Румпельштильцхен

Глава 3

Я никак не мог отделаться от ощущения, что я тоже был отчасти виновен в том, что Викки умерла, а дочка ее была похищена. Я ведь даже не знал полного имени Элисон, и теперь эта допущенная мною оплошность заставляла меня испытывать сильнейшие угрызения совести, сравнимые разве только с мучившим меня тогда чувством вины. Мой компаньон Фрэнк утверждает, что тремя этническими меньшинствами, которые постоянно и в большей мере, чем все остальные из когда-либо живших или живущих на земле, оказываются виноваты во всем, являются евреи, итальянцы и разведенные мужчины. О первых двух этнических группах я ничего сказать не могу, но все же я со всей ответственностью могу подтвердить, что комплекс вины сыграл далеко не последнюю роль при подписании мной бракоразводного соглашения, когда вначале инициатива исходила от адвоката Сьюзен, а впоследствии это же самое соглашение было предложено мне и моим собственным адвокатом, Элиотом Маклауфлином. Сьюзен при каждом удобном случае поминала мне, что я, по ее выражению, «шлялся по бабам и докатился до того, что занялся развратом» с женщиной, выжившей из ума настолько, чтобы даже пойти на самоубийство из-за любви к такому негодяю, каковым являюсь я, и что если бы не это мое «мальчишеское поведение», то моей дочери теперь не пришлось бы разрываться между двумя домами, и вместо этого она бы просто жила в нормальной семье, «как все другие дети в Калусе». Однако при этом Сьюзен забывает, что уровень разводов в Калусе примерно такой же как и в целом в Соединенных Штатах: каждый год разводятся примерно сорок процентов от общего количества всех семейных пар. И фактически большинство друзей моей дочери тоже жертвы… — ну вот, до чего я договорился. Жертвы. Очень нелегко противостоять этой пропаганде Сьюзен против меня, тем более, что каждый раз, когда я приезжаю за Джоанной, она непременно говорит нашей дочери: «А вот и твой папочка», — при этом интонация, с которой все это произносится, фактически подразумевает вот что: «А вот и он, этот сукин сын, да к тому же еще бабник и просто никчемный отец». Фрэнк говорит, что это чувство вины уже никогда не пройдет. Она рассказывал мне о том, что некоторые из его знакомых развелись уже десять или даже более лет назад, но тем не менее их бывшие жены до сих пор снятся им каждую ночь. С тех пор, как в июне прошлого года я развелся со Сьюзен, она приснилась мне лишь однажды. Но в то утро, в утро того понедельника, в то время как я вышел из полицейского участка, и мне еще предстояло пройти пешком десять кварталов до Херона и Воэма, туда, где были расположены наши офисы, меня не покидало чувство, что Викки и все то, что с ней произошло еще очень долгое время будет сниться мне по ночам.

На моих глазах зарождался еще один погожий день. Электронные часы на зданиях «Банка Южной Флориды» и трастовой компании показывали попеременно то время — 11:20, то температуру воздуха: было уже семьдесят два градуса, а у солнца было в запасе еще сорок минут на то, чтобы достичь зенита. Небо над домами было голубым и безоблачным; легкий туман раннего утра, лежавший на земле в то время как мы вместе с сержантом Халловеем ехали к центру города в его патрульной машине, теперь уже полностью исчез. В Калусе полицейские патрулируют улицы города поодиночке. Они вешают фуражки на крючок над солнцезащитным щитком со стороны места пассажира, что рядом с водителем, и если посмотреть сзади, то создается иллюзия того, что как будто в машине находится еще один полицейский. Этот трюк может ввести в заблуждение только туристов; каждому местному жителю, и ворам в том числе, прекрасно известно, что в машине едет только один полицейский. В то время, пока я стоял на переходе у светофора, собираясь перейти через улицу напротив магазина Братьев Гаррис, мимо меня проехала патрульная полицейская машина. Как обычно фуражка водителя висела над сидением рядом с ним. Он повернул голову и взглянул в мою сторону, а ко мне вдруг снова вернулось это пронзительное чувство осознания своей вины, и было оно таким сильным, что в какой-то момент я действительно поверил в то, что в машине находились двое полицейских, и что оба они очень пристально разглядывали именно меня. На светофоре зажегся зеленый свет. Я перешел через улицу под горячими лучами утреннего солнца.

Но тут меня охватило еще одно чувство, отделаться от которого было так же трудно, как и от комплекса вины. Я все еще никак не мог забыть, как Викки вышла вчера из дома, чтобы сказать мне, что Элисон приболела, и как я тут же подумал, что она лжет мне. И теперь я снова стал пытаться подобрать всему этому какое-нибудь более или менее рациональное объяснение, точно так же, как старался сделать это минувшей ночью. Тогда я был разочарован, я был отвергнут (по крайней мере, так мне показалось тогда), и поэтому я про себя решил, что Викки просто придумала такую причину, щадя мои чувства: ей не хотелось оставаться наедине со мной у меня дома, а та наскоро придуманная история о кашле, сопровождаемом к тому же еще и повышением температуры, казалась самым простым путем для избавления от нежелательных проблем. Но ведь это было до того, как она сама пригласила меня войти, все это было перед тем, как мы курили марихуану и пили коньяк, а потом еще вытворяли черт знает что у нее в постели. Итак, если ее ложь была направлена совсем не на то, чтобы отделаться от дальнейшего совместного времяпрепровождения, то зачем вообще ей нужно было лгать мне?

Она пошла в дом, пообещав, что она лишь «возьмет травку и взглянет на Элли». Через три-четыре минуты от вернулась обратно с этой, в чем я был уже абсолютно уверен, лживой историей. Было бы вполне разумно предположить, что за эти три-четыре минуты она узнала что-то такое, что заставило ее так резко переменить все планы и не оставлять дочь в доме одну в обществе одной лишь няни. И при дальнейшем рассмотрении данной проблемы казалось так же разумным предположить, что пятнадцатилетняя Шарлен Витлоу возможно могла знать, что это было.

За исключением тех случаев, когда ребенку везет настолько, что его принимают в элитарную среднюю школу «для одаренных», ту, что официально называется «Бедлоу», а среди родителей, чьи дети не сумели выдержать строгие вступительные экзамены, презрительно именуется не иначе как «Бедламом»; или же если семья ребенка настолько богата, что может позволить себе выбрать для своего чада одну из двух местных частных школ — Святого Марка, находящуюся непосредственно в самой Калусе, и «Реддинг Академи» в Манакаве, пригороде Калусы — возможности получить среднее образование сводятся к трем школам, и дальнейший их выбор ограничивается уже непосредственно районом города, где учащийся проживает. Конечно, мне гораздо приятнее было бы сообщить вам о том, что все белые родители в Калусе начинают просто плясать от радости прямо на городских улицах, когда в один прекрасный момент им доводится узнать, что не исключена вероятность того, что их ребенку придется посещать среднюю школу Артуру Козлитта, где, как известно, необычайно высок процент темнокожих учащихся. Нет, увы, это совсем не так. За последние несколько лет у меня в офисе перебывало по крайней мере с дюжину разгневанных родителей, которых интересовал единственный вопрос: что бы такое им было бы возможно предпринять, с точки зрения законодательства, разумеется, чтобы перевести ребенка из Козлитта либо в школу Джефферсона, либо в школу Тейта, в каждой из которых было гораздо более умеренное соотношение между числом белых и темнокожих учащихся.

