Русская Америка: слава и позор

Гадаете — какого корня я?

Тобольский сам, а звать — Сысой.

Знать, не забыла, Калифорния,

как я пришел к тебе босой!

В байдаре с кожаной заплатою

я плыл с Аляски напрямик,

сломал весло, гребу лопатою,

а вместо паруса — совик.

Байдару прижимало к берегу,

в буруне било между скал.

Сколь ни проведывал Америку —

такого страху не знавал!

Промокли хлеб, табак и юкола,

ремень приходится глодать.

Весь почернел и стал как пугало,

родная не признает мать.

Возился долго я с посудиной,

но днище снова протекло.

Как вдруг со стороны полуденной

пришло надежное тепло.

Запел я, стал грести проворнее,

на берег вышел — еле жив.

Вокруг сияет Калифорния,

кипит серебряный залив.

Увидел я орлов парение,

и пар, встающий от дубрав,

почуял благорастворение

цветов и неизвестных трав.

Вокруг легли долины чистые,

лазурью светит небосвод,

и мнится: маки золотистые

звенят у Золотых ворот.

Здесь на утесе — быть селению,

где зеленеет высота,

пришла по моему счислению

тридцать восьмая широта.

Не привыкать нам строить заново

все на любом конце земли.

Две шхуны с острова Баранова

по следу моему пришли.

На берегу — припасы ворохом,

а посредине — плуг с косой,

«Единорог» да бочки с порохом,

трудись и не робей, Сысой!

А корабельный поп с иконою,

седою гривой шевеля,

везет жену мою законную

ко мне на шлюпке с корабля.

Не чаял встретиться с Феклушею,

она кричит: «Ты жив, здоров!»

В руках у ней пирог с горбушею,

при пироге орелный штоф.

«Живя меж: новыми народами,

не позабыл ли ты меня?

Житейским делом, огородами

Займемся с завтрашнего дня!»

И начались обзаведения,

чтоб жить в довольстве и тепле.

«ЗЕМЛЯ РОССИЙСКОГО ВЛАДЕНИЯ» —

пишу на мраморной скале.

Гишпанцы бродят за оградою,

свою высказывают стать.

Но я их милостью не радую,

им не даю озоровать.

От их пронырства и свирепости

я в жизни нашей вижу риск,

держу под выстрелами крепости

деревню их Святой Франциск.

Индейцы плачутся болезные,

гишпанцы им творят ущерб;

на всех ошейники железные,

на каждом — королевский герб.

У нас в Сибири с душегубами

и то такого не творят!

И нас же выставляют грубыми,

о нас с усмешкой говорят!

К нам зависть затаив исконную,

гишпанцы ластятся лисой,

Феклушу величают донною,

меня все кличут — дон Сысой!

Прошли мы дебри, выси горные

и берега привольных рек.

А было русских в Калифорнии

со мною двадцать человек…

Средь холмов от моря близко —

крепость странная на вид.

Здесь обитель францисканцев

память о былом хранит.

Их патрон отцом вдруг крестным

городу чужому стал,

ангел ликом здесь чудесным

с ветвью золотой сиял.

Древние гербы, трофеи

безвозвратно сметены,

флаг чужой парит здесь, рея

над камнями старины,

Бреши и рубцы осады,

на стенах их много тут,

только на мгновенье взгляды

любопытных привлекут.

Нить чудесно-золотую

лишь любовь вплести могла

в ткань суровую, простую —

та любовь не умерла.

Лишь любовь та неизменно

оживляет и сейчас

эти сумрачные стены —

слушайте о ней рассказ.

Здесь когда-то граф Резанов,

русского царя посол,

возле амбразур у пушек

важную беседу вел.

О политике с властями

завязал он разговор,

обсуждая вместе с ними

о Союзе договор.

Там с испанским комендантом

дочь красавица была,

граф с ней говорил приватно

про сердечные дела.

Обсудили все условья,

пункт за пунктом, все подряд,

и закончилось Любовью

то, что начал дипломат.

Мирный договор удачный

граф с властями завершил,

как и свой любовный, брачный,

и на север поспешил.

Обрученные простились

на рассвете у скалы,

в путь чрез океан пустились

смело Русские Орлы.

