Руфь

Глава 4 Опасная прогулка

И вот настало следующее воскресенье – такое безупречное, словно в мире не существовало ни печалей, ни смерти, ни чувства вины. Два дождливых дня умыли землю, сделав ее такой же свежей, чистой и прекрасной, как небо. Руфь сочла реализацию своих надежд слишком полной и подумала, что к полудню снова соберутся тучи, однако ничто не нарушило природной гармонии, и в два часа она с радостно бившимся сердцем появилась в предместье Лизоус, мечтая остановить быстро летевшее время.

Они медленно пошли по наполненным ароматами аллеям, как будто верили, что неторопливая прогулка продлит время и остановит стремительный бег огненных коней к закатному завершению дня. Лишь к пяти часам путники подошли к застывшему в воскресном покое огромному, похожему на темную бесформенную массу колесу старинной мельницы, все еще мокрому после вчерашнего погружения в прозрачную водную глубину, поднялись на небольшой холм, еще не окончательно укрытый тенью вязового полога. Легким движением лежавшей на руке спутника ладони Руфь остановила его и заглянула в лицо, стараясь уловить выражение, возникшее при виде мирно покоившегося в предвечерней неге Милхем-Грейнджа. Дом представлял собой результат множества доделок и переделок. Округа не знала недостатка в строительных материалах, а потому каждый следующий владелец считал необходимым что-нибудь перестроить, добавить и расширить. В результате сооружение превратилось в живописное, наполненное светом и тенью беспорядочное скопление частей, ярко воплощавшее понятие «дом». Все его фронтоны и закоулки объединялись и удерживались в согласии нежной зеленью плетистых роз и вьющихся растений. Пока не наступило время аренды, за фермой присматривали пожилые супруги, но они жили в дальней части дома и никогда не ходили через парадную дверь. Свободную территорию освоили маленькие птички, вольготно и безбоязненно расположившись на крыльце, оконных откосах и даже на краях старинного каменного резервуара для сбора дождевой воды с крыши. Путешественники молча прошли по заросшему, неухоженному саду, сейчас заполненному бледными весенними цветами. Парадную дверь затянул плотной сетью паук. Зрелище больно ранило сердце Руфи: должно быть, этим входом ни разу не воспользовались с тех пор, как вынесли на кладбище тело отца. Не говоря ни слова, она повернулась и пошла вокруг дома к другой двери. Мистер Беллингем последовал без единого вопроса – плохо понимая ее чувства, но не переставая восхищаться стремительно менявшимся выражением лица.

Судя по всему, старуха еще не вернулась из церкви или последовавшего за дневной воскресной службой чаепития с соседками. Ее муж сидел в кухне и читал молитвенник, причем строки псалмов произносил вслух – по давней привычке двойного одиночества, ибо он был глух. Старик не услышал шагов, а вошедших поразило неизменно свойственное пустым, необитаемым домам гулкое призрачное эхо, разносившее в пространстве такие строки: «Отчего ты так встревожена, душа моя; отчего так неспокойна? Доверься Господу, ибо я готов благодарить Создателя за помощь и поддержку».

Закончив чтение, старик закрыл книгу и удовлетворенно, с чувством исполненного долга вздохнул. Слова доверия к высшей силе, возможно, не в полной мере понятые, проникли в глубину души и принесли покой. Подняв голову, он наконец увидел остановившуюся посреди комнаты молодую пару, поднял на лоб очки в железной оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь почившего хозяина и светлой памяти хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, девочка! Мои старые глаза рады снова тебя видеть!

Руфь подбежала, схватила обеими ладонями протянутую в жесте благословения натруженную руку и принялась задавать вопросы. Мистеру Беллингему не очень понравилось, что та, которую он уже начал считать своей собственностью, так близко и душевно знакома с простым, грубоватым, плохо одетым поденным рабочим. Он подошел к окну и принялся рассматривать заросший травой двор, но все же не смог не услышать разговор, который, по его мнению, грешил излишней свободой и непосредственностью.