В Калусе живет примерно сто пятьдесят тысяч человек, и треть из них составляют негры и еще очень небольшое число кубинцев, перебравшихся на Западное побережье из Майами. Одно время у нас на Мейн Стрит был ресторанчик под названием «У кубинца Майка», и там делали самые лучшие сэндвичи во всем городе, но в августе прошлого года, после того, как кто-то бросил туда зажигательную бомбу, это заведение прикрыли. Белые во всем обвиняли негров; негры валили все на «пришлых»; а небольшая горстка обосновавшихся в городе кубинцев стойко держала язык за зубами, не желая, чтобы как-нибудь в одну из темных ночей, на лужайках перед их домами заполыхали бы огненные кресты. Между прочим, все тут делают вид, что будто бы мы все еще живем в прошлом веке; я думаю, что кроме нас с Фрэнком, больше никто во всей Калусе не замечает того, что на концертах, устраиваемых в «Хелен Готлиб», обычно присутствует лишь примерно полдюжины темнокожих зрителей — и это в зале, рассчитанном на две тысячи человек!

Шарлен Витлоу жила на улице Цитрус-Лейн, что находилась в юго-восточной части города, а это означало, что по всем правилам она должна была бы учиться в школе Козлитта. Но всего один звонок в местный департамент образования (я специально для этого заскочил ненадолго в свой офис) — и я узнал, что оказывается, Шарлен Витлоу была второкурсницей престижного «Бедлоу» на Тантамаунт и Крейн. Я сказал Синтии, что поеду туда сейчас же, и постараюсь успеть до обеда, и что обратно я рассчитываю вернуться к трем часам, чтобы успеть к назначенным мною встречам.

Синтия поинтересовалась у меня, что такое произошло в полицейском участке. Я рассказал ей все, и она пообещала мне, что дождется, пока не вернется Фрэнк. Моя машина жарилась на солнце все утро, до черных сидений было горячо дотронуться. Я поехал в южном направлении и выехал на Олеандр-Авеню, идущей параллельно 41-му шоссе, но мало известной туристам. Затем, повернув на Тарпон, я продолжил свою поездку самыми немыслимыми путями, стараясь избегать светофоров и перекрестков; в Калусе проще иметь дело с запрещающими дорожными знаками, и уж любой ценой следует избегать левых поворотов на перегруженные магистрали.

Когда я наконец припарковался на стоянке у «Бедлоу» на Тантамаунт, стрелки часов уже перешагнули рубеж половину первого. Я спросил у попавшейся мне навстречу девушки лет семнадцати, где находится главный офис их школы, и она указала мне на белое здание с оштукатуренными стенами, находящееся по соседству с другими подобными ему постройками, вольготно раскинувшимися по территории всего студенческого городка. На игровой площадке дюжина или чуть больше мальчишек и девчонок оглушительно кричали, увлеченно играя в мяч. Суетливая секретарша с карандашом, почему-то воткнутым в волосы, сообщила мне, что в настоящее время Шарлен Витлоу находится на перерыве на обед — точно так же, как и все остальные учащиеся «Бедлоу», — но после у нее по расписанию идет урок английского языка в корпусе номер четыре, это вон в том здании с бордовой дверью, и начнется он в час дня. И только после этого, с большим опозданием, она поинтересовалась у меня, а кто же я, собственно говоря, такой. Я ответил, что я дядя Шарлен.

Без десяти час учащиеся стали расходиться по классам. На Шарлен была надета все та же рубашка и голубые джинсы, что я видел на ней вчера вечером; у меня промелькнула дурацкая мысль, что должно быть, она и спать ложится в этом наряде. Она узнала меня сразу же, как только вышла из-за угла здания, и в глазах ее застыл испуг. Ведь сегодня утром ее уже допрашивали в полиции, и ведь это она рассказала им, что вчера в половине двенадцатого ночи в дом к Викки пришел человек по имени мистер Хоуп. И теперь она, должно быть, подумала, что я пришел сюда именно за тем, чтобы сделать с ней то, что сотворил и с Викки, то, что по ее предположению я сотворил с Викки.

— Шарлен, — быстро проговорил я, — все в порядке, я просто хочу задать тебе несколько вопросов.

— Я им ничего не сказала, — начала оправдываться Шарлен, одновременно медленно пятясь от меня.

— Я уже разговаривал с полицией…

— Я только имя ваше…

— Да, все в порядке, я сам юрист, — сказал ей я, — все ведь нормально.

Когда говоришь людям, что ты юрист, то это, кажется, их несколько успокаивает, хотя, если посмотреть правде в глаза, то следует все же признаться, что в тюрьмах по всей Америке содержатся сотни юристов, совершивших просто непередаваемые словами самые гнусные преступления. Мои слова, кажется, возымели какое-то действие на Шарлен. Она сделала осторожный шаг в мою сторону.

— Я не думала на вас, — прошептала она.

— Ты права. Я этого не делал.

— Вы говорили с мистером Блумом?

— Да.

— Я испугалась его, — призналась мне Шарлен.

— Напрасно. Он замечательный человек.

— Ужасно, что все так получилось, правда?

— Жутко.

— А как вы думаете, кто это сделал?

— Понятия не имею.

— Тот человек, что звонил?

— Кто-кто? — тут же переспросил я.

— Тот, который позвонил вчера вечером.

— Шарлен, а он не назвался?

— Нет. Он просто сказал мне передать Викки, что он заскочит к ней, чтобы забрать.

— Забрать что?

— Он не сказал.

— А он не упоминал о деньгах, или…

— Нет.

— Или… ну, вообще о чем-нибудь? За чем таким он собирался зайти к ней?

— Нет, он просто сказал: «Я заскочу, чтобы забрать», это все.

— А в котором часу это было?

— Он звонил трижды.

— И все это прошлым вечером?

— Да. Первый раз он позвонил сразу же после того, как Викки села в такси и поехала в «Зимний сад». Это было примерно…

— Да, когда?..

— Примерно без десяти восемь, я тогда только-только пришла к ним.

— И ее тогда уже не было дома, да?

— Конечно, ведь у нее же в девять часов должно было начаться выступление.

— Да, я об этом знаю. А что он сказал, когда позвонил в первый раз?

— Он просто спросил, не может ли он поговорить с Викки, а я ему сказала, что ее нет дома. Я никогда не говорю никому по телефону, кто куда ушел и когда собирается вернуться. Это, конечно, дурная привычка. Но одни раз я видела в кино, как один мужик, собиравшийся совершить ограбление, сначала звонил по телефону, и няня отвечала ему, кто где, и когда вернется, и так он узнавал, что в доме кроме няни никого нет, и он может спокойно приходить и грабить.

— Мм-м. А потом, когда он позвонил?

— Около половины одиннадцатого.

— И что ты ему ответила?

— Я сказала, что Викки пошла выгуливать собаку, а потому никак не может подойти к телефону. У Викки не было собаки, но мне не хотелось, чтобы он понял, что она вернется поздно, потому что тогда бы он понял, что я была там одна. Понимаете? Только я и Элисон. А ей всего-то шесть лет.

— А в последний раз?

— Вы имеете в виду, когда он позвонил?

— Именно.