Возле амбразур у пушек,

ожидали, в даль смотря,

что жених-посол вернется

к ним с ответом от царя.

День за днем дул с моря ветер,

в амбразуры, в щели скал,

день за днем, пустынно-светел,

Тихий океан сверкал.

Шли недели, и белела

дюн песчаных полоса,

ими недели, и темнела

даль, одетая в леса.

Но дожди вдруг ветер свежий

с юго-запада принес,

зацвело все побережье,

отгремели громы гроз.

Изменяется погода,

летом — сушь, дожди — весной,

расцветает все полгода,

а полгода — пыль да зной.

Только не приходят вести,

писем из чужой земли

коменданту и невесте

не привозят корабли.

Иногда она в печали

слышала безгласный зов,

«Он придет» — цветы шептали,

«никогда» — неслось с холмов.

Как живой он к ней являлся

в плеске тихом волн морских.

Если ж океан вздымался —

исчезал ее жених.

И она за ним стремилась,

и бледнела смуглость щек,

меж: ресниц слеза таилась,

а в глазах — немой упрек.

И дрожали с укоризной

губы, лепестков нежней,

и морщинкою капризной

хмурился излом бровей.

Подле пушек в амбразурах

комендант, суров и строг,

мудростью пословиц старых

дочку утешал, как мог.

Много их еще от предков

он хранил в душе своей,

камни самоцветов редких

нес поток его речей:

«Всадника ждать на стоянке —

надо терпеливым быть»,

«Обессилевшей служанке

трудно будет масло сбить».

«Тот, кто мед себе сбирает,

мух немало привлечет»,

«Мельника лишь время смелет»,

«Видит в темноте и крот».

«Сын алькальда не боится

наказанья и суда».

«Ведь у графа есть причины,

объяснит он сам тогда».

И пословицами густо пересыпанная речь,

изменив тон, начинала

по-кастильски плавно течь.

Снова «Конча», «Кончитита»

и «Кончита» без конца

стали звучно повторяться

в речи ласковой отца.

Так с пословицами, с лаской,

в ожиданъи и тоске,

вспыхнув, теплилась надежда

и мерцала вдалеке.

Ежегодно кавалькады

появлялись с гор вдали,

пастухам они веселье,

радость девушкам несли.

Наступали дни пирушек,

сельских праздничных потех —

бой быков, стрельба и скачки,

шумный карнавал для всех.

Тщетно дочке коменданта

до полуночи с утра

распевали серенады

под гитару тенора.

Тщетно удальцы на скачках

ею брошенный платок,

с седел наклонясь, хватали

у мустангов из-под ног.

Тщетно праздничной отрадой

яркие плащи цвели,

исчезая с кавалькадой

в пыльном облаке вдали.

Барабан, шаг часового

слышен с крепостной стены,

комендант и дочка снова

одиноко жить должны.

Нерушим круг ежедневный

мелких дел, трудов, забот,

праздник с музыкой напевной

только раз в году цветет.

Сорок лет осаду форта

ветер океанский вел,

с тех пор, как на север гордо

русский отлетел орел.

Сорок лет твердыню форта

время рушило сильней,

крест Георгия у порта

поднял гордо Монтерей.

Цитадель вся расцветилась,

разукрашен пышно зал,

путешественник известный

сэр Джордж: Симпсон там блистал.

Много собралось народу

на торжественный банкет,

принимал все поздравленья

гость, английский баронет.

Отзву чачи речи, тосты,

и застольный шум притих.

Кто-то вслух неосторожно

вспомнил, как пропал жених.

Тут воскликнул сэр Джордж Симпсон:

«Нет, жених не виноват!

Он погиб, погиб, бедняга

сорок лет тому назад.

Умер по пути в Россию,

в скачке граф упал с конем.

А невеста, верно, замуж:

выипа, позабыв о нем.

А жива ль она?» Ответа

нет, толпа вся замерла.

Конча, в черное одета,

поднялась из-за стола.

Лишь под белым капюшоном

на него глядел в упор

Черным углем пережженным

скорбный и безумный взор.

«А жива ль она?»

В молчанье четко раздались слова

Кончи в черном одеяньи:

«Нет, сеньор, она мертва!»