– А кто пришел с тобой? – спросил старик. – Должно быть, сердечный друг? Наверное, хозяйкин сын. Ничего не скажешь, одет славно.

В ушах мистера Беллингема застучала «кровь множества поколений благородных предков», отчего расслышать ответ не удалось. До слуха донеслась лишь начальная фраза: «Тише, Томас. Пожалуйста, тише!» – а продолжение так и осталось неведомым. Подумать только: его приняли за сына миссис Мейсон! Какая нелепость! Подобно множеству подобных нелепостей, слова чрезвычайно его рассердили, так что, когда Руфь смущенно подошла и спросила, не желает ли мистер Беллингем увидеть ту часть дома, в которую вела парадная дверь, потому что многие считали ее очень уютной, лицо его все еще сохраняло жесткое, высокомерное выражение. Конечно, он последовал за спутницей, но, выходя из кухни, успел заметить, что старик смотрит на него недовольно и осуждающе.

Они прошли по длинным, пахнувшим сыростью каменным коридорам и попали в общую комнату, обычную для фермерских домов в этой части страны. Сюда вела парадная дверь, и отсюда же можно было попасть в другие помещения: на маслобойню, в хозяйскую спальню (при необходимости также служившую гостиной) и небольшую комнатку, где – часто лежа – проводила время миссис Хилтон и через открытую дверь распоряжалась жизнью дома. В те дни общая комната была наполнена радостью. То и дело приходили и уходили хозяин, дочь, слуги. Каждый вечер, даже в разгар лета, с веселым треском топился камин, поскольку толстые каменные стены, глубокие оконные ниши, заросшие плющом и диким виноградом, постоянно требовали согревающего тело и душу тепла, но сейчас, в запустении и заброшенности, зеленые тени превратились в черные. Прежде начищенная до зеркального блеска и отражавшая пламя камина старинная мебель: дубовый стол, массивный комод, резной буфет – сейчас выглядела тусклой и отсыревшей, добавляя мрачности. Плиточный пол тоже казался сырым. Руфь осматривалась, забыв о настоящем, и видела прежнее счастливое время: теплые семейные вечера, сидевшего в хозяйском кресле возле огня, спокойно курившего трубку и благосклонно наблюдавшего за женой и дочерью отца, читавшую вслух матушку, в то время как сама она ютилась у ее ног на маленькой скамеечке. Ничего не осталось, все ушло в царство теней, но на краткий миг прошлое вернулось и наполнило старую комнату жизнью, отчего настоящее показалось призрачным сном. Потом, не произнося ни слова, Руфь прошла в комнату матери, но здесь унылый вид прежде наполненного любовью пространства обдал сердце холодом. Вскрикнув, она упала на колени возле софы, закрыла лицо ладонями и дала волю беззвучным рыданиям.

– Дорогая Руфь, не горюйте так отчаянно. Мертвые все равно не вернутся, – проговорил расстроенный печальным зрелищем мистер Беллингем.

– Знаю, что не вернутся, – пробормотала девушка, – и оттого плачу. Да, плачу, потому что невозможно их оживить.

Она снова зарыдала, но уже не так бурно: слова сочувствия немного успокоили и, не сумев полностью устранить, все-таки облегчили ощущение одиночества.

– Пойдемте, – предложил мистер Беллингем. – Не могу позволить вам остаться здесь, в полных тяжелых воспоминаний комнатах. – Он мягко, но настойчиво поднял Руфь с пола. – Лучше покажите мне свой маленький садик, о котором так много рассказывали. Он ведь под окнами этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я все помню.

Через дверь кухни он вывел девушку в прелестный старомодный сад. Возле стены сохранилась освещенная солнцем клумба, а чуть дальше, за лужайкой, в окружении живой изгороди возвышались живописные тисы. Руфь снова предалась воспоминаниям о детских приключениях и одиноких играх. Обернувшись, оба увидели, что старик вышел, опираясь на палку, и, остановившись, стал наблюдать за ними все так же мрачно, печально, встревоженно.

