Румо, или Чудеса в темноте

I. СЕРЕБРЯНАЯ НИТЬ

Румо отлично умел драться.

Но погодите — наш рассказ только начинается, и Румо пока ничего об этом не знает. А еще он и понятия не имеет, что сам он — вольпертингер и что ему суждено стать величайшим героем Цамонии. Пока у него даже имени нет, и родителей малыш совсем не помнит.

Откуда он взялся и что его ждет впереди? Дом гномов-добротышек, где он вырос и живет теперь, — вот и все его владения.

Каждое утро начиналось для Румо одинаково. Шумное семейство крестьян-добротышек — их было семеро — собиралось вокруг корзинки. Гномы умилялись спящему щенку и будили его нежным пением. Едва Румо просыпался, его буквально осыпали ласками: чесали за ушком, качали на руках, гладили шерстку и щекотали шейку, а щенок принимал эти нежности с довольным урчанием. Стоило Румо неуклюже потопать куда-нибудь на четырех лапах — он тут же оказывался в центре внимания. Каждый шаг щенка встречали с восторгом, почесывая и нахваливая его, даже когда он спотыкался на ровном месте. Румо пил самое свежее молоко, ему поджаривали на углях самые хрустящие колбаски, сажали его в самое прохладное местечко в тени и в самый теплый уголок у печки. Стоило щенку днем задремать — весь дом ходил на цыпочках, а когда он просыпался, его уже поджидал теплый яблочный пирог, какао и сладкие сливки. Кто-то всегда готов был поиграть и повозиться со щенком, позволяя покусывать себя беззубой пастью. А по вечерам, когда Румо валился с ног от усталости, ему расчесывали шерстку мягкой щеткой и пели колыбельную. Вот так Румо стал негласным хозяином подворья!

Гномы держали много других животных: коров, лошадей и свиней. Все они были крупнее и сильнее Румо и уж точно приносили больше пользы, но ни с кем так не носились. Кто не считался с полнейшим господством щенка на подворье, так это черный гусь с длинной шеей, вдвое выше Румо. Гусь злобно шипел, стоило Румо приблизиться, и малыш старался обходить его стороной.

Как-то утром Румо проснулся у себя в корзинке не от сладкоголосого пения, а от резкой боли в пасти. Очень странно. Щенок привык: в пасти у него скользко и мокро, всюду, куда достанешь языком, мягко и гладко, и вдруг — что-то новое, словно чужое. Десна под верхней губой натянулась, изнутри будто лезет какой-то острый бугорок. Вот откуда эта острая боль, и Румо ей отнюдь не рад. Щенок решил предать дело самой широкой огласке — пусть его как следует пожалеют и приласкают.

Но рядом — никого. Придется самому тащиться в амбар, где в этот час добротышки обычно ворошат солому: уж зачем — Румо понятия не имел. Одно он знал наверняка: путь до амбара тернист. Прошагать через кухню и веранду, где того и гляди занозишь лапу, спуститься по лестнице, прошмыгнуть мимо злющего гуся через загаженный свиньями двор, наконец, обойти поилку — до сих пор этот трудный путь Румо проделывал на руках у кого-нибудь из гномьей детворы. Попробуй-ка уследить разом за всеми четырьмя лапами: то и дело спотыкаешься. Вот бы научиться ходить на двух ногах, как добротышки!

Выбравшись из корзинки, Румо встал на задние лапки и, кряхтя, выпрямился. Качнувшись вправо и влево, он сумел-таки встать ровно, как жердь. Подумаешь! Раз плюнуть!

И Румо пошел — ну вылитый добротышка! Малыша так и распирало от гордости, он будто на крыльях летел. Ни разу не споткнувшись, щенок пересек кухню, распахнул дверь и спустился с веранды — всего четыре ступеньки. Широко зашагал через двор. Утреннее солнце приятно грело шерстку, дул свежий прохладный ветерок.

Румо глубоко вздохнул и, подбоченившись, гордо прошагал мимо черного гуся — тот вдруг оказался одного с ним роста. Ошарашенный гусь отпрянул и хотел было прошипеть щенку что-нибудь вслед, но и клюва не смог раскрыть от неожиданности. Румо протопал мимо, даже не взглянув на него. Теперь он большой. Никогда в жизни не был он так доволен.

Румо остановился понежиться на солнышке. Сперва прищурился от яркого света, потом закрыл глаза. Стоило щенку зажмуриться, как включался внутренний взор, и перед ним разворачивался удивительный мир. Щенок видел запахи: сотни ярких переливающихся красок. Тонкие ленты запахов — красные, желтые, зеленые и синие — причудливо переплетались друг с другом. Зеленый аромат исходит от пышного куста розмарина, что растет неподалеку, желтый — от восхитительного лимонного пирога, который пекут на кухне, красный — от высокой компостной кучи. А синим пахнет свежий ветерок, приносящий ароматы моря. А есть еще много-много других неприятных, нечистых цветов, например, коричневый запах навоза, в котором возятся болотные свиньи. И тут Румо с удивлением почуял прежде незнакомый ему цвет. Высоко над привычными земными запахами реяла тонкая и нежная серебряная лента, почти нить, но внутренним взором Румо ее отчетливо видел.

Румо охватило странное беспокойство, смутная тоска и неведомое прежде желание — бросив все, в одиночку отправиться куда глаза глядят. Щенок глубоко вздохнул. Его даже в дрожь бросило — так велико и прекрасно было охватившее его чувство. Будто внутренний голос донесся из глубин щенячьей души: следуй за путеводной нитью, и в конце пути тебя ждет счастье.

А теперь нужно поспешить в амбар и пожаловаться гномам. Румо открыл глаза и заковылял дальше. Но тут же остановился перед большим красным занавесом, прикрывавшим вход в амбар от солнца, чтобы солома внутри не пересохла и не загорелась. Весь торжественный настрой вдруг куда-то улетучился, колени стали ватными, Румо едва снова не упал на все четыре лапы. Кровь ударила в голову, передние лапы задрожали, на лбу выступил пот.

Румо и представить не мог, что прямо за красным занавесом его ждет новый жизненный этап, что он вот-вот распрощается со звериным прошлым. Не думал он и о том, как важно войти в амбар именно на двух лапах, ведь прямоходящие цивилизованные вольпертингеры — совсем не то, что дикие. Румо знал одно: войти нужно обязательно. Сердечко у него отчаянно колотилось. Щенок волновался, как перед выходом на сцену, и боялся собственной решимости.

Что делает актер, когда нервничает перед выходом? Смотрит сквозь щелку, что делается в зале. Осторожно просунув голову между складками занавеса, Румо заглянул в амбар.

Внутри было темно, и после яркого света Румо не сразу сумел что-либо разглядеть. Сперва он различил лишь невнятные силуэты деревянных балок и вязанок соломы. В окна амбара падали широкие косые лучи света. Румо вновь зажмурился, а открыв глаза, понял, что в амбаре творилось не то, чего он ожидал. Добротышки вовсе не набивали мешки соломой. Наоборот: какие-то огромные рогатые одноглазые чудища, покрытые черной шерстью, набивали мешки добротышками.

Сперва Румо это нисколько не смутило. Он привык, что в мире взрослых то и дело происходят странные штуки. Всего пару дней назад кто-то привел на подворье верблюдара — что тут началось! Все забегали, заметались, словно угорелые, а верблюдар ревел несколько часов подряд как сумасшедший. А теперь стоит себе привязанный у кормушки, жует сено, и никому до него дела нет. Вот и великаны не напугали Румо. В хозяйстве у гномов были существа куда более отвратительные. На орнийских болотных свиней и смотреть не захочешь, если не знать, какая вкуснотища получается, стоит снять грубую шкуру — всю в бородавках — и поджарить мясо на вертеле. Но кое-чем эти рогатые отличались от уродливых свиней: глаза у них злобно сверкали. Но этого Румо не заметил, ведь был слишком мал. Щенок пока не знал, что такое зло. Вошел в амбар. Волнение улетучилось, Румо совершенно успокоился. Впервые он обнаружил в себе способность сохранять поразительное хладнокровие в критической ситуации. Сделав шаг вперед, Румо откашлялся, как самый настоящий вольпертингер: дважды надменно фыркнул мокрым носом.

Странно, но на Румо никто не обратил внимания. Великаны продолжали невозмутимо заниматься своим делом — запихивать добротышек в мешки, — а те стонали и хныкали. Румо обиделся. Посмотрите же на меня, я стою на двух лапах, и мне больно!

Вдруг Румо понял: надо бы что-то сказать. Ходить он научился в два счета, значит, и говорить сумеет. Он хотел сказать две вещи, чтобы привлечь внимание. Во-первых: «Я умею ходить!» и во-вторых: «Мне больно!».

Уж тут-то его, конечно, заметят и станут обхаживать. Румо открыл рот, глубоко вдохнул и сказал вот что:

— Граа-гра-раха! Рааха-рагра-ха-гра!

Он имел в виду немного другое, но, кажется, прозвучало неплохо и произвело эффект. Чудища на минуту перестали заталкивать гномов в мешки. А гномы на минуту перестали голосить. Все обернулись к Румо.

Лапы у щенка вдруг задрожали, тело будто свинцом налилось. Румо попытался удержать равновесие, но опрокинулся назад и плюхнулся в пыль. Так щенок совершил первую серьезную ошибку, и к нему пришел первый жизненный опыт. Тяжелой поступью один из циклопов зашагал к нему, схватил за уши и засунул в мешок.

Это племя злобных циклопов обитает исключительно на дрейфующих Чертовых скалах. Иногда их называют цамонийскими пиратами, однако, в строгом смысле, это неверно, ведь пираты передвигаются на кораблях и владеют хотя бы элементарными навыками мореплавания. Судно циклопов — естественного происхождения, это легендарные Чертовы скалы — плавучие каменные глыбы размером с целый городской квартал. Внутри — множество пустот, заполненных воздухом. Никакими особыми навыками циклопы похвастаться не могут. Куда бы циклопов на скалах ни вынесло течением — всюду наводят они страх и ужас.

Спросите среднестатистического жителя Цамонии, какой участи он бы и врагу не пожелал. Наверняка тот ответит: «Попасть в плен к циклопам с Чертовых скал». Бывали случаи, когда капитан топил судно, едва завидев на горизонте Чертовы скалы, предпочитая утонуть со всей командой, чем попасть в лапы к чудовищам. Особенно опасно в прибрежных районах. Сотни лет подряд циклопы совершают набеги на приморские города и уже побывали почти везде.

Чертовы скалы — это гигантская глыба лавы, результат извержения подводного вулкана много тысяч лет назад. На дне моря лава остыла и всплыла на поверхность благодаря пустотам, заполненным кислородом. Сверху кажется, будто перед вами архипелаг, состоящий из отвесных скал, однако Чертовы скалы больше похоже на айсберг — гору льда, большая часть которой находится под водой, а видно только вершину. Неизвестно, когда и как циклопы заселили эти плавучие острова. Судя по городским летописям, где сообщается о нападениях неких одноглазых разбойников, случилось это несколько сотен лет назад. Скорее всего, шайка циклопов забралась на скалы, когда те прибило к берегу Цамонии, а потом их унесло приливом в открытое море.

Циклопы даже не пытаются управлять плавучим островом, очевидно, полагаясь на судьбу. Им не хватает ума приладить к своему странному судну паруса, руль или якоря, а потому только приливам и морским течениям ведомо, к какому злополучному берегу их прибьет в следующий раз. Когда это случается, циклопы немедленно высаживаются на землю, нападают на города и деревни, угоняют жителей, а плавучий остров вновь уносит течением.

Такова — в общих чертах — не слишком-то приятная история циклопов с Чертовых скал. На сей раз их прибило к берегу Страны добротышек.

Даже очутившись в мешке, Румо ничего дурного не заподозрил. Он уже привык, что взрослые ни с того ни с сего хватают его и носят туда-сюда. Мешок — это лишь очередной способ перемещения.

Главное беспокойство причинял ему зуб. Такая затяжная боль никак не вписывалась в его уютный мирок. Конечно, ему бывало больно и раньше — то шлепнешься носом вниз, то занозишь лапу, — но болело недолго. Теперь же боль не только не проходила, но даже усиливалась. Больше того: болеть стало в двух местах сразу. Но Румо терпел и старался не шевелиться.

Циклопы, оставшиеся на плавучем острове, заметили, что волны вот уже несколько дней бьются у подножья Чертовых скал, зарывшихся в ил у берега. Еще немного, и их опять унесет в открытое море. Чудовища беспокойно оглядывали окрестные утесы. Почти все циклопы уже вернулись с добычей, ждали последнюю дюжину сородичей.

Из тумана, расползавшегося над берегом, раздался ужасный рев или, скорее, вопль. Так циклопы подавали сигнал, дуя в морскую раковину. Возвращался последний отряд, и циклопам на скалах эти звуки были слаще музыки.

Одноглазые разбойники показались на вершине утеса, победоносно размахивая мешками, набитыми еще живой добычей.

Есть в мире такие жестокие создания, которые пожирают добычу заживо. Кровь стынет в жилах, стоит представить. Одно дело — быстро и почти безболезненно зарезать орнийскую болотную свинью, содрать бородавчатую шкуру, нашпиговать розмарином и зажарить на вертеле — так делают многие жители Цамонии, кроме вегетарианцев, конечно. Но вырвать у еще живой свиньи трепещущее сердце и сожрать его — что может быть чудовищней? Это, кстати, запрещено законом. Разумеется, не все исполняют закон — например, вервольфы и еще кое-какие злобные существа. Но циклопы с Чертовых скал дадут всем им сто очков вперед. Одноглазые чувствуют вкус еды, только когда та еще шевелится.

Дрейфуя в открытом море, они жадно бросаются на живую рыбу. Захватив корабль, заживо сожрут матросов, пиратов, пассажиров, капитана — всех до последней крысы, таракана или червяка из трюма. Причалив к берегу, угостятся живыми цамонийцами. Короче говоря, циклопы непривередливы, им все равно, кто попадет к ним в лапы, слопают хоть лесную ведьму-паучиху, лишь бы та как следует трепыхалась. Главный критерий при выборе еды для циклопа — ее бойкость.

Циклопы научились так искусно обгладывать жертву, чтобы та как можно дольше оставалась живой. Жизненно важные органы, такие как сердце и мозг, они приберегают напоследок, однако в конце концов добыча съедается вместе с когтями, костями, чешуей, глазами, ресницами и щупальцами. Циклопы стараются как можно дольше сохранить жертве органы, которыми та издает звуки. Язык, гортань, легкие и голосовые связки считаются величайшим лакомством, их приберегают на десерт. Визг, крики и стоны — это как щепотка соли, как аромат чеснока или лаврового листа. Циклопы пожирают не только глазами, но и ушами.

Еда у них делится на три категории. В низшую входят существа, хоть и живые, но малоподвижные и не издающие звуков, например мидии, устрицы, улитки и медузы — их едят только в крайних случаях. К средней категории относятся животные, которые не кричат, зато трепыхаются как следует: это рыбы, осьминоги, омары, крабы и морские пауки. В высшую категорию попадают все, кто способен говорить, кричать, реветь, пищать, каркать, щебетать, блеять — в общем, издавать от страха любые звуки. Наттиффтофф или бобер, добротышка или вольпертингер, прибрежный гном, чайка или шимпанзе — циклопу все равно. Главное, чтобы еда верещала как можно громче, пока ее едят.

Если бы добротышки смекнули, что чем больше они голосят и дрыгаются в мешках, тем аппетитнее кажутся циклопам, они сидели бы тихо, как Румо, гадавший, когда же кончится странная игра, в которую его втянули.

Выбравшись, наконец, из душного плена, Румо с удивлением обнаружил, что он уже не на подворье гномов. Еще больше он изумился, заметив, что земля ходит ходуном. Но щенок сразу успокоился, увидев все семейство гномов в сборе. Одноглазые великаны тоже тут как тут. Было скользко, сильно качало, и все же Румо встал на задние лапы. Одного он понять не мог: почему никто не обращает на него внимания, не хвалит? Никто из гномов ни разу не взглянул на него, да и вообще ведут они себя странно. Обычно такие дружелюбные лица сменились гримасами, многие рыдают, не переставая. Румо вспомнил про свою корзинку. Неужели ее забыли прихватить с собой? Быть не может! Ну, хватит, он наигрался, а теперь пора подкрепиться, а потом прилечь вздремнуть.

Добротышки смотрели на происходящее совсем по-другому: они слыхали про Чертовы скалы, у многих циклопы утащили дедушек, бабушек и других родичей. Теперь спасти их может только чудо.

Зато циклопы ничему не удивлялись и не печалились — наоборот, радовались, ведь кладовая битком набита припасами. После удачной охоты можно вновь отправляться в открытое море навстречу свободе и безудержному веселью.

Румо и добротышек заперли в большой пещере в самом сердце Чертовых скал. Циклопы уж очень любили сюда наведываться, ведь тут хранились съестные припасы. Проснувшись, первым делом заглядывали в пещеру: нужно же позавтракать. Перед сном каждый выбирал что-нибудь на ужин. Некоторые циклопы заявлялись перекусить даже по ночам — даже сон не мешал зверскому аппетиту.

В стены гигантской пещеры были ввинчены кольца — к ним добротышек приковали цепями за шеи, руки или ноги. В глубоких ямах, выдолбленных в каменном полу и наполненных морской водой, плавали толстые рыбины и осьминоги. В клетках сидели дикие звери: рыси, медведи и львы. Домашние животные — свиньи, коровы и куры — свободно ходили по пещере. Перед входом циклопы соорудили высокую и плотную деревянную решетку. В каменных бадьях и глиняных кувшинах с морской водой бултыхались омары, лангусты или устрицы. Уж чего-чего, а запасов живой еды на Чертовых скалах — хоть отбавляй.

В ту ночь Румо, как и большинство других пленников в пещере, не сомкнул глаз. Из-за качки вода то и дело выплескивалась из ям, отовсюду раздавались чьи-то стоны, вой, визг, крики, кудахтанье — никогда еще Румо не приходилось спать с такими неудобствами. Решив, что зверь безобидный, циклопы не стали привязывать его или сажать в клетку. Но самое ужасное: гномы, прикованные к стене, не обращали на Румо никакого внимания, даже когда тот попытался прилечь рядом. Только голосили громче прежнего.

Обидевшись, Румо ушел бродить по пещере в поисках утешения. Но куда бы он ни заглянул, везде царила та же гнетущая атмосфера, никто не хотел с ним поиграть, каждый был занят сам собой, отовсюду доносились стоны и всхлипы.

Наконец Румо отыскал нишу в скале, куда вел узкий ход. Воздушный пузырь в вулканической лаве около метра шириной — отличная берлога, где можно спрятаться от брызг. Румо свернулся калачиком и зажмурился, но так укачивало еще больше. Остаток ночи щенок провел, лежа в темноте с открытыми глазами, грустный и напуганный, как и все остальные.

Для Румо настала самая долгая и трудная ночь в жизни. В пещеру то и дело заявлялся то один, то другой циклоп и хватал то курицу, то омара, то свинью, то гнома. Свиньи верещали, куры кудахтали, гномы визжали — разве тут заснешь?

Самый страшный шум поднялся, когда один из одноглазых решил сожрать льва. Румо никогда прежде не видел львов, но понял, что зверь с золотистой гривой, сидевший в огромной клетке, очень гордый и опасный. Пока проголодавшийся циклоп возился с клеткой, лев так рычал, что все в пещере дрожали от ужаса. Казалось, реветь так может разбушевавшаяся стихия, а не животное. Все, кто был в здравом уме, поспешили спрятаться подальше. А циклоп зевнул и смело вошел в клетку. Лев взревел так, что своды пещеры задрожали. Одноглазый бросился на льва и схватил его за загривок. Намотав хвост на другую лапу, он перекинул огромную кошку через плечо, словно мешок с углем, и вышел из клетки.

Румо опять свернулся в клубок. Помимо непрерывного шума, уснуть ему не давала боль в пасти. Десна распухла еще в двух местах, и это пугало щенка едва ли не больше, чем то, что творилось в пещере. Подумать только: за один день мир встал с ног на голову. Даже собственное тело вдруг обратилось против Румо. Щенок заскулил, из глаз выкатилось несколько слезинок. Лишь к утру Румо удалось забыться кратким беспокойным сном. Ему снились кошмары.

Проснувшись, Румо сразу заметил, что качка значительно ослабла. Шкурка его намокла от капавшей сверху воды. Щенок выбрался из берлоги, которую отныне считал новым домом, и поспешил облегчиться. Затем отправился бродить по пещере — вдруг за ночь что-то переменилось? Может, теперь кто-нибудь не откажется с ним поиграть.

Но, похоже, все осталось по-прежнему. Пришло время завтракать, и циклопы с ревом шатались по пещере, выбирая, чем бы перво-наперво перекусить. Видимо, они не в духе. В ход в основном шли свиньи, и в пещере стоял оглушительный визг. Один из циклопов решил позавтракать осьминогом. Гигантская тварь, выловленная из ямы с водой, тут же задала ему жару, ужасно развеселив остальных циклопов. Осьминог обвил щупальцами туловище, лапы и шею одноглазого, намертво уцепившись присосками. Циклоп зашатался, споткнулся и рухнул на пол, а его сородичи похрюкивали, запрокинув головы. Так Румо узнал, как смеются циклопы. С трудом поднявшись, поверженный громила схватил одно из щупалец, резко дернул и оторвал. Осьминог ослабил хватку, но идти на мировую было поздно. Ухватившись обеими лапами за три щупальца, циклоп раскрутил осьминога, как метатель молота — снаряд, и швырнул его об стену пещеры. Осьминог разлетелся на куски, будто чернильница, обрызгав черной краской всех, кто на беду оказался поблизости. Румо стошнило.

Когда циклопы наконец ушли из кладовой, Румо, пошатываясь, побрел к лужице ополоснуть пасть. Щенок был так напуган, что снова встал на все четыре лапы: казалось, так надежней. Вода была теплой, соленой и отдавала рыбой. Румо едва не стошнило снова, но тут он заметил, что боль в одном из уголков пасти утихла. Теперь там появился острый и гладкий выступ: странный и чужой, но приятный на ощупь. Это не могло не радовать. В других местах еще болело, но малыш решил, что можно и потерпеть, если там тоже вырастет такая красота.

Румо проголодался. Он набрел на корыто с клейкой кашей и стал есть — сперва неохотно, но потом даже с жадностью, заметив, что неприятная пустота в животе понемногу отступает. Заморив червячка, Румо опять забрался к себе в берлогу — поподробнее изучить первый зуб. Снова и снова он ощупывал языком незнакомую штуковину в пасти. Вот так подарок!

Отовсюду слышались предсмертные крики. Циклопы не торопились с едой, кое-кто из них пировал неподалеку от кладовой. Добротышки цеплялись друг за друга, рыдая и причитая пуще прежнего. Румо заметил, что глава семейства гномов исчез. Такое и прежде случалось: старик-крестьянин уходил на несколько дней, а потом неожиданно возвращался, так что щенок не удивился.

Румо принюхивался. Ему было трудно свыкнуться с запахами моря, так мало похожими на запахи крестьянского подворья. Там пахло землей, травами и жизнью, а здесь несло рыбой, гнилью и смертью. Клетки с дикими зверями Румо обходил стороной. Подумать только, какие громадины и силачи среди них встречаются. Рыжая горилла. Двухголовая дикая собака. Одноглазый лев — еще один. Гигантский белый медведь — шерсть у него заляпана кровью. Все эти звери внушали Румо ужас, но в то же время вызывали восхищение.

Особое беспокойство вызывали у Румо черные ямы: восемь круглых углублений в дальнем углу пещеры. Почти все были заполнены мутной водой. Помимо прочих морских гадов в водоемах держали осьминогов, которые от страха то и дело выпускали чернильные облака. Они-то и окрасили воду. Из грязной жижи время от времени показывались то скользкие щупальца, то острые шипы, то черные плавники, то сверкающие глаза на длинных усиках. Из одной ямы слышался протяжный вой. Однажды ночью Румо видел, как одна чересчур любопытная коза уж очень близко подошла к воде. С быстротой молнии из черноты высунулось желтое щупальце, усеянное большими присосками, обвилось вокруг шеи козы и скрылось с гулким бульканьем. Коза и пикнуть не успела. С тех пор Румо держался подальше от черных ям.

В трех водоемах циклопы держали съестные припасы на черный день. Похоже, они и сами побаивались сидящих там тварей, обходя ямы стороной. Осьминогов там не водилось, так что вода была почище, и Румо с удивлением разглядывал костяные панцири и жуткие челюсти небольших, но очень странных созданий, родом будто из потустороннего мира. Свирепые морды, нижние челюсти выдаются далеко вперед, глазищи сверкают и вращаются как бешеные. У многих на длинных усиках, как фонарики, покачиваются светящиеся шары. Внимание Румо привлекла прозрачная, словно из стекла, круглая рыбина. Было видно, как внутри у нее бьется сердце. Длинный и тонкий морской червь, проплывая у поверхности воды, беспрестанно менял окрас. Румо то и дело прибегал взглянуть на этих диковинных существ из морских глубин, понаблюдать за их странными повадками. Они одни во всей пещере помогали ему хоть ненадолго забыть о своем плачевном положении.

Но самой таинственной казалась яма, расположенная в укромном углу пещеры, поодаль от других. Если в других водоемах вода была иссиня-черная, то здесь — темно-зеленая, тоже мутная. Румо заметил, что никто из циклопов не решался приблизиться к яме, да и пленники пещеры держались подальше. Причиной тому, скорее всего, — ужасное зловоние, исходившее от воды.

Румо уж очень любопытствовал, что за создание прячется в этой маслянистой жиже. Чаще всего из мутной воды торчал только большой серый плавник да изредка показывался кусок спины, принадлежавшей, скорее всего, крупной рыбе или сирене. Иногда у самой поверхности виднелся глаз, будто существо караулило добычу.

В особенности же Румо привлекали к яме равномерные колебания, которые он уловил прошлой ночью, пытаясь уснуть. Внутренний взор нарисовал их в виде красных волн, расходившихся кругами от водоема с плавником. Маленький вольпертингер не умел истолковать эти видения, но понимал, буквально носом чуял, что загадочное существо в яме пытается вступить с ним в контакт, о чем-то ему поведать. А может, просто подманивает, хочет сожрать. Румо побоялся идти на зов, так и просидев всю ночь у себя в берлоге.

Но теперь, когда все проснулись и в пещере царило оживление, Румо осмелел. Он стал околачиваться вокруг ямы, впрочем, не слишком близко — того и гляди высунется скользкое щупальце да утащит в мутную воду. Щенок семенил на всех четырех лапах. Глаз, вращаясь туда-сюда, следил за каждым шагом Румо, а когда тот дважды обошел яму, из воды медленно показался плавник, походивший на металлическую стрелку солнечных часов. Плавник повернулся вокруг своей оси, следуя за Румо, пока тот обходил водоем в третий раз.

Так прошло какое-то время. Плавник то уходил под воду, то вновь показывался на поверхности. Румо отступал подальше, возвращался, снова отбегал, бродил по пещере, но ни на минуту не спускал глаз с водоема. И Румо, и загадочное существо следили друг за другом, и ни один не знал, что у другого на уме.

Несколько циклопов вернулись в кладовую за добавкой к завтраку. Всякий раз, когда одноглазые чудища заявлялись в пещеру, щенок прятался в своей берлоге. Но теперь он застал в ней черного гуся — того самого, что обижал его на подворье у гномов.

Какой-то из циклопов с ревом гонялся за курами, остальные оглядывались в поисках еды. Один заметил Румо и, ухмыляясь, двинулся к нему. Маленький вольпертингер зарычал на гуся, чтобы тот убирался из его берлоги, но гусь, высунув язык, зашипел в ответ. Тут циклопу подвернулось несколько поросят, и тот в нерешительности остановился.

Румо вспомнил один проверенный способ: встав на задние лапы так, что оказался почти одного роста с гусем, он снова зарычал, на сей раз громче. Оскалившись, он пригрозил гусю единственным зубом. Гусь молча вышел из берлоги, переваливаясь с боку на бок, а Румо заскочил внутрь. Сбитый с толку гусь остановился и привлек внимание циклопа. Облизнувшись, циклоп подбежал в три прыжка и ухватил гуся за шею. Гусь едва успел гоготнуть, и больше Румо его не видел.

Лишь когда одноглазые убрались вместе с гусем и поросятами и в пещере стало относительно спокойно, Румо решился выбраться из укрытия. Его как магнитом потянуло к вонючей яме, моргавшей таинственным глазом. Щенок немного побродил вокруг, то и дело поглядывая в яму: не появится ли ее обитатель целиком. Но все было по-старому: плавник то всплывал, то опять погружался в воду, временами показывался глаз, со дна медленно поднимались пузыри, гулко лопаясь.

Румо решился подползти к яме на животе. Сантиметр за сантиметром он подбирался все ближе. До края ямы оставалось всего полметра. Неизвестное существо скрылось, не было видно ни плавника, ни глаза, лишь огромные пузыри лопались с громким хлопком, распространяя зловоние.

Не теряя мужества, Румо закрыл глаза и принюхался. Так и есть! Красные волны усилились. Казалось, они бьются в такт мощному сердцу — медленно, размеренно, спокойно.

Румо не заметил, как из темно-зеленой слизи стала бесшумно подниматься серая громадина. Головой и зубами чудище походило на акулу, а туловищем — на толстенного червяка.

— Здравствуй, — проговорило существо. Голос звучал, будто из глубокого колодца.

Распахнув глаза, Румо в три-четыре прыжка отскочил от ямы, встал на все четыре лапы и затявкал. Вышло не слишком грозно: Румо ведь только щенок. Но не похоже, чтобы существо собиралось вылезти из воды и схватить его. Вдоль туловища червяка, справа и слева, шло по семь крохотных лапок, которыми тот смешно размахивал в воздухе.

— Подойди ближе, — тихо и дружелюбно пробормотало существо. — Я тебя не обижу.

Румо не понял ни слова, но мягкий монотонный голос вселял доверие. Не решаясь приблизиться, Румо перестал лаять и только потихоньку рычал.

— Иди же, — повторил червяк. — Не бойся, давай! Я твой друг.

— Граа-ра-грааха, — отозвался Румо. Он и сам не понял, что хотел сказать, но почувствовал: что-нибудь ответить непременно нужно.

— Ты разговариваешь? Вот так удача! Ведь ты вольпертингер, ты знал об этом?

И не важно, что Румо не понимал, о чем говорил гигантский червяк, главное — кто-то попытался наладить с ним контакт.

— Вольпертингер, — повторил червяк, показав лапкой на Румо. — Ты вольпертингер.

— Вольпаграга, — прорычал Румо.

— А ты способный ученик, — ухмыльнулся червяк и захохотал так, что вода выплеснулась через край ямы. — Скажи-ка: Смейк! — велел он щенку.

Румо смутился.

— Смейк! Смейк!

— Гра?

— Смейк! Скажи: Смейк!

— Смей, — рявкнул Румо.

— Молодец! — обрадовался червяк. — Смейк. Фольцотан Смейк. Так меня зовут.

Фольцотан Смейк принадлежал к виду червякулов. Он мог бы вылезти из воды и жить на суше, но, оказавшись в плену на Чертовых скалах, предпочел прикинуться морской тварью. По собственным грубым подсчетам, Смейку минуло пятьсот лет, и за эти годы ему не раз доводилось слыхать про циклопов с Чертовых скал. Многие уверяли, будто те предпочитают сухопутных животных морским гадам.

Когда циклопы захватили пиратский корабль, на котором плыл Фольцотан Смейк, тот поспешил забраться в бочку с водой и довольно талантливо разыграл бессловесную неповоротливую морскую тварь. Наткнувшись на Смейка, циклопы, тем не менее, притащили его к себе в пещеру и бросили в яму с водой — про запас на черный день. Пиратов они сожрали всего за месяц, а Смейк непостижимым образом уцелел.

В яме Смейк чувствовал себя не слишком уютно. Когда нужно, он, конечно, мог дышать под водой, но считал эту способность лишь постыдным наследием водоплавающих предков. Смейк с радостью отрекся бы от этой ветви своей родословной, но в нынешнем положении приходилось отчаянно хвататься даже за соломинку. Можно сказать, именно предки день за днем спасали его от гибели. Смейк жил в яме с водой уже два с половиной года — еще ни одному живому существу не удавалось так долго продержаться в кладовой на Чертовых скалах. За это время он успел порядком изучить привычки циклопов — по крайней мере те, что они проявляли в пещере. Ему приходилось слушать их чудовищное пение, какофоническое дудение в морскую раковину, барабанную дробь, лишенную всякого ритма. Все это, по расчетам Смейка, случалось раз в полгода, в определенную фазу луны, и продолжалось несколько дней кряду. Теперь он знал заранее, когда циклопы закатят пир горой и будут бесчинствовать — совсем не лишнее знание, учитывая, что в такие дни циклопы особенно налегали на еду и многим эти пиршества стоили жизни. Смейк не раз становился свидетелем того, как во время таких пиров циклопы за самый короткий срок пожирали целые команды матросов с захваченных кораблей. А нескольких несчастных проглотили прямо у него на глазах. Нередко в самый разгар веселья какой-нибудь пьяный циклоп вваливался в пещеру, рвал на куски и пожирал истошно вопящую жертву прямо на глазах у других пленников. Похоже, в дни пиршества кровь действовала на циклопов, как крепкий алкоголь.

Когда циклопы бесчинствовали, Фольцотан Смейк прятался в яме как можно глубже. Его сальные железы выделяли фермент, превращавший воду в зловонную слизь зеленого цвета, от которой тошнило даже циклопов. Ему и самому это не нравилось, поскольку напоминало про другое не слишком-то приятное родство: доисторических серных червей. Только благодаря омерзительному запаху этим созданиям удалось выжить в мире прожорливых ящеров. Смейк сам с трудом терпел невыносимый смрад, но в его положении цель оправдывала средства.

Чтобы не сойти с ума в таких условиях, Смейк создал в воображении собственный мир. Решил, что заключение на Чертовых скалах послано ему судьбой как испытание, подготовка к новому этапу жизни. Иногда Смейку представлялось, будто он меч, подвергнутый особенно суровой закалке, пусть с виду червякул едва ли походил на меч. Что может быть ужаснее, чем жить в постоянном страхе быть съеденным заживо в любую минуту? Зато Смейк знал твердо: теперь-то его ничем не испугать. Он еще бросит вызов смерти — только бы выбраться с Чертовых скал.

Выживать на Чертовых скалах Смейку очень помогали воспоминания. Лишь попав в плен, он научился ценить счастливые минуты прошлой жизни. Глубоко в лабиринтах своего сознания он обустроил каморку, куда заглядывал каждый раз, когда накатывало отчаяние, сильный страх и непреодолимые сомнения. Смейк называл ее каморкой воспоминаний.

Словно картины в рамах, по стенам висели застывшие сцены из жизни Смейка, крупные и мелкие события. Они только и ждали, чтобы ожить в воображении. Взгляни на эти картины кто другой — он не придал бы им особого значения. Подумаешь, какая-то мутная вода в заливе или вечерний пейзаж, маленькая харчевня на крутом берегу, поле сражения, замысловатая шахматная комбинация, сочное свиное жаркое, в которое воткнут нож.

Но стоило Смейку остановиться и обратить внимание на одну из этих картин, как та оживала и разворачивалась, целиком поглощая зрителя. На дне ямы с водой Смейк овладел неслыханным мастерством: переживать самые счастливые минуты прошлого, будто в первый раз. Это были уже не мысли, но еще не мечты, эту промежуточную способность — умение не просто вспоминать, а заново переживать воспоминание — он довольно нескромно называл «смейкованием». Смейк вызывал к жизни то великие минуты, исполненные драматизма, то обрывки простых личных воспоминаний. Когда Смейка мучил голод и хотелось чего-то повкуснее водорослей и планктона, которые циклопы бросали к нему в яму, он останавливался перед образом маленькой харчевни в сумерках. Нигде Смейк не едал вкуснее, чем здесь, а ведь он заглядывал сюда больше ста лет назад. Вот он дышит свежим воздухом на террасе, откуда открывается восхитительный вид на залив. В это время года сюда приплывает множество огненных медуз, и вода сияет оранжевым светом. На закуску Смейку подавали трюфель, целиком запеченный в гусиной печени, затем — гашеную светящуюся медузу с гарниром из водорослей и сверх того — ризотто из моллюсков и салат с имбирем под сливочным соусом, приправленный лимонной травой. На десерт принесли граальзундский сыр пятилетней выдержки с голубой плесенью и бутылку «Бленхаймского Рубикона». В вине ощущался аромат цветов персика. Казалось бы, банальное воспоминание, но эти образы Смейк вызывал в памяти чаще других.

Только с одной, самой большой картины в каморке воспоминаний никогда не снималось черное покрывало. Смейк всегда старался побыстрее прошмыгнуть мимо, но вынести картину из каморки не получалось.

Прочие воспоминания хранились в урнах. Вдоль стен располагалось множество невысоких колонн, уставленных разноцветными урнами. Стоило Смейку открыть один из сосудов, как оттуда шел запах. Запах едва выпавшего снега. Аромат книжной пыли — обычно его чувствуешь, развернув старинную книгу. Капли весеннего дождя на мостовой. Костер в лесу. Пробка, только что вынутая из бутылки с вином. Горячий хлеб. Кофе с молоком.

Каждый из этих запахов будто запускал в Смейке цепную реакцию воспоминаний. Предаваясь им часами, Смейк, пусть ненадолго, забывал страхи и неуверенность, пока рев горна или грохот решетки не возвращали его к действительности.

И вот в эту безрадостную действительность врывается маленький щенок-вольпертингер: бегает на четырех лапах, не умеет говорить, вдобавок его то и дело тошнит. Но Смейк понял: не зря он выдумал свою каморку воспоминаний. Этот щенок — воплощенная надежда, не покидавшая его даже на дне вонючей ямы, шанс осуществить последнее желание, которое удалось сохранить в этих жутких обстоятельствах: выбраться с Чертовых скал. И Фольцотан Смейк решил дать желанию имя. Нужно же как-то называть то, на что надеешься. Долго думать не пришлось. Смейк очень любил одну цамонийскую карточную игру — она называлась «Румо», как и главная карта в этой игре. С одной стороны, игрок, отважившийся на партию «Румо», испытывает судьбу, рискует буквально всем. С другой стороны, и выигрыш бывает колоссальный. Вот так Румо получил имя.

— Румо! — тяфкнул Румо.

— Молодец! — прокричал Смейк. — Ты Румо, я Смейк!

— Ты Румо, я Смейк! — старательно повторил Румо.

— Нет-нет, — рассмеялся Смейк. — Это ты — Румо, а я — Смейк!

— Ты — Румо, а я — Смейк! — упорствовал Румо, ударив себя лапой грудь.

Смейк научил Румо говорить. Даже не так: говорить Румо умел, ему только слов нужных не хватало. Вот их-то он и выучил, сидя у ямы и слушая червякула. А Смейку было что рассказать. Поначалу Румо казалось, будто неповоротливое существо издает лишь невнятное бессмысленное бормотание, шипение и кряхтение, но вскоре заметил, что одни звуки рисуют в его голове образы, другие — пробуждают эмоции: страх, смятение или радость. В сознании Румо возникали то геометрические фигуры, то абстрактные образы.

Как губка впитывал в себя маленький вольпертингер те удивительные звуки, что издавал Смейк. Иные слова червякула отдавались в ушах Румо райской музыкой, и по всему телу щенка разливалось чувство необъяснимого счастья. Порой малышу представлялись места, где ему отродясь не приходилось бывать: большой черный город, озаренный тысячами огней, горы под сверкающим снежным покровом, раскаленная на солнце пустыня. Румо впадал в транс, сердце отчаянно колотилось, и он, не закрывая глаз, видел сны. Румо глядел на Смейка — как тот плавает в яме, размахивает всеми четырнадцатью лапками, — а тем временем его увлекал поток событий, ощущений, предчувствий. Казалось, будто слова проникают щенку в голову сквозь тысячи отверстий, подобно искрам салюта, разрываются на сотни тысяч образов, те складываются в путаные, бессвязные эпизоды, молниеносно сменяют друг друга и растворяются. Словно в нем дремали какие-то невероятные способности, заложенные предками, и вот, наконец, в них вдохнули жизнь. Нет, Смейк не научил Румо говорить — он лишь пробудил в нем это умение.

— Еще, еще! — то и дело взвизгивал Румо. — Говори, говори!

Слова. Образы. Ощущения. Румо все мало.

Особенно любил Смейк рассказывать о битвах. Судя по комплекции, сам он едва ли мог быть бойцом, но что касалось теории — тут он любому давал фору. Подробнейшим образом Смейк изучил все виды боевых искусств: спортивную борьбу и полевые сражения, опаснейшие дуэли на шпагах и боксерские поединки, стрельбу из арбалета, потасовки с применением дубинок (в старину ими славились жители болотистых краев) и жуткие, кровавые драки кровомясов, колотивших друг друга моргенштернами. Смейк видал даже такие поединки, когда противники, обмазавшись смолой, старались поджечь друг друга факелом. Вооружившись лупой и счетами, он целыми днями наблюдал битвы враждующих кланов муравьев, сопровождавшиеся чудовищными потерями. Когда Смейк рассказывал, слушателя бросало в пот, он, как живьем, видел перед собой противников, слышал хруст костей. Иной раз Румо, сидя у ямы с водой, словно перед боксерским рингом, размахивал в воздухе лапками, сжав кулачки — так захватывал его рассказ Смейка.

Смейк служил арбитром на боксерских соревнованиях фенгенов и военным советником во время междоусобных войн наттиффтоффов, имел официальную лицензию секунданта, допускавшую участие в дуэлях флоринтской знати, и выступал судьей на шахматных турнирах вольпертингеров, проходивших в Бухтинге. Кроме того, в его послужном списке значились организация петушиных боев и прием ставок на всецамонийском турнире по борьбе орнийских червяков, а еще ему случилось побывать заводилой на мидгардских состязаниях гномов и крупье в городе Форт-Уна — столице азартных игр. Нет, Смейк не боец, Смейк — игрок. Он успел подробно изучить, как проходят битвы, понаблюдать за противниками, обдумать самые разнообразные победы и поражения. Когда знаешь о борьбе все, можешь предугадать ее исход. И Смейк задался целью: развивать в себе способность предугадывать исход борьбы. Это стало его страстью.

— Как-то раз я наблюдал драку двух гидр-скорпионов, — заговорил Смейк, и Румо навострил уши. «Гидры-скорпионы», — подумал вольпертингер и тут же представил, как эти мелкие создания заскребли лапками у него в голове.

— Гидры-скорпионы — очень маленькие и ужасно ядовитые создания. На кончике каждого из семи гибких хвостов находится по ядовитому жалу, — продолжал Смейк.

Румо отряхнулся.

— Рассказать, чем кончилась драка?

— Говори, конечно! — рявкнул Румо.

— Бреду я как-то по пустыне, скука одолевает, и тут вижу в песке двух ядовитых тварей. Решил сам с собой держать пари, поставил на одну из гидр — ту, что поменьше и попроворнее. Сперва они немного покружили в песке — этакий чопорный танец, как будто придворные меряются учтивостью и почтением. И вдруг первая гидра, что покрупнее, берет быка за рога: провернув обманный маневр, одним ударом приканчивает вторую. Чик — и готово. Мало того: победитель сожрал проигравшего! А я сам себе проиграл и у себя же выиграл.

Румо наморщил лобик.

— Но самое удивительное случилось потом: разделавшись с противником, гидра-победительница ужалила сама себя в голову и испустила дух в страшных конвульсиях.

Румо фыркнул.

— Позже кое-кто, знавший толк в гидрах-скорпионах, объяснил мне: это были самец и самка.

— Самец и самка?

— Ну да, парочка, — подытожил Смейк свой рассказ, впрочем, не слишком-то утешительно. — Чудо любви.

— Ничего не понимаю, — проговорил Румо.

— Я тоже, — вздохнул Смейк и скрылся под водой.

Ночью Румо долго не мог сомкнуть глаз, пытаясь осмыслить слова «самец» и «самка». Так ничего и не придумал, зато обнаружил, что в пасти вот-вот вырастут три новых зуба. Пока зубов было четыре, и Румо с удовольствием ощупывал их языком, радуясь тому, какие они гладкие и острые. Скоро у него будет полно таких зубов, прямо как у большого белого медведя в клетке.

Наконец Румо уснул. Ему снилось, будто он медведь, настоящий медведь с белой шерстью и серебристыми зубами — огромный, сильный, опасный. Медведь охотился. Шел на задних лапах и угрожающе ревел, а стая черных теней убегала от него. Маленький вольпертингер рассмеялся во сне.

Тем временем Румо немного освоился в пещере. Смейк строго-настрого велел ему придерживаться следующих пяти правил:

Из всех пленников пещеры Румо пользовался наибольшей свободой: его не связали, не посадили ни в клетку, ни на цепь, ему не приходилось прятаться в яме с водой. Он мог подойти к любой кормушке или поилке — ну, кроме тех, что стояли в клетках диких зверей. Разгуливал по всем уголкам пещеры, и при этом только у него была своя берлога, где можно спрятаться от циклопов. К тому же, когда становилось совсем уж страшно, Румо имел возможность пойти к Фольцотану Смейку и послушать его рассказы. Когда циклопы трубили в ракушки и барабанили — в последнее время такое случалось все чаще, — Румо пробирался к Смейку в надежде отвлечься от страшного шума.

— Рассказывай! — командовал Румо.

Смейк любил эти разговоры с маленьким вольпертингером. Вместе они уносились далеко-далеко от Чертовых скал.

— Рассказать тебе историю битвы при Драконгоре? — спросил Смейк?

— Битва! — тявкнул Румо. — Говори!

Смейк сделал глубокий вдох, будто собирался рассказать всю историю на одном дыхании.

— История Драконгора, — начал Смейк, — самая древняя история в Цамонии, а может, и на всем свете. Готов ли ты услышать величайшую и древнейшую историю Цамонии, сынок?

Румо кивнул.

— История эта началась миллиарды лет тому назад. — Смейк засучил всеми четырнадцатью лапками, нагоняя драматизма.

— Миллиарды? — переспросил Румо, ни капли не удивившись.

— Да, миллиарды! Миллиард — это тысяча миллионов. А миллион — это тысяча тысяч… впрочем, об этом пока рано. Так вот, миллиарды лет тому назад в океане зародилось крохотное живое существо — первый в мире организм.

— Прямо в воде?

— Да, прямо в океане.

— А что за существо?

Смейк крепко задумался. Ну и вопросы у этого малого! Что за существо? Как-то на «А» — вертится на языке. Амёза? Амёма? Амёра? Черт возьми, да можно ли это вообще считать живым существом? Вот тебе раз! А ведь Смейк в свое время прослушал трехнедельный курс цамонийской палеонтологии в Зундхаймской Вечерней Академии. Это было… э-эх — лет сто пятьдесят назад!

— Так что за существо? — наседал Румо.

Смейк не помнил. Вроде первые живые организмы назывались клетками? Они еще делятся… или клетка это еще не организм? Кажется, чтобы получился организм, должны встретиться две клетки. Потом уже они делятся — или нет? Пожалуй, стоит освежить познания в палеонтологии. И в биологии. Да и вообще.

— Это к делу не относится. Важно то, что существо было очень маленьким и могло размножаться.

— Размножаться?

— Да, размножаться! Что ты как попугай?

— Попугай?

Смейка осенило, что давненько он не рассказывал длинных историй. Не слишком ли он размахнулся?

— Ну так вот, существо размножалось, появились другие животные, отрастили себе челюсти, чешую, зубы…

— Жубы! — воскликнул Румо и гордо показал свои крохотные зубки, но Смейк не дал себя перебить.

— Животные становились все крупнее и наконец вышли на сушу. Это были динозавры.

«А ловко я выкрутился, — подумал Смейк. — Коротко и ясно».

— Динозавры? — впервые Румо начинал действовать Смейку на нервы. Прежде его забавляли постоянные расспросы Румо, он пускался в пространные объяснения, но сегодня его терпение едва не лопнуло. Уже несколько дней подряд то и дело раздавалась барабанная дробь. Один Смейк знал, какими ужасными последствиями грозят эти звуки. Судьба пленников пещеры висит на волоске. Рассказывая историю Драконгора, Смейк надеялся хоть немного отвлечься от тяжелых мыслей, а этот несносный вольпертингер то и дело встревает с вопросами.

— Да, динозавры. Или драконы. Ящеры, если угодно. Гигантские такие ящерицы. Самые большие из них — травоядные. Но были и опасные хищники с жуткими когтями и зубами. Кожу их покрывала чешуя или костяные пластинки. Многие из динозавров достигали сотни метров в длину. Страшные чудовища.

Румо ахнул.

«Вот ты и попался, — про себя обрадовался Смейк. — Чудовища. Это всегда срабатывает».

— Ну так вот, динозавры, ужасные чудовища. Вылезли, значит, они на сушу и разбрелись по всему свету. А вот динозавры из Дыр-Дыра, большого вулканического озера на Дульском плоскогорье, что неподалеку от Демонских гор, вылезать из воды не пожелали. Все прочие водоемы потихоньку остыли, а в Дыр-Дыре воду подогревал вулкан, поэтому она оставалась теплой. К тому же в озере было полно подводных пещер, где удобно прятаться. Вот динозавры из Дыр-Дыра и подумали: «Как же, станем мы шататься по земле, когда тут так тепло!» И пока другие динозавры обживались на суше, эти остались в озере. И тут разразилась ужасная катастрофа!

— Катастрофа? — слово звучало жутковато, и Румо заподозрил неладное.

— Именно. Из космоса прилетели огромные метеориты, гигантские тучи пыли окутали Цамонию на миллионы лет, и все динозавры вымерли — кроме тех, что остались в Дыр-Дыре. Они жили-поживали в подводных пещерах, плодились, развивали умственные способности, а уж потом выбрались на сушу.

Румо очень хотелось спросить, что значит «плодились», но Смейк продолжал:

— И вот, вылезли динозавры на сушу, встали в круг и задумались: дальше-то что? Холодало, дул ветер — зима-то на носу, — а неподалеку от Дыр-Дыра высилась гора. Всю ее пронизывали туннели, дыры, пещеры, внутри не дуло и было тепло, как в печке, ведь гора тысячи лет нагревалась от озера по соседству. Короче говоря, динозавры забрались внутрь — разумеется, только те, кто смог пролезть в дырки. Те, кто вымахал выше четырех или пяти метров, остались снаружи и замерзли. Вот такие дела.

— Замерзли, — прошептал Румо и вздрогнул.

— Гора так и кишела слепыми камнеройками. Легкая добыча, и на вкус недурны. Так ящеры пережили первую зиму. Сперва динозавры ели камнероек сырыми, но однажды в стог сена ударила молния, и у ящеров появился огонь. Они научились варить суп из камнероек, жарить их на вертеле или, обмазав глиной, запекать на углях. Когда камнеройка пропечется как следует, изнутри она сочная, а снаружи… мммм!

Издали донесся душераздирающий рев циклоповых ракушек и стук барабанов. Смейк откашлялся.

— Динозавры выдалбливали гору изнутри и постепенно обживались. Зимой бывало очень холодно, и ящеры, привыкшие к теплой воде, придумали одежду. Поначалу шили шубы из шкурок камнероек, потом стащили в соседней деревне несколько овец, наловчились их стричь, изобрели прялку, а еще научились добывать из недр Драконгора железную руду. В общем, динозавры оказались мастерами на все лапы и постепенно становились все разумнее и цивилизованнее. Окрестные жители и представить не могли, что гору населяют динозавры — они ведь давно вымерли. Вот и решили, будто это страшные драконы, изрыгающие пламя и пожирающие юных дев. Ха-ха! М-да, ну, как бы там ни было, крестьяне ужасно боялись драконов, а гору прозвали Драконгором.

Румо запомнил название.

— Драконы — так они сами себя называли — оказались вполне миролюбивы, хотя и держались на расстоянии. Развеяв глупые суеверия, вроде пожирания юных дев, они завели кое-какую торговлю с окрестными жителями, обменивались товарами и продуктами, но к себе в гору никого не пускали. Тем временем стройка шла своим чередом: драконы укрепляли входы, ворочали камни, долбили лестницы в скале, прорубали окна и двери, коридоры и комнаты. Гора превратилась в огромную неприступную крепость. Умственные способности динозавров постоянно развивались, а природные инстинкты, наоборот, угасали. Прежде ящеры объяснялись друг с другом ревом и жестами, но, пообщавшись с крестьянами и торговцами, выучили цамонийский язык. Освоили письменность. Язык драконам очень понравился, они даже взяли привычку говорить стихами. Стали носить пышные одеяния и затейливые украшения и… м-да, занялись искусством — понимаешь? Писали стихи!

Румо в недоумении уставился на Смейка.

— Конечно, не понимаешь. Никто не понимает. Ну, да ладно. Динозавры только о том и мечтали: прослыть особенными. Представь себе, решили: раз уж мы говорим стихами, то и потеем духами…

Маленький вольпертингер зевнул.

— Короче говоря, динозавры изнежились — понимаешь? Утратили инстинкты, разоделись в пестрые тряпки. В горе то и дело случались обвалы — тогда ящеры напялили на головы причудливые шлемы. Стали носить украшения из металлов и хрусталя, которые добывали в горе. Ничего удивительного, что по округе тут же поползли слухи, будто драконы вконец избаловались: купаются в золоте и алмазах. Легкая добыча. Взять крепость штурмом — и дело в шляпе. Слово за слово, и вот уже целая армия осаждает Драконгор.

Румо встрепенулся. Наконец-то будет битва!

— Осаждала крепость пара сотен бестолковых головорезов-йети; они буянили, колотили в запертые ворота и кричали всякие гадости в адрес драконов. Ну, драконы опрокинули на буянов кадку-другую кипящей смолы — тем дело и кончилось. Йети убрались несолоно хлебавши и с тех пор нападали только на беззащитных крестьян.

Румо разочарованно плюхнулся на пол.

— Потом пришли черные люди.

Румо снова оживился. Еще битва.

— Их насчитывалось вдвое больше, чем йети, вооружились они куда лучше: прихватили лестницы и тараны, к тому же выглядели устрашающе: с ног до головы были обмазаны смолой; потому-то их и прозвали черными людьми. Кадушек со смолой они едва ли испугались бы, и драконы окатили их расплавленным свинцом. Осада кончилась, и черные люди уже ни на кого не нападали. — Смейк ухмыльнулся.

— Вот тут-то начинается самое интересное. Пошла молва о несметных, сказочных богатствах Драконгора. Раз динозавры так упорно сопротивляются, значит, им есть что прятать! Говорили, будто бы пещеры драконов набиты золотыми монетами и драгоценными камнями, а в подземных рудниках попадаются рубины величиной с кулак — только стукни молотком. Рассказывали даже об алмазе размером с целый дом. Еще ходил миф про потайной ход к земному ядру, которое, по представлениям тогдашней науки, состояло из расплавленного золота. И это лишь самые расхожие легенды — ни один бродяга, ни один путешественник, ни один ярмарочный шарлатан не гнушался выдумать свою байку, и вскоре половина Цамонии мечтала о сокровищах драконов. Польстившись на скорую добычу, многие подались в солдаты. Нетрудно догадаться, что осады Драконгора последовали одна за другой. Нагрянули армии кровомясов, вервольфов, воинов-демонов — да что там: весь цамонийский сброд! А драконы знай себе плавят смолу или свинец, льют их с крепостных стен, и враги бегут со всех ног. Кое-кому хватало и крутого кипятка.

Смейк перечислял одно войско за другим: чокнутый князь Эггнарёк со своими ненасытными каннибалами, каменные великаны, орда из пустыни, армия кровопийц, беспощадные колосажатели, жуткие жнецы, клан скелетов. Всех поливали смолой, свинцом или кипятком — никакого разнообразия. У Румо глаза слипались.

— И тут явились медные болваны, — пробормотал вдруг Смейк себе под нос.

Румо не понял, почему Смейк перешел на шепот, и поневоле навострил уши.

«Медные болваны» — Румо показалось, будто эти слова дремали где-то в глубине его души и вот пробудились, прозвучали тревожно. Сон как рукой сняло.

Загремела решетка пещеры, и послышался злобный рев циклопов. Смейк и Румо вздрогнули, все звери переполошились. Нахохотавшись, циклопы убрались, и в пещере опять воцарилась тишина.

— Ну и шуточки у них, — буркнул Смейк.

— Говори, — скомандовал Румо.

— Так вот, медные болваны! На сей раз речь шла о врагах посерьезнее. Медные болваны — полуживые-полумеханические — считались куда более выносливыми и менее уязвимыми, чем простые солдаты, почти непобедимыми. Появились они после знаменитой битвы в Нурнийском лесу.

— Битвы, — прошептал Румо.

Смейк снова ухмыльнулся и наклонился вперед.

— Рассказать сперва про битву в Нурнийском лесу, а потом вернемся к Драконгору? Уверен?

Румо кивнул.

— Мудрое решение. Не услышав эту историю, ты не поймешь другую. Но должен тебя предупредить, — Смейк поднял вверх несколько лапок, — это одна из самых жутких и кровавых историй, да и, пожалуй, одна из самых невероятных во всей Цамонии! Готов ли ты ее услышать? — Физиономия Смейка слегка покраснела от напряжения. Разговорившись, он будто бы позабыл о своих горестях и говорил, как хорошо отлаженный механизм.

— Невероятная история? — взвизгнул Румо. — Говори!

Так вот, битва в Нурнийском лесу — одна из самых кровавых мясорубок в истории Цамонии, сынок, ведь в ней сошлись армии самых воинственных тварей из тех, что населяют наш континент: демоны, кровомясы, медволки — тот еще сброд! Все давно забыли, из-за чего началась та битва, да и пожалеть о затеянном кровопролитии было некому: все погибли.

— Погибли? — переспросил Румо. — И битва закончилась?

— Ну, не совсем погибли. Многие вояки, разумеется, сыграли в ящик, но кое-кто остался в живых, хотя их изрядно отделали и даже порубили на куски.

Смейк так тяжело вздохнул, будто сам был среди тех, кто испустил дух на поле битвы в Нурнийском лесу.

— Ты только представь себе эту картину: мрачный Нурнийский лес, окутанный облаком тумана. В пропитанной кровью траве разбросаны мечи, доспехи, шлемы, копья, железные перчатки, ножные латы, дубины, погнутые щиты, арбалеты, палицы, кинжалы, топоры, алебарды, осколки стеклянных кинжалов, плетки, кастеты — вооружились тогда противники до зубов. Ну вот, а еще повсюду валялись изувеченные трупы, отрубленные руки и ноги, головы и уши, носы и пальцы, даже губы и брови — все, что только можно отрубить. Привлеченные стонами умирающих и запахом крови, вороны и стервятники облепили ветки ближайших деревьев. Лес огласился карканьем кровожадных птиц, криками раненых, проклятиями и предсмертными воплями. Вороны нетерпеливо переминались с лапы на лапу и дрались за лучшие места. Вот-вот последний воин испустит дух, и в Нурнийском лесу начнется новая мясорубка: пирушка падальщиков.

Румо сидел не шелохнувшись. Смейк приложил лапку к уху, будто прислушиваясь.

— Но что это? Гул голосов, все громче и громче! Шорох шагов по сухой листве, скрип повозок, лязг металла… звуки слышны — э-э-э — с запада. Неужто идет новая армия?

Румо весь обратился в слух, словно и сам хотел расслышать этот далекий шум.

— Слушай внимательно, малыш: начинается самая невероятная часть истории. С запада в лес вступила вовсе не армия, а делегация гральзундских мастеров-хирургов, которая направлялась на конференцию по слепой кишке.

— Хирургов?

— Да. Хирурги — это врачи, специалисты в медицине, они проводят сложнейшие операции. Пришивают отрезанные конечности, перевязывают раны, делают переливания крови, ампутации, трепанации, трансплантации.

«…ации, ации, ации» — звенело у Румо в голове.

— Это еще не самая невероятная часть истории — о нет, сынок! В то же самое время с востока в лес вошла толпа бродячих часовщиков и механиков. Они направлялись в Веллинг, на ярмарку часов. Лучших умельцев мастерить и ремонтировать часы и прочие механизмы во всей Цамонии не сыщешь. А эта работа требует твердых рук, острых глаз и стальных нервов.

Румо далеко не все понял, но снова кивнул.

— Но и это еще не самая невероятная часть истории! С юга подтянулось больше сотни оружейников и кузнецов. Они шли во Флоринт, где по приказу одного тщеславного князя должны были соорудить ужасную военную машину. Эти мастера умели завинчивать болты и плавить железо, собрать ружейный затвор и осколочную гранату, знали толк в сплавах из золота, серебра и меди, а еще ковали и точили. Рабочие руки войны.

— Войны, — протянул Румо.

— Согласись, для рядовой невероятной истории — уже немало странных совпадений. Но история битвы в Нурнийском лесу — это череда фантастически невероятных совпадений, когда-либо случавшихся в Цамонии. Итак, с севера в лес занесло делегацию алхимиков.

— Ал… Алки…

— Алхимиков! Люди этой профессии… эээ… скажем так, были учеными, склонными к творчеству, или, если угодно, творческими личностями с притязаниями на научность. Учеными мужами, докторами наук, а может, просто шарлатанами и авантюристами — кто их теперь разберет? В те времена один человек мог овладеть основами сразу всех научных знаний — ну, во всяком случае, алхимики так считали. Используя эти знания в самых невероятных сочетаниях и хитросплетениях, алхимики пытались открыть, к примеру, лекарство от всех болезней, формулу для получения редких металлов или эликсира бессмертия. Искали философский камень, вечный двигатель, источник молодости. Готовили мазь, позволявшую стать невидимым или неуязвимым для оружия. Варили сыр, пригодный для катания по нему на коньках.

В голове у Румо теперь отдавался не только шум волн, разбивавшихся о Чертовы скалы. Нескончаемый поток новых слов, которые произносил Смейк, проносился по извилинам мозга маленького вольпертингера, унося с собой все светлые мысли.

— Ну так вот, — неумолимо продолжал Смейк, — в лесу собрались алхимики, хирурги, часовщики и оружейники. Казалось бы, что общего могло быть у представителей этих четырех профессий? При обычных обстоятельствах — ничего. Но встретились они в Нурнийском лесу на поле брани, усеянном смертельно раненными воинами, на лесной прогалине, пропитанной кровью и заваленной отрубленными конечностями, оружием и искореженными доспехами.

Румо заерзал от нетерпения:

— А дальше?

— А дальше случилось что-то уж вовсе неслыханное. Все эти мастера, так мало похожие друг на друга, решили объединить навыки и инструменты, знания и приспособления и поскорее помочь несчастным. Кузнецы разжигали горны и раздували мехи, хирурги стерилизовали инструменты, часовщики полировали лупы и настраивали микроскопы, а алхимики разогревали таинственные жидкости в стеклянных колбах и помешивали травяные отвары в здоровенных котлах. Там, где еще недавно слышался лязг мечей и раздавались предсмертные крики, теперь клокотало расплавленное железо, свистели точильные круги, пыхтели кузнечные мехи и молоты стучали в такт. Мастера собрали отрубленные конечности, оружие и обломки доспехов в огромную кучу и стали тщательно сортировать. Сюда руки — туда ноги, сюда головы — туда шлемы, сюда колени — туда наколенники, ну, и так далее. Раны обработали и обезболили, на сломанные кости наложили шины, ну а кому-то помогли испустить дух без мучений. Мастера обменивались дельными советами и пожеланиями, учтиво передавая друг другу конечности и органы. То и дело затевались короткие, но конструктивные споры, и каждый раз простейший выход будто напрашивался сам собой. Тончайшие медные трубки соединили с артериями, мышцы нарастили проволокой, сухожилия — кожаными ремнями, а нервы — шелковыми нитками. Из топоров вышли руки, из увеличительных стекол — глаза, из молотков — ноги. Сломанный позвоночник? Заменим пружиной от напольных часов! Вместо ушей — рупор, вместо настоящего языка — язык от колокола.

Румо невольно пошевелил языком.

— Алхимикам то и дело требовалось расплавленное серебро, хирургам — тончайшие скальпели, механикам — клапаны для железных сердец, часовщикам — золотые пружины. Подмастерья спешили исполнять приказания.

Зубы заменяли кастетами, мозги — часовыми механизмами, печень и почки — губками и кусками ткани, легкие — кузнечными мехами, нервы — проволокой, кровь — ртутью. Отвары из трав стали жизненными соками, шлемы с забралами — черепами, железные перчатки, начиненные затейливыми механизмами, — руками. Нет носа — приладим кран от бочки! Отрезали палец — заменим складным ножом! Где прежде билось сердце, теперь — паровой насос! Еще ни один хирург не заменял артерию медной трубкой, ни один алхимик не работал бок о бок с механиком, а механику отродясь не приходилось орудовать пинцетом и клочком ваты. Лишь безумному стечению обстоятельств, удивительному всплеску творческой энергии, невероятному сочетанию науки, искусства и ремесла, а также знаниям, воображению и ловкости обязана армия медных болванов своим появлением.

Смейк опять глубоко вздохнул.

— И вот стихли последние удары молотов, погасли горны, эликсиры были израсходованы, и на прогалине Нурнийского леса засверкало металлом новое войско. Тогда было модно украшать доспехи и оружие богатым медным орнаментом, и создатели не пожалели этого блестящего красноватого металла на свое детище. Так и родилось название «медные болваны».

— Ух, — выпалил Румо.

— Но войско не двигалось. Солдаты стояли на месте, будто статуи. Часовщики шептались. Хирурги шушукались. Механики переругивались. Тут вперед вышел алхимик по имени Цольтеп Цаан и заявил:

— Армия и с места не сдвинется, если некому отдавать приказы — так уж у солдат заведено. Им нужен главнокомандующий. — И Цаан указал на остатки доспехов, рук, ног, орудий и прочего мусора, которым так и не нашлось применения.

— Соберем из этих остатков главнокомандующего — генерала медных болванов! А вместо сердца, мозгов и души я вложу в него цамомин — я тут прихватил кусочек.

— Самомим? — переспросил Румо.

— Цамомин! Редчайшее вещество в Цамонии! Говорят, оно не просто наделено разумом, но даже немного свихнулось! Я же предупреждал: это безумнейшая из историй!

Румо попытался запомнить слово «цамомин», но оно сорвалось, как рыба с крючка.

— Остаток ночи доктора, алхимики и мастеровые провели за работой. Честолюбие велело им найти применение самому последнему шурупчику, самой крохотной пружинке, самой ничтожной шестеренке. Детище их росло, становилось все затейливее.

Последний штрих: Цольтеп Цаан поместил внутрь последнего медного болвана кусочек цамомина. Алхимик проделал это с большой шумихой, накинув покрывало, чтобы никто не видел, куда именно он поместил вещество. Итак, последний воин готов. Сделав шаг назад, мастера оглядели свою работу. Главнокомандующий оказался вдвое выше остальных медных болванов и выглядел устрашающе. Вот железное чудище подняло голову, раскрыло пасть, и оттуда раздался металлический голос, перебивавшийся тиканьем часов:

— Мы созданы [тик] для того, чтобы [так] убивать! Мы [тик] медные [так] болваны!

Тут главнокомандующий ударил себя кулаком в грудь, и остальные воины стали повторять за ним, снова и снова. Гул разнесся по всему Нурнийскому лесу, и птицы с громким карканьем поднялись в воздух. А солдаты повторяли:

— Мы медные болваны! Мы медные болваны!

Предводитель поднял руку, приказывая войску замолчать. Солдаты повиновались. А он проревел:

— Я самый [тик] главный медный [так] болван. Зовите меня [тик] генерал Тиктак!

— Генерал Тиктак! Генерал Тиктак! — подхватили медные болваны и загрохотали щитами.

Все ждали первого приказа генерала Тиктака. Медный великан указал туда, где стояли хирурги, часовщики, алхимики и мастеровые — те, кому медные болваны обязаны своим существованием.

— Вот эти [тик] мастера, — проревел он, — создали [так] нас. Они [тик] создали нас, [так] чтобы мы убивали. И мы их [тик] не разочаруем! Убьем же [так] их! Мы знаем свое дело!

У Румо дух захватило. Что за дьявол этот генерал Тиктак!

От Смейка не ускользнуло, как сильно подействовала на Румо эта история. Он решил избавить щенка от подробностей последующей мясорубки.

— Началась ужасная резня, правда, длилась она всего несколько минут. Мастеров перебили, как скот. Лишь немногим механикам, часовщикам, докторам и алхимикам удалось бежать. Они-то и поведали о событиях в Нурнийском лесу. Цольтеп Цаан, создатель генерала Тиктака, был среди выживших.

Смейк сделал глубокий вдох.

— Ну вот, это история битвы в Нурнийском лесу. А история медных болванов только начинается.

— Дальше! — наседал Румо.

Смейк охнул.

— Ты ведь понимаешь — это будет уже третья история подряд? А я еще не дорассказал ту, с которой мы начали.

— Дальше, говори!

Смейк покорно кивнул.

Итак, Цамонию наводнила армия безжалостных и непобедимых боевых машин. Долгие годы они наводили повсюду страх и ужас. Медные болваны осаждали города, брали их штурмом, самым жестоким образом расправлялись со всеми, кто там жил, а затем стирали город с лица земли. Они убивали и разоряли не ради собственного выживания — их и живыми-то не назовешь. Им не нужна была пища: они не испытывали ни голода, ни жажды. Убивали, чтобы убивать. Медных болванов считали чем-то вроде неотвратимых ударов судьбы, неистовых и беспощадных, как война, как стихийное бедствие, готовое разразиться ни с того ни с сего, безо всякой причины. Сперва слышался отдаленный лязг, затем — все нараставшее тиканье и топот, и вот болваны тут как тут. И в один прекрасный день армия медных дьяволов во главе с генералом Тиктаком оказалась у подножья Драконгора — рано или поздно это должно было случиться.

— Ой, — пискнул Румо.

— Вот-вот! Примерно то же наверняка сказали и драконы, обнаружив у ворот своей крепости армию медных болванов. Воздух огласился лязгом металла, гулом механических и электрических голосов, скрипом шарниров, уханьем кузнечных мехов, треском алхимических батарей и тиканьем часов. Все это заменяло медным болванам части тел, мышцы и сухожилия. Можно подумать, Драконгор штурмует армия часовых механизмов. Наконец звон колоколов и колокольчиков умолк. Тишину нарушало лишь тиканье тысяч шестеренок и размеренное пыхтение мехов.

Наклонившись, Смейк высморкался в воду и продолжал:

— Полированные детали медных солдат блестели на солнце, черные знамена развевались на ветру. Армия казалась совершенно непобедимой.

— Смолы! — скомандовал Румо. — Кипятка, расплавленного свинца!

Смейк усмехнулся.

— Ну, драконы, конечно, опешили, но уж точно не испугались. Им-то не привыкать к устрашающим, вооруженным до зубов солдатам, марширующим у ворот Драконгора. Не привыкать им и к тому, как самый опасный враг отступал, разбитый в пух и прах. Небрежно свесившись с зубчатых стен крепости, драконы крикнули:

— Эй вы, жестянки, убирайтесь-ка! Зря теряете время! Все, кто пытался взять крепость до вас, бежали сломя голову, если еще могли бегать, а мы целехоньки. Так что забирайте свои боевые побрякушки да уносите ноги. Только беззащитные деревушки вам и по зубам.

С этими словами они сбросили на медных болванов несколько цветочных горшков и расхохотались.

Армия не двигалась. Драконы уж решили, что с этих болванов и цветочных горшков довольно, как со всех сторон вдруг раздался грохот и лязг, словно завелась какая-то гигантская машина. Заскрежетал металл, завизжали шарниры, и несколько медных болванов отделились от строя. Один из них был вдвое больше и страшнее остальных. Подойдя к самому подножью крепости драконов, он заговорил дребезжащим голосом:

— Я генерал [тик] Тиктак. Мы [так] медные болваны. Мы [тик] вас победим. Вам [так] нас не победить. Мы [тик] вас убьем. Вам [так] нас не убить.

Смейк воздел все свои четырнадцать лапок.

— Что тут началось! Медные болваны застучали мечами, дубинами и топорами по щитам, а из железных глоток раздались жуткие крики.

Румо заерзал от нетерпения.

— Угрозы генерала Тиктака не слишком-то напугали динозавров. Им не раз приходилось слышать подобные дерзости от осаждающих. Ящеры лишь презрительно фыркнули и стали швырять в медных болванов мелкими камешками. Камешки гулко отскакивали. Не прекращая всячески потешаться над застывшими металлическими тварями, динозавры принялись разогревать смолу. Осаждающие не двигались с места. «Отличная мишень», — с радостью подметили смоловары. Драконы прицелились и опрокинули котел с кипящей смолой прямо на голову неприятелю.

Румо злорадно хихикнул.

— Но медные болваны и не шелохнулись. Они стояли как вкопанные, и смола черной коркой застыла на медных доспехах. Генерал Тиктак поднял руку, болваны отряхнулись от затвердевшей смолы и стали полировать друг друга до блеска.

— Расплавленный свинец! — подсказал Румо.

— Да уж, драконы не ворон считали: свинец давно кипел в котлах. Щедро полив свинцом медных болванов, драконы напрасно ждали привычных жутких воплей. Подождав, пока свинец застынет, болваны стряхнули его с доспехов. Ни на ком не осталось и царапины. Генерал Тиктак подал знак штурмовать главные ворота.

Румо засопел от напряжения.

— Драконы собрались на рыночной площади. Смолой поливали, свинцом тоже, кипяток явно не поможет. Похоже, их навыки обороны исчерпаны: сражаться они не умели. Никто из драконов отродясь не брался за оружие. Они сочинители, а не вояки! Бургомистр крепости, рогатый черный ящер из рода стиракозавров, выступил вперед и взял слово. Голос его дрожал от волнения.

— Настала решительная минута, — торжественно загорланил он.

— Решительная минута! — повторили драконгорцы, исполняя привычный ритуал.

— Все мы надеялись, она никогда не наступит, — ревел бургомистр. — Но надеялись напрасно!

— Надеялись напрасно! — надсаживались драконы.

— Драконгорцы! — рев бургомистра докатился даже до медных болванов. — Мы стоим на краю бездны. Что нам делать?

И драконы подхватили в один голос:

— Будем танцевать под музыку звезд!

Румо взглянул на червякула. Судя по глазам, Смейк витал где-то далеко-далеко от Чертовых скал.

— Но стоял полдень, — продолжал Смейк, — на небе — ни звездочки, музыки небесных сфер тоже не слыхать, ни единой нотки! Да этого никто и не ждал. Про край бездны и музыку звезд говорилось только для красного словца — много лет назад этот вздор выдумали поэты из числа драконов, чтобы придать ритуалу изысканности. Прямо скажем, ничего изысканного, да что там — довольно затасканные метафоры, но цели они достигали: теперь боевой настрой драконов вполне отвечал серьезности момента.

Румо хотел было спросить, что значит «музыка небесных сфер» и «метафоры», но Смейк невозмутимо продолжал:

— И драконы стали танцевать! Кое-кто схватился за инструменты: бубны, флейты, лютни, и заиграла такая лихая музыка, что лапы сами пустились в пляс. Это тоже составляло часть ритуала: музыкальную партию репетировали много раз, а движения танца каждый дракон проходил еще в школе. Самое главное — топать ногами в такт. Медные болваны замерли в удивлении.

— У них там музыка, — шепнул генералу Тиктаку один из адъютантов.

Но генерала Тиктака беспокоила не музыка. Ему не давал покоя ритмичный топот.

Если танцует один динозавр, стены трясутся. Если танцует стадо динозавров, дрожит земля. Но если все динозавры Драконгора одновременно пустятся в пляс, целый мир того и гляди треснет по швам.

Румо выдохнул.

— И вот небеса разверзлись. Обломок скалы величиной с дом рухнул неподалеку от генерала Тиктака и его адъютанта, погребя под собой штук двадцать пять медных болванов.

— Они швыряют камни! — прогорланил адъютант.

— Они швыряют скалы! — вторил ему другой.

— Они швыряют горы! — заорал третий. Тут послышался свист, будто пролетела стая птиц, и обломком скалы медного болвана вколотило метра на три в землю.

— Черт побери [тик]! — прогудел генерал Тиктак. — Немедленно отступаем [так]! — Он развернулся и с лязгом бросился прочь.

Приказ генерала поставил медных болванов в тупик. До сих пор им не приходилось отступать. Они всегда шли только вперед. Может, они ослышались? И вместо того, чтобы тут же исполнять приказ генерала Тиктака, медные болваны замерли в нерешительности. Короткое промедление решило судьбу большей части армии. Раздался еще более страшный грохот, будто пошел град из камней. И вот с горы сошла гигантская лавина серых валунов, безжалостно ломая медных болванов на куски.

Смейк изможденно вздохнул.

— В считаные секунды две трети армии медных болванов оказалось погребено под многометровым слоем камней. Остальным, и среди них генералу Тиктаку, удалось спастись. Говорят, они сбежали прямиком в преисподнюю.

Румо перевел дух. Зло ушло безнаказанным. Это нечестно!

— Ну вот, — сказал Смейк, — такова история медных болванов. Но это еще не конец истории осад Драконгора — далеко не конец.

Румо опешил. Неужто нагрянет еще одна армия — пострашнее медных болванов? Щенок был готов ко всему.

