Рука судьбы или Этюд о предопределенности

ГЛАВА VII

Эта ужасная история, рассказанная в столь жутком окружении и в могильном мраке гробницы, потрясла нас, как легко можно себе представить, до глубины души.

Во тьме нам казалось, что отвратительная тварь с каждой минутой наливается злобой и вот-вот вонзит свои смертоносные клыки в тело, на котором жила. И все же, как ни странно, этот рассказ о горе и страдании, о мятеже и благородном сопротивлении, словно свел на нет наши собственные душевные муки и страх за себя, стер их в порыве дружеского сочувствия. Так всегда бывает в жизни — при встрече с горем и смертью часто возникает некий противовес, и история чужих мук и утрат порой заставляет нас забыть о своих. Влияние некоторых сильных душ, мужественно и без жалоб переживающих страдания, нередко позволяет другим, более слабым, набраться стойкости, чтобы выдержать еще большие испытания.

Когда наш спутник закончил свой рассказ, мы долго лежали молча. В такие минуты дружеское пожатие руки становится красноречивей всяких слов… Сомневаюсь, что профессору или мне когда-либо встречался столь наглядный пример для раздумий о действии Судьбы. Как ни прискорбно, наш практический век не поощряет такой образ мыслей. Мы продвигаемся вперед в том, что нам угодно именовать прогрессом, просвещением, развитием — для чего нам интересоваться Судьбой?

Мы изучаем законы наследственности и прилагаем их к разведению скота — но отвергаем их и пренебрегаем ими, когда речь заходит о человеческих существах. Мы смеемся над ними и ссылаемся на непостижимые законы Божьи — не потому, заметьте, что мы так уж религиозны, просто это позволяет нам уклониться от ответственности, но все еще считаться респектабельными. И мы живем — или, скорее, умираем — и лишь на пороге смерти удостаиваемся знания; следовательно, только в миг нашей смерти мы поистине бываем живы.

Тем не менее, мы гордимся своей свободной волей, в бесстыдном невежестве воспроизводим наш вид — и сознательно, уступая инстинктам плоти, обрекаем на проклятие и участь, что хуже смерти, наше дегенеративное, страдающее потомство.

Человек, конечно, всегда может сказать, что свобода воли позволяет ему избрать тот или иной путь, повернуть налево или направо, но при этом он не должен забывать, что подобное действие обусловлено сознательным усилием, тогда как бессознательное всегда влечет его по тропе Судьбы.

Подобные мысли роились в моей голове в жутком молчании, последовавшем за рассказом, а тем временем мы безмолвно готовились к собственной смерти и ниоткуда не ждали спасения.

Последней спичкой мы подожгли груду пропитанных битумом и сильно пахнущими мазями льняных бинтов, которыми когда-то была обмотана голова царственной мумии. Пламя взметнулось вверх неожиданно высоко, и мы поняли, что каким-то необъяснимым образом успели переместиться и находились теперь лицом ко входу в гробницу. Перед нами, словно страж, охраняющий вход, лежало оскверненное тело седьмого мертвеца. Бинты с левой руки, как мы заметили краем глаза, были полностью сорваны, и она свисала вниз из разбитого саркофага, почти касаясь пола. Эта мелкая деталь лишь на мгновение, не больше, привлекла наше внимание. Пламя должно было скоро погаснуть. Мы повернулись к языкам огня, последнему проблеску света, который ожидали когда-либо увидеть, и лежали, с сожалением наблюдая, как огонь горел все слабее и слабее и наконец иссяк. Не осталось ничего, кроме нескольких раскаленных угольков, пылавших среди вселенской тьмы. Мы немного отодвинулись друг от друга. Прощаний не было — довольно было и рукопожатий. Мы ждали смерти, и каждый был сам по себе.

Более чем вероятно, что профессор, до конца остававшийся верным науке, приготовился встретить свою гибель, устремив взгляд на седьмую мумию, занимавшую столь выгодное положение у выхода; так или иначе, едва огонь погас, старик издал изумленное восклицание.

— Смотрите! Смотрите! — прошептал он хриплым голосом.