— Примерно около четверти двенадцатого, как раз незадолго до того, как вы вернулись вдвоем. Вот тогда он и сказал, что заскочит, чтобы забрать.

— А он совсем ничего не сказал о том, что это могло быть? Ну, там, деньги, или безделушка какая-нибудь, или что еще из одежды, или…

— Нет.

— И он не оставил ни своего имени, ни номера телефона, по которому с ним можно было бы связаться?

— Нет. Я его попросила назвать имя, чтобы я могла передать ей то сообщение.

— Шарлен, а какой у него был голос?

— Ну-у… я не знаю…

— Ладно, тогда скажи, как звучал его голос. Какой это тип голоса? Старый или молодой, или…

— Ну-у… я правда не смогу этого сказать. Я имею ввиду, что на слух он мне не показался по-настоящему взрослым. Вот. Я хочу сказать, не таким взрослым, как вы или мой отец.

— Вот оно что…

— Но на мальчика он тоже был не похож. Если это именно то, о чем вы меня спрашиваете.

Где-то в глубине студенческого городка зазвенел громкий звонок. Ученики вбегали в учебный корпус через бордовую дверь. Двери на разных корпусах, на что я сразу же обратил внимание, были выкрашены в разные цвета. Школа эта была для одаренных, но по-видимому, было все-таки немаловажно использовать этот цветовой дверной код, чтобы ученики могли бы с легкостью находить свои аудитории. Мой компаньон Фрэнк по своему неподражаемому обыкновению как-то раз заявил, что здесь, в штате Флорида, школа для одаренных сравнима если только со школой номер 600 в Нью-Йорк Сити. Я не знаю, что это за школа, но подозреваю, что школа 600 предназначена для умственно отсталых детей.

— Мне пора на урок, — сказала Шарлен.

— Постой, еще всего несколько вопросов, — удержал ее я.

— Ну ладно, но только мне правда надо…

— Элисон сильно кашляла вчера вечером?

— Элисон? Нет. И кто только вам сказал такое?

— Ты давала ей никвил, чтобы она уснула?

— Нет. В десять часов я налила ей молока и дала к нему несколько крейкеров. Викки сказала, что Элисон может зажержаться подольше у телевизора и посмотреть ее любимое шоу, но она попросила меня уложить Элли спать, как только программа закончится. Вот я ей и дала сначала молока с крейкерами, а потом уложила в постель.

— Но без никвила?

— Без.

— И кашля никакого тоже не было.

— Совсем никакого.

— А ты не говорила Викки ничего о том, что у Элисон может подняться температура?

— Нет, а почему я должна была ей об этом говорить?

— А ты рассказала ей о всех тех звонках?

— Ну разумеется, конечно.

— Шарлен, — сказал я, — большое тебе спасибо. Тебе лучше поспешить теперь, ведь ты не хочешь, чтобы тебе записали опоздание?

— А что, когда вы учились в школе, вам тоже записывали опоздания? — спросила она, будучи пораженной до такой степени, как будто только что ей довелось узнать, что эта система применялась когда-нибудь во времена Священной Римской Империи.

— Да, — ответил я. — Большое тебе спасибо, Шарлен.

Мне показалось, что она еще не знает о том, что маленькую Элисон похитили. Я посмотрел ей вслед, когда она открыла выкрашенную бордовой краской дверь и вошла в корпус, внутри которого работали кондиционеры. После этого я направился к своей машине, припаркованной неподалеку, размышляя над тем, нужно ли рассказать Моррису Блуму о том, что мне только что удалось узнать об этих загадочных телефонных звонках. Хотя, Блум уже объяснил мне, что это не кино. Поэтому я решил рассказать ему все, что теперь мне было известно.

Он же оказался не слишком-то благодарным.

Прежде всего Блум объяснил мне, что это его задачей является расследование совершенного убийства, не говоря уже о похищении ребенка. И хотя ему, конечно, вполне понятно мое желание выискать что-нибудь такое, что как мне кажется может иметь хоть какое-то отношение к данному расследованию, но тем не менее ему бы крайне не хотелось, чтобы некий любитель (до чего же все это унизительно!) своими самодеятельными поисками ненароком вспугнул бы убийцу, чеего ни в коем случае нельзя было допустить. Он также напомнил мне, что в соответствием с Разделом 1201, подразделом (б) Федерального Законодательного Акта о киднэппинге, при невозможности освобождения жертвы в течение двадцати четырех часов с момента захвата силой или обманом, удержания под охраной, равно как и в случае похищения с целью получения выкупа, имеются все основания к тому, чтобы дальнейшее расследование по делу данного лица перешло в ведение общенационального и международного законодательства, а это означает, что завтра в девять часов утра к расследованию подключится ФБР, потому что тогда уже пройдет ровно двадцать четыре часа, как домработница обнаружила Викторию Миллер мертвой, и она же заявила о пропаже девочки. А до того времени дело это остается в исключительном ведении Депертамента Полиции Калусы, на которое и падет вся тяжесть ответственности, если вдруг, не дай бог, что-нибудь случится с малышкой, а случиться может все, что угодно, не исключая участи, постигшей ее мать.

— Итак, господин советник, — проговорил Блум (и это его «советник» тоже показалось мне крайне оскорбительным, потому что чаще всего в суде адвокаты истца и ответчика употребляли его не иначе, как саркастически), — нам не известно, почему этот человек — если это он был там — забрал с собой ребенка. В большинстве случаев детей похищают с целью получения выкупа, но вряд ли кто станет сначала убивать женщину с тем, чтобы потом все же ожидать от нее выкупа. Нам удалось выяснить у отца убитой, — я рассказываю вам все это, советник, чтобы вам было проще понять мою позицию — его зовут Двейн Миллер, а живет он здесь неподалеку в Манакаве, что бывший муж его дочери в настоящее время проживает в Новом Орлеане и что зовут его Энтони Кениг. И вот мы уже целый день пытаемся связаться с ним, чтобы выяснить, не требовал ли убийца выкупа у него. Вероятнее всего, что убийца выйдет именно на Кенига, если только не решит обратиться с этим же к Двейну Миллеру, что тоже вполне возможно, в таком случае…

— А вы спрашивали Миллера об этом?

