Рука адмирала

26. Неизвестность

— Так что вот, ребятишечки, каков мой рапорт. Можете ругать меня почем зря, но, право же — я то чем виноват? Слежка — вы сами знаете, здо-о-о-рово была поставлена. Вы ведь сами тоже во время не заметили… А насчет нашей «тайны» — уж, значит, такая судьба… «Кисмет»… Не повезло — вот вроде как и тебе, Колька, с твоей лапой, И как только тебя угораздило сверху так загреметь? Как лапа — «фукцирует» уже?

— Ничего… Заживет!

Наши друзья сидели на набережной Москва-реки, откуда во все стороны можно было видеть на сотню метров, и рассказывали свои приключения. Героем рассказа был Сережа, которому удалось напасть на след их «тайны». Но заметно было, что неудача немного ошеломила бесшабашного студента.

— А остаться на дольше мне никак нельзя было, несколько виноватым тоном закончил он свой рассказ. Денег не было ни копья, команда уезжала, торчать в Севастополе было незачем, да и опасно. Целый день я шатался по всяким дырам, думая встретить этих ребят, да разве их найдешь? Это все равно, что найти знакомую блоху в стоге сена. Так ни с чем и уехал. Хорошо, что хоть свою шкуру целой вытащил из этой странной истории… Не везет нам, ребята, с этой тайной адмирала. Вот навязался старый хрыч на нашу голову!

— Так ведь ты же сам голосовал за то, чтобы взяться?

— А я думал, что тут только забавно будет: вроде крестословицы в журнале. А тут — на тебе: плюнуть некуда — везде около нас ГПУ…

Друзья задумались. Слежка ГПУ для них не была новостью. В какой то степени они все к ней привыкли, как привык каждый гражданин СССР. Но то напряжение слежки, которое было установлено именно за ними, показывало на какой то чрезвычайный интерес «всевидящего, ока» к этому делу. Было очевидно, что ГПУ знает или подозревает в этой тайне что то весьма важное, и что, не будь случайности с беспризорником, тайна, которую они пытались открыть, уже была бы в руках ГПУ… А теперь?

Николай первым нарушил молчание.

— Ну, хорошо… А по твоему, Сережа, этот твой паренек — Митька, кажется? — он не сдаст найденной штуки в ГПУ?

Сережа задумчиво покачал головой, глядя на уходящие вдаль темно-красные стены и башни Кремля.

В ГПУ? переспросил он. Да как сказать? В паше сволочное время ни за кого нельзя поручиться. «Люди-овечки — рвань человечки»!.. Даже за себя самого не поручишься… Знаете, как рассказывают — взял один жид зеркало, глядит в него и говорит самому себе:

«Знаешь, Хаим? Я уж не могу сказать, кто именно, но один из нас — сексот»…

Такое время!.. Но должен сказать по совести — тот паренек — на Малаховом — мне очень понравился. Такая у него круглая, курносая рожа. Весь рыжий, а глаза славные. И крепкий паренек — право, даже удивительно! И — спортсмен, а это, как ни говори, черточка характера хорошая. Значит — не трус и не предатель… Но ведь Бог знает, что может случиться. Жизнь беспризорника — не гладкая радость…

— Но где же мы его выудим? задумчиво спросила Ирма.

— А это, Ирмушка, как Бог даст. Знаешь ведь сама советскую поговорку:

Будем спрашивать, интересоваться. Потом — Митька ведь знает, что я из Москвы. А билеты у него даровые — под вагоном или на крыше. Ребята не погибающие: в крематории не горят и в водке не тонут… Может быть, и приедет. Да и потом я севастопольцев очень просил поискать этих ребятишек. Они обещали… Особенно я надеюсь на дивчину там одну — чу-у-удесная дивчина! Тамарой звать. Я ей на матче мячом здорово в бок въехал, с этого и знакомство началось… Так она крепко мне обещала…

При слове «Тамара» девушка зорко поглядела на Сережу. Под влиянием ее внимательного взгляда легкая краска поползла по щекам юноши. Николай многозначительно крякнул.

— Чего это ты? вызывающе окрысился Сережа.

— А в чем дело? самым невинным тоном спросил моряк.

— Да вот крякаешь, как грот-мачта во время бури?

— А это я так, дорогой Офсайд Иванович!.. Голос пробую перед докладом…

— Ну, то-то же!

— Чего «то-то же»? А ты чего покраснел, футбольное мясо?

— Кто? Я?

— Ну да, ты… Та-ма-роч-ка тут нечаянно не при чем?

— Иди ты, браток, к Аллаху под рубаху, вспыхнул Сережа. Сам по макушку влюблен, так и других видишь в этом обалделом состоянии.

— Почему же в «обалделом»? Что плохого во влюбленности? улыбаясь, вмешалась Ирма. Ее тон был мягок и спокоен. Почему ты, Сережа, так взъерепенился? Ей Богу, на свете много приятней и легче жить, когда сердце поет, руки тянутся к милому, и губы сами собой улыбаются. Если ты и влюбился немножко — что ж тут плохого?

— Нет, уж, Ирмочка. Не пой! Я, знаешь, не поэт, а человек инженерный и футболист. В старину так певали солдаты:

Ну, а теперь — в период индустриализации поется иначе:

— А ты брось свою механизацию, вмешался Николай в разговор. Будь человеком, а не машиной для забиванья голов! Ирма права — куда лучше на свете жить, когда любишь!.. Читал когда нибудь, как премудрый Соломон говаривал: «Вино и музыка веселят сердце, но лучше того и другого — любовь и мудрость»…

— Насчет любви — не знаю, может быть, Соломон и был прав. Ему и книги в руки! Не зря же у него было 300 жен и сколько то там… как это? Подруг, что ли?.. Но вот насчет мудрости — у меня ее, слава Богу, нет ни на копейку. Ну его к чорту — мозгами жить! Если задуматься — так и жизнь разлюбишь!.. А насчет бабьего вопроса, ты, значит, думаешь, что:

— Ну, конечно, же, мягко усмехнулась Ирма, осторожно прислоняясь своей золотистой головкой к массивному плечу своего моряка. Она заботливо поправила косынку на забинтованной руке и смеющимися глазами посмотрела на смущенного студента. И почему тебе, Сережа, стыдится своего чувства? Тебе давно уже пора по настоящему влюбиться. Я хотела тебе свою одесскую подругу Мисю сосватать, да только она такой сорванец, что вы вдвоем Москву перевернете. А если твоя севастопольская дивчина славная и тебе понравилась — так почему тебе скрывать это?

Но футболист не сдавался.

— «Понравилась»? Да мне, собственно, многие нравятся… Только тут что то иное: она, Тамара, то-есть, знаешь, на тебя малость похожа: тоже «принцесса-недотрога». Я перед ней как то робею. Я ведь ей здорово мячем въехал, и хромала она сильно. Что ж — я не виноват, я ведь в гол стрелял. Сорвалось. А почему то все таки совестно было. С другой девочкой — по этому случайно случившемуся случаю такой флирт бы закрутили, что небесам жарко стало бы. А с Тамарой этой — ну, ни в какую… Даже на Малаховом кургане, — когда она опять сильно захромала — я, понимаешь, даже под руку ее взять не решился, хотя лапы к ней так сами и тянулись… Она тоже с косами, только темными. Глаза — ну, как бы тебе сказать — ну… как у обиженного ангела… Лицо — такое хорошее женское лицо, славное и мягкое. Сперва я так и думал — этакая милая мягенькая шляпка… Симпатяга! А потом…

— Ну, теперь и спой, Офсайд Иваныч:

— Да и, кроме того, послушай, Сережа, серьезно добавила Ирма. Ты не забудь, что перед нами тяжелая задача — отыскать нашу тайну. Ведь взялись! Отступать не будем! А когда есть дружная хорошая компания, любящие, доверяющие друг другу люди — все лучше выходит. Знаешь: разделенное горе — пол-горя. Разделенная радость — радость вдвойне. Не бойся открыть свое сердце теплу… Я же вижу — Тамара тебе сильно понравилась. И слава Богу… Что ж в этом плохого?

Сконфуженный футболист махнул рукой.

— Ну, и психолог же ты, Ирмочка! Прямо в самую душу залезешь и крыть нечем… Ведь, сказать по правде — я о Тамарочке моей частенько вспоминаю. Я уже тебе рассказывал — с виду она так себе симпатяга — мягкая, уютная, без всяких намеков на флирт. Простая; чудесный, видно, товарищ и друг. А потом — на Малаховом как стала она про Оборону Севастополя рассказывать — так словно в ней что то загорелось, и она выросла. До сих пор, знаешь, сердце у меня только на футболе, да в танцах билось посильнее… А там — она за что то русское задела. Я, помню, про папиросу свою забыл, сердце билось, как… ну, как 11-метровый удар бьешь на последней минуте матча[40], а то еще сильнее… Ей Богу, до ее рассказа я никогда и не думал, что я такой русский… Даже сам удивился! Вот и сейчас, продолжал студент, показав широким жестом на освещенные закатом Кремлевские башни. Я вот и на наш Кремль гляжу иными глазами. И только теперь стал понимать Пушкина, когда он писал:

И все это моя Тамарочка со мной сделала. Прямо наизнанку меня вывернула!..

Ну, а потом в ГПУ — там прямо уже умора была: так она над чекистами издевалась. И все этак вежливо, но яду-у-у-у было… И спокойно, словно это для нее обычная вещь — в Чека сидеть и с чекистами ругаться… И брат у нее тоже — гвоздь-парень. Против меня как раз за Севастополь играл. Пришлось раза три его с копыт снять, чтобы он дорогу давал. Упрямый… Ты, знаешь, Ирма, я думаю, что эти двое найдут наших беспризорников.

— Дай то Бог… И ведь надо же было случиться, что тайна, пробывшая 20 лет на руке адмирала, попала теперь в грязную лапку беспризорника. Вот судьба… А знаешь что, Сережа — моя, как назвал ВАП, женская интуиция тоже подсказывает, что тот паренек — Митька, кажется — не выдаст…

— Клянусь футболом, не выдаст! уверенно заявил Сережа. Хороший спортсмен не может быть предателем! Не такое у него нутро… Ну, а пока там что, ребята, давайте ваши лапы, я должен уже бежать. Если ГПУ опять прицепиться, о чем вы, мол, тут толковали — условимся — о моих, футбольных подвигах в Севастополе. Гут? А у меня — диамат, матери его чорт… И такая строгая проверка в Институте, что некуда податься. А и та верно — не будь нажима — кто бы пошел Карлу Марлу изучать?..

Неунывающий студент пожал руки друзьям и направился к трамваю. Ирма и Николай с улыбкой следили за его высокой фигурой, одетой по комсомольски — в защитную рубашку с распахнутым воротником, военные штаны и высокие сапоги. Издалека до них донеслись звуки песенки, которую по своему обыкновению затянул веселый футболист, сам мгновенно создав музыку к стиху Есенина:

Моряк усмехнулся.

— Ну, Ирмочка. Не думал я, что ты такая сваха! Неужели инстинкт сватовства действительно лежит в душе каждой женщины?

Девушка-врач сделалась серьезной.

— А ты не язви, Ника. Вы, ведь мужчины, в жизни не столько создаватели и творцы — сколько разрушители: все эти войны, революции, несправедливости, грызня, политика, всякие «измы», из за которых мужчины друг другу животы вспаривают — это все ведь произведения мужских рук. А мы — женщины — мы призваны давать и сохранять жизнь; так сказать, подпирать мужчин, направлять в лучшую сторону, как то коррегировать их «заскоки»… Я, признаться, боюсь одиноких мужчин: они не сбалансированы… Помнишь, как говорил Лонгфелло в «Песне о Хайавате»:

— Ишь ты, куда тебя занесло, опять усмехнулся моряк. Этак выходит, что без тебя и я бесполезен?

Серые глаза ласково взглянули на Николая.

— Да не то, что бесполезен, но с биологической точки зрения — неполноценен… А вместе вдвоем куда легче жить и работать! Ведь верно? А за Сережу я сильно побаиваюсь. Он ведь из породы «трудноуправляемых». Напора в нем — сверх нормы. Сорваться может… Боюсь я за него. Где то давно, давно вычитала я чудесную фразу: «мужчины и дети никогда не должны оставаться одни»! Разве это, Ники, не глубоко? И неправда?

Сильная тяжелая рука ласково обняла плечи девушки.

— Молодец, мой милый доктор. Правильно. Ведь есть и еще в Писании:

Кажется, так? И насчет Сережи ты права. Ему какой то тормоз, какой то якорь, ох как, нужен! И ты правильно толкнула его мысли в сторону Тамары… Бог даст, что нибудь у них и выйдет… Я очень люблю в тебе, Ирмочка, вот эту ясность мозгов, которая никак не мешает тебе иметь и золотое сердце. Я не могу сказать, за что я тебя люблю — это не поддается точному анализу, но в том числе и за эту ясность головы… Но, по совести говоря, я вот никак не понимаю, меня то за что ты полюбила? Такого дубового, простого парня?..

Девушка ласково усмехнулась и пристально поглядела прямо в твердое мужественное лицо моряка. Потом внезапно ее глаза затуманились застенчивой нежностью. Она легонько провела пальцами по забинтованной руке Николая, прижалась к его плечу и, опустив глаза, тихо продекламировала:

Садовский с досадой положил лист приказа в папку «Тайна адмирала». Лицо его по прежнему оставалось нахмуренным. Да, конечно, Севастопольское ГПУ проворонило тайну, за что его и взгрели, но, по существу, им действительно не повезло. Так проворонить мог всякий. Какую облаву можно было упрекнуть, что она не заметила где нибудь ночью в кустах мальчонку беспризорника, на которого она и не охотилась? И кто мог предположить, что этот беспризорник будет важным звеном в загадочной цепи событий? Кто мог предположить, что сильный большой солдат будет одурачен и даст возможность другому мальчишке бежать из под ареста? И наконец, кто мог бы уверенно найти среди ста тысяч жителей Севастополя двух нужных беспризорников?

Для очистки совести Садовский дал распоряжение во все отделении милиции и угрозыска Крыма разыскать двух беспризорников с такой то внешностью, но это, по существу, было безнадежно. Если их не нашли в Севастополе, то где же их найти во всем Крыму?