Мистер Беллингем не стал скрывать раздражения:

– Почему этот человек нас преследует? По-моему, крайне неучтиво с его стороны.

– О, не говорите так про старого Тома! Он был так добр ко мне – почти как отец. Помню, как в детстве часто сидела у него на коленях, а он рассказывал истории из «Путешествия Пилигрима», учил пить молоко через соломинку. Мама тоже очень его любила. Когда папа уезжал на рынок, просила вечером посидеть с нами, потому что боялась оставаться в доме без мужчины. Тогда он вместе со мной слушал, как она читает Библию.

– Но ведь вы не хотите сказать, что сидели на коленях у этого старика?

– О да! Причем много-много раз.

Мистер Беллингем расстроился и рассердился еще больше, чем при виде ее слез в комнате матушки, но вскоре ощущение неуместности утонуло в восхищении спутницей, легко и грациозно скользившей среди пышных, разросшихся кустов в поисках особенно памятных и милых сердцу растений. Воздух наполняли густые весенние ароматы, и Руфь полностью погрузилась в родную атмосферу, на время забыв о присутствии внимательных глаз. Вот она на миг остановилась возле куста жасмина, нагнула ветку и поцеловала любимое растение матери.

Старый Томас стоял поодаль и все так же пристально наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел со страстным восхищением, смешанным с эгоистичной любовью, то взгляд старика выражал нежную заботу, а губы двигались, произнося слова благословения:

– Прелестная, похожая на матушку девочка. И такая же добрая, как раньше. Важная модистка ничуть ее не испортила. Вот только не доверяю я этому щеголю, хотя она сказала, что он истинный джентльмен, и зашикала на меня, когда назвал его ухажером. Но если он не выглядит по уши влюбленным, то значит, я совсем забыл молодость. Да, вот они идут. Гляди-ка! Кажется, он хочет увести ее, даже не дав попрощаться! Но нет, моя девочка не такова!

Да, Руфь была не такой. Она даже не заметила не ускользнувшего от взгляда Томаса недовольства мистера Беллингема и подбежала к старику, чтобы крепко пожать ему руку и передать привет жене.

– Передай Мери, что, как только научусь, сошью ей самое красивое на свете платье – по последней моде, с такими пышными рукавами, что она не узнает себя в зеркале! Не забудь, Томас! Обещаешь?

– Хорошо, девочка, непременно. Знаю, ей понравится, что ты не забыла мои старые шутки. Да благословит тебя Господь, да прольет на тебя свет своей милости!

Руфь пошла к нетерпеливо ожидавшему мистеру Беллингему, но Томас окликнул ее и попросил вернуться: хотел предупредить о грозившей, по его мнению, опасности, но не знал как. А когда Руфь подошла, старик не нашел ничего лучше, чем процитировать Священное Писание, ведь едва его мысли выходили за рамки практической жизни, он начинал думать на языке Библии. Вот и сейчас он обратился к девушке с несколько туманной, загадочной фразой:

– Дорогая, помни, что дьявол бродит в поисках жертвы подобно хищному льву. Никогда не забывай об этом, Руфь.

Слова проникли в сознание, но не вызвали конкретного образа. Единственным их следствием стало воспоминание о том ужасе, который предупреждение вызывало в детстве: представлялась страшная львиная голова с жадными горящими глазами, которая выглядывала из кустов. Девочка даже не ходила в ту часть леса, где, по ее мнению, таился страшный зверь, и сейчас тоже не могла вспомнить о нем без содрогания. Конечно, она ни в малейшей степени не связала мрачное предупреждение с красивым молодым джентльменом, ждавшим с выражением любви на лице и сразу завладевшим ее рукой.

