Ртуть

Дневник Хэзел

Чтобы жить на этом острове, надо иметь, что скрывать. Я уверена, что у старика есть какая-то тайна. Понятия не инею, что бы это могло быть, но, если судить по тому, какие он принимает предосторожности, секрет, наверное, нешуточный.

Раз в день из порта Нё на Мертвый Предел отправляется катер. Люди старика поджидают его на пристани; снедь и почту, если есть, просматривают, а беднягу Жаклин обыскивают. Она-то мне об этом и рассказала с затаенным возмущением: мол, в чем могут подозревать ее, тридцать лет прослужившую старику? Хотела бы я это знать.

Однажды этот катер перевез и меня, почти пять лег тому назад. С тех пор я здесь и порой думаю, что обратно мне уже не вернуться.

В своих мыслях, когда я злюсь, я всегда называю его стариком; знаю, я несправедлива, ведь старость – отнюдь не главное отличительное качество Омера Лонкура. Он, Капитан, – самый великодушный человек из всех, кого я встречала; я обязана ему всем, и прежде всего жизнью. И все же сокровенный и свободный голос внутри меня зовет его стариком.

Я без конца задаю себе один вопрос: не лучше ли было бы мне умереть пять лет назад под той бомбежкой, что обезобразила меня?

Иной раз я не могу удержаться и говорю старику:

– Почему вы не оставили меня подыхать, Капитан? Зачем спасли?

Он всякий раз возмущается:

– Если у человека есть возможность не умереть, он обязан жить!

– Зачем?

– Ради живых, которые его любят!

– Те, кто любил меня, погибли под бомбежкой.

– А я? Я полюбил тебя, как отец, с самого первого дня. Ты моя дочь, вот уже пять лет.

На это мне нечего ответить. Но голос у меня в голове кричит: «Если вы мне отец, как же вы можете спать со мной? И потом, по возрасту вы годитесь мне скорее в деды, чем в отцы!»

Никогда у меня не повернется язык произнести такое. Я разрываюсь надвое, когда думаю о нем: одна половина любит, уважает и высоко ценит Капитана, а другая, скрытая, брезгает стариком. Но эта часть вынуждена помалкивать.

Вчера был его день рождения. Наверно, никто из тех, кому исполнилось семьдесят семь лет, никогда так не ликовал.

– Тысяча девятьсот двадцать третий – замечательный год, – сказал он. – Первого марта мне стукнуло семьдесят семь; тридцать первого марта тебе сравняется двадцать три. Чудесный месяц март двадцать третьего года: вместе нам с тобой будет ровно век!

Этот наш общий столетний юбилей, который так радует его, меня скорее ужасает. И, как я и боялась, он пришел ночью ко мне в постель: отпраздновал так свой день рождения. Лучше бы ему было сто лет: я не хочу, чтобы он умирал, но пусть бы не мог больше со мной спать.

Что самое убийственное – это что он ухитряется меня хотеть. Каким чудовищем надо быть, чтобы желать девушку, в лице которой не осталось ничего человеческого? Если бы он хоть гасил свет! Но нет, он не сводит с меня глаз, когда ласкает.

– Как вы можете так смотреть на меня? – спросила я его в эту ночь.

– Я вижу твою душу, а она прекрасна.

Этот его ответ сводит меня с ума. Он лжет: я знаю, как уродлива моя душа, ведь я испытываю отвращение к своему благодетелю. Если бы на лице было видно мою душу, я стала бы еще безобразнее. На самом-то деле старик – извращенец: это из-за моего уродства он так сильно меня желает.

Ну вот, опять мой внутренний голос начинает злобствовать. Я так несправедлива! Когда Капитан подобрал меня пять лет назад, он наверняка не помышлял, что со временем захочет меня. Я была одной из тысяч жертв войны, которые тогда умирали как мухи. Мои родители погибли, и у меня не осталось никого и ничего на свете – это же чудо, что он взял меня под свое крыло.

Через двадцать девять дней будет мой день рождения. Мне бы хотелось, чтобы он уже прошел. Год назад в такой же день старик заставил меня выпить слишком много шампанского; наутро я проснулась голая на шкуре моржа, которая лежит вместо коврика у моей кровати, и совершенно не помнила, что было ночью. А когда ничего не помнишь, это еще хуже. А что же будет со мной после этого мерзкого юбилея?

Не надо, я не должна о нем думать, мне от этого худо. Меня сейчас опять вырвет.

Второго марта 1923 года директриса больницы города Нё вызвала к себе Франсуазу Шавень, свою лучшую медсестру.

– Не знаю, что вам и посоветовать, Франсуаза. Этот Капитан – сумасшедший старик. Ему нужна медсестра; если вы согласитесь отправиться к нему на Мертвый Предел, он заплатит такие деньги, о каких вы не могли и мечтать. Но вам придется принять его условия: когда вы сойдете с катера, вас подвергнут обыску. Ваш медицинский саквояж тоже обыщут. И кажется, еще какие-то предписания ждут вас на месте. Я не стану вас осуждать, если вы откажетесь. Хотя не думаю, что Капитан опасен.

– Я согласна.

– Вы готовы выехать сегодня же? Насколько я понимаю, это срочно.

– Я еду.

– Вас так прельщает солидный гонорар, что вы даже не раздумываете?

– Отчасти. Но главное в другом: я знаю, что кто-то на этом острове нуждается во мне.

На катере Жаклин предупредила Франсуазу:

– Вас будут обыскивать, детка. Причем мужчины.

– Мне это безразлично.

– Так я и поверила. Меня вот обыскивают каждый день уже тридцать лет. Пора бы уж привыкнуть, ан нет: мне все так же противно. А вы-то вдобавок женщина молодая и миловидная, так что к гадалке не ходи, ясно, как эти свиньи вас…

– Я же сказала, мне это безразлично, – отрезала медсестра.

Жаклин, ворча, отошла к корзинам с провизией, а молодая женщина все смотрела на остров, который неуклонно приближался. Она думала о том, что представляла собой жизнь в этом уединенном месте, – высшую степень свободы или пожизненное заключение.

На пристани Мертвого Предела четверо мужчин обыскали ее с хладнокровием, сравнимым разве что с ее собственным, к величайшему разочарованию старой служанки, которая, не в пример ей, злобно шипела, когда ее ощупывали бдительные руки. Затем настала очередь сумок и корзин пассажирок. После досмотра Франсуаза собрала свои медицинские принадлежности, а Жаклин – овощи.

К усадьбе они пошли пешком.

– Какой красивый дом, – заметила медсестра.

– Недолго вы будете так думать.

Дворецкий неопределенного возраста провел молодую женщину через ряд темных комнат. Он показал ей какую-то дверь: «Вам сюда». Повернулся и ушел.

Франсуаза постучала и услышала: «Войдите». Она очутилась в курительной. Господин преклонных лет кивком указал ей на стул, и она села. Ей понадобилось время, чтобы привыкнуть к скудному освещению и как следует рассмотреть изрытое морщинами лицо хозяина. Он же, напротив, разглядел ее сразу.

– Мадемуазель Франсуаза Шавень, не так ли? – спросил он; голос у него был спокойный и любезный.

– Именно.

– Спасибо, что приехали там быстро. Вы об этом не пожалеете.

– Насколько мне известно, я должна получить здесь новые предписания, прежде чем лечить вас.

– Совершенно верно. Но дело в том, что лечить вам предстоит не меня. Если вы позволите, я предпочел бы начать с предписаний, точнее, с предписания, ибо оно будет только одно: не задавать вопросов.

– Задавать вопросы вообще не в моем характере.

– Не сомневаюсь, ибо лицо ваше отражает глубокий житейский ум. Если я узнаю, что вы задали хоть один вопрос, не имеющий прямого отношения к вашим обязанностям, может статься, что вы никогда больше не вернетесь в Нё. Вы поняли?

– Да.

– Вы очень сдержанны. Это хорошо. Чего нельзя сказать об особе, которую вы будете лечить. Речь идет о моей питомице Хэзел, это молодая девушка, я подобрал ее пять лет назад после бомбежки, под которой погибли ее родители, а сама она была тяжело ранена. На сегодняшний день она практически здорова телесно, душевное же ее здоровье до сих пор не восстановилось, и ее постоянно мучают недомогания психосоматического характера. Около полудня я застал ее в тяжелейших судорогах. У нее была рвота, ее била лихорадка.

– Практический вопрос: что она перед этим ела?

– То же, что и я, а я чувствую себя великолепно. Свежую рыбу, овощной суп. Надо заметить, что ест она совсем мало. Эта ее рвота очень меня тревожит, малышка такая хрупкая. Ей почти двадцать три года, но физиологически она еще подросток. Ни под каким видом не говорите с ней ни о бомбежке, ни о гибели ее родителей, ни о чем бы то ни было, что могло бы напомнить ей об этих ужасных событиях. Вы не представляете себе, какие у нее слабые нервы.

– Хорошо.

– Вот еще что: во что бы то ни стало избегайте упоминания о ее наружности, какое бы впечатление она на вас ни произвела. Девочка этого не переносит.

Вслед за стариком Франсуаза поднялась по лестнице, ступеньки которой издавали при каждом шаге страдальческий стон. В самом конце коридора они вошли в спальню, где царила полная тишина. Кровать была пуста, постель в беспорядке.

– Позвольте представить вам Хэзел, – объявил хозяин дома.

– Где же она? – спросила молодая женщина.

– Перед вами, в кровати. Прячется под простынями, по своему обыкновению.

Вновь прибывшая подумала про себя, что больная, должно быть, и вправду худа как спичка: невозможно было даже заподозрить, что под пуховым одеялом кто-то есть. Странно было видеть, как старик обращается к пустой на вид кровати.

– Познакомься, Хэзел, это мадемуазель Шавень, лучшая медсестра больницы Нё. Будь мила с ней.

Ни единого движения в постели.

– Что ж. Судя по всему, она решила строить из себя дикарку. Мадемуазель, я оставлю вас с моей питомицей наедине, чтобы вы могли познакомиться. Не бойтесь, она и мухи не обидит. Когда закончите, зайдете ко мне в курительную.

И Капитан вышел из комнаты. Заскрипели ступеньки под его ногами. Когда вновь наступила тишина, Франсуаза подошла к кровати и протянула было руку, чтобы откинуть перину, но в последний момент передумала.

– Извините, пожалуйста. Могу я вас попросить вылезти из-под одеяла, если вам не трудно, – спокойно произнесла она, решив обращаться с больной, как ей сказали, девушкой, как с любым другим пациентом.

Ответа не последовало, но что-то едва заметно шевельнулось под одеялом, и через секунду-другую показалась голова.

В курительной тем временем старик пил кальвадос, обжигавший ему горло. «Ну почему нельзя сделать кому-то добро, не причинив при этом зла? Почему нельзя кого-то любить и не погубить? Только бы медсестра не догадалась… Не хотелось бы устранять эту мадемуазель Шавень. Она мне нравится».

Когда Франсуаза увидела лицо молодой девушки, она испытала колоссальное потрясение. Но, следуя предписаниям, ничем этого не выдала.

– Здравствуйте. Меня зовут Франсуаза.

Глаза на высунувшемся из-под одеяла лице уставились на нее со жгучим любопытством.

Медсестра с трудом сохраняла равнодушный вид. Она пощупала холодной ладонью лоб больной: он горел.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она.

Чистый, как ручеек, голос прожурчал в ответ:

– Я рада, вы даже не можете себе представить, как я рада. Я так редко вижу людей. Здесь вокруг меня всегда одни и те же лица. Да и их я почти не вижу.

Молодая женщина никак не ожидала таких слов и растерялась.

– Да нет, – сказала она, – я имею в виду, как вы чувствуете себя физически. Я пришла лечить вас. У вас, похоже, жар.

– Да, кажется. И мне это нравится. Сегодня утром мне было плохо, очень плохо: кружилась голова, меня знобило, рвало. А сейчас мне лучше, осталась только приятная сторона жара: видения, которые дарят мне свободу.

«Свободу от чего?» – едва не спросила Франсуаза. Но вовремя вспомнила, что имеет право задавать только самые необходимые вопросы: а вдруг кто-то подслушивал за стеной? Она достала термометр и сунула его в рот больной.

– Надо подождать пять минут.

Франсуаза присела на стул. Пять минут показались ей бесконечными. Девушка не сводила с нее глаз; неутолимая жажда читалась в ее взгляде. Медсестре было не по себе, и, чтобы скрыть это, она притворилась, будто рассматривает мебель. На полу лежала моржовая шкура. «Странно, кому это пришло в голову? – подумалось ей. – Больше похоже на кусок резины, чем на ковер».

Наконец триста секунд истекли. Она взяла термометр и уже открыла было рот, чтобы сказать: «Тридцать восемь. Ничего страшного. Таблетку аспирина, и все пройдет», – как вдруг какое-то необъяснимое предчувствие помешало ей.

– Тридцать девять и пять. Это серьезно, – солгала она.

– Вот здорово! Как вы думаете, я умру?

Франсуаза твердо ответила:

– Полноте, конечно нет. Нельзя желать себе смерти.

– Если я серьезно больна, значит, вам придется прийти еще? – с надеждой в голосе спросила Хэзел.

– Возможно.

– Это было бы чудесно. Я так давно не разговаривала ни с кем молодым.

Медсестра отправилась к старику в курительную.

– Месье, ваша питомица больна. У нее высокая температура, и ее общее состояние внушает опасения. Ей грозит плеврит, необходимо лечение.

Лицо Капитана исказилось.

– Вылечите ее, умоляю вас.

– Лучше всего было бы поместить ее в больницу.

– Об этом не может быть и речи. Хэзел должна оставаться здесь.

– Эта девушка нуждается в постоянном наблюдении.

– Может быть, будет достаточно, чтобы вы приезжали на Мертвый Предел каждый день?

Франсуаза помолчала, делая вид, что размышляет.

– Я могла бы приезжать каждый день после обеда.

– Спасибо. Вы об этом не пожалеете. Вам, наверно, сказали: я готов платить очень большие деньги. Но только не забывайте наш уговор.

– Я помню: никаких вопросов, кроме самых необходимых.

Она вышла и вернулась к девушке:

– Все улажено. Я буду приезжать каждый день после обеда, чтобы ухаживать за вами.

Хэзел схватила подушку и с радостным воплем замолотила по ней кулачком.

Вернувшись в Нё, молодая женщина зашла к своей начальнице.

– У Капитана начальная стадия плеврита. Я настаивала на госпитализации, но он отказывается.

– Классический случай. Старики ненавидят лежать в больницах. Слишком боятся никогда больше оттуда не выйти.

– Он умоляет меня приезжать каждый день к иену на остров. Разрешите мне отлучаться ежедневно с двух до шести.

– Воля ваша, Франсуаза. Надеюсь, что этот господин скоро поправится: вы нужны мне здесь.

– Могу я задать вам один вопрос? Что именно он сказал, когда просил прислать медсестру?

– Точно не помню, но он особо подчеркнул две вещи: чтобы это непременно была медсестра, а не медбрат, и чтобы она не носила очков.

– Почему же?

– Разве не понятно? Мужчины всегда предпочитают, чтобы за ними ухаживали женщины. И все они склонны думать, что очки уродуют. Полагаю, наш Капитан был в восторге, увидев, как вы красивы, – и наверняка это одна из причин, почему он так упрашивал вас приезжать каждый день.

– Он действительно очень болен, мадам.

– Одно другому не мешает. Смотрите не выскочите замуж, очень вас прошу. Мне бы не хотелось лишиться моей лучшей медсестры.

Той ночью Франсуаза долго не могла уснуть. Что же творится на этом острове? Ей было ясно, что отношения старика и девушки весьма странные. Она не исключала, что между ними существует сексуальная связь, несмотря на то, что Капитан, на ее взгляд, был давно уже слишком стар для подобных вещей.

Но для объяснения тайны этого было мало. В конце концов, если они и спали вместе, это малоприятно, но не преступно: Хэзел совершеннолетняя, и кровосмешения тут нет. Не похоже и на то, чтобы девушка подвергалась физическому насилию. В общем, если Франсуаза могла понять, что Капитан скрывает свою связь с подопечной, то у нее никак не укладывалось в голове, зачем ему понадобилось угрожать смертью ей, медсестре.

Поведение Хэзел удивляло ее не меньше: опекун сказал, что после пережитой травмы ее психика неустойчива; действительно, что-то в этом роде имело место. Но в то же время в ней была поразительная жизнерадостность, какая-то детская восторженность, которая пришлась медсестре так по сердцу, что ей очень хотелось увидеть девушку еще раз.

Франсуаза встала, чтобы попить воды. Из окна ее комнатушки открывался вид на ночное море. Она посмотрела в сторону острова, невидимого в темноте. Странное волнение охватило ее, когда она повторила про себя фразу, которую сказала своей начальнице: «Там есть кто-то, кто нуждается во мне».

Ей вспомнилось лицо Хэзел, и она вздрогнула.

На следующий день молодая девушка уже не пряталась под одеялом, а поджидала медсестру, сидя в постели. Выглядела она лучше, чем накануне, и приветствовала гостью веселым «Здравствуйте!».

Франсуаза поставила ей термометр. «Тридцать семь. Она уже здорова. У нее просто подскочила температура».

– Тридцать девять, – сказала она.

– Не может быть! Я ведь очень хорошо себя чувствую.

– Так часто бывает при высокой температуре.

– Капитан сказал, что мне грозит плеврит.

– Ему не следовало вам этого говорить.

– Наоборот, он правильно сделал! Я так рада, что моя болезнь серьезна, тем более что она совсем не причиняет мне страданий: от нее только выгода и никаких неудобств. Каждый день видеться с такой славной девушкой, как вы, – лучшего и пожелать нельзя.

– Уж не знаю, такая ли я славная.

– Вы не можете не быть хорошим человеком, раз вы здесь. Кроме моего опекуна, ко мне никто не приходит. Ни у кого не хватает духу. Самое ужасное, что я их понимаю, этих трусов: сама бы я на их месте еще не так боялась.

Медсестру так и подмывало спросить почему, но она опасалась, что стены здесь могут иметь уши.

– Вы – другое дело. При вашей работе вам не привыкать к подобным зрелищам.

В отчаянии оттого, что не может ни о чем спросить, молодая женщина принялась раскладывать шприцы.

– Мне нравится ваше имя – Франсуаза. Оно вам очень идет: красивое и серьезное.

На мгновение медсестра оторопела, потом рассмеялась.

– Это правда! Почему вы смеетесь? Вы красивая и серьезная.

– Да?

– Сколько вам лет? Я знаю, это нескромный вопрос. Не обижайтесь, меня никто не учил, как себя вести.

– Тридцать.

– Вы замужем?

– Не замужем, детей нет. Вы очень любопытны, мадемуазель.

– Зовите меня Хэзел. Да, я просто сгораю от любопытства. Есть отчего. Вы не можете даже представить, как я одинока здесь. Вы не можете представить, какая радость для меня поговорить с вами. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?

– Да.

– Я сейчас как Эдмон Дантес в замке Иф. Много лет я не видела ни одного человеческого лица и вот прорыла ход в соседнюю камеру. А вы – аббат Фариа. Я плачу от счастья, ведь теперь я не одна. Мы целыми днями рассказываем друг другу о себе, говорим о пустяках и счастливы, потому что этих простых человеческих слов нам до смерти не хватало.

– Вы преувеличиваете. У вас есть Капитан, вы видите его каждый день.

У девушки вырвался нервный смешок.

– Да, – подтвердила она.

Медсестра ожидала признания, но его не последовало.

– А как вы будете меня лечить? Наверное, сначала выслушаете? Мне нужны какие-нибудь особые процедуры?

– Я сделаю вам массаж, – сказала Франсуаза первое, что пришло в голову.

– Массаж? От плеврита?

– Пользу массажа часто недооценивают. Хороший массажист может вывести из тела все токсины. Повернитесь на живот.

Медсестра провела ладонями по спине девушки. Ощутила сквозь белую ткань ночной сорочки, какая она худенькая. Разумеется, массаж был только предлогом, чтобы задержаться у Хэзел подольше.

– А мы можем поговорить, пока вы меня массируете?

– Конечно.

– Расскажите мне вашу жизнь.

– О ней почти нечего рассказать.

– Все равно расскажите.

– Я родилась в Нё, так там и живу. Профессию медсестры освоила в больнице, где и сейчас работаю. Мой отец был рыбак, мать – учительница. Мне нравится жить у моря. Я люблю смотреть, как причаливают корабли в порту. Когда я вижу их, мне кажется, что я знаю мир. Хотя сама я никогда не путешествовала.

– Это чудесно!

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет! У вас такая простая и прекрасная жизнь!

– Действительно, мне по душе такая жизнь. И особенно по душе моя работа.

– А какое ваше самое заветное желание?

– Мне бы хотелось когда-нибудь уехать на поезде в Шербур. А там я села бы на большой корабль, который увез бы меня далеко-далеко.

– Как странно. А со мной было то, о чем вы мечтаете, только наоборот. Когда мне было двенадцать лет, большой корабль из Нью-Йорка привез меня и моих родителей в Шербур. Оттуда мы поехали на поезде в Париж. Потом в Варшаву.

– Варшава… Нью-Йорк… – ошарашенно повторила Франсуаза.

– Мой отец был поляк, он эмигрировал в Нью-Йорк и там разбогател. В конце прошлого века он встретил в Париже молодую француженку и женился на ней: эта была моя мать, она уехала с ним в Нью-Йорк, где родилась я.

– Значит, у вас три родины! Это поразительно.

– Две. Действительно, после восемнадцатого года я могла бы стать и полькой. Но после одной бомбежки в восемнадцатом году я стала ничем.

Медсестра вспомнила, что разговоров об этой роковой бомбежке следовало избегать.

– Моя жизнь, хоть и короткая, была историей сплошных потерь. До двенадцати лет я была Хэзел Энглерт, маленькой принцессой из Нью-Йорка. В тысяча девятьсот двенадцатом году мой отец обанкротился. Мы пересекли Атлантический океан, увозя с собой то немногое, что удалось сохранить. Папа надеялся вернуть принадлежавшее его семье имение недалеко от Варшавы – но от него осталась лишь жалкая ферма. Тогда мама предложила возвратиться в Париж, полагая, что жизнь там будет легче. Она не смогла найти никакой работы и стала прачкой. А отец начал пить. Потом наступил тысяча девятьсот четырнадцатый год, и мои бедные родители поняли, что лучше было бы им вовсе не уезжать из Соединенных Штатов. Историческое чутье в очередной раз подвело их, когда они решили туда вернуться – в тысяча девятьсот восемнадцатом году! Мы отправились из Парижа в Шербур, на этот раз в двуколке. На почти безлюдной дороге мы были идеальной целью для любого воздушного налета. Очнулась я круглой сиротой, на носилках.