— Впрочем, военные осады Драконгора все же прекратились. После разгрома медных болванов ни одна, даже самая отважная во всей Цамонии армия не решалась идти в поход на драконов. Напротив: долгое время никто не решался и носа сунуть в окрестности Драконгора, и там царил мир и покой. Драконгорцы заскучали. Затосковали по битвам старых добрых лет.

Где-то на Чертовых скалах вновь раздался отдаленный барабанный бой, но его заглушил рокот волн.

— А потом пришли почитатели, и началась первая мирная осада Драконгора.

Румо навострил уши. Мирная осада? Разве так бывает? Но этой ночью он слышал столько невероятных историй, что все казалось возможным.

— Да, — продолжал Смейк, — почитатели пришли с миром. Это было разношерстное сборище бродяг со всей Цамонии, разодетых в пестрые лохмотья. За многие десятилетия стихи и проза драконов разошлись по стране, собрав целую армию поклонников. К тому же история осад крепости снискала драконам славу героев. Сами они никогда не ходили ни на кого войной, а только оборонялись. И, несмотря на постоянную опасность, драконы продолжали сочинять. Разве они не достойны поклонения?

Почитатели разбили вокруг Драконгора палаточный городок, перебрасывали через крепостную стену цветы и восторженные записки, называли драконов гениями, читали вслух их произведения. Воистину это был праздник любви и поэзии. Свесившись с крепостной стены, драконы наблюдали за происходящим — сперва недоверчиво: к осаде им не привыкать. Но, похоже, почитатели явились из самых благородных побуждений. Вокруг крепости появилось несколько крохотных типографий, где печатались исключительно произведения драконов и хвалебные отзывы критиков. Драконы стали сбрасывать с крепостной стены рукописи со стихами, а внизу их принимали с восторгом, оберегая, как драгоценную реликвию.

Пару недель драконы недоверчиво наблюдали за почитателями, затем собрались на рыночной площади и решили послать делегацию: прощупать почву. Впервые за долгое время пять драконов вышли из крепости. Почитатели встретили их овациями, осыпали цветами и лавровыми венками. Затем драконов отвели в шатер предводителя почитателей. Тот отличался внушительной фигурой.

Он обратился к динозаврам с речью:

— Милые драконы! Забудем все эти глупые россказни безмозглых йети про сокровища Драконгора. Вы обладаете гораздо более ценным сокровищем.

Драконы недоуменно переглянулись. Речь предводителя звучала куда менее восторженно, чем они привыкли.

— Вот истинное золото Драконгора, — и он потряс стопкой листков со стихами драконов.

Динозавры растаяли от лести, но задавались вопросом: к чему он клонит?

— Карты на стол, господа: я издатель! Издаю книги и зарабатываю на этом деньги. Много денег.

В его голосе вдруг зазвучали нотки, испугавшие драконов.

— Героизм, мученичество — вот за что вручают литературные премии, и не так уж важно, что вы там пишете. «Слава» — вот волшебное слово.

Динозавры лишились дара речи.

— Да, слава и популярность — вот ваше сокровище. Герои живут в крепости и пишут стихи — да может ли издатель мечтать о лучших авторах? Милые драконы, только представьте: ваши стихи, моя типография и молва, которую пустят почитатели — да это выгодней, чем разрешение наттиффтоффов на чеканку монет. Прошу вас, хорошенько поразмыслите.

Драконы возмутились. Их обманули: подобное непристойное предложение унижает их достоинство как поэтов. В гневе они вышли из шатра и поспешили в крепость поведать собратьям о случившемся.

Остальные драконы тоже возмутились. Некоторые особо ранимые натуры даже потребовали немедленно окатить почитателей расплавленным свинцом. Разгорелась дискуссия, и один из драконов предположил, что будет, если разогнать почитателей. Те уйдут, окрестности Драконгора опустеют. Никто не станет осаждать крепость, даже из мирных побуждений. Драконам придется читать стихи друг другу до самой смерти, а в один прекрасный день драконы вымрут, как их незадачливые предки. Впадут в забвение. Вот одна перспектива.

А вот другая: драконы принимают предложение почитателей. Что в результате? Слава. Деньги. Литературные награды. Бессмертие. Разве не это — истинная цель каждого поэта?

— Нет! — проревел другой дракон. — Поиски правды. Работа. Стремление достичь и сохранить Орм — лишь эти добродетели, эти великие цели — и никакие другие — должен ставить перед собой поэт. — Но его никто не слушал.

Слово опять взял первый дракон. Он вещал очень громко и размеренно:

— Драконгорцы! Что мы делаем, стоя на краю бездны? Танцуем под музыку звезд!

Оратор попал в самую точку. Бездна — это безвестность. Музыка звезд — это рукоплескания публики.

— Хочу признания! — горланил один.

— Хочу хвалебных отзывов! — надсаживался другой.

Над рыночной площадью поплыл гул голосов, все кричали одновременно.

— Вы же продаете себя! — взревел один пожилой динозавр, и это было последнее возражение. Решено было позвать почитателей в крепость и закатить на рыночной площади большой праздник. Впервые крепость откроет ворота для самых преданных поклонников. И настанет светлое будущее.

Румо начал терять терпение. Когда уже что-нибудь произойдет?

— И вот настал великий день. В городок драконов вступила длинная пышная процессия почитателей; они разбрасывали цветы и листовки с панегириками драконам. Звучала музыка и пение, всех угощали красным вином. Когда процессия достигла рыночной площади, толстый предводитель почитателей танцующей походкой вышел вперед, чтобы держать речь. Поманив к себе бургомистра, он воскликнул:

— Начинается новая эра. С этого дня — больше никаких драконов!

Драконы насторожились.

— С этого дня за распространение литературы драконов полагается смертная казнь. С этого дня смертная казнь полагается всякому, кого сочтут драконом.

Бургомистр выпучил глаза от ужаса. Что за шутки? Да как у этого типа наглости хватило испортить такую торжественную минуту? А предводитель почитателей, запустив руку под пышное одеяние, выхватил кинжал и приставил бургомистру к горлу.

— А теперь шутки в сторону! — рявкнул он. — Решайте сами: хотите спасти свои шкуры — придется отвечать на мои вопросы. Где вы прячете алмаз размером с дом? Где изумрудное море? Где потайной ход к земному ядру?

Румо вскинул голову. Неужели почитатели пришли с оружием?

Несколько драконов вскрикнуло. Почитатели сорвали с себя пышные одеяния, а под ними обнаружились доспехи, мечи и кинжалы.

— Так-то! А вы и уши развесили! — захохотал предводитель. Он бросил бургомистра, предоставив грязную работу солдатам.

Румо фыркнул. Да эти почитатели еще хуже медных болванов! Дали тем сто очков вперед.

— Да уж. Почитатели оказались бывшими солдатами. Все они участвовали в той или иной осаде Драконгора. Тела их усеивали раны от ожогов, лица пылали ненавистью. Они собирались в одном грязном солдатском кабачке в Гральзунде и спорили до хрипоты. Хозяин забегаловки и был тем самым толстым предводителем почитателей. Он придумал изощренный план: собрать по всей Цамонии солдат, раненных при осаде Драконгора, и захватить крепость обманным путем. И его тактика сработала.

Румо заворчал. Вот это подлость!

— С одной стороны — вооруженные до зубов, закаленные в боях кровожадные солдаты, обуреваемые жаждой мести, с другой — изнеженные, безоружные драконы-поэты, не успевшие даже вскипятить смолу или расплавить свинец. Неужели Драконгору суждено пасть в неравной битве?

Румо с важным видом кивнул. Какая же это битва — это куда более чудовищная расправа, чем та, что учинили своим создателям медные болваны.

— Одна-ако… — голос Смейка заставил Румо навострить уши. — Случилось нечто удивительное. Удивительное для солдат, но еще удивительнее — для самих драконов. Несколько секунд на рыночной площади стояла полная тишина. Даже солдаты замерли, будто предчувствуя беду. Что-то вдруг изменилось во внешности и осанке драконов, в выражении глаз и морд. Гримасы ужаса сменились грозным хищным оскалом, ящеры показали клыки, которые прежде тщательно скрывали, челюсти заклацали, как медвежьи капканы, из пастей пошла пена, а заслышав их рык, целая армия рыжих горилл от страха влезла на дерево. Несколько драконов сорвали с себя бархатные одежды, показав могучие мышцы. Да, перед лицом явной угрозы в динозаврах пробудились инстинкты сильных и хищных предков. Нежные жители башни из слоновой кости в один миг обернулись, — Смейк защелкал пальцами, — свирепыми ящерами.

Сжав кулачки, Румо стал драться с воображаемым соперником. Все-таки битва!

— Вот тут-то и началось настоящее сражение за Драконгор. Битва в Нурнийском лесу — детская игра по сравнению с этой мясорубкой. Безоружные драконы обратились в превосходные боевые машины, пострашнее медных болванов. Вместо металлических щитов — драконья чешуя, вместо кинжалов — острые, как бритва, клыки, вместо сабель — огромные когти.

Не сказать, что солдаты от страха тут же побросали оружие. Конечно, они опешили: рассчитывали взять крепость без всякого сопротивления, а тут не угодить бы в пасть к разъяренному дракону. Но не зря они слыли опытнейшими солдатами во всей Цамонии, закаленными в тысяче сражений, прошедшими огонь и воду, — видали опасности пострашнее стаи диких зверей. Вооружены они до зубов, а любого динозавра можно убить.

И началась кровавая бойня. На улочках Драконгора разыгрывались доселе невиданные сцены: солдаты против древних хищников, сабли против зубов, кинжалы против когтей. Рев ящеров, крики солдат. Клинки втыкаются в динозавров. Челюсти отхватывают солдатские головы. Брызги крови, куски мяса. Солдаты вонзают копья в драконов. Драконы одним ударом хвоста перешибают солдат пополам. Битва кипела целый день, каждый, кто находился в крепости, был перепачкан кровью: своей или вражеской.

В тот день половина жителей Драконгора простилась с жизнью, зато, поговаривают, из почитателей выжил только предводитель. Никто не знает ни его имени, ни того, как он выбрался из мясорубки. К вечеру по улочкам Драконгора приходилось перелезать через горы трупов. Крови стояло по щиколотку, она вытекала из крепости по сточным канавам, обагряя гору.

Румо сопел. О такой бойне он и подумать не мог.

— Такова история осад Драконгора, сынок, — подытожил Смейк свой рассказ. — Каждый может извлечь из нее урок. При случае постарайся и ты.

И Смейк, вращая глазами, медленно скрылся под водой.

За два месяца плена на Чертовых скалах у Румо выросло двадцать пять новеньких зубов. Одни — короткие и широкие, другие — длинные и тонкие, как иголки, третьи — плоские, с острыми, как нож, краями. Боль от режущихся зубов поселилась в пасти у Румо, будто надоедливый гость, перебираясь из комнаты в комнату. Болела то верхняя, то нижняя челюсть, то сзади, то спереди, то слева, то справа, а то и вовсе в трех-четырех местах разом. Румо старался попросту не обращать внимания на боль. Оно того стоило: боль стихала, а во рту появлялся очередной шедевр природы.

Румо стал учиться пользоваться новыми зубами. В углу пещеры лежало полено, и при каждом удобном случае щенок его грыз. Через несколько дней полено выглядело, будто изъеденное термитами.

Румо заметил и другие перемены в своем теле. Передние лапы — раньше такие неуклюжие — вытянулись, на каждом из четырех пальцев выросло по острому изящному когтю. Больше всего Румо обрадовался тому, что научился хватать. Щенок чувствовал, будто обрел какую-то новую, необычную власть над предметами. Задние лапы тоже обросли мускулами, шерсть лоснилась, сам Румо раздался вширь и ввысь, сделался ловчее, крепче, сильнее. Розоватая шерсть посветлела и стала белоснежной. Очаровательный детеныш превратился в рослого красавца. Мордочка изящно вытянулась, детские складки на животе сменились симметричными кубиками мышц. Плечи сделались шире, а талия осталась тонкой, прежде широко распахнутые глаза сузились в хитрые щелки, как у хищников. Эта стадия роста протекает у вольпертингеров необычайно быстро.

— Ты растешь буквально на глазах, — заметил как-то Смейк. — Дойдешь с одного края пещеры до другого — вытянешься на целую голову.

Румо смущенно хихикнул. Вот уже несколько дней он перестал помещаться в свою берлогу. Теперь, когда являлись циклопы, он замирал на месте, как и все остальные звери в пещере, но сомневаться не приходилось: рано или поздно чудовища обратят внимание на необычного дикого пса. Да у них слюнки потекут! Сдирая шкуру с еще живого льва или рыжей гориллы, считавшихся деликатесом, циклопы с удовольствием наблюдали за игрой мускулов и подрагиванием сухожилий жертвы. Но такой чудо-зверь — черноглазый рогатый пес, покрытый белым шелковистым мехом, — нет, ничего подобного им в лапы еще не попадалось. Уж наверняка он куда вкуснее любой крупной дичи, привычной чудовищам. Циклопы берегли его, словно бутылку дорогого вина — пусть до поры вызревает в кладовой.

Кто-нибудь из одноглазых то и дело наведывался в пещеру полюбоваться на Румо, и тот всякий раз готовился к худшему. Смейк строго-настрого велел ему ходить на четырех лапах. В присутствии Циклопов Румо так и делал, и все же не ускользнул от их внимания. Время от времени в пещеру заваливалось сразу несколько циклопов, они загоняли Румо в угол и, ухмыляясь и причмокивая, видимо, обсуждали между собой, как быстро тот растет. Щипали его за лапы и живот, нюхали мех, выдергивали шерстинки, чтобы получше рассмотреть. Молниеносная реакция Румо несказанно радовала циклопов, слюна капала из вонючих пастей — по всему видать, они с трудом сдерживаются, чтобы сию же минуту не вонзить в него клыки. Когда циклопы уходили, не тронув Румо, тот чувствовал, будто заново родился.

Румо не только быстро рос: не менее успешно он учился говорить. Теперь он мог свободно поддерживать беседу со Смейком. И, хотя сам Румо пока строил фразы примерно как иностранец, недели две изучавший чужой язык, понимал он почти все.

— Что со мной? — спросил Румо у Смейка однажды вечером, когда огромные волны особенно сильно бились о Чертовы скалы, отдаваясь в пещере ужасным шумом и рокотом. — Почему я расту так быстро?

— Потому что ты вольпертингер, — отвечал Смейк.

Румо склонил голову набок. Он всегда так делал, когда ответ Смейка не удовлетворял его любопытства. Смейк вздохнул.

— Так и быть, — начал он, — похоже, пришло время тебе узнать кое-что о себе и своих сородичах. Мне и самому известно не так уж много, ну да ладно…

— Говори! — скомандовал Румо.

Смейк набрал воздуха в грудь.

— Есть одно крылатое выражение, которое лучше всего характеризует твоих сородичей. Оно звучит так: «Да это все равно что с вольпертингером тягаться!» — Смейк усмехнулся. — Так говорят в Цамонии, когда хотят предостеречь от чего-то немыслимого, безрассудного, заранее обреченного на провал, а то и опасного для жизни. В жилах вольпертингеров течет кровь волка и косули, вот почему твои сородичи такие могучие, воинственные, осторожные, ловкие и опасные. Инстинктами и повадками вольпертингеры не похожи ни на кого из жителей Цамонии, а органы чувств у них устроены очень необычно. При необходимости вольпертингер может видеть носом и ушами, а движения его так быстры и ловки, что кажутся колдовством.

Румо навострил уши. Смейк объяснял немного высокопарно, но Румо все же понял: вольпертингеры — очень необычные создания. Почему же он раньше не заводил такой интересный разговор?

— Есть две породы вольпертингеров. Дикие — лишены дара речи и всю жизнь передвигаются на четырех лапах. Цивилизованные — постепенно учатся говорить и ходить на двух лапах. В возрасте, когда у вольпертингера режутся зубы, становится понятно: дикий он или разумный. Ты определенно относишься ко второму типу.

Так вот что за слова дремали в сознании Румо, а затем пробудились в виде странной смеси мыслей и ощущений! Теперь-то Румо начал понимать.

— По умственному развитию дикие вольпертингеры мало отличаются от волков, живут преимущественно в лесах и степях Цамонии. Некоторые даже поддаются приручению — тогда их держат в хозяйстве вместо сторожевых псов.

Смейк надолго умолк, пристально глядя на Румо. Пожалуй, стоит ему сказать, даже если пока не поймет.

— Ты сирота, Румо. Безжалостный инстинкт велит и диким, и цивилизованным вольпертингерам оставлять новорожденных детенышей в лесу. Для дикого вольпертингера это родной дом. Говорящему приходится самому пробивать путь к цивилизации.

Слишком много информации. Слова «сирота», «безжалостный», «новорожденный» и «цивилизация» ничего не говорили Румо.

— Куда же мне идти? — спросил он.

— Пока никуда, — рассмеялся Смейк. — Ведь ты на Чертовых скалах!

Румо снова склонил голову набок.

— Послушай-ка, — прибавил Смейк, понизив голос. — Что ты скажешь, если я поведаю тебе план, как выбраться из пещеры и освободить остальных пленников?

— Было бы здорово! — тявкнул Румо.

— Это еще не все. Главная часть плана — это ты. Что на это скажешь?

— Буду рад! — отозвался Румо.

— А что ты скажешь, если ради спасения придется рискнуть жизнью?

— Буду рад еще больше.

— Я так и знал! Еще пораскину мозгами и все расскажу в свое время, — подытожил Смейк, протянув Румо одну из своих лапок. Румо пожал ее, и, хотя лапка была мокрая и скользкая, ему было приятно.

Каждый день Румо узнавал что-то новое о военном искусстве. Смейк почти не касался техники и уловок — гораздо охотнее он рассуждал о теории сражения, и Румо часто ничегошеньки не понимал. Как-то раз Смейк сказал:

— Есть одна прописная истина: в бою вредно слишком много думать. Не пойми меня неправильно: идиот хорошим воином не станет. Но в решающий момент надо найти в себе силы перейти от раздумий к делу. Хотя — что я говорю — тут речь не о силах, даже наоборот. Решение должно прийти само собой. Как желание пописать.

Румо заворчал и наморщил лоб.

— Когда идешь отлить, избавляешься от того, что долго держал в себе — так? Испытываешь облегчение, умиротворение, почти наслаждение, не затратив никаких усилий, это происходит само собой. Ты мог бы мочиться хоть целый день, не сходя с места, но ты этого не делаешь: ты ведь не свинья. Терпишь, пока становится невмоготу, а уж потом расслабляешься, испытывая облегчение — верно? Вот и в бою так: драться — это как пописать.

Румо окончательно запутался. Столько раз Смейк рассказывал о героических битвах и победах, и вдруг — «пописать». Конечно, вольпертингеры писают много и с удовольствием, как и все животные в Цамонии, в чьих жилах течет кровь диких псов, и все же Румо так и не понял, к чему клонит толстяк.

— Поразмысли над этим! — прибавил Смейк.

Позже, справляя нужду в темном углу пещеры, Румо вспомнил наставления Смейка. Но опять ничего не понял. Казалось бы, при чем тут драка?

Тем временем почти вся семья добротышек, у которых воспитывался Румо, исчезла. Одного за другим циклопы утаскивали из пещеры, и ни один не вернулся. Румо оплакивал их, так как знал, что случилось. Кроме зубов и мышц в нем росло еще кое-что: какое-то неприятное чувство в отношении циклопов. Румо ощущал безнадежное, отчаянное, бессильное желание воздать должное погибшим друзьям и наказать циклопов за содеянное. Он желал мести. Однако Румо понимал, что ему, такому маленькому и слабому по сравнению с циклопами, ни за что их не одолеть. Да, он растет, и растет быстро, но, даже став самым крупным, сильным и опасным вольпертингером всех времен, что сможет сделать воин-одиночка против нескольких сотен циклопов? На помощь маленьких слабых гномов рассчитывать не приходилось, а уж на Смейка — неповоротливого жирного червяка — и подавно. Даже если ему помогут самые сильные дикие звери, у них нет ни малейшей надежды справиться с одноглазыми.

Интересно, что там за план у Смейка?

Судьба со временем сплотила товарищей по несчастью. Узники поняли: нет никакого смысла рыдать целыми днями. Невозможно бояться вечно, постепенно становится все равно. У пленников по-прежнему душа уходила в пятки, когда в пещере показывались циклопы, однако со временем большинство гномов научилось не бросаться в глаза, выглядеть непривлекательно и неаппетитно. Многие измазались слизью из ямы Фольцотана: Румо охотно разносил ее по всей пещере. Поговаривали, что больше всего аппетит циклопов возбуждает движение, поэтому пленники старались не шевелиться или прикидывались спящими, когда кого-нибудь из чудовищ приносило в пещеру.

Но особого влияния на вкусовые пристрастия одноглазых это не оказывало: уж они-то знали способы заставить жертву трепыхаться, когда надо. И только яму Смейка, распространявшую зловоние, они старались обходить стороной.

Румо очень повезло: он один во всей пещере владел надежным средством против страха. Слушая рассказы Фольцотана Смейка, молодой вольпертингер будто путешествовал по иным мирам. Удивительно, какой силой могут обладать слова! Одни пока ничего не значили для него — пустой звук, — другие, едва сорвавшись с губ Смейка, разворачивались в красочные картины, заполняли голову Румо, прогоняя страх. Иной раз Смейк рассказывал так увлекательно, что образы сливались в полноводную реку, уносившую Румо далеко-далеко от Чертовых скал, в неизведанные края, в иные, лучшие времена. На любой вопрос у Смейка был готов ответ. Иногда он удовлетворял любопытство Румо, иногда приводил в еще большее смятение. Но все лучше, чем отчаиваться.

Однажды вечером циклопы вели себя в пещере особенно бесцеремонно: прямо на глазах у Румо варварски разорвали на кусочки поросенка. Чувствуя свою полнейшую беспомощность, Румо едва не впал в отчаяние. Мрачные мысли вертелись в голове. Не находя ответов на вопросы, он отправился к Смейку.

— Что нового, Румо? — поинтересовался Смейк, не вылезая из мутной жижи и, будто ленивый тюлень, положив голову на край ямы. Румо вздохнул.

— Я вот подумал: интересно, а бывают ли места еще страшнее этого?

На сей раз Смейк раздумывал особенно долго, прежде чем ответить.

— Говорят, есть одно, — промолвил он.

— Хуже, чем это? И как оно зовется?

— Подземный мир, — ответил Смейк.

— Подземный мир, — повторил Румо. — Звучит очень мрачно.

— Не знаю, есть подземный мир на самом деле, или это одни россказни. Страшилки. Но я не раз слыхал про него от солдат, сидя у костра. Будто бы под нашим миром есть еще один, населенный злом и всякими жуткими созданиями. Каждый рассказывает по-своему. Но я еще не встречал никого, кто и впрямь побывал бы в подземном мире.

— Может, оттуда просто никто никогда не возвращался?

— Что-то ты сегодня невесел, малыш. Хочешь загадку?

— Давай, — отозвался Румо. — Загадывай!

Время от времени Смейк задавал Румо нетрудные задачки, чтобы тот не терял присутствия духа и отвлекался от мрачных мыслей.

— Что это: проходит сквозь стену, но не гвоздь? — загадал Смейк.

— Не знаю, — ответил Румо.

— Я так и думал. Попробуй сам найти ответ.

И он скрылся в яме с водой. Еще одного вопроса от Румо он бы в этот вечер не вынес.

Однажды днем загремела решетка, и в пещеру с ревом ворвались четверо циклопов. Тяжелая поступь страшилищ не предвещала ничего хорошего. Пройдя через всю кладовую, циклопы направились прямо к Румо, схватили за лапы и бросили в пустую клетку, откуда недавно забрали льва. Заперев дверцу клетки, циклопы ушли. Больше Румо не сможет бегать по всей пещере. Вольпертингер тряс прутья клетки и рычал вслед одноглазым. В тесной клетке справлять нужду приходилось там же, где и спать. Теперь Румо целиком во власти циклопов. Он попробовал решетку на прочность: прутья сидели крепко, а перегрызть металл не под силу даже его чудесным зубам. И как теперь Смейк растолкует ему свой план? Ему теперь к яме не подобраться, а сам червякул еще ни разу не вылезал из зловонной лужи. Румо не был уверен, что тот вообще в состоянии вылезти.

Затаившись на дне ямы, Смейк даже плавник не высовывал. Со дна поднимались огромные пузыри, лопаясь с неприятным звуком и распространяя по пещере невыносимый запах серы.

Смейк размышлял. Один из пунктов его плана по освобождению требовал доработки. Нужны сведения, блуждавшие в голове лишь в виде бессвязных обрывков. Но Смейк знал: освежить память можно, заглянув в каморку воспоминаний. Выпустив несколько самых больших пузырей слизи, он отправился в путешествие по извилинам собственного мозга. Мысли Смейка ползли столь же неторопливо, как и он сам.

И вот Смейк добрался до каморки воспоминаний. Как всегда, пройдя мимо занавешенной картины, он устремился к одной из тех, что уже давно не рассматривал. Вот перед ним стол: игорный стол, покрытый красным сукном. В городке Форт-Уна такие стояли на каждом углу. Разглядывая стол, усеянный разноцветными фишками, Смейк вновь услышал гул голосов, жужжание рулетки, стук игральных кубиков — все эти звуки продажной удачи, когда-то составлявшие часть его повседневной жизни. Вот Смейк, опытный крупье, сдает карты за игорным столом: за своим столом. Червякул вспоминал вполне определенный вечер: в тот вечер к его столу подсел сумасшедший профессор.

— Извините, пожалуйста, — проговорил очень странный гном, — разрешите сыграть с вами партийку?

Учтивый тон гнома развеселил крупье, привыкшего к совсем другому обхождению.

— Разумеется, — ответил Смейк. — Как насчет партии в «Румо»?

— Как скажете, — согласился гном, усаживаясь за игорный стол. Определенно эйдеит. У этих созданий, населявших Цамонию, сразу несколько мозгов. Смейку еще не доводилось встречать эйдеитов, однако по причудливым наростам на голове, выпученным глазам и сутулой фигуре он догадался, что за существо перед ним.

— Разрешите представиться: моя фамилия Соловеймар. Профессор, доктор Абдул Соловеймар.

Смейк слегка наклонил голову в ответ.

— Смейк. Фольцотан Смейк. Итак, начнем с партии в «Румо». — Он стал сдавать карты.

Профессор выигрывал партию за партией. Они сыграли в «Румо», потом в «Мидгардское Ромме», в «Бей и коли», в «Поймай тролля» и, наконец, снова в «Румо». Через три часа перед профессором возвышалось несколько стопок разноцветных фишек — целое состояние. Насколько понял Смейк, профессор определенно следовал некой системе, основанной на числе семь.

Соловеймар всегда ставил по семь фишек на те числа, сумма которых делилась на семь. В картах профессор тоже делал ходы по какой-то семеричной системе — то и дело прямо указывал на это Смейку, делился с ним сложными расчетами: складывал, умножал и делил друг на друга числа вплоть до семидесятизначных. У Смейка дым повалил из ушей. Эйдеит выигрывал одну партию за другой. По словам профессора, он пришел не за выигрышем, а лишь проверить математический расчет. Между тем, перед ним высились столбики фишек на несколько миллионов пир.

У Смейка пот катился градом, но уже не от духоты в игровом зале: холодный пот прошиб его от страха. Вокруг собралась толпа любопытных, среди них — оба владельца салона близнецы-псовичи Хенко и Хассо ван Изверг, в прошлом — разбойники с большой дороги. Первые деньги перепали им от богатых путешественников, задушенных в ущелье Демоновой Устрицы. А теперь состояние, нажитое непосильным грабежом, уплывает в руки профессора.

В игорных заведениях города Форт-Уна открыто никого не обманывали, однако хозяева прибегали к кое-каким уловкам, неизменно обогащаясь за счет игроков, чтобы система не давала сбоев. И нужны были работники вроде Смейка — акулы карточных игр, способные обыграть среднестатистического соперника без всякого шулерства. Игроку давали чуть-чуть выиграть и сколько-то проиграть, случались и крупные выигрыши, но в конечном счете заведение каждый вечер обогащалось на кругленькую сумму. И тут является этот профессор и подрывает самые устои города Форт-Уна. Он выигрывал подряд игру за игрой. Это уже не полоса везения, это попрание неписаного закона города Форт-Уна: «Рано или поздно проиграет каждый».

Смейк ничего не мог поделать: с каждой партией состояние Соловеймара приумножалось. Если так будет продолжаться, через несколько партий игорный дом ван Извергов окажется на мели. Братья псовичи бросали на Смейка взгляды, красноречиво говорившие о том, что его ждет в переулке позади салона, если ему не удастся в ближайшее время прервать полосу везения профессора.

— Сыграем еще партию? — наседал профессор, складывая выигранные фишки столбиками по семь штук. — А ведь щекочут нервишки эти азартные игры!

— Если пожелаете, — выдавил Смейк. — Слово гостя — закон.

— У вас повышенная потливость, нужно с этим что-то делать, — посоветовал профессор, глядя на покрытый испариной лоб Смейка. — Мочегонные таблетки иногда творят чудеса.

Натянуто хихикнув, Смейк стал сдавать карты. Профессор, бормоча числа, поставил все фишки на «Румо», раскрыл карты, следуя своей абсурдной семеричной системе — и выиграл.

— Ох, вот так удача, — смеялся профессор, придвигая выигранные фишки. — Но на что мне такие деньжищи? Вложу-ка я их в исследование темноты. А, может, соорудить комод-оракул? Столько возможностей! Еще партию?

Соловеймар выиграл еще четыре партии подряд. Вот-вот завладеет всем состоянием ван Извергов. Сердце Смейка бешено колотилось, мысли путались. С каким удовольствием он свернул бы птичью профессорскую шею, но с этим братья ван Изверг справятся и без него. Еще один загадочный несчастный случай в городе без правил: незадачливый профессор, перебрав спиртного — вся одежда провоняла, — навернулся с черной лестницы в игорном притоне. Подумаешь, невидаль! У братьев ван Извергов есть приятель — он выдаст заключение о смерти (несчастный случай по вине самого пострадавшего, сильное алкогольное опьянение), а в пустыне неподалеку от города появится еще одна безымянная могила.

Смейк был в отчаянии. Как втолковать эйдеиту, что тот рискует не только жизнью крупье, но и своей собственной? Тесно столпившись вокруг стола, посетители и братья ван Изверги напряженно следили за учтивой беседой сдающего и игрока.

— Я все понимаю, — раздался голос в голове Смейка.

«Потрясающе! — подумал тот. — Я сбрендил от страха. Уже голоса слышу».

— Ты слышишь всего один голос: мой. Это говорю я, Соловеймар, — произнес голос. — Не подавай виду.

Смейк напряженно уставился на профессора. Казалось, тот целиком занят картами.

— Знай же, я владею даром телепатии. Ничего удивительного — для любого эйдеита это в порядке вещей. Теперь к делу: ты, может, думаешь, будто я не от мира сего. Нет, жизнь мне пока не надоела. И я уж точно не хочу, чтобы двое отъявленных негодяев зарезали меня в темном переулке из-за какого-то презренного металла. Я только хочу испытать систему, насладиться триумфом, да и эти мошенники пусть немного попотеют. Еще партию в «Румо»?

Смейк не был уверен: и впрямь ли он слышал голос профессора или попросту сошел с ума. За время своей речи эйдеит не удостоил его ни единым взглядом, а только перешучивался с игроками и бандитами, столпившимися вокруг стола. Смейк стал механически сдавать карты.

— Еще партию, — нарочито громко проговорил профессор. — Вообще-то я думал закругляться, но, так и быть, сыграем на посошок. На все, как всегда?

Близнецы ван Изверги скорчили постные мины, нащупывая в карманах флоринтские стеклянные кинжалы.

— Пан или пропал! — воскликнул профессор. Все затаили дыхание. — Значит, 7777777777 и 77 сотых делим на 7777777 и 777 тысячных, потом делим на 77, получаем… эээ… получаем… — нервно бормотал профессор себе под нос, медленно перекладывая карты с места на место. Пот, стекавший ручьями, покрыл все тело Смейка маслянистой пленкой. Его кожа блестела, как вощеное яблоко.

«Профессор! — в отчаянии мысленно прокричал Смейк. — Профессор! Надеюсь, вы не намерены опять выиграть? Это же самоубийство! Даже двойное убийство, если посчитать меня».

Нет ответа.

— Так-так, — бубнил эйдеит, — корень из 7777777777777 и 7 десятых делим на 77777777 и 777 тысячных и умножаем на 777 в… эээ… седьмой степени, получаем… итого… — больше ничего было не разобрать. Профессор раскрыл карты. Снова выиграл.

«Профессор?!» — если кто и мог читать мысли Смейка, он, несомненно, услышал бы вопль.

Соловеймар безучастно взглянул на него.

— Где тут меняют фишки? — спросил он. — Мне ведь дадут несколько мешков, чтобы унести деньги?

— Само собой, — отрезал один из братьев ван Извергов. — Обсудим все у нас в конторе. Предлагаю пропустить стаканчик за счет заведения.

У Смейка закружилась голова. Он уже видел, как лежит в переулке в луже собственной крови, издавая предсмертный хрип.

— Еще партию? — уже без всякой надежды крикнул Смейк.

Вот теперь-то Смейк окончательно определил свою дальнейшую судьбу. Промолчи он, может, братья ван Изверги отпустили бы его с волчьим билетом и парой сломанных рук, но теперь, когда братья уже почти увели Соловеймара к себе в контору, он снова привлек к профессору всеобщее внимание. Читай, подписал собственный смертный приговор.

— Еще партию в «Румо»? — переспросил профессор. — Пан или пропал?

Смейк кивнул.

— Почему бы и нет! — усмехнулся профессор.

Снова перемешав карты, Смейк стал сдавать, Соловеймар забормотал числа, а братья ван Изверги едва сдерживались, чтобы не прикончить профессора и крупье прямо у всех на глазах.

— 7777777 и 7 десятых делим на 7, и братья ван Изверги в уме… — рассмеявшись, он обернулся к владельцам игорного заведения: убедиться, оценили ли те его шутку.

Смейк еще раз робко попытался наладить телепатическую связь.

«Профессор? — мысленно произнес он. — Профессор Соловеймар?»

Нет ответа. Соловеймар сосредоточенно перебирал карты.

— 7777777 и 77 сотых умножаем на 7 в седьмой степени и отнимаем корень из 777, получаем… эээ…

«Профессор! — взревел про себя Смейк. — Слышите?»

Ничего. Ни звука. На физиономии Соловеймара не дрогнул ни один мускул. Значит, вся эта телепатия померещилась Смейку в панике.

— 777777 и 777777 миллионных делим на 77, частное делим на сумму 7777 и 777777, умножаем на 777 и делим на шесть… — пробубнил профессор.

Смейк насторожился. На шесть? Впервые в расчетах Соловеймара встретилось число, отличное от семи.

Дружелюбно улыбнувшись Смейку, профессор раскрыл карты. Зрители склонились над столом. Весь зал ахнул. Соловеймар проиграл.

— Слушаю вас, — в голове Смейка раздался голос профессора. — Вы меня звали?

Смейк не отвечал. Он был слишком занят: сгребал со стола фишки профессора и переглядывался с братьями ван Извергами. Взгляд его выражал облегчение: теперь братья могли выпустить из лап рукоятки кинжалов.

— Интересный эксперимент, — заговорил профессор обычным голосом, когда толпа разошлась. — Легко пришло, легко и ушло! Очевидно, кому-то еще предстоит вывести математическую формулу судьбы. Не стану хвалиться, у меня она пока тоже блуждает где-то в каморке незрелых патентов.

Смейк взглянул на Соловеймара:

— Вы уверены, что могли бы выигрывать до бесконечности? — спросил он.

Профессор встал, положил руку Смейку на плечо и сказал:

— Есть лишь одна бесконечность. Это тьма.

Настал момент, ради которого Смейк отправился в каморку воспоминаний и вызвал в памяти эпизод с игровым столом: едва профессор коснулся Смейка рукой, как вдруг в голове у него забурлил такой мощный поток информации, что червякул откинул голову и едва не свалился со стула.

Это был поток мыслей, перетекавших в эту минуту из одного мозга рассеянного эйдеита в другой. Обладая способностью заражать собеседника бактериями знаний, тот, вольно или невольно, передал свои мысли Смейку. Вполне заурядное для Соловеймара действие произвело на Смейка яркое впечатление. Если вкратце, профессор размышлял о сейсмической активности в Сумрачных горах, о физике космических вихрей (о черных дырах, движении звездных туманностей, вращении Солнечной системы), о химической коммуникации среди насекомых, пресмыкающихся и орхидей Южной Цамонии (о передаче информации при помощи запахов, обмене ядом у чулковых гадюк, переносе пыльцы медоносными мухоловками и хватательном методе общения цамонийских пчеломаток в условиях передачи информации через растения), о геодезических аномалиях в Беспределии и их влиянии на жанр цамонийской путевой литературы, о взаимосвязи между игрой горных сморчков на альфа-рожках и сходом лавин в Сморчковых горах, о влиянии филофизики эйдеитов на псевдонаучные труды Хильдегунста Мифореза. Профессор не обошел вниманием и прославление глупости в Цанталфигории, отложение морских солей в масштабах водорослей, телепатическую перцепцию многопозвоночных животных под воздействием облучения сельсилленом и светом блуждающих огоньков, сгущение темноты в извилинах мозга путем искусственного усиления депрессии принудительным прослушиванием маршевой музыки и понижением барометрического давления, но, главное — именно за этим воспоминанием и охотился Смейк — Соловеймар владел знаниями об аномальном строении языков циклопов с Чертовых скал, которые отвечают у этих тварей за чувство равновесия.

Смейк нашел в каморке нужное воспоминание. Скоро план освобождения будет готов.

В последующие несколько недель Румо рос еще быстрее, чем раньше. Почти каждый день он замечал в себе перемены: крепкие мышцы, растущие когти и кости, новенький зуб.

С тех пор как Румо посадили в клетку, циклопы интересовались им все больше. Прежде он ел то же, что и все остальные: циклопы бросали в пещеру рыбные кости и прочие объедки, а травоядных пленников кормили непонятной кашей или зерном. Пил он, как и все, из лужи, куда циклопы время от времени подливали дождевой воды. Особым умом чудовища не отличались, но им хватало сообразительности не дать съестным припасам умереть с голоду. Пшено, сырые овощи и обглоданные кости и тому подобное для циклопов не представляли ни малейшего кулинарного интереса, ведь не могли ни кричать, ни трепыхаться.

Когда Румо оказался в клетке, все прочие обитатели пещеры стали завидовать его рациону. Одноглазые не забывали приносить ему прохладную дождевую воду в ковше, свежую рыбу, омаров, раков и лангустов, ощипанных морских птиц и тюленье мясо. Румо чувствовал себя неловко, но набрасывался на еду с волчьим аппетитом. С недавних пор его постоянно мучил голод, он ел и ел, а сытость не наступала. Казалось, стоило только Румо поесть, как у него росли мышцы, резался новый зуб или он прибавлял в росте на целый сантиметр. Румо глотал китовый жир, по половине акулы за раз, а как-то даже съел щупальце осьминога величиной почти с него самого. Одноглазых радовал его аппетит, они смеялись и тыкали в него палками, чтобы проверить рефлексы. Чем крупнее и сильнее становился Румо, тем явственнее видна была жадность в их глазах.

То и дело компания из восьми циклопов наведывалась в пещеру поглядеть на Румо. Это были главари, самые сильные и кровожадные на острове. Румо и прежде наблюдал этих восьмерых: они явно пользовались почетом у других одноглазых. Выбирали самые лакомые кусочки, откармливали дичь в клетках, к которым никто, кроме них, не смел подойти. В последнее время компания повадилась в пещеру по нескольку раз на дню. Циклопы бросали в клетку живую рыбу, и Румо набрасывался на нее без всякого отвращения, даже с жадностью. Главари только ухмылялись. Подумать только: дикий пес трескает рыбу заживо, как и они сами. Циклопы говорили о чем-то на своем гортанном наречии, приходя в сильное возбуждение: голоса их дрожали от нетерпения, из пастей капала слюна. Одноглазые били друг друга в грудь, поднимая ужасный грохот. Румо не знал, что циклопы так предвкушают удовольствие.

Большую часть жизни на Чертовых скалах циклопы валяли дурака: колотили по скалам примитивными каменными топорами, грелись на солнце, таращились на море или на облака, принимая их за летучие горы, куда они попадут после смерти. Все остальное время они спали и ели.

Правительства в его обычном понимании на острове не было — на это одноглазым не хватало ума. Циклопы застряли на уровне развития пещерного человека, который только что научился добывать огонь, но пока не понял, зачем ему это нужно. Все, что имелось на острове — инструменты, клетки, цепи и дубины, — циклопы награбили. Понять, как работает замок с ключом, украденный во время набега, — вот самое большее, на что оказались способны одноглазые чудовища. Солнце циклопы считали глазом великана, держащего корыто с водой, в котором плавают Чертовы скалы и еще несколько островов, — вот и все их представление о мире.

Общественная жизнь на скалах ограничивалась тем, что два циклопа могли не поделить место на солнышке или добычу в кладовой. Тут уж разговор короткий. Драку двух циклопов приятным зрелищем не назовешь. Одноглазые не имели понятия о тактике, все решала сила и жестокость, а также выдержка и способность сносить удары дольше противника. Чудовища колотили друг друга, даже не пытаясь увернуться или спрятаться. Били кулаками друг другу по морде, пока один не падал замертво. Во время драки циклопы держались на ногах до последнего вздоха. Постепенно восемь циклопов — те, у кого зубы покрепче, а удар сильнее, чем у остальных, — пробились в верхи и стали правителями острова. Но вся их деятельность состояла в том, чтобы прогонять сородичей с уютного местечка на солнце или выхватывать у них из-под носа лакомые куски. Во время вылазок на сушу главари руководили шайкой и забирали львиную долю добычи. Более четких представлений о власти у циклопов не было.

Смейк затаился на дне черной ямы, выделяя гнойный фермент. Барабанный бой с каждым днем нарастал и ощущался в виде ритмичных вибраций даже под водой. По расчетам Смейка, вскоре предстояло безумное пиршество. За последние несколько месяцев припасы в пещере истощились, и циклопы становились все менее привередливы. Каждая капля вонючей слизи увеличивала шансы Смейка на выживание.

Но главная трудность была не в этом. Смейк очень много времени провел на Чертовых скалах, и страх — страх выйти из черной ямы — все нарастал и почти его парализовал. Чтобы изложить Румо свой план, ему придется вылезти из спасительной слизи и подобраться к клетке. От одной мысли об этом Смейку становилось дурно. Страх, будто многопудовые оковы, сковывал его.

В ту же ночь Румо приснился сон. Оказавшись в клетке, Румо стал видеть все более яркие и пугающие сны, в основном про циклопов. Вольпертингеру часто снилось, что одноглазые явились в пещеру все разом и устроили последнюю кровавую бойню, а он то скован цепями, то заперт в клетке, то просто не может пошевелиться и глядит на происходящее, пока циклопы, наконец, не добираются и до него.

Но этот сон — другой. Румо — на свободе, на твердой земле, бредет по полю среди высокой травы, над ним — синее небо. В воздухе над головой реет серебряная нить — та, что он учуял еще на подворье гномов. Румо охватило неясное ощущение, будто предчувствие какой-то радости. Какой — он пока не знал, но догадывался: жизнь готовит ему приятный сюрприз. Сам того не ведая, Румо грезил о любви.

Наутро Румо проснулся от ударов по клетке — привычная побудка. У решетки, глупо тараща глаза, стоял циклоп, в одной лапе — убитый тюлень, в другой — палка. Просунув тюленя между прутьями, циклоп ткнул Румо палкой: проверить рефлексы. Это не был один из главарей, и работу свою он исполнял угрюмо, неохотно, зная, что на такой лакомый кусочек рот лучше не разевать. Румо зарычал, и циклоп отшатнулся. Решив закусить горечь дурного настроения жирной болотной свиньей, он потопал к загону со свиньями. В пещеру, зевнув, ввалился второй циклоп и тоже двинул к загону, очевидно, желая закусить повизгивавшим поросенком. Оба оказались у загона одновременно. Тут остров качнуло, и циклопы, потеряв равновесие, стукнулись друг о друга.

Оба злобно заревели, один циклоп схватил палку и тут же получил удар кулаком в физиономию. Не успел циклоп опомниться от первого удара, как последовал второй, прямиком в челюсть. Одноглазый пошатнулся и рухнул на спину. Противник, усевшись верхом на поверженного, стал осыпать его градом беспощадных тычков, пока тот окончательно не затих. Победитель, ухмыляясь, потащил его вон из пещеры.

Смейк одним глазом наблюдал из ямы с водой за недолгой расправой. Ничего удивительного, если эти прожорливые твари — еще и каннибалы, которые не прочь закусить мертвым сородичем. В последнее время одноглазые стали очень раздражительны. Один неловкий шаг — и разразится массовое побоище. Смейк вздохнул. Этой минуты он ждал и в то же время боялся больше всего. Дверь приотворилась, и, если Смейк не скользнет в нее прямо сейчас, второго шанса не представится. Пора действовать!

Румо замер. Из ямы Смейка послышалось странное неприятное хлюпанье. Червякул кряхтел и чертыхался, вода выплескивалась, брызгая во все стороны. Вот из вязкой слизи показалась голова, а следом и сам Смейк, пыхтя и охая, перевалился через край водоема и пополз через всю пещеру прямиком к клетке Румо, оставляя маслянистый оливковый след. Все пленники кладовой молча наблюдали за этим странным событием.

Румо встал на ноги и просунул мордочку между прутьями клетки. Смейк задыхался от натуги.

— Слушай внимательно… фу-ух… времени мало… о-ох… того и гляди циклопы заметят… — Смейк тяжело перевел дух и уставился на Румо. — Мне страшно.

Румо кивнул.

— Но мой план готов. Хочу тебе его изложить.

— Ясно.

И Смейк стал излагать план. Невероятный. Безумный. Больше похожий на страшную сказку, на жажду кровавого возмездия, и без малейшей надежды на успех.

— Ну, что скажешь? — спросил Смейк.

— Я попробую, — ответил Румо.

— Вот и отлично. Только учти: я рассказал тебе все, что сам знал о драках. Практику придется освоить самостоятельно. Уверен, все придет само собой. Помнишь? Драться — это как…

— Я помню, — перебил его Румо. — Возвращайся в воду. Здесь опасно.

— Еще кое-что! Самое главное. Слушай внимательно: это ключевая часть плана! — Смейк подполз еще ближе, и Румо навострил уши. — Должен рассказать тебе кое-что о языках циклопов, мой мальчик…

Румо просидел за решеткой так долго, что оставил всякие попытки освободиться. Перестал трясти прутья и грызть замок, и только лежал, ел или спал да иногда метался по узкой клетке туда-сюда. Боли в пасти уже несколько дней как прекратились, и даже вечный голод улетучился. Теперь Румо ел меньше и стал разборчивее к тому, что циклопы бросали ему в клетку.

В последнее время качка усилилась, а шум волн, бившихся о скалы, стал громче. Похоже, плавучий остров застигла буря. В пещере царил хаос: уцелевшие добротышки беспомощно висели на цепях, ударяясь о стены, будто языки колоколов. Поросята кусались, а дикие звери, которых пока не успели сожрать, рычали и бесновались в клетках. Слизь из ямы Смейка выплескивалась через край, растекаясь по всей пещере.

Похоже, торжества циклопов были в самом разгаре. Они музицировали, орали и горланили песни в тоннелях Чертовых скал. Но что хуже всего — наведывались в пещеру втрое чаще, чем прежде.

Крепко ухватившись за прутья решетки, Румо в тысячный раз повторял про себя план Смейка по пунктам — впрочем, их было всего два. Тут в пещеру ввалились трое циклопов, с ног до головы вымазанные кровью, отчего шатались, как пьяные.

Циклопы разбрелись по пещере, принюхиваясь к припасам. Один из них, поскользнувшись на Фольцотановой слизи, растянулся во всю длину на полу пещеры, что ужасно развеселило двух других. Разозлившись, циклоп подполз к яме Смейка и стал шарить в ней лапой, очевидно, собираясь сожрать червякула от злости. Румо судорожно вцепился в прутья решетки.

Циклоп чертыхался, стараясь поймать Смейка в мутной слизи, но не тут-то было: червякул все время выскальзывал у него из лап. Вдруг раздался грохот: должно быть, на остров накатила огромная волна. Пол в пещере дрогнул, и циклопа обдало слизью из ямы Смейка. Двое других так и покатились со смеху. Тут перепачканный великан не на шутку рассердился и стал молотить кулаком под водой. Один из его сородичей вспомнил, зачем они пришли, и схватил добротышку. Дернул, не снимая цепь, оторвав несчастному гному руку. Гном истошно завопил, задрыгал ногами и оставшейся рукой, чем привлек внимание третьего циклопа. Тот схватил несчастного за ногу. Чудовищу, державшему гнома, это совсем не понравилось, он грозно зарычал и дернул добычу на себя. Но соперник, крепко ухватив гнома за ногу, яростно тянул в свою сторону. В конце концов, одноглазые разорвали гнома пополам, отчего еще больше взбесились: гном перестал кричать и брыкаться, и циклопы потеряли к нему всякий интерес. Зато гном избежал еще более страшной смерти. Несолоно хлебавши, циклопы гортанно заревели, видимо, перебраниваясь. Третий их сородич продолжал ловить Смейка.

Кровь у Румо кипела. Перед глазами кружились красные огоньки, он рычал и лаял, как его дикие предки, тряс прутья клетки. Сперва циклопы озадаченно смотрели на беснования вольпертингера, постепенно распаляясь от жадности. Из пасти капала слюна, глаза горели алчностью. Губы тряслись, обнажая желтоватые клыки. Но пока чудовища не решались нарушить запрет и покуситься на добычу главарей. Бросив останки гнома, они, как завороженные, покачивались, глядя на шумящего вольпертингера.

Румо удвоил усилия. Наскакивал боком на дверцу, неистово метался по клетке взад-вперед, тряс прутья, так что те скрипели. Остальные звери в клетках забеспокоились: они рычали и фыркали, тоже стараясь вырваться на свободу.

Такому соблазну прожорливые циклопы противиться не могли. Они ринулись к клетке, застучали по ней, затрясли прутья, как ненормальные. Ключа у циклопов не было, но они решительно настроились взломать клетку. Чудовища дергали изо всех сил, стараясь сорвать дверь с петель. Румо распластался по дну клетки и тихонько зарычал. Перед собой он видел лишь прутья решетки и циклопов, обзор на пещеру ему заслоняли черная шерсть и рожи, перекошенные от жадности. Клетка целиком была сделана из железа, но рано или поздно она не выдержит натиска трех гор мускулов. Вдруг раздался гулкий удар. Один из циклопов перестал бесноваться, уставившись на Румо остекленевшим взглядом. Затем грохнулся на пол, вновь открыв обзор на пещеру. И Румо увидел восьмерых циклопов, у каждого в лапе — по дубинке. Это нагрянули правители острова.

Последовала короткая и неравная потасовка. Для двух других пьяных циклопов она закончилась печально. Несколько ударов дубинкой в челюсть — и те растянулись на полу, испустив предсмертный хрип.

Румо понял: это не обычный обход. Настала решительная минута. Циклопы открыли клетку, схватили вольпертингера и потащили наружу — тот не издал ни звука и даже не шевелился. Делал все, как учил Смейк.

Циклопы удивились и даже несколько расстроились, оттого что пес не сопротивляется. Походя по тоннелям, освещенным факелами, циклопы стучали ему кулаками по ребрам, дергали за уши, но он старался не двигаться. Циклопы выволокли Румо из подземелья. Хлестал дождь. После удушливого смрада пещеры резкий морской бриз был особенно приятен, и Румо сделал глубокий вдох. Горизонт заволокли сизые тучи, сверкали молнии, море обдавало пеной. Румо впервые увидел Чертовы скалы снаружи. Словно башни затонувшего города, возвышались они над водой. В пещерах горели костры, возле них грелись циклопы, звучала дьявольская музыка.

Румо принесли на площадку, в центре которой возвышалась круглая платформа, грубо вытесанная из камня, — праздничный стол правителей острова, пропитанный кровью после многочисленных пиршеств. Вокруг на выступах скал расселись циклопы, они били в барабаны, дудели в морские раковины, с жадностью и завистью наблюдая ритуал. Главари циклопов положили Румо спиной на стол, четверо держали его за лапы, пятый встал сзади. Воздев лапы к небу, он заревел. Тучи ответили ему раскатом грома, который циклопы приняли за божье предзнаменование. Можно начинать. Одноглазый, стоявший позади Румо, склонился над ним и раскрыл пасть, готовясь вонзить желтоватые клыки в свежую плоть вольпертингера.

Румо почуял металлический запах свернувшейся крови из пасти чудовища и едва не задохнулся от ужасной вони, ведь циклопы отродясь не чистили зубы. Циклоп решил: пора вырвать жертве кусок живого мяса, уж тут-то она задергается и завизжит.

Теперь и Румо раскрыл пасть, защелкал челюстью, оскалил зубы. Наконец-то и у него выросло их столько, сколько бывает лишь у вольпертингеров: восемьдесят восемь клыков, резцов, жевательных и иглоподобных зубов — новехоньких, белоснежных, как фарфор, только что покрытый глазурью, — один к одному.

В полутьме пещеры они чуть светились: в зубах вольпертингеров содержится немного фосфора. Длинные клыки и крохотные, похожие на крупинки наждачной бумаги зубки шли то в один, то в два, то в три ряда: клыки — как рыболовные крючки, жевательные зубы — будто в блестящем алмазном напылении, резцы — тонкие и острые, как бритва. А между ними — еще множество крохотных, почти невидимых иглоподобных зубов. Будто какой-то гениальный оружейных дел мастер выдумал эти чудо-инструменты. Горе тому, кто угодит в пасть вольпертингеру! Циклопы взвыли от зависти, ощупывая языком свои гнилые клыки. Те четверо, что держали Румо, невольно усилили хватку. Пусть собачонка скалит себе зубы — с ними ей не тягаться! Любой из них куда сильнее Румо. Тем временем циклопы, сидевшие на скалах, совсем разошлись: танцевали, ревели, барабанили все громче и ужасно фальшиво дудели в морские раковины. Вспышка молнии на секунду-другую осветила площадку, и тут же раздался гром, будто боги грозы в нетерпении ударили в литавры.

Ослепленные ярким светом циклопы зажмурились на мгновение и едва заметно ослабили хватку. В голове у Румо мелькнуло: пора. И он сделал, казалось бы, физически невозможное в его положении: повернул голову, на секунду вытянул шею чуть ли не вдвое и укусил циклопа, державшего его за лапу. Все произошло так быстро, что никто ничего не понял: белоснежные зубы вольпертингера вдруг стали красными, а циклоп с ревом отдернул лапу, выпустив Румо. Из дюжины крохотных ранок хлестала кровь.

Высвободив лапу, Румо потянулся к открытой от удивления пасти циклопа, который собирался укусить его первым. Схватив чудовище за язык, вольпертингер резко повернул его. Послышался треск — так трещит трухлявая палка, когда ее ломают. Румо сломал циклопу язык — самое страшное увечье для чудовища. Циклопа ждала верная гибель.

Пробравшись к клетке, чтобы изложить Румо план побега, Смейк заодно поделился с ним сведениями профессора доктора Абдула Соловеймара о строении циклопьих языков. Сведения эти вкратце таковы: обычно язык состоит из мышц, сухожилий и связок, но у циклопов он представляет собой сложную и хрупкую систему костей и хрящей, напоминающую позвоночник в уменьшенном виде. Для чего нужна эта система? Дело в том, что языки у одноглазых устроены намного сложнее, чем у других животных. На языке циклопов куда больше нервных окончаний и вкусовых рецепторов. И Соловеймар пришел к выводу: язык циклопа напрямую связан с позвоночником и отвечает за чувство равновесия. Уникальный в природе случай. А значит, перелом языка не только доставит циклопу невыносимую боль, но и сделает его совершенно беспомощным.

Зажав пасть лапой, главарь издал душераздирающий рев. Сделав несколько нетвердых шагов назад, споткнулся и рухнул с выступа скалы в море. Пункт первый в плане Смейка:

«Сломай язык первому же циклопу, который захочет тебя укусить».

Дело сделано. А вот с пунктом вторым потруднее:

«Прикончи как можно больше циклопов».

От страха циклопы-главари выпустили Румо, зажали лапами пасти и отшатнулись. Подумать только: сломал язык. Какая неслыханная жестокость!

Румо перекувыркнулся и теперь стоял на пропитанном кровью столе всеми четырьмя лапами. Прищурившись, он уставился на одного из циклопов, слегка согнул задние лапы и замер на месте. Дальше все произошло так быстро, что чудовища и глазом моргнуть не успели. Будто снаряд, выпущенный из катапульты, вольпертингер перекувыркнулся через ближайшего великана и встал на задние лапы позади него. Раздался звук, будто дерево вырывают с корнями из земли. К всеобщему замешательству циклоп лишился головы.

Откуда-то сверху послышался вопль. Циклопы взглянули на небо. Голова их товарища, с протяжным воем описав дугу высоко в воздухе, плюхнулась в море.

Пока ошарашенные циклопы вертелись по сторонам, Румо вцепился когтями в горло еще двоим. Перепуганные чудовища схватились за шеи. Туловище обезглавленного циклопа моталось из стороны в сторону, будто искало оторванную голову. Тонкие красные струйки били из шеи в такт сердцу, продолжавшему бешено колотиться. Сделав несколько нетвердых шагов, туловище, следом за головой, рухнуло в море с края скалы. Циклопы едва успели дух перевести, а Румо укокошил четверых из восьми главарей.

Даже стоя на задних лапах, вольнертингер был на голову ниже своих врагов, но, оказалось, не уступал им по силе. Остальные четверо циклопов стояли, как пригвожденные. Они-то считали себя самыми сильными созданиями в мире, непобедимыми полубогами, были уверены, что тягаться с циклопом под силу только другому циклопу. И тут появляется это существо, намного мельче и явно слабее их, и вот уже четверо циклопов, в том числе сильнейший, повержены. Те двое, которым Румо вцепился в глотки, катались по площадке в луже крови. Их сородичи, наблюдавшие сцену с соседних скал, подняли дикий рев и бросились прятаться в пещерах.

Наконец один из четверых оставшихся главарей вышел из оцепенения. Еще раз бросив на Румо взгляд, исполненный ужаса, он удрал в глубь острова, протиснувшись сквозь расщелину в скале. Трое остальных, не двигаясь с места, наблюдали неслыханное происшествие: впервые циклоп от кого-то убегал. Растерянно переглянувшись, одноглазые кинулись врассыпную.

Румо ненадолго задержался под дождем, вдыхая свежий морской воздух. Барабанный бой и рев рожков смолкли. Вольпертингер запрокинул голову и подставил открытую пасть шумным каплям дождя, чтобы смыть кровь. Затем, встав на все четыре лапы, он длинными скачками бросился в расщелину, в погоню за циклопами.

Смейк прислушался. Звуки циклопьей музыки внезапно оборвались — верный признак того, что вольнертингер выполнил пункт первый плана. Сперва он жалел, что не увидел такую великолепную битву (да еще проведенную по его плану!), но в конце концов радость оказалась сильнее. Смейк медленно поднялся на поверхность. Половина воды из ямы расплескалась, и до края оставалось не меньше полутора метров — почти непреодолимая преграда для растолстевшей неповоротливой туши. Но Смейк прижался жирным телом к каменной стенке и, крепко присосавшись к ней, пополз вверх. Словно гигантский слизняк, он с хлюпаньем взбирался по стенке ямы. Тяжело дыша, Смейк перевалился через край и огляделся. Качка уменьшилась, и среди пленников пещеры повисла напряженная тишина. Смейк снова прислушался. Сейчас начнутся крики.

Циклоп, первым обратившийся в бегство, остановился в потемках, зажав левой лапой кровоточащую рану и спрашивая себя: что он сделал не так? Ведь он никому не желал зла — за что ему такое наказание?

Циклоп всегда старался вести простую богоугодную жизнь. Просыпался поутру, завтракал (визжавшим поросенком, вопившим гномом, брыкавшимся осьминогом или кто там попадался в лапы), дремал на солнышке до обеда, просыпался, обедал, ложился еще немного вздремнуть, ужинал и спускался в пещеру, где засыпал на всю ночь, убаюканный качкой. Иногда охотился с сородичами на китов: стоило киту заплутать между скал плавучего острова, одноглазые бросали в него гарпуны. Когда Чертовы скалы прибивало к берегу, циклопы отправлялись на сушу за добычей. В ушах у него до сих пор раздавались вопли жертв, пойманных во время последней высадки. Циклопы любили петь и смеяться, сам он играл на ракушке. Что это были за чудные безоблачные деньки!

Из глаза циклопа выкатилась крупная слеза. Вот он стоит в потемках, сердце бешено колотится, а где-то поблизости бродит привидение.

Конечно, бывало, он до полусмерти избивал других циклопов, а кое-кого даже отправил прямиком к богу-солнцу, в горы, что летят над водой. Но это его право, ведь он один из главарей!

Циклоп вдруг вспомнил своего товарища Оха. Тут не поспоришь: с ним он расправился жестоко, да уж! Но тот сам виноват: нечего было занимать его любимое место на солнышке. Главарь молотил Оха по физиономии, пока у того не отвалилась челюсть, а потом так бил по голове, что сородич лишился глаза. Но ведь упрямый осел мог просто уступить место, ну, хотя бы после того, как распрощался с челюстью. Нет же — Оху надо было показать силу!

Что, если это дух Оха пробрался в пещеру и жаждет ужасной мести? От него всего можно ожидать — злопамятный черт! Но где этот тюфяк взял такую невероятную силищу? Неужто на летучих горах? А почему принял облик белого пса? С другой стороны, если это и впрямь Ох — призрак он или нет, — с ним можно справиться.

Ни разу еще в голове у циклопа не вертелось столько вопросов и мыслей разом. Почему сердце колотится так часто? Что это за тягостное чувство, отчего дрожат колени и бросает в пот? Что это ползет там по стене — его собственная тень или Ох? Что это у него на шее? Лапа? Зубы?

В темноте послышался хруст костей, и Румо спрыгнул со спины циклопа, безжизненно рухнувшего на пол. Если его душе и впрямь полагается вознестись на летучие горы, она попадет в жуткую грозу.

Темнота разливалась по тоннелям Чертовых скал. Увлеченные диким пиршеством, циклопы забыли позаботиться о ночном освещении, лишь кое-где горели одинокие факелы. Будто чужие в собственном доме, одноглазые пробирались в потемках на ощупь. У каждого факела собралось по нескольку циклопов, они рассказывали друг другу о призраке, который спустился на Чертовы скалы и теперь бродит по тоннелям и убивает всех подряд. Одни говорили, будто призрак обращается невидимкой и появляется сразу в нескольких местах. Он умеет колдовать, уверяли другие, и вдобавок летать. Третьи предположили, что с летучих гор к ним спустился бог мести, порождение молнии: маловато они поклонялись богу солнца.

Но большинство одноглазых беспорядочно слонялось поодиночке. Стоило двоим циклопам столкнуться в потемках, как начиналась жуткая потасовка, и выживал лишь один. В эту ночь одни чудовища перебили друг друга, другие в отчаянии бросились в море, где их поджидали хищные рыбы, привлеченные кровью раненых.

Румо с удивлением заметил, что свет ему не нужен: он видел носом. Темноту заполняли разноцветные волны и тонкие нити запахов. Во мраке ночи вольпертингер чуял, где стучит от страха сердце, где выступила капелька пота. До Румо доносились запахи ужаса и отчаяния. Ему даже казалось забавным выслеживать циклопов, обливавшихся потом. Там, где протопал циклоп, Румо чувствовал широкую, крайне неприятно пахнувшую желто-серую полосу. Ступая, будто по ковровой дорожке, в конце ее Румо непременно натыкался на циклопа, тот дрожал от страха в полной темноте и не подозревал, что ему грозит. Внутренним взором Румо видел, как бешено колотится сердце одноглазого. Раздавался свирепый рык, затем — отрывистый вопль, и очередной циклоп безжизненно оседал на пол. А Румо брал новый след.

Но не все давалось легко. Циклопы, хотя и перепугались, трусами не были, а от отчаяния силы их удвоились. Порой доходило до потасовки, если Румо не удавалось уложить противника первым ударом. Гора мускулов неистово молотила кулачищами в темноту, а вольпертингер уворачивался от ударов. Румо полагался только на свое проворство. Проскочив между лап циклопа, он перегрызал тому сухожилия под коленом или вцеплялся прямо в глотку.

Натыкаясь сразу на нескольких циклопов, собравшихся у факела, Румо, разумеется, избегал драки. Ненадолго показывался, скалил окровавленную пасть, рычал и вновь исчезал во мраке, чтобы напасть на одноглазого, блуждавшего поблизости в одиночку. Вскоре все ходы в скалах оказались завалены мертвыми, умиравшими или тяжелоранеными циклопами. Их вопли наполнили тоннели, вселяя ужас в сердца уцелевших. Впервые циклопы на собственной шкуре ощутили смертельный страх: постоянное ожидание того, что в любую минуту какая-то несокрушимая смертоносная сила оборвет твою жизнь. А ведь пленники пещеры день за днем испытывали на себе это жуткое состояние.

Румо крадучись пробирался впотьмах. Вскоре вольпертингер знал систему ходов, пронизывавших Чертовы скалы, лучше любого тупоголового циклопа. Внутренним взором он видел словно трехмерный план тоннелей, пронизанных яркими цветными нитями, следами запахов, пульсирующим страхом. Румо упрямо, без устали пробирался по лабиринтам Чертовых скал, время от времени убивая или раня циклопа. О его победах извещали крики изувеченных жертв. Драться те больше не могли. Встав на все четыре лапы у развилки тоннеля, вольпертингер услыхал неясный вой, разносившийся по всем Чертовым скалам.

Румо понял: пора освободить пленников из пещеры. Помочь ему они, конечно, не смогут: гномы и мухи не обидят — не то что циклопа. И дело тут не в трусости — в обычной жизни добротышки были храбры и отважны, просто не могли причинять кому-то боль. Румо лишь хотел дать гномам понять, что больше им ничто не угрожает.

Когда вольпертингер вошел в пещеру, гномы перепугались. Его белая шерсть была насквозь пропитана кровью, в мерцающем свете факела он напоминал ожившую статую бога мести. Продев потухший факел в кольцо, к которому крепилась цепь, Румо одним рывком вырвал крепление из стены. Затем направился к Смейку. Тот казался довольным.

— Чистая работа, — сказал он.

— Грязная работа, — возразил Румо. — К тому же куда утомительнее, чем я думал. — И вольпертингер опять скрылся в тоннелях.

Румо вернулся в мир запахов. Все скалы светились зеленоватым светом — так пахло соленое море, плескавшееся внизу. Тонкие красные нити пронзали ходы в скалах: запахи пролитой крови.

Румо молча пошел по желтой полоске — следу циклопа. А вот и вторая полоска, третья, четвертая, пятая, седьмая — всего двенадцать, и все ведут в одну сторону. Целая дюжина циклопов окопалась в пещере. Румо знал: такой оравой чудовища решатся на что угодно. Он чуял запах их пота и слышал, как бешено колотятся сердца.

Одноглазые зажгли в пещере несколько факелов, и даже в тоннеле было светло. Перед самым входом в пещеру Румо притормозил, прижался к стенке и глубоко вдохнул. С дюжиной циклопов разом ему иметь дела еще не приходилось — да никому не приходилось. С другой стороны, одолел же он восьмерых самых сильных чудовищ на острове, а ведь тогда одноглазые не были так напуганы. Пес решил перво-наперво погасить факелы и неожиданно атаковать громил под покровом тьмы. Будто ящерица, Румо юркнул в пещеру, пробираясь между лап циклопов. В ту же минуту пес получил удар факелом прямо в нос: так уж вышло, что Румо наткнулся на циклопа с самой быстрой реакцией среди сородичей. Годами он оглушал дубиной акул, проплывавших мимо острова. Едва заметив крадущуюся тень Румо, он молниеносно взмахнул факелом. Это был лучший удар в его жизни.

Мир запахов взорвался фейерверком ярких искр. Вольпертингеру опалило нос, и он ослеп. Брызги смолы, попав в глаза, кололи, будто иголки, и теперь перед Румо плясали пульсирующие красные точки. Циклопы ошарашенно столпились вокруг Румо, а тот ползал по полу и тер глаза, пытаясь избавиться от пылающих точек. Одноглазые даже не ожидали так легко отделаться. Готовились к кровавым потерям, к битве не на жизнь, а на смерть с богом мести, с летающим призраком. А тут — один удар, и дело с концом. Циклопы облегченно вздохнули и засмеялись, похлопывая удачливого факельщика лапами по плечу. Они ничего не говорили, но обменивались более чем красноречивыми взглядами: вольпертингера они сожрут прямо здесь и сейчас, живьем.

Фольцотан Смейк снова прислушался, на сей раз с озабоченным видом. Крики прекратились. Слышались стоны одного-двух раненых циклопов, но от страха или неожиданности никто не кричал. И немудрено: силы Румо постепенно иссякли, а реакция замедлилась. Смейк отлично понимал: на самом деле у вольпертингера не было никакого плана, он шел на свой страх и риск. Из многолетней практики червякул знал: когда ставишь на карту все, шансы выиграть и проиграть равны. Но почему-то проигрыши случаются чаще, чем выигрыши.

Как вдруг — сильный толчок, и все, кто находился в пещере, разлетелись в разные стороны. Гномы от страха завизжали на разные голоса, звери завыли и заревели. Даже тяжеленный Смейк подлетел чуть не на метр и стукнулся о каменный выступ в полу пещеры. Теперь он постанывал, барахтаясь в лужице воды, выплеснувшейся из кадушки, а вокруг трепыхались упитанные черные рыбки с внушительными зубами. Смейк сел. Вода в ямах стояла неподвижно, цепи на стенах совершенно перестали греметь. Это могло означать лишь одно: Чертовы скалы сели на мель.

«Звук!» — вдруг осенило Румо. Вот ответ на загадку Смейка: «Что это: проходит сквозь стену, но не гвоздь?» — Конечно, это звук.

Румо всегда мог похвастаться превосходным слухом. Как-то раз, еще на подворье гномов, он уловил хруст распускавшейся розы. Румо слышал, как бабочки машут крыльями, как жучки роются в земле, но не придавал этому особого значения, ведь еще он мог видеть и чувствовать запахи. Но теперь Румо почти ослеп, а обожженным носом воспринимал лишь бешено мелькавшие краски боли. Но едва циклопы еще теснее сомкнули круг с намерением сожрать Румо, тот открыл для себя новый мир: мир звуков.

Обладай вольпертингер обыкновенным слухом, он услышал бы, как циклопы хохочут и шаркают лапами. Ну, еще как потрескивает пламя или как факел, которым его ослепили, ставят обратно в кольцо. Но Румо слышал больше — куда больше! Слышал хруст суставов, тяжелое дыхание циклопов, стук их сердец. Слышал электрический треск шерсти, когда циклопы касались друг друга, шорох, сопровождавший малейшее движение чудовищ. Внутренним взором Румо теперь различал лишь бесцветные серые силуэты и туманные очертания пещеры — разумеется, не так ясно, как мог бы видеть глазами или чуять носом. И все же пес точно знал, где стояли циклопы и что при этом делали. А еще знал, что в пещере — три факела и где именно они стоят. Что еще нужно знать перед боем?

Как вдруг — сильный толчок. Румо заскользил по полу, а циклопы налетели на стены. Как и вспышка молнии на каменной площадке, толчок сбил циклопов с толку, и Румо воспользовался этой короткой заминкой. Стараясь не обращать внимания на болевшие глаза и нос, он прыгнул прямо туда, откуда слышался треск. И не успели циклопы опомниться, как Румо выхватил трещавший факел из кольца. Тут первый циклоп, совладав с собой, двинулся на Румо — его с головой выдал хруст суставов. Одноглазый замахнулся короткой массивной цепью, служившей ему оружием: вольпертингер услышал громкое клацанье. И тут циклоп совершил ошибку: моргнул. Для Румо это прозвучало так, будто динозавр захлопнул и вновь разинул пасть. Пес ткнул факелом туда, откуда услышал чавканье. Дикий вопль и шипение возвестили о том, что попал он прямо в глаз. Воткнувшись в голову циклопа, факел потух, а вопли ослепленного долго не утихали. Остальные чудовища глядели на происходящее, будто парализованные, всю их решительность и жадность как ветром сдуло. Летающий призрак восстал! Выдернув из подставки второй факел, Румо затушил его в разинутой пасти ревевшего слепого циклопа.

Ну, это уж слишком! Остальные громилы стали метаться в жуткой панике, попытались одновременно протиснуться сквозь узкий выход из пещеры, отрезав самим себе путь к бегству.

Сняв со стены последний факел, Румо ткнул им в застрявшие туши. Шерсть одного из циклопов вспыхнула, огонь перекинулся на двух его сородичей, и вскоре все они полыхали ярким пламенем. Двоим удалось выбраться из пещеры, и они, будто живые факелы, с воплем бросились бежать по тоннелям. Остальные катались по полу в отчаянных попытках погасить огонь. Решив, что с них довольно, Румо перепрыгнул через пылающих циклопов и выскочил из пещеры.

Снова послышались крики — еще более беспорядочные и отчаянные, чем прежде. Значит, Румо жив и продолжает выполнять пункт второй плана. Смейк решил, что пора выводить пленников из пещеры.

— Эй, народ! — крикнул он. — Сдается мне, Чертовы скалы сели на мель. Советую как можно скорее бежать из этой треклятой пещеры и искать выход к воде. Циклопов не бойтесь — им теперь не до вас. Как выберетесь — прыгайте в воду и плывите, берег, должно быть, недалеко. А если кого съедят акулы — все лучше, чем циклопы.

С той минуты, как Чертовы скалы сели на мель, перепуганные добротышки не смели пошевелиться. Теперь они вскочили и бросились к выходу.

— Кстати, — бросил Смейк гномам вдогонку, пока те не скрылись в тоннелях, — вашего спасителя зовут Румо. Запомните это имя. — И тоже пополз к выходу.

Румо, пошатываясь, брел по лабиринтам Чертовых скал. Фейерверк искр утихал, и только неяркие красные и белые точки еще мелькали перед глазами. А вот нос пока ничего не чуял. Вольпертингер устал так, что едва стоял на лапах, вдобавок был ранен: победа требует жертв. Тут он услышал треск. Тоннель изгибался, и, судя по теням, плясавшим на стенках, это мог быть упавший факел — точнее сказать трудно. Но, повернув за угол, Румо увидал троих циклопов. Чудовища, вооруженные дубинками и булавами, молча столпились вокруг дымившегося тела сородича. И Румо, и циклопы опешили. В теперешнем положении одноглазым ничего не стоило бы справиться с вольпертингером. Но едва Румо тихонько зарычал и оскалил окровавленную пасть, как циклопы развернулись и побежали прочь. Румо нетвердыми шагами затопал следом, навстречу прохладному ветерку.

Выйдя из лабиринта Чертовых скал, вольпертингер окинул взглядом море. Шторм утих, и первые лучи восходящего солнца озарили горизонт. Дождь кончился, хотя над водой еще нависали сизые тучи. Метрах в двухстах Румо разглядел землю: несколько скал и пологая отмель. Множество циклопов и добротышек, нашедших выход к воде, плыли к берегу. Над морем стайками порхали светлячки, оглашая воздух деловитым жужжанием.

Из пещеры за спиной Румо появились еще гномы. Почтительно взглянув на спасителя, они попрыгали со скал в воду. Кто-то освободил рыжую гориллу — она вдруг очутилась возле Румо, вымазанного в крови, и долго на него глядела. Но вот и она прыгнула в море. Вольпертингер остался один.

От одного взгляда на бегущие по воде барашки у него подогнулись лапы. Вон впереди спасительная суша, да и вряд ли тут глубоко. Акул не видать. Хищные звери, должно быть, уплыли уже далеко, да им теперь и не до него. Нет, не в них причина страха, засевшего глубоко в душе Румо.

— Ты не умеешь плавать, верно?

Не было нужды оборачиваться, чтобы узнать, кто это спросил. Из тоннеля за спиной Румо выполз Фольцотан Смейк.

— Нет, — отозвался Румо.

— Как и любой вольпертингер, — успокоил его Смейк. — Тут нечего стыдиться. Это твоя природа. Тебе повезло, что я тут. Полезай ко мне на спину.

Румо повиновался, схватившись за жировые складки червякула. Тело Смейка казалось одновременно мягким и твердым. Тот подполз к краю скалы, перевесился через выступ и соскользнул по почти отвесной стенке, словно капля воды по стеклу. Румо еще сильнее уперся задними лапами и вцепился когтями в Смейка.

— Я немного этого стыжусь, это все предки, будь они неладны, — стал оправдываться Смейк за неприятное урчание и бульканье в животе. Он мягко соскользнул в море, а Румо съежился, едва соленая вода замочила ему лапы.

— Доплывем до берега — начну вести развратный образ жизни, — заявил Смейк. — Хочу жить в самой роскошной и вычурной обстановке, какая только найдется. Чтобы жизнь била ключом. Диваны и паланкины. Булыжные мостовые и мраморные плиты. А природа — довольно будет ухоженного парка. А не то и на картинке полюбуюсь. Не желаю больше никогда видеть море, ну, разве издалека, с террасы летнего дворца, в подзорную трубу — и то буду смотреть с отвращением.