Провожая пару взглядом, старик грустно вздохнул и подумал: «Господь может наставить ее на путь истины. Да, может. Вот только боюсь, что девочка идет по опасной тропе. Пожалуй, отправлю жену в город, чтобы поговорила с ней и предупредила об опасности. Добрая и разумная пожилая тетушка вроде нашей Мери справится лучше, чем такой глупец, как я».

Тем вечером этот простой, бедный человек долго и жарко молился о благополучии Руфи. Сам он назвал свою молитву борьбой за душу девочки. Мне кажется, что его молитва была услышана, ведь «человек предполагает, а Господь располагает».

Руфь шла своим путем, не подозревая о собиравшихся вокруг темных призраках будущего. В шестнадцать лет меланхолия с детской гибкостью трансформировалась в совершенно очаровательную мягкую манеру поведения. Постепенно печальное настроение сменилось солнечным счастьем. Вечер выдался тихим, наполненным нежным светом, а новорожденное лето дарило такую изысканную красоту, что, подобно всем молодым существам, Руфь ощутила на себе его влияние и предалась чистой радости.

Путешественники остановились на вершине крутого холма, на свободном пространстве размером примерно в шестьдесят-семьдесят квадратных ярдов, где золотое цветение дрока создавало яркую картину, а восхитительный аромат наполнял свежий прозрачный воздух. С одной стороны склон спускался к чистому озеру, отражавшему песчаные скалы на противоположном берегу. Сотни стрижей, устроивших жилища в мягкой породе, привольно кружились над спокойной водой, то и дело прочерчивая крыльями причудливые линии на ее поверхности. Другие птицы тоже облюбовали одинокое озеро: по берегу бегали непоседливые трясогузки, на самых высоких кустах дрока гордо восседали коноплянки, а чуть дальше, в зарослях, заливались трелями умелые, хотя и невидимые певцы. В дальнем конце зеленого пространства, возле дороги, для удобства уставших от подъема лошадей и всадников расположился трактир, больше похожий на ферму, чем на постоялый двор. Это было длинное приземистое строение с множеством мансардных окон в наветренной стене, необходимых в таком открытом месте, со странными выступами и неожиданными фронтонами с обеих сторон. Фасад украшало просторное крыльцо, где на гостеприимных скамьях могли отдохнуть и насладиться красотой и покоем до дюжины гостей. Перед домом рос огромный благородный платан, чей ствол также почтительно окружали скамьи («Такую сень любили патриархи»), а на дорогу смотрела маловразумительная вывеска, которую, приложив некоторые усилия, можно было истолковать как «Король Карл среди дубов».

Возле этого удобного, спокойного, малолюдного трактира располагался хозяйственный пруд, из которого, возвращаясь на пастбище после дойки, пили коровы. Медленными, ленивыми движениями животные создавали впечатление дремотного отдохновения. Чтобы выйти на дорогу возле трактира, Руфь и мистер Беллингем рука об руку пошли прямо по нетронутой земле – то путаясь в зарослях дрока, то по щиколотку проваливаясь в песок, то приминая мягкий, податливый, но обещавший к осени набрать силу вереск. С веселым смехом они шагали сквозь невысокие кустики чабреца и по ароматным травам. Выбравшись на дорогу, Руфь остановилась на вершине и на миг замерла в молчаливом восторге. Холм круто спускался в простиравшуюся на дюжины миль долину. Неподалеку на фоне закатного неба темнели высокие шотландские ели, да и все пространство внизу отличалось богатством красок: все деревья уже выпустили молодые листочки, и один лишь осторожный вяз вносил в живописное полотно скромную серую краску. Далеко, на равнине, виднелись шпили, башенки, трубы неведомой фермы, сообщавшей о своем существовании голубым дымом вечерних каминов. На фоне заходящего солнца глубокая тень погружала округу в сиреневую дымку.

Когда после нелегкого перехода путники остановились в молчании, чтобы отдышаться, воздух наполняли разнообразные приятные звуки: звон далеких колоколов перекликался с пением птиц, мычание коров и возгласы крестьян не создавали дисгармонии, поскольку голоса смягчались задумчивым воскресным настроением. Часы в трактире пробили восемь, и звук чисто и ясно разнесся в спокойном вечернем воздухе.

