Рука Москвы

Глава шестая

Сейфовый замок на стальной двери Мюйра пришлось вырезать автогеном. Было девять вечера. Шел дождь. Яркое синее пламя горелки и полицейская машина с включенными проблесковыми маячками в арке старого дома с лепниной и кариатидами, в котором жил Мюйр, привлекали внимание вечерних прохожих. Стоявшие возле арки белый «линкольн» и красная спортивная «мазератти» сообщали происходящему некий аристократизм и дополнительную притягательность. В арке собралась вежливая эстонская толпа, проявлявшая к происшествию вежливое эстонское любопытство. Вежливые эстонские полицейские вежливо просили толпу разойтись. Толпа не расходилась, но и за символическое ограждение из красно-белой широкой ленты не перла.

За ограждением, как почетные гости, возле невысокого крыльца стояли внук национального героя Эстонии Томас Ребане и три его телохранителя, то есть мы, два патрульных полицейских во главе с молодым степенным лейтенантом — старшим наряда, присланного дежурным по городу, и владелец дома, пожилой меланхоличный эстонец, меланхолично наблюдавший за работой сварщика. Здесь же волновалась молодая русская дворничиха, которая вела хозяйство Мюйра, в десятый раз рассказывала, как она заподозрила неладное, когда обнаружила, что старый господин не отзывается ни на звонки в дверь, ни на звонки по телефону, а в его квартире ни днем, ни ночью не гаснет свет. Она несколько раз звонила в полицию, но на ее звонки не обращали внимания. И только когда господин Ребане потребовал принять срочные меры, господин дежурный по городу прислал господ полицейских.

Как и любой нормальный полицейский, лейтенант вовсе не склонен был искать приключений на свою шею и поначалу не хотел предпринимать никаких энергичных действий. Смена его заканчивалась, а любые энергичные действия всегда имеют своими последствиями то, что приходится торчать на месте происшествия неизвестно сколько. По моему настоянию он прислушался к звукам, которые неслись из окон Мюйра, и после некоторого раздумья согласился, что да, так, это орет кот. Но, по его мнению, это была еще не причина для взлома двери. Тем более что кот орет не все время, а иногда замолкает. И лишь когда я заставил его принюхаться к запаху, который сочился из квартиры даже сквозь плотно закрытую дверь, он распорядился вызвать сварщика.

Стальная пластина вывалилась, открывая доступ в квартиру. К этому моменту я успел намочить под водосточной трубой носовой платок, выжал его, расправил и держал наготове.

Сварщик выключил резак и потянул на себя дверь. Из щели с истошным ревом вылетел Карл Вольдемар Пятый, вскочил на голову домовладельца, оттуда на крышу полицейской машины, с нее на мокрую голую липу во дворе, а уже с липы на крышу дома.

Я сунулся было в квартиру, но лейтенант решительно отстранил меня и бесстрашно перешагнул через порог, исполняя служебный долг. И тут же выкатился по ступенькам крыльца к патрульной машине и начал судорожно блевать на багажник. Это дало мне возможность беспрепятственно проникнуть в жилье старого кагэбэшника и сделать то, из-за чего я и заставил Томаса звонить дежурному по городу и вызывать полицейских. А именно: взять из узкой хрустальной вазы, стоявшей на столе в гостиной, увядшую розу и вынуть из бутона круглую жемчужно-серую виноградину на булавке.

Это был чип, который в этой розе я переправил в жилище Мюйра после нашей прогулки по Тоомпарку. Он сделал свое дело, и его необходимо было изъять, чтобы не создавать дополнительных трудностей эстонской полиции. Если бы при осмотре места происшествия этот чип был обнаружен, это ввергло бы таллинскую полицию в ненужные размышления и отвлекло от охраны правопорядка.

Только после этого я осмотрелся, по-прежнему прижимая к лицу мокрый носовой платок и стараясь дышать как можно реже. Дух в квартире был такой, какой и должен быть там, где несколько дней пролежал разлагающийся труп. Знакомый запах. Запах войны. У войны запах не порохового дыма. У нее запах тлена и стылой гари пожарищ. Во всяком случае, у нашей войны был такой запах. И еще баранья вонь от немытых тел чеченских полевых командиров, которых мы неделями отслеживали, а потом волокли к своим. А иногда и не волокли.

Отставной генерал КГБ Матти Мюйр лежал возле крутой лестницы, ведущей в его спальню. Ноги были на ступеньках, а голова на коврике. Она была вывернута таким образом, что причина смерти не вызывала сомнений. Он свернул себе шею.

Что было причиной падения? Да что угодно: головокружение, сердечная слабость, вызванная сильным душевным волнением. Опознавать его придется по косвенным признакам. Потому что лица у него не было. Был череп в обрамлении серых жестких волос. Да под провалом носа сохранилась не объеденная его любимым котом полоска жестких седых усов. Череп с усами.

Нервных просят не смотреть.

Я вышел из квартиры. Передо мной почтительно расступились. Я выбросил платок, отдышался и приказал одному из полицейских:

— Срочно вызывайте скорую.

— Он жив? — недоверчиво спросил полицейский.

— Нет. Вызывайте скорую для лейтенанта. Пока он не выблевал свой желудок.

Я отдал чип Артисту, чтобы он присовокупил его к прочей спецтехнике, лежавшей в спортивной сумке с надписью «Puma», оставил Муху и Артиста с Томасом, которому предстояло давать объяснения полиции и участвовать в затяжных формальностях, а сам сел в «линкольн» и приказал ехать в гостиницу. Водила тронулся с места, но тут же резко затормозил, выскочил из машины, немного поблевал, а потом очень вежливо, даже заискивающе попросил меня пересесть на заднее сиденье и открыл все окна.

