Руфь

Глава VIII. Миссис Беллингем «поступает красиво»

Если мистер Беллингем выздоравливал не так быстро, как хотелось бы, то связано это было скорее с его капризной раздражительностью, вызванной общей слабостью, чем с какими-то неблагоприятными симптомами болезни. Он с отвращением отворачивался при одном только виде еды, которую готовили в неопрятной кухне этой гостиницы и которая вызывала у него брезгливость еще до его болезни. И бесполезно было ему объяснять, что Симпсон, горничная его матери, лично контролировала процесс приготовления на всех стадиях. Он постоянно обижал хозяйку, придираясь и говоря всякие гадости о ее лучших блюдах, отчего миссис Морган потом еще долго не могла отойти и что-то возмущенно ворчала себе под нос. Однако миссис Беллингем предпочитала не обращать внимания на ее недовольство – по крайней мере, пока ее сын достаточно не окрепнет для длительного путешествия.

– Думаю, сегодня тебе уже лучше, – заметила она, когда лакей подтащил диван больного к окну спальни. – Завтра мы заберем тебя вниз.

– Если бы речь шла о том, чтобы уехать отсюда, я был бы готов идти хоть сейчас. Но у меня такое чувство, что я навечно стал пленником этой ужасной дыры. Здесь мне никогда не поправиться, я в этом абсолютно уверен.

Он откинулся на своем диване с выражением напускного отчаяния на лице. Слуга объявил о прибытии доктора, и, когда тот вошел, миссис Беллингем тут же принялась допытываться о возможности поскорее уехать отсюда. Тот был готов к таким вопросам, поскольку только что отвечал на них миссис Морган на первом этаже, и поэтому бойко заявил, что особых препятствий к этому не видит. Как только доктор удалился, миссис Беллингем многозначительно прокашлялась, а ее сын раздраженно поморщился, сразу догадавшись, что означает вся эта ее родительская прелюдия.

– Генри, мне необходимо с тобой кое о чем поговорить. Тема, конечно, неприятная, но эта девушка вынуждает меня к этому. Ты прекрасно понимаешь, кого я имею в виду, и надеюсь, что мне не придется вступать в болезненные объяснения. – Мистер Беллингем резко отвернулся к стене и приготовился выслушать лекцию матери, пряча от нее свое лицо; впрочем, она и сама слишком нервничала, чтобы смотреть ему в глаза.

– Конечно, – продолжала она, – я по собственной воле закрывала глаза на эту интрижку, сколько могла, но ты не представляешь себе, какие сплетни по этому поводу распускает миссис Мейсон, – весь Фордхэм просто гудит от этого. И конечно же, мне было ужасно неприятно сознавать, что я все это время нахожусь с этой безнравственной особой под одной… Прости, дорогой, ты что-то сказал?

– Руфь вовсе не безнравственная особа, мама. Ты несправедлива к ней.

– Мальчик мой, не станешь же ты утверждать, что она представляет собой образец добродетели!

– Нет, мама, не стану, но я сам подтолкнул ее к этому. Я…

– Если не возражаешь, мы не будем вдаваться в дискуссии относительно причин и этапов ее падения, – заявила миссис Беллингем безапелляционным, полным достоинства тоном, который со времен детства и до сих пор имел определенную власть над мистером Беллингемом, – противиться этому влиянию он мог только в состоянии крайнего возбуждения. Сейчас же он был слишком слаб физически, чтобы оказывать сопротивление, и, постепенно отступая, сдавал позиции одну за другой.

– Как я уже говорила, у меня нет ни малейшего желания выяснять степень твоей вины. Из того, что я видела однажды утром, у меня была возможность убедиться, что у этой особы с назойливыми манерами нет ни стыда, ни хотя бы банальной скромности.

– Что вы хотите этим сказать? – резко спросил мистер Беллингем.

– Как-то раз, когда тебе было совсем плохо, я просидела подле тебя всю ночь, а затем, уже утром, вышла сделать глоток свежего воздуха. Представь, эта девушка встала у меня на пути, настаивая на том, чтобы поговорить со мной. Мне даже пришлось направить миссис Морган разобраться с ней, прежде чем возвращаться к тебе в номер. Ничего более дерзкого и грубого я в жизни своей не видела!

– Вы ошибаетесь, Руфь не дерзкая и не грубая. Просто она необразованная и могла оскорбить вас неумышленно, сама того не подозревая.