– В Нё?

– Нет, в Танше, недалеко отсюда. Это там Капитан нашел и подобрал меня. Не знаю, что бы со мной сталось, если бы он не взял меня под свое крыло. У меня больше нет ничего и никого на свете.

– Такая участь постигла многих в восемнадцатом году.

– Но вы же понимаете, когда случается такое, как со мной, нет никаких шансов пережить это. Мой опекун привез меня на Мертвый Предел, и больше я его не покидала. Что меня поражает в моей жизни, так это неуклонное сужение географических рамок. От бескрайних горизонтов Нью-Йорка до этой комнаты, из которой я почти не выхожу, все менялось в строгой последовательности: после польской деревни – жалкая парижская квартирка, после трансатлантического лайнера – катер, который доставил меня сюда, и главное, от больших надежд моего детства к полной бесперспективности моего нынешнего существования.

– Мертвый Предел, подходящее название.

– Лучше не придумать! В самом деле, мой путь привел меня с самого космополитичного острова на остров, самый изолированный от внешнего мира: с Манхэттена на Мертвый Предел.

– Все же у вас была такая увлекательная жизнь!

– Это да. Но нормально ли, в моем возрасте, уже говорить в прошедшем времени? Не иметь ничего, кроме прошлого?

– Ну что вы, у вас есть и будущее. Ваше выздоровление – вопрос времени.

– Я не говорю о выздоровлении, – с досадой перебила ее Хэзел. – Я говорю о моей внешности!

– Не вижу, в чем проблема…

– Нет, вы отлично видите! Не надо лгать, Франсуаза! Ваша профессиональная вежливость меня не обманула. Вчера я хорошо разглядела выражение вашего лица, когда вы увидели меня: вы были потрясены. Даже вы, опытная медсестра, не сумели этого скрыть. Не подумайте, что я упрекаю вас: я бы на вашем месте, наверное, закричала.

– Закричала?

– Вы находите, что это слишком? Но именно такой была моя реакция, когда я посмотрелась в зеркало в последний раз. Знаете, когда это было?

– Откуда же мне знать?

– Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, – в этом возрасте, естественно, хочется быть красивой. Под бомбежку я попала в начале января, и мои раны успели зарубцеваться. Я жила на Мертвом Пределе уже три месяца, и меня удивляло – вы, наверно, это заметили – отсутствие зеркал. Я спросила об этом Капитана – он сказал, что убрал из дома все зеркала. Я не поняла зачем, и вот тут-то он открыл мне то, чего я до тех пор не знала, – что я изуродована.

Руки медсестры замерли на спине девушки.

– Прошу вас, массируйте меня, не останавливайтесь, это так успокаивает. Я стала умолять моего опекуна принести мне зеркало – он отказывался наотрез. Я говорила, что хочу видеть своими глазами, до какой степени я изувечена, – он отвечал: лучше не стоит. В день моего рождения я расплакалась: разве не естественно, что девушка в восемнадцать лет хочет взглянуть на свое лицо? Капитан только вздохнул. Он принес зеркало, дал его мне – и передо мной предстало нечто уродливое и жуткое – то, что было у меня теперь вместо лица. Я кричала, кричала! Я сказала: уничтожьте это зеркало, последнее из зеркал, отразившее такое чудовище. Капитан разбил его. Это самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни.

Девушка заплакала злыми слезами.

– Хэзел, успокойтесь, прощу вас.

– Не волнуйтесь. Я догадываюсь, что вы получили приказ не говорить о моей внешности. Если меня застанут в таком состоянии, я скажу правду: что вы здесь ни при чем и я сама затеяла разговор на эту тему. Лучше сразу объяснить, почему я такая и как извелась от этого. Да, я от этого совсем извелась!

– Не кричите, – сказала Франсуаза властно.

– Простите меня. Знаете, что кажется мне особенно несправедливым? Что это случилось с красивой девушкой. Да-да, ведь я, как ни трудно это себе представить, была очень хороша собой. Понимаете, если бы до этой бомбежки я была дурнушкой, то страдала бы меньше.

– Не надо так говорить.

– Ради бога, не возражайте, пусть даже я не права. Я знаю, мне следовало бы благодарить небеса за то, что почти восемнадцать лет я была красавицей. Но, признаюсь вам, я не могу. Говорят, у слепых от рождения характер лучше, чем у потерявших зрение в сознательном возрасте. Мне это понятно: я предпочла бы не знать, чего лишилась.

– Хэзел…

– Не надо, я сама понимаю, что несправедлива. И прекрасно сознаю, как мне повезло: я попала в дом, словно специально для меня созданный, без зеркал, вообще без единой отражающей поверхности. Вы обратили внимание, на какой высоте здесь окна? Даже если захочешь, не увидишь себя ни в одном стекле. Этот дом, наверное, построил сумасшедший: какой смысл жить у моря, если его не видно из окон? Капитан не знает, кто был этот архитектор. Ему здесь понравилось именно потому, что он терпеть не может море.

– В таком случае ему следовало бы поселиться где-нибудь в Юрских горах.

– То же самое сказала ему я. А он ответил, что его ненависть к морю сродни любви: «Ни с тобой, ни без тебя».

Медсестра едва не спросила: «И в чем же причина этой ненависти?» В последнюю секунду она вспомнила про уговор.

– Если бы только зеркала! Если бы только окна! Мне не дают принять ванну, не замутив предварительно воду ароматическим маслом. Никакой полированной мебели, ни единого блестящего предмета. За столом я пью из матового стакана, ем ложкой и вилкой из неотшлифованного металла. Чай мне наливают уже с молоком. Впору было бы посмеяться над такой мелочной предупредительностью, если бы только все это не напоминало о том, до какой степени я безобразна. В вашей практике вам не приходилось слышать о подобных случаях? О ком-то настолько уродливом, что его нужно было оберегать от собственного отражения?

И Хэзел расхохоталась как безумная. Медсестра сделала ей укол сильного успокоительного, после чего девушка уснула. Франсуаза укрыла ее одеялом и ушла.

Когда она уже собиралась незаметно покинуть дом, ее окликнул Капитан:

– Вы уходите, не попрощавшись со мной, мадемуазель?

– Не хотела вас беспокоить.

– Я провожу вас до пристани.

По дороге он спросил, как чувствует себя больная.

– Температура немного упала, но состояние по-прежнему критическое.

– Вы ведь будете приезжать каждый день, правда?

– Конечно.

– Вы должны ее вылечить, понимаете? Во что бы то ни стало.

Франсуаза Шавень вернулась в Нё с таким лицом, какого у нее никогда прежде не видели. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его выражение: в нем были и крайнее возбуждение, и раздумье, и радостное нетерпение, и оторопь.

В больнице одна из коллег сказала ей:

– У тебя вид химика, который вот-вот сделает важное открытие.

– Так оно и есть, – улыбнулась Франсуаза.

По вечерам опекун и его питомица ужинали вдвоем. Молодая девушка, такая разговорчивая с Франсуазой, в присутствии старика сидела, словно воды в рот набрав. Она едва отвечала на вопросы, которые он изредка ей задавал.

– Как ты себя чувствуешь, детка?

– Хорошо.

– Ты приняла лекарство?

– Да.

– Съешь еще кусочек.

– Нет, спасибо.

– Медсестра, по-моему, тебе попалась замечательная. Ты ею довольна?

– Да.

– Она еще и красивая, что тоже неплохо.

– Правда.

После этого они больше не разговаривали. Капитана это не смущало: он любил тишину. Ему и в голову не приходило, что его подопечная ненавидела эти совместные трапезы. Она бы предпочла сидеть голодной в своей комнате, лишь бы не ужинать с ним наедине. Она терпеть не могла, когда он говорил, а когда ел молча, было и того хуже: она сама не могла этого толком объяснить, но почему-то молчание уткнувшегося в тарелку старика пугало ее до смерти.

Иногда после ужина опекун приглашал свою питомицу посидеть с ним в гостиной. Там он показывал ей старые книги, энциклопедии прошлого века и атласы мира, рассказывал о своих странствиях. Иной раз он вспоминал или о морских сражениях с патагонскими пиратами, или о своих приключениях, когда он промышлял контрабандой в Китайском море. Она никогда не знала, сочиняет он или нет, – впрочем, какая разница, ведь его рассказы были необычайно увлекательными. В заключение он говорил:

– А я все еще жив.

Потом он улыбался ей, смотрел на огонь и замолкал. И, как ни странно, такие вечера девушка очень любила.

Лицо Хэзел засияло от счастья. «Вот и вы наконец!» – читалось на нем. Медсестра подумала, что никто еще не встречал ее с такой радостью.

Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала:

– Тридцать девять. Держится.

– Отлично! Помассируйте меня.

– Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти?

– Наверное, в кухне.

– А где она?

– В подвале. Вам придется попросить капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя!

Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся:

– Тазик? Это еще зачем?

– Для клизмы.

– Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо?

Минут через десять он поднялся с озабоченным видом:

– Тазика нет. Большая миска вас устроит?

– Конечно.

С явным облегчением он снова спустился в подвал и принес миску из грубого фаянса, не покрытую глазурью. Франсуаза поблагодарила и вернулась в комнату, думая: «Руку даю на отсечение, тазы в доме есть. Зато в такой миске ничего не отражается».

– Зачем вам это? – спросила Хэзел.

– Для клизмы.

– Не надо, пожалуйста, я терпеть этого не могу!

Франсуаза задумалась, а потом сказала:

– Ладно, только если Капитан спросит вас о клизме, не говорите, что я вам ее не делала.

– Хорошо.

– А теперь я на минутку воспользуюсь вашей ванной, можно?

И медсестра скрылась за дверью. Девушка услышала, как потекла вода. Потом Франсуаза вышла и начала ее массировать.

– Знаете, я уже не могу без вашего массажа. Это так приятно.

– Тем лучше, потому что при вашем заболевании это очень полезно.

– Что вы скажете о моей ванной комнате?

– Ничего.

– Да что вы! Я уверена, что вы никогда такой не видели. Ни раковины, ни ванны, ничего, что можно было бы наполнить водой. Струя из кранов льется прямо на пол, он наклонный, и вода попадает через отверстие прямо в сточную трубу. Удобно мыться, ничего не скажешь! Обычно я принимаю душ, только изредка мне милостиво соглашаются принести ванну; я вам говорила, как я ее принимаю. А туалеты-то, они во всем доме одинаковые. Капитан купил их у французских железных дорог: ведь в поездах унитазы устроены так, что в них не задерживается вода. Он даже до этого додумался!

Хэзел тихонько рассмеялась.

– Все эти предосторожности так глупы: у меня нет ни малейшего желания видеть мое лицо. Хотя, в самом деле, если бы не это хитроумное оборудование, я могла бы взглянуть на свое отражение просто по рассеянности. И это было бы для меня так же гибельно, как для Нарцисса, только по причинам прямо противоположным.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, эта тема слишком тягостна для вас. Вы постоянно к ней возвращаетесь, а это может повредить вашему здоровью.

– Вы правы. Поговорим о вас – вы ведь красивая. У вас есть жених?

– Нет.

– Как же так?

– Все-то вы хотите знать!

– Конечно.

– Я скажу вам только то, что захочу сказать. У меня было три жениха. С каждым из них я встречалась месяца по четыре, после чего их бросала.

– Они плохо с вами обращались?

– Мне было с ними скучно. Хотя я выбирала очень разных мужчин, каждый раз надеясь, что уж с этим-то будет интереснее. Увы, похоже, что через четыре месяца все они становятся одинаковыми.

Девушка рассмеялась:

– Рассказывайте дальше!

– Что же еще вам рассказать? Они были очень милые. Но чары первой поры развеивались, и что оставалось? Жених, славный малый, желающий стать мужем. Нет, конечно, они мне очень нравились, но жить с ними… Мне кажется, любовь – это совсем другое.

– Значит, вы никогда не были влюблены?

– Нет. Самым верным признаком мне кажется то, что я, когда была с ними, думала о моих пациентах в больнице. Ничего не могу с собой поделать: работа увлекает меня куда больше, чем все эти любовные дела.

– Ваши женихи были молодые?

– Примерно мои ровесники.

– Ваши слова меня утешают. Я никогда не встречалась с молодыми людьми, и это приводило меня в отчаяние. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, юноши пытались ухаживать за мной. А я была так глупа, что давала всем от ворот поворот. Я ждала большой любви: смешно вспомнить, каких только иллюзий я не питала на этот счет. Знай я тогда, что в восемнадцать лет буду обезображена, не тратила бы драгоценные годы на мечты о прекрасном принце. Так что, когда вы говорите, что молодые люди не оправдывают надежд, мне становится легче.

Франсуазе подумалось, что если Хэзел и не знала юношей, то с мужчинами постарше некоторый опыт наверняка имела.

– Почему же вы остановились на самом интересном месте? Расскажите мне о них побольше плохого.

– Ничего плохого я вам сказать о них не могу.

– Ну постарайтесь!

Медсестра, массируя, пожала плечами. Помедлив, она изрекла:

– Наверно, все они в какой-то мере шиты белыми нитками.

Девушка пришла в восторг.

– Да, именно так я их себе и представляла. Когда мне было десять лет, в Нью-Йорке со мной в классе учился один мальчик, за которого я хотела выйти замуж. Мэтью не был ни красивее, ни умнее, ни сильнее, ни забавнее других мальчишек. Но он всегда молчал. И от этого казался мне интересным. А потом, в конце учебного года, Мэтью получил лучшую оценку за сочинение. Ему пришлось прочесть его перед всем классом: это был очень многословный рассказ о том, как он катался на лыжах в зимние каникулы. После этого я расхотела выходить за него замуж и решила, что не бывает по-настоящему загадочных мальчиков. Ваши слова это подтверждают. Конечно, в ваших устах они весомее, чем в моих, – ведь когда это говорю я, любому придет на ум только одно: «Зелен виноград». Если бы Мэтью увидел меня сегодня, он бы только порадовался, что я раздумала выходить за него замуж.

Медсестра промолчала.

– О чем вы думаете, Франсуаза?

– Думаю, что вы много говорите.

– И какой вывод вы из этого делаете?

– Что вам это очень нужно.

– Так и есть. В этом доме я ни с кем не разговариваю. Я могла бы, если б хотела. Когда я с вами, я чувствую, что мой язык свободен – другого слова не подобрать. Опять вспоминается «Граф Монте-Кристо»: когда два узника встречаются после долгих лет одиночества, они говорят, говорят и не могут наговориться. Они по-прежнему в заточении, но как бы уже наполовину свободны, потому что каждый нашел друга, с которым можно поговорить. Слово освобождает. Удивительно, не правда ли?

– В иных случаях бывает наоборот. Есть люди, которые подавляют вас своим словоизвержением: возникает тягостное чувство, будто их слова связывают вас по рукам и ногам.

– Такие люди не говорят, а болтают. Я надеюсь, что вы не из их числа.

– Вас мне больше нравится слушать. Ваши рассказы – как путешествия.

– Если так, то это всецело ваша заслуга. Хороший слушатель располагает к откровенности. Если бы я не видела в вас дружеского участия, мне бы не хотелось рассказывать. У вас редкий талант – вы умеете слушать.

– Не мне одной понравилось бы слушать вас.

– Возможно, но другие не слушали бы так хорошо, как вы. У меня очень странное чувство, когда я с вами, – я чувствую, что я есть. А без вас меня как будто нет. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что я никогда не поправлюсь. Ведь когда я буду здорова, вы перестанете приходить. И меня больше не будет.

Медсестра, глубоко тронутая, не нашлась что ответить. Они долго молчали.

– Вот видите: даже когда я ничего не говорю, мне кажется, что вы меня слушаете.

– Так оно и есть.

– Франсуаза, могу я обратиться к вам с одной очень странной просьбой?

– Какой же?

– Тридцать первого марта мне исполнится двадцать три года. Вы сделаете мне чудесный подарок, если к этому дню я еще не поправлюсь.

– Замолчите, – поспешно ответила молодая женщина, опасаясь, что их подслушивают.

– Очень прошу: я хочу быть больной в день моего рождения. Сегодня четвертое марта. Устройте это.

– И не просите, – ответила медсестра нарочно громко на случай, если стены имели уши.

Франсуаза Шавень зашла в аптеку, потом вернулась в больницу. Много часов она провела в раздумьях, сидя в своей комнатке. Ей вспомнилось, что Капитан просил директрису прислать медсестру без очков, – теперь было ясно почему: чтобы больная не увидела свое отражение в стеклах.

Ночью, засыпая, она подумала: «Я действительно хочу ее вылечить. И поэтому, Хэзел, ваше желание исполнится так, как вы не смели и мечтать».

Каждый день после обеда медсестра отправлялась на Мертвый Предел. Сама себе не признаваясь, она ждала этих визитов с таким же нетерпением, что и Хэзел.

– Я не удивлю вас, Франсуаза, если скажу, что вы моя лучшая подруга. Вы, может быть, думаете, что это само собой разумеется: ведь другого женского общества, кроме вас, у меня здесь нет. И все же с самого детства я не имела подруги, которая была бы мне так дорога, как вы.

Не зная, что сказать, медсестра ограничилась избитой фразой:

– Дружба – это очень важно.

– Когда я была маленькой, я ценила дружбу превыше всего. В Нью-Йорке у меня была лучшая подруга, ее звали Кэролайн. Я боготворила ее. Мы были неразлучны. Смогу ли я объяснить взрослому человеку, какое место она занимала в моей жизни? В ту пору я мечтала стать балериной, а она – выиграть все на свете конные состязания. Ради нее я занялась верховой ездой, а она ради меня – танцами. Я держалась на лошади так же бездарно, как она делала антраша, зато мы были вместе, к чему и стремились. Летом я проводила каникулы в горах, а она у моря – этот месяц друг без друга казался нам пыткой. Мы писали друг другу письма, каких не сочинили бы и влюбленные. Чтобы выразить, как она страдает от нашей разлуки, Кэролайн однажды даже вырвала целиком ноготь с безымянного пальца левой руки и приклеила его к своему письму.

– Фу!

– С шести до двенадцати лет наша дружба была для меня всем на свете. Ну а потом от моего отца отвернулась удача, и нам предстояло покинуть Нью-Йорк. Когда я сказала об этом Кэролайн, разыгралась настоящая драма. Она плакала, кричала, что уедет со мной. Целую ночь мы резали друг другу запястья, чтобы стать кровными сестрами, давали безумные клятвы. Она молила своих родителей помочь моим – конечно же, тщетно. В день отъезда я думала, что умру. Но, к несчастью, не умерла. Когда корабль отходил от пристани, нас связывала традиционная бумажная лента. Она разорвалась, – и я ощутила такую невыразимую боль, словно мое тело разломилось пополам.

– Если, несмотря на разорение ваших родителей, она по-прежнему любила вас, значит, это была настоящая подруга.

– Подождите. Послушайте, что было дальше. Мы начали обмениваться пламенными письмами. Рассказывали друг другу обо всем. «Расстояние – не помеха, когда любишь так сильно», – писала она. Но со временем ее письма становились все более скучными. Кэролайн бросила балет и занялась теннисом с некой Глэдис. «Мне сшили точно такой же костюм, как у Глэдис… Я попросила парикмахера сделать мне стрижку, как у Глэдис…» Мое сердце леденело, когда я читала это. Дальше было еще хуже: она и Глэдис, обе влюбились в некоего Брайана. После этого тон писем Кэролайн резко изменился. От пылких и трепетных признаний она перешла к откровениям типа: «Брайан вчера смотрел на Глэдис целую минуту, не меньше. Не понимаю, что он в ней нашел: она уродина, и у нее толстый зад». Мне было неловко за подругу. Чудесная девочка превратилась в стервозную самку.

– Это половое созревание.

– Наверное. Но я ведь тоже выросла, однако не стала такой, как она. Вскоре ей уже больше нечего было мне сказать. С четырнадцатого года я не получала от нее писем. Я пережила это как утрату близкого человека.

– В Париже вы наверняка нашли другие подруг.

– Ничего подобного. Если бы мне и встретилась новая Кэролайн, я не позволила бы себе к ней привязаться. Как я могла верить в дружбу после того, что произошло? Моя избранница изменила всем нашим клятвам.

– Это печально.

– Хуже того: своим предательством Кэролайн перечеркнула шесть славных лет нашей дружбы. Словно их и не было.

– Как вы непримиримы!

– Вы бы поняли меня, если бы сами такое пережили.

– В самом деле, гак дружить мне ни с кем не довелось. У меня есть подруги детства, время от времени я с удовольствием вижусь с ними. Не более того.

– Как странно: я на семь лет младше вас но у меня такое впечатление, что вас жизнь пощадила, а меня изломала. Впрочем, что мне теперь былые страдания, когда у меня есть лучшая на свете подруга – вы.

– По-моему, вы слишком бросаетесь своей дружбой.

– Неправда! – возмутилась девушка.

– Я вашу дружбу ничем не заслужила.

– Вы приезжаете сюда каждый день и преданно улаживаете за мной.

– Я делаю свою работу.

– Разве это причина, чтобы не быть вам благодарной?

– Значит, вы прониклись бы точно такой же дружбой к любой медсестре, которая оказалась бы на моем месте.

– Конечно нет. Не будь это вы, я испытывала бы только благодарность, и более ничего.

Франсуазе хотелось бы знать, слышит ли Капитан признания Хэзел и что он о них думает.

– Как там наша больная? – спросил Капитан Франсуазу.

– Без изменений.

– А выглядит она получше.

– Температура уже гораздо ниже, благодаря лечению.

– А в чем состоит ваше лечение?

– Я ежедневно делаю ей инъекции грабатериума, сильного пневмонаркотического вещества. Кроме того, она принимает бронхорасширяющие капсулы и таблетки брамборана. Время от времени я ставлю ей клизмы для выведения инфекции из организма. А массаж оказывает отхаркивающее действие, благодаря чему плеврит не распространяется.

– Все это для меня китайская грамота. Надежда есть?

