогнул. Глаза опять стали прежними — просто красивые глаза на уродливом лице.

— Я наговорил лишнего… До свидания! — резко бросил он и тотчас вышел.

Хотел бы я знать, говорил ли он о Шекспире или о себе. Скорее все-таки о себе.

Глава 20

Гэбриэл не сомневался в результатах выборов. По его словам, он не видел, что могло бы этому помешать.

Непредвиденное явилось в образе девушки по имени Поппи Нарракот, барменши из «Герба Смаглеров» в Грейтуитле. Гэбриэл никогда ее не видел и даже не знал о ее существовании. Тем не менее именно Поппи Нарракот дала толчок событиям, которые поставили под угрозу шансы Гэбриэла.

Дело в том, что Поппи Нарракот и Джеймс Барт были в очень близких отношениях. Но Джеймс Барт, когда напивался, становился невероятно грубым — до садизма. Поппи Нарракот взбунтовалась. Она категорически отказалась иметь дело с Бартом. И держалась своего решения.

Вот и случилось так, что Джеймс Барт, получив отказ от Поппи Нарракот, явился ночью домой взбешенный и пьяный. Увидев ужас в глазах своей жены Милли, Барт еще больше разъярился и окончательно распоясался. Всю свою ярость от неудовлетворенной страсти к Поппи он обратил на несчастную жену. Барт вел себя как безумный, и Милли (трудно винить ее за это!) окончательно потеряла голову. Она решила, что Барт ее убьет.

Вырвавшись из рук мужа, Милли бросилась на улицу. У нее не было ни малейшего представления о том, куда и к кому бежать. Ей и в голову не пришло обратиться в полицейский участок. Соседей рядом не было, только торговые лавки с крепко запертыми на ночь ставнями. Бежать было некуда.

Инстинкт направил Милли к человеку, которого она любила… который был добр к ней. Она не рассуждала и, конечно, не подумала о возможном скандале. В ужасе Милли помчалась к Джону Гэбриэлу — как отчаявшийся, загнанный зверек в поисках убежища.

Растрепанная, задыхающаяся, она бежала в гостиницу «Королевский герб», а за ней, выкрикивая угрозы, несся Джеймс Барт.

Как на грех, Гэбриэл оказался в гостинице.

Я лично считаю, что Гэбриэл просто не мог поступить иначе. Милли ему нравилась, он жалел эту несчастную женщину, а муж ее был пьян и опасен. Когда Джеймс Барт, с руганью ворвавшись в холл, стал ругать майора Гэбриэла, требуя оставить его жену в покое, а потом прямо обвинил в интимных отношениях с Милли, Гэбриэл послал его к черту, сказал, что Барт вообще недостоин такой жены и что он, Гэбриэл, позаботится, чтобы оградить Милли от его грубости.

Джеймс Барт бросился на Гэбриэла, как разъяренный бык, и тот сбил его с ног. После чего Гэбриэл снял для Милли комнату в «Королевском гербе» и посоветовал ей запереть дверь и не выходить. Гэбриэл сказал Милли, что сейчас ей возвращаться домой нельзя, а наутро все образуется.

Утром новость облетела Сент-Лу: Барт «все разузнал» про свою жену и майора Гэбриэла. Они были вместе в «Королевском гербе».

Нетрудно представить себе впечатление от подобного происшествия, когда до голосования оставалось всего два дня.

— Теперь для Гэбриэла все кончено, — нервно бормотал Карслейк, шагая взад-вперед по моей гостиной. — Мы погибли. Пройдет Уилбрэхем. Это трагедия! Откровенно говоря, мне этот самый Гэбриэл никогда не нравился. Совершенно не умеет себя держать! Я знал, что он нас подведет!

Миссис Карслейк жеманно причитала:

— Вот что бывает, когда кандидат — не джентльмен!

Мой братец редко принимал участие в наших политических разговорах. Если он и присутствовал на них, то обычно молча курил. На этот раз он не спеша вынул изо рта трубку и сказал:

— Беда в том, что Гэбриэл повел себя именно как джентльмен.

Мне показалось тогда злой иронией судьбы то, что наиболее явные отступления Гэбриэла от общепринятых джентльменских стандартов лишь усиливали его позиции, тогда как единственный случай, когда он проявил донкихотское благородство, сразил его наповал.

Вскоре явился и сам Гэбриэл, упрямый и нераскаявшийся.

— Нечего поднимать вокруг этого шум. Карслейк, скажите, что я мог сделать?!

Карслейк поинтересовался, где сейчас находится миссис Барт. Гэбриэл ответил, что она все еще в «Королевском гербе», идти ей некуда. К тому же теперь все равно слишком поздно.

— Ведь так? — отрывисто спросил Гэбриэл, обратившись к Терезе, так как, видимо, считал ее единственным трезвомыслящим человеком.

— Да, действительно поздно, — подтвердила Тереза.

— Ночь — это ночь! — сказал Гэбриэл. — Людей интересуют ночи, не дни.

— Послушайте! Майор Гэбриэл! — пролепетал Карслейк. Он был совершенно шокирован.

— Господи, какие у вас грязные мысли! — воскликнул Гэбриэл. — Я не провел с ней ночь, если вы на это намекаете. Я только хотел сказать, что мы оба были ночью в «Королевском гербе». Для всего населения Сент-Лу именно это будет иметь значение. А также безобразие, которое устроил Барт, и то, что он сам говорит о своей жене.

— Если бы она уехала, — простонал Карслейк. — Куда угодно… лишь бы подальше отсюда. Может быть, тогда… — На мгновение он оживился, но тут же покачал головой. — Пожалуй, это будет выглядеть подозрительно… слишком подозрительно.

— Следует подумать о другом, — перебил его Гэбриэл. — Как быть с Милли?

Карслейк с недоумением уставился на него.

— Что вы имеете в виду?

— О ней, о Милли, вы не подумали?

— В настоящее время мы не можем заниматься мелочами, — высокомерно произнес Карслейк. — Мы должны попытаться найти какую-нибудь возможность вытащить вас из этой неприятности.

— Ну разумеется! — воскликнул Гэбриэл. — Миссис Барт в счет не идет, верно? Кто она такая? Никто! Просто несчастная порядочная женщина, над которой издевались и запугивали до беспамятства, которой некуда деться и у которой нет денег. Вот что, Карслейк, — возвысил голос Гэбриэл. — Должен вам сказать, что ваша позиция мне не нравится. Я скажу вам, кто такая миссис Барт. Она — человек! Вашей чертовой избирательной машине все безразлично, кроме выборов. Никто и ничто не имеет значения. Как говорил мистер Болдуин[92] еще в давние времена: «Если бы я сказал правду, я бы проиграл выборы». Я, конечно, не мистер Болдуин и ничего особенного собой не представляю… Однако вы говорите мне следующее: «Вы, майор Гэбриэл, вели себя как обыкновенный, нормальный человек и поэтому вы потерпите поражение на выборах». Хорошо! В таком случае — к черту выборы! Оставайтесь сами со своими вонючими выборами. Я прежде всего человек, а уж потом политик. Я не сказал этой бедной женщине ни единого недозволенного приличиями слова и не ухаживал за ней. Мне ее было ужасно жалко — только и всего! Она прибежала вчера ночью ко мне, потому что ей некуда были идти. Хорошо! Пусть остается со мной. Я о ней позабочусь. Ко всем чертям и Сент-Лу, и Вестминстер, и вообще все это грязное дело!

— Майор Гэбриэл, вы не можете так поступить! — заныла миссис Карслейк. — Предположим, Барт разведется с женой?

— Если он это сделает, я на ней женюсь.

— Вы не можете так подводить нас, Гэбриэл! — возмутился Карслейк. — Не можете превратить все это в открытый скандал!

— Не могу? Вот увидите!

Я не видал глаз злее, чем глаза Гэбриэла в эту минуту. Сейчас он мне нравился, как никогда раньше.

— Вы меня не запугаете! Если ваши никчемные избиратели проголосуют за принципы, по которым человек может избивать свою жену, запугивать ее до потери сознания, выдвигать лживые, ни на чем не основанные обвинения, — ну что ж, пусть! А если они выбирают простую христианскую порядочность, могут проголосовать и за меня.

— Но они этого не станут делать, — вздохнула Тереза.

Гэбриэл посмотрел на нее, и его лицо смягчилось.

— Нет, — подтвердил он. — Не станут.

Роберт опять вынул трубку изо рта.

— Значит, они дураки.

— Мы, конечно, знаем, мистер Норрис, что вы коммунист, — язвительно вставила миссис Карслейк.

Совершенно непонятно, что она хотела этим сказать. В самый разгар страстей из сада неожиданно появилась Изабелла Чартерис, спокойная, как всегда, серьезная, прекрасно владеющая собой. Не обращая ни на кого внимания, она подошла прямо к Гэбриэлу, как будто он один был в комнате, и доверительно сказала:

— Я думаю, все будет в порядке.

Гэбриэл удивленно посмотрел на нее.

— Я имею в виду миссис Барт, — пояснила Изабелла. Она не проявила замешательства, вид у нее скорее был простодушно-довольный. — Она в замке.

— В замке? — недоверчиво переспросил Карслейк.

— Да. — Изабелла повернулась к нему. — Как только мы услышали о том, что произошло, я подумала, что так будет лучше. Поговорила с тетей Эделейд, и она со мной согласилась. Мы сели в машину и поехали в «Королевский герб».

Как я узнал потом, это был поистине королевский выезд. Изобретательный ум Изабеллы быстро нашел единственно возможный выход.

Я уже говорил, что старая леди из Сент-Лу пользовалась огромным влиянием в городке. Она, так сказать, определяла местный нравственный меридиан. Люди могли подсмеиваться над ней, называть старомодной и консервативной, но относились с уважением.

На старом «даймлере» леди Сент-Лу вместе с Изабеллой торжественно отправилась в «Королевский герб». С достоинством войдя в холл, леди Сент-Лу изъявила желание видеть миссис Барт.

Заплаканная, с красными от слез глазами, жалкая, Милли спустилась по лестнице и была удостоена поистине королевской милости.

— Дорогая, — заговорила леди Сент-Лу без обиняков и не понижая голоса, — трудно выразить, как я сожалею о том, что вам пришлось вынести. Майор Гэбриэл должен был сразу же ночью привезти вас, но он настолько деликатен, что не хотел в столь поздний час нас беспокоить.

— Я… я… вы очень добры.

— Соберите свои вещи, дорогая. Я увезу вас с собой.

Милли вспыхнула и пробормотала, что у нее нет… в самом деле… нет ничего…

— Верно. Глупо с моей стороны, — заметила леди Сент-Лу. — Мы остановимся у вашего дома и все заберем.

— Но… — Милли съежилась.