В воздухе, будто разноцветные кристаллики, танцевали светлячки. Казалось, пошел брильянтовый дождь и воздух объят ярким пламенем.

— Весна, — протянул Смейк. — Это брачные танцы блуждающих огоньков. Чудо любви, мальчик мой! Похоже, нас занесло в залив блуждающих огоньков — в таких количествах эти существа нигде больше не встречаются. Еще один повод порадоваться: мы недалеко от берегов страны добротышек. Можно сказать, ты снова дома.

Как чванливый лебедь, Смейк лавировал между изнуренными циклопами и верещавшими добротышками. И рыжая горилла была тут как тут: размашисто гребла, беззаботно лежа на спине. Солнце почти взошло, и светлячки покорно приглушили свое сияние. Будто по волшебству, они выстроились в длинную жужжащую дорожку, уводившую к ослепительно сверкавшему шару на горизонте.

Первые циклопы выбрались на сушу и, как пришибленные, носились по берегу. Некоторые уже карабкались на скалы.

— Не знаю, поумнели эти чучела гороховые или нет, — вновь заговорил Смейк. — По крайней мере теперь они не будут так бесцеремонны с другими. Впрочем, не уверен. Ох, наконец-то земля!

Смейк проплыл еще немного по мелководью и остановился.

— Слезай, — скомандовал он. — Тут уже по щиколотку.

Спрыгнув со спины Смейка, Румо стал мыться. Вода стекала с него тонкими ручейками, окрашивая море в розовый цвет. Последние добротышки выходили на берег — целый караван мокрых гномов, опустив головы, молча тянулся мимо.

Шерсть Румо снова стала белоснежной, и он тоже выбрался на берег.

Смейк ползал кругами по берегу, постанывая от блаженства, загребал лапками песок. Его жирное тело оставляло в песке круглые борозды.

— Земля! — ревел он. — Твердая земля. Поверить не могу!

Задрав голову, Румо стал принюхиваться. Из носа еще капало, и нескоро еще к Румо вернется прежний нюх. И все же нос действует, хоть и не очень хорошо. Вольпертингер зажмурился.

Нити запахов стали тоньше, чем обычно, все покрывала невесомая пелена. Все же Румо чуял море, влажный песок и луга, раскинувшиеся поблизости. Но что это там, высоко-высоко? Уж не серебряная ли нить? Ну конечно, вон же она — вьется выше всех прочих запахов. Нить куда тоньше, чем раньше, и все же Румо явственно ее чует. Это не сон. Она лишь на время ускользнула от внутреннего взора.

— Что собираешься делать? — прервал Фольцотан Смейк его раздумья. — Куда пойдешь — обратно к добротышкам?

Румо открыл глаза и уставился вслед гномам, уныло бредущим к своим разрушенным домам и разграбленным хозяйствам.

— Нет, — ответил он. — Пойду вон туда, — и он указал в ту сторону, откуда вилась серебряная нить.

— Ясно, — сказал Смейк. — Я немного провожу, если ты не против. — Он придирчиво осмотрел Румо с головы до лап. — Перво-наперво надо бы тебя одеть.

Вольпертингер оглядел свое тело. Шерсть подсыхала на утреннем солнышке.

— Зачем? — не понял он.

Фольцотан Смейк осклабился.

— Мы вступаем в цивилизацию. А ты уже большой мальчик.

II. ИСЧЕЗНУВШИЕ КРОХИ

Смейк и Румо решили идти весь день, пока не стемнеет. Солнце, небо над головой, бескрайние просторы, природа, облака — ко всему этому им еще долго придется заново привыкать, а твердая земля, казалось, продолжает ходить ходуном, как Чертовы скалы в море. По дороге через дюны Смейк засыпал Румо тысячей вопросов. Своими движениями Смейк напоминал морскую корову: голова поднята, а туловище ритмично извивается. К удивлению Румо, они шли довольно проворно, хотя Смейк выбивался из сил гораздо быстрее вольпертингера.

Смейк спрашивал в основном про битву в лабиринтах Чертовых скал. Как циклопы ведут себя в бою? Какими приемами пользовался Румо? Червякул снова и снова просил пересказать ту сцену, когда циклопы ослепили Румо.

К вечеру прибрежная равнина сменилась пригорками, покрытыми редкой растительностью. С торчавших тут и там кустов путники срывали то ягоду, то орех, а однажды им даже попалась яблоня, усеянная мелкими кислыми яблочками. Румо было все равно, чем набить брюхо. После событий на Чертовых скалах он вообще предпочитал голодать. Еще бы, посидишь в клетке у циклопов — будешь сыт по горло. Сама мысль о еде, наверное, всю жизнь будет напоминать вольпертингеру о жестокости одноглазых, а пища в животе доставлять тяжесть и боль. С этих пор Румо не любил ни есть, ни спать.

Смейк же, напротив, едва они устроили привал в рощице, предался гастрономическим фантазиям. На Чертовых скалах он, хоть и с трудом, сдерживал аппетит, но свежие яблоки пробудили непреодолимое желание основательно подкрепиться. Теперь они на твердой земле, а значит, где-то неподалеку есть луга, где бодрые коровы жуют сочную траву, толстеют, наполняют вымя жирным молоком, из которого получаются восхитительные сливки, а из них, в свою очередь, — великолепные торты… и так далее, и так далее — воображение Смейка не знало границ. Дойдя до фаршированных мышиных мочевых пузырей, он, наконец, сладко задремал.

Румо тоже крепко уснул — впервые за долгое время. Ему снилась серебряная нить, тянувшаяся над золотистыми пшеничными полями. Еще он услышал голос, напевавший какую-то необыкновенную, чарующую мелодию.

Утром Румо и Смейк отправились дальше. Оказалось, что местность испещрена бесчисленными речками и ручьями. Вольпертингер никак не мог преодолеть водную преграду, если вода доходила выше колена, так что умение Смейка плавать с лихвой восполняло частые передышки.

Сколько воды! Друзья, похоже, попали в рай: кругом росли усыпанные ягодами кусты, ревень, яблони и цветы, привлекавшие всевозможных зверей, птиц и насекомых. Жужжали пчелы, птицы ловили жуков, лес так и кишел кроликами, куропатками, косулями, утками и голубями. Румо без труда поймал бы куропатку или кролика (те совсем ничего не боялись), но, стоило вспомнить о циклопах, это казалось ему кощунством. Смейк же явно давал понять, что вовсе так не считает.

К середине дня местность стала ровнее и однообразнее, речки попадались реже, а натоптанные дорожки — чаще. Тут и там на пригорке виднелось крестьянское подворье, а леса и луга сменились полями и огороженными пастбищами.

— Чуешь? — спросил Смейк.

Разумеется, Румо чувствовал, хотя из носа по-прежнему текло. В воздухе уже довольно долго витал навязчивый запах: аромат жаренной на буковых дровах свинины. Румо старался не замечать этого запаха, тем более что тот смешивался с другими, куда менее приятными запахами табачного дыма, пота и конского навоза.

— Здесь готовят что-то вкусненькое, — дрожащим голосом пролепетал Смейк.

— Их трое. Впереди, за холмом. — И Румо указал в ту сторону, откуда доносился запах. Смейк удвоил темп.

В лощине за пригорком, на перекрестке двух дорог, стоял темный бревенчатый дом. Очень необычный дом: из кривых бревен, с треугольными окнами и нелепой крышей. Теперь и Смейк унюхал запах остывшей золы, пригоревшего жира и выдохшегося пива. Так мог пахнуть только он.

— Трактир, — протянул Смейк. У поилки рядом с трактиром паслись две черные клячи с белыми гривами.

— Здесь кровомясы, — шепнул Смейк. — Минимум — двое. Только кровомясы ездят без седла. А вместе с хозяином, стало быть, трое.

Румо кивнул.

— Трое. И они давно не мылись.

Смейк задумался на минуту.

— Послушай-ка, — наконец проговорил он. — Скорее всего, тебе не понравится мой план.

Румо слушал.

— Прежде чем войдем в трактир, встань-ка на четыре лапы.

— Зачем?

— Боевая стратегия. Элемент неожиданности. Тебе еще многому предстоит научиться.

— Гм.

Румо вспомнил, как зашел в пещеру с дюжиной циклопов на четырех лапах. Не самая удачная была идея.

— Слушай дальше: как войдем — ни слова. Ни единого, ясно? Говорить буду я. Потом я выйду ненадолго, а ты слушай, что они скажут. А скажут либо хорошее, либо плохое. И если замыслят какую-то подлость, дай мне знать, когда я вернусь: поскреби правой лапой по полу. А там видно будет.

Румо кивнул и встал на все четыре лапы.

У каждого дома — своя история. Насколько она интересна — зависит от того, кто в доме живет. Если это нотариус-наттиффтофф, едва ли жизнь дома будет богата на события — что интересного в регулярной прополке палисадника и своевременной уплате налогов? А, например, вервольфы коротают дни в подвале, в закрытых гробах, а ночью, когда крышки гробов распахиваются, в доме разыгрываются такие сцены, что без толстых стен не обойтись. Очень разные истории бывают у домов в Цамонии. А вот история трактира «У стеклянного человека».

Кромек Тума был кровомясом второго класса, то есть даже на фоне сородичей умом не блистал. Когда-то давно (когда именно — никто не помнит: в Цамонии не нашлось ни одного ученого, пожелавшего посвятить себя изучению истории кровомясов) эти создания придумали простейшую двухклассовую систему, позволявшую отличать в меру скудоумных кровомясов от абсолютно безмозглых. Однако вскоре выяснилось, что различие между полным и умеренным скудоумием уж очень размыто, и классовое деление кануло в Лету. Одно можно сказать наверняка: если бы кто-то попытался применить эту систему к Кромеку Туме, пришлось бы выделить третий класс.

Среди жителей Цамонии, наделенных даром речи, кровомясы — самые недружелюбные. Большинство из них занято в таких профессиях, где грубость и толстокожесть не только не мешают, но даже считаются преимуществом: вышибалы и мойщики трупов, боксеры на ярмарках и солдаты, рабочие скотобоен и палачи. Ну, а кому ума не хватает даже на это, открывают трактир, как Кромек Тума.

Но Кромек Тума не всегда был трактирщиком. Он успел сделать довольно солидную для кровомяса карьеру. Целых сто лет прослужил в личных войсках орнийского князька Хусайна Йенадепура, поступив на службу десяти лет от роду. Кромек участвовал во всех многочисленных военных походах Хусайна, лишившись глаза, четырех пальцев на задних лапах и двух — на передних. Тело его бороздили сто четырнадцать больших шрамов и без счета мелких, был он туг на одно ухо: слишком уж часто заряжал пушки, а с тех пор, как в спину ему угодила отравленная стрела, страдал нервным тиком.

Но Кромеку ни разу и в голову не пришло сменить род занятий, пока не вмешались судьба и беспощадная экономика. Однажды князь Хусайн вышел к подданным и объявил:

— Солдаты! Я разорен. Жаль сообщать вам эту прискорбную весть, но княжеская казна пуста. Строительство этого чертова огнемета, который все равно стрелял только по своим, стоило бешеных денег, да и набег на Флоринт, увы, не увенчался таким успехом, какого мы ожидали, обдумывая стратегию. Одним словом, я распускаю армию!

Кромеку и во сне не могло присниться, что князь пойдет с протянутой рукой. В сто восемьдесят лет он видел себя на командном посту, в двести пятьдесят — на пенсии. Теперь же ему едва стукнуло сто двадцать, а он уже безработный. Разумеется, кровомясы немедленно казнили князя, пару часов протаскали его голову, насадив на копье, но места на службе так и не вернули. Тогда бывшие вояки — поодиночке или маленькими компаниями — разбрелись кто куда по всей Цамонии.

Кромек отправился в путь с ветераном по имени Ток Текко. Пару лет они грабили на большой дороге, нанимались дуэлянтами, но потом Тока так отделали вервольфы в лесу, что Кромеку пришлось закопать его живьем. Ибо таков был единственный способ для укушенного самому не обратиться в вервольфа. Дальше Кромек побрел один. По дороге нападал на путников, имевших несчастье с ним столкнуться, отбирал у них деньги и еду и потихоньку продвигался на юго-запад Цамонии. Однажды, очутившись на перекрестке, он задумался: а дальше-то куда? И тут раздался голос.

— Кромек Тума, — сказал голос.

— А? — удивился Кромек Тума.

— Кромек Тума, — повторил голос. — Снрт финц.

— Что?

— Снрт финц. Ммфи. Дратбла.

Кромек Тума почесал в затылке. Из сказанного он не понял ни слова, кроме собственного имени, да и не удивительно. Дело в том, что Кромек Тума сошел с ума. Сам он этого, конечно, не понимал, но именно теперь у него началось психическое расстройство, довольно распространенное среди кровомясов. Оно связано с нарушением обмена веществ в мозгу. Симптомы этой болезни довольно типичны: обыкновенно больные слышат приказания или музыку с других планет, иногда кружатся на месте несколько дней кряду или громко воют. Затем болезнь надолго отступает. И вот теперь болезнь отдавала первые приказы. Три дня Кромек Тума стоял на перекрестке, выл, кружился на месте, пытаясь разобрать невнятное бормотание у себя в голове. И вдруг голос совершенно отчетливо произнес:

— Приказываю тебе выстроить здесь трактир.

— А кто ты? — спросил Кромек.

— Я… э-э-э… стеклянный человек, — отозвался голос.

Кромека Туму ответ вполне устроил, и он выстроил трактир.

Можно считать, Кромеку повезло: многие больные получают куда более странные приказы, порой даже кровавые. А воспаленное сознание Кромека заложило основу вполне успешного предприятия, ведь трактиры всегда нужны, особенно в такой глуши.

Кромек Тума находился в относительно стабильном для себя психическом состоянии, когда Смейк и Румо подошли к трактиру. Вольпертингер, как и было условлено, шел на четырех лапах и рычал. Последний припадок случился у Кромека три недели назад, значит, два-три месяца будет тихо. Совсем недавно в кабаке появились постоянные посетители: двое кровомясов по имени Цордас и Цорилла. Они застали хозяина в припадке и привели в чувства. К своему ужасу Кромек обнаружил, что эти бессовестные разбойники воспользовались его беспомощностью и за ночь уничтожили все съестные припасы. С тех пор Цордас и Цорилла ежедневно заглядывали узнать, как идут дела. Они стали завсегдатаями «У стеклянного человека», много ели и пили, целыми днями резались в карты. Кровомясы ни за что не платили, и счет их рос день ото дня.

В отличие от Кромека, Цордас и Цорилла были довольно буйные, но старались не подавать виду. Недели две назад, когда они впервые заглянули в «У стеклянного человека», Кромек стоял за прилавком и выл. Кровомясы развеселились, стали угощаться вином из бочки, а хозяин и не думал требовать денег. Тут-то они и смекнули, насколько тот беспомощен. Устроившись поудобнее, незваные гости стали пить вино, есть жаркое и ждать. Через пару часов Кромек завертелся на месте, не прекращая выть. Цордас и Цорилла всю ночь смотрели на Кромека, потешались и налакались как свиньи. Утром проснулись: Кромек все так же стоял за прилавком и поскуливал. Кровомясы стали грабить кладовую, перетаскивая добычу в тайник. Но, когда они вернулись в последний раз, оказалось, что Кромек пришел в себя. Прикинувшись дурачками, Цордас и Цорилла стали нести какую-то чушь про бандитов, сбежавших при их появлении. Кромек поблагодарил, а Цордас и Цорилла повадились в «У стеклянного человека» каждый день в надежде, что хозяин опять завоет.

Но пока Кромек находился в здравом уме. Он замечал каждый глоток вина, каждый кусок, который кровомясы отправляли в рот, и делал отметку на грифельной доске. Цордас задумался, не пора ли решить проблему традиционным способом: стукнуть Кромека кружкой по голове? Почти все трудности он преодолевал именно так, однако хозяин трактира — крепкий орешек, ветеран войны и в отличной форме. Так что, кто его знает…

— Доброго дня, господа! — звучный бас Смейка оторвал Цордаса от преступных мыслей. — Позволите войти?

Смейк и Румо огляделись. Обстановка — самая простая, но вполне подходящая для трактира. В зале — кое-как сколоченный прилавок, несколько шатких столов и стульев из грубо оструганных пней, а еще — два початых бочонка: один с вином, другой с пивом. Над очагом шкворчала чуть подгоревшая туша болотной свиньи. На Чертовых скалах, лежа в яме с водой, Смейк частенько представлял себе такую картину.

Кровомясы испуганно взглянули на дверь. Цорилла по привычке схватился за моргенштерн под столом, Кромек со страху уронил с прилавка стакан. Редкого путника встретишь тут, в глуши, а этакая странная парочка уж точно ни разу не забредала в «У стеклянного человека». Цордас и Цорилла отродясь не видывали вольпертингеров, а червякулов — и подавно. А вот Кромеку приходилось сталкиваться с этим зверем: один червякул долгое время служил военным министром при дворе Хусайна Йенадепура. Кромек решил было, что перед ним и есть военный министр, поди отличи этих тварей друг от друга. Румо же он принял за обыкновенного беспородного пса.

Румо остановился у двери, а Смейк пополз к прилавку.

— Надеюсь, вы не против, если мы пару минут погреемся у огонька? — спросил Смейк.

Кромек буркнул недовольно:

— Пить будете?

— О, нет, увы, нет. Мы с псом — на строгой диете… эээ… по состоянию здоровья. — Взгляд Смейка замер на бочонке с вином. У него слюнки потекли, он будто по-настоящему почувствовал вкус перебродившего виноградного сока. «Жабий колодец Гральзунда» — отборнейшее вино из сушеных ягод. Легкий букет корицы в орнийском «Девичьем винограде». Летний зной, прохладное белое вино. Деликатный привкус древесины дуба — с горчинкой. Малиновое мидгардское «Гора троллей» будто бархатным шлейфом муската обволакивает язык. Вот уже три года, как Смейк не пил вина, не курил фогар, не ел жареного мяса.

— Только недолго, — проворчал Кромек Тума, оторвав Смейка от мечтаний. — Здесь трактир, а не зал ожидания.

Смейк подполз к огню и вдохнул запах свиного жаркого. Чуть подгоревшая шкура вздувалась и опадала большими пузырями, они то и дело лопались с тихим свистом, и тяжелые капли жира и сока падали в огонь, с шипением превращаясь в пар. Смейк вдохнул этот аппетитный аромат, и все четыре его желудка забурлили, словно болото жарким летом. Из живота донесся писк, как из мышиного гнезда: это взбунтовался кишечник. От волнения Смейк громко пустил газы.

Кромек Тума перепугался: сейчас загадочный посетитель набросится на жаркое, как голодный волк. На всякий случай он убедился, что его двустрел на месте, под прилавком. Пусть только жирный червяк сделает хоть одно неверное движение — Кромек одним выстрелом пригвоздит его к стенке!

Тем временем Румо ждал у двери. Каждой клеткой он ощущал нараставшее напряжение, чувствовал, как кровомясы вспотели от страха, как бешено колотились их сердца. Никто в трактире, включая самого Румо, не вел себя естественно. Все пахло как-то фальшиво, и обожженный нос вольпертингера здесь ни при чем. Даже голос Фольцотана Смейка звучал лживо, хотя тот очень старался говорить непринужденно. С трудом ему удалось переключить внимание с жареной свиньи на кровомясов.

— Позвольте поинтересоваться, в какую игру вы играете?

— «Румо», — буркнул Цордас.

Румо навострил уши.

— Ах, «Румо», — рассмеялся Смейк. — Моя любимая игра.

Румо так и подмывало вставить пару слов, но он помнил о правилах. Лишь зарычал тихонько.

— Угомони-ка свою дворнягу, — недовольно проворчал Цорилла.

— Пес вас не тронет!

— Ну да, все собачники так говорят, — отрезал Цорилла, а Цордас злобно захохотал.

— Послушайте! — воскликнул Смейк. — У меня ничего дурного на уме нет. Признаться, у меня нет вообще ничего, сами видите: ни одежды, ни поклажи. Само собой, нет и денег.

Кровомясы разочарованно хмыкнули.

— И все же я бы с радостью с вами сыграл. У меня предложение: видите этого великолепного вольпертингера? Это экземпляр дикой породы, и вы, конечно, знаете, что лучшего сторожевого пса не сыскать. Особенно их ценят местные крестьяне. За вольпертингера дадут не меньше тысячи пир.

Кровомясы скорчили недоверчивые гримасы. Они ничего не смыслили в торговле вольпертингерами. Но про зверей этих слыхали. Теперь им бросились в глаза рожки на голове Румо.

— Так это… вольпертингер?

— Тысяча пир. Это за простого. Но этот вольпертингер — особенный. Вам, разумеется, известно, что звери эти — ужасно своенравны, почти не поддаются дрессировке. Но мой — очень послушный. Глядите-ка! — Смейк взглянул на Румо.

— Сидеть! А ну сидеть!

Румо стоял как вкопанный, обиженно прижав уши. Кровомясы расхохотались.

— Сидеть! — взревел Смейк, пронзительно уставившись на Румо. Уловив пристальный взгляд Смейка, Румо, недовольно рыча, сел на задние лапы.

— Видите! Совсем ручной. Редчайший экземпляр! — торжествовал Смейк. — Никакого своенравия. Послушный инструмент в руках хозяина. Но помните: в плохих руках вольпертингер может стать опасным живым оружием! Пообещайте, что вольпертингер будет служить вам только в мирных целях!

Кровомясы с интересом перегнулись через стол.

— А какой мне прок с того, что псина слушается тебя? — спросил Цордас. — Если выиграю, станет она меня слушаться? — проявил он невероятную для кровомяса сообразительность.

— Этот пес… эээ… слушается того, кому я передам власть над ним, — ответил Смейк, махнув лапкой в сторону Цордаса. — Вот, теперь он в твоей власти. Скомандуй что-нибудь.

— Я?

— Да. Смелей! Что угодно.

Цордас задумался. Наконец, ухмыльнувшись, повернулся к Румо:

— А ну-ка поваляйся в грязи!

Румо ушам своим не верил. Он наклонил голову и зажмурился.

— Как бы не так: слушается! Да он даже не понимает, что я ему говорю.

Цордас и Цорилла расхохотались. Смейк взглянул на Румо. На сей раз во взгляде читался не приказ, а мольба. Румо догадался: это такой прием, придется переступить через себя. Хуже того: надо быть готовым к унижению. Это потруднее, чем одолеть десятерых циклопов.

— Скомандуй-ка еще раз, — посоветовал Смейк. — Пес тебя понял, просто он немного медлительный.

— Давай, поваляйся в грязи, чертова дворняжка! — прорычал кровомяс.

Румо лег на бок и стал кататься туда-сюда по грязному полу кабака. К шерсти пристали щепки и клочья пыли.

— То-то же, — одобрил Цорилла.

Смейк подсел к столу.

— Так если господа позволят…

Цордас бросил ему карты.

— Сдавай. Даем тебе за пса сто пир кредита. Проиграешь — он наш. Минимальная ставка — десять пир.

— Что ж, вполне справедливо, — ответил Смейк и принялся тасовать карты.

— Как «Румо»? Опять «Румо»? — взревел Цорилла, отшвырнув карты. — Да этот жирдяй — настоящий везунчик! Выиграть шесть раз подряд!

Играли всего час, а Смейк уже был богаче всех в трактире «У стеклянного человека». Шесть раз он поставил на «Румо», выиграв шесть раз подряд. Цордас и Цорилла проигрались подчистую и уже две партии играли в кредит, за счет Кромека Тумы.

Смейк решил, что пора бы провести задуманную проверку. Поднявшись с места, он обратился к Кромеку:

— Эээ, а где тут можно?..

— Снаружи, — усмехнулся Кромек. — Выбирай любое дерево.

Фольцотан Смейк пополз к выходу, заговорщически взглянув на Румо. Вольпертингер делал все, как договаривались: улегся на засаленный пол и притворился спящим.

— Что будем делать? — спросил Цорилла. — Он нас надул.

— Треснем его кружкой — и дело с концом, — предложил Цордас.

Цорилла не возражал.

— Ладно. Будем играть дальше. Потом ты пойдешь налить вина. На обратном пути зайдешь сзади и долбанешь кружкой ему по башке.

— Но это же червяк. Кто знает, где у него голова, а где туловище?

— Вообще-то, ты это придумал! Просто врежь посильнее. А дернется — уж я приложу его моргенштерном.

— Разбитую кружку запишу на ваш счет, — пробормотал Кромек за стойкой. Он все прекрасно слышал.

— Сбагрим этого вольпертингера — или как его там, — а выручку поделим на троих, — заявил Цордас, а сам подумал: «А следующую кружку я разобью о твою башку, тупица, а потом спалим твою чертову забегаловку».

— Оттащим жирдяя в лес. Дальше — дело за вервольфами, — договорил Цорилла совсем тихо, так как на веранде за дверью послышался скрип: Смейк возвращался.

Румо притворился, будто ему снится беспокойный сон: негромко заскулил, заворочался и поскреб по полу правой лапой.

Проползая мимо Цордаса, Смейк сделал кое-что совершенно для Румо неожиданное: молниеносный удар головой по шее кровомяса — и тот нокаутирован. Цордас так сильно стукнулся башкой о стол, что стакан с игральными кубиками взлетел в воздух. Недолго думая, Цорилла вскочил и схватил спрятанный под столом моргенштерн. Кромек спрятался под прилавком, а кубики упали на пол. Выпало «четыре», «два» и «шесть».

Румо же окончательно сбил кровомясов с толку, встав на задние лапы и приказав Цорилле:

— Брось его!

У Цориллы от удивления челюсть отвисла, Румо мог бы даже сосчитать обломки зубов в пасти, однако моргенштерн из лап кровомяс не выпустил, а, подняв над головой, стал потихоньку раскручивать. Железная звезда со свистом описывала круги, а Цорилла отступал от стола. Румо проскользнул под столом и между задних лап кровомяса — тот ничего не заметил. Оказавшись позади Цориллы, вольпертингер привстал, схватил кровомяса за переднюю лапу и потянул на себя. Цепь моргенштерна трижды обмоталась вокруг шеи Цориллы, и наконец его стукнуло по голове железной звездой. Сраженный собственным оружием, кровомяс рухнул на пол, подняв облако пыли.

Тут хозяин трактира поднялся из-под прилавка с двустрелом в лапах. Наставив его на Румо, он проревел:

— Вон отсюда, оба! Живее!

— Стоило бы натянуть тетиву, — сказал Смейк.

Незадачливый Кромек стал возиться со спусковым рычагом.

Прежде Румо не видал механического оружия. Правда, Смейк много рассказывал ему о всевозможных видах оружия, о принципах работы, о скорострельности. В лапах Кромека был гральзундский двустрел из восьмислойной березовой древесины, с тетивой из оленьих сухожилий, кованым ложем и спусковым механизмом. Мастерить такое оружие могли только оружейники, имевшие лицензию. Стрелы делались из прессованных стеблей тростника, закрученных, как канат, и венчались острыми бронзовыми наконечниками. В полете стрела вращалась, точно сверло вонзаясь в кирпичную кладку.

Щелк! Кромек вновь наставил двустрел на Румо.

— Убирайтесь отсюда! — прорычал кровомяс.

— Как насчет пари, Кромек Тума, — спросил Смейк.

— Что? Ты знаешь, как меня звать? — От испуга кровомяс даже опустил оружие.

— Кромек Тума, солдат пехоты, сто шестьдесят килограммов, рост — два двадцать семь, сорок семь медалей за отвагу, канонир, тугой на ухо, — перечислял Смейк. — А ведь я трижды повышал тебе жалованье — разве ты забыл?

Кромек смутился. Неужто и впрямь министр?

— Когда мы стояли лагерем у Флоринта, — решительно продолжал Смейк, — князь Хусайн хотел послать на штурм укреплений четвертую дивизию, где служил солдат Кромек Тума. А ведь все знали, что осажденные приготовили кипящую смолу — запах чувствовали даже в лагере. Помнишь, как я уговорил тогда князя прекратить осаду?

Только теперь Смейк решился воззвать к чувствам Кромека. Он давно узнал бывшего солдата: кровомяс немного постарел и разжирел, но придурковатая гримаса никуда не исчезла. Прирожденный вояка, верный до самой смерти. Смейк ухмыльнулся и распростер две лапки, будто собирался обнять Кромека.

— Ну что, узнал старика, военного министра?

Теперь Кромек вспомнил. Тогда он счел министра тряпкой: уж он-то с радостью пошел бы за своего правителя под струи кипящей смолы. Да лучше умереть, чем струсить перед этими подлецами! Отступление под Флоринтом — позор всей его жизни. Кромек сплюнул.

— Ах ты, трусливый пес! Да мы бы этих флоринтских обормотов — одной левой!

Похоже, краткий экскурс в прошлое произвел отнюдь не тот эффект, на который рассчитывал Смейк.

— Впрочем, хватит о былом, — сказал он. — Нам нужна провизия, вода, одежда и, скажем, сто пир на дорогу. Держу пари, ты не убьешь вольпертингера из двустрела.

Кромек крепко задумался.

— И на что спорим?

— На твою жизнь.

— А если я выиграю?

— Не выиграешь.

— Ах вы, шарлатаны! А ну убирайтесь!

Кровомяс, похоже, еще больше смутился.

— Ну же, Кромек Тума! Стреляй! — приказал Смейк.

Тут уж Румо стало не по себе. Еще одна проверка на выносливость? Румо ни разу не видел механическое оружие в действии. Прежде ему доводилось отражать только удары циклопьих кулаков.

Кромек повиновался. Раздался двойной щелчок спускового механизма, оленьи сухожилия с треском сжались, и из двустрела разом вылетели две стрелы. Послышалось стрекотание. Стрелы, будто направляемые невидимыми нитями, полетели прямо на вольпертингера. Они вращались в полете, и Румо видел, как вихрь увлекает за собой пылинки, кружившие в воздухе.

Стрекотание зазвучало в ушах Румо медленнее, постепенно переходя в глухой протяжный рокот. Вольпертингер знал: в самые опасные минуты все движения и мысли его ускоряются, будто по волшебству. Впервые так случилось на Чертовых скалах, когда он оторвал циклопу голову. И теперь у Румо оказалось довольно времени поразмыслить, как увернуться от стрел. Вариантов три. Можно нагнуть голову — так проще всего. Можно быстро присесть, тогда стрелы пролетят над ним — целый акробатический номер. А можно отклониться всем туловищем, упершись лапами в бока — отчаянное безрассудство. Румо не знал, что выбрать.

Пока он раздумывал, на пути одной из стрел оказался комар. Комар с жужжанием пролетел перед левой стрелой, не задевшей его, однако его затянуло в воздушный вихрь, а оперением стрелы оторвало оба крылышка, и раненый комар упал на пол. Уж лучше бы его сразу убило — с сочувствием подумал Румо.

Тем временем стрелы оказались всего в нескольких сантиметрах от Румо, тот уже различал клеймо литейной артели на медных наконечниках. Тут сзади зашевелился кровомяс. Цордас очнулся и стал вытаскивать кинжал из ножен, висевших у него под одеждой. Кровомяс старался не шуметь: не поднимая головы от стола, он очень медленно потянул кинжал. Но в ушах вольпертингера это прозвучало, будто кто-то точит топор о брусок.

И Румо выбрал четвертый вариант. Нехотя упершись кулаком в бок, он отклонился в сторону от летящих стрел. Одновременно подняв другую лапу, пес слегка коснулся оперения одной из стрел — этого хватило, чтобы изменить ее траекторию. Вторую стрелу Румо решил перехватить на лету, но в ту же секунду понял, что идея была плохая: стало так больно, словно он сунул лапу в раскаленную печь. При торможении стрела сильно обожгла лапу, а шершавые волокна тростника содрали кожу. Но Румо не ослабил хватку — напротив, сжал кулак еще сильнее, остановив вращение стрелы. Тем временем другая стрела с треском пробила столешницу, на которой лежала голова Цордаса, пригвоздив переднюю лапу, сжимавшую рукоятку ножа, к задней. От ужаса кровомяс не мог выдавить из себя ни звука и снова хлопнулся в обморок. Румо стоял, стиснув зубы, и крепко держал стрелу, а из лапы текла тонкая струйка крови.

Смейк одобрительно присвистнул.

А Кромек Тума опять завыл.

Румо и Смейк вышли из трактира. Смейк бросил обглоданную свиную кость и глубоко затянулся сигарой. Фогар у Кромека не нашлось, но после долгого воздержания Смейк обрадовался даже ящику дешевых сигар из Южной Цамонии. Веки Смейка отяжелели от выпитого вина, но в общем и целом он давненько не ощущал такой легкости. Одним махом осушив бутылку красного вина из погреба Кромека Тумы, он, наконец, избавился от воспоминаний и страхов, вынесенных с Чертовых скал. Теперь-то Смейк окончательно вернулся в цивилизованный мир.

— Я двигаюсь быстрее других, — проговорил Румо. Он никак не мог прийти в себя после случившегося.

— Куда быстрее, — согласился Смейк, выпустив колечко дыма. — На то ты и вольпертингер.

Румо разглядывал свой новый костюм. На нем были заплатанные кожаные штаны Цориллы, едва доходившие до колен, и куртка из меха троллей, позаимствованная у Кромека Тумы. Одежда воняла кровомясами.

— А без этого никак? — спросил он Смейка.

Тот показал ему мешочек с деньгами, встряхнул им, с наслаждением прислушиваясь к звону монет.

— Никак, — ответил Смейк. — Без этого никак.

— Мне вот что показалось странным, — начал Румо, когда путники двинулись на восток от трактира «У стеклянного человека».

— Что же?

— Карточная игра. Она называется так же, как зовут меня.

— Да уж, — усмехнулся Смейк. — Действительно странно.

К вечеру Смейк и Румо сделали привал в рощице, показавшейся им безопасной — во всяком случае, Румо не уловил никаких сигналов тревоги. Развели костер — точнее, Смейк велел Румо собрать сухой травы, веток и древесной коры. Затем вольпертингер отыскал два камня и бил ими друг о друга, пока не высек искру и трава не вспыхнула.

— Вот, ты еще кое-чему научился, — похвалил Смейк. Удобно устроившись на мягкой куче кленовых листьев, он потягивал из бурдюка вино, которое прихватил в «У стеклянного человека». Едва понюхав вина, Румо поспешил отказаться, и Смейк наслаждался им в одиночку. — У тебя ловко выходит. Да и не в моем возрасте разжигать костры. В больших городах на каждом углу горит огонь — его поддерживают гномы-истопники. Любой может сделать небольшой взнос и зажечь факел. Вот это я понимаю.

Рой эльфийских ос закружился вокруг костра, жуки-хрустуны зажужжали над головой Смейка, грозя ущипнуть крохотными жвалами. Блуждающие огоньки с писком носились в клубах дыма. В Цамонию пришла весна, разбудив целые полчища насекомых. Пылевые мотыльки бесстрашно бросались в пламя, сгорая яркими вспышками. Смейк брезгливо поморщился.

— Вот отчего я не люблю бывать на природе: из-за насекомых. Пусть они тут хозяйничают. Насекомым — природу, всем остальным — города. Мы держимся подальше от природы, а насекомые — от городов: разве не справедливо? Что пауки забыли в спальне? Видимо, то же, что и мы — в этом лесу.

Тем временем Румо по приказу Смейка раздувал огонь. Удивительно, как быстро разгорается пламя!

— Натыкаясь на насекомых в цивилизованном мире, мы их убиваем, — бурчал Смейк. — Насекомые поступают с нами так же, только они куда коварней. В этих краях, кажется, водятся клещи-мумийщики, чей укус не просто убивает, а обращает в зомби — представляешь? Сами клещи — не больше песчинки. Годами они сидят на деревьях, но стоит тебе неосторожно сесть под таким деревом, и клещ падает тебе на голову. Паразит пробирается внутрь, до самого мозга, откладывает яйца. Ты и не заметишь ничего, но, когда из яиц вылупятся личинки, голова покроется плесенью изнутри, а сам превратишься в ходячего мертвеца и будешь питаться мошкарой.

Румо оглядел кроны деревьев и взъерошил шерсть на голове.

Взгляд Смейка прояснился, когда тот вновь посмотрел на огонь. Он грезил об огнях большого города. О каменных домах, высоких, как Сумрачные горы. Об оживленной уличной торговле. О трактирах. Он знал одну пивную в Гральзунде, где… Ветка громко треснула в костре, вернув Смейка к реальности.

— Больше всего мне хотелось бы сейчас зажарить на костре болотного поросенка, — вздохнул Смейк. — Знаю великолепный рецепт жареной свинины. Главный его секрет — тмин. А знаешь, как здорово тмин сочетается со смолистым сыром?

Румо больше всего хотелось, чтобы Смейк помолчал хоть минуту. Он что-то учуял и хотел прислушаться к звукам леса, а глупая болтовня червякула его отвлекала. Закрыв глаза, Румо напряг слух и обоняние, но все равно ничего не мог толком разобрать. В кустах, метрах в двадцати, сидело какое-то существо. Румо слышал его сердцебиение: спокойное, ровное, медленное. Очевидно, нападать существо не собиралось — если, конечно, не могло похвастаться таким самообладанием, что даже предстоящая битва не ускорила ритм сердца. Но он слышал, как работают еще четыре органа, издавая непрерывный скрип, треск и щелчки. Никогда еще Румо не встречал существа, чьи внутренности производили бы такие звуки.

— Завтра пойдем на охоту, — решил Смейк. — Пора тебе преодолеть отвращение, ведь ты охотник по природе. Охотиться я тебя научу. Может, даже встретим свинью: местность довольно болотиста для…

— Там кто-то есть, — шепнул Румо. — В кустах. Возможно, не один. Слышу странные звуки.

— Странные звуки? — Смейк тоже понизил голос. — Какие звуки?

— Треск каких-то органов. Я такого прежде не встречал. Органов — четыре.

— У таракрыс, по-моему, несколько печенок, — пробормотал Смейк. — Но они всегда передвигаются стаями. — Он посетовал на пробелы в своем образовании: ни в том, ни в другом он не был абсолютно уверен.

В кустах зажглись два огонька — совершенно круглые, желтоватые, не слишком яркие. Но вспыхнули они так неожиданно, что Румо подскочил и встал в боевую стойку, а Смейк схватил тонкий прутик. Огоньки зашевелились, кусты раздвинулись, и из леса к Румо и Смейку вышло костлявое существо с непропорционально большой головой на плечах. Огоньки оказались огромными круглыми горящими глазами, а двигалось существо так неловко и беспомощно, что Румо отбросил всякую мысль о нападении.

— Надеюсь, господа, я вас не напугал? — спросил ночной гость. Говорил он в нос, высокий голос его звучал немного надменно. — Но я увидел костер, а поелику я путешествую по местности весьма интересной, хотя и малоизученной, я, подстрекаемый любопытством, позволил себе подойти ближе. В одиночку ни за что не решился бы развести здесь костер: лес кишит вервольфами и лунными тенями — это научный факт. Но в компании отважных спутников отчего бы не позволить себе разжечь огонек, верно?

— Эйдеит, — мелькнуло в голове у Смейка.

— Вы правы, я эйдеит. Совершенно безобидный, господа! Опасен разве что на стезе знаний — даже не думайте тягаться со мной умственными способностями — ха-ха! Позвольте отрекомендоваться: моя фамилия Колибриль. Доктор Оцтафан Колибриль.

Смейка поразило, как бесстрашно этот тщедушный гном вышел к нему и Румо. Очевидно, он умеет читать мысли, а еще немного похож на профессора из городка Форт-Уна — того, что поделился со Смейком знаниями о циклопах: те же горящие глаза, то же чахлое тельце, та же огромная голова. Но сходство не было полным.

— Не бойтесь, подойдите ближе, — произнес Смейк. — Будем рады разделить место у костра с путником, не имеющим дурных намерений.

Эта условная фраза — как раз на такой случай — вошла в обиход после Атлантидского декрета о путешествиях, изданного наттиффтоффскими политиками: те очень любили путешествовать в свободное время. Фраза произносилась не только в знак гостеприимства и любезности, но и содержала предупреждение, давая чужаку понять, что тот, в случае чего, встретит достойный отпор. Закон не обязывал произносить эту фразу, но она стала общепризнанной, ее даже учили в школах. А правильный ответ звучал так: «Благодарю за оказанное гостеприимство и клянусь не злоупотреблять вашим доверием».

— Благодарю за оказанное гостеприимство и клянусь не злоупотреблять вашим доверием, — церемонно ответил Оцтафан Колибриль и добавил: — Кроме того, господа, должен сообщить вот какой факт: в моем распоряжении имеется несколько эббингских вяленых колбасок, и я, будучи воспитанным гостем, с радостью разделю их с многоуважаемыми хозяевами костра. Не возражаете?

Одна из особенностей эйдеитов — несколько чудаковатая речь. Многие ученые считают ее своего рода болезнью и связывают с колоссальной производительностью мозгов, которых у эйдеитов несколько. Сунув руку в холщовый мешок, Колибриль вынул оттуда длинную тонкую колбаску.

— Не возражаем, не возражаем! — воскликнул Смейк, торопливо замахав лапкой ночному гостю.

Румо принял обычную позу, однако оставался начеку, с недоверием поглядывая на Колибриля.

Едва маленькая компания молча отужинала под треск костра (червякулу досталось больше всех, эйдеит только заморил червячка, а Румо вовсе отказался от еды), Смейк затеял светскую беседу.

— Разрешите поинтересоваться, куда направляетесь? — начал он.

— Держу путь в Туман-город. — Смейк недоуменно уставился на эйдеита. — Он расположен за Флоринтом, на западе Цамонии…

— Знаю, — перебил Смейк. — Но, позвольте, вы по доброй воле идете в Туман-город?

Колибриль улыбнулся:

— Да уж, знаю я эти расхожие поговорки про Туман-город: «Коль войдешь в туманный град…»

— «…не воротишься назад!» — подхватил Смейк. Оба хихикнули, а Румо, ничего не понимая, уставился на огонь.

— Мне известны лишь слухи, — продолжал Смейк. — Дескать, над городом стелется вечный туман. Говорят, можно войти в него и не вернуться. Ну, и так далее.

— Уровень моей осведомленности не намного превышает ваш. Вот я и направляюсь туда с целью предпринять кое-какие научные исследования. Быть может, мне удастся обнаружить достоверные данные и развеять ряд сомнительных выдумок и легенд.

— Каких же, например?

— Вам и впрямь интересно?

— О, легенды я люблю.

— А знаете легенду о подземном мире?

— О подземном мире? — удивился Смейк.

Румо навострил уши.

— Да. Будто бы под нашим миром есть еще один. Королевство зла и все такое. — Тонким пальцем Колибриль очертил в воздухе круг.

— В общих чертах, — признался Смейк. — Так, слышал кое-что. Солдатские байки.

— Рассказать? — предложил Колибриль.

— Прошу вас! — ответил Смейк.

Доктор подбросил в огонь сухую деревяшку.

— Сотни лет подряд в Цамонии случается такое, чему не найти внятного объяснения. И каждый раз, когда подобные вещи происходят, идет молва о подземном мире. Откуда взялись кровавые листья? Из подземного мира! Куда исчезли жители Снегвилля? В подземный мир! Откуда взялись нурнии? Из подземного мира! Куда сбежал генерал Тиктак с медными болванами? В подземный мир!

Румо навострил уши. Этот гном знает про генерала Тиктака?

— А на самом деле? — поинтересовался Смейк. — Есть доказательства?

— Их-то я и ищу! Народная молва делит все на две категории: на земле — под землей. Свет — тьма. Добро — зло. А задача науки — осветить и изучить промежуточные области. Поговаривают, будто в подземном мире собираются силы, изгнанные из нашего мира, отбросы со всей Цамонии. Однажды они выйдут наверх и захватят власть над континентом. Согласно одной из теорий земля под Цамонией пронизана сетью гигантских пещер. Этот темный мир населяют страшные и опасные чудовища. В одной из таких легенд говорится о Туман-городе. Будто бы именно там располагаются врата подземного мира.

— Ух! — выдохнул Смейк.

— И не говорите! — рассмеялся доктор. — Бабьи сказки, разумеется. Но сколько народу то и дело пропадает в окрестностях Туман-города! Да и местные жители ведут себя странно. А еще туман над городом никогда не рассеивается — с точки зрения науки, это совершенно необъяснимо.

— Вы разожгли во мне любопытство, — сказал Смейк.

— Рассмотрим только факты, — снова заговорил Колибриль. — На западном побережье Цамонии, немного севернее Флоринта, расположен Туман-город, названный так из-за тумана, который никогда не рассеивается. Иные простаки уверяют, будто туман этот — живой. Вы не представляете, сколько всяких глупостей рассказывают про это место. Но часто именно в таких россказнях можно найти крохотное зерно истины, и если я найду его в Туман-городе, то сохраню, препарирую, изучу и сделаю научные выводы. Я ведь специализируюсь на мельчайших формах жизни.

— А какие у вас методы? — задал вопрос Смейк. — У вас есть какая-нибудь научная… тактика?

— Ну, сперва мне нужно попасть в Туман-город. Я уже отправил туда оборудование и арендовал маяк. Тумангородцы — гораздо более услужливый народ, чем о них думают. Стоило лишь написать несколько писем. Вот уже один миф развенчан. В конце концов, куча народу регулярно проводит в Туман-городе отпуск, значит, там не так уж плохо.

— Вы очень смелый! — похвалил Смейк Колибриля.

— Ну что вы! Если бы никто не решился озарить мрак светом, сидеть бы нам по сей день в пещерах в полной уверенности, будто облака — это летучие горы.

— А когда доберетесь до Туман-города, чем займетесь?

— Изучением тумана, разумеется. Проведу ауракардиографическую съемку.

— Какую съемку?

— Ах, лучше и не просите объяснить. Не хочется портить вам вечер. Если коротко: я собираюсь рассмотреть микроскопическое сердце тумана. Все тайны кроются в мелочах.

— Ага, — согласился Смейк.

— Вот у меня четыре мозга, а и то я с трудом понимаю, как устроен ауракардиограф. Хотите — верьте, хотите — нет. Тут нужно семь мозгов, как у изобретателя этого прибора — профессора Соловеймара.

— Вы знакомы с Соловеймаром?

— Он мой научный руководитель и наставник. Я учился у Соловеймара, когда тот еще преподавал в Гральзунде. А вы тоже знаете профессора?

— Не то чтобы знаком. Встречал как-то раз.

— Цамония велика, но Соловеймар повсюду! — рассмеялся эйдеит. — Куда бы меня ни занесло, Соловеймар там уже побывал. Он, как призрак — всюду и нигде. А вы где с ним встречались?

— В городе Форт-Уна.

— А, в столице удачи! — усмехнулся Колибриль. — Старый повеса!

— Если я правильно понял, он приезжал из научного интереса. А где он теперь — не знаете?

— Этого никто точно не знает. Соловеймар старается не афишировать свои перемещения. Он то здесь, то там. То взбирается в горы, то шагает по воде в туфлях из H₂O-уплотнителя. Слышал, что он собирался основать Элитную академию в Сумрачных горах. А другие поговаривают, дескать, он изобрел машину, способную заморозить торнадо. Третьи уверяют, будто профессор спятил и спрыгнул с горы Блоксберг. Доходили до меня и такие слухи: мол, профессор разъезжает по стране с каким-то ярмарочным балаганом, испытывая новое изобретение на сельском населении Цамонии. Но никто ни в чем не уверен. Может, он снова сидит во мраке и размышляет об изучении темноты.

— А вы тоже изучаете темноту? — спросил Смейк.

— Нет. Точнее, уже нет. В юности я ассистировал профессору Соловеймару и кое-что в этой области изучил, но в конце концов мне пришлось уйти от профессора, не то провел бы я в Сумрачных горах всю жизнь. Если хочешь порвать со старыми учителями, лучше всего двинуться в противоположную сторону. Видите ли, мои научные методы отличаются от методов Соловеймара, главным образом, перспективой. Его взор обращен на великое — на космос. А мой, наоборот, на малое — на микрокосмос.

— Завидую я вашим эйдеитовым мозгам, — вздохнул Смейк. — Я уж забыл почти все, чему учился в школе. Память дырявая, мне пришлось бы лет двадцать корпеть за партой, чтобы все вспомнить.

— А хотите восполнить пробелы в знаниях? — Голос Колибриля прозвучал как-то заговорщически.

— Еще бы не хотеть! — воскликнул Смейк. — Да если б все было так просто!

— А тут нет ничего сложного! Во всяком случае, если речь идет о базовых знаниях — вам ведь их не хватает? Древнецамонийская математика. История. Цамонийская биология. Я верно вас понял? Такие знания недолго передать. Раз — и готово.

Колибриль щелкнул пальцами.

Смейк вспомнил поток мыслей, хлынувший на него в городе Форт-Уна, когда профессор Соловеймар положил ему руку на плечо.

— Примерно так, — подтвердил Колибриль, словно в том, что он читал мысли Смейка, не было ничего удивительного. — Но от случайной передачи знаний пользы мало.

— Мне они уже помогли! — улыбнулся Смейк, вспомнив про языки циклопов.

— А я предлагаю вам, — продолжал Колибриль, — освежить то, чему вас учили в школе, всего за несколько секунд и даже узнать кое-что новое.

— Шутите?

— Эйдеиты не шутят, когда дело касается передачи знаний.

— Не могли бы вы объяснить подоходчивее?

— Как вы уже поняли, мозгов у меня несколько. А точнее — четыре. Таким образом, я принадлежу к эйдеитам четвертой категории. Эйдеиты с четырьмя и более мозгами обладают способностью бактериальной передачи знаний.

— Не может быть!

— Но это только по желанию. Не всякому это нужно. И должен вас предупредить: хотя передача знаний займет совсем немного времени, пройдет безболезненно и без угрозы здоровью, последствия будут колоссальны. Рамки вашего сознания раздвинутся. Жизнь изменится. Не обещаю, что к лучшему. Знания могут быть опасны. Ученье — тьма! — Колибриль хихикнул.

— Я готов рискнуть, — возразил Смейк.

— Видите ли, я могу наделить вас знаниями в известных пределах. Передам вам только то, что знаю сам, ведь возможности моих мозгов небезграничны. К примеру, у Соловеймара их семь. У меня — всего четыре.

— И тем не менее. — Теперь Смейк понял, что отличает Колибриля от Соловеймара. У него не было наростов на голове, где у профессора располагались дополнительные мозги.

— Так вот. Видите ли, я могу размышлять сколько угодно, учиться хоть всю жизнь, но уровня Соловеймара мне не достичь. Слыхали о Гральзундском объединении кулачных бойцов?

— Разумеется. Тренировал нескольких.

— Тогда вам известно, что бойцы делятся на классы. Есть бойцы с двумя лапами, есть с тремя, с четырьмя и с пятью. Каких бы успехов ни достиг трехлапый боксер, ему никогда не играть в высшей лиге.

— Вы правы.

— Так вот, не хотел бы разочаровать вас теми знаниями, что могу предложить. Есть еще одно неудобство: вы получите лишь те знания, которыми мои четыре мозга заняты в настоящее время. Для вас они могут оказаться совершенно ненужным балластом и никогда в жизни не пригодиться.

— Повторяю, я готов рискнуть. Во что мне обойдется удовольствие?

Вскинув голову, эйдеит смерил Смейка взглядом, исполненным негодования.

— Простите, — пробормотал Смейк. — Я ведь принадлежу к тому разряду существ, что привыкли мыслить категориями взаимной выгоды.

Колибриль тут же смилостивился.

— Вижу, теперь уж вас не разубедить. Но, должен признаться, я даже рад буду немного вас заразить. Давненько я этого не делал. Едва ли я открою Америку, если сознаюсь, что мы, эйдеиты, во время передачи знаний словно пьянеем, можно сказать, впадаем в абсолютную эйфорию. Восхитительное чувство: удовольствие, о котором не приходится сожалеть.

— Приступим? — Смейку не терпелось.

— Одну минуту! Еще одно важное замечание. Обязан предупредить вашего спутника, что во время процедуры на него возлагается ответственность за нашу безопасность. Мы будем совершенно беспомощны. Войдем в своего рода транс, и, если даже нас заживо сожрут, ничего не заметим. В случае опасности…

— …нет лучшего телохранителя, чем Румо, — перебил Смейк.

— Он умеет драться?

— Еще как! — ухмыльнулся Смейк. — Когда закончим, я вам расскажу, как он умеет драться.

— Замечательно! С удовольствием послушаю. — Эйдеит захлопал в ладоши. — Итак, начнем! Какой уровень выберете? Начальный? Средний? Или по полной программе?

— Раз уж решили, то на всю катушку!

— Хорошо. Заражение начального уровня проводится без касания. Для среднего уровня нужен физический контакт. А если по полной, — вам придется вставить палец мне в ухо.

— Что?

— Любой палец. Вот в это отверстие. — Колибриль показал крохотную дырочку чуть ниже виска. — Это мое ухо. Придется потерпеть, иначе ничего не получится.

— Ясно. — Смейк помедлил. Взглянул на Румо. — Румо, гляди в оба!

Вольпертингер угрюмо кивнул.

— Здесь довольно опасно, — предупредил Колибриль. — Главное, не пытайтесь нас разъединить, что бы ни случилось. Если нам помешать, есть вероятность, что мы оба до конца своих дней так и не придем в себя.

— Вот как? — нерешительно проговорил Смейк.

— Вы что, передумали?

— Нет-нет, — возразил Смейк. — Румо, ты слышал, что сказал доктор. Гляди в оба!

Румо кивнул.

Смейк сделал глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, и вставил палец в ухо эйдеиту. На ощупь — будто окунул в банку с вареньем.

— Приятного полета, — улыбнулся доктор Колибриль. — Не удивляйтесь, если встретите там профессора Соловеймара.

— Соловеймара? Что вы имеете в…

Яркая вспышка ослепила Смейка, затем стало совсем темно. «Я упал в обморок» — решил он, но вдруг опять увидел свет. Смейк оказался высоко-высоко в воздухе, а под ним простиралось нечто вроде гигантской карты города.

— Я лечу, — мелькнуло у него в голове. — Здорово! Это Атлантида?

— Нет, — ответил голос доктора Оцтафана Колибриля. Он раздавался сверху, снизу — отовсюду, словно глас невидимого бога. — Нет, вы не летите. Просто так ведет себя ваше сознание, попав в мозг эйдеита. И там внизу не Атлантида. Это Оцтафан. Мой город. Точнее, один из районов: Северный. Еще есть Южный, Западный и Восточный. По одному на каждый мой мозг. Спустимся туда!

Румо вздрогнул. Смейк завопил как резаный, громко и протяжно, будто падал в бездонный колодец. Но палец его все еще торчал из уха эйдеита, и Румо не стал мешать. Смейк и Колибриль не шевелились, червякул раскрыл рот, и язык его болтался туда-сюда, словно у колокола.

Необыкновенная ночь. Впрочем, не первая необыкновенная ночь в жизни Румо. Он подбросил дров в огонь.

Свободное падение. Смейк уже не летел, он камнем падал на город; еще немного, и его расплющит о землю!

— Ааааааааа! — визжал Смейк.

— Не валяйте дурака! — крикнул Колибриль сверху. — Никуда вы не падаете, это всего лишь иллюзия. Если вы так вопите здесь, значит, вопите и там, в лесу. А это может привлечь к костру непрошеных гостей.

Смейк умолк.

— Это иллюзия, — пробормотал он, — всего лишь иллюзия. А на самом деле я сижу рядом с эйдеитом, сунув палец ему в ухо. Это все понарошку. Иллюзия.

— Так-то лучше, — буркнул Колибриль. — Мы летим — точнее, иллюзионируем — по главной улице. По Оцтафановой аллее.

Смейк перестал стремительно падать и начал медленно опускаться на одну из самых широких улиц на севере Оцтафана, как вдруг понял, что никакой это не город и не улица. За дома он принял геометрические фигуры всевозможных форм, цветов и размеров: полусферы, параллелепипеды, пирамиды, трапецоэдры, кубы, конусы, октаэдры. Одна из фигур напоминала торт. И нигде ни окон, ни дверей.

— Что это за торт? — спросил Смейк.

Сидя на бревне, Румо с недоверием наблюдал занятную сцену: жутковатые отблески костра озаряют Смейка и Колибриля, и палец червякула при этом — в ухе эйдеита. Хорошо хоть Смейк перестал орать. Румо прислушался: тихо. Принюхался к прохладному вечернему ветерку. Только мелкие лесные зверьки укладывались спать, зарывшись в сухие листья. Слышно тихое, мерное сердцебиение, ровное дыхание, сонное посапывание. Опасности нет. Завтра он их поторопит, решил Румо. Уж очень они медлят. У Смейка-то нет никакой особой цели, ему и спешить некуда. Другое дело — Румо. У него есть цель: серебряная нить.

— Что это за торт? — услышал Румо сонный голос Смейка.

— Здания, похожие на торты, — это хранилища знаний, — пояснил Колибриль. — Знания законсервированы и сгруппированы по темам на разных ярусах — почти как в библиотеке. Хотите взглянуть?

— Конечно, — обрадовался Смейк и тут же взял вправо, нацелившись на один из средних ярусов какого-то оранжевого сооружения. Это было строение высотой в несколько сотен метров, без окон, дверей и прочих отверстий. Чем выше, тем уже становились округлые ярусы «торта». Смейк мчался к нему со скоростью пушечного ядра.

— Аааааа! — прокричал он.

Румо так и подскочил. Смейк снова стал визжать, а ветер, дувший над поляной, уносил его протяжный тревожный крик в чащу леса.

Румо настроился на то, что ночь будет не только необыкновенной, но и чрезвычайно долгой. Вольпертингер понятия не имел, чем эти двое занимаются в голове Оцтафана Колибриля, но, похоже, они там надолго. Румо с удовольствием бы вздремнул, может, ему даже приснилась бы серебряная нить, но ему велели быть начеку. Подумать только, сунуть палец в ухо совершенно незнакомому чудику! Видать, Смейк уже не рад, что полез туда, раз так орет. Так ему и надо!

— Аааааа! — вскрикнул Смейк, налетая на стену. Однако не расшибся: чпок — и Смейк исчез в стене.

«Будто нырнул, но остался сухим», — мелькнуло у него. На несколько секунд все озарилось оранжевым мерцанием, в ушах защелкало. Опять чпок — и Смейк очутился внутри хранилища знаний. Он парил в воздухе посреди светящегося тоннеля, вверх и вниз расходились яркие круги всех оттенков оранжевого. Смейк на мгновение повис в воздухе и тут же рухнул вниз, словно марионетка, которой перерезали нитки.

— Аааааа! — опять завопил он.

— Тише, прошу вас! — увещевал Колибриль, тоже оказавшийся в хранилище. — Соберитесь, наконец! Итак, это что-то вроде библиотеки. Место для размышлений.

Полет Смейка резко оборвался, и он замолчал.

— Это всего лишь иллюзия, — бормотал он. — Всего. Лишь. Иллюзия. — Смейк снова парил в воздухе, а вокруг него вращалась стена со множеством круглых окошек. Послышалось нежное пение, перебиваемое ритмичным бормотанием.

«Удивительно, — подумал Смейк, — какая возвышенная музыка».

— Это музыка мозга, — пояснил Колибриль. — Пение синапсов. Так звучат наши мысли.

— А где это мы? — спросил Смейк. — Какие знания тут хранятся?

— Ну, вам это, наверное, неинтересно. Древняя история. Цамонийская биология.

— Вот как? И про кого тут можно узнать?

— Да про кого угодно! Хотя бы про червякулов. Хотите что-нибудь узнать о червякулах? — усмехнулся Колибриль.

— Нет, благодарю, — ответил Смейк. — О них я и так знаю слишком много.

— Тогда наттиффтоффы. Тропические гномы. Фенгены. Йети. Мумы. Брюквосчеты. Да кто угодно! Есть даже сведения о самых отвратительных существах: вервольфах, нурниях, циклопах, лунных тенях, фрауках.

— Про циклопов мне известно достаточно, — сказал Смейк. — А что за фрауки?

— О, про них — только слухи, никаких научных фактов.

— А лунные тени? Это про них вы сию минуту говорили у костра? Никогда не слышал про этих существ.

— Редкий вид. Неприятные создания. — Голос Колибриля звучал так, будто его пробирал озноб. — Хотите подробнее узнать про лунные тени?

Румо терял терпение. Эти двое по-прежнему стояли почти неподвижно, словно нелепая скульптурная композиция «Чистка ушей». Время от времени Смейк и Колибриль невнятно бормотали что-то себе под нос. Наверное, так разговаривают лунатики.

— Нпртные сздния, — промямлил Колибриль. — Хтить пдрбнь узнть пр лунн тьнь?

Румо не знал и знать не хотел, что это значит. Поспать бы, ведь завтра предстоит долгий поход. Румо подбросил несколько сухих веток в угасавший костер и стал глядеть, как летящие искры сливаются со звездами в ночном небе.

Приняв горизонтальное положение, Смейк завертелся вокруг своей оси, выбрал одно из круглых отверстий и скользнул внутрь. Очутился в прохладной пещере с прозрачными янтарными стенами, пропускавшими свет.

— Вы в комнате знаний. Такие только в мозгах эйдеитов. Мы умеем всю жизнь хранить огромные объемы знаний и при этом ни капельки не расплескать. Идеальный метод.

— Тут докторская диссертация о лунных тенях?

— Диссертация? — рассмеялся Колибриль. — Нет, диссертация заняла бы целое здание. Здесь небольшая речь — я выступал с нею еще студентом, и даже без подготовки. Нужно было рассказать все, что знаешь на заданную тему. Отрывочные энциклопедические сведения, не более.

Удар гонга. Голос Колибриля зазвучал намного моложе.

— Описание лунных теней представляется трудной задачей. Лунные тени бесцветны. Те, кому доводилось видеть этих созданий, описывают их как черный силуэт, похожий на шимпанзе, с короткими задними и длинными передними лапами. Лунные тени не издают ни звуков, ни запахов. Говорят, у них нет лиц. В некоторых уголках Цамонии их зовут леденящими убийцами. Кое-кто из ученых относит лунные тени к семейству вампиров: подобно тому как вампиры пьют кровь, лунные тени подстерегают спящих и сосут у них жизненные силы через уши (как именно они это делают — пока неизвестно). В конце концов жертва леденеет и умирает — отсюда и прозвище. В средние века лунные тени были гораздо многочисленнее, чем в наши дни, они считались настоящим бедствием — именно из-за них стали запирать ставни и придумали решетки против вампиров. Двери и окна для лунных теней — непреодолимое препятствие, поэтому они нападают под открытым небом или проникают сквозь незапертые окна и двери. За несколько столетий ставни и решетки существенно сократили их популяцию. Сегодня они встречаются лишь в лесах и в глухой местности, где путники ночуют под открытым небом. Впрочем, лунные тени принадлежат к наименее изученным формам жизни в Цамонии. Многие ученые сомневаются даже, можно ли их вообще считать формой жизни.

Удар гонга. Развернувшись, Смейк проскользнул в окошко и вновь очутился в тоннеле.

— Батюшки мои! — вскрикнул он. — И эти твари рыщут по лесу, где мы расположились?

— Вы же говорили, ваш спутник — превосходный сторож? — голос Колибриля снова раздавался сверху и звучал старше. — Лунные тени трусливее гиен. Нападают лишь на спящих.

— Ну ладно, — успокоился Смейк. — Румо не соня.

Усевшись на землю и прислонясь к стволу дерева, Румо глядел на странную парочку, едва освещенную отблеском догоравшего костра. Казалось, темнота потоками струится на поляну из леса. Все очертания постепенно тонули в сером сумраке. У Румо больше не было сил подбрасывать дрова в огонь, вот очнутся эти двое (поскорее бы) — пускай займутся.

Румо прислушался и принюхался. Ничего, никаких подозрительных звуков или запахов. Опасности нет. Вольпертингер потянулся, зевнул и устроился поудобнее у дерева. Ему по-прежнему казалось, будто земля уходит из-под ног: Чертовы скалы напоминали о себе, но на сей раз качка убаюкивала. Румо закрыл глаза — всего на мгновение. Он и не думал спать, просто на несколько секунд зажмурился, кругом ведь так тихо. Едва прикрыв глаза, Румо увидел серебряную нить. Какая красота — взгляд не оторвать!

Фольцотан Смейк скользил по пустынным улицам Оцтафана. Геометрические фигуры слева и справа переливались самыми невероятными красками. Именно таким, нарочито искусственным, представлял себе Смейк идеальный город — недоставало лишь одного-двух хороших ресторанчиков.

Постепенно Смейк стал получать удовольствие от полета. И чем больше ему нравилось, тем лучше удавалось управлять движениями. Он понял: теперь все подчинено его желаниям.

Смейку бросилось в глаза огромное здание вдали, от других оно отличалось причудливыми очертаниями. Возвышаясь над всей округой, здание походило на дворец, построенный архитектором, который сошел с ума во время работы. Изогнутые башни, бесформенные пристройки, купола, громоздившиеся один на другом, выступы, эркеры — все это походило, скорее, не на готовое здание, а на грандиозную стройку.

— Вот это да, — изумился Смейк. — Что там?

Сверху послышалось смущенное покашливание Колибриля.

— Тоже хранилище? Выглядит странно.

— Нет, не хранилище.

— А что же?

— Ничего.

— Как это «ничего»?

— Там ничего интересного.

— Но это же самое необыкновенное здание в городе!

— Не хочу говорить о нем.

— Ну же, не томите, доктор, — что это?

— Эээ… диссертация.

— Диссертация? — рассмеялся Смейк. — Ну, вы меня успокоили. Я-то думал, это какая-то ужасная болезнь.

— Диссертация — тоже своего рода болезнь.

— Хочу взглянуть поближе, — крикнул Смейк, направляясь к причудливому сооружению.

— Ни в коем случае! — запротестовал Колибриль. — Работа еще не кончена! Это одна из моих незавершенных диссертаций. Недострой.

— Ну и что! — Смейк летел вперед.

— Прошу вас, не делайте этого! Давайте лучше осмотрим круги знаний.

Смейк приближался к стройке. Червякул не без удовольствия отметил, что Колибриль, очевидно, не может управлять им против его воли.

— Мне неловко, — взмолился доктор.

— Да ладно! — расхохотался Смейк. Все лучше овладевая техникой иллюзорного полета, он начинал зазнаваться. — У-ух! — воскликнул он, дважды кувыркнулся, камнем полетел вниз и исчез в черной стене причудливой постройки.

— Пожалуйста, не надо, — еще раз простонал Колибриль, но Смейк уже проник в диссертацию.

— У-ух! — воскликнул Смейк, и его задорный возглас разнесся по темному лесу.

— У-ух! — отозвался филин из чащи.

Смейк и Колибриль стояли как вкопанные. Угли в костре догорали, освещая поляну тусклым желтоватым светом.

— Пжлст, ненд, — пробормотал Колибриль.

Румо сидел, прислонясь к дереву, уронив подбородок на грудь. Из пасти свесилась тонкая ниточка слюны, вольпертингер похрапывал. Он спал и видел сон. Сон о любви.

Смейк погружался. Погружался во тьму, в черноту, будто в чернила. Всюду раздавались сотни и тысячи голосов — ни слова не разобрать. Впрочем, кажется, они бормотали научные формулы и определения. Вдруг бормотание оборвалось, а Смейк очутился под самым куполом гигантского собора, озаренного неярким светом. Он осмотрелся. Пола Смейк не разглядел: внизу все терялось в серой мгле. Из темноты, как из тумана, поднимались недостроенные стены, винтовые лестницы, ведущие в никуда, башни без окон. Можно подумать, у хозяина дворца вдруг кончились деньги.

— Мне неловко, — смущенно повторил Колибриль. — Не люблю показывать кому-то недоделанную работу. Тут сырой материал.

— Да вы что! — возмутился Смейк. — Я в жизни не видал таких великолепных развалин.

— Эти развалины — мои мысли, — вздохнул Колибриль. — Вечная стройка. Полуготовые теории, осколки идей. Наверное, целой жизни не хватит довести дело до конца.

Несколько серых змеек выскользнули из-под купола и с шипением пронеслись мимо Смейка. Они казались неосязаемыми, Смейк решил даже, что они состоят из крохотных черных точек. Он недоуменно уставился им вслед.

— Сноски, — пояснил Колибриль. — С ними столько мороки, но в диссертации без сносок никак. Их нужно много.

Доктор свистнул, и серые змейки замерли. Одна из них подлетела вплотную к Смейку, и тот разглядел, что черные точки — это буквы и цифры.

Смейк прочел:

Смейк расхохотался, и обиженная змейка ускользнула к своим товаркам. Змейки шипели, извивались, а потом вся стайка, хихикнув, скрылась в потемках.

Раздался грохот, будто где-то разгружали вагоны со щебнем, и из темноты, словно буйный побег спаржи, выросла черная башня, а следом за ней — вторая, только вдвое ниже.

— Вот видите! — воскликнул доктор. — Работа не прекращается ни на минуту. Это две новых мысли в подтверждение основных положений диссертации.

— А как звучит тема? — поинтересовался Смейк.

— «Исчезнувшие крохи и их роль в развитии микромеханики Цамонии», — ответил Колибриль.

— Вот как, — пробормотал Смейк. — Занятная тема.

— Нет, — вздохнул Колибриль. — Очень запутанная и безнадежно узкая тема. Но спасибо.

— Ну, не скромничайте.

— Пожалуй, вы правы. Уж поверьте, за этой темой, вероятно, скрываются ответы на самые главные вопросы.

— Какие же, например?

— Ну, например, вопрос жизни и смерти.

— Ха-ха! — рассмеялся Смейк. — Вы что, один из этих чокнутых алхимиков?

— Я ученый, а не шарлатан, — голос Колибриля зазвучал важно и решительно. — Я не варю вонючие зелья и не пропускаю электричество через мертвых лягушек. Я провожу измерения. Точнейшие, ювелирнейшие измерения.

— Измерения чего?

— Хороший вопрос! Фактически я измеряю то, чего больше не существует. Я измеряю исчезнувших крох.

В одном из близлежащих коридоров послышалась возня. Смейк глазам своим не верил — к нему из темноты шел сам профессор Абдул Соловеймар, бормоча что-то себе под нос. Полупрозрачная фигура Соловеймара казалась вчетверо больше, чем на самом деле. Не удостоив Смейка вниманием, эйдеит перешагнул через него и исчез в дымке под куполом. Смейк протер глаза.

— Это и впрямь был Соловеймар? — неуверенно спросил он.

— Нет. Да. Нет. В общем, и да, и нет. Это материализованный образ одной из диссертаций Соловеймара: «Использование биполярных линз при разработке различных инструкций». Она мне срочно понадобилась для теоретического раздела.

— Как, и это — диссертация? А почему она выглядит, как живой профессор?

— Диссертации умеют принимать всевозможные обличья, — пояснил Колибриль. — Все зависит от мастерства. Соловеймар — сильная личность, и диссертации похожи на него, таков уж его стиль. Ни с кем не спутаешь.

— А чем Соловеймар недоволен?

— Его диссертации пока не удалось подружиться с основными положениями моей работы, вот она и сердится. Ищет точки соприкосновения. Я же говорил вам, что мы наверняка встретим Соловеймара.

— Ясно.

— Видите ли, диссертация по большей части состоит из других диссертаций, — продолжал Колибриль. — Каждая новая диссертация — это своего рода вакханалия старых работ. Они… эээ… оплодотворяют друг друга, и на свет появляется что-то такое, чего еще никогда не было, — голос доктора звучал взволнованно.

— Да, такая наглядная демонстрация научных процессов, на мой взгляд, крайне полезна, — подытожил Смейк. — Но растолкуйте мне вот что: кто или что такое эти самые исчезающие крохи?

— Не исчезающие — они уже исчезли. По правде говоря, эти сведения для вас — ненужный балласт. Может, займемся прикладной математикой? Или биологией? Чем-то полезным!

— Раз уж начали, так рассказывайте. Не люблю бросать дело на полпути.

Колибриль снова вздохнул, на сей раз так, как вздыхает эстрадная дива, прежде чем исполнить песню на бис после продолжительных оваций.

— Так и быть, — выдавил он. — Сами напросились.

Лестницы, башни и стены вокруг Смейка завертелись, стали менять форму. Купол тоже пришел в движение. У Смейка закружилась голова, и он зажмурился. Снова открыв глаза, обнаружил, что верчение прекратилось, сам он сидит на каменной скамье в зале, похожем на аудиторию в университете, а перед ним — трибуна с кафедрой. Доктор Колибриль, облокотись на кафедру, улыбался Смейку.

— Доктор Колибриль? — спросил Смейк. — Это вы?

— Разумеется, нет, — отозвалось видение. — Я иллюзия. Здесь все — иллюзия. Сам я стою на поляне, и у меня в ухе — ваш палец. А тут — только образы. Но, согласитесь, так интереснее, чем просто парить в невесомости и слушать мой голос.

Смейк пригляделся. Доктор немного просвечивал, как призрак.

— А как же я? Я тоже иллюзия? — испугался Смейк.

— Нет, — успокоил его Колибриль. — Вы реальны. За счет контакта наших тел у меня в мозгу возникает трехмерная телепатическая проекция, то есть настоящее тело. Маленькое, но настоящее. Сам я, увы, не могу материализоваться у себя в мозгу. А вы можете.

— Вот как, — кивнул Смейк, хотя ничегошеньки не понял.

— Однако пора начать лекцию, — заявил Колибриль.

— Я уже говорил вам о своей — что ж, будем называть вещи своими именами — одержимости микрокосмосом. — Открыв крышку кафедры, Колибриль вынул какую-то странную штуковину вроде очков. Они состояли из множества линз, расположенных одна за другой, все — мал мала меньше. Водрузив конструкцию себе на нос, Колибриль уставился на Смейка. В таком виде он напоминал механического жука-инопланетянина.

— Используя линзы сверхмалых размеров, я создал эти очки-микроскоп и считаю их высочайшим личным достижением в области оптометрии. Я называю их оцтокуляром или колиброскопом — как вам больше нравится. Мне идет?

— Еще как! — соврал Смейк.

— Ученые, занятые исследованием темноты и астрономией, соревнуются, чей телескоп и чьи линзы больше, а я задумал собрать самый маленький телескоп с самыми крохотными линзами. Разумеется, всему есть пределы: вскоре для обработки линз мне потребовались такие мелкие инструменты, что их невозможно стало удержать в руках. Тогда я нанял на работу гномов, научив их шлифовать стекло. Линзы уменьшились на две трети, но мне и этого мало. Я обратился к природе и нашел, что искал. На Алмазном побережье, неподалеку от Флоринта, встречаются песчинки, в самом центре которых, словно крохотное стеклянное сердце, находится микролинза идеальной формы. Самое трудное — извлечь линзу из оправы, и тут на помощь мне пришел ветер, точнее, эоловый процесс, основанный на принципе… впрочем, я увлекся.

— А для чего вам этот прибор?

— С помощью оцтокуляра я могу заглянуть в самую структуру объектов любой твердой материи. Например, камня. А еще вокруг нас много того, чего не увидишь невооруженным взглядом. Знаете ли вы, что цвета состоят из других цветов? Намного более изысканных, несравнимо более нежных, неописуемо прекрасных оттенков — по сравнению с ними цвета нашего большого мира показались бы вам безвкусными, заурядными, грязными, как бы это выразить — прямо-таки бесцветными!

— Нет, — ответил Смейк, — я этого не знал.

— А ведь эмоции тоже можно увидеть! Гнев. Страх. Любовь. Ненависть. А запахи! Аромат розы — вы и представить себе не можете, какое это восхитительное зрелище! И как отвратительна на вид вонь сточной ямы. А какие очертания способен принимать звук! Видели бы вы, как завораживают образы хорошей музыки и как отталкивают очертания плохой. Но не подумайте, будто у микрокосмоса нет темной стороны. Нет-нет, просто там все мельче, многогранней, сложнее. — Колибриль снял очки.

— Должен признать, у меня появилась настоящая зависимость от собственного изобретения. Куда бы меня ни занесло, я всюду беру с собой оцтокуляр, рассматриваю каждый камень, каждый листок, каждую песчинку. И вот в один прекрасный день я сделал открытие всей своей жизни!

Слова Колибриля отдавались эхом по залу. Казалось, воспоминания унесли его далеко-далеко, и он совсем забыл, где находится.

— Ну же, не томите, профессор!

— Так вот, — продолжал профессор, прищелкнув языком, — случилось это под вековым дубом. Крохотным пинцетом я методично переворачивал каждый листик, каждый комок земли, разглядывая их в оцтокуляр. Никогда не забуду: поднимаю пинцетом лист векового дуба, а там… — Колибриль выдержал паузу.

— Ну?! — Смейк вскрикнул от нетерпения. — Что вы там нашли?

— Под этим листком я нашел город.

— Город? — удивился Смейк. — Муравейник, что ли?

— Нет, самый настоящий большой город. Десятки тысяч зданий, лабиринт улиц, переулков, аллей, башни и дворцы, трущобы и небоскребы, магазины и фабрики — такое могли построить только высокоразвитые существа. Целый город — не больше ореха, даже трава — и та выше.

— Невероятно!

— Еще бы. Я дар речи потерял. Зажмурился, пощупал пульс, ущипнул себя, протер линзы и взглянул еще раз. И еще раз. Сомневаться не приходилось: я обнаружил крохотную, микроскопическую цивилизацию. И пусть моя находка мала по величине — значение ее колоссально! В истории цамонийской археологии это были самые маленькие и одновременно самые великие развалины. — Закрыв глаза, доктор немного помассировал веки, затем продолжал.

