Русская демонология

Доля

О Доле узнать можно многое. Первое, что следует сказать, — она не укладывается в понятие судьбы и предопределенного будущего. А. А. Потебня писал: «Доля, то же, что часть… Само по себе слово доля не указывает ни на добро, ни на зло». Действительно, это часть удачи, данная человеку от рождения, о которой сложено множество пословиц: «Где нет доли, тут и счастье не велико», «Слава Богу, не без доли: хлеба нету, так дети есть», «Воля, неволя — такая наша доля», «Наша доля — Божья воля», «Всякую долю Бог посылает», «Хорошо тому жить, чья доля не спит».

Ю. П. Миролюбов подчеркивал, что русское принятие уготованной судьбы вовсе не означало жизненного безволия и беспрекословного подчинения воле рока: «Вера в судьбу сама по себе еще не означает фатализма. Последнее начинается там, где человек скрещивает руки, говоря:» от судьбы не уйдешь!», или где он отказывается от борьбы, потому что «судьба против!» Однако наши крестьяне верили в судьбу без фатализма, но и не впадая в отчаянье в случае неуспеха, а лишь говоря: «Такая, значит, судьба!» Они, таким образом, принимали неуспех. Жизнь вообще состоит из ряда успехов и неуспехов. Наука жить и заключается в том, чтоб уметь принять неизбежное… Верующий в судьбу русский человек отказывается не от борьбы, а от ненужного настаивания на своем, от лишних усилий, ни к чему не ведущих. Это — другое дело. И такую веру в судьбу нам приходилось наблюдать. Люди смиренно скрещивали руки, потому что «ничего не поделаешь!» — жена умерла, ребенок скончался, корова погибла, град выбил посевы. Да и что можно в таких случаях сделать? Старая мудрость: что бы ни случилось, надо делать все дела, какие требует жизнь, — вполне была в употреблении. Хозяйки шли доить коров, кормить кур и скотину, и если не могли сами, в случае смерти родителей, например, то звали кого-либо «обряжать покойника», а сами хлопотали по дому. Погоревший крестьянин немедленно обращался к соседям, которые давали, что имели, и сразу же на расчищенном от пожара месте возникали новые стены дома. Несчастье русский человек принимал с огромным терпением, а русская женщина в этом терпении превосходит все, что известно в мире».

Русский филолог и искусствовед Федор Иванович Буслаев считал, что в древности люди представляли Горе-Злосчастье (Недолю) в виде реального человека. «Наши предки, — писал он, — слушая о нем повесть, могли представлять себе этого демона как существо осязательное. Может быть, они верили в какого-то злого духа, который принял на себя образ и имя Горя-Злосчастия».

Действительно, в русской «Повести о Горе и Злосчастии» XVII века Горе — реальная личность, которая заманивает человека в кабак, заставляет его пропить все и напивается вместе с ним так, что у обоих поутру болит голова с похмелья. Мужик избавляется от Недоли, заваливая его камнем.

Но это поздний, литературный образ, искажение изначального, несравненно более древнего, понятия Доли, которая сама не делает того, на что подталкивает своего подопечного, да и избавиться от нее невозможно. Зачастую смерть Доли означала и немедленную смерть самого человека.

У чехов и словаков есть об этом сказка, где Доля принимает вид ужа. «Мать каждый день давала девочке на завтрак жидкую молочную кашу. Девочка обыкновенно выходила со своею мисочкою за порог и в другом месте не хотела есть. Раз отец заметил, что из-под порога выползает белый уж и ест вместе с девочкою, и слышал, как дитя ему сказало: «Ешь же и кашу, а не одно молоко». На другой день отец подстерег и убил ужа, но вместе с ужом умерла и девочка».

Примерно то же рассказывают и чехи. «Бывает, — говорят они, — и такой уж, что обовьется около ноги коровы и сосет ее молоко. Эта корова, несмотря ни на какие побои, не дает себя доить дома. В одном месте на реке Ваге у хозяина была корова, которую сосал уж. Хозяин об этом не знал. Думая, что она с норовом, он продал ее в другое село за Ваг. Когда пришла пора кормить ужа, корова убежала с пастбища, переплыла Ваг и стала ждать ужа на прежнем месте в лесу. Новый хозяин, который шел вслед за нею, увидев, что к ней ползет белый толстый уж, убил его. Тут же издохла и корова».

Вы можете возразить, что девочка и корова далеко не одно и то же. Доля бывает у людей, а у животных ее нет… Но в древние времена наши предки верили, что животное так же имеет своего духа-хранителя, как и человек. Вся славянская мифология стоит на том, что между человеком и животным существует только внешнее различие образа, тела, которое сбрасывается, как платье. Как однородны духи-хранители человека и животных, так однородны и душа человеческая и животная.

Более того, у людей были двойники в виде растений. В чешской сказке, записанной писательницей Боженой Немцовой, рассказывается о вдове, у которой была красавица дочь, а перед окном ее избы росла ветвистая верба, заслоняющая свет. Жизнь дочери была связана с вербой: во сне ей чудилось, что эта верба — прекрасная женщина, царица и она манит ее в свое царство. Девушка вышла замуж. Муж узнал о снах жены и встревожился. Он решил, что, срубив вербу, уничтожит и причину сновидений. Но как только он это сделал, его жена умерла.

Схожая легенда запечатлена украинской поэтессой Лесей Украинкой в «Лесной песне».

Существовал обычай, когда при рождении ребенка сажали деревце. Отныне судьбы человека и растения становились неразрывно связанными: срубят дерево — погибнет человек и, наоборот, случись плохое с человеком, это тут же скажется на его дереве.

Для таких деревьев устанавливалось право на свою смерть: они могли сломаться во время урагана, — но рубить, то есть убивать их досрочно, строго запрещалось, ведь, по сути, это было убийство человека.

О том, откуда берется Доля, рассказывается в старинном хорутанском поверье (Хорутания, или Каринтия, — славянское государство, чьи земли ныне разделены между Австрией, Италией и Югославией). Хорутане верили, что Доля светит на небе звездою и всякий человек, как только родится, получает на небе свою звезду, а на земле свою рожаницу, которая предсказывает его судьбу.

В «Древе жизни» А. Н. Афанасьев писал о рожаницах — изначальных Доле и Недоле: «Облачные девы, как хранительницы живой воды, наделяющей мудростью и предвидением, как спутницы бога грозовых бурь, призванные, с одной стороны, приносить на землю младенческие души, а с другой — увлекать души усопших в загробное царство, явились в народных представлениях устроительницами судьбы человеческой. Согласно с этим, древние племена присваивали им эпитеты, обозначавшие их вещий характер и влияние на рождение, смерть и вообще на всю жизнь человека. Такие эпитеты впоследствии стали употребляться как имена нарицательные и мало-помалу приняты были за прозвания особенного разряда божественных существ. Тем не менее предания и доныне удерживают многие черты первоначального сродства их с облачными и грозовыми нимфами. У славян девы эти назывались рожаницами, так как они присутствуют при рождении младенцев и определяют их судьбу при самом появлении на свет».

В германских народных представлениях бытовала вера в то, что когда душа устремляется вниз для того, чтобы родиться на земле в человеческом теле, то за ней следуют еще несколько душ. Они становятся как бы двойниками первой. Могут обрести тело — станут мышью, медведем, волком или же останутся невидимыми, бестелесными, но всегда будут сопровождать человеческую душу. Будут с ней и радости и в горе, даже если человек забудет о них или не захочет замечать их.

Потебня пишет об этих душах: «Так, спутник храброго — волк или медведь, хитрого — лиса и так далее. С этим, по мнению некоторых, имеют связь изображения животных на щитах (гербы). Дух-спутник обыкновенно следует за человеком невидимкою; но иногда они видимы сторонним людям, а сам человек перед своею смертью видит гибель своего хранителя».

То есть Счастье и Несчастье рождаются вместе с человеком и сопровождают его в течение всей жизни, но не являются его точной копией. Потебня по этому поводу замечает: «…Горе есть не что иное, как прошедшее человека; но все же это не двойник, в котором повторяется настоящее».

Горе или Счастье человека, как считали, зависели от того, в какой день недели человек появлялся на свет. В украинской песне пелось: «У середу родилася — та то мое горе» (В среду родилась — и это мое горе). А четверг и суббота считались удачными днями. Еще лучше, если день рождения выпадал на большие праздники, скажем на Святую неделю:

У такого счастливчика и судьба была счастливой.

По словацкому поверью, если дитя родилось в новолуние, то будет красиво, а если на ущербе месяце, то — нет. Хорошо было родиться на восходе солнца. Если до крещения через ребенка перепрыгивала кошка, то человек на всю жизнь становился несчастным, неудачливым. В народе полагали, что такой бедолага не сможет иметь никакого ремесла или своего дела, что он обречен скитаться весь свой век, зарабатывая на еду фокусами, что он станет выклянчивать или воровать у людей деньги, которые тут же потратит все до копейки.

Если ребенок появлялся на свет в нечетное, несчастливое число, то ему в будущей жизни не должно было везти.

Человек становился полем столкновения Счастья и Горя, и не известно было, чья возьмет. Также сумерки являли собой пограничье, где День встречался с Ночью. День был синонимом радости, то есть счастливой Доли, а ночные печали и несчастья олицетворялись с Недолей. При этом Доля и Недоля были связаны с понятием времени, о чем сказано в пословице: «Доля во времени живет, бездолье — в безвременье».

Впрочем, не заметить работу Доли и Недоли было довольно трудно. Вот, например, русская сказка: «Жили-были два брата. Старший был богатый, да злой, а младший — работящий и добрый, да бедный. Что бедняк ни делает, ничего у него не получается». В общем, выходило как-то неправильно, несправедливо: младший, несмотря на свои доброту и трудолюбие, ничего от жизни не получал, а все «за так» доставалось злому и ленивому первенцу. Почему же это происходило?

Для этого могло быть много скрытых причин. Во-первых, счастливая Доля могла оказаться ленивой: ей бы трудиться на благо человека, а она бездельничает и все больше спит. Ну, а пока Доля спит, бодрствует ее антипод — Недоля.

Во-вторых, Доля требовала к себе внимания человека и соблюдения определенных ритуалов. В противном случае она могла и отомстить.

В украинской сказке говорится, как однажды встретились два огонька (дух домашнего очага, иногда домовой, обитающий за печью, воспринимался как Доля семьи) и стали друг другу рассказывать про своих хозяек. «Моя хозяйка, — говорит один, — добрая: мне каждый раз постелет и укроет меня» (она имела обыкновение сгребать жар в кучку и загребать в печь). «А моя, — говорит другой, — не такая: она мне не стелет и не укрывает меня. Я ей когда-нибудь за это хату спалю». Плохая хозяйка случайно услышала эту угрозу и вовремя исправилась.

На Руси бытовало поверье, что 28 января, чтобы добрый домовой не превратился в злого, после ужина следовало оставить в печи горшок каши, обложив его жаром. В полночь домовой выйдет из-под печи и поужинает теплой кашкой.

Чаще всего наши предки представляли Долю и Недолю в женских образах: «пришла беда (Недоля), отворяй ворота», «беда одна не приходит, а с детками».

Есть по крайней мере три сказки, в которых речь идет об общей Недоле (таковыми считались моровые поветрия, поражавшие как людей, так и их скот): «Ехал мужик с мельницы позднею порою. Плетется старуха и просит: «Подвези меня, дедушка!» — «А кто же ты, бабушка?» — «Лечейка, родимый, коров лечу». — «Где ж ты лечила?» — «А вот лечила у Истоминой, да там все переколели. Что делать? Поздно привезли, и я захватить не успела». Мужик посадил ее на воз и поехал. Приехав к перекрестку, он забыл свою дорогу, а уже было темно. Снял он шапку, сотворил молитву и перекрестился. Глядь, а бабы как не бывало. Оборотившись черною собакою, она побежала в село, и назавтра в крайнем дворе пало три коровы. Мужик привез коровью смерть».