Поднявшись по служебному ходу в номер, я сразу же разделся догола и сложил все шмотки в полиэтиленовый мешок. Потом долго мылся под горячим душем. Натянув треники, вызвал коридорного и велел ему выбросить мешок на помойку. Отдавать одежду в стирку или химчистку не имело смысла. Этот запах все равно будет преследовать меня, даже если его не останется. А когда кажется, что одежда воняет, это все равно что она и в самом деле воняет. Поэтому я дал коридорному триста баксов и попросил сбегать в какой-нибудь магазин и купить мне джинсы, свитер и плащ, размер сорок восьмой, рост четвертый, а сдачу оставить себе. Это его вдохновило. Через час я уже был готов предстать перед секретарем российского посольства, который, как сообщил мне Томас, домогался встречи со мной весь сегодняшний день.

Еще подъезжая к особняку посольству, я обратил внимание, что в здании, несмотря на позднее время, освещены все окна. Пока помощник секретаря посольства, встретивший меня на вахте, вел меня по длинным, устланным ковровыми дорожками коридорам в кабинет шефа, навстречу быстро проходили люди с озабоченными лицами, открывались и закрывались двери кабинетов, шмыгали секретарши, прижимая к выразительным бюстам папки с бумагами. Атмосфера была такой, будто в посольстве вот-вот начнут жечь архивы.

— Что тут у вас происходит? — поинтересовался я, когда секретарь посольства сдержанным жестом указал мне на кресло за приставным столиком для посетителей, а сам углубился в лежавшие перед ним бумаги, давая понять, что мне предлагается подождать, пока он закончит с важным, не терпящим никакого отлагательства делом. — Готовитесь к эвакуации?

— Пока нет, — последовал холодный ответ.

— Пока. Звучит оптимистично, — заметил я. — Но что-то все-таки происходит?

— Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, — с ледяной вежливостью произнес секретарь. — Вы не могли бы пару минут помолчать?

— Да, конечно, — сказал я. — Работайте, мне спешить некуда.

Он сухо кивнул и вернулся к бумагам.

Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещенным настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезет, дезертиров.

Должность у него, насколько я мог судить, была серьезной. Второй секретарь посольства — это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс еще то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчиненности и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчиненным и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своем кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока еще нет.

Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне:

— Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы…

А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника:

— Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали «вызвал». Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать?

— Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать.

— И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы ее граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А «вызвать» — это и есть приказ. Его мягкая форма.

— Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву.

— Вернуться в Москву? — переспросил я. — Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена…

— Ситуация изменилась, — попытался прервать меня секретарь. Но я договорил:

— Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение?

— Ситуация изменилась, — повторил секретарь. — Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории.

— Кто отдал этот приказ?

— Генерал Голубков.

— Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки?

Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил еще в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущен.

Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на мое возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал.

Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:

— Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.

Вот так. И что это значит?

Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен.

— Теперь понял, — сказал я. — Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.

Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.

— Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», — прокомментировал он. — Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?

— Да, — признался я. — Было время, когда я этим очень гордился.

— Для военного человека приказ есть приказ, — продолжал секретарь. — А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?

— Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, — вполне искренне ответил я. — И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.

— Воевали в Чечне? — поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.

— Пришлось, — подтвердил я.

— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.

— В чем вы видите ее нелепость? — заинтересовался я.

— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.

— До какого конца?

— Разумеется, до победы.

— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».

— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?

— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?

— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?

— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?

— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, — ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.

А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.

— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?

— Примерно к середине пятидесятых годов.

Я уточнил:

— То есть, через десять лет после войны?

— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.

— Ну? — спросил я.

— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?

— Вдумайтесь в то, что сказали.

— А что я сказал?

— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?

— Да, правильно.

— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зеленка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.

— Да, это непростая проблема, — согласился секретарь. — Но проблемы нужно решать.

— Лучше бы их не создавать. Тогда и решать будет нечего.

— В этом я тоже с вами согласен. Создавать проблемы мы научились. А вот решать — нет.

Начальник комендантского патруля окончательно рассупонился, сел на привокзальную скамейку, снял фуражку и даже расстегнул китель. И стал похож на нормального человека, с которым можно нормально говорить. И потому я рискнул задать ему вопрос, занимавший меня с первого дня в Эстонии, когда мы с изумлением узнали, что фильм «Битва на Векше», в котором Артисту предложили роль второго плана, повествует о подвигах эсэсовцев в годы Великой Отечественной войны.

— Скажите, господин секретарь. Мне хотелось бы кое в чем разобраться. Что, собственно, происходит в Эстонии? Ненависть эстонцев к коммунистам еще можно понять. Особенно если правда, что от рук коммунистов погибло в тринадцать раз больше эстонцев, чем от рук фашистов. Это правда?

— К сожалению, правда.

— Понятно. Но совершенно непонятно другое. Разве ненависть к коммунистам обязательно предполагает любовь к фашистам? Можно ведь и по-другому сказать: от рук фашистов погибло в тринадцать раз меньше эстонцев, чем от рук коммунистов. Но все равно много. Откуда же у эстонцев такая любовь к фашистам?

— Это заблуждение, — возразил секретарь. — Никакой любви нет. Мы проводили социологические опросы. Эстонцы в своем большинстве совершенно равнодушны к фашизму. Но когда Россия протестует против фашизации Эстонии, против торжественного перезахоронения останков эсэсовца, они встают на дыбы. Они считают это вмешательством в их внутренние дела.

— Значит, если бы Россия не протестовала, ничего бы и не было?

— Россия не может безучастно смотреть на фашистский реванш. Торжественные похороны останков эсэсовца — это вызов России.

— А как обстоят дела в Латвии и Литве?

В Литве довольно спокойно. Там всего двадцать процентов русскоязычного населения. В Латвии хуже. Там идут очень неприятные для нас процессы, готовятся суды над советскими партизанами. Русскоязычных в Латвии — почти половина населения. А в самой Риге латыши вообще в меньшинстве.