Правда, слежка за тремя спортсменами по прежнему продолжалась. Но они уже знали, конечно, об этой слежке, и, кроме того, было очевидно, что «тайна адмирала» скользнула мимо их рук, как она проскользнула и между пальцами ОГПУ. Теперь оставалось одно — ждать. Садовский чувствовал себя громадным сильным пауком, который раскинул сети по всей стране и спокойно сидит, следя за малейшим трепетом своей паутины, в которую уже начала запутываться его жертва…

Громадная папка с бумагами и донесениями все пухла. На ней стояли странные в номенклатуре ГПУ слова «Тайна Адмирала». А сама эта тайна, привязанная грязной тряпкой к грязной ноге беспризорника, потонула в человеческом море…

27. Митька-рыжий

Маленький русский человечек, Митька, один из миллиона других бездомных мальчиков, кочевал по Москве. Он чистил карманы в трамваях, просил подаяние по домам, пел песенки в пригородных поездах, спал в подъездах домов — словом, вел жизнь обыкновенного беспризорника. С ним вместе, разделяя его радость и горе, сытость и голод, бегал его неразлучный Шарик, никогда не опуская своего оптимистически закрученого желтого хвостика и постоянно весело оглядываясь на своего хозяина смышлеными карими глазками.

Митька не терял надежды найти своего большого друга, футболиста Сережу. Но мальчик не знал его фамилии. А только студентов и футболистов в Москве много тысяч. Правда, «его» футболист был первоклассным и, вероятно, регулярно участвовал в больших матчах. И стадионы во время таких больших матчей были самым вероятным местом встречи.

Но пробираться на такие матчи было делом далеко нелегким. Это в Севастополе было просто: оседлать забор и любоваться бесплатным зрелищем. В Москве все было сложнее и труднее. Но Митька не унывал.

В один из теплых солнечных сентябрьских дней он увидал у стены громадного стадиона «Динамо» большую толпу. На афише значилось:

Такие громадные буквы даже полуграмотный Митька мог прочесть. Он живо засунул своего Шарика за пазуху, ловко проскользнул мимо контролеров и в потоке спешащих зрителей пробрался на стадион.

Кругом уже шумели тысячи любителей футбола, постепенно заполняя трибуны. Поле пока было пусто, и светло-зеленый прямоугольник с яркими белыми линиями, казалось, отдыхал перед боем. Зрители обменивались мнениями и гадали о результатах матча. А встреча обещала быть интересной: Одесса выиграла первенство южной зоны СССР, Москва — северной. Предстоявший матч решал вопрос о первенстве всего Союза.

Наконец, на поле выбежали в голубом игроки Одессы. Стадион дрогнул могучим гулом радушных приветствий. Через минуту показались москвичи в традиционных красных фуфайках, и многотысячная толпа заревела.

Под рокот этого рева голубая и красная линии игроков вытянулись у центра поля для официальных приветствий, и в этот напряженный момент никто не услыхал радостного взвизга мальчика:

— Сережа!.. Ей же Богу — это Сережа!.. Тонкий голосок Шарика звонко затявкал у Митьки за пазухой, но беспризорник даже не слышал этого. Глаза его сияли, сердце билось бурными толчками… Там, на поле, его, его Сережа, единственный близкий любимый человек в мире, его друг и брат, бежал, чтобы занять свое место — центр-форварда сборной Москвы…

— Сережа!.. Миляга!.. Окружающие недовольно заворчали.

— Стой смирно, шпаненок! Смотреть мешаешь!..

Мальчик злобно покосился на них, но сдержался. Теперь перед встречей с Сережей зря было затевать драку… Осторожно и медленно он стал протискиваться ближе к полю. Минут через десять он приблизился к барьеру, отделявшему галерку от скамей. Там, воспользовавшись моментам, когда в критический момент все замерли, наблрдая схватку у ворот, он ловко перелез через барьер. Оставалось пробраться по корридору между скамей, перелезть еще через один барьер, и тогда Митька будет на поле. А там… Там стоит только ему крикнуть «Сережа», и все его тревоги будут сразу кончены… Сережа, конечно, сумеет защитить его, и опять на его сердце станет так же легко и спокойно, как тогда, на Малаховом кургане…

Незаметно и ловко протиснулся Митька вперед. И когда раздался свисток перерыва, он ловким прыжком перелетел барьер и бросился к уходившим в раздевалку игрокам с радостным криком «Сережа»!

Но игроки были далеко. Разгоряченный матчем футболист не услышал голоса беспризорника. А за Митькой уже гнался сторож, а потом его дорогу преградил какой то маленького роста крепкий юноша, видимо, распорядитель, схвативший его за рукав.

— Пусти… Иди к чорту! яростно крикнул ему Митька. Там мой брат на поле… Я его вот уже два года, как потерял… Я к нему бегу…

Чистое выбритое лицо парня усмехнулось.

— Ладно, треплись тут, шпана… Иди сам ко всем чертям с поля. Еще скажи спасибо, что шею не накостыляли…

— Пусти! яростно рвался Митька. Ей Богу, я к Сереже!..

Парень не слушал и тащил его к выходу. Внимание огромной толпы, освобожденное от наблюдения за матчем, теперь обратилось к этой странной картине. Под ярким светом солнца все детали происходившего были видны чрезвычайно отчетливо: и напряжение юноши и яростное сопротивление рыжеголового оборванца и даже желтая мордочка собачки, лающей из за пазухи.

В толпе пронесся шум смеха. Парень рассердился не на шутку.

— Ах сукин сын! Еще сопротивляться будешь?.. ну…

Он рванул беспризорника в сторону и ловко схватил его ключом Джиу-Джитсу. Но тут произошло нечто неожиданное. Выскочившая из-за пазухи желтая собачка яростно вцепилась в его брюки. Парень ослабил хватку, обернулся, но в этот момент мальчик извернулся и мгновенным ловким движением ударил его в челюсть. Тот выпустил руку «арестованного», как то странно и нелепо качнулся и мешком упал на траву.

Стадион загудел от смеха. Симпатии толпы мгновенно перенеслись на сторону рыжего мальчугана и его собачки. Но к тому уже протянулось несколько рук, и его утащили за барьер.

— Шарик!.. Жди тут! донесся отчаянный вскрик Митьки, и его увели. К лежащему подошли люди. Стадион замер в удивлении: юноша лежал без движения. Мигом появились носилки, и под поднявшийся гул толпы, молодой человек был унесен с поля.

Между тем, Митьку сдали в распоряжение милиции, он был посажен в машину и минут через десять уже сидел за решетками.

За Шарика Митька не боялся: он знал, что собака будет его ждать там, где потеряла. Ждать хотя бы несколько месяцев… Его беспокоила только неудача с Сережей. Но с другой стороны было уже известно, что Сережа играет центр-форвардом сборной Москвы… Теперь можно было легко узнать его фамилию, а дальше — была уже не штука…

Митька был радостен. Потирая ссадину на кулаке, он ходил по тюремной камере и не отвечал на расспросы других арестованных.

— А здорово я ему въехал, тому сукину сыну, бормотал он… Руку, вишь, вздумал выворачивать, сволочь… А Сережик все таки тута!..

Странную сцену на поле видела не только сотня тысяч глаз зрителей стадиона. Видела ее и пара черных суровых глаз маленького человека, сидевшего в скрытой ложе, окруженной со всех сторон охраной из переодетых чекистов. Это был начальник ОГПУ Берия.

Когда молодого человека унесли на носилках, он повернулся и коротко сказал дежурному сотруднику.

— Узнайте, в чем там было дело.

Через несколько минут ему доложили:

— Товарищ начальник. Там какой то беспризорник собирался к футболистам пролезть… Его задержали…

— Ну? с нетерпением спросил Берия. Я это и сам не хуже вашего видал. А кто его задерживал?

Дежурный замялся.

— Ну? опять с нетерпением опросил грузин.

— Это — инструктор «Динамо», Градополов. Брови чекиста поднялись в сильнейшем удивлении.

— Как — Градополов? Наш чемпион по боксу?

— Он самый, товарищ начальник.

— А тот беспризорник?

— Увезен в милицию.

Сухое желчное лицо грузина усмехнулось.

— Вот те на… Нок-аут[41] чемпиону СССР от беспризорника! И, главное, публично!.. Ха, ха, ха… Вот что: передайте от моего имени этого беспризорника в «Динамо»[42]. Может быть, это какой нибудь самородок окажется…

— Есть, товарищ начальник.

28. «Чудеса в решете»!

Часа через два, вымытый, одетый в чистое, накормленный, Митька был приведен в какой то кабинет на Лубянке.

Видавший виды паренек был смущен. Он за эти два-три часа поездил на автомобилях столько, сколько он не наездил за все свои немногочисленные годы прошлого. Он не только был сыт, но с ним обращались вежливо, и даже с каким то оттенком юмористического дружелюбия. Человек, перед которым он теперь стоял, носил на воротничке своего военного мундира четыре ромба, то-есть — Митька знал это — был в чине командующего армией. А ему то и всего было лет около 30. И он тоже смеялся… Чего они все от него хотели?

— Нет, это прямо умора была… Правда, Лапин? Перед всем стадионом. И ведь какой нок-аут?.. Начисто срезал!.. Ха, ха, ха…

— И кому, главное? Самому Гра-до-по-ло-ву… У него в прошлом чуть ли не полсотни побед нок-аутамн… А тут?..

Оба собеседника опять залились смехом, глядя на смущенное лицо Митькн.

— Ты не бойся, паренек. Тебе ничего, кроме хорошего, не будет. Что ты там делал на стадионе?

— А я там брата своего увидал.

— Брата?

— Ara… Сережу.

— А по фамилии как?

Мальчик замялся. Чекисты переглянулись.

— Ну, ладно. Врать, видно, ты еще плохо умеешь. А ну ка, согни руку.

Чекисты пощупали его мускулы.

— Ого!.. Упругость зверская. Вероятно, и качество аховое. Быть ему чемпионом… Если правильная тренировка, конечно…

— А сколько тебе лет?

— А я точно и не знаю. По зубам, как у лошади, в зеркале не видал. Годов с 15, верно, уже набежало…

— Так сказать, «дефективный переросток», смеясь сказал Манцев. Но паренек крепкий. Вероятно, наследственность хороша: от него деревней за три версты несет… А как тебя звать?

— А Митька.

— Дмитрий… А по фамилии?

— Не знаю… Меня Митькой Рыжим завсегда звали. А фамилию свою я уж и не помню.

— Это, так сказать: «не помнящий родства, губернии Небывалой, уезда Незнаемого, деревни Безымянной»… Таких ребят теперь много… А, скажи, тебе драться часто приходилось?

— Драться то? А почитай — все время. В нашем деле без драки — нельзя.

Чекисты опять засмеялись.

— Почему это: нельзя?

— А потому: кажный норовит обидеть. Тот вот, например, парень, что на стадионе. Ну, пусть по хорошему, как человек волочил бы. Он сильный. А то руку, стерва, выкручивать стал. Разве ж люди так делают?

— Так ты ему за это и смазал?

— А то за что ж? Пущай помнит Митьку Рыжего. Не замай наших!

Опять хохот овладел чекистами.

— Ай да находка!.. Таких — не трогай… А интересно вызвать сюда Градополова… Пусть с «крестником» покалякает.

Он взял трубку телефона.

— Дайте стадион «Динамо»… Стадион?.. Говорит Манцев. Скажите, где Градополов… Что?.. Да не может быть?.. В Бутырской больнице?.. Хорошо… Больше ничего…

Когда Манцев повернулся к Лапину, лицо его было серьезным.

— Знаешь, медленно проговорил он… У Гра-дополова сломана челюсть.

Лапин высоко поднял брови.

— Челюсть? Чорт побери… Да как же так?.. Митька злобно усмехнулся.

— А так ему и надо. Пущай в следующий раз не выворачивает рук. Я ему хорошо подъехал под энту вот пупочку! (Он показал на угол нижней челюсти).

— Так ты, значит, знал, куда надо бить?

— А то как же? самоуверенно ответил беспризорник. Раз уж я бью в этое место — могила. Дам раза и с катушек долой!

Оба чекиста внимательно посмотрели на него.

— Та-а-ак, задумчиво проговорил Манцев и позвонил.

— Возьми этого мальчика в буфет и покорми, сколько в него влезет, сказал он вошедшему секретарю. Это — не политический, улыбнулся он в ответ на вопросительный взгляд.

Когда чекисты остались одни, Манцев с беспокойством сказал:

— Сломанная челюсть… Это значит: Градополов месяца на три вышел из строя. А тут через месяц матч с Турцией. Как быть? Градополов был нашей основной ставкой… Неужели этот шибздик — такой талант? Или просто случайность?

— А мы это проверить можем, Манцев. Давай, я его вечером свезу в «Динамо», дам доктору Полакк осмотреть, а потом к Спарре на ринг. Сразу и эыяснится — липа это, случайность или талант.

— Ну, добре. Займись, пожалуйста, этим, Лапин. Чорт его знает — может быть, и в самом, деле придется этого парнишку вместо Градополова выпустить… Возрастом только он не вышел. Раньше 18 лет — правила не разрешают на состязаниях выступать.

— Эва, не в правилах дело! Мы ему паспорт с любым годом рождения дадим! А по своему физическому развитию он много старше своих лет выглядит. Да и легчайшая категория. Я иного боюсь, товарищ Манцев. А что, если он в азарте боя въедет арбитру в зубы или даст противнику головой в живот? Что тогда? Осрамимся, ведь! Скажут: «СССР своих дикарей на интернациональные матчи выставляет»… Срам!

— Ну что ж? Надо рискнуть! Мне он показался пареньком сообразительным. Дай Спарре спец — задание. Пусть кормит этого Митьку до отвала, никуда пока не выпускает и тренирует во всю. Я думаю, из всего этого что нибудь да выйдет… А знаешь, Лапин, эта вся история сколько отдыха мне принесла! После всех наших приговоров, да процессов — Митька этот — как свежая струя.

«Дал, говорит, раза и с катушек долой»… Ха, ха, ха… Вот если бы так же и на матче с турком!.. Эх, сколько талантов у нас в русском народе есть… Раскопать бы только… Да вот, справимся с контрреволюцией — сотни Митек раскопаем!

29. Дело государственной важности

Садовский нервничал все больше и больше. После неудачи на Малаховом кургане дело дальше не двигалось. Правда, к нему все время поступали донесения его сексотов, но толку в этих донесениях было мало.

Закусив зубами папиросу так, что на худых щеках вздувались желваки, он часто пересматривал толстую папку «Тайна Адмирала» и вдумывался в каждое слово последних донесений:

Все такие сведения поступали непрерывно, но не в них крылась разгадка ребуса. Дело «Рука Адмирала» все пухло, а где то в пространстве, как оборванные нити электрических проводов, крутились звенья незамкнутой цепи: письмо, дружная компания молодежи, какой то предмет, бывший на руке памятника к исчезнувший беспризорный мальчик А над всем этим неясным призраком вставала тень погибшего Императора…

Садовский скрипел зубами и кипятился. В его распоряжении была машина невиданной в мире мощности. Блестяще налаженный аппарат слежки, доносов и террора. Но сейчас этот аппарат был бессилен.