– Уже так поздно? – удивилась Руфь.

– Сам не верю, – ответил мистер Беллингем. – Но не волнуйтесь, вернетесь домой задолго до девяти. Подождите, ведь есть короткая дорога прямо через поля. Сейчас пойду и узнаю, как на нее попасть.

Выпустив ее руку, он скрылся в трактире.

Молодые люди не заметили, что вверх по склону медленно взбиралась двуколка. В тот самый момент, когда мистер Беллингем ушел, она поднялась на вершину холма и остановилась неподалеку. Руфь обернулась на звук лошадиных копыт и оказалась лицом к лицу… с миссис Мейсон!

Их разделяли всего десять – нет, пять ярдов. Конечно, хозяйка и ученица сразу узнали друг друга, но что еще хуже, своим острым, ничего не упускавшим взглядом миссис Мейсон ясно увидела, в какой позе Руфь стояла рядом с только что отошедшим молодым человеком – ее ладонь лежала на его руке, и он нежно удерживал ее другой рукой.

Хозяйка швейной мастерской нисколько не заботилась об обстоятельствах искушений, переживаемых доверенными ее попечению ученицами, но проявляла крайнюю строгость, если искушения хотя бы в малейшей степени влияли на их поведение. Свою нетерпимость она объясняла сохранением репутации заведения, хотя было бы намного справедливее и честнее, если бы она следила за девушками с бережным вниманием и материнской заботой.

Этим вечером миссис Мейсон пребывала в раздраженном состоянии духа. Брат не просто так повез ее на прогулку в сторону Хенбери, а по пути рассказал о недостойном поступке старшего сына, работавшего продавцом в магазине тканей в соседнем городе. Миссис Мейсон негодовала из-за отсутствия благонравия, но не желала направлять негодование на достойный объект, а именно – на своего бездельника-сына. В тот самый момент, когда она кипела гневом (ибо брат справедливо защищал от нападок хозяина магазина и его компаньонов), на глаза неудачно попалась Руфь, да не одна, а с джентльменом, поздним вечером, вдали от дома, и неудовольствие бурным потоком излилось на нарушительницу.

– Немедленно подойдите, мисс Хилтон! – громко воскликнула модистка, а когда та, дрожа от страха и чувства вины, приблизилась, заговорила тихим, полным неудержимой злобы голосом: – После такого поведения даже не вздумайте показаться в моем доме. Собственными глазами видела вас рядом с кавалером. Не потерплю пятна на репутации своих учениц. Не смейте оправдываться: я заметила вполне достаточно. Завтра же напишу обо всем вашему опекуну.

Лошадь тронулась с места, а Руфь так и осталась стоять – бледная и потрясенная, словно в землю под ее ногами только что ударила молния. Почувствовав, что сейчас упадет, девушка присела на ближайший бугорок, опустила голову и закрыла лицо ладонями.

– Милая Руфь, что случилось? Вам плохо? Прошу, скажите! Любовь моя, ответьте мне!

Какие нежные слова, да еще сразу после жестокой отповеди! Доброта открыла путь слезам, и Руфь горько разрыдалась:

– Ах, вы ее видели? Слышали, что она сказала?

– Она? Но кто же, моя дорогая? Пожалуйста, не плачьте. Лучше расскажите, что случилось. Кто вас огорчил? Кто говорил с вами так, что заставил рыдать?

– Это моя хозяйка, миссис Мейсон.

После упоминания зловещего имени горе вырвалось еще отчаяннее.

– Не может быть! Вы не ошиблись? Меня же не было всего каких-то пять минут!

– Нет, сэр, все так. И так рассердилась, что приказала больше не показываться в ее доме. О господи! Что же теперь делать?