— А сколько русских в Эстонии?

— Около сорока процентов.

— Что же это получается? — спросил я. — Чем больше русских в стране, тем острее там обстановка?

— Это естественно.

— Не понимаю. Чего же тут естественного?

— Чем больше русских, тем большую угрозу они представляют для коренного населения.

— Какую угрозу могут представлять русские для эстонцев и латышей?

— Они боятся утратить свою независимость. Русскоязычное население требует равных прав. На этом и спекулируют националисты.

— Давайте пока оставим националистов в покое, — предложил я. — Сначала разберемся с русскими. После развала СССР они оказались за границей. У них был выбор. Или вернуться в Россию, или стать гражданами Эстонии. Массового исхода русских из Прибалтики, насколько я знаю, не было?

— И быть не могло. Кто же поедет в нищую Россию из бедной, но все-таки сравнительно благополучной Эстонии?

— Значит, они хотят жить здесь, в сравнительно благополучной Эстонии, а быть гражданами России?

— Они хотят быть гражданами Эстонии, но иметь равные права, — разъяснил секретарь, начиная терять терпение от бестолковости собеседника.

— Про какие права вы все время говорите? Право не учить язык страны, гражданином которой являешься? Право не уважать законы этой страны? Право считать эстонцев чухней?

— Вы сейчас рассуждаете как националист.

— Я начинаю их понимать. Мы что, намерены снова присоединить Прибалтику к России?

— Такой задачи Россия перед собой не ставит. Россия уважает суверенитет прибалтийских независимых государств.

— Тогда почему бы не сказать людям правду?

— В чем же, по-вашему, эта правда?

— В том, что Эстония не часть России. В том, что Эстония никогда не будет частью России. И Латвия. И Литва. Россия поможет тем, кто хочет вернуться. Но те, кто остался, должны усвоить очень простую вещь: что они граждане Эстонии, а не России. И они должны знать язык Эстонии, уважать ее традиции и законы. А чтобы связь с родиной не терялась, Россия будет посылать артистов, книги, фильмы, построит центры русской культуры. Ну, не знаю что еще. Будет присылать открытки с видами Кремля и новогодние поздравления деда Мороза с личной подписью президента.

— Хорошая идея, — усмехнулся секретарь.

— Рад, что вы ее оценили. Вместо этого вы тратите деньги российских налогоплательщиков на содержание агентуры, финансируете пророссийские партии и их печатные издания, направляете ноты протеста против торжественных похорон эсэсовца. При этом прекрасно зная, что этой нотой протеста гордые эстонцы подотрут задницу. Что гордые эстонцы и сделали. Не вижу никакой логики. Даже намека на логику. А что значил призыв московского мэра бойкотировать латышские продукты в знак протеста против дискриминации русскоязычного населения? — продолжал я с пылкостью доморощенного трибуна, который говорит не для того чтобы получить ответ, а для того, чтобы облегчить душу, изболевшую во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах своей родины. — Вы можете мне объяснить, зачем это было сделано?

— Вы сами дали ответ. В знак протеста против дискриминации русскоязычного населения. Юрий Михайлович Лужков очень четко заявил свою позицию.

— И к чему это привело? Что, дискриминация прекратилась? Кому от этого бойкота стало лучше? Латышским крестьянам, которые затоварились со своей сметаной? Русским в Латвии? Латыши стали их после этого больше любить? Я вам скажу, кому от этого стало лучше. Только самому Юрию Михайловичу Лужкову. Он нажил на этом политический капитал, прирастил процентик к своему президентскому рейтингу. Ах, какой бесстрашный защитник наших! Какая дуся!

— Латыши не стали больше любить русских, — сухо заметил секретарь. — Но стали больше бояться. Это был для них хороший урок. Они поняли, что притеснения русскоязычного населения не останутся безнаказанными.

— Бояться? — переспросил я. — Вы хотите, чтобы латыши и эстонцы боялись русских? Это и есть цель нашей внешней политики? Теперь я начинаю понимать, почему из всех северных соседей России к нам лояльны только белые медведи в Арктике. Потому что в Арктике мало русских.

— Браво, господин Пастухов, браво, — проговорил секретарь и только что не поаплодировал. — Раньше все разбирались в искусстве. Теперь все разбираются в политике.

Он довольно демонстративно взглянул на часы, давая понять, что разговор его развлек, но ему пора возвращаться к делам. Так начальник комендантского патруля поднимается со скамейки, застегивает китель и надвигает на лоб форменную фуражку. И уже в непрошибаемой броне служебного достоинства поставил он последнюю точку:

— Мне симпатична ваша горячность, господин Пастухов. Да, симпатична. Но все-таки предоставьте проблемы внешней политики решать профессионалам.

И эта его высокомерная снисходительность окончательно меня достала.

— Вы уже нарешали, — сообщил я ему. — Всего. Выше крыши. В Эстонии торжественно хоронят фашиста, а в Латвии собираются судить советских партизан. А если в Литве тихо, то только потому, что русских там всего двадцать процентов. Вот что вы нарешали!

Этого начальник комендантского патруля стерпеть не мог.

— Да кто вы такой, — начал он, наливаясь праведным начальственным гневом.

— Кто я такой? — перебил я. — Скажу. Я — налогоплательщик. Это я вас содержу. И вас, и вашего посла, и все ваше долбанное министерство иностранных дел. И я хочу, чтобы за мои бабки вы работали, а не… валяли. Я хочу, чтобы в Эстонии меня уважали, а не боялись. Извините за выражение, господин секретарь, но оно адекватно отражает переполняющие меня чувства. У вас есть ко мне еще вопросы?