– Есть, но нужно время, и даже в случае выздоровления курс терапии необходимо будет продолжать: рецидивы плеврита смертельно опасны.

– Вы по-прежнему готовы приезжать к ней каждый день?

– С какой стати мне отказываться?

– Прекрасно. Но я категорически настаиваю на том, чтобы вы не искали себе замену, даже на один день.

– Я и не собиралась.

– Если вы заболеете, не присылайте вместо себя никого другого.

– У меня железное здоровье.

– Дело в том, что вам я доверяю. А это не в моих привычках. Надеюсь, я в вас не ошибся.

Франсуаза попрощалась и уехала на катере. Названия лекарств, которые она выдумала, вертелись у нее в голове, и ее одолевал неудержимый смех.

Среди ночи она вдруг проснулась в ужасе: «Клизмы! Если, у стен есть уши, то Капитан знает, что я солгала. Про клизмы. А значит, ни о каком доверии больше не может быть и речи.»

Она попыталась урезонить себя: «Он ведь сказал, что доверяет мне, уже после того, как я упомянула о клизмах.» Да, но, может быть, до него просто не сразу дошло. Наверное, он тоже сейчас не спит и думает об этом. Да нет, полно, чтобы подметить такую мелочь, надо быть законченным маньяком. Впрочем, чтобы слушать наши разговоры – тоже. А если он не слушает… Как узнать? Будь я уверена, что он за нами не шпионит, мне было бы что рассказать Хэзел. Как бы убедиться наверняка? Я должна перехитрить этого человека.

Она так и не уснула до утра, разрабатывая план.

– Что с вами, Франсуаза? Вы такая бледная, лицо осунулось.

– Просто бессонница. Позволю себе ответный комплимент, Хэзел: вы неважно выглядите.

– А-а.

– А теперь, когда я вам это сказала, вы еще больше побледнели.

– Вы находите?

Медсестра, вынужденная прибегать к хитрости, маскировала свои вопросы под утверждения.

– Надеюсь, вы-то хорошо спите.

– Не всегда.

– Как же так, Хэзел! Чтобы выздороветь, надо хорошенько высыпаться!

– Это, увы, не зависит от моего желания. Пропишите мне снотворное.

– Ни в ноем случае: я противница наркотические средств. Вы и так будете крепко спать, если сами этого захотите.

– Неправда! У вас у самой бессонница – вот и доказательство.

– Это совсем другое дело. Я могу себе это позволить, ведь я здорова. Будь я больна, я бы так не распускалась.

– Уверяю вас, от меня это не зависит.

– Полноте! Вам просто не хватает силы воли.

– В конце концов, Франсуаза, вы ведь женщина. Есть вещи, которые вы должны понимать.

– Женское недомогание – не причина для бессонницы.

– Я не об этом, – пролепетала девушка, из бледной став пунцовой.

– Не понимаю, о чем вы.

– Нет, понимаете!

Хэзел была на грани истерики, тогда как Франсуаза сохраняла олимпийское спокойствие.

– Капитан… Капитан и я… мы с ним… он…

– Ах вот как, – кивнула медсестра с чисто профессиональным хладнокровней. – У вас были сексуальные отношения.

– И вы так спокойно об этом говорите? – изумленно воскликнула Хэзел.

– Я не понимаю, в чем проблема. С биологической точки зрения в этом нет ничего противоестественного.

– Ничего противоестественного, когда между людьми пятьдесят четыре года разницы?

– Если физиология позволяет.

– Не все же сводится к физиологии! Есть еще и нравственность!

– Ничего безнравственного в этом нет. Вы совершеннолетняя, и все происходите вашего согласия.

– С моего согласия? Да что вы можете об этом знать?

– Медсестру в таких делах не обмануть. Я могу вас осмотреть, чтобы удостовериться.

– Нет, не надо.

– Действительно, не надо, ваша реакция – достаточное подтверждение моим словам.

– Но все совсем не так просто! – обиделась девушка.

– Либо женщина соглашается, либо отказывает. И нечего разыгрывать оскорбленную невинность.

– Как вы жестоки со мной! В жизни все куда сложнее, чем вы говорите. Можно этого не хотеть и в то же время испытывать какое-то очень сильное чувство к тому, кто… Тело может вызывать отвращение, но душа привлекает настолько, что, в конце концов, превозмогая себя, принимаешь и тело. С вами такого никогда не случалось?

– Нет. Вы слишком все усложняете.

– Неужели вам не доводилось быть с мужчиной?

– Я спала с моими женихами, не забивая себе голову пустыми переживаниями, вроде ваших.

– Почему же это пустыми?

– Вытешите себя мыслью, что над вами надругались. Вам так хочется быть идеальной, сохранить незапятнанным собственный прекрасный образ…

– Неправда!

– А может, вам, подобно большинству людей, нравится быть жертвой. Вам приятно сознавать себя мученицей в лапах чудовища. Я нахожу подобные мысли жалкими и недостойными вас.

– Вы ничего не поняли! – воскликнула Хэзел и расплакалась, – Все не так. Разве вы не можете допустить, что умный человек безраздельно властвует над бедной обезображенной девушкой, особенно если этот человек – ее благодетель?

– Я знаю только, что это пожилой человек, физически неспособный осуществить насилие над кем бы то ни было, тем более над молодой особой.

– Молодой, но больной!

– Ну вот, опять вы строите из себя овечку на заклании.

– Насилие может быть не только физическим! Бывает и моральное насилие!

– Если вы подвергаетесь моральному насилию – просто уйдите отсюда.

– Уйти? Вы с ума сошли! Вы прекрасно знаете, что я не могу нигде показаться с таким лицом.

– Эта отговорка вас очень устраивает. А я утверждаю, что вы живете с Капитаном по доброй воле. И нет ничего предосудительного в том, что вы спите вместе.

– Какая вы злая!

– Я говорю правду, вместо того чтобы потакать вашему намерению скрывать правду от самой себя.

– Вы сказали, что я совершеннолетняя. Когда это началось, я еще не была совершеннолетней. Мне было восемнадцать.

– Я медсестра, а не инспектор полиции.

– Уж не намекаете ли вы на то, что медицина и закон не имеют ничего общего?

– Юридически о несовершеннолетних заботится опекун.

– Вы не находите, что мой опекун делает это весьма своеобразно?

– Восемнадцать лет – нормальный возраст для первого сексуального опыта.

– Вы издеваетесь надо мной! – выкрикнула девушка сквозь рыдания.

– Успокойтесь сейчас же! – властно приказала медсестра.

– Вам не кажется, что мужчина, который спит со страшно изуродованной девушкой, – извращенец?

– Я не желаю это обсуждать. У каждого свои вкусы. Впрочем, я могла бы вам возразить, что он любит вас за вашу душу.

– Почему же тогда он не довольствуется моей душой? – вскинулась Хэзел.

– У вас нет причины доводить себя до такого состояния, – заключила Франсуаза непреклонно.

Девушка в отчаянии устремила на нее жалобный взгляд:

– А я-то думала, что вы меня любите!

– Я к вам прекрасно отношусь. Но это не повод потакать вашим капризам.

– Моим капризам? О, уходите, я ненавижу вас!

– Хорошо.

И молодая женщина убрала медицинские инструменты в саквояж. Когда она направилась к двери, девушка спросила умоляющим голосом;

– Но вы ведь еще придете, правда?

– Завтра, – улыбнулась медсестра.

Она спустилась по лестнице, в ужасе от того, что ей пришлось наговорить.

Внизу отворилась дверь курительной.

– Мадемуазель, зайдите, пожалуйста, на минутку, – попросил Капитан.

Франсуаза зашла. Сердце ее бешено колотилось. Старик выглядел взволнованным.

– Я хотел поблагодарить вас, – сказал он.

– Я всего лишь делаю свою работу.

– Я имею в виду не вашу профессиональную компетенцию. Я нахожу, что вы очень умны.

– А-а.

– Вам доступны такие вещи, которые, как правило, не доступны молодым женщинам.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Прекрасно понимаете. Вы разобрались в том, что здесь происходит, и проявили изрядную проницательность. Вам ясно главное: я люблю Хэзел. В моей любви к ней вы можете не сомневаться. «Люби и делай что хочешь», – учит Блаженный Августин.

– Месье, это не мое дело.

– Знаю. И все же я говорю вам это, потому что глубоко уважаю вас.

– Спасибо.

– Нет, это я должен вас благодарить. Вы замечательный человек. И, вдобавок, вы красавица. Вы, как богиня Афина, соединяете в себе красоту и мудрость.

Медсестра опустила глаза, словно смутившись, попрощалась и поспешно ушла, за дверью морской воздух окутал ее, повеяв свободой, и она наконец вздохнула с облегчением.

«Я узнала то, что хотела», – сказала она себе.

Купив кое-что в аптеке, Франсуаза зашла в кафе. Вообще-то это было не в ее привычках.

– Кальвадос, пожалуйста.

«С каких пор женщины пьют такое?» – удивился про себя хозяин кафе.

Моряки тоже с удивлением посматривали на красивую женщину отнюдь не легкомысленного вида, которая, казалось, была погружена в размышления о чем-то чрезвычайно важном.

«Теперь, когда я знаю наверняка, надо стать вдвое бдительней. Мне повезло, что он не обратил внимания, когда я солгала насчет клизм. Похоже, что он может слушать наши разговоры прямо из курительной, которая, наверно, соединяется слуховой трубой с комнатой Хэзел. Бедняжка, представляю, в каком она сейчас состоянии! Как же дать ей понять, что я – ее союзница? После всего, что я ей наговорила, будет ли она доверять мне? Я бы написала ей записку, но это невозможно: ищейки Капитана не позволят пронести ни клочка бумаги». Несколько дней назад Франсуаза заметила, как один из обыскивавших ее людей внимательно читал инструкцию по применению на коробочке с лекарством из ее сумки. На вопрос, что он рассчитывает найти, бдительный страж ответил: «А может, вы составили зашифрованное послание, подчеркивая определенные буквы». Ей ничего подобного и в голову не приходило. «Разве я сумею перехитрить этих церберов? Я могла бы взять с собой чистую бумагу и написать Хэзел в ее присутствии, но тогда она станет задавать вопросы, которые будут услышаны: „Что вы делаете, Франсуаза? Что это вы пишете? Зачем прижимаете палец к губам?“ Нелегко же мне придется с этой простушкой! Нет, будем следовать моему плану. Если бы только на это не требовалось так много времени!»

Она встала, подошла к стойке бара и спросила хозяина:

– Чем занимался Капитан до того, как поселился на Мертвом Пределе?

– А почему вы им интересуетесь?

– Я сейчас его лечу. Начальная стадия плеврита.

– Он, должно быть, немолод. В последний раз я видел его лет двадцать назад, и уже тогда он выглядел стариком.

– Море быстро старит.

– В его случае, думаю, не одно только море.

– Что вы о нем знаете?

– Совсем немного. Знаю, что зовут его Омер Лонкур, – согласитесь, с таким именем ему было на роду написано стать моряком[1]. Жизнь он прожил, насколько я слышал, бурную, был контрабандистом в Китайском море. И здорово на этом разбогател. Тридцать лет назад он ушел на покой.

– Почему так рано?

– Никто не знает. Но вроде бы он влюбился.

– В кого же?

– В какую-то женщину. Он привез ее на своем корабле. Никто ее никогда не видел. Лонкур купил остров и поселил там свою любовницу.

– Это было тридцать лет назад, вы уверены?

– Абсолютно.

– Как же получилось, что вы никогда не видели эту женщину?

– Она не покидала Мертвый Предел.

– Откуда же вам тогда известно о ее существовании?

– От Жаклин, кухарки Лонкура. Она иногда говорила о какой-то барышне.

– Она ее видела?

– Не знаю. Люди Капитана не болтливы, похоже, им приказано держать язык за зубами. Та барышня умерла двадцать лет назад.

– От чего?

– Бросилась в море и утонула.

– Как?!

– Да, странная история. Много дней спустя ее выбросило на берег в Нё. Тело раздулось от воды, прямо как хлебный мякиш. Поди пойми, красивая она была или нет. После вскрытия и следствия полиция установила, что это самоубийство.

– Почему же она покончила с собой?

– Кто ее знает.

«Уж я-то узнаю, дайте только срок», – подумала медсестра, расплатилась и вышла.

В больнице она поговорила с самой старшей из своих коллег, лет пятидесяти. Выведать у нее удалось немного.

– Нет, не знаю я ту женщину. Уже не помню.

– А как звали утопленницу?

– Откуда же нам было знать?

– Может быть, Капитан говорил.

– Может, и говорил.

– Ну что у вас за память! Неужели не было ни одной детали, которая бы запомнилась?

– На ней была очень красивая ночная сорочка, белая.

«Вкусы Капитана не меняются», – подумала Франсуаза и пошла в больничный архив. Но и там она не нашла ответ: в 1903 году в больнице Нё умерли десятки женщин, поскольку это был самый обычный год.

«Как бы то ни было, Лонкур мог назвать любое вымышленное имя, раз настоящее знал только он один», – решила Франсуаза.

И еще подумала о том, что ту женщину где-то должны были похоронить.

Улыбка Хэзел казалась вымученной.

– Я много думала о нашем вчерашнем разговоре.

– Угу, – равнодушно отозвалась медсестра.

– Я понимаю, что вы были правы. И все-таки никак не могу с вами согласиться.

– Это не страшно.

– Вот и я так думаю: мы ведь не обязаны во всем соглашаться с друзьями, правда?

– Конечно.

– Дружба вообще странная штука: друга любят не за его тело и не за его мысли. Откуда же тогда возникает это непонятное чувство?

– Вы правы, это любопытно.

– Может быть, между некоторыми людьми существует какая-то таинственная связь. Наши имена, например. Ведь ваша фамилия Шавень, правда?

– Да.

– Почти «шатень», и вы шатенка, волосы у вас каштановые. А меня зовут Хэзел, это значит «орешник», и у меня волосы орехового цвета. Каштан, орех – мы с вами из одного семейства.

– Как странно – имя, означающее орешник.

– Другое название орешника – лещина. А вы знаете, что с помощью веток лещины искали родники? Это дерево будто бы вздрагивало, почувствовав силу и чистоту готовой забить из недр воды. Ореховые прутики когда-то считались волшебными.

– Так вы волшебница!

– Хотела бы ею быть. Но у меня нет волшебной силы.

«Какое заблуждение», – подумала медсестра.

– А каштан, – продолжала Хэзел, – не обладает способностью указывать воду, зато это дерево исключительно прочное, крепкое, несгибаемое. Как вы, Франсуаза.

– Не знаю, стоит ли придавать, такое значение именам. Нам ведь их дали наобум.

– А я думаю, что в имени заложена судьба. Вот у Шекспира. Джульетта говорит, что ее Ромео, зовись он иначе, был бы так же прекрасен. Но сама она служит доказательством обратного – она, чье чудесное имя стало мифом. Если бы Джульетту звали… ну, не знаю…

– Джозианой?

– Да, если бы ее звали Джозианой, ничего бы не вышло!

Обе рассмеялись.

– Сегодня хорошая погода, – сказала медсестра, массируя Хэзел. – Мы могли бы выйти и прогуляться по острову.

Девушка побледнела.

– У меня нет сил.

– Вам полезно проветриться, не все же сидеть в четырех стенах.

– Я не люблю выходить из дому.

– Жаль. А мне так хотелось погулять по берегу моря.

– Идите одна.

– Без вас неинтересно.

– Нет, и не просите.

«Вот дурочка! – негодовала Франсуаза. – Вне этих стен мы могли бы, по крайней мере, поговорить свободно».

– Я вас не понимаю. На острове никого нет. Если мы выйдем, вас никто не увидит. Бояться нечего.

– Не в этом дело. Однажды я вышла прогуляться. Я была одна, но все время чувствовала чье-то присутствие. Оно преследовало меня. Это было так страшно.

– У вас слишком богатое воображение. Я каждый день хожу пешком от пристани до дома и ни разу не встречала призраков.

– Это не призрак. Это чье-то присутствие. Гнетущее присутствие. Больше я ничего не могу вам сказать.

У медсестры вертелся на языке вопрос, слышала ли девушка о прежней любовнице Лонкура. Она задала его окольным путем:

– Мне очень нравятся ваши белые ночные сорочки.

– Мне тоже. Это Капитан мне их подарил.

– Они великолепны. Какое качество! Я никогда не видела таких в продаже.

– Это потому, что они старинные. Капитан сказал, что они достались ему от матери.

«Она ничего не знает», – заключила медсестра.

– Грустно иметь такие красивые сорочки, когда ты сама безобразна. Их следовало бы носить той, чье лицо – само совершенство.

– Только не начинайте опять жаловаться, Хэзел!

– Мне хочется подарить вам одну, вам так пойдет.

– Я ее не приму. Нельзя передаривать подарки.

– Ну, тогда разрешите мне хотя бы сказать вам: вы красивая. Очень красивая. Доставьте мне удовольствие: пользуйтесь своей красотой и радуйтесь ей. Это великий дар.

Перед тем как направиться к пристани, Франсуаза прошлась по берегу. Ей хватило двадцати минут, чтобы обойти остров.

Медсестра была не из тех, кто верит в потустороннее. Она знала, что двадцать лет назад здесь утонул человек, и ей не пришлось искать иррациональных объяснений гнетущему чувству, которое навевали эти места.

Вопреки своим ожиданиям никакой могилы она не обнаружила. «И в самом деле, глупо искать ее здесь! Лонкур не стал бы так рисковать. Если бы ставили надгробье везде, где кто-то покончил с собой, и земля и море превратились бы неплотные кладбища».

Однако со стороны, обращенной к Нё, Франсуаза заметила выдававшийся далеко в море каменный выступ в форме стрелы. Она долго смотрела на него: хотя она ничего не знала наверняка, у нее почему-то сжалось сердце.

На следующий день, прибыв на остров, она встретила Капитана, который куда-то собирался.

– Мне нужно в Нё, уладить кое-какие дела. В виде исключения катер сегодня сделает лишний рейс. Не бойтесь, он будет здесь вовремя, чтобы отвезти вас на материк. Я оставляю вас одну с нашей милой больной.

Медсестре подумалось, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она испугалась, заподозрив ловушку, и пошла к дому как можно медленнее, чтобы видеть, как Лонкур поднимается на борт. Когда катер отчалил, она закрыла за собой дверь и бросилась в курительную.

Она выдвинула все ящики стоявшего там секретера.

Среди бумаг ей попались старые фотографии; на одном портрете стояла дата; 1893 – «год моего рождения», – промелькнуло у нее в голове, и тут она увидела ангельски прекрасное лицо молодой девушки. На обороте чернилами было написано имя: «Адель».

Франсуаза рассмотрела портрет: девушке было на вид лет восемнадцать. Она была так свежа и прекрасна, что дух захватывало.

Непрошеная гостья вдруг вспомнила, что Лонкур был не единственным тюремщиком в этом доме.

Она закрыла ящики и поднялась к своей пациентке.

Та ждала ее, бледная, как полотно.

– Вы опоздали на десять минут.

– Разве это причина, чтобы встречать меня с таким лицом?

– Вы не понимаете! Вы – единственное событие в моей жизни. Раньше вы никогда не опаздывали.

– Я просто прощалась с Капитаном, он уехал до вечера на материк.

– Уехал? А мне он ничего не говорил.

– Он сказал, что ему нужно уладить какие-то дела. К вечеру он вернется.

– Как жаль. Лучше бы он не возвращался и поручил вам посидеть со мной эту ночь.

– По-моему, вы не нуждаетесь в сиделке, Хэзел.

– Я нуждаюсь в подруге, и вы это прекрасно знаете. Когда я была маленькой, Кэролайн нередко оставалась ночевать у меня. До самого утра мы рассказывали друг другу истории, придумывали всякие игры, смеялись. Мне так хочется, чтобы это вернулось.

– Нам это уже не по возрасту.

– Какая же вы зануда!

Пока девушка держала во рту термометр, медсестра собиралась с мыслями, чтобы задать ей несколько вопросов. Увы, она подозревала, что Лонкур мог оставить на посту у слуховой трубы кого-нибудь из своих ищеек. Ей оставалось только надеяться, что никто не видел, как она выходила из курительной.

– Тридцать восемь.

Франсуаза зашла на минутку в ванную, вернулась и приступила к привычному массажу. Она уже убедилась, что Хэзел всегда говорила с ней свободно, не подозревая, что старик подслушивает их разговоры; теперь ей хотелось выведать у девушки еще кое-что. И медсестра начала невинным голосом:

– Я думала о нашем вчерашнем разговоре. Пожалуй, вы правы; имена – это важно. Есть такие, что навевают мечты. А какое ваше любимое женское имя?

– Раньше было Кэролайн. Теперь – Франсуаза.

– Вы путаете вкусы с привязанностями.

– Это правда, но только отчасти. Например, если бы вас звали Джозианой, это имя не стало бы моим любимым.

– А разве нет имен, которые вы бы любили, хоть никогда и не встречали людей, носивших их? – продолжала старшая подруга, надеясь, что страж, который наверняка их слушает, не придерется к этим вопросам, далеким от медицины.

– Никогда об этом не задумывалась. А вы?

– А я люблю имя Адель. Хотя у меня никогда не было знакомой Адели.

Девушка рассмеялась; медсестра не знала, как это следовало понимать.

– Вы такая же, как я! Адель – очень похоже на то, как вы на свой французский манер произносите мое имя – Азель.

– Действительно, я об этом не подумала, – изумленно согласилась Франсуаза.

– У вас, как и у меня, вкусы зависят от привязанностей. Если, конечно, я ваша подруга, – добавила она, посерьезнев.

– Конечно, и вы это прекрасно знаете. Как вы думаете, Хэзел и Адель означают одно и то же?

– Вряд ли. Но звучание часто важнее смысла. Адель – да, это красиво. У меня тоже никогда не было знакомой Адели.

«Она не лжет», – подумала медсестра.

Франсуаза Шавень снова наведалась в архив больницы Нё; ни одной Адели среди умерших в 1903 году не оказалось.

Она напрягла память, пытаясь вспомнить, как выглядел почерк Лонкура. «Я, возможно, зря ломаю голову, если писал под его диктовку кто-нибудь из персонала – или если надпись на фотокарточке сделана не рукой Капитана».