Арестовать трех спортсменов не стоило ничего. Ну, а дальше? Ребята были крепкие: добровольно, во всяком случае, ничего не выдали бы. Даже то немногое, что они уже знают про свою тайну. Правда, в распоряжении ГПУ были средства, чтобы заставить их заговорить, но после применения этих методов — в самом лучшем случае молодых людей нужно было послать куда нибудь в конц-лагерь. А если применить меры покруче, то придется и расстрелять, ибо о существовании пыточных камер в ОГПУ никто не должен был точно знать.

Все это было ясно. Садовскому, привыкшему в своей чекистской практике применять самые жестокие меры, очень трудно было сдержаться, и теперь, в деле «Адмирала». Но он понимал, что вряд ли спортсмены уже знают все: ведь беспризорник пропал не только для ГПУ, но и для них самих. Если арестовать всех троих — нити дела будут обрезаны совсем. Если послать всех троих, в конц-лагерь — все будет кончено. Ведь исчезнувшего беспризорника с таинственным предметом можно было поймать только на крючок Шибанова и его товарищей. Да и кроме того, арестовать спортсменов — это значило бы расписаться в своей неудаче. А чувство самолюбия мешало Садовскому признаться, что до сих пор все его усилия оказались тщетными, и он споткнулся на стойком сопротивлении молодежи перед ГПУ…

Одну за другую курил Садовский крепкие папиросы, и мысли его напряженно метались в разгадках ребуса. Но чего то еще не хватало в рисунке ребуса и оставалось только ждать.

На столе зазвонил телефон.

— Алло! Ты — Садовский? Садовский узнал голос Мартона.

— Я, товарищ начальник.

— Двинь ка сюда. Есть для тебя кое что новенькое.

Через несколько минут Садовский был в кабинете латыша.

— Ну, прежде всего, рассказывай, что у тебя нового с твоей тайной.

— Нового не так чтобы много, товарищ Мартон.

Слежка установлена серьезная. Мимо наших глаз ничего не проскочит. Но пока, сведений об исчезнувшем беспризорнике никаких нет. Нужно ждать.

— Гм… Ждать? А ты уверен, что ждать есть чего? А может просто — ликвиднуть твоих ребят из Москвы, чтобы они нам больше головы не морочили?

Садовский пожал плечами.

— Да как сказать? Формально говоря — данных о важности этого дела у меня нет. Но… Что то мне говорит, что тут что то есть… Запаять ребятам По тройке или пятерке ничего не стоит… Только…⁴

— Только? Почему же ты этого не делаешь? Молодой чекист задумчиво потер небритый подбородок.

— Засадить их можно — все это элемент антисоветский… Из этих ребят, мы, конечно, никаких большевиков не сделаем. Но беда то в том, что если их посадить — это значит: отрезать все концы этой тайны…

Мартон выжидательно смотрел на своего сотрудника.

— И по моему, товарищ начальник, надо еще подождать. Данные по этому делу все прибывают. Надо все дело их руками сделать… Если же я приду к выводу, что во всем этом деле ничего важного нет — я тебе доложу, и мы их ликвиднем, как класс… Латыш одобрительно поглядел на Садовского.

— А ты, право слово, молодчага. Толково рассуждаешь, и нюх у тебя есть. Я тебя хотел малость спровоцировать, настойчивость твою испытать. Ты оказался прав: в этом деле что то есть. Вот погляди, что нам тут прислали по твоему делу.

Начальник Секретного Отдела вынул из ящика стола несколько бумаг и протянул их своему помощнику. Тот стал внимательно их читать.

Бумаг было четыре.

Другие две бумаги были справками из архива центрального ГПУ. Одна из них представляла собой листок блокнота со штампом:

На этот запрос тут же был приложен ответ:

Прочтя эти бумаги, Садовский глубже осел в кресле и глубоко задумался. Мартон, отмечавший что то в лежавших перед ним бумагах, поднял голову и с интересом поглядел на нахмуренное лицо своего помощника.

— Ну что? Заело тебя?.. Да, что ни говори: из пустяковины все это вырастает в что то очень важное. Как, кстати, ты назвал это все дело?

— «Тайна адмирала».

— Теперь можешь, пожалуй, переменить — «Тайна Шлепнутого Царя».

Садовский резко поднялся.

— А ты, Мартон, не шути. Я считаю, что все это звенья одной цепи. И только вот одного звена не хватает — и самого важного — этого чортового неуловимого беспризорника с таинственным предметом, снятым с памятника адмиралу Корнилову. Но мы все таки доберемся и до этого звена… Чорт побери! Если мы, Мартон, это дело раскроем — я себе попрошу орден Ленина и самую хорошенькую секретаршу…

Латыш усмехнулся.

— Да у тебя губа не дура, как я погляжу! Но это верно — если откроешь это дело, тебе сам Сталин орден прицепит. Найти завещание императора — не жук начихал и не корова накапала… А только…

— Что только? спросил возбужденно еврей.

— А только, медленно повторил Мартон, холодно роняя слова. А только, если ты про-во-ро-нишь это дело, пожалуй, придется и второго чекиста за не-рас-по-ря-ди-тель-ность ликвиднуть… Так что смотри, Садовский — не прокакай!..

Зубы чекиста сжались, и желваки выступили на худых щеках.

— Не дрефь, Мартон, глухо ответил он. Дорвусь я до этой тайны, хоть пришлось бы не только ихними, но и моими костями дорогу проложить… Чтобы какая то антисоветская молодежь нам нос утерла? Да никогда!..

30. Бой

Смуглого крепкого юношу со сросшимися темными бровями — чемпиона Турции, Хилме-Бей, зрители встретили тепло и сердечно. Этого бойца Москва уже видела год тому назад и высоко оценила его быстроту, точность и необыкновенную легкость уверток. Тогда он был легким победителем в весе пера. Теперь он потяжелел, и его матч с Гра-дополовым обещал дать картину напряженного боя. Но вместо Градополова против турецкого чемпиона был выпущен неизвестный никому советский беспризорник… Вся спортивная Москва уже знала историю его «боя» с Градополовым. Вот почему его появление на ринге было встречено не только апплодисментами, но и дружным смехом зрителей. И, действительно, даже на ринге Митька был фигурой необычайной. На крепком коренастом туловище с мышцами взрослого юноши торчала совершенно детская голова со смущенным курносым лицом и рыжими вихрами волос. Забинтованные к бою руки Митька не знал, куда девать, растопырил их в стороны, и весь его растерянный вид заставил массу зрителей смеяться, а серьезных знатоков бокса нахмуриться.

Митька был очень смущен гулом приветствий. Он не без испуга взглянул на своего секунданта Спарре и только выслушав от него несколько слов, успокоился и даже усмехнулся.

— Так это, значится, ничего, что они ржут надо мной?

Сухое тонкое лицо Спарре, знаменитого тренера, оставалось спокойным.

— Ну, конечно, ничего, Митя. Это значит, что они тебя любят. Постарайся…

— Ладно. Знамо дело! Только, ежели я туда бить буду или что там не по всем правилам — ты уж подсвисни.

— Хорошо. А видишь там вот: в первом ряду — твой «крестник» Градополов сидит.

— Где? оживился Митя.

— А вот… Видишь: забинтованный… Митька внезапно сорвался с табуретки на ринге и подбежал к канатам. Все замерли в предвкушении чего то необычного.

— Эй, Градополыч, звонко на весь зал крикнул паренек. Ты — того этого… Не серчай насчет зубов то своих… Я, ей пра — не живоглот какой. Ей Бо, я нечаянно так вдарил. Не по злобе.

Зал грохнул от смеха. Градополов с подвязанной челюстью приподнялся, но громко сказать еще ничего не мог. Его сосед услышал шопот и передал:

— Ладно, Митя. Он не сердится. Только, если ты не выиграешь, то он тебе все вспомнит… Не подгадь, милок!..

Голос арбитра прервал душевные разговоры. Началось представление бойцов друг другу и публике. Митька вгляделся в надменное уверенное откормленное лицо турка, и невольно злобная мысль пришла ему в голову.

— Вот тоже, чорт заграничный… Кофеи турецкие, небось, жрал, а теперь нас бить приехал?.. Куриное молоко, да коровьи яйца трескал, буржуй недорезанный!.. А где ты был, когда я с голоду пух?..

Митька был откровенно зол, и ему казалось, что он разгромит Хилме-Бея в несколько секунд. Но напрасно он бросался вперед. Быстрый турок легко уклонялся от его наскоков и отвечал быстрыми, хотя и не сильными ударами. А когда Митя загонял своего противника в угол — тот мгновенно сгибался и закрывался руками. Митя бешено колотил по рукам и голове, но толку от этого не было. Митька был озадачен: турок был неуловим для сильного удара.

В перерыве беспризорник жаловался Спарре.

— Что ж он, сукин сын, не дерется? Все бегает, да морду прячет. За что ему, трусу, деньги платят?

Старый тренер не отвечал. Он присматривался к бою, а впереди было еще 5 раундов. Выносливость Митьки он знал хорошо, и весь вопрос был в тактике боя.

Второй раунд по очкам опять выиграл турок. По прежнему Митька с азартом бросался вперед, но его удары не попадали по назначению, или глушились плотной защитой «турченка» (как про себя уже называл его Митька). Только один раз советский паренек резко ударил турка в лицо, но тот сейчас же повис на Митьке в «клинче»[44] и успел оправиться. Зато в азарте другой атаки Митька неловко рванулся вперед, потерял равновесие и коснулся коленом пола. «Нок-даун»[45] отметили судьи, и зрители зашумели. Становилось все очевиднее, что Митька вчистую проигрывает бой по очкам.

Многие стали хмуриться. В далекой, скрытой от зрителей ложе Манцев, сидя рядом с Берия, угрюмо молчал.

Четвертый раунд не изменил картины. «Турченок», чувствуя набранное преимущество по очкам, не торопился и предоставлял Митьке нападать. Но недостаток и техники и тактики нельзя было компенсировать только азартом и напором. Митька просто не знал, что ему делать с противником. Достать до «хорошего» места кулаком он никак не мог, а ему изредка отвечали неопасными, но эффектными ударами. Бой по прежнему шел в очень быстром темпе, но уже было ясно, что своей осторожной тактикой турок выиграет.

Среди сдержанного волнения зрителей один только Спарре был холоден и спокоен. Он за месяц напряженной тренировки хорошо изучил своего воспитанника, и тактика последних раундов уже стала оформляться в его мозгу. В перерыве между четвертым и пятым раундами он, обмахивая советского бойца полотенцем, наклонился близко к его лицу и стал что то властно шептать. Никто не заметил слабого ответного кивка беспризорника и усмешки, изогнувшей уголки распухших от ударов губ.

В пятом раунде Митька стал явно выдыхаться. Бессистемные и беспорядочные атаки, очевидно, сказались. Он уже не так яростно и горячо бросался вперед, как раньше; защита стала менее четкой, и кулаки турка стали все чаще пробиваться к лицу и голове беспризорника. Скоро брызнула первая кровь.

Москвичи со стесненными сердцами наблюдали этот матч и эмоционально переживали его мучительнее, чем другие. Им казалось, что этот бой олицетворяет собою встречу двух миров: русского таланта — самородка и европейской подготовки и техники. И всем было больно за русского бойца.

В перерыве перед последним раундом зал глухо и возбужденно шумел. Берия и Манцев не смотрели друг на друга. Лапин яростно жевал янтарный мундштук. Градополов мучительно морщил брови, сжимал и разжимал кулаки. И только один Спарре был спокоен, и его холодные ясные глаза уверенно и ободряюще смотрели в лицо Митьки.

Когда раздался гонг начала последнего раунда, Спарре неожиданно повернулся к ложе Манцева и посмотрел ему прямо в лицо. Тот взволнованно подался вперед через барьер. Тогда Спаррё уверенным движением поднял кулак с поднятым кверху большим пальцем. На советском немом жаргоне Это обозначало: «Все в порядке. Прекрасно».

Манцев вопросительно показал на Митьку. Спарре утвердительно кивнул головой и в ответ на недоумевающее пожатие плеч Манцева выразительно потер руки в знак полного довольства.

Манцев понял и, обернувшись к Берия, шепнул ему:

— Ничего, товарищ Берия. Наш еще справится! Грузин пренебрежительно выпятил нижнюю губу.

— Ва… Тоже выставили бойца… Стыдно смотреть!..

— А вот ты теперь смотри внимательнее — тут только и начинается…

Но раунд, казалось, начался для Митьки очень плохо. Турок, осмелевший от промахов и ошибок советского бойца, насел на него горячо и зло.

Уже дважды Митька был брошен на пол ринга, но сейчас же вскакивал. Но несмотря на все мужество беспризорника, бой был уже явно проигран по очкам. Тактическое преимущество турка было очевидным, и теперь он вел атаки в полную силу, стремясь добиться победы нок-аутом над измученным и шатающимся противником.

Лицо беспризорника было все в крови. Зрителям казалось, что он уже почти падает, и чувство неизбежного бесславного поражения омрачило все лица.

Мало кто видел ясно, что произошло на последних минутах матча: зрителям как то даже не хотелось смотреть на ринг, где, шатаясь под ударами, «кончался» советский боец. И никто не замечал, что Митька дышит без особого напряжения, что его глаза не отрываются от лица «турченка», как бы взвешивая все его движения, и окровавленные и опухшие губы кривятся в усмешке.

В средине раунда шатающийся Митька под напором турка отскочил в сторону прямо на средину веревок ринга. Те поддались под его тяжестью, спружинили, и в этот момент Митька вдруг стремительно рванулся вперед. Беспечно открывшийся в «последней атаке» на нок-аут турок отскочил назад, но было уже поздно. Зал вздрогнул от сухого, ясного звука удара. Оглушенное тело турка качнулось, он согнулся и закрыл лицо руками. Митькины удары теперь падали, как град. Сам он, с растрепанными рыжими волосами, весь в крови, казался разъяренным тигренком, напавшим на своего обидчика. Его усталость куда то мгновенно исчезла, и он бешено налетал на потрясенного ударом противника, не давая ему ни секунды, чтобы придти в себя. Наконец, после серии ударов по голове, турок опять качнулся и мягко скользнул на пол. Зрители затаили дыхание и не верили своим глазам.

— Раз… Два… Три… Четыре… послышался ясный голос арбитра.

Среди мертвой тишины зала турок стал медленно подниматься. Но как только он оторвал руки от пола, Митька вновь рванулся к нему и привычным движением легко и точно ударил его в угол челюсти. На этот раз турок упал пластом. Митька, будучи вполне уверенным в своем ударе, подмигнул Спарре и стал ребром перчатки вытирать кровь под носом.

— Девять… Десять… Аут! прозвучали в тишине слова арбитра, и зал заревел. По детски восторженный Манцев ударил Берия по плечу.

— Ну, что? Видал — миндал? Говорил тебе я? Золото, а не парень!.. Как турка срезал? Не хуже, чем Градополова!..

Смуглое лицо Берия под крючковатым носом тоже довольно усмехалось.