— Никаких вопросов к вам у меня и не было. Мне было поручено довести до вас приказ генерала Голубкова. Я это сделал.

— Не хотите спросить, как мы намерены этот приказ выполнить?

— Нет, господин Пастухов. Это меня не интересует.

— В таком случае разрешите откланяться.

— Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть.

— Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать!

Сука.

А с чего я, собственно, так завелся?

Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил:

— Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть.

— Просили? — переспросил я.

— Так точно.

— Не приказали?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да, уверен.

— Ну, раз просили, тогда подожду.

Я подошел к «линкольну» и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло.

Через десять минут из посольства вышел человек в черной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом темном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчетом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.

— Здорово, Серега, — сказал он. — Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин?

Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжелыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство — это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла. Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестеренки лом. И вот на тебе — выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе.

Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков.

Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей.

Наш номер в гостинице «Виру» генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами.

Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на летное поле с застывшими самолетами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов.

В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте.

Голубков оглядел зал и провел меня в дальний безлюдный угол.

— Здесь и посидим, — удовлетворенно сообщил он, усаживаясь в кресло, развернутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил ее на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. — Прекрасный вид, не находишь?

Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутненных дождем прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали темные туши танкеров, освещенные тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход.

Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади.

— Высматриваете Николая Николаевича? — поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами «Николай Николаевич» или «НН» обозначалось наружное наблюдение.

— А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, — отозвался Голубков. — В наружке две машины и не меньше четырех человек.

Это бодрит. Я взбодрился.

— Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, — продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще еще не сказал по делу ни слова. — Ты спросил об этом у консула. «Консул» — оперативный псевдоним секретаря, — объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. — Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах.

— Ну, отозвал, — сказал я. — А почему паника?

Проконсультируется и вернется.

— Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций — это очень серьезный дипломатический акт, Серега. Такой же серьезный, как нота протеста. Даже более серьезный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтерла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик «Стой, кто идет?» Дает предупредительный выстрел. Отзыв посла для консультаций — это и есть предупредительный выстрел.

— Зачем? — спросил я. — Мы собираемся стрелять на поражение?

— Зачем, — повторил Голубков. — Интересный вопрос. Если, конечно, это вопрос, а не риторическое восклицание. Остановимся пока на этом вопросе. Зафиксируем его. А теперь докладывай.

— О чем?

— Ты не звонил сам и не отвечал на мои звонки. Я понял это так, что ты хотел, чтобы я прилетел. Я прилетел. У тебя накопились вопросы. Выкладывай. А потом буду спрашивать я.

У меня действительно было немало вопросов, и я помедлил, раздумывая, с какого начать.

— Начнем с простого, — предложил Голубков. — Как ты намерен выполнить мой приказ, который передал тебе Консул? Его это не интересует. А меня очень интересует.

— Вы слышали наш разговор?

— Наконец-то врубился. Да, слышал. Из операторской.

— Консул об этом знал?

— Как же он мог не знать? Это его хозяйство.

— А присутствовать при нашем разговоре — для вас это слишком просто?

— Да, это проще, — согласился Голубков. — Но «проще» не значит «лучше». Ты уверен, что при мне не сказал бы лишнего?

— Смотря что считать лишним.

— Вот именно. Что лишнее, ты не знаешь. И мог невольно поставить меня в неловкое положение. И Консула тоже. В неловкое — это я не совсем правильно выразился. В трудное положение. Видишь ли, Сергей, твой звонок из Мюнхена очень меня удивил. Потому что приказа выполнять распоряжения Янсена я вам не отдавал. Теперь ты понимаешь, в каком положении оказались бы мы оба? Мне пришлось бы потребовать у Консула объяснений. А Консулу пришлось бы врать. Потому что при тебе правды он сказать не мог. Без тебя тоже не мог. Но я не стал ни о чем спрашивать. С меня хватило того, что я понял, в чем дело.

— А я не понял, — сообщил я. — А понять хотелось бы. Значит, приказ выполнять распоряжения Янсена — это самодеятельность Консула?

— Это не самодеятельность Консула. Это вообще не самодеятельность.

— Консул знал, что гроб пустой?

— Да.

— От кого?

— Хороший вопрос.

— От вас?

— Нет.

— От Янсена?

— Ты это допускаешь?

— Нет.

— Я тоже.

— Кто, кроме вас и Янсена, знал, что гроб эсэсовца пустой? — начал я суживать сектор обстрела.

— Как ты думаешь, меня не посадят, если я здесь закурю? — спросил Голубков.

— Курите, — разрешил я. — Я буду носить вам передачи. Но редко. За ваше нежелание прямо отвечать на прямые вопросы.

Голубков закурил «Яву», приспособив для пепла кулек из вырванного из блокнота листка, и только после этого произнес:

— А о чем ты спросил?

— Кто мог сообщить Консулу, что гроб пустой?

— Вероятно, тот, кто об этом знал.

— Кто? — повторил я. — Кто об этом знал, кроме вас, Янсена и нас?

— Какие-то странные вопросы ты задаешь. Детский сад. Как будто вчера родился.

— Куратор, — наконец догадался я.

— Это сказал ты. Ты, а не я. Понял? Да, твою мать, куратор. Он был единственным человеком в Москве, который об этом знал. Мы обязаны были ему доложить. И что интересно, у них двое детей, младший школьник, а старший уже студент. И вот поди ж ты: седина в бороду, а бес в ребро.

Я сначала ощутил себя полным идиотом, и лишь потом сообразил, что последние фразы предназначены не для меня, а для стюарда из бара, который возник из-за наших спин и готовился произнести суровую речь. И начал ее произносить. Разумеется, на государственном языке Эстонии. О том, что в зале ожидания воспитанные люди не курят. Чтобы понять смысл его слов, не нужно было знать эстонский язык.