— Да, и более того, мы также установили у него в доме нашу аппаратуру, которая позволит нам, в случае если ему действительно позвонят, проследить номер телефона, откуда был сделан звонок. Вы знаете, советник, он ведь понимает, что это вопрос жизни или смерти, и еще он слишком любит свою маленькую внучку, а поэтому ему вовсе не хочется, чтобы с ней что-нибудь случилось, а потому он не рассказывает об этом никому, не делится своим горем даже с самыми близкими друзьями и соседями. Теперь ужно сохранять хладнокровие, подождать, пока тот, кто похитил ребенка, сам сделает первый ход. Мы оповестили газеты и телевизионные станции в Тампе и Манакаве только об убийстве, но им не было ничего сказано об исчезновении ребенка. Мы хотим, чтобы убийца первым заявил о себе, понимаете ход моих мыслей? Возможно, что он думает, будто бы мы не знаем о том, что девочка похищена, может быть он уверен, что мы думаем, что ребенка тогда не было дома, что будто бы Элисон была где-нибудь, ну, скажем, в гостях у знакомых или еще где, пусть думает, будто мы еще находимся в полном неведении. Мы хотим, чтобы он позвонил или отцу малышки, этому Энтони Кенигу, которого теперь, кстати пытается разыскать ново-орлеанская полиция, чтобы поставить телефон в его доме на прослушивание, или может быть похититель позвонит дедушке ребенка, который уже готов к этому и только и ждет того, чтобы как можно дольше задержать того парня на телефоне; или же не исключено, что он позвонит нам, в полицию, или (боже упаси) в редакцию какой-нибудь из газет — остается только надеяться на то, что он туда не позвонит. Ведь они все равно не придумают ничего более подходящего, как встрять самим в это дело и в таком случае нельзя исключить возможность того, что положение еще больше усугубится, и тогда уж жизни ребенка будет угрожать реальная опасность. Мы же будем готовы ко всему, и мы ждем его звонка, если он вообще позвонит. У нас тогда будет ощутимое преимущество, ведь он будет уверен, что никто еще ничего не знает, и ему придется очень долго объяснять, в чем дело. А в то время телефонная компания попытается полностью отследить этот звонок. Так что, советник, — продолжал он, — вы окажете мне неоценимую услугу, если пообещаете с этого момента не бегать больше по всему городу, приставая с распросами ко всем, кто на ваш взгляд может иметь хоть какое-нибудь отношение к случившемуся. Будь я на вашем месте, мне бы просто ужасно не хотелось бы осознавать потом, что из-за меня, по моей вине пролилась кровь шестилетнего ребенка. Вот такие дела, советник.

— Я просто думал, что мы с вами, как вы выразились, не в кино, — сказал я.

— Вы правильно думали.

— Ну тогда и будьте любезны не разговаривать со мной таким тоном, будто я какой-нибудь говнюк из частного сыска где-нибудь в Лос-Анджелесе.

В трубке воцарилось молчание.

— Ну ладно, — наконец выдавил из себя Блум, — я извиняюсь, — он еще какое-то время помолчал. — Я ненавижу, когда вот так похищают детей, — снова заговорил он, — у меня и у самого растет дочь.

— И у меня тоже.

— Но ведь я же сказал, что я извиняюсь. Но уж вы, пожалуйста, тоже, окажите мне любезность, ладно? Не влезайте в эти дела. Нам уже все известно о тех вечерних звонках, девушка, что присматривала за ребенком, сегодня утром все нам рассказала об этом. Хорошо, мистер Хоуп? Договорились?

— О'кей, — пообещал я, — я больше не буду встревать в ваши дела.

Но этот разговор состоялся у нас еще до того, как Энтони Кениг сам пришел ко мне в четыре часа того же дня.

На три часа дня у меня была назначена встреча с одним из моих клиентов, сосед которого устроил свой подъездной путь к дому так, что получалось, что дорога эта захватывает под себя еще целых два фута земли, являвшейся собственностью моего клиента. Обратившемуся же ко мне за консультацией клиенту вовсе не хотелось каким-то образом разрушать или хоть в какой-то мере нарушать соседскую дорогу, тем более, что с соседом они ладили, но, однако, в то же время ему хотелось узнать у меня, а не существует ли опасности того, что подобное постепенное посягательство на его собственность может продолжиться и в дальнейшем. Я сказал ему на это, что в действительности существует опасность того, что через какое-то время тот сосед может заявить о своих правах на землю на основании ее местоположения, а также в связи с продолжительным сроком пользования тем подъездным путем, а поэтому нам с ним нужно будет подготовить соглашение, которое бы допускало одновременно хотя и допускало бы подобное вторжение в границы чужой частной собственности, но в то же время не позволяло бы тому его соседу предъявлять свои права на эту землю когда-либо в будущем. Мне показалось, что он был очень озадачен этими моими словами. Но я все же сумел заверить его, что все будет просто замечательно, и ему вовсе не стоит волноваться. И все же, когда без десяти минут четыре он покидал мой офис, весь вид говорил о том, что душу его мучили сомнения.

В последующие сорок пять минут я только и занимался тем, что звонил в разные места по телефону или же сам отвечал на звонки, когда звонили мне. Это были: 1) служащий ипотечного[3] отдела Национального банка Флориды, проинформировавший меня о том, что один из прежних клиентов нашей конторы, Джонас Карлтон, только что продал свой дом, который до этого он заложил у них в банке, и что при продаже или передаче имущества в собственность другому владельцу, им должна была быть выплачена полная сумма в соответствии с распиской, так что теперь банк требовал надлежащей уплаты по векселям; 2) я позвонил Джонасу Карлтону сначала на работу, а затем к нему же домой на Сабал. Ни по тому, ни по другому телефону мне так никто и не ответил. Тут мне в голову пришла мысль, что он возможно переехал, пока мы занимались продажей его дома, а посему я позвонил 4) в Национальный банк Флориды, чтобы узнать, не отличается ли номер телефона, которым располагают они от того, что есть у меня в моих записях. И действительно, номер у них был записан другой. Затем я 5) снова позвонил Джонасу Карлтону, на этот раз уже в Манакаву, что находится в семнадцати милях к югу от Калусы. Здесь мне тоже никто не ответил, а потому я сделал себе пометку, чтобы не забыть об этом деле и попробовать дозвониться к нему на следующее утро. Тут снова зазвонил телефон, звонили из 6)налоговой инспекции для того, чтобы сообщить мне о том, что один из моих клиентов обратился к ним с заявлением уменьшить ему на две тысячи налог на купленный им в 1978 году новый дом, и в этой связи они просили меня представить в их службу сертификат от застройщика, который бы подтверждал, что при заключении сделки были соблюдены все необходимые условия для подобного уменьшения размера взымаемого налога. Я ответил, что я смогу представить им этот документ, а затем я позвонил Синтии, собираясь попросить принести мне то дело, а она в свою очередь сообщила мне, что меня уже ждет на телефоне 7) какой-то мужчина, имени которого она никак не может выговорить. А все потому, что звали его мистер Каджчрзак. Сначала он назвал мне все свое имя по буквам, а затем сказал, что на самом же деле он урожденный Фредерик Вильсон, но еще ребенком он был усыновлен семьей Каджчрзак, и вот уже последние тридцать четыре года он живет под именем Фредерик Каджчрзак. Но теперь ему хотелось бы изменить свое имя и снова стать Фредериком Вильсоном, но вот только его приемные родители возмущены таким его отношением к их семейной фамилии, и еще они пригрозили тем, что они со своей стороны будут всячески этому противиться. Я пригласил его зайти ко мне лично, и мы договорились о встрече на следующей неделе. Синтия снова позвонила мне по селектору и сказала, что она уже нашла нужное мне дело. Я попросил ее зайти. Она положила папку мне на стол, и заодно сообщила, что на третьей линии для меня опять есть звонок. На этот раз звонил 8) мой клиент по имени Артур Лорринг, поведовавший мне о том, что его сына задержала полиция из-за того, что он ехал на мотоцикле со скоростью девяносто миль в час на участке, где правилами разрешалось только тридцать, а на заднем сидении у него в тот момент находилась еще и его юная спутница. В ответ на это я выразил ему свои опасения, что очевидно за всем этим происшествием стоит нечто более серьезное, чем просто тривиальное превышение скорости, а поэтому я дал ему координаты своего коллеги, кто сможет справиться с этим делом лучше, чем «Саммервиль & Хоуп». После этого я позвонил 9) Бенни Вайсу, занимавшемуся уголовными делами. Я предупредил его о том, что Лорринга к нему направил я сам, а заодно вкратце пересказал ему, в чем там дело. В ответ тот подтвердил мне, что это будет признано нарушением Главы 316.192, неосторожная езда, и что сын Лорринга вне всякого сомнения будет осужден на три месяца тюремного заключения, и можно будет считать, что ему повезет, если он отделается только этим, и его не заставят еще к тому же платить штраф. Бенни считал, что парень заслужил эти девяносто дней заключения, так, мол, ему и надо. Затем я перезвонил 10)нашему клиенту, купившему винный магазин, и звонившему мне днем, когда меня не было в офисе, чтобы сообщить, что адвокат продавца желает, чтобы стоимость товара в том магазине была подтверждена, исходя из розничной цены товара, за вычетом двадцати процентов, на что я ему ответил, что мне в качестве отправной точки будет нужна контрактная стоимость товарных резервов магазина, потому что именно этот и является общепринятым методом, и я сам вызвался поговорить с адвокатом продавца. Мой клиент попросил меня не затягивать с этим, итак, я набрал номер 11) Авраама Поллока, известного в наших профессиональных кругах как Честный Эйб; я заявил ему, что его предложение по рассчетам с розничной цены нас ни коим образом не устраивают. Он сначала ныл и вздыхал, и все повторял: «Ну поимей же совесть, Мэттью», но в конце концов он все же согласился на рассчет с оптовой цены плюс к тому двадцать процентов. И перед тем, как мне позвонила Синтия, чтобы сказать, что меня дожидаетмя мистер Кениг, я успел сделать еще один звонок. Я позвонил 12) моей любимой доченьке.