Она внимательно прочла имена всех умерших в 1903 году женщин – их было ни больше, ни меньше обычного. «В больницах ведь не всегда умирают», – сказала себе Франсуаза. Она дошла почти до конца регистрационной книги, как вдруг на странице, датированной 28 декабря 1903 года, ей бросилась в глаза одна запись:

А. – это могла быть Адель, но с тем же успехом Анна, Амелия или Анжелика. Однако мелкий, бисерный почерк напоминал тот, что Франсуаза видела на обороте фотокарточки. К тому же ее внимание привлекли две детали. Хозяин кафе говорил, что Лонкур прилез ту женщину на своем корабле, однако имя у нее было не иностранное: Гваделупа вполне подходила к случаю. Кроме того, дата рождения совпадала с предполагаемым возрастом девушки с фотографии.

И, наконец, в книге не была указана причина смерти: такое же нарушение правил, как и сокращенное до инициала имя. Полагалось вписывать имена полностью, указывать название болезни или обстоятельства, повлекшие смерть. «Какая досадная промашка! Умолчание красноречивее слов. К тому же вы могли бы сократить и слова „скончалась“ и „родилась“, которые указали мне пол покойной. Но вам, разумеется, и в голову не приводило, что через двадцать лет некая любопытная особа станет совать нос в ваши тайны».

На следующий день Капитан вызвал ее в курительную:

– Я разочарован, мадемуазель. Весьма разочарован. Я в вас ошибся.

Медсестра побледнела.

– Я так доверял вам. Теперь с этим покончено навсегда.

– Мне нет оправдания, месье. Я нуждалась в деньгах, поэтому я открывала ящики вашего секретера.

– Ах, так вы вдобавок рылись в моем секретере?

Волна паники захлестнула Франсуазу, но она решила держаться роли воровки:

– Я надеялась найти наличные или драгоценности, которые можно было бы продать. Но ничего ценного там не оказалось, так что я ничего не взяла. Можете меня выгнать.

– О том, чтобы я выгнал вас, не может быть и речи. Наоборот.

– Говорю же вам, я ничего у вас не взяла!

– Перестаньте ломать комедию. Вас интересуют вовсе не деньги. Хорошо еще, что я съездил вчера в Нё, – иначе я бы по-прежнему вам доверял.

– Вы наводили обо мне справки?

– Это не понадобилось. Я просто проходил по улице, когда меня заметил аптекарь; он вышел из лавки и рассказал мне о вас весьма интересные вещи. Например, что вы покупаете у него каждый день по термометру.

– И что же?

– А то, что этот славный малый задумался: зачем вам по термометру в день? Вряд ли это можно объяснить Вашей неловкостью. Разбивать термометр каждый день можно только умышленно. И он заключил, что вы хотите отравить кого-то ртутью.

Франсуаза засмеялась:

– Я – отравительница?

– Аптекарь кое-кого расспросил и выяснил, что вы в настоящее время прилежно пользуете меня. Он решил, что вы покушаетесь на мою жизнь. Я постарался его разубедить, отозвавшись о вас самым лестным образом. К сожалению для вас, он, кажется, мне поверил.

– К сожалению для меня?

– Да. Продолжай он считать вас преступницей, возможно, сообщил бы в полицию, которую встревожило бы ваше исчезновение.

– Кроме полиции есть и другие люди. Меня хватятся в больнице.

Старик улыбнулся:

– Там все улажено. Я сообщил сегодня утром вашей начальнице, что женюсь на вас, и на работу вы больше не выйдете.

– Что?

– Самое забавное, что она воскликнула: «Я так и знала! Как не повезло мне и как повезло вам! Умница, красавица и такая честная девушка!»

– Я отказываюсь выходить за вас замуж.

Он расхохотался:

– Не смешите меня. Сегодня утром я обыскал комнату моей питомицы и понял, где собака зарыта: в ванной, в глубине стенного шкафа я обнаружил миску с ртутью. Не знаю, что восхищает меня больше – ртуть, ваш ум или ваша глупость. Ум, потому что это надо было сообразить: каждый день вас обыскивали мои люди, получившие приказ не пропускать ничего отражающего. Но кто мог подумать о ртути в термометре? Неплоха и идея с тазиком якобы для клизмы.

– Я не понимаю, что вы такое говорите.

– И что же вы собирались делать с этой ртутью?

– Ничего. Действительно, я как-то случайно разбила термометр и из соображений гигиены собрала ртуть в миску.

– Очень смешно. Надо были разбить больше десятка градусников, чтобы набрать столько ртути. Вот тут-то и проявилась ваша глупость или, по крайней мере, наивность: чтобы образовалась нормально отражающая поверхность, сколько, по-вашему, пришлось бы разбить термометров?

– Откуда мне знать?

– Не меньше четырехсот. Вы, должно быть, полагали, что времени у вас достаточно, не так ли? Думаю, выздоровление моей питомицы вы запланировали на будущий год.

– Хэзел действительно больна.

– Возможно. Но температуры у нее нет. Я проверил – у меня тоже есть градусник. Кстати, вас не обескуражил тот факт, что ртуть на дне миски не образовала лужицу, а так и оставалась в капельках? Это одно из ее свойств.

– В определенном количестве она это свойство утрачивает.

– Я рад, что вы наконец перестали отрицать очевидное. Действительно, ртуть утратила бы это свойство, но только если бы вам не требовалось полтора года, чтобы наполнить миску. Потому что у ртути есть и другие свойства. Дорогая мадемуазель, в ваших талантах медсестры я не сомневаюсь, но позволю себе усомниться, что вы столь же способный химик. Зеркальщики уже лет двадцать с лишним как перестали использовать ртуть. Прежде всего, в этом отпала необходимость, а главнее – ртуть очень ядовита.

– В глубине стенного шкафа она никому не причинила бы вреда.

– Никому, кроме миски, дорогая моя. Через месяц-другой ртуть разъела бы фаянс, и ваш драгоценный запас бы вытек. Все труды насмарку. С вами, наверно, при виде этого случилась бы истерика.

– Истерики не в моем духе. К тому же вы не вполне уверены в том, что говорите: миска могла и выдержать. Если бы аптекарь не поделился с вами своими подозрениями, мне бы все удалось.

– Надо совсем не иметь мозгов, чтобы сообразить, будто можно в течение целого года покупать каждый день по термометру и ни у кого не вызвать подозрений! Впрочем, я еще не сказал вам самое интересное. На зеркалах я собаку съел. Думаю, вы догадываетесь, что у меня были причины интересоваться этим вопросом. Так вот, моя милая, даже если бы вам каким-то чудом удалось купить четыреста термометров и не привлечь ничьего внимания, даже если бы выдержал фаянс, у вас бы все равно ничего не вышло.

– Почему?

– Потому что без слоя стекла ваша ртуть ничего бы не отражала. Какими бы стальными ни были ваши нервы, вы бы наверняка разрыдались, обнаружив это. Потому что вы же понимаете, что мои люди обыскивают тщательно и никогда не пропустили бы стекло.

– Я вам не верю. Ртуть отражает.

– Совершенно верно. Но при одном условии: ртути надо придать вращательное движение. В принципе, вам было бы нетрудно это сделать, легонько встряхивая миску. Но вы получили бы вогнутую поверхность, а дать бедной девочке кривое зеркало – это же верх садизма, вы не находите?

И он захохотал.

– Вам ли это говорить?

– Я – другое дело. Я люблю Хэзел и борюсь за свою любовь. Цель оправдывает средства.

– Если бы вы ее любили, разве вам не хотелось бы сделать ее счастливой?

– Что и говорить, у мадемуазель большой опыт в любви. Три скучных жениха, к которым вы не испытывали никаких чувств, верно? И потом, Хэзел счастлива.

Теперь рассмеялась Франсуаза:

– Оно и видно! Судя по всему, вы не имеете ни малейшего представления о том, как выглядит счастливая женщина. Полагаю, что предыдущая, Адель, тоже была, на ваш взгляд, очень счастлива. Так счастлива, что покончила с собой в двадцать восемь лег. Если только это действительно было самоубийство.

Старик побледнел:

– Если вы знаете это имя, значит, видели фотографию в ящике секретера.

– Видела. Красавица. Какая жалость!

– Да, жаль, что она покончила с собой. Потому что это было самоубийство, можете не сомневаться.

– Я все равно считаю это убийством. Десять лет вы держали ее в тех же условиях, что и вашу нынешнюю питомицу. Как ей было не свести счеты с жизнью?

– Вы не имеете права так говорить! Разве я мог желать ее смерти – я, любивший ее больше всего на свете? Как говорится, я только ради нее и жил. Когда она покончила с собой – вы не можете даже вообразить, как сильно я страдал. С тех пор я жил одной лишь памятью о ней.

– А вы не задумывались, почему она наложила на себя руки?

– Я знаю, я виноват перед ней. Вы не имеете ни малейшего представления о том, что такое любовь. Это болезнь, и от нее человек не становится лучше. Стоит только полюбить по-настоящему, поневоле причиняешь любимому существу зло, даже – и особенно – если хочешь сделать его счастливым.

– «Человек»! Вы хотите сказать – «я»! Никогда в жизни не слышала о человеке, который обрек бы любимую на такую жизнь.

– Естественно. Любовь – не частое явление в человеческой среде. Я, очевидно, первый случай, с которым вы столкнулись. Ведь вы, смею надеяться, достаточно умны и понимаете, что чувства и отношения вам подобных недостойны именоваться любовью.

– Если любовь состоит в том, чтобы причинять зло, почему же вы так медлили? Почему не убили Адель в первую же встречу?

– Все не так просто. Влюбленный – существо сложное, он стремится еще и сделать любимую счастливой.

– Объясните мне, каким образом вы делаете счастливой Хэзел. Это выше моего понимания.

– Ей грозила нищета, а я ее спас. Здесь она живет в роскоши и без забот.

– Я уверена, что она бы сто раз предпочла быть бедной и свободной.

– Здесь она окружена заботой, нежностью, преклонением и почетом. Она любима – и прекрасно знает это и чувствует.

– Как будто ей от этого легче!

– Еще как. Вы просто не знаете, какое это счастье – быть любимой.

– Зато я знаю, какое счастье быть свободной.

Старик усмехнулся;

– Ну и как, греет вас свобода по ночам в постели?

– Раз уж мы заговорили на вашу излюбленную тему, знайте, что ночи, когда вы приходите к Хэзел, превратились для нее в кошмар.

– Ну да, это она так говорит. Хотя ей самой нравится. Тому есть безошибочные признаки, вы же понимаете.

– Замолчите, вы отвратительны!

– Почему же? Потому что доставляю удовольствие своей возлюбленной?

– Как может молодая девушка хотеть близости с человеком, на которого тошно смотреть?

– Я имею тому доказательства. Но я вообще сомневаюсь, что вы сведущи в этом вопросе. Секс, сдается мне, – не ваш конек. Для вас тело – это объект осмотра, выслушивания и лечения, а не дивный ландшафт, оживающий от вашего прикосновения.

– Ладно, допустим, вы доставляете ей удовольствие, но как вы можете думать, будто этого достаточно, чтобы сделать ее счастливой?

– Послушайте, она обеспечена, окружена роскошью, наконец, она безумно любима во всех смыслах этого слова. Ей не на что жаловаться.

– Вы упорно обходите молчанием одну мелочь, не так ли? Ваш чудовищный обман, которому она верит вот уже пять лет!

– Это действительно мелочь.

– Мелочь! Я полагаю, нечто подобное вы проделали и с Аделью?

– Да, ведь этот дом изначально я строил для нее.

– А вам никогда не приходило в голову, что именно ваши козни довели ее до самоубийства? Как у вас язык повернулся сказать, что это мелочь?

Лонкур помрачнел.

– Мне казалось, что если она сумеет полюбить меня, то перестанет терзаться из-за этого.

– Теперь-то вы должны знать, что ошибались. В первый раз у вас было хотя бы это оправдание: вы не ведали, что творили. Но как вы могли, несмотря на то, что ваш опыт с Аделью провалился, начать все сызнова с Хэзел? Вы преступник! Неужели вы не понимаете, что она тоже покончит с собой? Одна причина – один результат!

– Нет. Я не сумел пробудить любовь в Адели: просто не знал, как это делается. Я многому научился на своих ошибках: Хэзел любит меня.

– Какое нелепое самомнение. Вы думаете, юная, нежная девушка способна влюбиться в похотливого старикашку?

Капитан улыбнулся:

– Занятно, не правда, ли? Я и сам удивился. Может статься, нежные юные девушки питают тайную склонность к омерзительным старикашкам?

– А мотет статься, у данной конкретной девушки просто не было выбора. Или, может статься, этот старикашка заблуждается, думая, что она его любит.

– Теперь у вас будет достаточно времени, чтобы строить эти сентиментальные догадки, поскольку, как вы уже, наверно, поняли, вы больше не покинете Мертвый Предел.

– А потом вы меня убьете?

– Не думаю. Мне бы этого не хотелось, потому что вы мне нравитесь. Да и Хэзел ожила с тех пор, как вы за ней улаживаете. Она – хрупкое создание, хоть и не так тяжело больна, как вы утверждали. Если бы вы вдруг исчезли, ее бы это глубоко опечалило. Вы будете продолжать посещать ее, как ни в чем не бывало. Вашей жизни пока ничто не угрожает, но не забывайте, что все разговоры прослушиваются: одно двусмысленное слово – и я посылаю своих людей.

– Прекрасно. В таком случае я немедленно поднимусь к Хэзел: она давно уже меня заждалась.

– Не смею вас задерживать, – насмешливо произнес Лонкур.

На Хэзел просто лица не было.

– Я знаю, я сильно опоздала, – сказала медсестра.

– Франсуаза, это ужасно: у меня нормальная температура.

– Капитан только что мне об этом сообщил, что ж, прекрасная новость.

– Я не хочу выздоравливать!

– До выздоровления вам далеко. Температура была лишь одним из симптомов вашей болезни, которую еще лечить и лечить.

– Это правда?

– Да, это правда. Так что не смотрите на меня такими несчастными глазами.

– Но ведь… когда-нибудь я все равно поправлюсь. Наша разлука всего лишь откладывается.

– Клянусь вам, что нет. Я уверена, что ваш недуг хронический.

– Почему же тогда я чувствую себя гораздо лучше?

– Потому что я лечу вас. И никогда не перестану лечить. Иначе ваши недомогания возобновятся.

– Какое счастье!

Никогда не видела, чтобы так радовались нездоровью.

– Это подарок небес. Какой парадокс: я никогда не была так полна жизни и сия, как сейчас, когда заболела.

– Это потому, что вы и раньше уже были нездоровы, но не знали об этом. А теперь мое лечение и массажи вас взбодрили.

Хэзел рассмеялась:

– Это не массажи, Франсуаза, хоть я и не сомневаюсь в их пользе. Это вы. Ваше присутствие. Мне вспомнилась одна индийская сказка, которую я читала, когда была маленькой. У могущественного раджи была единственная дочь, которую он обожал. Увы, девочку одолел загадочный недуг: она чахла день ото дня, и никто не мог понять отчего. Созвали врачей со всей страны и объявили им: «Если вы сумеете вылечить принцессу, вас осыплют золотом. Если же не сумеете, вам отрубят голову за обманутую надежду раджи». Лучшие лекари царства один за другим приходили к больной девочке, но ничем не смогли ей помочь и были обезглавлены. Вскоре во всей Индии не осталось ни одного живого врача. И тогда появился какой-то бедный юноша и сказал, что может вылечить принцессу. Придворные рассмеялись ему в лицо: «У тебя в котомке даже медицинских инструментов нет! Ты идешь на верную гибель!» Юношу ввели в роскошные покои принцессы. Он сел у ее изголовья и начал рассказывать ей сказки, легенды, всякие истории. Рассказывал он замечательно, и личико больной просияло. Через несколько дней она уже была здорова, и стало ясно, что болезнью, которой она страдала, была скука. А юноша остался с ней навсегда.

– Это очень мило, но у нас другой случай: это вы рассказываете мне интересные истории.

– Разницы нет: как я вам уже говорила, к разговору побуждает собеседник.

– То есть вам скучно, и я вас развлекаю.

– Пожалуй, нет. Я не могу сказать, что мне скучно. В моем распоряжении огромная библиотека Капитана, а я, к счастью, обожаю читать. Страдала я до вашего появления от одиночества.

– А что вы читаете?

– Все. Романы, стихи, пьесы, сказки. И не по одному разу: есть книги, которые нравятся больше, когда их перечитываешь. «Пармскую обитель» я прочла шестьдесят четыре раза, и в каждый следующий раз читать было интереснее, чем в предыдущий.

– Как можно шестьдесят четыре раза читать один и тот же роман?

– Если бы вы были влюблены, разве вам хотелось бы привести только одну ночь с предметом вашей страсти?

– Это нельзя сравнивать.

– Можно. Одно и то же желание, как и один и тот же текст могут иметь множество вариаций. Было бы жаль ограничиться только одной из них, тем более если шестьдесят четвертая – лучшая.

Слушая ее, медсестра подумала, что Лонкур, пожалуй, говорил правду, когда заявлял, что он доставляет девушке удовольствие.

– Я не так начитана, как вы, – проронила Франсуаза многозначительно.

Два часа спустя старик приказал ей следовать за ним.

– Само собой, моя питомица ничего не должна знать о вашем присутствии здесь. Вы будете заперты в другом крыле дома.

– А чем я буду заниматься целыми днями, помимо двух часов у постели Хэзел?

– Не моя забота. Об этом надо было подумать прежде, чем осваивать ремесло зеркальщика.

– У вас, кажется, большая библиотека?

– Что вам угодно почитать?

– «Пармскую обитель».

– А вы знаете, что Стендаль сказал: «Роман – это зеркало, которое носят по дороге»?[3]

– Единственное зеркало, в которое имеет право смотреться ваша питомица.

– И лучшее из всех существующих.

Они вошли в комнату, где все стены, кресла, кровать были обиты темно-красным бархатом.

– Это так называемая пурпурная комната. Сам цвет я не очень люблю, но мне нравится его название – в жизни нам нечасто приходится его употреблять. А так у меня появляется случай время от времени его произносить. Благодаря вам я, очевидно, буду чаще иметь это удовольствие.

– В моей комнате в Нё есть свет. Там настоящее окно с видом на море, а не слуховое окошко под потолком.

– Если вам нужно освещение, зажгите лампы.

– Мне нужен солнечный свет. Никакое освещение его не заменит.

– В этом доме предпочитают тень. Я оставлю вас, устраивайтесь.

– Устраиваться? У меня нет с собой никаких вещей, месье.

– Я приготовил для вас кое-какую одежду на смену.

– Я тоже смогу попользоваться приданым Адели?

– Вы высокая и худенькая, вам должны прийтись впору ее вещи. Ванная комната рядом. Слуга принесет вам ужин. И «Пармскую обитель», конечно.

Он запер дверь на ключ и ушел. Медсестра услышала, как заскрипели ступени лестницы под его ногами. Вскоре все стихло, кроме приглушенного плеска волн.

Через час слуга в сопровождении охранника принес ей на подносе суп из омара, утку в апельсиновом соусе, ромовую бабу и «Пармскую обитель».

«Какая роскошь! Мне хотят пустить пыль в глаза», – подумала Франсуаза. Но она не привыкла есть в одиночестве и поэтому предпочла бы что-нибудь из скромного меню больничной столовой, зато в компании своих коллег.

Поев, она легла на кровать и открыла роман Стендаля. Прочла несколько страниц и отложила книгу: «И что только Хэзел в этом находит? Наполеоновские битвы, итальянские графы… Скука. Может быть, это оттого, что у меня нет настроения».

Она погасила свет и стала думать о другой книге, о которой говорила Хэзел. Эту книгу Франсуаза читала: «Граф Монте-Кристо». «Да, моя дорогая, вы как в воду глядели, вспомнив этот роман: отныне я, как и вы, – узница замка Иф».

Она ожидала, что ее станет мучить бессонница. Однако, наоборот, уснула как убитая. Утром ее разбудил Лонкур, похлопав по руке. Франсуаза вскрикнула, но тут же успокоилась, увидев за его спиной слугу, убравшего вчерашний поднос и поставившего на его место другой, с завтраком.

– Вы спали одетая, даже не разобрав постель.

– Действительно. Я не ожидала, что меня внезапно сморит сон. Вы что-то подсыпали в мой ужин?

– Нет, вы ели то же, что и мы. Просто на Мертвом Пределе хорошо спится.

– Какая я счастливица, что мне оказано гостеприимство в таком райском уголке. Зачем вы пришли? Могли бы прислать кого-нибудь из ваших людей разбудить меня.

– Люблю смотреть на спящих красавиц. Для мужчины преклонных лет нет зрелища прекраснее.

Дверь снова заперли на ключ. Франсуаза позавтракала и опять легла, прихватив «Пармскую обитель». К стыду своему, она убедилась, что ей все так же скучно.

Зевнув, медсестра отложила роман, и ей захотелось проявить легкомыслие. Она открыла шкаф, чтобы посмотреть, какую одежду отобрал для нее Капитан. Там оказались платья, сшитые по моде тридцатилетней давности, – длинные, с затейливой отделкой, почти все белые. «Мужчины просто с ума сходят по женщинам в белом!» – подумалось ей.

Она взяла одно платье, на вид очень красивое. Облачиться в него без посторонней помощи оказалось нелегко, ведь Франсуаза привыкла к своему рабочему халату, надеть который было секундным делом. Управившись с платьем, она захотела посмотреть, как выглядит в этом наряде, – и вспомнила, что в доме нет зеркал.

«Какой толк наряжаться в роскошные туалеты, если нельзя себя в них увидеть?» – подумала Франсуаза. Она разделась и решила помыться. Но в ванной комнате не было ни ванны, ни умывальника. «Ох уж эта мне фобия! От этого дома без отражений я сойду с ума!»

Целый час она простояла под душем, обдумывая всевозможные планы, заведомо невыполнимые. Затем, чистая, как инструменты хирурга, снова легла в постель. «Мне здесь все время хочется спать!» Ей вспомнились азы психологии, освоенные ею во время учебы: у определенной категории людей, по тем или иным причинам не удовлетворенных жизнью, подсознание само находит выход, именуемый бегством в сон. В зависимости от степени недовольства это может проявляться по-разному: от легкой сонливости до летаргии.