Генерал Голубков суетливо закивал и стал искать глазами, куда бы выбросить сигарету, но я сделал ему знак сидеть на месте и извлек из бумажника десять баксов.

— Сто граммов коньяку, две чашки кофе и пепельницу, — сказал я стюарду, помахивая купюрой. — Вы понимаете, что я этим хочу выразить?

— Да, господин, — мгновенно перешел он на русский язык. — Кофе черный? Со сливками? Без сахара? С сахаром?

— Черный, с сахаром. Сахару немного.

— А коньяку сто пятьдесят, — добавил мгновенно охамевший генерал Голубков. — А еще говорят, что эстонцы плохо относятся к русским, — заметил он, когда поднос с нашим заказом был заботливо размещен на придвинутом к нам кресле, а стюард удалился с чувством глубокого и полного удовлетворения чаевыми. — А они, оказывается, очень отзывчивые.

— Да, — кивнул я. — Только к ним нужно найти подход. Значит, куратор. Тогда я не понимаю совсем ничего. Янсену нужно, чтобы похороны состоялись, потому что об этом уже широко объявлено. Консулу нужно, чтобы они не состоялись, потому что это фашистский реванш и наглый вызов России. Но он как бы от вашего имени передает нам приказ молчать о содержимом гроба. Выходит, и Консулу нужно, чтобы похороны состоялись?

— Логично рассуждаешь, логично, — одобрил Голубков, делая глоток и оценивая вкусовые ощущения. — Хороший коньяк. Нормальный.

— Зачем?

— Мы снова воткнулись в тот же вопрос, — констатировал он. — «Зачем?» Притормозим. И зайдем с другого конца. Но при этом отметим, что Консул — фигура функциональная. За ним стоит ФСБ.

— И куратор?

— Да, и куратор.

— А кто стоит за куратором?

— Угадай мелодию. Теперь моя очередь задавать вопросы. Как я понял, вы не собираетесь немедленно возвращаться в Москву?

— А как вы это себе представляете? — возмутился я. — У нас контракт. На очень хорошие бабки. Мы их получили. А теперь возвращать? Плохая примета, Константин Дмитриевич. А мы верим в приметы.

— Про контракт расскажешь кому-нибудь другому. Он поверит. В чем дело?

Я бросил ему на колени черный конверт с фотографиями эстонских спецназовцев — заместителя командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст» Валдиса Тармисто и рядового Петера Раудсеппа. А потом рассказал в чем дело.

— Вон оно что, — проговорил Голубков. — Я ожидал чего-нибудь в этом роде. Но не такого. От эстонцев я этого не ожидал.

— Консул знал об этом?

— Не думаю. Он бы мне сказал. С намеком: вот с какими бандитами работает Управление. И немедленно доложил бы в Москву. Нет, не знал. Янсен сказал ему только одно: есть доказательства, что вы причастны к взрыву на съемочной площадке. И если Россия не хочет громкого международного скандала, вам следует делать то, что прикажет господин Янсен.

Он еще раз внимательно просмотрел фотографии, повторил:

— Не ждал я от эстонцев такого. Не ждал. Ты уверен, что это те солдаты, которых вы с Мухой обезоружили?

— Сто процентов. На Валдисе мой плащ от Хуго Босса. Видите? С погончиками. Не хотите спросить, зачем я приказал Боцману убрать этих солдат?

— Не хочу, — ответил Голубков. — Боцман не стал бы стрелять им в грудь и в живот. И тратить на это пять патронов.

— Он вообще не стал бы стрелять. Он предпочитает работать без шума.

— Черт. Чего-то я не понимаю. Когда Янсен показал тебе эти снимки?

— В ночь с пятого на шестое. В Аугсбурге.

— А когда обнаружили трупы?

— На снимках есть дата и время.

— Вижу. Пятое марта. Четыре тридцать. Утра. Когда их убили?

— Если верить Янсену, около полуночи.

— А щетина у Боцмана не меньше, чем трехдневная.

— Муха в таких случаях говорит: сечете фишку, — сделал я комплимент генералу Голубкову, одному из самых опытных контрразведчиков России. — Боцмана забрали, как только мы улетели в Германию. Потом взяли мой пистолет из сейфа в гостинице и устроили все это дело, а пистолет подложили в багажник его «тойоты».

— Ничего не понимаю, — с растущим раздражением повторил Голубков. — И чем больше смотрю, тем понимаю меньше. Боцмана фотографировали не в тюрьме. Это не тюрьма. Это какая-то изба.

— Сечете фишку, Константин Дмитриевич, сечете. Его держат на базе отдыха Национально-патриотического союза. На побережье, в Пирита. Скорее всего, в котельной.

— Как узнали?

— Подсказал Томас. Он там был. Жилая рига и несколько коттеджей из калиброванной сосны. Нужно еще проверить, но похоже, что так оно и есть.

— Ты сказал, что плащ от Хуго Босса. Что это такое?

— Торговая марка. Вроде Ле Монти.

— Дорогой?

— Не из дешевых. Баксов триста, не меньше. Точно не знаю, его покупала Ольга. Сам бы я никогда…

— Помолчи, — прервал Голубков. — Пей кофе. А то остынет. И немного помолчи.

Он засунул снимки в конверт, вернул его мне, а сам поерзал в кресле, устраиваясь поудобней, и погрузился в созерцание панорамы ночного порта.

— Красиво, — через некоторое время сообщил он. — Аэродромов я насмотрелся до зубной боли, а на море бывал редко. Море. Что-то в нем есть. Балтика.

Стекло не отражало ничего подозрительного позади нас, и я вынужден был признать, что говорит все это Голубков для меня, а не для кого-то другого.

— Что ж, все ясно, — наконец заключил он. — По этому поводу можно выпить. Будь здоров, Серега. Я рад, что все так получилось.

