Рука адмирала

7. Рука первого адмирала

Красавица Одесса, казалось, дремала от зноя. Деревья на длинном бульваре у берега моря пожелтели от жары и были покрыты слоем пыли. Яркое южное солнце бросало черные контрастные тени на большой пустой порт, длинные линии пустых пристаней, темную дамбу и ослепительно белый маяк.

На бульваре никого не было: в такую жару — не до прогулок. Да и движение в городе было словно заторможено каскадами горячих лучей, лившихся с неба. Изредка лениво погромыхивал трамвай, да к подъезду больших гостинниц подъезжал неспешащий автомобиль.

На бульвар к старинной пушке, установленной на каменном постаменте, вышли две девушки. Старшая, повыше — была Ирма, только что приехавшая из Москвы. Ее спутницей была маленькая кругленькая живая девушка лет 18–19 с до седины белокурыми волосами и розовым веселым лицом. Она была одета в белую матросскую «форменку» и на груди у нее был значок: якорь и компас, причудливо переплетенные канатами. Впрочем, это одеяние «морского волка» никак не шло к ее юному задору и шалостям.

Видимо, она была очень довольна приезду своей подруги. Тормоша ее за руку, она влюбленными глазами смотрела на москвичку, без умолку тараторила и хохотала во весь рот.

— Господи, и до чего же я рада, что ты, наконец вырвалась из своей противной Москвы, Ирмка! Ужжжжжжасно! А ты теперь совсем гранд — дама. Подумать только — настоящий врач. И как это только тебя Николай отпустил?

— Почему же «отпустил», Мися? усмехнулась Ирма. Я не военнообязанная, чтобы меня можно было «отпускать» или «не отпускать».

— Да я не про дисциплину. А только как это только он с тобой расстался? Разве ревновать не будет?

— Почему это? Ника — не ревнивый.

— Не рев-ни-вый? протянула Мися. Да это, верно, скучно?

— Почему скучно?

— Ну, не так разнообразно… Пикантности нет, полировки крови.

— А ему ревновать нечего, спокойно возразила Ирма. Он знает, что я его люблю крепко, и сердце у меня русское — не мотылек.

Мися словно обиделась и передернула своими круглыми плечиками.

— «Русское»? И я тоже русская не хуже тебя, а пофлиртовать люблю ужжжжжасно. А так — любить, прости, по рыбьему — по моему, скучно… Надо и помучить ухажеров, и стравить их, и заставить поревновать… И самой поволноваться…

Москвичка рассмеялась.

И флиртуй себе на здоровье, Мисенька. Только ведь это — не любовь. Это как ты говоришь — «полировка крови». А сердце любит всерьез только один раз. Поэтому то я и сказала «русское сердце»: оно отдается на совсем и только один раз.

— И одному человеку? тихо с наивным любопытством спросила младшая.

— Да, Мися, одному. Может быть, потом в Ашзни будут и другие, но «это» неповторимо.

— И ты так любишь своего морячка?

Ирма не ответила и только мягко улыбнулась своей подруге.

— Да, да?.. Вот здорово? На всег-да? Как это красиво!.. Я, верно, так не смогла бы! А впрочем — вы хорошая пара. Ты такая… такая, ну как бы сказать — тонкая, непростая, ну… Девушка не находила слов для выражения своей мысли. Такая, ну, небесная, что ли. Не святая — Боже избави, а только ты всегда вверх смотришь, к высшему… А Николка — он словно из крепкого дуба сделан. Ты только не обижайся, Ирмушка. Дуб — ей же Богу, неплохое дерево. Этакий прочный, твердый, спокойный и верный…

Но веселой девушке уже, видимо, надоедал серьезный разговор. С непоследовательностью прыгающей птички она вдруг изменила направление мыслей.

— А только я, право, капельку боюсь за тебя А вдруг его лапы тебя когда нибудь раздавят? Он ведь, Николка то, ужжжасно сильный?

— Глупая ты, улыбнулась Ирма. Это когда такая сила у врага — это плохо. А у друга — так тем лучше. До сих пор, видишь — я жива. А Ника очень даже нежен и мягок.

— Как слон в фарфоровой лавочке! Ну, да Бог с тобой, рискуй своими ребрами, если хочешь. А я такого испугалась бы!

— А ты знаешь, Миська, у нас в Москве друг есть — вот тебе самая пара! Такой же неугомонный чертенок, как ты… Спортсмен и певец, но только сладу с ним нет: такой живой.

Девушка покрутила белокурой головкой, постриженной под мальчишку.

— Нет уж, Ирмочка. Оставь таких ребят про себя. А то я и сама — бесенок в юбке, а если муж еще чертенок в штанах — так мы весь город разнесем… Да и не люблю я заранее прицеливаться в жизни. По моему нужно так: «трах и ваших нет»!.. И замужем!

Ирма рассмеялась такой философии.

— Ну, что ж, Мисенька. Может быть, ты и права. Судьба во все влезет… А суженого и трактором не объедешь, и на авионе не облетишь и на крейсере не обгонишь…

— Во, во… «Кисмет»!.. Но все таки мне нравятся не сорванцы, а… Прежде всего брюнеты, а потом — ну, я так только в теории: на что мне муж?.. А все таки муж мой должен быть солидным, строгим, важным, чтобы я его немно-о-о-жечко и побаивалась… Вот, например, как этот наш милый дюк… Вот он, наш первый одессит. Смотри и любуйся! Ты про него все спрашивала…

На громадном гранитном пъедестале перед ними возвышалась бронзовая фигура герцога в высоких морских ботфортах, треуголке и старинном кафтане. Левая рука его покоилась на рукоятке шпаги, а в правой был сверток пергамента.

Ирма с жадным вниманием изучала руки адмирала. Может быть, на одной из них действительно находятся указания относительно тайны расстрелянного матроса?

Солнечные лучи били почти отвесно, заливая ярким светом рукоять шпаги и часть свертка пергамента, но оставляя другие детали в глубокой тени. Во всяком случае, левая рука была в меньшем подозрении. Она со шпагой была отведена в сторону и ясно видна. Зато правая была прижата к туловищу, и сверток пергамента открывал несколько щелей и отверстий, куда легко могло быть засунуто что либо.

Но как добраться до этих щелей? Как просунуть живую руку во все уголки металла и самой проверить, хранит ли какую либо тайну бронзовая рука русского адмирала, француза по крови, не говорившего по русски, но так много сделавшего для блага и славы России?

Изобретательный ум Ирмы быстро придумал выход из положения. Она, скрывая причину своего интереса к памятнику, рассказала о своем плане. Мисе. Та удивленно поглядела на нее.

— Фу ты… А еще врачиха, почти женатая женщина!.. И меня ругаешь за легкомыслие…

Но потом лукавая улыбка тронула ее розовые подкрашеннные губки.

— А, пожалуй, это и в самом деле смешно выйдет. И уж, во всяком случае, ужасно оригинально. Ну, что ж, Ирменька. Попробуем!

Подруги присели на скамейку на краю бульвара и, казалось, стали кого то или чего то ждать.

Это «кто то» скоро оформился в виде компании немного подгулявших матросов, появившихся на другом краю бульвара. Обнявшись друг с другом, молодые матросы, не торопясь, приближались к памятнику. Один из них негромко запевал:

Потом хор стройно, хотя ни к селу, ни к городу, подхватил:

Завидев двух девушек, в это время подошедших к памятнику, молодые парни приостановились.

— Что, девчата, памятник себе на память хотите взять, что ль? спросил курносый веснусчатый матрос, загоревший до степени бронзы.

— А вроде как ты и отгадал! задорно ответила Мися. Сфотографироваться хотим на память перед дюком нашим.

— Так за чем же дело встало, товарищок — пупсик?.. Может, помочь надо?

— Вот то то и дело, что надо! А вы поможете?

Компания с радостным хохотом окружила девушек.

— Господи, Марксе снятый! Да мы же с нашим полным удовольствием!.. Может, вам, памятник на землю положить прикажете, а вы ему на голову сядете? Вот клево выйдет!..

— Вот еще — моряк, а балда! сурово оборвала Мися, и матросы захохотали.

— Ишь как отрезала! Наповал! Что, Петька — съел?.. Значит, пущай Ришелье покеда постоит? Милостиво разрешаете?

— Довольно вам авралить. Я сама вот скоро штурманом буду — вас так драить буду, что только держись!.. Теперь, ведь при советской власти — женщине везде ход.

— Ну, ясно — «дорогу женщине»!

— «А троттуар мужчине»! съязвил другой моряк… Только, ей же Богу, товарищок, это к вам не относится. Потому, если такой хорошенький штурман драить будет — одно удовольствие!

— Не одно, а сразу два!

— Только как же так, гражданочка, выйдет? Про штурманов везде поют:

А как же с вами то будет? Как же грудь то открыть?

— А какую татуировку делать будете? Сердце, пронзенное якорем? А?

— А потом: как же это — штурман с подмазанными губками? А?

— Эх ты, дуботолк, сурово оборвал его другой. Ни черта ты не понимаешь! Тут тоже военное дело — крашеные губки.

— Какое такое «военное»?

— А это, браток, вроде как военная мишень.

— Тю… Для чего?

— Как так «для чего» — для поцелуев: чтобы ненароком не промахнуться в темноте!

Мися сделала вид, что рассердилась на нескромные шутки, но солнышко сияло так ярко, простая грубоватая молодежь была так искренно весела, что у девушки не хватило «сердитости» оборвать задорное нахальство.

— Ну, так все таки, чем же вам, девчата, помочь? А?

— А тут, видите, какое дело. Подруга моя — вот только что с Москвы. Тоже в Мореходку[15] поступать хочет, по морям полазить… И вот заело ее ужжжжасно под ручку с этим важным дюком сняться. А тут высоко — метров, видите сами, с пять… Как же быть?

— Эва, какая беда? При наличии отсутствия лестницы, мы ее и сами мигом подсадим…

Двое матросов подошли к Ирме и несколько смутились — перед ними была не сорванец-девчонка, вроде Миси, а спокойная, высокая, с виду строгая девушка.

— Так как, товарищ… нерешительно спросил один из них. По… Полезете?

Ирма поняла, что ей тут нельзя быть взрослой, врачем, и своим серьезным поведением подчеркнуть, что ее, план имеет под собой особые основания. Нужно было стать на несколько минут — «рубахой-парнем», веселой девушкой, позволяющей фамильярность. Она засмеялась при мысли о своей новой роли и, подхватив под руки своих «кавалеров», подбежала к памятнику.

— Ну и что ж? Где наша не пропадала!.. Полезу!..

