Руфь

Глава IV. Ступая по тонкому льду

Наступило воскресенье. День выдался ясным и искрящимся, и казалось, что в мире не существует ни печали, ни смерти, ни греха. Прошедшие накануне дожди умыли землю, и она сияла первозданной свежестью и чистотой, как и нависавшая над нею синева небес. Руфь думала, что все складывается слишком хорошо для осуществления ее надежд, и в полдень начала с опаской вглядываться, не затянет ли небо тучами в самый последний момент. Но солнце продолжало светить все так же ярко, и в два часа она была уже в Лисоусе; сердце радостно трепетало у нее в груди, и ей хотелось остановить часы, которые, как ей казалось, во второй половине дня отсчитывали мгновения слишком быстро.

Руфь и мистер Беллингем шли по тропинке через благоухающие луга медленно, как будто эта неторопливость могла растянуть время и притормозить огненную небесную колесницу, неумолимо двигавшуюся к закату этого счастливого дня. Было уже начало шестого, когда они подошли ко все еще не просохшему со вчерашнего дня большому мельничному колесу, которое неподвижно застыло в тени над прозрачной водой, отдыхая в воскресенье после напряженной работы всю неделю. Они поднялись на холм под пока еще голыми вязами; здесь Руфь остановила мистера Беллингема, слегка коснувшись его руки, и заглянула ему в лицо, чтобы понять, какое впечатление произвел на него Милхэм-Грэндж, который лежал перед ними. Дом этот много раз достраивался; строительного материала в окрестностях было предостаточно, и каждый последующий хозяин считал необходимым добавить к нему что-то свое, пока он в итоге не превратился в живописное нагромождение построек с бессистемным чередованием светлых и темных тонов. Все же вместе это строение и олицетворяло для Руфи такое понятие, как «родной дом». Все угловатости многочисленных выступов и ниш скрадывались нежной зеленью вьющихся роз и плюща. На пустующей в данный момент ферме жила пожилая супружеская пара, слуги бывших хозяев, которых пока никто не прогонял. Старики занимали только задние комнаты и парадным входом никогда не пользовались. Поэтому его освоили маленькие певчие птички, которые во множестве сидели на подоконниках, на крыльце и на старинной каменной чаше, куда стекала с крыш дождевая вода.

Молча они вошли в старый запущенный сад, где уже вовсю распускались бледные весенние цветы. Входная дверь была затянута паутиной. При виде такого запустения сердце Руфи сжалось от боли, а в голову пришла мысль, что, возможно, с тех пор как отсюда вынесли мертвое тело ее отца, никто больше не переступал порог этого дома. Не проронив ни слова, она резко развернулась и, обойдя дом, направилась к другой двери. Мистер Беллингем следовал за ней, не задавая никаких вопросов; даже не стараясь понять, что сейчас творится в ее душе, он просто с восхищением следил за целой гаммой сложных чувств, отражавшихся на лице девушки.

Старенькая служанка еще не вернулась из церкви или от соседей, к которым она каждую неделю заходила поболтать, а потом выпить чашку чая. Ее супруг сидел на кухне и читал псалмы на нынешний день из своего молитвенника; делал он это по слогам и вслух – привычка, с годами выработавшаяся у него из-за двойного, так сказать, одиночества, поскольку он был глухим. Поэтому он не услышал их прихода, а они были потрясены тем призрачным гулким эхом, которое, похоже, поселяется во всех полупустых и необитаемых домах.

– «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего»[3], – звучало в зловещей тишине.

Закончив, он закрыл книгу и с чувством выполненного долга удовлетворенно вздохнул. Слова Святого Писания, наверное, не вполне понятные ему, тем не менее привносили в его душу благостное умиротворение. Только сейчас, подняв глаза, он заметил молодых людей, стоявших посреди комнаты. Старик сдвинул на лоб очки в металлической оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь своего прежнего хозяина и горячо любимой хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, дитя мое! Да благословит тебя Господь! Как же я рад, что моим старым глазам вновь довелось увидеть тебя.

Руфь бросилась вперед, порывисто сжала обеими руками морщинистую руку, протянутую к ней в жесте благословения, и сразу засыпала его вопросами. Мистер Беллингем почувствовал себя несколько неловко из-за того, что девушка, которую он уже начал считать чуть ли не своей собственностью, с такой нежностью и искренним участием общается с этим грубым, убогим стариком, одетым в непонятные обноски, словно какой-то батрак. Мистер Беллингем отошел к окну и стал рассматривать заросший травой задний двор, однако деваться тут было некуда, и до него все равно доносились обрывки разговора, который, с его точки зрения, велся слишком уж на равных.