Напрягая зрение, мы разглядели крошечное светящееся пятнышко размером с ноготь большого пальца. Не успел я пошевелиться, как Ченли с нечеловеческим усилием протащил свое тело по камням и схватил это пятнышко. Дрожащим от волнения голосом он велел нам поскорее раздуть угли угасшего костра. Спичек у нас больше не осталось, и если бы эту маленькую красную искорку не удалось вернуть к жизни, нас поглотила бы темнота. Раздирая фитиль фонаря, раздувая уголек и осторожно подкармливая его клочьями фитиля, я вскоре сумел добиться слабого свечения, затем огонек засверкал ярче — и при посредстве нескольких бинтов, сорванных с ближайшей мумии, снова вспыхнуло сильное пламя.

В руке Ченли мы увидели большой золотой перстень, покрытый надписями, окружавшими любопытный плоский камень зеленоватого цвета. Пальцы Ченли дрожали от нервного возбуждения, пока он пытался рассмотреть и расшифровать иероглифы. В темноте камень фосфоресцировал, испуская смутное бледное мерцание. На свету он стал почти черным, и на его поверхности проявились белые линии, образовавшие странный упорядоченный рисунок. Ченли нервно повернулся к нам и сказал:

— Возможно, у нас появился шанс на спасение. Линии на этом удивительном перстне представляют собой хорошо прорисованный план проходов, ведущих к тайной гробнице и из нее. Полагаю, может существовать еще один выход. Я собираюсь это проверить. Перстень указывает на зарубки, высеченные в левой стене колодца. Я спущусь по ним и попытаюсь найти проход, который, согласно этой схеме, должен вести отсюда во внешний мир. На всякий случай, прощайте, друзья — не исключено, что я стану жертвой какой-нибудь роковой случайности.

Ченли без особого труда нашел указанные зарубки. Мы с тяжелым сердцем смотрели, как он постепенно исчезал в глубокой и, казалось, бездонной яме. Профессор был знаком с колодцем в пирамиде Хеопса; наш был точно таким же и мы едва ли могли надеяться на успех. Действительно, профессор часто упоминал, что колодец в пирамиде Хеопса ведет в никуда и усилия, затраченные на его постройку, вызывают лишь удивление. По свидетельству тех немногих, кто когда-либо пытался спуститься, он был необычайно глубок, а на дне обитали ящерицы, какие нигде больше не встречались.

Наши сердца разрывались между надеждой и отчаянием; мы ждали, раздувая пламя и стараясь сохранить его живым, ибо мрак подземелья казался нам теперь страшнее, чем когда-либо. Время от времени мы на четвереньках подползали к краю колодца и прислушивались, но из глубины не доносилось ни звука.

Минуты текли за минутами. Мы все ждали.

Наконец мы в последний раз подбросили бинты в наш затухающий костер — мы так ослабели, что больше ничего не в состоянии были сделать. И вдруг мы услышали слабый звук, похожий на вздох; не успели мы спросить себя, был ли он игрой нашего расстроенного воображения или явью, как Ченли перелез через край колодца и в изнеможении упал к нашим ногам.

Его одежда была изорвана в клочья. Когда Ченли стал стряхивать воду с волос в мерцающем свете костра, я заметил, что его лицо осунулось, а выражение глаз безошибочно говорило, что для него настал высший миг. Его час пробил.

Он едва нашел в себе силы обратиться к нам. Казалось, мышцы его горла отвердели и напряглись.

— Скорее, скорее! — прохрипел он. — Слушайте! На стене колодца есть зарубки. Спускайтесь по ним к каменному выступу. Там начинаются три коридора. Вам нужен левый. Придется ползти на четвереньках, пока вы не доберетесь до глубокой пещеры, заполненной водой. Не бойтесь, ныряйте прямо в воду — пещера ведет к Нилу, и вы окажетесь в безопасности. Оставьте меня… оставьте меня здесь.

Его голова откинулась назад — он попытался улыбнуться, но губы отказывались шевелиться. Старый профессор со слезами на глазах старался поднять его, твердя:

— Ты должен встать, мой мальчик, ты должен пойти с нами…

Руки Ченли тем временем лихорадочно рвали рубашку. Судьба и вправду оказалась жестока и неумолима до конца. Тварь недвижно лежала у него на груди — она сделала свое дело, и ее клыки были погружены в его плоть.

С последним усилием он приподнялся и, взяв нас за руки, тихо произнес:

— Помните… Семя, что было посеяно, дождалось жатвы… Прощайте!