— Садитесь в машину. Мы остановимся у вашего дома и возьмем вещи.

Милли покорно склонила голову перед высшим авторитетом. Три женщины сели в «даймлер». Машина проехала несколько сот ярдов дальше по той же улице.

Леди Сент-Лу вышла из машины вместе с Милли, и они обе вошли в дом. Из операционной шатаясь вышел Джеймс Барт с налитыми кровью глазами. Он готов был разразиться соответствующей бешеной тирадой, но, встретив гневный взгляд старой леди, сдержался.

— Уложите необходимые вещи, дорогая, — сказала старая леди.

Милли быстро побежала наверх.

— Вы вели себя постыдно по отношению к жене, — обратилась леди Сент-Лу к Джеймсу Барту. — Абсолютно постыдно. Беда в том, Барт, что вы слишком много пьете. Вы вообще неприятный человек. Я посоветую вашей жене не иметь с вами впредь никаких отношений. То, что вы говорили о ней, — ложь. И вы прекрасно знаете, что это ложь. Не так ли?

Гневный взгляд леди Сент-Лу гипнотизировал Барта.

— Ну… пожалуй, — нервно дергаясь, пробормотал он, — если вы так говорите…

— Вы знаете, что это ложь.

— Хорошо-хорошо! Я был не в себе прошлой ночью.

— Позаботьтесь сделать так, чтобы всем стало известно, что это ложь. В противном случае я порекомендую майору Гэбриэлу начать судебное преследование. А вот и вы, миссис Барт!

Милли Барт спустилась по лестнице с небольшим чемоданчиком.

Леди Сент-Лу взяла ее за руку и повернула к двери.

— Послушайте! Куда это Милли собралась? — удивился Джеймс Барт.

— Она едет со мной в замок. Вы имеете что-нибудь против?

Барт затряс головой.

— Мой вам совет, Джеймс Барт, — сказала леди Сент-Лу по-настоящему резким тоном. — Возьмите себя в руки, пока не поздно. Перестаньте пить. Займитесь своим делом. У вас есть изрядное умение. А если будете продолжать в том же духе, то очень скверно кончите. Остановитесь! Вы сможете, если постараетесь. И придержите ваш язык!

Затем они с Милли сели в машину: Милли рядом с леди Сент-Лу, Изабелла — сзади. Они не спеша проехали по главной улице, потом вдоль гавани и наконец мимо рынка в сторону замка. Выезд был королевский, и почти все в Сент-Лу его видели.

Уже вечером пошли толки: «Очевидно, все в порядке, раз леди Сент-Лу взяла ее в замок».

Некоторые, правда, говорили, что нет дыма без огня, с чего бы это Милли Барт бросилась ночью из дома бежать к майору Гэбриэлу и что, конечно, леди Сент-Лу защищает его из политических соображений.

Но таких было меньшинство. Все дело в личности. А леди Сент-Лу была личностью необычной. И у нее была репутация исключительно честного человека. Если Милли Барт в замке, если леди Сент-Лу приняла ее сторону, значит, с Милли Барт все в порядке. Иначе леди Сент-Лу не стала бы ее защищать. Кто угодно, только не старая леди Сент-Лу! Право же, она всегда так строга и разборчива.

Все это Изабелла сообщила в общих чертах. Она пришла к нам сразу после водворения Милли в замок.

Карслейк понял всю значительность всего, что рассказала Изабелла, и его мрачное лицо засияло.

— Боже мой! — воскликнул он радостно, хлопнув себя по колену. — Это же меняет дело! Старая леди находчива. Да-да! Очень находчива. Превосходная идея!

Однако и находчивость, и сама идея принадлежали Изабелле. Меня поразило то, как быстро она разобралась в ситуации и приняла решение.

— Надо действовать немедленно, — засуетился Карслейк. — Необходимо тщательно отработать нашу версию. Пойдем, Дженет! Майор Гэбриэл!

— Я приду через минуту, — отозвался Гэбриэл. Как только за четой Карслейк закрылась дверь, Гэбриэл подошел к Изабелле.

— Все это сделали вы. Почему? — спросил он.

— Но… — Изабелла была озадачена. — Из-за выборов.

— Вы хотите сказать, что вас очень заботит победа консерваторов? Вы это имели в виду?

Изабелла удивленно посмотрела на него.

— Нет. Я имела в виду вас.

— Меня?

— Да. Вы очень хотите победить на выборах, не правда ли?

На лице Гэбриэла появилось странное выражение. Он отвернулся.

— Хочу? — повторил он скорее себе самому, чем Изабелле или кому-нибудь из нас. — Не знаю, не знаю — может быть!..

Глава 21

Как я уже говорил, мой рассказ не является подробным изложением политической кампании. Я находился в стороне от основного потока событий, так сказать, в тихой заводи, куда доносилось только эхо происходившего, и ощущал лишь нараставшее напряжение, охватившее всех, кроме меня.

Оставалось два последних лихорадочных дня до выборов. Гэбриэл дважды за это время заглядывал ко мне, чтобы промочить горло. Когда он расслаблялся, то выглядел изможденным; голос у него охрип от частых выступлений на собраниях, проходивших под открытым небом. Но, несмотря на усталость, энергия его не ослабевала. Со мной он почти не говорил, очевидно приберегая и голос и силы.

— Что за дьявольская жизнь! — сказал он, забежав на минуту и быстро проглотив спиртное. — Какие глупости приходится говорить людям. Они изберут таких правителей, каких заслуживают.

Тереза большую часть времени проводила за рулем. День выборов пришел вместе со штормовым ветром с Атлантики. Ветер выл, дождь бил по крыше и стенам дома.

Сразу после завтрака ненадолго заехала Изабелла. На ней был черный макинтош с приколотой к нему большой розеткой из синей ленты. Волосы мокрые, глаза блестят.

— Весь день буду возить избирателей на участки, — сказала она. — И Руперт тоже. Я предложила миссис Барт прийти посидеть с вами. Вы не против? Иначе вам придется быть в одиночестве.

Я, конечно, был не против, хотя меня вполне устраивала перспектива провести спокойный день с моими книгами. Последние дни было слишком много посетителей.

То, что Изабелла проявила беспокойство о моем одиночестве, было на нее совершенно непохоже. Видно, и она переняла привычки своей тетушки.

— Кажется, любовь действует на вас смягчающе, — саркастически заметил я. — Или это идея леди Трессилиан?

Изабелла улыбнулась.

— Тетя Агнес хотела сама прийти посидеть с вами, чтобы вы не чувствовали себя одиноко и — как это она выразилась? — в стороне от событий.

Она вопросительно посмотрела на меня. Подобная мысль, разумеется, ей в голову прийти не могла.

— Вы не согласны с тетей? — спросил я.

— Но вы ведь действительно в стороне от событий, — со своей обычной прямотой ответила Изабелла.

— Абсолютно справедливо!

— Мне очень жаль, если вас это огорчает, но я не вижу, чем бы мог помочь приход тети Агнес. Она тоже была бы в стороне от событий.

— Тогда как ей конечно же хотелось бы (я в этом уверен) находиться в самом их центре.

— Я предложила, чтобы к вам пришла миссис Барт. Ей все равно лучше держаться в тени. К тому же я подумала, что вы могли бы с ней поговорить.

— Поговорить?.

— Да. Видите ли, — Изабелла наморщила лоб, — я не умею говорить с людьми. Не могу их вызвать на разговор со мной. А она все время повторяет и повторяет… одно и то же.

— Миссис Барт?

— Да. И это так бессмысленно, — но я не могу ей толком объяснить. Я подумала, может быть, вы сумеете.

— Что она повторяет?

Изабелла присела на ручку кресла. И заговорила медленно, слегка хмурясь. Ее объяснение очень напоминало попытку путешественника описать непонятные для него обряды дикого племени:

— Она говорит о том, что случилось. Как она бросилась к майору Гэбриэлу. Говорит, что все это ее вина; что она будет виновата, если он проиграет на выборах; что будь она поосторожнее, поняла бы, к чему все приведет; что, если бы она лучше относилась к Джеймсу Барту и лучше понимала его, может быть, он и не пил бы так много; что она ужасно винит себя во всем, не спит всю ночь, думая об этом и сожалея, что поступила так, а не иначе; что если она повредит карьере майора Гэбриэла, то не сможет до конца своих дней простить себя; что во всем виновата только она. Виновата всегда и во всем.

Изабелла наконец остановилась и посмотрела на меня. Она как будто преподносила на блюде нечто, ей самой совершенно непонятное.

Словно эхо донеслось ко мне из прошлого… Дженнифер, которая, нахмурив прелестные бровки, мужественно взваливала на свои плечи вину за все, что сделали другие.

Тогда это мне казалось одной из милых черт Дженнифер. Однако теперь, когда Милли Барт проделывала то же самое, я понял, что подобное поведение может изрядно раздражать. «В сущности, — с иронией подумал я, — разница лишь в том, чья это черта — любимого человека или просто славной маленькой женщины».

— Ну что же, — задумчиво произнес я, — по-моему, она может так чувствовать. Вы согласны?

— Нет! — Ответ был, как всегда, однозначный.

— Почему? Объясните!

— Вы же знаете, что я не умею объяснять, — с упреком сказала Изабелла. Она помолчала, а когда заговорила опять, голос ее звучал неуверенно. — События происходят или не происходят. Я понимаю, что можно беспокоиться заранее…

Я видел, что даже такое утверждение для Изабеллы не было вполне приемлемым.

— …но продолжать беспокоиться потом… О! Это все равно, что во время прогулки в поле наступить на коровью лепешку. Я хочу сказать — какой смысл только об этом и говорить всю дорогу! Сожалеть, что это случилось; сокрушаться, что вы не пошли другой дорогой; что все произошло потому, что вы не смотрели под ноги и что с вами постоянно происходят подобные глупости. Но ведь коровья лепешка уже все равно на вашем ботинке — тут ничего не поделаешь! Незачем к тому же еще и думать о ней! Есть и все остальное: поля, небо, кусты, человек, с которым вы идете. Вам придется подумать о коровьей лепешке, когда вы вернетесь домой и займетесь своими ботинками.

«Постоянные самообвинения, — подумал я, — к тому же преувеличенные, — интересный предмет для размышлений. К примеру, Милли Барт все время позволяет себе чрезмерное самобичевание. Хотелось бы знать, почему одни люди подвержены этому в большей степени, чем другие. Тереза как-то дала мне понять, что те, кто, подобно мне, стараются подбодрить человека и утешить, на самом деле оказывают не такую уж большую услугу, как им кажется. Это, однако, объясняет, почему некоторым представителям рода человеческого доставляет удовольствие преувеличивать свою ответственность за происходящее».

— Я подумала, что вы смогли бы поговорить с Милли, — с надеждой повторила Изабелла.