Разговор этот уже начал утомлять мистера Беллингема – он даже жалел, что вообще ввязался в него. С тех пор как он, придя в себя, начал осознавать возле себя присутствие матери, он чувствовал, что находится в двойственном положении по отношению к Руфи, и в его голове уже мелькали всевозможные планы. Но поскольку в данный момент ему было трудно должным образом взвесить и проанализировать их, он откладывал это до времен, пока достаточно окрепнет. Из-за сложной ситуации, в которой он очутился, связавшись с Руфью, она в его сознании вызывала невольную досаду и злость, и он уже сожалел, что затеял эту интрижку. Он даже думал – хотя и как-то вяло, как, впрочем, сейчас думал обо всем, что непосредственно не касалось его комфорта, – что лучше бы ему вообще ее не встречать никогда, что связь их с самого начала была нелепой и крайне неудачной. Однако, несмотря на все раздражение, которое теперь вызывала в нем Руфь, ему все равно было неприятно слышать, когда о ней отзывались дурно. И мать, заметив это, мгновенно сменила тактику, прекратив свои нападки на девушку. Впечатленная, видимо, его поведением, она спокойно произнесла:

– Думаю, нам нет смысла и дальше обсуждать манеры этой молодой особы. Но, надеюсь, ты, по крайней мере, не собираешься оправдывать вашу с ней связь. А еще я надеюсь, что ты не настолько забыл о нормах приличия, чтобы вообразить, будто для твоей матери будет приемлемо или хотя бы допустимо находиться под одной крышей с падшей женщиной, с которой она может пересечься здесь практически в любой момент? – Миссис Беллингем умолкла в ожидании ответа. Но ответа не последовало.

– Я задала тебе очень простой вопрос: допустимо это или нет?

– Полагаю, что нет, – с неохотой хмуро отозвался он.

– А вот мне почему-то кажется, что ты считаешь лучшим выходом из данной крайне неприятной ситуации мой отъезд отсюда, чтобы у тебя была возможность остаться наедине с твоей порочной подругой. Я права? – Мистер Беллингем опять ничего не сказал на это, но внутри у него начала накапливаться злость, причиной которой он считал Руфь. После долгой паузы он все же заговорил:

– Маменька, вы сейчас не помогаете мне выйти из создавшегося затруднительного положения. Я, разумеется, не хочу прогонять вас или не дай бог обидеть – в конце концов, вы ведь переживаете и заботитесь обо мне. Но должен сказать, что Руфь не настолько виновата, как вам это представляется. Однако я не хочу больше ее видеть и буду благодарен вам, если вы подскажете мне, как все можно уладить, чтобы со стороны это не выглядело неблагородно с моей стороны. Только увольте меня от всего этого – я совершенно обессилен. Прогоните ее, если вы этого хотите, но только сделайте это красиво и так, чтобы я об этом больше не слышал. Я этого не вынесу. Прошу вас, оставьте меня в покое и не донимайте своими лекциями и нотациями, пока я прикован к постели и не могу как-то отвлечься от всех этих неприятных мыслей.

– О, мой дорогой Генри, в этом ты можешь полностью положиться на меня.

– Ни слова больше, маменька. Дело действительно скверное, и я не могу не корить себя за это. Но я больше не желаю об этом думать.

– Не будь слишком строг к себе, мой дорогой Генри, в своем самобичевании, ведь ты пока еще очень слаб. Раскаяние – дело хорошее, но лично я совершенно убеждена, что это она увлекла тебя своими кокетливыми уловками. Однако ты совершенно прав – все должно быть улажено красиво. Уверяю тебя, я была глубоко опечалена, когда впервые услышала о вашей связи, но как только я своими глазами увидела эту девушку… Хорошо-хорошо, не буду больше о ней, я вижу, что тебе это неприятно. Но я благодарю Бога, что теперь ты сам видишь, как ошибался. – Она немного подумала, а затем послала горничную за письменными принадлежностями и, не откладывая, взялась писать письмо. Ее сын между тем занервничал, выходя из себя все больше и больше.

– Маменька, – наконец заявил он, – эта проблема уже надоела мне до смерти. Но я не могу выбросить ее из головы.

– Предоставь это мне. Я все устрою идеально.

– А могли бы мы уехать прямо сегодня вечером? В этих стенах у меня все вызывает досаду и раздражение, мне необходимо сменить обстановку. Я не хотел бы встречаться с нею, потому что не терплю сцен. Тем не менее я считаю, что должен увидеться с ней, чтобы все объяснить.