Трубку сняла Сьюзен.

— Привет, Сьюзен, — заговорил я, — я могу с ней поговорить?

— Она еще не вернулась домой из школы, — ответила мне на это Сьюзен.

— Да… Ну ладно тогда, я…

— Сегодня у нее занятия в хоре.

— Точно. А я и забыл.

— Но я все равно рада, что ты позвонил.

Это заявление меня удивило. Обычно очень редко, если не сказать, что вообще никогда, Сьюзен радовалась моим звонкам.

— Правда?

— Да. Ты будешь занят в эти выходные?

Я помедлил с ответом. Что это? Неужели Сьюзен собирается пригласить меня в гости? На обед? На прогулку по пляжу? Или же станет строить мне козни?

— Потому что, если ты не будешь занят, — продолжала она, — как ты думаешь, не сможешь ли ты снова взять Джоанну и на этот раз? Я знаю, что она только что была у тебя, но для меня твое согласие очень важно.

Это тоже меня порядком удивило. Обычно Сьюзен не приветствует то, что я вижусь с нашим с ней ребенком даже хотя бы раз в две недели.

— Я буду очень рад снова забрать ее к себе, — ответил я.

— Дело в том, — снова заговорила Сьюзен, что на эти выходные меня пригласили на Багамы.

— На выходные? — переспросил я. Мне всегда казалось, что Багамы находятся слишком далеко для того, чтобы так вот запросто проводить там уикэнд.

— Да. Джорджи Пул собирается вылететь туда вечером в пятницу на своем самолете, и мы проведем всю субботу и воскресенье на его яхте, а затем вечером в воскресенье прилетим обратно в Калусу. Ты сможешь забрать Джоанну в пятницу прямо из школы, а обратно привезти ее в понедельник утром, когда поедешь на работу?

— Разумеется, — ответил я.

— Спасибо, — сказала Сьюзен. — Я передам ей, что ты звонил.

Она повесила трубку. Я же все еще сидел, тупо уставившись на телефон. Джорджи Пул был одним из самых богатых людей в Калусе, и к тому же еще и холостяк, которому едва перевалило за сорок. Бытовало мнение, что особое предпочтение отдается им милашкам с внешностью кинозвезды, а отсюда и все эти его частые поездки в Лос-Анджелес, где, опять же если верить слухам, он уже приобрел немало недвижимости на Тихоокеанском побережье. И вот теперь, по-видимому, он положил глаз и на мою бывшую жену, которую вполне можно было считать по-своему привлекательной, и мне вдруг стало до того жаль этого беднягу, что я даже в какой-то момент подумал о том, что, наверное, следовало бы послать ему дюжину роз в знак утешения. Хотя, конечно, на самом деле все было совсем не так. Может быть, узнав о наших с Аджи отношениях (Боже, кажется это было сто лет назад!), Сьюзен и начала вести себя как сука, но все же не всегда она была такой, и сейчас я все еще не могу забыть, как иногда нам было очень хорошо вдвоем. Проблема наших отношений — если не брать в расчет мои походы на сторону, ведь они были частью второстепенной проблемы, которая и сама была порождением нашей этой главной трудности — была вовсе не в том, что кто-то из нас вдруг ощутил себя более взрослым, в то время как второй оставался на прежнем «детском» уровне; когда некоторые люди указывают, что причина их развода только в этом, я считаю, что они попросту лгут. На самом же деле все было несколько иначе: мы оба выросли, но вот только рост этот был направлен в противоположных направлениях: все же каким-то образом те «мы», которыми мы с ней были, когда поженились, постепенно переродились в каких-то других, совершенно чуждых друг другу после четырнадцати лет совместной жизни людей, и это было большой неудачей, и все это было весьма и весьма грустно. Я никогда не был в восторге от перебранок с Сьюзен. И мне действительно было очень неприятно, что когда бы я ни позвонил туда, где мы с ней когда-то жили вместе, мне всегда приходилось слышать ее раздраженный голос. Меня выводило из себя, что она говорила Джоанне обо мне разные гадости, которые Джоанна, будучи послушной и любящей дочерью, затем пересказывала мне. Но больше всего мне не хотелось сдерживать в душе частые приступы сострадания (вины, Фрэнк назвал бы это так), которые временами я испытывал по отношению к Сьюзен. Ведь когда-то я любил ее больше, чем свою собственную жизнь. Опуская трубку на рычаг аппарата, я мысленно пожелал ей счастья.

Снова затрещал селектор. Было уже четыре часа дня, и этот понедельник показался мне самым долгим из всей моей жизни. Я нажал кнопку, и Синтия объявила мне, что встречи со мной дожидается некто Энтони Кениг.

— Кто? — переспросил я.

— Энтони Кениг. Вы не договаривались с ним о встрече. На сегодня, кажется, больше…

— Пусть войдет прямо сейчас, — сказал я.

Первое впечатление, произведенное Кенигом, было поистине внушительным. Мне показалось, что на вид лет ему было пятьдесят восемь — пятьдесят девять. Его массивная голова по величине как раз подходила к огромному торсу; я приблизительно прикинул, что росту в нем было примерно шесть футов и четыре дюйма, а весил он должно быть около двухсот с половиной фунтов. У Кенига были густые седые и несколько длинноватые волосы, ниспадавшие ему на лоб. Костюм на нем тоже был белым, под стать волосам, а бледно-розовая рубашка была спереди дополнена узким черным галстуком, заколотым посередине простой по форме золотой галстучной булавкой. Тип лица — поросенок; его бледно-голубые глаза за толстыми стеклами очков казались еще больше, чем они были на самом деле, нос его казался несколько приплюснутым, но вот губы были с виду на редкость чувственными. Он протянул мне руку и заговорил безо всякого вступления.