– А кто этот молодой человек? – наконец спросил старый слуга. – Твой возлюбленный? Наверное, сын твоей хозяйки? Хорош, он у тебя настоящий франт.

При этих словах кровь потомка знатного рода Говардов ударила в голову мистеру Беллингему, а в ушах так зазвенело, что он даже не расслышал ответа Руфи, успев уловить только первые слова:

– Тише, Томас, умоляю, тише!..

Принять его за сына миссис Мейсон! Ну, знаете ли, это просто нелепо! Но, как и многие другие «нелепые» вещи, это привело его в ярость. Он все еще был очень зол, когда Руфь робко подошла к нему и спросила, не хочет ли он взглянуть на их зал, в который они попали бы через парадный вход; заметив на его лице жесткое высокомерное выражение, которое он не успел смягчить, она с опаской добавила, что многим эта часть их дома нравилась особенно. Несмотря на испортившееся настроение, он прошел за ней, напоследок снова обратив внимание на старика, который смотрел на него строго и явно неодобрительно.

Миновав коридор с несколькими поворотами, в котором пахло сыростью, они очутились в зале, который в фермерских домах этой части Англии выполнял роль общей гостиной. Отсюда можно было выйти прямо на улицу, а также попасть в другие помещения – кладовую, где хранились молочные продукты, в спальню, частично служившую еще одной гостиной, и небольшую комнатку, отведенную для миссис Хилтон во время ее болезни, – здесь она сидела, а в последнее время большей частью лежала и через открытые двери раздавала распоряжения по ведению хозяйства. В те дни общая гостиная была самым оживленным местом в доме, где кипела жизнь: через нее постоянно кто-то проходил – хозяин, его дочь, слуги. По вечерам весело потрескивали языки пламени в камине, который не гасили даже жарким летом, потому что из-за толстых стен, увитых виноградом и плющом, а также глубоких ниш для диванов под окнами и вымощенному плитами полу здесь в любую погоду немного не хватало живительного тепла огня. Но сейчас здесь чувствовалось запустение нежилого дома, и даже тени от молодой листвы за окном казались угрюмыми. Дубовый стол для игры в шаффлборд[4], тяжелый комод и украшенные резьбой буфеты, некогда отполированные до такого зеркального блеска, что в них можно было видеть отблески пламени в очаге, теперь совершенно поблекли от сырости и пыли, лишь усугубляя общую гнетущую обстановку. Каменные плиты на полу были мокрыми от проступавшей на них влаги. Но Руфь, глядя на эту комнату, видела совсем другое. Перед ее глазами возникла картина одного вечера из ее детства: отец, который устроился в «хозяйском углу» у огня, степенно потягивая свою трубку, задумчиво поглядывает на свою жену и дочку; Руфь сидит на маленьком табурете у маминых ног, а та читает ей книжку. Все это, давно прошедшее, канувшее в страну теней, откуда нет возврата, внезапно ожило в этой старой комнате с такой достоверностью, что уже настоящее показалось Руфи каким-то дурным сном. Затем, все так же молча, она прошла в маленькую гостиную ее матери. Но безрадостный вид этого уголка, некогда наполненного уютным спокойствием и материнской любовью, буквально обжег ее сердце ледяным холодом. Тихо вскрикнув, она тяжело опустилась на пол у дивана и закрыла лицо руками, содрогаясь всем телом от едва сдерживаемых рыданий.

– Руфь, дорогая, не стоит так отчаиваться. От этого только хуже. Слезами мертвых не вернешь, – сказал мистер Беллингем, расстроенный ее страданиями.

– Я знаю, – пробормотала Руфь в ответ, – потому и плачу. Как подумаю, что ничто и никогда не сможет вернуть мне их, так слезы сами наворачиваются на глаза. – Руфь снова заплакала, но уже тише: его сочувственные слова немного успокоили ее, и если не полностью помогли справиться с чувством покинутости и одиночества, то, по крайней мере, смягчили его.

– Пойдемте, я не могу оставить вас в этих комнатах, с которыми у вас связаны мучительные воспоминания, – сказал он, с нежной настойчивостью поднимая ее на ноги. – Пойдемте, – повторил он. – Вы покажете мне ваш маленький сад, о котором часто рассказывали. Он ведь находится за окном этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я запомнил все, о чем вы мне говорили.

Через заднюю часть дома он провел ее обратно и вывел в очаровательный старомодный садик. Прямо под окнами начинался окаймленный цветами газон, на другом конце которого расположились подстриженные деревья тиса и самшита. При виде этого Руфь опять защебетала о своих детских приключениях и играх в одиночестве. Но, зайдя за угол дома, они вновь увидели старого слугу, который, прихрамывая и опираясь на палочку, тоже вышел на улицу и теперь смотрел на них все тем же печальным и тревожным взглядом. Мистера Белингема это разозлило.