Слова хозяйки казались бедняжке окончательными и бесповоротными, а собственная судьба виделась неисправимой. Сейчас, когда уже было невозможно что-то изменить, стало ясно, как дурно она поступила. Руфь помнила ту язвительную строгость, с какой миссис Мейсон реагировала на невольные неудачи учениц, которые вполне можно было бы простить. Так какой же кары ожидать после настоящего прегрешения? Поток слез до такой степени ослабил зрение, что Руфь не увидела (а если бы и увидела, то все равно бы не поняла), насколько изменилось выражение лица мистера Беллингема. Спутник молчал так долго, что даже в остром горе она начала с тревогой спрашивать себя, почему он не скажет хотя бы пару утешительных слов.

– К моему огромному сожалению, – заговорил наконец джентльмен, но осекся и начал снова: – К моему сожалению, хоть я и не говорил об этом прежде, дела вынуждают меня завтра же отправиться в Лондон, и когда смогу вернуться, мне неведомо.

– В Лондон! – в потрясении воскликнула Руфь. – Неужели уезжаете? Ах, мистер Беллингем!

Она опять разрыдалась, но теперь уже от отчаяния и разочарования, вкупе с ужасом при мысли о гневе миссис Мейсон. В это мгновение казалось, что можно пережить все, кроме отъезда единственного друга, но она не произнесла ни слова, и после двух-трех минут молчания он заговорил сам, но не обычным беспечным голосом, а напряженно и взволнованно:

– Не представляю, как оставлю вас на произвол судьбы, милая Руфь, тем более в таком отчаянии. Понятия не имею, куда вам пойти. Из вашего рассказа о миссис Мейсон можно заключить, что она не смягчится и не изменит решения.

Ответом ему были нескончаемые, но теперь уже тихие слезы. Гнев миссис Мейсон казался уже далеким, в то время как отъезд мистера Беллингема доставлял острую душевную боль.

Молодой человек продолжил:

– Может, вы согласитесь поехать со мной в Лондон? Дорогая, не могу же я оставить вас здесь без крыши над головой! Мысль о разлуке сама по себе невыносима, а в данных обстоятельствах и вовсе мучительна. Поедемте со мной, любовь моя. Доверьтесь мне.

И все же Руфь продолжала молчать. Ей, такой юной, невинной и одинокой, казалось, что не расставаться с другом – настоящее счастье, а что касается будущего, то он все решит и все устроит. Будущее скрывалось в золотой дымке, проникнуть в которую она боялась. Но если ее солнце скроется из виду, то золотая дымка превратится в тяжелый, плотный черный туман, выбраться из которого не хватит сил.

Мистер Беллингем взял ее за руку и повторил:

– Не хотите поехать со мной? Разве не считаете возможным положиться на меня? О Руфь! – В его голосе послышалась укоризна. – Неужели не доверяете мне?

Слезы иссякли, но с глухими рыданиями справиться все еще не удавалось.

– Не вынесу этого, дорогая. Ваше горе терзает мне душу, но еще тяжелее видеть ваше равнодушие и понимать, как мало вас огорчает разлука.

Он выпустил ее руку, чем вызвал целый поток слез.

– Возможно, мне даже придется уехать к матушке в Париж. Не знаю, когда снова смогу вас увидеть. О Руфь! – вдруг страстно воскликнул мистер Беллингем. – Да любите ли вы меня вообще?

Она что-то очень тихо ответила, но он не расслышал, хотя склонился и снова взял ее за руку.

– Что вы сказали, милая? Неужели, что не любите? Неправда, любите! Чувствую это по дрожи вашей маленькой ладони. Значит, не позволите уехать одному – одинокому и несчастному, с тревогой в душе? У вас нет иного выхода: никто не примет мою бедную девочку. Сейчас пойду прямо домой, а уже через час вернусь в экипаже. Вы молчите? Согласны? Ну дайте же мне почувствовать себя счастливым!

– Ах, что же мне делать? – воскликнула Руфь. – Мистер Беллингем, вы должны мне помочь, а вместо этого лишь смущаете и приводите в замешательство.