— Я муж Виктории Миллер, у меня есть ее письмо, с которым, я думаю, вам следует ознакомиться.

— Ее муж? — переспросил я.

— Ее бывший муж, — уточнил он.

— И что это за письмо?

— О том, что она хотела, чтобы я забрал к себе Элисон, если с ней самой вдруг что-нибудь случится. Она написала в нем, что мне следует обратиться к вам.

— Обратиться ко мне?

— Да. Если вдруг что-нибудь случится. Ведь вы же ее адвокат, так ведь?

— Нет, сэр, это не так.

— Но тогда, какого черта все это? Кто же вы ей тогда? — спросил он.

— Ее знакомый.

— Знакомый?

— Мы несколько раз встречались. Это было в какой-то мере…

— Но тогда мне вообще не понятно, какого черта она хотела, чтобы я обратился именно к вам?

До этого момента он говорил хорошо поставленным голосом, это была плавная речь образованного южанина, в которой к тому же не было заметно ни малейшего акцента. Теперь же, когда он начинал волноваться все больше, и лицо его при этом начал заливать густой румянец, а глаза из-под белесых нахмуренных бровей глядели крайне неодобрительно, территориальная принадлежность посетителя стала более очевидной.

— Мистер Кениг, — начал я, — она должно быть только собиралась поговорить со мной о…

— Нет, — возразил мне на это он, — она сообщила мне, что она уже позаботилась об этом. У меня прямо здесь в кармане лежит ее письмо, да куда же оно там запропастилось в конце концов, это треклятое письмо? — с этими словами он начал шарить во внутреннем кармане своего белого костюма, вынув из него сначала чековую книжку в черной обложке, затем пустой футляр от очков, и затем наконец оттуда было извлечено и само письмо, которым Кениг сначала победоносно помахал в воздухе, а затем кинул его на мой стол. — Ну, давайте, читайте же эту чертовщину.

На конверте был написан адрес: Мистеру Энтони Кенигу, Чарльз Авеню, Гарден Дистрикт, Новый Орлеан. Я вытащил письмо из конверта и развернул его. Датировано он было седьмым января; значит, это был прошлый понедельник. Я принялся молча читать.

Дорогой Тони,

Как тебе уже известно, мои концерты начнутся вечером в пятницу (это будет одиннадцатое число, можешь пометить его себе, ха-ха) в ресторане «Зимний сад», что всего несколько месяцев назад открылся у нас на Стоун-Крэб. Я немного волнуюсь, потому что до этого мне еще ни разу не доводилось выступать перед зрителями с тех пор, как ко мне пришел успех (мои случайные подработки в Арканзасе не в счет). Но уж во всяком случае это будет мое первое выступление с тех пор, как я отошла от дел. Но я пишу тебе не для того, чтобы просто рассказать обо всем этом. Речь пойдет об Элисон.

Я знаю, что ты не откажешь мне в этом. Если со мной вдруг что-нибудь случится, то я хочу, чтобы заботу о нашей Элисон ты взял на себя. Я уверена, что ты сумеешь воспитать ее и что ты будешь ей хорошим отцом. Ведь ты был им всегда. Я иногда начинаю думать о том, Тони, что нам не следовало расставаться, тем более так, как это вышло тогда. Но прошлого теперь не вернуть.

Я лишь хочу просить тебя забрать ее к себе, если, не дай Бог, что-нибудь случится с ее матерью. Я познакомилась тут с одним человеком, его зовут Мэттью Хоуп, он адвокат здесь у нас в Калусе и просто очень хороший человек, и если возникнет необходимость, то тебе лучше будет иметь дело только с ним.

Ну вот, кажется, и все. И, Тони, пожелай мне удачной пятницы. Я уверена, что это мне очень пригодится. Элисон передает тебе большой привет и говорит, что она ждет с нетерпением, когда в следующем месяце она снова приедет к тебе в гости.

Очень прошу, береги себя.

С наилучшими пожеланиями,

Викки.

Я взглянул на него.

— Вот, — сказал он.

— Вы меня, конечно, извините, мистер Кениг, — заговорил я, — но я не вижу здесь ничего такого, что указывало бы…

— Дайте-ка это сюда, — прервал он меня, и приподнявшись нас стуле, он буквальны вырвал письмо из моих рук. — Вот здесь, — сказал он, пробежав по тексту глазами, — а что бы по-вашему это могло означать, если не то, о чем я вам уже говорил? Я познакомилась тут с одним человеком, его зовут Мэттью Хоуп…

— Да, это конечно…

— …и тебе будет лучше иметь дело только с ним.

— Да, но она ведь ничего не пишет о том, что я ее адвокат.

— Она пишет, что вы адвокат, вот это место…

— Я на самом деле адвокат. Это совсем не означает еще того, что я ее адвокат.

— Черт побери, но ведь здесь и так все ясно. Сначала Викки пишет, что она хочет, чтобы я взял к себе Элисон, а затем она говорит о том, что если возникнет необходимость, то чтобы я имел дело только с вами, ведь это же ее слова, если возникнет необходимость. И скажите мне на милость, какая другая чертовщина, по-вашему, может быть скрыта за этими словами, если речь не идет о том, что у вас должна быть бумага от Викки, что я имею право на опекунство?

— Мистер Кениг, у меня нет такой бумаги. Как я вам уже ранее говорил, Викки, должно быть, только собиралась обсудить со мной этот вопрос, а затем из-за недостатка времени между репетициями перед премьерой или…

— Но почему же тогда она написала мне об этом, как будто все уже на самом деле устроено?

— Понятия не имею. А вообще вы часто писали друг другу письма?

— В принципе, да, но обычно это была так, обыкновенная болтовня, ничего особо важного. Это письмо…

— Да, здесь все кажется уж слишком серьезным.

— Я опасался, что с нею может что-нибудь случиться, и вот это на самом деле произошло, ее убили…

— Да.

— И мне кажется, что она боялась, что это может случиться, а поэтому она дала указания, чтобы моя дочь осталась бы только у меня.

— Мне Викки таких распоряжений не давала, мистер Кениг.

— Вы все время твердите теперь об этом, но ведь в письме-то говорится совсем об обратном.

— И я снова скажу вам, что мне ничего не известно о ее волеизъявлении относительно какого бы то ни было опекуна.

— Но вот ведь ваше имя, оно же здесь, в этом письме, будь оно неладно!

— Да, это так. Она пишет, что мы встречались, и это действительно так. Но никаких особых распоряжений, ни в письменной, ни в устной форме, касательно опеки над Элисон, в случае…

— Тогда, сэр, я уже ровным счетом ничего не понимаю, — проговорил Кениг.

— И я тоже.

— Я просто не могу понять этого.

— В любом случае — заметил я, — я уверен, что распоряжения, отдаваемые вот так в письме, не могут быть приняты к обязательному исполнению судом.

Наступило продолжительное молчание. Мы сидели по разные стороны моего стола, молча уставившись друг на друга.

— Я хочу взять к себе мою малышку, — сказал Кениг, — здесь во Флориде у меня нет адвоката, он остался в Новом Орлеане, там, где я живу. Я был бы вам очень признателен, если бы вы смогли бы выяснить для меня, что именно говорит закон по поводу опеки.