«Вот это со мной и происходит», – с досадой поставила она диагноз. Но минуту спустя подумала, что в этом, пожалуй, нет ничего плохого: «К чему бороться? Делать мне все равно нечего. Книга скучная, примерять платья без зеркала нет смысла, и голову незачем ломать попусту. Сон – прекрасное и разумное занятие».

И она отключилась.

Старик стоял у ее изголовья.

– Вы не заболели, мадемуазель?

– Я использую заключение себе во благо: принимаю курс лечения сном.

– Вот ваш обед. Я приду за вами через два часа и провожу к моей питомице. Будьте готовы.

Франсуаза поела в полудреме. Потом опять прилегла на кровать и почувствовала, что Морфей овладевает ею с новой силой. С трудом она дотащилась до ванной комнаты, приняла ледяной душ и наконец проснулась. Она надела старомодное платье, то самое, что уже примеряла. Потом тщательно причесалась, насколько это было возможно без зеркала.

Лонкур, войдя в ее комнату, застыл как вкопанный.

– Какая вы красавица! – воскликнул он, глядя на нее с восхищением.

– Приятно слышать. Будь у меня зеркало, и я бы смогла полюбоваться.

– Я был прав: вы такая же худенькая, как она. Хотя совсем на нее не похожи.

– Действительно, я мало похожа на птицу в когтях у кота.

Он улыбнулся и повел ее в другой конец дома. В комнату Хэзел она вошла одна; та, увидев ее, вскрикнула:

– Франсуаза, вы ли это? Где ваш белый халат?

– Вы жалеете о нем?

– Вы великолепны. Повернитесь-ка. Просто изумительно! Что случилось?

– Я решила, что не обязательно делать вам массаж в медицинском халате. Это платье досталось мне от матери, вот я и подумала: глупо, что я никогда его не надеваю.

– От всей души одобряю ваше решение: вы несравненны.

– У вас, наверно, тоже есть красивые платья?

– Я пыталась их носить, но скоро перестала. Я ведь провожу дни в постели, так что они мне ни к чему.

– Думаю, Капитан был бы счастлив увидеть вас нарядной.

– Не уверена, что мне хотелось бы его осчастливить.

– Почему вы так неблагодарны? – спросила медсестра и порадовалась про себя при мысли, что старик это слышит.

– Я наверно, злюка, – вздохнула девушка. – Вчера вечером он вывел меня из себя, был какой-то напряженный, еще более странный, чем обычно. Мне все время кажется, будто он что-то от меня скрывает, – вернее, будто он скрывает что-то от всего света. А вам?

– Нет.

– Не странно ли: моряк, ненавидящий море, живет на острове, вдали от людей?

– Нет, – повторила медсестра и подумала, что море отвечает ему такой же ненавистью.

– Ну и как же вы это объясните?

– Никак. Это не мое дело.

– Если даже вы меня не понимаете…

Чувствуя, что они ступили на заминированную территорию, Франсуаза поспешила переменить тему:

– Вчера, после нашего разговора, я достала «Пармскую обитель» – я не читала ее раньше.

– Прекрасная мысль! – воскликнула Хэзел с воодушевлением. – Вы уже много прочли?

– Не очень. Честно говоря, мне скучно.

– Не может быть!

– Вся эта война, миланская армия, французские солдаты…

– Вам не нравится?

– Нет.

– А ведь это так интересно. Но не важно: это не надолго. А потом начнется совсем другая история. Если вам хочется читать про любовь, она там будет.

– Такие вещи но слишком интересуют меня в книгах.

– А про что же вы любите читать?

– Про тюрьму, – ответила медсестра со странной улыбкой.

– Тогда это как раз то, что вам нужно: стендалевские герои часто оказываются за решеткой. В том числе и Фабрицио дель Донго. Я тоже обожаю истории про тюрьму.

– Может быть, оттого, что вы сами чувствуете себя узницей, – предположила старшая подруга, сознавая, что играет с огнем.

– Разве это обязательно? Вот вы так себя не чувствуете, однако и вас увлекают эти рассказы. Дело в том, что тюремное заключение – это интереснейшая загадка: когда человеку не на что и не на кого рассчитывать, кроме себя самого, как он будет жить дальше?

– На мой взгляд, самое интересное в историях про тюрьму – это усилия, которые предпринимает узник, чтобы бежать.

– Но побег не всегда осуществим.

– Нет, всегда!

– Бывает и так, что узнику начинает нравиться его тюрьма. Это и произойдет с героем «Пармской обители»: он не захочет на свободу. Франсуаза, поклянитесь мне, что дочитаете эту книгу.

– Хорошо, дочитаю.

– И еще доставьте мне удовольствие – причешите меня.

– Что, простите?

– Разве так уж необходимо все время меня массировать? Давайте передохнем: причешите меня, я это обожаю.

– Пучок, косу?

– Все равно. Я просто люблю, когда кто-то занимается моими волосами. Их уже столько лет никто не чесал, не укладывал…

– Надо было попросить Капитана.

– Мужчины не способны нежно прикасаться к волосам. Тут нужны женские руки – да и то не всякой женщины. Любящие руки, чуткие, ласковые и умелые – ваши, Франсуаза.

– Сядьте вот на этот стул.

Хэзел послушно села, сияя от счастья. Молодая женщина взяла щетку и провела ею по длинным волосам подруги, которая зажмурилась от удовольствия.

– Как приятно!

Франсуаза нахмурилась:

– Потише, Хэзел, представьте, вдруг кто-то слышит нас, что он может подумать…

Девушка рассмеялась:

– Никто нас не слышит. И потом, что тут плохого, разве нельзя причесать подругу? Продолжайте, ну пожалуйста.

Франсуаза принялась чесать щеткой ореховую шевелюру.

– Какое блаженство. Я всегда это обожала. Когда я была маленькой, девочки в школе запускали руки в мои волосы – я, наверное, и длинными-то носила их из-за этого. Было ужасно приятно, но я скорее бы умерла, чем в этом призналась, и когда подруги принимались причесывать меня пальцами, делала вид, будто мне не нравится, а им только того и надо было: чем больше я вздыхала и морщилась, тем охотнее девочки играли с моими волосами. Как-то один мальчик тоже решил попробовать, но дернул так сильно, что я завизжала от боли. Мораль: нечего мужчинам лезть в женские дела.

Обе рассмеялись.

– У вас прекрасные волосы, Хэзел. Я в жизни не видела такой красоты.

– Должно же во мне быть хоть что-то красивое. В «Дяде Ване» Чехова обиженная природой героиня сетует: «Некрасивым девушкам всегда говорят, что у них прекрасные волосы и прекрасные глаза». А мне нельзя даже сказать, чти у меня прекрасные глаза.

– Только не начинайте опять жаловаться!

– Успокойтесь. На что я могу жаловаться, испытывая такое блаженство? Теперь расчешите меня гребнем, пожалуйста. О, поздравляю, у вас изумительно получается. Гребень требует больше таланта, чем щетка. Как чудесно: у вас просто гениальные руки.

– Какой прелестный гребень.

– Еще бы: он из дерева камелии. Капитан привез его из Японии сорок лет назад.

Медсестра подумала, что до нее им, конечно, пользовалась Адель.

– Все же хорошо жить с человеком, который долгие годы бороздил моря: он дарит мне редкие вещи, привезенные издалека, и рассказывает прекрасные, экзотические истории. А вы знаете, как японки мыли волосы в старину?

– Нет.

– Я имею в виду, разумеется, принцесс. Чем знатнее была японка, тем длиннее носила волосы, женщины из народа стригли их: с короткими удобнее было работать. Так вот, когда волосы принцессы пора было мыть, приходилось дожидаться солнечного дня. Тогда знатная девица отправлялась со своей свитой к реке и ложилась на берег так, чтобы волосы свисали в воду. Служанки входили в реку. Каждая брала в руки бесконечно длинную прядь, смачивала её до корней, пропитывала драгоценными благовониями, камфорой, эбеном и другими, втирала их пальцами по всей длине пряди, а потом полоскала ее в реке. Затем все выходили из воды и просили принцессу лечь подальше от берега, чтобы можно было расстелить ее мокрые волосы на траве. Каждая служанка вновь брала вверенную ей прядь, доставала веер и принималась за работу; словно сотня бабочек одновременно махала крыльями, чтобы высушить волосы принцессы.

– Очаровательно.

– Но скучновато. Вы представляете, сколько часов это занимало? Поэтому японки в былые времена мыли голову всего четыре раза в год. Трудно вообразить, что в этой цивилизации, такой утонченной, существовавшей по законам эстетизма, красавицы почти всегда ходили с блестящими от жира волосами.

– Я обожаю вашу манеру рассказывать чудесные истории и под конец одним махом перечеркивать всю их поэтичность.

– А я бы не отказалась быть японской принцессой: вы стали бы моей фрейлиной, мы с вами пошли бы к реке, и вы мыли бы мои волосы.

– Мы можем сделать это в море! – воскликнула Франсуаза, вновь преисполнившись надежды открыть Хэзел то, что от нее скрывали.

– Морская вода вредна для волос.

– Пустяки! Потом вы прополощете их под душем. О, не отказывайтесь, пожалуйста, пойдемте прямо сейчас!

– Я сказала: нет. Как, по-вашему, я смогу представить, будто мы в Японии, если перед глазами у меня будет нормандское побережье?

– А мы пойдем на другую сторону, откуда виден только океан.

– Вы сошли с ума, Франсуаза. Как вы войдете в ледяную воду, на дворе ведь март?

– Я крепкая, мне холод нипочем. Ну идемте же! – взмолилась она и потянула девушку за руку.

– Нет! Я вам уже говорила, что некому выходить из дому.

– А я хочу.

– Можете выйти без меня.

«Уже не могу!» – подумала медсестра, силой увлекая Хэзел к двери. Та вырвалась и закричала сердито:

– Да какая муха вас укусила?

– Мне так хотелось побыть с вами наедине!

– Вы и здесь со мной наедине!

Совершенно убитая тем, что так рисковала попусту, молодая женщина велела подруге лечь и смиренно принялась ее массировать.

Двое охранников отвели ее в пурпурную комнату. Очень скоро туда пришел и Капитан:

– Не забывайтесь, мадемуазель. Вы чересчур осмелели.

– Можете меня наказать.

– Смотрите, я поймаю вас на слове.

– Вам же будет хуже, если придется меня убить, Хэзел сойдет с ума.

– Не обязательно убивать.

– Что вы имеете в виду?

– Призовите на помощь воображение. Следующей подобной выходки я не спущу.

Франсуаза Шавен провела ночь за чтением «Пармской обители». К ее несказанному удивлению, роман ей очень понравился. Она дочитала его к шести утра.

После обеда люди Лонкура отвели ее в комнату.

У девушки был несчастный вид.

– Не вам, а мне следовало бы дуться. Вчера вы обошлись со мной, как со служанкой, – сказала ей Франсуаза.

– Простите меня. Я знаю, со мной бывает нелегко. Понимаете, сегодня двадцать девятое марта. Через два дня мой день рождения, и я умираю от страха.

– Нет ничего страшного в том, что вам исполняется двадцать три года.

– Речь не об этом. Капитан себя не помнит от радости, что нам исполнится сто лет на двоих. У стариков бывает такая блажь, им вечно чудится символика в цифрах А я боюсь, что он захочет определенным образом отпраздновать эту дату, если вы понимаете, что я имею в виду.

Медсестра сочла благоразумным переменить тему разговора:

– Вы мне не поверите: я закончила «Пармскую обитель». Я читала всю ночь.

– И вам понравилось?

– Не то слово.

Последовали долгие расспросы: «А вам понравилось, как…», «А как вам нравится тот момент, когда…». Поскольку «Пармская обитель» – книга длинная, возник даже спор.

– Конечно же, Фабрицио и Клелия просто дураки. Сансеверина и граф Моска – вот кто настоящие герои романа, это всеми признано. Но сцена в тюрьме до того хороша, что юным олухам можно все простить, – высказалась Хэзел.

– Это когда Фабрицио смотрит на нее сквозь щелки своей камеры?

– Нет. Когда его вторично сажают в тюрьму и она приходит, чтобы отдать ему свою девственность.

– О чем это вы?

– Вы прочли книгу или нет?

– Я поняла, какую сцену вы имеете в виду, но ведь нигде не сказано, что между ними была близость.

– Черным по белому это не написано. Тем не менее, в этом нет никаких сомнений.

– Тогда как же вы объясните, что у меня не возникло такого впечатления, когда я читала это место?

– Вы, может быть, читали невнимательно?

– Мы ведь говорим о сцене, когда Клелия приходит в камеру к Фабрицио, чтобы не дать ему съесть отравленную пищу?

– Да. Вот что сказано в тексте: «…Фабрицио не миг бороться с движением чувств, почти безотчетным. Он не встретил никакого сопротивления». Оцените, с каким искусством написана эта последняя фраза.

– Вы знаете книгу наизусть?

– Прочитав ее шестьдесят четыре раза, немудрено. Особенно этот пассаж: на мой взгляд он представляет собой лучший во всей литературе пример письма между строк.

– А я нахожу, что только извращенный ум мог что-то прочесть между строк в этой сцене.

– У меня извращенный ум? – воскликнула девушка.

– Надо и впрямь быть испорченной, чтобы узреть с этой фразе намек на лишение невинности.

– Надо и впрямь быть ханжой, чтобы его не узреть.

– Ханжой – нет. Медсестрой – да. Так девиц не дефлорируют.

– А вы знаток в этих делах, Франсуаза? – усмехнулась Хэзел.

– Я просто разбираюсь в жизни.

– Мы говорим не о жизни, а о литературе.

– Вот именно. В тексте сказано: «движением чувств, почти безотчетным». Безотчетным движением девственности не лишают.

– Почему же?

– Во-первых, я не назвала бы это движением.

– Это литота.

– Лишить девушку невинности посредством литоты – по-моему, это чересчур.

– А по-моему, прелестно.

– Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.

– Почему нет?

– Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!

– Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.

– Больше всего меня покоробило это «почти».

– А должно было бы скорее утешить: ведь «почти» смягчает то самое «безотчетное», которое вам так не нравится.

– Наоборот. Если речь идет о дефлорации, «почти» никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.

– Можно бесстыдно лишить невинности.

– Нет, когда речь идет о безумно влюбленном.

– Не ожидала, Франсуаза, что вы окажетесь такой романтичной, – сказала девушка с лукавой улыбкой. – Помнится, я слышала от вас более чем прагматичные рассуждения о сексе.

– Вот именно: как, по-вашему, он мог делать свое дело в камере, на уголке стола?

– Технически это возможно.

– Только не с девственницей-недотрогой!

– Не такая уж она, по-моему, недотрога. Если хотите знать мое мнение, она для того и пришла, что бы отдаться Фабрицио.

– Как-то не вяжется с характером этой кривляки. Но вернемся к технике: вы представляете себе женское исподнее того времени? При том, каким оно было, у мужчин ничего не вышло бы без содействия женщины. Неужели вы думаете, что Клелия, расставаясь с невинностью, сама этому способствовала?

– Девушки проявляют порой неожиданную смелость.

– Вы говорите по собственному опыту?

– Не будем менять тему. Фабрицио – пылкий юный итальянец, герой одного из величайших романов прошлого века. Он без ума от любви к Клелии, и после бесконечно долгого ожидания ему, наконец, выпадает счастье остаться с любимой наедине. Если он не воспользовался случаем, то он просто размазня!

– Я же не говорю, что он к ней вовсе не прикасался, я говорю, что делал он с ней не это.

– Да? А что же, интересно узнать?

– Слово «движение» в моем понимании скорее предполагает ласку.

– Что же он ласкал? Выражайтесь яснее.

– Ну, не знаю… Может быть, грудь.

– Немногим же он довольствуется, ваш красавчик. Надо быть совсем бесчувственным чурбаном, чтобы не захотеть большего.

– «Мой красавчик»? Вы так говорите, будто я автор. Я лишь комментирую написанное.

– Вздор. Великие книги потому и великие, что каждый читатель становится их автором. Вы прочитываете их так, как вам хочется. А хочется вам совсем немногого.

– Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.

– Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?

– Да.

– Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.

– Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.

– И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.

– Нечего сказать, сравнение отменное.

– Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите «Кармиллу» Шеридана Ле Фаню.

– Возвращаясь к «Пармской обители», не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.

– Допустим. Но почему для вас настолько важно, чтобы это было так?

– Сама не знаю. Мне кажется, что двое могут ощутить глубокую близость, не познав друг друга в библейском смысле этого слова.

– Тут наши мнения совпали.

После этого массаж продолжался в молчании.

Лонкур наведался к Франсуазе Шавень в пурпурную комнату минут через десять после того, как она туда вернулась.

– Я принес вам «Кармиллу», поскольку догадался, что вы меня об этом попросите.

– Я вижу, вы по-прежнему не пропускаете ни словечка, из наших разговоров.

– Было бы глупо лишать себя такого удовольствия. Слушать, как две молодые женщины дискутируют о дефлорации Клелии, – просто наслаждение. Кстати, я согласен с вами: я тоже думаю, что Конти осталась девственницей.

– Удивительно слышать такое от вас. Вы ведь не сторонник целомудрия, – фыркнула Франсуаза.

– Вы правы. Но Фабрицио дель Донго я считаю полным идиотом. Отсюда и мое мнение.

– Не вижу ничего удивительного в том, что сластолюбивый старикашка презирает юношу-идеалиста.

– Не более удивительно, что чистая молодая женщина презирает сластолюбивого старикашку.

– Вы пришли ко мне, чтобы поделиться своими взглядами на литературу?

– Я не обязан перед вами отчитываться. Я люблю поговорить с вами, вот и все.

– А я с вами – нет.

– Мне это безразлично, моя дорогая. Вы вообще мне очень нравитесь. И еще мне нравится смотреть на ваше милое личико, когда я привожу вас в негодование.

– Тоже типично старческая утеха.

– Вы не представляете, какое удовольствие доставляют мне подобные комментарии. Осуждайте меня, я это обожаю. Вы правы, у меня свои утехи – уж какие есть. Да будет вам известно, они восхитительны, куда лучше мимолетных удовольствий молодости, я рожден быть старым. Мне повезло: я состарился давным-давно. В сорок пять лет я уже выглядел на все шестьдесят пять. Море избороздило морщинами мое лицо.

– Не желаю слушать ваши откровения.

– Когда я встретил Адель, мне было сорок семь, а ей восемнадцать, но разница в возрасте казалась куда больше. Почему я вам это рассказываю? Да потому, что вы единственный человек, с кем я могу поговорить об Адели. Я никогда ни с кем о ней не говорил, по вполне понятным причинам.

– Вам хочется о ней поговорить?

– Отчаянно хочется, ведь я молчал двадцать лет. Хэзел ничего не знает и ни в коем случае не должна узнать. Иначе ее головку могут посетить ненужные мысли.

– И главное – у нее откроются глаза на ложь, которой вы ее окружили. Она не знает, что ее ночные сорочки принадлежали ее предшественнице. Не знает, кто был архитектором этого странного дома: она думает, что вы его таким и купили.

– Она еще многого не знает. И вы тоже.

– Что ж, расскажите, раз уж вам совсем невмоготу.

– Когда я впервые встретил Адель, тридцать лет тому назад в Пуэнт-а-Питре, я был сражен наповал. Вы видели ее портрет: ангел, слетевший с небес. До нее я никогда никого не любил. Судьбе было угодно, чтобы в ту пору я уже выглядел стариком. Мадемуазель Лангле, сирота со средствами, была окружена поклонниками. Я не мог ни на что надеяться. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. На Гваделупе оказался проездом некий депутат, и в его честь устроили бал. Был приглашен весь цвет Пуэнт-а-Питра – о, вы не представляете, какие отвратительные сборища кривляк я вынужден был посещать с единственной целью увидеть эту девушку, которая даже не замечала меня. Она танцевала, а я смотрел на нее с восторгом и отчаянием. Кто лучше влюбленного старика знает, какая это пытка, когда перед глазами у вас само совершенство, но вы не можете им обладать?

– Довольно прописных истин. Что же вы сделали?

– Ничего. Как говорят дети, не я первый начал. Вмешался рок. Праздник был в разгаре, как вдруг вспыхнул пожар, и огонь распространился в мгновение ока. Все бросились врассыпную. Те самые молодые люди, которые пять минут назад дарили Адели свои сердца, с воплями разбежались кто куда, не думая о том, что станется с ней. А на нее паника подействовала очень странно: она застыла как статуя среди языков пламени и, казалось, не понимала, что происходит. Я бы сказал, что она была без сознания, хоть и держалась на ногах; не двигаясь с места, она завороженно смотрела на огонь полными ужаса глазами. Я же не покинул ее ни на мг – согласитесь, это доказывает, что я единственный любил ее по-настоящему.

– Прекрасное оправдание.

– Говорите что хотите, но я как-никак спас ей жизнь. Если бы не я, она, вне всякого сомнения, погибла бы в пламени.

– Лучше сказать, что вы отсрочили ее гибель на десять лет.

– Если бы благодаря вам, медсестре, больной прожил лишних десять лет, разве не говорили бы вы, что спасли ему жизнь?

– Как можно сравнивать мою работу с вашим гнусным обманом?

– Действительно нельзя: вы ведь не влюблены в ваших пациентов. Но вернемся в тысяча восемьсот девяносто третий год: итак, я был в самом пекле рядом с Аделью. Моя мысль сработала очень быстро: я понял, что это мой единственный шанс и что такого не представится больше никогда. Я подхватил на руки ее легкое тело и краем своей одежды прикрыл ей лицо. После этого я кинулся к выходу сквозь языки пламени; едва я выбежал из бального зала, как рухнул потолок. В царившей вокруг панике никто не заметил, как я убегал, держа на руках женщину с прикрытым лицом. Я принес ее в комнату, которую снимал неподалеку.

– Постойте, я угадаю: первым делом вы убрали оттуда все зеркала.

– Естественно. Когда девушка пришла в себя, я со всей возможной осторожностью сообщил ей, что лицо ее обожжено и обезображено. Она почти не помнила, что с ней случилось, и поверила мне. Она умоляла меня принести ей зеркало. Я отказывался наотрез. Она просила все настойчивее, и тогда я пошел к зеркальщику и попросил изготовить для меня ручное зеркальце самое кривое, какое только возможно: я-де хочу подшутить над другом. Мастер расстарался на совесть. Я принес эту вещицу домой и протянул ее Адели со словами: «Убедитесь сами, мадемуазель, я вас предупреждал». В зеркальце отразилось раздутое, жуткое, нечеловеческое лицо. Она вскрикнула от ужаса и лишилась чувств.