А вот и другой рассказ о Недоле: «Говорят, что поветрие в виде женщины в белой одежде объезжало все села. Прибыв к какому-то дому, эта женщина спрашивала: «Что вы делаете?» Если отвечали: «Ничего не делаем, только Бога хвалим», — она мрачно прибавляла: «Хвалите же его вовеки», и в том доме не было заразы. Если она прибывала куда вечером и если на ее вопрос: «Спите?» — отвечали: «Спим», — то она говорила: «Спите ж навеки», — и весь дом вымирал».

Третья сказка такая: «Во время мора петухи хрипнут, собаки хотя издали чуют приближение чумы, которая любит их дразнить, не могут лаять на нее и только ворчат. Парень спал на высоком стогу сена, к которому была прислонена лестница. Вдруг послышался шум, в котором явственно можно было различить ворчанье и визг собак. Парень поднялся и видит, что прямо к нему несется высокая женщина вся в белом с распущенными волосами, а за нею — собаки. На пути стоял ей высокий и длинный плетень. Она перепрыгивает через него, вскакивает на лестницу и, находясь в безопасности, дразнит собак, выставляя им ногу и приговаривая: «На гога, нога! На гога, нога!» Парень сразу узнал в ней чуму, подкрался и повалил лестницу. Женщина упала, и собаки ее схватили. Она погрозила отомстить и исчезла. Парень тот не умер, но всю жизнь он выставлял ногу, повторяя: «На гога, нога!».

В третьей сказке важно отметить, что животные, в данном случае собаки, способны видеть то, чего человек не замечает: Долю или Недолю-чуму.

Доля и Недоля, как мы уже говорили, могли принимать любой вид, в том числе и звериный. В одной сказке, например, рассказывается о судьбе в виде мыши: «Было два брата, богатый и бедный. Когда богатый справлял пир, бедный пришел к нему попросить куска хлеба. Богатый отказал. «Ступай, — говорит, — лучше стереги свой хлеб, чтоб скот стогов не подъедал». Тот пошел, сел под своими двумя стожками и видит, что мышь все таскает колосья из его стогов да к стогам богатого брата относит. Поймал он эту мышь и давай ее сечь. «Так мне приказано, — оправдывается мышь, — я твоего брата Счастье». У этой мыши бедняк узнал, что его собственное счастье не здесь, а аж в десятом селе. «Там сгорела корчма; выпроси у пана это корчмище (пепелище на месте сгоревшей корчмы); он тебе даст». Бедняк так и сделал, нашел на корчмище клад и разбогател».

О мыше — злой судьбе говорится в пословицах: «Живем, пока мышь головы не откусит», «Смерть, как мышь, голову отъест».

Долю человека можно было улучшить. Для молодоженов накануне свадьбы пекли специальный каравай, в котором прятали медную монетку: кому она попадалась — тому счастье. Также накануне свадьбы девушки наряжали деревце, которое символизировало счастливую судьбу невесты.

Свадебное деревце могли посадить и на могиле неженатого парня — как пожелание счастья в будущей жизни, если уж ему не повезло в этой.

Умерших не своей смертью, то есть не проживших до конца отведенной им доли, хоронили вне кладбища, обычно у дороги.

Совсем иным было отношение к людям, которые достойно прожили свой век, умерли в срок, в своем доме, среди своей семьи. Их почитали как предков, святых дедов-покровителей.

В древности славяне верили, что душа могла вселиться в новое тело, не обязательно человеческое, она могла угнездиться в бабочке, мухе, птице, летучей мыши, в растении, наконец, в планете или звезде. Таким образом, весь окружающий мир оказывался обиталищем предков.

Общие правила жизни распространялось не только на людей, но и на весь окружающий мир. Это означало, что, например, падший во время эпидемии скот следует хоронить особым образом: эти животные, как и нечистые мертвецы (колдуны и самоубийцы), не прожили положенный им срок на земле, не испытали свою судьбу до конца, пусть и не по своей вине.

Существовали «нехорошие места», где было совершено убийство или срублено святое дерево. В таких — «заложных» — местах стояла гнетущая тишина; считалось, что звери обходили их стороной, и птицы там не пели.

Кроме индивидуальной судьбы была еще и общая доля. Нужно было прожить ее всю, включая все радости и горести. Это судьба семьи, деревни, да и вообще всей родины, всего народа.

Вот проникновенная молитва, обращенная к русской доле:

«Вещая, лебедь, плещущая крыльями у синего моря, мать земли — матерь земля! Ты читаешь волховную книгу, попроси творца мира, сидящего на облаках Солнце-Всеведа, он мечет семена на землю, и земля зачинает, и мир весь родится, — попроси за нас, за нашу Русскую землю, чтобы Русь не погибла!

Нет нам места и не знаем, куда деваться от Кручины и Лиха!

И если б нашелся из нас хоть один, кто бы ударил ее топором, или спустил в яму и закрыл камнем, или бросил в реку, или, защемив в дерево, забил в дупло, или запрятал бы ее под мельничный жернов, худую, жалкую, черную долю — нашу злую судьбу!

Мы отупели — и горды, мы не разрешили загадок — и покойны, все письмена для нас темны — и мы возносим свою слепоту… мать, повели им, всем праздным, всем забывшим тебя, забывшим родину, твою землю и долг перед нею, и пусть они потом и кровью удобряют худородную, истощенную, заброшенную ниву…

И неужели Русской земле ты судила Недолю, — и, всегда растрепанная, несуразная, с диким хохотом, самодовольная, униженная и нищая, будет она пресмыкаться, не скажет путного слова?

Мудрая, вещая, знающая судьбы, равно распределяющая свои уделы, подай нам счастье! Не страшна нам смерть, — мы клянемся тебе до последних минут жизни отдать все наши силы и умереть, как ты захочешь, — нам страшно твое проклятие.

И посмотри, вон там молодая, прекрасная Лада, Счастливая Доля, в свете зари словно говорящая солнцу: «Не выходи, солнце, я уже вышла!» — она нам бросает свою золотую нить.

Мать пресвятая, возьми эти хлебы и сыры и мед с наших полей и свяжи нашу нить с нитью Доли, скуй ее с нашей, свари ее с нашей нераздельно в одной брачной доле навек!»

Автор этой молитвы замечательный русский писатель Алексей Михайлович Ремизов.

Леший и медведь-батюшка

Начнем этот рассказ с общеизвестного: леший — хозяин леса, а медведь, живущий в том же лесу, — царь зверей. Как же ладили между собой эти два правителя? Да очень просто, ведь леший — это и есть медведь, только не простой, а царь над медведями, умеющий к тому же разговаривать и, если надо, превращаться не только в человека, но и в кого или во что угодно. Нередко леший в рассказах русских крестьян огромен, «с глазами, как звезды», ходит он с ветром, не оставляет следов, бурлит водой в реке, шумит лесом, свищет, кричит разными голосами — то есть как бы заполняет собой весь мир. И олицетворяет его.

Ну а медведь? С древнейших времен он почитался многими народами как прародитель человечества. Например, германские племена готов и саксов считали себя потомками медведя; самый древний англосаксонский эпос называется по имени главного героя «Беовульф» — «Пчелиный Волк», то есть — Медведь. Имя легендарного короля Артура происходит от греческого названия медведя «арктос». Еще интереснее история Артемиды. Ее храмы строились вблизи болот, а жрицы культа Артемиды носили медвежьи шкуры. В жертву Артемиде приносили медведя, а при ее храме находился прирученный медведь. Согласно греческой легенде, спутница Артемиды Каллисто была обращена Артемидой в медведицу, после чего Зевс перенес ее на небо в виде созвездия. Так на небе появилось созвездие Большой Медведицы.

Но медведь — это не только созвездия Большой и Малой Медведиц, но и Полярная звезда в Малой Медведице — ближайшая к Северному полюсу, сохраняющая неизменное положение на небе: «центр небосвода», как считали в древности. Сколько путников и мореплавателей спаслись, следуя за этой путеводной звездой!

Бывший бог-медведь со временем все больше очеловечивался, становился богом, похожим на человека, но при этом его медвежья сущность не исчезала. Среди множества (до полусотни) имен-заменителей, которые русские крестьяне употребляли, чтобы упомянуть о лешем, было и «шатун» — так же называли медведя. А среди многочисленных прозвищ медведя были: лешак, леший, лесной черт, черная немочь, лесной барин или лесной архимандрит. Медведей считали оборотнями: многие были уверены, что под косматой шкурой скрыто человеческое тело. Называли «волосатиками» из-за длинной шерсти и «гаркунами» — указание на то, что они любят рычать и ворчать. Чтобы вызвать медведя, произносили слова заклятия: «Явись не медведем, не серым волком, не черным вороном, а человеком, как я!» Ну а если не сказать этих слов, то, как считали — на Русском Севере и в Вятской губернии, — леший мог явиться на зов в облике страшного медведя — огромного, лютого…

Позже, впрочем, лешие все чаще оставляли звериный вид и, оборачиваясь людьми, женились на крестьянках, обзаводились семьями, а их дети, наполовину лешие, наполовину люди, все меньше напоминали медведей. В Орловской губернии верили, что если бы лешие не женились на крестьянках, то давно бы уже все перевелись.

Были в старину люди, которые в народном сознании занимали промежуточное положение между лешими и обычными крестьянами. Они селились в лесу, и потому их называли «лешими», а их земельные владения: «лешими озерами», «лешими реками», «полешими лесами» и «пахотными лесами». Были среди лесных поселенцев, как считалось, могущественные волшебники — волхвы, которые подчиняли своей власти настоящих леших и водяных. На непрошеных гостей волхвы могли напустить «нечистую силу», то есть — духов природы. В это верили и многие православные священники, и рассказ о столкновении с лешим даже внесен в житие святого Никодима Кожезерского. Там повествуется о юном пастухе Григории, которого увел за собой «лесной демон» в сером одеянии и с колокольчиком в руке. Мальчик вернулся из леса целым и невредимым будто бы только потому, что за него горячо молился святой Никодим.

В Новгородской губернии лешего, как и медведя, считали не столько грозным и опасным, сколько «причудливым» — ведь он любит и помогает тем, кто относится к нему с уважением. В Вятской губернии существовало предание о том, что леший нанялся к крестьянину в помощники: вспахал поле за обещанную награду получить «вершки». Мужик, как водится, обманул доверчивого лешего, подсунув тому несъедобную ботву репы. Существует такая же сказка и о медведе — «Вершки и корешки».

Лешему подчинялись все звери, птицы и змеи. Но ближе всего ему были волки и медведи. Так и рассказывали: «Медведь у лешего любимый зверь. Леший, всегдашний охотник до вина, никогда почти не выпьет ни одного ведра, не попотчевав заодно и медведя. Леший никого, кроме медведя, не берет в услужение себе. Подгулявший леший любит соснуть часок-другой, а медведь в это время ходит около него дозором… Леший угощает медведя вином, а медведь лешего — медом».

Леший может послать своих медведей охранять крестьянское стадо, а если люди нарушат уговор с лешим, то те же медведи задерут коров.