– Почему этот старик преследует нас по пятам? – довольно резко произнес он. – Какая дерзость с его стороны!

– О, не считайте старого Томаса дерзким. Он хороший и добрый, он мне как отец. Помню, я много раз сидела у него на коленях, когда была маленькой девочкой, а он пересказывал мне «Путешествие Пилигрима»[5]. А еще он научил меня пить молоко через соломинку. Моей маме он тоже очень нравился. Когда отец надолго уезжал торговать на рынке, он всегда по вечерам сидел с нами, потому что мама боялась, когда в доме нет мужчины, и просила его побыть с нами. Томас усаживал меня к себе на колени, и, когда мама читала нам вслух, он слушал не менее внимательно, чем я.

– Так вы что, на самом деле сидели на коленях у этого старика?

– О да! Много-много раз.

Мистер Беллингем нахмурился еще больше, чем тогда, в комнате матери, когда он стал свидетелем ее эмоционального срыва. Однако очень скоро он отошел и стал восхищенно наблюдать за своей спутницей, которая порхала по саду среди цветов, стараясь отыскать деревья или другие памятные ей растения, с которыми у нее были связаны какие-то интересные истории или воспоминания. Руфь с природной грацией изящно двигалась среди роскошных разросшихся кустарников, от нежной молодой листвы которых исходил свежий аромат весны, нисколько не переживая о том, что за ней наблюдает молодой человек, а порой просто забывая о его существовании. Остановившись перед жасмином, она взяла цветущую ветку и нежно поцеловала ее – это был любимый цветок ее матери.

Старый Томас стоял у коновязи и тоже наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел на нее со смешанным чувством страстного восхищения и эгоистичного желания обладать этим чудом, то взгляд старика был наполнен участием и беспокойством, а губы тихо твердили слова благословения, когда он по привычке разговаривал сам с собой.

– Она прелестное создание, очень похожа на свою мать… И такая же ласковая, как прежде. И ученье у модистки нисколько не испортило ее. Вот только этот молодой человек не вызывает у меня доверия, хоть она и назвала его настоящим джентльменом и поправила меня, когда я назвал его ее возлюбленным. Но если он сейчас смотрит на нее не влюбленными глазами, значит, я напрочь забыл дни своей молодости. Ну вот, кажется, они уже собираются уходить. Постой-ка, неужели он хочет увести ее так, чтобы она даже слова не сказала старику на прощание? Но, надеюсь, она все-таки не настолько изменилась за последнее время.

И, конечно, Руфь его не разочаровала. Даже не заметив недовольного выражения на лице мистера Беллингема, которое не ускользнуло от зоркого глаза старика, она подбежала к Томасу и много раз с благодарностью пожала ему руку, не забыв передать привет его любимой супруге.

– Передай Мэри, что я обязательно пошью ей красивое платье, как только стану работать самостоятельно. Оно будет по последней моде, с рукавами, широкими у плеча и узкими к запястью, – в нем она себя просто не узнает! Смотри же, Томас, не забудь ей это передать!

– О да, детка, передам обязательно. Я уверен, она будет рада узнать, что ты не забыла те старые добрые времена. Да благословит тебя Господь. Да озарит Он тебя своим божественным светом.

Руфь направилась к мистеру Беллингему, который не скрывал своего нетерпения, дожидаясь ее, но на середине пути старинный друг окликнул ее. Ему очень хотелось предупредить Руфь об опасности, которая, как ему показалось, подстерегает ее, только он не знал, как это сделать. Пока она возвращалась к нему, единственное, что пришло в голову Томасу, это отрывок из Святого Писания: когда дело касалось эмоций или суждений, выходивших за пределы его будничной жизни, он автоматически начинал мыслить языком Библии.

– Руфь, дорогая, помни, что «диавол ходит вокруг, как рыкающий лев, ища, кого поглотить»[6]. Не забывай об этом!

Слова эти коснулись ее слуха, но смысл их понятен не был. Они лишь напомнили ей о тех страхах, которые этот библейский текст наводил на нее, когда она слышала его в детстве. Тогда воображение рисовало ей кровожадного льва с горящими глазами, который прячется в лесной чаще; по этой причине она и сейчас боялась темных зарослей и дрожала при одной только мысли о том, кто может там скрываться. Ей и в голову не могло прийти, что это мрачное предостережение может каким-то образом касаться ожидавшего ее молодого человека, который, с нежностью глядя на нее, тут же учтиво предложил ей свою руку.