— Ну, ну… Здорово вышло. Прямо хоть в кино — такой финал. Как это: «happy end», что ли, зовется? Герой!..

Радостные зрители несли Митьку в раздевалку. Кругом виднелись восторженные лица. Отовсюду протягивались руки, чтобы пожать его еще одетую в перчатку руку. Счастливый победитель качался над головами своих поклонников, как на волнах, и сиял, как именинник. Внезапно кто то дернул его за ногу.

— Митя! раздался знакомый голос. Победитель обернулся и увидел смеющееся лицо.

Сережи. Сердце его дрогнуло.

— Ты?.. Боже мой… Ты?

Руки в перчатках потянулись к родному человеку, и разбитые губы крепко прижались к губам Друга.

— Сережа!.. Милок!.. шептал взволнованный голос. Неужто ты?.. А я тебя так искал, так искал…

— Ну, теперь нашли друг друга… Теперь уже не потеряемся… А ты, герой, моей просьбы, там на Малаховом, не забыл?

Митька усмехнулся.

— Мое слово верное!

— Значит, сохранил?

— А то как же!.. Приходь завтра в 12 к стадиону «Динамо»…

Толпа увлекла Митьку дальше к раздевалке, и из кучи улыбающихся зрителей Сереже кивнула на прощанье рыжая взлохмаченная голова со счастливым разбитым лицом.

31. Неужели?

Садовский проснулся от телефонного звонка над ухом.

— Это вы, товарищ уполномоченный? донеслось в трубку. Говорит дежурный СО. Тут на ваше имя прибыл только что рапорт наблюдателя № 890 с пометкой — «Литер С. С.». Как тут быть?

— Оставьте у меня в кабинете и немедленно вышлите мне дежурную машину. Я сейчас приеду в управление.

Садовский помнил, что наблюдатель № 890 был одним из его лучших сыщиков, специально командированным на слежку за Сережей. Было очевидно, что у него появились какие то важные новые наблюдения.

Через полчаса, сидя в своем кабинете, Садовский читал:

— Что за чорт? подумал Садовский, прочтя внимательно эти строчки. Неужели Митька — Рыжий и есть тот беспризорник с Малахова кургана? Арестовать его сейчас? Сразу же после победоносного боя? Ну, а если ничего не найдется, и он ни в чем не сознается? Ведь скандал выйдет. Митька теперь после победы — под высоким покровительством «Динамо»… Гм, гм…

Садовский подумал с минуту и потом написал распоряжение Оперативному отделу усилить слежку за Сергеем Шибановым и установить особо секретный пост слежки за боксером-чемпионом Дмитрием-Рыжим, проживающим на стадионе «Динамо».

— Ну, посмотрим, задумчиво сказал сам себе Садовский. Ближайшие дни многое выяснят… Но неужели, чорт побери, Митька-боксер и есть тот беспризорник?..

Отдав приказание, молодой чекист опять принялся курить папиросу за папиросой и нервно шагать по своему кабинету. Неужели случится, что Митька действительно окажется тем беспризорником, или опять произойдет ошибка, и такое яркое дело, на котором можно было сделать неплохую карьеру, пройдет мимо его рук? Неужели только из за одного звена — потерянный в человеческом море бездомный мальчик — вся цепь останется незамкнутой, и разом рассыплются все его построения, все его ухищрения, все его ловушки и старания?..

Опять молодой чекист заметался по своему кабинету, в тысячный раз обдумывая детали дела «Тайна Адмирала». Потом новая мысль мелькнула в его голове. Он сел за стол, вырезал из спортивного журнала и газет фотографии Митьки — Рыжего и послал запрос:

Авио-почта через сутки доставила фотографию и запрос на заброшенный в Белом море островок — знаменитый конц-лагерь. Но Митьку на Малаховом кургане заметил только Лукин. Но видал его в лохмотьях беспризорника с всклокоченной рыжей шевелюрой, да и то издалека. А в спортивных журналах был изображен юноша в спорт-костюме и боксерских перчатках. Цвета волос на фотографии узнать было нельзя, а показание было ответственным. А что, если ошибешься второй раз?.. Другой же беспризорник, худой и тонкий, совсем не был похож на присланные портреты.

Садовского ждало разочарование. Телеграмма-молния в ответ гласила:

Таинственный беспризорник, чуть было не воплотившийся в Митьку, опять стал расплываться в тумане. Но. подозрения Садовского все таки не разсеялись, и Митька-Рыжий, победитель турецкого чемпиона, чье мужество и кровь помогли команде СССР выиграть матч против Турции, тоже попал в сети слежки ОГПУ. Оперативный отдел приставил к нему лучших сыщиков, и за беззаботным парнишкой уже как тени следовали люди с «шершавыми» глазами…

32. Наконец-то!

Прежде чем отправиться на решающее свидание с Митькой, Сережа предусмотрительно заглянул в будку телефона-автомата.

— Это ты, Колька? спрашивал он через минуту.

— Я самый. Что тебе, Сережа?

— А вот что… И важное. Слыхал про боксера, который вчера у турка бой выиграл? Беспризорник Митька…

— Как же. Уже читал… Сам не смог быть — чортово заседание было. А здорово вышло. Эффектно!

— Да… Хороший он паренок. Я, знаешь, с таким необычайным ин-те-ре-сом смотрел на матч!..

Николай почувствовал в словах своего друга какой то намек.

— Хороший паренек, говоришь? Тебе он понравился?

— И даже очень. Он здорово напомнил мне одного босоногого футболистика… Того самого… Помнишь, про которого я на набережной рассказывал… Кстати, если мне сегодня не повезет, и меня на футболе по-до-бьют… Так ты не забудь.

Николай понял о каком именно босоногом футболисте идет речь и почему Сережа по телефону опасается сказать прямо.

— Ладно. Будь спокоен, Сережа. Я понял… А… а рука у него… в порядке?

— То то и чудеса, что да!.. Несмотря на такой… матч…

— Это вот здорово. Ну, катись, дружище. Ни пера, ни пуха!

Радостно и быстро шагал юноша к Петровскому парку. Он был возбужден и весел. Неожиданная встреча, сообщение о спасении таинственного предмета, который, казалось, был потерян навсегда, и, наконец, разговор с Николаем, — все это наполнило его уверенностью и ощущением близости каких то решающих событий.

За Сережей следом шел пожилой рабочий с сумкой, видимо, спешивший на работу. Потом на углу одной из улиц рабочий пристально поглядел на какую то женщину и свернул в сторону. Та на миг закрыла глаза в знак понимания и последовала за юношей. Потом ее сменил веселый паренек, с лихо заломленной на затылок кепкой, насвистывавший «Интернационал». Дальше сбоку выехала грузовая машина, провожавшая Сережу несколько кварталов. Потом его обогнал велосипедист, остановившийся впереди подкачать шину…

Люди Садовскаго не дремали…

У ворот громадного стадиона «Динамо» Митька ждал Сережу с таким же нетерпением. Друзья еще раз поцеловались, и неразлучный Шарик, узнавший приятеля, помахал своим «бубликом», но на всякий случай опасливо отошел в сторону. Очевидно, старое воспоминание о тяжелой ноге, придавившей его лапку у Малахова кургана, еще не испарилось из его собачьей памяти.

— Вот что, Митя, сразу же сказал юноша тихонько. Прежде всего — может быть, за мной следят. Поэтому давай договоримся: ты в Севастополе никогда не был. Насчет того, что ты хранишь — не сознавайся ни в какую… Если будут спрашивать — мы с тобой познакомились в Мелитополе, когда ты на вокзале у меня хотел кошелек стырить, а я к тебе хорошо отнесся, покормил, до Москвы довез, о спорте потолковали. Понятно?

— Чего ж тут не понять? Почему ж и не приврать? А чего это тебе покоя не дают?

— Чорт их знает! Может, узнали, что брат офицером был, и из за границы мне писал. Это ведь уже — контр-революция…

— Вот, сучьи дети! Делать им нечего, так хороших парней тревожат… Но ты не дрефь, браток — я не выдам.

— Да и, кроме того — если там что: мы теперь с тобой о вчерашнем матче говорили. Распухшие губы Митьки скривились.

— А тебя, Сережа, видать, здорово напугали, что ты так бережешься!

— А на что ж зря сволочам этим в ловушку лезть? Посадят ни за что, ни про что — а потом доказывай, что ты не верблюд. Так ты сохранил эту штучку для меня?

— Ну, а как же… Она завсегда при мне!

— Как это «завсегда», испугался Сережа. Ведь мало что может случиться?

Митька пренебрежительно махнул рукой.

— Чего там… Ежели до сих пор ничего не случилось — так чего ж дальше то бояться? Я ведь теперь, небось, вроде как герой, чемпион… Кто меня теперь тронет? Штуку эту тебе сейчас передать?

— Она разве тут при тебе?

— Почти что.

— Так подожди… Тут в парке слишком видно.

— Ну, как хошь… Мне не к спеху… Но до чего я, браток, рад, что тебя встретил! Сколько я про тебя думал!.. Потому и в Москву приехал, что хотел тебя встретить. Ты знаешь мою историю с Градополовым?

— Ну как же! Вся Москва ржала!

— Так ведь это я за тобой тогда гнался на поле. Узнал тебя в команде. Кричал, кричал!

— Неужели? А я и не слышал. Какая жаль… А теперь, давай, Митя, потопаем в город. Там среди народа как то безопаснее…

Приятели сели в трамвай и двинулись к Кремлю в Китай-город, торговую часть Москвы, полную старинных мелких запутанных переулочков, где легче всего было хоть на несколько минут скрыться от вездесущего «недреманного ока».

Митя был теперь совсем иной, чем в Севастополе. Его одели в «европейский костюм», купили шляпу, блестящие ботинки, часы, и только внимательному взору было заметно, как тяготят его все эти «грузы цивилизации». Он явно предпочел бы быть в своем старом рванье, удобном и свободном. Но ничего нельзя было поделать: он был теперь знаменитостью, чей выигрыш принес СССР победу над Турцией.

Его веснусчатую курносую рожицу и космы рыжих волос (шляпу он носил не на голове, а в руке — «и прилично и не мешает», как говорил он) знала уже вся спортивная Москва, и на улице ему дружелюбно кивали и мальчуганы и старики:

— Ну как, Митя? Набил турку зубы?

— Чего ж тут удивительного? Будешь голову морочить — я и тебе тоже набить могу, важно отвечал Мнтя, степенно изображая из себя взрослого героя.

И только верный Шарик, которого Митьке с помощью Спарре удалось найти на стадионе, остался прежним, хотя теперь на шее его был богатый ошейник с надписью «Динамо». Но это не мешало ему нести так же задорно колечко своего желтого закрученного хвостика, так же любознательно тыкаться во все уличные тумбы и с тем же обожанием глядеть на своего хозяина в непривычном для собачьего глаза и носа платьи.

Сережа повел Митьку в самую кашу мелких переулков, постарался сделать несколько зигзагов в толпе и только тогда неожиданно шопотом спросил:

— Скажи, Митя. «Эта» штука и сейчас при тебе?

— Ara. Дать тебе ее?

Сережа оглянулся. Они шли по небольшому переулочку среди торопливо снующих людей. Момент был как будто благоприятный.

— Давай, Митя! Только незаметно.

— Понимаю, важно отозвался мальчик. Сами не без соображения! Он подозвал к себе Шарика и протянул ему ладонь, как ступеньку.

— Ну, Шарик. Але!

Собачка легко и весело вспрыгнула хозяину на руки. Митя стал что то развязывать у ее ошейника. У Сережи занялось дыхание.

— Как? Ты тут, на Шарике, эту штуку и хранил?

Митька лукаво ухмыльнулся.

— А что ж? Тут ведь самое безопасное. Кому в голову придет тут искать? А мой Шарик никому не стукнет и не ссучится[46]. Могила! На, Сережа, держи!

В протянутой к шее собаки словно для ласки руке Сережи очутился небольшой продолговатый предмет. С сильно бьющимся сердцем юноша опять оглянулся. Кругом шевелилось пестрое людское море, но ему казалось, что в любой момент к его плечу может прикоснуться рука и раздадутся слова:

— А ну ка, товарищ! Дайте ка сюда эту штуку!..

Предмет в руке жег ему пальцы. Темная пасть ворот дома бросилась ему в глаза.

— Слушай, Митя, дорогуша!.. Подожди меня тут немного. А я сейчас!

Митька кивнул головой, и юноша исчез в. подворотне.

Но уже через несколько минут против нашего чемпиона остановилась машина, и из него выскочили двое людей в штатском.

— Здорово, Митя, быстро сказал один из них. Что ты тут делаешь?

— А вот за Москвой смотрю, чтобы никуда не сбежала.

— А твой приятель где?

— Какой приятель? Шарик? Эй, Шарик, фью… Тут с тобой люди познакомиться хотят…

Штатский нетерпеливо мотнул головой.

— Не ломай дурачка, Митя. Отвечай, когда спрашивают! Где твой приятель, с которым ты только что гулял? И о чем вы тут говорили?

Митя неторопливо повел плечами, стараясь выиграть время.

— Да идите вы, дорогой товарищок, к дьяволу. У меня губы болят после вчерашней победы, а я тут перед вами еще разоряться буду! Ясно о чем говорили — о боксе.

— А куда делся твой приятель?

— А я его за хвост ловить не обязан. Был, да весь вышел.

— Брось в самом деле, Митя, ломаться! рассердился штатский. Говори прямо, когда у тебя спрашивают!

— Это почему такое я должен говорить? Кто вы такие? Может, фашисты какие нибудь, которые меня украсть хотят? Скудова я знаю?

Штатский со сдерживаемой яростью показал свою карточку сотрудника ОГПУ. Митя долго и сосредоточенно рассматривал ее.

— Ara, наконец, произнес он. Похоже как будто, что не липа. И усики и все остальное. Вы бы так сразу и сказали…

— Ну, так где же твой приятель?

— Да сейчас придет. Подождите пару минут.

— Да где же он, чорт побери? Куда он пошел?

— Чего вы ко мне цепляетесь? Не я за ним слежу, а вы. Пошел и пошел. Верно, туда, куда царь пешком ходил. Чорта вы взбеленились? Мой Шарик и тот у каждой тумбы останавливается по своей нужде. Видать, и Сережа завернул, куда нужно было…

В эту минуту в воротах показался Сережа. Увидев около Митьки двух в штатском и автомобиль, он сразу понял, в чем дело. Но лицо его было спокойно и весело, когда он, подчиняясь распоряжению, молча садился с Митькой в машину.

— Что это, Сережа, в тебя Гепея так влюбилась? Может, ты и взаправду бандит? смеясь, спросил его Митька.

— Прошу не разговаривать, оборвал чекист, но Сережа весело улыбнулся и подмигнул:

— Так понравился… Что даже оправиться толком не дадут…

— Вам сказано, товарищ — не разговаривать!