— Эй, братва… Ширко, Мамай! Гони сюда! Заместо грот — мачты будете.

Ловкие матросы мигом составили пирамиду.

Двое уперлись руками в гранит, на них влезли еще двое, а на них, подсаживаемая не слишком скромными руками, была поднята Ирма.

— Эй, ты там, чернявый… Не присасывайся так к ноге — кожу протрешь! кричала, смеясь, снизу Мися матросу, не отпускавшему стройной ноги Ирмы. Отцепись, прилипала, а то сфотографирую и на корабль в стен-газету пошлю. Там тебе потом проходу не дадут!..

С помощью молодых рук Ирма без труда взобралась к самому памятнику и схватилась за руку адмирала. Наконец то!

Острые глаза девушки мигом оглядели местами позеленевшую бронзу, ловкие пальцы врача скользнули по нагретой солнцем руке статуи и складкам пергамента. Но — увы: признаков надписей и чего либо спрятанного нигде не было…

— Эй, Ирма! Не вертись там: снимаю… кричал снизу задорный голос Миси, окруженной хохочущими матросами. Те не скупились на шутки:

— Это что ж, товарйщок, с дохлыми идолами под ручку сниматься? Вы бы живого любого из нас взяли бы… Кажный с полным бы удовольствием…

— Эй, на мостике!.. А скоро свадьба?

— Вот бы мне поменяться с дюком! Золото — не девочка! с восхищением причмокнул языком один из матросов.

— Иди ты, Иван Болваныч, к дьяволу, ревниво оборвал его приятель. Сам пьян, как штопор, а туда же «де-воч-ка»…

— А сам то — ни Богу свечка, ни чорту кочерга! Глаз у тебя просто завидущий…

— Эй, не бузите, товарищи, остановила их Мися. А то танцовать с вами не приду… Дайте спокойно еще раз щелкнуть… Правей, Ирма. Рукой за шпагу возьмись… Сделай умное лицо.

— Ха, ха, ха… Ей Богу, у ней там лицо, как у ангела, которому только что рюмку водки…

…В этот момент что то щелкнуло наверху, словно там лопнуло какое то стекло, беловатый газ окутал девушек, и они потеряли сознание…

8. Под стеклышком

Город был уже совсем покрыт мягким сумраком южной ночи, когда проходивший мимо небольшого сквера милиционер заметил неподвижно сидящих на скамейке женщин.

— Эк их развезло! недовольно подумал он. Так назюзюкались, что даже домой не дошли…

Он подошел ближе и тронул одну из них за плечо.

— Ну ка… Вставай, тетка… Тут вам не ночлежка!

Женщины не пошевелились, и только тут милиционер заметил, что положение сидящих какое то странное. Электрический фонарик осветил бледные лица, закрытые глаза и посиневшие губы.

Милиционер поднял тревогу, вызвал карету скорой помощи, и через полчаса девушки очутились в лазарете.

Там, придя в себя, Ирма и Мися сообщили то немногое, что они знали сами: как они сели в такси и как неожиданно потеряли сознание. Что было дальше, они не знали. Но их сумочки, деньги, фото-аппарат — все исчезло.

После того как пострадавшие дали свои показания, они были отправлены к себе домой, в маленькую комнатенку Миси.

На следующее утро за ними приехала машина Угрозыска[16]. В кабинете начальника Угрозыска на письменном столе лежали — сумочки, деньги, вещи и фото-аппарат.

— Узнаете? усмехаясь спросил начальник.

— Наше… Все наше! радостно ответила Мися. И когда это вы успели?

— Быстрота и натиск! самодовольно откликнулся тот. А теперь проверьте, гражданки, все ли на месте.

Все оказалось в целости.

— Ну и ладно. Пишите расписку в возвращении украденных у вас вещей.

Он позвонил, и через несколько минут в кабинет ввели человека в наручниках.

— Узнаете? лаконично спросил начальник.

Девушки вгляделись в лицо арестованного и без колебаний узнали в нем шоффера, гостеприимно предложившего им «уехать от греха».

— Ну, вот и ладно, повторил начальник, когда девушки подписали показание, уличавшее шоффера Вы, гражданки, свободны. Как видите, советские органы безопасности сумели мигом раскрыть покушение на вас… А ты, бандитская рожа, ты живым уже не выйдешь из наших рук… Не первый раз уже за тобой темные делишки водятся… Сволочь молдаванская! Пролетарочек наших будешь грабить?.. Выдавай своих сообщников, пока тебе в подвале ребра наганом не пересчитали… Ну?

— Да у меня никого сообщников не было, товарищ начальник, жалобно взмолился арестованный. За что же в подвал?…

Под аккомпанимент ругательств и угроз девушки вышли из управления Угрозыска. Когда за ними хлопнула выходная дверь, бандит широко улыбнулся и протянул руки в кандалах начальнику Угрозыска:

— А ведь, кажись, чисто сработали? подмигнул он.

На следующий день Мися вихрем влетела в комнату, где что то писала Ирма. Ее розовое круглое лицо выражало жестокое разочарование.

— Ирма!.. Ужжжжасное несчастье!..

Та знала экзальтированность подруги. Улыбаясь, она повернулась к ней.

— Ну, уж и несчастье!.. «Он» на свидание не пришел, что ли?

— Вот еще? Попробовал бы!.. Я б ему все глазья выцарапала!.. Нет, дело серьезнее…

— Ты сама влюбилась?

— А что ж тут было бы ужасного?

— Опять сердце кому нибудь разбила бы!

— Ну и пусть! Что ж их, мужчин, жалеть? Позабирали себе все лучшее в мире, нам только объедки оставили… Пусть хоть мы им за это сердца поразбиваем!.. Но не в этом дело. Хуже: из фотографий ни черта не вышло!

— Как так?

— А я не знаю. Сегодня в фото-магазине показали — все пленки темные… Неужели я могла как нибудь ошибиться?

Мися чуть не плакала.

— Такие снимки!.. Второй раз уже не полезем — обожглись… А я так старалась… Ты меня можешь бить, чем не попадя, Ирма… Моя вина…

— А, может быть, этот вор что нибудь сделал? Огорченное лицо Миси оживилось.

— А ведь и в самом деле… Как ото я не подумала? Он, вероятно, открыл крышку аппарата и пустил туда свет… Ах, чорт… Лучше бы он наши деньги взял… А то такие снимки!.. Ужасно обидно!

В голосе девушки было некоторое облегчение: все таки не она оказалась виновной в неудаче снимков. Но Ирма, выдвинувшая теорию вины вора, не была успокоена. Мысли вихрем неслись в ее голове. Она сопоставляла свои наблюдения, и на их почве быстро рос неприятный и тревожный вывод. Мелкий штрих закрепил этот вывод. Ирма вспомнила, как после их приключения она вернулась из госпиталя домой с еще гудящей от отравления головой. Когда она раздевалась, чтобы лечь спать, ей трудно было развязать петлю шнурка на ботинке. Это ее удивило: еще с детства она привыкла шнуровать ботинки по своему способу. А теперь шнуровка ботинка была иной, словно кто то другой, а не ее привычные пальцы, завязывали петлю. Но в тот момент голова сама свалилась на подушку в тяжелом сне, и эта мелочь была забыта. А утром эта деталь совсем ушла из памяти. Но теперь…

Ирма вспомнила внезапное появление милиционеров, их странную настойчивость, «удачное» появление такси, обморок, шнуровку ботинка, что то очень уж скорое расследование кражи… И вывод оформился еще яснее: за нею было наблюдение, и вся история с такси около памятника была ловушкой ОГПУ. Они были в бессознательном состоянии тщательно обысканы (даже и ботинки были сняты) и в фото — аппарат была вложена другая пленка. И чтобы не явилось подозрений от чистой не экспонированной пленки, ее подвергли действию света, словно это сделал вор…

9. Поздно!

Разведка Ирмы в Одессе была закончена, хотя и неудачно. Дюк де Ришелье, Адмирал Российского Императорского Флота, не помог русской молодежи открыть тайну погибшего матроса. Но оставались еще другие памятники и их руки. Такие же задачи разведки лежали и перед Николаем и Сережей. Но друзья Ирмы еще не знали, что холодные ястребиные глаза ГПУ уже следят за ними и стерегут каждое их движение. Эта слежка могла погубить и тайну расстрелянного матроса и подвести самих «раскрывателей» этой тайны.

Но как предупредить их об этих опасностях? Написать? Но если за друзьями следят — письма будут перехвачены, и ГПУ будет в курсе дела, что его игра раскрыта. Но, может быть, еще есть время предупредить друзей лично?

Несмотря на все упрашивания и моления Миси, Ирма, полная тревоги за Николая и Сережу, на следующий же день выехала обратно в Москву.

Там на вокзале она первым же делом пошла в будку телефона-автомата.

— Штаб флота слушает, донесся ответ на ее вызов.

— Попросите, пожалуйста, к телефону товарища Сумца, инспектора спорта.

— Его сейчас нет в штабе.

— А где он, не знаете ли?

— В служебной командировке.

— Надолго? И куда?

— Простите, товарищ, этого не можем сказать — дело военное…

С озабоченным и тревожным лицом Ирма повесила трубку. Было очевидно, что Николай уже выехал в Кронштадт проводить свою «Спартакиаду Морей».

Неудача ждала ее и у Сережи. Комендант студенческого общежития, смешливый жуликоватого вида парень, на вопрос о Сереже осклабился.

— Товарищ Шибанов? А он только что уехал Севастополь громить!

— Как так «громить»?

— А в футбол. У него ведь ноги лучше головы фукцируют. Инженер, видать, с него хрееееновый выйдет, но ноги… Ноги золотые… Так что — уехал, ничего не сделать…

Потом, увидев искреннее огорчение на лице Ирмы, он добродушно подмигнул.

— А вы того… ничего, товарищок… Не унывайте! Он скоро приедет — не разлюбит!

Девушка холодно поглядела на коменданта, но курносая рожа того была настолько дружелюбномилой, что у нее не хватило духа оборвать начинающийся комсомольский флирт.

— Спасибо за утешение, слабо усмехнулась она. Когда Шибанов приедет, попросите его сразу же позвонить в госпиталь. Скажите: Ирма была.

— Скажу, обязательно скажу, товарищ… Ирма. Он не дурак, он сразу позвонит. В этом деле он — мастак. Не пропустит! Одно слово — чемпион. В него тут тоже все баб-общежитие встрескамшись. Как вечером выйдет с гитарой — так девчата и льнут и преют… Так что вы из за него не очень то убивайтесь: не стоит он этого…. А, может, пока там что, коллега, если вам одной скучновато — то, может, я сгожусь в заместители? Ну, там в кино пойтить или просто погулять, лунные ванны попринимать? А?