— Я конечно же постараюсь помочь вам в этом, мистер Кениг. Вы не станете возражать, если я оставлю это письмо у себя на некоторое время?

— Разумеется, не буду.

— А где я смогу разыскать вас здесь, в Калусе?

— Я остановился в отеле «Брейквотер Инн». Я приехал вечером в субботу, успел даже побывать на втором концерте Викки в том ресторане на Стоун-Крэб.

— Так вы здесь с субботы? — переспросил я.

— Да, сэр. Я выехал из Нового Орлеана рано утром в пятницу.

— Мистер Кениг, я должен вам кое-что сообщить, мне кажется, что вам это необходимо знать…

— Что такое?

— …но я не уверен, что вы должны узнать это именно от меня. Может быть даже будет лучше, если вы обратитесь в полицию.

— А это еще зачем? Мне еще ни разу в своей жизни не доводилось встречать сколь-нибудь стоящего полицейского. Никто из них не стоит даже того слова, что изводится на значки, которые они цепляют на свои мундиры. А что, полиция уже начала выяснять, не может ли еще кто-нибудь взять опеку над моей дочерью? Знаете, мистер Хоуп, я скучал без нее все эти годы, и будь я проклят, если я позволю кому-нибудь другому забрать ее у меня. Теперь, когда Викки уже больше нет. Так вы мне это собирались сказать?

Я глубоко вздохнул.

— Вашу дочь похитили.

— Что-что? — переспросил он.

— Примите мои соболезнования.

— О, Бже мой, — вырвалось у Кенига, — Боже мой! Что… кого я… что… о, Боже!..

Я написал на обороте своей визитной карточки имя Мориса Блума и адрес полицейского участка. После этого я связался по селектору с Синтией и спросил ее, не может ли она оказать мне любезность и отвезти господина Кенига в центр города. Пошатываясь, он вышел из моего кабинета, и выглядел он тогда еще лет на десять старше, чем тогда, когда он только-только входил сюда.

В тот день раньше, чем в шесть часов вечера мне домой попасть было не суждено. Включив телевизор, я направился к стенному бару, намереваясь сделать себе двойной мартини — уж слишком длинным мне показался тот день. В то время как я смешивал «Бифитер» с вермутом, по телевизору начались шестичасовые новости. Мой компаньон Фрэнк говорит, что в Нью-Йорке (мне кажется, что он считает это признаком некой особой утонченности, что ли) каждый день совершается столько преступлений, что газеты и телевидение освещают только самые-самые наикровавейшие из них; там, в Нью-Йорке, для того чтобы твое имя замелькало бы в газетных заголовках, нужно по крайней мере убить полицейского, или же, орудуя топориком для разделки мяса, вырезать всю свою семью и в придачу к ней еще и соседа, что живет этажом выше. В Калусе тоже время от времени совершаются убийства, но это вовсе не означает того, что все мы настолько устали от подобных сообщений, что не находим в себе сил даже для того, чтобы прореагировать на случившееся; наши местные газеты и телевидение редко когда обходят молчанием даже какое-нибудь непреднамеренное убийство, совершенное из мелкокалиберного оружия. «В Калусе очень легко завладеть вниманием толпы», — сухо констатирует Фрэнк. Иногда Фрэнк просто выводит меня из себя, но все же он очень хороший юрист, а еще мне кажется, что он мой самый лучший и близкий друг.

И не смотря на все предостережения, о которых Блум рассказал мне раньше, теперь в программе новостей диктор рассказал о имевшем место в городе случае убийства и киднеппинга. То ли убийца уже объявился, то ли с тех пор, как я разговаривал с Блумом в последний раз, стратегические планы у полции успели измениться. Я подумал о том, что возможно Кениг уже побывал в участке, и мне очень хотелось узнать, а не имеет ли он какого-либо отношения к данному заявлению. Я также раздумывал и над тем, какой оказалась реакция Кенига, когда он узнал о том, что произошло с его дочерью. Он показался мне очень непостоянным, а такие люди иногда могут…

Затем мне в голову неожиданно пришла мысль, от которой внутри у меня все похолодело.

Викки написала письмо, в котором, очевидно, она излагала свои планы относительно того, что ее бывший муж должен был взять на себя заботу об их дочери, в том случае, если с ней самой что-нибудь произойдет. Если она в самом деле опасалась кого-то, то уж Кениг-то никак не мог быть этим кем-то; в противном случае, можно было бы подумать, что Викки окончательно выжила из ума, чтобы писать об этом ему же. Но если Кениг «все это время» хотел получить опекунство над дочерью, как он сам сказал мне об этом во время своего недавнего визита в мою контору, и если он еще раньше знал о том, что в случае своей смерти Викки собиралась доверить ему воспитание дочери…

Зазвонил телефон.

Я почти до верха долил свой бокал, и держа его в руке, направился в спальню. Телефон продолжал настойчиво звонить. За окном, с небольшого заболоченного ручейка, протекавшего неподалеку от моего дома, неожиданно взлетела цапля, — очевидно ее вспугнул этот звук. Я присел на край кровати и, по-прежнему еще держа в руке наполненный бокал, другой рукой я поднял трубку.

— Мистер Хоуп? Это Тони Кениг.

— Да, мистер Кениг. Как у вас дела? — откликнулся я.

— Хорошо, — сказал он, — ну, относительно, конечно. Кажется, что им удалось разузнать еще не слишком много. Они хотят установить у меня дома свою аппаратуру, чтобы проследить, откуда мне будет звонить похититель, если он вообще позвонит. Мистер Хоуп, а вы как думаете, он позвонит? Ведь обычно в подобных случаях они звонят, ведь правда?

— Да, обычно.

— И все же, вы не посмотрели еще для меня то, о чем я вас просил? Знаете, я теперь все время думаю о том, что ее скоро разыщут. Я надеюсь на то, что этот кошмар очень скоро закончится. Элисон очень скоро вернется, вот увидите.

— Я попросил кое-кого в моей конторе заняться этим, и еще я также позвонил в «Хопкинс и Коул» — это большая фирма в нашем городе, они ведут многие дела, связанные с опекунством.

— И что вам удалось выяснить? А письмо от Викки бует иметь здесь какое-либо значение?

— Но не в отношении опекунства. Как я и предполагал, оно может послужить лишь в качестве свидетельства о ее намерениях, но все же оно не сможет быть принято судом к обязательному исполнению.

— Судом? Разве это делается через суд?

— Я не утверждаю, что это обязательно и необходимо. Но если вдруг найдется кто-нибудь, кто решит оспорить ваше право опекуна… итак, давайте я расскажу вам все как есть. Мистер Кениг, с вами там все в порядке?

— Давайте, продолжайте.

— Фактически, это письмо не имеет никакой юридической силы. А вы случайно не знаете, не оставила ли Викки завещания?

— Очень жаль, но об этом мне ничего не известно. А завещание будет иметь в суде юридическую силу?

— Конечно, это будет в высшей степени убедительно, и оно обязательно будет принято во внимание и учтено, если только вы не будете признаны несостоятельным как родитель. Но даже если Викки умерла, не успев оформить завещание, то вы несомненно все равно должны получить право опеки над своей дочерью. В подавляющем большинстве случаев суд присуждает опекунство, отдавая предпочтение непосредственно кровному родителю, нежели чем, например, бабушке или дедушке со стороны матери ребенка, или, там, скажем, тетке, старшей сестре, или кто там еще может быть… Скажите, а есть ли кто-нибудь, кто мог бы оспорить ваше право на опекунство?