Он заботливый хозяин и всем, что имеет, охотно делится со своими «зверюшками». Вот какую историю поведал один таежный охотник: «Раз заночевал у нас человек в лесу. Сидит у костра да шаньгу ест. И вдруг слышит и треск, и гром — идет кто-то. Посмотрел это он, а лесовик идет, а перед ним как стадо и волки, и медведи, и лисы бегут. Так и лоси, и зайцы, и всякое зверье лесное. Как же он испугался… а тот к нему подходит: «Что, говорит, — человек, шаньги дай кусочек». Дал он ему шаньги половину. Тот давай ломать, да зверям давать, так и шаньга у него не уменьшается. И волки сыты, и медведи сыты, и зайцы сыты».

С людьми хозяин леса поступает по справедливости. Вот как он отблагодарил архангельского мужика, который во время охоты не убивал «медведицу с медвежатами, волчицу с волчатами, зайчиху с зайчатами»: «И пошел дальше, да и заблудился. Блуждал, блуждал, до болота дошел. Совсем деться некуда. Тут вдруг леший пришел. «Ты, — говорит, — мое стадо пожалел, а я, — говорит, — тебя пожалею». Взял его на спину и понес. Несет, несет, аж в зубах свистит. Стали уж у деревни. «Ну, — леший говорит, — свой дом узнай». Тот и уцепился за трубу. Да и проснулся на печке, за горшок с кашей держится».

Таковы были лешие в старину. А вот что поведали мурманские крестьяне в 1982 году. По их мнению, лешие «сравнялись» с людьми: «Теперь лешаков нет, все ушли, все сравнялись с людьми; раньше медведей боялись, теперь людей». В общем, дело не во внешности — она переменчива, а в сущности.

Тут надо понимать, что, судя по всему, для совершенно разных созданий, обитавших в чаще, у крестьян было одно общее название — леший. Невозможно ведь спутать корневидного уродца с величественным старцем в белых одеждах. В последнем облике он довольно часто появлялся перед людьми. Во Владимирской губернии о встрече с ним рассказывали: «Смотрим, откуда ни возьмись, высокий человек, высоченный, прямо как дерево, сзади лапти на спину повешены». Костромичи видели его и вовсе великаном: «высоченный, выше леса, мужик с дубиной… Оставленный им след вдвое превосходит обычный человеческий. Он свободно переступает через реку…» На Севере рассказывали, как он ойкнул, переступив через реку Онегу: «Ой, — говорит, — через Онего ступил-шагнул, так даже штаны лопнули!»

И совсем по-иному выглядят лешие, получившиеся из проклятых людей. В Саратовской губернии деды о них рассказывали своим внучатам: «Лет двести или триста тому назад жили в Киеве лешие, разошлись они по земле. Леший — тот же проклятый человек; живут они в больших лесах и болотах, постоянно хохочут; кто им попадется, того защекочут до смерти». В тех же краях рассказывали о лешем из проклятых: «В лесу была изгородь, пастухи варили поздно вечером кашу и пошли загнать быков; возвращаясь, видят, что какой-то человек хлебает их кашу; они спросили его, кто он, и тот ответил, что его отец и мать прокляли по лесам ходить; затем он исчез».

Этих несчастных в народе называли дикими мужичками. По нижегородским поверьям, лешие-дикари живут «в глуши, в больших лесах». Дикие мужички перекликаются в лесной чащобе, щекочут попавших к ним людей. Они отождествляются то с лешими, то с проклятыми. «Один саратовский крестьянин по фамилии Шевченко, ночью пас волов на лесной поляне, развел костер, как вдруг услышал вдали отчетливый хохот, который постепенно приближался; смех прерывался иногда глухими стонами: «Уфф!» Затем все смолкло. Мужик испугался так, что волосы у него стали дыбом, и собрался уже было бежать прочь, но тут из темноты к нему вышел совершенно голый, обросший волосами человек и попросил: «Дай мне кусок хлеба, я сильно голоден; но брось его левой рукой наотмашь». Шевченко исполнил просьбу лешего, тот схватил хлеб, съел его, затем захохотал, свистнул, ухнул и исчез из виду…»

Вряд ли этого одичавшего человека можно назвать лешим. Ему не то что лесом и зверьми повелевать, самому бы хоть как-то выжить в этих суровых условиях. Трудно его спутать с «зеленым хозяином», о котором в Карелии рассказывали: «Хозяин в лесу есть. В зеленой одежде ходит, в ботинках, и кепка, фуражка зеленые. И глаза у него зеленые».

Леший редко ходит в зеленом, но по случаю может и принарядиться. Вот случилось как-то в Олонецком крае, что влюбился леший в девушку и явился к ней домой свататься: «Так славно одет был: козловые сапоги, красная рубаха, тулуп и все, как есть — настоящий купец, значит, или приказчик какой из Питера. Развернул бумажник — денег гибель, деревню покрыть можно. При нем тоже брат, мать и вся, значит, церемония свадебная. Ударили по рукам. Ничего, говорит, вашего не надо, девку одну надо…»

Свадебный поезд пронесся по селу с необыкновенным шумом: поднялся такой ветер, что на многих домах крыши снесло!

После свадьбы невеста сразу же исчезла вместе с женихом и лишь спустя два месяца пришла ненадолго ночью для того, что бы вернуть родителям нательный крестик. О себе сказала, что живет хорошо, только муж молиться не разрешает.

Дети у леших появляются по-разному. Есть у них те, кому родители, прокляв, сказали: «Пойди ты к лешему!» Так и вышло…

Есть уроды, которые родились от брака с лешачихой, — таких лешие стремятся подкинуть людям, а настоящего младенца похитить из колыбели и забрать себе. Есть и нормальные дети, рожденные от брака лешего с девушкой. Они тоже становятся лешими, но к людям относятся по-доброму, и им выделяют такие делянки, где за много верст нет ни единого человеческого жилья. Иногда леший похищает из деревень баб-повитух, чтобы те приняли роды у его жены, а потом за услугу расплачивается волшебным предметом. Так, в олонецкой быличке леший «что конь добрый» уносит на себе бабку-повитуху в лесную избу, а затем награждает неразменным гривенником, запретив, однако, рассказывать об этом кому бы то ни было. «Долго старуха, — говорится в быличке дальше, — после этого держала чертов серебряный гривенник. Разменяет его и мелочь издержит, а наутро он опять у нее в кармане лежит. Так ведь пользоваться не умела! Выпила она это раз на крестинах водки, да под хмельком и расскажи всем. На другое утро сунет руку в карман, а там лежит черепок от чугунного горшка!»

Живут лешие по-разному. Бедные — в дупле векового дуба, хотя вообще-то их любимое дерево — осина (а самое ненавистное — рябина). Те, кто немного состоятельнее, — в крепкой избе. Бывает, что и охотничья избушка для них годится (иногда, как у Бабы Яги, на курьих лапах, то есть на высоких подпорках). А есть и такие, что обзаводятся настоящими хоромами.

Деревья в лесу нужно рубить с разбором, а то вдруг попадется то, в котором обретается леший. В Архангельском крае рассказывали про один такой случай: «Дядя Андрей срубил жилье лесного — вековую елку, и не рад был; долго его ругал леший и провожал его до самой деревни, а на другой год, в отместку, овин сжег у него».

В любом случае лешие стараются селиться подальше от людей. Такие глухие места в народе прозвали «сторожьем», потому что их стерегут лесные духи.

По распространенным представлениям, в лесах и болотах пролегают невидимые «дороги» или «тропы», попадать на которые опасно: лесной хозяин может «отбросить» оказавшегося на его пути человека, покалечить его или увести за собой и сгубить. Так и случилось с одним карельским поселенцем, который заночевал в лесу вместе с сыном: «И костер-то развел в сторонке, а ноги, значит, оказались у меня на этой тропе. Ночью, понимаешь, такой пошел, как вихрь, сразу — и меня как будто кто-то за ноги бросил в сторону с тропинки. Встал, посмотрел: нигде ничего нет… Лег обратно к этому костру, и вдруг во сне, или мне подумалось об этом, или что, приходит… высокий такой, и говорит: «Скажи спасибо, что у тебя ребенок тут был. Нет, так я тебе показал бы, как на тропе спать».

Чтобы воротить попавшего «на худой след» живым — делали крест из палочек и клали на перекрестке дорог. И исполняли обряд «отведывания» или «отворачивания». Этот обряд заключался в том, что на перекрестке дорог кладется «относ», им может служить хлеб с солью, горшок с кашей, блины или пироги, а то и кусок сала, причем вся эта снедь заворачивается в чистую тряпочку и перевязывается красной ниточкой. При исполнении обряда «отведывания» полагается кланяться на все четыре стороны, не крестясь, и произносить: «Честной леса, просим тебя: нашу хлеб-соль прими, а нашего родного возврати».

Все эти обряды для возвращения уведенного лешим, понятное дело, должен был исполнять человек, сведущий в подобных делах, то есть колдун. Только он мог встретиться с лешим и потребовать у него возвращения человека. Как-то в Карелии девушка Ульяна ушла в лес и не вернулась. Отправились всем селом ее искать и не нашли. Тогда дело поручили местному колдуну. Он отправился на утренней зорьке в лес и спросил у лешего: «Нет ли девки у тебя?» Тот, не показываясь, ответил из кустов: «Есть, да не получишь ее». Колдун, получив отказ, вовсе не расстроился: он знал, что просьбу нужно повторять трижды. Поэтому он пришел в лес на следующей заре, а затем и в третий день, спросил: «Какая девка у тебя? Высокая, с косой?» — «Есть такая», — ответил леший. «Чтоб была представлена!» — потребовал колдун. «Иди домой», — велел ей леший, и она вернулась к родным.

Среди русских крестьян в XIX–XX веках были популярны рассказы о том, как лесной хозяин не просто забирал к себе проклятую родителями девушку, а заботливо растил ее, выдавал замуж за хорошего человека и только после этого возвращал в родное село.

В этих рассказах отразилось воспоминание о том, как в старину не только юноши, но и девушки должны были проходить обряд инициации — испытания самостоятельной жизнью в лесу, которая была подготовкой к взрослой жизни. Именно в этом заключается смысл известной сказки «Маша и медведь».

И уж точно хозяин леса вовсе не был злодеем-похитителем людей; зачастую он и сам был рад избавиться от непрошеных гостей. В одной быличке рассказывается, как он жалуется, что сначала людей посылают «к лешему», а потом сами же и приходят требовать назад.

Во многих деревнях Мурманской области долго помнили и передавали и уст в уста случай, когда лесной хозяин в благодарность за уважительное отношение возвратил матери забытого на сенокосе младенца и даже стал ее «кумом», то есть помогал ей пасти коров так, будто он и в самом деле стал ей близким родственником.

Но рассчитывать на доброе отношение лешего не стоило тем, кто шумит в лесу, ведь он не переносит шума, хищнического сбора грибов и ягод, ночной работы в лесу, да и вообще «не любит, когда часто поминают его попусту или ругаются словом «леший».

Впрочем, в старину таких людей было мало: люди, подходя к лесу, кланялись деревьям и просили лешего впустить их в свои владения. А были такие, кто ходил в лес не за грибами и ягодами, а за предсказаниями. В Карелии, в Каргопольском уезде, желая узнать свою судьбу или судьбу близких, отправлялись в лес, взяв с собой предназначенный для лешего «относ» (обычно это был каравай хлеба с солью). Придя в лес, выкликали: «Эй, большой брат, выходи хлеба-соли покушать!»

Леший и выходил, отвечал на все вопросы. Потом, узнав от лешего будущее, приносили вести в деревню: вернется ли родич с фронта или с заработков. Этим предсказаниям верили…

Иногда лешему можно было и пригрозить. Такое магическое заклинание упоминается в сказке Алексея Николаевича Толстого «Мишка и леший», в которой косолапый ополчается против своего лесного хозяина, становясь на защиту пасеки, где его угощали медом:

«Вылез Мишка из угла, руки в боки и говорит:

— Ты меня только напугать можешь, а сделать ничего не сделаешь, а я вот тебе скажу: овечья морда, овечья шерсть.