Ирма не ответила и молча вышла из общежития.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты, обиделся комендант. Видать сразу по роже и обхождению, что не нашего пролетарского классу. Белая кость! Нос воротит. Симпатяга — это верно, да только гордая…

Не везет мне! А Сережка — сукин сын, и в Крыму на казенных харчах поправится и здесь этакая краля ждет… «Пусть, мол, сейчас же позвонит»… Мне, небось, никакая не позвонит…

Эх, жнзнь наша комсомолистая!..

Вихрастый курносый парень почесал всклокоченную голову, еще раз взглянул на дверь, через которую ушла Ирма, и еще раз глубоко вздохнул.

10. На оборотной стороне жизни

Наши маленькие приятели, Митька-Рыжий и Ванька — Черви-Козырь, встретились на углу условленной улицы и с торжеством стали расматривать только что украденный футбольный мяч.

— Конфетка! Совсем, видать, новый!

— Чисто вышло. Как корова языком слизнула! А тебя там, Черви-Козырь, не лупцовали?

— Ну вот еще что? Мой плант здорово удуман был: на ять… Я, как уговорились, сперва на стреме[17] был, а потом, когда мяч через забор перепустили, я — на подначку пошел[18]. Они, ясно, за мной. «Держи, мол, вора»… Я ходу, но не так, чтобы уж оченно. Бугай какой то догнал меня. Ну, туды-сюды. Приволокли к полю. Хвать, ясно, за мой мешок, ан там травка круглая сверчена для блезиру[19]. Где же мяч, спрашивают. Ну, тут я им такие слезы развел, что аж дождю впору. «Какой такой мяч?.. Слухом не слыхал, видом не видал… А травка — это я нашей козе бег… Мамка велела»… И у-у-у-у-ууу! А за это время, ты, ясно, когти и подорвал[20]…

— А рубашка то твоя как?

— Кофта то? А я им на память оставил — пущай свой мачт заканчивают. Да там одни швы да вши и остались…

— А и в самом деле — чем они то мачт заканчивать будут?

— А наше которое дело? Пущай помнят: «Не зевай, не клади плохо и не зевай, когда что плохо лежит»…

Митька в восторге посмотрел на мяч еще раз и привычным движением утер нос.

— Здорово! Хорошая у тебя башка, Ванька, жаль только, что дураку досталась. Ладно удумал ты давеча плант этот.

— Еще бы… А ты красивый был бы без моей головы. В зубы дать кому или просто своровать — это ты горазд, а чтобы дело удумать — это тебе не под силу.

На этот раз Митька не был расположен ругаться со своим приятелем. Он любовно гладил желтую кожу мяча, и глаза его блестели.

— Ладно, ладно, Ванька… А знаешь, у меня что то ноги сильно чешутся обнову нашу попробовать? А?

— А куда?

— Да вот на Корабельной под Малаховым площадка маленькая есть. Для нас хватит и там нас никто не застукает. А ежели что — в кусты на Малаховом нырнем.

Худенький младший беспризорник усмехнулся снисходительно, словно он слушал капризы ребенка.

— Эк, тебя разобрало! Только, браток, это ты, может, футболом накормился, а я покрепче чего жрать хочу. Потом опять же на кофту новую надо подработать. Так что ты, Рыжий, не паникуй: успеем еще. До вечера еще далеко. Не знаю, как у тебя, а у меня в животе так от голодухи бурчит, словно там живую кошку на шомполе над костром наворачивают. Пойдем сперва подработаем на шамовку. Как это комиссары треплются: «кто не работает — тот не ест». Идем, проклятьем заклейменный… Эй, Шарик, Кабыздох!.. Фью, фью!..

Итак, наши приятели направились на работу. В их глазах это действительно была «работа», их основное занятие, хотя для всех других это называлось попросту воровством. Но Ванька и Митька не разбирались в моральных ценностях человеческого мира. Эти дети, выплеснутые волной революции за борт жизни, делили весь мир на две половины: в одной из этих половин — они, брошенные в жизненную грязь дети, а в другой — все остальные. Эти «остальные» в свою очередь делились на две категории: врагов и «фраеров» — источник добычи. Их стремления в жизни были направлены только в две стороны: 1) не попасться врагам — милиции, ОГПУ, всяким комсомольцам из детских приютов, домов и колоний, и 2) украсть что либо у «фраеров».

Жизненная борьба была для них сужена до степени борьбы за сегодняшний кусок хлеба. Других целей существования они не знали. Инстинкт жизни был в них силен, как в молодых волчатах. Умирать покорно, забытые всеми, они не хотели. Но чтобы прожить — нужно было есть. А чтобы достать еду, нужно было красть и изворачиваться… Евангельское «хлеб наш насущный даждь нам днесь» не было для них философией или молитвой. Ежедневный кусок хлеба был для них той тоненькой ниточкой, на которой буквально держалась их маленькая жизнь…

Вот почему через час после разговора, начавшего наш рассказ, мы могли бы видеть наших героев на базаре или, как проще и ярче называли в городе этот базар — на «барахолке».

Площадь «барахолки» была полна. Старики и дети, женщины и подростки, рабочие и крестьяне — все смешались в серую массу, как муравейник шевелившуюся под лучами солнца. Везде были видны напряженные худые лица, озабоченность, бедность, недоедание.

Наши приятели чувствовали себя здесь, как рыба в воде. Они прислушивались. и присматривались ко всему, шныряли между кучками людей, попрошайничали и порой переглядывались, как бы подтверждая, что пока поживы не видно.

Они избегали взглядов старых суровых рабочих, обходили крестьян с длинными кнутами, отворачивались от молодых сильных людей и искали себе более легкой добычи. Наконец, их внимание привлекла старая седая дама с тонким интеллигентным лицом. В руке у нее была какая то корзинка. Приятели переглянулись и поняли друг друга без слов. Незаметно для дамы за ней пошло двое человеческих волчат, уже рассматривавших ее корзинку, как свою собственность. Когда дама подошла к какому то возу, около которого невдалеке гончар расставил ряд своих горшков, Ванька улучил момент и незаметно бросил камнем в эти горшки. Поднялся крик и суматоха. В этот момент он дал даме подножку, а Митька, мгновенно вырвав корзинку, шмыгнул в толпу… Сбитая с ног дама подняла крик, но было уже поздно. Окружившие ее люди ничем не могли ей помочь. Корзинка, где было немного денег и ее последний меховой воротник, который она хотела обменять на хлеб — были украдены. Впереди предстоял голод…

Старая дама подошла, шатаясь, к колесу телеги, оперлась на него и заплакала.

Ванька и Митька остались недовольными добычей. Денег было немного, а мех нельзя было продать тут же — можно было нарваться на встречу с жертвой.

— Н-да, мрачно произнес Ванька. В сшибчика[21] сыграли мы подходяще, а толку мало. Придется дозавтрева без кофты ходить. Тебе что, Митька? Ты парень — с дуба сделан, а мне холодно. А это, добавил он, указывая на рваную рубаху на своем грязном теле — это, браток, не нагреет. Ее выкрасить, да выбросить…

— Постой, Ванька. Пущай и эта рвань тебе службу сослужит. Давай сюда мяч.

Через несколько минут Ванька превратился в горбуна: сплющенный футбольный мяч и мех были ловко привязаны к его спине под грязную рубаху. Беспризорник согнулся в три погибели и превратился в несчастного нищего-калеку. Потом он нашел на пустыре какой то ржавый гвоздь, соскоблил с него ржавчину, развел ее в слюне и сделал себе у рта что то вроде язвы.

— Ну вот, все и готово!.. А теперя, Рыжий, катим на Исторический Сегодня воскресенье: народ там должен быть, куда же ему деться? Ты в мордобой поиграешь, на баса будешь брать, а я на неврах спекульну. Подработаем по малости… Только, Митяй, ты того… не отходи далеко, а то…

— Ладно, Ванька! Не дрефь. Ничего! Выручу, будьте покойнички. Только свисни!.. Не в первый раз…

Через полчаса по аллеям Исторического бульвара от скамьи к скамье ходил бледный маленький горбун. Если сидело несколько людей — он жалобным голоском рассказывал истории о смерти своей матери, о расстреле отца, о том, что он голоден и умирает. Вид у него был действительно жалкий, и многие давали ему подаяние.

Иначе относился он к одиноким гуляющим, особенно женщинам, К ним он подходил смело и вплотную:

— Дай двугривенный, товарищ, а то в морду плюну! А у меня, видишь сам, дурная болезнь!

Решительное заявление, наглость и «язва» на лице пугали. Многие давали сразу, чтобы отвязаться. Другие пугали милицией.

— Да что ты меня Мильтонами пугаешь? злобно отвечал Ванька. Смотри, а то я тебе еще и ногтями поцарапаю… Мне все равно — от сифилиса гнить. А ты лучше давай деньги, пока не поздно. Сам знаешь, как теперя лечат. Лучше не ломайся, а то все глаза сейчас заплюю заразой…

Как тут не дать?..

Но на испуганный вскрик одной женщины неожиданно из за угла аллеи показался какой то молодой парень и, приняв Ваньку за воришку, схватил его за шиворот. Тот вложил в рот пальцы и пронзительно свиснул.

В это время Митька невдалеке вел еще более простую политику. Завидев какую нибудь парочку, в которой кавалер не представлял из себя особенной боевой силы, он решительно подходил к нему и таинственным деловым шопотом говорил:

— На минуточку, товарищ… На два слова… Очень сурьезно…

Недоумевающий кавалер оставлял свою даму и отходил с Митькой на несколько шагов в сторону. И тогда Митька сразу же предъявлял ему ультиматум:

— Рупь или в морду!

На лице Митьки была написана ярко выраженная готовность немедленно осуществить свою угрозу. Кулаки его были сжаты, и кавалер чувствовал: слово отказа, и искры посыплются из его глаз. А даже если потом он арестует или изобьет этого паренька — какое ему от этого утешение?

Бывало, что рубля не было. Тогда Митька великодушно снижал цену «небитой рожи» до полтинника. Кавалер платил и, облегченно вздыхая, возвращался к своей даме, путанно объясняя ей тайну происшедшего разговора.

В один из таких моментов, когда Митька ощущал в руке добытую тяжким, трудом серебряную монету, откуда то с нижней аллеи раздался отчаянный свист: это Ванька звал на помощь. Ему не повезло с его шантажем: парень уже скрутил ему руки за спину и собирался тащить в милицию.