– Но каким образом, дорогая? Смущаю и привожу в замешательство! А мне все кажется ясным. Взгляните на обстоятельства спокойно. Вот вы – сирота, бедняжка, которую никто, кроме единственного на свете человека, не любит, безвинно отвергнутая той, на кого надеялась, поскольку она оказалась бесчувственной и жестокой. Так что же может быть еще естественнее (а значит, и правильнее), чем довериться тому, кто любит вас всей душой, кто ради вас готов пройти сквозь огонь и воду, приютить и защитить от любого зла? Конечно, если вы позволите, если любите. Ну а если не любите, то нам лучше расстаться. Я уйду сейчас же – так проще будет пережить ваше равнодушие.

Последние слова мистер Беллингем произнес с глубокой печалью (так, во всяком случае, показалось Руфи) и даже попытался убрать руку, но теперь она удерживала его ладонь, хоть и не очень решительно.

– Прошу, сэр, не покидайте меня. Ведь, кроме вас, друзей у меня нет. Пожалуйста, не покидайте меня, скажите, как надо поступить!

– И вы последуете моим словам? Если доверитесь, сделаю для вас все что смогу, дам самый разумный совет. Представьте свое положение. Миссис Мейсон напишет вашему опекуну и изложит свою несправедливую версию произошедшего в самом нелестном для всех свете. Насколько я понял из вашего рассказа, опекун не питает к вам сочувствия, а потому отвергает. Я, кто смог бы вас устроить (может быть, с помощью матушки), немного утешить (разве не так, дорогая?), уеду далеко и на неопределенное время. Таковы ваши обстоятельства в настоящее время. Я предлагаю простой план: зайдем в эту маленькую гостиницу, закажу вам чай (уверен, что вы проголодались) и оставлю здесь, а сам поспешу домой и не позже чем через час вернусь в экипаже. С этого момента, что бы ни случилось дальше, мы будем вместе. Для меня этого достаточно. А вам? Скажите «да», милая. Как угодно тихо, лишь бы я услышал. Руфь, скажите «да».

Тихо, почти шепотом, неуверенно прозвучало «да» – роковое слово, последствий которого Руфь не представляла. Единственное, что имело значение, – это возможность оставаться с ним.

– Как вы дрожите, дорогая! Наверное, замерзли! Давайте скорее войдем в дом. Закажу вам чай и пойду, чтобы поскорее вернуться.

Руфь поднялась и, опираясь на его руку, вошла в трактир. От пережитого волнения кружилась голова. Мистер Беллингем обратился к вежливому хозяину, и тот отвел гостей в опрятную гостиную с выходившими в сад окнами. Прежде чем внимательный трактирщик поспешно закрыл рамы, комната успела наполниться свежими вечерними ароматами.

– Чай для леди, и как можно быстрее! – распорядился джентльмен, и трактирщик исчез.

– Милая Руфь, мне нужно уйти. Нельзя терять ни минуты. Вы должны выпить чаю и подкрепиться: после встречи с этой ужасной женщиной вы совсем ослабли, бледны и дрожите. А мне пора. Вернусь через полчаса, и больше уже расставаться не придется.

Мистер Беллингем притронулся губами к холодному бледному лбу и удалился. Комната непрестанно вращалась. Это был сон – невероятный, непредсказуемый, фантастический сон. Сначала любимый дом детства, потом кошмарное появление миссис Мейсон и, наконец, самое странное, головокружительное, счастливое осознание любви человека, который вместил в себя весь мир, и воспоминание о нежных словах, по-прежнему отдававшихся в сердце тихим, мягким эхом.

Голова болела так, что бедные глаза отказывались смотреть. Даже тусклый сумеречный свет ослеплял. А когда дочь хозяина принесла ярко горевшие свечи, Руфь вскрикнула и спрятала лицо в диванных подушках.

– Болит голова, мисс? – сочувственно, заботливо спросила девушка. – Позвольте приготовить вам чай, мисс. Обязательно поможет. Не раз хороший крепкий чай спасал мою бедную матушку от головной боли.