Заплакал леший:

— Не губи меня, Миша, я все тебе сделаю».

Леший от этих слов «в иные леса ушел — не понравилось».

Лешие, как мы уже сказали, были разными и по внешности, и по характеру. Одни были добрыми к людям, а с другими надо было быть настороже. Если вам вздумалось погадать на Святки, то, прежде чем вызвать лешего, проведите вокруг себя черту, да так, чтобы в ней не было разрывов. А то будет так же, как с архангельским мужиком. Он перед тем, как вызвать лешего, сел на бычью шкуру и очертил, как положено, вокруг этой шкуры круг. А вот длинный бычий хвост оставил без внимания, думал, что и так сойдет. Сказал положенные слова: «Не ходи черт за черту!» Приготовился и ждет, когда тот пожалует. Тут появляется высокий мужчина в сером кафтане. О том, что это леший, сразу можно было догадаться по тому, что одежда у него застегнута наоборот, не по-мужски, а по-женски. Увидел он неочерченный хвост и сказал: «А это что у тебя такое?» Ухватил шкуру за этот хвост и потащил ее вместе с мужиком. А тот с перепугу сидит и слова вымолвить не может! Потом догадался перекреститься — леший сразу же и пропал. Поднялся он со шкуры, огляделся — кругом мхи да болота: на шесть километров от дома утащил его леший!

А вот что пишет о леших Ю. П. Миролюбов: «Главным у них был Дед Лесовик, у которого ноги и руки деревянные, как бы сухого дуба, а на ногах старая, мшистая кора, отпадающая кусками, которую Дед Лесовик, сев на пень, отдирает. А на голове у него птичье гнездо, а в волосах и бороде плющ зеленый и по щекам зеленый мох растет. Он нрава веселого, и если пугает своим смехом, то больше девок, а главное, если кто в лесу заблудится, то достаточно сказать: «Дед Лесовик, ты к лесу, а я к дому привык!» — он и выведет на тропинку, ведущую домой. У Деда Лесовика есть помощники: Кущник, или Кустич, Деревянник, Листовик, или Листич, Травяник, или Травник, Корневик, или Коренич, Стеблевик, или Стеблич, Кветник, или Кветич, Орешник, или Орешич, Ягодник, или Ягодич, и Грибник, или Грибнич. Есть у него и Русалы, Лесницы — наяды, среди которых Дубравица, Синявица, или Синява, Русява, Зеленина и другие. Лесовик и его помощники блюдут порядок в лесу, следят за зеленью, цветами, корнями и плодами. Зла они никому не причиняют… Все эти Божества добрые и никакого зла в лесу не допускают. Даже волк, если забежит в лес за зайцем, то сейчас же наткнется на Лесовиков, которые начинают на него гукать, кричать, гнать его прочь, а за зайца заступаются. Лисе и то, ежели не схитрит, трудно в лесу. Потому-то ее чаще можно встретить у курятника в селе, чем в лесу. Там она только нору делает и лисятам, как всему слабому и беззащитному, Божества лесные тоже благоприятствуют.

Если в лесу есть озеро, там царствует Водяник с Езерицами, русалками озерными, но и тот — тоже друг всего живого и зла никому не причиняет. Особенно же благи Лесовики к сборщикам ягод, орехов, грибов, потому что все это растет для живого, чтобы все живое могло им пользоваться. Если Лесовики и пугают иной раз девчат, так из озорства. Они веселы по натуре и любят посмеяться над трусливыми девчатами, разбегающимися от их крика. В лесу надо звать Деда на помощь, крича: «Ау!.. Ау!»

У леших, как и у людей, были свои добровольные армии. Бывало, что лешие одного леса воевали с соседскими лешими, а то и с водяными.

Каждый раз они выбирают себе военачальника, но говорят, есть у них и общий главнокомандующий, который живет где-то в Сибири. Он по ветру дает знать, какие лешие и из каких мест требуются к нему на службу: те тотчас оборачиваются лицом к Сибири и без всяких предварительных приготовлений идут к нему. Во время этого перехода они не делают ни остановок, а все время идут без отдыха. У леших нет ни пушек, ни пороха, а во время сражений они бьют друг друга столетними деревьями, стопудовыми камнями, которыми нарочно запасаются для сражений.

Говорят, что когда Наполеон пришел к нам воевать, то его невидимо сопровождали французские лешие. Ну, уж наши-то лесные старички им дали жару! У тех ведь и лесов таких, как у нас, нет, и дубинки взять негде, да и камней таких, как у нас, во Франции не сыскать. И звери наши тоже без дела не сидели, особенно медведи и волки постарались… Словом, бежали французские лешие из России вслед за Наполеоном без оглядки.

Да и в других войнах лешие всегда на помощь людям приходили. В Архангельской губернии мужики рассказывали: «Вот мы мужиков на войну провожали, и леший провожал, дак плакал и все кричал: «Я помогу вам, помогу, помогу!» У нас дедушка говорил, леший за Русь идет, кто на Русь нападет, все лешие за Русь встанут. Они все силы кладут, а помогать чем? В войну пули от людей отводили».

В прежние времена люди жили по церковному календарю, к которому были приурочены народные праздники. Лешие приноровились к этому распорядку, хотя православная церковь и причисляла их к нечистой силе. Например, на Пасху крестьяне относили в лес крашеные, «христосовские», яички, которые особо приглянулись лесным духам. При встрече с лешим в это время можно было с ним и похристосоваться, и никакой беды от того не было.

Но есть у леших и свои праздники. 6 июля (по старому стилю 24 июня), в канун Иванова дня (Ивана Купала), леший, чаще всего до того невидимый, охотно встречается с людьми. С ним можно побеседовать и даже заключить договор, например, об охране животных. Ближе к концу лета, 2 августа, на Ильин день, лесные владыки устраивают для своих подопечных «звериные гуляния»: в этот день между ними царят мир и согласие.

Особенно активны лешие в сентябре. Так, 4 сентября, на Агафона-гуменника, они оставляют свои чащи, бегут в села, чудят и проказничают, стараясь раскидать собранное людьми сено. Для леших это «день безумств». Ну а людям остается, одевшись пострашнее (тулупы навыворот, вокруг головы обмотано полотенце, в руках — кочерга), стеречь свое сено. Совершенно особый день — 27 сентября, праздник Воздвиженья: лето прошло и лешие собирают все лесное зверье для «подведения итогов» и обсуждения планов на следующий год. В это время людям лучше к лесу даже не подходить: если попадешь на сборище зверей и лесовиков, то они могут искусать и поцарапать «нарушителя спокойствия». Домашнюю скотину в это время тоже лучше оставить дома — волки могут задрать. Самое правильное в этот день — варить и пить пиво. Можно и лешему снести угощение: оставить на опушке, сказать слова привета да побыстрее уносить ноги. 17 октября, в Ерофеев день, у лешего полно забот. Ему предстоит все и всех подготовить к зиме. Звери, птицы и змеи, как люди: есть среди них нерасторопные, беспечные и ленивые. Одни не успели подготовиться к предстоящим холодам, другие думали, что к ним зима будет милостива, третьи, родившиеся весной, вообще не слышали ни о какой зиме. Словом, лешему нужно всех как-то устроить, а порой и насильно загнать в норы. После этого можно и отдохнуть, до следующей весны.

Моховик — лесной дух, обитающий среди мха или в моховом болоте. Он — самый маленький среди лесовиков, которые подчинены старшему лесовику — великану, лесному царю. На Вологодчине считали, что моховики — «маленькие, в четверть аршина, старички, так что они могут прятаться во мху, им и питаются». В Смоленской губернии моховика считали хозяином грибов: «Хозяин везде должен быть. Он вроде бы выйдет, такой старичок старенький из-под корня или с земли, окрикнет мальчишек: «Зачем так делаете неладно!», если они грибы неправильно собирают».

Лембои — нечистые духи, лешие или даже черти, которые жили на Русском Севере, в Карелии, а точнее — в Олонецкой районе. Вот какую историю о лембоях там рассказывали:

«Жил в Заонежье старик со старухой, кормился охотою, и была у него собака — цены ей нет. Раз попался ему навстречу хорошо одетый человек. «Продай, — говорит, — собаку, а за расчетом приходи завтра на Мянь-гору». Старик отдал собаку, а на другой день пошел на гору. Поднялся наверх горы — стоит большой город, где живут лембои. Пришел в дом того, что купил собаку: тут гостя напоили-накормили, в бане выпарили. Парил его молодец и, покончив дело, пал ему в ноги: «Не бери, дедушка, за собаку денег, а выпроси меня». Дед послушался. «Отдай мне, — говорит, — добра молодца, заме-сто сына у меня будет». — «Много просишь, старик! Да делать нечего, надо дать!» Пришли домой, и сказывает молодец старику: «Ступай ты в Новгород, отыщи на улице Рогатице такого-то купца». Пошел старик в Новгород, попросился ночевать к купцу и стал его спрашивать: «Были ли у тебя дети?» — «Был один сын, да мать в сердцах крикнула на него: «Лембой тебя возьми!» — Вот лембой и унес его». — «А что ты дашь, если я тебе ворочу его?»

Добрый молодец, которого вывел старик от лембоев, и был тот самый купеческий сын. Купец обрадовался и принял старика со старухой к себе в дом».

Горный дед в чем-то сходен с лешим, да только обитал он не в лесах, а на горах и в пещерах, был он властителем земных недр, «хозяином» приисков. Его знали горные рабочие на Урале, Алтае, в Западной и Южной Сибири.

Уральские шахтеры так и говорили про него: «Горный Батюшка — хозяин земли». Считалось, что у него вид могучего старца, что нрав он имеет веселый, даже буйный: любит пошуметь, посвистеть и поплясать всласть. Впрочем, внешность у него переменчива. Горный — то великан, то карлик, то обычный человек. Иногда он оборачивается умершим человеком, но его все равно узнают.

Горный, подобно западным гномам, собирает богатства земли в одно место и ограждает их заклятием. Он допускает или не допускает к сокровищам подземных недр людей, преследует не уважающих его, прогоняет не понравившихся ему. В подчинении у Горного деда находятся маленькие, уродливые, шаловливые, очень подвижные духи. Несмотря на малый рост, они все с окладистыми бородами. Писатель Павел Петрович Бажов, автор «Малахитовой шкатулки», записывал рассказы уральских шахтеров об этих человечках, «знающих все нутро земли» и передвигавшихся под землей «по одним им ведомым ходкам».

С Горным можно заключить соглашение, и тогда он за табак, водку или иное угощение может указать путь к подземным россыпям сокровищ, да еще подарит лопату, которая сама копает. Иногда он сам предлагает помощь. Старый горный рабочий как-то поведал: «Работали артелью. Задолжали сто рублей, а отдать нечем. Нам и хлеб перестали давать. Как на голодный желудок работать? А тут я сон увидел. Приходит человек большого роста, говорит: «Возьми фунт табаку, трубку хорошую и положи в укромное место в забое. Покажу золото». Так и сделал. Золото открылось. Долг отработали, вышли чистыми, а то бы под суд».

Бывало, что Горный предупреждал шахтеров о предстоящей беде: «Только начали новую шахту — ночью сделался шум. Выскочили из бараков — шахта ходуном ходит. Горный Батюшка пришел. Ворочает, ломает… Все изломал, всю шахту. Потом ушел. Стали думать, как быть, — Горному шахта неугодна. А место богатое, начали новую шахту строить. Добили до плавунов — вода! Еле вытащили забойщиков. Еще бы немного — потонули бы все. Старики-то говорили: «Не послушали Горного, а ведь он, Батюшка, нам знак подавал, что работать нельзя».