Проводив их взглядом, старик тяжело вздохнул:

– Господь может направить ее на путь истинный. Ибо Он всемогущ. Но сейчас, боюсь, она ступила на тонкий лед. Нужно будет послать жену в город, чтобы переговорила с ней и предостерегла от возможных опасностей. Моя старушка Мэри точно устроит это намного лучше, чем такой старый дурень, как я.

В тот вечер старик долго и с чувством молился за Руфь. Сам он называл это «борьбой за ее душу», и, надо полагать, молитвы его были услышаны, ибо «Бог судит не так, как человек».

Руфь между тем продолжила свой путь, не догадываясь о темных тучах, которые уже сгущались над нею. Благодаря характерной для детей способности к быстрой смене настроений, которую она в свои шестнадцать лет еще не утратила, ее грусть сменилась очаровательной задумчивостью, постепенно перешедшей в прежнее приподнятое расположение духа. Вечер стоял тихий и ясный, во всем уже ощущалось приближение лета, и она, как все молодые, очень тонко чувствовала его и тихо радовалась этому. Они остановились у подножия холма с крутыми склонами, одного из сотен других, на вершине которого находилась небольшая ровная площадка голой растрескавшейся земли в шестьдесят-семьдесят квадратных футов, которая поросла золотистым цветущим утесником, разливавшим в свежем вечернем воздухе свой нежный аромат. С одной стороны склон спускался к пруду с чистой синей водой, в которой отражался противоположный берег, крутой и обрывистый. Там в своих норах жили сотни ласточек-береговушек, которые сейчас развлекались тем, что кружили над прозрачными водами, время от времени изящно касаясь поверхности пруда краем крыла. Но, похоже, этот одинокий водоем облюбовали и многие другие птицы: по берегам сновали трясогузки, на самых высоких ветках утесника расположились коноплянки, а вокруг раздавались разнообразные трели еще каких-то невидимых певцов, прятавшихся в кустарнике и траве. На дальнем краю раскинувшейся внизу зеленой долины виднелся постоялый двор, больше похожий на ферму, чем на гостиницу. Он располагался в очень удачном месте у дороги, удобном для путников и их лошадей, нуждавшихся в отдыхе после подъема на высокие холмы. Это было длинное строение с целой кучей слуховых окон с наветренной стороны, совершенно необходимых на такой открытой местности, и множеством каких-то странных выступов и карнизов со всех остальных сторон. На фасаде имелась большая веранда с навесом, на гостеприимных скамьях которой одновременно могло разместиться с дюжину посетителей, желавших подышать свежим благоухающим воздухом. Прямо перед домом рос могучий платан, вокруг ствола которого также были оборудованы лавочки (как говорится, «такая сень по нраву патриархам»[7]). На толстой его ветке, тянувшейся к дороге, висела невнятная вывеска, однако искушенный путник, внимательно присмотревшись, смог бы догадаться, что она должна изображать короля Карла, прячущегося в ветвях дуба[8].

Рядом с этим нечасто посещаемым, но уютным и тихим постоялым двором находился еще один пруд, использовавшийся для домашних и хозяйственных нужд; сейчас к нему после вечерней дойки пришло на водопой стадо коров, прежде чем вернуться на пастбище. Медленные и даже ленивые движения животных создавали ощущение сонного идиллического спокойствия. Чтобы поскорее выбраться на дорогу, пролегавшую мимо постоялого двора, Руфь и мистер Беллингем пошли напрямик. Цепляясь за колючие ветки утесника, утопая по щиколотку в песке, приминая мягкий вереск, который к осени покроет здесь все своим роскошным толстым ковром, пробираясь через заросли тимьяна и других ароматных полевых трав, они шли вперед, взявшись за руки и весело смеясь. Взойдя на вершину холма, Руфь замерла, восторженно любуясь открывшимся отсюда видом. Склон, поросший темными соснами, которые четко вырисовывались на фоне закатного неба, круто уходил в долину, протянувшуюся на десяток миль или даже больше. Лесистая местность перед ними была расцвечена всеми оттенками молодой весенней зелени, поскольку на деревьях уже появилась первая листва, за исключением осмотрительных ясеней, вносивших в пейзаж нежные серые мазки. Вдали на этом просторе были видны остроконечные крыши и башенки какой-то спрятавшейся за деревьями фермы, которую можно было отследить по тянувшимся из труб столбам голубоватого дыма. Чуть дальше, ближе к горизонту, раскинулись холмы, казавшиеся темно-фиолетовыми на фоне вечерней зари. Руфь и мистер Беллингем стояли, ошеломленные этой картиной; воздух был наполнен чарующими звуками, еще больше усиливавшими впечатление, – далекий колокольный звон в сочетании с пением птиц вокруг. Эту гармонию не нарушало ни мычание скота, ни покрикивания пастухов, словно приглушенные величавым спокойствием воскресного вечера. Часы на постоялом дворе пробили восемь раз, и этот звук в тишине прозвучал резко и пугающе отчетливо.