Прибытие Митьки и Шарика изменило соотношение сил. Яростный Шарик мигом вцепился парню в штаны, а Митька с размаху ударил его в челюсть. Тот ахнул и свалился на песок аллеи.

Приятели не ждали продолжения: они мигом нырнули в кусты, перепрыгнули через старый каменный забор, спустились по круче и направились к своей «гостиннице».

11. Философия волчат

Удачно «подработав», Ванька с Митькой купили около вокзала на местном небольшом базарчике хлеба, селедок и луку и направились «домой». Домом или, вернее, временной «квартирой», были для них, как и для нескольких десятков других беспризорников, старые большие канализационные трубы, давно уже валявшиеся на берегу Южной бухты.

Там наши приятели выбрали местечко на берегу на песочке и досыта поели.

— Ну вот, сказал, наконец, Митька, повернувшись голым грязным животом к солнцу и жмуря глаза. И чего это люди бывают недовольные? Я думаю — только с голоду. А вот мы с тобой — умяли по киле хлебушка со всякими там оиерами и — благодать. Словно анделы тебя в рай на перинах волокут…

— А ты почем знаешь, что в раю хорошо? Митька пристроил футбольный мяч себе под голову в виде подушки и охотно откликнулся.

— Почему, говоришь, в раю хорошо? А чорт его знает!.. Я там покеда не был, но говорят же люди — «хорошо, как в раю». Не врут же?

— А, может, и врут, лениво возразил Ванька, подгребая по примеру Митьки себе подушку из песку. Очень много врут люди. А по моему, все проще простого: как в брюхе полно — так тут тебе и рай…

Приятели помолчали. В памяти Митьки неожиданно всплыло печальное лицо седой дамы, у которой они вырвали сумку.

— А знаешь что, Черви — Козырь?

— Чего? лениво отозвался Ванька.

— А чтой-то мне той мадамы жаль!

— Какой мадамы?

— А той, у которой мы сумку с мехом сбондили. Такая она седая, да важная была… И, видать, старая, старая…

— Ну вот еще? Жальливый какой выискался. Кажному, брат, пить-есть надо… Она когда то сь свое отъела: небось, буржуйка была, кофеи жрала. Теперь пусть даст нам пошамать!

— Так то оно так, а все таки…

— Чего «все таки»?

— А, может, она с голоду помрет?

— Эва, брат, куда ты заехал?.. Ну, и пускай. Ей, почитай, до могилы и так с полвершка осталось. А нам с тобой помирать ни расчету, ни никоторой охоты нет. Нас тоже никто не жалеет. На блюдечке пирожков сладких не подносят… А мы что ж? Жалеть кого будем?

В голосе Ваньки слышалась злоба. Митька удивленно повернул к нему свою взлохмаченную рыжую голову.

— Что это ты, словно горчицы наелся?.. Скудова у тебя такая злость?

Бледное лицо Ваньки сжалось в гримасе ненависти.

— Злость? А это, брат, правда, что я злой… И никого я не жалею… Да и за что людей жалеть то? Что они мне сделали хорошего?.. Да для них всех лучше, чтоб я скорее подох… У меня, знаешь, иногда как подойдет к сердцу, так кажется, всем бы людям глотку перегрыз!

Добродушному Митьке был чужд такой взрыв злобы. Но он догадывался, что в прошлом Ванька был сильно избит жизнью, и это наложило свой отпечаток на его чувства.

— Ну, браток, тебе, видать, только в наморднике и ходить… Скудова ты стал таким?

— Скудова?.. Как выгонят с дома — и не такой будешь…

— А тебя выгнали? Расскажи, Вань, как ты сюда попал в трубы эти?..

— Да что тут рассказывать? А только везде сволочи… Уехал вот как то мой папка в командировку. А потом — трах — мамке бумажка из ЗАГС[22], что он, мол, с мамкой развелся. Вот и все… Мамка хотела сперва с него алименты[23] стребовать, да куда там: папка мой партейный, секретарь яички был. Да и далеко — ищи ветра в поле: он туда, сюда переехал — найди его. Мамка долго безработной была — голодовали мы сильно. А потом, что ж… Пришлось вроде как замуж пойтить за другого партийца. Куда ж деться? А тот меня скоро гнать стал. Вижу я, мамке и без того жить тошно, А тут я еще попрек горла стою. Раз мамка куда то уехала в гости, меня отчим и проводил коленом под зад на улицу… Вот тебе и вся стория. Весело?

Митька поглядел на своего приятеля. Лицо того было бледнее обыкновенного, и губы дрожали.

— Ну, а теперь где твоя мамка?

— Иди ты к чорту… Разве я знаю?

— Н-да, задумчиво произнес Митька… Теперь я понимаю, скудова у тебя столько злости. Тут даже солнце и полное брюхо не действует… Эх, ты, бедалага… А это паршиво — всегда злым быть… А я вот думаю, что как человеку холодно, да голодно — вот он тогда и злой. А глядишь — пожрал, да согрелся — вот у него доброта так и прет со всех дырок. Потому то, верно, богатеи все и должны быть добрые. Чего им не хватает?

— А ты видал когда живого буржуя?

— Да ты вот сам этую даму буржуйкой назвал!

— Ну, это что? Это разве взаправдашняя? А те вот, кого на заборах на картинах выставляют — как их там называют? «Капиталами», что ль? Толстые такие, да жирные. А морды у них прямо кирпича просят — как собаки цепные… Вроде моего отчима…

— Нет, Ванька, ты себе как хошь, а я не верю энтим картинкам.

Митька перевернулся спиной к солнцу, сладко вытянулся и продолжал.

— Насчет твоего отчима не знаю — тоже, видать, злой был: их ведь партенных всегда, как кобелей, гоняют. На такой работе злее чорта станешь… А я вот по себе знаю: как сытый — так добрый. И им, капиталам, буржуям этим — жирным, да с кольцами на пальцах — с чего им сволочами быть? Чего им не хватает? Видать, жрут что надо. Чего ж им, сытым, народную кровь пить?

Ванька недовольно поглядел на своего приятиля.

— Что это ты, Рыжий, сегодня такие малохольные слова стал разводить? Ангелочек какой выискался, подумаешь! А самому, небось, недавно зубы вышибли. Тоже от доброты, может?

— Да нет, ни черта ты, Ванька, не понимаешь! Ну да, халдей[24] сволочь, в детдоме зубы вышиб… Это верно. Ну, ж так ведь он потому и сволочь был, что голодный…

— Так по твоему, моему отчиму дать жрать, так он ангелом был бы? Брось дурить, Митька. Как сволочью уродился — так таким и помрет. Живот пустой — или полный — все равно сволочь сволочью и останется… Надоел ты мне со своими дуростями. Заткнись! Как это поется у моряков:

И давай лучше малость покемаем[25], пока солнышко печет. А после пойдем — игранем. Хочется позырить[26] какой с тебя кипер выйдет… Думаю, что как с навоза пуля…

— А вот поглядим… Я в себе такую силу чувствую…

Приятели замолчали, потягиваясь на горячем песке. Шарик давно уже с высунутым от жары языком крутился около своих хозяев, но так как свою пушистую шубу снять не мог, то предпочел забраться в тень от трубы, откуда изредка поглядывал на мальчиков.

— Эх, хорошо все таки на слободе, протянул, зевая, Митька. Сам себе начальник. Что захочу, то и делаю!

— Ну и делай, чорт рыжий, только другим спать не мешай…

— Погодь, Ванька. На том свете скоро выспишься. А ты вот давеча про какой то кофей сказал, буржуи им занимаются. А что это за хреновина такая будет, «кофей» то твой?

Ванька приподнялся на локте.

— Кофей? переспросил он, почесывая свою взлохмаченную голову. Рассказывали ребята раз — в кочегарке мы ночевали, парень один там был шибко грамотный. Так он где то читал — кофей этот, буржуи, то ли пьют, то ли едят. Верно, вкусный…

— Вот бы нам? А?

— А ну тебя к чорту в самом деле, Митька! На битое стекло лег, что ли? Давай всхрапнем, пока кишки делом занимаются. Как это говорится:

Но ведь и то верно: на кой чорт мы чорту сдались, такие голодранцы? Так что и насчет чорта беспокоиться нечего… Спим! А потом потопаем на Малахов нашу обнову пробовать…

12. Встреча двух миров

— Как, Тамара? Правильно схватил я мотив «Солдатской песни о Севастополе»?

Веселый студент не мог не петь. Песня вырывалась из его горла, вероятно, так же непроизвольно, как у птицы. И новые мотивы он запоминал почти мгновенно.

— Так правда? Уже выходит?

Девушка одобрительно кивнула темной пушистой головой.

— Правильно, Сергей Иванович. У вас необычайный талант…

Сережа в притворном ужасе замахал руками.

— Ради Бога, Тамара, не оскорбляйте моего нежного слуха кошмарным «Иванович». Зовите меня по просту — Сережа. А ты, Боб, «тыкай» меня без всякого стеснения. Вы ведь оба мои «крестники». Я ведь вас обоих сегодня с ног срезал. Пусть на том свете меня за это черти припекут на сковороде, но пока там что воспользуемся этим грехом для хорошего знакомства!

Девушка засмеялась, но вдруг гримаса боли сжала ее лицо. Сережа сконфузился.

— Эх, дернула же меня нелегкая смазать по голу! Чуть такую хорошую дивчину не загубил!

— Ты, Сережа, вообще «зверь из бездны», с упреком сказал другой спутник. А до этого удара и меня с ног сбил.

— Ну, тебя — это что? Слава Богу, не слабенький!.. А вот Тамару — этот грех мне никогда не простится!

Читатели, вероятно, помнят, что в футбольном матче, рассказ о котором начал нашу книгу, Сережа ударил мячом в толпу и сбил там с ног зрительницу. А долго ли потом молодежи познакомиться? Девушка эта оказалась сестрой севастопольского бека, и вот почему наступавший вечер увидел трех новорожденных друзей, поднимавшихся к Малахову кургану.

Девушка шла с некоторым трудом. «Пушечный» удар москвича заставлял ее до сих пор хромать. А когда гримаска боли пересекала ее спокойное милое лицо — Сережа просто не знал, что и делать — опять ли извиняться, или поддержать ее под руку. Но он, смелый и предприимчивый вообще — здесь как то не решался, как он мысленно выражался, «взять дивчину под жабры»… Что то было сильное и независимое в нежном лице Тамары, что не позволяло ему вольностей. Вот почему веселый футболист был несколько смущен…

Дорога к Малахову Кургану вела мимо морских казарм — больших каменных неуютных зданий. За ними стали все чаще попадаться обелиски, памятные плиты и камни с надписями. Около каждого такого памятника наши друзья останавливались, и Тамара давала точные и ясные объяснения.