Лесной народ

Русские — народ леса. Он не только кормил и поил наших предков, давал строительные материалы, он позволял физически выжить народу и даровал ему свою мудрость. В древности леса были бескрайними, густыми, способными под своей сенью приютить целые народы. В их же силах было и погубить непрошеных гостей — бывало так, что целые армии исчезали в чаще: то ли увязали в болотах, то ли были растерзаны дикими зверями или испытали на себе гнев неведомых лесных обитателей. Поэтому многие народы опасались леса и народов, которые жили в окружении лесов или вблизи от них. У страха, как известно, глаза велики, поэтому чужаки рассказывали «страшные сказки» о чащах и русичах, друживших с лесом.

Верования наших предков изображались как дикие, изуверские или в лучшем случае невежественные. А между тем речь идет о верованиях, которые были связаны с обожествлением природы, дававшей людям жизнь, питавшей, лечившей и сопровождавшей их от рождения до смерти. Лес был и домом, и храмом наших предков. Со временем, однако, они стали ограждать себя от природы и селиться в городах — огороженных от природы местах.

Все же в наших преданиях сохранилось многое из того, что, казалось бы, навсегда забыто. Они говорят о том, что в чаще обитал не один только леший, — там жил многочисленный лесной народ, да и сам лес виделся нашим предкам как одно, большое и разумное существо. Так и говорили: «Без причины Лес ни за что не тронет человека, он праведен, не то что черт». Величали его: «Лес честной, царь богатый». И описывали его как человека: «Лес с виду похож на человека, только синеобразен, то есть кровь у него синяя».

Люди были уверены, что в лесу обитают мудрые лесные старики: «Кроме леших в лесу есть еще лесные старики или отцы; людям они причиняют неприятности тем, что заманивают в лес детей, неизвестно для чего держат их у себя, неизвестно чем кормят».

Кому же пожаловаться на лесных стариков? Ясное дело, их начальнику — Мусайле-лесу. А делать это полагалось вот так: нужно было отправиться в лес, нарубить из рябины веток и привязать их к себе: одну у сердца, остальные — на спину. После этого нужно было вслух пожаловаться Мусайле на причиненную обиду и попросить его избавить от этого лиха. А если он этого не сделает, то будет послана грамота в Москву с просьбой к царю прислать стрельцов да казаков, которые бы вырубили весь лес. Прошение Мусайле надо было оставить у рябинового дерева и возвращаться домой, чтобы дожидаться там решения «своего дела». Говорят, что это часто помогало: побаивался, вероятно, Мусайла, что лес и вправду могут вырубить. Куда тогда лесным жителям податься?

А что можно сказать о склонности лесных стариков «воровать» детей и держать их у себя? Во-первых, они давали кров и пищу тем, от кого отказались люди. Во-вторых, они заботились о своих питомцах лучше, чем подчас отец с матерью. В-третьих, лесные старики обучали их забытым премудростям: провидению будущего и знахарству. В-четвертых, лесным воспитанникам не возбранялось возвращаться к людям и применять среди них полученные знания. Так, ходило много рассказов о девушках, которые заблудились в лесу, были подобраны лесными стариками, многому у них научились, а потом передавали полученные знания людям, предсказывали и лечили больных.

В целом цикле смоленских быличек повествуется «о лесной девке», которую леший в течение семи лет воспитывал и учил «знахарству и всему порядку». При этом лесной дед и его воспитанница блуждали среди людей, наблюдая за тем, как они живут и веселятся на ярмарках, но при этом оставались невидимыми.

Незримо входя в дом, лесной дед следил за тем, чтобы люди жили по старинному порядку — ладом. Особое внимание он обращал на то, как испечен хлеб. Ему нравился только такой хлеб, для которого взята просеянная мука, а тесто замешано на процеженной воде. Мука должна была храниться в закромах, и ее следовало накрывать крышкой. Только в этом случае хлеб был ритуально чистым.

Следил дед и за соблюдением православных традиций тоже. Например, не любил, когда люди ложились спать, не помолившись, сами не перекрестившись и не перекрестив детей на ночь. Если в доме не было мира, если муж с женой ссорились, лесной дед приходил в отчаяние и говорил своей воспитаннице: «Уйдем, здесь не будем, здесь и Бог не бывает».

Если он видел плачущего ребенка, за которым не присматривала мать, отлучившаяся по делам, то обязательно успокаивал малыша.

При появлении деда и его воспитанницы на ярмарках торговля вдруг оживала, становилась бойче, а нечестные продавцы и воры вдруг куда-то исчезали.

После семи лет странствований «лесная девка» возвратилась к родным, но сделалась «дуже серьезной» и начала ворожить. Крестьяне о ней рассказывали: «Стал народ приходить и дивиться лесной девке; стала она ворожить и сказывать всем всю щирую (то есть истинную, подлинную) правду».

Если девушки, перенявшие мудрость от лесного старца, выходили замуж, они постепенно забывали многое из того, чему обучались, живя в лесу, и утрачивали свои магические способности. Ведь у бывших «лесных девок» появлялись иные дела и заботы: нужно было вести хозяйство, растить детей.

Некоторые «лесные девки» оставались жить в лесу и продолжали совершенствоваться в магии. Но поскольку они жили отдельно от людей и обретали способности, которые и не снились обычным крестьянам, те не считали «лесных девок» людьми. Хотя те внешне ничем от людей не отличались. Иногда «лесных девок» называли «боровухами».

Однажды зимой отец с дочерью поехали на возу через лес и встретили там боровуху: «Едем, вдруг конь фыркает, шарахается, не идет. Глядим, впереди нас бежит молоденькая девочка, белой платочек наперед концами завязан. У нее уголочек до чего прямо лежит на спине, будто его заботливые девушки специально так выложили. Вот она бежит, бежит, бежит. Отец говорит: «Подвезем». Мы лошадей остановили, и она вроде стала. Отец плеткой хлестнул, лошади шибче побежали, и девка побежала. На лошади догнать ее не можем! Повернула на левую руку и исчезла. Посмотрели в том месте на снег, а там и следочка нету. Говорили потом, что это боровуха, «лесная девка». Ведь человек настоящий в сторону свернет, а следы на снегу останутся. А тут не осталось ничего. А боровуха была красива, волосы долгие…»

Боровуха наряжается «как девочка» и способна принять облик жены встреченного ею в лесу человека и погубить его. Например: «У нас один охотник жил в Нюхче. Пошел раз по болоту и встретил свою жонку. Они давно не виделись и сотворили, что надо. А это боровуха была, вот и помер он, и как помер-то на кровати, так меж досками оказался — провалился, значит».

От любви к боровухе можно не только умереть, но сойти с ума: «Вот дедушка, он испугался тех боровух и чокнулся потом… Говорят, как сотворишь блуд с боровухой, так и с ума сойдешь».

Но бывали и случаи настоящей любви, которая приносила счастье человеку и «лесной девке». В небольшом северном городке Мезени, что в Архангельской области, помнили случай, который случился с добрым, но бедным и некрасивым парнем. Ни одна девушка не желала выходить за него замуж. Тогда он ушел в лес, построил там избу и стал жить один. Еду себе охотой добывал, сам хозяйство вел. Стал он замечать, что кто-то за ним из зарослей подглядывает, а кто, непонятно: ни зверь, ни человек. Только ветка шелохнется, да все стихнет. Подойдет посмотреть, а там никого, и следа никакого нет, ни звериного, ни человечьего. Сначала он удивлялся, а потом перестал обращать внимание: думал, что это ему чудится. Да только спустя какое-то время вышла к нему боровуха, принявшая вид настоящей красавицы. Парень ее в дом пригласил, угостил, чем сам питался. Рассказал о своей нелегкой доле, а она его пожалела, да и осталась с ним жить. Парень сначала не верил своему счастью, он ведь готов был жениться на любой девке, только бы согласилась за него выйти, а тут — красавица! Потом догадался, что она из лесу и что это она за ним следила из зарослей. Из леса, так и леса, кому какое дело! Люди о том прознали, но не вмешивались: счастливы молодые, ну и ладно. Боровуха, несмотря на то что замуж вышла, не переменилась — любое волшебство могла сотворить. Может, потому и щи у нее получались самые наваристые, и травки она лечебные знала: много чего умела…

Насколько красивы и привлекательны были «лесные девки» — боровухи, настолько же могли быть неопрятными и неухоженными лесные старухи — лесовихи, лешачихи. Одни из них были женами леших, другие — состарившимися в девичестве и так и не вышедшими замуж боровухами. Их еще называли «вольными старухами».

В поверьях Русского Севера лешачиха может быть дряхлой высокой старухой, «оборванной жонкой». В значительной части поверий она неприглядна, «необрядна». Архангельские мужики говорили: «Лешачиха некрасивая, волосы растрепанные».

На Смоленщине рассказывали, что лесовиха может за заботу о ее детях одарить человека нескончаемым полотном:

«Ходила женщина в лес, в ягоды и услышала там, что деточки маленькие плачут.

«Господи Милостивый, что тут такое?» — подумала она. Подошла она к березе, а там сидят двое деточек. Она не удивилась, сняла с головы платок, разодрала его надвое, завернула младенцев и понесла домой. Но не успела она до дома дойти, как ее нагнала лесовиха. «Истопи мне баньку», — попросила. «Да я бы и рада, — отвечает женщина, — да у меня дров нет». — «Тут и дров не надо, — говорит ей лесовиха, — собери веточек да щепок, подожги их — того и хватит».

Так женщина и сделала. От веток и щепок баня разогрелась, будто от настоящих дров. Помылись они, как следует попарились, а потом лесовиха говорит: «Спасибо тебе, а я уж тебя за все отблагодарю и за своих деток, которых ты в свой платок завернула. Возьми за труды полотно. На что надобно, на все и отрезай от него, не жалей, на все хватит. Кто попросит дать ему полотна, можно дать — только не раскатывай, а режь да режь».

Но женщина не вытерпела, развернула полотно — захотелось ей поглядеть, что это такое. А как развернула, так все и закончилось — исчезло полотно».

Иногда лешачиха помогает людям пасти скот. В повествовании из Архангельской губернии умирающий пастух оставляет ее «в наследство» другому пастуху: «…дал ему трубу да палочку, и приказывает: «Вот до того места коров прогони, да и назад воротись, и не ходи больше в лес; а как надобно коров домой гнать, в то время пойди, потруби, придут все домой». Он так и сделал. Раз пастух напился, пьян и ему захотелось полюбопытствовать, как коровы собираются из лесу домой; пошел в лес, дошел до того места, где коровы едят траву, потрубил. Смотрит: бежит жонка оборванная, ободранная, все платьишко на ней изорвано о ветки, и кричит на коров, гонит их, с прутом бегает. Как только увидела пастуха, бросила ветку. «На, — говорит, — паси сам, я столько годов пасла». Это была лешачиха».

Похожая история случилась и в новгородских лесах. Там тоже один странник оставил пастуху в подарок лесную пастушку. Нельзя было только на нее смотреть. Так прошло три года, потом мужик решил все же посмотреть, кто присматривает за его коровами. ««Какой же я хозяин, что не знаю, кто у меня скотину пасет!» Сказал так он и пошел в лес стадо искать. Нашел скоро: видит, пасется оно, а с краю полянки стоит высокая старуха, опершись ничком на палочку; дряхлая такая старушка, и все качается, будто дремлет. Мужик подошел к ней, потянул ее за руку, да и говорит: «Бабушка, ляг, отдохни!» А она ему: «Спасибо, кормилец, спасибо, спасибо…» Закачалась, стала меньше, меньше — и вовсе сгинула. Подивился мужик, пошел домой, а с тех пор скот перестал один в лес ходить, надо было мужику пастуха нанимать».