— Предположим, ей нравится… гм… обвинять себя, — сказал я. — Почему бы ей этого не делать?

— Потому что, по-моему, это скверно для него. Для майора Гэбриэла Должно быть, страшно утомительно постоянно уверять кого-то, что все в порядке.

«Безусловно!» — подумал я и вспомнил, как невероятно утомительна была Дженнифер. Но у нее были прелестные иссиня-черные волосы, большие серые грустные глаза и забавный, совершенно восхитительный носик…

Как знать, может, Джону Гэбриэлу нравятся каштановые волосы Милли, добрые карие глаза, и он вовсе не прочь то и дело уверять ее, что все в порядке.

— У миссис Барт есть какие-нибудь планы? — спросил я.

— О да! Бабушка нашла ей место компаньонки в Сассексе[93], у людей, которых она хорошо знает. Работы немного и приличная плата. К тому же хорошее железнодорожное сообщение с Лондоном, так что Милли сможет встречаться со своими друзьями.

«Очевидно, Изабелла имеет в виду Джона Гэбриэла, — решил я. — Милли влюблена в него. Возможно, он тоже немного влюблен. Пожалуй, это вероятно».

— Я думаю, она могла бы развестись с мистером Бартом. Только развод стоит дорого. — Изабелла встала. — Мне пора. Вы поговорите с Милли?

Уже у самой двери Изабелла задержалась.

— Через неделю мы с Рупертом поженимся, — тихо сказала она. — Вы бы смогли быть в церкви? Если день будет хороший, скауты отвезут каталку.

— Вы хотите, чтобы я был в церкви?

— Да, очень.

— Значит, буду.

— Спасибо. Мы с Рупертом сможем пробыть неделю вместе, прежде чем он вернется в Бирму. Я не думаю, что война еще долго продлится. Как вы полагаете?

— Вы счастливы, Изабелла? — тихо спросил я.

Она кивнула.

— Даже страшно — когда то, о чем так долго мечтал, сбывается. Я все время думала о Руперте, но понемногу все как-то стало бледнеть…

Изабелла посмотрела на меня.

— До сих пор не верится… Это происходит на самом деле, но кажется ненастоящим. Как во сне. Я все еще чувствую, что могу проснуться! Получить все… Руперта… Сент-Лу… Исполнение всех желаний… О-о! Я не имела права так долго задерживаться! — Она вскочила. — Мне дали двадцать минут, чтобы я могла выпить чашку чаю.

Получилось, что все свое время Изабелла потратила на меня и осталась без чая.

После полудня пришла Милли Барт. Освободившись от макинтоша, капюшона и галош, она пригладила волосы, тщательно припудрила нос и села около меня. По-моему, она выглядела очень хорошенькой, и не симпатизировать ей было просто невозможно! (Да и зачем бы?)

— Надеюсь, вы не чувствуете себя покинутым? Вы уже свели свой ленч, и все в порядке?

— Да, конечно! — заверил я Милли. — Чуть позже мы с (Вами будем пить чай.

— Это очень хорошо, — сказала Милли и тут же озабоченно спросила: — Ох! Капитан Норрис, как вы думаете, он пройдет?

— Об этом говорить слишком рано.

— Мне хотелось бы знать, что вы думаете.

— По-моему, у него есть шанс. — Я старался как-то ее успокоить.

— Если бы не я, он прошел бы наверняка! Как я могла быть такой глупой и скверной! О капитан Норрис, я постоянно думаю об этом. И ужасно себя упрекаю.

«Ну вот, началось!» — подумал я.

— На вашем месте, Милли, я перестал бы об этом беспокоиться.

— Но как я могу?! — Большие карие глаза Милли широко раскрылись.

— С помощью силы воли и самоконтроля, — наставительно сказал я.

Лицо Милли приняло скептическое и слегка неодобрительное выражение…

— Я не могу, не должна относиться к этому легко. Ведь это моя вина.

— Дорогая моя, этим вы не поможете Гэбриэлу попасть в парламент.

— Не-ет… конечно, не помогут. Но, если пострадает его карьера, я себе никогда не прощу.

Это было так знакомо! Я прошел через все это с Дженнифер. Разница только в том, что сейчас я говорил хладнокровно, не испытывая романтического влечения. Большая разница! Милли Барт мне нравилась, но ее причитания в высшей степени раздражали.

— Ради Бога! — воскликнул я. — Незачем все так преувеличивать и накручивать! Хотя бы ради самого Гэбриэла.

— Но ведь он-то меня и беспокоит!

— Вам не кажется, что у него хватает забот и без ваших слез и сожалений?

— Но если он проиграет…

— Если он проиграет (чего пока еще не произошло) и если вы содействовали такому результату (чего невозможно знать наверняка — может быть, это вообще не соответствует действительности), бедняге, надо думать, хватит того разочарования, и вряд ли стоит дополнять его переживания женскими терзаниями. От этого будет еще хуже.

Милли хоть и пришла в замешательство, но продолжала упрямо повторять свое:

— Я только хочу загладить то, что сделала.

— Скорее всего вы не сможете этого сделать. Разве только вам удастся убедить Гэбриэла в том, что поражение на выборах для него большая удача, так как даст ему свободу для более интересных перспектив.

— О-о! — Милли испугалась. — Я не думаю, что смогу это сделать!

Я тоже так не думал. Это было бы под силу лишь находчивой и неразборчивой в средствах женщине. Да еще Терезе, если бы Гэбриэл ей нравился, она тоже могла бы справиться с этой задачей. Она, по-моему, всегда воспринимала жизнь как непрекращающуюся борьбу.

Для Милли Барт жизнь, безусловно, была чередой романтичных поражений. Но, быть может, Джону Гэбриэлу нравится подбирать трогательные обломки крушения и пытаться их склеить. Мне самому это когда-то нравилось.

— Вы его очень любите, не так ли? — спросил я.

Карие глаза Милли налились слезами.

— О да!.. Да! Он… Я никогда не встречала никого похожего на майора Гэбриэла.

И я тоже. Но меня, разумеется, это не трогало так, как Милли Барт.

— Я бы все для него сделала, капитан Норрис! Правда, все-все бы сделала!

— Если вы его так любите, — это само по себе уже много значит. Оставьте все как есть!

Кто это сказал: «Любите их и оставьте в покое». Какой-нибудь психолог, который давал совет матерям? Мудрость эта применима не только к детям. Однако в состоянии ли мы оставить кого-нибудь в покое? Возможно, лишь наших врагов, да и то с трудом.

Я оторвался от бесплодных размышлений и распорядился, чтобы подали чай.

За чашкой чаю я намеренно повел разговор о кинофильмах, которые смотрел в прошлом году. Милли любила ходить в кино.

Она ввела меня в курс последних киношедевров. Мы славно провели время. Я получил большое удовольствие, и мне было жаль, когда Милли ушла.

С отдаленных избирательных участков стали появляться «боевые отряды». Настроения варьировали от оптимизма до отчаяния. Только Роберт пришел домой бодрый и веселый: в заброшенном карьере он нашел поваленный бук, точно такой, какого жаждала его душа художника. К тому же он вкусно поел в пабе. Деревья и еда — две основные темы разговоров Роберта. Кстати сказать, не худшие!

Глава 22

На следующий день поздно вечером Тереза вошла в мою комнату и, устало отбросив прядь темных волос со лба, сказала:

— Он прошел!

— С каким преимуществом?

— Двести четырнадцать голосов.

Я присвистнул.

— Только-только!

— Да. Карслейк считает, что, не будь всей этой истории с Милли Барт, перевес был бы не меньше тысячи.

— Карслейк не понимает, о чем говорит.

— Невероятный успех левых по всей стране. Почти везде победили лейбористы. Победа консерваторов в Сент-Лу — одна из немногих.

— Гэбриэл был прав, — сказал я. — Ты помнишь, он это предсказывал.

— Да, помню. Поразительное предвидение!

— Ну что же, сегодня маленькая Милли Барт может наконец заснуть спокойно. Все-таки она не испортила все дело. Какое это для нее облегчение!

— Неужели?

— Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.

— Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.

— Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.

— Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» — посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь. Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.

Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его — настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.

— Послевыборное похмелье? — спросил я.

Гэбриэл застонал.

— Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?

Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.

— Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, — заметил я.

— Пожалуй. — Гэбриэл слабо усмехнулся. — К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.

— Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.

Гэбриэл снова усмехнулся.

— О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!

— За успех вашей карьеры? — Я поднял свой бокал. — Это начало.

— Да, начало, — подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.

— Похоже, вас это не очень радует?

— Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье. Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!

— Лейбористы получили изрядное большинство.

— Я знаю. Это великолепно!

— Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!

— Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон[94], конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир — сложная штука. Иден[95] — приятный сладкоречивый английский джентльмен…

Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.

— Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[96] и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке — сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.

— А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?

— Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом — полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.

— Какую идею?

Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.

— Вечно вы все понимаете неправильно. Черт побери! Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.

— Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, — заверил я Гэбриэла.

— Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и, вероятно, прослыву народным благодетелем.

— А потом?

— Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?

— Я просто подумал, что вам станет скучно.

— О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто ради удовольствия.

Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовал свое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почти всегда оказывался прав. Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, был убежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будет идти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.

— Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров»[97],— довольно банально заметил я.

Гэбриэл помрачнел и нахмурился.

— У вас удивительная способность — вечно наступать на любимую мозоль, — раздраженно сказал он.

— В чем дело? Что-то не так?

— Ничего… в общем-то ничего. — Он помолчал. — Случалось вам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничего по-настоящему серьезного… но постоянно напоминает… покалывает… мешает…

— Кто же эта заноза? — спросил я. — Милли Барт?

Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это не Милли.

— С ней все в порядке, — сказал он. — К счастью, все обошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудь в Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.

Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.

— Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Это свадебный подарок. Для Изабеллы Чартерис. Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? В следующий четверг? Может, это нелепый подарок?

Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэл выберет такой свадебный подарок.

Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками. Вещь, достойная музея.

— Я толком не знаю, что это такое, — сказал Гэбриэл. — Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал… Конечно, я не знаю… Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, что это глупо…

— Это прекрасно! — поспешил я успокоить Гэбриэла. — Любой был бы счастлив иметь такую превосходную вещь. Это музейная редкость!

— Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я кивнул. Да, мне было понятно.

— В конце концов, должен же я что-нибудь подарить! Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему. Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу! Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!

— Руперт — несколько больше, чем напыщенное ничтожество, — возразил я.

— Да, конечно… в сущности, так… Во всяком случае, мне нужно сохранить с ними обоими хорошие отношения. Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашать в замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой леди Сент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству — в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет там хоть немного, вскоре умрет от ревматизма.

Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.

— Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что она подойдет?

— Великолепный и очень редкий подарок! — заверил я.

Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.

— Что это с ним? — спросила она, когда за Гэбриэлом закрылась дверь.

— Думаю, это реакция.

— По-моему, что-то большее, — сказала Тереза.

— Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, — сказал я. — Поражение отрезвило бы его. А так — через несколько лет он станет совершенно невыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет в жизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.

Я думаю, что именно слово «дерево» побудило Роберта высказать свое мнение. Он вошел вслед за Терезой, но держался так тихо и незаметно, что, когда вдруг заговорил, мы вздрогнули от неожиданности.

— О нет! — решительно произнес Роберт.

Мы оба вопросительно посмотрели на него.

— Гэбриэл не поднимется на верхушку дерева. Я бы сказал, что у него нет ни единого шанса.

Роберт кружил по комнате, сокрушенно вопрошая, кому это нужно постоянно прятать его мастихин[98].

Глава 23

Свадьба лорда Сент-Лу и Изабеллы Чартерис была назначена на четверг.

Я долго не мог уснуть Ночь выдалась тяжелая: боль не давала покоя. Время близилось к часу ночи, когда я услышал шаги за окном. Я подумал, что у меня разыгралось воображение, но готов был поклясться, что это Изабелл — она шла по террасе.

Потом послышался ее голос:

— Хью, можно войти?

Выходящее на террасу французское окно было постоянно открыто. Его закрывали, только когда с моря дул штормовой ветер. Изабелла вошла, и я включил лампу у своей постели. Меня не покидало странное чувство, что все это сон.

Изабелла казалась очень высокой. На ней было длинное пальто из твида[99] и на голове темно-красная шаль. Лицо было серьезное, спокойное и какое-то печальное.

Я не мог понять, что заставило ее появиться здесь в такое время ночи… Или утра? Но почему-то мне стало тревожно.

Все происходившее больше не казалось сном. Напротив, то, что случилось со времени возвращения Руперта Сент-Лу, воспринималось как сон, а теперь настало пробуждение.

Мне вспомнились слова Изабеллы: «Я все еще боюсь проснуться…»

«Именно это и произошло!» — подумал я. Девушка, стоявшая сейчас возле меня, больше не жила как во сне. Она проснулась.

Вспомнил я также и слова Роберта, — что при крещении Руперта Сент-Лу не было ни одной злой феи. Позже я спросил его, что он хотел этим сказать. «Видишь ли, раз нет ни одной злой феи — значит, нет и сказки!» — ответил Роберт. Может быть, именно отсутствие недостатков и делало Руперта Сент-Лу не вполне настоящим. И тут уж не могли помочь ни его красота, ни ум, ни «правильность».

Все это промелькнуло в моей голове, прежде чем я услышал слова Изабеллы:

— Я пришла проститься.

Не понимая, я глупейшим образом уставился на Изабеллу.

— Проститься?

— Да. Понимаете… Я уезжаю…

— Вы хотите сказать… уезжаете с Рупертом?

— Нет, с Джоном Гэбриэлом.

В эту минуту я обратил внимание на странную двойственность человеческого сознания. Одна половина моего мозга была поражена словно молнией. То, что сказала Изабелла, было абсолютно невероятным, невозможным… настолько фантастичным, что просто нельзя себе представить.

Но где-то в глубине души я не был удивлен. Как будто внутренний голос насмешливо произнес: «Ну конечно, тебе это было известно!..» Я вспомнил, как, не повернув головы и не видя, Изабелла почувствовала, что Гэбриэл прошел мимо террасы и узнала его шаги… Вспомнил лицо Изабеллы, когда она пришла из нижнего сада в ночь праздника, устроенного в Длинном Амбаре… Как быстро она действовала в случае с Милли Барт. Вспомнил слова Изабеллы: «Руперт должен скоро приехать» — и странную напряженность в голосе. Она была напугана тем, что с ней происходит.

Я смутно понимал темное чувство, которое влекло ее к Гэбриэлу. Этот человек обладал странной привлекательностью для женщин. Тереза давно говорила мне об этом…

Любила ли его Изабелла? Я в этом сомневался. И я не верил, что она может быть счастлива с таким человеком, как Гэбриэл… Человеком, который хотел обладать ею, но не любил.

Со стороны Гэбриэла это было чистейшее безумие. Конец политической карьеры. Крушение всех амбиций. Я не мог понять, почему он решился на такой безрассудный шаг.

Любил ли он Изабеллу? Думаю, нет. Скорее всего, в какой-то мере даже ненавидел. Она олицетворяла собой все то, что невольно унижало его с первого дня появления в Сент-Лу. Может быть, это и явилось скрытой причиной теперешнего безумного поступка? Месть за свое унижение? Неужели он готов разрушить свою жизнь, чтобы таким образом уничтожить то, что его унижало? Не месть ли это «простого мальчика из простонародья»?

Я любил Изабеллу. Теперь я твердо знал это. Любил так сильно, что был счастлив ее счастьем. А она была счастлива с Рупертом в своей сбывшейся мечте — о жизни в Сент-Лу. Она только боялась, что все это может оказаться ненастоящим…

А что же настоящее? Джон Гэбриэл? Нет! То, что она собирается сделать, — чистейшее безумие. Ее нужно остановить… упросить, уговорить!..

Слова готовы были сорваться с моих губ… но остались несказанными. До сих пор я так и не знаю почему…

Скорее всего потому, что Изабелла — это Изабелла.

Я ничего не сказал.

Изабелла наклонилась и поцеловала меня. Это был поцелуй не ребенка — женщины. Прохладные свежие губы прижались к моим губам в ласковом и сильном прикосновении, которого я никогда не забуду. Так мог бы поцеловать цветок.

Она попрощалась и ушла из комнаты — из моей жизни… туда, где ее ждал Джон Гэбриэл.

Я не пытался ее остановить.

Глава 24

С отъездом Джона Гэбриэла и Изабеллы из Сент-Лу кончается первая часть моей истории. Я хорошо понимаю, насколько это их история, а не моя собственная. После того как они уехали, я помню очень немногое. Все смутно и запутанно.

Политическая сторона нашей жизни в Сент-Лу меня никогда по-настоящему не интересовала. Для меня это был всего лишь театральный задник, на фоне которого действовали главные персонажи драмы. Однако события политической жизни Сент-Лу имели далеко идущие последствия.

Будь у Гэбриэла хоть сколько-нибудь политической сознательности, он, конечно, постыдился бы так подвести своих сторонников. Ибо именно это и произошло. Местное общественное мнение было настолько возбуждено, что Гэбриэла вынудили бы оставить свой только что завоеванный пост, если бы он не сделал этого добровольно. Эта история крайне дискредитировала партию консерваторов. Человек, верный традициям, с более строгими представлениями о чести, разумеется, сознавал бы тяжесть подобных последствий, но Джона Гэбриэла, как я полагаю, это нисколько не беспокоило. Его интересовала лишь собственная карьера — но и ее он сам разрушил своим безумным поступком. В общем, он был прав, когда говорил, что только женщина может испортить его жизнь. Но он никак не мог предвидеть, кто будет эта женщина.

По своему темпераменту и воспитанию Гэбриэл был не в состоянии понять потрясения, которое испытали люди, подобные леди Трессилиан и миссис Бигэм Чартерис. Леди Трессилиан с детства воспитывалась в представлении, что, баллотируясь в члены парламента, человек выполняет свой долг перед страной. Таковы были убеждения ее отца.

Для Гэбриэл они были непостижимы. Он полагал, что консерваторы, выбрав его, просто дали маху — поставили не на того человека. Это была игра — и они проиграли. Сложись все нормально, консерваторы были бы в выигрыше. Однако всегда остается вероятность непредвиденного — один случай из ста! На этот раз такой случай произошел в Сент-Лу.

Как ни странно, человеком, высказавшим ту же точку зрения, что и Гэбриэл, была вдовствующая леди Сент-Лу. Она заговорила на эту тему лишь однажды, в гостиной Полнорт-хауса, когда были только мы с Терезой.

— В том, что произошло, есть и наша доля вины, — сказала она, — и мы не можем ее с себя снять. Нам было известно, что собой представляет майор Гэбриэл. Мы предложили в качестве кандидата чужого нам человека, у которого нет ни истинных убеждений, ни традиций, ни элементарной честности. Мы знали, что этот человек — авантюрист, но приняли его, потому что у него были определенные качества, которые нравятся массам, — блестящее военное прошлое и безусловное обаяние. Мы были готовы к тому, чтобы он нас использовал, потому что сами собирались использовать его. И оправдывали себя тем, что нужно идти в ногу со временем. Однако если и есть хоть что-то реальное, хоть какой-то смысл в традициях консерваторов, то партия обязана придерживаться этих традиций. Наши интересы должен представлять человек пусть не блестящий, но искренний. Человек, чьи корни — в этой стране. Человек, готовый взять на себя ответственность за тех, кто от него зависит, не стыдящийся своей принадлежности к высшему классу, — ибо он принимает не только привилегии, но и обязанности этого класса.

Это был голос уходящего regime[100]. Я не любил его, но уважал. Время рождало новые идеи, новый образ жизни, сметая прочь обломки старины, но леди Сент-Лу как образец всего лучшего, что было в прежней жизни, — стояла нерушимо. Это — ее место, и она не сойдет с него до конца.

Об Изабелле она не говорила вовсе. Сердце леди Сент-Лу было ранено слишком глубоко. По бескомпромиссному убеждению старой леди, Изабелла предала свой собственный класс. Старая педантка могла оправдать Джона Гэбриэла — он низкого происхождения и законов для него не существует. Для Изабеллы оправданий не было: она предала крепость изнутри.

Зато об Изабелле постоянно говорила леди Трессилиан. Она обсуждала случившееся со мной, потому что не могла ни с кем поговорить, а я как инвалид, видимо, не шел в счет. Полная материнского сострадания к моей беспомощности, она считала чуть ли не своим долгом откровенничать со мной, как с сыном.

Эделейд, по словам миссис Трессилиан, была неприступна; Мод сразу же обрывала разговор и уходила с собаками из дома, а большому и доброму сердцу леди Трессилиан в одиночку не снести такую тяжесть. Она не могла поговорить с Терезой, так как чувствовала, что это непорядочно по отношению к своим. Но в разговорах со мной леди Трессилиан не испытывала неловкости. Она знала, что я любил Изабеллу.

Леди Трессилиан любила Изабеллу горячо и нежно, не могла не думать о ней и по-прежнему была ошеломлена и озадачена ее поступком.

— Так не похоже на Изабеллу… так не похоже! — повторяла леди Трессилиан. — Этот человек, должно быть, околдовал ее. Он очень опасен! Я всегда так думала… Изабелла была такой счастливой… Абсолютно счастливой. Она и Руперт, казалось, были созданы друг для друга… Я не могу понять! Ведь они были счастливы — были! Вы тоже так думаете, не правда ли?