Машина быстро мчалась на Лубянку. Лицо юноши были светлым и задумчивым, словно какая то волна подняла его силы и бодрость. Митька наблюдал за лицом своего друга и с трудом удерживал смех: они опять провели ОГПУ — Сережа, конечно, успел спрятать свои «документы»…

Через полчаса Митька и Сережа были подвергнуты тщательному обыску в комендантуре ОГПУ, но при них ничего подозрительного не нашли. Потом Садовский долго бился, чтобы выпытать что либо у приятелей, но советская молодежь — народ стреляный. Митька ругался с ним и угрожал сбежать из «Динамо».

— Я, товарищ, уж сколько лет по тюрьмам околачиваюсь, но то всегда за дело было. Бывало, засыпешься по глупому… Но так, чтобы ни за что ни про что среди бела дня меня арестовывали — никогда еще не было. Что я — стадион «Динамо» своровал? Или плохо вчерась морду тому турку набил? Чего вы ко мне цепляетесь?..

Садовский внимательно смотрел на курносое веснусчатое лицо рыжеголового «победителя», и одна мысль сверлила его мозг:

«Неужели этот паренек и есть тот беспризорник, который случайно оказался хранителем важнейшей политической тайны»?

Но внешне следователь был благодушен и шутлив.

— Ты, Митя, того — не сердись, что мы тебя зацапали. Это мы тебя теперь так здорово охраняем. Ты ведь теперь наша советская боксерская звезда и, может быть, иностранные фашисты захотят тебя искалечить или убить. Да и бандитов тут в Москве — сколько хочешь. Пришьют среди бела дня ни за что.

— Ну, так то — бандиты, а то Сережа, футболист знаменитый! возмущенно возразил Митька. И чего вы это взъелись? Экая невидаль — приятели встретились!

— А ты его сразу и узнал?

— Чего ж не узнать? У него приметы видные: вся спина сзади, ноги до полу, пятки назад глядят, две дырки в носе и в плечах рыжеватый…

Еврей подавил в себе вскипевшую ярость..

— Брось, Митя, трепаться. А ты давно знаешь этрго своего приятеля?

— Давно — не давно, а хорошо. Мы с ним в Мелитополе повстречались — я у него кошелек хотел спулить, а он оказался — свой парень в доску, брюки в полоску… Он мне шибко понравился.

— Так это, вероятно, ты его хотел увидеть на футбольном матче?

— Угу… Его самого.

Садовский перевел разговор на вчерашний матч и велел принести чаю с пирожными. Осторожно расспрашивая Митьку о его прошлом, он мимоходом задал вопрос, не был ли тот в Севастополе.

— В Севастополе? не моргнув глазом, ответил Митька. Не… Не приходилось. Собирался было на виноградный сезон, но так и не довелось…

Садовский опять переменил разговор и только после похвал Митьке за вчерашний бой, неожиданно спросил, не нужно ли было Мнте чего либо передать Шибанову.

— Кому, кому? переспросил Митя.

— Шибанову.

— А кто он такой? Взгляд паренька был светел и невинен.

— Да приятель то твой.

— Ах, Сережка… А я его и фамилии то не знаю… А чего ж передавать? Просто — я его шибко люблю — сердечный он парняга и футбол здорово лягает. Вы его выпустисте?

— Если он в бандитизме не замешан конечно, выпустим.

— Вы уж, пожалуйста, не томите его, товарищ. Ни в чем он не виноват… Хоть я знаю — ручательство мое невеликое, но я за него голову проэакладаю. А то, ей Богу, если с ним что худое сделаете — меня ни в жисть на ринге больше не увидите…

— Ладно, ладно, Митя, не беспокойся! А ты со своей стороны порасспроси твоего приятеля, как он там в Севастополе в футбол играл. У него там интересные приключения были. А потом как нибудь мне расскажешь. Он — хороший парень, твой Сережа. И в футбол играет — замечательно… Я очень рад, что ты именно с ним подружился… Вряд ли он в чем бандитском замешан. Но мы, ГПУ, знаешь сам — на всякий случай всех должны проверять — для порядку… На, вот тебе пропуск. Можешь идти.

— Ишь ты: пропуск, словно я арестованный был!

— Такие у нас на Лубянке правила, Митенька.

Мы никому не верим.

— А жаль… А моему Шарику пропуска не надо? Нет? Стало быть, ему вы верите? И у него вам нечего спрашивать? Ну, и то слава Богу… До свиданья, товарищок. Шарик! Фью, фью. Идем, миляга, пока нам верят!

Так никогда и не узнал Садовский, что «Тайна Императора», за которой он с такой страстью охотился, много месяцев пробыла на шее небольшого песика, который теперь, весело махнув желтым хвостиком, скрылся за дверью.

Через час после тщательного обыска к еврею привели и Сережу. Он тоже категорически отрицал свою встречу с Митькой в Севастополе и существование какой либо связи. На вопрос чекиста, где же теперь, тот беспризорник с Малахова кургана, студент молча пожал плечами. По первым же словам допроса он понял, что движения руки Митьки, передавшей ему таинственный предмет, никто не видал. При обыске у него ничего не нашли, и на сердце у студента было радостно. За себя лично он не боялся, а тайна, за которой они все так долго гонялись, была уже в безопасности. Это ощущение придало ему душевных сил, и он только улыбался в ответ на все ухищрения Садовского.

Раздраженный неудачами и выдержкой юноши тот, наконец, вспылил:

— А лучше бы вам, Шибанов, дурака не валять, а выложить все не чистоту!

— Да что такое «все», товарищ следователь? спокойно переспросил юноша.

— Да об этом деле… «Тайна адмирала»…

У Сережа на миг остановилось сердце. Неужели ОГПУ знало так много? Но он сдержался и так же ответил:

— Какого адмирала?

Чекист и спортсмен долго смотрели в глаза друг другу. Наконец, Садовский с досадой бросил на стол свой карандаш.

— Ох, товарищ Шибанов. Как бы не пришлось вам попутешествовать куда нибудь подальше от Москвы. Уж очень вы для нас смелы…

Сережа спокойно пожал плечами.

— Ну что ж. Придется и поедем. Экая невидаль! Сколько уже наших студентов вы отправили по-пу-те-ше-ство-вать… Ничего, и на Сибири и на Соловках светит русское солнышко. А мы — ребята неунывающие… Может быть, и там футбольный мячик найдем!..

— Гм… Вы уверены? зловеще спросил Садовский. Но потом он вспомнил, что Шибанов пока остается важной приманкой и ссориться с ним нет смысла. Выражение его лица изменилось.

— Впрочем, не в этом дело. На вас тут донос глупый имеется, что вы с матросами иностранных пароходов возитесь, переписку тайную затеяли с заграницей с адмиралом каким то. Мы обязаны проверять… Так, на всякий случай… Но вы, Шибанов, можете быть спокойным — этот донос мы выбросим в сорный ящик. А с вами я хотел по другому делу поговорить. Вы, кажется, сирота?

Сережа насторожился.

— Да, сирота… Вероятно, в моем деле и эти сведения есть…

— Ну конечно, почти ласково ответил следователь. Мы знаем, как трудно вам было выбиться в жизнь и поступить в Институт. Вы стипендию получаете? Сколько?

— Да немного — 75 рублей.

— И живете в общежитии?

— Да…

— А как бы вы отнеслись к такому предложению. Я говорю с вами от имени «Динамо». Мы все с интересом следили за вашим прогрессом в футболе и наметили вас кандидатом в сборную команду СССР. Но, конечно, при студенческом питании вам трудно, как следует, тренироваться. Что если бы вас поместили бы в общежитие «Динамо», обеспечили бы лучшей стипендией, и вы, продолжая учиться, отдали бы свои досуги более напряженной футбольной тренировке. Мы уверены в вашем согласии.

— Разрешите уйти, товарищ следователь? после короткого молчания спросил Сережа.

Садовский поглядел на напряженное серьезное лицо спортсмена и не стал дальше ни о чем спрашивать. Он понял, что и этот подход не удался.

Когда Сережа взял пропуск и подошел к двери, он неожиданно обернулся.

— Вот что, товарищ следователь. Вам надо бы изредка вспоминать хорошую русскую поговорку…

— Какую именно?

— «Не все то продается, что покупается»!..

33. Долг перед Россией

Очередная встреча наших друзей была решающей. Николай и Ирма уже знали по намекам, сделанным Сережей по телефону, что тот получил в свои руки тайну матроса, пробывшую почти 20 лет на руке памятника адмиралу Корнилову. Теперь нужно было разобраться в этой тайне и решить, что делать дальше.

Встречу «заговорщиков» удалось устроить на стадионе пищевиков, где Ирма два раза в год производила врачебный осмотр спортсменов.

Пока она работала в своем кабинете, Николай и Сережа выбрали место на зеленой травке стадиона подальше от людей, разлеглись под последним осенним солнышком и молча ждали Ирму. Видно было, что студента била лихорадка нетерпения: он то вставал, то ложился опять, не находя спокойного места и все пытался сбегать, поторопить Ирму. Моряк был сдержанней, и только набежавшие на лоб морщины показывали его нервное напряжение.

Когда девушка освободилась и пришла к друзьям, Сережа подробно и обстоятельно рассказал свои приключения за последние дни.

— Патрон был хорошо закупорен, а сверху обмотан изоляционной лентой, описывал Сережа таинственный предмет, несколько месяцев бывший на сохранении у Шарика на шее. Внутри его была стеклянная пробирка и в ней небольшая записка.

— Ты сохранил ее? не отрывая напряженного взгляда от лица друга, спросил Николай.

— Как бы не так! Дураков в СССР по штату нету. Всех перестреляли… За нами такая слежка, что хранить такие бумажки — чистое самоубийство. Я уничтожил ее тут же и правильно сделал — уже мииут через 5 меня зацапали лапки ОГПУ.

— Но запомнил ее хорошо? Сережа насмешливо фыркнул.

— Что за еврейский вопрос? В память «так себе вбил, как… ну, как „Отче наш“».

— Как «Отче наш»? с сомнением переспросила Ирма. Не думаю я, чтобы ты «Отче наш» без запинки произнес. Ты когда в последний раз в церкви был?

Сережа удивился вопросу.

— В церкви? В последний раз? Да, вероятно, на свое крещение… А следующий раз буду на своей панихиде… Мне, советскому студенту, получающему стипендию — пойти в церковь — это сплошное самоубийство. Если из Института не вышибут, то со стипендии снимут уж во всяком случае… Но ты все таки зря придралась, Ирма. Ей же Богу, я «Отче наш» еще помню… Но не прерывай меня теперь. Дай вспомнить нашу тайну…

Сережа лег на спину, закрыл глаза, нахмурил лоб, видимо, собирая все силы своей памяти, и потом медленно и отчетливо произнес, как бы читая:

Долго молчали молодые люди после того, как замолк тихий и торжественный голос Сережи, словно почувствовали, что судьба столкнула их с необычайной задачей, тяжесть которой придавила их плечи. Юноша поглядел на озабоченные лица своих друзей и невесело усмехнулся.

— Что, братва, задумались? В голове аж гудит?.. Так вот и я. Прямо ошеломлен был. Целую ночь не спал после этой записки. А чтобы я, я не спал — для этого много нужно!..

— Да, мы словно в тупике сидим.

— Вот, вот и я так думаю, подхватил Сережа. Ну, узнали мы тайну. Ладно. Не маленькая она. Прямо, можно сказать — государственная… Ну, а дальше что? На что она нам сдалась? Мы свое дело сделали: разгадку отыскали. И даже почти бескровно это вышло — прямо чудеса в решете! Колька только вот лапу себе поломал, да мы парой арестов отделались. Ну, а что дальше?

Опять замолчали друзья, напряженно думая над поставленной перед ними погибшим матросом задачей. Ведь теперь не существовало ни России, ни Императора. Что было делать с попавшей им в руки тайной?

Ирма первая нарушила молчание.

— Пока, по моему, и предпринимать то ничего нельзя. Поскольку я знаю — никого из членов Императорской Семьи в живых не осталось: ведь расстреляли даже малых детей. Теперь царит Сталин и Чека. Передавать тайну практически некому. Надо только сохранить ее до того времени, когда Россия опять восстановится.

— А ты думаешь — это будет?

— Ну, конечно. Что же, история остановится на советской власти? Так всегда и будет: голод, террор, Чека, да Сталин? Ничего! Россия — страна молодая, сильная и живучая. Выкрутится и она. Вот тогда то мы Ей и передадим тайну.

— Будущему Императору? переспросил Сережа. Я хоть в политике не разбираюсь и как будто не монархист, но тоже думаю: если Россия почти тысячу лет с Царями жила — и неплохо жила — то, вероятно, опять туда же придет. Куда же ей деться?.. Это только наши комсомольцы треплются о «свирепости» царей… А как почитаешь Толстого, да Чехова, да Тургенева — эх, и жили же ребята!.. Чорта наших батьков потянуло революции устраивать!.. Уж верно — с жиру бесились… Заварили кашу, а мы — расхлебывай… Ну, да не в этом дело. Ирма права — когда будет Русский Царь — мы ему и презентуем нашу тайну. А до тех пор некому…

Опять все замолчали, словно маленькие дети, растерявшиеся перед необычайно сложной задачей, поставленной им судьбой.

— А ты что ж молчишь, Николка?

Моряк лежал на траве вниз животом и сосредоточенно жевал какой то стебелек. Лицо его было угрюмым и озабоченным.

— Я то? переспросил он не сразу.

— Ну да, ты то. Согласен с нами? Моряк долго молчал.

— Нет ребята, наконец, ответил он. Дело не так просто…

Друзья знали Николая, его медлительный характер и обстоятельность его решений. Он был, по выражению Сережи, «тяжкодум» и напорист. Вот почему Ирма и Сережа с нетерпением и беспокойством смотрели на нахмуренное лицо моряка.

Николай, казалось, не замечал нетерпения своих друзей. Его зубы сжали стебелек травы, и на щеке изредка вздрагивал мускул.

— Ну, Ника, подтолкнула его, наконец, Ирма. Так что же по твоему?

— «По моему»? переспросил Николай. По моему — увы, ребята — тут дело значительно сложней. И «ничего не делать» нам попросту никак нельзя. Если, конечно, к просьбе погибшего Императора не отнестись по саботажному. — Так что же мы можем сделать? — Ты говоришь, что в СССР теперь нет членов Императорской Династии, кому нужно было бы обо всем этом передать?

— Конечно, нет.

Николай поднял голову и пристально посмотрел на свою невесту.

Ну… а… а за границей?

Ирма и Сережа переглянулись и поняли, что действительно вопрос не так прост, и отмахнуться от него «ничегонеделаньем» было невозможно.

— За границей? переспросил студент. Чорт их знает, может, и есть. Откуда нам это знать?