— Перво-наперво я провел общий осмотр города. Как я уже сказал, он состоял из жилых домов, учреждений, фабрик — все как в любом крупном городе, вот только архитектурный стиль меня удивил. У зданий имелись стены, крыши, окна и двери, но все это казалось — простите за ненаучную формулировку — каким-то странным. Не то чтобы здания выглядели совсем уж несуразно, однако складывалось впечатление, что представления об удобстве у архитекторов существенно отличались от наших. Тут вам и круглые ступеньки, и крайне узкие двери и окна — если это, конечно, двери и окна. Множество лишних деталей. И ни малейших признаков жизни. Как, впрочем, и смерти. Ни кладбищ, ни крохотных скелетов и подобных останков исчезнувшей жизни. Создателей города, ввиду их крохотных размеров и полнейшего исчезновения, я назвал исчезнувшими крохами.

— Начинаю понимать, — выпалил Смейк.

— Затем я позаботился о сохранении находки. Аккуратно вырыв город из земли, я отнес его к себе в лабораторию, где долгие месяцы изучал во всех подробностях. Закрепил на штативе сразу три оцтокуляра, чтобы заглянуть в каждый уголок города. Ни до чего дотронуться не мог: таких тонких инструментов у меня нет. Оставалось лишь наблюдать, зато уж во всех мыслимых ракурсах. — Колибриль вздохнул.

— Однажды на глаза мне попалось величественное здание, вероятно, какое-то учреждение: музей или университет. Представьте, какая меня охватила радость, когда я заметил, что вся крыша по какой-то счастливой случайности обвалилась и с помощью оцтокуляра можно заглянуть внутрь! Там и впрямь оказалось нечто вроде музея. Целая комната артефактов! Искусство исчезнувшей цивилизации! Так я сперва подумал. Каково же было мое изумление и разочарование, когда я понял, что исчезнувшие крохи, вероятно, вовсе не знали искусства в нашем его понимании. Я тщетно искал живопись, скульптуру, книги. А за предметы искусства я, оказывается, принял машины. По моему убеждению, исчезнувшие крохи изжили традиционное искусство несколько тысяч лет назад, точнее, искусство переросло у них в то, что они сочли более важным, — в науку. — Колибриль выдержал театральную паузу.

— Уверен, исчезнувшие крохи достигли такой ступени цивилизации, на которую нам, надеюсь, еще предстоит подняться. У нас наука и искусство, увы, существуют отдельно друг от друга, у них же слились воедино, сделав колоссальный скачок вперед. Гению от искусства всегда есть, что привнести в науку. А можете себе вообразить искусство, основанное на сложных научных вычислениях? Биология, литература, математика, живопись, музыка, астрономия, скульптура, физика — все эти дисциплины объединяются в одну… впрочем, пока я не придумал названия для этой сверхдисциплины.

— «Искука»? — предложил Смейк. — Или «наусство»?

Колибриль пропустил замечание мимо ушей.

— Главное отличие экспонатов музея от произведений искусства состояло в том, что все они, вероятно, имели практическое назначение. Каждый из этих предметов был явно для чего-то нужен. Но для чего — понять я не мог. — Возбуждение Колибриля все росло. Он размахивал руками, большие горящие глаза неистово вращались.

— Представляете, я едва не впал в отчаяние: технологии исчезнувшей крохотной цивилизации лежат буквально у меня на ладони, да только пальцы слишком толстые, не ухватить. — Колибриль презрительно уставился на свои тощие пальцы.

— Итак, мне оставалось изучать микромашины лишь в теории. Я начал оптические измерения, проводил расчеты. Пропуская эти данные через все четыре своих мозга, я постепенно понял назначение каждой из машин. А будь у меня семь мозгов, как у профессора Соловеймара! — Колибриль в отчаянии схватился за голову.

— Благодаря своим успехам в гипотетической механике, — продолжал профессор, — я выяснил, что один из этих приборов — не что иное, как доильный аппарат для инфузорий-туфелек. Другая машина вводила в транс вирус гриппа. Третья размалывала бактерии в мелкую муку. Но это все мелочи — самые интересные машины умели такое, о чем нам приходится только мечтать.

— Например?

— Все равно не поверите. Подумайте о чем-то совершенно невероятном, чего наша наука пока не достигла, и будьте уверены: те машины это умеют.

— Вот бы взглянуть, — вздохнул Смейк.

— Хотите, покажу?

— На картинке?

— Нет, по-настоящему.

Фигура Колибриля всколыхнулась, очертания исказились, профессор бледнел, становясь все более прозрачным, будто призрак. Наконец взлетел в воздух.

— Следуйте за мной, — нетерпеливо скомандовал он. Даже голос его зазвучал, как у привидения. — Не вечно же тут торчать. Вспомните, ваш бедняга-друг — совсем один на поляне.

Лекционный зал сложился, будто гигантский веер, камень, на котором сидел Смейк, и пол под ногами растворились в воздухе, и вот червякул снова парит в невесомости в громаде докторской диссертации Колибриля.

— Не отставать! — крикнул дух Колибриля, ловко свернув в один из темных коридоров.

Смейк поспешил следом. Они мчались по бесконечно длинным коридорам, доктор то и дело неожиданно сворачивал влево, вправо, вверх, вниз. Вдруг навстречу им вылетели крохотные яркие разноцветные точки — сперва всего несколько. Огоньки тихонько гудели, жужжали, сверкали и переливались, их становилось все больше, пока Смейк не попал в самый настоящий буран ярких цветных снежинок.

— Эйдеитские духи познания, — пояснил Колибриль. — Не бойтесь, это не какая-нибудь там чертовщина, просто они так называются. Они — воплощение моей тяги к исследованию. Подобно кровеносным тельцам в системе кровообращения, духи знаний служат передатчиками в потоке мыслей. Любопытные ребята. Все хотят знать. Неутомимые. Упрямее муравьев. Трудолюбивее пчел.

Задорно хихикнув, Колибриль исчез в боковом коридоре. Смейку вдруг пришла в голову мысль: что, если он потеряет связь с доктором и заблудится в этом лабиринте? Можно ли вечно скитаться по диссертации эйдеита? Что, если они так и будут стоять на поляне в трансе, пока не умрут от голода, и от них останутся лишь два скелета? Да, но там же Румо, вспомнил Смейк. Рано или поздно пес вытащит его палец из уха Колибриля. Так ведь тогда они с доктором сойдут с ума…

Но едва Смейк углубился в эти мысли, как снова нагнал эйдеита. Колибриль остановился у ярко освещенного выхода. Смейк тоже застыл на месте.

— Сейчас я покажу вам настоящую жемчужину своего исследования, — произнес Колибриль. Голос его дрожал от волнения.

Здесь все так и кишело духами познания: сотни этих созданий с жужжанием влетали и вылетали через дверной проем, откуда падал свет.

Колибриль полетел на яркий свет, Смейк последовал за ним. Казалось, помещение, где они очутились, состояло из одного лишь света: пол, стены и свод излучали резкое белое сияние. Духи познания — красные, зеленые, желтые и синие — роились в беспорядке, будто стая испуганных бабочек, наполняя комнату электрическим гулом.

— Вот они — мои сокровища! — Колибриля так и распирало от гордости. Посреди комнаты в лучах света парили без всякой опоры три машины. — Согласно расчетам, это — самые совершенные микромашины исчезнувших крох, — заявил профессор. — Во всяком случае, самые сложные. Чего в них только не напичкано!

— А для чего они? — спросил Смейк.

— Ну-у, — протянул Колибриль, — кое-что у них общее: с их помощью можно передвигаться.

— Хотите сказать, все это — транспорт?

— Можно и так сказать. Хотя, ездить — в прямом смысле — они не ездят. Это было бы слишком просто. Та машина, что посередине, я полагаю, предназначена для погружения в жидкости высокой плотности. Та, что слева, способна двигаться в невесомости. А на третьей, вероятно, можно перемещаться в четвертом измерении.

— То есть…

— Именно! Перед вами — подводная лодка, космический корабль и машина времени.

Румо видел сон. Ему снилась серебряная нить, она колыхалась высоко в небе среди белоснежных ватных облаков. Румо слышал прекрасную, неземную музыку. От этих звуков по всему телу волнами разливалось приятное тепло, и Румо снова подумал о том, что серебряная нить принесет ему счастье. Он улыбнулся во сне.

Но что это? Небо вдруг нахмурилось, белые облака превратились в серые тучи, подул холодный ветер. Вихрь далеко унес обрывки серебряной нити, а вместо прекрасной музыки в ушах неприятно зазвенело. С неба упали крупные тяжелые капли — обжигающе ледяные. Румо проснулся. Открыв глаза, он увидел, что над ним склонились пять фигур, пять длинноруких черных теней на коротких ножках. Фигуры ощупывали Румо. Как им удалось подойти так близко? Он ничего не услышал и не почуял! Да и теперь не чует. Почему они движутся совсем бесшумно? Он попытался разглядеть лица, но у фигур не было лиц! Может, он все еще спит? И почему так холодно от их прикосновений?

Окончательно проснувшись, Румо попытался отогнать таинственные тени. Повернув голову вправо, он хотел было вцепиться в глотку одной из фигур.

Зубы больно ударились друг о друга, Румо будто попытался ухватить ледяной ветер. Фигуры придвинулись плотнее, не обращая никакого внимания на вольпертингера.

Ему становилось все холоднее.

Доктор Колибриль подлетел к средней машине, отмахнулся от нескольких чересчур любопытных духов познания и сказал:

— Вот это — подводная лодка.

— И на ней можно плавать под водой? — поинтересовался Смейк.

— Если точнее — под кровью! Видите ли, я употребил не совсем точный термин, правильнее было бы сказать «подкровная лодка». Глядя на обтекаемую форму лодки, я заключил, что предназначена она для погружения в жидкости значительно большей плотности, чем вода. Кровь ведь гуще воды, верно? Эта машина служила для путешествия по артериям.

— Вот это да! Но зачем?

— Полагаю, из медицинских соображений. Мои приборы показали, что внутри этой машины имеются сложнейшие механизмы, позволявшие двигаться по кровеносным сосудам и проводить микроскопические операции.

— Невероятно!

— Н-да, — протянул Колибриль и повернулся к другой машине. — А этот аппарат, я думаю, не что иное, как космический корабль. Благодаря особому покрытию даже солнечная радиация ему нипочем. А мотор способен развивать скорость куда выше скорости света.

— Хотите сказать, этот аппарат — быстрее света?

— Нет, он меньше света!

— Не понимаю.

— Честно говоря, я тоже не совсем! — Колибриль рассмеялся. — Пока я занят расчетами. Приходится оперировать ничтожно малыми величинами. Вполне возможно, исчезнувшие крохи покинули нашу планету на таких вот машинах. — Колибриль подлетел к третьему аппарату.

— А вот это — если, конечно, меня не подвели измерения, теоретические измышления и свойственная эйдеитам склонность к умозрительным заключениям — машина времени.

— Серьезно?

— Не исключаю, что исчезнувшие крохи затерялись вовсе не в космосе, а во времени. В лучшем времени. Или в ином, крохотном мире, где им и место.

— Однако эти машины не похожи на иллюзию, — перебил Смейк. — Не в обиду будь сказано, доктор, но здесь все, даже вы сами, кажется мне искусственным. А эти машины — нет. Они совсем как… настоящие.

— Вероятно, потому что они и есть настоящие!

— То есть как?

— Эти микромашины — самые настоящие. И находятся у меня в мозгу. Не в виде воспоминания или консервированного знания. Это подлинники. Я их имплантировал.

— Но как такое возможно?

Колибриль охнул.

— О, боже, вы и впрямь хотите знать? История не для слабонервных! Ну, расскажу вкратце: перво-наперво я решил законсервировать город вместе с музеем в формальдегиде, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение под воздействием кислорода. А из жидкости мне удалось выудить кое-какие предметы, в том числе микромашины. Я всосал их через трубку, извлеченную из печени карликового микроба… впрочем, это к делу не относится. Главное — я достал эти три машины из города исчезнувших крох.

Смейк усердно закивал.

— Дальше — дело техники. Я втянул машины в шприц с физраствором, ввел иглу в голову и впрыснул в один из мозгов: прямиком в диссертацию. А уж дальше ими занялись мои любознательные друзья, — доктор указал на жужжащих духов знаний.

— Вы ввели машины прямо себе в голову?

— Я предупреждал: история не для слабонервных. Но риска тут никакого. Я ведь изучал медицину эйдеитов. В частности, трепанацию. Дайте мне консервный нож и резиновую трубку — и я в пять минут откачаю вам мозг.

— Нет уж, спасибо, — поспешил отказаться Смейк. Ему хотелось поближе рассмотреть машины. Узнав, что они настоящие, Смейк еще сильнее заинтересовался.

— А можно дотронуться? — спросил он.

— Можете даже испытать машины! — Голос Колибриля вдруг как-то странно задрожал.

— Испытать? Машины исчезнувших крох? Мне?

— Разумеется. Раз уж вы здесь…

Смейк насторожился. Уж очень подозрительно звучал голос Смейка. Эйдеит кашлянул, и по его призрачной фигуре прокатились легкие колебания.

И тут Смейк понял все: он здесь вовсе не потому, что добренькому доктору вздумалось оказать ему услугу. Никто и не думал бесплатно заражать его бактериями знаний. Смейк здесь, потому что так захотел Колибриль!

Смейк уставился на эйдеита.

— А ловко вы провернули дельце, — усмехнулся он.

— Какое дельце? — как ни в чем не бывало удивился Колибриль. — Что вы хотите сказать?

— Сперва вы, будто невзначай, притащили меня именно в этот мозг. Потом мы совершенно случайно наткнулись на диссертацию. А как жеманились! Что, скажете, я неправ?

Колибриль снова кашлянул.

— Я здесь, потому что вам нужен подопытный. Надо же на ком-то испытать машины!

— Для испытания подкровной лодки у вас — превосходное тело, — признался Колибриль. — Я это сразу понял, едва вас увидел.

— Ага! — торжествующе воскликнул Смейк. — Так я и знал! Я тут вместо подопытного кролика!

— Я бы сформулировал иначе, — возразил Колибриль. — Такая возможность не каждому выпадает. Вы могли бы войти в историю.

— Вот как? А если я нажму не ту кнопку? Что, если машина времени унесет меня в ледниковый период? Или космический корабль забросит в соседнюю галактику? Ну? Тогда что?

— Машины устроены отнюдь не так просто. У них вообще нет кнопок. Для выполнения столь сложных функций мало повернуть рычаг. Однако не стану вас принуждать. Нет так нет. Не хотите поучаствовать, вероятно, в важнейшем открытии в истории Цамонии — это сделает кто-то другой.

Смейк ухмыльнулся:

— И это все, доктор? Думаете, стоит потешить мое тщеславие, и я соглашусь на верное самоубийство?

— Да с чего вы взяли, что я собираюсь испытывать машину времени или космический корабль? — перебил Колибриль. — Ну, унесет вас машина времени отсюда в другое измерение — что с того? Ну, узнаю я, что она работает, да ведь сама-то машина исчезнет. А какой мне прок, если вы улетите на космическом корабле? В лучшем случае — дырка в голове. — Колибриль ощупал голову. — Нет, все, чего я хочу, — усадить вас в подкровную лодку и пустить ее в ход. Здесь, в этой комнате. Без погружения.

— Почему же вы сами этого не сделаете?

— Как я уже говорил, я здесь — лишь бесплотный дух. Я не могу ничего потрогать или повернуть. А вы можете.

— А как же ваши крохотные светлячки-помощники?

— Безмозглые создания. Едва сумели притащить машины сюда. А управлять таким сложнейшим прибором должно разумное существо. Чтобы завести машину, нужны руки. Нужны глаза. Нужен голос. И все это у вас есть. Сама судьба привела вас ко мне, понимаете?

Колибриль умоляюще взглянул на Смейка.

— А какая мне от этого будет польза?

— Лучше спросите, какая польза будет всему народу Цамонии. Я подозреваю, что эта машина способна победить смерть.

Смейк набрал воздуху в грудь.

— Это невозможно. Это было бы чудом.

— Вы правы. Чудес не бывает. Только научные достижения. Но некоторые из них — тоже своего рода чудо.

— Да как такой крохотный приборчик сумеет одолеть смерть?

— Проще простого: он может вновь запустить мертвое сердце.

— Быть не может.

— Забирайтесь внутрь и следуйте моим указаниям — сами увидите.

— Почему вы так уверены?

— Я делал расчеты. Выдвигал теории. Годами работал головой за четверых. Но я уже сказал: вы либо пойдете на это, либо нет. Шансы — пятьдесят на пятьдесят. — Теперь голос Колибриля звучал равнодушно.

«Подловил», — подумал Смейк и рассмеялся. Случайно или нарочно — Колибриль нащупал слабое место Смейка: азарт. Красное или черное. Орел или решка. Уйти или остаться. Победить или проиграть.

— Ну ладно, — согласился Смейк. — Лодка так лодка. Договорились. Что нужно делать?

— Ни минуты не сомневался! — выпалил Колибриль. — Верный слуга науки! Пытливый ум! Первопроходец!

— Ну, довольно! — отмахнулся Смейк. — Говорите, что делать! Для начала — как мне туда забраться?

Колибриль хлопнул в ладоши, и духи знаний выстроились в большой круг над лодкой. Круг медленно вращался, издавая жужжание.

— Устраивайтесь рядом с машиной. Да, там. Не двигайтесь! А теперь дотроньтесь до нее. Все равно, где!

Наклонившись вперед, Смейк нерешительно коснулся корпуса машины. На ощупь он был шершавым, жестким и массивным, словно свинцовые доспехи. Послышалось тихое шипение, будто выпускали воздух, и по левому борту возникло круглое отверстие — как раз такое, чтобы Смейку пролезть. Внутри мерцал красный свет.

Колибриль рассмеялся:

— Видите? Подкровная лодка сама подстраивается под ваше тело. Очень умная машина. Она вас приняла! Полезайте же внутрь!

Сделав глубокий вдох, Смейк протиснулся в отверстие.

А что же Румо? Он в большой опасности, но реакция его не ускоряется, как в трактире «У стеклянного человека» — напротив, Румо едва может пошевелиться. Даже мысли — какие-то неповоротливые. Неосязаемые тени подступают все ближе, наползают на Румо, от них веет холодом. Тени набираются сил, а Румо слабеет. Даже с земли не может подняться — так истощила его эта странная битва. Румо совсем выдохся, будто тяжести таскал. Его клонит в сон от изнеможения. А теням только того и надо!

Смейк очутился внутри машины. Стенки, сделанные из какого-то неизвестного ему мягкого темно-красного материала — вероятно, органического происхождения, — неярко светятся. Тут нет ни рычагов, ни регуляторов, ни приборов — гладкий красный овальный ящик, будто гроб, специально подогнанный под Смейка.

— Видите перед собой мембрану? — Голос Колибриля звучал приглушенно, так как дверь за Смейком затворилась. Он пригляделся. И впрямь, на красной стенке виднелось круглое пористое пятно. Должно быть, это и есть мембрана.

— С чего вы взяли, что тут какая-то мембрана? — отозвался Смейк.

— Об этом говорят расчеты. А что, ее нет? — голос Колибриля дрожал от нетерпения.

— А вы как думаете? — Смейк тянул время.

— Должна быть. Ну же, не томите!

— Нет тут никакой мембраны! — соврал Смейк, ухмыляясь.

— Как нет? — испугался Колибриль. — Быть этого не может!

— Ну ладно, — сдался Смейк. — Я пошутил.

— Нашли время для шуток! — взвизгнул Колибриль. — Делайте, что вам говорят!

— Ладно-ладно, незачем кричать.

— Наклонитесь поближе и помурлыкайте.

— Что?

— Помурлыкайте. В мембрану.

— Зачем?

— Чтобы завести лодку. Так устроено ласковое управление. Сперва акустическая стадия.

— Что, простите?

— Вы слышали. Важно, чтобы машине было приятно. Уж поверьте мне.

— Но как? Я не умею мурлыкать! Я же не кошка!

— Начинайте же!

— Не могу.

— Давайте!

— Бррррррр… — начал Смейк, почувствовав себя ужасно глупо. Ничего не происходило. Ласковое управление! Чтобы машине было приятно! Какой бред!

— Вы не мурлыкаете, а жужжите! — нетерпеливо перебил доктор. — Вы что, шмель?

— Мммуррррррррр, — зафыркал Смейк. — Ммуррррр…

— Уже лучше! Продолжайте мурлыкать.

— Ммммуррррррр…

За красной стенкой послышалось многоголосое жужжание, потонувшее в мурлыканье Смейка. Большой кусок стены у него перед глазами стал светлеть и наконец сделался прозрачным. Словно через розовое стекло, Смейк глядел наружу.

— Доктор, я вас вижу! — воскликнул он.

— Прозрачная материя! — выпалил Колибриль. — Невероятно.

— А вы меня видите? — поинтересовался Смейк.

— Нет. Продолжайте мурлыкать!

Смейк впал в экстаз. К мурлыканью добавился размеренный стук, похожий на замедленное сердцебиение. Стук шел из-под пола. Тем временем доктор носился вокруг машины.

— Это мотор! — крикнул он. — Завелся!

— А эта штука никуда меня не завезет? — перепугался Смейк.

— Не останавливайтесь, мурлыкайте! — скомандовал Колибриль.

— Ммммуррррр… — замурлыкал Смейк. — Ммммурррррррррррр…

Румо пытался драться. Но драться было не с кем. Он не мог ухватить безликие тени, теснившие его со всех сторон: на зубах оставался лишь обрывок скользкого холода. Тени наступали сверху, сбоку, снизу, накрыв его плотной пеленой. Дышалось с трудом. Румо будто заживо погребли. Он чувствовал, как тело стынет и теряет гибкость, едва мог пошевелиться. Вольпертингер отчаянно колотил лапами, надеясь вырваться из холодного темного клубка. Но ничего не получалось: будто огромный спрут опутал его тысячей щупалец.

Что-то мягкое и холодное наползло на правое ухо Румо и, причмокнув, крепко присосалось. Неужто чья-то пасть? К левому уху тоже присосались! Румо услышал невыносимо громкое чавканье. Голова налилась ледяным холодом. Казалось, будто тени высасывают у Румо мозг.

И пока разыгрывалась эта ужасная сцена, Смейк и Колибриль продолжали стоять как вкопанные. Смейк мурлыкал, словно довольная кошка у печки.

Духи познания, жужжавшие вокруг доктора Колибриля, засуетились еще сильнее.

— Теперь попробуем активировать инструменты! — крикнул Колибриль. — Готовы?

— Конечно, готов! — отозвался Смейк.

— Тогда вытяните шесть верхних лапок и дотроньтесь до стенок лодки справа и слева от себя.

Смейк повиновался. На ощупь внутренние стенки машины оказались мягкими и теплыми, когда он дотронулся до них сразу шестью лапками. Там, где Смейк касался стенок, вспыхивал оранжевый свет. Мотор постукивал все быстрее.

— Отлично! — обрадовался Колибриль. — Теперь погладьте машину!

— Что?

— Погладьте стенку — все равно где!

— Вы серьезно?

— Это тактильная стадия ласкового управления. Делайте, что говорят!

Смейк послушался. Обреченно вздохнув, он принялся поглаживать пальцами верхней правой лапки по теплой мягкой стенке. Оранжевый свет вспыхнул ярче, и по лодке прокатилась мощная вибрация.

— Превосходно! — подбадривал Колибриль. — Сработало.

Сквозь розовое стекло Смейк увидал, как в передней части машины появилось овальное окошко. Шум нарастал, а из отверстия, словно змея, выползла металлическая рука, державшая диковинный инструмент.

— Так я и знал! — торжествовал Колибриль. — Это амалориканский крюк!

— Ну-ну, — буркнул Смейк.

— Теперь пощекочите в другом месте! Скорей!

Смейк повиновался. Рядом с первым овальным окном появилось второе.

Оттуда выдвинулся еще один причудливый инструмент. Колибриль ликовал:

— Так-так! Я все верно рассчитал! Это галлюцигеновый ключ!

Колибриль старался держать себя в руках.

— Продолжайте гладить! В разных местах!

Смейк снова погладил стенку, открылось третье окошко, и появился еще один инструмент.

— Так-так! Опабинийские щипцы! Я так и знал! — Доктор совсем потерял голову.

Не дожидаясь команд Колибриля, Смейк продолжал поглаживать машину, и вот доктор уже радуется появлению четвертого инструмента.

— Иохойский жгутик! Да-да, он самый, никаких сомнений!

— Не останавливайтесь! — велел доктор.

— Так точно! — отчеканил Смейк. Теперь и его охватила неудержимая тяга к науке.

Показался пятый инструмент.

— Айсгеаийский винтоверт! — заверещал Колибриль. — Теперь почти весь комплект!

Смейк потер стенку в шестой раз, и из окошка появился шестой инструмент.

Колибрилю пришлось прикусить кулак, не то он бы впал в истерику.

— Одонтагрифский аспиратор! — простонал он. — Сегодня лучший день в моей жизни!

— Мне гладить дальше? — напомнил о себе Смейк.

— Все сходится! — торжествовал Колибриль. — Все, как я рассчитал!

Над лодкой повисла пестрая гирлянда взволнованно жужжавших духов знаний.

— Можете выходить, — крикнул Колибриль. — Это все, что я хотел увидеть.

Протиснувшись в отверстие, Смейк направился к доктору, весело разглядывавшему инструменты.

— Что теперь? — поинтересовался Смейк. У него тоже поднялось настроение. — Что будем делать с этими штуками? Оживим чье-то мертвое сердце? Бросим вызов смерти? Я готов на любую авантюру!

— Увы, у нас нет подходящего пациента, — рассмеялся Колибриль. — Да и я увидел все, что хотел.

— Как? И это все? — Смейк и не пытался скрыть разочарование.

— Все? — изумился Колибриль, приняв серьезный вид. — Да известно ли вам, что вы только что совершили?

— Я по-прежнему не понимаю, как такие крохотные инструменты могут победить смерть, — сказал Смейк.

— Это трудно объяснить, — начал Колибриль. — Скажем так: для того чтобы вновь запустить мертвое сердце, не нужен сильный толчок. Напротив: он должен быть ничтожно мал. В самом центре любого сердца имеется шесть микроскопических контактов: тончайшие нервные окончания, миниатюрные артерии, мельчайшие мышцы — невероятно чувствительные. Современная медицина даже не знает про эти контакты: они так малы, что разглядеть их можно лишь в оцтокуляр. Так вот, если одновременно коснуться их амалориканским крюком, галлюцигеновым ключом, опабинийскими щипцами, айсгеаийским винтовертом, одонтагрифским аспиратором и иохойским жгутиком, сердце снова заработает — неважно, почему оно остановилось. Понимаете?

— Нет, — признался Смейк.

— Что ж, возможно, однажды мы все увидим своими глазами, — произнес Колибриль. Он подал знак духам знаний, и те еще торопливее закружились вокруг подкровной лодки и инструментов. — Не желаете ли осмотреть круги знаний?

— С удовольствием, — кивнул Смейк. — Рад, что был вам полезен. Может, вы упомянете обо мне в диссертации.

— Вы удостоитесь особой сноски, — пообещал доктор.

Румо по-прежнему терял силы. Чавканье в ушах не прекращалось, и теперь вольпертингер понял, что тени высасывают из него не мозг, а силы, волю, саму жизнь.

Он напрягся. Нападавшие так удивились, что на секунду перестали чавкать. А может, дело в том, что Румо вдруг на что-то наткнулся левой лапой? На что-то не только холодное и скользкое, но и определенно твердое. Румо уцепился изо всех сил. «Странно, — мелькнуло у него в голове, — похоже на язык циклопа».

Смейк очутился у подножия сооружения, состоявшего из круглых полупрозрачных разноцветных дисков размером с большой дом. Диски висели друг над другом на расстоянии нескольких метров, уходя высоко в небо Оцтафана.

— А как попасть внутрь? — спросил Смейк. — Что нужно делать?

— Нырять, — голос Колибриля опять раздался из ниоткуда. — Взбирайтесь наверх и падайте сквозь диски.

— Падать?

Не успел Колибриль ответить, а Смейк уже летел вверх вдоль башни, будто пушечный снаряд. Он больше не кричал, успев привыкнуть ко всему в мозгу Колибриля. Достигнув верхушки, он медленно подплыл к середине последнего диска и взглянул вниз. Разноцветные диски слились, и получился какой-то совершенно невиданный цвет.

— Этот цвет называется «разумным», — объяснил Колибриль. — Цвет знания. Вы готовы?

— Да, го… — едва проронил Смейк, как полетел вниз. Он погрузился в первый диск: голубой.

— Голубой: астрономия! — раздался торжественный голос Колибриля.

«Бетельгейзе». «Восхождение». «Геоид». «Гравитационная постоянная». «Паллада». «Экваториальная монтировка». «Объем Солнца». «Галактический рукав». «Сверхновые звезды». «Эмиссионная туманность». «Энтропия». «Лунное затмение». «Орион». «Плеяды». Теперь для Смейка это не пустые слова, а конкретные понятия, о которых он способен рассуждать часами без всякой подготовки. Он чувствовал, как голубой свет вливается в него, наполняя голову познаниями в астрономии. «Альдебаран». «Сириус». «Северный тропик». «Законы излучения». «Тритон». «Арктур». «Антарес». «Вега». «Синопе». «Эклиптика».

За одну секунду его мозг усвоил эти и сотни других астрономических терминов. Но вот все позади. Смейк пролетает бесцветное пространство между дисками. Следующий диск — зеленый.

— Зеленый: биология! — крикнул Колибриль.

«Сине-зеленые водоросли». «Интерферон». «Изогамия». «Морфоз». «Дубильные вещества». «Нижнецамонийские лиственные растения». «Водородные бактерии». «Коралловые полипы». «Мимикрия». «Секреция». «Желудочки». «Пищеварение таракрыс». «Инфузории». «Опыление ветром». «Безрогие единороги». «Оплодотворение селсилий»…

Снова пауза. Вот так скорость! Смейк влетел в красный диск.

— Красный: история!

«Наследственное правопреемство у наттиффтоффов». «Войны циклопов». «Родословная династии бургомистров Атлантиды». «Конституция Гральзунда». «Столетний мир». «Угольный период». «Гибридная политика друидов в эпоху правления Салиаса III». «Ратификация плана связывания дождя». «Двенадцать каменных королей». «Бунт фарфоровых принцесс». «Кризис водяных драконов». «Желтая чума». «Изгнание пятисот генералов». «Амнезия демонов».

— Желтый: физика!

«Частотная модуляция». «Парадокс гидростатики». «Плотность генфового газа». «Угловая скорость друидов». «Поляризируемые молекулы». «Постулаты Соловеймара». «Постоянная квантовой дуги». «Интерференционная трубка добротышек». «Плотность энергии эха». «Частота телепатических волн». «Интолератор Габерма». «Зоны безмолвия». «Сопротивление». «Древнецамонийские законы свободного падения». И так далее, диск за диском. Фиолетовый — математика. Бирюзовый — философия. Карминный — цамонийская грамматика. Оранжевый — медицина. За несколько секунд Смейк пролетел сотни кругов, пополняя голову знаниями, пока в ней не кончилось место. Пролетая последние ярусы, Смейк уже не мог усвоить ничего.

На нижнем ярусе его полет резко прервался: на мгновение он завис в нескольких сантиметрах от земли, а затем приземлился медленно и легко, как перышко.

Едва придя в себя, Смейк попытался осмыслить пережитое. Голова раскалывалась от невыносимой боли.

— Скоро пройдет, — крикнул сверху Колибриль. — Это полученные знания неприятно давят на синапсы. Скоро все уляжется.

Смейк рыгнул.

— А теперь, — продолжал Колибриль, — просто выньте палец у меня из уха. Встретимся на поляне. Экскурсия окончена.

Смейк огляделся. Он снова очутился на поляне. Костер почти погас, и глаза не сразу привыкли к полумраку. Румо тяжело дышал, сидя на толстой коряге. В золе вокруг костра лежало пять черных фигур, немного походивших на обезьян. На мертвых черных обезьян.

— Что это за… твари? — поинтересовался Смейк.

— Лунные тени, — отозвался Колибриль. Нагнувшись над одной из фигур, он с любопытством ее разглядывал.

— Лунные тени? Мертвые?

— Во всяком случае, холодные. Как лунный свет, — заявил эйдеит.

— Мертвые, — отрезал Румо.

— Но как тебе удалось? — удивился Колибриль. — До сих пор считалось, что эти существа могут погибнуть лишь от истощения.

— У них есть хвосты, — ответил Румо. — И их можно сломать.

— Интересно, — пробормотал Колибриль.

— Ты опять спас мне жизнь, — поблагодарил Смейк. — Нам обоим.

Румо отмахнулся.

— Можно, наконец, поспать?

— Разумеется, ложись. А мы с доктором покараулим.

Доктор кивнул.

— К тому же, вы обещали рассказать много интересного о боевых способностях нашего спасителя.

— И расскажу, — заверил его Смейк. — И не удивляйтесь, если встретите в моем рассказе Соловеймара и узнаете кое-что любопытное о языках циклопов.

— О, профессора Соловеймара можно встретить где угодно, — ответил Колибриль. — Да и сведения о циклопьих языках никогда не помешают.

За ночь Румо превосходно выспался и отдохнул. Он спал так глубоко, что даже бесконечная болтовня и хохот Смейка и доктора Колибриля не могли его разбудить.

Пока эти двое долго и церемонно прощались, Румо нетерпеливо скреб лапой землю. Похоже, Смейк и Колибриль успели подружиться за ночной беседой и теперь никак не могли расстаться. Наконец они разошлись. Колибриль побрел на северо-запад, то и дело оборачиваясь помахать рукой, а Смейк и Румо подались в противоположную сторону. Смейк тоже махал лапкой, пока доктор не скрылся из виду.

За несколько часов они едва ли перекинулись парой слов. Смейк ушел глубоко в себя. Пытался упорядочить хаос в голове. Смейку казалось, будто ему отремонтировали мозг, надстроив еще пару дополнительных этажей. Подумать только, как много нового и удивительного уместилось у него в голове.

Тем временем Румо собирал орехи и ягоды, то и дело проверял, не пропала ли серебряная нить, и радовался, что Смейк в кои-то веки занят сам собой. Деревья попадались все реже. Наконец спутники очутились в холмистой местности, поросшей одной только травой. Почти весь день за ними следовал большой черный пес, не решаясь, однако, подойти близко. К вечеру он исчез, но еще полночи слышен был его вой.

Следующие несколько дней Смейк и Румо пробирались по бескрайним лугам, населенным миллиардами кузнечиков. Своим стрекотом и попытками подобраться поближе, особенно ночью, насекомые едва не свели их с ума. Посреди зеленого моря Румо и Смейку встретился город-призрак, целиком сплетенный из травы. В одном из домов обнаружились два скелета, сидевшие за столом друг против друга. У каждого в руке было по арбалету со спущенным механизмом, а в черепах торчало по стреле. Травяные бандиты — решил Смейк.

Через неделю, немного приведя мысли в порядок, Смейк стал время от времени пытаться пробудить у Румо интерес к красоте флоринтской ультралогики, биологии моллюсков или математике друидов, но интереса тот не проявлял. В голове у него вертелась единственная мысль: быстрее вперед. Смейк знал причину спешки Румо, с грустью понимая, что вскоре им неминуемо предстоит расстаться.

Было бы несправедливо утверждать, будто дальнейшее путешествие Румо и Смейка по Южной Цамонии прошло совсем уж без приключений. Сперва они повстречались с бандой пятерых лесных пиратов, потом — с бешеным вервольфом, затем — с мумифицированным минокентавром и, наконец, — с ночным удавом.

Но по сравнению с тем, что наши герои пережили прежде, эти события кажутся куда менее интересными. Стоит лишь упомянуть, что лесные пираты получили множественные переломы, в том числе сложные, вервольфа Румо закопал живьем вниз головой, минокентавр после стычки с вольпертингером сделался вегетарианцем, а ночного удава самого удавили.

Случались у путников и вполне мирные встречи, например, с компанией друидов: те разыскивали блуждающее яйцо, якобы наделенное даром мысли. Еще им пришлось столкнуться с бесстыжим паромщиком, настоящим грабителем с большой дороги, заломившим за переправу через реку Дыр немыслимую цену (денег он в итоге не взял). А на бескрайних безмятежных лугах на юге Страны добротышек Смейку и Румо не раз попадались огромные стада овец и коров и добродушные пастухи.

Уже много дней путники шли по Западной Цамонии, и вот однажды за завтраком Румо отметил необычайную молчаливость Смейка. Тот скорчил печальную мину и то и дело вздыхал. Румо решил, что виной тому — скудный завтрак: сидя посреди огромного луга, где трава подчистую была съедена овцами, они грызли сырую репу.

— Послушай-ка, Румо, — заговорил вдруг Смейк. — Пора!

Румо склонил голову набок.

— Что пора?

— Пора нам расстаться.

— Расстаться? Почему?

— По разным причинам. Во-первых, попросту пришло время. Чем дольше я с тобой, тем дальше ухожу от собственной цели. Мне нужна цивилизация. Хочу увидеть большие города, познакомиться с их жителями. А вместо этого вижу одни лишь унылые луга.

Румо нечего было возразить.

— Есть еще кое-что, — продолжал Смейк. — Не хочу никому ставить это в вину — не знаю, в ком из нас дело, — но, может, ты и сам заметил: с тех пор, как мы повстречались, опасности следуют за нами по пятам.

— Да уж, скучать не приходилось, — согласился Румо.

— И для тебя это естественно, мой мальчик! Ты так молод. Ты и внимания не обращаешь, а мне пора на покой. Дальше каждый пойдет своей дорогой.

— Я и иду своей.

— Знаю. Это и есть главная причина. Это мне нужно повернуть в другую сторону. Ты идешь в Вольпертинг, а мне там делать нечего.

— Ты знаешь, куда я иду?

— Конечно. Все цивилизованные вольпертингеры рано или поздно идут искать Вольпертинг.

— А ты почему туда не хочешь?

— Дойдешь — сам увидишь.

— А ты куда пойдешь?

— На северо-запад. Туда, где большие города. Может, во Флоринт.

Румо кивнул.

— Ну вот, мой мальчик, давай разойдемся без лишних слов. Было здорово. Может, когда-нибудь еще увидимся.

— Обязательно!

— Не слишком-то на это надейся. Цамония велика. Вот тебе последнее напутствие. Если спросят, кто ты, отвечай: «Я Румо, вольпертингер». И тебя зауважают даже те, кто прежде не видал вольпертингеров.

— Ладно, — ответил Румо, вставая.

— Как насчет последней загадки? — спросил Смейк.

— Почему бы и нет?

— Ну, слушай: что одновременно становится длиннее и короче?

— Понятия не имею.

— Надеюсь, ты найдешь ответ, когда мы встретимся снова.

Прощались Смейк и Румо куда менее картинно, чем можно было ожидать от друзей, столько переживших вместе. Причиной тому — природная сдержанность Румо. Пожав друг другу лапы, спутники разошлись в разные стороны.

Перед Румо маячила единственная цель. Он шел за серебряной нитью к ее истокам. Его не привлекали ни пейзажи, ни местные жители. Без Смейка на буксире Румо не считал окружающий мир достойным внимания. По полдня он бежал без перерыва, позволяя себе лишь краткие передышки, а если хотел есть, рвал и на ходу совал в рот сырые овощи или фрукты. Он избегал трактиров и деревень, а ночью спал по нескольку часов, свернувшись под каким-нибудь кустом.

Иногда Румо охватывала тревога: а что, если серебряная нить оборвется и исчезнет? Но зажмурившись, убеждался, что нить никуда не делась, наоборот, день за днем, неделя за неделей она становилась все толще и ярче. Румо мог с облегчением вздохнуть.

Проснувшись однажды утром, Румо заметил, что к аромату серебряной нити добавились и другие: пахло костром и хлебом, мелким скотом и овсом, навозом и сеном — в точности как на крестьянском подворье. Но были запахи, напоминавшие его собственный, сбивавшие с толку.

Однажды вечером, когда сумерки уже сгустились, Румо вышел на утес, поросший виноградом. Вся местность видна как на ладони. Впереди раскинулся город, перерезанный рекой и окруженный массивной крепостной стеной. Румо закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Серебряная нить и все остальные цветные нити спускались с неба в город, теряясь в лабиринте домов и улиц. Вот он — город, о котором говорил Смейк. Вольпертинг.

Румо нашел его.

III. ВОЛЬПЕРТИНГ

Если бы города умели говорить, то наверняка заплутавший путник услышал бы от Вольпертинга вот что:

— Эй, чужестранец! Ты вольпертингер? Нет? Ну так убирайся! Вон, проваливай, проходи мимо! Даже не думай войти в город! У тебя мирные намерения? Что ж, обойди кругом, полюбуйся на мои великолепные крепостные стены снаружи, а потом катись подобру-поздорову. Всем разболтай, как тебе дали от ворот поворот. Расскажи, как хорошо охраняется Вольпертинг, как тут опасно. Спасибо, и до нескорого свидания! Если же пришел с дурными намерениями, чужестранец, лучше сам вырви сердце у себя из груди: такая смерть будет куда гуманней. А попробуешь тягаться со мной — пощады не жди. Видишь мои крепостные башни? А вольпертингера в амбразуре? Видишь, он целится из двустрела тебе в глаза? Разумеется, не видишь, ведь он отлично маскируется, а скоро и вовсе видеть перестанешь: много ли разглядишь, когда из каждого глаза торчит по стреле? А как тебе высокие черные ворота — уж их-то ты видишь? Нет, не деревянные, дурачина, это прочный цамонийский чугун. Зачехляй-ка таран. Приглядись к стенам: видишь тонкие трубки? Случись тебе перебраться через ров под градом стрел (что вряд ли), сработает сложнейшая система, и тебя оросит жидкостью, добываемой из орнийских кислотных червей. Одной капли хватит испепелить тебя от макушки до пят. И счастлив тот, кого в эти несколько мучительных секунд настигнет роковая стрела. Только уж мы не станем тратить стрел из жалости. Но пусть это тебя не останавливает, чужестранец! Мои жители ждут не дождутся испытать на тебе пращи, отравленные дротики, арбалеты, кадки смолы, катапульты и томагавки. А городская стена? На первый взгляд, ничего особенного, правда? Такие большие камни, влезть по ним — плевое дело, верно? Но стоит тебе добраться до середины, стена придет в движение. «В чем дело?» — подумаешь ты, но поздно. Одни камни двинутся внутрь, другие — наружу, третьи — повернутся, тут-то ты и поймешь, что попал в настоящую мясорубку, гордость цамонийской оборонительной техники. Можешь, разумеется, спрыгнуть: до земли всего-то десять метров, а внизу уже поджидают острые железные прутья. Так что смелее, чужестранец. Иди и умри!

Но говорить города не умеют, вот и Вольпертинг ничего не сказал Румо, когда тот приблизился. Перейдя по мосту через оборонительный ров, он остановился у решетки западных ворот Вольпертинга. Румо во что бы то ни стало решил попасть в город, даже если придется ломать ворота.

— Кто ты такой? — крикнул сверху стражник. Видеть его Румо не видел, но по звуку понял, за какой амбразурой тот прячется.

— Я Румо, вольпертингер, — громко и четко ответил Румо. Он уже прикидывал, сколько времени уйдет на то, чтобы взобраться по стене, протиснуться сквозь амбразуру, обезоружить стражника, спуститься с другой стороны и затеряться в городской толпе. Примерно тридцать — сорок ударов сердца.

— Вольпертингер? Ну так входи, приятель! — обрадовался стражник. Механизм был превосходно смазан, створка ворот поднялась почти бесшумно. Румо вошел, и ворота закрылись за ним.

Итак, Румо вошел в город. Из башни, где, должно быть, располагался механизм подъема ворот, выскочил вольпертингер, на голову ниже Румо. Одет он был в серые кожаные штаны, черные замшевые сапоги и жилет из коровьей шкуры, перетянутый шнуровкой. Протянув новичку лапу, он радостно приветствовал его:

— Добро пожаловать в Вольпертинг!

Едва окинув его взглядом с головы до пят, Румо кивнул и прошел мимо. Стражник бросился за ним.

— Эй! — окликнул он Румо. — Так не годится, дружище! Нельзя же так просто вламываться. Есть правила.

— Я тебе не дружище, — огрызнулся Румо. Смейк обучил его боевым искусствам, но не подготовил к цивилизованной жизни.

— Нет? Как хочешь. А я тебе друг. По нраву это тебе или нет. Урс, твой городской друг.

Румо шагал дальше, Урс поспешал за ним. Всюду им встречались десятки вольпертингеров! А всего их, должно быть, сотни: так много запахов чувствовал Румо.

— Каждому новичку полагается городской друг — таков закон, — заявил Урс. — Это чтоб ты скорее почувствовал себя своим среди нас. Не будь ты вольпертингером, я стал бы тебе городским врагом. Уж если кто прикинется вольпертингером да проберется в город — наживет городского врага. Будь уверен, я бы сейчас с тобой не болтал, а свернул тебе шею, зарядил в катапульту да зашвырнул бы через городскую стену. Но, во-первых, ни одному чужаку еще не доводилось забрести так далеко, а во-вторых, ты-то вольпертингер, так что я друг тебе, усек? Как там тебя звать?

Румо замер. Зажмурившись, он попытался отыскать серебряную нить, но увидел беспорядочный клубок разноцветных лент. Запахи его сородичей оказались слишком резкими, чтобы отыскать среди них один-единственный.

— Эй? Звать тебя как? — повторил Урс. — Не расслышал твое имя.

Румо открыл глаза.

— Меня зовут Румо, — ответил он.

— Румо? Серьезно? Так и зовут: Румо? — Урс ухмыльнулся. — А знаешь, что так называется карточная игра?

— Знаю, — отрезал Румо. — Я ищу тут кое-что…

— Знаю, — перебил Урс. — Серебряную нить.

Румо опешил.

— Откуда ты знаешь?

Урс опять ухмыльнулся.

— Всякий ее ищет.

— Как, и ты тоже?

— Да и нет. А впрочем, все по порядку! Передохни-ка сперва, ты ведь дома.

Румо попробовал расслабиться. Он чувствовал: этот вольпертингер — и впрямь друг.

— А можно тут где-нибудь вздремнуть?

— Можно даже тут жить. Поселиться. Но, как я сказал, все по порядку. Сперва надо доложить бургомистру. Таков уж порядок. Пойдем, я тебя отведу.

— А кто построил этот город? — поинтересовался Румо, пока они пробирались узкими переулками.

— Вольпертинг никто не строил. То есть кто-то, конечно, построил, но кто — неизвестно. Легенда гласит: пару сотен лет назад явился в эти края вольпертингер по имени Гот — он-то и нашел город в том самом виде, в каком он теперь: крепостная стена, дома, улицы. Ворота открыты, а в городе — ни души. В легенде сказано: когда Гот подошел к городу, в открытые ворота влетели голубь и муха. На голубя тут же обрушился град стрел, а муху пронзило отравленной иглой. Выждав чуток, Гот шагнул в ворота, прикрыв голову щитом. Смелости ему не занимать, да не дурак же он. Ничего. Тогда Гот решил поселиться в этом городе.

— Ааа.

— Ну, да это просто легенда. Столько воды утекло — кто теперь упомнит, как оно было на самом деле? Знаешь, мне надоело, что все носятся с этим Готом. Гот там, Гот сям. Улица Гота, школа имени Гота, пекарня Гота. Что бы он сам на это сказал? Праздник в честь юбилея Гота. Гот, Гот, Гот. Приволокся на все готовенькое — что тут особенного? Попади я сюда сотню лет назад — все бы тут звалось именем Урса. Нет, ты только представь: мы бы шли по улице Урса, а не по аллее Гота.

— Ну, ты и болтун, — вставил Румо.

Урс пропустил замечание мимо ушей.

— Вот, а еще здорово, что оборонительные сооружения до сих пор в порядке. Конечно, по голубям и мухам мы палить не станем, но за себя постоим, понимаешь? Не хотел бы я оказаться в шкуре захватчика, вздумавшего напасть на наш замечательный город.

— Ясно.

— Ладно, не будем отступать от правил. Идем к бургомистру, а потом покажу тебе новый дом.

Чем ближе к центру города, тем чаще на улицах встречались сородичи Румо: прямоходящие псы с короткими рожками. Перед глазами Румо мелькали устрашающие челюсти бультерьеров, ротвейлеры с мощной грудью, северные ездовые собаки с раскосыми глазами, обвислые щеки боксеров. Еще Румо видел волков, левреток, такс, овчарок и даже собак, похожих на лисиц. Одни псы походили на Румо, другие — на Урса, и от всех исходил этот умиротворяющий запах, напоминавший его собственный.

— Приятно тут у нас, правда? — опять заговорил Урс. — Чувствуешь себя как дома. В безопасности. Все мы тут друг другу лучшие друзья.

Однако еще одно отличие привело Румо в замешательство. В городе были эти вольпертингеры, и были те. Точнее он пока не мог сформулировать. Запах этих мало отличался от его собственного: привычный запах дикого пса. А те пахли — как бы это выразить? Приятно. Даже очень. Во всяком случае, намного приятнее, чем эти. Интереснее! В остальном те мало отличались от этих. Та же одежда: кожаные штаны, жилеты, куртки, коровьи шкуры и холщовые рубашки — но вся она почему-то сидела лучше. И глаза были другие: больше, красивее, загадочнее. Походка — изящнее. Все это нравилось Румо, однако те вольпертингеры внушали ему какой-то страх. В чем же дело?

Урс покосился на Румо.

— Ну, как тебе наши девчонки?

— Девчонки?

— Ну да, девчонки.

— Что такое девчонки?

— Шутишь?

— Что такое девчонки? — повторил Румо.

— Да ты, парень, не иначе с луны свалился. Ты, правда, не знаешь, что значит «девчонки»?

Ни про каких девчонок Смейк даже не заикался. Румо стало как-то неприятно.

— Тебе повезло, приятель, я эксперт по девчонкам Вольпертинга! Крупный специалист. Все тебе расскажу, но потом. — Румо совсем не понравилось, как Урс захохотал.

«Девчонки, — повторил он про себя. — Красивое слово».

Румо заметил еще кое-что: многие вольпертингеры — даже очень многие — носили оружие. Топорики за поясом, кое у кого — арбалет за спиной, но в основном — колющее и режущее оружие: шпаги, сабли и мечи. А безоружные псы проходили кто с книжкой, кто с батоном хлеба, кто с небольшой квадратной доской в клетку. Город загадок.

Они подошли к реке, огороженной каменным парапетом. Течение быстрое, река, очевидно, глубокая и опасная.

— Это Вольпер, — сообщил Урс. — Как видишь, река огорожена парапетом. На то есть свои причины.

— Вольпертингеры не умеют плавать, — произнес Румо.

— Ага, верно. Значит, девчонок ты не видал, а про то, что не умеешь плавать, уже знаешь. Приходилось бывать у воды?

Румо кивнул.

— Каждый год кто-нибудь тонет. Непременно летом. Пытаются сами себе что-то доказать, наперекор инстинктам. Мы на многое способны, но две вещи нам не под силу: летать и плавать.

Они двинулись дальше по узким переулкам, Урс — впереди, Румо — следом. Он любопытно озирался и немного нервничал. Смейку понравился бы Вольпертинг, если б его впустили. Тут полно трактиров — Смейк так о них мечтал. Вольпертингеры за деревянными столами ели, пили или сидели, склонясь над досками в клетку. Тут тебе и магазины, и булыжная мостовая, и каменные дома, толпы народу, шум, музыка, всевозможные запахи. А еще — те вольпертингеры время от времени бросали на него загадочные взгляды.

Свернув за угол, оба стали свидетелями сцены, неприятно поразившей Румо: два вольпертингера, сцепившись, катались по мостовой, очевидно пытаясь друг друга придушить. Вокруг толпились молодые вольпертингеры, но никто и не думал разнимать дерущихся. Наоборот, всем было весело.

— В чем дело? — спросил Румо.

— Урок борьбы, — отмахнулся Урс. Он остановился у дома, выделявшегося среди других величиной и вычурным фасадом.

— Это ратуша. Идем прямо к бургомистру. Вытирай ноги! И следи за тем, как отвечаешь бургомистру. У него нет чувства юмора.

— Как тебя зовут? — Бургомистр сидел за простым деревянным письменным столом, уткнувшись в бумаги. В роду у него не обошлось без сенбернаров: свидетельство тому — огромные мешки под глазами и меланхолия во взгляде. Шкура свисала бесчисленными складками и буграми, а посередине огромного черепа зияла вмятина, будто давным-давно бургомистра стукнули топором.

— Румо.

Бургомистр даже оторвался от бумаг.

— Смеешься ты надо мной, что ли? Тебе разве не говорили, что я не люблю шуток? Как тебя зовут, я спрашиваю.

— Меня зовут Румо.

Отложив бумаги, бургомистр сочувственно взглянул на Румо.

— Это же карточная игра.

Румо пожал плечами.

— А фамилия? — спросил бургомистр.

Румо представления не имел ни о какой фамилии.

— Ну, со временем появится. Значит, тебя зовут Румо — бедняга! Что ж, рад знакомству! А я Йодлер. Йодлер Горр. Но ты зови меня бургомистром.

Румо кивнул.

— А что ты умеешь?

Недолго думая, Румо отвечал:

— Сражаться.

Бургомистр усмехнулся.

— На это мы все мастера. Скажи еще, что умеешь штаны обмочить! Сражаться умеют все вольпертингеры. Я спрашиваю, что еще ты умеешь?

Теперь-то Румо задумался. Ничего не приходило в голову.

— Обучен ты какому-нибудь ремеслу?

Румо напряг извилины. Тонкий нюх считается ремеслом?

— Может, ты кузнец? Столяр? Писарь? Повар?

Румо помотал головой.

— А с этим делом как? — Бургомистр раскрыл пасть. — Язык у тебя хорошо подвешен?

Румо опять помотал головой.

— Значит, ничего не умеешь.

Румо с радостью рассказал бы о битве на Чертовых скалах, но постеснялся.

Бургомистр откашлялся, будто готовился произнести официальную речь.

— Быть не может, чтобы вольпертингер ничего не умел. Больше того, я убежден, что у каждого — свое призвание. Нужно только его найти. Кто-то находит раньше, кто-то позже. А кто-то не находит и вовсе: бывает, не везет. Они тоже что-то умеют, просто не знают, что именно. Вот моя философия. Не бог весть какая, ну, да я и не философ. Я бургомистр.

Румо нетерпеливо топтался на месте.

— Вольпертингерам есть чем похвастаться и помимо боевых качеств. Не всем это известно, но мы над этим работаем. Напрасно в нас видят только охранников или элитных бойцов. Однажды вольпертингеров оценят и за их умственные способности. К примеру, мы превосходно играем в шахматы.

Румо окончательно утомился: уж слишком затянулся разговор. Что еще за шахматы? Он воин, ему не до игр.

— Ну, а какие у тебя, парень, планы на будущее?

Румо не понял вопроса.

— Какая у тебя цель?

— Я ищу серебряную нить.

Бургомистр закатил глаза.

— Ее-то мы все тут ищем, парень. Но в жизни есть еще кое-что. Например, эээ…

Он напряженно уставился на стол, будто надеясь отыскать на нем смысл жизни. Затем опять взглянул на Румо.

— Ну, да ты и сам разберешься, верно? Ха-ха, — бургомистр натянуто рассмеялся. — А теперь уладим все формальности. — Выдвинув ящик, бургомистр вынул оттуда лист бумаги.

— Подписав эту форму, ты станешь гражданином Вольпертинга. Ты получишь право на бесплатное жилье и еду. Еще сможешь ходить в школу и пользоваться библиотекой. Обязанности будут следующие…

Когда речь не шла о сражениях, Румо слушал вполуха. Вот и речь бургомистра потеряла всякий смысл.

— Подпиши здесь.

— А?

— Напиши свое имя. Вот тут.

— Я не умею писать.

— Я так и думал. Почти никто из новичков не умеет. Тогда капни кровью.

— Что?

— Если не можешь подписать, капни кровью. Держи! — Бургомистр протянул Румо большую иглу. — Уколи палец. Из него кровь лучше идет.

«Так, стоп, — мелькнуло в голове у Румо, — а что я тут, собственно, делаю?» Кажется, бургомистр говорил насчет обязанностей. Не очень-то хотелось ему брать на себя какие-то обязанности. Румо совсем недавно убежал из плена, теперь он свободен и хочет осмотреть Цамонию. Может, ему и не захочется оставаться в Вольпертинге. Допустим, тут много вольпертингеров. Но Смейк уверял, они и в других городах встречаются. Да и не так-то он жаждет общества сородичей: по природе своей Румо, скорее, одиночка. Ему бы только узнать, что это за серебряная нить, и идти дальше.

Бургомистр устало вздохнул и проговорил:

— Так тебя упрашивать надо?

Румо никак не мог решиться. Нет, пожалуй, лучше ему уйти.

— Есть две причины остаться. Первая — боевые искусства.

Румо навострил уши.

— Какие именно?

— У нас даже школа специальная есть, там всему научат. Настоящим искусствам. То, что каждый вольпертингер умеет от природы, — просто ребячество. Дураки бы мы были, если б не развивали, не совершенствовали такие задатки. У нас лучшие учителя техники ближнего боя. Бой с тенью. Единоборства. Удары в прыжке. Ночное фехтование. Боевой топор. Моргенштерн. Арбалет. Стрельба из лука. Дальневосточная техника летучей борьбы. Метание ножа вслепую. Борьба на трех орудиях. И так далее, и так далее.

— У вас учат пользоваться оружием?

— Не очень-то мы это любим. Но иной раз приходится. Наивно полагать, будто в этой полной опасностей стране пробьешь себе дорогу одними кулаками, особенно если ты вольпертингер. Каждый разбойник считает своим долгом помериться силами с нашим братом. Фехтование у нас в школе преподает сам Ушан Делукка! — Голос бургомистра зазвучал торжественно.

— Владеет шпагой лучше всех в Цамонии! И мечом! И рапирой! И ятаганом! Да хоть ножом для трюфелей, если потребуется. В общем, любым острым предметом.

Румо будто током ударило.

— Если я пойду в школу, меня научат фехтованию? — Смейк много рассказывал ему про это смертоносное искусство.

— Разумеется. А еще ты выучишься читать, писать, считать и играть в шахматы. Героеведение. Краткий курс цамонийской литературы. Как ухаживать за зубами. Но главное в школе — уроки борьбы. Одной только самообороны — тридцать часов в неделю.

Румо схватил иглу.

— Погоди! — воскликнул бургомистр. — Я же еще не озвучил вторую причину.

Румо снова навострил уши.

— Вторая причина такова: лишь в Вольпертинге ты отыщешь серебряную нить.

Румо решительно проколол палец и уронил несколько капель крови на бумагу.

— Две эти причины убедят любого вольпертингера, — ухмыльнулся бургомистр. — Эх, умей вы, юные повесы, читать — сколько бы времени я сэкономил! Написал бы все на доске, повесил бы над столом — не пришлось бы ворочать языком.

Румо поселили в маленьком домике в переулке Гота, 12 вместе с Урсом и еще тремя молодыми вольпертингерами — тройняшками Тобби, Акселем и Обертом Родникс, добродушными овчарками. Они радостно приветствовали Румо. Ему отвели отдельную комнатку — маленькую, но уютно обставленную. У Румо впервые появилась своя кровать, свой стул, стол и камин. Он выглянул в окно. Мимо шли вольпертингеры — эти и те, — они разговаривали, смеялись. Румо улегся в постель и задумался: верное ли он принял решение? Вскоре он уснул, убаюканный мирными звуками и запахами цивилизации, где не было ни единого врага. В последний раз так долго и так крепко Румо спал лишь щенком, в корзинке на крестьянском подворье.

Утром Урс постучал в дверь Румо, чтобы вести того в школу. Он принес хлеб и кофе с молоком. Оба позавтракали в комнатке Румо.

— Что это? — спросил Румо, прихлебывая горячий напиток.

— Кофе.

— Кофе, — повторил Румо. Напиток ему понравился. Он не опьянял, не утомлял — наоборот, бодрил.

— Да, кстати, лучше это скажу тебе я, чем кто-то другой: твои шмотки провоняли кровомясами.

— Знаю.

— У нас в городе не очень-то жалуют этот запах. Переоденься-ка перед тем как идти в школу. Вот, позаимствовал для тебя кое-что у Акселя. Он примерно твоего роста.

Румо и сам был бы рад поскорее избавиться от запаха кровомяса. Одежда Акселя — сапоги, брюки и жилет из черной замши — оказалась впору, как и говорил Урс.

По дороге в школу городской друг в двух словах рассказал Румо о порядках, заведенных в Вольпертинге. Главную роль играют не деньги и законы, а сложная система прав и обязанностей. Единственный закон таков: тот, кто не выполняет обязанностей, лишается и прав и должен покинуть город. За этим следят бургомистр и десятка два членов городского совета — почтенных старцев. Им сообщают, если кто-то уклоняется от обязанностей, и они принимают необходимые меры. А больше никакой бюрократии, политики и правительства. Каждый житель обязан ходить в школу, подметать улицы, зимой убирать снег, полоть городской огород, работать на ферме, рубить дрова для слабых и больных вольпертингеров, месить тесто в городской пекарне, ухаживать за пациентами в больнице. Все эти обязанности распределялись между жителями города по плану городского совета. Еще одна обязанность — защищать Вольпертинг, даже ценой жизни, если над городом нависнет угроза, чего, впрочем, еще не случалось. Взамен жители получают право на бесплатное жилье, еду и обучение, могут свободно пользоваться городской библиотекой, заниматься спортом и лечиться. Раз в год за городскими воротами устраивается большая ярмарка и каждый получает деньги на расходы. Доходы от торговли с соседними городами рекой текут в городскую казну. В городской пекарне каждый может бесплатно получить хлебный паек на день. Кое-кто умудряется прийти дважды в день, но уж на третий раз его непременно погонят лопатой.

Все это Урс растолковал Румо по дороге в школу. Румо счел порядки справедливыми. Да, придется работать и следовать правилам, но зато его научат обращаться со смертоносным оружием — за это он согласен хоть в одиночку убирать мусор во всем Вольпертинге.

— Там — пожарная каланча.

По пути Урс показывал Румо городские достопримечательности и общественные заведения.

— Вот тут — мясная лавка. Лучшая кровяная колбаса в Цамонии, дружище!

— А вон там — театр.

— Театр?

— Ну да. Культура, понимаешь?

— Нет, — отрезал Румо.

— Там — общественный туалет.

Румо выпучил глаза.

— Там можно пописать — никто не помешает. В специальный сосуд. Это чтоб никто не мочился на улицах.

— А что в этом такого?

— Ну, ты даешь! Хорошо, что спросил. В Вольпертинге это запрещено. Мы ведь в цивилизованном городе — не в лесу, верно? Мы, вольпертингеры, писаем с удовольствием, как и наши предки, но пользуемся специальным сосудом, который можно потом опорожнить. Представь, если бы каждый… да на улице! Ну и свинство! Заруби себе это на носу, если хочешь остаться в городе.

«Туалет», — запомнил Румо.

— Вон — черный купол.

Они пересекали площадь, где располагалось внушительное сооружение. Румо никогда не видал такой громадины. Казалось, огромное полушарие высечено из цельного куска гигантского черного камня.

— А что внутри?

— Понятия не имею. И никто не знает. Как видишь, ни окон, ни дверей. Никто не входил и не выходил оттуда. Мы зовем эту штуку черным куполом за то, что она черная и похожа на купол, — вот и все. Кое-кто пытался прорубить дыру в куполе, да только кирку сломал. Может, его построили прежние жители. А внутри — общественный туалет.

— Еще один?

— В Вольпертинге туалетов больше, чем в любом другом городе Цамонии. А вот и школа.

Школа располагалась в самом большом и высоком здании в Вольпертинге — даже больше черного купола. Гранитными стенами и башнями она напоминала крепость. Стояла школа на скале, что еще усиливало впечатление. Урс повел Румо лабиринтом прохладных темных коридоров. Молодые вольпертингеры бегали туда-сюда или, сбившись в кучу, болтали и смеялись. Румо и не подозревал, что стоит ему войти в класс, и жизнь его перевернется с ног на голову. Не пожелай он остаться в Вольпертинге и поступить в школу, судьба его сложилась бы совсем иначе. Меньше приключений, может быть, меньше опасностей, но и счастья меньше. В этом самом классе Румо нашел то, о чем мечтал все это время, то, что привело его в Вольпертинг. А что это — он и сам пока не знал. Но в этом классе была его серебряная нить.

Румо оглядел класс. За потертыми исписанными партами сидели двенадцать юных учеников. Все нагло на него уставились. Затем Румо увидел учителя, коренастого жесткошерстного вольпертингера с моноклем, в вымазанном мелом свитере. Тот стоял у доски, исписанной непонятными знаками. И наконец он заметил ее.

Ралу.

Разумеется, Румо пока не знал, что ее зовут Рала, не знал, что она девчонка, не говоря уж о том, что вообще не знал, что такое девчонки. Но, несмотря на постыдно скудные познания в этом вопросе, Румо инстинктивно почуял, что именно ради Ралы он и пришел в Вольпертинг. Едва зажмурившись, он увидел серебряную нить, яркую и четкую, как никогда. Та шла от его груди к груди Ралы.

Румо снова открыл глаза. Ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть, как в минуту первой встречи с циклопами.

Ученики захихикали, учитель недовольно покосился на него. Обернувшись, Урс шикнул:

— Иди же! И не вздумай улизнуть!

Румо качнулся вперед, налетев на спину Урса, вызвав новый взрыв хохота.

— Отличное начало, — шепнул Урс и громко обратился к учителю:

— К вам новенький. Я его городской друг. У бургомистра отметился. Проживает: переулок Гота, 12. Прошу прощения за беспокойство.

Урс направился к выходу, по пути шепнув Румо:

— Соберись же!

Дверь закрылась, и Румо остался один среди дюжины незнакомых вольпертингеров. К тому же половина была из тех.

— Как тебя зовут? — спросил учитель.

«Ну, начинается», — подумал Румо.

— Румо, — ответил он.

— Как карточная игра?

— Да, — вздохнул Румо.

Ученики ухмыльнулись.

— А дальше?

— Дальше?

— Фамилия?

Фамилия. Бургомистр что-то такое говорил… Румо промолчал. У него выступил пот. Он и не предполагал, что даже среди своих дружелюбных сородичей может попасть в такое неловкое положение.

— У всех нас есть фамилии, — пояснил учитель. — Меня зовут Гарра — это имя. Родом я из Мидгарда, поэтому ношу фамилию Мидгард. Гарра Мидгард.

Ученики зашушукались.

Румо лихорадочно соображал. Откуда он родом? Из Страны добротышек? Не уверен. Да и дурацкая вышла бы фамилия. Попробуй, выговори. Где он еще бывал? На Чертовых скалах. Ну здорово: Румо Чертоскал — да от него все шарахаться будут!

В заднем ряду кто-то нетерпеливо хмыкнул.

Так откуда же он?

— Говори уже! — крикнул кто-то.

Румо вдруг осенило. Уж одно-то он может сказать наверняка:

— Меня зовут… Румо Цамониец!

В классе повисла напряженная тишина.

Наконец один юный бультерьер откинулся назад и бросил язвительно:

— А почему не Император Вселенной? Или Повелитель Мира?

Смех.

— Придержи язык, Рольф! — осадил того Гарра Мидгард. — Почему бы и нет? Румо Цамониец — красивое имя.

Рольф дерзко ухмыльнулся. Смешки стихли.

— Садись вон туда, Румо. Пока просто слушай. У нас урок героеведения. Позже я объясню, как у нас тут все заведено. — Учитель показывал на свободное место в дальнем конце класса.

Румо уселся, продолжая смущаться. Ученики с любопытством оглядывались на него и перешептывались. Здесь нет врагов, ничто ему не угрожает — почему же он чувствует себя таким беззащитным и беспомощным? Там, за воротами Вольпертинга, было куда легче. Опасно, но легко. А тут спокойно, но трудно. Правила. Обязанности. Вопросы. Фамилии. Те вольпертингеры.

Вот бы сейчас с воем убежать в лес и отделать одного-двух кровомясов!

Румо попытался сосредоточиться на занятии. Гарра Мидгард прохаживался перед классом взад-вперед, бормотал монотонным голосом, время от времени царапал что-то мелом на доске, но читать Румо не умел. Насколько он понял, речь шла о героях.

Первым героем Цамонии, рассказывал Гарра Мидгард, достоверные источники считают одного безымянного цамонийца ростом с палец, чей подвиг состоял в том, что во время урагана он забрался на листок дерева и разбился, налетев на вулкан. Расплющенные останки маленького цамонийца залило потоком лавы. Много позже палеонтологи обнаружили отпечаток и довольно точно восстановили цепь событий. В древние времена к героям предъявлялись минимальные требования: главное — как можно глупее рискнуть собственной жизнью. Маленький цамониец этим требованиям соответствовал.

С наступлением цивилизации герою полагалось преследовать определенную цель. Например, искать некий неведомый предмет с неведомой целью — этого достаточно, чтобы совершить какую-нибудь опасную для жизни глупость. Так, богатырей, которых растерзали вервольфы или завалило камнями во время поисков заколдованного платка или трех прямоугольных шаров, незамедлительно причислили к героям. До нас дошли даже их имена: Саед Гаппи, Минка Морелла, Кнот Фрюггенбарт и Кумудафати Гипитотикки. Главный признак героизма этого времени — смерть во имя какой-нибудь неясной цели.

Примерно в ту же эпоху — Гарра Мидгард подчеркнул, что точных научных данных на этот счет нет, — у побережья Цамонии возвышался остров, где воспитывали героев, следуя строгому плану. Позже этот остров затонул.

В легенде говорится, будто на острове (он назывался Гипнос) смерть была под запретом. Там не знали ни похорон, ни гробов, ни могильщиков, ни кладбищ, а также венков, урн, горя и слез. Даже само слово «смерть» официально не признавали. Разумеется, время от времени кто-нибудь умирал — несчастный случай или инфаркт, — а труп надо куда-то девать. Но вскоре появились так называемые черные люди; они забирали труп, увозили далеко в море и топили, привязав тяжелый камень. Когда кто-то серьезно заболевал, врачи склонялись над ним с озабоченным видом, душили подушкой и ждали, пока тело заберут черные люди. Если родные справлялись о больном, им отвечали, что тот проходит длительный курс лечения в санатории. А за слишком любопытными являлись черные люди и увозили в открытое море.

Героям, получавшим воспитание на острове, не полагалось знать о смерти. Ведь воистину бесстрашным может быть лишь тот, кто не боится умереть. Будущих героев младенцами привозили на остров, о них заботились кормилицы, няньки и мудрые наставники, а затем их обучали всем видам боевых искусств. Героям создавались все условия для счастливой и полноценной жизни, прежде чем отправить на подвиги. С песней выходили они на поле чести — и дело тут не в мужестве, а в том, что они не ведали страха. Именно поэтому никто из них особенно не отличился в бою. Поступали безрассудно, доспехов не признавали, прятаться в укрытии считали недостойным мужчины. Нападение считалось подвигом, защита — трусостью. На поле брани они мерли как мухи.

Новое поколение героев стало искать иные идеалы. В эпоху раннего средневековья герои Цамонии стали особенно осторожными. Перед боем воины все дотошно планировали и принимали меры предосторожности. Важнейшими факторами считались погода, самочувствие и астрологические предсказания. Герой охотнее вовсе отказывался от подвига, чем пускался в какое-нибудь безрассудство. Среди представителей эпохи — Зигмунд Нерешительный, умудрившийся откладывать дуэль с заклятым врагом, жестоким графом Гральзундским, до тех пор, пока того не подкосила язва желудка. Или Эду Мотылек, не совершивший ни одного подвига, зато написавший бесчисленное множество наискучнейших книг (впрочем, имевших успех) о том, как совершаются подвиги, точнее, о том, как долго и обстоятельно к ним следует готовиться.

Герои нового времени, продолжал Гарра Мидгард, уже не безмозглые первобытные дикари, тупицы-романтики или пугливые канительщики. Теперь это настоящие воины, готовые сражаться за высшую цель или во имя любви. Так, Виолетта Валентина вызволила жениха из заточения у чокнутого князя Эггнарёка. Айндреас Полусильный в одиночку подавил восстание брюквосчетов в Мидгарде, имея в руках только золотой топор. Фазольд, сын Фафнира, бросился в пасть водяному дракону, проглотив перед этим столько драконьего яда, что хватило бы на целую армию этих тварей, — вот они, герои из плоти и крови, исторические личности, а не персонажи сомнительных мифов и легенд.

В новейшее время — то есть за последние лет двести — круг героев заметно расширился. Герою необязательно умирать, а подвиги необязательно совершать на поле брани: вполне годится искусство, музыка, литература, медицина или другая наука.

Хильдегунст Мифорез — великий цамонийский писатель; профессор Абдул Соловеймар — гениальный ученый-изобретатель; Канифолий Дождесвет — легендарный охотник за книгами, сгинувший в подземельях Книгорода; Хуласебденер Шрути — автор зловещей музыки. Вот они, герои! Новому герою незачем размахивать окровавленным топором — довольно пера и чернил или дирижерской палочки.

Таким дерзким высказыванием Гарра Мидгард завершил урок. Из рассказов Фольцотана Смейка у Румо сложилось совсем иное представление о героях. При всем желании он не мог представить себе героя со смычком вместо меча.

Румо и не заметил, как его беспомощность и отчужденность куда-то улетучились, а к концу урока он даже привык сидеть на стуле. Прозвенел звонок. Румо вздрогнул, будто его вдруг разбудили. Вот, значит, что такое уроки в школе: как будто видишь сны наяву.

Перемена. Большая перемена. Румо вышел из класса. Гарра огорошил его длинным списком школьных порядков: тетради и ручки нужно взять в канцелярии, читать, писать и считать его научат на дополнительных занятиях, можно записаться в секцию шахмат и борьбы, расписание уроков висит там-то и там-то, урок героеведения — факультативный, на дом в школе не задают, контрольных не проводят. Следом за другими учениками Румо поспешил во двор. Посреди двора стояла палатка, где разливали горячий кофе, какао, куриный бульон и раздавали яблоки.

Румо очень волновался, и есть ему не хотелось. Беспокойно бродил он по двору. Тут и там небольшими компаниями стояли ученики, причем те — отдельно от этих. Слышались разговоры и смех, вольпертингеры затевали потасовки, гонялись друг за другом, кричали и кидались яблоками.

В одной из компаний Румо заметил Ралу. Кровь ударила в голову, и он тут же отвернулся. Попятившись назад, чтобы скрыться за деревом, он оступился. Он едва не упал, и тут заметил, что споткнулся о чью-то лапу.

— Прошу прощения, — ухмыльнулся Рольф, убирая лапу. — Виноват. — Он стоял, прислонясь к дереву, в окружении трех вольпертингеров из другого класса. Рольф подбросил и снова поймал блестящее зеленое яблоко. Затем указал на товарищей:

— Позвольте представить: Тсако Красенбор, Биала Бухтинг и Олек Дюнн.

Все трое поклонились. Тсако — белый хаски с зелеными раскосыми глазами и недобрым взглядом. Биала — бультерьер, как и Рольф, только каштанового окраса. Олек с виду походил на овчарку.

— А это — Румо Цамониец, — объявил Рольф. — Новенький с громким именем. Куда ваше величество так торопится? — осклабился он. — Срочные государственные дела?

Кровь снова ударила Румо в голову.

Банда Рольфа захихикала над шуткой главаря. Румо лихорадочно искал какую-нибудь колкость в ответ, но так ничего и не придумал. Он сказал:

— Могу тебя поколотить, если желаешь.

— Пф! — разом фыркнули Тсако и Олек.

Биала отступил в сторону, а Рольф поговорил едва слышно:

— А ты быстрый. Поколотить? А ты сумеешь? Как у тебя с реакцией, Румо Цамониец?

Румо даже удивился, как быстро полетело в него яблоко — куда быстрее, чем стрела Кромека Тумы. Должно быть, Рольф запустил яблоко с невероятной силой, незаметно для других. И все же Румо хватило времени прикинуть, как полетит яблоко, и решить, как действовать. Дождавшись, пока яблоко окажется совсем близко, пес чуть наклонил голову, будто хотел увернуться, и тут же вцепился в него зубами. Не выпуская яблока, он дерзко взглянул на Рольфа. Затем, резко откинув голову, подбросил яблоко в воздух, поймал на лету, проглотил одним махом и облизнулся.

— Черт возьми! — рявкнул Олек. — Вот так скорость!

Рольф нервно моргнул. А этот новенький — ловкач! Но поспешил скрыть смущение и только пробормотал:

— Сразу видно, он недавно из леса — так набрасываться на еду. Слопал и глазом не моргнул.

«Ну все, — подумал Румо, — он сам напросился».

Ему стало немного жаль Рольфа. Ведь дальше все произойдет так быстро, что его, чего доброго, упрекнут в колдовстве. Румо вовсе не хотел причинить Рольфу боль — только проучить. Уложит наглеца на обе лопатки — тот и пикнуть не успеет. Румо бросился на Рольфа.