И он опрокинул в себя оставшийся в стакане коньяк. Я подождал, пока он закурит, и попросил:

— А теперь расскажите, чему вы рады. Я тоже порадуюсь.

— Молодой ты еще, Серега, молодой. И можно подумать, что трупы видел только в кино.

— Видел и не в кино.

— Посмотри еще раз на снимки.

— Я смотрел на них сто раз, — сказал я, но снимки все же достал.

— Смотрел, но не видел, — поправил Голубков. — Смотреть и видеть — не одно и то же. Ну-ну, не расстраивайся. Я тоже не сразу въехал. Смотри внимательно. Плащ. Видишь?

— Ну, плащ. И что?

— А то, что он целехонек.

— Ничего удивительного. Стреляли в живот.

— В упор, — напомнил Голубков. — Три раза. И ни одного сквозняка. Можно, конечно, предположить, что все три пули застряли в позвоночнике. А можно и другое. Плащ от Хуго Босса. За три сотни баксов. Жалко такую вещь портить. Эстонцы — народ бережливый. Я думаю, это у них от немцев.

— Вы хотите сказать…

— Сейчас ты сам это скажешь, — пообещал он. — Смотри дальше. Поворот головы. Много ты видел трупов с тремя пулями в животе с таким поворотом шеи? А у этого голова повернута так, чтобы можно было видеть лицо. Чтобы не было никаких сомнений в том, кто убит. И главное. А вот это ты мог бы понять и сам. Сколько времени прошло с момента убийства до момента съемки?

— Четыре с половиной часа.

— Какого цвета становится за это время кровь?

— Черной.

— То-то и оно, что черной. А не остается красной, как думают те, кто настоящей крови не видел. А эти патриоты настоящей крови не видели никогда. Поэтому они рвутся ее увидеть. И увидят. Теперь ты понял, что это такое?

— Да. Инсценировка.

— Вот мы и приехали.

— Даже жалко, что я не пью, — сказал я. — По этому случаю можно и выпить.

— Не спеши расслабляться, — предостерег Голубков. — Рано. Где сейчас Док?

— В Аугсбурге. Пытается выяснить, при каких обстоятельствах погиб Альфонс Ребане. Вернее, почему его гроб оказался пустым. Выступает как доверенное лицо Томаса. Мэр обещал содействовать расследованию.

— Вызови. Срочно. Он нужен здесь. Этих солдат нужно как можно быстрей найти. Вряд ли после этой инсценировки их оставили в части. Скорей всего отправили по домам и велели сидеть и не высовываться. Адреса помогу узнать. Их нужно спрятать, а еще лучше — на время увезти в Россию. Пусть Док и займется этим.

— В одиночку не справится.

— Разве я сказал, что их нужно увезти силой? Они сами уедут. Док будет их сопровождать. И только. Им нужно доходчиво объяснить, что это в их интересах, если они не хотят стать трупами. А они этого наверняка не хотят.

— А могут?

— Еще и как могут. Если уже не стали. Но надеюсь, что нет. Для следствия они трупы. И если они исчезнут, никто не станет искать их настоящие трупы.

— Думаете, Янсен на это пойдет?

— Сейчас пойдет. Сейчас он пойдет на все. Игра пошла по самой высокой ставке. А теперь напрягись и ответь мне на такой вопрос. Ситуацию ты знаешь во всех подробностях. И там знают, — неопределенно кивнул генерал Голубков вверх. — И вот представь, что тебе приносят разработанный эстонскими национал-патриотами под руководством Янсена план крупномасштабной политической провокации против России. Проработанный с немецкой дотошностью. Фильм об Альфонсе Ребане, торжественное перезахоронение его останков на мемориальном кладбище Таллина, возвращение внуку фашиста земли, на которой построены микрорайоны с русскими. Взрыв недовольства, акции гражданского неповиновения, усиленные провокациями. Как бы ты оценил такой план?

— Слишком сложный.

— Вот именно. Слишком сложный. Переусложненный. А чем план сложней, тем больше он зависит от случайностей. Пьяный мудак потерял купчие эсэсовца — и все? Сливаем воду?

— Минутку, — остановил я Голубкова. — Минутку, Константин Дмитриевич. А теперь помолчите вы. Полюбуйтесь Балтикой, а мне нужно подумать.

Под влиянием сильных эмоций голова всегда начинает работать с полной отдачей. Эмоции, которыми зарядили меня разговор с Консулом и рассуждения генерала Голубкова, были очень неслабыми. И голова у меня заработала на полные обороты.

Когда мы минувшим вечером вернулись в гостиницу после безуспешного обследования прибрежных дачных поселков, голодные и злые, как псы после неудачной охоты, Томас рассказал, что он обул своего приятеля Краба на пятьдесят штук «зеленых». Мы как-то не обратили на это внимания. Тем более что рассказал он об этом так, словно его мысли были заняты каким-то другим, гораздо более важным делом. Ну, обул и обул. Ни с чем не связал я и неожиданное возвращение Риты Лоо. О нем сообщил Томас, встретив нас в прихожей и попросив не шуметь, так как Рита спит. Ее возвращение не вызвало у нас никаких положительных эмоцией, потому что из ответа Центра на мой запрос мы уже знали, кто она такая.

По силе ненависти, которую мы испытывали в Чечне к тем, с кем воевали, эти прибалтийские суки из батальона «Белые колготки» стояли рядом с хохлами. Самыми ненавистными были русские, которые продались чеченцам. С ними разговор был короткий. Хохлов иногда доводили до штаба, но не всегда. А к «Белым колготкам» относились как к гадюкам. Они и были как змеи аккуратные, хладнокровные, меткие, как эфы. Чеченцы их ценили, каждую снайпершу страховали не меньше пяти-шести боевиков. Так что попадались они нашим ребятам не часто.