Осторожно подбирая выражения, я подтвердил ее слова, хотя мне очень хотелось добавить, что порой одного только счастья бывает недостаточно. Но леди Трессилиан вряд ли могла бы это понять.

— Мне все кажется, что этот ужасный человек каким-то образом загипнотизировал ее и увлек за собой… Но Эдди говорит: «Нет!» Она говорит: «Изабелла никогда ничего не сделает не по своей воле». Я, право, ничего не понимаю!

Я подумал, что тут леди Сент-Лу, пожалуй, права!

— Вы полагаете, они поженились? — спросила вдруг леди Трессилиан. — Как по-вашему, где они?

Я в свою очередь спросил, не было ли вестей от Изабеллы.

— Нет. Ничего. Ничего, кроме того письма, которое она оставила. Оно было адресовано Эдди. Изабелла писала, что не надеется на ее прощение и что это, вероятно, будет справедливо. И еще она написала: «Вряд ли стоит говорить, что я сожалею о боли, которую вам причиняю. Если бы мне действительно было жаль, я бы этого не сделала. Думаю, Руперт поймет, а может быть, и нет. Я всегда буду любить вас, даже если никогда больше не увижу».

Леди Трессилиан подняла на меня глаза, полные слез.

— Бедный мальчик милый Руперт! Мы все так его полюбили!

— Наверное, он тяжело это перенес?

Я не видел Руперта Сент-Лу со дня бегства Изабеллы. Он уехал из Сент-Лу на следующий день. Я не знаю, где он был и что делал. Неделю спустя он вернулся в Бирму в свою часть.

— Он был так добр к нам, — продолжала леди Трессилиан. — Но Руперт не хотел говорить о случившемся. Никто не хочет об этом говорить. — Она вздохнула и со слезами на глазах покачала головой. — Но я не могу не думать о том, где они и что с ними. Поженились или нет? Где будут жить?

Мысли леди Трессилиан были чисто женскими. Я понял, что в ее мечтах уже начала рисоваться картина семейной жизни Изабеллы: свадьба, дом, дети. Леди Трессилиан легко простила Изабеллу. Она очень любила ее. То, что сделала Изабелла, было ужасно, позорно; она подвела свою семью — но в то же время это так романтично! А леди Трессилиан была в высшей степени романтична.

Как я уже говорил, мои воспоминания о последних двух годах в Сент-Лу довольно смутные. Прошли дополнительные выборы, на которых с большим преимуществом снова победил мистер Уилбрэхем. Я даже не помню, кто был кандидатом от консерваторов. Кажется, какой-то местный джентльмен с безупречной репутацией, но не пользующийся симпатией. Политика без Джона Гэбриэла мне стала не интересна. Я занялся собственным здоровьем, опять оказался в больнице, где мне сделали серию операций, после которых мое состояние если и не стало хуже, то, во всяком случае, заметно не улучшилось. Тереза и Роберт по-прежнему жили в Полнорт-хаусе. Три старые леди переехали из замка в небольшой викторианский дом с прекрасным садом. Замок был сдан в аренду кому-то с севера Англии. Спустя восемнадцать месяцев Руперт Сент-Лу вернулся в Англию и женился на молодой богатой американке. Тереза писала мне, что у молодых большие планы полной реконструкции замка, которая начнется, как только будут оформлены соответствующие документы. Однако мысль о реконструкции замка Сент-Лу мне претила, непонятно почему.

Где были Гэбриэл и Изабелла и чем был занят Гэбриэл, не знал никто.

В 1947 году в Лондоне у Роберта успешно прошла выставка его корнуоллских картин.

К этому времени хирургия достигла больших успехов. В разных странах Европы хирурги делали замечательные операции, даже в таком трудном случае, как мой. Одно из немногих положительных явлений, которые приносит война, — это гигантский скачок вперед в области хирургии. Мой лондонский доктор с большим энтузиазмом говорил о работе одного еврея-хирурга в Словакии. Участвуя в подпольном движении во время войны, этот врач проводил отчаянные эксперименты, стараясь спасти жизнь своих пациентов, и достиг поистине замечательных результатов. По словам моего лечащего врача, словацкий доктор и в моем случае может решиться на такую операцию, за которую не взялся бы ни один английский хирург.

И вот осенью 1947 года я отправился в Словакию, в Заград, на консультацию к доктору Красвичу.

Нет надобности подробно останавливаться на моей собственной истории. Достаточно сказать, что доктор Красвич, показавшийся мне очень опытным и знающим хирургом, выразил надежду, что операция значительно улучшит мое состояние. Возможно, я поднимусь наконец с постели и даже смогу передвигаться самостоятельно на костылях. Было решено, что я немедленно поступаю в его клинику.

Наши общие с ним надежды оправдались. Через шесть месяцев я, как он и предсказывал, мог уже передвигаться с помощью костылей. Я не в силах описать, что это означало для меня, какой восхитительной казалась теперь жизнь!

Я остался в Заграде, так как несколько раз в неделю приходил на массаж.

Однажды теплым летним вечером я медленно и с трудом передвигался по главной улице Заграда. В небольшом уличном кафе я сел за столик и заказал пиво. Оглядев занятые столики, я увидел Джона Гэбриэла.

Это был шок. Я уже не думал о нем. Я не мог вообразить, что он находится здесь, в этой стране. Но еще большим шоком было то, как он выглядел.

Гэбриэл опустился. Его лицо, и всегда-то грубоватое, теперь огрубело почти до неузнаваемости, обрюзгло и казалось нездоровым, глаза воспаленные. Я понял, что он слегка пьян.

Он тоже увидел меня, встал и, пошатываясь, подошел к моему столику.

— Ну и ну! Подумать только! — воскликнул он. — Вот уж кого не ожидал увидеть!

С каким удовольствием я двинул бы Джону Гэбриэлу кулаком по физиономии! Но я, разумеется, был далеко не в бойцовской форме и, кроме того, мне хотелось хоть что-нибудь узнать об Изабелле. Я пригласил его сесть за мой столик.

— Спасибо, Норрис. Я сяду. Как поживают Сент-Лу, пряничный замок и старые кошки?

— Я уже давно там не был, знаю только, что замок сдан в аренду и все три леди из него выехали, — ответил я.

— Значит, старой ведьме пришлось проглотить горькую пилюлю! Это здорово!

— Напротив, по-моему, она была рада покинуть замок, — возразил я. — Руперт Сент-Лу помолвлен и собирается жениться.

— Собственно говоря, для всех все обернулось к лучшему.

Я сдержался и ничего не сказал.

Знакомая ухмылка искривила рот Гэбриэла.

— Полно, Норрис! Нечего сидеть так, будто кочергу проглотили. Спросите про нее! Ведь вы это хотите знать, верно?

Гэбриэл всегда переносил боевые действия на территорию противника. Мне пришлось признать себя побежденным.

— Как поживает Изабелла? — спросил я.

— С ней все в порядке. Я не поступил с ней, как полагается типичному совратителю, — соблазнил и бросил в канаве.

Мне становилось все труднее сдерживаться, чтобы не ударить Гэбриэла. Он всегда был агрессивен, теперь же, когда заметно опустился, сделался еще грубее и агрессивнее.

— Она здесь? В Заграде? — спросил я.

— Можете навестить. Ей приятно будет повидать старого друга и услышать новости из Сент-Лу.

Будет ли это приятно Изабелле? Уверенности у меня не было. В голосе Гэбриэла мне почудились нотки садизма.

— Вы… женаты? — немного смущенно спросил я.

— Нет, Норрис, мы не женаты. Можете вернуться в Сент-Лу и доложить об этом старой суке.

(Странно, что мысль о леди Сент-Лу все еще гложет его!)

— Вряд ли я стану упоминать об этом, — холодно сказал я.

— Вот как? Изабелла опозорила семью. — Он качнулся на стуле. — Хотел бы я посмотреть на их физиономии в то утро… когда они обнаружили, что мы уехали вместе.

— Ну и свинья же вы! — воскликнул я, теряя самообладание.

Гэбриэл не обиделся.

— Ну, это как посмотреть! У вас, Норрис, слишком ограниченный взгляд на жизнь.

— Во всяком случае, у меня есть некоторое представление о порядочности.

— Вы чересчур англичанин. Я должен ввести вас в широкий космополитический круг людей, в котором вращаемся мы с Изабеллой.

— Я бы не сказал, что вы хорошо выглядите, — заметил я.

— Это потому, что я очень много пью, — быстро сказал Гэбриэл. — Сейчас я немного навеселе. Но не падайте духом, Норрис. Изабелла не пьет. Не знаю почему… но она не пьет. Она по-прежнему выглядит как школьница. Вам приятно будет ее увидеть.

— Мне хотелось бы ее повидать, — медленно произнес я, хотя не был уверен в том, что это правда.

Хотел ли я увидеть Изабеллу? Не будет ли это слишком тяжело? Захочет ли она меня видеть? Вероятно, нет. Если бы я знал, что она чувствует…

— Незаконного отродья у нас нет! Думаю, вы рады это слышать, — насмешливо сказал Гэбриэл.

Я молча смотрел на него.

— Вы меня ненавидите. Правда, Норрис? — тихо произнес он.

— Полагаю, у меня есть основания.

— Мне так не кажется. В Сент-Лу вы немало развлекались на мой счет. О да! Возможно, интерес к моим делам удержал вас от самоубийства. Вообще говоря, на вашем месте я бы давно покончил с собой. Стоит ли ненавидеть меня только из-за того, что вы помешаны на Изабелле. Да-да! Помешаны! Были помешаны тогда и остались теперь. Потому и сидите тут с любезной миной, а на самом деле испытываете отвращение.

— Мы с Изабеллой были друзьями. Вам это не понять.

— Я не говорю, старина, что вы к ней приставали. Это, так сказать, не ваше амплуа. Родство душ! Духовный порыв! И все такое. Ну что ж, ей будет приятно повидать старого друга.

— Не знаю, — задумчиво сказал я. — Вы в самом деле считаете, что она хотела бы меня видеть?

Гэбриэл зло посмотрел на меня. Тон его изменился.

— Какого дьявола? С чего бы это она не захотела вас видеть?

— Я вас спрашиваю.

— Я хотел бы, чтобы она с вами увиделась.

Его слова вызвали во мне раздражение.

— В этом вопросе следовало бы руководствоваться ее желанием.

Гэбриэл неожиданно снова расплылся в улыбке.

— Она, конечно, захочет повидаться с вами, старина! Я просто вас дразнил. Я дам адрес. Приходите в любое время. Она обычно дома.

— Чем вы теперь занимаетесь? — спросил я.

Гэбриэл подмигнул и, прищурившись, склонил голову набок.