– Это зеркальце – вы сохранили его, не так ли?

– Сам не знаю, что заставило меня тогда его сохранить, – наверно, интуиция. Когда Адель очнулась от обморока, вот что она сказала мне: «Сударь, у вас благородное сердце, к вам одному может обратиться с мольбой навеки обездоленная девушка: если вы меня любите, спрячьте меня. Скройте меня навсегда от людских глаз. Пусть люди, видевшие меня в мою лучшую пору, никогда не узнают, какой я стала. Пусть они помнят меня прекрасной!» Я ответил, что я капитан и собираюсь пересечь на своем корабле океан, – и предложил ей отправиться со мной.

Она целовала мне руки в знак благодарности – поистине странно было видеть, как эта воплощенная красота, упав передо мной на колени, приникает к моим сухим, морщинистым ладоням своими дивными губами.

– Вы подлец.

– Мне это не мешает жить. Итак, мы пересекли Атлантический океан и причалили в Нё, который тогда был таким же малоизвестным портом, как и сейчас.

– Именно по этой причине вы выбрали Нё, не правда ли? Чем меньше любопытных глаз, тем лучше.

– Но в основном я выбрал Нё из-за Мертвого Предела; в то время на этом острове никто не жил. Оставив Адель на корабле, я занялся покупкой острова, что оказалось проще, чем можно было ожидать. Затем я сам нарисовал проект дома, и его в строжайшей тайне возвели рабочие, которых я предусмотрительно нанял подальше от здешних мест. Когда я поселил в нем девушку, она себя не помнила от благодарности при мысли, что я специально для нее построил этот дом без отражений.

– Она уже была вашей любовницей?

– Нет, я ждал, пока мы переберемся на Мертвый Предел. Мне хотелось, чтобы все произошло в наилучших условиях: Адель на протяжении всего плавания страдала морской болезнью, а я хотел, чтобы она была здорова, когда это случится с ней в первый раз, – она ведь была девственницей, как и Хэзел пять лет назад.

– Мне не нужны такие подробности.

– А я хочу, чтобы вы их знали.

– Вы такой же, как все мужчины: хлебом вас не корми, дай похвалиться своей сексуальной жизнью.

– Не судите огульно. Во-первых я никогда ни с кем об этом не говорил, нетрудно догадаться почему. Кроме того, я не стал бы открываться первому встречному, однако мне нравится рассказывать обстоятельно, когда меня слушает красивая, умная и разгневанная молодая женщина. Да, и Адель, и Хэзел были девственницами. Как же мне повезло!

– Мне всегда было интересно, почему особи мужского пола говорят о непорочности девушки, как о трофее. Охотники вешают на стены кабаньи головы и оленьи рога, а вам бы украсить им девственностями.

– Эротика – глупость, мадемуазель, но еще большая глупость – лишать себя этого удовольствия. Когда я в первый раз пришел к Адели в спальню, она никак не хотела верить, что я ее желаю. «Это не возможно, – твердила она, – надо быть чудовищем, чтобы желать такую девушку, как я» Я сказал ей: «Я вижу то, что кроется за изуродованными чертами, и люблю твою душу», – а она мне ответила – как и Хэзел, она так и не смогла перейти со мной на «ты»: «Если вы любите мою душу, так довольствуйтесь ею!» Те же слова, что я слышу от моей нынешней питомицы, те же ссылки на свое несчастье, не говоря уж о других вещах, которые деликатность не позволяла им назвать своими именами…

– …а именно – что вы отнюдь не были любовником их мечты.

– Да. Какой реванш для меня, никогда не бывшего красавцем и так рано настигнутого старостью! Вы назвали меня подлецом, но ведь если бы эти девушки удостоили меня вниманием, мне не пришлось бы прибегать к столь бесчестной уловке.

– Вы будете винить их в том, что они любят молодость и красоту? Оригинально прозвучало бы из ваших уст.

– Это нельзя сравнивать. Я – мужчина.

– И, как все мужчины, вы скажете мне, что женщинам не пристало любить молодость и красоту. Странно: для вас нам следует быть молодыми и красивыми, но, когда нам предстоит выбирать, в кого влюбиться, вы нас убеждаете, что подобные мелочи не имеют значения.

– Это биология: чтобы женщина возжелала мужчину, ему не обязательно быть красавцем.

– Мы, женщины, по-вашему, такие бесчувственные создания, что нас не волнует красота? Послушайте, Капитан, вы сами-то верите в то, о чем здесь толкуете?

– Да, поведение Адели и Хэзел доказывает обратное. И все же, по-моему, должно быть так, а не иначе. В ответ на то, что казалось мне несправедливостью, я и совершил подлость.

– Слава богу, наконец-то я слышу от вас, что это подлость.

– Это не значит, что мне за нее стыдно. Как я могу испытывать угрызения совести, если мне дважды было даровано величайшее в жизни счастье?

– А самоубийство Адели? Оно не мешает вам спокойно спать?

– Признаюсь вам откровенно: ее самоубийство терзало мне сердце целых пятнадцать лет. Пятнадцать лет мук и отчаяния.

– Почему же только пятнадцать? Что же такое произошло через пятнадцать лет, что положило конец вашим мучениям?

– Вы могли бы догадаться: я встретил Хэзел.

– Ну, уж это ни в какие ворота не лезет! Новое преступление, искупающее прежние грехи? Что за бред, объясните мне, как такие возможно?

– Признаю, здесь есть какая-то тайна. Попробую рассказать вам, как свершилось это чудо. Произошло это в январе восемнадцатого года. Случай – или, может быть, судьба – в тот день направил меня к моему нотариусу, который живет в Танше, недалеко от Нё. К моему великому изумлению, оказалось, что этот городишко превратился в полевой госпиталь или, вернее сказать, в лагерь обреченных: после недавней череды особенно свирепых воздушных налетов в Танше ступить было некуда от изувеченных тел. Мертвые и умирающие лежали вперемешку. Я был потрясен: на Мертвом Пределе я жил, замкнувшись в своем горе. Ни один солдат не заезжал на мой остров, и война меня, можно сказать, не коснулась, лишь иногда я слышал ее далекое, эхо. Я не осознавал размаха и ужаса этой бойни, а тут внезапно она была явлена мне во всей своей чудовищной реальности. Пока я, остолбенев, смотрел на это кровопролитие, прибежали санитары с носилками и положили на землю подле меня накрытое простыней тело – еще одно среди множества других.

– Хэзел?

– А вы как думаете? Я было решил, что это очередной мертвец, но тут санитар сказал медбратьям: «Она еще жива. Родители погибли на месте». Так я узнал, что это девушка и что она круглая сирота.

– Вы любите круглых сирот, не так ли?

– Что хорошо с круглыми сиротами – не приходится терпеть ни тестя, ни тещу. Меня вдруг разобрало любопытство; какая она? Сколько ей лет? Я наклонился над телом и приподнял простыню. Это был шок. Вы сами знаете, какое потрясение испытываешь, внезапно увидев такое лицо. Совсем непохожая на Адель, Хэзел была отмечена той же печатью высшей и совершенной прелести.

– Это верно: даже выражение такое же – насколько я могу судить по фотографии.

– Казалось, я находился посреди картины Иеронима Босха: со всех сторон мерзость, ужас, страдание, смерть – и вдруг посреди всего этого островок первозданной чистоты. Красота в окружении скверны. Хэзел растерянно озиралась, словно пытаясь понять, не в аду ли она. Потом ее испытующий взгляд остановился, на мне. «Вы мертвый или живой?» – прозвучал нежный, как журчание родника, голосок. Отменный вопрос, самый подходящий для меня. Я не раздумывал ни секунды: подхватил ее на руки и скрылся в своем автомобиле. Сама Смерть не поступила бы иначе. И я уехал, увозя с собой найденное сокровище.

– Так просто?

– Да. Никто этого не заметил. Знаете, раненым больше, раненым меньше, санитарам было не до того.

Я даже оказал им услугу, потому что рук не хватало на такое количество умирающих.

– А зачем ее накрыли простыней? Обычно так делайте мертвецами или тяжелоранеными.

– Не знаю. Может быть, чтобы она не увидела трупы родителей. Одно могу сказать: тот, кто накрыл ее, мне чертовски удружил. Ведь если бы санитары хоть раз взглянули на ее лицо, они бы его не забыли.

– А в Нё тоже никто не заметил, как вы садились на катер?

– Нет. Я оставил автомобиль у пристани – она была пуста – и перенес ее на судно, будто мешок яблок. Море надежнее любых стен, когда надо кого-то спрятать.

– Как в замке Иф?

– Здесь не тюрьма. Хэзел вольна уйти, если захочет.

– Ваша ложь крепче любой тюрьмы. Из-за вас Хэзел живет узницей в себе самой. Она скорее умрет, чем уйдет. Знаете, что меня поражает? Вы ищете любовь, как стервятник пищу: где беда, вы тут как тут, кружите, подстерегаете. Высмотрите лакомый, кусочек, схватите и летите подальше с добычей в когтях.

– Там поступают тонкие ценители, не в пример тупцам, которым непременно нужно разделить свои сокровища с толпой, а это значит наверняка упустить добычу и главное – низвести диковинку до заурядного предмета.

– Смешно. По-вашему, Хэзел стала хуже после нашей встречи? Наоборот: она выглядит счастливой и сияет, а не чахнет, как прежде.

– Так ведь вы, слава богу, не толпа.

– Вы показываете вашу питомицу всем или не показываете ее никому – вы видите третий вариант?

– Знаете, что в вас самое неприятнее? Ваше стремление поучать. Подождите, вот влюбитесь по-настоящему, тогда посмотрите, станете ли сами вести себя так уж примерно. Если, конечно, вы способны любить, в чем я сомневаюсь, с вашим-то ограниченным умишком провинциальной медсестры.

– Поскольку я всего лишь медсестра, то, боюсь, моему ограниченному умишку не постичь, почему второе преступление снимает с вас вину за первое.

– Вы знаете теперь, как я нашел Хэзел, – ясно, что мне послала ее судьба. Такую встречу нельзя приписать случаю. А зачем судьбе посылать мне эту новую девушку, если не для того, чтобы дать мне шанс загладить мою вину? Адель была моим грехом, Хэзел стала искуплением.

– Вы бредите! Вы причиняете Хэзел то же зло, что и Адели! В чем же тут искупление?

– Искупление в том, что Хэзел любит меня.

– Вы так думаете?

– Я уверен.

– А с какой стати ей любить вас? За что вас можно любить?

– Что мы знаем об этом?

– Ну так я вам скажу, что изменилось. Тридцать лет назад вы были зрелым мужчиной, способным здраво мыслить, и понимали, что Адель вас не любит. Теперь же вы – просто выживший из ума старик, убежденный, как все, кто распускает слюни на старости лет, что молодые девушки от вас без ума. То, что вы называете искуплением, на самом деле зовется маразмом.

– Что мне в вас нравится, так это ваша деликатность.

– Ах, я еще должна щадить ваши чувства? Вы смешны. У Адели были веские причины вас не любить; у Хэзел их еще больше, потому что с годами вы явно не похорошели, знаете ли. Отсутствие отражений забавно на вас сказалось: вы мните себя неотразимым. Посмотритесь хотя бы в мое лицо, прочтите на нем, какой вы дряхлый, седой, поймите, что вы внушаете отвращение, а не любовь!

– Да бросьте вы. Я ведь сохранил и спрятал в моей спальне большое зеркало, чтобы иметь возможность судить о разрушительном действии времени.

– И не видите в нем, что вы, если использовать вашу весьма уместную терминологию, уже полная развалина? Не видите, как давно вышли из возраста, когда можно рассчитывать на любовь девушки в цвету?

– Вижу.

– Ну, слава богу.

– Мужчине, уверенному в себе и в своей привлекательности, не потребовалось бы, как мне, прибегать к хитрости.

– Но если зрение у вас в порядке, как вы можете думать, будто Хэзел влюблена в вас?

– Спросите у нее, раз вы не верите ни одному моему слову.

– Вы не забыли, что запретили мне под страхом смерти задавать ей вопросы, кроме сугубо практических?

– Вы хитрая бестия и найдете способ выведать у нее все, не задавая вопросов. Я четвертую неделю слушаю вас ежедневно и уже немного знаком с вашими приемами.

– Если вы нас подслушиваете, то должны были слышать, с каким отвращением Хэзел говорила мне о ваших ночных визитах в ее комнату.

– И вы дали отменную отповедь лицемерным жалобам недотроги.

– Я говорила не то, что думаю.

– Жаль. Приятно было слушать.

– В конце концов, если бы она любила вас, то не кинулась бы за помощью к совершенно постороннему человеку.

– Она вовсе не просила вас о помощи. Она хвасталась. Женщина, жалуясь на настойчивость мужчины, всегда рисуется.

– Как бы то ни было, одно несомненно: если Хэзел влюблена в вас, значит, у нее скверный вкус.

– Хоть в чем-то наконец мы с вами согласны. У Адели вкус был лучше. Если б вы знали, как это ужасно – внушать женщине, которую любишь, только отвращение! Ладно, бог с ней, с физической любовью, но если бы она испытывала ко мне хоть какую-то нежность! Я, бывало, умолял ее постараться меня полюбить, говорил, что все равно она всю свою жизнь проведет со мной и будет счастливее, если полюбит меня. Она отвечала на это: «Но я стараюсь!»

– Я понимаю, почему она наложила на себя руки, несчастная!

– За десять лет, что мы прожили вместе, я почти никогда не видел, чтобы она улыбалась. Иногда она уходила к морю. Сидела на берегу и часами смотрела на горизонт. На мои вопросы она отвечала: «Я все жду чего-то и никак не дождусь. Меня переполняют желания! Я знаю, обезображенной девушке не на что в жизни надеяться, и все же ничего не могу с собой поделать, все время жду чего-то или кого-то». И добавляла фразу, от которой разрывалось мое сердца: «Зачем же так сильно во мне желание, если оно все равно не может исполниться?»

– Как у вас язык поворачивается утверждать, что вы любили ее? Она терпела муку-мученическую по вашей вине, на ваших глазах, а вы могли дать ей избавление, сказав всего несколько слов, и не сделали этого!

– Подумайте хорошенько. Как, по-вашему, я сказал бы ей правду? «Адель, я лгу тебе четыре года, я лгу тебе восемь лет. Ты прекрасна как ангел, ты сейчас еще прекраснее, чем в восемнадцать лет, до того пожара, в котором ты нисколько не пострадала. Ты не была обезображена ни на секунду, ни на четверть секунды, а я убедил тебя в обратном лишь для того, что бы ты осталась со мной. Не сердись на меня, я просто не нашел другого способа тебя завоевать» Да признайся я ей в этом, она убила бы меня!

– И сделала бы доброе дело.

– Можно, однако, понять, что я этого не желал.

– Нельзя. Будь я причиной несчастья любимого человека, сама предпочла бы умереть.

– Что ж, стало быть, вы святая. А я нет.

– И вы могли быть счастливым, зная, что сломали ей жизнь?

– Да.

– Это выше моего понимания.

– Не вершина блаженства, конечно, но все-таки было неплохо. Я жил с любимой женщиной, спал с ней…

– Вы хотите сказать, насиловали ее?

– Опять вы плюете мне в душу! Нет, до ее самоубийства я был вполне доволен.

– А когда Хэзел наложит на себя руки, вы тоже будете довольны собой?

– Она этого не сделает. Она совсем другая. Я ни разу не видел, чтобы она сидела у моря и смотрела на горизонт.

– Если вы слушаете наши разговоры, то должны знать, почему.

– Ну да, этот вздор о чьем-то присутствии… Я думаю, у нее просто счастливый характер – Бог или боги, или уж не знаю кто, явили мне высшую милость; они вернули мне девушку, которую я потерял, но лучше прежней. В Хэзел есть природная живость, она только и ждет, чтобы ее пробудили, и пробуждается часто. Она более чувственна и менее меланхолична, чем Адель.

– Не находите ли вы странным, если следовать вашему рассуждению, что эти божественные инстанции преподнесли вам подарок? За что же они вас вознаградили?

– Во-первых, если и существует некий бог, я не уверен, что он заботится о воздаянии по заслугам. Кроме того, можно считать, как это ни парадоксально, что все мои поступки были на благо.

– Вам на благо, вы хотите сказать.

– И на благо девушек тоже. Вы знаете много мужчин, которые всю жизнь посвятили бы одной любви?

– Подумать только, он, оказывается, еще и пример для подражания!

– А как же, так оно и есть. Для большинства людей любовь – лишь малая часть жизни, наряду со спортом, отдыхом, развлечениями. В любви руководствуются практическими соображениями, согласовывают ее с избранной стезей. У мужчины все определяет карьера, у женщины – дети. С этой точки зрения любовь может быть лишь эпизодом, болезнью, от которой желательно скорее исцелиться. И бесчисленное множество расхожих высказываний о мимолетности страсти появилась, дабы способствовать скорейшему выздоровлению. Я же доказал, что если строить свою жизнь, руководствуясь любовью, то любовь будет вечной.

– Вечной – пока несчастная избранница не сведет счеты с жизнью.

– Много дольше: ведь моя избранница мне возвращена.

– Хороша же ваша любовь, загубившая жизни двух невинных девушек.

– А вы не задумывались о тол, как сложилась бы их судьба, если бы не я? Возьму лучший вариант: они вышли бы замуж за богатых мужчин, покоренных их красотой. Со временем мужья, привыкнув к их прелести, забыли бы о них и вернулись к своим делам. А они, жены и матери, были бы вынуждены, если бы им захотелось хоть немного чувства, разыгрывать обычную комедию буржуазного адюльтера. Вы говорите, я загубил их жизни? Нет, спас от пошлости, которая, как болото, постепенно бы их засосала.

– Да уж, так спасли, что одна из них покончила с собой.

– Да нет же! Если вы признаете наконец, что Адель и Хэзел – один и тот же человек, то поймете, что никакой смерти здесь нет и в помине. Адель вернулась в облике Хэзел, и, как всякое существо, погибающее, чтобы возродиться, она стала лучше: в Хэзел больше жизни, больше радости, чем было в Адели, ее сердце более открыто любви.

– В жизни ничего глупее не слышала. Я всегда смеялась над россказнями о реинкарнации; а вы вдобавок используете метемпсихоз себе в оправдание – нет, это уж слишком!

– Да откройте же глаза! Две восемнадцати летние девушки, круглые сироты, равные по красоте и очарованию; обе стали жертвами катастроф, которые вполне могли бы их обезобразить; одну зовут Адель Лангле, другую Хэзел Энглерт. Даже их имена звучат похоже!

– Попробуйте объяснить это суду. Не сомневаюсь, что ваши аргументы, основанные на фонетике, всех убедят.

– Никакому суду я не должен ничего объяснять. Перед законом я чист.

– Изнасилование, незаконное лишения свободы…

– Не было ни изнасилования, ни лишения свободы. Я не брал их силой и не удерживал.

– Меня вы удерживаете насильно!

– Это верно. Единственное мое правонарушение. Вы сами напросились.

– Ах вот оно что. Я же, оказывается, и виновата.

– Да, потому что не желаете признавать моих заслуг. Благодаря мне Адель-Хэзел живет жизнью сказочной принцессы. Она была создана для этого, а иначе стала бы буржуазной наседкой.

– У женщин более богатый выбор: на свете есть не только сказочные принцессы и буржуазные наседки.

– Есть еще нудные медсестры, обреченные остаться старыми девами.

– Есть еще убийцы. Известно вам, что женщины отлично умеют убивать?

– Если им предоставляется такая возможность.

Лонкур щелкнул пальцами – дверь распахнулась, и на дороге выросли два охранника.

– Как видите, мадемуазель, здесь вам вряд ли удастся проявить себя на новом поприще. Продолжим эту приятную беседу завтра. Оставляю вас с «Кармиллой». Читайте, вы не пожалеете.

Перед тем как закрыть дверь, он добавил:

– Пребывание здесь пойдет вам на пользу. Хоть познакомитесь с хорошими книгами, будете впредь не такой дремучей.

Франсуаза Шавень принялась за «Кармиллу». Она проглотила короткую повесть залпом и получила от чтения массу удовольствия. Потом задумалась, почему же ее тюремщик так хотел, чтобы ни а прочла эту книгу. Уснула она с мыслью, что если бы, как Кармилла, обладала способностью проходить сквозь стены, то достигла бы своей цели.

На следующий день Франсуаза намеренно вела с Хэзел самые невинные разговоры. Она спросила, что та посоветует ей почитать.

– Назовите мне все книги, какие можете. Я начинаю познавать освободительную силу литературы и, пожалуй, не смогу больше без нее обойтись.

– Литература обладает более чем освободительной – спасительной силой. Она спасла меня: если бы не книги, я давно бы умерла. Она спасла и Шехерезаду в «Тысячи и одной ночи». И вас, Франсуаза, она тоже спасет, если когда-нибудь вы будете нуждаться в спасении.

«Знала бы она, как я в нем нуждаюсь!» – подумала узница пурпурной комнаты. Хэзел назвала очень много книг.

– Вы бы записали, а то забудете, – сказала она своей массажистке.

– Не стоит. У меня хорошая память, – ответила та, зная, что их слушают и все уже записали за нее.

В тот же вечер Лонкур явился к ней в комнату в сопровождении четырех слуг: книг оказалось столько, что такая свита была в самый раз.

– Хорошо еще, что моя питомица не назвала вам больше. Ваша комната не так велика.

– А я ожидала, что вы скажете: «Жить вам осталось не так много, вы вряд ли успеете все это прочесть».

– Это зависит от вас.

Он отослал своих подручных.

– Знаете, я весьма разочарован вашим сегодняшним разговором с Хэзел.

– Я не совсем понимаю, в чей вы можете меня упрекнуть.

– Именно: это было безупречно, ничего кроме изящной словесности. Синий чулок беседовал с другим таким же синим чулком. Я смертельно скучал. А ведь я подсказал вам отличные темы.

– Да? – притворно удивилась медсестра с наивным видом первопричастницы.

– Вы могли бы поговорить с ней о «Кармилле».

– Зачем?

– Вы ее прочли?

– Да. Ну и что?

Капитан возвел очи горе:

– Ах, глупая провинциальная гусыня, вы, значит, ничего не поняли?