О лесных женщинах было много рассказов: в одних они выглядели добрыми помощницами, в других — злыми и мстительными; могли и скот похитить у людей. Словом, были они как люди — разными.

Водяной

Водяной — хозяин всех наших вод; не только рек, озер, колодцев, родников, но и грозовых туч.

Есть сведения о том, что еще в I тысячелетии нашей эры восточные славяне «нарицали реку богиней», а «зверя, живущего в ней» — богом. Нынешнее название этого «бога» — «водяной» появилось только в XVII веке.

Водяной любит лошадей, холит их и пасет. Ему следовало приносить жертвы, иначе он мог рассердиться и лишить рыбаков улова, а то и, устроив бурю, потопить судно. На дне у него стоит дом: дворец или крепкая изба. У водяного густые волосы и борода зеленого цвета. Его почитали как предка. Например, ярославские крестьяне, если ненароком плюнули в воду или как-то иначе осквернили ее, опускали в водоем жертву — кусок хлеба и произносили заклинание: «На море, на океане, на острове, на Буяне, гулял добрый молодец, да соскучился, пришел он к тебе, матушка вода, с повинною. Прости меня, матушка вода, простите меня и вы, водяные деды и прадеды, отцы и матери и ваши малые детушки, чем я кого прогневил».

Водяной не один, их — великое множество, сколько водоемов, столько у них и хозяев. Вот, например, что рассказывали о своих водяных русские крестьяне на Русском Севере, в Карелии: «У водяного ильинского была дочь. За ней сватались водяной пречистенский и водяной — владелец Кенозера, которое было соединено с Водлозером. Как пречистенский, так и кенозерский водяные часто навещали ильинского. Кенозерский водяной первый посватался, и ему отказали. Посватался затем пречистенский водяной, и старик ильинский отдал за него свою дочь. Кенозерский рассердился, ушел к себе в озеро и, чтобы никогда не ходить больше в Водлозеро, засыпал большими каменьями дорогу. С тех пор Кенозеро не сообщается больше с Водлозером. Отправляя свою дочь к зятю, к пречистенскому погосту, ильинский водяной дал ей в приданое много золота и драгоценностей, и, наконец, целый остров из своих владений послал вместе с дочерью в ее новое жилище. Этот остров лежал прежде недалеко от реки Илексы и, ведомый петухом, прибыл к деревне Большой Кул-Наволок, недалеко от которой он остановился. Вещий петух затем улетел, а остров стоит до сих пор и прозван в память того, что его привез петух, Петуньим островом».

Водяные, как мы видим, были разными — и по характеру, и по внешности, ведь и люди все различные, двух одинаковых не сыскать. Есть, скажем, навпы — водяные, у которых вместо ног рыбий хвост. Жители Восточной Сибири рассказывали, что у их водяного борода, «как трава-то растет, тина-то сама. Вот с этой тины борода длинная. Волосы большие, тоже с этой тины. Тело такое, переливается, как рыбья чешуя, но это не чешуя, а руки-то, как у лягушки — четыре пальца». В Поволжье видели совершенно одичавшего водяника: «Горбоносый старый старик, волосы до пят, всклокочены, бородища по пояс, глаза так и искрятся, как звезды, то затухнут, то загорятся. Сам такой грязный, зеленый, волосы как бодяга!» Архангельские крестьяне, полагали, что он «такой же черный и мохнатый, как и леший»: «волосья длинны, черны, до самого низа спины». У него хвост и рожки на голове — словом, черт, да и только. А вот в Тульской губернии, наоборот, рассказывали, что водяной хозяин подобен лешему, только шерсть у него белая. Впрочем, это так, ерунда! Вот тамбовские крестьяне говорили, что днем он — сом, а к ночи превращается в старика с длинной зеленоватой бородой. Вятичи уверяли, что водяной имеет «коровье брюхо, лошадиные ноги, островерхую шапку». Под Орлом его видели высоким, обросшим мхом и травой, с огромным черным носом — величиной с рыбацкий сапог, а глаза — красные, горящие. Он может будто бы обернуться бревном с небольшими крылышками — вспорхнет эта коряга над водой, пролетит немного и с шумом упадет.

На Русском Севере рассказывали: «Ехал к нам Петр Великий. Встал человек из воды, на корму сел. Переехал через Онегу, кланяется: «Спасибо, что перевез». Старики на Миж-острове Петру стали жаловаться: «Водяной рыбу распугал, рычит на все озеро. Откуда взялся только…» — «Да где?» — ‘Да вон, на том камне!» Встал водяной на камень и зарычал: ‘Год от году хуже, год от году хуже!» Петр начал его веткой стегать: «Я тебя на своей лодке перевез, а тебе все не по нраву!» — «А этот, — дальше рычит, — год хуже всех!» Потом в воду нырнул и больше уж не появлялся».

В Олонецкой губернии лембой — царь водяной, это невысокий старик с седыми распущенными волосами и длинными руками. Есть среди них и свой «царь» или старейшина, похожий на степенного деревенского старосту.

Вот как рассказывается о путешествии двух крестьян на дно озера: «И пошли они берегом, дорожка все спускалась вниз, стало как-то холоднее. И пришли они в большое подводное село, к богатому дому. И встретил их в избе большак — седая голова, седая борода». Словом, у этого старосты-водяного во внешности не было ничего рыбьего, косматого и чудовищного. Обитатели вод были подчас мудрее людей. Об этом поведал Лев Николаевич Толстой в сказке «Мужик и водяной»:

«Мужик уронил топор в реку; с горя сел на берег и стал плакать.

Водяной услыхал, пожалел мужика, вынес ему из реки золотой топор и говорит: «Твой это топор?» Мужик говорит: «Нет, не мой». Водяной вынес другой — серебряный топор. Мужик опять говорит: «Не мой топор». Тогда водяной вынес настоящий топор. Мужик говорит: «Вот это мой топор». Водяной подарил мужику все три топора за его правду.

Дома мужик показал товарищам топоры и рассказал, что с ним было.

Вот один мужик задумал то же сделать; пошел к реке, нарочно бросил свой топор в воду, сел на берег и заплакал.

Водяной вынес золотой топор и спросил: «Твой это топор?»

Мужик обрадовался и закричал: «Мой, мой!» Водяной не дал ему золотого топора и его собственного назад не отдал — за его неправду».

Тем не менее люди часто старались обворовать «водяного черта». С ловлей рыбы — это понятно. Водяной порой сам ее в неводы загонял, хотя потом об этом очень сожалел. Бывало, что три дня стенал, и вопли его были слышны по всей округе.

Но совсем иное дело — коровы водяного. Считалось, что если ночью увидеть у озера пасущихся буренушек, то следует, не поднимая шума, обойти вокруг них с иконой и водяной отступится от своего стада. А коровы-то у него самые обычные, они ведь и людям молоко давали. Да только совершить эту экспедицию немногие решались: бывало, что хозяин коров ловил вора и утаскивал его с собой под воду. А там — по обстоятельствам. Если утопленник понравится водяному, то он мог его сделать своим наследником: после смерти старика тот становился новым хозяином водоема.

Но водяной не всех утаскивал в свои владения, только тех, кому это на роду было написано. Бывало, что и отваживал дураков, желавших утопиться, — выглянет, да как гаркнет: «Судьба есть, а головы нет!» Человек еще не понял, что эти слова означают, а уже испугался зеленого деда, наутек бросился. Известны также случаи, когда водяной спасал людей: узнает, что такому-то утопленнику еще не срок умирать, да и вытолкнет его на берег. Тот отлежится; воду, которой наглотался, выплюнет; домой поплетется.

Водяные оказывают покровительство не только рыбакам, но еще владельцам водяных мельниц и пчеловодам.

Вообще, мельников крестьяне побаивались — были уверены, что те знаются с нечистой силой. Если мельница стоит у воды, то не иначе, что мельник подружился с водяным. Да и как не подружиться? Не станешь дружбу водить с водяником, не будешь его угощать, так он враз мельницу затопит, сломает. Поэтому в Новгородской губернии под водяное колесо бросали мыло, шило (отсюда и поговорка о том, чтобы сменять шило на мыло), голову петуха. Мельники жертвовали водяному муку, хлеб, водку, лошадиные черепа; зарывали под дверь мельницы черного петуха и три «двойных» стебля ржи; держали на мельнице животных черной масти и носили при себе шерсть черного козла (считалось, что во.

Но ладно бы — жертвы, а то ведь мельник мог со своим дружком особый договор заключить: по поверьям, чтобы мельница стояла благополучно, водяному было необходимо пообещать и отдать одного или нескольких человек, например, из прохожих, которых мельник, в представлении крестьян, хитростью заманивал к омуту и сталкивал в воду. Крестьяне верили, что заключивший договор с водяным мельник на сорок дней после своей смерти становится бродячим покойником и кровососущим упырем.

Верили также в то, что в давние времена первые пчелы «отроились» некогда от лошади, которую заездил и бросил в болоте водяной дед. Если, скажем, пчеловод пожелает иметь побольше меда, то он в день Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев (30 апреля), вынимает из улья соты, в двенадцать часов ночи отправляется к мельнице, погружает их в воду и произносит заклятия. А сделав это, он должен как можно быстрее уйти с этого места и вернуться на свою пасеку. Если он оглянется и заметит бродячего покойника, то все его заклинания окажутся напрасными. Ну а если все пройдет как надо, то в ульях будет много меда, который в народе называли «наговорным».

Водяные чаще всего избирали местом для жилья тихие омуты. Но любили они и повеселиться. Архангельские мужики из деревни Заватья рассказывали, как они ежедневно, в продолжение двух недель, были свидетелями игры водяного. Смотрят на реку — тихо, но вдруг вода заклубится, запенится, и из нее выскочит что-то такое, что нельзя назвать ни человеком, ни рыбой. Чудо скроется, и опять все тихо, а в пол версте (около полукилометра) от того места клубится и пенится вода и выскакивает опять то же чудо.

А если водяной выдает замуж дочь, то тут уж только держись! Ни одна водяная свадьба не обходится без стихийных бедствий. Наводнения при этом сами собой разумеются, но ведь еще и новые реки появляются, озера исчезают…

Самому водяному вовсе не обязательно жениться на водянице или русалке, он мог сделать своей избранницей и обыкновенную девушку. У вятичей есть легенда о том, как одна девица долго не могла выйти замуж. Ее раздосадованная мать в сердцах сказала: «Хоть бы водяной на тебе женился!» А он — тут как тут! Приехал под видом зажиточного мужика, сосватал дочь и увез ее в свои подводные владения. Там они жили какое-то время, а потом водяница умерла во время родов.

А бывало и так, что девушки возвращались от водяного.

Вот какая об этом сложена сказка:

«Около Сандал-озера жил бессчастный старик со старухой и сыном. И не было им ни в чем удачи. Пришла пора женить сына: работницу во двор взять, но никто из соседей не хочет отдать девку в дом бессчастного крестьянина: всякому своего детища жаль. Вот один раз и говорит старик старухе: «Пойду-ка я искать невесту для сына». — «А у кого ж ты будешь свататься?» — «Да хоть у водяника».