— Секретная работа, старина. Крайне секретная! Хотя оплачивается слабовато. Как член парламента я получал бы тысячу фунтов в год. Я же вам говорил, что в случае победы лейбористов буду получать больше. Я часто напоминаю Изабелле, чего я лишился из-за нее.

Как я ненавидел этого язвительного дьявола! Как я хотел… Я хотел многого, однако все это было для меня физически невозможно. Я снова сдержался и взял грязный клочок бумаги с нацарапанным на нем адресом, который Гэбриэл протянул мне через стол.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Меня одолевал страх за Изабеллу. Я задавался вопросом, удастся ли мне уговорить ее оставить Гэбриэла. Совершенно очевидно, что все для нее сложилось плохо.

Насколько плохо, стало понятно на следующий день. Я пошел по адресу, который мне дал Гэбриэл. Это был неприглядный дом на грязной улочке, в квартале со скверной репутацией. По улице навстречу мне все время попадались подозрительного вида мужчины и вызывающе накрашенные девицы. В дверях дома стояла необъятных размеров растрепанная женщина. Я спросил по-немецки, где проживает английская леди. К счастью, женщина поняла и направила меня на верхний этаж.

Я с трудом поднимался по лестнице. Костыли скользили. Грязь, вонь. У меня упало сердце. Моя прекрасная гордая Изабелла! Дойти до такого!.. В то же время мое решение окрепло.

Я вытащу ее отсюда и увезу в Англию. Тяжело дыша, я добрался наконец до верхнего этажа и постучал в дверь. Голос изнутри ответил что-то по-чешски. Голос Изабеллы. Я открыл дверь и вошел.

Вряд ли я смогу передать то впечатление, которое произвела на меня комната. Начать с того, что она была невероятно убогой. Сломанная мебель, безвкусные занавески, неприглядного вида кровать с медными спинками. Комната выглядела в одно и то же время чистой и грязной: стены замызганы, потолки черные, к тому же чувствовался слабый противный запах клопов, но кровать была застелена, пепельницы чистые, без окурков, ни пыли, ни мусора не видно. Тем не менее это была жалкая и какая-то неприятная комната. Посередине ее, поджав под себя ноги, сидела на стуле Изабелла и что-то вышивала на куске шелка.

Она выглядела точно так же, как и в то время, когда уехала из Сент-Лу. Платье на ней было, правда, поношенное, но хорошего кроя и фасона, и она держалась в нем естественно и с достоинством. Так же мерцают прекрасные волосы, подстриженные «под пажа». Лицо казалось красивым, спокойным и грустным. Чувствовалось, что эта комната и Изабелла существуют отдельно друг от друга, и хотя Изабелла сидела на стуле посреди убогой комнаты, она с таким же успехом могла находиться в пустыне или на палубе корабля. Это не ее дом — просто место, где она почему-то теперь оказалась.

Мгновение Изабелла удивленно смотрела на меня. Потом, вскочив, подошла ко мне с радостным лицом и протянутыми руками. Значит, Гэбриэл ничего не сказал ей о моем пребывание в Заграде. Интересно, почему?

Изабелла взволнованно взяла меня за руки и, подняв ко мне лицо, поцеловала.

— Хью! Как чудесно!

Она не спросила, каким образом я оказался в Заграде, не обратила внимания на то, что я на костылях, хотя последний раз видела меня распростертым на кровати. Пришел друг, и она рада его видеть — вот все, что ее занимало! В сущности, это была моя прежняя Изабелла.

Она нашла стул и поставила его рядом со своим.

— Чем же вы занимаетесь, Изабелла?

Ответ был типичным для нее. Она протянула мне свое вышивание.

— Я начала его три недели назад. Вам нравится? — спросила она озабоченно.

Я взял в руки вышивку. Это был кусок старого шелка, нежно-серого цвета, слегка выгоревший и очень мягкий. На нем Изабелла вышивала композицию из темно-красных роз, лакфиолей и бледных розовато-лиловых левкоев. Это была прекрасная работа, изящная и тонко выполненная.

— Прекрасно, Изабелла! Превосходно!

Я снова ощутил странную, сказочную атмосферу, которая всегда окружала Изабеллу. Передо мной была плененная красавица, которая вышивала шелком в башне людоеда.

— Очень красиво, Изабелла! — сказал я, возвращая вышивку. — Но эта комната ужасна.

Изабелла посмотрела вокруг. Небрежно и даже чуть удивленно.

— Да, — согласилась она. — Пожалуй.

Ничего больше! Меня это озадачило. Впрочем, Изабелла всегда меня озадачивала. Я смутно понимал, что окружающая обстановка почти не имеет для нее значения. Она об этом просто не думает. Все это значило для нее не больше, чем обивка или отделка в железнодорожном вагоне имеет значение для человека, отправляющегося в путешествие. Эта комната — всего лишь место, где ей привелось жить в данный момент. Когда ее внимание привлекли к окружающей обстановке, она согласилась, что место действительно неприятное, но сам факт ее не заинтересовал. Значительно больше ее интересовало то, что она вышивает.

— Вчера вечером я виделся с Джоном Гэбриэлом, — сказал я.

— В самом деле? Где? Он мне ничего не говорил.

— От него я и узнал ваш адрес.

— Я очень рада, что вы пришли! Очень!

У меня потеплело на сердце от того, что мой приход доставил ей удовольствие.

— Изабелла… дорогая Изабелла! У вас все хорошо? Вы счастливы?

Она смотрела на меня, будто сомневаясь, что правильно поняла мой вопрос.

— Все так… не похоже на то, к чему вы привыкли, — продолжал я. — Вам не хочется все это бросить… и вернуться со мной? Если не в Сент-Лу, то хотя бы в Лондон.

Изабелла покачала головой.

— Джон здесь чем-то занят. Не знаю, чем именно…

— Я пытаюсь узнать, счастливы ли вы с ним. Мне в это не верится, что это возможно… Если вы совершили ужасную ошибку, не продолжайте цепляться за него теперь. Оставьте его.

Она посмотрела на свое вышивание, которое держала в руках. Странная улыбка чуть тронула ее губы.

— О нет, этого я не могу сделать.

— Так сильно его любите? Вы… вы в самом деле с ним счастливы? Я спрашиваю потому, что вы мне очень небезразличны.

— Вы имеете в виду счастлива ли я… так, как была счастлива в Сент-Лу? — печально спросила она.

— Да.

— Нет. Конечно нет…

— Тогда бросьте все это, вернитесь вместе со мной и начните все сначала.

Она опять слегка улыбнулась своей странной улыбкой.

— О нет! Этого я не могу сделать, — повторила она.

— В конце концов, — немного смущаясь, сказал я, — вы ведь не замужем.

— Нет, я не замужем.

— Вам не кажется странным…

Я испытывал неловкость, смущение, растерянность (ничего подобного, очевидно, не испытывала в этот момент Изабелла), но все-таки хотел выяснить, как действительно сложились отношения между этими двумя странными людьми.

— Почему вы не поженились? — спросил я довольно бестактно.

Изабелла не оскорбилась. Более того, у меня создалось впечатление, что этот вопрос вообще возник для нее впервые. В самом деле, почему? Она сидела неподвижно и словно задавала сама себе этот вопрос.

— Я не думаю, что Джон… хочет жениться на мне, — произнесла она озадаченно.

Мне удалось сдержать возмущение.

— Но ведь нет причины, которая мешала бы вам пожениться!

— Нет… — В голосе Изабеллы чувствовалось сомнение.

— Он должен! Это самое малое, что он может сделать!

Изабелла медленно покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Все было совсем не так.

— Что было не так?

— Когда я уехала из Сент-Л у… — Изабелла говорила медленно, подбирая слова и мысленно прослеживая события. — Это не значило, что я выйду замуж за Джона вместо Руперта. Джон хотел, чтобы я уехала с ним, и я уехала. Он не говорил о женитьбе. По-моему, он об этом не думал. Все это, — Изабелла слегка развела руками, вероятно, она имела в виду не столько убогую комнату и обстановку, сколько вообще временный характер их совместной жизни, — не замужество. Замужество — это что-то совсем другое.

— Вы и Руперт… — начал я.

Она перебила меня с явным облегчением, видя, что я понял ее мысль.

— Да. Это было бы замужество.

«В таком случае, — удивленно подумал я, — чем же она считает свою жизнь с Джоном Гэбриэлом?» Спросить об этом прямо я не смел.

— Скажите, Изабелла, что, собственно, вы понимаете под браком? Что он для вас, помимо, конечно, чисто юридического значения?

Изабелла задумалась.

— Мне кажется, это означало бы стать частью жизни другого человека… занять свое место… место по праву… и потому, что ты действительно чувствуешь это место своим.

Стало быть, брак для Изабеллы имеет вполне конкретное значение.

— Вы хотите сказать, что не можете разделить с Гэбриэлом его жизнь?

— Не могу. И не знаю как. Я хотела бы, но… Видите ли, — она протянула вперед тонкие руки, — я ничего о нем не знаю.

Я пристально смотрел на Изабеллу. Это правда: она ровным счетом ничего не знает о Джоне Гэбриэле и никогда ничего о нем не узнает, как бы долго с ним ни прожила. Однако я понял, что это не влияет на ее чувства к нему.

Я вдруг подумал, что и Гэбриэл находится в таком же положении. Он похож на человека, который купил (вернее, украл) дорогую, изящную, мастерски выполненную вещицу и не имеет ни малейшего представления о принципах, лежащих в основе действия ее сложного механизма.

— Насколько я понимаю, несчастной вы себя не считаете?

Изабелла посмотрела на меня невидящими глазами и ничего не ответила на мой вопрос — умышленно или сама не знала ответа. Думаю, последнее. Она переживала глубокие, мучительные перемены в жизни и не могла точно выразить их словами.

— Передать привет вашим в Сент-Лу? — тихо спросил я. Она не шелохнулась. Глаза наполнились слезами. Это были слезы не печали, а воспоминаний.

— Если бы возможно было повернуть часы вспять и свободно выбирать, вы сделали бы тот же самый выбор? — продолжал спрашивать я.

Вероятно, это было жестоко с моей стороны, но я должен был знать.

Изабелла смотрела на меня, не понимая.

— Разве существует возможность выбора? Хотя бы в чем-нибудь? — спросила она.

Ну что же, вопрос спорный. Возможно, жизнь легче для таких бескомпромиссных реалистов, как Изабелла Чартерно, — у них никогда нет альтернативы. Однако, как я теперь понимаю, однажды жизнь все же поставила Изабеллу перед выбором, и девушка избрала свою судьбу — вполне осознанно.

Но это произошло несколько позже.