– А что я должна была понять? – спросила Франсуаза, сделав и впрямь глуповатое лицо.

– Как же вы меня разочаровали! Отталкиваясь от «Кармиллы», вы могли бы вести с моей питомицей восхитительные беседы. А в новой партии нет ничего даже мало-мальски интересного: «Астрея» – это же надо! Хэзел, наверно, последняя, кто читает Оноре д'Юрфе! «Введение в благочестивую жизнь» святого Франциска Сальского – почему бы тогда не катехизис, если на то пошло? «О Германии» мадам де Сталь – как нарочно, выбирали из книг самые…

– Какие?

– Вы ведь понимаете, что я хочу сказать?

– Нет.

– Сдается мне, скоро комната Хэзел превратится в салон жеманниц. Вы интересуетесь, сколько вам осталось жить – знайте: это во многом зависит от того, насколько интересны будут ваши диалоги с малышкой. Если мне придется месяцами слушать, как вы обсуждаете святого Франциска Сальского, учтите, мне надоест.

– О чем же, по-вашему, мы должны говорить?

– Чего-чего, а тем хватает. Вы могли бы поговорить, например, обо мне.

– Действительно, лучшей темы не найти, – улыбнулась Франсуаза.

– Вчера вы усомнились в том, что она меня любит, – почему бы вам не затронуть этот вопрос?

– Сударь, меня это не касается.

– Перестаньте ломать комедию. Поздновато изображать из себя образцовую сестру милосердия. Кстати, вот вам загадка: какая связь между вами и ртутью?

– Вы сами знаете.

– Нет, я имею в виду связь мифологическую: что у вас общего?

– Понятия не имею.

– Ртуть – металл Меркурия[4], бога-вестника. А какая у Меркурия эмблема? Кадуцей!

– Эмблема медицины.

– Да, вашей профессии. Одна и та же эмблема у вестников и у врачей. Интересно, почему?

– Иные вести исцеляют.

– А иные медсестры-вестницы так далеко зашли, что, руководствуясь мифологическими соответствиями, норовят передать весть посредством ртути-Меркурия. Жаль только, что из этого ничего не вышло.

– Этим совпадением я еще воспользуюсь.

– А я думал, вы так и замышляли.

– Вы меня переоцениваете.

– Действительно. А вы не перестаете меня разочаровывать. На первый взгляд такая умница-разумница, а копнешь поглубже – обычная тупая деревенщина. Я вас оставлю, можете читать, хотя надежд на ваши умственные способности я больше не возлагаю. Завтра день рождения Хэзел, не забудьте ее поздравить.

Франсуаза выжидала до полуночи. Когда в доме воцарилась полная тишина, она принялась за работу.

– Посмотрим, какова на деле хваленая освободительная и спасительная сила литературы, – усмехнулась она.

Мебель в пурпурной комнате была массивная и тяжелая – с места удалось сдвинуть только стол, за которым Франсуаза ела; она переставила его к стене.

В этой комнате, как и во всех помещениях в доме, было только одно окно, маленькое, расположенное под самым потолком. Франсуаза взгромоздила стул на стол, но до окошка было еще далеко. Тогда она, как и задумала, принялась за книги.

Начала она с самых больших и толстых томов, чтобы соорудить на стуле надежный фундамент, – лучше всего подошло для этой цепи полное собрание сочинений Виктора Гюго. За ним последовали сборники поэзии барокко, и Франсуаза мысленно возблагодарила Агриппу д'Обинье. На «Клелию» мадемуазель де Скюдери лег Мопассан, но строительнице даже в голову не пришло, сколь дико такое соседство. Следующими ступенями анахронической лестницы стали святой Франциск Сэльский, Ипполит Тэн, Вийон, мадам де Сталь и мадам де Лафайет (Франсуаза с удовольствием подумала, что эти две знатные дамы были бы счастливы оказаться вместе), «Письма португальской монахини», Оноре д'Юрфе, Флобер, Сервантес, «Гэндзи-моноготари», Нерваль, елизаветинские сказки леди Амелии Нортумб, «Провинциальные повести» Паскаля, Свифт и Бодлер – все, что почитала своим долгом прочесть образованная, деликатная и чувствительная барышня начала века.

Не хватало всего одного-двух томов, чтобы достать до окна. Тут Франсуаза вспомнила, что «Пармскую обитель» и «Кармиллу» она оставила в ящике комода. И книжная башни достигла наконец желаемой высоты.

«Ну вот, теперь, если вся кипа рухнет, значит, на литературу нечего надеяться», – решила медсестра.

Восхождение было рискованным. Франсуазу выручили длинные ноги и природное чувство равновесия, иначе ей бы нипочем его не осилить: вот уж поистине, в мире книг главное – твердо стоять на ногах.

Добравшись до вершины, новоявленная альпинистка примостилась на краешке подоконника и перевела дух. Сняв туфлю, она каблуком, как молотком, выбила стекло. Вынула осколки и перебросила ноги наружу.

До земли было далеко. «Что ж, пан или пропал», – подумала Франсуаза. Она воззвала к святому Эдмону Дантесу, покровителю всех беглецов, сигающих с большой высоты, – и прыгнула. Ее легкость, гибкое тело и ловкие ноги спасли ее: она даже не ушиблась, словно всю жизнь только тем и занималась, что прыгала из окон.

Охмелев от вновь обретенной свободы, Франсуаза полной грудью вдохнула свежий воздух и стала прикидывать план дальнейших действий.

Она встала под окном Хэзел и задумалась: взобраться по стеке она, пожалуй, смогла бы, но спальня Лонкура была совсем рядом, и ей не удастся разбить окно так, чтобы он не услышал.

Делать нечего, следовало войти в дом и подняться по лестнице со скрипучими ступенями. «Лучше об этом не думать, иначе у меня не хватит мужества на такой безрассудный поступок», – решила Франсуаза.

Она вошла через открытую парадную дверь – потому что не было никакого смысла запирать ее на ключ. Разулась и, с туфлями в руке, начала подниматься, затаив дыхание. Лестница скрипела от каждого ее шага. Франсуаза испугалась, остановилась и подумала: «Мне мешает медлительность, я от нее тяжелею. Чтобы стать как можно легче, надо подниматься на цыпочках, бегом, прыгая через ступеньки».

Она глубоко вдохнула, собралась с силами и в несколько упругих прыжков, легко и производя гораздо меньше шума, взлетела на второй этаж. Тут ее посетила благая мысль не останавливаться, и, как на воздушной подушке, она домчалась до самой комнаты питомицы Капитана.

Франсуаза закрыла за собой дверь, перевела наконец дыхание и, глядя на спящую девушку, подождала пока сердце не вернулось к нормальному ритму.

Стенные часы показывали час ночи. «Всего шестьдесят минут мне понадобилось для исполнения моего плана. Сколько же времени потребуется теперь, чтобы разрушить тюрьму, которая существует только в ее голове?»

Она прижала ладонь ко рту Хэзел, чтобы заглушить ее крик. Девушка испуганно открыла глаза; медсестра прижала палец другой руки к губам, призывая говорить шепотом.

– Я хотела первой поздравить вас с днем рождения, – улыбнулась она.

– В час ночи? – ошеломленно пролепетала именинница. – Как вы сюда попали?

– Я не уезжала в Нё.

И Франсуаза рассказала, как провела эти дни взаперти а пурпурной комнате, на другом конце дома.

– Ничего не понимаю. Зачем он вас запер?

– Это долгая история. Как вы думаете, ваш опекун сейчас спит?

– Как убитый. Он принял снотворное, чтобы быть в форме к моему дню рождения, вернее, к завтрашней ночи.

– Это очень кстати.

И она поведала девушке историю Адели Лангле. Хэзел не могла выговорить ни слова. Франсуаза встряхнула ее:

– Вы так ничего и не поняли? С вами повторяется то же самое! В точности!

– Она покончила с собой? – ошеломленно прошептала девушка.

– Да, и вы тоже к этому придете, если будете отворачиваться от правды.

– От какой правды?

– Как это – от какой правды? Вы не более уродливы, чем Адель, мир ее праху – именно так, ее праху: тот пожар вовсе не обезобразил ее, но долгие годы медленно сжигал изнутри, пока она не бросилась в воду, чтобы его погасить.

– Я до сих пор в кошмарных снах слышу, как на дорогу падают бомбы.

– Да, на дорогу, но не на вас. Вы остались невредимы.

– Мои родители погибли…

– Им повезло меньше, чем вам. Да-да, вам повезло: глядя на вас, никому и в голову не придет, что вы побывали под бомбежкой.

– Глядя на меня, все подумают, что я урод от рождения. Какое утешение!

– Нет, глупышка! Я же сказала: с вами происходит то же самое, что произошло с Аделью Лангле! Вы что, совсем ничего не соображаете?

– Я никогда не видела эту девушку.

– Я видела ее фотографию: такая красавица, что сердце замирает. Я знаю только одного человека, чья красота поразила меня еще больше, – это вы.

Минуту-другую девушка молчала остолбенев, потом сморщилась и забила ногами по кровати:

– Я ненавижу вас, Франсуаза! Уйдите, я не хочу вас больше видеть, никогда!

– Почему? Потому что я говорю вам правду?

– Потому что вы врете! Может быть, вы сами сумели убедить себя, будто лжете по доброте душевной, чтобы подбодрить увечную бедняжку. Неужели вы не понимаете, как это жестоко? Вы хоть представляете, сколько усилий я приложила за эти пять лет, чтобы смириться с тем, с чем смириться невозможно? А теперь вы явились искушать меня, ведь мне, конечно же, хочется вам поверить, потому что я такой же человек, как все, и в глубине моей души еще теплится это неискоренимая человеческая способность – надеяться…

– Нужно не надеяться, а просто открыть глаза!

– Я открыла их однажды, пять лет назад, перед тем проклятым зеркалом. Мне этого хватило!

– Да, кстати, о том зеркале! Капитан купил его тридцать лет назад у зеркальщика в Пуэнт-а-Питре; эту вещицу, предназначенную для дружеских шуток, он использовал, чтобы убедить Адель в происшедшей с нею метаморфозе. И так же успешно повторил этот опыт с вами.

– Я не верю ни одному вашему слову, это все клевета. Вы говорите так, чтобы опорочить моего благодетеля.

– Хорош благодетель: обманным путем заполучил в любовницы двух красивейших девушек на свете! И скажите, зачем понадобилось мне так рисковать, пробираясь к вам сюда, чтобы очернить этого святого человека?

– Не знаю. По злобе, подлости, коварству – мало ли что может скрываться за таким прекрасным лицом, как ваше.

– Но какая мне корысть лгать вам и зачем в таком случае ваш милейший Капитан меня запер?

– Он удерживает вас здесь ради меня, чтобы вы продолжали меня лечить.

– Лечить вас? Да вы совершенно здоровы. Разве что чуточку анемичны от недостатка воздуха и движения, вот и все. Единственное, от чего вас нужно исцелить, – от яда, которым вас отравил ваш опекун.

– Почему вы вдруг вздумали рассказывать мне такие ужасы?

– Чтобы спасти вас! Я вам друг, и мне невыносимо видеть, как вы живете в таком аду.

– Если вы мне друг, оставьте меня в покое.

– Почему вы не хотите мне поверить? Неужели вы предпочитаете верить чудовищу, в то время как я твержу вам, что в жизни не видела никого красивее вас?

– Я не хочу тешить себя пустыми надеждами. Вы ведь не можете дать никаких доказательств вашим голословным утверждениям.

– Но у вас нет и доказательств обратного.

– Есть. Я очень хорошо помню, как вы увидели меня в первый раз. Вы были потрясены до глубины души и не смогли этого скрыть.

– Это верно. А знаете почему? Потому что я никогда не видела такого прекрасного лица. Потому что такая красота редко встречается и потрясает тех, кто ее видит.

– Лгунья! Лгунья! Замолчите! – вскричала девушка и разрыдалась.

– Зачем мне лгать вам? Самое разумное, что я могла бы сейчас сделать – как можно скорее унести ноги: я отлично плаваю, мне бы удалось добраться до Нё. Неужели я стала бы так безрассудно рисковать, возвращаться в тюрьму, из которой бежала, только для того, чтобы обмануть вас?

Хэзел судорожно мотала головой.

– Если я красива, почему вы так долго ждали, почему не сказали мне этого сразу?

– Потому что за каждым нашим словом следили. Слуховая труба соединяет вашу комнату с курительной Капитана, и он подслушивал наши разговоры. Я думала было написать вам, но меня обыскивали, любую бумажку читали, любой огрызок карандаша отбирали. Сейчас я могу вам это сказать, потому что все спят – по крайней мере, я на это надеюсь.

Девушка утерла слезы и всхлипнула:

– Я бы хотела вам поверить. Но не могу.

– У вашего опекуна есть настоящее зеркало – одно во всем доме. Оно у него в спальне. Мы можем найти его.

– Нет, я не хочу. В последний раз, когда я видела свое лицо, мне было слишком больно.

Медсестра глубоко вздохнула, из последних сил сохраняя спокойствие.

– Значит, то, что мне говорили, – правда. Узники сами не хотят свободы. Вы, совсем как Фабрицио дель Донго, тоже любите свою тюрьму. На ее дверях нет никаких замков, кроме вашего мнимого уродства; я предлагаю вам ключ, а вы отказываетесь.

– Но тогда ложью окажется все, чем я жила эти пять лет.

– Я начинаю думать, что они вам дороги, эти пять лет с вашим старикашкой! Довольно, прекратите эту комедию, идемте.

Дело дошло до рукопашной. Франсуаза тащила Хэзел, а та с недюжинной силой упиралась, не желая подниматься с кровати.

– Сумасшедшая! Хотите, чтобы нас услышали?

– Не надо мне никакого зеркала!

Едва сдерживая бешенство, Франсуаза зажгла свет. Она схватила девушку за плечи и притянула ее голову почти вплотную к своему лицу:

– Посмотритесь в мои глаза! Много вы не увидите, но хоть убедитесь, что в вас нет ничего ужасного.

Хэзел, завороженная, не отвела взгляда.

– У вас такие огромные зрачки.

– Они расширяются, когда глазам есть на что полюбоваться.

Пока девушка смотрела на свое отражение, Франсуаза мысленно отвечала Лонкуру: «Вы правы, недаром кадуцей объединяет Меркурия и медицину. Я не только медсестра, но и вестница». Она снова заговорила:

– Ну что, видели?

– Не знаю. Я вижу гладкое лицо, как будто нормальное.

– В глазу вы большего не разглядите. Теперь идемте, только как можно тише.

Они покинули комнату и на цыпочках дошли до спальни старика. Старшая шепнула младшей:

– Сначала надо его обезвредить.

Они вошли и закрыли за собой дверь. Омер Лонкур под действием снотворного мирно спал, раскрыв рот, с совершенно безобидным видом.

Франсуаза открыла шкаф и достала пару рубашек. Одну она бросила Хэзел, прошептав:

– Этой заткните ему рот, а тем временем я другой свяжу ему руки.

Старик открыл полные ужаса глаза и хотел было закричать, но не смог: во рту у него уже был кляп.

– Достаньте еще рубашку и свяжите ему ноги, – скомандовала медсестра.

Еще не поняв толком, что происходит. Капитан оказался крепко связан по рукам и ногам.

– А теперь поищем зеркало.

Но напрасно ночные гостьи открывали стенные шкафы и шифоньеры, напрасно рылись в них – зеркала они не нашли.

– Понятное дело, старый негодяй его прячет, – проворчала Франсуаза.

Она пошла в лобовую атаку:

– Милостивый государь, не может быть и речи о том, чтобы вынуть кляп. Зато не исключено, что мы захотим поиграть с вами в кое-какие игры, крайне неприятные для вашей особы, если вы сейчас же нам не поможете.

Лонкур дернул подбородком, указывая на книжный шкаф.

– Зеркало за книгами? Их вынуть?

Он замотал головой и связанными руками показал, что надо нажать на одну книгу.

– Какую? Здесь сотни томов.

– Давайте освободим ему рот, и он скажет.

– Ни в коем случае! Он сразу позовет охрану! Нет, поищем книгу, в которой упоминалось бы зеркало.

Хэзел нашла «Алису в Стране чудес» и «Алису в Зазеркалье»; она нажала на оба тома, но безрезультатно. Подруги было приуныли, но тут медсестре вспомнились слова Капитана: «Роман – это зеркало, которое носят по дороге». Она кинулась к полке, где стоял Стендаль, и нажала на «Красное и черное».

Книжный шкаф отъехал в сторону, и за ним оказалось зеркало-псише, такое широкое и высокое, что в нем целиком могла бы отразиться лошадь.

– Ну, это уж слишком, – заметила Франсуаза. – В доме, где все зеркальное под запретом, оказывается, есть самое большое зеркало, какое я в жизни видела!

– И самое красивое, – эхом отозвалась ее подруга.

– По-настоящему красивым, Хэзел, оно станет тогда, когда в нем появится ваше отражение.

– Сначала посмотритесь вы, – взмолилась девушка. – Я хочу удостовериться, что это зеркало не лжет.

Франсуаза повиновалась. Псише отразило ее такой, какой она была, величавой, словно богиня Афина.

– Ну вот. А теперь вы.

Девушка дрожала как осиновый лист:

– Я не могу. Мне слишком страшно.

Старшая подруга рассердилась:

– Выходит, я столько сил потратила впустую?

– Что может быть страшнее зеркала?

Старик между тем смотрел и слушал с таким удовольствием, словно этой сцены он ждал давным-давно. Медсестра смягчилась:

– Вы так боитесь быть красивой? Я это понимаю, хоть мне до вас и далеко. Уродство куда как удобнее: не надо ни с кем соперничать, живи себе в своем несчастье, купайся в нем, все так просто. Красота – как обещание: надо суметь его сдержать, надо быть на высоте. Это куда труднее. Пару недель назад вы говорили о чудесном даре. Но не каждый стремится получить эту милость, не каждому хочется быть избранным, видеть изумленный восторг в глазах окружающих, воплощать мечту всех и каждого и, просыпаясь по утрам, всматриваться в свое отражение в зеркале: не оставило ли на нем время своих отметин? Уродство – оно незыблемо, оно на всю жизнь. Кроме всего прочего, оно делает из вас жертву, а вам так нравится чувствовать себя мученицей…

– Я ненавижу это! – возмутилась девушка.

– Может быть, вы бы предпочли быть ни прекрасной, ни безобразной, такой, как все, незаметной, серенькой, под тем предлогом, что свобода – в посредственности. Что ж, как ни прискорбно, я вас разочарую, это не так, и вам придется смириться с печальной действительностью: вы так прекрасны, что знаток и ценитель пожелал скрыть вас от ваших собственных глаз, чтобы одному наслаждаться красотой. Ему это удавалось целых пять лет. Увы, дорогой Капитан, все хорошее когда-нибудь кончается. Отныне придется делить ваше сокровище со множеством других людей, и с самим сокровищем в том числе. Как говорится, если хочешь облагодетельствовать весь мир…[5] Хэзел, по случаю вашего дня рождения я дарю вас вашему взору.

Франсуаза крепко схватила девушку за плечи и толкнула ее к псише. Та, словно спутник, попала в поле притяжения зеркала и оказалась у него в плену: она увидела свое отражение.

В зеркале отразилась фея. В белой ночной сорочке, с длинными распущенными волосами. Ее лицо было из тех, что встречаются один-два раза на целое поколение и пленяют человеческие сердца, заставляя забыть о бедах и невзгодах. Тот, кто видел такую красоту, исцелялся от всех недугов, но им же овладевал недуг еще более тяжкий, который не в силах облегчить даже сама Смерть. Это лицо сулило спасение и обрекало на гибель.

Что же тогда почувствовала она, увидев себя такой, – этого, кроме нее самой, никто никогда не узнает.

Закрыв, лицо руками, Хэзел прошептала:

– Я была права: что может быть страшнее зеркала?

И она рухнула без сознания.

Франсуаза кинулась приводить ее в чувство:

– А ну-ка, вставайте! В обморок будете падать, когда мы выберемся отсюда.

– Что со мной? Это так невероятно. Словно меня ударили по голове.

– Да уж, потрясение действительно сильное.

– Сильней, чем вы можете себе представить. Я ведь помню себя до бомбежки – я не была… такой. Что же случилось?

– Случилось то, что вы стали взрослой.

Девушка смотрела безучастно, не веря в происходящее. Медсестра принялась размышлять вслух:

– Теперь надо обсудить план дальнейших действий. Лучше не медлить, а то проснется охрана. Идеально было бы найти какое-нибудь оружие. Где, черт возьми, оно может быть в этом доме?

Лонкур замычал сквозь кляп и подбородком указал на псише.

– Вы пытаетесь что-то мне сказать? – спросила мадемуазель Шэвень. – Что зеркало – это и есть оружие?

Он помотал головой, продолжая показывать на зеркало. Франсуаза повернула его – сзади был прикреплен пистолет. Она схватила его и удостоверилась, что он заряжен.

– Неплохая мысль – прятать опасные предметы вместе. Если вы так легко открываете нам тайники – значит, глупостей делать не собираетесь. Я выну кляп, но только попробуйте кричать, и я выстрелю не задумываясь.

И Франсуаза вынула рубашку изо рта Капитана. Он отдышался и сказал:

– Вам нечего бояться. Я на вашей стороне.

– Скажите лучше, что вы наш заложник. Не ждите, что я вам поверю. Вы держали меня взаперти, угрожали смертью…

– Тогда мне было что терять. Теперь уже нечего.

– Хэзел еще под вашим кровом.

– Да, но она все знает. Я потерял ее.

– С вас станется удерживать ее силой.

– Нет. Вопреки тому, что вы думаете, я не люблю принуждения. Все эти пять чудесных лет я удерживал Хэзел хитростью, но применять насилие, чтобы заполучить ее, – это не по мне. Я человек порядочный.

– Надо же, он еще и похваляется.

– Конечно, вы, мадемуазель, вряд ли знаете, что это такое – порядочный человек, и мне вас жаль.

– То, что вы сделали, мне кажется, не свидетельствует о большой порядочности.

– Я виноват, но это не важно: я искуплю свою вину с лихвой. Я владею колоссальным состоянием. Все до последнего су я дарю Хэзел.

– Не думаю, что деньги возместят ей пять лет жизни, украденных вами.