– Об этом даже не думай, Генри! – воскликнула миссис Беллингем, встревоженная самой этой идеей. – Если ничего не помешает, мы выедем отсюда через полчаса и к ночи будем в Пен-тре-Фёльсе. Еще и трех часов нет, а вечера сейчас долгие. Симпсон останется здесь и закончит паковать вещи; отсюда она отправится прямо в Лондон и будет встречать нас там. Макдональд и сиделка поедут с нами. А ты считаешь, что в состоянии выдержать такое путешествие? Это все-таки двадцать миль плохой дороги.

Но мистер Беллингем был уже готов на все, лишь бы избавиться от сложившейся неловкости. Он чувствовал, что ведет себя по отношению к Руфи нехорошо, хотя понятия не имел, как с его стороны было бы поступить правильно. Спешный отъезд одновременно решал возникшую проблему и избавлял его от новых нравоучений. Он знал, что его мать всегда была очень либеральна во всем, что касалось денег, и что она действительно обставит все «красиво». К тому же будет проще через денек-другой написать Руфи письмо и объясниться, если он вдруг почувствует такую потребность. Поэтому он быстро согласился и вскоре даже отвлекся от своих тревог, занявшись наблюдением за суетой сборов к их отъезду.

Все это время Руфь тихонько сидела в своей комнате и коротала долгие часы утомительного ожидания, мысленно рисуя в своем воображении трогательные сцены встречи с любимым. Комната ее находилась в боковом крыле, в отдалении от лучших апартаментов гостиницы, и выходила окнами на тыльную сторону здания, так что она даже не догадывалась о поднявшейся суматохе в связи с отъездом Беллингемов. Впрочем, даже если бы она слышала хлопанье дверей, резкие распоряжения, отдаваемые слугам, и стук колес экипажа перед главным входом, она все равно не заподозрила бы плохого: ее любовь была слишком доверчива и не знала сомнений.

В начале пятого в ее спальню постучали и передали ей записку от миссис Беллингем. Знатной леди не удалось подобрать слова, которые бы удовлетворили ее в полной мере, но в итоге у нее получилось следующее:

«Мой сын, поправившись от болезни, к счастью, наконец-то осознал всю греховность своей связи с вами, и я благодарна за это Всевышнему. По его искреннему желанию и во избежание каких-либо новых встреч с Вами, мы намерены немедленно покинуть это место. Но, прежде чем уехать, мне хотелось бы призвать Вас покаяться и напомнить Вам, что на Вас отныне будет лежать вина не только за саму себя, но и за всех тех молодых людей, кого Вы можете увлечь с собой в бездну порока. Я буду молиться, чтобы Вы вернулись на путь истинный, и настоятельно советую Вам покаяться и самой обратиться в исправительное заведение, если Вы еще не окончательно погрязли в грехе и разврате. Выполняя волю моего сына, прилагаю к этому банкноту в пятьдесят фунтов, которую Вы найдете в этом же конверте.

Маргарет Беллингем».

Так неужели это конец? Неужели он на самом деле уехал? Содрогнувшись от этой мысли, Руфь задала этот последний вопрос служанке, которая принесла ей записку: любопытная девушка, догадываясь, что там написано, специально задержалась, чтобы посмотреть на произведенный ею эффект.

– Да, мисс, все верно. Экипаж как раз отъезжал от парадного входа, когда я поднималась наверх. И если вы прямо сейчас подойдете к окну в номере 24, то еще успеете увидеть его по дороге на Исбити.

Руфь встрепенулась и поспешно отправилась вслед за горничной. И действительно, карета медленно поднималась по белой дороге, извилистой и крутой; отсюда казалось, что лошади движутся со скоростью улитки.

Она сможет догнать его! Догнать, чтобы сказать ему хотя бы слово на прощание, чтобы еще хоть раз взглянуть на него и запечатлеть его образ в своем сердце навеки… Нет-нет, когда он увидит ее, он может изменить свое решение и не бросит ее насовсем. Эти мысли вихрем пронеслись в ее голове, пока она бегом возвращалась в свою комнату, чтобы, схватив капор и на ходу завязав ленты, все так же бегом выскочить на улицу через ближайшую дверь, не обращая внимания на сердитые возгласы миссис Морган у себя за спиной. Хозяйка гостиницы была все еще под впечатлением не слишком сердечного расставания с миссис Беллингем (которая хоть и щедро заплатила, но напоследок наговорила гадостей), и поэтому, когда Руфь пронеслась мимо нее через парадный вход, несмотря на запрет, та просто пришла в ярость.