Едва Рольф завидел приближавшегося противника, как перед его внутренним взором на мгновение вспыхнуло белое пламя. Но Рольф умел владеть собой: пламя тут же погасло.

Родители, дикие волытертингеры, оставили близнецов — Рольфа и его сестру — в Большом лесу, где их подобрал охотник. Он продал их кровомясу, выдававшему себя за крестьянина, за две бутылки самодельного пойла. Этот самогонщик и бандит лишь для вида держал убогое хозяйство: тощую свинью, тощую корову да тощую овцу. Рольфа он собирался сделать сторожевым псом. Кровомяс по имени Нидхуг не имел ни малейшего представления о вольпертингерах, а поскольку был вечно пьян, не заметил крохотных рожек на головах щенков. Принял их за диких псов непонятной породы. Чтобы заставить пса себя уважать, кровомяс прибегнул к самым кровавым мерам: прямо на глазах у Рольфа, сидевшего на цепи, до полусмерти забил его сестру палкой. Тело Нидхуг отволок в лес, принеся в жертву жестокому медвежьему богу, в которого верил.

Нидхуг держал Рольфа впроголодь: сытый пес, по его мнению, становился сонным и рассеянным. Кровомяс запер вольпертингера в клетке во дворе, не спасавшей от дождя и снега — пусть не спит. Раз в день пьяный Нидхуг колотил Рольфа кожаным ремнем до тех пор, пока вольпертингер или его хозяин не падал без чувств.

Когда Рольф стал расти, Нидхуг сперва очень удивился, а потом обрадовался, что пес так быстро растет, принимая день ото дня все более грозный вид. Кровомяс даже стал побаиваться Рольфа и посадил на крепкую цепь в амбаре. С одной стороны, крыша спасала от непогоды, но с другой — теперь Нидхуг избивал Рольфа даже в снег и дождь.

У Рольфа резались зубы, и он подолгу точил их о бревно, к которому крепилась цепь. Он кусал, грыз и глодал деревяшку, мечтая о побеге. И все же он никак не ожидал, что однажды кольцо выскочит из бревна и плюхнется в солому. Цепь по-прежнему висела у Рольфа на шее, но он был свободен.

До сих пор Рольфу приходилось молча сносить побои, дать сдачи он не мог. Тощее тело — в рубцах и ранах, ухо разорвано: как-то раз его больно зацепило пряжкой ремня. Раны подолгу гноились и кровоточили. Рольф колебался. Он мог бы убежать в лес, но не сделал этого. Он мог бы пробраться в дом и наброситься на Нидхуга, но не сделал и этого. Он остался в амбаре и стал ждать. Пусть все идет своим чередом. Вечером дверь амбара открылась, и ввалился Нидхуг, зажав в кулаке ремень.

В этот миг Рольф впервые увидел белое пламя. Перед глазами вспыхнула стена яркого огня — Рольф даже подумал, что загорелся амбар, но огонь тут же погас, словно его и не было. А Нидхуг исчез. Сперва Рольф решил, что кровомяс сбежал от него обратно в дом или в лес, но потом разглядел, что Нидхуг еще в амбаре. Одна лапа разбойника валяется на полу, солома и стены забрызганы кровью, голова насажена на кол. А вон еще две лапы. Рольф оглядел самого себя: в крови с головы до пят. Значит, Нидхуг побывал в белом пламени.

С тех пор Рольф часто видел белое пламя в минуты серьезной опасности. Лишь попав в Вольпертинг, он научился укрощать эту сокрушительную силу. Как и теперь, когда Румо бросился на него.

Одним движением Румо бросился на Рольфа. Он точно знал, что сейчас произойдет: движения Рольфа замедлятся, Румо пулей подлетит к нему, даст подножку и толкнет локтем в грудь, чтобы тот упал. Рольф и его прихвостни пикнуть не успеют.

Но все вышло иначе. Румо смутился почти как утром, когда вошел в класс. Движения Рольфа не замедлились.

Они ускорились!

Рольф проворно увернулся, и Румо проскочил мимо. И не успел он опомниться, как Рольф схватил его сзади за горло и повалил наземь.

Румо еще не встречал никого равного себе в проворстве. Циклопы — сильнее него. Кровомясы — лучше вооружены. Ночной удав — более гибкий. А его козырь — быстрота. Теперь же оказывается, что это козырь всех вольпертингеров. То, что считалось невероятным за воротами города, на этом школьном дворе — в порядке вещей.

Румо не сумел уложить Рольфа на обе лопатки, и теперь оба кубарем покатились по двору.

Два вольпертингера не просто рычали и фыркали, катаясь клубком: каждый старался в точности повторить боевые приемы противника. Рольф отражал каждую ухватку, каждый выпад Румо, тот тоже не давал Рольфу спуску. Ни один не решался пустить в ход зубы, но ясно, что это не просто школьная потасовка. Толпа любопытных окружила дерущихся. Драки, где обе стороны были бы так решительно настроены, случались тут редко.

Вдруг Румо почувствовал, как кто-то крепко ухватил его за загривок: это не мог быть Рольф. Румо поставили на задние лапы, рядом, откашливаясь, стоял его противник, перепачканный в пыли. Его тоже держали за загривок. Перед ними, как гора, вырос, наверное, самый печальный вольпертингер на свете: Ушан Делукка, легендарный учитель фехтования. В тот день он дежурил по школе. Наконец Ушан Делукка ослабил хватку.

— Это что еще за безобразие, вы, двое? — тихо проговорил он. — Ведете себя, как щенки.

Первое, что бросалось в глаза, — странная меланхолия Ушана Делукки. Уголки губ, складки кожи и мешки под глазами у него свисали так, будто на них особенно сильно действовало земное притяжение. Говорил он тихо и размеренно.

— А ты кто такой?

— Румо. Румо Цамониец.

— А, новенький. Румо Цамониец? Похоже на псевдоним карточного шулера, подверженного мании величия.

Рольф хихикнул.

— Но ты-то что же, Рольф? Ты здесь давно и должен бы знать: я не потерплю драк вне моего урока.

— Он первый начал, — буркнул Рольф.

— Значит, ты его довел. А теперь отряхнитесь и разойдитесь, — велел Делукка, указывая на здание школы. — Еще раз увижу — будете неделю чистить туалеты в школе.

Румо и Рольф разбрелись в разные стороны, испытав двойное унижение из-за неодержанной победы и полученного нагоняя. Остальные ученики, вытаращив глаза, наблюдали, как Румо, отряхнувшись, затопал в сторону школы.

После перемены уроки потянулись бесконечной чередой. Далматинец по имени Тассо Флоринт с безупречной улыбкой вел урок ухода за зубами. Он показал, как чистить шелковой нитью между зубами. Затем учитель заговорил о том, как важно чистить зубы вообще, а вольпертингерам — особенно.

— Зубы, — неустанно повторял он, — главное орудие вольпертингера! Уход за ними — наша главнейшая задача. Самые опасные враги для нас не огромные дикие звери, а крохотные микробы, живущие между зубов. И с ними следует бороться ежедневно! — Учитель нарисовал на доске зуб вольпертингера в разрезе, объяснив, как микробы проникают между зубом и десной и творят там свои черные делишки.

Румо старался не смотреть в сторону Рольфа и вполне сносно следил за ходом урока. Это давалось ему нелегко: слишком уж сильные впечатления переполняли его, но через несколько часов возбуждение сменилось скукой. Под конец Тассо Флоринт провел урок арифметики, Румо эту науку сразу невзлюбил. От него не требовали активного участия, ведь класс успел продвинуться довольно далеко, а Румо, как и другим новичкам, еще только предстояло научиться считать. Ему велели сидеть и молча глядеть на бесконечные ряды чисел и формул, нагонявшие сон. А еще Тассо рисовал на доске непонятные значки, надменно уверяя, будто с их помощью можно исчислить хоть целый мир. Вот уж чего Румо хотелось меньше всего.

Невероятно, но следующий урок оказался еще утомительнее: Гарра Мидгард учил игре в шахматы. Деревянные фигуры нужно двигать по доске, видимо, до тех пор, пока соперник не умрет от скуки. Весь урок одноклассники молча сидели друг против друга за квадратными досками, которые Румо уже не раз видел. Ну и тоска! Лишь изредка кто-нибудь решался пошевелиться, передвигал фигуру, и вновь все погружалось в гнетущее оцепенение, а учитель, ничуть не стесняясь, клевал носом на подоконнике. Разве что время от времени кто-нибудь говорил: «шах» или «мат».

Румо в игре не участвовал и думал об уроках: одни ему даже нравились (героеведение, уход за зубами), к другим он был равнодушен (шахматы), к третьим душа совсем не лежала (арифметика). Но по-настоящему в первый день он не полюбил ни один из предметов.

Когда Румо вышел из школы после занятий, его уже ждал Урс с целым пакетом сладостей. Он жевал булку.

— Ну? Как все прошло? — спросил он, протягивая Румо пакет.

Румо отказался.

— Спасибо. Отлично. Даже успел подраться.

— Поздравляю. С кем?

— С каким-то Рольфом.

— С Рольфом? Вот это да! Молодец. Ткнул пальцем в небо и попал в лучшего бойца во всем Вольпертинге. И как?

— Ничья.

— Ничья? С Рольфом? — Урс восхищенно присвистнул.

— Вообще-то я рассчитывал на большее.

Какое-то время оба шагали молча, Урс уминал булки одну за другой.

— Ну, а в остальном? Как школа?

Румо наморщился:

— Ну-у…

— Это всегда так. В первый день школа нравится только идиотам. Потом привыкнешь.

— Я — нет. А к тем вольпертингерам — точно нет.

— К тем вольпертингерам? Ты о чем?

Румо едва заметно указал носом на противоположную сторону улицы, где Рала шушукалась с другими вольпертингерами.

— Вон те? Ты про девчонок?

— Так это и есть девчонки?

— Ну да. Вон ту, с длинными волосами, зовут Рала. Из породы шпицев.

— Рала, — промямлил Румо.

Урс сочувственно поглядел на Румо.

— Поверить не могу. Ты, правда, не знаешь, что такое девчонки?

Румо опять смутился, сам не зная почему.

— Это не вольпертингеры. Это вольпертингерши.

— Вольпертингерши?

— Ну, ты даешь! — воскликнул Урс. — Совсем ничего не знаешь. — Урс хлопнул Румо по плечу и заглянул в глаза. Понизив голос, он проговорил: — Мой бедный мальчик, думаю, нужно срочно рассказать тебе про девчонок…

Вытянувшись на постели, Румо неохотно грыз булку и размышлял о недавних событиях. Денек выдался из ряда вон. Столько раз сегодня пошатнулась его картина мира! А после того, что Урс рассказал ему по дороге, бессонная ночка обеспечена.

Какой кошмар! Оказывается, есть два вида вольпертингеров: мальчишки и девчонки. Но это далеко не все. Урс поведал, что почти все, кто живет в Цамонии, делятся на два вида: два вида добротышек, два вида кровомясов, два вида тех, два вида сех, чем окончательно сбил Румо с толку. Потом Урс говорил про чудо жизни: дескать, пчелы что-то там делают с цветами, и на свет появляются два вида бабочек — ну, или что-то в этом духе. С девчонками — особая штука: мол, их запах сводит мальчишек с ума. Это и есть те самые серебряные нити, которые манят в Вольпертинг. И так всегда: каждый мальчик тянется к какой-нибудь девочке, а почему так — никто не знает.

Еще Урс говорил о маленьких вольпертингерах: когда те появляются на свет, их оставляют в лесу. Но подробнее он объяснить не мог или не хотел.

Рала. Девчонки. Рольф. Героеведение. Микробы на зубах. Шахматы. Арифметика. Чудо жизни — слишком много для Румо, слишком много за один день. Еще несколько часов он ворочался с боку на бок, вставал, бродил по комнате, опять ложился, прислушивался к голосам на улице. «Рала», — думал он.

Рала.

Рала.

Рала.

Проснувшись поутру, Румо не сразу понял, где находится. Заснул он очень поздно, спал всего три часа, видел беспокойный сон про Ралу и про микробов, живущих у него в пасти, пока его не разбудили звуки, долетавшие сквозь распахнутое окно. По всему дому разносился аромат свежего кофе. В дверь постучали, Румо открыл. На пороге стоял Урс с кружкой.

После завтрака они отправились в город. Там их дороги разошлись: Урса ждала работа в колбасной лавке в западной части Вольпертинга. Румо сам нашел дорогу в школу. Без труда отыскал он и канцелярию, где получил тетради и карандаши. Сверх того ему выдали кожаную сумку, пару книжек (названий он пока не мог прочитать), зубную щетку, длинную-предлинную шелковую нитку, коробочку с зубным порошком и яблоко. Потом Румо побрел в класс. У двери немного помедлил: сейчас войдет в класс, посмотрит всем прямо в глаза, сядет на свое место и во что бы то ни стало чему-нибудь научится. Теперь ему есть, ради кого терпеть все это: девчонка по имени Рала.

Распахнув дверь, Румо стал пробираться между учениками, бегавшими по классу. Тут он увидел, что его место занято: там сидел Рольф. Похоже, поджидал Румо.

— Это мое место, — буркнул Румо.

— Ах, твое? — протянул Рольф. — Попробуй, прогони меня.

Гам стих. Все взгляды обратились на Рольфа и Румо.

Румо не торопясь снял с плеча сумку. Застичь Рольфа врасплох нечего и думать. На сей раз соперники схлестнутся по-настоящему, пока один не запросит пощады.

— Это мое место, — невозмутимо повторил Румо. — Встань, пожалуйста!

Взглянув на Румо с вызовом, Рольф сплюнул на пол.

— Вон твое место, — он указал носом на лужицу возле лап Румо. — Садись же!

Румо впечатлила отвага Рольфа. Сейчас он куда в более выгодной позиции и может броситься на противника сверху.

— Встань, Рольф, — послышался звонкий голос. — Сядь на свое место! И оставь Румо в покое!

Румо обернулся. У него за спиной стояла Рала, длинными пальцами она вертела карандаш. Строгий взгляд. Рольф хмыкнул, однако послушался, хоть и с явной неохотой. Он ушел и сел на свое место.

Тут в класс вошел Гарра Мидгард, и все ученики, в том числе Румо, расселись по местам. Как умудрилась Рала, спрашивал он себя, всего парой слов добиться того, чего он не сумел добиться силой? Что за властью над Рольфом обладает Рала?

— «Общие сведения о вольпертингерах», — объявил учитель, раскрыв доску. Стерев тряпкой записи, оставшиеся со вчерашнего дня, он нарисовал на темно-зеленой поверхности собачью голову — пусть не особенно искусно. Голову он увенчал двумя крохотными рожками. Затем повернулся к классу. Румо разглядел у него на жилете засохший яичный желток.

— Приходилось ли вам задаваться вопросом, откуда у вас на голове эти рожки? — обратился Гарра к ученикам.

При этих словах некоторые схватились за рожки. В классе послышались бормотание и смешки.

— Может, у кого-то среди родственников есть косули? Или козы? Прадедушка-олень?

Ученики захихикали.

— Вот вы смеетесь, а видели вы когда-нибудь рогатую собаку? Или косулю с клыками? Почему мы, вольпертингеры, несем в себе черты таких непохожих друг на друга животных? Охотников и добычи? Кровожадных хищников и мирных травоядных? Ну, кто знает?

Ученики молчали.

— Тогда расскажу вам одну историю. Пусть исчерпывающих ответов на ваши вопросы она не даст, но немного света прольет. Должен предупредить: история жуткая. У кого ранимая душа — лучше выйти из класса. Рольф? Румо?

Все, кроме Рольфа и Румо, захихикали. Слух об их драке во дворе успел дойти до учительской.

— Эта история произошла в Большом лесу, а, как вам известно, лес этот мало изучен и полон тайн — воистину белое пятно на карте Цамонии. Так что за достоверность истории не поручусь.

Ученики шушукались, устраиваясь поудобнее. Похоже, истории Гарры Мидгарда пользовались успехом. Румо навострил уши.

— Там, где в потемках часто слышатся безутешные стоны, — начал Гарра Мидгард с театральной интонацией, — где тени корчат злобные гримасы, стоит лишь отвернуться, а в клубах тумана видятся чьи-то фигуры — там уж до Большого леса рукой подать. Дважды каркнет ворон, ухнет сова, и вот впереди виден частокол черных мрачных деревьев, сухие ветви застят небо. Путник дрожит от страха. Никто не решается вступить в лес, ведь каждому известно, что в чаще живет стопалая мума, вечноголодный всеяд, фигура без лица, злой-презлой волк и ведьма-паучиха. Так и оставался жуткий лес неизведанным много-много лет…

Гарра уселся на подоконник и оглядел класс.

— Однажды в этих краях очутилась принцесса Серебряное молочко, юная косуля. Ей уже приходилось столкнуться со злом: в детстве она была человеком, но коварная ореховая ведьма превратила девочку в косулю и оставила на опушке Большого леса.

Девочки в классе вздохнули. Мальчишки ухмыльнулись. Скоро эта косуля попадет в большие неприятности.

— Принцесса Серебряное молочко никогда не слыхала про стопалую муму, вечноголодного всеяда, фигуру без лица, злого-презлого волка или ведьму-паучиху. Ни о чем не подозревая, вошла она в темную чащу. Лес окутывал косулю черными тенями, на землю опускалась ночь, и принцесса очень обрадовалась, когда в потемках забрезжил тусклый огонек. Подойдя ближе, она увидела, что свет горит в маленьком домике на поляне.

Гарра слез с подоконника, подошел к первой парте, оперся на нее и уставился на учеников.

— Не станут те, у кого намерения добрые, селиться в маленьких домиках на полянках в Большом лесу, верно? — Ученики, словно завороженные, кивнули.

— Но наша маленькая косуля, невинное дитя, разумеется, ни о чем таком не подозревала. И она робко постучала передним копытцем в дверь домика.

Повернувшись, Гарра легонько постучал по классной доске. Затем осторожно открыл одну из половинок, словно дверь, и петли тихонько скрипнули.

— Дверь Серебряному молочку открыло не какое-нибудь там страшное чудовище — нет, это оказалась милая старушка, она ласково пригласила принцессу войти. Пожилая тетушка обрадовалась неожиданной гостье и предложила той вкуснейший гуляш, кипевший в котелке над огнем. Принцесса Серебряное молочко вежливо отказалась, ведь косули — вегетарианки, однако с удовольствием устроилась у камина. Не страшно — молвила старушка, подходя к плите, — она в два счета приготовит чудесные овощные фрикадельки. Принцесса согрелась у огня, вытянула уставшие ноги, глядя, как пламя играет в камине. Убаюканная пением старушки, она едва не уснула.

Гарра говорил все тише, наконец перешел на шепот.

— Едва! — рявкнул он так, что весь класс вздрогнул. — Вдруг — бах! — дверь распахнулась, и в дом ворвался вихрь. Будто дервиш, облетел он всю комнату, а когда снова вылетел в дверь, принцесса Серебряное молочко осталась одна. Там, где стояла старушка, пол и плита оказались залиты кровью, вокруг были разбросаны сто оторванных пальцев с длинными острыми когтями. Пальцы еще шевелились. А в котелке на печи варилась оторванная голова злой мумы.

— Точно, — мрачно буркнул Рольф.

Гарра подозрительно взглянул на него.

— У плиты стояла вовсе не милая старушка, — продолжал учитель, — а стопалая мума.

По классу прокатился шепот.

— На следующий день принцесса Серебряное молочко повстречала в лесу ужасно худого человека. Тот сидел на камне под дубом. — Голос учителя вновь зазвучал тихо и степенно.

— Я аскет, — заявил худой человек, — почти ничего не ем. Разве что камень и немного песка раз в пару недель задают работу желудку. Таким способом я надеюсь достичь духовного просветления, оставив позади все житейские заботы. Хочешь — посидим на диете вместе, милое дитя?

Принцесса Серебряное молочко не поняла ни слова, кроме приглашения «посидеть». Против короткого отдыха она не возражала, и уселась на траву у ног худого человека. Тот продолжал разговор о голодании, голос его звучал, будто звон колокольчика, фразы убаюкивали, как шум моря, и принцесса почти задремала.

— Почти! — воскликнул Гарра. — Но тут поднялся вихрь, закружил среди берез, поднял в воздух осеннюю листву, осыпав ею принцессу. Когда же ветер утих, оказалось, что худой человек слился с дубом воедино. Его, словно канат, намотало на дерево. Ни одной косточки не уцелело. Разумеется, человек был мертв. Принцесса решила оглядеть кровавое месиво со всех сторон и, зайдя за дуб, обнаружила там аккуратную горку черепов разных лесных зверей, от лисы до белки. Валялась там и обглоданная голова косули: худой человек оказался вовсе не приверженцем скудной диеты, а вечноголодным всеядом. Еще чуть-чуть, и он сожрал бы принцессу Серебряное молочко.

Повисла театральная пауза.

— А принцесса, — продолжал Гарра, — пошла дальше. На лес опустились сумерки, и принцесса решила искать ночлег в зарослях кустов: маленьких домиков и огромных деревьев она теперь опасалась. Ночной ветерок шелестел листвой, веки принцессы отяжелели, и она в третий раз чуть-чуть не уснула. — Гарра умолк.

— Чуть-чуть! — голос Гарры прогремел так громко, что Румо едва со стула не свалился. — Кто-то сопел ей прямо в ухо. Принцесса Серебряное молочко очень испугалась, увидев, что над ней склонилась черная тень. На косулю повеяло леденящим холодом, и в свете луны она разглядела фигуру без лица. Принцесса совсем ослабела и не могла пошевелиться: фигура высосала у нее через ухо все жизненные силы. Но тут по лесу пронесся ураган, и фигура без лица отступила. Раздался грохот, фигуру без лица подняло в воздух и закружило вместе с палой листвой. Когда ветер утих, фигура без лица неподвижно лежала на земле, странно искривившись, будто ей сломали хребет.

— Точно, — прошептал Румо, и Гарра Мидгард недоверчиво на него взглянул.

Затем стал перечислять, загибая пальцы:

— Стопалая мума — убита. Вечноголодный всеяд — убит. Фигура без лица — убита. Кто у нас еще остался в Большом лесу?

— Злой-презлой волк и ведьма-паучиха, — прокричало разом полкласса.

— Верно, и вот один из них уже стоит на задних лапах рядом с мертвой фигурой без лица, глядя на принцессу Серебряное молочко: огромный черный волк.

Ученики вздохнули.

Гарра вальяжно подбоченился.

— Здравствуй, — проговорил злой-презлой волк.

— Добрый день, — робко ответила принцесса. — Чего ты хочешь?

— Хочу тебя съесть, — заявил волк.

Принцесса Серебряное молочко горько заплакала, а волк подбежал к ней на всех четырех лапах и стал утешать:

— Ну что ты, я же пошутил, перестань реветь! У тебя что, совсем нет чувства юмора? Не стану я тебя есть! — Позже в разговоре выяснилось, что волк — вовсе не волк, а заколдованный человек, принц Хладнокров. Оказывается, принц Хладнокров влюбился в принцессу Серебряное молочко, едва та вступила в Большой лес, шел за ней по пятам, оберегая от опасностей. Он и есть тот вихрь, что налетел на стопалую муму, вечноголодного всеяда и фигуру без лица. И, так уж случилось, в волка его превратила та же самая ведьма, что заколдовала принцессу Серебряное молочко. Принцесса Серебряное молочко тоже влюбилась в принца Хладнокрова, они зашли в самую чащу Большого леса, и там случилось чудо любви.

Румо и другие мальчишки навострили уши.

— Кхм, а через какое-то время, — торопливо продолжил Гарра, — принцесса Серебряное молочко родила детеныша: не волка и не косулю, а щенка с двумя маленькими рожками. По легенде, именно так на свет появился первый вольпертингер.

Сложив передние лапы, Гарра принял озабоченный вид.

— Вот такая цамонийская история, ну, а поскольку цамонийские истории всегда кончались плохо, вот вам печальный финал: однажды принцесса Серебряное молочко и принц Хладнокров попались в сети коварной ведьмы-паучихи. Она выпила у них кровь прямо на глазах у щенка, и тот остался сиротой.

Гарра вздохнул.

Девочки всхлипывали, а мальчики толкали друг друга и ухмылялись: дескать, их-то не проймешь.

— Вот такая легенда, — подытожил Гарра. — Как и во всякой легенде, в ней есть доля правды. Например, фигура без лица в легенде — это первое упоминание о существах, которые мы называем лунными тенями, а ведьма-паучиха…

— А что там насчет чуда любви? — перебил Румо и сам смутился.

Гарра уставился на Румо. Весь класс уставился на Румо. А Румо уставился на Гарру.

— Э-э-э… — промямлил учитель.

Кто-то уронил карандаш. Прозвенел звонок.

— Так, урок окончен! — громко сказал Гарра. — На сегодня хватит. Перемена! Все во двор! Скорей, скорей!

Никогда еще Гарра Мидгард так резко не обрывал занятие. Обернувшись, Рала одарила Румо долгим загадочным взглядом. Гарра Мидгард пулей вылетел из класса, ученики вылетели следом.

Румо снова почувствовал, что сделал какую-то ошибку, но какую — не понял. Во двор ему не хотелось, и он решил дожидаться следующего урока в классе.

— Какой у нас следующий урок? — спросил он одноклассника, сидевшего впереди.

— Фехтование, — ответил тот. — Ведет Ушан Делукка.

Румо словно током ударило. Фехтование! Опасное оружие! Наконец-то! Но ведь у него нет оружия! Может, на уроке выдадут?

— Румо Цамониец? — В дверях стояла маленькая толстая учительница из породы бульдогов. — Это ты?

Румо встал.

— За мной! — тявкнула она. — Меня зовут Ога Железград, — представилась учительница, волоча Румо за собой по коридору. — Твое имя звучит как название карточной игры.

— Да, — подтвердил Румо. — Куда мы идем?

— Буду учить тебя читать и писать.

— Но у нас сейчас фехтование.

— Это у других — фехтование. А у тебя — чтение.

Они прошли по коридору, спустились в подвал, миновали кладовки, стопки пожелтевших тетрадей и груды школьных скамеек, отслуживших свое. Наконец очутились в маленькой, скудно освещенной каморке, где уже сидели трое учеников. Вздохнув, Румо присел рядом. Ясно: отсюда не сбежишь. В каморке не было даже окон, куда можно посмотреть и отвлечься. Несколько толстых свечей наполняли комнатку неровным гнетущим тусклым светом.

Потянулись нескончаемые часы. Учительница показывала таблички с разными животными и предметами: чашка, колесо, кошка, утка, шляпа, мышь. Затем писала на доске буквы, а ученики срисовывали их в тетради. Все это учительница проделывала с невозмутимым упорством: картинка за картинкой, буква за буквой, и опять все сначала, час за часом. Кажется, Румо и его сокамерники сумели бы теперь писать даже во сне.

Под конец занятия Ога заявила ученикам, что те попадут на уроки борьбы не раньше, чем научатся читать и писать, хотя бы немного. На ропот учеников она ответила замечанием, что таковы правила, и ни для кого не секрет, что правила установлены для того, чтобы ученики скорее осваивали основы цамонийского правописания.

— Даже осел бежит быстрее, — добавила она, — если подвесить у него перед носом морковку.

Выйдя из школы, Румо не сразу привык к яркому свету вечернего солнца. Его ждал Урс с гирляндой свежих сосисок на шее.

— Побывал в склепе? — усмехнулся он. — Они специально преподают чтение и правописание в темном подвале — так скорее учишься. Это работает. Хочется поскорее выйти оттуда, вот и зубришь как проклятый. Я научился читать и писать за полтора месяца.

— Полтора месяца! По-твоему, это недолго?

— Завалишь контрольную — будешь учиться еще три. Хочешь сосиску?

Следующие несколько недель Румо почти целиком провел в склепе с тремя товарищами по несчастью и Огой Железград. Он почти не видел одноклассников. Его отпускали на занятия по уходу за зубами или на общие сведения о вольпертингерах, но как только весь класс отправлялся на урок борьбы, Румо запирали в склепе и заставляли писать «мыло», «мяч», «куст» или «печь».

С каждым днем слова становились длиннее, а вскоре Румо научился обходиться без табличек с картинками. Удивительно: рисуя буквы на бумаге, будто гоняешься за предметами. Сравнение с охотой помогало Румо в учебе. Сидя в мрачном подземелье, мыслями он уносился далеко-далеко, в солнечную степь, а стрелы-карандаши настигали добычу на бумаге.

Труднее всего — подолгу не видеть Ралу. Тем временем Ушан Делукка тренировал ее, Рольфа и других учеников разрубать противника саблей пополам.

Вечерами Румо корпел в своей комнате над алфавитом. Он дал себе слово хорошо написать контрольную, чтобы поскорее попасть на урок борьбы. Ночью ему снились буквы и Рала.

В школу Румо отправлялся, как на войну: тут и коварные враги (Рольф), и внезапный риск (Рала), и бесконечные муки (шахматы), и бесславный плен (склеп), и жестокие пытки (арифметика). В самом же Вольпертинге царил мир, и здесь Румо мог показать, на что способен. Молодой вольпертингер преуспевал во всем, что касалось городских обязанностей. Дай ему мастерок — за несколько часов возведет прочную стену. Дай лопату — выроет котлован для нового дома. Румо с удивлением заметил: когда дело касается физического труда, все дается ему невероятно легко. За несколько недель Румо овладел гончарным ремеслом, кузнец научил его ковать железо, еще он теперь умел обжечь кирпич и вырыть колодец. Румо не чурался никакой работы: так он готовился к урокам борьбы. В каждой работе задействованы разные мышцы: лепишь горшки — напрягаешь передние лапы, спешишь по поручению — тренируешь задние лапы и выдержку, копаешь — укрепляешь позвоночник, на стройке растут бицепсы, а в кузнице — плечи. Стоя у раскаленной плиты в пекарне, учишься не чувствовать боли, а когда удишь рыбу в бурном Вольпере, улучшаешь реакцию.

Однажды Царузо, торговец древесиной, поручил Румо доставить бревно столяру. Едва Румо вошел в мастерскую, его окатило волной приятных ощущений. Большинство вольпертингеров осталось бы равнодушным к этим запахам и звукам, кому-то они даже показались бы неприятными, но в ушах Румо скрежет циркулярной пилы с ножным приводом звучал музыкой, а столярный клей и морилка пахли приятнее, чем праздничное жаркое. Свежая древесина. Смола. Льняное масло. Пчелиный воск. Румо с упоением вдыхал эти ароматы. Падая сквозь маленькое окошко, солнечный луч подсвечивал летавшие в воздухе пылинки, и казалось, будто волшебные огоньки пляшут в мастерской. Посередине стояли два потемневших массивных верстака, засыпанных стружками. На них лежали всевозможные рубанки, стамески, лобзики, угольники. К каждому верстаку крепились мощные тиски.

Сбросив бревно с плеча, Румо приблизился к одному из верстаков. Столяр, стоя у циркулярной пилы, механически давил на педаль и распиливал бревно. Он не заметил Румо. Тот поднял с пола дощечку, зажал ее в тисках и принялся орудовать рубанком.

Столяр Орнт ла Окро убрал ногу с педали и обернулся. У него в мастерской за его верстаком стоит юный вольпертингер и строгает дощечку. Дело не просто необычное — неслыханное! Во всем Вольпертинге только ему позволено выбирать подмастерьев и обучать их столярному ремеслу. И только сам Орнт дает подмастерьям задания.

Орнт решил, что кто-то из соседей подшутил над ним, подослав этого парня в мастерскую. Выглянул за дверь — никого. Вернувшись, он увидел, что наглец стоит за токарным станком и вытачивает ножку для стула.

Сперва Орнт хотел хорошенько отделать Румо и, схватив за шиворот, вышвырнуть из мастерской, но остановился, прислонясь к бревну. Никогда еще он не видывал, чтобы кто-то так проворно вытачивал ножку для стула. Румо вынул готовую ножку из станка, оглядел ее, отложил и стал вытачивать вторую.

Орнт закурил трубку.

Выточив все четыре ножки — за такое время сам Орнт успевал сделать всего одну, — Румо достал со стеллажа большую доску и тут же выстрогал сиденье, тоже весьма искусно. Соорудил спинку из трех продольных перекладин и одной поперечной. Принюхавшись, Румо уверенно выбрал из двадцати баночек с клеем нужную — сам Орнт отдавал предпочтение именно этому клею. Просверлил отверстия для перекладин спинки, подобрал шурупы, прикрутил ножки к сиденью, приклеил спинку и отшлифовал края наждачкой.

Румо поставил стул посреди мастерской и уселся на него. Стул скрипнул — шурупы, дерево и клей понемногу привыкали друг к другу. Только теперь Румо бросил на Орнта затуманенный взгляд, будто только что видел приятный сон и вдруг проснулся.

— Хочу стать столяром, — буркнул он.

— Ты и так столяр, — ответил Орнт.

Едва четверо узников склепа научились читать связные фразы, составлять из букв слова и записывать их, чтение и правописание сократили до двух уроков в день, и новички смогли больше учиться вместе с остальными.

Румо был рад чаще видеть Ралу, а так как умел читать и писать, воспринимал занятия по-новому. Теперь Румо понимал, что учитель пишет на доске, и даже сам мог нацарапать словечко-другое.

С огорчением он заметил, что Рольф то и дело трется возле Ралы. Хуже того: Рала, похоже, не возражает! На переменах Рольф так и увивался за ней, затевал у нее на глазах потасовки, а однажды даже отдал свое яблоко, и та — о, ужас — взяла. Сам Румо и помыслить не мог ни о чем таком: до сих пор он и словечком с ней не перекинулся. Самое большее, на что он отважился, — написать на бумажке имена «Румо» и «Рала» рядом другие другом. Но тут же изорвал бумажку в мелкие клочья.

Румо по-прежнему не допускали до занятий борьбой, но он продолжал терпеливо ходить в школу, так как понял: само собой ничего не делается. Уроки игры в шахматы стали для него настоящей пыткой: едва ли он ненавидел что-нибудь сильнее. Когда соперник по игре загонял Румо в угол (а такое случалось постоянно), больше всего ему хотелось схватить доску и огреть того по башке. Но основные правила игры это запрещали.

Час от часу не легче: Рала оказалась чемпионкой школы по шахматам. Может тягаться даже с учителями и играть одновременно несколько партий — хоть десять. Но и это еще не все: единственный, кто хоть как-то дотягивает до нее, — это Рольф. Они то и дело устраивали состязания, и побеждала то Рала, то Рольф. Румо завидовал Рольфу: уж очень много времени тот проводит с ней.

Не лучше обстояли дела и с арифметикой. Не то чтобы Румо не умел считать — он не хотел! До глубины души его возмущала необходимость складывать, вычитать или делить абстрактные числа. Слова ему нравились, ведь они наполнены образами или ощущениями, они нужны в повседневной жизни, а от цифр — сплошная путаница. Считать — это все равно что щупать дым или жевать запах. Арифметика — это для зануд и канцелярских крыс. И впрямь, лучше всех по арифметике успевали самые скучные одноклассники Румо. Даже на переменах они собирались кучкой и решали математические головоломки, которые давал им учитель. На уроках арифметики Румо глядел в окно и надеялся, что его не вызовут к доске. Вскоре учитель махнул на него рукой, решив, что Румо совершенно безнадежен и не стоит понапрасну терять время.

А вот героеведение пришлось Румо по вкусу. Он с удовольствием запоминал звучавшие на уроке имена героев и их подвиги: Кондор Беровальт — задушил в розовом лесу трех медведей, пожиравших младенцев; Бефусаил Бальдо — в возрасте ста девяноста девяти лет заткнул дыру в плотине собственным телом, предотвратив наводнение; Андромека Кристалл — обратилась в статую изо льда во время бури в Северном краю, облившись водой, чтобы заслонить собой семью от ледяного ветра.

Но кое-что Румо не нравилось: героями всегда были другие. Динозавры из Драконгора одолели черных людей, клан скелетов и медных болванов. Принцессы Гральзунда защитили город от войска туманных ведьм. Окин Волкрик рухнул в ущелье Вотана вместе с мостом, чтобы задержать войско кровопийц, и при этом, заметьте, пел! Почти у всех народов Цамонии имелись свои герои, и только у вольпертингеров — никого. Ни один вольпертингер еще не совершил подвига. Ни один!

Даже Гот. Он заслужил всеобщий почет лишь тем, что вошел в пустой город. Но героем от этого не стал. Вольпертинг никто никогда не осаждал. Здесь не знали разрушительных ударов стихии, пожаров или налетов демонов, и у вольпертингеров просто не было возможности проявить героизм. Казалось, беда обходила город стороной, испугавшись воинственного вида его обитателей. Румо же считал, ему на роду написано стать героем. Подвиг на Чертовых скалах — вот о чем, несомненно, следовало бы рассказывать на уроках героеведения. Но некому было об этом поведать, а Смейк теперь очень далеко. Быть может, кто-нибудь из добротышек расскажет своим детям о подвиге Румо, но, кто знает, не перепутают ли они имя героя? Назовут его Рому или Умор — не все ли равно? Нет, ничего не попишешь: у Румо был шанс прослыть героем, и он его упустил. И уж скорее он обыграет Ралу в шахматы, чем отыщет опасные приключения в пределах города.

Урок общих сведений о вольпертингерах представлял собой странную смесь биологии, истории и правил поведения, немыслимую путаницу наставлений, фактов и легенд, прикладных данных и нелепых слухов — в общем, кашу из всего того, о чем не расскажут на других уроках. Учитель разглагольствовал то об особенном чутье вольпертингеров, то о системе общественных обязанностей, то о важности городских туалетов с точки зрения гигиены, то об опасности купания в водоемах — никто никогда не знал наверняка, о чем Гарра заговорит на следующем уроке. На сей раз речь пошла о черном куполе.

— Черный купол, — вещал Гарра, — существовал, когда нас еще и в помине не было, он существует сейчас и будет существовать еще долго-долго, когда про нас и думать забудут.

Выждав немного, пока ученики обдумают его слова, Гарра продолжал:

— Бытует мнение, что купол — на самом деле шар, попавший сюда из космоса: в Цамонии такого металла не сыщешь. Да, кое-кто полагает, что купол — это упавший на Землю метеорит. А вокруг него давным-давно кто-то выстроил город. В пользу этой теории говорит тот факт, что мы до сих пор не знаем, из чего состоит купол.

И Гарра записал на доске: «1. Теория метеорита».

— Согласно второй теории, купол возвели уже после строительства Вольпертинга, а секрет строительного материала утерян. Горе-строители забыли про дверь, замуровались изнутри и задохнулись. Если эта теория верна, то в самом центре города стоит здание, битком набитое скелетами.

И Гарра записал на доске: «2. Жуткая теория».

— Третья теория гласит: купол не падал с неба, и его никто не строил — он вырос сам. Каменное растение, металлический гриб или прыщ, вскочивший на лице Земли. Если это так, не хотел бы я очутиться поблизости, когда прыщ лопнет.

Ученики засмеялись, а Гарра записал на доске: «3. Теория прыща».

— Все эти теории — а я могу привести еще десятка два — говорят лишь о том, что точных сведений о черном куполе нет. Я же придерживаюсь такого, сугубо личного, мнения: не важно, существовал ли купол до Вольпертинга, или его построили горожане. Думаю, черный купол — это скульптура-символ. Огромная каменная загадка, знак вопроса, призванный напоминать: пока мы живы, вот здесь, — Гарра постучал лапой по лбу, — всегда найдется дело. Понимаю, не очень-то вам по душе труд без передышки, но уясните себе: работа мысли, тяга к знаниям, поиск ответов не должны прекращаться ни на миг.

Румо вдруг вспомнил загадку Смейка: «Что одновременно становится длиннее и короче?» Ответа он пока не нашел.

Румо чувствовал некоторую гордость собой за то, что выучил алфавит. По вечерам, возвращаясь домой из школы вдвоем с Урсом, Румо читал вслух каждую вывеску, что попадались по дороге.

— Ну, как дела в склепе?

— «Городская пекарня».

— Хочешь колбасы?

— «Фонтан Гота».

— Думаю завязывать с колбасной лавкой и устроиться в пекарню. По горло сыт колбасой.

— «Царузо, торговля древесиной».

— А может, пойти работать в пищеблок? Там тебе и первое, и второе.

— «Пожалуйста, не сорите!»

— Свой ресторанчик — вот было бы здорово! У меня же целая пачка рецептов. Все сам придумал.

— «Чистите зубы пять раз в день!»

— В Вольпертинге определенно не хватает ресторана флоринтской кухни. Нет в местных харчах изысканности.

— «Кожаные изделия на любой вкус».

— Пусть на каждом столе будет по шахматной доске. Можно одновременно есть и играть в шахматы.

— «Будьте осторожны с огнем!»

— Можешь стать моим компаньоном. Я готовлю — ты моешь посуду и вышвыриваешь пьяных. Прибыль пополам. И если дело пойдет, откроем целую сеть ресторанов «Урс и Румо».

— «Мост Гота».

— Ладно, пусть будет «Румо и Урс». Флоринтская кухня — стопроцентное попадание. Легко и изысканно — вот что будет в моде!

— «Осторожно, бурный Вольпер! Купаться запрещено!»

— Эй, да ты слушаешь меня?

— «Прачечная».

— Как дела с чтением? Есть успехи?

Они по привычке срезали путь через Линялый переулок на задворках городской прачечной. Вольпертингеры старались обходить его стороной: резкий запах кислоты и стирального порошка так и шибал в нос. Румо и Урс шли, зажав носы, поэтому не почуяли, какая опасность поджидает за углом. Там, среди корзин, набитых грязным бельем, околачивался Рольф и его банда: Тсако Красенбор, Биала Бухтинг и Олек Дюнн.

— Засада! — выпалил Урс.

Все четверо вразвалочку вышли на середину переулка, преградив дорогу Урсу и Румо.

— Чего надо? — начал Урс.

— От тебя — ничего! — ответил Тсако. — Лучше не суйся.

— А вот это не ваше дело, — негромко, но злобно возразил Урс. Румо поразила его интонация.

— Да ладно тебе, Урс, — заговорил Биала. — Мы тоже не суемся. У Рольфа и Румо свои терки.

— Здесь тебя Рала не защитит, — ухмыльнулся Рольф. — Хочешь пройти — придется иметь дело со мной.

— Подержи-ка, — буркнул Румо, отдавая Урсу сумку с учебниками. Тсако, Биала и Олек отступили на тротуар, а Рольф приготовился к драке.

— Начинайте! — крикнул Олек. — Чур по-честному: без оружия и без зубов. Все остальное можно. Драться до победы. Вперед!

Если бы кто-то вел секретную летопись Вольпертинга, хронику всех до единого событий — скрытых от посторонних глаз, — происходивших на задворках и в темных переулках, в подвалах и полуразрушенных зданиях, в ней наверняка нашлась бы целая глава о черном куполе. Читатель узнал бы, откуда взялась вмятина на голове у бургомистра и как удалось Готу заселить пустой город одними лишь вольпертингерами. Он прочел бы о драке на деревянных мечах между враждовавшими школьными бандами Красных и Черных — случилась она как раз неподалеку от Линялого переулка. Встретилось бы в летописи и подробное описание трехдневной дуэли на сырых яйцах, затеянной в детстве Орнтом ла Окро и неким Гахо Волкингом. А драка между Румо и Рольфом вошла бы в городские анналы как «Битва в Линялом переулке», но, к сожалению, подобной летописи никто не вел.

Это была именно битва, хотя бы потому, что всем присутствующим казалось, будто дерутся не двое вольпертингеров, а полдюжины. Та сила, выносливость и стойкость, какую проявили обе стороны, обратила бы в бегство целое войско вервольфов. В облаке химических испарений Линялого переулка сцепились не живые существа, а две природных стихии, два злобных духа, обладавших сверхъестественной силой.

Нужно признать, в начале битвы Рольф имел некоторое преимущество: приятели подбадривали его криками, да и сам он владел боевыми приемами, о которых Румо и понятия не имел. Рольф наносил сильные и меткие удары, не забывая и о самозащите. С необыкновенной ловкостью уворачивался он от Румо, и тот сыпал удары в пустоту.

Но Румо избежал обыкновенной в таких случаях ошибки и не впал в бешенство. Молча сносил удары, по возможности отражал и вскоре приноровился к тренированному сопернику, к его скорости, к его уловкам, оценил предел его возможностей. Превосходный боец от природы, Румо многое вынес из этой битвы.

Удары Рольфа попадали в цель все реже, Румо оборонялся все успешнее, да и сам стал наносить Рольфу недюжинные удары. Казалось, будто противники поменялись ролями, и вот Румо возвращает Рольфу каждый его выпад, великолепно переняв его движения и ухватки. Теперь Рольфу пришлось бороться с нараставшей яростью. Меткий удар — и у Рольфа опух левый глаз. Приятели его стушевались, зато Урс кричал все громче в знак одобрения.

Рольф решил изменить тактику и повалить Румо на землю, не подозревая, что дает противнику фору. Теперь все решали рефлексы, а не техника, и Румо стал хозяином положения. Он быстрее и крепче хватал соперника, был ловчее и сильнее, дольше задерживал дыхание. Они валялись в грязи, рыча и фыркая, опрокидывали корзины с бельем, кубарем скатились по лестнице в подвал, и каждый раз Румо, уложив врага на обе лопатки и усевшись у него на груди, молотил что есть мочи.

Вскоре Рольф заработал второй синяк и решил перейти к новой технике: ударам в прыжке и летучей борьбе. Уж тут-то ему во всей школе нет равных. Отряхнувшись от пыли, Рольф занял боевую позицию: задние лапы чуть согнуты, плечи выпрямлены, кулаки на уровне головы.

— Сейчас я тебя отделаю, — пригрозил он.

— Давай, — ответил Румо.

— Ну и получишь же ты! — не унимался Рольф.

— Давай же, — повторил Румо.

— В порошок сотру!

— Давай.

Оба вспотели и тяжело дышали. Они ходили кругами, продолжая перебранку, и собирались с силами.

— Я тебе покажу, чем цивилизованный вольпертингер отличается от дикого, — рычал Рольф. — Покажу, чему бы ты мог научиться в школе, будь ты повнимательнее.

Румо приготовился к новому граду неистовых ударов кулаками, однако враг стал бить его задними лапами. Рольф то становился прямо, то наклонялся назад, то падал на землю, то подпрыгивал, то вертелся вокруг своей оси, а кулаки лишь помогали удерживать равновесие. Удары огромной силы обрушивались на Румо, отдаваясь глухим эхом, а Урс сочувственно морщился. Его друга пинали, как футбольный мяч, тычки сыпались с такой скоростью, что Румо даже не успевал защищаться.

Рольф показал все, на что способен. Колотил Румо по спине, в живот, по ляжкам, бил как хотел, когда хотел и куда хотел, одного ему не удавалось: отправить соперника в нокаут. Румо кашлял, хрипел, но каждый раз поднимался. Урс только и ждал, чтобы Румо поскорее сдался и эта бойня кончилась.

Рольф снова стал орудовать кулаками, осыпая Румо градом ударов слева, справа, сверху и снизу. У Румо тоже появился синяк под глазом, он с трудом сопротивлялся, стараясь только не упасть и прикрывать голову, а Рольф молотил его, как боксерскую грушу.

Тсако, Биала и Олек снова стали подбадривать приятеля, и тот еще проворней замахал кулаками. Урс не мог больше на это смотреть, отвернулся и пропустил один из лучших ударов за всю драку: кулак Румо угодил Рольфу прямо в челюсть. Тот, шатаясь, отступил на три шага и остановился, стараясь не упасть в обморок.

Оба держались из последних сил. Рольф совсем выдохся — еще чуть-чуть, и он бы упал. Румо, хотя и берег силы, был сильно измотан бесчисленными ударами. Но соперники снова стали сходиться.

Тем временем стемнело, прачечные закрылись, а все, кто там работал, собрались в Линялом переулке поглазеть на дерущихся. Зажгли факелы, и в их свете гигантские тени Румо и Рольфа заплясали на белых стенах. Совершенно обессилев, противники продолжали бой на словах, но ни один из них не отличался особенной изобретательностью.

— Я тебе задам!

— Ну давай же!

— Ты давай!

— Нет, ты!

— Трус!

— Сам трус!

— Тряпка!

— Сам тряпка!

— Слабак!

— Сам слабак!

Урс устал смотреть. Он уже подумывал огреть обоих лопатой, чтобы все наконец успокоились и разошлись по домам. Впрочем, едва ли это понадобится: Румо и Рольф едва ползали, стараясь ухватить друг друга за шкирку. Многие зрители потеряли терпение и расходились, позевывая.

Наконец Румо удалось вцепиться Рольфу в глотку, а тот обхватил противника задними лапами. Какое-то время ни один не двигался. Наконец Урс, Биала, Тсако и Олек решили разнять дерущихся, пока один не изувечил другого. Но драка прекратилась: Румо и Рольф так и уснули, обнявшись.

Почти все зеваки разошлись, всем было ясно: битва в Линялом переулке закончилась. Олек и Биала потащили Рольфа домой, а Тсако вызвался помочь Урсу уложить в постель громко храпевшего Румо.

Проснувшись утром, Румо никак не мог понять, отчего у него все болит. Он уж вообразил себе какую-то ужасную болезнь, но Урс, появившись в дверях с кружкой кофе, освежил ему память.

— Кто победил? — спросил Румо.

— Пока непонятно. Тебе обязательно надо встать и идти в школу. Если не придешь, все решат, что победил Рольф.

— Кажется, я не могу идти.

— Я помогу. Глотни-ка сперва кофе.

Опираясь на Урса, Румо заковылял в школу. У входа они встретили Рольфа — Тсако и Биала тащили его на себе. Усевшись за парты, оба проспали первые два урока шахмат. Слух о битве в Линялом переулке разнесся по школе с быстротой молнии, разумеется, не без преувеличений.

Затем Румо поплелся на урок правописания. Он едва мог разлепить глаза, и все же от него не укрылось необычное поведение учительницы. С торжествующим видом Ога Железград молча раздала бумагу и карандаши, и все с ужасом поняли: будет решающая контрольная. Ога выбрала самое неподходящее время, особенно для Румо. Он с трудом помнил, как его звать.

Учительница диктовала короткий текст из простейших фраз: «Кошка пьет молоко. Птица высиживает яйца. Курица переходит улицу. Волк спит в лесу».

Водя карандашами по бумаге, ученики пыхтели и кряхтели, будто таскали тяжести. Ога Железград собрала работы и, встав за кафедру, стала молча их проверять. Минуты потянулись бесконечно, Ога противно скрипела пером по бумаге. Правильно ли Румо написал «молоко»? Или надо «малако»?

Наконец Ога Железград молча раздала проверенные работы, скорчив такую мину, будто весь класс провалился с треском.

— Все написали неплохо, — объявила учительница таким тоном, будто ученики отчебучили что-то совсем уж неприличное. — Только не вздумайте себе вообразить, будто умеете читать и писать! Вы получили только инструмент, ключ к каждому слову — он у вас в голове. Берегите его, ухаживайте, как за зубами! Прежде всего — читайте. Читайте как можно больше! Вывески, меню, объявления в ратуше, да хоть бульварные романы — главное, читайте! Читайте! Не то — вы пропали!

И Ога строго посмотрела на каждого ученика.

— С завтрашнего дня можете ходить на уроки борьбы. Тем из вас, кто ждет радости или удовольствия, скажу так: не будет ни того, ни другого. Многие с радостью вернулись бы ко мне читать коротенькие слова. Да пути назад нет.

И действительно, на следующий день Румо попал на урок борьбы, и опять в самый неподходящий момент. Тело болело при каждом движении, видел Румо только одним глазом, едва держался на лапах, но урок борьбы пропустить не мог. Через неделю синяки, заработанные в битве в Линялом переулке, начали бледнеть, уступив место новым, полученным на уроках.

Удары в прыжке, бокс, единоборства, летучая борьба, бой в четыре лапы, укусология — это что касается безоружного боя. Еще вольпертингеров учили обращаться с оружием: ночное фехтование, топор и моргенштерн, стрельба из арбалета и лука, слепое метание ножа. Очень скоро большинство учеников понимало, к каким искусствам у них есть способности, а к каким нет. Румо же считал, что предрасположен ко всем видам борьбы. Держать оружие позволялось лишь тем, кто уже овладел техниками безоружного боя. Самое главное — уметь управлять своим телом, ведь тот, кто не владеет собой, не сможет владеть оружием.

Румо и представить не мог, сколько всего ему предстоит изучить: захваты, удары передними и задними лапами, прыжки, локтевой рычаг, перекат, защита, тактика, комбинированная техника. Прежде он не был знаком с основными приемами, не тренировал выносливость, не делал растяжку. Его научили разминать сухожилия, разогревать мышцы, бегать часами, не сбивая дыхание. Часто уроки проходили на свежем воздухе. Во время долгих пробежек Румо и его одноклассники изучали окрестности Вольпертинга: леса, горы и поля, а еще — улицы, спуски, мосты и площади, и, главное, высокую стену, по которой можно обежать вокруг всего города. Ученики тренировались там, где было удобно. Так на огромной площади Гота молодых вольпертингеров учили искусству летучей борьбы, запуская в воздух из катапульты. Если, переходя мост, жители города натыкались на массовое побоище, никто не бежал жаловаться бургомистру: это школьники делали разминку. Боевой клич оглашал воздух, вольпертингеры гонялись друг за другом по узким улочкам, а учитель подначивал их криками. Уроки борьбы задавали ритм всему городу.

Румо учился управлять своим телом, как самым сложным и чувствительным прибором, требующим особого ухода. В школе рассказывали о функции костей, мышц и различных органов. Позиции, захваты, удары, прыжки и способы защиты ученики зубрили, как алфавит. Прежде чем овладеть теми или иными приемами на практике, полагалось запомнить причудливые названия, глядя на рисунки: «двойная рукавица», «быстрый удав», «вырубающий молот», «смертельная бабочка», «петушиный удар», «удар двумя пальцами и локтем».

Одним из важнейших школьных предметов считалась укусология. Укус считается у вольпертингеров самым изысканным и правильным боевым приемом, а челюсти — драгоценнейшим даром природы. Укусить можно по-разному: предупредить врага, схватить и задержать, порвать его в клочья и даже убить. Вот почему укусология стала любимым уроком Румо.

Румо заметил: не всем вольпертингерам уроки борьбы интересны так же, как ему. Те, кто происходил от добродушных и миролюбивых пород собак, вроде мопсов или такс, предпочитали встать в сторонке с шахматной доской под мышкой, перемывая косточки отъявленным драчунам.

Но были и те, кто, как и Румо, проявлял незаурядное честолюбие, всеми силами старался выделиться, пробиться в лидеры класса. Рала, к примеру, лучше всех стреляла из лука. Рольф так метко метал нож, что мог бы в цирке выступать. Биала был чемпионом по летучей борьбе, Тсако превосходно владел арбалетом, а Олек метко стрелял из пращи — редкому вольпертингеру это удавалось.

Очень нравился Румо бой в четыре лапы — эту технику придумали здесь же, в школе. Молодежь училась одинаково хорошо владеть всеми четырьмя лапами, как умели далекие предки. А в том, чтобы взобраться вверх по стене, как узнал Румо, нет никакого волшебства, это лишь дело практики.

Румо и Рольф часто оказывались соперниками на уроках борьбы, но отныне уважали друг друга. Друзьями после драки в Линялом переулке они, конечно, не стали, но и тщеславие свое, кажется, поумерили. По обоюдному молчаливому согласию они старались не становиться на пути друг у друга. А если в чем и соперничали, так только в том, чтобы преуспеть в учебе.

— Кто желает со мной сразиться? — слова Ушана Делукки эхом отдавались в фехтовальном зале. Румо в первый раз попал на урок легендарного фехтовальщика и с удивлением заметил, что все ученики, сидевшие на скамейках в зале, потупили взгляд. Только бы не встретиться глазами с учителем!

— Ну что же? Вольпертингеры вы или ягнята? Прирожденные бойцы или трусы? — Прохаживаясь вдоль скамеек, Делукка со свистом рассекал шпагой воздух: — Вжик, вжик, вжик!

— Значит, ягнята? Смотрите сюда! Ну же! Смотрите в глаза, трусишки! — Ушан Делукка был в мрачном настроении, это знал весь класс. Кроме Румо.

— Чему я вас могу научить, если вы боитесь сражаться?

— Я готов! — воскликнул Румо, вскакивая с места. Ему не терпелось скрестить шпаги с Ушаном Делуккой. Он впервые держал оружие: шпагу. Эфес обжигал лапу, будто шпагу едва достали из горна.

Весь класс облегченно вздохнул. Простофиля сам напросился.

Ушан Делукка улыбнулся снисходительно, дружелюбно, почти по-отечески.

— Готов сразиться, Румо Цамониец? Жаждешь испытать оружие? Похвально. Ты не такой, как эти трусишки. Силен духом! Иди сюда, сынок!

Румо вышел вперед. Только теперь ученики решились взглянуть на учителя. Жертва выбрана.

Лучшим в Цамонии фехтовальщиком Ушан Делукка неожиданно для самого себя стал в худший период жизни. Случилось это в полуночный час на темных задворках самого бандитского района Бухтинга. Ушан был мертвецки пьян и вместе с шестью собутыльниками собирался обобрать какого-то незадачливого деревенского увальня.

Дикие родители оставили Ушана в лесу неподалеку от Бухтинга. Однажды он рылся на городской свалке в поисках съестного, и его сцапал собачник. Тот бросил вольпертингера в большую деревянную клетку, где уже сидело десятка два вшивых щенков. Ушану преподали несколько болезненных и унизительных уроков на тему «выживает сильнейший», пока тот не подрос и сам не стал вожаком в клетке. Заметив, что Ушан превращается в большого сильного вольпертингера и каждую ночь из клетки пропадает один-два пса, собачник его выпустил. Дротик со снотворным усыпил вольпертингера, собачник отвез его в бандитский район и бросил на мостовую неподалеку от пивной. Ушан проснулся лишь поздно вечером, голова гудела. Кабаки битком набиты пьяными, их бормотание, смех и крики околдовывали вольпертингера. Но больше всего поразило его то, что все передвигались на двух ногах. Ему тоже захотелось так ходить. Впервые встав на задние лапы, Ушан заковылял в ближайший трактир. Тот назывался «Конечная станция» и на ближайшие пять лет стал ему родным домом.

Хозяин трактира, полугном с Мертвых гор, сразу понял, что за пес перед ним: его дед торговал вольпертингерами. Если удастся приручить зверя, тому цены не будет. Трактирщик бросил вольпертингеру большой кусок мяса, отвел в крохотную каморку, дал теплые одеяла и бутылку водки. Утром голова Ушана гудела еще сильнее, чем накануне. Хозяин принес ему сперва рассолу, а потом еще бутылку водки. Через несколько дней Ушан уже столовался в трактире, а поев, тихо напивался, сидя в углу. Так прошло недели две. А когда Ушан так пристрастился к водке, что и жить без нее не мог, хозяин, поднося ему очередную бутылку, заявил:

— Вот что! Просто так в жизни ничего не дается, и уж тем более в трактире. Понимаешь, о чем я?

Ушан потянулся за бутылкой, но трактирщик отодвинул ее подальше.

— Да где тебе понимать, ведь ты безмозглый полудикий вольпертингер. Но скоро все будет по-другому. Научу тебя говорить, ты пей водку, сколько влезет, а я за это сдеру с тебя три шкуры. Ну, по рукам?

Ушан заскулил.

— Будем считать, что ты согласен, — трактирщик отдал Ушану бутылку, и тот стал жадно лакать. — Да известно ли тебе, какой благородный напиток ты пьешь? — спросил трактирщик. — Ведь это же изысканнейший 58-процентный «Ушан» из провинции Де-Лукка. Да, кстати, звать-то тебя как?

Поначалу Ушан выполнял в трактире самую грязную работу: опорожнял плевательницы, подметал пол, отскребал пятна крови, оставшиеся после драк, выкатывал бочонки с пивом да вышвыривал за дверь засидевшихся пьяниц. Заметив, что из всех потасовок Ушан выходит победителем, хозяин назначил его охранником и велел стеречь кассу. Отныне вольпертингеру не приходилось мыть тарелки, а только топтаться у стойки с кружкой пива, напустив на себя грозный вид, да вразумлять посетителей, не желавших платить.

Ушан не представлял себе жизни без спиртного, даже не думал, будто можно не пьянствовать с утра до вечера. «Конечная станция» и ее посетители — вот и весь его мир. Напиваясь с самого утра, к вечеру посетители падали замертво. Ушан не сомневался: так и должно быть. Само собой, никто из его знакомых не знал других занятий, кроме как целый день торчать в темном кабаке, убивая время, мух да беззащитных пьяниц на задворках. Его приятели носили имена вроде Гонко-Частокол, Одд-Забойщик, Хогу-Кот или Тим-Двенадцать-Пальцев — само собой, в такой компашке не розы нюхают. Негодяи научили Ушана воровать, вламываться в чужие дома, скрываться в толпе, прятаться в канализации, чеканить и сбывать фальшивые монеты, мошенничать и прятать награбленное добро — короче говоря, стал Ушан отпетым разбойником. Если бы в тот злополучный день судьба занесла его в пекарню или кузницу, из него вышел бы почтенный пекарь или кузнец, но в «Конечной станции» он мог стать только бандитом. Его уверяли, будто одни идиоты ходят в школу и осваивают профессию, когда легкие деньги так и просятся в руки. Нужно только чуток сноровки, крепкие нервы и немного грубой силы. То и дело кто-то из приятелей Ушана пропадал на несколько дней, а то и больше. Иные — навсегда. Ушана уверяли, будто у тех каникулы или они переехали туда, где подвернулось выгодное дельце.

Но бандит из Ушана, к огорчению его подельников, вышел плохой. Не то чтобы он ленился — совсем наоборот, просто ему недоставало воровского таланта. Стоило ему залезть в чужую сумку — та непременно принадлежала полицейскому в штатском, вломившись в чужой дом, он обязательно натыкался на спящего сторожевого пса, а фальшивые деньги пытался сбыть исключительно во время облав на фальшивомонетчиков. Бандиты уже привыкли вытаскивать Ушана из щекотливых историй. Головореза из него тоже не получилось: он не желал браться за оружие, полагая, что и так достаточно боеспособен. Ушан опускался все ниже в иерархии преступного мира Бухтинга. Наконец ему стали поручать самую немудреную работу: держать лестницу, стоять на стреме, быть подсадной уткой. Так Ушан Делукка стал факелоносцем.

В крупных городах Цамонии профессия факелоносца считалась довольно почетной. По ночам они провожали из трактиров домой пьяных или чужестранцев, особенно в слабоосвещенных кварталах. Встречались среди факелоносцев и разбойники: заманивали простофиль в засаду, где остальные члены шайки грабили их, а нередко и убивали. При этом факелоносец освещал место преступления.

Частенько Ушан напивался еще сильнее своих жертв, тем более что всегда носил при себе бутылку шнапса. Никто не учил его справедливости, но каждый раз, освещая факелом черные делишки мнимых приятелей, он чувствовал себя виноватым. И только крепкий «Ушан» помогал заглушить вину.

В ту ночь, когда его судьба круто изменилась, Ушан был пьян как никогда. С трудом отыскал он условленное место. Стоял и смотрел, пока банда шестерых псовичей, в чьи лапы то и дело попадался какой-нибудь недотепа из «Конечной станции», грабила очередную жертву. Ею оказался богатый крестьянин из окрестностей Бухтинга, пьяный толстый полугном, засидевшийся глубоко за полночь, отмечая удачную продажу скота. Заметив засаду, бедняга еле-еле вытащил шпагу из ножен, но тут же получил удар по руке, и оружие с лязгом грохнулось прямо под ноги Ушану. Тот инстинктивно поднял шпагу, как из вежливости поднимают уроненную кем-то вещь. Никогда прежде он не видал шпаги.

Едва Ушан Делукка схватил оружие, как с ним произошла разительная перемена: рассудок его впервые за пять лет прояснился. Весь дурман словно перетек в шпагу, и та заплясала в воздухе, как пьяная. Вырезав из тумана полумесяц, Ушан стер его острием шпаги. Затем пятиконечную звезду. Птицу в полете. Очертания бегущей лошади. Ушан рассмеялся.

— Эй, глядите-ка, что я умею!

— Отстань! — рявкнул один из псовичей.

— Заткни пасть! — подхватил другой.

Ушан будто сбросил бремя с плеч. Ему вдруг все стало ясно, как никогда в жизни: до сих пор он все делал неправильно. Ушан рассмеялся.

— Вжик, вжик, вжик! — подражал он свисту шпаги. — Шестеро на одного. Нечестно. А ну пустите его!

Псовичи недоуменно переглянулись. Крестьянин растерялся не меньше.

— Вжик, вжик, вжик, — Ушан размахивал шпагой. — Кажется, я ясно сказал. Пустите его!

Первым опомнился главарь шайки.

— Пошел вон, пьяница!

— Вжик, вжик, вжик! — свистел Ушан. — Как ты меня назвал, Тим-Двенадцать-Пальцев? Сейчас я трезв, как никогда. — Вжик, вжик, вжик!

— Идиот, ты сболтнул мое имя! Теперь придется укокошить этого! Совсем мозги слиплись от пьянства!

— Вжик, вжик, вжик! Да я всех вас выдам: Одд-Забойщик, Хогу-Кот, Гонко-Частокол, Томтом-Лягушка и Нарио, такой тупица, что даже прозвища не заслуживает. А я Ушан Делукка по прозвищу Бутылка.

— Ты спятил? — завопил крестьянин. — Они же теперь точно меня укокошат!

— Слыхал? — расхохотался Тим-Двенадцать-Пальцев. — Он с нами согласен. Заткнись, Ушан, убери эту чертову шпагу и катись отсюда! Без тебя справимся.

— Вжик, вжик, вжик! Знаете, что это? Это не шпага, нет! Это я сам. У меня выросла новая лапа. Вжик, вжик, вжик!

— Да убирайся же наконец, Ушан! — злобно прошипел Тим-Двенадцать-Пальцев. Теперь все вытащили шпаги.

— Вжик, вжик, вжик! — посвистывал Ушан. — Нет, это вы убирайтесь! Отстаньте от бедного карлика, а я отстану от вас. Баш на баш. Вжик, вжик, вжик!

С этими словами Ушан приблизился к бандитам. «Вжик!» — и распорол штаны Хогу-Коту; «вжик!» — и перерезал пояс Одду-Забойщику; «вжик!» — и оставил шрам на щеке Томтома-Лягушки.

— С дуба рухнул? — взвыл Томтом, хватаясь за окровавленную щеку. Однако Ушан не очень-то напугал бандитов. От слов они перешли к делу.

— Вжик, вжик, вжик! — тихонько засвистел Ушан. — Вжик, вжик, вжик! — Легко подпрыгивал на булыжной мостовой, размахивая шпагой. Пять взмахов — пять ран у врагов. У Гонко-Частокола потекла кровь из лапы.

Уцелел один Тим-Двенадцать-Пальцев. Он решительно двинулся на Ушана. Несколько небрежных взмахов шпагой — вжик, вжик, вжик — и атака отражена; молниеносный выпад — и Ушан вонзил шпагу прямо в сердце Тиму. Ушан выдернул шпагу, и Тим-Двенадцать-Пальцев замертво грохнулся на мостовую.

— Да уж, — сам себе сказал Ушан, — коль берешься за оружие, будь готов убить. — Вытащив из кармана платок, он обтер клинок. Потом обратился к раненым бандитам: — Перевяжи-ка рану, — он бросил Гонко окровавленный платок. — Началась новая эра. Старый Ушан Делукка умер. Умер вместе с беднягой Тимом-Двенадцать-Пальцев. Я больше не Ушан по прозвищу Бутылка. Отныне я Ушан со шпагой!

Пятеро бандитов отступали медленно и осторожно, шаг за шагом, пока их фигуры не растворились в потемках.

Ушан повернулся к крестьянину:

— Не возражаешь, если я возьму твою шпагу? Не подумай, будто я вор, но я с ней сроднился.

Крестьянин молча кивнул.

— А ты возьми мой факел.

Очертания Ушана исчезли в потемках, и только его свист еще долго разносился по окрестностям:

— Вжик, вжик, вжик! — свистел он. — Вжик, вжик, вжик…

Так Ушан Делукка нашел свое призвание.

— Атакуй! — скомандовал Ушан.

Румо уже наметил стратегию. Едва ли Ушан Делукка особенно проворен. Сутулая спина, мешки под глазами, складки кожи, вялая речь, очки на носу — не похож он на выдающегося спортсмена. Вероятно, его сила — в тактике и опыте. Румо решил зайти снизу: ударить Ушана по задним лапам, заставив учителя подпрыгнуть, — к такому он точно не готов. А прорвав оборону Ушана, Румо приставит ему шпагу острием к горлу. Он бросился в атаку.

Румо никак не мог уследить за движениями Ушана. Сам учитель не шевелился, двигалась шпага. Раз за разом приседал Румо, пытаясь нанести удар по задним лапам противника, но клинок учителя легко и нежно отводил в сторону шпагу ученика. Отражая атаки Румо, Ушан даже сунул вторую лапу в карман. Ученики в зале захихикали.

— Вот, уже лучше, — проговорил Делукка откровенно издевательским тоном. — Только орудуй шпагой, а не задним местом. — И он помахал клинком перед носом у Румо, показывая, как легко мог бы выколоть ученику оба глаза.

Ушан сладко зевнул.

— Мальчик мой, маятник метронома — и тот дерется лучше.

Все засмеялись.

Румо вышел из себя. Между ним и Делуккой будто выросла стена из множества клинков, и он не в силах ее пробить. Главное не сила и выдержка, а опыт, ум и мастерство. Румо понял: он совершенно не умеет обращаться со шпагой. Он увидел искру в глазах Ушана, но поздно. Румо вдруг почувствовал сильную боль — почти как тогда, в пещере на Чертовых скалах, когда циклоп обжег его горящим факелом. Ушан уколол Румо острием шпаги в нос.

И Румо заплакал. Он не мог ничего с собой поделать: от боли слезы так и капали из глаз. Безудержно.

— Ага, — воскликнул Делукка. — Не трус, так плакса.

Никто не засмеялся. Даже Рольф. На месте Румо мог оказаться каждый.

— Ну что ж, — снова с теплотой проговорил Делукка, — садись на место, Румо. Слушай лекции и запоминай позиции. На следующем уроке попробуешь снова.

Румо сел. Из носа капала кровь.

Ушан Делукка как ни в чем не бывало продолжал урок. Сделав разминку, ученики заняли позиции и скрестили шпаги. Ушан отдавал команды одну за другой, голос его гулко разносился по залу:

— Исходная!

— Удар!

— Прыжок!

— Перевод!

— Выпад!

— Контрвыпад!

— Удар в голову!

— Исходная!

— Закончили!

Измученные ученики сложили шпаги и разошлись. Как раз к концу урока у Румо перестала идти кровь из носа.

В свободное от школы время Румо с удовольствием исполнял свои городские обязанности. Столяр Орнт взял его подмастерьем, хотя, если приглядеться, скорее Орнт был помощником Румо.

Из обыкновенного куска дерева Румо делал самые немыслимые предметы. Из-под его резака выходили простые ложки или гребенки, искусные скульптуры, изящные деревянные сабли и украшения для фасадов домов. Если Румо брался за березовый прут, тот, словно по волшебству, моментально превращался в элегантный хлыст. Как-то раз из обрезков древесины он вырезал птичку, такую легкую, что она парила в воздухе по нескольку минут. День ото дня Румо удивлял Орнта новыми поделками и сноровкой.

С громадным столом для ратуши Румо и Орнт управились за сутки. Еще несколько дней Румо вырезал на ножках стола барельефы, изображавшие четыре городские достопримечательности: мост через Вольпер, черный купол, мельницу Гота и фасад ратуши. Как-то в обеденный перерыв Румо принялся орудовать резаком по входной двери в мастерскую, изобразив сценки повседневной жизни столяра вплоть до мельчайших подробностей: себя и Орнта с двуручной пилой, столярный инструмент, верстак, портрет Орнта с трубкой — при каждом удобном случае Румо дополнял картину новой деталью. Сперва Орнт ворчал, дескать, Румо портит хорошую дверь, но вскоре даже стал гордиться тем, что вход в мастерскую так великолепно украшен. Горожане то и дело заглядывали в мастерскую полюбоваться на работу Румо, а Орнт, не теряя времени даром, сбывал им то стул, то табуретку.

Когда же у Румо выдавалась свободная минутка, он открывал какой-нибудь роман про принца Хладнокрова. В тот день, когда Румо сдал контрольную по правописанию, Аксель Родникс явился к нему в комнату с целой стопкой потрепанных фолиантов, бросил их на кровать и толкнул пламенную речь насчет уникальности этих книг. Мол, это самые гениальные, увлекательные и фантастические творения во всей цамонийской литературе, и по сравнению с ними произведения Хильдегунста Мифореза — просто чушь собачья. А если кто равнодушен к подобным восхитительным шедеврам, значит, у него нет сердца.

Так оно и оказалось. Первые страницы давались Румо с трудом, но дальше дело пошло быстрее, и вскоре вольпертингер уже не мог оторваться от приключений принца Хладнокрова. Принц вышел из-под пера популярного писателя графа Кланту Кайномаца, чьими напыщенными приключенческими романами восторгалась вся цамонийская молодежь. А имя главного героя граф Кланту позаимствовал из той самой легенды, что рассказывал в школе Гарра Мидгард.

Принц из книг был образцовым героем, что очень нравилось Румо. Из благороднейших побуждений принц Хладнокров сражался с отъявленными негодяями и ужасными чудовищами, спасая прекрасных принцесс одну за другой. Но к концу каждой книги Хладнокрову, к облегчению Румо, приходилось в одиночку отправляться в далекий путь, ведь его ждали новые, еще более страшные опасности.

Ога Железград научила Румо читать, принц Хладнокров — читать с упоением.

— Они уже начали готовиться к ярмарке, — сказал Урс как-то вечером. — Видал?

Разумеется, работа, кипевшая за городскими воротами, не укрылась от глаз Румо. Вдоль рва выстроились палатки и ларьки, толпы приезжих осаждали Вольпертинг. Ему объяснили, что осада эта мирная, с позволения бургомистра.

— Вот будет веселуха! Паровое пиво! Праздник обжорства!

Румо равнодушно хмыкнул.

— Ты что, совсем не любишь поесть? — Урс приготовил для Румо превосходный ужин: ножку молочного поросенка со сладкой репой и картофельное пюре с шафраном. Тот, как обычно, молча и поспешно проглотил половину, оставив — тоже как обычно — другую половину на тарелке.

— Предпочитаю голодать, — отрезал Румо, не вдаваясь в подробности.

— Голодать? Ну-ну. Еще бы сказал, что любишь, когда зубы болят.

Румо задумался. Вспомнил, как у него резались зубы.

— Ну и пусть болят, — ответил он.

— Городской друг бывает один и на всю жизнь, — вздохнул Урс, — мне достался именно ты. За что мне такое наказание?

— А почему ты так зациклен на еде?

— Хочу стать лучшим поваром Вольпертинга.

— Зачем?

— Ну, ты же знаешь, у каждого вольпертингера — свое призвание. Первым фехтовальщиком Вольпертинга мне не стать, вторым быть не хочется, вот я и подумал, что повар…

— Ты второй фехтовальщик Вольпертинга?

— Ну да.

— Понятно, — рассмеялся Румо.

— По крайней мере, был им. Может, уже и не второй, а четвертый или пятый. Целую вечность не брал в лапы ничего длиннее кухонного ножа. Но уж в первую пятерку точно попадаю, я уверен.

— Уверен?

— Несколько лет назад я был лучшим фехтовальщиком. Официально признанным. Можешь заглянуть в ратушу. Там до сих пор висит грамота.

— Да брось ты!

— Ну, так сходи в ратушу, коли не веришь!

Возмущение Урса показалось Румо совершенно искренним.

— Значит, ты был лучшим фехтовальщиком Вольпертинга, потом занял второе место, а теперь — никакое? Как же так вышло? И почему я никогда не видел тебя со шпагой?

— Не люблю оружие, — буркнул Урс, потупив взгляд. Похоже, ему не нравился этот разговор.

Румо опешил.

— Ты был лучшим фехтовальщиком Вольпертинга и не любишь оружие? Отдам тебе свой недельный хлебный паек, если растолкуешь!

Урс оживился.

— Разве я тебе не рассказывал?

— Нет.

— А ты мне тоже никогда ничего не рассказывал.

— Неважный из меня рассказчик.

— Это точно.

— Ну же, говори! — скомандовал Румо.

Урс вздохнул.

— Ну так вот. Сам я, конечно, ничего не помню — приемный отец рассказывал. Как-то зимой в лесах Северного края он нашел продрогшего щенка. Отца звали Корам Марок, он был псович, а по профессии — дуэлянт.

— Кто такой дуэлянт?

— В дуэлянты идут, если нечего терять, или если не боишься смерти, или если крыша поехала. Корама подтолкнуло и то, и другое, и третье. Профессиональные дуэлянты участвуют в дуэли вместо того, кто платит, понимаешь? Дерутся за другого. И получают деньги.

— Увлекательная работа!

— Можно и так сказать. Скучать не приходилось. Вот уйдет отец, а ты не знаешь, вернется он вечером или нет. То придет со стрелой в ухе, то с обломком сабли в спине. И не сказать, чтоб он много зарабатывал. Кто угодно мог позволить себе нанять дуэлянта, иной раз сторговавшись за кусок хлеба с маслом. Частенько на дуэли дрались два наемника, пока сами забияки делали ставки. А вызывали друг друга на дуэль в те времена из-за всякой ерунды. Не реже, чем раз в неделю, мне выпадал шанс второй раз осиротеть.