– Неужели уже так поздно? – растерянно удивилась Руфь.

– Я и сам не заметил, – отозвался мистер Беллингем. – Но не волнуйтесь, вы все равно попадете домой до девяти. Я знаю, что здесь есть более короткий путь, через поля. Подождите меня здесь, я пойду узнаю, куда нам идти. – С этими словами он отпустил руку Руфи и зашел на постоялый двор.

Они прежде не заметили медленно взбиравшуюся на песчаный холм позади них двуколку, которая выбралась на ровную дорогу и подкатила к ним, как раз когда они расставались перед постоялым двором. Руфь обернулась, услышав топот копыт уже совсем рядом. И оказалась лицом к лицу с миссис Мейсон!

Их разделяло каких-то десять… нет, всего-то пять ярдов. Они узнали друг друга мгновенно. Но хуже всего было то, что миссис Мейсон успела своим острым, как швейная игла, взглядом заметить, как именно Руфь стояла рядом с молодым человеком: ее рука лежала у него на одной руке, а другой рукой он нежно придерживал ее.

Миссис Мейсон не было дела до тех искушений, которым подвергались девушки, доверенные ей в качестве учениц, однако совершенно нетерпимо относилась к тому, чтобы искушения эти хоть в какой-то степени влияли на их поведение. Сама она называла такое отношение «поддержанием репутации заведения». Хотя лучше было бы ей попытаться воспитывать характер своих девушек деликатным вниманием и материнской заботой – это больше бы соответствовало духу христианства.

К тому же в тот вечер миссис Мейсон пребывала в раздражении. Ее брат взял на себя смелость повезти ее кружным путем через Хенбери, чтобы по дороге сообщить о дурном поведении ее старшого сына, работавшего продавцом в суконной лавке в соседнем городке. В итоге она не на шутку рассердилась, но не на свое беспутное дитя, заслуживающее этого, а на своеволие брата, который принялся защищать хозяина лавки и его компаньонов от ее нападок. Она все еще кипела от гнева, когда вдруг увидела Руфь, стоявшую со своим ухажером поздним вечером, да еще так далеко от дома. Тут уж ее прорвало окончательно.

– Немедленно подойдите сюда, мисс Хилтон! – резко воскликнула она, а затем, понизив голос, обрушила на несчастную и трепещущую от страха Руфь все свое негодование.

– Чтоб духу вашего не было в моем доме после такого! Я видела вас с вашим кавалером и не позволю вам запятнать репутацию моих учениц! Ни слова больше. Я видела предостаточно. Вашего опекуна я завтра же извещу о своем решении письмом.

Застоявшаяся лошадь нетерпеливо тронула с места, и двуколка уехала. А Руфь осталась на месте, ошеломленная, бледная, пораженная неожиданным приговором, точно ударом молнии. Земля уходила из-под ног, голова кружилась, она не могла больше стоять. Шатающейся походкой она отошла к песчаному берегу и тяжело опустилась на землю, закрыв лицо руками.

– Руфь, милая! Что с вами? Вам плохо? Скажите хоть что-нибудь! Ответьте мне, прошу вас, любовь моя!

Как нежно после жестокой резкости хозяйки прозвучали эти слова! Они мгновенно вызвали у Руфи поток слез, и она с горечью воскликнула:

– Вы видели ее? Слышали, что она мне сказала?

– Ее? Кого «ее», дорогая? Не плачьте, расскажите, что произошло. Кто был с вами? Чьи слова заставили вас так безудержно рыдать?

– О, это была миссис Мейсон, – простонала Руфь и вновь залилась слезами.

– Не может быть! Вы в этом уверены?

– О да, сэр, совершенно уверена. Она ужасно разозлилась и сказала, чтобы я больше никогда не появлялась в ее доме. О господи! Что же мне теперь делать?