А объяснять было что: 80 лет тому назад вся эта земля дрожала и гудела от взрывов гранат. Не раз по этим местам, где шли наши приятели, катились лавины яростных аттак, и, вероятно, здесь не было ни одного квадратного метра каменистой земли, где когда то не корчилось бы человеческое тело… Именно здесь, на Малаховом Кургане, 80 лет тому назад решалась судьбы кровавой борьбы русских против соединенных сил англичан, французов, итальянцев и турок.

Трое молодых людей, переходя от одного памятника к другому, казалось, переживали славную эпопею своих героических дедов. Сережа уже не шутил и не пел. Что то новое, глубокое и важное чудилось ему в объяснениях Тамары, а его пылкая фантазия мгновенно переделывала сухие словесные объяснения в яркие картины.

Брат Тамары, крепкий коренастый загорелый парень с техническим значком на защитной рубашке, заметил жадный интерес москвича.

— Все это, вероятно, для тебя, Сережа, ново?

— Еще бы… Сам ведь, Боб, учил нашу «советскую историю». Так там — все: борьба классов, империалистические стремления, революции, да бунты против царей. А толково — ни о чем… Одна полит-грамота. Так что я когда угодно — хоть во время матча, объясню разницу между десятками всяких «измов», а истории России путево так и не знаю… Зато, брат, разницу между марксизмом, ленинизмом, сталинизмом, троцкизмом, анархизмом, бандитизмом, оппортунизмом, нац-социализмом, фашизмом, витализмом, алкоголизмом, спиритизмом, организмом и прочее — это я вытренировал на ять… В запятой не ошибусь!..

Солнце светило еще ярко и весело. Чем выше поднимались наши экскурсанты, тем более чудесной разворачивалась панорама города и моря. И серьезное настроение, созданное рассказами Тамары, готово было улетучиться от малейшего повода.

Когда компания собиралась через каменные ворота с чугунными орлами войти на самый курган, гость из Москвы внезапно остановился и прислушался.

— Пусть лопнут мои предпоследние перепонные барабанки, если где то здесь не стукают по футбольному мячу!

Спутники его засмеялись.

— Тебе, Сережа, вечно футбол мерещится. Кто здесь стукать будет? Добродушно пожал плечами Боб. Здесь ведь и площадки то нигде нет. Правда, Тамка?

Девушка покачала головой.

— Тут все камень и скалы. Здесь в футбол играть совершенно невозможно.

— Нет, право… Вот послушайте секундочку…

Молодежь остановилась. И, действительно, футбольное ухо не ошиблось: где то невдалеке слышались удары по мячу.

— Ребятишечки, взмолился Сережа. Завернем туда хоть на минуточку — глаза и душу отвести от гробокопательских рассказов Тамары… Там ведь на Малаховом — опять серьезные разговоры начнутся. Надо же передышку — антракт устроить…

— Э, тебя, Сережа, заело с футболом! Неужели утром не наигрался? Ведь собственноножно нам три гола забил!

— Ну, это что: там «работа» была, долг перед желудком: «не поиграешь — не поешь»… А тут, по хорошему, для сердца…

— Погибший ты человек, Серж! Футболист притворно обиделся и попытался сделать серьезно — оскорбленное лицо. Но через секунду губы его опять расплылись в улыбку, словно постоянные невидимые резинки тянули их уголки кверху.

— Ну, уж и «погибший»? А знаете вы, черти бесфутбольные, что с Конан-Дойлем было? Тем, кто Шерлока Холмса изобрел?

— Ну, а что?

— Тот то вот «что»? Он хотя и «сэр» был — а целую жизнь в футбол играл. Кончил играть только на 65-ом году жизни. И что бы вы думали?

Юноша замолчал, приготовляя театральный эффект.

— Да говорите же, Сережа!

— А вот что — как кончил играть в футбол, так взял, да через три года и помер.

Все засмеялись.

— Ну, ладно, ладно, махнул рукой Боб. Пойдем поглядим, чорт с тобой. Ты, брат, совсем футболоумный какой то…

Москвич не обижался на дружеские насмешки. Его круглое мокрое от непривычной жары лицо сияло; открытой улыбкой, и белокурый вихор трепался по ветру.

— А я и не стыжусь своей любви. Каждый с ума сходит по своему. Меня Офсайд Иванычем везде зовут! Каждому чем то жить надо, у каждого свои слабости есть. Вот наша профессорша истории (юноша шутливо церемонно поклонился Тамаре) все науки превзошла: ее, значит, история интересует. Другие — кто что: одни шахматы обожают, другие — кино, третьи — танцы А я, бедный мальчик, в мячик влюблен, и пока мои ноги тягают меня по белу свету — никогда ему, возлюбленному моему, не изменю. Может, потом и с меня профессор какой нибудь хренологии будет, а пока ноги зудят… Да и то ведь верно — в нашей проклятущей советской жизни так мало радости. А всяких неприятностей — хоть отбавляй. А тут — вышел на поле и про все забыл. Словно ни Сталина, ни ГПУ на свете нет… Только мяч под ногами, да ворота впереди, куда этот мяч нужно во что бы то ни стало засадить…

— Ладно, довольно агитировать! Футбольный пропагандист тоже нашелся. А вот тебе и мячик… Да что за дьявольщина?

Компания молодежи, повернув за угол какого то небольшого каменного домика, в удивлении остановилась: на небольшой площадке играло двое оборванных ребят. На каждой стороне «стадиона» стояли условные ворота: по два белых камня. Каждая команда состояла из… одного игрока, но «мачт» был в полном разгаре. Оборванные ребятишки обводили друг друга и с азартом били босыми ногами по мячу.

— Вот она — футбольная зараза, воскликнул Сережа. От нее никому нет спаса! От беспризорника до Конан-Дойля — все болеют…

сымпровизировал и спел он. В это время мальчики одновременно ударили по мячу, и оба покатились на землю. Зрители не выдержали и расхохотались.

Мальчики вскочили, как встрепанные. Один из них мгновенно схватил мяч под мышку и приготовился удирать. Сережа увидел это движение.

— Не дрефь, ребята: мы — свои хлопцы. Обижать вас не будем!

Его веселое смеющееся лицо внушало доверие.

— Хотите, я покажу вам, как бить надо, а то вы, чертенята, толком ведь не умеете.

Юноша направился к беспризорникам. Те попятились от него.

— Брось дрефить, мальцы. Все равно, если б я хотел отобрать от вас мячик — дело было б гиблое — я бегаю, как тигр, лев, прямо — заяц.

Веселый футболист потрепал Митьку по плечу.

— Ну, парнище, ставь свой гол перед тем вот забором. А я тебе покажу, как которые понимающие мяч лягают!

— Покажешь, дядя, в самделе? с живым интересом спросил беспризорник. Вот это так клево[27]: я страсть как хочу выучиться, как следовает.

— Aгa, подтвердил другой с насмешкой. Он хотит классным кипером заделаться. Влезло энто ему в печенки — страх!

— Вишь ты? Ну, становись!.. А вы, ребята, обратился он к своим спутникам, посидите, пожалуйста, там в тени. Я тут пока футбольную заразу поглубже в их светло — невинные души запущу… Ну, так вот, мальцы, обратился он к мальчикам. Вы парни босоногие — и это хорошо. По крайности, бить носком не будете. А бить надо вот так — всем подъемом ступни. Так вот: этим боком — «кочерга» зовется. Так — прямой удар, а так вот с вывертом ноги — это у нас в Москве «шведка» прозывается. Ну, становись, ты, чемпион. Бью в правый — тот вот — угол.

Юноша сделал два шага вперед, легко и быстро ударил вытянутой ногой. Мяч точно метнулся в указанный угол «ворот». Но Митька, молниеносно распластавшись, выбил его кулаком. Боб и Тамара, сидевшие в тени деревьев, заапплодировали.

— Ай да Митька! Талантище! Ну, а теперь в тот угол!

Беспризорник опять отбил удар.

— Ишь ты? А ну ка еще!..

Но как москвич не бил, Митька ухитрялся встречать мяч кулаком. Правда «ворота» были небольшие и без перекладины, но все таки опытный футболист изумился.

— Вот так здорово! Да ты, брат, звездой футбольной скоро будешь. Подрости только нужно! И надо не бить, а ловить мячи!

Раскрасневшийся и радостный беспризорник удивился.

— Ловить? А на что он мне сдался?

— А потому, что если ты выбьешь мяч куда нибудь вперед, тут тебе какой нибудь форвард опять мигом по голу стеганет, да еще и в другой угол…

— Может и так, да мне бить много легче. Да и я ведь только начал!

— Это ничего. Что такое «конц-лагерь» знаешь?

— Как не знать? Кто ж в Сесесере этого не знает?

— Ну так вот — в, лагерях так и говорят: «это только первые десять лет трудно, а потом пустяк»! Так и тут… Вытренируешься. Ты здесь живешь, в Севастополе?

Беспризорник не понял вопроса.

— Где живу? А где ни попадается… Мы — птахи вольные…

— Вот как нибудь приезжай в Москву — я тебя потренирую всерьез. Каждое дело ученье любит. Только от кулаков придется, брат* отучиться.

— Как же это? вмешался Ванька. Ему кулаки — первое дело. Вы бы, товарищок, видали, как он дерется. Прямо, как Бог…

— Ну, вот еще… Разве Бог дерется?

— А мне все единственно — пусть, как чорт. Только он всех бьет, с кем ни дерется. Кулаки у его, как пушки… Еще сегодня…

Сережа заинтересовался новым приятелем.

— Вишь ты, какой талантище? Дай ка сюда мяч.

Он прижал мяч к груди и сказал Митьке:

— А ну, ударь по мячу.

Сухо и быстро щелкнул удар. Мальчик словно не бил, а бросал кулак в цель, стремительно отдергивая его обратно.

— А ну ка еще!

Митька ударил еще несколько раз. Лицо его разгорелось. Губы плотно сжались, глаза сузились в щелки, ноздри раздулись, рыжие вихры сияющими протуберанцами поднялись кверху. Он не отрывал взгляда от мяча и забыл окружающее, словно весь смысл данной минуты был сосредоточен для него в ударе по воображаемому врагу.

Опытный спортсмен сразу увидал призвание мальчика.