Руфь невнятно пробормотала, что согласна, и вскоре девушка (не старше ее, но уже такая ответственная) подала ей чашку крепкого чая. Страдавшая от холода и нервной дрожи, Руфь тотчас его выпила, но от предложенного хлеба с маслом отказалась. Чай действительно помог, теперь она чувствовала себя немного лучше, хотя по-прежнему испытывала слабость.

– Спасибо, – поблагодарила она девушку. – Не стану вас задерживать: должно быть, у вас полно дел. Вы невероятно добры, а чай действительно хорош.

Девушка ушла, а Руфь теперь бросило в жар – почти так же, как еще недавно в холод. Она поднялась с дивана, открыла окно и вдохнула прохладный вечерний воздух. Разросшийся рядом куст шиповника наполнил комнату сладким ароматом и напомнил о доме. Да, запахи способны пробуждать воспоминания живее звуков и даже зрительных образов. Руфь сразу представила палисадник под окнами матушкиной спальни и опиравшегося на палку старика – точно так же он стоял всего три часа назад.

«Милый добрый Томас! Они с Мери наверняка приняли бы меня и полюбили еще больше, оттого что другие отвергли. Надеюсь, мистер Беллингем скоро приедет и, если вернусь в Милхем-Грейндж, сразу поймет, где меня искать. Ах, не лучше ли было сразу туда пойти? Должно быть, он бы очень расстроился! Не хочется его обижать, такого доброго, но все-таки лучше обратиться к Томасу и Мери, хотя бы за советом. Он наверняка приедет, и тогда можно будет обсудить обстоятельства сразу с тремя дорогими сердцу друзьями – единственными на всей земле».

С этой мыслью Руфь надела шляпку и открыла дверь гостиной, но вход в трактир загораживала массивная фигура хозяина. Он стоял на пороге с трубкой во рту и выглядел мрачным и даже угрожающим. Руфь вспомнила о выпитой чашке чая. Надо заплатить, а денег у нее нет. Вряд ли он позволит уйти просто так. Может, оставить мистеру Беллингему записку? В ее полудетском сознании все проблемы выглядели в равной степени серьезными: пройти мимо владельца трактира и объяснить ситуацию (насколько это возможно) казалось так же сложно и трудноисполнимо, как разобраться в куда более витиеватых обстоятельствах. Написав карандашом записку, Руфь посмотрела, не освободился ли путь. Нет, хозяин по-прежнему стоял, неспешно покуривая и наслаждаясь картиной стремительно сгущавшейся тьмы. Сквозняк занес табачный дым в помещение, и голова опять разболелась. Силы иссякли, сменившись пассивным, медлительным, лишенным энергии состоянием. Руфь изменила план действий, решив попросить мистера Беллингема вместо Лондона отвезти ее в Милхем-Грейндж, к давним и надежным друзьям, наивно посчитав, что, выслушав ее доводы, он сразу согласится.

Внезапно к двери стремительно подъехал экипаж и резко остановился. Превозмогая головную боль и сердцебиение, Руфь прислушалась. Мистер Беллингем беседовал с хозяином, хотя слов разобрать не удавалось. Но вот послышался звон монет, и спустя мгновение он вошел в комнату и взял ее за руку, чтобы проводить в экипаж.

– Ах, сэр! – воскликнула Руфь, отстраняясь. – Хочу попросить отвезти меня в Милхем-Грейндж. Томас и его жена непременно меня приютят.

– Дорогая, давайте обсудим все в экипаже. Уверен, что смогу вас переубедить, тем более что даже если хотите вернуться в Милхем, все равно надо сесть в экипаж, – проговорил он почему-то торопливо.

Послушная и сговорчивая по натуре, Руфь не привыкла возражать, а душевная простота и наивность не позволили заподозрить злой умысел. Она безропотно поднялась в экипаж и уехала в Лондон.