Но хозяйка не успела закончить свою гневную тираду – Руфь была уже далеко: она что было духу бежала по дороге, ни о чем больше не думая. Сердце готово было выскочить из груди, в висках громко пульсировала кровь, но какое это имело значение, когда на кону стояла возможность догнать карету любимого? Это было похоже на ночной кошмар, в котором самое желанное, несмотря на все усилия, постоянно ускользает из рук, не давая к себе приблизиться. Каждый раз, когда экипаж оказывался на виду, он на самом деле удалялся все больше и больше, хотя Руфь не хотела этому верить. Ей бы только добраться до вершины холма в конце этого бесконечного подъема, и уж тогда бежать будет легче – она точно нагонит карету. Девушка неистово молилась о том, чтобы хотя бы еще разок увидеть лицо любимого, даже если после этого она просто умрет прямо у него на глазах. Это была одна из тех молитв, которым Всевышний в милости своей не внемлет; однако Руфь все равно молилась снова и снова, страстно, яростно, вкладывая в слова всю свою душу.

Руфь поднималась все выше и выше, пока не оказалась на плоской вершине холма, откуда начиналась заросшая багрово-бурым вереском равнина, края которой терялись в полуденной летней дымке. Дорога отсюда была перед ней как на ладони, однако экипаж, увозивший ее любимого, уже исчез из виду. На этой открытой всем ветрам местности не было видно ни единой живой души, если не считать нескольких диких горных овец, которые спокойно паслись у самой дороги, как будто с тех пор, как их потревожил проехавший мимо экипаж, прошло уже много времени.

В отчаянии она упала в заросли вереска у обочины. Надежды ее рухнули, теперь ей оставалось только умереть, и она действительно думала, что умирает. В голове было пусто, она уже ни во что не верила. Жизнь представлялась ей каким-то ужасным сном, но будет ли Господь милостив, пробудив ее? Руфь не испытывала ни раскаяния, ни угрызений совести из-за совершенной ошибки или греха; в тот момент она понимала только одно – он уехал. Прошло немало времени, прежде чем к ней начало возвращаться осознание действительности: она заметила ярко-зеленого жука, деловито ползающего среди стеблей тимьяна, а потом обратила внимание на жаворонка, который, закончив свою мелодичную песню высоко в небе, ловко опустился в свое гнездо, свитое неподалеку от места, где лежала Руфь. Солнце уже садилось, и воздух перестал дрожать над поверхностью перегретой земли, когда Руфь внезапно вспомнила о записке, которую она нетерпеливо бросила, едва уловив смысл ее содержания. «Может быть, я просто слишком поторопилась, – подумала она. – Может быть, на другой стороне было и несколько слов от него, которые все объясняли, а я ведь впопыхах туда даже не заглянула. Нужно срочно вернуться и найти ее».

Она с трудом поднялась с помятого вереска и покачнулась – сильно кружилась голова. Поначалу она не могла сдвинуться с места, но потом неверной походкой медленно пошла в сторону гостиницы. Однако, подгоняемая невеселыми мыслями, она стала идти все быстрее, как будто таким образом старалась скрыться от своих страданий. Вскоре Руфь спустилась с холма на равнину, где неторопливо прогуливались группки отдыхающих постояльцев; они беззаботно болтали, смеялись и восторженно восхищались прелестью теплого летнего вечера.

После того неприятного случая с мальчиком и его маленькой сестричкой Руфь всячески старалась избегать встреч с этими счастливыми смертными – или правильнее было бы назвать их «счастливыми невеждами»? Вот и сейчас, помня о незаслуженном унижении, она по привычке остановилась в поисках путей к отступлению. Однако, оглянувшись, девушка увидела позади себя других гуляющих, которые выходили на главную дорогу с боковой тропы. Поэтому Руфь отворила калитку на огороженное пастбище и спряталась там за живой изгородью, чтобы подождать, пока все пройдут, и тогда уже незаметно проскользнуть в гостиницу. Она присела на дерн у старого куста боярышника; глаза пекло, но слез по-прежнему не было. Из своего укрытия Руфь слышала, как мимо прошла веселая компания, потом послышался топот деревенских ребятишек, торопившихся к своим вечерним играм. Неподалеку после вечерней дойки возвращались на луга приземистые местные коровы, все черные. Жизнь продолжалась, но казалась ей нереальной. Одинокая и покинутая, она в своем нынешнем состоянии лучше бы чувствовала себя в мире, погруженном во мрак. Даже в этом убежище покой ее был недолгим. Сквозь изгородь то там, то здесь уже виднелись изучавшие ее любопытные детские глазенки, и вскоре к калитке сбежались дети со всех концов деревни. Самый смелый мальчишка рискнул пробраться к ней за ограду и звонко выкрикнул:

– Дай полпенни! – Тем самым он подал пример всем остальным, решившим не отставать от него. И вот уже там, где она хотела спрятаться в своем горе, вовсю гоняла неугомонная детвора, толкая друг друга и весело смеясь. Бедняжки! Им еще рано было знать, что такое горечь утрат. Руфь умоляла их оставить ее в покое и не сводить с ума, однако по-английски они знали только одно – «Дай полпенни!»

Руфи уже начало казаться, что в этом мире ей никогда не найти жалости и сочувствия, и она даже усомнилась в милосердии Господнем, когда заметила, что на нее упала чья-то тень. Подняв скорбно потупленный взгляд, она увидела перед собой горбатого мужчину, которого уже дважды встречала до этого. Привлеченный гомоном деревенских детей, он подошел и обратился к ним по-валлийски. Поскольку его познаний в этом языке не хватало, чтобы понять их ответы, он в итоге просто пошел туда, куда они дружно показывали ему пальцами. Там он нашел юную девушку, на которую уже обращал внимание: в первый раз – из-за ее непорочной красоты, а во второй – потому что начал догадываться о ее положении. Теперь же она сидела перед ним, сжавшись, как испуганный зверек, в отчаянии оглядывающийся по сторонам, отчего ее милое лицо казалось озлобленным; платье ее было в пыли, а капор – помят и испачкан из-за того, что она лежала в нем на голой земле. Несчастная потерянная скиталица, она вызывала в его душе неподдельное сочувствие.

Когда взгляды их встретились, Руфь заметила в глазах печально смотревшего на нее незнакомца такое искреннее сострадание, что это растопило даже ее заледеневшее сердце. Все так же продолжая смотреть на него, словно боясь лишиться того благотворного влияния, которое он на нее оказывал, она тихим скорбным голосом воскликнула:

– Он бросил меня, сэр! Да, сэр! Уехал и оставил меня одну!

Не успел он сказать и слова утешения, как она разразилась горькими безудержными рыданиями. Произошедшее с ней несчастье, ее трагедия, выраженная в словесной форме и произнесенная вслух, пронзила ее сердце острой болью. Ее страдания разрывали ему душу, но он не знал, что тут можно сказать, и поэтому просто молча стоял перед ней, пока она неистово оплакивала свое горе. Когда же Руфь умолкла и в изнеможении опустилась на землю, она услышала, как мужчина прошептал:

– О Господи, ради Христа, сжалься над ней!

Руфь подняла на него глаза, смутно понимая значение этих слов, которые затронули какую-то чувствительную струну ее сердца; теперь она с упоением вслушивалась в их отголосок в своей душе и смотрела на него застывшим затуманенным взглядом. И было не важно, жалость ли в его глазах или искреннее сострадание заставили ее вспомнить детство, когда она сидела у ног своей мамы; важно было то, что ей мучительно захотелось вернуть те счастливые времена.

Горбун не торопил ее – отчасти оттого, что сам был сильно взволнован сложившейся ситуацией и невероятной бледностью печального лица этой девушки, а отчасти потому, что инстинктивно понимал, что данные обстоятельства требовали деликатного терпения. Но внезапно она содрогнулась, как будто только теперь по-настоящему осознав ужас своего положения, после чего вскочила на ноги и, оттолкнув мужчину, спешно направилась к калитке в ограде. Он не мог двигаться так же быстро, как большинство здоровых людей, но тем не менее старался не отставать от нее. Горбун последовал за ней через дорогу и дальше по бугристой обочине, но в сумерках споткнулся и упал, зацепившись за какой-то выступающий камень. От резкой боли в спине он вскрикнул, и этот пронзительный крик далеко разнесся в тишине приближающейся ночи, где все живое уже притихло, готовясь ко сну. Услышав это, Руфь, которая просто неслась вперед не оглядываясь, тотчас остановилась. Крик боли сделал то, чего нельзя было достичь никакими уговорами – Руфь забыла о себе. Потому что она оставалась все такой же доброй и участливой даже теперь, когда казалось, что все ангелы-покровители отвернулись от нее. Услышав или увидев страдания любых живых существ, Божьих творений, она всегда устремлялась к ним на помощь. Вот и сейчас, находясь на грани того, чтобы наложить на себя руки от горя, она остановилась на бегу и вернулась, чтобы найти, кому принадлежал этот крик страданий.