— Эге, братишечка, присвиснул он, опуская мяч и разминая затекшие руки. Да ты никакой не футболист, а прирожденный боксер. Видно, тебя много драться приходилось?

Лицо Митьки потеряло свое напряжение, и он осклабился.

— Хватало… Да разве в нашем деле можно без драки? И Ваньку вот, когда он засыпется, частенько выручать приходится.

— Ну и ну… Быть тебе чемпионом!

Студент ступил назад и придавил лапу желтому Шарику, который давно уже с бесстрашным любопытством крутился около нового знакомого.

— Ах, чорт… А ты не ходи, песик, босым!

Шарик с визгом отбежал в сторону на трех лапках, обиженно оглядываясь, словно желая сказать: «столько лет прожил, а такого неуклюжего обалдуя еще и не видывал. Надо же во все стороны смотреть, дылда паршивая! Навязался тут на мою голову, орясина… Только две ноги, а места ему нет, куда свое копыто сунуть: — всю лапу отдавил. Вот, стерва»!..

Взгляд песика был настолько красноречив, что все рассмеялись, что еще больше обидело Шарика. Он недовольно повернулся и, ковыляя на трех ногах, спрятался за камнем.

— Что это вы, Сережа, всех сегодня обижаете? шутливо заметила подошедшая Тамара. И наших футболистов разгромили, и брата моего с ног сбили, и меня ушибли, и теперь вот бедного песика обидели…

Веселый футболист сконфуженно засмеялся.

— Да что ж сделать? Кисмет… Случайно случившийся случай… Ей Богу, нечаянно… А, между прочим, у собачки то лапы правда босые, но и у меня не лучше. Ботинки — глядите — каши совсем запросили. Ну, делать нечего — нужно кончать спорт. До свиданья, ребятня. А ты, Митька, тренируйся — да не в футболе, а в боксе: ей Богу, чемпионом будешь. Прямо на Спартакиаде встретимся.

— Если насчет турнировки — это у Рыжего завсегда есть, заметил Ванька. Ему мало что не кажный день драться приходится.

— Прямо чисто боксерская жизнь. А ты, Митька, вот еще что делай: лови мух рукой на лету.

— А это зачем? Что я их — есть буду? Да ни в жисть! Собак жрал, кошек жрал, даже крыс и ворон приходилось. Но мух — никогда…

Да не жрать, не бойся, дружок. А просто быстроту тренировать. Увидишь муху в воздухе и хап ее. А это все равно, как кому в зубы дать — такое же движение… А футбол пока что оставь… Ты еще ростом не вышел… Кстати, откуда вы такой хороший мяч достали?

— А это ваш подарочек, дядя Сережа.

— Это еще — что за новости? Митька осклабился.

— А помните, вы во втором «хаптаме»[28] мяч поверху перепустили, и его так потом и не нашли? Так вот, кто не нашел, а кто и нашел…

— Так это вы, значит, и сперли тот мяч?

— А то кто же? с гордостью отозвался беспризорник. Как это говорится — «купил, нашел, едва ушел»… Если мячи сами по переулкам бегают, что ж на них в сухую смотреть?..

— Вот чертенята! усмехнулся Сережа. Но все таки вы это нехорошо сделали.

— Нехорошо? искренно удивился Митька. А почему такое «нехорошо»?

— «По-ку-пать», что ли, мячик? презрительно вмешался Ванька. Так наших хфинансы поют романсы. А Рыжему приспичило поиграть.

— Так вы бы пошли в футбольный клуб.

— Как же?.. Держи карман ширше: так бы нас туда и пустили. Зараз в милицию и в детдом. А там, сами, небось, знаете — не до футбола. У Митьки вот уже два зуба вышибли в детдоме. Будя!..

— Кто вышиб?

— Да халдей!.. «Воспитывал», сукин сын…

— А вы бы пошли в другой детдом. Вот та девушка, что с нами пришла, она инструктором в детдоме работает. Она, ей Богу, не дерется…

Ванька недоверчиво покосился.

— А кто ее знает? Нам многие красивые слова говорили, а как до дело доходило — то не приведи Бог… Мальцов обмануть — дело нехитрое. Нет, мы уж лучше пока сами по себе…

Сережа знал, как насторожены и обозлены на весь мир такие уличные мальчуганы, никогда не видевшие ласки, тепла и дружеского отношения. Почву для доверия нужно было завоевывать постепенно. Поэтому он дружелюбно пожал руки мальчикам и, беспечно насвистывая, пошел догонять своих друзей.

Компания стала подниматься на Малахов курган. Кто то обернулся и заметил, что двое беспризорников со своей желтой собачкой медленно и нерешительно идут за ними.

— Прямо дружба началась. А вы, ребята, говорите, что футбол, мол, мелочь. А чем я покорил сердца щенят этих, как не футболом?.. Так сказать — обще-политическая платформа. Пригласим их в нашу компанию?

13. Малахов курган

Каменистая тропинка, некогда, видимо, содержавшаяся в большом порядке, привела наших друзей на вершину холма. Там, окруженный небольшими деревцами и кустами, высился памятник адмиралу Корнилову. На громадном гранитном пьедестале, полулежа, смертельно раненый, адмирал приподнялся, очевидно, из последних сил и протянул руку по направлению к городу.

«Отстаивайте Севастополь!» — было выгравировано на граните. Это были последние предсмертные слова адмирала.

Рука памятника указывала на город, расположенный по обеим сторонам Южной бухты. Панорама города была необычайно красива, но Сережу интересовала не эта картина.

Водя биноклем Боба по горизонту, он незаметно перевел фокус и стал искать протянутую над ним на синем фоне темневшего неба руку адмирала. В круглые рамки на фоне далеких розовевших в закате облачков вплыла, наконец, темной массой бронза.

Юноша внимательно вел прицел бинокля по этой руке, изучая каждый изгиб металла, каждую складку. И внезапно вздрогнул: между пальцами протянутой руки он заметил тонкую коротенькую линию, словно упавшую сверху веточку. Кончик этой тоненькой веточки чуть отходил в сторону от ладони… Неужели это была проволочка, что то привязывавшая к руке адмирала?

Сердце юноши забилось сильнее, и бинокль вздрогнул в его руках.

— Что ты, Серж?.. Аэроплан увидел в небе, или что?

Сережа пришел в себя.

— Нет… Показалось, что там вверху орел парит…

Он опустил бинокль вниз, лихорадочно соображая, как ему добраться до таинственной «веточки».

Может быть, действительно что либо привязывавшей к руке адмирала… Но это «привязанное» можно было увидеть только забравшись самому на памятник…

Сейчас этого сделать было нельзя. — солнце слишком ярко освещало курган, и памятник был виден отовсюду. Надо было, очевидно, ждать наступления сумерек. Сережа нетерпеливо вздохнул и поглядел кругом.

А поглядеть было на что.

От подножия покрытого зелеными кустами кургана вниз к Южной бухте сбегали живописные кучки маленьких белых домиков. Самой бухты не было видно, только кое где из за крыш торчали мачты кораблей. За невидимой полосой воды поднималась центральная часть города, увенчанная золотым куполом собора. Правее легла широкая Северная бухта, словно синяя лента, брошенная среди серо-коричневых скал. Прямо перед глазами, вдали, у выхода в открытое море желтела каменная стена некогда грозной Константиновской батареи. А там, еще дальше, широко расстилалась сливавшаяся с небом гладь Черного моря, сверкавшая теперь в лучах заходящего солнца, как расплавленный металл.

Зачарованные дивной картиной, все молчали. Мягкий южный ветерок чуть шумел в листьях деревьев и кустов кургана. Шум города был едва слышен, и только изредка откуда то с рейда приглушенно доносились мягкие мелодичные звуки морских склянок.

Сережу била лихорадка нетерпения. Неужели ему в самом деле посчастливилось напасть на тайну? А ведь очень возможно… Матрос был расстрелян около Мелитополя, то есть, недалеко от Крыма. Может быть, отправляясь через фронт, он действительно спрятал здесь свой клад?.. Ведь веточка, даже если бы ее ветер и забросил на руку, долго там не продержалась бы… Это, конечно, не веточка, а проволочка! Но ведь не зря же она там привязана на руке этого бронзового гиганта?

Скорей бы сумерки!.. Но солнце светило еще ярко, и изобретательный мозг Сережи стал искать поводов задержаться на кургане до наступления ночи, не вызвав подозрений своих новых друзей.

— Тамара, обратился он к девушке. Вы так много знаете про Севастополь. Может быть, вы расскажете мне о всей этой войне? Я ведь только и знаю, что «западные империалисты разбили здесь Николая Палкина». Мы ведь, советские студенты, народ, собственно, безграмотный.

— А и в самом деле, Тамка, поддержал брат. Ты ведь у нас Златоуст. Тебя всегда интересно послушать. Двинь ка!

Девушка ответила не сразу. Она обвела глазами окружающее, и, видимо, какое то чувство заговорило в ней виде этих памятников славного прошлого. Ее мягкое спокойное лицо оживилось, и она кивнула головой.

— Ладно, товарищи. Только условие: помолчать минуту, а после не прерывать.

В этот момент Митька, все время старавшийся быть рядом с Сережей, дернул его за рукав гимнастерки.

— Дяденька?.. Дядя Сережа? А про что энто она тут рассказывать то будет?

— А тут, братишечка, с полсотни лет тому назад большая война была. Вот на этом самом месте. Русские против англичан дрались.

— Вот оно что? протянул беспризорник. А за что они дрались?

— За Россию…

Голос Сережи дрогнул, когда он произносил эти запрещенные в СССР слова. Что то было в этом звуке и гордое и широкое и радостное. Словно это слово, как какое то всеобъемлющее покрывало, размахнулось и покрыло и тысячу лет славной истории и одну шестую часть суши и 150 народов великой страны.

Юноша медленно повернул голову и взглянул на фигуру умиравшего адмирала. И повторил еще тише:

— Да… Они дрались за Россию…

14. Неумирающее прошлое

В наступившем молчании все расселись — кто на траву, кто на ступени памятника. Мальчики устроились прямо на песке дорожки. Сережа незаметно опустил руку в карман и, отвернувшись от Тамары, свернул папиросу.

Девушка задумчиво смотрела вдаль на сверкающую полосу моря и только через минуту тряхнула головой, словно возвращаясь к действительности. Лицо ее все больше оживлялось, и большие темные глаза медленно обвели величественную панораму исторического города.