— То-то: «откуда нам знать»? А я вот, брат, случайно знаю. Мне среди командиров флота много приходится крутиться, а из них многие и за границей побывали недавно. Иногда с ними и выпивать приходилось. Я хоть непьющий, а выпить могу подходяще, и вообще парень компанейский.

Так вот один такой заграничный парень в сильном подпитии рассказал мне, что недавно в Германии свадьба была: германский крон-принц женился на русской Великой Княжне…

— Так ведь же в Германии фашист Гитлер управляет! При чем тут «крон-принц»?

— Это по твоей студенческой полит-грамоте все просто выходит, а в жизни, видно, иначе. В Италии и король есть и рядом с ним диктатор Муссолини существует… А в Германии сыновья Императора Вильгельма на общих основаниях стране служат… И по старому «принцами» зовутся… Там, брат все иначе, чем у нас, в Совдепии! Но не в этом дело. Если принцы и принцессы женятся, об этом в газетах пишут, значит, наши русские Великие Князья и Княжны существуют и теперь… И если уж выполнять волю Императора, как следует — так нужно туда, за границу, обо всем и сообщить.

Друзья опять замолчали. Спортивный азарт, которым раньше была окружена тайна матроса, теперь превращался в иное чувство — суровое чувство русского долга. Спортивное состязание с ГПУ, полное захватывающего интереса и приключений, теперь отходило на задний план. Воля последнего Императора теперь не упиралась в тупик невозможности что либо сделать. Информация моряка ставила перед молодежью новые и еще более опасные задачи. Сережа озабоченно потер лоб.

— М… да… промычал он. У… гм… Мне такие соображения, признаться, в голову не приходили… Ну, и перепутаница. Но все таки…

— Что «все таки»? глухо переспросил Николай.

— Все таки, надо же что то предпринять… Вот, чорт побери, ситуация!.. Терпеть я не могу ломать головы. Я — человек действия. Раз — и ваших нет!.. Так что ж тут делать?

— Тут есть, по моему, только одно решение, после нового молчания сказала Ирма. Передать или переслать все эти вещи и завещание Великой Княжне в Германию, мы, ясно, не можем. Тут такая слежка кругом, что рисковать такими вещами мы не имеем права. Да и как передать? Мы ведь словно на луне живем, отрезанными от всего мира. А вот сообщить Княжне, как просит Деревенько, и одновременно сохранить вещи до лучших русских времен — это мы и можем и обязаны.

— Да — «сообщить». А как? Ирма поглядела на моряка.

— Может быть, с военными кораблями, которые в заграничные порты ходят?

Николай покачал головой.

— За это я не возьмусь. Команды на такие корабли подбираются из партийцев и комсомольцев и с заложниками в СССР. Да и потом, спускают их на берег группами с политруками во главе, чтобы те буржуазной заразой не заразились. Нет, это никак не выйдет. Никто письма не возьмет.

Друзья опять помолчали.

— А может быть, несмело начала девушка. Может быть, как нибудь через иностранное посольство?

Николай одобрительно кивнул головой.

— Это легче. Правильно, Ирмочка. Это — идея…. Но дело то ведь не только в том, что передать, а главное о чем передать? Какое такое завещание? Какие такие реликвии? Надо же узнать, что именно Деревенько спрятал? Есть ли там что нибудь и сейчас? Ведь почти 20 лет прошло.

— Значит, нужно сперва посмотреть тайник?

— Без этого никак не обойтись, мрачно буркнул моряк. А при той слежке, которая крутится окола иас, ты понимаешь, Офсайд Иваныч, какой это риск?

Но Сережа, для которого действовать было куда легче, чем взвешивать и решать, упрямо тряхнул головой.

— Э, ладно! Чего там со своей совестью торговаться? Раз для России нужно — то какой может быть разговор? Севастопольцы в свое время свое дело делали, не вздыхая об опасностях. Риск, говоришь? А что у нас в Сесесере делается без риску? И кто не жульничает, чтобы кусок хлеба достать? Уж такая эпоха, чорт бы ее побрал!

— Но как все таки ВАП чуял, что тут дело серьезнее, чем только простое советское приключение, задумчиво сказала Ирма. Хорошо, что мы его сюда не впутали… И повезло же нам, действительно, на такую страшную тайну! Ты, Сережа, прав — пожалуй, лучше бы потом читать об этой эпохе, чем в ней жить…

— Еще бы! Ей Богу, не будь я сиротой, я тут же пошел бы к папе и маме и вчинил бы им иск за убытки: зачем они меня родили именно теперь, а не 50 лет позже или раньше?.. А подумать, как за границей живет молодежь — небось, у каждого дома всегда хоть кусок хлеба есть. А тут — часто вечером вернешься — и ничего пожрать нет… А там — жрут до сыта и ГПУ над ними не сидит… А мы — как это говорится:

Хотя впрочем, признаться, я люблю такую жизнь с риском и напряжением. Интересно подраться! Как здорово сказал Сельвинский[47]:

— Ох, Сереженька, с досадой прервал его моряк. Мало, видно, тебя в детстве били… Я бы тоже вчинил по этому поводу иск твоим родителям… Никак ты всерьез не можешь!

Румяное смеющееся лицо юноши сделалось виноватым.

— Ну, ну, ты не ругайся, Николка. Характер у меня такой… трепливый. Но ведь ты знаешь сам — когда доходит до настоящего дела — я всегда впереди…

— Вот тут то, брат, собака и зарыта. «Настоящего дела»! А какое оно такое «настоящее дело» в нашем положении?

Сережа беззаботно пожал плечами.

— И вечно ты, Колька, осерьезнишь, усложнишь дело. А оно просто, как самовар или там апельсин — выбирай, что хочешь.

Моряк молча скептически усмехнулся.

— Ну, конечно же, простое. Надо: первое — поглядеть, что там спрятано. Второе — дать знать об этом Великой Княжне или…

Внезапно юноша осекся. В его голове мелькнула смелая мысль.

Или… Я как нибудь сам проберусь в Германию и сообщу ей…

— И как это у тебя, Сережа, все легко выходит!

— Легко и есть, когда с улыбкой взяться за дело. Конечно, если мрачнеть, как Ннколка — никакая судьба не поможет… А так? Чего ж пугаться то? Наплевать! Ничего!

— А ГПУ тебе — шутка, что ли?

Ну и чорт с ним! Подумаешь — страх какой!.. Ты знаешь, Ирмочка, что самое худшее в жизни мужчины?

— А что? усмехнулась девушка. Несчастная любовь?

— Ну вот еще… Нет, самое наихудшее… Студент понизил голос до таинственного шопота. Самое худшее — это когда в обществе где то там пуговица, подлая, отскочит, и «невыразимые» начинают медленно, но неуклонно, сползать вниз!..

Все расхохотались. Сережа, сам сгибаясь от веселого смеха, тряхнул своим белокурым чубом. Теперь, когда опять наступила пора действовать, а не решать, прежнее веселое настроение вернулось к нему.

— Ничего, ребятня! Нам ли унывать? Если уж нужно поближе заглянуть в тайну нашего матросика — ну, и заглянем. Надо рискнуть: все равно ведь ГПУ от нас не отцепится. И как только первый хороший удобный денек — ну, и провернем все. Обходили зубы ГПУ до сих пор — обойдем и дальше.

— А не попадемся? сумрачно и тихо спросила Ирма.

— Ну, а если и попадемся, так что? Прежде всего, как вы, черти влюбленные, почти что муж и жена, а я — яко благ, яко наг, яко нет ни хрена — все это дело я на себя возьму. Ничего! В футболе ведь тоже риска полно. Так там из за мяча, а тут: «тайна погибшего Императора»… Звучит то как красиво!

— Вот чорт неунывающий!

— А чего унывать? Помнишь, как Маяковский сказанул:

Чего же дрефить? Тюрьмы? А разве такая уж большая разница между советской волей и тюрьмой? Конц-лагерь? Так, ей Богу, я не поверю, чтобы и там веселые ребята не выжили. Сибирь? Так разве там не русское солнышко и нет завалящего футбольного мяча? А если шлепнут — ну так что: Помнишь статистику: у нас в СССР в каждую минуту рождается 10, а умирает 4 человека. Ну, так в одну непрекрасную минуту умрет не 4, а 5 человек. Только и разницы… А зато мне когда нибудь поставят памятник:

Он звонко хлопнул моряка по широкой спине, я все засмеялись.

— Вот забубённая головушка! с завистью сказал Николай. Ему все нипочем… Да я, кстати, все собирался тебя спросить: что ты сделал с патроном то тем?

— В уборную бросил.

— С запиской?

— Нет, брат, шалишь. А вдруг Гепея ее оттуда выудила бы? Чорт ведь ее знает. С нее станется в… дерьме рыться.

— Так ты ее порвал?

— Ну, опять ты свое тугоумие проявляешь. Никакой изобретательности в тебе нет. Я уничтожил ее так, что даже Ирма не отыщет.

— Почему «даже» Ирма?

— Потому что она учится животы взрезывать.

— Так ты ее, значит, съел?

Сережа торжествующе кивнул головой, и друзья расхохотались.

— Ничего, ребятня!

— «Смеяться» — это, конечно, верно. А вот насчет «любить» — как? лукаво спросила Ирма, и в ответ на этот вопрос Сережа шутливо толкнул ее на траву.

— И любить тоже… Тамарочка призналась, что и она меня тоже н-е-е-е-множечко любит!.. Понимаешь ты — Та-ма-роч-ка, огненная заноза моего любвеобильного сердца!.. Нежный цветочек моей распускающейся розовой любви. Симпатяга моей одинокой жизни. Черноокая мечта моих голодных ночей… Тамарочка — о та, которую я люблю даже больше футбольного мяча!..

34. Кто-кого?

На этот раз народу в лодке было больше: кроме трех наших старых знакомцев, там были и Тамара и Митька и его неразлучный Шарик.

Последнему прогулка, казалось, нравилось больше всего. Он влез на нос, оперся передними лапами о борт лодки и с веселой яростью лаял на все: на мосты, под которыми они проезжали, на встречные лодки, на пропыхтевший рядом маленький пароходик. Порой Шарик оглядывался на своего хозяина, и тогда его желтый бублик бурно крутился в виде приветствия и выражения своего обожания.

Впрочем, весел был не один Шарик. Радостно смеялись и Николай с Ирмой, собиравшиеся скоро зажить настоящей «женатой жизнью». Веселы были Тамара с Сережей, словно нечаянно встречаясь взглядами и смущенно отворачиваясь. Радостен, наконец, был и Митька, впервые после долгих волчьих лет наслаждавшийся атмосферой дружеской сердечности. Его рыжие волосы, как и хвостик его четвероногого приятеля, трепались на свежем речном ветре.

— Вот бы когда, ребята, сосчитать, сколько у нас зубов? весело предложил Сережа.

— Почему это? усмехнулся гребший моряк.

— Да просто потому, что мы пастей своих ни на минуту не закрываем: ржем, так, что все данное от Господа Бога количество зубов видно. Посмотрите, Шарик то, Шарик как старается!.. Откуда, кстати, он, Митька, у тебя взялся?

— Шарик то? Он у меня уже года с три. Я его в Одессе с помойки выудил. Сунулся я как то раз в помойку — думал, что найду пожрать. А голод был подходящий, деваться было некуда. Ну, гляжу, а там что то пищит. Я рукой — щеночек. И как его не съели — ума не приложу.

— А ты сам то почему его потом не съел? спросил Сережа.

— Это я то Шарика то? обиделся Митька. Да он у меня вроде младшего братца… А тогда — что то меня за сердце взяло: был он такой же беспризорный и малый, как и я… Может, если бы так жалостно не пищал — каюк ему был бы: в те поры я все ел. Могу теперь целое сочинение написать, как кошек, собак, крыс, да ворон ловить на закуску. Эх, человек ведь не свинья — он все съест…

Друзья опять рассмеялись. Солнце сияло, все были молоды и о печальных темах никто не хотел ни думать, ни говорить. Смех — дар богов — не переставал звучать на лодке, быстро шедшей под мощными ударами весел Николая. Последний снял свою рубашку, и Сережа заметил, с каким вниманием и интересом смотрит Ирма на массивные мышцы своего «морячка».

— Что, Ирмочка, любуешься своей собственной машиной?

Девушка чуть смутилась.

— Да нет… Просто я думаю, как это верно сказано, что женское тело красиво в покое, а мужское — в движении, в борьбе…

— Ну вот — философию завела! А я думал, что ты просто мечтаешь, как бы такого бугая да на анатомический стол!

— Фи, Сережа! Как тебе не стыдно?

— Чего же? Николка — машина в одну лошадиную силу, что надо… На нем мускулы изучать — лучше натуры не нужно.

— Как будто нельзя изучать — не разрезая? Тамочка — воздействуй хоть ты на этого непутевого студента! Возьми его в оборот, а то он как неприкаянный живет. Он настоящей жизни еще и не видел и, вероятно, даже сыт ни разу не был.

— Нет был, категорически заявил студент.

— Ого, а когда?

— А когда мамочка своим молочком кормила… Все засмеялись.

— Ей Богу!.. Но с тех пор, правда, ни разу. Так — набить живот — это случалось, но чтобы сытым всерьез и надолго быть — что то не упомню. И ничего — все таки живой. Машина у меня живу-у-у-учая…

— Но даже если машина у вас, Сережа, хорошая — то все таки надо ее беречь, заботливо заметила Тамара. Тем более, что вы — спортсмен. Нужно перестать быть богемой и так зря растрачивать свое здоровье.

Но студент тут же шутливо высмеял ее заботливость.

— Тамочка… Ради Бога… Не заставляйте меня краснеть от избытка моей застенчивости… До сих пор обо мне только одна прекрасная дама заботилась, да и то — ГЕПЕЯ… Я привык, что жизнь мне щелчки дает, а не поцелуи.

— А теперь отвыкай, Сережа, лукаво сказала Ирма. Вовсе даже не нужно бурбоном быть. Благодари Бога, что женская душа, да еще такая, как Тамочки, о тебе заботится. Не стоишь ты этого, оболтус!

— Во, во… Я ведь сам говорю, что не стою! Нашлась тоже ценность, подумаешь?

Сережа поднял со дна лодки гитару и взял несколько мягких аккордов.

Несмотря на все ухарство и беззаботность, в голосе веселого студента проскользнули нотки грусти.

Тамара удивленно взглянула на Сережу и только вздохнула. Ирма бросила значительный взгляд на Николая и мягко усмехнулась.

— Знаешь что, Серж? Ты просто на просто — большой мальчик, неприкаянный и нелепый. Ты в женщинах даже, собственно, не любовь возбуждаешь, а материнское чувство: тебя, как щеночка, облизать хочется. Оберегать от жнзни!

Футболист притворно обиделся.

— Эй, товарищ доктор! Нельзя ли посимпатичнее сравнения выбирать? Легче на поворотах! А то этак и в воду загреметь можно.