— Счастливое детство, ничего не скажешь!

Урс рассмеялся:

— Ну, было не так уж плохо. Зато весело. Ребенок несчастен, только если ему скучно. Что расстраивало — так это еда. Корам разбирался в еде и готовке примерно как… ты!

— Ну, спасибо.

— Серьезно говорю, это был ужас. Он клал сахар в суп, и все такое, понимаешь? Те еще помои. Как только я чуть подрос, начал сам готовить, и, знаешь, мне нравилось. Я стал поваром.

— Ясно.

— Но что еще хуже — дуэлянт из Корама был так себе. Немного умел фехтовать, чуток — стрелять из лука, самую малость — метать ножи. Всего по чуть-чуть. Выручало его упорство. Подумаешь, стрела в ухо попала — не бежать же домой! Получив глубокую рану, он не падал на землю, не стонал и не звал доктора — его и десяток ранений не останавливал. Как-то вечером заявляется папаша домой, бледный как полотно. Испугался я до жути! Соперник перебил ему две артерии, а отец продолжал дуэль и победил! А потом сам забинтовал рану. Две недели питался сырой телячьей печенью и пил свиную кровь, пока снова не встал на ноги. На дуэлях ему откромсали и прострелили все, что только можно: три пальца на передних лапах и два на задних, один глаз, пол-уха — кусок тут, кусок там. Если собрать все вместе — вышел бы целый гном. Вот почему я выучился фехтованию. Подумал: однажды от него отрежут последний кусок, и ничего не останется.

— Не хочешь больше? — Урс кивнул на недоеденную поросячью ножку.

Румо помотал головой. Урс укусил ножку и продолжал с набитым ртом:

— Кораму бы и в голову не пришло заставить меня работать — это была моя идея. Подобрав меня в снегу, он решил, что из меня выйдет отличный сторожевой пес. Когда щенки превращаются в больших и сильных вольпертингеров, многие пугаются, а он нет, он обращался со мной, как с собственным сыном. — Урс отложил ножку. — Ну вот, я попросил научить меня фехтованию — больше для самозащиты, ведь я подолгу оставался один, когда отец отправлялся на дуэль. Мы упражнялись, тренировались, сражались, и скоро я заметил, как плохо он фехтует — гораздо хуже меня. Мне ужасно хотелось превзойти отца, и скоро это удалось. Я не дал ему этого заметить, поддавался, позволял ему побеждать, а сам совершенствовался и мог бы уложить его хоть кочергой. И вот однажды его наняли для дуэли с Хогом Хонне, огромным диким свинотом, самым знаменитым и опасным соперником Северного края. На его счету — больше четырех сотен дуэлей, и ни одной он не проиграл. Выступить против него было бы для Корама самоубийством, я же был в отличной форме и очень хотел попробовать силы в настоящем бою. И я придумал простенький план. Нужно убедить Корама отправить меня на дуэль вместо себя. И я убедил его лопатой для угля — треснул по черепушке, да так, что чуть не убил. Взял две лучшие сабли и двинул на дуэль. Сказал всем, что я Корам Марок. Хог его раньше не видел, так что поверил. Этот Хог Хонне и впрямь кое-что умел, пару минут продержался, но потом я порвал его на куски. Не убил — я ни разу никого не убил в бою, — но искромсал так, чтоб больше о дуэлях и не помышлял. Отлично помню, о чем думал тогда по дороге домой: «Эге, да я кое-что умею!» Вот только я ничуть не обрадовался. Ну да ладно. Когда я вернулся домой, Корам как раз очнулся. Я сказал: «Ну и отделал же ты этого Хога, папаша! Уложил на обе лопатки. Но и тебе досталось на орехи!» — «Ничего не помню», — ответил Корам. Я приготовил ужин: седло барашка, обжаренное в тимьяновых сухарях, и салат из помидоров черри.

Урс откусил еще кусочек поросячьей ножки.

— Вот только Хог Хонне стал всем показывать свои раны и трезвонить повсюду, какой тертый калач этот Корам Марок, непобедимый фехтовальщик, и все такое. И, конечно, очень скоро во всей Цамонии не осталось такого головореза, кто не желал бы помериться силами с этим самым Корамом.

Урс вздохнул.

— На меня будто лавина обрушилась: Йогур-Палач, Эрскин с Утеса, Гахийя-Три-Клинка, Рускин-Сабля, Зденек-Троя, Шериф Йоули, Хоку-Беззубый — чуть ли не каждую неделю к нам в дверь колотил очередной сорвиголова и требовал Корама. Выручала лопата для угля. Потом я выходил во двор и показывал болванам где раки зимуют. Когда же Корам приходил в себя, я рассказывал ему одно и то же: дескать, Корам изрешетил этого типа, но в последнюю секунду и сам схлопотал. Корам едва успевал приходить в себя в промежутках между дуэлей. Я смекнул: если так пойдет и дальше, у папаши окончательно поедет крыша, но ничего умнее придумать не мог.

Урс сделал глубокий вдох.

— И вот однажды в дверь забарабанил Эвел Многолапый, самый страшный дуэлянт во всей Цамонии. На самом деле лап у него столько же, сколько у тебя и у меня, но те, кому случалось с ним драться, уверяли, будто их целая дюжина. Я потянулся за лопатой, но ее на месте не оказалось. И в ту же секунду — бах! — сокрушительный удар по башке той самой лопатой, и в глазах потемнело. Долго я водил Корама за нос, но все же он меня раскусил и отплатил мне той же монетой. А когда я очнулся, отец лежал на снегу в красной лужице.

Урс всхлипнул, слеза скатилась по щеке и впиталась в шерсть.

— Взяв оружие, я пустился странствовать по Цамонии в поисках Эвела Многолапого. Я твердо решил: на сей раз противник не отделается парой царапин — единственный раз я готов был убить. Да, готов! Но Эвел Многолапый как сквозь землю провалился. Тогда-то я понял, что бывает, когда берешься за оружие, даже с благими намерениями. В конечном счете всегда побеждает оружие. Проклятые клинки, как вампиры, пьют кровь, и все им мало! И однажды понимаешь: это не ты держишь в лапах оружие, а оно тебя.

— Да уж, — Румо махнул лапой. — Знаю. Как же ты попал в Вольпертинг?

— Как и все остальные. Однажды учуял серебряную нить. Она привела меня к Сине Ледяной, но это совсем другая история. В Вольпертинге я пошел в школу, так же как ты, а на уроках фехтования — Ушана Делукки тогда не было — выяснилось, что я лучший фехтовальщик в городе. Никто не мог тягаться со мной. Мне даже предложили возглавить школу фехтования, да не захотелось возиться. Но провести несколько уроков все же пришлось: так они меня донимали — дескать, лучший фехтовальщик города несет ответственность, и все такое. А через пару лет в городе появился Ушан Делукка, и я перестал быть лучшим. Ушан — прирожденный фехтовальщик, у него талант от природы. Не представляешь, как я был счастлив, что от меня наконец отстали. Молодежь даже не знает, что я умею обращаться со шпагой.

— А меня научишь?

— Чему?

— Фехтованию, конечно!

— Фехтованию? Да я и сам разучился.

— Сам же говорил: ты второй, после Ушана.

— В лучшем случае пятый.

— Годится. Так научишь?

— Может, не стоит?

— Поздно! Нечего было болтать.

Вздохнув, Урс откусил от ножки последний кусочек мяса.

— Эх, надо было застрелить тебя из арбалета тогда, у городских ворот, — проворчал он. — Так и знал: от тебя одни неприятности.

С тех пор Урс и Румо ежедневно, ближе к вечеру, уходили за городские ворота, шли на север и исчезали в лесу. Под мышкой Румо нес длинный тряпичный сверток. Одноклассники, видевшие это, ломали головы: чем же они там занимаются?

А дело все в том, что каждый вечер, до захода солнца, Урс обучал Румо фехтованию. Иногда они упражнялись даже в потемках, при свете факела. В свертке лежали две сабли, два меча и два кинжала, которые Румо выстрогал из твердого дерева.

Урс быстро вспомнил основные приемы, только иногда обучал им Румо не в том порядке: сперва сложные позиции и выпады, потом — простые, порой путался в терминах, но в целом его уроки оказались для Румо полезнее, чем обстоятельные и дотошные лекции Ушана Делукки. Выяснилось еще кое-что: Урс ненавидел фехтование. Занятия не просто нагоняли на него скуку — ему все осточертело: механические движения, концентрация внимания, выправка, постоянные повторения. Он придумал множество лазеек, чтобы обходить правила, и научил этому Румо. Но сам он остался при своем мнении: дескать, фехтование — никакое не искусство, а утомительный, скучный, бессмысленный и коварный вид спорта.

Урс тренировал Румо только по большой дружбе. Будь его воля — научил бы того готовить!

И все же лучшего ученика, чем Румо, Урс и пожелать не мог. Тот буквально фанател от фехтования. Как губка, впитывал он теорию, во время практики не знал устали, до полного изнеможения оттачивая каждую мелочь. Ни за что не позволил бы он Урсу сократить или вовсе пропустить урок. Дома, когда Урс как убитый засыпал от усталости, Румо брался за книжки по фехтованию, взятые в библиотеке, и читал, пока сам не начинал клевать носом. Среди книг попалась и брошюрка Ушана Делукки под лаконичным названием «О фехтовании». Ее Румо штудировал особенно внимательно.

В лесу Румо постигал азы фехтования. Исходная позиция. Приветствие. Прыжок назад. Прыжок вперед. Выпад. Бросок. Прямой выпад. Перевод. Скользящий укол. Приемы защиты: первая защита, вторая защита, контрвыпады и обманные маневры. Рипост или ответный удар. Уловки: финт уколом, ложный перевод, двойной перевод. Финт Делукки, ложный финт, финт Эйзенграта, двойной финт Эйзенграта с ответным ударом. Двойной ложный перевод. Четырехкратное ложное круазе. Ложное круазе Делукки и фирменное ложное круазе Урса — последние особенно действенны, так что прочие круазе можно и не запоминать.

Румо научился выполнять захват (прямой выпад, затем — финт), батман (сильный удар в середину шпаги соперника сбивает с ног), вертикальные, горизонтальные, спиралевидные удары, радикальное обезоруживание (его придумал Урс). А есть еще прием с двумя шпагами крест-накрест, защита спины (удар шпагой из-за спины), «удар тореадора» (удар в сердце через шею) и «бешеный торнадо», требующий особой подготовки. Румо учился не только делать выпады, но и отражать их. То и дело друзья тренировали удар из положения лежа, который особенно любил Урс. Он научил Румо орудовать клинком в этом положении, защищаться, даже если тебя привязали за лапу к дереву, закопали в землю по пояс или ты увяз в болоте. Румо овладел приемом «кинжал и шпага», а также безоружным боем, состоящим из прыжков, сальто и перекатов — на случай, если лишишься шпаги. Урс и Румо сражались в кронах деревьев, будто обезьяны перепрыгивая с ветки на ветку, фехтовали в густых зарослях, на скользких поваленных деревьях. Учились фехтовать, стоя в болоте или в реке. Урс говорил: «Никогда не знаешь, где на тебя нападут. А вдруг зимой, когда увязаешь в снегу, или на обмерзшей мостовой, ночью на шаткой лестнице, в кромешной темноте? В реальной жизни все не так, как на схемах в учебнике. Скорее, окажешься на краю утеса, над бушующим морем, да еще под градом». Поэтому тренировались они при любой погоде. «Любая погода хороша», — говаривал Урс.

По ночам Румо попеременно видел два любимых сна: в первом он — принц Хладнокров, спасающий принцессу Ралу из когтей разнообразных чудовищ и злодеев. В другом — новый чемпион Вольпертинга по фехтованию, свергающий с пьедестала Ушана Делукку, постаревшую легенду, — разумеется, на глазах Ралы и всего класса. Подобно тому, как на Чертовых скалах он раз за разом видел во сне план Смейка, теперь Румо представлял себе, как расквитается с Делуккой за унижение и укол в нос. Сперва прикинется простачком, сделает несколько неуклюжих выпадов — пусть учитель потеряет бдительность. Тут-то Румо покажет все, на что он способен, задаст Ушану Делукке так, что клочки полетят. Тот еще будет умолять Румо занять его место.

Жажда мести по отношению к Ушану отличалась от той, что Румо испытывал к циклопам. Он не хотел кровопролития: ему довольно обезоружить противника изящным взмахом шпаги, тем самым унизив его. Фольцотану Смейку понравился бы этот сон.

Румо вспоминал Смейка: как там поживает его толстый учитель? Вольпертинг наверняка пришелся бы ему по вкусу, попади он сюда, ведь боевые искусства в этом городе изучают еще в школе. Из него бы даже вышел отличный преподаватель стратегии и цамонийской истории войн. Румо скучал, но особенно за Смейка не волновался: выжил на Чертовых скалах — выйдет сухим из воды.

Зевнув, Румо вспомнил последнюю загадку Смейка: «Что одновременно становится длиннее и короче?» Свечка? Нет, свечка становится лишь короче, но не длиннее. Может, это что-то абстрактное? Так и не найдя ответа, Румо погрузился в сон.

IV. ДОРОГА СМЕЙКА

Смейк очень скоро пожалел, что оставил Румо. Обзывал себя полным идиотом, по первой прихоти отказавшимся от всех удобств, которые обеспечивало его общество. Теперь приходилось самому добывать пищу, разводить огонь и готовить. И ведь это еще далеко не все, на что способен закаленный в бою вольпертингер. Но ничего не поделаешь: Смейк разыграл свою карту и теперь должен мириться со своим положением.

Он стал убеждать сам себя, как здорово, что Румо его больше не подгоняет и он волен делать привал при всяком удобном случае. Однако пришлось провести несколько по большей части холодных и бессонных ночей: развести самый обыкновенный костер у него не вышло, а странные звуки, доносившиеся из леса, не давали глаз сомкнуть.

Так прошла неделя. Совсем обессилев, Смейк вдруг наткнулся на караван гномов из Мидгарда. Переходя от виноградника к винограднику, те нанимались собирать ягоды. Смейку пришлось применить все свое красноречие, чтобы гномы уступили ему одну из повозок. Едва ли доводы Смейка о том, что он превосходный сборщик винограда, прозвучали убедительно, но добродушные гномы пожалели червякула и взяли с собой.

Виноградники понравились Смейку куда больше, чем дикие леса Цамонии. К собственному удивлению, он и впрямь вскоре наловчился собирать виноград быстрее гномов — не зря же у него четырнадцать лапок.

От виноградника к винограднику караван неспешно продвигался на северо-запад. Сегодня гномы собирали урожай, а завтра шли дальше. Из Орна в Тентиселлу, из Вестшпица в Грюбецаль, из Нижнего Пакунта в Верхний, из Веллинга в Муменштадт, из Цанталфигоры в Эббинг. Физический труд и кочевой образ жизни оказались новым испытанием для Смейка.

Через несколько недель караван, наконец, оказался неподалеку от Черепа Боллога, населенного горгульями, — огромной скалы, которую считали окаменевшим черепом великана. Здесь начиналась цивилизация. Эту местность прозвали Винной долиной, раем для любителей вина: когда-то тут поселилось множество виноделов. Многочисленные трактиры, кабаки, давильни и виноградники приносили хозяевам сказочную прибыль. Путешественников принимали охотно — воистину рай на земле, по меркам Смейка, почти как в большом городе.

Смейк распрощался с гномами и легкой жизнью и дальше отправился один. Жил на свои скудные сбережения, время от времени играя в карты. Найти партнера было нетрудно: путешественники любили сорить деньгами, и от партии-другой никто не отказывался.

На выигранные деньги Смейк наконец-то в мельчайших деталях воплотил в жизнь все те кулинарные мечты, что поддерживали в нем жизнь на дне ямы со слизью. Лучшие повара Цамонии держали трактиры в этой местности, и он заглянул в каждый. Перепробовал все блюда, какие были в меню, пока подкожный жир окончательно не вытеснил воспоминания о лишениях. Вот теперь-то Смейк и впрямь добрался до цивилизации.

Разумеется, Смейк делал вылазки и к Черепу Боллога. Его крутые склоны поросли диким виноградом. Ягоды могли собирать только летающие горгульи, гнездившиеся внутри гигантской головы. Поговаривали, будто давным-давно в Череп Боллога упал ледяной метеорит. Там он растаял, наполнив череп странной черной водой. Именно воде местность обязана своим знаменитым вином.

Вино «Череп Боллога», или «Горгульское», как его называли виноделы, отличалось совершенно черным цветом и вязкой консистенцией. Оно не обладало обычными свойствами вина: не освежало, не успокаивало, не сочеталось ни с каким блюдом, не имело вкуса и запаха и даже не опьяняло. Ценилось вино вот за какое свойство: кто его выпьет — узнает правду о себе самом. Вино не продавалось в бутылках или бочонках. Его наливали за бешеные деньги в одном-единственном винном погребке у подножья Черепа Боллога — он так и назывался: «У Черепа Боллога».

Смейк слыхал, как гномы из Мидгарда тайком шептались о вине, но здесь, в Винной долине, любой разговор сводился к этой теме. Местные говорили загадками, дескать, вино не каждому по нутру. Любопытство Смейка росло с каждым днем, и вот, накопив денег, он отправился в тот самый винный погребок.

Возле кабака у подножья Черепа Смейку вдруг стало не по себе. Кое-кто наотрез отговаривал его пробовать это вино, а один картежник уверял, что после дегустации «Черепа Боллога» жизнь уже никогда не станет прежней.

И все же любопытство победило, и Смейк вошел в кабачок. Хозяином заведения оказался зеленый лесной карлик, чей жуткий вид нагонял еще больше страху, однако Смейк не испугался и громко потребовал стакан легендарного напитка. Низкорослый официант усадил его за столик, покрытый грязной скатертью, и тут же исчез.

Устроившись поудобнее, Смейк огляделся. Посетители кабачка сидели за столиками по одному, перед каждым стоял стакан, наполненный черной жидкостью. Одни молча пялились в одну точку, другие тихонько разговаривали сами с собой, третьи корчились, будто в судорогах. Кое-кто даже плакал. Смейку показалось, будто он попал в сумасшедший дом, а не в уютный кабачок. Карлик вернулся со стаканом черного вина, поставил его перед Смейком и молча исчез.

Смейк осторожно отхлебнул.

Похоже, его надули. Вино оказалось совершенно безвкусным. А какое же удовольствие пить то, что не имеет вкуса? Поверил в бабьи сказки, как дурак купился на обыкновенную приманку для туристов. За что только такие деньги дерут? Смейк решил устроить скандал, когда официант вернется, — может, и платить не придется. Оторвав взгляд от стакана, Смейк от испуга расплескал остатки вина на грязную скатерть. Напротив него за столиком сидел он сам.

— Нет, глаза тебя не подводят, — заговорил его визави. — Это ты. Ты — это я. Я — это ты. Ты видишь себя самого.

— Батюшки мои, — пробормотал Смейк, — такого я точно не ожидал. — Нет, это не отражение в зеркале. И впрямь, двойник.

— А никто не ожидает, даже удивительно. Ведь если хорошенько задуматься, можно и догадаться. От кого еще узнаешь правду о самом себе, как не от себя же?

— Боже, боже, — причитал Смейк, размахивая лапками. — Ну и дела! Поверить не могу. А ты как настоящий!

— Я и есть настоящий. Как и ты. Пей же!

— Нет уж, спасибо, мне довольно. Не хватало еще третьего!

— Не будет. Сильнее уже не захмелеешь. И ничего другого не увидишь.

— С тем же успехом я мог бы поглядеть в зеркало. Дешевле бы обошлось, — разочаровался Смейк.

— Действительно, здесь ты увидишь все то, что мог бы увидеть в зеркале, но гораздо быстрее!

— Что значит «гораздо быстрее»?

— Погоди же. Смотри на меня! Внимательно смотри!

— Что ты хочешь мне показать?

— Уже показываю. Приглядись.

Смейк пристально уставился на своего двойника. Ну да, это он, его отражение. Выглядит немного уставшим, но ничего удивительного — после недавних приключений. Неужели он так постарел? Да, вот как он стал выглядеть. Но… минуточку! Откуда эти крохотные морщинки под глазами? Еще утром их не было! Или были? Да точно не было! Не очень-то ему по вкусу такое отражение! Будто неудачная восковая фигура.

Так вот о какой правде идет речь!

Смейк глазам не верил. Между тем морщин становилось все больше. И еще больше. Под глазами двойника появились огромные мешки.

— Погоди-ка… — пробормотал Смейк.

— Теперь усек? — ухмыльнулся двойник. — Невеселая картина, верно?

Смейк все понял. Никакая это не восковая фигура. Это он сам через десять или двадцать лет. Вот как он состарится.

Кожа двойника становилась суше, серела, все больше покрывалась морщинами, пятнами и бородавками.

Смейк содрогнулся от ужаса. Двойник ухмыльнулся, оскалив зубы. Они пожелтели и казались длиннее: десны воспалились, оголив коричневатые корни. Из побелевшей десны на стол вывалился гнилой почерневший обломок зуба.

— Опля! — усмехнулся двойник.

Двойник перегибает палку, — подумал Смейк. Он видел, как постарел, а теперь ему показали собственную смерть.

— Хватит! — взмолился Смейк, не в силах оторвать взгляд от страшной картины. Кожа двойника сморщилась и стала рассыпаться, будто истлевшая ткань. От лапок остались только кожа да кости. Вот и они начали отрываться и падать кусками. Смейк видел собственный скелет и сухожилия.

— Перестань же! — Смейка душили слезы.

— Не выйдет, — возразил жуткий двойник. — От правды не убежишь. Рад был с тобой посидеть. Запомни главное, братец…

Двойник наклонился вперед, страшно оскалив гнилые зубы, и прошептал:

— Они придут, чтобы забрать тебя.

Раздался жуткий хохот. Двойник хохотал, пока не проглотил голосовые связки, а нижняя челюсть не шлепнулась на стол. Из дыры в горле вывалился серый язык, упал на стол и рассыпался в пыль. Смейк отчаянно закричал.

— Господин прикажет подать еще чего-нибудь? — услышал Смейк. Он обернулся. Сзади, ехидно уставившись на него, стоял карлик-официант.

— Что?

— Я спрашиваю, подать вам еще чего-нибудь? Не прикажете ли сыру?

— Нет, спасибо, — выпалил Смейк и вновь оглянулся на двойника. Но на соседнем стуле уже никого не было, а на столе не оказалось ни зубов, ни челюсти. Видение исчезло.

— Да, правду бывает трудно принять, — снова заговорил официант. — Ложь куда приятней. Это известно каждому, но, когда вся жизнь вот так пронесется перед глазами, начинаешь думать по-другому. Принести счет?

— Да! — рявкнул Смейк. — И побыстрее!

Смейк задыхался, пот катился с него градом. Наконец карлик вернулся и проводил Смейка к выходу, когда тот расплатился.

— Потерпите немного, скоро полегчает. А потом и вовсе почувствуете, будто заново родились. — Карлик зловеще усмехнулся. — Отныне ваша жизнь изменится, уж поверьте! — крикнул он вдогонку Смейку, едва тот скрылся в потемках. — Прощайте! Дважды сюда еще никто не приходил.

Наутро Смейк поспешил покинуть Винную долину. Ночью он почти не сомкнул глаз. Если же это ему удавалось, он снова и снова видел перед собой внезапно постаревшего двойника, который шептал: «Они придут, чтобы забрать тебя».

Времени терять нельзя. Сколько его уже прошло даром на Чертовых скалах, будь они неладны! Пока он тут потягивает вино, дурит путешественников карточными трюками да проедает деньги в трактирах, жизнь проходит мимо.

Той ночью ему явился еще кое-кто: доктор Оцтафан Колибриль. Этот сон вселял в него надежду: теперь он понял, что невольно двинулся в ту же сторону, куда ушел доктор после встречи в лесу. Когда Колибриль заразил Смейка знаниями, он умолчал об одном побочном эффекте: Смейк жаждал все новых знаний. Его обуревала тяга к науке: находя ответы на одни вопросы, он тут же задавался новыми, и ответить на них мог только доктор.

«Если готовность цамонийских пчеломаток к тактильному контакту имеет взаимосвязь с передачей информации через растения, то нельзя ли изобрести особый язык для пчеловодов, который позволил бы уговорами стимулировать производство меда?»

«Если инструменты подкровной лодки исчезнувших крох способны заставить биться мертвое сердце, где именно находятся контакты, к которым их следует прикладывать?»

«И если можно заставить биться мертвое сердце, не это ли первый шаг в борьбе против безжалостной судьбы, так наглядно продемонстрированной жутким двойником?»

Следовать за Колибрилем — это значит бросить вызов судьбе, объявить войну смерти. А уж к войне ему не привыкать: недаром же он был военным министром князя Хусайна Йенадепура! И вот, вызвав в памяти образ тщедушного ученого, Смейк твердо решил: хилому гному срочно требуется внушительный союзник для борьбы с могущественной смертью. Смейк желает — нет, он просто обязан как можно скорее отправиться следом за доктором в Туман-город.

Чем дальше Смейк продвигался на северо-запад Цамонии, к побережью, тем скуднее становились пейзажи. Райские красоты Винной долины сменились однообразными, пустынными пастбищами, где встречались одни только пастухи и косари — цамонийская беднота. По дороге не попадалось ни трактира, ни кабака, да и лишних денег ни у кого не водилось, в карты никто не играл. Время от времени Смейк заглядывал на крестьянское подворье, где за невысокую плату получал скромный ночлег и скудный завтрак, но чаще всего ему приходилось довольствоваться сырыми плодами, попадавшимися по дороге. Очень скоро не только запас денег, но и жир, накопленный в Винной долине, растаяли, как масло на солнцепеке.

Климат становился все суровее, непрерывный восточный ветер превратил местность в бесцветную пустошь, где каждое одинокое деревце, каждая травинка согнулись в смиренном поклоне. Непрестанно моросил дождь. Бушующие реки несли свои воды из Сумрачных гор в море. Смейк знал: неподалеку расположены деревушки, где путешественник может нанять лодку. Правда, демоны-перевозчики пользуются дурной славой. Только самые отчаянные смельчаки отваживаются плыть на утлом суденышке по бурному течению с лодочником-полудемоном. Плавали они исключительно по ночам. Но и плата невысока.

Но Смейк так устал от однообразных пейзажей, что решил рискнуть.

Один только вид лодки, куда он сел в одной из деревень, раскинувшихся вдоль небольшой речушки, едва не напугал Смейка. Черная, как сажа, лодка походила на морду демона со страшно разинутой пастью. Перевозчик, закутанный в черное с головы до пят, уселся на корточки позади Смейка и за всю дорогу не предпринял ни малейшей попытки управлять суденышком, а лишь недобро хихикал, не умолкая ни на минуту. Сперва они двигались неспешно, и Смейк решил, что омерзительный хохот лодочника — самое неприятное во всей поездке, но тут лодку подхватило быстрое течение. Ветер засвистел в трубках на крыше лодки, а сама она понеслась по бурной реке через опасные пороги с невероятной скоростью. Течение швыряло лодку из стороны в сторону, она вертелась вокруг своей оси, переворачивалась вверх тормашками, иногда целиком уходила под воду, несколько раз срывалась вниз с водопада. Как земноводное существо Смейк бы не утонул, он боялся лишь, что его размажет по скале или он сойдет с ума от страха и станет хихикать, как этот лодочник.

Но суденышко благополучно доставило Смейка до места назначения живым и невредимым. Он не только не спятил, но вдобавок быстро преодолел огромный отрезок пути, очутившись на морском побережье, немного южнее Туман-города.

Издали Туман-город казался огромным облаком, упавшим с небес. У Смейка нашлось по меньшей мере четыре причины порадоваться этому зрелищу.

Во-первых, он добрался. Больше никаких степей, колючих зарослей, волчьего воя по ночам, странного шепота и теней в лесу.

Во-вторых, перед ним — город. Не очень большой, но все же город, и в нем есть жители.

В-третьих, доктор Колибриль. Смейк с радостью предвкушал бессонные ночи, проведенные в беседах с эйдеитом.

И, в-четвертых, облако напоминало ему овцу, которую окатили водой. А все эти страшилки про Туман-город — просто болтовня. Исполненный надежд, Смейк поспешил вперед.

Мир изменился, едва Смейк вполз в облако тумана. Краски поблекли, звуки смолкли, очертания расплылись. Все тихо-мирно. Смейк почувствовал себя, как дома.

Городская архитектура не отличалась разнообразием: всюду попадались одни лишь низенькие, будто сутулые, каменные домики. Улицы отнюдь не кипели жизнью, как в больших городах, — лишь изредка мелькнет в тумане фигура, закутанная в черное. Смейк не сомневался, что отыщет дорогу к маяку без посторонней помощи, ведь маяк может быть только там, где ему и место — у моря. Продвигаясь на шум волн, Смейк вскоре очутился на песчаном берегу моря. Батюшки мои, вода! Выбравшись с Чертовых скал, Смейк торжественно поклялся никогда в жизни не приближаться к морю.

А на горизонте сквозь густой туман едва можно различить узкую серую тень маяка. Какое живописное место, вот где простор для мысли, подумал Смейк. Вот он и у цели. Куда хватает глаз — море, песчаный берег длиной в несколько миль словно создан для прогулок, и все это укрыто таинственным облаком тумана. Великолепно! Под рокот волн они с Колибрилем станут обсуждать животрепещущие вопросы науки, говорить на философские темы, разопьют бутылку-другую вина — но точно не «Черепа Боллога». А как пахнет морской воздух!

Смейк постучал в дверь маяка раз, другой, третий. Окликнул доктора по имени. Никого? Ну, наверное, Колибриль не станет возражать, если Смейк дождется его внутри. Дверь не заперта? Нет. Значит, скрывать доктору нечего. Смейк вошел.

А, лаборатория! Так вот где обосновался доктор. Ну и беспорядок — интересно, когда тут в последний раз прибирались? Ох, уж эти ученые! Некогда зашнуровать ботинки или вытереть пыль! А для чего все эти удивительные приспособления? Пробирки, спиртовки, пузырьки с непонятной жидкостью, колбы — ну и ну! Надо будет расспросить доктора. Смейк тут же представил самого себя с пробиркой и колиброскопом на носу в поисках действенного лекарства против смерти!

Разбитая колба тончайшего стекла, шедевр стеклодува. Наверное, случайно упала. А что это за черная кукла плавает в бутылке с прозрачной жидкостью, словно утопленник? Смейк еще раз громко крикнул:

— Доктор Колибриль!

Нет ответа.

Наверх, в каморку, где прежде горел костер маяка, вела лестница. Там оказалось светлее благодаря огромному панорамному окну, снаружи занавешенному туманом. Спальня. Всего-то несколько покрывал да подушка — очень скромно. Повсюду разбросаны книги. Смейк поднял одну из них: «Путевые заметки сентиментального динозавра» Хильдегунста Мифореза. Так-так. Бросив книгу, Смейк поднял другую: «Моносемизация полисемии в гральзундской рудниковой литературе». Чем только не интересуются ученые! Смейк бросил и эту книгу и схватил третью. Названия нет. Он раскрыл книгу. На первой странице аккуратным почерком было выведено черными чернилами:

Смейк отшвырнул книгу, будто ядовитую змею. Дневник. Как невежливо совать сюда нос! Вдруг там что-то личное?

Зато теперь он на сто процентов уверен, что доктор здесь побывал. Вопрос в том, когда он соизволит вернуться. Ну и дела! Смейк пополз вниз по лестнице.

Уже совсем стемнело, когда Смейк по-настоящему забеспокоился. Сколько можно ждать? Где он так долго шатается в этой глуши? Снаружи — хоть глаз выколи, с моря дует ледяной ветер. Смейк в нетерпении ползал по лаборатории. И отчего такой беспорядок? Еще эта странная кукла в бутылке. Вдруг что-нибудь случилось? Смейк решил почитать, чтобы отвлечься, и опять взобрался по лестнице.

Взгляд его снова упал на дневник.

Прочесть? Да ни за что!

А вдруг там кроется разгадка исчезновения доктора? Что, если его жизнь в опасности? Смейк поднял дневник и стал читать.

Наконец-то Туман-город! Неудачи преследовали меня всю дорогу! Два месяца в лапах лесных пиратов. Материала уже хватило бы на книгу, да не хочется писать про каннибалов. Лишь благодаря чудовищному слабоумию этих созданий я сумел выбраться, а четыре моих высушенных мозга не болтаются теперь на поясе одного из пиратов вместе с другими трофеями.

Еще месяц я провалялся в Нижнем Пакунте, прикованный к постели демонским гриппом. Ну и дыра! А как я бредил в лихорадке: целую неделю мне казалось, будто я алмаз.

С полдюжины других мелких проволочек удвоили срок моего путешествия. Но довольно об этом!

Сегодня я въехал в недействующий маяк. Маяк небольшой, огонь давно погас, и тут легко устроить уютный полумрак. Видимость в Туман-городе плохая: постоянная дымка задерживает солнечный свет, и это радует. Здесь превосходно думается и работается. Едва я вошел в Туман-город, уровень моей эрудиции заметно повысился, ориентировочно на пятьдесят процентов.

Измерительные приборы уже прибыли. Интересно, как они перенесли долгую дорогу. Завтра проверю.

Сейчас распакую только самое необходимое.

Проведя почти две недели без сна, в эту ночь я проспал целых восемь часов. Как здорово! Будто заново родился. Мозги посвежели! Местный климат подходит мне идеально. Позавтракаю остатками дорожных припасов и начну обустраиваться.

На маяке две комнаты. В нижнюю попадаешь сразу через входную дверь. Тут камин с котлом, стол, два стула. И нет окон. Здорово! Здесь будет лаборатория. Винтовая лестница ведет наверх, туда, где прежде горел сигнальный костер. Большая круглая комната остеклена со всех сторон, поэтому для работы не подходит. Облака тумана, словно клочки ваты, наползают на стекла. Очень красиво! Здесь я буду читать и отдыхать.

Распаковываю ящики. Удивительно, но вещи неплохо перенесли транспортировку. Потери незначительны. Опись:

Далее — медные, свинцовые и золотые гирьки для регулировки аураграфа, три дюжины аураграфических пластин (в эмульсии), цинковый порошок, отвес, аураволокно (шесть метров), один литр ртути, порошок радия в свинцовой оболочке, шестиязычковая логарифмическая линейка, раствор камфары, бутылка с законсервированным лейденским человечком в питательной жидкости, алхимическая батарейка. Рабочая одежда: свинцовый фартук, свинцовый шлем, свинцовые перчатки. Ящик с мелочами (чашечки весов, фильтры, химикаты, алхимические эссенции, ступки и т. д.). Пять бочонков вяленой трески и установка Годлера для опреснения морской воды (не буду зависеть от местной кухни).

Книги все на месте: секретные записи Цигмана Келли о симпатетических вибрациях, «Морфология молекулы» Фойнзина и его незаменимые таблицы субатомной дислокации. Все остальные научные книги тоже в сохранности (их слишком много, чтобы все перечислять). И несколько томов Мифореза — для развлечения.

Недоставало ретромагнитного зажима и рефлекторного угломера в виде медной курицы. Оба прибора заменимы, но механическую курицу жаль. Неужели украли? Или я позабыл их упаковать? Астатический орлоскоп фирмы «Заркнадель и Шремп» развалился на три части. Какой же я идиот: отправить в путешествие такой дорогой инструмент!

Смейк пропустил несколько страниц с перечислением химических веществ и лабораторных приборов. Зачем вообще доктору весь этот хлам?

Днем я оживил лейденского человечка.

Должен пояснить: как ученый я одобряю использование искусственно созданных существ вместо подопытных кроликов. Вот моя речь в защиту лейденских человечков.

На мой взгляд, это самое верное средство испытать действие химикатов и лекарств, когда не хочется ставить эксперимент на животных. Лейденский человечек по большей части состоит из торфа, добытого из Кладбищенских болот на Дульском плоскогорье, а также смеси зыбучего песка из Беспределии, жира, глицерина и жидкой смолы. Из этой массы лепят человечка и оживляют при помощи алхимической батареи.

При правильном уходе и хранении человечек живет в бутылке с питательной жидкостью около месяца. Он реагирует на холод, тепло и всевозможные химические соединения, совсем как живой. Некоторые считают, будто у лейденского человечка есть душа и он чувствует боль, но я категорически отрицаю все эти суеверия. Как может чувствовать боль тот, у кого нет нервной системы? Я считаю варварством мучить лягушек и пытать мышей, когда можно воспользоваться гуманным средством. Моя речь окончена.

Мне попался человечек превосходного качества. Каждый раз, оживляя лейденского человечка, я даю ему имя. Нынешнего я назвал Гельмгольмом. Гельмгольм из Туман-города.

На ближайший месяц Гельмгольм станет моим главным собеседником. Всякий ученый одинок, а невеста его — наука!

Туман заглядывает в окно, будто шпион.

Утром ходил в город. Жители немного похожи на привидений, особенно когда неожиданно появляются перед тобой из тумана, тараща водянистые глаза.

Чего я только не слышал про этот взгляд! Дескать, злобные жители хотят тебя загипнотизировать или околдовать. Но этому (как и всему остальному) есть научное обоснование: жителям Туман-города приходится таращить глаза, потому что в городе очень мало света. И никакого дурного умысла. Еще один миф развенчан!

Туман все сгущается. Я искал магазин колониальных товаров и постепенно перестал различать дома. Вокруг — лишь серая пелена тумана. Вдруг передо мной возникла пара огромных глаз — такого пронзительного взгляда я прежде не видел. Я оцепенел от ужаса. Пара глаз — и ничего больше, только клубы тумана. Неужели привидение? Однако я смело шагнул вперед, мой визави сделал то же самое, и теперь нас разделяло всего несколько сантиметров. Тут подул ветер, туман рассеялся, и оказалось, что я стою перед витриной магазина. Мои собственные глаза отражались в стекле! Кстати, это и был магазинчик колониальных товаров.

Туман проник даже внутрь, клубы пара стелились по полу, доходя до колена. Я купил все необходимое. Хозяин оказался не слишком разговорчив, но вежлив. Голос его звучал глухо и хрипло.

На прощание хозяин магазинчика посоветовал сходить в местный парк, где духовой оркестр время от времени устраивает концерты. Ну разве можно упрекнуть жителей Туман-города в плохом гостеприимстве?

После обеда взял первый образец тумана возле маяка: с помощью ретромагнитного насоса закачал пар в лабиринтовую колбу Гейслера. Как ни странно, это оказалось непросто: мне пришлось приложить немало усилий, чтобы набрать насосом хоть немного тумана. Все это сопровождалось смачным хлюпаньем. Наконец я заткнул колбу закупоривателем Фюссли.

Будто змея, пополз образец тумана по изгибам лабиринтовой колбы — трудно поверить, что это вода! Но на аураграмме все будет видно.

Вечернее чтение: «Говорящая печь» Хильдегунста Мифореза. Ужасная романтическая чепуха, чудовищная пошлость, образец мертворожденной цамонийской выдумки, лишенной всякой научной основы. Даже заголовок следует понимать буквально, никакая это не метафора. Ну и фрукт этот Мифорез! Хотя пишет неплохо. Это ж надо — пятьдесят с лишним страниц описывать тиканье напольных часов!

Туман. Ну разумеется, туман — я же в Туман-городе. Но сегодня он кажется плотнее прежнего. Я придумал приспособление для ежедневных измерений плотности тумана и назвал его оцтафановым туманоптометром. Метрах в десяти от маяка я поместил таблицу с буквами, как у врача-окулиста (нарисовал ее сам) — это одна часть приспособления. Вторая часть — линия, начерченная мелом на полу спальни, прямо у окна. Теперь я каждое утро становлюсь на этой линии и смотрю на таблицу. Чем меньше буквенных рядов видно, тем гуще туман. Можно даже придумать единицу измерения количества нечитаемых строк. Как бы ее назвать? Колибриль? Отличная мысль!

Сегодня оцтафанов туманоптометр показывает два Колибриля.

Долго гулял по Туман-городу, почему-то не встретил ни одного жителя. Архитектура этого города — совершенно уникальное для Цамонии явление. Если бы пришлось описать местные постройки одним словом, я бы назвал их «сутулыми». Домики напоминают холмики, какие оставляют за собой кроты, только выложенные из камня. Одинаковые круглые крыши будто торчат из земли. Мне отчего-то кажется, что эти домики большей частью уходят под землю.

Гельмгольм приветствует меня каждый раз, как я прихожу домой. Забавный карлик! Стучит кулачками по стеклу, топает ножками, стоя в питательной жидкости. Жаль, говорить не умеет.

Два Колибриля на оцтафановом туманоптометре.

Сегодня ввожу образец тумана в бутылку лейденского человечка. Чему быть, того не миновать.

Взял часть образца из лабиринтовой колбы (снова это смачное хлюпанье) и закачал в бутылку. Кажется, человечку понравилось. Туман ведет себя почти как живой. Змеей пополз он по внутренней стенке бутылки, а Гельмгольм тщетно пытался поймать его. Как завороженный, я наблюдал эту незатейливую игру, пока, наконец, чувство долга не напомнило о себе.

Устанавливаю аураграф. То еще веселье: все настройки сбились при транспортировке. Регулировка с помощью свечного гелиостата займет пару дней. Отладка аураграфа сродни настройке инструментов целого оркестра. Провозился весь день.

Перед сном читал Мифорезовы «Путевые заметки сентиментального динозавра». Это из раннего. Удивительно сильная вещь. Наверное, мне понравилось потому, что в книге больше фактов, чем вымысла. Пока прочел только первую главу, где Мифорез описывает Книгород, город антикваров, но одна эта глава тянет на отдельную книгу. Что там правда, а что вымысел? В любом случае, меня поразило скрупулезное описание городских катакомб и их загадочных и опасных жителей. Как интересно было бы когда-нибудь исследовать мир, где царит такая темнота!

Смейк бегло проглядел несколько страниц за последующие дни: Колибриль обстоятельно описывал регулировку аураграфа. Зевнул, протер глаза и выглянул в окно. Он увидел таблицу с буквами, большую часть из них смог различить. Кажется, пять колибрилей по оцтафанову туманоптометру? Смейк ухмыльнулся. Ох, уж эти ученые! Не успокоятся, пока не переведут все на язык цифр. Он стал читать дальше.

Семь колибрилей на туманоптометре. Нечего и думать высунуть нос. Продолжаю возиться с аураграфом. Начинаю исследовать сильфидную плотность тумана. Закачал насосом еще один небольшой образец в двойную спираль. Подключил теодолит Линденхопа, но, конечно, снова забыл мобизировать контакты! В результате — два лишних часа на чистку микропинцетом и кисточкой. Гельмгольм в бутылке с удивлением слушал, как я осыпаю себя проклятиями. Маленький ротик беззвучно повторяет мои слова.

Наконец провел измерения. Результат меня удивил. Нет, этого просто быть не может, у водяного пара не бывает такой сильфидной плотности. Проверил еще раз — то же самое. Черт знает что! Нельзя было начинать измерения до мобизировки. Чистка кисточкой — способ ненадежный, кроме молекул тумана, в прибор могли попасть микробы или бактерии. Завтра все сначала. Прав был Соловеймар, когда говорил, что однажды я натяну носки поверх ботинок. Я всегда слишком тороплюсь.

Вот и день прошел. Написал небольшую статью для Гральзундского университета о губительных последствиях роста популяции демонского жучка (Leptinotarsa daemonlineata) на сельское хозяйство Нижнего Зернограда.

Наконец по совету хозяина магазинчика колониальных товаров побывал на концерте духового оркестра в тумангородском парке. Кроме меня там оказалось всего несколько кашляющих курортников (астматиков-полугномов из Сморчковых гор).

Начался концерт. Музыканты все местные. Их инструменты издавали легкое клокотание. Мне стало спокойнее. Звуки, словно пузырьки воздуха, струились из труб и растворялись в тумане. Казалось, туман двигался в такт музыке: то сгущался, то кружился вихрем, то трепетал, хотя, конечно, это все из-за ветра. Музыканты очень талантливы. Каждый играл немного по-своему, импровизировал. Удивительно, какие нежные звуки можно извлечь из музыкальных инструментов, всего лишь вовремя открывая и закрывая клапаны натренированной рукой! Будто на крыльях, я полетел домой, только по дороге, из-за плохой видимости, споткнулся о ведро с дохлыми медузами.

Не меньше десяти колибрилей по оцтафанову туманоптометру — едва вижу таблицу. Густая пелена, окутавшая башню со всех сторон, выглядит устрашающе. Кое-где туман такой плотный, что стекает по оконным стеклам, будто морская пена. Впервые за время пребывания в Туман-городе мне не по себе.

Наконец скрепя сердце выхожу в туман. Кажется, будто ходишь под водой, каждый шаг требует огромного напряжения мускулов. Дышать трудно, на нёбе очень скоро неприятно оседает соль. Тело тяжелеет, на душе кошки скребут. А ведь кто-то едет сюда лечиться! Нужно быть очень тяжело больным. Решил вернуться в башню, но сбился с дороги и добрый час блуждал, как ненормальный, пока случайно не наткнулся на входную дверь. Запершись изнутри, вздохнул с облегчением.

Целиком ушел в работу.

Вечером тщательно осмотрел лейденского человечка. Туманный червь повис у самой пробки бутылки, как паук. Гельмгольм не может до него дотянуться и, видимо, совсем о нем позабыл, во всяком случае, внимания не обращает. Я постучал по стеклу, Гельмгольм постучал в ответ. Забавно.

В постели опять читал «Путевые заметки» Мифореза. Так увлекательно — всю ночь не мог оторваться!

Девять колибрилей.

Туман по-прежнему сильный. Делаю повторный замер сильфидной плотности, на сей раз предварительно мобизировав контакты. Результат вчерашний. Невероятно! Сильфидная плотность этого тумана почти такая же, как у живого существа.

В точности замеров я не сомневаюсь. Признаться, я подозревал что-то в этом роде — физические свойства тумана говорят сами за себя. И все же результат поразителен. Схожей сильфидной плотностью обладает, например, медуза.

Почти закончил настраивать аураграф.

Вечером попытался развлечься чтением. «Моносемизация полисемии в гральзундской рудниковой литературе». По мне, от нее толку как от козла молока. Все это литературоведение — вилами по воде писано.

Вот что странно: сперва я думал, что туман создаст мне превосходные условия для работы, но теперь он начинает угнетать. Меня раздражает то, как он окутывает маяк, как проникает в каждую щель.

На оптометре всего шесть колибрилей. Слава богу.

Утром долго гулял по парку. Местные жители проскакивают мимо, будто кто-то тянет их за веревочки. Никто не отвечает на мои приветствия. Никак не возьму в толк, отчего многие с радостью едут сюда в отпуск? Разве что из экономии.

Полдень. Наконец-то аураграф настроен. До обеда проводил окончательную регулировку, затем насыпал порошок радия на аураграфическую пластинку. Это очень опасно, работаю с осторожностью, в свинцовых перчатках, фартуке и защитной маске. Дальше все просто. Устанавливаю лабиринтовую колбу перед аураграфом, еще раз регулирую. Теперь снимаю. Щелк! Лаборатория ярко озаряется светом аураграфа. От страха Гельмгольм плюхнулся в питательную жидкость. Точная наука, а кажется волшебством. Теперь ждать целый день, пока проявится аураграмма. Не терпится взглянуть.

Смейк пролистал дальше. Дневник Колибриля пестрел всевозможными научными рассуждениями. О чем он только не успел подумать, пока ждал свою аураграмму! Некоторые страницы целиком исписаны математическими или химическими формулами. Наконец рассказ возобновился.

Две недели в Туман-городе. Ходил в город за покупками. По дороге через дюны встретил троих местных: шли к морю. Странно: обычно городские обходят море стороной — интересно, почему? Шел за ними на некотором расстоянии. Выйдя на берег, они скрылись за плотной завесой тумана. Когда же туман рассеялся, все трое исчезли.

На обратном пути в город меня не покидало чувство, будто туман следит за мной — глупо, правда? Он клубился над головой, как никогда прежде, впервые мне послышались какие-то звуки: туман словно шелестел и вздыхал, будто рыба, выброшенная волной на берег. Может быть, это ветер, ведь странное поведение тумана без него не обходится. Однако беспокойство мое росло с каждым шагом. Туман продолжал преследование. Его клубы, похожие на вату, наползали на меня, будто хотели забраться в уши, слышался неразборчивый шепот и шипение. Размахивая руками, я попытался отогнать туман, как назойливую муху. Безуспешно.

Когда же я добрался до магазинчика колониальных товаров, он закрылся у меня перед носом. Очень обидно, ведь мне по непонятной причине вдруг захотелось купить ведро серы, медного купороса, семь метров проволоки и гроб.

Пять колибрилей.

Рассматриваю аураграмму. Кажется, снимок четкий, не засвечен, эмульсия без пузырьков. Но определенно пока говорить рано: проявка длится ужасно долго.

Ночью наблюдал удивительный погодный феномен. Над городом несколько часов бушевала сильная гроза, раскаты грома доносились один за другим, сверкали молнии, рассеиваясь в тумане, но при этом не упало ни капли дождя, ветра тоже не было.

Единственное логическое объяснение: туман накрывает город, будто защитный купол, поглощая дождь и ветер.

Едва ли гроза могла разогнать туман, и тем не менее всего два колибриля на туманоптометре! Даже солнце просвечивает.

Рассматриваю аураграмму — уже кое-что. Аура четко проявляется, эмульсия подсыхает равномерно. Скоро станут видны результаты.

Пока туман слабый, улучаю время для долгой прогулки. В условиях хорошей видимости здания Туман-города еще больше походят на бородавки. Этакие язвы на коже Земли. Лишь несколько общественных зданий, гостиницы, магазинчик колониальных товаров имеют традиционный вид: ровные стены и окна. Меня не покидает мысль, что эти здания существуют исключительно для приезжих. Туман сгустился так же неожиданно, как и рассеялся. С моря налетел шквалистый ветер, туман огромными змеями пополз по улицам, обвивая дома и прохожих. Мне снова стало не по себе, и я поспешил домой.

Не понимаю, почему я снова был вне себя, когда захлопнул за собой дверь маяка.

На глаза мне попался Гельмгольм, он, как обычно при моем появлении, завозился у себя в бутылке. Я подошел ближе и постучал по стеклу. Гельмгольм, видно, обрадовался, что на него обратили внимание, и запрыгал. Я опрокинул бутылку, и тот плюхнулся в жидкость. Я рассмеялся. Едва он с трудом поднялся, я снова опрокинул бутылку, и Гельмгольм упал ничком. Меня это еще больше развеселило. Тогда я схватил бутылку и стал трясти. Гельмгольм беспомощно бултыхался, жидкость затекла ему в уши. Я совсем разошелся: стал скакать по лаборатории, тряся бутылкой над головой, будто злобный ребенок. Бедный карлик! Как его колотило о стенки. Наконец я пришел в себя. Гельмгольм из последних сил старался удержать голову над водой. Мне стало стыдно, но я до сих пор не нахожу объяснений своему поступку.

К вечеру человечек оправился. Он как ни в чем не бывало молча сидел в своей жиже. А вот образец тумана исчез. Вероятно, смешался с питательной жидкостью, пока я тряс бутылку. Нет, ученые так себя не ведут! Даже во сне мне было стыдно.

Смейку стало неловко. Все это очень личное. Теперь он сам, подобно назойливому туману, висевшему за окнами башни, будто бы шпионит за доктором Колибрилем. Но Смейк так увлекся чтением, что не мог остановиться.

Шесть колибрилей.

Полдня думаю о вчерашнем поведении. Мне нужно с кем-то пообщаться, от одиночества на маяке я начинаю сходить с ума. Думаю сегодня устроить себе выходной. Пусть аураграмма сохнет, а я погуляю подольше.

После обеда читал сборник стихов Мифореза. Нет, поэзия — совсем не мое. Мне подавай науку! К чему все эти недомолвки, загадки, дурацкие метафоры? Зачем выдумывать «дождевой чулок», если можно сказать «водосточная труба»?

Вечером, впервые со дня приезда в Туман-город, побывал в обществе. Ужинал в единственном трактире «Туманный рог». Четверо местных жителей молча ели, сидя каждый за своим столиком. Официант, выпучив глаза, пробирался сквозь туман, клубившийся по полу. У стены стояли большие чугунные часы. Их громкое тиканье так и вбивало в голову мысль о бренности бытия. В меню — всего одно блюдо: пареная рыба неизвестной породы (называется «туманная рыба»), совершенно прозрачная. Внутренние органы рыбы чуть светятся — несомненно, рыбу подают живьем. На гарнир — мелкие угри, подкопченные на дыму. Ну, да я не привередлив. Вопреки ожиданиям, на вкус довольно сносно. Гораздо неприятнее были взгляды официанта. Пока я ел, он так пялился, словно хотел дырку в голове просверлить.

По дороге домой повстречал в тумане хозяина магазинчика колониальных товаров. Я вежливо поздоровался, но тот молча проскользнул мимо. Может, это не он? Тут все на одно лицо.

Пять колибрилей.

Разглядывая туман, сделал такое наблюдение: когда облако тумана наползает на какой-нибудь объект — дерево, например — оно сперва чуть светлеет, очертания расплываются, цвета блекнут. Затем дерево будто растворяется в тумане листок за листком, ветка за веткой, пока совсем не исчезнет. Даже не так: пока дерево не превратится в туман.

Разумеется, это совершенно ребяческое, ненаучное наблюдение. Дерево никуда не девается, а просто скрывается из виду. Зачем я все это пишу? Понятия не имею.

Лейденский человечек ведет себя странно. Всю его неповоротливость как рукой сняло, теперь он постоянно в движении. Шлепает кругами в своей жиже, бормочет что-то невнятно или резвится, как ребенок во время купания. Иногда часами бьется головой о стекло, нервируя меня монотонным гулом.

Завтра, судя по всему, аураграмма будет готова.

Поверить не могу! Хоть плачь!

Преисполнившись ожиданий, спускаюсь утром вниз посмотреть на аураграмму, и — о, ужас — снимок получился смазанным!

Наверное, кто-то забрался сюда ночью и перемешал эмульсию — другого объяснения я не вижу. Вся работа насмарку. Теперь либо начинать все с начала, либо уехать ни с чем.

Нет настроения писать что-то еще.

Все утро заново настраивал аураграф для съемки. Черта с два я уеду!

Днем — повторная съемка.

И затем снова ждать.

Пять колибрилей на туманоптометре. Весь день ничего не делал. Раньше со мной такого не бывало. Впрочем, изменилось многое. Долго рассматривал себя в огромном зеркале, прежде отражавшем свет маяка. Зеркало выпуклое, отчего мое отражение смешно растянуто вширь. Если честно, я три часа не мог прийти в себя от смеха.

Что-то переменилось. Такое впечатление, будто меня просеивают сквозь сито, причем оно пропускает только мои лучшие качества. И в результате получится новое, лучшее «я».

Четыре колибриля. Лейденский человечек проявляет все больше странностей в поведении: пытается построить что-то из жидкости в бутылке. Вода проливается между крохотными пальчиками, но Гельмгольма это не останавливает, он продолжает попытки.

«Одиночество — лучший друг безумия», — кажется, это сказал Гуццек Фано. Или Трипель Штейфок?

Долго думал, кто бы мог испортить аураграмму. Подозреваю Гельмгольма. Он в заговоре против меня. Но с кем? И кто выпустил его из бутылки?

Что, если я сам?

Если бы плоское казалось смешным, все бы смеялись над тарелками.

Пытался вспомнить кого-то, кого не знаю.

Все утро пытался выбраться с маяка через замочную скважину. Не смог.

Нужно убить Гельмгольма.

Но как?

Смейк отложил дневник. Последние записи очень странные. Может, Колибриль шутит? Может, ему надоело вести дневник, и он просто дурачится? Смейк огляделся. Ему показалось, будто, пока он читал, доктор заглядывал через плечо.

Не знаю, стоит ли об этом упоминать, но вчера вечером я встретил отца. Я было подумал, что это мое отражение в старом зеркале, но встретил его, поднимаясь по лестнице. Отец спускался мне навстречу и даже не удостоил взглядом. Все это очень странно, ведь мой отец умер пятьдесят лет назад.

И подобные труднообъяснимые происшествия часто случаются в последнее время. Беспокоит ли это меня? Вообще-то, нет. И вот что странно: чем чаще происходят подобные вещи, тем меньше внимания я на них обращаю.

Сколько там на оптометре? Да все равно.

Неужели это я писал в предыдущие четыре дня? Ну да, почерк-то мой. Но что это за бред? Я что, спятил?

Совершенно не помню последние четыре дня. Боюсь, я болен. Рецидив демонского гриппа?

Чувствую себя нехорошо: я рассеян, нервничаю, меня бросает в жар. Если бы не аураграмма, которая вот-вот будет готова, давно забросил бы работу.

Странная запись за вчерашний день. Предыдущие четыре записи, безусловно, мои. Но кто же вчера писал? Странно: почерк мой. Может, это карлик, которого я встретил на лестнице? Уж не околачивается ли тут где-нибудь мой двойник? Он-то и вступил в заговор с лейденским человечком.

Надо быть начеку! Теперь даже самому себе нельзя верить ни на грош.

Хотел сходить в город за покупками, но вновь не удалось выйти через замочную скважину.

Мне следует похудеть.

Похудел, как и планировал, потерял весь свой вес за один день. Одно неудобство: теперь я невидим, то есть меня не существует.

Зато я стал беспрепятственно проходить в замочную скважину. Летаю в тумане, как вольный дух.

Ночью из-под земли слышалась странная музыка. За рокотом волн я сумел разобрать таинственное послание, но его еще предстоит расшифровать.

О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете! Я жутоничу Гольмгельма! Я жутоничу Бриликоля! О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете!

О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете! Я жутоничу Гольмгельма! Я жутоничу Бриликоля! О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете!

О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете! Я жутоничу Гольмгельма! Я жутоничу Бриликоля! О, Набгау из Набогаув, винупоюсь бете!

Смейк пропустил несколько страниц — одни и те же бессмысленные каракули повторялись бесконечно. Что бы это все значило? Неужто Колибриль и впрямь спятил? Или подался в писатели и пишет роман для собственного удовольствия.

Наконец снова пошел связный текст.

Опять провал в памяти. Два дня! Неужели я написал всю эту галиматью? Что все это значит? Нет, так дальше не пойдет, нужно отсюда убираться.

Проснувшись утром с сильной болью во всем теле, обнаружил, что трупик Гельмгольма плавает в бутылке. Может, его убил образец тумана? Или я?

Сегодня днем займусь расшифровкой аураграммы. А завтра смазываю лыжи.

Расшифровал аураграмму. Чувствую себя скверно, и не только от того, что я на ней увидел. Вероятно, остались считаные минуты, что я в твердой памяти, скоро туман опять сведет меня с ума. Некогда объяснять, вот лишь важнейшие факты.

Первое: туман этот вовсе не явление природы, а живое существо. На аураграмме четко видна органическая структура. Возможно, я имею дело с живым газом.

Второе: местные жители состоят с этим существом в тайном союзе. Я подозреваю даже некий болезненный симбиоз.

Третье: туман сводит всех чужаков с ума. Уж я-то знаю, о чем говорю.

Четвертое: Туман-город — это ловушка! У меня нет этому объяснения, да и намерения тумангородцев мне неизвестны, но подозреваю, что они дурные.

Пятое: есть какая-то связь между Туман-городом и слухами о подземном мире! Такой органической структуры, как на аураграмме, нет ни у одного известного мне существа в нашем мире. Туман поднимается не с моря. Он идет из-под земли!

Если эти записи найдет приезжий, пусть они послужат ему предупреждением: ты, читающий теперь эти строки, беги! Беги, если еще можешь!

Стучат в дверь.

Они пришли.

Они пришли, чтобы забрать меня.

На этом дневник Колибриля обрывался. Смейк будто очнулся от кошмарного сна: по лбу струился пот, он не сразу вспомнил, где находится.

За окном маяка клубился туман: казалось, это гигантское привидение размахивает саваном. За чтением Смейк не заметил, как наступило утро.

— Я в Туман-городе, — вздохнул он.

В дверь постучали, и Смейк от испуга выронил дневник.

— Доктор Колибриль, ну наконец-то! — облегченно воскликнул он.

Смейк подполз к окну.

Все застилал туман, впрочем, не слишком густой, и Смейк увидал, что все жители Туман-города собрались внизу, окружив маяк. Они молча пялили на Смейка водянистые глаза.

— Они пришли, — пробормотал он. — Они пришли, чтобы забрать меня.

V. ГРИНЦОЛЬД И ЛЬВИНЫЙ ЗЕВ

— Румо, сегодня вместо фехтования идем на ярмарку!

Друзья зашагали в сторону восточной городской стены. Урс был в приподнятом настроении: вот уже несколько дней он грезил только о ярмарке. Бесчисленные ленты незнакомых запахов развевались над городом, и Румо ждал этого события со смешанными чувствами. Если верить Урсу, главное на ярмарке — съесть как можно больше всевозможной нездоровой пищи.

У городских ворот стоял такой шум, что обоим пришлось повысить голос, чтобы понимать друг друга.

— Эй, приятель, я ждал этого целый год! — воскликнул Урс, потирая лапы. — Шатер чудес. Паровое пиво. Мышиные пузыри.

— Мышиные пузыри? — изумился Румо.

Урс протянул ему кошелек.

— Вот! Ярмарочные деньги. С приветом от бургомистра.

Размах зрелища был таков, что Румо удивился, как маленький щенок, впервые увидавший бенгальский огонь. Сотни шатров всех размеров, цветов и форм раскинулись вокруг Вольпертинга. В глазах рябит от ярких вывесок, факелов, флажков, вымпелов, гирлянд. Круглые шатры с островерхими крышами, квадратные с плоскими, восьмиугольные с четырьмя куполами, крохотные — не больше метра высотой — и гигантские, словно замки, устремившие в ночное небо свои башни. Целый город, со своими улицами и площадями, деревянными тротуарами, лестницами и мостами, простирается до самого леса, лавки расположились и на понтонах, перекинутых через городской ров, есть даже плавучие палатки, стоявшие на лодках и плотах. Ярмарка вокруг Вольпертинга будто в одночасье выросла из-под земли, и продлится веселая осада города целую неделю.

Особенно Румо поразился многообразию народов Цамонии, представителей многих из них ему прежде встречать не приходилось. Тут были вольтерки и мумы, коричные человечки и псовичи, берты и фолтигорки, квакши и менады, горные карлики, галугатцы и йети, псы-хаски и венецианские человечки, подземные гномы и полувеликаны, пыльные человечки, демоны-рикши и цанталфигоры. Многие из них вырядились в странную одежду, нацепили маски, картонные головы и фальшивые носы, ходят на ходулях или ездят на причудливых машинах, размахивая яркими флагами, и даже разгуливают в костюмах овощей. Все это для Румо в диковинку. Фокусники изрыгают огонь, жонглируют горящими факелами и даже говорящими головами.

Румо прислушался. Воздух оглашают звуки, каких не услышишь в Вольпертинге: поющие пилы, металлофон, вой псовичей, крики демонов, звуки трещоток и губных гармошек, звон бубенчиков. Повсюду смех, крики ужаса из комнаты страха, плач волынки. Толпы музыкантов, всеми силами добиваясь расположения публики, стараются переиграть друг друга на замысловатых инструментах. Басы гремят так, что земля дрожит, девушка-квакша поет звонким сопрано о безответной любви на древнецамонийском наречии, лавочники громко перебраниваются. Фейерверки со свистом взлетают в небо, надрываются бумажные пищалки, грохочут жестяные барабаны. Ярко раскрашенный демон-рикша выскочил прямо перед Румо, осыпав его ярким конфетти.

Для тонкого слуха Румо это уж слишком. Он обреченно зажмурился. Перед его внутренним взором развернулось огромное полотно: кружатся золотые вихри, пляшет радуга, пульсируют змейки яркого света, лопаются разноцветные шары — Румо тут же открыл глаза и чуть не упал.

— Ого! — он покачнулся и ухватился за Урса.

А еще ведь запахи! Корица. Мед. Шафран. Жареная колбаса. Жареная болотная свинья. Вяленая треска. Глинтвейн. Копченый угорь. Печеные яблоки. Луковый суп. Ладан. Табак. Утиный жир. Возле лотков со съестным поджаривались на кострах головки чеснока и лука, и ночной воздух наполнился аппетитными ароматами. В ямках запекались на углях гусиные, куриные и индюшачьи окорочка, обмазанные глиной. В высоком чугунном котле кипела наваристая похлебка из гороха и свиных ножек. Картофель с луком тушились в тимьяновом масле, шипели на сале перепела, дымилась на вертеле форель. Бараньи ножки, нашпигованные розмарином, шкворчали на открытой жаровне. В глиняной печи томились початки кукурузы и лепешки. На одном из костров жарили целого страуса, а вокруг сидели горные карлики, нетерпеливо громыхая посудой. Где-то жгли мирру, тлели ароматические палочки, укутанные мумы разбрасывали ароматный карри. Румо крепко вцепился в Урса.

— Ну же, соберись, — шепнул Урс на ухо Румо. — Ведешь себя, как провинциальная мышь в Атлантиде. Гляди, торговцы примут тебя за болотную свинью и выпотрошат. Держись естественно, как будто все это ты тысячу раз видел. Просто повторяй за мной.

Урс сунул лапы в карманы, расправил плечи, напустил на себя скучающий вид и побрел неспешно, вразвалочку, шаркая по земле. Румо изо всех сил старался походить на Урса.

— Гляди-ка, пчелиные человечки из Медовой долины! — крикнул Урс. — Продают легендарный мед пчеломаток. Говорят, поешь его — станешь бессмертным. — Неподалеку стояло несколько странных фигур, они черпали мед из больших глиняных горшков и разливали покупателям. На головах у них — огромные пчелиные ульи. Сотни пчел влетают и вылетают из них.

— Еще говорят, они и сами насекомые, — усмехнулся Урс. — Гигантские пчеломатки. Никто никогда не видел их без этих нарядов.

— Ты в это веришь?

— Ну конечно! Гигантские бессмертные пчеломатки торгуют на ярмарке. — Урс захихикал.

Толпа сорвала друзей с места и отнесла туда, где разыгрывалась другая сценка. Гном с лицом, похожим на сыр, в огромных деревянных башмаках, бросал в воздух лепешки из теста. Они вертелись в полете, становясь тоньше и шире.

— Летающие лепешки! — выкрикивал он. — Свежие летающие лепешки!

Другой гном ловил лепешки на широкую лопату и совал в печь. Третий поджаривал в кипящем масле ломтики картошки.

— Погоди-ка, — сказал Урс. — Тут кое-что интересное.

Румо послушно остановился и стал смотреть. Гномы вытаскивали из печки готовые лепешки, сворачивали кулечком и наполняли золотистой картошкой. Урс заказал одну.

— С арахисовым маслом, пожалуйста! — попросил он. Гном щедро полил картошку светло-коричневым соусом. Урс тут же принялся уминать пропитанную маслом картошку.

— Одно из гениальнейших изобретений цамонийской кухни, — прочавкал он. Вытянув из лепешки ломтик картошки, Урс обмакнул его в густое арахисовое масло. — Можно есть вместе с оберткой.

— Эй! — крикнул Румо. Псович в пестрой вязаной шапке подошел к нему вплотную и вцепился в ворот.

— Как насчет безболезненного шрама? — он сунул нож с белоснежным лезвием вольпертингеру под нос. Румо не растерялся: одной лапой схватил противника за запястье, другой — вцепился в горло. Псович посинел. Нож брякнул о землю.

— А как насчет безболезненно сломанной шеи? — парировал Румо. Тут к ним подскочил Урс.

— Пусти его, Румо. Он всего лишь предложил. Довольно просто сказать «нет».

Румо ослабил хватку, псович отскочил на шаг и с трудом перевел дух.

— Мой друг — из деревни, — извинился Урс. — Впервые на ярмарке.

— Все в порядке, — откашлялся псович. — Может, потом. Глотните парового пива! Расслабьтесь. Здесь мы все друзья. И предлагаем лучшие на ярмарке шрамы. Потом как-нибудь.

Псович поднял нож и, ухмыляясь, удалился. Друзья пошли дальше.

— Нож из эльфийского нефрита, — пояснил Урс. Набив пасть остатками картошки, выбросил уголок лепешки и продолжал: — Осыпается с крыльев эльфийских ос, когда те отряхиваются спросонья. — Проглотил последний ломтик. — Эльфийский нефрит собирают, прессуют под высоким давлением и куют ножи. Порез такого ножа не причиняет боли. Тебе хоть лапу целиком отрежут, а ты и не почувствуешь! Вот, гляди! — Урс раздвинул шерсть на передней лапе. На коже оказался искусный шрам в виде разбитого сердца. Внутри — имя:

Румо удивился.

— Сина Ледяная — моя серебряная нить. Но у нас ничего не вышло. Она ушла во Флоринт и разбила мне сердце.

Урс будто старался сдержать слезы.

— Этот безболезненный шрам сделан ножом из эльфийского нефрита. Девчонки от такого с ума сходят, особенно если увидят свое имя. — И Урс подмигнул, отчего Румо смутился.

Оба остановились у шатра, где стоял полугном, разряженный в пестрые тряпки, изрыгал огонь и зазывал публику:

— Приглашаем взглянуть на Фредду из породы горных сморчков! Без волос, только что выбрита! Самое жуткое зрелище во всей Цамонии! Дети не допускаются! За ваше здоровье мы не ручаемся!

Народ толпами валил в шатер. Урс потащил друга дальше.

— Что еще за горные сморчки? — поинтересовался Румо. — И зачем платить за жуткое зрелище?

— Да кто ж его знает? Но на ярмарке главное не чтобы тебе понравилось.

— А что же?

— Чтобы тебя надули.

— Не понимаю.

— А мы здесь и не затем, чтобы понимать.

— А зачем?

— Зачем-зачем! Ты начинаешь действовать мне на нервы! Расслабься и получай удовольствие! О, гляди-ка: мышиные пузыри.

Они очутились около огромной чугунной сковороды, где жарились десятки колбасок размером с грецкий орех.

— Господам угодно мышиных пузырей? — спросил повар-вольтерк в забрызганном жиром фартуке. — Остались последние! Пузыри орнийских писающих мышей!

Урс поднял палец.

— Даже самый утонченный гурман, — торжественно начал он, — когда впервые пробует мастерски приготовленные мышиные мочевые пузыри, никак не ожидает такого незамысловатого и одновременно утонченного вкуса. Главная хитрость в том, чтобы не повредить пузырь, когда наполняешь его мышиным фаршем через мочеточники. Для этого мясо нужно пропустить через мясорубку не меньше тридцати трех раз, измельчив в тягучую массу. Затем в фарш добавляют сметану и мышиный бульон, отчего тот становится еще более вязким, и сдабривают чесночным соком, подсоленной водой, молотым перцем и оливковым маслом. Некоторые еще добавляют тмин, но это варварство! Фарш набирают в кондитерский шприц и наполняют мышиный пузырь до отказа. Потом мочеточники перевязывают кулинарной нитью, чтобы сок не вытекал. — Пока Урс рассказывал, у него слюнки потекли.

— На тяжелой чугунной сковороде в равных частях смешивают сливочное и оливковое масло, сильно разогревают и несколько минут обжаривают мышиные пузыри до золотистой корочки. Затем пузыри чуть-чуть коптят над горящим корнем солодки и подают теплыми. Добавлю еще, что мочевой пузырь южноорнийской писающей мыши (а это блюдо готовится только из них!) принадлежит к самым неутомимым внутренним органам в животном мире Цамонии. Эти старательные мышки заняты почти исключительно мочеиспусканием, вот почему их мочевые пузыри такие эластичные и обладают таким насыщенным вкусом. Когда в первый раз пробуешь мышиные пузыри, чувствуешь, будто заново родился! Две порции, пожалуйста.

— Ну как? — с нетерпением спросил Урс, с растущим сожалением глядя, как Румо забрасывал в пасть один пузырь за другим и глотал, даже не прожевав. Румо не выказывал ни малейших признаков удовольствия или восторга.

— Что? — рассеянно отозвался Румо.

— Мышиные пузыри! Вкусно?

— А… ну да. Вкусно. Спасибо. — Румо не глядя выбросил обертку. В очереди перед жутковатым черным шатром он заметил Ралу. Огромная вывеска демонстрировала, какие ужасы ждут посетителей внутри.

— Ого, комната страха, — промычал Урс с набитым ртом. — Надо сходить! Обязательно! — Он подбежал к вывеске и стал читать. Румо поплелся следом за ним, не выпуская Ралу из виду. В суете она его пока не разглядела.

— Послушай-ка, что они пишут: все страшилища в комнате страха — настоящие! Дескать, они сняли с деревьев несколько повешенных, забальзамировали и развесили тут, ха-ха! Зрелище не для слабонервных!

Урс проглотил последние пузыри.

— Еще они раскапывают могилы на заброшенных кладбищах, в общем, делают, что хотят! Эту работу поручают ржаным мумам и лесным демонам. Глянь-ка на вывеску: там написано, сколько народу умерло от страха в этой самой комнате! Четырнадцать инфарктов, семь инсультов и одна кома. И это только за один сезон! Приятель, такое нельзя пропустить! — Урс глупо захихикал.

Не очень-то хотелось Румо тратить деньги на то, чтобы на него же нагнали страху. Да и не напугаешь того, кто пережил Чертовы скалы.

— Еще тут написано: один посетитель так испугался мумии, что у него пошла носом кровь, да так сильно, что ее не смогли остановить. Вся вытекла. С тех пор ездит там по кругу в корыте собственной свернувшейся крови.

Румо украдкой поглядывал на Ралу. Урс проследил за его взглядом.

— Эге, да там стоит Рала. Тоже идет в комнату страха.

Румо ни за что бы не решился подойти к ней и заговорить. Да он бы скорее затеял драку с дюжиной кровомясов, качавшихся на качелях. Но не успел он об этом подумать, как Урс уже все уладил. Просто подошел к Рале и положил лапу ей на плечо. Они перекинулись парой слов, и Урс поманил Румо к себе. Как деревянный, тот заковылял к ним. Метров за десять он уже протянул лапу и заготовил слова приветствия. Почему при виде Ралы тело переставало его слушаться? Почему в ее присутствии Румо будто подменяли, а сам он со стороны наблюдал за своими неловкими движениями? Что за колдовство исходит от этой девчонки? И почему оно не действует на Урса? Он твердо намеревался пожать ей лапу нежно, но решительно, взглянуть ей глубоко в глаза, говорить громко и четко.

— Привет, Румо, — дружелюбно сказала Рала. Она вообще впервые с ним заговорила.

— Пррривет, — прохрипел Румо, потупив взгляд, и опустил лапу в то самое мгновение, когда Рала протянула свою. Он покраснел и уставился себе под ноги. Урс поглядел на него с упреком.

— Поедем вместе, — заявил Урс. — Так выйдет дешевле. — Румо стоял как вкопанный. Во рту пересохло, и он боялся прикусить язык, если заговорит, а потому молчал.

— Тут водятся настоящие летучие крысы — береги прическу, Рала! — пошутил Урс, садясь в тележку. Рала села посередине. В тележке было мало места, и они сидели, тесно прижавшись друг к другу. Румо почувствовал прикосновение Ралы, и ему стало не по себе. Он вспотел.

— Эй, тебе страшно? — спросила Рала, поймав его беспокойный взгляд.

— Совсем не стрррашно, — прохрипел Румо в ответ.

— Совсем не стрррашно, — изобразила Рала хриплый голос Румо.

Над тележкой склонился йети, защелкивая цепочку.

— Если в поездке кто-то умрет, прошу не выбрасывать мертвеца из тележки, — мрачно буркнул он. — Труп съедят гоули, а они на диете.

Урс и Рала захихикали. Румо тоже попробовал улыбнуться, но мышцы будто судорогой свело, и никакой мимики изобразить не удалось. Румо выглядел так, словно его вот-вот стошнит.

— Побойтесь хорошенько! — пожелал йети, когда друзья проезжали мимо него. — И помните: жизнь куда страшнее смерти! — Щелкнули дверцы, и тележка скрылась в потемках.

Вокруг стало черным-черно, слышался только стук тележки, да где-то вдалеке кричали от страха другие посетители. Румо старался не замечать тревожные запахи, но не мог: в потемках повисло зло. Раздался вопль, он звучал все громче — казалось, погребенный заживо зовет на помощь.

— Ой, — Рала притворилась, что очень испугалась и еще теснее прижалась к Румо. Из темноты с грохотом выкатилась тележка, в которой, озаренный тусклым светом шахтерского фонарика, в корыте собственной крови сидел мертвый карлик.

Проезжая мимо карлика, Румо заметил на голове мертвеца паутину и лопнувший шов на шее, откуда сыпались опилки. Из обеих ноздрей в корыто стекали тонкие красные ручейки.

Вагончик резко остановился, земля перед ним с треском разверзлась, и оттуда вырвались языки адского пламени — красные и желтые полоски бумаги. Поднялось облако зеленоватого дыма, а когда оно рассеялось, друзья увидели лесную ведьму, похожую на курицу. На ней была одежда из осенней листвы, вместо рук и ног — тонкие сучковатые ветки, а в пустых глазницах деревянного черепа сверкали зловещие огоньки. Ведьма открыла рот, и оттуда в темноту вылетел белый мотылек. Друзей обдало горячим воздухом, а ведьма потянула когтистые пальцы к Рале. Та всем телом крепко прижалась к Румо, и он почувствовал что-то совершенно невероятное.