— Конечно. Отец Викки. Двейн Миллер.

— А почему?

— А потому что он просто выживший из ума старый мудак, возомнивший себя пупом земли.

— И что, у него имеются какие-либо основания на то, чтобы оспаривать ваше право?

— Например, какие?

— Может ли он, к примеру, заявить, что вы плохой отец?

— Это просто смешно.

— Или, например, то, что дом ваш не пригоден для того, чтобы воспитывать в нем маленькую девочку?

— Это абсолютный нонсенс.

— Вы платили алименты на Элисон?

— Регулярно, каждый месяц.

— И никогда не забывали это сделать?

— Ни разу.

— За вами числятся какие-нибудь правонарушения?

— Ну там, несколько штрафов за парковку в неустановленном месте… еще один раз был штраф за превышение скорости, это было где-то года три-четыре назад.

— Вы часто виделись с Элисон?

— Не реже одного раза в месяц, и обычно она проводила у меня все лето.

— А Элисон когда-нибудь жила у своего деда?

— Нет.

— Хорошо, мистер Кениг, тогда разрешите мне теперь привести вас несколько решений, вынесенных судом при рассмотрении аналогичных дел: Торрес против Ван Эпоэля, 1957 год, это было здесь, во Флориде: «Кровный родитель имеет право на опекунство» — кстати, она ведь ваш кровный ребенок, так?

— Что вы имеете в виду?

— Она ведь не была усыновлена? И это не был ребенок от более раннего брака, в котором могла состоять Викки…

— Нет-нет, для нас обоих этот брак был первым. Элисон от меня, это точно.

— О'кей, тогда снова Торрес против Ван Эпоэля: «Кровный родитель имеет право опекунства над его или ее детьми, за исключением тех случаев, когда имеются основания или условия, в которых родитель может быть лишен этого права в интересах благополучия самого ребенка. Данное право родителя является первостепенным».

— Да черт побери это право, — воскликнул Кениг.

— Модакси против Тейлора: «Любовь и привязанность другого лица, какой бы сильной она не была, не является достаточным основанием для того, чтобы лишить собственно родителя своего ребенка».

— Продолжайте читать, мистер Хоуп.

— Бен против Тайммонса — это совсем недавнее дело, 1977, тоже слушалось здесь, во Флориде — «Родитель имеет данное ему Богом право заботиться и находиться вместе со своим потомством; за исключением тех случаев, когда явные, убедительные и непреодолимые причины препятствуют этому, благополучие ребенка может быть в полной мере гарантировано ему только исключительно заботой и опекой кровного родителя».

— Мистер Хоуп, вы уже этим заслужили свой гонорар, — сказал Кениг. — Я даже не могу передать, насколько мне теперь стало легче. И что мне теперь надо делать?

— Ничего не надо.

— Ничего? Как это «ничего»? Почему?

— Когда Элисон найдут…

— Я молю Бога, чтобы это случилось, как можно скорее, мистер Хоуп.

— …вы сможете просто собрать ее вещи и увезти к себе домой.

— Вот так просто?

— Вот так просто.

— Ну, тогда это замечательно, тогда, кажется, все в порядке. Мистер Хоуп, я даже на знаю, как мне вас отблагодарить за…

— Я должен сказать вам еще кое-что, мистер Кениг. Вы уверены, что Викки никогда при вас не упоминала о завещании? — Никогда. И вообще, какая теперь разница, ведь вы же сами только что сказали мне, что…

— Да, я думаю, что вы можете быть уверены в отношении опекунства над личностью Элисон. А сейчас я имею в виду уже опеку над ее собственностью. Даже если Викки погибла, не успев оставить завещания, то право наследования переходит к ее непосредственному наследнику — в данном случае, это ваша дочь. Мне бы хотелось узнать, не был ли кто-то определенный назначен опекуном над ее собственностью. В случае, если такового названо не было, то суду придется его назначить.

— Знаете, мне ничего не известно о каком бы то ни было завещании. А вы никак не можете мне помочь узнать об этом?

— Я посмотрю. В Калусе относительно немного юристов. Если Викки оформила завещание…

— Да, пожалуйста, выясните это, — попросил меня Кениг.

— Я буду рад вам помочь, мистер Кениг, — я заколебался. — Мистер Кениг, — продолжал я, — прежде чем мы закончим этот разговор и практически, прежде, чем я сделаю еще что-нибудь для вас, мне бы хотелось выяснить для себя еще кое-что. Я думаю, что вы не воспримете это, как личное оскорбление, но я вынужден задать вам несколько вопросов.

— И что это за вопросы?

— Первый… Скажите, это вы убили Викки?

— Что?!

— Я спросил…

— И вы что… вы это серьезно?

— Мне хотелось бы услышать ответ, пожалуйста, окажите мне такую любезность.

— Нет, сэр, я этого не делал. Я всем сердцем любил эту женщину.

В голосе его слышались слезы. Перед тем, как задать следующий вопрос, я снова впал в короткое замешательство, но и этот вопрос был тоже крайне важен, и я не мог отложить его на потом, просто никак не мог, если я уж решил представлять интересы Кенига и в дальнейшем.

— Мистер Кениг, — продолжал я, — ответьте мне, все, рассказанное вами только что, является правдивой…

— Видит Бог, что это самая что нинаесть правда.

— Тогда я смею предположить, и вы поправите меня, если я окажусь неправ, что вы еще не взяли на себя физическую опеку над своей дочерью.

— Уже… я не что?

— Да то, что ваш приход в мою фирму не был лишь маневром для отвода глаз, в то время как Элисон была уже увезена из дома…

— Я ведь только что вам сказал…

— …увезена вами из дома после того, как Викки была убита — если все, что вы сказали правда, и если вы не являетесь тем, кто убил ее.

— Я ее не убивал. И свою собственную дочь я тоже не похищал.

— Вы пытались вчера вечером дозвониться до Викки по телефону?

— Нет, сэр, я не звонил.

— И вы не говорили няне ребенка, что вы зайдете, чтобы забрать?

— Нет, сэр. А что, кто-нибудь звонил?

— Да, мистер Кениг, — ответил я. — Кто-то именно так сказал.

— Это был не я.

— Хорошо, — сказал наконец я. — Хорошо, я начну все выяснять с завтрашнего утра. Про завещание. Вы все еще живете в «Брейквотер Инн»?

— Да, я останусь здесь до среды. В среду похороны.

— А после?

Кениг начал было диктовать мне свой домашний телефон в Новом Орлеане, но потом раздумал; ведь этот телефон будет прослушиваться полицией, они будут искать похитителя ребенка. Вместо этого он дал мне свой телефон в офисе, и сказал, что я могу оставить сообщение секретарю. Сам он будет связываться с ней время от времени в течение дня, и если что, то он при первой же возможности снова вернется сюда. Потом он снова начал благодарить меня и наконец пожелал мне спокойной ночи. Голос его по-прежнему звучал очень горестно.

Но все же я все время думал о том, какой же он огромный, и в памяти сами собой всплывали слова из того, что Блум рассказал мне этим утром: «Мы предполагаем, что это сделал мужчина, потому как убийца обладал недюжинной силой».