— Нет, в самом деле, Сережа! Вот и Тамочка тебя немножко любит только за твою беспечность и беззаботность. Скорее жалеет, чем любит!

Сережа украдкой поглядел на девушку и весело усмехнулся.

— Это верно. Сказал же какой то умный парень: «женщины любят нас за наши недостатки». А у меня их мильон сто тысяч. Ну, а за что мы то женщин любим? Да за их уютность и ласковость. Но ежели женщины вздумали бы на мне насчет дисциплины тренироваться — я бы мигом взвыл бы и сбежал… Помнишь, как кто то сказал: «Что такое жена? Это — гвоздь в стуле. Она никогда не дает тебе спокойно сидеть»… Ха, ха, ха… Словом — долой женщин! Да здравствует футбольный мяч… Ничего!

В этот момент Николай извернулся и ударом весла окатил студента холодной водой. Он вскрикнул от неожиданности.

— Это тебе для охлаждения чувств. А то такие влюбленные разговоры завел, что весне впору. А теперь ведь сентябрь… Ну вас! Ты лучше скажи, Митя, как это ты в беспризорники попал. Я уже давно хотел тебя об этом спросить.

— В беспризорники? А очень даже это просто вышло. Я — «парикмахер».

Николай даже грести перестал, так был удивлен таким коротким объяснением.

— Как это «парикмахер»? Волосы резал, что ли? Митька в свою очередь с удивлением посмотрел на него.

— Тю… Какой же ты необразованный! А я думал — ты с понятием… Парикмахеры, это, браток, — никакая не специальность. Это так колхозников на деревне зовут, которые по ночам с ножницами на бывшее свое поле прутся, чтобы там колосков настричь, жрать что сварить. Ну, а их за это в конц-лагерь и пхают. Лет на десять… Так вот я из этих самых парикмахеров. Наше село под Воронежем было. Мы вот ночью раз с батькой и пошли на бывшее на свое на поле. А тут пионеры подследили… Не зря ведь про них поют:

Что ж им продать простого человека? Нас, рабов Божих, конечно, за зад и в конверт. Батьку куда то в лагерь законопатили, а меня подержали и выпустили.

— Чего ж ты не вернулся в деревню?

— А что я тама делать стал бы? Мамка старая уже была… Двое сестер малых… Что с ними за полгода сталось? Вряд ли кто и выжил…

Митя опустил голову. Все замолчали. И странное ощущение охватило всех — словно на небо нашла серая туча, и краски яркого мира вокруг них поблекли.

Но потом радость жизни опять вернулась — молодость брала свое. Опять все шутили и смеялись беззаботно и шумно, словно счастье не хотело уместиться внутри, и все время выплескивалось наружу, как брызги кипящей воды.

Сережа залихватски закрутил свой белокурый чуб, весело забренчал на гитаре и звонко запел:

Не очень музыкальный, но веселый и дружный хор подхватил песню. Никто из молодых людей не обратил внимания, что мимо них уже несколько раз пронеслась какая то моторка с важной дамой, рассматривавшей их в бинокль. Сзади их лодочки тащился, не отставая, грузовой пароходик, а по набережной вдоль реки полз закрытый грузовик. Если бы наши друзья могли заглянуть внутрь машины, они с удивлением увидали бы там скрытно направленный на них объектив большого телескопа и небольшую радио — станцию. Охота на людей шла во всю. Садовский крепко заплетал своими сетями компанию молодежи, звонко хохочущую на реке…

Когда лодка выплыла за город и стала приближаться к берегу, едва слышно затрещала радио — станция в грузовике. Несколько моторных лодок самого разнообразного типа потянулись вверх по реке. Зайдя за излучину, каждая из них быстро выгрузила людей со странным снаряжением — подзорной трубой, револьвером и круглым спинным ранцем. Люди эти немедленно рассыпались в кустах, окружив молодую компанию сетью слежки.

Из одной из лодок вынесли какой то странный аппарат, похожий на ряд параллельно установленных граммофонных труб. Этот аппарат был быстро установлен метрах в 100 от наших друзей и прикрыт рваной «рыбачьей» брезентовой палаткой. Трубы эти, словно чуткие уши, направились в сторону «дичи».

Между тем друзья весело возились на песке под еще горячим осенним солнышком и, казалось, не думали никуда двигаться. Митька мигом развел костер, девушки достали из сумок провизию и, забравшись в прибрежные кусты, компания расположилась настоящим бивуаком, словно намерена бы и пробыть здесь до ночи.

По прежнему весело и беззаботно раздавался смех, но чем ниже садилось солнце, тем чаще проскальзывали нотки нервности у Ирмы, Николая и Сережи. Тамаре изредка казалось, что в оживлении ее друзей было что то лихорадочное. Потом это внезапно прорвалось.

Когда солнце коснулось своим краем дальнего леса, Сережа пристально поглядел вдаль на холмы, окружавшие Москву, и, повернувшись к Николаю, просто сказал:

— Ну, брат, кажется, пора!

Моряк сжал зубы так, что на щеках его вздулись желваки. Лоб его прорезался глубокой складкой.

— Да, пора, ответил он так же коротко, и тяжело вздохнул. Лицо Ирмы тоже изменилось. Из возбужденно-веселого, оно сделалось напряженным и сосредоточенным, словно она должна была приступить к какой то серьезной и опасной операции. Чуткая Тамара заметила эту перемену и эти следы волнения.

— Что это вы, милые, с равновесия сбились? Неужели устали так быстро?

— Нет, не устали, медленно ответил Сережа, пристально глядя ей в лицо. Просто мне нужно будет на некоторое время покинуть вас — тут невдалеке… у меня… дело одно… маленькое есть. Так: пустячок…

— Так почему же это вас волнует?

— Разве видно?.. Нет, это так… А просто от вас уходить не хочется… ни на минуту…

— А может быть, словно выдавил из себя Николай. Может быть… отложим или… пойдем вместе? Боюсь я за тебя.

— Не надо, так же глухо и тихо ответил юноша. Так лучше, как мы раньше решили. Все равно, как ни крути — риска не избежишь. А жить под постоянным оком ГПУ и знать, что впереди все равно неизбежно что то нужно сделать — ну его к чорту! Лучше уж сразу, как головой в холодную воду… Да и дело не в цене, а в выполнении. Все равно когда нибудь рискнуть да придется… Ничего!.. Я знаю, дорогой мой, что у тебя на сердце. Но ведь, если мне не удастся — ты останешься и наш русский долг выполнишь. Не мучь себя теперь. Ничего!..

Моряк словно не заметил с какой дружеской лаской Сережа положил ему руки на плечи. Его мужественное лицо было почти искажено, словно от боли. Было очевидно, что какая то мучительная борьба идет в его душе. Потом он тряхнул головой.

— Вот, чорт… Никогда не думал я, что долг может быть таким тяжелым!

Тихий разговор друзей не был слышен. Потом Сережа заставил себя весело улыбнуться и резко повернулся к Мите.

— Пойдем, Митя, вместе. Ладно?

— А куда?

— А тебе разве не все равно? Митька осклабился.

Катим, миляга, куда хошь! Я ведь с тобой, дядя Cepera, хоть на тот свет! (Ирма невольно вздрогнула). Все едино — хужее, чем на этом, верно, не будет… Пойдем. Эй, Шарик!

Собаченка, дремавшая под кустом, вспрыгнула и поглядела умными глазками на хозяина.

— Пойдем погулять с Сережей, Шарик? А?

Желтый хвостик радостно завилял.

— Ну, еще медленнее сказал Сережа, и протянул руку Ирме. Та крепко ее пожала, но потом, повинуясь непреодолимому женскому инстинкту прощания с мужчиной, идущим в бой, обняла его и крепко поцеловала в губы. Потом Николай с какой то неуклюжей торжественностью сдавил руку юноши своими мощными лапами и молча прижал друга к своей груди. Тамара с встревоженным удивлением смотрела на эту сцену.

— Чего это вы?

Ирма не сразу нашлась.

— А просто так… Нежность к Сережику нахлынула…

Тамара перевела свои внимательные глаза на Сережу. Он со смущенным лицом протягивал ей руку и улыбался. Что то неестественное показалось девушке в этой привычной улыбке, и она внезапно инстинктом любящей женщины почувствовала опасность. И когда в ответ на вспыхнувшую в ее глазах тревогу, лицо юноши чуть дрогнуло, она безотчетно протянула руки, обняла и крепко поцеловала своего «футболистика».

— Эва вы? Словно на войну идем, пошутил Митька. Нализаться никак не можете. Видать, вкуууусно!

Еще не успел он закончить своей шутки, как руки Ирмы обвились вокруг его шеи, и он вздрогнул от прикосновения нежных женских губ.

— Вот и тебе тоже! воскликнула Ирма, но в ее голосе словно что то надломилось. Моряк с дружеской лаской подхватил Митьку на руки и высоко поднял вверх.

— Вот тебе, насмешник! Думаешь — чемпионом сделался — так на тебя тут и управы нет? Потом он опустил паренька и тоже сердечно его поцеловал.

— Ишь ты? Меня в жисть столько не целовали, как тут за одну минуту! Теперя вы, Тамара, что ль? Чего уж обходить? Тут, я вижу, работа оптовая.

Все засмеялись, и Тамара в свою очередь обняла беспризорника.

— Ну, теперь, кажись, вся программа закончена. Шарик, фью!

Сережа еще раз обвел глазами своих друзей, и лицо его сделалось суровым.

— Ну, чего там, Митя. Идем! Он сделал несколько шагов к кустам, но потом внезапно повернулся. Его глаза прямо взглянули в глаза друга, словно ему нужно было там найти какой то новый дополнительный запас сил. Тот понял это желание. Он широко шагнул навстречу юноше, и они протянули руки друг другу.

Это молчаливое рукопожатие было для них полным слов. Эта встреча глаз, это прикосновение рук передало из души в душу то многое, чего нельзя было выразить словами. Глаза сказали о бодрости и о том мужском долге, когда из души мужчины уходит даже память о женщине и семье, и внутри звучит только одна нота, напрягается одна основная пружина жизни — сделать то, что диктует совесть и без чего нет покоя душе…

А руки передали иное. Они словно сказали:

Несколько секунд длилось рукопожатие, и это время напряженно молчали женщины, понимая инстинктом, что эти секунды — какое то священнодействие в душах мужчин.

Потом Сережа сказал глухо и коротко:

— Ну! Он тряхнул еще раз руку Николая и, не оглядываясь, пошел за уже скрывшимся в кустах Митей.

— С Богом! тихо сказала Ирма и перекрестила их вслед.

Лицо Тамары сделалось бледным. Она подбежала к своей подруге, схватила ее за руки и дрогнувшим голосом спросила:

— Ирма… Там, там… опасность?

Ирма чувством женщины поняла тревогу Тамары о Сереже и корни этой тревоги. Против своей воли девушка без слов призналась, что ее чувство к Сереже глубже, чем веселое молодое влюбление. И перед лицом этого чувства, прорвавшегося в тоне мучительно — тревожного вопроса, Ирма не могла солгать.

— Да, Тамочка, тихо ответила она, обнимая девушку за плечи. Он… Он пошел на подвиг!..

Так описывает великий русский поэт Пушкин сцену на Поклонной Горе в сентябре 1812 года, когда Наполеон с нетерпением ждал под старым дубом «депутации бояр». Но никто не пришел к нему с изъявлением покорности. Жители Москвы ушли, и город пылал.

С большой горы, на которой рос этот исторический дуб, открывался дивный вид на Москву. Но не эта картина, все более затуманивавшаяся сумерками, интересовала двух людей, крадучись подошедших к дереву. Один из них, почти мальчик, живо залез на большую ветку дуба, добрался до старого вороньего гнезда и опустил оттуда веревку с привязанным к ней камнем. Оставшийся внизу стал небольшой лопаткой лихорадочно рыть землю в этом месте.

Уже на глубине полметра он обнаружил слой аккуратно сложенных камней. За вынутыми камнями шел новый слой земли и потом лопата стукнулась во что то твердое. Еще несколько минут работы, и Сережа вытащил наверх небольшой черный ящик, очень тяжелый и плотный. Бережно отставив его в сторону, юноша продолжал торопливо рыть землю глубже. Наконец, на глубине около метра он обнаружил что то завернутое в полуистлевшую белую материю с обрывками синего. Это было морской Андреевский флаг. В материю была завернута большая медицинская банка с широким горлышком.

Стеклянная притертая пробка была тщательно завязана куском потрескавшейся резины.

— Вот она, тайна Императора, пролежавшая в земле двадцать лет! Наконец то!

Руки Сережи дрожали, когда он взялся за пробку банки, и не сразу он справился со своим волнением. Но надо было спешить и узнать, что именно спрятано внутри. С трудом открыв пробку, Сережа вытащил оттуда небольшой пакет, тщательно завернутый в клеенку. На запечатанном пакете было написано:

Сережа бережно положил пакет обратно и вынул из банки небольшую коробочку. На ней было написано:

Юноша не очень точно знал, что такое «реликвии». Но, открыв коробочку, он понял: там лежало странной формы кольцо, сделанное из грубого проеденного временем железа, и небольшая потемневшая икона, видимо, очень старинная. Юноша с удивлением и любопытством рассматривал эти таинственные предметы, когда голос сверху вывел его из задумчивости.

— Эй, Сережа! Там наши ребята что то уж очень большой костер развели!..

Он вздрогнул и пришел в себя. Внезапно и сильно разведенный костер обозначал тревогу и опасность. Очевидно, друзья что то заметили и дают сигнал. Поэтому Сережа торопливо спрятал в коробочку таинственные вещи, положил ее в банку, старательно закрыл, завязал резиной и завернул в старый флаг. Потом, уложив банку на дно, он торопливо забросал ее полуметром земли.

Едва успел он вылезти из ямы, чтобы положить на место и шкатулку, как Шарик, лежавший под. деревом, вскочил е громким лаем. Шел кто то чужой.

Сережа бросился к черному ящику, но было уже поздно. Невдалеке послышался рокот мотора и внезапно прямо через кусты к подножию дуба, вырвался большой военный мотоцикл с коляской. Из него выскочили двое людей с револьверами и бросились к дереву. В одном из этих людей Сережа сразу же узнал Садовского.

— Стой! Руки вверх!

Уйти было некуда. Сережа беспомощно оглянулся. Отовсюду — и снизу и с боков — раздавались шаги людей и треск моторов… Круг замкнулся.

Со сжавшимся от тревоги сердцем юноша поднял руки. Горечь неудачи заставила его до боли сжать зубы… Столько усилий, столько риска — только затем, чтобы своими руками отдать клад, тайну Императора в руки чекистов… Боже мой!..

Мысли кипели в голове, как в водовороте, но предпринять было нечего — игра была проиграна. Садовский уже обыскивал его карманы умелыми руками, а из кустов появлялось все больше людей, окружавших старый дуб… Да, ГПУ выиграло решительный матч у трех русских спортсменов!..