«Сейчас упаду в обморок», — подумал он, и по телу пробежала приятная дрожь.

Но сознания Румо не потерял — ух! пшш! щелк! — и ведьма исчезла. Однако же Рала хватку не ослабила.

— Она настоящая? — спросила Рала.

— Настоящая, — ответил Урс. — Только набита опилками.

Ведьма оказалась самой главной страшилкой. Как часто бывает, реклама обещала куда больше, чем друзья увидели на самом деле. Можно, конечно, верить, что иссохшие мертвецы, плясавшие в мерцающем свете, — настоящие, но зло, которое почуял Румо, исходило, пожалуй, только от хозяев комнаты страха — обнищавших кровомясов и прочего отребья. Они оглашали комнату громкими воплями или, кое-как накинув на себя простыни, изображали привидений.

Когда друзья вышли из тележки, Румо едва держался на ногах. Колени стали словно ватными, его лихорадило, а шерсть насквозь пропиталась потом.

— Ведьма — еще ничего, — заговорил Урс. — Но остальное…

— Так тебе совсем не стрррашно? — рассмеялась Рала, глядя на Румо. Смех ее звучал звонко и дружелюбно, без капли язвительности.

Румо лихорадочно соображал, что бы ответить, но, прежде чем он успел что-нибудь придумать, Рала заметила кое-кого в толпе. Это были Рольф, Биала, Олек и еще одна девчонка из школы — ее звали Наденька. Они стояли у киоска в соседнем ряду. Рольф махнул Рале. Не сказав Румо ни слова, Рала стала протискиваться сквозь толпу к Рольфу. Они обнялись.

Румо вскипел. С каких пор они так близки? Ну вот! Рала поцеловала Рольфа в щеку! Земля словно разверзлась под ногами Румо. Нахлынула волна народу, скрыв Рольфа, Ралу и остальных с глаз Румо.

— Девчонки, — Урс пожал плечами, — никогда не знаешь, что у них на уме.

Закрыв глаза, Румо попробовал отыскать внутренним взором серебряную нить, но в ярмарочной толпе казалось, будто смотришь в калейдоскоп. Дым благовоний, запах пота и прочие запахи завертелись перед Румо цветной кашей, и он поспешил открыть глаза. Если бы Румо пришлось искать тут дорогу вслепую, он налетел бы на первый же столб.

— Идем же! Мы еще ничего толком не видели.

С мрачным видом Румо поплелся следом за Урсом. Как же его раздражали эти крики! Эта глупая музыка! Эта вонь! И почему Рале понадобилось обниматься именно с этим подонком? Перед всеми! Даже перед ним. И как этот терьеришка умудрился так сблизиться с ней? Да и что вообще Румо потерял в этом дурдоме под названием ярмарка? Ему захотелось домой.

— Тыыы! — до чувствительного уха Румо донесся голос. Перед ним выросла тощая, отвратительнейшего вида фигура, закутанная в черное. Тонким, как карандаш, пальцем фигура указывала на Румо, словно в чем-то его уличив.

— Тыыы!

Румо и Урс оказались на перекрестке двух палаточных рядов, где стоял большой железный котел. Вокруг плясали три фигуры в черном, бросая в котел пищавших мелких зверюшек. Одна из фигур преградила Румо дорогу. Большинство посетителей ярмарки старались обходить это зрелище стороной.

— Ужаски, — шепнул Урс. — Ни за что не позволяй им дурить тебе голову своими пророчествами.

— Ты! — крикнула самая большая ужаска, тыча длинным пальцем в Румо. — Слушай! Я ужаска Попсипила!

Урс попытался оттащить Румо, но тот стоял как вкопанный.

— Тыыы! Ты будешь ходить в темноте и все видеть, будешь убивать одноглазых великанов!

— С этим я уже справился, — едва слышно проговорил Румо.

— А? Что? — удивилась ужаска. — Ну конечно, это было прошлое! Тут такой шум, я не могу сосредоточиться.

Румо ушам своим не верил. Никто, кроме Смейка, не знал о его похождениях на Чертовых скалах.

— Это правда? — удивился Урс. — Ты убивал одноглазых великанов?

— Куда там — сосредоточиться! — завопила вторая, толстая и коренастая ужаска. — Ты ничего, кроме прошлого, и предсказать-то не можешь, Попсипила! Ступай ко мне, мой мальчик! Я ужаска Ноппес-Па! Я знаю будущее! Ты пройдешь по улице из чистого золота, богатство и здоровье станут верными спутниками твоей долгой и счастливой жизни! Погоди, я расскажу подробнее.

— Ах ты, старая лгунья! — завопила третья ужаска. — Не слушай ее, она говорит только то, что ты хочешь услышать! Ступай ко мне! Я ужаска Шшш! И я расскажу тебе самое важное: добьешься ты своей серебряной нити или нет. Вот что главное в жизни, уж я-то знаю вас, вольпертингеров!

Румо навострил уши и достал кошелек.

Урс схватил его за лапу.

— Убери! Они тебя надуют.

— Так это же и есть главное на ярмарке!

Тут перед ними возник гном с табличкой на животе.

— Долой лживые предсказания ужасок! — крикнул он. — Долой сомнительные гороскопы! Посетите шатер со звездами! Комод-оракул, изобретение доктора Абдула Соловеймара! Только у нас — научно обоснованные предсказания судьбы! Абсолютно надежный прогноз, проверенный экспериментально! Никакого коммерческого интереса! Вход свободный!

Высокая ужаска двинулась на гнома, но тот ловко увернулся и исчез в толпе.

— Долой лживые предсказания ужасок! — прохрипел он напоследок, и голос его затерялся в общем гуле. Воспользовавшись замешательством, Урс потащил Румо дальше.

— Эй! Я же не успел…

— Лучше расскажи, что там за история с одноглазыми великанами?

— Ничего особенного.

— Ничего особенного? Да ну, брось!

По улочкам ярмарочного города на друзей в неистовой пляске надвигалась толпа. Карлики, гномы, несколько кровомясов, танцующие менады, множество бертов, десятки йети — все убого одеты и изрядно пьяны. Они размахивали флажками, гремели трещотками и несли огромные кружки пива, обрызгивая посетителей ярмарки. Урс и Румо пикнуть не успели, как толпа подхватила их и увлекла за собой. Только через пару десятков шатров им удалось вырваться из давки. Тяжело дыша, друзья огляделись.

Балаган драк. Хозяева — кровомясы.

Ломбард крови.

Театр теней.

Тир.

Черный шатер, усыпанный сверкающими звездами, с неприметной вывеской над входом:

И еще одна красная палатка без вывески. Над ее золотистым куполом поднимался к небу густой черный дым.

— Что это там, в красной палатке? Пожар?

Урс заговорщически наклонился к уху Румо.

— Там торгуют фогарами, приятель, — шепнул он. — Не для слабаков.

Фогары? Румо припомнил: Смейк как-то о них мечтал.

— Наттиффтоффский закон о здравоохранении запрещает им вешать вывеску. Но тем, у кого нет легких, закон курить не запрещает.

— Но у нас-то есть легкие!

— А ты уверен? Ты разве когда-нибудь видел свои внутренности? А вдруг ты чудо природы? Нельзя знать наверняка, пока сам не увидишь. — Урс решительно потащил Румо к палатке с фогарами. — Всегда хотел попробовать. И тебя угощу.

Продавец фогар, неотесанный брюквосчет в тюрбане набекрень, недоверчиво уставился на них.

— В первый раз пробуете? Не хочу неприятностей с министерством здравоохранения.

— Да я начал курить фогары еще до того, как приняли этот смехотворный закон, — Урс врал с самым невозмутимым видом. — А у брата нет легких. Врожденный порок. Две фогары, пожалуйста.

Продавец вгляделся в толпу — не видать ли инспектора из министерства здравоохранения. Затем поманил Урса и Румо в палатку.

— Будем считать, что вы чудо природы, — он протянул им фогары. — С вас четыре пиры.

Сделав первую затяжку фогарой, Румо почувствовал, будто легкие его наполнились кипящим туманом. Хотел тут же выдохнуть дым, но на шею будто удавку набросили. Румо с ужасом взглянул на Урса: тот сидел, прислонясь к стенке палатки, выронив фогару после первой затяжки. Он походил на свечку, которую сунули в раскаленную печь. Таял, будто кусок сливочного масла на солнце. Казалось, вот-вот совсем растворится.

Что это — фогара так подействовала на Урса, или у Румо галлюцинация? Он с радостью бы спросил, но не мог не то что говорить — дышать! Румо запаниковал. Что, если выйти на воздух?

Румо протиснулся к выходу мимо продавца фогар и отчаянно попытался вдохнуть.

— Так ты, значит, не чудо природы? — буркнул брюквосчет без капли сочувствия. — Ничего не поможет, парень. Дым либо выйдет сам собой, либо не выйдет вовсе. Хуже всего пытаться его выдохнуть. Старайся вообще не дышать!

Очутившись снаружи, Румо попал в вихрь звуков, запахов, образов. Кричали карлики-зазывалы:

— Заходите! Только у нас — говорящий пыточный столб поведает об индийских казнях! Древние народные предания в остроумном пересказе!

— Литература на рисовых зернах! Человечки-бонсай пишут целые романы на зернышках из рисовой каши. Представлены сотни произведений!

— Заходите! Заходите! Взгляните на Фредду из породы горных сморчков! Без волос! Даже самые отважные не вынесут это зрелище! Тому, кто не испугается, мы вернем деньги!

Румо пробирался сквозь ярмарочную толпу. Со всех сторон его толкали. Это не Рала прошла мимо? А вон там — Рольф, Биала и Олек? Смеются над ним? Дым распирал его изнутри, бесновался, словно дикий зверь в клетке.

Чтобы не упасть, Румо схватился за кого-то. Тут его стошнило, наружу вышел завтрак, мышиные пузыри и дым фогары.

— Эй! — раздалось откуда-то издалека. — Моя куртка!

И Румо потерял сознание.

— Фогары годятся разве что червякулам, да и тем не советую. Ты червякул? Нет. Ты идиот? Да.

Кто это говорит? Кругом — темно.

— А моя прекрасная куртка, вероятно, испорчена. Мышиные пузыри! Жирная, нездоровая пища, питательной ценности почти никакой. А ты вдобавок сдобрил их фогарным дымом. Чудовищная мешанина!

Куда он попал? Кажется, лежит на полу. Румо приподнял голову.

— Эй? — тихонько окликнул он. — Есть кто-нибудь?

В темноте зажглись два огонька. Нет, не лампочки — это были глаза. Огромные желтые горящие глаза. «Неужто мне это снится?»

— Нет, не снится, — немного резко ответил голос. — Так выглядят в темноте глаза эйдеитов. И да, я понемногу читаю мысли. А что касается провала в памяти — ты выкурил фогару, перенес кратковременный коллапс легких, тебя вырвало мне на куртку, и теперь ты у меня в шатре со звездами. Слышал, наверное: «неподкупный комод-оракул, изобретение доктора Абдула Соловеймара»? Вход свободный, а вот за куртку следовало бы с тебя получить. Зажечь свет?

Вспыхнула спичка, и говоривший зажег свечу. Теперь Румо мог получше разглядеть эйдеита. Он выглядел не так, как доктор Колибриль: на голове у него были странные наросты, и он казался старше. А в остальном — та же хрупкая комплекция, та же морщинистая кожа на лице, те же огромные горящие глаза.

— То, что ты называешь «наростами», на самом деле — мои внешние мозги. Не люблю хвастаться, но у меня их семь. — Гном закашлялся.

В шатре было тихо. Удивительно, но в крохотный шатер почти не проникал ярмарочный гвалт. Да что там — не проникал вовсе.

— Шатер сшит из звуконепроницаемого шелка, его прядут глухие шелковичные черви. Это мое изобретение, и, если удастся наладить массовое производство, я озолочусь. Материал этот не толще ногтя, между тем можно устроить внутри концерт духового оркестра — снаружи не услышишь ни звука. И наоборот: ты себе не представляешь, какой стоит грохот, когда я раз в месяц выбиваю пыль.

Посередине шатра Румо увидел комод. Самый простой, темного, почти черного, дерева. Вольпертингер прикидывал, стоит ли упоминать о том, что слышал имя Соловеймара от доктора Колибриля. Решил не усложнять положение.

— Меня зовут Румо, — сказал он вслух. — Румо Цамониец.

— Это же такая карточная игра, да? Оригинально. Я как-то играл в «Румо» в столице азартных игр…

Румо встал. Ему нездоровилось и хотелось домой.

— Ну, благодарю за помощь. Где тут выход? — Несмотря на огонек свечи, в шатре стояла кромешная тьма, и Румо не различал ничего, кроме комода.

— Да, тут мрачновато… — согласился профессор. — Но есть чудеса, которые случаются только в темноте.

— А выход-то где?

— Разве не желаешь испытать комод-оракул?

— Эээ… Честно говоря, нет. Мне нехорошо. И я уже по горло сыт этими ярмарочными фокусами.

Глаза Соловеймара вспыхнули в темноте, и в голове у него что-то угрожающе щелкнуло. Румо отшатнулся.

— Фокусами? — прошипел профессор. — Никаких фокусов! Только точные науки!

— Охотно верю. И все же…

Соловеймар поднес испорченную куртку к свече, укоризненно взглянув на Румо. Румо едва снова не стошнило от отвращения.

— Садись на стул.

Румо прищурился. Действительно, стул. Он сел.

— Ну… если только недолго.

— В два счета управимся! Выдвинешь один из ящиков — и все.

— Ладно.

— Я объясню, в чем тут дело. Может, просто заразить тебя знанием? — Соловеймар вытянул указательный палец.

Румо вздрогнул. Он вспомнил Смейка и доктора Колибриля в лесу.

— Нет уж, спасибо, — запротестовал он.

Соловеймар разочарованно отдернул руку.

— Ну, тогда расскажу. Тебе обстоятельно или покороче?

Румо тихонько заскулил, схватившись за голову.

— Пожалуйста, покороче.

— Ладно. Опустим теоретическую часть. Избавлю тебя от научных подробностей. Скажу лишь вот что: этот комод с ящиками вовсе не деревянный, как тебе могло показаться. Он состоит из концентрированной темноты. Темнота эта — из тех времен, когда и времени-то не было. Единственная материя во вселенной — если ее вообще можно назвать материей, — свободная от оков времени и способная вызывать будущее. Ты спрашиваешь, как мне удалось эту материю…

Румо опять заскулил.

— Ладно, буду краток. Вот самая суть: моя цель не в том, чтобы предвидеть будущее. Это лишь небольшой забавный побочный эффект моего изобретения. Нет, я наблюдаю за тем, как ведет себя испытуемый, когда видит будущее. Сколько он способен вынести. В худшем случае подтвердится моя теория: ни один из народов Цамонии — за исключением эйдеитов, разумеется, — не способен вынести правды о своем будущем. Так ты поможешь мне, Покер?

— Меня зовут Румо.

— Прости. Перепутал. — В мозгах Соловеймара снова щелкнуло. — Все очень просто. Загадай имя того, чье будущее ты хотел бы увидеть. Если хочешь увидеть свое — загадывай собственное имя. После этого откроется ящик на ту букву, с которой это имя начинается. Загляни внутрь. Много ты все равно не увидишь — совсем чуточку. Потом ящик задвинется обратно. Вот и все.

— Ясно, — вздохнул Румо. — Начнем?

— Сейчас. Только задую свечу. Как я уже сказал, есть чудеса, которые случаются только в темноте.

Соловеймар задул свечу. Наступила кромешная тьма.

— А я схожу пока взглянуть на эту Фредду из породы горных сморчков. Если она настоящая — это научная сенсация.

В шатер через щель проникла полоска света и донесся рев ярмарочной музыки. Щель исчезла, и снова стало темно и тихо. Соловеймар ушел.

Сперва Румо хотел просто сбежать. Но вспомнил про испорченную куртку и сосредоточился на оракуле. Странно: внутренним взором его не разглядеть. Комод не издавал ни запахов, ни звуков — хоть бы жучок-точильщик поскребся! А, да ведь комод якобы не из дерева, а из… опять забыл. Ладно.

Он задумался. Чье бы имя загадать? Свое, конечно! Или нет? Так ли уж хочется ему знать свое будущее? А вдруг там что-нибудь нехорошее? Ну, пусть будет Урс. То-то он удивится, когда Румо ему расскажет. Минуточку: Рала! Он заглянет в будущее Ралы и узнает, суждено ли ему сыграть в ее жизни какую-нибудь роль.

Румо сосредоточился на невидимом комоде. «Рала, — думал он, — Рала».

Ничего.

«Рааала, — еще раз попробовал Румо. — Р-А-Л-А. Рала, Рала, Рала!»

В потемках вспыхнул тусклый огонек. Узкая полоска холодного голубого света. Полоска ширилась, принимая форму квадрата. Ну конечно, ящик открылся!

Румо наклонился и заглянул внутрь. Казалось, будто с появлением голубого огонька окружающая тьма еще больше сгустилась, а сам Румо парит вместе с ящиком в бесконечной беззвездной вселенной. Румо наклонился еще ниже. Там что-то есть… статуя? Нет, это… саркофаг из серого свинца, обитый медными полосками. Неужели таково будущее Ралы? Странная картина пришла в движение: саркофаг стал медленно открываться. Румо глядел, затаив дыхание. Крышка саркофага распахнулась, будто дверь, и Румо увидал внутри фигуру. Приглядевшись, он отпрянул! Это Рала! Румо вздрогнул от ужаса. Рала не шевелилась. Безмолвно и недвижимо лежала она в саркофаге. Может, это только иллюзия? Галлюцинация после курения фогары? Румо хотел встать и уйти из этого жуткого места, как вдруг кто-то всхлипнул. Рала? Нет, она лежит тихо. И тут он увидел еще одну фигуру. Фигура плакала стоя на коленях. Да ведь это он сам! Румо увидел, что стоит на коленях у саркофага, оплакивая Ралу. Теперь он понял, что показал ему оракул: смерть Ралы. А самое страшное в том, что произойдет это не в таком уж далеком будущем: ни он, ни Рала не выглядели седыми и дряхлыми, оба были чуть старше, чем теперь. Оракул предсказал скорую кончину Ралы.

— Нет! — крикнул Румо и попытался схватить ящик, но во тьме вдруг раздался яростный рев, из комода, словно из глубокой могилы, повеяло леденящим холодом, и ящик с треском захлопнулся.

Тишина.

Сидя в кромешной тьме, Румо плакал.

— Это и впрямь настоящий горный сморчок, последний в роду. Невероятно! Я обязан выкупить Фредду. — Соловеймар вошел в шатер, бормоча себе под нос. Он зажег свечу и увидел, что Румо плачет, стоя на коленях.

Профессор помолчал немного, перекладывая кое-какие вещи с места на место, потом спросил:

— Ты заглянул в королевство смерти, верно?

Румо не отвечал.

— Я бы с радостью заверил тебя, что все это лишь иллюзия, ярмарочные чудеса, но ты ведь знаешь, это не так. Ты почувствовал это. Оракул выбирает, какой фрагмент показать, совершенно случайно, тут нет злого умысла. Такова холодная объективность мироздания. Видимо, тебя ждет что-то особенно страшное. Мне жаль.

— Я пойду, — сказал Румо, поднимаясь.

— Эй, погоди-ка, малыш! Ты ведь не выкинешь какую-нибудь глупость?

Румо шагнул туда, откуда Соловеймар вошел в шатер. Профессор догнал его, крепко ухватив за жилет.

— Погоди минуту!

Румо безучастно остановился.

— Ты не можешь вот так идти. Что про тебя подумают? Да ты и жить-то не сможешь. Зачем же так страдать? Позволь мне снять с тебя часть груза. — Соловеймар крепко сжал лапу Румо. Вдруг голос профессора зазвучал у вольпертингера в голове.

— Сейчас я произведу обратное заражение. Я называю его Соловеймаровой мгновенной амнезией. Я долго тренировался. Сомневаюсь, что тот, у кого меньше семи мозгов, способен на такое.

У Румо закружилась голова, и он покрепче ухватился за руку Соловеймара.

— Неприятное знание перейдет ко мне. Со мной ничего не случится: один из семи мозгов легко впитает и переработает информацию. А ты, выйдя из шатра, ни о чем и не вспомнишь. Благодарю за помощь. Боюсь только, моему изобретению так и суждено блуждать в каморке незрелых патентов. Народ пока не созрел для будущего. Или чувства недостаточно притупились.

И все же тебе не избежать того, что ты только что видел. Но до поры до времени ты сбросил с плеч тяжелый груз. А пока — всего хорошего, мальчик мой.

Выпустив лапу Румо, Соловеймар вывел его из шатра. На вольпертингера обрушился град звуков и запахов, он снова очутился в ярмарочной суете. Совершенно сбитый с толку стоял он у шатра Соловеймара. Обернувшись, прочел:

Вот уж это ему теперь меньше всего интересно. Оракул. Да он еле на ногах держится. Куда теперь? Домой. А где Урс?

Румо поплелся по рядам шатров и палаток. Фогары — ну и гадость! Никогда в жизни он не станет… Ему на плечо легла чья-то лапа. Урс.

— Румо! Я тебя везде ищу!

— Меня стошнило.

— Меня тоже! Четыре раза! А знаешь, это даже здорово!

— Почему?

— У меня пустой живот. — Урс просиял. — Можем еще чего-нибудь съесть! Как насчет мышиных пузырей?

— У тебя точно крыша поехала. Я иду домой.

— Домой? Сейчас? Когда тебя ждет величайшее событие в жизни?

— Что еще? Опять комната страха? Или фогара?

— Нет, нет, нет, Румо — изюминка вечера. Мое официальное задание в качестве городского друга. — Урс ударил себя в грудь. — Но сперва нужно перекусить. Идем!

Урс остановился у ближайшего киоска с мышиными пузырями и стал уплетать еще одну порцию. Румо стоял рядом, отрешенно глядя на распоясавшуюся толпу. Он вспомнил о Рале. И Рольфе. Настроение окончательно испортилось.

— Послушай-ка, Румо, — Урс рыгнул, — наступает торжественная часть сегодняшнего дня. Главная часть.

— Не томи!

— Иди за мной!

Урс пошел вперед — ужасно медленно, как показалось Румо. Они свернули туда, где потише. Миновали цветочный киоск. Столик с лотерейными билетами. Лоток с кренделями. Наконец остановились у большого темного шатра, освещенного двумя факелами.

— Ты же любишь читать вывески, — выпалил Урс. — Так прочти, что там написано…

Над входом висела вывеска. Румо с трудом разбирал темные буквы на черном фоне.

— Выбирай… оружие, — прочел Румо. — «Выбирай оружие!»

— Вот-вот!

— Что?

— Это к тебе обращаются. Можешь выбрать оружие.

— Не понял.

— Перед тобой — оружейный магазин вольпертингеров! — торжественно заявил Урс. — Можешь зайти и выбрать оружие по душе. Оружие на всю жизнь. Могу помочь. Я ведь твой городской друг. А о цене не беспокойся. Уплачено вперед. Каждый новичок может выбрать оружие на первой ярмарке. Права и обязанности — ты же помнишь. Вот твое право. Древняя традиция. Со времен Гота…

— Постой-ка! — перебил Румо. — То есть я могу войти и выбрать оружие? И ты только сейчас об этом говоришь?

— Не хотел портить праздник. Приведи я тебя сюда сразу, ты бы за весь день ни на что и не взглянул, уж я-то тебя знаю. Ну же, заходи! — Урс подтолкнул его ко входу.

Изнутри шатер тускло освещался несколькими факелами. Вдоль стен стояли высокие длинные деревянные прилавки и стеллажи, а посередине — огромный круглый железный стол.

Румо обвел взглядом шатер. На прилавках лежали тяжелые топоры, мечи с двойным лезвием, моргенштерны и алебарды. Элегантные шпаги на стеллажах были разложены по длине и прочности клинков. На одном из прилавков лежало не меньше двух сотен луков, некоторые — ростом с самого Румо. А еще обитые железом дубинки, целый шкаф дротиков, копья, рапиры, сюрикэны, кастеты, абордажные кортики, боевые косы. Тяжелые метательные молоты на цепях. Арбалеты на одну, две, три и даже четыре стрелы. Складные шпаги с зазубринами. Флоринтские стеклянные кинжалы.

— Оружие, — недовольно буркнул Урс. — Фу!

— Вот это да, — опешил Румо. — Столько всего. Как тут выбрать?

— Методом исключения, — посоветовал Урс.

Румо стал ходить вдоль прилавков. Урс оказался прав: многое можно сразу исключить. К примеру, моргенштерны ему совсем не по вкусу — это для варваров. Алебарды показались неудобными и даже смешными: слишком большие и тяжелые, в тесном помещении не развернуться. Дубины и молоты — это для неуклюжих громил вроде йети и брюквосчетов. Против сюрикэнов и кортиков он ничего не имел, но это вспомогательное оружие, и, если можно взять, например, меч, нечего и гадать! Значит, надо выбрать саблю, меч или шпагу. Румо подошел к прилавку с луками и арбалетами. Роскошное оружие из лучших сортов дерева с отделкой из благородных металлов. Из лука или арбалета можно отлично прицелиться, уложив противника с безопасного расстояния. С другой стороны, то же самое можно проделать с мечом или кинжалом, а вот фехтовать луком и стрелами не получится. Значит, все же фехтовальное оружие, и баста! Румо вернулся к прилавку с мечами и шпагами.

На огромной черной деревянной столешнице лежала целая куча всякого оружия. Сабли — такие огромные, что одной лапой не поднимешь. Элегантные шпаги флоринтских оружейников, украшенные искусными гравюрами, острые как бритва. Десятки кинжалов из всевозможных сортов металла. Простые солдатские мечи с двусторонней заточкой. Мидгардские шпаги и палаши, мечи с двумя клинками, зубчатый меч-пила. И еще один маленький меч с необычным клинком — раздвоенным посередине, как змеиный язык. Румо склонился над ним.

— Возьми меня, — пискнул меч.

Румо отшатнулся. Может, это Урс шепнул ему на ухо? Нет, тот стоит метрах в десяти и разглядывает моргенштерн на прилавке.

— Возьми меня! — повторил голосок. — Я твое оружие.

Румо озадаченно уставился на меч.

— Забудь про весь остальной хлам! — продолжал меч. — Это только груда железа. Настоящий шедевр — это я, эге-ге!

— Что? — спросил Румо.

— Что? — не понял Урс. Он оглянулся на Румо. Тот молча разглядывал какой-то меч.

— Не говори со мной вслух, если не хочешь показаться идиотом, обращайся ко мне мысленно, — сказал меч. — Никто, кроме тебя, меня не слышит.

«Что происходит? — подумал Румо. — Я с ума схожу?»

— Пока нет, — отвечал меч, — но то ли еще будет, когда увидишь меня в действии. Ты не представляешь, на что я способен. Творить невозможное — это по моей части!

Румо зажмурился. Нет, меч не двигается. Откуда же доносится голос?

— Да пойми ты наконец! Я говорящий меч. Точнее, меч, наделенный даром телепатии. Вершина современного оружейного дела.

Румо понял: голос звучал прямо у него в голове.

— Да-да, не торопись. Со временем поймешь. Не каждый день встретишь меч, наделенный разумом. Противоречивое сочетание, ха-ха-ха! Нет, серьезно, я рукотворное совершенство, священный металл. Выкован специально для тебя. Всех, кто хотел взять меня до тебя, я отговорил, и они слушались. Советую последовать их примеру.

«Не брать тебя?» — удивился Румо.

— Нет же, глупый мальчишка, слушаться меня!

«Глупый мальчишка?»

— Я хотел сказать, было бы глупо, мальчишка, пренебречь мною, ха-ха-ха! Хватай и беги!

Румо был окончательно сбит с толку. Неуверенно взглянув на Урса, увидел, что тот со скучающим видом водит лапой по лезвию топора. Похоже, он ничего не слышал.

«А кто ты?» — спросил Румо.

— Я песнь железной руды и тоска по смерти — конечно, не по твоей смерти, а по смерти твоих врагов, ха-ха! Буду тебе невестой в бою, буду жутким ревом фанфар над усеянным трупами полем брани! Буду победным криком вслед бегущему врагу, буду…

«Откуда ты?»

— Из Демонских гор.

«А сюда как попал?»

— Готов ли ты услышать мой рассказ?

Румо оглянулся на Урса. Тот прицеливался из арбалета в воображаемого врага.

«Говори!»

— Рудниковые гномы выковали меня из руды Демонских гор. Во мне слиты воедино окаменевший мозг демона и космическое железо. Гремучая смесь, мальчик мой! Мой клинок жаждет битвы, моя…

«Что еще за демоны? Не хотел бы я иметь дело с демонами».

— О, это добрые демоны, разумеется. Отличные демоны. Ты, конечно, слыхал про стычку в ущелье Демоновой Устрицы между добрыми и злыми демонами?

«Нет».

— Нет? Ну… ладно. Это неважно. Все началось с этого… эээ… золотого яблока — оно делает хозяина невидимым… Ну и вот, из-за этого дурацкого яблока начался спор. Слово за слово, трали-вали, в общем, началось отчаянное рубилово, кишки во все стороны — ну, ты сам знаешь, как это бывает. Такой кровавой резни между демонами не случалось со времен… ну, с очень древних времен. Сражение длилось целый год. Пришла весна, а мы отрубали друг другу руки. Настало лето, а мы дырявили друг друга копьями. Наступила зима…

«Ладно, ладно, — нетерпеливо перебил Румо. — Нельзя ли покороче?»

— Хорошо. Ни одна из сторон не одержала победу, в конце концов мы перебили друг друга, ха-ха! Похоронили нас в Демонских горах, в пещере среди сталактитов и сталагмитов. Знаешь, что это такое? Сталагмиты — это те штуки, с которых капает вода… или это сталактиты? Неважно — за тысячу лет мы окаменели, а вода все капала — кап, кап, кап, — представляешь? И тут — бабах! — на гору падает метеорит и расплющивает ее в лепешку. А на этом месте теперь самые рудоносные горы в Цамонии.

«Метеорит расплющил твой труп?»

— Да, гигантский железный метеорит, прямо из космоса. Космическое железо смешалось с камнями и мертвыми демонами. Понимаешь, к чему я клоню? А потом пришли рудниковые гномы. Они искали космическое супержелезо — лучшее во всей Цамонии. Тут им стали то и дело попадаться расплющенные окаменелые трупы демонов. Горные гномы очень суеверны, и, чтобы умилостивить духов, в честь каждого найденного демона они ковали по мечу. Брали окаменелый мозг демона, стирали в порошок и добавляли в расплавленное железо — так и появились легендарные демонские мечи. Не знаю, как мы получили дар мысли — наверное, это как-то связано с космической материей. Жутковато звучит, верно? Уууу! Я демонский меч!

Чья-то лапа тяжело легла на плечо Румо. Он вскрикнул.

— Эй, приятель, — усмехнулся Урс. — Кажется, ты положил глаз на эту штуковину! Торчишь тут целую вечность.

— Я беру этот меч, — проговорил Румо. — Вот мое оружие.

Выйдя из оружейного магазина, Румо и Урс очутились в толпе. Со всех сторон напирали и толкались.

— Зачем ты взял этот огрызок? — недоумевал Урс. — Мог бы взять флоринтский меч — сто слоев высокосортной стали или что-то в этом роде.

Но Румо не хотелось раскрывать секрет.

— Куда теперь? — сменил он тему.

Урс помедлил мгновение.

— Выпьем по кружке парового пива. Или по две. Достойное завершение дня, богатого на события. Что скажешь?

Румо кивнул. Выпить не помешает. Его как раз мучила жажда.

Даже во сне Румо слышал рев ярмарочного оркестра и видел причудливую вереницу псовичей, ужасок и гномов, видел, как кто-то ходит на ходулях, как Рала держит Рольфа за лапу и целует. Самого Румо схватили псовичи и стали покрывать все тело безболезненными шрамами, а мимо то и дело шнырял Урс и совал ему под нос кулек мышиных пузырей. Потом ему снилось, будто бы микробы, живущие между зубов, проникли в мозг. Там, сразу за глазами, аккурат между ушей, они построили город. Они забивали гвозди, пилили, бросали камни и колотили кузнечными молотами по черепу. Выковав из метеоритного железа демонский колокол, они повесили его прямо в ухе у Румо и тут же подняли трезвон.

Румо проснулся. Его разбудил полуденный звон городского колокола. Солнце нещадно палило в распахнутое окно. В голове гудело, как в улье пчелиных человечков из Медовой долины. Румо с трудом встал.

Он еще никогда не просыпался в таком разбитом состоянии, даже после драки с Рольфом. Язык, казалось, всю ночь пролежал в ведерке с золой, а зубы и нёбо словно поросли шерстью. Кровь стучала в висках, в ушах будто выла пожарная сирена. Неужели он впервые в жизни заболел?

Румо поплелся к окну. На улице галдели молодые вольпертингеры — они не могут болтать потише? Он схватил кувшин с водой и осушил его в несколько глотков.

Румо стал припоминать. Ярмарка. Конечно, Рала. Урс. Мышиные пузыри. Рольф — ай! — больно кольнуло в левом ухе. Рольф и Рала обнимаются — так это не кошмарный сон! Что-то еще. Ужаски. Ага, и фогары — от одной мысли воротит. Комната страха. Что-то еще. Что-то еще…

— Доброе утро! — раздался радостный голос у него в голове. — Хорошо спал? Видать, неплохо: так храпел!

Только теперь Румо заметил меч у себя на столе.

«Выбирай оружие!»

Ну разумеется — оружейный магазин. Неужели он и впрямь выбрал этот странный короткий меч? Еще раз больно кольнуло в ухе — теперь в правом.

— Так и есть, я болен, — заговорил Румо сам с собой. — Спятил. Голова болит, и я слышу голоса. — Он сел на кровать и зажал уши.

— Опять все забыл? — продолжал голос. — Перебрал парового пива? Это же я. Твое оружие!

Паровое пиво, точно: палатка с паровым пивом — это последнее, что Румо помнил. Сколько он его выхлебал на пустой желудок! Впервые в жизни напился. Да, теперь он вспомнил, как ползал на четвереньках, как дикий вольпертингер. Ему стало стыдно.

— Шатер безболезненных шрамов. Ничего не припоминаешь?

Чей это голос? Может, это мозг так пробуждает воспоминания.

«Безболезненные шрамы»?

— Раздвинь-ка в стороны шерстинки на левой лапе и посмотри, что там. Ха-ха-ха!

Румо автоматически последовал приказу. Отведя в сторону шерсть, он ужаснулся. На коже было что-то нацарапано. Безболезненный шрам. Красного цвета. В виде сердца. А внутри — надпись:

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, вошел Урс. Выглядел он потрепанным. В лапе он держал кофейник.

Некоторое время оба молча пили кофе.

— Боюсь, вчера я сотворил чудовищную глупость, — пробормотал Урс. Он раздвинул шерстинки на лапе. Там тоже был безболезненный шрам. Вот какой:

Румо рассмеялся.

— Ничего смешного. Мне с этим теперь до конца жизни ходить.

Румо повернулся к Урсу левой лапой.

— Это еще что. Ты взгляни, что у меня! — он показал татуировку. На сей раз засмеялся Урс.

— И что теперь делать? — простонал Румо.

— Ну, сделай Рале предложение.

— Брось. Она же встречается с Рольфом. Я как раз решил про нее забыть. И вот тебе раз! Шрам будет напоминать о ней всю жизнь!

— С кем встречается Рала?

— С Рольфом. — Румо зарычал. — Они обнимались.

— И что тут такого? Они же брат и сестра.

— Что?!

— Ну да, брат и сестра. Даже близнецы, из одного помета. У вольпертингеров такое — редкость. Разве ты не обращал внимания, что у них фамилии одинаковые: Рольф и Рала Лесс.

— Близнецы?

— Ну да. Чудо жизни. В двойном экземпляре. Внешне они не похожи, но бывают и такие близнецы.

Сердце Румо едва не выпрыгнуло из груди. Рала и Рольф — брат и сестра! Он рассмеялся. Головная боль постепенно проходила.

— Да ты, я смотрю, в хорошем настроении. Уже два раза засмеялся. Выполнил месячный план.

Румо крепко обнял Урса. Прежде он никогда не проявлял своих чувств так открыто.

Румо был в отличном настроении. Рольф и Рала — брат и сестра, великолепно! Головную боль как рукой сняло. Странный голос в голове умолк. Еще немного шатало, но становилось все лучше. Румо отправился гулять по Вольпертингу: показать всем новое оружие. Он сунул меч за пояс: прорезь в клинке позволяла обойтись без ножен. К тому же так его все видели. Первое оружие Румо. Остановившись у кожевенной мастерской, он стал разглядывать себя и меч в большом зеркале у двери.

— Класс, да?

Румо вздрогнул.

— Ай, давно пора бы привыкнуть! Так звучит мой голос.

Румо тут же вспомнил. Говорящий меч. Погребенные демоны. Метеорит. Так это не сон!

— Согласен, история невероятная. Поневоле задумаешься, не спятил ли. Можешь радоваться: с мозгами у тебя все в порядке. А то, чего доброго, лаял бы до конца своих дней или говорил задом наперед. Ха-ха-ха!

«Какой кошмар, — подумал Румо. — Постоянно слышать в голове голос меча».

— Даже не вздумай жаловаться! Сам выбрал оружие! Это священный обряд! Союз плоти и стали. Навеки. Ты и я — вместе! Кстати, звать-то тебя как? Я Львиный Зев.

— Львиный Зев? — удивился Румо. — Как цветок?

— Вообще-то, я думал про львиную пасть. Что-то острое, опасное. Эээ… а что, есть такой цветок?

— Ага.

— Он хотя бы ядовитый?

— Нет. Кажется, из него даже делают целебный отвар.

— Черт!

Львиный Зев помолчал немного.

— Ну, а тебя-то как звать?

— Меня зовут Румо.

— Как карточная игра?

— Да.

— Ха-ха-ха!

Румо продолжал разглядывать себя в зеркале. А что, меч вполне подходящий. Только уж очень болтлив.

— Ну, здравствуй, Румо!

— Здорово, Львиный Зев!

Румо с Львиным Зевом отправились дальше. Навстречу им попались три девчонки-вольпертингерши — Румо знал их по школе. Смутившись, поздоровался, девочки помахали в ответ и захихикали.

— Ага, не ожидали! — торжествовал Львиный Зев. — Румо и его новый нож.

— Нож? Ты же меч?

— Нож, меч — четких границ тут нет…

— Погоди-ка! — Румо остановился. — Вчера ты уверял, будто ты могущественный демонский меч.

— Я сказал «меч»? Ну, вообще-то, я имел в виду «нож». Уффф! Я могущественный демонский нож!

Румо пошел дальше.

— Это не одно и то же.

— Вчера я вел торговые переговоры, дурашка! Ты хоть представляешь, сколько я там провалялся? Вчера была моя двадцать пятая ярмарка. Ну да, я нож. Какой же болван возьмет нож, когда кругом полно мечей и топоров? Пришлось как-то выкручиваться.

Румо опять остановился.

— Хочешь сказать, ты меня надул?

— Что? Нет! Эй, я всего лишь воспользовался даром убеждения, чтобы ты принял верное решение. Ты выбрал меня, значит, я постарался не напрасно, верно?

Логики в рассуждениях Львиного Зева Румо не уловил.

— Вчера ты назвался мечом, а оказалось, ты всего лишь нож.

— Ну вот скажи, в чем разница между ножом и мечом? Между большим ножом и маленьким мечом? Где кончается нож и начинается меч? Кто скажет точно? Я бы не решился.

— Если ты водишь меня за нос — брошу в реку.

— Эй! Только не кипятись! — Нож заговорил торжественным басом. — Зачем же портить такую великую минуту? Ты и я слились воедино во имя битвы! Лапа вольпертингера и клинок мыслящей стали как ее продолжение. Разве может быть оружие смертоноснее?

Румо задумался.

— А представь: в бою ты лишился глаз — всякое бывает! А со мной можно сражаться хоть с закрытыми глазами.

— Ты можешь видеть?

— В любом направлении. Только не спрашивай как.

— Я и сам вижу с закрытыми глазами. Носом. Ушами.

— Серьезно?

— В любом направлении. Только не спрашивай как.

— Вот как? Хм. Ну вот еще: я умею читать не только твои мысли, но и мысли противника. Могу предугадать любой его маневр.

— Правда?

— Правда… правда… правда… — нашептывал меч, будто гипнотизируя.

— Ну уж нет! — воскликнул Румо. — Это одна из твоих штучек.

— Стой! Могу доказать.

— Как же? — спросил Румо.

— Как? Дай-ка подумать. А, вот: может, тебе есть, с кем свести счеты в этом городе?

— Еще бы. Конечно, есть.

— Есть у него меч или еще какое оружие?

— Целая куча. Он лучший фехтовальщик в городе.

— Тем лучше. Послушай-ка, если мы вместе проучим этого выскочку, ты поверишь, что мы созданы друг для друга?

— Может быть.

— Идем же к нему!

Ушан Делукка пребывал в отличном настроении. Он недавно встал с постели, проспав двенадцать часов и хорошенько отдохнув, выпил кофе и съел яичницу из восьми яиц.

«Какая отличная штука — жизнь! — думал он. — Недурно бы теперь принять ледяной душ и поработать в фехтовальном парке».

Вообще-то, Ушан редко бывал в хорошем расположении духа. Он славился не только мастерством фехтования, но и сильнейшими перепадами настроения. И дело тут вовсе не в самочувствии Ушана, а в погоде: Ушан очень чутко воспринимал ее перемену.

— Какая будет погода, Ушан? — спрашивал его едва ли не каждый встречный во время прогулок по Вольпертингу. Прикрыв лапой глаза, Ушан втягивал носом воздух и отвечал, к примеру, так:

— Над Цамонийским океаном — область низкого давления, она движется на восток. Над сушей — область высокого давления, и едва ли она уйдет на север. Изотермы и изобары делают свое дело. Температура воздуха — в пределах нормы относительно среднегодовых показателей, относительно самого холодного и самого жаркого месяца и относительно нерегулярных месячных колебаний. Упругость водяного пара демонстрирует показатели максимума, влажность воздуха умеренная. Иными словами, день будет ясным.

И за верность прогноза можно было ручаться головой.

Малейшие перемены погоды доставляли Ушану чрезвычайные неудобства. Будто через мозг пропускали электрические разряды, барабанные перепонки протыкали раскаленными иглами, а в глаза лили кипяток. Мешки под глазами становились темно-фиолетовыми, словно их наполнили свинцовой дробью, на лбу выступали глубокие морщины. При низком атмосферном давлении Ушан корчил такую гримасу скорби, что при одном взгляде на него хотелось плакать, и даже собственная его кошка с шипением пряталась подальше. В такие минуты жизнь казалась Ушану пыткой, и он с наслаждением размышлял о смерти. Не в силах вынести такие перепады настроения, от него даже ушла первая жена.

— Сидит весь день на подоконнике у себя наверху и разговаривает с урной, в которой хочет быть погребен, — вот что сказала Урла Делукка, урожденная Флоринт, подавая бургомистру заявление о разводе. — Я места себе не нахожу, только и думаю, что он вот-вот бросится из окна. Да еще эта гримаса! Он милый парень, когда светит солнце, но я больше не могу. Познакомились-то мы весной, но потом пришла осень, и…

Сегодня Ушан чувствовал себя превосходно. Над Цамонией установилось высокое атмосферное давление, светило солнце, ветра не было. Он сидел в башне школы фехтования и листал новый циркуляр Цамонийского союза учителей фехтования. От звонка дверного колокольчика Ушан вздрогнул. Он не ждал гостей. Школа сегодня закрыта из-за ярмарки. Ушан выглянул в окно: внизу стоял Румо. Румо Цамониец.

— Здравствуй, Румо! — крикнул Ушан. — Вот не ожидал! Что у тебя?

— Я пришел вызвать тебя на дуэль.

— Что?

— Я пришел… Ты слышал, что я сказал!

— Мальчик мой, ты с ума сошел? Или это розыгрыш? Твои приятели спрятались за углом и умирают со смеху?

— Я пришел вызвать тебя на дуэль, — строго повторил Румо. С башни Ушану открывался превосходный обзор. Кроме Румо, вокруг никого не было.

— Ступай домой, мальчик. Встретимся на уроке. — И он закрыл окно. Ох, уж эти школьники — как с цепи срываются во время ярмарки. Покачав головой, Ушан снова уселся за стол.

Снова звякнул дверной колокольчик.

Ушан открыл окно.

— Чего тебе еще?

— Я пришел вызвать тебя на дуэль.

— Я не дерусь с учениками. Убирайся!

— Значит, ты трус.

— Будь по-твоему… Проваливай, мелюзга!

Ушан был в превосходном настроении. В другой раз он давно спустился бы и отшлепал этого наглеца. Он захлопнул окно.

— Он не желает, — сказал Румо. — Что дальше?

— Какое у него слабое место? — спросил Львиный Зев.

— Слабое место? Не думаю, что у него есть слабое место.

— У всех есть.

— У этого точно нет. Это же Ушан Делукка, лучший фехтоваль…

— Так его зовут Ушан Делукка? Как сорт шнапса? Ха-ха-ха! Очень хорошо! — Львиный Зев язвительно захохотал.

— Что хорошего?

— Да ведь это все равно как если бы его звали Бренди Шнапс. Или Ликер Амаретто. Это неспроста!

Румо по-прежнему ничего не понимал.

— Послушай-ка, скажи ему вот что…

Румо позвонил в третий раз. Окно распахнулось.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — крикнул Румо, — видать, еще слишком рано. Наверное, ты пока недостаточно налакался.

Ушан опешил.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Видно, ты не успел принять для храбрости. Прости за беспокойство.

Румо притворился, что уходит.

— Стой, где стоишь! — Ушан выпрямился. Голос его зазвучал резко и властно. Он бросил Румо ключ. — Встретимся в фехтовальном парке.

Если бы существовал особый рай для любителей фехтования, он выглядел бы, как фехтовальный парк Ушана Делукки, построенный по семи правилам. Ушан трудился над парком десять лет: сам разработал проект и участвовал в строительстве. Года два назад он решил, что парк в целом готов. Он оставил лишь нескольких рабочих для поддержания порядка.

В ожидании учителя фехтования Румо бродил по парку, удивляясь изобретательности его хозяина. О семи правилах обустройства идеального фехтовального парка а-ля Ушан Делукка Румо читал в его книжке «О фехтовании».

Эта азбучная истина легла в основу обустройства фехтовального парка. Фехтовальщики много двигаются, и движения их отличаются многообразием. Для этого Ушан оставил посреди парка недостроенную стену, похожую на живописные античные развалины. Фехтовальщик легко мог запрыгнуть на стену — довольно узкую, так что приходилось балансировать, и достаточно длинную, чтобы на ней драться.

Делукка разбросал по парку стволы поваленных деревьев разной величины, дождавшись, пока те зарастут травой. Орнту ла Окро он заказал соорудить и установить в парке массивные столы: отчего-то фехтующие частенько во время драки запрыгивают на стол. Ушан вырыл множество глубоких и мелких ям и даже подземный тоннель, соорудил деревянные леса, чтобы фехтующий мог забраться повыше, а затем спуститься по канату.

А потому в парке расставили десятки больших зеркал — перед ними Ушан и его ученики проводили тренировки. По ночам сад озарялся торжественным светом многочисленных свечей. На вешалках дожидались своего часа мантии, ведь лучше всего фехтовальщик смотрится в развевающейся накидке, особенно из красного бархата. Для самых тщеславных имелись даже позолоченные шпаги и рапиры.

Задумав добавить опасностей, Ушан устроил в парке множество потайных препятствий: фехтующие то и дело попадали в веревочную петлю, спотыкались, угодив в незаметную ямку, натыкались на проволоку, натянутую между деревьев, проваливались в западню, а по глазам им хлестали ветки. Каждый день Ушан Делукка выдумывал новые уловки, а изобретательные рабочие сооружали новые ловушки, о расположении и устройстве которых он и сам не знал.

Разумеется, в фехтовальном парке не обойтись без розария: фехтовальщики, ох, как любят сорвать алую розу, не прерывая драки. Выкрашенный красной краской мостик (какие эффектные выпады выходят на нем в погожий осенний день) был перекинут через пруд, где плавал черный лебедь. А для большего контраста на сочной лужайке мирно паслись овечки.

И, уж конечно, в пруду хозяин поселил старого толстого окуня, меланхолично взиравшего на мир. Когда атмосферное давление падало, Ушан вел с ним молчаливые беседы о бренности бытия.

Фехтовальщика хлебом не корми — дай в драке взобраться по лестнице! В парке Ушан велел соорудить винтовую железную лестницу и деревянную, в виде двускатной крыши, с прогнившими ступенями — с одной стороны по ней поднимались, с другой спускались. Каменная лестница вела вниз, в подземный тоннель, а мраморная — вверх, в никуда. А самая красивая лестница черного дерева поднималась к вершине огромного дуба: фехтовать можно даже среди его узловатых ветвей.

В помещении и на улице, при свете и в потемках, в снег и дождь — кто знает, где и когда выпадет случай сразиться. Ушан тщательно постарался все это предусмотреть. Посреди парка он поставил домик, точнее, макет домика с единственной дверью и без окон. Внутри был небольшой, но запутанный лабиринт, лестницы вели в никуда, а коридоры обрывались тупиками: прекрасная возможность поупражняться в фехтовании в узком пространстве при слабом свете или в полной темноте.

За домиком проходила дорожка из полированного металла. Для имитации драки на льду ее поливали жидким мылом.

Между четырьмя стволами деревьев был подвешен железный лист, издававший при каждом шаге фехтующих оглушительный грохот. Ушан знал, что слуховые раздражители тоже способны повлиять на исход сражения.

Что еще было в парке? Традиционные деревянные манекены — по ним можно бить шпагой или саблей. Некоторые из них, оснащенные специальным механизмом, умели дать сдачи.

И, разумеется, оружие: всевозможные шпаги, сабли, рапиры, мечи, копья — все это было воткнуто в землю, в стволы деревьев, свисало с ветвей, пряталось в траве или аккуратно размещалось в подставках. Парк Ушана Делукки поистине можно назвать землей обетованной для любителей фехтования.

Ушан с радостью устроил бы еще несколько коварных ловушек, но в парке тренировались ученики, и приходилось знать меру. Он мечтал о ямах с острыми кольями на дне, о губительном зыбучем песке и плотоядных рыбах в пруду, об отравленных шипах и выводке удавов. Но для школьных занятий это чересчур, и Ушан решил повременить с этим, пока не уйдет на покой.

Коварные уловки произвели впечатление на Румо. Он горел желанием показать все, на что способен, но в душу ему закрались первые сомнения: стоило ли вызывать на дуэль учителя, да вдобавок на его территории?

— Эй! — подал голос Львиный Зев. — Опять мрачные мысли. Чего ты добьешься с таким настроем? Думай о том, как победишь его. Как отсечешь голову, насадишь на копье и с песней понесешь через город. Как вырвешь из груди сердце и…

— Угомонись! Это уж слишком, — перебил его Румо.

— Почему?

— Я хочу только поквитаться с ним за то, как он обошелся со мной. Ну, и немножко унизить.

— Вот как. Жаль. Ну, а как ты собираешься его унизить?

Румо помедлил. Об этом он пока не думал. Ему прежде не приходилось кого-то унижать.

— Как тебе такой расклад: коварно обезоружив его и повалив в пыль, ты скажешь: «Ну что, по вкусу тебе твои же пилюли, мастер фехтования? Или лучше сказать «бывший мастер фехтования», ведь мастер фехтования в этом городе теперь я».

— Отлично! — обрадовался Румо. Он постарался запомнить слова Львиного Зева.

— А можно так: «Эй, Ушан, старый пьянчуга, похоже, твой час про…»

— Румо! — прогремел голос Ушана Делукки, да так, что Румо вздрогнул.

Обернувшись, он увидел, как учитель, скорчив гримасу гнева, решительной походкой приближается к нему. Подойдя вплотную к Румо, Ушан остановился, уставившись ученику в глаза.

— Хочешь со мной сразиться — я здесь. Желаешь, чтобы тебе задали хорошую трепку — я в твоем распоряжении. Выбирай оружие!

— У меня есть свое, — ответил Румо, подняв Львиный Зев.

— Вздумал одолеть меня кухонным ножиком?

— Но-но, — возмутился Львиный Зев.

— Сегодня явно не твой день, мальчишка. Ты не заболел? Может, съел что-то не то на ярмарке? Слышал, что кое-какие безответственные субъекты предлагают там молодежи яд.

— Я в полном порядке. И хочу сразиться. — Румо решительно хотел поскорее покончить с делом.

— Так-то лучше, — нашептывал ему Львиный Зев. — Покажи, какой ты сильный.

— Как хочешь. — Неподалеку в землю был воткнут целый куст шпаг. Ушан взял одну из них.

— Если позволишь, я возьму шпагу. Уверен, что не хочешь выбрать себе другое оружие? У меня тут лучшие клинки в Цамонии.

— Уверен, — отрезал Румо.

Ушан Делукка двинулся на Румо.

— Обыкновенно начинаем в центре парка, а дальше — как пойдет. Фехтование не точная наука. Кто знает, куда заведет случай? Но едва ли драка затянется.

Ушан остановился среди десятка поваленных деревьев — каждое в метр толщиной, — поросших мхом, травой и плющом.

— Мое кладбище деревьев, — протянул Ушан. — Будь осторожен: они скользкие! — Несмотря на серьезность положения, он не мог оставить профессиональных привычек. Ушан повернулся, поднял шпагу и поцеловал клинок.

Румо тоже поднял меч, но побоялся целовать Львиный Зев.

— Начнем! — заявил Ушан.

— Начнем! — повторил Румо.

— Начнем, — прошептал Львиный Зев.

Размахнувшись, фехтовальщики с громким лязгом скрестили клинки. Посыпались искры, и раздвоенное лезвие Львиного Зева зазвенело, как камертон. Ушан и Румо замерли на месте.

«Львиный Зев? — мысленно позвал Румо. — Что делать?»

Нет ответа.

«Львиный Зев? Что у него на уме? Ты читаешь его мысли?»

Нет ответа.

«Львиный Зев?»

Острием шпаги Ушан постучал по мечу Румо.

— Не бросаешься в бой очертя голову? Видать, кое-чему научился. Очень хорошо.

А Румо не бросался в бой, потому что не смел шевельнуться. В чем дело? Почему Львиный Зев молчит? Румо решился пойти с ножиком против лучшего фехтовальщика Цамонии, потому что Львиный Зев пообещал предупреждать его о каждом движении противника, и вот теперь он исчез!

«Львиный Зев?»

Нет ответа.

— Эй, мы что, весь день тут проторчим? — окликнул его Ушан. — Так не пойдет, я начинаю.

Ушан начал с двойной атаки — своего излюбленного приема. На новичков действует безотказно. Шпага двигалась легко, удары сыпались справа и слева — могло показаться, будто у него две шпаги. При этом Ушан шел на противника. Румо отступал, успевая парировать удары. Он был знаком с двойной атакой и техникой защиты — это первое, чему его научил Урс.

«Львиный Зев! — звал он. — Да отзовись же! Что дальше?»

Львиный Зев молчал.

Ушан удивился опытности Румо и немедленно изменил стратегию. Одним прыжком он очутился на поваленном дереве и стал осыпать Румо градом ударов.

Но и к этому Урс подготовил Румо: тот встал на колени, и Ушан больше не мог дотянуться до него шпагой. Одновременно Румо наносил косые удары по задним лапам Ушана, заставляя того совершать изнурительные прыжки. Сделав сальто назад, Ушан спрыгнул с дерева и снова очутился перед Румо.

— Да ты втихаря брал у кого-то уроки? — прохрипел Делукка. — Стиль неудачный, но действенный. Кого-то он мне напоминает.

Румо еще не успел прийти в себя и не понимал, что дерется не хуже самого Ушана.

«Львиный Зев! — отчаянно звал он. — Где же ты?»

Нет ответа.

— Ну ладно, шутки в сторону, — заявил Ушан. — За дело. Посмотрим, что ты на это скажешь.

Ушан приготовился показать следующий прием — «Бешеный торнадо»: фехтующий вертится с огромной скоростью вокруг своей оси, то вправо, то влево, стараясь нанести как можно больше ударов противнику. Это уже не игрушки, а сложная фигура, требовавшая долгой тренировки. Цель — сбить противника с толку: вынужденный непрерывно отражать сильнейшие удары с разных сторон, он не сможет наносить их сам. Ушан приступил к нападению. Лязг стали о сталь, по нескольку ударов в секунду — звон стоял такой, будто колокол катится вниз по лестнице. Учитель вихрем несся на отступавшего ученика.

— Что ты станешь делать при виде торнадо? — спросил как-то Урс в разговоре о тактике бешеного торнадо.

— Не знаю, — отвечал Румо.

— Спрячешься в укрытие, если удастся его найти. Проще простого. Бороться против торнадо — бессмысленная затея. Ищи надежное укрытие. А не найдешь — пеняй на себя.

Надежное укрытие. Парируя удары Ушана, озираясь в поисках надежного укрытия, он увидел массивный стол. Достаточно ли надежно? Сойдет. Румо скользнул под стол. Лязг металла тут же стих.

Ушан опешил. Трусливый поступок противника заставил его прекратить нападение.

— Прячешься под стол? — взревел он. — И это ты называешь фехтованием?

— А разве правила это запрещают? — возразил Румо.

— В фехтовании нет правил! — ответил Ушан.

— Что ж, — хмыкнул Румо. — Тогда да, я называю это фехтованием. — И остался сидеть под столом.

Теперь с толку был сбит Ушан. Он постучал шпагой по столу.

— Выходи! Или мне выкуривать тебя оттуда? — Ушан нагнулся, собираясь уколоть Румо шпагой, но тот уже выскочил с другой стороны, забрался на стол и стал наносить удары сверху. Одним прыжком Ушан отскочил. Впервые в жизни учитель фехтования был вынужден отступить перед учеником. Румо спрыгнул на землю.

Ушан стоял вытянувшись, опустив острие шпаги. Румо заметил, что оно подрагивает.

— Да ты хороший малый, — учитель перешел на отеческий тон. — Давай-ка прекратим — чего доброго, еще пораню тебя.

— Так ты сдаешься? — торжествовал Румо.

— Что?

— Проси пощады!

— Малыш, ты шутишь? Я даю тебе шанс прекратить немедленно, пока драка не вышла из-под контроля. Я же могу тебя поранить.

— Или я тебя.

— Сомневаюсь.

Румо удивлялся собственной внезапной самоуверенности. Львиный Зев молчал — ну и что? Чтобы одолеть стареющую легенду фехтования, ему не нужен мыслящий меч. Урс научил Румо всему, что нужно, а честолюбия ему не занимать. Это как в мастерской Орнта ла Окро: чтобы сколотить стул, не нужно учиться много лет, главное — захотеть.

Ушан обдумывал дальнейшую стратегию. Сперва — измотать противника: пусть парень незаметно выдохнется. Это же самая типичная ошибка молодежи: думать, будто запас энергии бесконечен. Решено! Ушан будет подпрыгивать.

Румо тоже задумался.

— Важно не выдохнуться в самом начале! — неустанно повторял ему Урс. — Это типичная ошибка новичков: растратить силы до того, как все начнется. И старайся время от времени подпрыгивать.

И вот Румо и Ушан, скрестив клинки, подпрыгивали на лужайке фехтовального парка. Со стороны их движения походили на тщательно разученные фигуры балета. Так проскакали они мимо испуганно заблеявших овец, мимо стайки голубей, поднявшихся в воздух, мимо розария. Ушан срезал на ходу розу, Румо хотел последовать его примеру, но промахнулся.

— Так-то! — воскликнул Ушан. — Это только с виду легко.

— А я тут не затем, чтоб покрасоваться, — ответил Румо. — А чтобы одержать победу.

— Это одно и то же, — заявил Ушан и остановился. Румо тоже прекратил размахивать мечом. Противники очутились среди искусственных развалин.

— Ты, я вижу, научился экономить силы? — удивился Ушан. — Где ты мог этому научиться, кроме как у меня?

Румо не отвечал.

— А как насчет фехтования в узком пространстве? Этому тебя научили? — И Ушан исчез в двери домика.

Румо нерешительно последовал за ним. Нет, такому Урс его не учил. А пространство и впрямь оказалось узким: крохотная комнатка без окон, а потолок такой низкий, что пришлось нагнуться. Две свечи на полу едва освещали помещение. Ушана Делукки внутри не оказалось.

— Рууумо… — послышался откуда-то его голос.

Румо прошел в другую комнатку — еще меньше первой и с одной-единственной свечой. В углу стояли лопаты, метлы и грабли.

— Рууумо…

Еще одна комната. Света в ней не было. А вот и Ушан Делукка — стоит, вжавшись в стену. Затаился и выжидает. Румо решил напасть первым, Ушан тоже бросился в атаку, противники скрестили оружие, но удар Львиного Зева пришелся не по стали. Раздался звон, и фигура Ушана осыпалась дождем осколков. Румо ударил по зеркалу.

— Рууумо…

Цель у лабиринта была одна: нагнать страху и привести в бешенство. Противник, не помня себя, будет метаться из комнаты в комнату, пока Делукка не захватит его врасплох где-нибудь в потемках. Румо решил не терять хладнокровия. Он стал подниматься по скрипучей лестнице. Очень осторожно вошел в совершенно темную комнату наверху. Нюх подсказывал ему, что комната пуста. Румо стал осторожно пробираться по неровному деревянному полу — только бы не споткнуться. Очень медленно и осторожно шагнул вперед и — рухнул в пустоту.

Кувыркнувшись, Румо упал на спину, на покатый пол, кувыркнулся снова. Он кубарем катился в темноте, налетел на деревянную дверцу, и та распахнулась от удара. Яркий свет ослепил Румо: он выпал через люк с обратной стороны домика и плюхнулся в высокую траву.

— Ну что, рад, небось, оказаться на свежем воздухе? — Ушан Делукка уже поджидал ученика. Он стоял на лужайке, поросшей маргаритками, и грыз яблоко.

Румо встал на ноги.

— Теперь-то с тебя довольно? — спросил Ушан. — На том и покончим? — Делукка будто нарочно подначивал Румо.

Нет, ни за какие пироги тот не согласился бы теперь остановиться — каждая жилка в нем требовала немедленно продолжить бой.

Даже Делукка вынужден был признать, что разочаровался бы, попроси Румо пощады.

— Я готов продолжать, — учтиво ответил Румо.

— Как тебе угодно! — выпалил Ушан, бросив огрызок яблока. — Представь, что ты на ярмарке фехтования. Выбирай, куда дальше! Драка на льду? Поединок на лестнице? Парк ловушек? — острием шпаги Ушан показывал в ту или другую сторону.

— Просто продолжим, — предложил Румо. — Фехтование не точная наука. Кто знает, куда заведет случай?

«Он и впрямь надеется победить, — усмехнулся про себя Делукка. — Ох, и самоуверенная пошла молодежь».

Румо молниеносно бросился на врага. Ушан отразил удар, а сам увернулся. Второй бросок — еще быстрее и мощнее. Учитель вновь увернулся. Нельзя позволить этому мальчишке задавать тон!

Ушан, подпрыгивая, отступал к лестнице, что вела в крону высокого дуба. Взобрался на несколько ступенек и обернулся. Сдерживая атаки Румо, Делукка поднимался медленно и осторожно, ступенька за ступенькой, старательно отражая удары ученика. Итак, мальчишка отважно идет за ним прямиком в ловушку. Вот уже листва коснулась головы Ушана. Тот ловко соскочил с лестницы на толстую ветку.

— Только попробуй прыгнуть за мной, и я отрублю тебе все, что можно, — заявил Делукка. — Никто не может одновременно прыгать, приземляться, удерживать равновесие и обороняться. Но я тебя подожду. — Учитель воткнул шпагу в кору дуба.

— Благодарю, — сказал Румо, прыгнув следом. Едва он встал на задние лапы, как учитель выхватил шпагу и осыпал ученика градом ударов. Каждый из них мог бы оказаться смертельным, но Ушан наносил их только для виду, пока Румо пытался удержать равновесие. Учитель остановился.

— Мой тебе совет: никогда не принимай услуг от противника! И сам их не оказывай. Любовь к ближнему лучше проявлять не на поле брани.

Румо огляделся. Трудновато придется. Правда, есть за что ухватиться, куда забраться, на чем повиснуть: кругом развешаны канаты и кожаные ремни. Схватившись за ветку, Румо бросился на врага. Ушан отразил удар. Так продолжалось какое-то время.

Учитель фехтования сам оснастил дерево множеством ловушек. Скольких учеников он тут свел с ума! Вот и теперь, схватившись за канат и крикнув «гоп!», он перепрыгнул через толстую ветку и скрылся в густой листве. Румо осторожно последовал за ним.

Куда же он подевался? Румо чувствовал запах Ушана, но тот постоянно перемещался в листве.

— Мальчик мой, я мог бы убить тебя уже семь раз, — шепнул Делукка.

— Попробуй! — отозвался Румо.

— Раз!

Клинок Делукки появился из листвы прямо между ушей Румо.

— Два!

Теперь клинок появился снизу, скользнув у Румо под мышкой.

— Три!

Клинок замер в миллиметре от левого глаза Румо и тут же скрылся в листве. Румо будто дрался с деревом, вооруженным сразу несколькими шпагами.

— Четыре!

Кончик шпаги Делукки уперся Румо в грудь, у самого сердца. Ушан негромко захихикал из укрытия.

— Пять! Шесть! Семь! — бешено завопил Румо, изо всех сил трижды полоснув мечом по листве. Посыпались сотни листьев, открыв Ушана, сидевшего на корточках на ветке. Ушан опешил, будто кукловод, нечаянно обнаруженный за занавесом.

— Новые листья вырастут только через год! — возмутился учитель. — Поаккуратней с деревом, оно ни в чем не виновато.

Румо сделал выпад, собираясь по новой атаковать учителя. Кора под ним подозрительно громко треснула, но было уже поздно. Ветка с силой хлестнула в грудь, Румо успел несколько раз взмахнуть лапами в воздухе и шлепнулся в густую траву.

— Ужасная подлость, правда? — издевался Ушан, пока Румо, кряхтя, поднимался на ноги. Ушан спрыгнул со своей ветки, снова раздался хруст, и Делукка с удивлением увидел, что на него из густой листвы летит огромный кожаный мешок с песком. Мешок глухо ударил Ушана в грудь, сбил с ног, и тот, описав в воздухе длинную дугу, упал в траву в нескольких метрах от Румо.

Румо склонился над учителем, проверить, жив ли тот. Ушан сел и уставился на Румо остекленевшим взглядом.

— Привет от рабочих, — прохрипел он, проверяя, не сломаны ли ребра.

— Ужасная подлость, правда? — хмыкнул Румо.

Тяжело вздохнув, Ушан поднялся и оперся на шпагу.

— Знай я, сколько удовольствия мне доставит поединок, тебе бы не пришлось так долго упрашивать, — сказал он. — В последний раз так здорово я дрался… да, со Снежным Урсом. Знаешь Урса?

Румо потупился.

Ушан направил шпагу на Румо.

— Ага, так вот откуда ветер дует! Вы с ним тренировались тайком? А я-то думал, он и видеть оружия не желает.

— Мы тренировались на деревянных мечах.

Ухмыльнувшись, Ушан опустил шпагу.

— Ну ладно, парень. А теперь — не пора ли и честь знать? Мы всласть поборолись, ты кое-чему научился и показал мне, на что способен. Отныне стану к тебе снисходительнее на уроках.

— Так ты сдаешься? — воскликнул Румо.

Ушан подбоченился.

— Ушам своим не верю! Тебе опять мало?

— Сам сказал: не принимай услуг от противника. Не надо мне твоего снисхождения — я хочу тебя победить.

— Ах ты, упрямый маленький поганец! — рявкнул Ушан.

Румо встал в боевую стойку.

Ушан задумался. Дело принимало такой оборот, что и впрямь могло кончиться серьезными увечьями. Как учитель он обязан положить этому конец. Что же предпринять? Двойной угловой? Тут недолго и череп раскроить — слишком опасно. Гневный жнец? Этот горизонтальный удар назван так не только потому, что напоминает движение косаря, но и потому, что может стать смертельным — значит, тоже не годится. Минуту! Затрещина плашмя — то, что надо. В прошлый раз Ушан сразил ею Снежного Урса, и тот больше не брался за оружие. Энергичный, как правило, очень сильный, но безопасный удар, да и владеют им немногие. Решено: Ушан поставит Румо на место, и впредь тот не станет задирать нос.

Затрещина плашмя — очень сильная и болезненная — наносится плоской стороной клинка по лапе противника, в которой тот держит оружие. Нужно задеть артерию, не повредив ее — лапа надолго окажется парализованной. Ближайшие несколько дней Румо придется хлебать суп левой лапой. Ушан размахнулся.

«Ох, — подумал Румо, — да он задумал затрещину плашмя!»

Затрещина плашмя буквально не сходила у Урса с языка. Он придумал не только эффективную защиту против затрещины, но и способ унизить того, кто попытается ее отвесить. Целыми днями он учил этому Румо.

Румо прикинулся, будто не подозревает о замысле Ушана. Принял подходящую позицию и выставил вперед лапу. Ушан размахнулся — удар пришелся в пустоту. Румо вовремя отдернул лапу и перебросил меч в другую (так называемый простой переброс). Ударив в пустоту, Ушан потерял равновесие, а Румо ударил его плоской стороной меча по уху — Урс назвал этот прием обратной затрещиной плашмя.

В голове Ушана раздался звонкий свист, ухо пылало. Слезы наворачивались на глазах.

— С приветом от Урса! — Румо не мог сдержать ухмылки. Уж и отделал же он старика!

Ушан стоял перед Румо, как побитый первоклассник. Этот мальчик уже не школьник, а взрослый соперник.

Долой такт, долой учительскую опеку. Пришло время Многократного Делукки!

Ушан вытащил из подставки вторую шпагу. Он принял оборонительную позицию: немного наклонившись назад и выставив обе шпаги вперед, он стал неторопливо отступать, заманивая противника.

— Значит, одной шпаги тебе уже мало? — спросил Румо. Ему нравилось дразнить Ушана. — Две шпаги против кухонного ножа? — Он нанес несколько сильных ударов, которые Ушан парировал обеими лапами.

Этот прием Ушан сам придумал и отточил до совершенства. Фехтующий брал сразу две шпаги, а затем неожиданно подбрасывал одну из них. Вот и теперь Ушан, будто невзначай, запустил шпагу, что держал левой лапой, в воздух.

Существовало множество вариантов многократного Делукки: трехкратный, пятикратный, восьмикратный, семнадцатикратный и даже двадцатидвухкратный — все зависело от того, сколько раз перевернется в воздухе подброшенная шпага.

Один, два, три, четыре, пять.

Тем временем поединок шел своим чередом. Едва Ушан лишился второй шпаги, как атаки Румо стали еще яростнее.

Шесть, семь, восемь, девять, десять.

Стоя на месте, Ушан старался отражать выпады Румо. Очень важно не дать противнику диктовать темп поединка.

Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать.

Абсолютный рекорд Ушана — двадцативосьмикратный Делукка, поставлен на дуэли с тогдашним официальным чемпионом Цамонии по фехтованию Атраксом Ксатрой III. То был один из самых изнурительных поединков и самых серьезных противников. Как Румо.

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.

Самое главное — чтобы противник успел забыть о кувыркавшейся в воздухе шпаге. Чем выше ее подбросить, чем больше она успеет перевернуться в полете и чем ожесточеннее в это время драться, тем больше шансов на благоприятный исход.

Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять.

Теперь инициатива перешла к Ушану, и он показал все, на что способен. На Румо со всех сторон посыпался град ударов и уколов, да с такой скоростью, о какой он и помыслить не мог. Румо и не заметил, что Ушан водит его кругами.

Тридцать, тридцать один, тридцать два.

Долетев до высшей точки, шпага Ушана неуклюже кувыркнулась в последний раз.

Тридцать три.

Так высоко шпагу Ушан еще не забрасывал. Она полетела на землю, тяжелым эфесом вперед.

Самое важное в многократном Делукке — вовремя оказаться в том же месте, где начали поединок. И вот Ушан ловко подвел Румо именно сюда. Тот был слишком занят и не заметил опасности сверху. На Румо ураганом сыпались удары и уколы, летели искры, и вдруг, откуда ни возьмись, у соперника в лапах оказалась вторая шпага. Ушан точно все рассчитал и схватил оружие прямо перед носом Румо. От неожиданности тот самую малость замешкался, а учитель, улучив минуту, ухватил Львиный Зев своими двумя клинками и резким движением вырвал из лап Румо. Описав в воздухе дугу, демонский меч воткнулся в ствол березы.

— Ай-яй! — раздался в голове Румо голос Львиного Зева.

Ушан приставил обе шпаги к шее Румо. Поединку конец.

— А теперь ступай домой, — велел Ушан Делукка. Не удостоив Румо более ни единым взглядом, он воткнул шпаги в землю и, накинув плащ, удалился из парка. — Да, и не забудь свой кухонный нож, — крикнул он, прежде чем скрыться из виду.

Румо вновь почувствовал головную боль и неприятный привкус во рту, будто только что проснулся с тяжелого похмелья. Мысли путались. Не помня себя, он шатался по переулкам Вольпертинга. Издалека доносилась ярмарочная музыка.

— Ну? Как все прошло? — спросил вдруг Львиный Зев.

Румо даже злиться не мог.

— Львиный Зев? Где ты был все это время?

— Честно говоря, не знаю. Наверное, потерял сознание или что-то в этом роде. Вот ты знал, что мечи могут терять сознание? Я — нет, ха-ха-ха! Пришел в себя, когда вдруг воткнулся в дерево. Я что-то пропустил?

— Потерял сознание?

— В самом начале поединка вдруг стало темно. Помню, как на меня летит шпага, удар и…

— Ты меня подставил! Сам толкнул меня на эту драку, а в самый ответственный момент потерял сознание! — пыхтел Румо.

— Ах, какой же ты черствый! Я еще в себя не пришел! Это же мое первое сражение. Я же не знал, что все случится так быстро. Очень быстро! Ух! Да знаешь ли ты, что значит удариться о другой клинок? Искры видел?

— Тоже мне, меч называется, — сопел Румо. — Смешно!

— Я нож, — буркнул Львиный Зев.

— А, значит, нож?

— Да, и что? Думаешь, раз так — у меня нет чувств?

— Чувствительный нож теряет сознание! Хорошенькое подспорье в драке. Подумать только — из целого арсенала выбрать именно тебя! С тем же успехом можно драться цветком тюльпана. Да знаешь, кто ты? Ты…

— Сказать тебе, кто я на самом деле? Сказать? Я — тебе — скажу!

Румо остановился.

Львиный Зев продолжил срывающимся голосом:

— Во мне заключен вовсе не демонский мозг. А мозг тролля. Да, пещерного тролля! Вот и все.

— Так ты тролль?

— Ну разумеется! Самый обыкновенный пещерный тролль. Оружия отродясь не держал. Работал в штольне в Демонских горах, добывал ляпис-лазурь, и тут этот треклятый метеорит! А так-то я не держал в лапах ничего опаснее, чем кайло. Видать, меня здорово расплющило метеоритом, раз меня спутали с воином-демоном. Так я и попал в эту чертову штуковину — другого объяснения не вижу.

— То есть ты не только не воин-демон, но еще и тролль?

— Был когда-то.

— Час от часу не легче! Вчера — демонский меч, а сегодня — нож, в котором засел пещерный тролль. Довольно. Брошу тебя в реку.

— Что?

Румо зашагал вперед.

— Эй! Куда ты направляешься?

— К Вольперу. Утоплю тебя там.

— Румо! Не кипятись!

Румо молча шел к мосту через Вольпер.

— Румо? Румо? Что ты задумал?

Румо не отвечал.

— Румо! Ты еще пожалеешь!

Вольпертингер невозмутимо продолжал идти.

— Ты ведь этого не сделаешь, правда? Хочешь меня напугать? Ха-ха-ха! — Львиный Зев засмеялся как-то неуверенно.

— Брошу тебя в Вольпер — и дело с концом.

— Эй, Румо, послушай! Подумаешь, осечка вышла! Да, маленькая осечка еще ни о чем не говорит! Это же мой первый поединок! Ну же, остынь! Поговорим спокойно.

Тем временем Румо очутился у моста на северном берегу Вольпера. Шум воды приглушил голос Львиного Зева.

— Румо, даю честное слово: ничего подобного больше не повторится! Я этого не допущу. Румо? Ты слышишь?

Румо шагнул к парапету моста и поглядел на бушующий Вольпер. Поднял Львиный Зев над водой.

— Румо! — взвизгнул Львиный Зев. — Это не шутки!

— Точно! — отозвался Румо. — Не шутки.

Он снова поглядел на реку. Что-то мелькнуло в бурном течении. Чья-то одежда? Нет, это вольпертингер! Приглядевшись, Румо узнал Ралу!

Не мешкая ни секунды, он сунул Львиный Зев за пояс, одним прыжком перемахнул через парапет и бросился в бушующий Вольпер.