Бедное дитя! Ей казалось, что слова миссис Мейсон – это окончательный вердикт и что теперь для нее будут закрыты все двери. Руфь поняла, как предосудительно она поступила, только теперь, когда что-то исправить было уже слишком поздно. Вспомнилось, как строго миссис Мейсон выговаривала ей за прежние проступки, мелкие и неумышленные; теперь же, осознавая, что она совершила по-настоящему серьезное прегрешение, девушка сжалась от ужаса перед грядущими последствиями. Из-за слез, застилавших глаза, она не видела, как изменилось выражение лица мистера Беллингема, который стоял и молча следил за ней. Его молчание так затянулось, что она даже в таком состоянии заметила это, и ей снова мучительно захотелось услышать от него слова утешения.

– Как неудачно получилось… – начал было он и запнулся. – Я говорю «неудачно», потому что, видите ли… не хотел вам до этого говорить, но… В общем, у меня есть дела, которые вынуждают меня завтра уехать в другой город… в Лондон, собственно говоря. И я даже не знаю точно, когда смогу вернуться.

– В Лондон! – в ужасе воскликнула Руфь. – Так вы уезжаете? О, мистер Беллингем!

Она зарыдала с новой силой, давая выход своему горю, заглушавшему даже ее страх перед воспоминаниями о разгневанной миссис Мейсон. В тот миг ей казалось, что она смогла бы вынести все, что угодно, но только не его отъезд. Она молчала уже несколько минут, и тогда наконец заговорил он – но не своим обычным беспечным тоном, а как-то скованно и натянуто.

– Руфь, мне самому ненавистна мысль, что я вынужден вас покинуть, да еще в таком состоянии. Я совершенно не представляю, куда вы могли бы сейчас податься. Судя по тому, что вы рассказывали мне о миссис Мейсон, не думаю, чтобы в этом случае она могла сменить гнев на милость.

Руфь ничего не ответила, лишь слезы продолжали тихо литься по ее щекам. Разгневанная хозяйка уже казалась чем-то из отдаленного прошлого, а на передний план вышел грядущий отъезд мистера Беллингема. Он между тем продолжал:

– Руфь, дорогая, поехали со мной в Лондон. Я не могу бросить вас здесь, на улице, без дома. Даже мысль о том, что я оставляю вас, мучительна для меня сама по себе, а тем более при сложившихся обстоятельствах. Без друзей, без крыши над головой – нет, это решительно невозможно. Вы должны поехать со мной, милая. Доверьтесь мне.

Она по-прежнему молчала. Не забывайте, что она была совсем юной невинной девушкой, сиротой. Ей казалось, что счастье для нее будет заключаться уже в том, чтобы быть с мистером Беллингемом. Что же касается ее будущего, то он обязательно о нем позаботится и все устроит. Будущее ее было окутано золотистым туманом, который она не собиралась развеивать. Но если он, ее солнце, вдруг пропадет, скроется из виду, этот золотистый туман тут же обернется плотным тяжелым мраком, через который уже не пробиться лучику надежды. Он взял ее за руку:

– Так вы поедете со мной? Раз вы не доверяете мне, значит, любите недостаточно. О, Руфь, неужели вы мне не верите? – Последние слова были сказаны им сокрушенным, укоризненным тоном.

Плакать она уже перестала, но по-прежнему горестно всхлипывала.

– Нет, я этого не выдержу, – продолжал мистер Беллингем. – Ваше отчаяние доставляет мне непереносимую боль, но еще больнее видеть ваше равнодушие – то, как мало волнует вас наша разлука.

От отпустил ее руку, и она опять заплакала.

– Возможно, мне придется присоединиться к своей матери, которая сейчас в Париже, так что я даже не знаю, когда увижу вас вновь. О, Руфь! – с чувством воскликнул он. – Я уже сомневаюсь, любите ли вы меня вообще!

Она что-то ответила ему, но настолько тихим голосом, что он не расслышал ее слов, даже склонившись к ней. Тогда он опять взял ее за руку:

– Что вы сказали, любовь моя? Что любите меня? Да, да, вы любите! Я чувствую это по тому, как трепещет в моих руках ваша маленькая рука. Вы не бросите меня одного, не позволите мне кануть в пучину горя и беспокойства о вас! К тому же у вас сейчас нет другого выхода! У моей бедной маленькой девочки нет надежных друзей, которые могли бы приютить ее. Я немедленно отправлюсь домой и уже через час вернусь за вами с экипажем. Ваше молчание я воспринимаю как знак согласия, Руфь, и это делает счастливым.

– Так что же мне все-таки делать? – в отчаянии воскликнула Руфь. – Мистер Беллингем, вы должны помочь мне, а вместо этого все больше сбиваете с толку.