Но когда попадались, их душили их же колготками. Во всяком случае, такие разговоры ходили. Скорее всего желаемое выдавалось за действительное. И при всем моем неприятии таких методов у меня язык не поворачивался кого-нибудь за это осудить. Приехали заработать? Получите расчет.

Как ни странно, но на последнем месте в этой шкале ненависти были сами чеченцы. В конце концов, они воевали за свои дела. Воевали, конечно, по-волчьи, но на войне как на войне. Каждый воюет так, как умеет.

Перспектива общаться с Ритой Лоо как ни в чем не бывало еще какое-то время нас не больно-то умиляла. Но нам с ней не детей крестить. Вернулась и вернулась. Поэтому гораздо больше нас заинтересовало предположение Томаса о том, что Боцмана держат на базе отдыха национал-патриотов.

И только сейчас эти разрозненные события минувшего вечера обнаружили внутреннюю связь. И связь эта была настолько очевидной, что я даже удивился тому, что не просек ее сразу.

Торг с Крабом Томас вел в кабинете. Кабинет прослушивался людьми Янсена. Кто такой Краб, Янсен знал лучше, чем Томас. И он понял, что Краб скорее утопится, чем выложит пятьдесят тысяч долларов без стопроцентной уверенности в том, что получит купчие эсэсовца. Или даже уже получил, а перед Томасом просто валяет ваньку. Торг этот происходил утром. А вечером появляется Рита Лоо, дочь Генриха Вайно, союзника и сообщника Янсена. Откуда у Краба могли появиться купчие, этого я не знал. Но уже был почти уверен, что они появились.

Генерал Голубков не любовался панорамой порта, а с интересом наблюдал за мыслительным процессом, отражавшемся на моем лице. Я сказал:

— У меня такое ощущение, что купчие нашлись.

— Да что ты говоришь? — удивился он. — Какая радость! Где же они нашлись?

Он выслушал мои соображения без всякого почтения и заключил:

— Все равно херня. Нашлись, не нашлись. Сейчас нашлись, а завтра снова потеряются. И все наши планы будут зависеть от этой херни? Нет, Сергей. У нас слишком крупная игра. И в ней нам нужен очень сильный и абсолютно надежный ход.

— Когда вы говорите «нам» — кого вы имеете в виду? — спросил я. — «Наши планы» — чьи планы?

Генерал Голубков ответил не сразу. Сначала он развел руками как бы в знак того, что если я ничего не понял из сказанного, то дальнейшие объяснения бесполезны. Но потом все же решил сделать еще одну попытку.

— Ладно. Давай вернемся к нашему вопросу «зачем». Следи за моей мыслью. Зачем была направлена нота протеста? Зачем с такой поспешностью отзывают посла? Почему Консул, фигура функциональная, не предпринимает ничего, чтобы похороны эсэсовца не состоялись, а делает все, чтобы они состоялись? Улавливаешь логику?

— Пока нет.

— Нет, — повторил он. — Я понимаю, почему ты говоришь «нет». Потому что у нас очень плохо преподают историю. Из рук вон плохо. Я все чаще думаю, что все наши беды происходят от того, что россияне не знают историю своей родины. Этот сценарий, Серега, был обкатан в Прибалтике в сороковом году. Отзывают посла, потом направляют новую ноту. О необходимости строго соблюдать пакт о взаимопомощи. И одновременно, для обеспечения выполнения договора, вводятся войска. Ограниченный контингент. Трудящиеся горячо приветствуют советских воинов и требуют смены правительства. В нашем случае: вводятся миротворческие силы для защиты русскоязычного населения. Трудящиеся горячо приветствуют российских воинов и требуют воссоединения с братской Россией.

— Константин Дмитриевич, вы сами-то понимаете то, что сказали? Это же оккупация!

— Нет, господин Пастухов. Нас вынудили к этому шагу. Против России готовилась крупномасштабная политическая провокация. Мы можем доказать это всему миру..

— Но зачем, зачем?!

— Оторвался ты, Серега, от российской действительности. Иначе бы помнил, что в ноябре будут выборы в Думу, а через год — выборы нового президента России. И если сидеть и ничего не делать, президентом станет Примаков. Или даже Зюганов. И где после этого окажется первый президент России?

— Где?

— В говне. А первые лица из его команды переедут на постоянное место жительство из Кремля в Лефортово. Рейтинг Примакова все время растет, а рейтинг Ельцина падает. Если начнется операция НАТО в Косово, он упадет до нуля. А она, судя по всему, начнется. Так что сейчас самое время разыграть эстонскую карту и основательно подправить свой имидж.

— Это агрессия!

— Агрессия? Какая агрессия? Где ты видишь агрессию? Ввод в Эстонию российский миротворческих сил — вынужденная превентивная мера, направленная на защиту русских в Прибалтике. Их жизней. Их гражданских прав. Их чести и национального достоинства. И только.

— Не верю, — сказал я. — Наши на это не пойдут.

— Мы начали с вопроса «зачем», — напомнил Голубков. — У тебя есть другой ответ? Поделись. С интересом послушаю.

— НАТО этого не допустит.

— НАТО это допустит. У натовских генералов будет достаточно проблем с Косово.

— Все равно не верю.

— Не веришь? Или не хочешь верить?

— Да, не хочу!

— Есть разница.

— Значит, вы считаете, что наши решили воспользоваться планами национал-патриотов и сыграть на опережение?

— Ну-ну, продолжай.

— Тогда, действительно, нужен более сильный ход, чем купчие эсэсовца.

— Вот наши выводы и сошлись, — подтвердил Голубков. — Да, нужен очень сильный и абсолютно надежный ход.

— Какой?

— А вот это и есть самый главный вопрос. Для чего, по-твоему, я тебе все это рассказал?

— Не знаю.