— Боже мой, тихо сказала она. Сколько раз уже приходилось мне рассказывать историю Севастопольской Обороны, а все таки всегда сердце опять и опять волнуется!.. Есть, собственно, три слова в русском языке, которые заставляют наше русское сердце биться сильнее. Это — Москва, Бородино и Севастополь… Есть и другие, связанные с победами — как Полтава, Измаил или Плевна… Но они почему то не так волнуют душу… А Бородино и Севастополь — это хотя и поражения, но такие поражения, которые стоят иных побед…

Вот там, ребята, продолжала девушка все более оживляясь и указывая рукой вправо. Там, видите, на Северной стороне остроконечная часовня. Это кладбище русских солдат, погибших во время обороны Севастополя. Их там — больше ста тысяч в братских могилах… Это ведь «наши» могилы! Эти сто тысяч солдат — они не только русские люди, но — какие то кирпичики, какие то капли цемента Русского Здания, русской истории. И когда я думаю про них — мне всегда кажется, что между мной и ими есть какие то незримые, нервущиеся нити. Что они — часть России, как часть России и мы, теперешняя русская молодежь… Вот почему, когда я рассказываю о Севастополе, я переживаю эту оборону так, словно я сама в ней участвовала. А сердце и болит за пролитую русскую кровь и гордится героизмом наших дедов… Простите, Сережа, за такое введение. Но мне хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя теперь не посторонним любопытствующим туристом, а внуком тех людей, которые здесь, на этом самом месте, 80 лет тому назад просто и гордо выполнили свой долг перед Родиной.

Девушка легко повернулась и указала рукой в другую сторону.

— Оттуда вот пришли неприятели. Трудно сказать, что бросило их в войну с нами: много было причин. Но самой важной из них была вечная зависть Англии к развивающемуся могуществу России. Именно ее деньги и ее политика подняли на нас полки французов, итальянцев и турок… Эти полки высадились западнее Севастополя. Они выиграли бой под Альмой и под Инкерманом. Их ружья — штуцера били дальше и метче наших ружей. Шансы были неравны… Но, подойдя к городу, они встретили артиллерию, превосходившую своим качеством их артиллерию, и смелость и упорство русских, которые не уступали качествам армии союзников.

Наш русский флот был затоплен самими же русскими моряками в самом узком месте рейда — вот там, видите, перед Константиновской батареей — чтобы не дать возможности вражескому флоту войти в бухту. Кто был на Приморском бульваре — видал, конечно, гранитную колонну с серым орлом наверху: там была линия затопленных судов и именно оттуда после 11-месячной осады по понтонному мосту ушла из Севастополя разбитая, но несдавшаяся русская армия.

Тамара на секунду примолкла и потом еще тише прибавила.

— И отсюда же, из Севастополя, восемнадцать лет тому назад разбитая в гражданской войне, но тоже несдавшаяся, ушла на чужбину Русская Белая Армия…

Ясно и просто лились слова девушки, и слово «Севастополь» приобретало другое значение, словно объяснения Тамары создавали около этого слова ореол героизма и силы. Все смотрели на мирную картину развернувшейся перед ними панорамы уже другими глазами, и даже оба беспризорника, с трудом понимая рассказ Тамары, чувствовали себя перенесенными в мир прошлого, чем то связанный с этой минутой настоящего.

— Неприятель обложил город с трех сторон, продолжала Тамара, но главные аттаки его были направлены на четвертый бастион, ныне Исторический бульвар, видите, Сережа — вот там: парк около здания Панорамы… Именно этот вот знаменитый четвертый бастион так ярко описал Лев Толстой… И, особенно, на Малахов курган. Здесь был ключ от города, ключ обороны. Понятно, что если бы неприятель захватил этот курган, отсюда он был бы полным хозяином над городом и рейдом. Поэтому именно здесь на этом кургане и разыгрались самые кровопролитные бои за Севастополь.

В первую же бомбардировку на этом месте, где мы стоим, где находится памятник, был смертельно ранен адмирал Корнилов, после потопления своей эскадры вместе с матросами начавший сражаться на суше. Там дальше, пойдемте со мной — видите вот — каменная плита: тут убило пулей в голову адмирала Нахимова, героя разгрома турецкого флота при Синопе. Видите вот там, дальше на скате — длинная каменная низкая стенка: там были в последние дни траншеи врагов… А здесь всего то метров 50… А вот там, девушка указала на остатки башни в ложбине у вершины кургана — там разыгрался последний акт великой трагедии. Не думайте, Сережа, что это я так — «для театральности» сказала. А и в действительности здесь, поэтически выражаясь, от последнего удара мечей сорвалась яркая искра, оставившая навсегда свой след в истории солдатского героизма… Именно здесь в этой башне заперлись последние защитники Малахова кургана после заключительной победоносной аттаки французов. Они отстреливались до последнего патрона и не сдавались. Им пригрозили взорвать башню. Они ответили: «взрывайте, но мы не сдадимся». Тогда главнокомандующий французской армией маршал Мак-Магон приказал прекратить шум около башни, чтобы доказать засевшим там солдатам, что оборона уже кончена, и что после 11 месяцев непрерывной, днем и ночью, стрельбы теперь на развалинах города и бастионов царит мертвая тишина… И только тогда поверили русские солдаты, что действительно — все кончено. И в знак своего уважения к храбрецам маршал Мак — Магон разрешил им уйти к русской армии с оружием в руках и со своими убитыми и ранеными… Вот из этих узких бойниц отстреливались до последнего патрона последние сорок защитников Севастополя…

Девушка замолкла. Ее лицо было бледным и взволнованным. Сережа не узнавал в ней той милой, «тишайшей», мягкой Тамары, которая ему так понравилась именно этой своей ясностью и нежностью. Теперь это всегда спокойное лицо преобразилось зажегшимся откуда то извнутри огнем и было одухотворенным, почти вдохновенным. Последние красновато-золотистые лучи солнца резко освещали ее напрягшуюся словно для аттаки фигуру. Рука девушки, лежавшая в амбразуре башни, заметно дрожала. Глаза не отрывались от бронзовой фигуры лежащего адмирала, простершего руку к городу.

Казалось, что эта тишина вечера — только обман чувств, и что — вот, вот — опять раздастся грохот орудий и слабеющий голос умирающего твердо прикажет:

В тени небольших деревьев, освещенные мягким светом догорающего вечера, развалины старого порохового погреба казались такими мирными… Не хотелось верить, что еще так недавно здесь гремели, не переставая ни на минуту, взрывы гранат, свистели пули, раздавались крики и стоны, и тысячи и тысячи людей напрягали последние усилия в отчаянной борьбе…

Пылкая фантазия Сережи уже видела иное — не мирную картину вечера. Перед ним была закопченная взрывами башня, стоящая среди разбитых орудий и развороченных укреплений. Вокруг башни — толпа победителей — зуавов, еще тяжело дышащих после последних атак на Малахов курган… Со скрежетом открываются железные двери, и оттуда выходит русские храбрецы — обожженные, израненные, истомленные. Они несут на скрещенных ружьях своих раненых и убитых.

Молча вытягиваются они в шеренгу, уходя с места последней битвы. Но вот — команда французского маршала, лязг ружей, и победители отдают честь побежденным, но не сдавшимся. И в великом и славном молчании кучка легендарных героев спускается с холма, покрытого русской и вражеской кровью, холма, вошедшего навсегда в историю солдатского героизма…

Рассказ девушки оживил эти старинные развалины. И долго еще молчали все, словно слушали, как эти немые, когда то облитые кровью, камни без слов продолжают вдохновенный рассказ русской девушки. В голове Сережи звенели слова военной песни, смысл которых только теперь стал ему понятен:

Действительно, разве прошлое, настоящее и будущее не связаны неразрывными нитями? Разве прошли эти жертвы и этот героизм бесследно для России? Разве Севастополь, его Оборона, сто тысяч погибших солдат, этот знаменитый Малахов курган, и, наконец, все они, русская молодежь, это разве не — Россия?..

Папироса была забыта и давно потухла в руке… Непривычное волнение сжало сердце. В первый раз в жизни Сережа, замотанный советский студент, почувствовал свою кровную связь с русским прошлым, и волна любви к этой каменистой, негостеприимной, но Русской земле охватила его сердце. Как радостно было вдруг осознать себя русским, для которого пролитая здесь когда то кровь была своей родной, не просто человеческой, а именно русской кровью… И на секунду бесшабашный студент увидал себя незримо в рядах тех солдат, которые в веках шли и умирали за Россию…

Взволнованное молчание москвича было прервано Митькой, который тряхнул его за руку.

— Слышь, дядя Сережа… А дядя Сережа…

— Чего тебе? очнулся юноша.

— Значит, выходит, что наши здеся здорово дрались?

— Здорово, Митя. Не даром ведь им здесь памятники вот поставили.

Глаза беспризорника сияли.

— Ишь ты? Видать, против наших никому не сустоять!.. Всем нос утрем.

Неподдельный энтузиазм мальчика заставил Тамару улыбнуться.

— А ведь знаешь, Митя, здесь много и ребят, сыновей матросов, тоже сражалось. На разведку ходили, ядра, патроны подносили, раненым помогали, в тыл лазали, даже из пушек стреляли! Многие на всю Россию прославились.

— Эх, Ванька, с живым сожалением проговорил Митька, вытирая нос рукавом. Не подвезло, брат, нам. Оплошали нашие родители! Нам бы вот пораньше, в тое время было родиться: вот бы мы с тобой делов бы тогда понаделали! Может, и нам бы тоже такой вот здоровенный памятник сгрохали бы… Вы знаете, тетя, доверчиво сказал он, обращаясь к Тамаре. Вы не смейтесь: мой Ванька — чистое золото. Прямо комиссарская голова!

— Почему же «комиссарская»?

— Ну, как бы это объяснить?.. Ну, жульничать горазд. Везде что нибудь этакое выдумает… Эх, вот в тое время нам была бы лафа. Я бы с этих англичанов кишки бы во-как выматывал… Пущай к нам не лезут!

Москвич потрепал беспризорника по плечу.

— Ишь, ты какое «неглиже с отвагой»? Кишки бы, говоришь, выматывал? Ну, ничего, Большевик Иванович, не унывай. Подвиги ведь не только на войне совершаются. Их, брат, и в жизни сколько угодно. Еще, может, и тебе придется что нибудь смелое сделать…

Потом, оглядев его лохмотья, Сережа добавил:

— А ты бы, Митя, пока там до подвигов — вымылся… Море то ведь под боком — баня даровая.

Беспризорник осклабился.

— Мыться? А зачем это? Когда грязный, вши лучше греют, а потом все равно — другого то ведь платья нет; домой влезешь — все едино такой же станешь.

— «Домой»? А где ты живешь?