– Что? Моя милая Руфь! Я сбиваю вас с толку? А вот мне все кажется предельно простым. Давайте взглянем правде в глаза. Вы одна-одинешенька, сирота, которая может рассчитывать на любовь всего одного человека на всем белом свете. Бедное дитя, вас – без вины! – оттолкнула эта тираническая, неколебимая в своей жестокости женщина, на поддержку которой вы рассчитывали до сих пор. Так что может быть более естественным, а следовательно, и более правильным, чем положиться на человека, который испытывает к вам такие нежные чувства, который готов ради вас броситься в огонь и в воду, который защитит вас от всех горестей? Но если я безразличен вам, Руфь, тогда нам действительно нужно расстаться – и я незамедлительно оставлю вас. Мне лучше сразу уйти, если вы ничего не испытываете ко мне.

Сказал он это очень печальным голосом (по крайней мере, Руфи так показалось), после чего сделал вид, будто хочет высвободить свою руку. Но на этот раз она с мягкой настойчивостью удержала ее.

– Не оставляйте меня, сэр, прошу вас. Это правда: кроме вас, у меня нет других друзей. Так не бросайте же меня. И, пожалуйста, скажите наконец, что я должна делать?

– А вы действительно поступите так, как я скажу? Если вы доверитесь мне, я сделаю для вас все, что в моих силах. И дам вам дельный совет. Давайте разберемся в сложившейся ситуации. Миссис Мейсон пишет письмо вашему попечителю о происшедшем, немилосердно сгущая краски. Судя по тому, что я слышал о нем от вас, он не пылает к вам особой любовью, а потому, скорее всего, откажется от вас. Меня, человека, который мог бы поддержать вас (возможно, с помощью моей матери) – или по меньшей мере как-то вас утешить (ведь я могу это сделать, правда, Руфь?), – рядом нет, я далеко, и непонятно, когда вернусь. Вот вкратце описание положения, в котором вы оказались. А теперь вот что я вам посоветую. Пойдемте со мной в эту маленькую гостиницу, там я закажу вам чай и оставлю ненадолго, а сам схожу домой за экипажем. Вернусь я самое большее через час. Когда мы окажемся вместе, тогда уже будь что будет. Мне этого вполне достаточно, а вам, Руфь? Соглашайтесь, Руфь, осчастливьте меня своим ответом, пусть даже он будет произнесен шепотом, но только скажите мне «да».

Тихо и неуверенно, продолжая до последнего момента сомневаться, Руфь все же произнесла это «да», фатальное слово, роковых последствий которого для себя она не могла даже вообразить. Все остальное застилала одна-единственная мысль о том, чтобы быть с ним.

– Господи, как же вы дрожите! Вы совсем продрогли, любовь моя! Пройдемте же в дом, я распоряжусь насчет чая и сразу отправлюсь в путь.

Она поднялась и, тяжело опираясь на его руку, вошла в гостиницу. От потрясений последнего часа ее действительно трясло, сильно кружилась голова. Мистер Беллингем обратился к вежливому хозяину, и тот провел их в уютную гостиную с видом на расположенный позади дома сад. Через открытое окно в комнату проникали ароматы цветов, но их внимательный провожатый поспешил закрыть его.

– Горячего чаю для леди, и побыстрее! – распорядился мистер Беллингем, и хозяин удалился.

– Дорогая моя Руфь, я должен идти, нельзя терять ни минуты. Пообещайте мне, что выпьете чаю. Вы такая бледная от страха перед этой отвратительной женщиной и до сих пор вся дрожите. Мне пора. Я вернусь через полчаса, и тогда уже, дорогая, мы с вами не расстанемся.

Он поцеловал ее в бледный холодный лоб и вышел. Комната вокруг Руфи кружилась, все происшедшее казалось ей странным нелепым сном со сменяющимися, как в калейдоскопе, сюжетами: сначала – их старый дом из ее детства, затем – неожиданное появление миссис Мейсон и вызванный им ужас, а напоследок – самое странное, головокружительное и счастливое из всего: ощущение любви человека, который стал для нее целым миром и нежные слова которого до сих пор откликались в ее сердце сладким эхом. Голова болела так сильно, что она плохо видела, даже тусклый свет сумерек болезненно слепил ее. Когда же дочка хозяина внесла горящую свечу, Руфь вскрикнула от боли и спрятала лицо в подушки на диване.

– У вас что, голова разболелась, мисс? – сочувствующим тоном спросила девушка. – Позвольте, мисс, принести вам чаю. Добрая чашка этого крепко заваренного напитка множество раз спасала мою несчастную мать от ее страшных мигреней.