С той поры, когда кровомяс Нидхуг избил ее до полусмерти на глазах брата Рольфа и прежде чем очутиться в холодных водах Вольпера, Рала проделала длинный и опасный путь. Нередко ей случалось бывать на волосок от гибели. Жнец с косой стал ей постоянным спутником, невидимым проводником и возлюбленным, готовым в любую минуту заключить Ралу в ледяные объятия. Рала узнала, что такое дружба, ненависть и месть, стала получать удовольствие от охоты и шутить с опасностью. Научилась ходить на двух лапах, говорить и вновь отыскала брата Рольфа. Но самое прекрасное, что с ней произошло, — это любовь к медвежьему богу Талону.

Уверенный, что убил Ралу, кровомяс Нидхуг отволок тело в лес, в жертву жестокому медвежьему богу, в которого верил. Едва Нидхуг, бросив Ралу в чаще, отправился восвояси дальше избивать Рольфа, появился медвежий бог.

Имя его — Талон. Талон Когтистая Лапа, если точнее. Да, жестокий, да, медведь, но не бог. Сияния он не излучал, был ленив, никакой сверхъестественной силой не обладал, был так же смертен, как и все прочие лесные жители — какой же из Талона бог? Питался отбросами, что оставляли в лесу суеверные крестьяне, напуганные ночным рыком. Талон довольствовался чем угодно: мерзлой картошкой, очистками, черствым хлебом, плесневелым сыром и даже дохлыми собаками — лишь бы самому не добывать себе пищу.

Подойдя поближе и обнюхав крохотное тельце, Талон решил, что ни в коем случае не станет есть щенка, ведь тот еще жив. Медведь никогда не слыхал ни про циклопов с Чертовых скал, ни про то, что они пожирают пищу живьем. Природный инстинкт категорически не позволил бы ему съесть того, кто еще шевелится.

Да, Рала не умерла, а имя свое получила от Талона. Тот выхаживал ее, приносил поесть и убаюкивал рычанием. А рычал он так: «Ра-ла, ра-ла, ра-ла».

Рала на удивление скоро оправилась после тяжелых увечий, выросла и набралась сил. До Талона, конечно, не доросла, но теперь они охотились вдвоем. С тех пор как у Талона появилась воспитанница, он не ленился добывать пищу самостоятельно, ведь Рала не могла питаться очистками и дохлыми собаками. Физические упражнения пошли медведю на пользу, он сбросил несколько лишних фунтов, и вскоре оба жить не могли без охоты.

Однажды они учуяли необычную дичь. На заснеженной полянке они нагнали охотника — да не какого-нибудь, а того самого, что подобрал Ралу и Рольфа и продал кровомясу. Рала узнала его по запаху.

В правой руке охотник держал длинную палку, а в левой — короткую. Наложив короткую на длинную, направил на Ралу и Талона. Вдруг короткая палка вылетела и воткнулась Талону прямо в сердце. Он рухнул наземь, в последний раз прорычал «Рала» и испустил дух. Тем временем охотник вынул еще одну палку и направил на Ралу. Как же ей хотелось броситься на него и вырвать сердце из груди за все, что он причинил ей, Рольфу и Талону. Но что-то подсказало ей поступить иначе: спрятаться в укрытие и выждать. Рала так и сделала: убежала в лес на всех четырех лапах. А охотник пошел своей дорогой.

Но шел он не один: Рала неустанно следовала за ним, шаг за шагом, тихо и осторожно, не подавая виду. Наблюдала, как он охотится и для чего нужны эти палки. Рала стала его тенью, невидимым двойником, следила, как он живет, когда ест, когда носит палки при себе, а когда нет. И вот однажды, узнав про охотника все, Рала предстала перед ним. Он купался в реке, и при нем не было ни одежды, ни палок. Охотник перепугался, заметив Ралу на берегу, он понял: его час пробил. Подобрав палки, Рала наставила короткую на охотника и выпустила ему прямо в сердце. Лес огласился его криком, а вода в реке окрасилась кровью. Так Рала впервые выстрелила из лука.

Отныне у Ралы сложилось необычное отношение к смерти: однажды победив ее, Рала перестала бояться, а теперь научилась и убивать.

Рала тягалась с теми, кто был намного сильнее нее, и выходила из поединков живой благодаря одному лишь везению. Как-то ей случилось пробираться через болото, судя по запаху, населенное множеством злобных созданий, но те даже не вылезли из своих берлог, поразившись ее бесстрашию. Смерть гонялась за Ралой по пятам, насылала мороз и молнию, голод и жажду, зубы и когти — Рале все нипочем. Та не проявляла никакого интереса ни к смерти, ни к жизни: ради кого ей было жить?

Однажды Рала уловила какой-то чужой и одновременно родной запах. Но дул сильный ветер, и Рала не успела как следует разобраться. В сумерках она разглядела какое-то существо, двигавшееся с огромной скоростью. Таинственный незнакомец прятался то там, то сям, и, наконец, Рала поняла: ее преследуют. Она выпустила стрелу, но преследователь быстро увернулся, и стрела разлетелась в щепки, ударившись о дерево. Прежде ей не случалось терять драгоценные стрелы. Рала злилась и недоумевала. Кто же это такой?

Рала выпустила две стрелы разом — безотказный прием. Тут случилось и вовсе невероятное: незнакомец перехватил стрелы в воздухе да мало того — запустил их обратно с такой силой, что те воткнулись в дерево прямо перед носом у Ралы.

Еще ни разу Рала не встречала такого быстрого и сильного противника. Надвигалась ночь, и видимость с каждой минутой ухудшалась. Рала выпустила последнюю стрелу, и ей не осталось ничего, кроме как столкнуться с врагом нос к носу. Выйдя на поляну, они взглянули друг другу в глаза. Тут ветер стих, и они стали чувствовать запахи. Оба поняли: сражения не будет, ведь они брат и сестра.

Темные воды Вольпера подхватили Румо. Вода бурлила сверху, снизу — повсюду. Ледяная вода лилась в пасть, в нос, в уши, а в голове монотонно загудело:

«Я не умею плавать».

— Как? — подал голос Львиный Зев. — Не умея плавать, бросаешься в бурную реку? А еще упрекаешь меня…

«Где Рала?»

— Рала? Какая еще Рала?

«Она погибнет».

— Кто погибнет? Вот ты — погибнешь.

«Плевать. Рала не должна погибнуть».

— Начинай плыть!

«Но я не умею плавать».

— Так учись! — завопил Львиный Зев. — Плыви!

«Рала», — подумал Румо.

— Румо! — крикнул Львиный Зев. — Шевелись! Нужно плыть. Но Румо не отзывался.

Вновь обретя друг друга, Рольф и Рала отправились вместе бродить по глухим лесам Цамонии. Некоторое время сторожили фруктовую плантацию, куда регулярно наведывались воры. Рабочие научили их говорить, а когда по ночам вольпертингеры поднимали жуткий вой в зарослях, воры обходили плантацию стороной. Но урожай собрали, и брат с сестрой отправились дальше. Вскоре они очутились в южной части континента, и Рольф заговорил о серебряной нити — дескать, он видит ее с закрытыми глазами. Со временем Рала поняла, как важна для Рольфа серебряная нить, и они вместе отправились на поиски ее источника. Так близнецы попали в Вольпертинг. Отметившись у бургомистра, они поселились вдвоем в маленьком домике и стали ходить в школу. Серебряной нитью Рольфа оказалась девочка Наденька по прозвищу Дымка. С тех пор оба зажили, как все прочие вольпертингеры, без особых приключений.

Пока однажды в класс не вошел Румо.

Незнакомый вольпертингер неуклюже поплелся на свое место, а Рала отчего-то смутилась. Он вел себя, как идиот, на уроках задавал дурацкие вопросы, да еще и сцепился именно с Рольфом. А самое главное — смотрит на нее так, будто она бревно. Почему же он ей небезразличен?

Она, Рала Лесс, — самая гордая и неприступная девчонка в Вольпертинге, у нее толпы поклонников. И тут является этот Румо и ставит все с ног на голову. Да какое он имеет право? Он на нее и не глядит, в школьном дворе старается убежать подальше, в ответ на улыбку бурчит что-то себе под нос — похоже, он ее на дух не переносит. А на ярмарке от одного ее прикосновения едва чувств не лишился. Ну и дурак! И что хуже всего: Рала и думать не могла ни о ком, кроме Румо. Ей хотелось прожить с ним жизнь, вместе состариться, умереть, вместе раствориться во вселенной, когда мир развалится на части.

Не оставлял ее Румо и по ночам. Прежде Рала видела чудесные, увлекательные сны. Обычно они с Талоном охотились в лесу. Теперь же этот Румо вторгся в ее ночной мир и вел себя ничуть не лучше, чем в жизни.

Однажды Рале снился Талон Когтистая Лапа. Удивительно — во сне Талон разговаривал. Он сидел на пне и говорил, а прямо в сердце у него торчала смертоносная стрела.

— Слушай, девочка моя, слушай внимательно. За всю жизнь я сумел произнести только твое имя, но теперь я мертв, и уж будь уверена: смерть все меняет. Так вот, этот идиот, этот твой Румо — я задался вопросом: что он потерял у нас в лесу? Я его сцапал и расспросил. Ну, как расспросил — пришлось его поприжать, чтобы выпытать правду. Но я таки его раскусил! А теперь держись! Он в тебя втрескался! Влюбился без памяти. Но не решается признаться, и поэтому по ночам, когда сам Румо спит, его душа проникает к тебе в сон. Ну, не олух ли?

Талон соскользнул с пня и теперь выглядел точь-в-точь как перед смертью. Дрожащим голосом он прошептал:

— Послушай, девочка моя, перед смертью я не сумел дать тебе последнее напутствие, но теперь я могу говорить и хочу наверстать упущенное. — Голос его слабел. — Я только глупый медведь и ничего не смыслю в подобных вещах, но вот что я думаю: берись за дело сама. Начинай охоту и заполучи его. — Талон испустил последний вздох, голова его упала набок, и Рала проснулась в слезах.

Рала не очень-то верила в вещие сны, и все же одна мысль не давала ей покоя: как бы заполучить Румо?

И тут она увидела, что он идет к мосту через Вольпер.

Румо не заметил ее: кажется, он о чем-то задумался, был в плохом настроении и даже разговаривал сам с собой. Она пошла за ним, перебегая из одного укрытия в другое, словно охотилась на дичь в лесу. Едва Рала увидела, что Румо поднимается на мост, у нее созрел план. Опасный, рискованный план, но Рала решила, что пора вновь бросить вызов смерти. Чтобы проверить, действительно ли Румо ее любит, она решилась на безумный поступок: броситься в Вольпер. И если он последует за ней на верную смерть, в его любви можно не сомневаться. А о том, что будет дальше, как они выберутся из бурной реки, она не задумывалась ни на минуту, это в ее план не входило — иначе что же в нем опасного?

В отличие от циклопов с Чертовых скал вольпертингеры не считали, будто после смерти их души вознесутся на летучие горы. Они знали только, что со смертью ничего не поделаешь. Знали, что рано или поздно умрут, но не задумывались о том, что дальше. Тем удивительнее стало для Румо, когда он потерял сознание, очутиться в ином мире, показавшемся знакомым. Он увидал грандиозную панораму светящихся фигур, переливавшихся прежде незнакомыми цветами, и бесконечных световых нитей вроде тех, что он видел внутренним взором.

«Ага, — подумал Румо. — Так вот оно как бывает, когда умираешь. Будто видишь с закрытыми глазами».

Румо подхватила река пульсирующего света. Где-то в подсознании возникло название цвета этой реки: ксюльбовый. А вверху, по цабриновому небу, плыли гоммовые облака — эти странные названия тоже родились в подсознании.

А еще он плыл. Точнее, плыл не сам он: его несла река, так непохожая на Вольпер — тихая, а не шумная, теплая, а не ледяная, спокойная, а не бурная.

«Пусть же меня уносит течением», — подумал Румо. Все вдруг стало так легко, просто и приятно, исчезли все трудности и страдания. Никакой злости и душевных терзаний, никакого страха и любовной тоски.

Бросившись в Вольпер, Рала сразу заметила, что вода куда холоднее, а течение намного сильнее, чем она рассчитывала. А самое главное — намокшая одежда, волосы и обувь отяжелели и тянули на дно. Громкий рокот воды заглушал все остальные звуки, сводя на нет романтический замысел Ралы позвать на помощь. Она-то думала, что поплывет, как прекрасная утопленница, а ее швыряло и захлестывало волной, как клочок бумаги.

Рала проплыла под мостом, не имея ни малейшей возможности привлечь внимание Румо. Но случаю было угодно, чтобы тот наклонился через парапет в тот самый миг, когда бурный водоворот ненадолго поднял Ралу на поверхность. Не мешкая ни секунды, Румо бросился в реку. Рала успела заметить, как он ушел под воду, прежде чем ее унесло течением.

«Он любит меня! — подумала она. — Без колебаний пошел за мной на верную смерть».

Вынырнув, Рала вновь разглядела Румо над водой. Он не шевелился и не пытался сопротивляться течению — очевидно, потерял сознание.

«Румо тонет», — мелькнуло у нее в голове.

Обоих вынесло на середину реки. Рала никак не рассчитывала, что Румо потеряет сознание, что течение окажется таким сильным, а судьба на сей раз проявит к ней полнейшее равнодушие. Рала проклинала свой ребяческий романтизм, из-за которого Румо, чья жизнь для нее — дороже собственной, подвергался теперь огромной опасности.

— Плыви! — крикнул кто-то.

На берегу собрались вольпертингеры. Одни стояли, свесившись через парапет, другие бежали вдоль набережной, едва поспевая за бурным течением.

«Плыви!» Чушь какая. Рала и плавать-то не умеет. И никто из вольпертингеров не умеет. Все равно что учиться летать, прыгнув в пропасть.

— Попробуй плыть! — закричал с берега другой сородич.

А собственно, почему бы и нет? На карту поставлена жизнь Румо, не говоря уж про ее собственную — так разве не стоит хотя бы попробовать побороть этот животный страх?

— Плыви же!

Плыть? Но как? Рала вспомнила убитого ею охотника: перед смертью тот купался в реке. Беспрестанно выбрасывал руки вперед, загребая воду назад, и дрыгал ногами, как лягушка.

Ралу снова затянуло под воду. Ее волокло по гальке и веткам на дне, а один раз она так сильно ударилась головой о большой камень, что едва не потеряла сознание. Вынырнув в очередной раз, Рала увидела Румо совсем рядом, только вниз головой: из Вольпера торчал лишь сапог.

На берегу вольпертингеры размахивали длинными палками и веревками. Румо и Ралу несло к городской окраине, где течение не такое бурное, а один из берегов не укреплен каменной стеной. Взволнованные сородичи отважились подойти совсем близко к воде.

Стараясь держать голову над водой, Рала стала загребать воду передними лапами, одновременно двигая задними по-лягушачьи.

Она и впрямь продвинулась чуть вперед, поближе к Румо. Рала принялась грести изо всех сил, с удивлением заметив, что река постепенно теряет власть над ее телом. Теперь Рала сама решала, когда держать голову над водой, когда глотнуть воздуха и когда нырнуть. Поплыть — это значит сразиться с водой, подумалось ей.

Вскоре она ухватила Румо за сапог. Гребя второй лапой, она поплыла к берегу, где столпились сородичи, опустив в воду ветки и протягивая лапы. Наконец ей удалось ухватиться за черенок вил. Ралу вытащили на берег, а вместе с ней выволокли и бездыханное тело Румо.

Безмолвные воды реки смерти уносили Румо все дальше. Неужели он будет плыть вечно? Ему все равно, что бы ни случилось, он все стерпит, ведь тому, кто принял смерть, бояться нечего.

Румо видел над собой небо в новом, необычном цвете: кельфовом, громоминовом, опемном, блаковом, иволинтовом. Как вдруг — знакомый оттенок: серебро! Да ведь это серебряная нить, совсем близко — дотянись и схвати! Зазвучал голос, как во сне, но на сей раз голос не пел, а громко и настойчиво говорил:

— Румо! Дыши!

Дышать? Разве нужно дышать после смерти? А он едва начал привыкать.

— Румо! — повторил голос. — Дыши! Дыши же!

«Не могу, — мысленно ответил он. — Разучился».

— Румо! — голос перешел на крик. — Я приказываю тебе дышать!

Внезапно Румо почувствовал сильный и болезненный удар по носу.

Ай-яй!

Откуда в этой тихой обители боль? На глаза наворачивались слезы. Румо всхлипнул и стал дышать.

Открыл глаза.

Кто-то склонился над ним. Моргнув, Румо узнал Ралу. Позади суетились еще несколько вольпертингеров.

— Она щелкнула его по носу, — сказал один.

— И ведь сработало. Невероятно!

— Он жив.

— Рала умеет плавать.

Вытерев морду Румо, Рала взглянула на него так, будто ждала чего-то особенного. Он непонимающе уставился на нее. И тут его вырвало прямо ей на колени.

Рала умеет плавать!

Новость разошлась по Вольпертингу со скоростью лесного пожара, из дома в дом, из улицы в улицу, из квартала в квартал. Днем уже весь город знал: Рала умеет плавать.

Вот так новость! Ведь это все равно что услышать: «Рала умеет летать!» Никто из вольпертингеров никогда и помыслить не мог научиться плавать. Для них это было на грани колдовства.

Что же касается Румо, для него новость имела неприятный довесок и полностью звучала так: «Рала умеет плавать, а Румо — это тот олух, что свалился с моста в Вольпер, и его спасла девчонка».

О том, что это Румо прыгнул в Вольпер спасать Ралу и почему та оказалась в воде, никто не говорил. Нет, эту историю так долго и так часто пересказывали задом наперед, что все поверили.

В таком виде преподнес историю и Урс, пока Румо, лежащего на животе у себя в постели, тошнило бурой водой в ведро.

Следующие несколько дней Румо узнавал все новости от Урса. Он серьезно заболел, долго не выходил из комнаты и очень медленно шел на поправку. Зато Рала молниеносно прославилась на весь Вольпертинг. Рала Плавающая. Рала чудо-девчонка. Та, что гуляет по воде. Бесстрашная спасительница олуха-неумехи. И так далее — всего не перечислишь.

Уж лучше бы Румо навеки остался в том мире удивительных цветов. Ему бы тогда не пришлось во время выздоровления выслушивать все то, что передавали Урс, Аксель и тройняшки: что городская театральная труппа репетирует пьесу «Спасение Румо», что в ратуше обсуждают, не поставить ли Рале памятник и не переименовать ли Вольпер в Ралу, и что Рала теперь дает уроки плавания в пруду за городом. Ее пример доказал: чтобы научиться плавать, нужно всего лишь побороть страх, сидящий глубоко внутри, и разучить несколько движений.

Даже поправившись, Румо редко отваживался покидать комнату. Перестал ходить в школу, отлынивал от городских обязанностей, целыми днями не заглядывал в столярную мастерскую. Только по ночам он слонялся по тихим переулкам Вольпертинга и дышал свежим воздухом. Весь город ополчился против него: на уроках фехтования его поджидал Ушан Делукка, а уж как станут над ним смеяться Рольф, Тсако и вся школа — можно себе представить.

Во время одной из своих ночных прогулок в одиночку Румо очутился на площади Черного купола. Загадочный и безмолвный, словно памятник всем неразгаданным тайнам мира, купол поблескивал в лунном свете. Румо сел, прислонившись спиной к прохладному камню, и стал глядеть на звезды. Было тихо, город спал. Самое подходящее время, чтобы тихо и незаметно испариться, подумал Румо.

Весь Вольпертинг любил Ралу. Отчего же она несчастна? Оттого что она спасла Румо жизнь, а тот продолжает вести себя по-идиотски! Подумать только, она вытащила его из бушующего Вольпера, вернула к жизни, а он, едва открыв глаза, изгадил ей штаны, встал и ушел, даже спасибо не сказав. А что ей было делать? Признаться в любви при всех? Нет уж, пусть лучше ее считают героиней.

Рала умеет плавать!

Звучит неплохо, решила она. Всяко лучше, чем «Рала умеет вязать»! На улицах все ее поздравляли, а вечером даже закатили банкет в ратуше.

На следующий день полгорода осаждало Ралу с просьбой давать уроки плавания. Отказать она не могла. Сперва натренировала нескольких учителей физкультуры, затем все вместе отобрали самых способных учеников, и уже через несколько дней почти весь Вольпертинг умел плавать — за исключением нескольких самых пугливых и Румо.

С ним Рала решила повременить. Сейчас у нее и так забот полон рот, да и не может же он прятаться вечно: рано или поздно явится в школу. Тогда она возобновит охоту, будет неотступно следовать за ним по пятам и, наконец, добьется своего. Она поклялась в этом памятью Талона. Но всему свое время. А пока она продолжит купаться в лучах славы. В конце концов, Рала — единственная героиня в современной истории Вольпертинга. Знала бы она, какие невероятные события ей еще предстоит пережить!

— Я умею плавать! — выпалил Урс, как-то вечером вбегая в комнату Румо с полотенцем через плечо.

Сидя на кровати, Румо увязывал вещи в узел.

— Я ухожу из Вольпертинга, — сказал он.

— Что?

— Ты слышал.

— Хочешь попутешествовать? Вернуться, когда уляжется эта шумиха вокруг Ралы? Подождать, пока это дело быльем порастет? Отличная мысль!

— Нет, я не вернусь.

— Куда же ты пойдешь?

— Не знаю. Посмотрим.

— Ты пришел в Вольпертинг из-за Ралы, а теперь из-за нее же уходишь. Очень умно.

— А что мне остается? Она выставила меня на посмешище всему городу!

— Она тебе жизнь спасла.

— Это я собирался спасти ей жизнь.

— Ну, что ты там собирался — это никому не интересно. А вот если бы не она, ты бы погиб.

— И к лучшему.

— Упрямься, сколько тебе влезет, но ты перед ней в долгу и не можешь просто так смыться.

— Что хочу, то и делаю.

— Конечно!

— Ну, а что мне делать? — в отчаянии крикнул Румо.

— Из этого положения есть только один выход: обратиться к оракулу.

— К оракулу?

— К Орнту ла Окро. У него есть ответы на все вопросы.

— К Орнту? Столяру?

Никто в Вольпертинге, даже сам бургомистр, не знал, когда Орнт ла Окро появился в городе. Считалось, что Орнт жил тут всегда. Он был превосходным столяром, но ценили его в Вольпертинге не за это. Особенно хорошо Орнт умел давать советы. Одни оказывались полезны, другие — не очень, но из уст Орнта все они звучали, будто глас оракула. Даже те, кому Орнт дал неудачный совет, приходили снова и снова: так убедительно говорил оракул. Бургомистр советовался с ним по вопросам управления городом. Директор школы дискутировал о проблемах воспитания. Повар обсуждал меню. Юноши приходили за советом, когда не ладилось с девушками. Девушки — когда не клеилось с юношами. При этом все вели себя одинаково: делали вид, будто и не думали просить у Орнта совета. Приносили сломанный стул, расклеившийся ящик комода, сломанный гребень. И пока Орнт ремонтировал испорченную вещь, посетитель разгуливал по мастерской, рассуждал о погоде, о том о сем, но рано или поздно, как гром среди ясного неба, звучала фраза: «Да, Орнт, пока не забыл: у меня есть… эээ… друг (подруга, коллега по работе, подручный), и у него вот какое дело…»

Орнт выслушивал посетителя. Закуривал трубку. Охая, ходил туда-сюда. Вытряхивал трубку. Набивал заново. Закуривал. Клубы голубоватого дыма окутывали все вокруг, и наконец раздавался голос Орнта. Он вызывал доверие, успокаивал, в нем чувствовалась зрелость и мудрость. Казалось, будто монахи катят по деревянным подмосткам бочонок с изысканнейшим вином столетней выдержки.

— Н-да-ааа… Я, конечно, не из тех, кто раздает советы направо и налево, но я бы поступил вот как…

И Орнт выдавал первое, что пришло на ум, подкрепляя рекомендацией, как лучше претворить сказанное в жизнь. Народ шел к Орнту вовсе не за единственно верным советом. О нет. Все дело в том, что Орнт брал на себя то, чего они боялись как огня: необходимости принимать решение.

— Да, Орнт, пока не забыл: ты ведь знаешь Урса, моего городского друга — так вот, у него не ладится с девчонкой…

Орнт не спеша набил трубку табаком и приготовился слушать. Румо говорил торопливо и взволнованно. Беспорядочно перескакивал с одного на другое, несколько раз сказал «я» вместо «Урс», и у него совсем пересохло в горле.

— Н-да-ааа… Я, конечно, не из тех, кто раздает советы направо и налево, но твоему другу, этому… эээ…

— Урсу!

— Да, Урсу я бы передал вот что: когда ты в последний раз совершал ради этой девчонки что-нибудь из ряда вон?

— Что ты имеешь в виду? То есть, будь я на месте…

— Урса.

— Да, будь я на месте Урса, я бы не понял, что ты имеешь в виду.

— Что значит «из ряда вон»? Ну, например, подарить девчонке брильянт, вырванный из лап чудовища. Или еще живое сердце вервольфа в золотой чаше. Что-то в этом роде.

— Что? И где же мне… то есть Урсу достать все это? Девчонкам правда это нравится?

— Дело не в том, что это будет. Пусть хоть замшелый кирпич или ржавая дверная ручка. Главное, чтобы тебе пришлось рисковать!

Румо задумался:

— Не понимаю — то есть Урс бы, наверное, не понял.

— Ай, не вешай мне лапшу на уши со своим Урсом! Весь Вольпертинг болтает про тебя и эту девчонку. Ты втрескался, парень, у тебя даже на лапе написано: «Рала». Видно, когда ветер дунет хорошенько.

Румо схватился за плечо. Орнт ухмыльнулся.

— Не знаю, слыхал ли ты, но в последнее время над тобой потешаются все кому не лень.

— Слыхал, — буркнул Румо.

— Трудность в том, что ты в долгу перед ней. Она спасла тебе жизнь. И ты не можешь просто так прийти к ней и сделать предложение. Не говоря уж о том, что ты все равно не решишься.

Знай Румо, что разговор выйдет таким неприятным, ни за что бы не пришел. Это все Урс со своими идеями! Румо думал только о том, как бы удрать из Вольпертинга под покровом темноты и тумана.

— Есть только один выход из создавшегося положения, — продолжал Орнт.

— Есть выход?

— Да. Тебе нужен тройной талисман.

— Что?

— Тройное волшебство: завоевать ее сердце, загладить вину и восстановить свою репутацию в городе. Три задачи. Чтобы их решить, потребуется тройной талисман. — Орнт показал три пальца.

— Все еще не возьму в толк, к чему ты клонишь.

— Слушай. Возьмем золотое кольцо. Это одинарный любовный талисман. Разумеется, этого мало. Куда душевнее, если бы ты выковал кольцо сам — это двойной любовный талисман. Но все еще маловато. А вот если бы ты выковал кольцо из золотого слитка, вырванного из когтей семиглавой гидры — это был бы тройной талисман. Драгоценность, сделанная с душой, да еще и с риском для жизни.

— Хочешь сказать, мне осталось разыскать семиглавую гидру?

— Это только к примеру. У нас в окрестностях гидры не водятся. Да и не обязательно дарить кольцо. Неважно, брильянт или ржавая дверная ручка — главное, рисковать жизнью.

— Я должен подарить Рале дверную ручку?

Орнт нахмурился.

— Ну и крепкий же у тебя лоб, парень.

Румо потупился.

— Займись тем, что умеешь лучше всего.

— Драться?

— Нет, столярничать.

Румо задумался.

— И что же мне смастерить?

— А я знаю?

— Знаешь? Так скажи!

Орнт вздохнул.

— Смастери шкатулку из нурнийского дуба. А внутрь положи листок нурнии.

Румо знал: неподалеку от Вольпертинга растет Нурнийский лес. Еще там произошла легендарная битва — о ней рассказывал Смейк. Вот и все.

— Мастера считают нурнийский дуб лучшей древесиной в Цамонии. Ценится он очень дорого, ведь немногие смельчаки отваживаются зайти в Нурнийский лес. Поговаривают, будто дуб охраняют ужасные нурнии.

— Что еще за нурнии?

— Понятия не имею. Существа из листьев. Деревянные призраки. Точно никто не знает. Говорят, будто у нурний листья красные, как кровь. Одни считают их деревянными насекомыми, другие — плотоядными растениями, способными передвигаться. — Орнт натужно засмеялся. — А вместо смолы у них красная кровь. Нурнийский лес ими так и кишит. Вот почему там почти никто не бывает, а древесина нурнийского дуба ценится дороже брильянтов.

— Понятно.

— Если добудешь ветку нурнийского дуба и смастеришь шкатулку, получится необыкновенный подарок. А если удастся сорвать листок нурнии и положить в шкатулку, каждому станет ясно, что подарок мог стоить тебе жизни. Золотая шкатулка с брильянтами, отвоеванная у целого войска вервольфов, едва ли ценилась бы дороже.

Румо воспрял духом. Орнт и впрямь превосходный советчик.

— А далеко отсюда до Нурнийского леса?

— Пара дней пути. И коль уж на то пошло: пока тебя не будет, я кой-кому разболтаю, что ты задумал. Слухи быстро дойдут до Ралы. И, если ты ей небезразличен, она до смерти перепугается за тебя. Тут ты возвращаешься победителем и — та-дам! — даришь ей шкатулку. Она с ума сойдет от радости.

Румо вскочил.

— Так и сделаю! — воскликнул он. Обнял Орнта, помахал ему на прощание и исчез.

Орнт еще долго сидел неподвижно. Когда к нему обращались за советом, он впадал в забытье, идеи били фонтаном, и Орнт подробно излагал план их воплощения. Затем наступала короткая передышка и, наконец, фаза отрезвления, когда Орнт силился припомнить, каких же советов он надавал.

Он посоветовал Румо идти в Нурнийский лес.

Он посоветовал Румо раздобыть древесины нурнийского дуба.

Он посоветовал Румо смастерить из нее шкатулку и положить туда листок нурнии.

Орнт вскочил как ужаленный. Да он с ума сошел? Для Румо это все равно что броситься в Вольпер с камнем на шее.

Орнт ла Окро выбежал из мастерской. Стояла ночь.

— Румо! — пустынные улицы огласились его криком. — Постой, Румо! Где ты?

Но Румо уже покинул город.

Нурнийский лес раскинулся на небольшом холме, почти идеально круглом, около километра в диаметре. На вершине холма стоял сам нурнийский дуб, заметный издалека. Голые черные ветви тянулись в небо, возвышаясь над кронами других деревьев.

Румо шел три дня и три ночи, почти без сна и отдыха. По дороге он встретил разве что нескольких волков: сперва те преследовали его, но вскоре обратились в бегство. Вступив в лес, Румо взялся за рукоятку меча и начал подниматься в гору.

— Что это за лес? — спросил Львиный Зев.

— Нурнийский, — отвечал Румо. После случая на мосту он ни разу не разговаривал с Львиным Зевом.

— Ага, заговорил? Ну просто камень с души!

Румо фыркнул. Львиный Зев продолжал:

— О, даже фыркнул! Я счастливчик. Значит, Нурнийский лес? И что нам здесь надо?

— Кусок нурнийского дуба. Я смастерю из него шкатулку. Для Ралы.

— Значит, смастеришь. Звучит неплохо. И никаких тебе драк. Это я умею!

— Правда, лес кишит нурниями.

— Нурниями? Какими еще нурниями?

— Понятия не имею. Увидим — узнаем.

— А тут довольно тихо.

«Слишком тихо, сказал бы принц Хладнокров», — подумал Румо. Казалось, будто весь лес затаил дыхание. Румо на мгновение зажмурился и тут же учуял множество мелких существ — те, похоже, спали. Никаких других подозрительных запахов — только смола, хвоя и влажное дерево.

Открыв глаза, Румо стал придумывать, какой узор вырезать на шкатулке.

— Конечно, сердце! — посоветовал Львиный Зев.

Румо фыркнул.

— И зверюшек. Маленьких милых зверюшек. Отлично смотрятся на шкатулках.

— Вообще-то, я хотел драконов, — возразил Румо. — Драконов, змей и все в таком духе.

— Ну, здорово, — отозвался Львиный Зев. — Может, еще пауков и летучих мышей? И крыс не забудь, толстых, жирных — дамы любят их боль…

«Тссс!»

Румо замер на месте и поднял голову. Над ним расстилалась крыша из красных листьев. Держалась она на восьми тонких деревянных столбиках.

«Красные листья», — удивился Румо.

— Красные листья? — повторил Львиный Зев. — Разве уже осень?

Столбики едва заметно зашевелились. Чуть согнулись, беззвучно, словно лапки насекомого.

— Нурния? — прошептал Львиный Зев.

«Да», — мелькнуло в голове у Румо.

Самое странное, что он не учуял нурнию. Ее запах смешивался с запахом прелой листвы.

Кажется, нурния не заметила Румо: она наблюдала за небольшой белой совой, сидевшей на ветке. Птица с трудом боролась со сном.

Нурния охотилась. Покачиваясь на восьми деревянных лапах, она подкрадывалась к ничего не подозревавшей сове. Птица приняла ее за дерево, которое качается на ветру. Вдруг раздался хрип, сова испуганно расправила крылья, но тут из красной листвы выскользнуло щупальце — тонкий зеленый побег. Обмотав плетью тело жертвы, нурния сорвала ее с ветки. Сова и пикнуть не успела, как исчезла в красной листве. Нурния задвигалась быстрее, послышался хруст и чавканье, затем — гулкий хлопок, и на землю шлепнулся обглоданный скелет.

— Батюшки мои, — прошептал Львиный Зев. — Плотоядное растение.

Румо решил не связываться. Прежде ему не доводилось встречать нурний, и он понятия не имел, как с ней справиться. Брюхо из листьев висит в нескольких метрах от земли, а кто знает, на что еще способна эта тварь. Судя по урчанию, нурния насытилась совой — самое время тихонько убраться.

Румо осмотрелся, дабы ненароком не наступить на сухую ветку. Осторожно переступая, он пробрался между двумя деревянными лапами и тут наступил на листочек.

Листочек оказался детенышем нурнии. Сверху — обыкновенный красный дубовый листок, но, если перевернуть, снизу обнаруживались тонкие деревянные лапки. К несчастью для вольпертингера, нурненыш умел кричать. Крохотное создание завизжало, чем привлекло внимание взрослой нурнии. Та завыла, будто сильный ветер в печной трубе. Деревянные суставы затрещали, лапы согнулись, и красная туша опустилась. На Румо обрушилась завеса из желтых лиан. Десятки щупалец обвились вокруг лап и подняли Румо с земли — он даже не успел выхватить меч. Вольпертингер повис между лап нурнии. Щупальца потянули Румо в разные стороны, будто чудовище собиралось разорвать его на куски.

Еще одно щупальце обвилось вокруг шеи. Румо стал задыхаться, глаза полезли из орбит.

«Простой укус и рывок», — мелькнуло в голове у Румо, он вцепился в щупальце и мотнул головой. Брызнула кровь, нурния зашипела, ослабила хватку, и Румо очутился на земле.

Чудовище с жутким воем втянуло раненое щупальце. Из красной листвы капала кровь. Румо встал на задние лапы и выхватил из-за пояса Львиный Зев. Но в тот же миг почувствовал сильный удар сзади и выронил меч. Нурния ударила его по голове деревянной лапой. У Румо потемнело в глазах, лапы подкосились, а Львиный Зев упал в кучу сухих листьев. Вольпертингера шатало из стороны в сторону.

Согнув другую лапу, нурния ударила Румо в спину, и он кубарем покатился в кучу листьев. Вольпертингер корчился от боли, а чудовище выпрямилось, издав победный вой.

— Я здесь! — завопил Львиный Зев. — Сзади!

Нащупав меч, Румо схватил его обеими лапами.

— Смотри, она опять замахнулась!

Румо увернулся, и удар пришелся в пустоту. Лапа нурнии ушла глубоко в землю и застряла. Чудовище шипело и беспомощно топталось на месте, стараясь высвободиться. Румо улучил минуту, чтобы встать.

— Беги! — крикнул Львиный Зев, но Румо и не думал бежать.

Нурния наконец вытащила лапу из земли. Повернувшись на месте, уставилась на противника. Румо замер между лап нурнии с мечом наготове. Нурния попятилась назад. Несколько мгновений они глядели друг на друга.

— Что ты задумал? — спросил Львиный Зев.

— Мне нужен листок нурнии, — ответил Румо.

Нурния угрожающе захрипела — так же как перед нападением на сову. Из туловища ее тонкими струйками сочилась кровь, окрашивая землю. Чудовище нерешительно покачивалось из стороны в сторону, поднимало то одну, то другую лапу, затем, согнув шесть задних лап, выставило вперед передние и изо всех сил бросилось на Румо.

Румо сам удивился, с какой скоростью он отскочил в сторону. Лапы нурнии глубоко вонзились в землю там, где он только что стоял. Нурния снова застряла. В ярости чудовище огласило лес жутким воем.

Подойдя к одной из увязнувших лап, Румо покрепче сжал Львиный Зев, размахнулся и жахнул изо всех сил. Одним ударом он разрубил лапу нурнии пополам, из обрубка хлынула кровь. Нурния взвыла, припадая на оставшиеся лапы. Красное туловище теперь нависало совсем низко над землей. Подойдя ближе, Румо взмахнул мечом.

— Это обязательно? — спросил Львиный Зев.

Мощным ударом вольпертингер рассек красные листья и отскочил. Из разверзнувшейся раны шлепнулись на землю внутренности нурнии.

— Фуу! — пискнул Львиный Зев.

Румо опустил меч. Подойдя к мертвому чудовищу, он оторвал красный лист и спрятал в карман.

— Эй! — не унимался Львиный Зев. — Я же весь измазан в крови. Мерзость какая! Вытри же меня скорей!

Встав на колени, Румо сорвал пучок травы и начал протирать лезвие.

— Кровь! — в голове Румо раздался низкий, будто свинцовый, голос, похожий на звон огромного колокола.

— Я… чую кровь!

— Что? — опешил Румо. Голос Львиного Зева звучал иначе.

— О… где я?.. Тут темно… Это кровь? Всюду кровь…

Румо смахнул кровь с клинка. Что еще за шутки? Неужто это Львиный Зев?

— Эй, что это за жуткий голос? — спросил Львиный Зев.

— Ты тоже слышишь?

— Где я? — вновь послышался голос. — Последнее, что помню… битва… бой вражеских барабанов… предсмертные крики… лязг мечей в темноте…

— О, боже! — заныл Львиный Зев. — Воин-демон. Его мозг! Он пробудился!

— Кто пробудился?

— Я думал, я тут один. А выходит, мозг демона тоже попал в меч. В другую половину клинка. И его разбудила первая пролитая кровь!

— Кровь… — простонал голос.

— Кто ты? — спросил Румо.

— Мое имя Гринцольд-рубака, я воин-демон, рядовой пехоты, фехтовальщик первой категории, имею знак отличия, — по-военному отчеканил голос.

Румо долго разглядывал клинок меча.

— Еще один голос, — простонал он. — За что мне все это?

— А мне? — вторил Львиный Зев. — Это ужасно.

— Что ужасно? — не понял Румо.

— Гринцольд. Он вмешивается в мои мысли. Ох…

— Ты читаешь его мысли?

— Это не просто мысли. Это настоящий кошмар…

Тем, кому довелось родиться демоном в Цамонии, жилось несладко во все времена. Но, когда Гринцольд появился на свет, цамонийским демонам приходилось особенно туго. Народ ненавидел демонов всех разрядов, и, не внушай они такой страх, их истребили бы подчистую. Вот демоны и стали объединяться в отряды, начиная с небольших шаек и кончая боевыми кланами в несколько сотен воинов. Иногда разные кланы сталкивались и либо затевали ужасную резню, либо объединялись в большую армию демонов. Вот тут-то и начиналось самое интересное. Армия демонов грабила и убивала всех, кто попадался ей на пути, пока не натыкалась на другую армию. Более жестоких и самоотверженных воинов, чем демоны, не сыскать. Они не знали дезертирства, капитуляции, взятия в плен и пощады. Битва демонов — так говорили про сражение, в котором обе стороны понесли большие потери и при этом никто не победил.

Гринцольд мог бы считаться образцовым воплощением всех худших качеств племени демонов: невероятно уродлив, кровожаден, исполнен ненависти, подл, но при этом совершенно честен. Самым коварным демонам незачем прибегать ко лжи и уловкам: такое явное зло все равно не скроешь. Гринцольд не стремился кому-то понравиться, а оттого не знал тщеславия и имел только две потребности: убивать и быть когда-нибудь убитым. Да, Гринцольд был совершенством среди воинов-демонов.

С самого детства он свободно разгуливал по Цамонии. Как и принято у демонов, родители избавились от него сразу после появления на свет. Подобное считается у этих существ проявлением родительской любви: они и так с трудом сдерживались, чтобы не придушить отпрысков.

Гринцольд поселился в довольно просторной бочке для мусора во дворе гральзундской мышиной бойни, где торговали мышиными пузырями. В эту огромную бочку сваливали скелеты орнийских мышей и вывозили раз в месяц. Итак, первый месяц жизни Гринцольд провел среди скелетов, мух, а также мышей-каннибалов, глодавших кости своих сородичей. Ходить Гринцольд еще не умел, но уже мог обороняться сильными руками и острыми когтями. Он душил мышей-каннибалов одну за другой, отгрызал им головы и пил кровь. Гринцольд потерял ухо и два пальца на ногах (их откусили мыши, пока он спал), но выжил. Через месяц он сумел выбраться из бочки и попал в большой мир. Так, не успев научиться ходить, Гринцольд прошел через ад.

Следующие пять лет Гринцольд только убивал, ел, бродил и спал. Убивал не только крыс и мышей, но даже кошек и собак, пил их кровь и ел мясо. Жил то в канализации, то в лесу.

Потом Гринцольд на целых три года поселился в пещере в ущелье Демоновой Устрицы и нападал на всех, кто попадался на пути, будь то путешественник или горная коза. К восьми годам Гринцольд превратился во взрослого демона больше двух метров ростом, готового идти на войну.

Сперва он примкнул к небольшой шайке демонов. На следующий же день порешил главаря дубинкой и сам стал во главе шайки. Демоны разорили несколько крестьянских дворов, напали на нескольких путешественников, но это им вскоре наскучило. Тогда они примкнули к отряду — достаточно большому, чтобы грабить целые деревни. Тут-то Гринцольд с жадностью усвоил первые уроки войны. Особенно виртуозно научился он владеть мечом. Очень любил он разрубить противника пополам, с головы до ног, — оттого-то его и прозвали Гринцольдом-рубакой. Его научили говорить, чтобы понимать приказы, а позднее, быть может, даже отдавать их.

Однажды отряд налетел на большую армию демонов. Их поставили перед выбором: присоединиться к армии или быть посаженными на кол. Несколько особенно упертых предпочли колья, но большая часть отряда, в том числе Гринцольд, присоединились к армии.

Для Гринцольда настали золотые деньки. И пусть теперь он не хозяин сам себе, зато может целиком посвятить себя любимому делу. Армия нападала на города, крепости и караваны. Гринцольд сражался в горных лабиринтах Мидгарда, участвовал в Войнах в пустыне и в Битве при Жабьем болоте. Вместе с другими демонами горланил исполненные жестокости песни, пил вино, смешанное с кровью, и ел мясо врагов. Сородичи рассказывали Гринцольду о подземном мире, королевстве смерти, куда они попадут, когда погибнут в бою. Там они будут до конца времен есть мясо и пить вино и кровь из огромных котлов под вопли убитых врагов, навечно посаженных на раскаленные колья.

Стоял чудесный день, когда Гринцольд погиб. Демоны сражались с огромной армией йети, сыпал снег и град, дул ураганный ветер, но его завывание не могло заглушить хруста костей, а снег пропитался кровью. Никогда еще Гринцольд не убивал столько народу за один день. Стоя в груде искромсанных тел, Гринцольд гордо пел, а его засыпало снегом:

Размахивая мечом в такт песни, он отсекал руки и ноги, а иногда разрубал врагов пополам, сверху вниз, — на то он и Гринцольд-рубака.

Но вот ветер утих, снег перестал, а из облака пара, поднимавшегося от пролитой крови, вышел воин-великан, с головы до ног закутанный в черное, с огромной косой.

— Ты смерть? — тоскливо спросил Гринцольд.

— Нет, — ответила черная фигура, — не путай посланника с посланием. Я лишь несу тебе смерть. Назови свое проклятое имя!

— Имя? Мое имя Гринцольд-рубака, — Гринцольд хотел было броситься на нового врага, но вмерз ногами в кровавый снег. Тогда он запустил в черную фигуру мечом, но так ослаб в битве, что фигуре не составило труда отразить бросок.

— Приятно познакомиться, — ответил йети. — А я Шторр-жнец. — Тут Шторр далеко-далеко замахнулся косой и снял Гринцольду голову с плеч. Голова его рухнула в снег, демон в последний раз засмеялся, сказал «Спасибо» и сомкнул веки. И вот Гринцольд мертв. Он прожил яркую, насыщенную жизнь.

Голову Гринцольда подобрали вместе с другими, высушили, и, пройдя множество рук, объехав всю Цамонию, она попала в кузницу, где из руды Демонских гор ковали демонские мечи. Мозг демона смололи в порошок и смешали с расплавленным железом. Так Гринцольд обрел бессмертие.

Измотанный битвой Румо с мечом в лапе пробирался по Нурнийскому лесу. Он искал родник, пруд или лужу: смыть кровь нурнии.

— Мне кажется, мы двое могли бы стать лучшими друзьями, — начал Львиный Зев.

— Друзьями? — удивился Гринцольд.

— Ну да. Боюсь, нам много времени предстоит провести вместе — не лучше ли нам подружиться, дорогуша?

— Дорогуша? Что за кошмарный сон? Последнее, что помню, — черная фигура с косой, а потом…

— Ты умер.

— Умер? Так это подземный мир? Где же огромные котлы с кровью? Где все мои убитые враги, насаженные на раскаленные колья, горящие в вечном демонском пламени?

— Ну, на самом деле смерть совсем не такая, какой ее по своему скудоумию представляли твои сородичи.

— Скудоумию? Это кто тут скудоумный? Где мой меч?

— У тебя больше нет меча! Ты сам меч.

— Я меч? Как это? О, голова…

— И головы у тебя нет. Ха-ха-ха!

— Нет головы? Да кто ты?

— Нет, долго я так не протяну, — застонал Румо. — Теперь их двое!

— А ты кто? — спросил Гринцольд. — Воин-демон?

— Нет.

— Он вольпертингер.

— Что еще за вольпертингер?

Румо заметил маленький родник, бивший между двух валунов. Усевшись рядом, он воткнул меч в землю и стал умываться.

— Прежде чем идти дальше, — начал он, — стоит обсудить кое-какие важные вопросы.

— Какие еще важные вопросы? — переспросил Гринцольд. — Да кто вы такие, в конце концов?

— Мне объяснить или ты сам? — теперь говорил Львиный Зев.

— Давай ты, — вздохнул Румо. — Из меня неважный рассказчик.

Листва нурнийского леса заметно поредела, подъем стал более пологим, тут и там из земли торчали толстые черные корни — они могли принадлежать только нурнийскому дубу. Румо решил, что до вершины недалеко. Ступал он осторожно, внимательно приглядываясь к опавшим листьям.

— Что же получается? — резюмировал Гринцольд. — Я меч и одновременно сушеный мозг. Я мертв, но при этом жив. Ты говорящий рогатый пес, а этот неприятный голос — мертвый тролль, он же меч?

— Примерно так, — кивнул Румо.

— Что значит «неприятный»? — возмутился Львиный Зев.

— Какой кошмар! — простонал Гринцольд.

— Тебе не угодишь! — огрызнулся Львиный Зев. — Ты мертв, дорогуша! И все-таки не совсем отлучен от жизни. Такое редко выпадает. Будь хоть немного благодарен.

— Положим, это не сон! И я на самом деле меч…

— Половина меча!

— Половина меча. Что от меня требуется? Убивать? Проливать кровь?

— Нет, вырезать шкатулку.

— Шкатулку?

— Шкатулку для возлюбленной, — прошептал Львиный Зев.

— Но сперва срубим дерево. Все по порядку.

— Я Гринцольд, воин-демон! Мой дух вселился в меч не для того, чтоб рубить деревья. Мое дело — убивать!

— О боже.

— Вы можете оба немного помолчать? Похоже, мы у цели.

Земля под ногами густо поросла корнями. Куда ни глянь — всюду черная древесина. На вершине холма стояло гигантское дерево — никогда прежде Румо такого не видел. Дуб раскинул ветви метров на сто в разные стороны, высота же не превышала и десятка метров.

— Нурнийский дуб, — выпалил Румо. — Да тут хватит на тысячу шкатулок.

На старом дубе и в траве у его подножья резвилась лесная живность: единорожка, двуглавая куропатка, покрытая шерстью, одноглазый филин и ворон. Прямо под деревом жевал траву цамонийский косой заяц.

Румо вынул меч из-за пояса.

— Наконец-то, — вздохнул Гринцольд. — Убьем зайца.

Румо подошел к дубу и стал прикидывать размеры. Небольшая толстая ветка, что торчит на уровне плеч Румо, кажется, как раз подойдет. Румо замахнулся мечом.

— Не советую этого делать, — услышал он тихий голос. — Категорически не рекомендую рубить нурнийский дуб без разрешения.

Румо обернулся. На поляне никого, кроме зверей, не оказалось.

— Кто это? — пробасил Гринцольд.

— Я тут, внизу! — отозвался голос.

Румо посмотрел под ноги. С ним говорил зайчик.

— Нельзя пилить нурнийский дуб без официального разрешения! — заявил заяц, почесав передней лапкой за ухом.

— Заяц! — зарычал Гринцольд. — Сам напросился! Убить!

Румо не слушал.

— А ты что, страж нурнийского дуба? — поинтересовался он.

— Нет, я не страж нурнийского дуба. Я сам — нурнийский дуб, — не без гордости отвечал зайчик.

— Сумасшедший дом! — простонал Гринцольд.

— Ты нурнийский дуб? — Румо опешил.

— Ну, этого так просто не объяснишь. Не против, если я начну издалека? — Зайчик растопырил лапки.

— Ну ладно, — согласился Румо. — Но я спешу. Должен вырезать шкатулку для своей возлюбленной.

Зайчик выпучил глаза на Румо и молча ускакал в лес.

— Эй? — крикнул Румо. — Куда ты?

— Ну вот, сбежал! — сокрушался Гринцольд. — А мы могли бы одним ударом разрубить его пополам.

— Дело в том, — заговорил ворон на ветке дуба, — что все лесные звери — так сказать, мои ораторы, ораторы нурнийского дуба. Деревья говорить не могут, вот я и разговариваю через зверей. Мое имя Иггдра Силь.

Румо схватился за голову.

— Все так запутано…

— На самом деле все просто. Я дерево, только говорю с помощью ворона. Или зайца. Или филина — любого, кто окажется рядом и у кого есть голосовые связки. Чревовещание на основе телепатии. Понимаешь?

— Нет.

— Попробую объяснить понятнее…

— Мне жаль, — перебил Румо, — но у меня, правда, мало времени, так что…

— Послушай-ка, — возразил ворон, — хочешь разрешения отпилить кусок моей драгоценной древесины? Так уж будь добр выкроить минутку и поболтать со старым одиноким дубом!

— Ну ладно, — вздохнул Румо.

— Укокошить проклятого ворона! — рявкнул Гринцольд.

Ворон каркнул и улетел. Вместо него у лап Румо уселась толстая клетчатая жаба. Она навеяла неприятные воспоминания об уроках шахмат.

— Сперва я был просто деревом, — начала жаба замогильным голосом. — Рос себе и рос, понимаешь? Ветка тут, ветка там, одно годичное кольцо за другим — как обычно бывает у деревьев. Ни о чем не думал, только рос. Эпоха невинности.

Жаба с трудом вскарабкалась на толстый черный корень.

— Затем настала Эпоха зла, — продолжала жаба. — Дым окутал все вокруг на много лет. Пахло горелым мясом.

— Войны демонов! — с воодушевлением выпалил Гринцольд.

— Сражения шли повсюду, одно из них случилось в этом лесу. Дело было нешуточное, уж поверь мне. Огромные потери, никто не победил, все проиграли. Почва в лесу пропиталась кровью. Наступило затишье, но ненадолго. После Эпохи зла пришла Эпоха несправедливости. — Жаба скорчила страдальческую мину. — Меня превратили в виселицу — а что было делать? Не лучшая страница моей биографии, уж поверь! Сотни повешенных болтались на ветвях, да что там — тысячи. И опять все стихло. Настала Эпоха стыда: народ устыдился того, что натворил в Эпоху зла и несправедливости, и больше в этот лес никто не ходил. Ветер раскачивал повешенных на моих ветках, пока веревки не истлели и трупы не попадали на землю. Шли дожди, тела разлагались, смешиваясь с кровью, пропитавшей землю. Думаю, так и появились нурнии: зародились из опавшей листвы, крови и трупов. Эти твари вдруг начали расти прямо из земли и разбрелись по всему лесу — прежде их здесь не водилось. Корни мои тоже впитывали кровь и то, что осталось от трупов, — удобрения смерти. А что мне оставалось? Тогда-то я начал думать.

Жаба встрепенулась, противно квакнула и ускакала. С ветвей дуба спустилась единорожка и писклявым голоском продолжила рассказ.

— Я мог только думать и расти дальше. Поначалу меня посещали лишь мрачные мысли о боли и мести — очевидно, мысли повешенных. Но разве может дуб мстить? И я стал мыслить в другом направлении. Я впитал через корни столько народу — не только воинов, но и представителей мирных профессий: врачей и ученых, поэтов и философов — всех их повесили в Эпоху несправедливости. Чего только я не передумал!

Единорожка взбежала по стволу и скрылась в дупле. Голос ее зазвучал глухо, как из глубокого колодца.

— Я стал расти в глубину, уйдя корнями на много километров под землю. На ветки внимания не обращал — это чепуха для любителей свежего воздуха и птичек. Вот скажи, какое из живых существ ты назвал бы самым неповоротливым?

— Не знаю, — ответил Румо.

Единорожка высунулась из дупла.

— Наверняка ты бы сказал «дерево». А то и вовсе «дуб». Не зря нас считают символом стойкости, непоколебимости, закоренелости. Чушь какая! На самом деле дубы — весьма подвижные создания. Мы движемся каждый миг, во все стороны: вверх, вниз, на север, на юг, на восток и на запад. Не ведаем сна и отдыха. Растем ветка за веткой, листок за листком, корешок за корешком, кольцо за кольцом. Дуб — это идеальный символ движения, но все упорно не желают этого видеть. Что поделать?

Единорожка выбралась из дупла, вскочила на ветку и распушила хвост.

— Глубоко-глубоко уходят мои корни, гораздо глубже, чем у любого другого дерева. Я мог бы поведать тебе, где находятся самые богатые залежи золота и алмазов в этой местности. Мне известно, где можно собрать целую гору лучших белых трюфелей. Я знаю, где зарыты сказочные сокровища.

Единорожка растопырила лапки.

— Корни мои и теперь растут. Известно тебе, почему Нурнийский лес стоит на холме? Все это — корни. Мои корни.

С этими словами единорожка юркнула в листву дуба. Румо нерешительно озирался, но тут из норки выглянул крот и продолжил рассказ:

— Знаю, для тебя «геология» — это что-то очень скучное, примерно как вязание. Грязь и камни. Это потому, что у тебя нет корней. Ты и представить не можешь, как это увлекательно: пускать корни через самые разные слои почвы, вниз, к центру планеты. Будто читаешь книгу, написанную самой Землей. Сколько тайн, сколько неожиданных открытий и чудес! — Крот высыпал кучку земли из норки.

— Я сделал поразительные открытия! Из трещины в скале, в подземной пещере, будто родник, струится свет. Он стекает в озеро светящегося воздуха. А какие окаменелости мне встречались — ты не поверишь. Я нашел кристаллизованную медузу около трехсот метров в диаметре. Внутри нее — гигантский динозавр, наполовину переваренный. А у того в животе — тоже какое-то полупереваренное существо, его и словами не описать. Моих открытий хватило бы на целую армию палеонтологов.

— Нельзя ли ближе к делу? — поинтересовался Румо. — Если нетрудно.

Крот юркнул в норку, оттуда высыпалось еще немного земли, и зверек скрылся.

Двуглавая куропатка, покрытая шерстью, облетела вокруг Румо и уселась ему на левое плечо. Заговорила первая голова:

— Ладно, ладно, не буду утомлять геологическими подробностями. Все это ничто по сравнению с самым великим открытием, которое я сделал под землей.

— Однажды, — подхватила вторая голова, — мои корни, преодолев много километров, пробили свод. Потолок гигантского помещения. Понимаешь, что это значит?

— Нет, — ответил Румо.

Теперь головы заговорили хором:

— Это значит, что весь наш континент — это купол. А под ним, глубоко под землей, скрыт иной мир.

— Подземный мир! — ухнул одноглазый филин в ветвях дуба. — Подземный мир!

Двуглавая куропатка испуганно чирикнула и улетела.

— Подземный мир! — еще раз гулко крикнул филин. — Запомни эти слова! Мы ходим по тонкому хрупкому льду, а внизу раскинулся темный мир, исполненный зла!

Филин мотнул головой туда-сюда. Выпучив водянистый кроваво-красный глаз, он пристально уставился на Румо.

— Признаться, с тех пор я ужасно жалею о своем непомерном любопытстве! Не узнай я этого, жил бы себе беззаботно. А теперь я только и жду, что земля подо мной разверзнется и поглотит меня.

Выплюнув комок шерсти, филин с шумом расправил крылья и улетел.

Прямо перед глазами Румо с ветки дуба свесилась зеленая лесная змея, долго смотрела на него, будто гипнотизируя, а затем прошипела:

— Вот и весь мой рассказ. А рассказ — это предостережение. Теперь, если хочешь, отпили кусок дерева. У меня его хоть отбавляй.

Пока Румо рубил ветку дуба, змея сползла в кучу листьев и стала с любопытством его разглядывать.

— Шкатулка для возлюбленной, — прошипела она. — Ну-ну. Могу себе представить, каким успехом ты пользуешься у дамочек. С такой-то фигурой.

— Вообще-то нет, — промямлил Румо и покраснел.

— Ну, полно, — возразила змея. — Старый ловелас! Вырезать шкатулку из древесины нурнийского дуба — что может быть романтичнее? Ты тертый калач.

— Идея не моя.

— Вот как, — протянула змея. — Все заранее спланировал. В тихом омуте черти водятся. Бьюсь об заклад, все девчонки у твоих ног.

— Ничего подобного, — буркнул Румо, продолжая рубить.

— Ты отличный парень, — продолжала змея. — Не хвастун. Не то уже рассказал бы, что укокошил нурнию.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю все, что происходит в моих владениях. И кое-что сверх того. Времени-то у меня вдоволь. Хочешь что-нибудь узнать, спрашивай, не стесняйся.

— Нет, спасибо, — ответил Румо.

— Правда? Ни над чем не ломаешь голову?

Румо задумался:

— Постой-ка! Есть кое-что…

— Выкладывай!

— Что одновременно становится длиннее и короче?

— Жизнь, мой мальчик, жизнь! — отвечала змея. — Проще простого.

Румо почувствовал себя полнейшим дураком. Ну конечно! Как он сам не додумался?

— Можешь спросить, где зарыты величайшие богатства.

— Спасибо, — сказал Румо. — Все, что нужно, у меня есть.

Румо отломал ветку дуба.

— Ай! — вскрикнула змея. — Лучшего дерева на шкатулку для возлюбленной не найти.

— Очень щедро с твоей стороны! — поблагодарил Румо. — Но мне пора.

— Жаль, — вздохнула змея. — Приятно было поболтать. Ну, всего хорошего! Как знать, вдруг еще свидимся.

— Может быть. — Сунув ветку под мышку, Румо зашагал прочь. — Спасибо!

— Осторожней с этими проклятыми нурниями! — прокричала змея ему вслед. — А, кстати, звать-то ее как?

Румо обернулся:

— Ты про кого?

— Да про твою возлюбленную.

— Ее зовут Рала.

— Рала. Красивое имя. А тебя как зовут?

— Румо.

— Румо? Так называется…

— Карточная игра. Знаю.

— Забавно.

— Да уж, — вздохнул Румо. — Забавно.

— Что мы делаем? — прорычал Гринцольд.

Воин-демон, похоже, пока не пришел в себя после пробуждения и раздражался по любому поводу. Выйдя из Нурнийского леса, Румо уселся в траве, вынул меч и стал строгать дубовую ветку. Уже смеркалось.

— Вырезаем шкатулку, — слащаво мурлыкнул Львиный Зев, восхищенный мастерством Румо. — Шкатулку для возлюбленной.

Гринцольд застонал.

Несколько уверенных взмахов мечом — и из деревянной заготовки вышел брусок: десять сантиметров в длину, пять в ширину и пять в высоту. Выпилив плоскую крышку, Румо терпеливо выдолбил в бруске углубление. Вырезал пазы для крышки и принялся за отделку.

Румо украсил шкатулку узором из листьев, побегов, корней и древесной коры, а на передней стенке вырезал нурнийский дуб Иггдра Силь — таким, каким его запомнил. Тщательно проработал каждую ветку, каждый листок. На ветвях и среди корней Румо изобразил животных, через которых дуб разговаривал с ним: косого зайчика, единорожку, филина, змею, ворона, жабу, двуглавую куропатку и крота. Львиный Зев то и дело давал советы.

— За что мне такое наказание? — нетерпеливо проскрипел Гринцольд, когда Румо острием демонского меча стал вырезать ухо единорожки. — Неужели я опустился до подобной сентиментальной пошлости?

— Любовь сильнее смерти! — проговорил Львиный Зев.

— А вот и наоборот, — буркнул Гринцольд.

Щелк — от шкатулки отлетела крохотная щепка, а на ее месте появилась прорезь не толще волоса. Львиный Зев зашелся от восторга.

— Немного левее! Стоп! Полмиллиметра вправо! Стоп! Вот тут! Кончик корня нужно немного под… — да, вот так!

Щелк — отлетела еще щепка, пожалуй, даже пылинка. Потрясающе!

— У тебя здорово получается, — похвалил Румо.

— Истинное искусство — в деталях, — подытожил Львиный Зев. — Не люблю рубить сплеча.

— А я люблю, — возразил Гринцольд. — Размахнешься — и разом три головы летят в снег. Вот это искусство. Долго еще будете ерундой заниматься?

Румо мастерил до поздней ночи. Развел костер и сел поближе к огню. В их с Львиным Зевом работе не было предела совершенству — к огромному огорчению Гринцольда.

Придирчиво оглядев шкатулку, Румо наконец решил, что она готова. Никогда еще он не мастерил такую чудную вещицу. Положив внутрь красный листок нурнии, Румо задвинул крышку, спрятал шкатулку в сумку и лег спать.

На третий день пути Румо очутился в окрестностях Вольпертинга. Ощупал шкатулку сквозь сумку. Настоящий нурнийский дуб. Сам смастерил. Внутри — листок нурнии. Отличный талисман, чтобы покорить сердце девчонки. Румо ускорил шаг.

— Надо бы почаще вырезать такие милые безделушки, — подал голос Львиный Зев. — Такая работа мне по душе.

— А мне нет, — прорычал Гринцольд.

— Мы бы могли открыть мастерскую: «Румо и Львиный Зев — резьба по дереву. Шкатулки и другие подарки возлюбленным». Успех был бы огромный.

— Замолчите оба! Там кто-то есть.

Румо замер на месте, прислушиваясь. Они шли по холмистой местности, заваленной камнями величиной с дом и поросшей хилыми соснами. По земле стелился туман.

— Опасность? — шепнул Львиный Зев.

— Опасность? Будем защищаться? Будем убивать? — обрадовался Гринцольд.

— Их трое. Запах мне знаком… но откуда? Это не вольпертингеры. Пахнут неприятно, но опасности не чую. Воняет какой-то гнилью.

— Черт! — выругался Гринцольд. — Но все равно можем их прикончить. За вонь.

— Во всяком случае, застигнем врасплох, — шепнул Румо. — Они прячутся вон за тем огромным валуном.

Неслышно, словно туман, Румо пробирался по склону холма, петляя между камнями. Стал осторожно обходить большой серый камень. Вонь усиливалась. Вольпертингер учуял и другие неприятные запахи. На всякий случай Румо взялся за меч.

— Смерть… — прошептал Гринцольд.

— Жабий помет! — завопил в тумане противный голос. — Где жабий помет?

— А мне откуда знать? — грубо отвечал другой голос. — Возьми тухлые языки жаворонков. Пахнут примерно так же.

Румо вышел из укрытия.

— Добрый день, — сказал он.

Ноппес-Па, Попсипила и Шшш, три ужаски с ярмарки, ходили кругами. Они уставились на Румо — похоже, он и впрямь застал их врасплох. Ужаски собрались вокруг черного чугунного котла, где булькало отвратительное вонючее варево. Поодаль стояла телега со всевозможными алхимическими приспособлениями.

— Тыыы! — завопила Ноппес-Па, тыча пальцем в Румо. — Тыыы!

— Тебе что здесь нужно? — каркнула Попсипила, пугливо косясь на меч. — Хочешь нас ограбить? Едва ли тебе что-нибудь приглянется, если ты не ужаска.

Румо сунул меч за пояс.

— Я просто мимо проходил, — ответил он. — Не знал, что это вы. Простите за беспокойство.

— Тыыы! — проревела Ноппес-Па. — Я вижу твое будущее! Попадешь в лес из лап, но одолеешь чудовище! Будешь говорить со зверями и деревьями!

— Это уже случилось, — возразил Румо.

— Ха-ха-ха! — захохотала Попсипила. — Вот так ужаска! Предсказывает прошлое.

Ноппес-Па хмыкнула, выставив вперед подбородок.

— Хочешь услышать настоящее предсказание, малыш? — спросила Шшш. — Мы как раз варим зелье предсказаний… Вообще-то собирались его консервировать, но свежее — еще лучше. Ну, так как?

— О, нет, спасибо, я тороплюсь… Не буду вам мешать.

Румо прошел мимо ужасок, увязая в тумане.

От одной только вони хотелось скорее сбежать подальше.

— И ничего не хочешь узнать про серебряную нить? — лукаво спросила Шшш. — Помнится, на ярмарке ты заинтересовался.

Румо остановился и задумался.

— У меня нет при себе денег.

— За счет заведения, — хихикнула Попсипила. — В благодарность за то, что не ограбил нас.

— Ладно, — согласился Румо. — Так что там с нитью?

— Погодиии, — протянула Шшш, — не так быстро. Мы же не в сказке! — Две других ужаски натянуто засмеялись над старой шуткой.

— Сперва нужно закончить обряд, — пояснила Ноппес-Па. — Так где жабий помет?

— Я же сказала, у нас нет жабьего помета. Возьми эти чертовы языки жаворонков!

Ноппес-Па брезгливо достала из стеклянной банки несколько осклизлых кусочков мяса и бросила их в кипящий котел. Оттуда с шипением взметнулось желтоватое облако серы. Румо отступил на шаг, а ужаски хором запели хриплыми голосами:

Взглянув на Румо, Попсипила сказала:

— Это значит, что все будет так, как предначертано, — понимаешь? И ничего нельзя…

— Я понял, — оборвал ее Румо. — Может, пора?..

Ужаски склонились над клокочущим варевом.

Румо переминался с лапы на лапу. И почему, спрашивал себя Румо, он так нервничает из-за этих глупых фокусов? Пожалуй, Урс был прав: следовало держаться подальше от этих чертовых перечниц.

Ужаски замерли над котлом, как завороженные.

— Как это все интересно, — прошептал Львиный Зев.

— Надо было их прикончить, — проворчал Гринцольд.

— Ну? — не вытерпел Румо. — Что вы там видите?

Выйдя из оцепенения, ужаски многозначительно переглянулись. По всему видно было, что они в замешательстве.

— Ох…

— Хм…

— Шшшшш…

Наклонившись друг к дружке, они зашушукались.

Румо окончательно потерял терпение.

— Да что там?!

Товарки подтолкнули вперед Ноппес-Па.

— Послушай-ка, — начала она с самым озабоченным видом. — Много лет мы предсказываем судьбу, но с таким столкнулись впервые. Мы видели твое будущее. Четко, ясно, в мельчайших подробностях. Без всякого тумана, ряби и тому подобного. Это самое четкое видение в моей практике.

— И в моей, сестрица! — подхватила Попсипила.

— И мне яснее видеть не приходилось, — кивнула Шшш. — Как на ладони.

Ноппес-Па нервно теребила плащ.

— Итак, мы видели, что тебя ждет, мальчик мой. И мы все вместе решили…

— Ну?

— …не говорить тебе.

— Почему?

— Уж поверь, мы с трудом сдерживаемся, — ответила Ноппес-Па.

— Мне пришлось изо всех сил прикусить язык, — встряла Попсипила.

— Ступай, парень, пока нам не пришлось зашить себе рты! — крикнула Шшш.

Румо почувствовал, что его надули.

— Я думал, ваша профессия — предсказывать будущее.

— Перережь им глотки! — заклинал Гринцольд.

— Предсказывать светлое будущее — вот наша профессия, — возразила Попсипила. — Вот тебе пример: однажды я предсказала одному каменщику из Гральзунда, что на следующий день он погибнет на стройке под грудой кирпичей. Что же он сделал? Взял выходной, чтобы не идти на стройку. Но на месте ему не сиделось, он побежал в город, и ноги сами принесли его на стройку. Кирпичей, которые могли бы упасть, не видать. Другие каменщики пригласили его подняться, раз уж ему все равно делать нечего. Дескать, все кирпичи уложены в стену — что может случиться? Он послушался, и тут — бум! — будто с неба ему на голову падает груда кирпичей. Никто так и не понял, откуда они взялись. — Попсипила подняла тонкий указательный палец. — К чему я это говорю? К тому, что судьбу можно предсказать, но нельзя изменить. И это, скорее, проклятье, чем дар. Вот почему мы даем только благие предсказания: чтобы не чувствовать себя виноватыми.

— А хуже всего то, что некоторые и впрямь считают нас виноватыми! И жгут ужасок на кострах, — мрачно добавила Шшш.

Румо вынул меч.

— То-то же! — обрадовался Гринцольд. — Пора отрубить эти отвратные головы.

— Слушайте-ка, — нетерпеливо перебил их Румо. — Я не просил вас предсказывать будущее, вы сами навязались. И теперь я хочу все знать. Не вынуждайте вас вынуждать! — Он размахнулся мечом.

Ужаски отпрянули. Снова встав в кружок, они наклонили головы и зашептались. Ноппес-Па выступила вперед.

— Хорошо, предлагаем компромисс: мы предскажем тебе будущее, но немного зашифруем предсказание. И изменим порядок событий.

— Ладно, — вздохнул Румо, убирая меч за пояс.

Выпучив глаза и воздев лапы к небу, Ноппес-Па начала вещать.

— Ты попадешь в лес из лап!

— Это что у вас, любимое предсказание? Я слышал это дважды! — разозлился Румо.

— Значит, и сбудется дважды, черт побери! — выругалась Ноппес-Па. — И в другой раз лапы окажутся длиннее!

Тут Попсипила подошла ближе.

— Ты пройдешь по озеру, как по земле, и сразишься с ожившей водой! — прогремел ее голос.

— Черта с два я полезу в озеро, — возразил Румо. — Я и плавать-то не умею.

Настала очередь Шшш.

— Ты отправишься на поиски сердца ходячей смерти, но отыщешь его лишь в темноте! — мрачно объявила она.

Румо хмыкнул.

— Зашифровали так зашифровали!

— Еще кое-что, — сказала Попсипила.

— Говори!

— Вот ты строишь из себя героя, размахивая мечом. Но в девчонках ты ничего не смыслишь.

Румо покраснел.

— Снова пророчество? — спросил он.

— Нет. Это так, общее соображение.

— А теперь ступай, мой мальчик! — велела Ноппес-Па. — И поторопись! Вот-вот случится беда. Больше мы не можем ничего сказать. Опасайся фрауков!

— Фрауков? Что за фрауки? — не понял Румо.

— Замолчи, наконец, Ноппес-Па! — прошипела Попсипила.

— Ступай, парень, ступай!

— Давай, убирайся же! — прорычала Шшш.

Ужаски пришли в бешенство. Втроем они опрокинули котел, и желтое варево впиталось в землю. Затем они принялись собирать пожитки и укладывать в телегу, не обращая внимания на Румо. Тот молча удалился.

— Ну и что это за спектакль? — спросил Львиный Зев, когда они отошли подальше. — Так наигранно.

— Надо было поотрубать головы этим мерзким старым перечницам, — проревел Гринцольд. — Я же говорил!

Румо пошел быстрее. Не то чтобы он беспокоился, и все же не помешает ускорить шаг. Эти старые пугала испортили ему настроение.

Солнце уже почти закатилось, когда Румо поднялся на вершину холма, откуда открывался вид на Вольпертинг. Над городом проплывали красные хлопья облаков. Остановившись, Румо принюхался. Удивленно покачав головой, еще раз втянул воздух. В воздухе висел кисловатый, совершенно незнакомый запах. Было тихо — слишком тихо, как сказал бы принц Хладнокров. С такого расстояния чуткий слух Румо уловил бы городской шум: звон наковальни или колокола.

— В чем дело? — поинтересовался Львиный Зев.

— Не знаю. Очень тихо.

В сумерках он различил городскую стену и одни из ворот. Никто не входил и не выходил, никто не шел по подъемному мосту через городской ров. Тоже странно. Румо снова остановился и зажмурился.

Серебряная нить — она пропала!

Румо бросился бежать.

— Да что случилось?

— Рала исчезла.

— С чего ты взял?

— Ее нет в городе. Не чую ее запаха.

— Мало ли, ушла погулять. За город.

— Или умерла, — вставил Гринцольд.

— Гринцольд!

— Я только предположил! Такое случается. Несчастный случай. Жестокое убийство.

— Гринцольд, умоляю тебя!

Городские ворота были опущены, но, кажется, не охранялись. Никто не отозвался на крики Румо, и ему ничего не оставалось, кроме как взобраться на сторожевую башню. Румо протиснулся в бойницу и, спустившись по лестнице, очутился в городе. Ни одного вольпертингера, улицы, прежде столь оживленные, будто вымерли. Кислятиной потянуло так сильно, что Румо едва не стошнило.

— Куда все подевались?

— Может, где-то что-то происходит? Собрание или вроде того.

— Или все умерли, — предположил Гринцольд.

Румо бежал по улицам. Нигде ни души, ни единого признака жизни, ни звука, ни одного привычного запаха. Двери почти во всех домах — настежь, несколько окон разбито. Может, кто-то напал на город? Но Румо не увидел ни крови, ни мертвых или раненых. Казалось, будто жители ни с того ни сего второпях покинули город.

Опустел и переулок Гота. Дверь домика Румо стояла нараспашку. Он стремглав взлетел по ступенькам, дернул на себя дверь комнаты Урса — никого. Никаких следов борьбы, вся мебель на месте. И всюду эта кисловатая вонь.

По пустынным улицам Румо побежал к домику Ралы. Несколько раз он останавливался: ему чудилось, будто за ним гонятся, но то было лишь эхо его шагов.

В домике Ралы — никого.

В школе — никого.

В мастерской Орнта — никого.

В ратуше — никого.

Румо обегал весь город из конца в конец, каждую улицу, переулок и площадь. Звал Урса, Ралу, Орнта — хоть кого-нибудь, но никто не отзывался. Все до единого вольпертингеры исчезли из города, будто растворились в кисловатой дымке. Наконец Румо оставил поиски.

— Видимо, все умерли.

— Гринцольд! Сколько можно?!

— В городах такое случается. Налетает армия демонов и утаскивает всех. Сам не раз такое видал.

— Но этот город населяли вольпертингеры, — грустно пробормотал Румо. — Самые сильные воины в Цамонии. Город надежно укреплен — никому не под силу взять его штурмом. Даже самой могущественной армии.

— Ну вот.

— Любой город можно взять штурмом. Вопрос времени.

— А где большой купол? — спросил вдруг Румо. Его будто громом поразило.

— Что?

Румо очутился на площади черного купола. Она опустела: купол исчез. Там, где он прежде находился, зияла гигантская круглая дыра.

— Купол исчез. Прежде здесь было большое сооружение. И оно исчезло.

Вынув меч из-за пояса, Румо медленно двинулся к провалу. Там, где прежде стоял загадочный купол, из черной дыры в земле поднималась легкая дымка.

Румо осторожно приблизился к краю провала, направив меч вниз. Ему открылась круглая черная шахта. Вдоль стен глубоко вниз уходила широкая каменная винтовая лестница. В нос резко ударил кислый запах. Румо едва не потерял сознание, перед глазами заплясали белые и черные точки. Какое-то время он балансировал на краю пропасти и с трудом устоял на ногах.

— Ничего себе! — воскликнул Львиный Зев. — Это еще что?

— Подземный мир, — отвечал Гринцольд.

Ящик на букву «Р» ненадолго закрывается.

Ему пора отдохнуть, ведь он показал так много — и хорошего, и дурного.

И прежде чем он откроется снова, подумайте: готовы ли вы отправиться следом за Румо в иной мир — мир, где царит тьма, мир, полный опасностей?

В самом деле готовы?

Тогда глядите в оба: ящик опять открывается! Загляните-ка поглубже!