Когда я, прощаясь, стоял перед Изабеллой, на лестнице послышались спотыкающиеся шаги. Джон Гэбриэл рывком открыл дверь и, пошатываясь, вошел в комнату. Нельзя сказать, что вид у него был приятный.

— Хэлло! — воскликнул он. — Все-таки разыскали?

— Да, — коротко ответил я, но, хоть убей, не мог заставить себя сказать ничего больше и направился к двери. — Извините, — пробормотал я, — мне пора.

Гэбриэл посторонился, пропуская меня к двери.

— Ну-ну! Не говорите потом, что я не дал вам шанса… — сказал он со странным выражением.

Я не вполне понял, что он хотел этим сказать.

— Завтра вечером я устраиваю обед в кафе «Гри», — продолжал Гэбриэл. — Приходите! Изабелла хотела бы, чтобы вы пришли, не так ли, Изабелла?

Я оглянулся.

— Да, пожалуйста, приходите, — сказала Изабелла, грустно улыбнувшись.

Она держалась спокойно, невозмутимо; перебирала и разглаживала шелковые нитки для своего вышивания.

В лице Гэбриэла мелькнуло что-то необъяснимое. Может быть, отчаяние.

Я спустился по лестнице так быстро, как только это возможно для калеки на костылях. Мне хотелось поскорее выбраться на улицу, к солнечному свету — подальше от этой странной пары. Гэбриэл изменился. К худшему. Изабелла не изменилась совсем.

Я чувствовал — в этом кроется нечто значительное. Хотелось бы разгадать, что именно.

Глава 25

Бывают ужасные воспоминания, от которых никак не можешь избавиться. Одним из них стал кошмарный вечер в кафе «Гри». Я убежден, что Гэбриэл устроил его специально для того, чтобы сорвать на мне свою злость. С моей точки зрения, это было постыдное сборище. Мне были представлены друзья и коллеги Джона Гэбриэла в Заграде. И среди них сидела Изабелла, хотя она не должна была даже их видеть! Пьяницы, извращенцы, грубо размалеванные проститутки, наркоманы — все низменное, бесчестное, гадкое.

К тому же все эти пороки не искупались наличием (как можно было бы ожидать) хоть крупицы какого-нибудь таланта. Не было среди присутствовавших ни писателей, ни музыкантов, ни поэтов, ни художников, даже просто остроумных людей. Это были отбросы космополитического общества. Выбор Гэбриэла. Он как будто специально хотел показать, как низко может пасть.

Я весь кипел негодованием из-за Изабеллы. Как он смел привести ее в такую компанию! Однако стоило мне посмотреть на Изабеллу, как мое негодование отступило. Она не проявляла ни брезгливости, ни отвращения, ни даже беспокойства. Сидела, спокойно улыбаясь. Та же самая отстраненная улыбка акропольских дев.

Изабелла держалась вежливо, и, судя по всему, эта компания ее совершенно не раздражала. Во всяком случае, не больше, чем убогое жилище, где ей пришлось поселиться. Мне вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства на вопрос: зачем она ходила на собрание тори, если не интересуется политикой, Изабелла неопределенно ответила: «Мы всегда так делаем». По-моему, вечер в кафе «Гри» относился к той же категории. Если бы я спросил ее, как она относится к этому сборищу, она ответила бы тем же тоном: «Это один из наших обычных вечеров». Она принимала все это без возмущения и без особого интереса, как одно из мероприятий, которое проводил Джон Гэбриэл.

Я встретился взглядом с Изабеллой, и она мне улыбнулась. Все мои терзания и страхи за нее утратили смысл. Цветок может цвести так же хорошо на навозной куче, как и в другом месте. Может быть, даже лучше. К тому же там он более заметен.

Из кафе мы вышли в полном составе. Почти все были пьяны.

В тот момент, когда собирались пересечь улицу, из темноты на большой скорости вылетел автомобиль. Он чуть не сбил Изабеллу, но она вовремя заметила опасность и отскочила назад, на тротуар. Я увидел, как она побледнела и какой ужас появился в ее глазах. Машина, сигналя, понеслась дальше. Значит, Изабелла все-таки уязвима. Жизнь во всех своих проявлениях была бессильна влиять на нее: она могла противостоять превратностям жизни — но не угрозе смерти-. Даже, когда опасность миновала, Изабелла была бледна и продолжала дрожать.

— Господи! — закричал Гэбриэл. — Всего на волосок!.. С тобой все в порядке?

— О да! — ответила Изабелла. — Все в порядке.

Однако в голосе чувствовался страх. Она посмотрела на меня.

— Видите, я такая же трусиха, как и была раньше.

Мне осталось досказать совсем немного. В тот вечер в кафе «Гри» я видел Изабеллу последний раз.

Трагедия произошла, как это всегда бывает, внезапно, без всяких предисловий.

Я как раз обдумывал, как мне лучше поступить: навестить Изабеллу еще раз, написать ей или уехать из Заграда, не повидавшись, — когда неожиданно ко мне в номер вошел Гэбриэл.

Нельзя сказать, что я заметил в нем что-нибудь необычное. Может быть, некоторое нервное возбуждение, какая-то напряженность. Не знаю…

— Изабелла мертва, — совершенно спокойным голосом произнес Гэбриэл.

Я не мигая смотрел на него. Даже сначала не понял, просто не поверил, что это может быть правдой.

— Да, мертва. Это правда, — сказал он, увидев мое недоверие. — Ее застрелили.

Я почувствовал, как меня охватил ледяной холод катастрофы… огромной окончательной потери.

— Застрелили?.. Застрелили?! Как же это могло случиться?

Гэбриэл рассказал. Они вдвоем с Изабеллой сидели в том самом уличном кафе, где я встретил Гэбриэла.

— Вы когда-нибудь видели портрет Столанова? — спросил он. — Вам не кажется, что между нами есть внешнее сходство?

Столанов в то время был фактическим диктатором Словакии. Я внимательно посмотрел на Гэбриэла. Действительно, сходство было довольно заметное. Когда нечесаные волосы падали Гэбриэлу на лицо, как это случалось довольно часто, сходство усиливалось.

— Что случилось? — спросил я.

— Дурак студент. Будь он проклят! Принял меня за Столанова. У него был револьвер. С криком: «Столанов! Столанов! Наконец ты попался!» — студент пробежал через кафе. Не было времени хоть что-нибудь предпринять. Он выстрелил, но попал в Изабеллу. Прямо в сердце. Она умерла мгновенно.

— Боже мой! И вы ничего не смогли сделать?

Мне казалось невероятным, что Гэбриэл был не в состоянии что-либо предпринять.

Гэбриэл вспыхнул.

— Нет. Я ничего не мог сделать… Я сидел за столом у стены. Не было ни времени, ни возможности что-нибудь сделать.

Я был ошеломлен, оцепенел…

Гэбриэл сидел молча, наблюдая за мной, и по-прежнему не проявлял никаких эмоций.

— Вот до чего вы ее довели, — наконец с трудом проговорил я.

Гэбриэл пожал плечами.

— Да… Можно и так сказать…

— Из-за вас она оказалась в этом отвратительном доме, в этом отвратительном городе. Если бы не вы, она могла бы… — Я остановился.

— Стать леди Сент-Лу и жить в замке у моря, — закончил мою фразу Гэбриэл. — Могла бы жить в пряничном замке с пряничным мужем и, может быть, с пряничным ребенком на коленях.

Издевательская насмешка Гэбриэла привела меня в бешенство.

— Господи! Я никогда не смогу простить вас, Гэбриэл!

— Уж не думаете ли вы, Норрис, что меня волнует, простите вы меня или нет?

— В конце концов, зачем вы пришли? — гневно спросил я. — Что вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы увезли ее обратно, в Сент-Лу. Думаю, вы сможете это сделать. Она должна быть похоронена там, не здесь, где все для нее чужое.

— Да, она принадлежит Сент-Лу. — Несмотря на всю боль, я испытывал подлинное любопытство. — Но почему вы увезли Изабеллу? Что все это значит? Вы так сильно хотели ее? Настолько сильно, что погубили свою карьеру? Разрушили все, на что возлагали такие большие надежды?

Он опять пожал плечами.

— Я не понимаю! — сердясь, воскликнул я.

— Конечно, не понимаете! — Меня поразил голос Гэбриэла. Он был грубым и резким. — Вы никогда ничего не поймете. Что вы знаете о страдании?!

— Более чем достаточно, — желчно ответил я.

— Нет, не знаете! Откуда вам знать, что такое истинное страдание! Вы можете понять, что я никогда — ни разу! — не знал, о чем думает Изабелла? Никогда не мог поговорить с ней. Я сделал все, чтобы сломить ее… Абсолютно все! Я протащил ее через грязь… отбросы… И мне кажется, она даже не понимала, что я делаю. «Ее нельзя ни замарать, ни запугать». Такова Изабелла! Это страшно. Уверяю вас, это просто страшно! Скандалы, слезы, пренебрежение — это я мог себе представить. И тогда победа была бы на моей стороне. Но я не победил. Невозможно победить человека, если он даже не знает, что идет борьба. Я напивался до полного бесчувствия, пробовал наркотики, путался с другими женщинами… Ее это не касалось. Она сидела, поджав ноги, и вышивала шелком цветы. Иногда даже тихонько напевала… Будто она все еще в своем замке у моря… Она продолжает оставаться в своей чертовой сказке… она привезла ее с собой…

Забывшись, Гэбриэл невольно заговорил об Изабелле в настоящем времени, но вдруг остановился и неловко опустился на стул.

— Вы не понимаете, — снова повторил он. — Я владел телом Изабеллы. Только телом! Никогда и ничем больше!.. Теперь и ее тело от меня ускользнуло… — Он встал. — Увезите ее назад в Сент-Лу.

— Я увезу Изабеллу. И да простит вас Бог, Гэбриэл, за то, что вы с ней сделали.

— За то, что я сделал с ней?! А как быть с тем, что она сделала со мной?! Вам никогда не приходило в голову, Норрис, что с той минуты, как только увидел эту девушку, я испытывал страшные мучения. Я не могу объяснить, в какое состояние приводил меня один ее вид! Я и теперь этого не понимаю. Такое чувство, будто свежую рану посыпали перцем и солью. Все, что я когда-либо хотел и что имело для меня значение, казалось, воплотилось в ней. Я знал, что я грубый, мерзкий, чувственный человек, но меня это ничуть не заботило, пока я не встретил Изабеллу.

Она причинила мне боль, Норрис. Такую боль, какой я никогда не испытывал раньше. Я должен был уничтожить… стащить ее вниз до своего уровня. Понимаете? Нет? Вы ничего не понимаете. Не способны понять. Я был как в аду! Понимаете? В аду!