— А в трубах коло вокзала. Гостинница екстра — первого класса.

— А ты пошел бы лучше вот к Тамаре в детдом. Вы, Тамара, их взяли бы к себе?

Девушка приветливо кивнула головой.

— Ну, конечно. Видите, ребята, там вот внизу на Корабельной красную крышу — это мой детдом. Когда вам захочется — приходите. Если не понравится — я отпущу обратно.

— Да брось ты, тетка, трепаться, ворчливо ответил Ванька. Власти у тебя там будет с Гулькин нос. Какой халдей комсомолец что захотит, то и сделает… И никуда больше не выпустит и работать заставит.

— А ты работать не хочешь?

— Вот еще? От работы даже лошади дохнут. Да и Митька тоже до работы не охоч.

— Ну, ну, ты, Черви-Козырь, не ври, с веселым огоньком в глазах под рыжими космами волос отозвался Митька. Откуда ты взял, что я работать не хочу?.. Что мне работа? Я совсем ее не боюсь — даже спать рядом с ней могу. Вот какой я!

Все рассмеялись.

— Ладно… Не хотите, ребята — не надо. А если надумаете — приходите ко мне — там у нас не дерутся… Там еще есть такие девушки, как я..

— Ладно, тетенька… Спасибо… Мы пока вольными птахами побудем, а если уж трудно придется — к зиме холодно станет — поглядим…

Сережа с тоской смотрел на медленно спускавшийся в море диск солнца. До сумерек еще нужно было ждать около часу… Что бы такое тем временем выдумать, чтобы задержаться и остаться тут до самого вечера?

— Ну, довольно вам дискуссировать, сказал он. В рай за волосья не тащут. Если им лучше в трубах — пусть пока там поживут. А вы, хозяева, покажите мне, гостю, еще что нибудь. Тут ведь дальше иностранные кладбища есть, где были похоронены солдаты осаждавших армий. Нельзя ли их поглядеть? А потом, вероятно, отсюда вечером должен быть замечательный вид…

— Да ты у нас — герой дня, Сережа, дружелюбно ответил Боб. Приказывай — мы тебе все достопримечательности выложим на ладонь. Пойдем.

— А нам можно с вами? спросил Митька.

— Можно, то можно, да трудновато, ребятки. Дорога там каменистая, а возвращаться мы будем под вечер. Ноги себе обломаете.

— Вы нас тут лучше подождите — мы скоро придем, добавил Сережа. Ты, Митя, кстати, мне нужен будешь. Я тебе еще про Москву расскажу, про бокс и футбол — может быть, еще и в самом деле чемпионом станешь!

Митька обрадовался и привычным движением утер нос ребром ладони.

— Вот это дело, дядя Сережа. Я подожду обязательно.

— Молодец! Держи свое слово! Жди здесь около памятника. А потом вместе пойдем в город — я вас обоих там подкормлю…

Футболист дружески привлек к себе мальчика, похлопал его по плечу и ласково провел рукой по его спутанным рыжим волосам. Сердце Сережи было так же широко, как и его плечи и его улыбка. Он любил жизнь и все живое в мире, и жизнерадостная сердечность была у него и для голодного забытого щенка и для усталого друга и для озлобленного оборванного мальчугана.

Ласку сердца не подделаешь. И только на такую искреннюю ласку отзывается другое человеческое сердце…

Митька доверчиво прижался к сильному плечу юноши и вздрогнул. Что то новое, неиспытанное шевельнулось в его сердце: человеческий волченок почувствовал в себе пробуждение инстинкта любви. Эта секунда оказалась переломной в его жизни. Молодая душа, огрубевшая и измученная от постоянных опасностей, издевательств, необходимости воровать, врать, изворачиваться в суровой грязной борьбе за жизнь, на миг почувствовала точку опоры — большого и сильного друга, которому можно было вверить и свою дружбу и свою любовь.

Мальчик не мог разобраться в своих чувствах, но ему показалось, что в пустоту и холод его души, брошенной нежной и хрупкой на утесы, в грязь и колючки жизни, вошло что то светлое и теплое. Впервые с детства, которого он уже почти не помнил, его приласкали, приголубили, привлекли к себе. И эта теплота ласки была олицетворена в виде высокого смеющегося юноши, отнесшегося к нему, как к своему младшему братику.

Митька поднял кверху свое взволнованное преображенное лицо. Глаза его светились обожанием.

Сережа понял этот взгляд и был тронут выражением этой немой любви и преданности. Он ласково подмигнул мальчику, еще раз дружески тряхнул его за плечи и переспросил:

— Так ты подождешь меня? Не сбежишь?

— Подожду, тихо ответил Митька, и юноша понял, что в лице этого оборванного беспризорного мальчика он приобрел верного друга, который не выдаст и не предаст. Он еще раз кивнул ему и стал со своими спутниками спускаться с холма. По своей всегдашней привычке футболист начал петь. Память вынесла ему песню, где причудливо сплелась цыганщина, казачий дух и русская мощь:

15. Засада

С различными чувствами смотрели оба беспризорника вслед уходящим. У Митьки было радостно — оживленное лицо, словно он пережил что то светлое, большое. Ванька был нахмурен. Его предубеждение против «больших» не было развеяно дружеским обращением новых знакомых.

— «Накормлю»? проворчал он. Так бы и раньше говорили, а то вот только болты болтали. Только никуда я с ними не пойду.

— Почему такое? рассеянно переспросил Митька, не отрывая глаз от удалявшихся фигур новых друзей.

— А потому, угрюмо отозвался Ванька. Никакого интереса нет.

— Чего ты окрысился? Ладные парни и, верно, здорово покормят.

Ванька презрительно ухмыльнулся.

— Покормят? Жди!.. Пока мы себя сами не покормим — никому до нас дела нет. Обойдемся и без ихней милости!.. Сами!

И он вытащил из кармана чей то кошелек.

— Это откуда ты слямзил? удивился Митька.

— А у тетки энтой, хвастливо ответил Ванька.

— У той, что рассказывала?

— Ara… Покеда она там разорялась насчет адмиралов, я у ей из сумки и сбондил. Ловко?..

Беспризорник не договорил. От сильного удара приятеля он шлепнулся на землю.

— Что это ты, Митяй? С ума слез, что ли? со злобным недоумением спросил он снизу.

Митькино лицо было искажено яростью. Он задыхался от негодования.

— Ах ты, сволочь, сукин сын… Лярва!.. Это что б у таких людей что нибудь пулить? Гадина!.. Да я тебе сейчас череп вот прошибу, стерва, за такую штуку… Они к нам по душевному, как люди, а ты, гадюка, сзади их вжалил… Фраеров тоже себе нашел… Отдавай сейчас же!

Ванька еще ни разу не видал своего приятеля в таком яростном состоянии. Зная по опыту, как решителен и силен Митька, он мрачно поднялся и отдал кошелек.

— И что это тебя так укусило?.. На кой хрен нам ихний обед, когда, может, в этом портмонете побольше найдем?

— Вот кусок идиета, еще кипятился Митька. Да как же ты, сучья башка, не понимаешь, что у таких людей стыдно тибрить? Это все равно, как ты у меня что спулил бы… Фу, даже в пот вдарило…. Тьфу, какой ты обалдуй… Ты только не серчай, что я тебя так вдарил — очень уж за сердце взяло… А теперя мы так сделаем: они тут как раз возвращаться будут — мы им и подкинем обратно портмонет этот… А ты не скрипи, Вань. Я тебе в трамвае любой портмонет сопру — по твоему выбору. Руки, знаешь сам, у меня — золотые… А то деньги этих ребят мне бы руки жгли… Ш.ш.ш.ш. ш…

Он внезапно схватил своего товарища за руку и нырнул в кусты. В темноте наступавшего вечера кто то осторожно шел по тропинке. Крадущиеся шаги приближались к месту, где спрятались беспризорники. Через минуту на вершине кургана показался какой то молодой парень в кепке, внимательно оглядывавшийся кругом. Он увидал удалявшуюся группу спортсменов и скользнул за плиту какого то памятника. Его острые злые глаза не отрывались от уходивших. Когда группа стала скрываться за поворотом, он быстро перебежал к нижним кустам и опять замер. В его руках блеснул бинокль.

Митька сжал руку своего приятеля.

— Сексот… За ними шпионит… Ах, сволочь!..

Ванька, видя взволнованное лицо своего друга, забеспокоился.

— Что ж ты хотишь делать, Митька?

— Что? А вот что: голову ему проломаю, что б не повадно было в следовающий раз следить за хорошими парнями. Бери каменюку, Вань!

— Это мы могем… Для сексота и каменюки не жаль!..

Приятели, вооружившись осколками камней, осторожно подкрались к кусту, за которым спрятался неизвестный парень. Тот, наконец, решил идти дальше и вышел на тропинку. В этот момент один камень ударил его в плечо, другой — в голову. Он споткнулся, обернулся и схватился за карман. Еще два удара камней свалили его на землю, и в кустах послышался топот убегавших ног.

Беспризорники были ребятами смелыми. Они сделали круг по кустам Малахова кургана и опять подкрались к месту «боя». Сбитый камнями с ног парень уже приходил в себя. Приподнявшись на земле, он со стоном ощупал раненую голову, вытащил платок, вытер обильно струившуюся кровь и опять упал. Потом собрал все свои силы, поднялся и, шатаясь, с вытащенным револьвером в руке, медленно пошел обратно к воротам.

Митька и Ванька, сидя в кустах, довольно переглянулись.

— Больше не придет! торжествующе произнес Митька. Причесали ему голову: долго не забудет, сволочь чекистская. Будет знать, как бегать, как пиявка, за хорошими ребятами!..

Раненый парень, с трудом спустившись к ограде кургана, тихонько свиснул. Из за забора и кустов показались чьи то головы.

— А где старший? тихо спросил чекист. — Тама у ворот.

Через минуту раненый докладывал:

— Так что, товарищ уполномоченный, около памятника ничего интересного не было. Поговорили и пошли дальше — кладбища смотреть. Сейчас вернутся.

— А что это у тебя с головой? Сексот болезненно сморщился.

— Беспризорники те, видно, камнем долбанули. Поймать их надо и пристрелить…

— Подождешь пока… Кто ж за щукой гоняясь — колюшек ловит?.. Ничего! Пролил малость крови за мировую революцию… Иди в казарму на перевязку. А мы пока что сами закончим оцепление. Они, говоришь, опять сюда придут? Тут мы их и зацапаем вместях. А пока надо ближе подобраться…

Темные фигуры стали осторожно подползать по кустам к памятнику адмирала Корнилова.