Руфь пробормотала что-то невнятное в знак согласия, а девушка (почти ровесница Руфи, но уже ставшая хозяйкой этого маленького заведения после смерти матери) приготовила чай и принесла чашку Руфи, которая лежала на диване. Ту лихорадило, мучила жажда, поэтому она сразу выпила весь чай, а вот к бутерброду с маслом, предложенному девушкой, даже не притронулась. Вскоре Руфь почувствовала себя немного лучше, хотя вялость и слабость никуда не ушли.

– Спасибо, – поблагодарила Руфь молодую хозяйку. – Не хочу вас задерживать, у вас, вероятно, много дел. Вы были добры, и ваш чай мне очень помог.

Девушка вышла, а Руфь, которую прежде бил озноб, теперь охватил жар. Подойдя к окну, она открыла его и высунулась на улицу, подставляя лицо прохладному вечернему воздуху, неподвижному и благоухающему. Аромат росшего под окном куста шиповника напомнил ей родной дом. Похоже, запахи быстрее и надежнее пробуждают память, чем, скажем, звуки или вид каких-то предметов, потому что перед глазами Руфи практически мгновенно возникла картина: их маленький сад под окнами маминой комнаты, а в нем, опираясь на палочку, стоит старик и внимательно смотрит на нее – совсем как это было каких-то три часа тому назад.

«Славный старый Томас! Думаю, они с Мэри приютят меня, и теперь, когда я оказалась выброшенной на улицу, они будут любить меня даже больше, чем раньше. А мистер Беллингем, надеюсь, будет в отъезде не слишком долго. К тому же, если я поселюсь в Милхэм-Грэндж, он будет точно знать, где меня искать. Мне было бы лучше сразу отправиться к ним, вот только не знаю, не слишком ли это расстроит его. Я не могу огорчать его, ведь он был так добр ко мне. Но, как мне кажется, в любом случае лучше сначала обратиться к ним за советом. Он все равно последует за мной туда, а я успею обсудить, что мне сейчас делать, с моими самыми лучшими друзьями на свете – моими единственными друзьями», – думала она.

Руфь надела свой капор и уже открыла дверь гостиной, но тут заметила хозяина, который стоял у выхода и курил свою вечернюю трубку; коренастая фигура, застывшая в проеме двери, показалась ей очень большой и внушительной. Руфь вспомнила про чашку выпитого чая, за который нужно было заплатить, а денег у нее не было. Она испугалась, что тот просто не выпустит ее отсюда без оплаты, и решила написать мистеру Беллингему записку, чтобы сообщить ему, куда она направилась, и попросить погасить ее долг перед заведением. В ее по-детски упрощенном представлении все проблемы были одинаково значимыми, и пройти мимо хозяина в дверях гостиницы, объяснив ему по пути сложившиеся обстоятельства, насколько это было необходимо, было так же страшно и неловко, как и разбираться с гораздо более серьезной ситуацией, в которой она очутилась. Написав карандашом свое коротенькое послание, девушка выглянула в коридор, чтобы посмотреть, можно ли ей выйти. Однако мужчина по-прежнему стоял на том же месте и, вглядываясь в сгущающиеся сумерки, с удовольствием потягивал свою трубку. Запах табачного дыма проникал в дом, и от него у нее опять разболелась голова. Силы начали оставлять ее, она почувствовала вялость и отупение, потеряв способность действовать. Тогда она пересмотрела свой план, решив попросить мистера Беллингема отвезти ее в Милхэм-Грэндж и оставить на попечение ее непритязательных друзей, вместо того чтобы брать с собой в Лондон. По простоте душевной она была уверена, что он тут же согласится на это, как только услышит ее доводы.

Внезапно она вздрогнула – к постоялому двору подкатил экипаж. Руфь напряженно прислушалась, но все заглушали громкое биение ее трепещущего сердца и гулкая пульсация крови в висках. До нее доносился голос мистера Беллингема, который говорил с хозяином, но слов она не разобрала – расслышала только звон монет. А в следующее мгновение мистер Беллингем уже появился в ее комнате и, взяв Руфь за руку, повел ее к экипажу.

– Но, сэр, я хотела, чтобы вы отвезли меня в Милхэм-Грэндж, – упираясь, сказала Руфь. – Старый Томас приютит меня там.

– Хорошо-хорошо, дорогая моя, – торопливо произнес он, – мы поговорим об этом в карете, и я уверен, что вы прислушаетесь к голосу разума. Как бы там ни было, вам все равно нужно сесть в мой экипаж, хотя бы для того, чтобы ехать в Милхэм.

Кроткая и послушная по своей природе, Руфь не привыкла противиться чьим-либо желаниям и была слишком доверчива и невинна, чтобы заподозрить дурное. И поэтому она покорно села в экипаж, который тут же отправился в сторону Лондона.