Мужчина лежал среди белых камней, не в силах пошевелиться от боли; но он намного больше терзался не от физических страданий, а от мысли, что из-за своего неловкого падения упустил возможность спасти девушку. Поэтому, когда он увидел, что белеющая впереди фигурка остановилась, прислушалась, а затем медленно пошла обратно, как будто что-то искала, сердце его наполнилось благодарностью судьбе. Говорить он не мог, а тот звук, который он издал, был больше похож на стон, несмотря на переполнявшую его радость. Услышав это, она быстро подошла к нему.

– Мне очень больно, не бросайте меня, – тихо сказал он.

Его увечное немощное тело не выдержало этой боли и пережитых эмоций, и он потерял сознание. Руфь побежала к горной речке, глубокая заводь которой всего несколько минут назад манила ее разом покончить со всеми муками в темной пучине. Она набрала в сложенные ладони холодной свежей воды и, вернувшись, плеснула ему в лицо, чтобы привести его в чувство. Он очнулся, но продолжал молчать, подбирая нужные слова, которые заставили бы ее прислушаться к ним. Тогда Руфь тихо заговорила сама:

– Вам лучше, сэр? Вы сильно ушиблись?

– Не так уж и сильно, к счастью. И да, мне уже лучше. При быстрой ходьбе моя спина частенько подводит меня. Думаю, я споткнулся об один из этих камней. Сейчас все пройдет. К тому же я уверен, что вы не оставите меня и поможете дойти до дому.

– О, конечно! Вы можете встать? Боюсь, вам не следует так долго лежать на этом вереске, он уже совсем сырой от росы.

Ему хотелось, чтобы она меньше думала о нем, а больше о себе, и поэтому, следуя ее желанию, он сразу попытался подняться. Однако боль была слишком сильной, и девушка заметила это.

– Не торопитесь так, сэр. Я могу подождать.

Тут она вспомнила, что совсем недавно серьезно думала о том, чтобы покончить с собой, но те несколько дружеских слов, которыми они успели обменяться, похоже, окончательно вывели ее из состояния этого умопомрачения. Она села на землю рядом с ним и, закрыв лицо руками, вновь расплакалась, горько и безудержно. Руфь почти забыла о его присутствии, хотя продолжала сознавать, что кто-то нуждается в ее участии, что она кому-то нужна в этом мире, который так опрометчиво собиралась покинуть. Все это, не обретя форму конкретной мысли, так и осталось у нее на уровне ощущения, которое тем не менее удержало ее от скоропалительных решений, и она постепенно успокоилась.

– А сейчас вы могли бы помочь мне встать? – попросил он через некоторое время.

Она не ответила, но откликнулась на его просьбу. Затем он оперся на ее руку, и она осторожно повела его по узенькой, поросшей мягкой травой тропе, которая вилась среди крупных камней. Вскоре они выбрались на главную дорогу, залитую лунным светом, и медленно пошли по ней. Легким нажимом пальцев он направлял ее к своему жилищу над свечной лавкой самыми малолюдными переулками, потому что подумал, что ей будет больно вновь увидеть ярко освещенные окна гостиницы. Пока они ждали, когда хозяйка откроет дверь, он продолжал опираться на ее руку.

– Зайдите ко мне, – сказал он, не отпуская ее, но и не сжимая руку сильнее, поскольку опасался, что такое приглашение оскорбит девушку и она снова убежит от него.

Они медленно вошли в маленькую гостиную позади лавки. Пышущая здоровьем хозяйка дома, которую звали миссис Хьюз, поспешно зажгла свечу, и теперь, оставшись лицом к лицу, они наконец смогли рассмотреть друг друга лучше. Горбатый джентльмен был очень бледен, но Руфь – еще бледнее, как будто на лице ее лежала печать смерти.