Один раз — только один раз! — я подумал, что смогу освободиться от наваждения. Появилась лазейка, когда эта славная глупышка миссис Барт прибежала сломя голову в «Королевский герб» и спутала все карты. Это значило конец выборам и мне тоже — и на руках у меня Милли Барт.

Эта скотина, ее муженек, дал бы ей развод, а я, женившись на ней, совершил бы благородный поступок и оказался в безопасности… Был бы спасен от ужасной, мучительной одержимости… Но тут вмешалась Изабелла! Она не знала, что со мной делает! Все осталось по-прежнему. Выхода не было. Я все время надеялся, думал, что сумею справиться с собой. Даже купил для нее свадебный подарок. Но все напрасно! Я должен был завладеть ею.

— И теперь, — сказал я, — она мертва…

На этот раз он позволил, чтобы последнее слово осталось за мной.

— И теперь она мертва… — тихо повторил он и, резко повернувшись, вышел из комнаты.

Глава 26

Встреча с Гэбриэлом в Заграде была последней. Расставшись, мы с ним больше не виделись.

Преодолев некоторые трудности, я смог добиться того, чтобы тело Изабеллы было доставлено в Англию.

Она была похоронена в Сент-Лу, на небольшом кладбище у моря, где покоились другие члены ее семьи. После похорон я прошел вместе с тремя старыми леди до их небольшого викторианского домика. Все благодарили меня за то, что я привез Изабеллу домой.

За прошедшие два года они сильно постарели. Леди Сент-Лу стала еще больше похожей на орла. Кожа туго обтянула кости. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, может умереть в любую минуту. Но на самом деле она прожила еще много лет. Миссис Бигэм Чартерис стала более худощавой и морщинистой, а леди Трессилиан — еще дороднее и сильнее задыхалась. Она шепотом сообщила мне, что им всем очень нравится жена Руперта.

— Такая практичная и смышленая. Я уверена, что они будут счастливы. Конечно, когда-то мы мечтали совсем о другом… — На глаза леди Трессилиан набежали слезы. — Ну почему? Почему такое должно было случиться?!

Этот вопрос, как эхо, неизменно повторялся в моем мозгу.

— Злой… ужасный человек… — с горечью сказала леди Трессилиан.

Всех нас — старых леди и меня — объединяла печаль по усопшей и ненависть к Джону Гэбриэлу.

— Вы помните маленькую миссис Барт? — неожиданно спросила миссис Бигэм Чартерис, когда я стал прощаться.

— Разумеется! Как она поживает?

Миссис Бигэм Чартерис покачала головой.

— Боюсь, она опять попала в глупейшее положение. Вы знаете, что случилось с Бартом?

— Нет.

— Выпил лишнего и ночью свалился в канаву. Ударился головой о камень. Насмерть.

— Значит, Милли овдовела?

— Да. Но я слышала от своих друзей в Сассексе, что она встречается с каким-то фермером. Собирается выйти за него замуж. Говорят, у него скверная репутация: пьет и к тому же груб.

«Итак, Милли Барт верна себе… — подумал я. — Интересно, извлекает ли кто-нибудь уроки из прошлых ошибок, получив второй шанс?»

Я думал об этом и на следующий день в вагоне, направляясь в Лондон. Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на первый ленч. За столиком ресторана, ожидая, пока подадут суп, я думал о Дженнифер.

В Лондоне Каро Стренджуэй иногда сообщала мне новости о Дженнифер. Она невероятно усложнила себе жизнь, очень несчастна, но держится мужественно, так что, по словам Каро, невозможно не восхищаться!

Вспомнив Дженнифер, я слегка улыбнулся. Конечно, она довольно мила, но у меня не было ни малейшего желания ее видеть и никакого интереса.

Вряд ли кому понравится слушать одну и ту же пластинку слишком часто.

Наконец я прибыл в Лондон, в дом Терезы, и она дала мне выговориться.

Она терпеливо выслушала мои горькие диатрибы[101]. Я описал события в Заграде и кончил рассказом о могиле Изабеллы в Сент-Лу.

— Я должен бы чувствовать, что оставил ее покоиться в мире. Но во мне самом нет умиротворения, — продолжал я. — Изабелла умерла слишком рано. Она как-то говорила, что надеется дожить до старости. И она могла бы жить долго. Она была очень крепкая. Невыносимо сознавать, что жизнь ее оборвалась так рано.

Тереза нетерпеливо шевельнулась.

— Ты подходишь к этому с временными мерками, Хью! Но время — относительно. Пять минут и тысяча лет могут быть одинаково важны. Помнишь у Элиота? «Мера едина мгновенью и розы и тиса».

«Темно-красная роза, вышитая на бледно-сером шелке…»

— У тебя свое назначение в жизни, Хью, — а ты пытаешься приспособить под него жизни других людей. Но у них есть свое собственное назначение. Оно есть у каждого. И все они сложно переплетаются. Лишь немногие рождены достаточно проницательными, чтобы знать свой собственный удел. Я думаю, Изабелла была таким человеком. Ее трудно было понять — нам было трудно понять! — не потому, что Изабелла была очень сложной, а потому, что она была простой — почти пугающе простой. Она признавала только главное, только суть.

Ты продолжаешь видеть жизнь Изабеллы как нечто резко оборванное, изуродованное, сломанное… Однако я уверена, что ее жизнь была сама по себе завершенной и целостной…

— Мгновение розы?

— Если хочешь… Тебе очень повезло, Хью, — тихо сказала Тереза.

— Повезло? — Я с недоумением смотрел на нее.

— Да, потому что ты любил ее.

— Пожалуй, ты права. Но я никогда не был в состоянии что-нибудь для нее сделать… Я даже не пытался остановить ее, когда она собиралась уехать с Гэбриэлом…

— Ты не сделал этого, потому что по-настоящему любил ее, — сказала Тереза. — Любил достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе.

Почти против собственного желания я принял определение любви, данное Терезой. Жалость всегда была моей слабостью, моей излюбленной поблажкой. Жалостью, снисходительной и легкой, я жил и согревал свое сердце.

Но на Изабеллу это не распространялось. Я никогда не пытался услужить ей, облегчить путь, нести ее бремя. Всю свою короткую жизнь Изабелла была только сама собой. Жалость — чувство, в котором она не нуждалась и не могла бы его понять. Права Тереза: я любил Изабеллу достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе…

— Хью, дорогой, конечно же ты любил Изабеллу. И, любя ее, был очень счастлив.

— Да, — с удивлением согласился я, — был очень счастлив.

Но тут же меня охватил гнев.

— Надеюсь, однако, что Джон Гэбриэл будет обречен на мучения как на этом, так и на том свете!

— Не знаю, как на том, — сказала Тереза, — но что касается этого света — твое пожелание сбылось. Джон Гэбриэл — самый несчастный человек, которого я знаю…

— Похоже, тебе его жаль?

— Я не могу сказать, что мне его жаль, — ответила Тереза. — Это значительно глубже.

— Не знаю, что ты имеешь в виду. Если бы ты видела его в Заграде! Он только и знал, что говорил о себе. Его не сломила даже смерть Изабеллы.

— Этого ты не знаешь, Хью. Я думаю, ты не посмотрел на него как следует. Ты никогда не смотришь на людей.

Ее слова поразили меня, и я вдруг подумал, что действительно никогда по-настоящему не смотрел на Терезу. Я даже не описал, как она выглядит.

Теперь я видел ее будто впервые: высокие скулы, зачесанные назад черные волосы… Казалось, не хватает мантильи[102] и большого испанского гребня. Гордая посадка головы — как у ее кастильской[103] прабабушки.

Мне показалось, что на мгновение я увидел Терезу, какой она была в юности: энергичной, страстной, вступающей в жизнь, полную приключений. Я не имел ни малейшего представления о том, что она обрела…

— Почему ты так пристально смотришь на меня, Хью?

— Просто подумал, что, в сущности, никогда не смотрел на тебя как следует.

— Пожалуй. Ну и что же ты видишь? — Тереза чуть улыбнулась. В ее голосе и улыбке была ирония, а в глазах еще что-то такое, чего я не мог понять.

— Ты всегда была очень добра ко мне, Тереза, — медленно произнес я. — Но, кажется, я ничего о тебе не знаю.

— Не знаешь, Хью. Совсем ничего не знаешь.

Она порывисто встала и задернула занавеску на окне.

— Что же касается Гэбриэла… — начал было я.

— Предоставь его Господу, Хью! — глухо произнесла Тереза.

— Как странно ты говоришь!

— По-моему, это правильно. Я всегда так думала. Может быть, когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду.

Эпилог

Вот и вся история.

История человека, с которым я познакомился в Сент-Лу, в Корнуолле, которого последний раз видел в гостиничном номере в Заграде и который теперь умирал в маленькой спальне в Париже.

— Послушайте, Норрис. — Голос умирающего был слабый, но отчетливый. — Вы должны знать, что на самом деле произошло в Заграде. Тогда я не все вам сказал. Я просто не мог осмыслить…

Он помолчал, тяжело переводя дух.

— Вы знаете, что Изабелла боялась умереть? Боялась больше всего на свете.

Я кивнул. Да, я это знал. Я вспомнил панический страх в глазах Изабеллы, когда она увидела мертвую птицу на террасе в Сент-Л у… Вспомнил, как она побледнела и отпрянула на тротуар, когда в Заграде ее чуть не сбила машина….

— Тогда слушайте. Слушаете, Норрис? Студент явился в кафе, чтобы убить меня. Он был всего в нескольких футах и не мог промахнуться. Я сидел за столиком у самой стены, в углу, так что был не в состоянии двинуться. Изабелла поняла, что должно случиться. Она бросилась вперед в тот миг, когда студент нажимал на курок, и закрыла меня своим телом… Вы понимаете, Норрис? — Голос Гэбриэла окреп. — Она знала, что делает. Знала, что для нее это значило смерть. И она выбрала смерть… чтобы спасти меня.

В голосе Гэбриэла появилась теплота.

— Я не понимал… до той самой минуты… даже тогда не понимал, что это значило. Только позже, когда все осознал… Знаете, ведь я никогда не понимал, что она любила меня… Я думал… был уверен, что удерживаю ее только физической близостью. Но Изабелла любила меня…

Любила настолько, что пожертвовала ради меня жизнью… Несмотря на свой страх смерти.

Я мысленно вернулся в кафе в Заграде. Я видел истеричного фанатика-студента, видел внезапную тревогу Изабеллы… понимание… панический страх — и мгновенный выбор. Видел, как она, бросившись вперед, закрыла Джона Гэбриэла своим телом…

— Вот, значит, какой был конец, — сказал я.

Гэбриэл с трудом поднялся с подушек. Глаза его широко открылись. Голос звучал громко и ясно — торжествующий голос.

— О нет! Вы ошибаетесь! — воскликнул он. — Это был не конец. Это было начало…