– Перестаньте говорить пошлости, вы просто смешны. Во-первых, она не была так уж несчастна. Во-вторых, для сироты без гроша в кармане стать хозяйкой такого богатства, да еще не получив бог знает какого мужа в придачу, – очень даже недурно.

– За кого вы ее принимаете? За продажную женщину?

– Напротив. Нет никого на свете, кого бы я любил так, как ее. Она это знает и поэтому примет мой подарок.

– Она еще должна отомстить за себя. Чего же вы ждете, черт побери? – обернулась Франсуаза к девушке. – Что вы сидите как неживая, где витают ваши мысли, теперь, когда вы, наконец, поняли, как подло и как долго вас обманывали? Помните, вы говорили мне, что Капитан что-то скрывает, что у него есть тайна, и, наверно, нешуточная? Так вот эта тайна – ваше лицо, красота которого могла бы уже пять лет воспламенять сердца людей, – но эти пять лет вы прожили удушливой атмосфере отвращения к себе самой.

Преступник перед вами, он связан по рунам и ногам.

– Что я должна сделать? – пролепетала Хэзел, продолжавшая неподвижно сидеть на полу.

– Ударьте его, надавайте пощечин, обругайте, плюньте ему в лицо!

– Зачем?

– Вам станет легче.

– Мне не станет от этого легче.

– Вы меня разочаровываете. Может, разрешите мне это сделать вместо вас? У меня просто руки чешутся потрясти его как грушу, уж я бы высказала ему все, что я о нем думаю, этому мерзкому старому пакостнику!

От этих снов девушка словно проснулась, вскочила на ноги, встала между Франсуазой и Лонкуром и взмолилась:

– Оставьте его в покое!

– Вам жаль его?

– Я обязана ему всем.

Медсестра в изумлении раскрыла рот, потом произнесла срывающийся от ярости голосом, по-прежнему целясь из пистолета в голову старика:

– Это неслыханно! Вы что, дура?

– Без него я бы пропала, – твердила свое питомица Капитана.

– Вы так говорите, потому что он дарит вам состояние? Дешево же он откупается, если хотите знать мое мнение.

– Нет, я думала о других, не имеющих цены вещах, что он дал мне.

– Ну да; тюрьму, еженедельное изнасилование, растление – признайтесь, вам самой все это нравилось? Старый свин оказался прав.

Девушка возмущенно заглотала головой:

– Вы ничего не поняли. Всё было не так.

– В конце концов, Хэзел, не вы ли мне рассказывали, как вам противно, как вас от этого воротит, чаи вы каждую ночь боитесь, что он придет к вам в постель!

– Это правда. Но все не так просто.

Франсуаза пододвинула стул и села, будто подкошенная тем, что услышала, продолжая, однако, целиться в висок Лонкура.

– Объясните же, чем так сложны ваши смехотворные переживания?

– Я только что вновь увидела свое лицо. По-вашему, это причина, чтобы быть в обиде на Капитана, – и мне действительно обидно, потому что я страдала от своего уродства. И все же этим лицом я обязана ему.

– Это что еще за вздор?

– Я ведь сказала вам: я не вполне себя узнала… Я была хороша собой, но не была так… прекрасна. Вы говорите, что я стала взрослой, но это, по-моему, не объяснение, мне ведь тогда было уже почти восемнадцать. Нет, я убеждена: это он сделал меня такой.

– Он вас прооперировал? – презрительно фыркнула медсестра.

– Нет. Он меня любил. Он так меня любил.

– Вы подросли и похудели. Он тут ни при чем.

– Тело – да, наверно, вы правы. Но не лицо. Не будь я предметом такой большой любви, от моего лица не исходил бы этот свет и не было бы этой дивной прелести в моих чертах.

– А по-моему, не просиди вы пять лет взаперти в обществе старого маразматика, не несли бы сейчас такую чушь. Возьмите дурнушку, окружите ее любовью – увидите, чего стоит ваша теория.

– Я не отрицаю, кое-какие преимущества мне даны от природы. Но именно благодаря ему проявилась моя красота. Нужно было любить так сильно, как он, чтобы родилась подобная гармония.

– Прекратите, слушать больше не хочу эту чепуху!

– А я бы, наоборот, слушал и слушал, – вмешался Лонкур, растроганно улыбаясь.

– Посмотрите на него, он просто тает от удовольствия – взорвалась Франсуаза. – Немыслимо: пять лет держал ее взаперти, и она же еще его благодарит!

– Если мне позволено будет высказать мое мнение… – продолжал старик.

– Замолчите, или я выстрелю!

– Нет, дайте ему сказать, – вступилась девушка.

– Спасибо, детка, – кивнул он. – Итак, если мне позволено высказать мое мнение, вы обе и правы и не правы. Хэзел не права: когда я увидел ее впервые пять лет назад она уже была достаточно хороша, чтобы вскружить голову всему свету. Недаром я влюбился с первого взгляда и похитил ее. Но Хэзел и права: сегодня ее красота еще ослепительнее, чем пять лет назад. Права и Франсуаза: Хэзел стала взрослой, и это сыграло немалую роль. И Франсуаза не права: моя любовь способствовала расцвету ее изумительной красоты.

– Должно быть, сама-то Хэзел не слишком, вас любила, раз вы такой облезлый урод.

– Нельзя иметь все сразу. Для меня невероятное счастье и то, что она испытывала ко мне нежность.

– Это было нечто большее, чем нежность.

– Хэзел, замолчите, не то я вас ударю!

– Почему вы так кипятитесь, Франсуаза?

– Почему? А вы как думаете? Я попадаю в незнакомый дом, нахожу тан девушку, которую держат в неволе, она жалуется мне на измывательства старика-тюремщика, такая беззащитная, смотрит на меня умоляющими глазами, а я-то, наивная провинциалка, верю, сочувствую, всем рискую, чтобы помочь несчастной жертве, покупаю столько термометров, что меня принимают за отравительницу, сама оказываюсь под замком, убегаю, подвергая опасности свою жизнь, вместо того чтобы выбраться отсюда вплавь, возвращаюсь, сама лезу к волку в пасть, чтобы вызволить несчастную девицу, раскрываю ей наконец чудовищный обман ее опекуна – и каков же результат моих стараний? Эта юная идиотка говорит старому негодяю самым нежным голоском: «Я испытываю к вам нечто большее, чем нежность!» Вы что, издеваетесь надо мной?

– Успокойтесь, поймите…

– Я понимаю, что лишняя здесь! Я же вам мешаю! Какая парочка голубков и как они друг другу подходят! Вы были рады строить из себя жертву, а он рад-радехонек, что ему на старости лет выпала роль палача! А я? Позвольте узнать, какое место в вашей комедии вы отводите мне? Ах да, для ваших извращенных удовольствий не хватало главного: зрителя. Непосвященного зрителя, чье возмущение десятикратно усилило бы вашу страсть и ваше наслаждение. Из эту роль как нельзя лучше подошла недалекая медсестра, никогда в жизни не выезжавшая из своей дыры. Но вам не повезло у медсестры оказался скверный характер. Что, собственно, мешает мне убить вас обоих?

– Она помешалась, – вздохнул Лонкур.

– Придержите язык, вы! У меня палец на спусковом крючке!

– Не убивайте его, Франсуаза, вы ничего не поняли!

– Вы еще будете мне говорить, что я слишком глупа, чтобы разбираться в таких тонких материях?

– Дорогая моя подруга, сестра моя…

– Нет уж, бросьте эти штучки! Больше я на них не куплюсь!

Девушка упала на колени и, вся дрожа, быстро заговорила:

– Франсуаза, считайте меня дурой, убейте меня, если хотите, но умоляю вас, не думайте, будто я хотела использовать вас или посмеяться над вами. Я люблю вас больше всех на свете.

– Ерунда, это его вы любите больше всех!

– Как вы можете сравнивать такие разные чувства? Он мне отец, вы – сестра.

– Хорош отец!

– Да, хорош отец. Кому, как не мне, знать, что он дурно со мной поступил. Его вина велика и непростительна. И все же в одном я не могу сомневаться: он любит меня.

– Чудеса, да и только!

– Да, это чудо – любить так сильно! В его доме я чувствовала себя такой любимой!

– Вы так красивы, что всякий мужчина любил бы вас до безумия.

– Неправда. Мало кто из мужчин способен на такую великую любовь.

– Что вы об этом знаете? У вас ведь не было никакого опыта, прежде чем вы попали сюда.

– Я просто не сомневаюсь в этом. Не надо ни большой учености, ни богатого опыта, чтобы увидеть, каковы люди в большинстве своем они не умеют любить.

– Скажите лучше, что вам необходимо убедить себя в этом. Иначе мысль об этих пяти ужасных годах будет для вас невыносима.

– Мне бывало здесь и хорошо. Я ни о чем не жалею – ни о том, что встретила Капитана, ни о том, что вы спасли меня. Вы пришли как раз вовремя. За пять лет на Мертвом Пределе я накопила богатства, которые бы неизбежно обесценились, если бы провидение не послало мне вас.

– Я вас не понимаю. Если бы мне пришлось вынести то, что претерпели вы, я убила бы Лонкура.

– Можно иногда не понимать своих друзей, я вам это уже говорила. Я тоже не всегда вас понимаю. Это не мешает мне любить вас. Вы доказали мне, что моя тюрьма на самом деле не существует, и я всю жизнь буду вам за это благодарна. Продолжай я жить, испытывая отвращение к себе, возможно, кончила бы, как Адель.

– Наконец-то я слышу разумник слона! Вы сами понимаете, что у вас есть веские причины ненавидеть этого старого негодяя.

– Разумеется.

На прекрасном лице девушки появилось странное выражение. Она встала, обойдя медсестру, приблизилась к Капитану и устремила на него неожиданно суровый взгляд. Теперь эти двое были тан поглощены друг другом, что Франсуазе подумалось, не забыли ли они вообще о ее присутствии.

– Да, я не могу вам простить, – сказала девушка Лонкуру, – но не того, что вы держали меня взаперти, и не того, что заставили поверить в мое уродство. Я не могу вам простить Адели.

– В чем ты можешь меня упрекать? Ты ведь даже не знала ее.

– Вы ее любили. Я не такая, как Франсуаза, преступления во имя любви внушают мне скорее восхищение. Мужчину, который любит так, что способен пойти на низость, даже уничтожить предмет своей любви, я могу понять. Мне невыносимо другое – думать, что я не была первой. Это как-то опошляет ваши злодейства; они были прекрасны, потому что исключительны, единственны в своем роде. Если я – всего лишь повторение, то да, я не могу вам простить, и я ненавижу вас.

– Возможно ли, что ты ревнуешь? Такого доказательства любви я не чаял дождаться!

– Вы меня не поняли. Я ревную за нее. Если вы до того сильно ее любили, что изобрели и устроили такую страшную ловушку, то как могли потом полюбить другую? Разве вы не опорочили вашу страсть подобным продолжением?

– Я с этим не согласен. Зачем нам нужны мертвые, как не для того, чтобы сильнее любить живых? Я страдал пятнадцать лет после ее самоубийства. Потом я встретил тебя. С тем пор я говорю о ней в настоящем времени. Неужели ты не понимаешь, что ты и она – одна и та же женщина?

– Вы говорите так, потому что наши имена немного похожи. Это смешно.

– Ваши имена – не самое поразительное из ваших сходств. Я много пожил и много странствовал; я повидал столько людей и имел столько женщин, что смею считать себя знатоком и могу судить о том, что такое редкость. И мужчин и женщин природа скупее всего наделяет истинной прелестью. Я встретил лишь двух девушек, одаренных ею. Я знал и любил обеих и потому знаю, что они – единое существо.

– И все эти годы вы любили меня только за сходство с другой? Мне ненавистна эта мысль!

– Это значит, что я любил тебя еще до твоего рождения. Когда Адель умерла, тебе было три года – возраст первых воспоминаний. Мне радостно думать, что ты унаследовала ее память.

– А мне это предположение отвратительно.

– Это не предположение, это уверенность. Почему тебе так жутко гулять по острову, почему на берегу ты ощущаешь чье-то присутствие, которое называешь гнетущим? Потому что помнишь, как в этом месте ты покончила с собой двадцать лет назад!

– Замолчите, или я сойду с ума!

– Ты ошибалась, говоря, что похорошела за пять лет: это началось до твоего рождения, в тысяча восемьсот девяносто третьем году, когда я встретил Адель. Ты получила всю любовь, которую я дал твоему прошлому воплощению. И она принесла плоды в тебе, потому что ты лучше той: ты более открыта жизни. В Адели был надлом, отчаяние, вечная неудовлетворенность, но ты их не унаследовала. Потому она и покончила с собой. А в тебе слишком много жизни, чтобы убить себя.

– Вы так думаете? – рассерженно, воскликнула Хэзел.

В порыве неистовой ярости она вырвала у Франсуазы пистолет и приставила дуло к своему виску.

– Хэзел! – воскликнули в один голос старик, и молодая женщина.

– Если вы приблизитесь ко мне, я выстрелю! – предупредила она.

– Старый дурак! – крикнула медсестра. – Вот к чему привела ваша любовь, которую вы называете благотворной: теперь у вас на совести будут две жизни.

– Хэзел, нет, пожалуйста, любовь моя, не делай этого!

– Если я, как вы утверждаете, – реинкарнация Адели, то для меня логичнее всего поступить именно так.

– Нет, Хэзел, – взмолилась Франсуаза. – Вы на пороге новой жизни, и она столько вам супит. Вы увидите, как упоительно быть красивой. Вы богаты и свободны, весь мир будет принадлежать вам!

– Мне плевать на это!

– Напрасно ты отказываешься от того, чего не знаешь.

– Все это меня не интересует. Я прожила здесь лучшие годы из тех, что были мне отпущены. А теперь, если я – Адель, разве я могу думать о чем-нибудь, кроме смерти?

– Думай о смерти, но не о своей, а о моей.

– Он прав! – подхватила Франсуаза, – Если кого-то здесь и надо убить, так это его. Что это вы сами вздумали стреляться?

– Я не смогу убить его, – пролепетала девушка, по-прежнему прижимая дуло пистолета к своему виску. – У меня не хватит сил.

– Дайте мне пистолет, – потребовала Франсуаза, – я сама это сделаю.

– Мадемуазель, это дело касается только нас с ней. Хэзел, я ничего не имею против самоубийства в принципе, но твоего допустить не могу. Это значило, что самоубийство Адели стало бы вдвое ужаснее, хотя у нее все же было оправдание: она отчаялась.

– Я тоже.

– У тебя нет причин отчаиваться. Сегодня твой день рождения, и ты получила в подарок красоту, богатство и свободу.

– Перестаньте, мне тошно вас слушать! Как мне забыть то, что я пережила здесь? Как я буду влачить это бремя всю оставшуюся жизнь?

– Кто говорит о бремени? Кто говорит о забвении? Я, напротив, надеюсь, что ты будешь все помнить. Ты уйдешь отсюда, но с тобой останется огромная любовь, которая принадлежит тебе навеки. Это величайшее на свете богатство.

– Эта история – тюрьма, и я всегда буду носить ее с собой. Память о вас будет меня преследовать. Чтобы я освободились, что-то должно оборваться.

– Да, но не твоя жизнь. Нужно разорвать порочный круг. Покончив с собой, ты не уничтожишь его, а только сделаешь непреодолимым. Твоя подруга права: если тебе действительно необходимо кого-то убить, чтобы вырваться, – убей меня.

– Вы хотите, чтобы я убила вас? Вы в самом деле этого хотите?

– Я прежде всего хочу, чтобы ты не убивала себя. После смерти Адели я пятнадцать лет прожил в аду. А потом встретил тебя и решил, что спасен. Но я все равно человек конченый, понимаешь? Если и ты наложишь на себя руки по моей вине, сколько веков я буду обречен носить в себе эту кровоточащую рану? Если ты вправду испытываешь ко мне хоть малейшую нежность, не убивай себя. Убей меня, это будет наилучший выход.

В голосе старика было что-то завораживающее. Очень ласково и бережно он взял девушку за руку и повернул пистолет к своему виску. Медсестра перевела дыхание.

– Я твой, Хэзел. Если ты нажмешь на спусковой крючок, и для тебя и для меня свершится справедливость. Ты отомстишь за Адель, ты отомстишь за пять лет твоей неволи. А для меня это будет доказательством того, что ты нашла в себе силы жить и что я не погубил свою душу, дважды убив мою единственную любовь.

Наступило долгое молчание. Франсуаза зачарованно смотрела на них. Никогда еще молодая девушка не была так хороша, как в ту минуту: рука с пистолетом у виска Лонкура, в глазах хмельной кровожадный блеск. Капитана же совершенно преобразила сила безумной любви, озарившей его изрытое морщинами лицо, – и в какой-то миг зрительница поймала себя на мысли, что, наверное, все же упоительно быть любимой таким человеком.

Он выпустил запястье девушки, и теперь их соединял только пистолет. И тут старик сделал нечто удивительное: прижался к стволу губами, не взял его в рот, как жертва, облегчающая задачу палачу, а приник к стальному дулу исполненным любви поцелуем, как будто оно было губами его любимой.

– И все же лучше меня не убивать, – произнес он наконец.

– Ну вот, теперь он струсил! – возмутилась медсестра.

– Если иметь в виду мои интересы, мне было бы в тысячу раз лучше умереть. Ты уедешь, и жизни мне не будет. Однако, если вдуматься, умоляя тебя выстрелить, я веду себя как последний эгоист: мне – вечный покой, тебе – полиция. Мне бы не хотелось, чтобы ты подвергалась преследованиям.

– Мне наплевать на полицию, – проговорила девушка влюбленно.

– Ты не права. Спокойствие не имеет цены. Мне так важно знать, что ты счастлива.

– Все это вздор! – воскликнула зрительница – Вы пощадите его, а он найдет третью жертву и будет говорить ей, что она – ваша реинкарнация.

– Если ты думаешь, что она говорит правду, убей меня.

– Я не думаю. Я думаю, что она вас не понимает.

– Я хочу прежде всего, чтобы ты освободилась от воспоминаний обо мне. Если ты убьешь меня, я никогда не уйду из твоей памяти. За мою долгую жизнь мне случалось убивать людей. Я знаю, что убийству присущи странные особенности. Лишение жизни мнемотехнично: из всех, кого я знал когда-то, лучше всего я помню именно тех, кто по тем или иным причинам принял смерть от моей руки. Ты убьешь меня, думая, что сможешь освободиться, а между тем само это деяние навеки запечатлеет меня в твоей памяти.

– Вы всегда в моей памяти. Вы и есть моя память. Мне не нужно убивать вас для этого.

– Да, но сейчас у тебя есть выбор между сказочным воспоминанием и неотвязными угрызениями совести. Первое сделает тебя навсегда сильной, второе отравит всю жизнь. Я знаю, что говорю.

– Если я не убью вас, что с вами станется?

– Об этом не беспокойся.

– А что будет со мной без вас?

– Судьба послала нам замечательную покровительницу, которую ты любишь и которая любит тебя: она будет твоей старшей сестрой, благоразумной соразмерно твоему сумасбродству, сильной соразмерно твоей слабости, мужественной и – что составляет в моих плазах главное ее достоинство – исполненной ненависти к будущим охотникам, которые на тебя найдутся.

– К прошлым тоже, – насмешливо ввернула медсестра.

– Вот видишь? Она просто чудо.

– Вы покинете Мертвый Предел?

– Нет. Здесь для меня все полно тобой. Я буду сидеть на берегу, смотреть на море и думать о тебе. И мне останется лишь переступить предел смерти.

Девушка никак не могла опустить пистолет, словно это металлическое продолжение ее руки было пуповиной, все еще связывающей ее с Капитаном.

– Что мне делать? Что мне делать? – твердила она, встряхивая своими роскошными волосами.

– Доверься мне: мне понадобилось семьдесят семь лет, чтобы проявить благородство, но сейчас это свершилось.

Старик взял девушку за руку, вынул пистолет из ее пальцев и подал его Франсуазе в знак своей искренности. Обезоруженную руку он покрыл поцелуями.

Потом он вручил Франсуазе Шавень конверт.

– Здесь мое завещание и адрес моего нотариуса. Уладьте все сами, я полагаюсь на вас. И благодарю Меркурия за встречу с вами.

Капитан повернулся к своей питомице и дал ей другой конверт:

– Ты прочтешь это, когда доберешься до материка.

Он сжал ее в объятиях. Взял любимое лицо в ладони и смотрел на него и не мог насмотреться. Девушка сама приблизила губы к его губам.

Подруги сели на катер. Младшая, бледная как полотно, не сводила глаз с удаляющегося острова. Старшая, сияющая, глядела на приближающийся берег.

Франсуаза сразу же уехала в Танш, чтобы увидеться с нотариусом Капитана.

Девушка села на берегу, взглянула на море и вскрыла конверт, который дал ей опекун. В нем было короткое письмецо:

– Вы очень богаты, – лаконично объявила, вернувшись из Танша, старшая подруга.

– Нет: мы очень богаты. Как насчет нашего самого заветного желания? Вам все еще хочется сесть на большой корабль, который увезет вас за океан?

– Больше, чем когда-либо.

– Я предлагаю Нью-Йорк.

По дороге в Шербур бывшая медсестра вдруг сказала:

– Не думаю, что Адель действительно хотела умереть. Она бросилась о море со стороны побережья, а не со стороны океана. Наверное, у нее просто не хватило сип доплыть до Нё. Я уверена, она хотела жить.

Незадолго до их отъезда она получила телеграмму с сообщением о самоубийстве Лонкура и записку от Капитана, адресованную ей лично:

«Я плохо думала о нем, – сказала себе Франсуаза. – он и вправду был благородным человеком».

На борту трансатлантического лайнера, следовавшего из Шербура в Нью-Йорк, все признавали, что мадемуазель Энглерт и мадемуазель Шавень по праву делят титул самой красивой пассажирки.

Они делили также лучшую каюту с большим зеркалом. Хэзел смотрелась в него часами, с письмом Капитана в руке и неиссякаемым восторгом в глазах.

– Нарцисс! – улыбаясь, говорила ей Франсуаза.

– Вот именно, – отвечала она. – Я на глазах превращаюсь в цветок.

Нью-Йорк оказался городом, в котором хорошо жить, когда есть деньги. Подруги купили прекрасную квартиру с видом на Центральный парк.

Много всего произошло с каждой из них, но всегда они были неразлучны.