Пошел он из дому; а от озера вышел к нему дюжий молодец и говорит: «Ты у нас свататься задумал: невеста твоему сыну готова хорошая, приданое есть исправное, только ты не мешкаючи приезжай за ней». Пошел с ним старик по берегу, и объявилась от берега дорога прямоезжая, где и век ее не было. Шли они, шли, пришли к хрустальным хоромам и взошли в пребогатую палату. Вышел к ним старший водяник и девку с собой вывел: хорошая такая девушка, в богатом снаряде, в золотых монистах (бусы из золотых монет), в жемчужной поднизи (жемчужная сетка на женском головном уборе). Ударили сваты по рукам, и отправился старик домой.

Взял с собой сына, дружку, как следует, и поехали благословляться к попу. Поп и спрашивает: «А у кого берете девку?» — «У водяника берем». Попу, выходит, тут делать нечего. На выезде из деревни подошла к поезжанам соседка и говорит: «Возьмите-тко и меня с собой: я вам свадьбу устрою, как надо лучше». И взяли ее с собой, приехали к хрустальным палатам и стали справлять свадьбу. Вот вывели невесту под фатой, а соседка шепчет старику: «Смотри, дедушка, обманывают: это не настоящая невеста». Вывели было другую девку, соседка опять предупреждает старика, что и на этот раз водяники его обманывают. Видят они, делать им нечего, и дали настоящую невесту. Стали давать приданого: злата и серебра, парчи и всякого имения. А соседка говорит старику: «Проси-ка ты у свата саней с персидским ковром, проси рыженьких лошадок да бери синий кафтан с золотыми пуговицами, еще шапочку соболью и перстень с самоцветным яхонтом». Стал было водяник на просьбу старика отнекиваться, да видит: соседка все знает, и дал санки и прочее добро.

Воротился старик со своими домой. Сноха у него вышла смирная и работящая. Месяца два спустя после свадьбы говорит она свекру: «Запряги, батюшка, рыженьких лошадушек в сани с персидским ковром, надень соболью шапочку и синий кафтан, бери перстень с самоцветным яхонтом и поезжай в Новгород. Есть там купец, сорок у него лавок и сорок домов, просись к нему ночевать». Старик послушался снохи, оделся, снарядился и поехал в Новгород. Разыскал он уже ночью дом богатого купца и стал проситься к нему переночевать. Долго не пускали, и выглянула в окошко купчиха и говорит мужу: «Что за чудо, санки-то наши у ворот стоят, и лошади-то наши; поди, отопри поскорее ворота». Пустили старика в дом, купчиха так и закричала мужу: «Кафтан на чужанине твой, и шапка твоя, и перстень на руке у него твой». Стал тогда купец старика расспрашивать: «Как к тебе мое добро попало? У меня, — говорит, — по грехам моим, назад тому пятнадцать лет, пропала дочка двухлетняя и это добро; искал я его и дочку пятнадцать лет, не мог сыскать». А старик ответил: «С дочкой пропало, с дочкой и найдешь. Есть у меня сноха: на правой щеке у ней три родимых пятнышка, три вишенки». — «Это и есть, — говорят купец и купчиха, — наша дочка». Съехали они тут к старикам и стали вместе жить да быть. И теперь еще их внуки живут в Кижах».

Семьи у подводных жителей большие, и детишек у них много. Случалось, что они попадали в сети рыбаков. Вот один из таких случаев. Мужики, «неводя рыбу, вытащили из озера сетьми ребенка; ребенок резвился, играл, когда опускали его в воду, и плакал, томился, если вносили его в избу. Мужик-рыболов, поймавший ребенка, сказал ему однажды: «Слушай, мальчик, больше тебя томить я не буду, пущу к отцу в озеро, только услужи и ты мне: я по вечеру расставлю сети, нагони, дружок, в них побольше рыбы». Ребенок, сидевший на шестке, задрожал, и глазки его засверкали.

Мужик расставил крепкие сети на озере, посадил ребенка в ушат и, вынесши на берег, бросил в воду.

Поутру приходит мужик осматривать сеть: полна рыбы!»

В завершение рассказа о водяных надо сказать, что они переменчивы, как сама вода, — то грозная и ревущая стихия, а то ласковая и добрая к людям. Какова бы она ни была, а без нее ни помыться, ни жажду утолить, ни поесть, ни в бане попариться.

Приметы, связанные с водяным

Когда пьешь квас, считается предосудительным глядеть в это время в поверхность его или смотреть в колодец, ведро, вообще в воду, потому что может показаться водяной и напугать своей чертовой образиной.

Ранив щуку острогой, рыбаки ожидают мести водяного хозяина. Они приготавливают у костра чучело рыбака, которое и пронзает острогой появившийся у костра водяной.

Водяной хозяин следит за своими владениями и требует соблюдения при ловле рыбы определенных правил. Он любит почет и мстит за злые шутки: ловля с подсветом и глубокое опускание невода его злят. Он может забраться в невод, порвать его и спутать.

Водяной не любит шумных людей, не переносит, когда у воды поминают зайца, медведя, попа, дьяка, Господа Бога и вообще много и без дела болтают.

Обычно весной, при пробуждении водяного, для него бросали в воду околевших лошадей, бараньи головы, петухов, хлеб, масло, мед с приговорами, говоря, например: «На тебе, дедушка, гостинец на новоселье, люби и жалуй нашу семью». Жертвовать водяному могли на Николины дни (22 мая и 19 декабря) и на Никиту-гусятника (28 сентября).

Русалки

Может быть, русалки — самые известные из русских духов природы. Да это и не удивительно: если в каждом водоеме обитал один водяной, то там же могло плескаться несколько русалок. К тому же они имели привычку появляться перед людьми на русальной неделе. Многие их видели, и сомневаться в реальности русалок было невозможно.

В середине XIX века А. В. Терещенко в книге «Быт русского народа» писал: «Греческие Нереяды и Гамадриады, римские Наяды и кверкветуланы, речные богини преобразовались в наши русалки». И тут же: «Русалки получили свое наименование от русла (источника), потому что они были обитательницами источников, рек и озер». Другие авторы считают, что название возникло оттого, что у них, мол, волосы русые. Но во-первых, русалки не обитали у истоков рек, а встречались людям по берегам рек, в озерах, даже болотах, прудах и колодцах. Во-вторых, волосы у русских русалок какие угодно, только не русые — зеленые, черные, золотистые… В-третьих, название было заимствовано у южных славян, впрочем, как и наша нынешняя письменность — кириллица. Но заимствование самого названия отнюдь не означает, что наши предки не знали духов природы под другим именем.

Образ прекрасных дев не мог не привлечь внимания поэтов и прозаиков-романтиков. Вот типичное описание русалок: «Их представляют обнаженными прелестнейшими девушками и молодыми женщинами с полными вздымающимися грудями и страстными глазами, станом гибким и ловким, с руками круглыми, ногами маленькими, лицом не всегда румяным, но по большей части бледным и тоскливым; волосы на голове волнистые, густые и длинные до пядей, но зеленые, как трава. Выходя на берег, они расчесывают и плетут свои косы; при виде незнакомого бросаются в воду. Там плещутся, играют и заманивают их к себе».

В народе о них рассказывали иначе: чаще всего их видели дикими, голыми, некрасивыми и смертельно опасными бабами, которые бегают быстрее лошади, а то и оборачиваются лошадью.

Скажем, в Астраханской губернии считали, что русалка безобразна и космата, а в Саратовской представляли ее лохматой, горбатой, с большим брюхом, острыми когтями и железным крючком, которым она ловит людей. А в Орловской добавляли, что «у ей, у русалки, когти вострые: она человек, всходит на человека, простоволосая, проста рубашка, а то голая; по виду так, что она из живых: кого матери проклинают; есть большие, есть маленькие».

Как мы уже сказали, русалки во многом напоминают водяных лошадей и даже превращаются в них. В разных областях России люди рассказывали, что у русалки волосы как конский хвост. Повсюду, от Астраханской до Нижегородской губернии, за символ русалки было принято чучело лошади.

Астраханские крестьяне перед жатвой совершали обряд провода русалок. Обычно это происходило так: после обедни в церкви молодежь собиралась на улице, разговаривали, пели, плясали и только к вечеру начинали «проводы русалки». Ее изображали как соломенное чучело коня, увешанное пестрыми лентами и бубенчиками. Под чучелом прятались два сильных парня — это «ноги» коня. Верхом сидел мальчишка лет пятнадцати и шутками-прибаутками веселил собравшихся. «Конь» метался из стороны в сторону, сопровождающие его дети и девушки били в тазы, гремели трещотками. Так доходили до реки и с песнями топили соломенное чучело в воде. Утопили русалку — значит, вернули ее домой, пусть больше к людям не ходит.

Считалось в иных местах, что русалка принимает вид девушки, лишь когда хочет соблазнить или заманить человека, а в другое время она имеет вид лошади или здоровенной рыбины. Поэтому можно сказать, что у русалок нет постоянного облика; она их может менять, как мы одежду.

Да и в человеческом обличье русалки весьма разнообразны. В Тульской, Рязанской, Смоленской, Воронежской губерниях уверяли, что волосы у них зеленые, с синеватым отливом; на Русском Севере были убеждены, что волосы у них черные и длинные; крестьяне в Восточной Сибири настаивали на том, что они золотые и блестящие.

Русалки дружат с лесными и полевыми девами, ходят часто друг к другу в гости. Существует поверье, что утопленницы лишь сначала живут под водой и тогда ими командует водяной. Потом они выходят из его власти, их «статус» в собрании духов природы повышается, и они превращаются в лесных дев, обретая большую свободу. Следующий этап — полевые девы, полудницы, которые перемещаются не столько по земле, сколько по воздуху. Если повезет, то русалка может «продолжить свое продвижение» и стать царицей русалок, которая, несмотря на название, обитает не в воде, а… на Луне.

Как бы там ни было, а бесспорно, что все женские духи природы — водяные, лесные или полевые — неспроста имеют длинные волосы, которые все время расчесывают. Дело тут не в личной гигиене. Расчесывание волос — магическое действие. С одной стороны, оно вызывает повышение влажности, которую якобы русалка «вычесывает» из своих волос, а с другой, эта влажность способствует буйному росту растений. Традиционно считалось, что длинные, густые волосы обладающих сверхъестественными способностями существ могут испускать особые, колдовские влияния. Расчесывание волос воздействовало на окружающий мир. Как пишет Владимир Даль, пока русалка чешет волосы, с них струится вода, затопляя все вокруг. Знаменитый этнограф Дмитрий Зеленин прибавляет к этому: «По одному сообщению, русалку заставляет расчесывать свои волосы также и тяжесть заключающегося в их волосах громадного количества воды».

После Троицы русалка может насылать бурю, дождь. Архангельские крестьяне верили, что русалка чешет голову перед дождем.

О том, что причесывание — магическое действие, говорит множество преданий, связанных с магическим гребнем русалок (как правило, он сделан из рыбьих костей, хотя бывают золотой, медный или черный, из рога коровы). Например, на Урале «к гребню никто из казаков и не дотрагивался — все боялись». Ну а если кто-то подбирал его, то следовало немедленно пойти и бросить находку в воду, иначе на человека могли обрушиться разные напасти. Самая меньшая из них — русалка будет ходить каждую ночь, стучать в окна и требовать вернуть ей гребень.