— Потому что ответ на этот вопрос придется искать тебе. Больше некому.

Он помолчал и добавил:

— Без всякой помощи со стороны. Управление выведено из комбинации. Нам приказано прекратить заниматься эстонской темой и отозвать тебя и твою команду. И это еще одно доказательство того, что мои предположения — совсем не фантазия. Все наши наработки переданы в ФСБ. Мы — аналитический центр. Мы свое дело сделали. Я передал тебе приказ немедленно вернуться в Москву, ты его проигнорировал, исходя из корыстных соображений. О чем я и доложу. Так что официально я даже больше не имею права с тобой встречаться.

— А неофициально?

— Имею. С завтрашнего дня я в отпуске. И почему-то решил провести его в Эстонии. Не знаю почему. Хочу отдохнуть от российской действительности. Так тебе, говоришь, не нравится Таллин? Мне тоже. Но, может, это только потому, что мы его толком-то и не видели?

Он вновь погрузился в созерцание панорамы порта, а на самом деле проследил за отражением какой-то фигуры в стекле.

— Надо же, — сообщил он. — Я ошибся. В наружке не четыре человека, а шесть.

— Кто может за вами следить?

— За мной? Не уверен, что следят за мной. За мной — постольку-поскольку. Следят за тобой. И это значит, что ты на самом нерве интриги. Так что делай выводы. И очень внимательно присматривайся к тому, что происходит вокруг тебя. А теперь давай договоримся о схеме связи и разбежимся. На Балтику я уже насмотрелся. На первое время хватит. Перед отъездом посмотрю еще. Если, конечно, отъезду ничего не помешает.

— Где вы остановились?

— Пока нигде. Найду какой-нибудь пансионат. Лучше бы, конечно, в гостинице «Виру», рядом с вами, но это не соответствует моему статусу небогатого российского туриста.

— Почему бы вам не остановиться у нас? — предложил я. — Скажем, в роли моего дяди. А что? Дядя Костя. Приехал на несколько дней посмотреть Таллин. Томас не будет возражать. Места хватит. И никаких проблем со связью.

— Хорошая идея, — подумав, одобрил Голубков. — Очень хорошая.

— В ней есть одно «но», — предупредил я. — Если следят за мной, вас могут вычислить. Контакт.

— Обязательно вычислят, — согласился он. — Этим идея и хороша. Пусть вычислят. Пусть узнают, кто я. Это их напряжет. А когда напряг, возрастает вероятность ошибок.

— Вы подставляетесь.

Он лишь пожал плечами, как бы отмахиваясь от вопроса настолько пустого, что на него и отвечать не стоит. И только тут я заметил, какие у него набрякшие веки, какая тяжелая складка врезана в переносицу. Сквозь его простоватость вдруг проступил совсем другой человек, как из-под грима коверного рыжего иногда проглядывает маска трагического актера, смертельно уставшего от бесконечного фарса, в котором ему выпало играть роль.

— Сколько вам лет, Константин Дмитриевич? — спросил я.

— Дядя Костя, — поправил он. — Привыкай.

— Сколько вам лет, дядя Костя?

— На одну войну больше, чем тебе. На Афган.

И тогда я задал вопрос, который, возможно, задавать не следовало:

— Зачем вам все это нужно? Мы влезли в это дело по дурости, и теперь уже придется идти до конца. А вам-то это зачем? Если хотите, можете не отвечать, — добавил я.

— Почему? Отвечу, — сказал генерал Голубков. — Все очень просто, Серега. Через год моему парню идти в армию. Младшему, Саньке. Я не хочу, чтобы он воевал в Прибалтике. Я хочу, чтобы он не воевал нигде. Я за него навоевался. Мы с тобой, Серега, навоевались. Хватит.

И вдруг я понял, с чего я так завелся в посольстве и почему этот завод не отпускает меня даже сейчас.

Как же я ненавижу этот бульдозер, который называет себя государством. Как же я ненавижу всех этих чиновных валуев, которые от имени государства берут на себя право говорить и решать за меня. Начинать войны за меня. Вести их до победного конца. Как же я ненавижу их вдохновенную готовность оплачивать победный конец тысячами жизней. Чужих, понятное дело, чужих. Не своих.

Суки!

Перед тем, как выйти из здания морского вокзала в штормовую балтийскую ночь, Голубков напомнил:

— А Дока сегодня же вызывай. Если люди Янсена успеют убрать этих солдат, вы окажетесь на крючке, с которого не сорваться.

— Придется, — согласился я. — Хотя и досадно. Хотелось бы узнать, что там произошло.

— Узнаешь, — пообещал он.

— Вы хотите сказать, что архивное дело Альфонса Ребане нашли?

— Нашли. По словесному портрету. По совокупности признаков. Но не всех. Только четырех. Рост. Телосложение. Цвет волос. Цвет глаз.

— В деле была его подписка о сотрудничестве с НКВД?

— Да, была.

— Так чего вы ждете? — заорал я. — Ее нужно немедленно опубликовать! Вместе со сводными данными о деятельности разведшколы. И вся Эстония будет до посинения спорить, Штирлиц Альфонс Ребане или не Штирлиц. Национал-патриоты отменят похороны. А это нам сейчас и нужно!

— Не знаю, нужно ли это делать, — проговорил Голубков. — Не уверен, Серега. Совсем не уверен.

— Почему?

— Мы искали архивное дело Альфонса Ребане среди заключенных, поступивших во внутреннюю тюрьму Лубянки в сентябре пятьдесят первого года. И найти не смогли.

— Но все же нашли?

— Да, нашли. Его привезли на Лубянку не в сентябре пятьдесят первого года. Его привезли в мае сорок пятого года. Понимаешь, что это значит?

— Нет.

— Это значит, что Альфонс Ребане не был агентом НКВД.