Садовский бросил своему помощнику спинной мешок Сережи и с торжествующей усмешкой повернулся к лежавшей в нескольких шагах от полузасыпанной ямы шкатулке.

— Вот она!.. Ха, ха, ха… Последний смех лучше первого!.. Спасибо, Шибаиов, что помогли отыскать «тайну адмирала»… Без вас — мы бы так и не добрались бы до нее… Эй, Перовский!

Один из чекистов побежал.

— Держи ка его под прицелом, показал он на Сережу. А ты, Морозов, пойди ка сюда, помоги.

Спрятав револьвер в кобуру, Садовский подошел к черной шкатулке. Оглушенный всем происшедшим, Сережа не сразу понял, что хочет делать чекист. Но когда тот взялся за ее крышку с явным намерением открыть, в голове юноши молнией мелькнула мысль предупредить:

— Стой!.. Не трогай, она взорвется!

Но потом — еще более жгучая мысль остановила, словно судорогой, готовый сорваться с его губ крик. Сердце остановилось в груди, и дыхание прервалось. Широко раскрытыми глазами смотрел юноша на движения Садовского, и они казались ему страшно медленными…

Вот он пытается поднять шкатулку… Она тяжелая… Он становится около нее на колени, отодвигает какую то задвижку, берется правой рукой за крышку и…

Юноша мгновенно ничком бросился на землю. Через секунду грохнул страшный взрыв.

35. Не нашли!

Мартон долго сидел над поданными ему рапортами и потом приказал принести ему дело «Тайна адмирала».

Всю ночь напролет читал он документы, относящиеся к этому делу, и рано утром позвонил в Бутырскую больницу.

— Алло? Дежурный врач? Говорит Мартон, Каково состояние привезенного вчера к вам Шибанова?

— Операция закончилась благополучно. Осколки вынуты.

— Он в сознании?

— Да.

— И можно с ним говорить?

— Поскольку нет ранений головы и высокой температуры, не очень длительный разговор возможен.

— Ладно. Я сейчас приеду.

Голос Сережи был еще очень слаб, когда он давал свои объяснения Мартону.

— Мы узнали о кладе случайно, почти шептал он. А какой он был и где — неизвестно. Матрос… Мы думали, что он что то награбил в эпоху гражданской войны…

— А как вы узнали точно о местонахождении клада?

— На памятнике адмиралу Корнилову было указание.

— Почему же вы не сказали об этом Садовскому?

Раненый виновато вздохнул.

— Да что ж, товарищ начальник. «Кажная, как это говорится, птичка пить, есть хотит». Мы думали — там какие нибудь драгоценности. Нам бы они и самим пригодились.

Латыш презрительно усмехнулся.

— Эх вы… А там ведь ничего, кроме бумаг, да бомб и не оказалось. Стоило огород городить, да так рисковать?

Сердце юноши на миг остановилось и потом бурно застучало. Значит, больше там ничего не нашли! Значит, до настоящего клада никто не докопался!.. Слава Богу!

На минуту им овладела слабость. Мартой заметил это и, не подозревая об настоящей причине этого волнения, заботливо подал раненому стакан воды.

Сережа поблагодарил кивком, головы и слабым голосом ответил:

— Да ведь никто же не знал, что там, кроме бомб, да бумаги, ничего и не было… Я шкатулку только — только вырыл, да на свое счастье не успел и открыть… А тут товарищ Садовский на свое несчастье на мотоциклетке нагрянул…

— А чьи там письма были в шкатулке, вы не знаете?

— Откуда же мне это знать?

Латыш долго молчал. Объяснения юноши совпадали с данными дела. Действительно, политического значения клада юноша мог и не знать. Да теперь это уже и не было так важно. То, что было написано Императором, спасено ценою жизни матросом Деревенько и зарыто в земле — теперь это все равно было уничтожено взрывом. Вместе с гибелью двух чекистов и шкатулки погибла, очевидно, и сама тайна.

— А кто кроме вас знал обо всем этом?

— О том, что клад есть вообще — Сумец и Прегер знали. Только я им много не рассказывал. На что им? Они люди сытые, почти женатые. На что им ценности? А мне, сироте, студенту голодному, и самому все пригодилось бы… Так, что об этом по существу, кроме меня, почти никто точно и не знал…

Чекисту, воспитанному на морали ГПУ, на методах подкупа, соблазна, запугивания, обмана — этот рассказ юноши показался вполне правдоподобным. Зачем отдавать другим, когда можно попользоваться самому?.. Он и сам бы так сделал на месте бездомного полуголодного советского студента.

Все дело стало казаться законченным. Что то было спрятано в шкатулке под охраной секрета гранат. Садовский, как, очевидно, и этот юноша — не знали об этом секрете. Ловушка погубила двух чекистов. Ну, что ж — издержки революции. Юноша спасся случайно, но тоже не без урона. Но письмо или воззвание Императора было уничтожено. Побуждения этого молодого футболиста казались просты и ясны. Им руководило любопытство и жажда заработать. Что ж… Разве это все так уж преступно?

Мартон поглядел на бледное лицо юноши, и губы его искривились в сочувственной усмешке.

— Не удалось, значит, разбогатеть, товарищ Шибанов?.. А лучше бы было честно доложить т. Садовскому заранее. И никто бы в ловушку не попал, а если бы что нибудь там в шкатулке было ценное — вам премию дали бы. А теперь вот, может быть, и с футболом вам придется расстаться.

— Неужели? испуганно воскликнул Сережа. Господи!

— Господи тут не при чем. А шесть гранат — штука сурьезная. Наших двоих — в клочки разорвало. И боксер наш — с дуба прямо на тот свет чуть не полетел…

— Но он жив?

— Да не знаю. Ранен тяжело, да и лететь с неба высоко пришлось… Счастье его еще, что в сумерках, да в дыме после взрыва его увидали. Собаченка его желтая — сама подбитая, пищала около него, лицо лизала… Если б не она — так бы паренька и не нашли в кустах. Так бы, верно, и умер там…

Лицо Сережи побледнело. Курносая веснусчатая рожица Митьки словно промелькнула перед его глазами, и сердце дрогнуло жалостью и лаской. Верный маленький друг!

— А вы вот тоже — такой футболист, а может быть…

— Что — хромым останусь? как то сонно спросил Сережа словно чужим голосом.

— Не знаю — врачи, кажется, еще и сами не определили.

— Но вы меня, товарищ начальник, в конц-лагерь не упакуете? Ведь не за что?

В голосе юноши слышалась мольба. После таких переживаний, после встречи с Тамарой… Неужели придется уехать на долгие годы?..

Латыш внимательно поглядел на юношу и пожал плечами.

— Поглядим… Вы пока — подследственный, и ваше дело прежде всего срочно выздороветь.

— Товарищ начальник, умоляюще проговорил Сережа. Пожалуйста, не откажите мне в просьбе — невесту повидать.

— Ara, у вас и невеста есть?

— Ну, как же!.. Что я — футболист или человек? Пожалуйста, разрешите, товарищ начальник. Хоть разик, на минутку… А то, может, и помереть сдуру придется, из за этой проклятущей тайны…

— А кто она такая, невеста ваша?

— Студентка московская… Наша футбольная болельщица.

В мертвой усталой душе чекиста внезапно шевельнулось что то человечное, теплое. Перед ним лежал молодой жизнерадостный юноша, блестящий спортсмен, беззаботный студент, перед которым расстилалась безбрежная розовая даль жизни. Собственно, как мало радости дала до сих пор ему судьба! Сирота. Советская холодная юность. Студенческое общежитие. Вечно полуголодное существование. И только впереди светлые перспективы будущего, окрашенные оптимизмом молодости. И как, вероятно, больно и обидно было ему теперь ждать решения вопроса: выживет ли он вообще и не останется ли инвалидом. И это — ни за что! Из за глупой юношеской жадности и любопытства… А ведь жизнь клокочет в жилах, сердце живет и цветет… И где то там, в городе, бледная и осунувшаяся девушка не знает ничего о судьбе своего любимого…

Мартон вспомнил своего сына, убитого в расцвете лет во время проклятой гражданской войны. Какая горькая участь досталась современникам кровавой революции!

Латыш тяжелым угрюмым словно мертвым взором поглядел на юношу, заметил его умоляющий взгляд, и его твердо сжатые губы дрогнули.

— Ладно, тихо сказал он. Так и быть… Одно свидание разрешаю…

Мартон сдержал свое обещание. Через несколько дней Тамаре дали свидание с Сережей, но у кровати раненого неотлучно стоял дежурный сотрудник ГПУ.

Упреком и счастьем сияли глаза девушки. Она уже не скрывала своего чувства, да и раненый юноша не выпускал ее руки из своих, словно боясь, что опять без нее что нибудь плохое ворвется в его жизнь…

Друзья болтали о пустяках, и их мысли прыгали, как воробьи у весенней лужи. Да и дело было не в смысле слов, а в тоне голоса. И этот тон был настолько нежен, что старый видавший виды чекист невольно мягко усмехался и деликатно отворачивался в сторону. Он тоже знал Сережу, как чемпиона футболиста, и искренно желал ему выздоровления. А что могло больше помочь больному юноше, как не присутствие и ласка любимой девушки?..

И неохотно сошли с его языка служебные слова:

— Свиданье, гражданка, кончено.

Тамара приподнялась, но Сережа потянул ее к себе. Они крепко и нежно поцеловались, и внезапно юноша услышал тихий вопрос шопотом:

— Ника спрашивает — спасено или «нет»?

— Шептать, гражданка, запрещается, рванулся к ним чекист. Что вы тут нарушаете правила?.. О чем шептали?

— Да она, товарищ, сказала, что по прежнему меня любит, объяснил Сережа, улыбаясь. Что ж она: кричать такие слова будет? Сами то, небось, были молодыми, да влюбленным… Что ж тут подозрительного?

— Все равно — никаких секретов не разрешается. Ну, идите, гражданка… Тамара оглянулась на Сережу. Тот медленно закрыл глаза и утвердительно кивнул головой.

36. Свеча в окне

Медленно и тяжело, опираясь на плечо девушки и помогая себе костылем, шел по улице высокий юноша. По его бледному лицу можно было догадаться, что он был тяжело болен и недавно вышел из больницы.

Это была первая прогулка Сережи по городу. Он шел, напряженно вглядываясь в неясный в сумерках силуэт Николая и Ирмы, и даже, казалось, не обращал внимания на бережную помощь Тамары. Рядом с ними с видом привычной беззаботности шагал Митька с рукой на косынке. Его неразлучный Шарик, не унывая, ковылял на трех ногах — одну он потерял при взрыве. Но так же, как и раньше, задорно был закручен вверх его пушистый хвостик и также умильно помахивал он им, когда Митька обращался к своему приятелю-инвалиду с шутливыми словами.

У большого дома стоял высокий плечистый милиционер в полной форме и белых перчатках. Он неодобрительно поглядел на наших раненых, словно хотел сказать:

«Нашли тоже место, калеки, где разгуливать — перед окнами иностранных посольств»!..

Но видя в их компании командира флота, он только покосился на группу молодежи и промолчал.

— Я жду этого сигнала уже давно, тихо говорил Николай Ирме. Мне кажется, что мы не ошиблись: эти не выдадут… Я все сам сделал: написал записку с просьбой сообщить, что нужно, Великой Княжне, обмотал ее на ключ и, дождавшись маневров Осоавиахима, когда на улице свет потух, все одели газовые маски и вообще была путаница — бросил ключ в открытое окно… А в записке попросил: когда все будет передано — выставлять в окне над входом по субботам вечером зажженную свечу… Не выдадут!.. Да ведь если бы посольство передало мою записку в ГПУ — мы все уже давно были бы арестованы!

— Бр-р-р… Это было бы ужасно, вздрогнула Ирма и плотнее прижалась к плечу своего спутника. После таких испытаний и переживаний еще и быть преданными?.

— Что и говорить: не у всех такой счастливый характер, как у нашего Сережи. Ему все нипочем!.. А, помнишь, тогда на набережной ты права была: ему такая подруга, как Тамара, очень нужна. Он хоть немного остепенится. А то уж совсем сорви-голова был!..

Неожиданно широкие плечи моряка дрогнули. Он крепче прижал руку невесты и с радостным облегчением вздохнул. Ирма взглянула на дом посольства и тоже просияла. Там над парадной дверью среди ряда освещенных окон одно было темным. Но на его подоконнике стояла зажженная свеча. Это был сигнал: «поручение передано»…

Николай радостно обернулся и кивнул головой Сереже. Лицо того тоже вспыхнуло, и он воскликнул:

— Есть, Тамочка, есть!

— Что — «есть»?

— Есть! Выполнено! Ура!.. Наша взяла, хотя и морда в крови!

Юноша хотел рвануться вперед к друзьям, но застонал и чуть не упал.

— Ну, вот, опять ты!. мягко упрекнула Тамара. Никак ты спокойно не можешь. Прогулку выдумал зачем то именно в субботу и в центре города, а тут еще скакать начал.

— Да ты не ворчи, родненькая. Ей Богу же, это я от счастья!

— А это откуда счастье такое внезапное? Спокойное лицо девушки осветилось ласковой усмешкой, словно она говорила с маленьким мальчиком.

— От счастья… Ей Богу!.. А ты, Тамчик, ни черта не понимаешь, вот и ворчишь…

— Так ты мне раскажи, Сережик. А то во всех ваших делах столько таинственности…

— Ничего не могу сказать, дорогушенька!

— Почему это? Со времен Севастополя — все тянется цепь каких то секретов. Неужели мне, твоей невесте, нельзя знать их?

— Не сердись, голубок. Никак нельзя… Тайна эта не наша. Видишь, какая она роковая — меня и Митьку покалечила… Но теперь все кончено… А сказать — честное слово мужчины — не могу…

— Ну, и Бог с тобой. Только почему ты так счастлив?

— Да потому, что на душе птички поют, и совесть спокойна… Наш русский долг выполнен, хотя и кровью своей полили мы тайну эту… И на сердце хорошо, словно я только что хо-о-о-рошнй гол вбил! Потому что я тебя страх как люблю, Тамчик мой золотой!.. И еще, Бог даст, копыта подлечим и в футбол игранем. Не бойся, ей Богу, осторожненько: без костоломки… Вот и все… Ведь что для полного счастья простому русскому парню нужно: неунывающую Родину, симпатягу-невесту, вот вроде тебя, да весело прыгающий мяч… И все это есть у бедного футболиста!.. А ты, чудачечка, еще спрашиваешь: почему я счастлив?..

Митька обернулся назад, увидел целующуюся парочку, ухмыльнулся, привычным жестом вытер нос ладонью нераненой руки и лукаво подмигнул Шарику. Трехногий приятель навострил свое единственное острое ушко и весело замахал желтым хвостиком.

Конец.