Русалки (а также лешачихи) «пряли». Эта работа лишь внешне напоминала прядение ткани: еще никто не видел изделий русалок. Они просто свивали и развивали куделю, будто совершая некое тайное действо. А поскольку они проделывали это, сидя на ветках дерева (своей любимой березы, дуба или клена), то некоторые исследователи предположили, что прядение русалок — имитация роста травы, листьев и вообще растений, которые будто раскручиваются, появляясь из почек. Но очевидный ответ — далеко не всегда верный. Или, во всяком случае, не единственный. Из древней греческой и скандинавской, кельтской и других мифологий мы знаем о парках, норнах, девах судьбы, которые пряли священную пряжу — ткань бытия, где каждая нить представляла судьбу (и саму жизнь человека или бога): узелок — болезнь, обрыв нити — смерть. Возможно, когда-то такими же девами судьбы у древних русов были берегини, а их магическое занятие по наследству перешло к русалкам.

Но кто такие берегини? Дело в том, что у русалок много названий: русалки, водяницы, лобасты и, наконец, берегини. Последнее название — самое древнее, изначальное, и происходит оно от двух слов — «беречь» и «берег», то есть речь о существах, которых встречали чаще всего на берегу реки или озера.

Вера в берегинь — оберегающих и живущих на берегу — была очень распространена в Древней Руси. Она не раз обличалась церковью. Например, в «Слове о том, како первое погани кланялись идолам» говорится: «…и начата жрети… упирем и берегыням…» И дальше — о том, что поклонялись «…и рекам, и источникам, и берегыням». То есть начали приносить жертвы покойникам и берегиням. Во втором случае берегини, как и положено русалкам, упоминаются рядом со священными реками и источниками. Известный русский историк и критик Евгений Васильевич Аничков (автор «Весенней обрядовой песни на Западе и у славян», «Язычества и древнерусской проповеди») считал «требы упырям и берегиням — ядром древнерусских верований». Другой этнограф, Д. К. Зеленин, писал: «Поскольку русалки часто появляются на берегах рек, постольку название берегинь было бы к ним приложимо».

Бывшие прекрасные богини-берегини были основательно забыты людьми, а на смену им появились русалки — существа хоть и опасные, но, как мы видели, необходимые. Они не исчезли и в наше время. Так, в 1996 году новгородские крестьяне рассказывали о том, что «русалки в реке и сейчас есть. В русалку обращается, говорят, проклятый человек».

Действительно, русалки — это, как правило, девушки — утопленницы или проклятые родителями. Согласно поверьям, их даже можно вернуть в мир людей, надев на шею крестик, вот только осуществить это очень трудно.

Русалок вообще тянет к людям. С середины весны и летом они могут обитать в полях — во ржи, в коноплях, появляться в огородах; их видят у бань и даже в банях, в овинах; они приходят к избам, стучатся в дома. В Новгородской области рассказывали, как русалка увела из бани мужика: «Один дядька пошел в баню мыться в двенадцать часов ночи. И вот он мылся, мылся, а жена думает, чего его так долго нет-то. Приходит, в баню, а его там нет. Смотрит — по снегу от бани следочки. И прямо на речку… Пошла по следу. Глядь, а он голый на камне. Вот она его спрашивает: «Ой! Ты чего туда забрался?» А он говорит: «Да чего-чего! Мылся, мылся, приходит ко мне русалка и говорит: «Пойдем со мной». И вот меня и привела…» Жена сказала: «Аминь, аминь!» — то есть расколдовала его. А ему с камня никак не перебраться обратно. Туда он попал как-то, а обратно не получается, глубоко. Река большая была. Его потом на веревке тащили оттуда».

А в восточносибирской современной быличке повествуется о том, как русалка ходила на сенокос и воровала хлеб у крестьян: «Балаган ставили, в этом балагане спали. Однажды заметили, что у них кто-то хлеб ворует. Решили караулить по очереди. Вот все ушли на покосы, а один Ванька остался, сидит. Посмотрел на речку: из омута русалка выходит, из воды, и идет к балагану. Сама страшная, волосы длинные, волнистые… Подошла и в проход руки потянула. Руки все длинней, длинней… взяла хлеб и унесла. Ванька ничего ей не сказал, испугался. Договорились дежурить по очереди. Вот сел другой, да и остальные тоже решили подсмотреть. И увидели… Русалка вышла, заметила, что за ней наблюдают, и погналась за ними. Они — в деревню. Заскочили в клуб (там раньше была церковь, а теперь сделали клуб), заскочили — она за ними. И вот все-все видели, как она встала, шагу сделать не может, и вдруг у нее голова исчезла. Оказалась как без головы. И совсем пропала с глаз».

Не только за хлебом ходили русалки к людям, иногда за мылом в баню являлись, тряпье старое подбирали. А поскольку водяных мужчин было мало, то отправлялись они к людям на поиски женихов. И не всегда эти походы оканчивались неудачей, как с мужиком в бане.

В Архангельской губернии девка-русалка ходила к промысловику на зимовку, они жили вместе как муж с женой, а затем у них родился ребенок. Когда наступило время возвращаться домой, кормщик пришедшего за промышленниками судна посоветовал парню-промысловику уехать потихоньку. Так он и сделал, втихаря перебрался на судно. Русалка увидела его на корабле и «выбежала на гору, ребенка разорвала, половину себе взяла, а другу бросила на судно! Судно бы от этого потонуло, да она не попала — только одна капелька крови на борту. Стало судно оседать. Стесали топором ту каплю, судно и выпрямилось, не потонули».

Похожую историю рассказывали и в Старорусском районе Новгородской области: «Рассказывали, служил один какой-то во флоте, а русалка выходила к нему, песни пела. И так она ему поправилась, что влюбился. А любовь у нее настоящая. И ребенка нажили. А что моряку делать, как ее с собой привезти, ведь она не умеет говорить, и ребенок не умеет говорить. Попросился он, чтобы перевели его на другой корабль. Она приходит, смотрит, где он. А ей показывают: уехал. Тосковала горазд. А потом разорвала ребенка и бросилась в воду».

Матери из русалок получаются никудышние. Русальчат часто видели: все они сопливые, неприбранные, плачут, а матерям и дела до того нет. В Смоленской области рассказывали, как подбирали их в лесу, а поскольку нормальной еды они есть не могли, то угощали их «паром от горячего»: вдохнут и — сыты. Но обижать их не следовало, как об этом повествуется в быличке: «Говорят, что один мужик, найдя в лесу нагих детей, хотел убить их, но едва он успел поднять руку, как его скорчило и он на том месте умер».

В Троицкую субботу они бегают по ржаному полю и поют:

Если при звуке их песни проговорить: «Крещаю тебя, Иван да Марья, во имя Отца и Сына и Святого Духа», то дети русалки, не достигшие еще семилетнего возраста, возносятся на небо, будто и вправду приняв крещение.

Русалки появляются на земле, в лесах и на полях, в период с Троицы до начала Петрова поста или Петрова дня (12 июля). Поэтому неделя, предшествующая Троице или следующая за ней, именуется «русальной», а начало Петрова поста — «русальским заговеньем». В Калужской губернии полагали, что русалки становятся видимы во время недели перед Троицей, когда они веселятся и справляют свадьбы; «плавают, кружатся и поют песни». На Орловщине считали, что русалки «завладевают лесом» на неделю начиная с Троицына дня.

В Воронежской губернии русалки считались очень опасными в ночь под Ивана Купалу (с 6 на 7 июля) — в это время они стараются очаровать человека и, защекотав, «унести в свое водяное жилище».

Ну а потом надо было выпроводить русалок — погуляли, и хватит. Так же, как провожали зиму во время праздника Масленицы, так провожали и весну, выгоняя русалок. Например, в городе Спасске Рязанском (ныне Спас-Клепики в Рязанская области, на реке Пра) «провожание русалок» происходило в первый день (понедельник) Петрова поста. Вот как это было: «Вечером хороводы девиц и женщин с веселыми песнями сходились с разных сторон города в назначенном месте и стояли около часа на углах улиц; каждый хоровод имел чучело русалки. В это время собирались хороводные кружки, а в середине их бойкая женщина, с чучелом в руках, плясала под веселую песню. Потом хороводы разделялись на две стороны: наступательную и оборонительную. Держащие в руках русалок защищались от нападений других женщин, которые старались вырвать у них чучело. Причем обе стороны кидали друг в друга песком и обливали водой. Выйдя за город, разрывали чучела русалок, разбрасывали их по полям и возвращались, считая, что «проводили русалок».

В других местах вместо чучела русалки какая-нибудь бойкая девица изображала водяницу. Она распускала волосы, оставалась в одной рубашке, ехала верхом на кочерге, с помелом через плечо. Иногда еще привязывала сзади «хвост» из пучка крапивы. Ее провожали за околицу всем селом. Там девушка должна была спрятаться в поле, а потом незаметно вернуться домой. Остальные шли в село с песнями: «Мы русалку проводили, можно будет везде смело ходить».

Советский этнограф Сергей Александрович Токарев писал: «Смысл подобных обрядов не односложен и мог иметь значение похорон отжившего свой срок духа растительности, ритуального убиения божества плодородия, очищения, изгнания нечисти».

Мавки, фараонки и полудницы

Распространено мнение, что в южных областях России и на Украине северных русалок называли мавками. Это мнение ошибочно: речь идет о в чем-то схожих, но, по сути, совершенно разных существах. Даже обитают они порознь: русалки по большей части в воде, а мавки — в лесу. Хотя были люди, которые уверяли, что видели тех и других купающимися или вместе прогуливающимися по лесу. Иногда утверждали, что мавки — это дети, умершие некрещеными, в отличие от взрослых девушек-утоплениц — русалок. Говорили также, что мавки телесно ущербны — у них, например, нет спины.

Мавка — дух леса, его душа. Чтобы ощутить это, следует прочитать прекрасную поэму «Лесная песня» гениальной украинской поэтессы Леси Украинки (по сути, художественную энциклопедию славянской демонологии). Пьянящее чувство свободы, свойственное этому созданию, описано и в стихотворении «Мавка» А. Н. Толстого:

Женские духи природы известны всем народам Земли. Позже русалок под библейским, книжным, влиянием появились еще и фараонки — морские девы с рыбьими хвостами. Были также и морские мужи — фараоны. Они будто бы произошли от египетского войска, преследовавшего убегавших от них евреев во главе с Моисеем. Красное море раздалось и поглотило преследователей — а по русским поверьям, утонувшие отнюдь не умирали, а продолжали жить, но уже не на земле, а под водой.

В легендах западных и южных славян немалую роль играют девы воздуха — вилы. Как пишет А. В. Терещенко, «они представляются молодыми, в белой тонкой одежде, с длинными развевающимися волосами по спине, грудям и плечам; они никакого не делают вреда человеку и еще благодетельствуют ему, если захотят; они невинные и прелестные существа, потому в Сербии обыкновенно сравнивают красавицу с вилою, говоря: «Она прекрасна, как горная вила». Вилы собирают облака, готовят молнию и гром; они иногда собираются пировать вечером, и к ним в то время заезжает рыцарь танцевать коло. Всякий другой смертный платит жизнью: стрела поражает его в ногу, руку и сердце. Вилы иногда пророчествуют людям и с ними дружат. Марко Королевич, сербский Ахиллес, ранил саму вилу за то, что она уязвила стрелой его товарища: он принудил ее помогать ему во всем и вылечить его друга. Пан Секул, разъезжая по горам и лесам, наехал сперва на вертеп разбойников, потом на волчьи берлоги и, наконец, на забавы вил. Секул схватил одну: напрасно она умоляла его о пощаде, предсказывая ему любовь его дружины, рождение сына от милой жены, поражение турок. «Все это случится само собой», — сказал он, отвел в плен и продал дяде, грозе османов Иоанну Гунияду. Сербские девушки ищут вил в лесах, и одна из них, по имени Милица (милая), особенно есть любимая ими: она с длинными бровями, румяными щечками и скромная. Однажды во время танцевания девушками около не было Милицы; все горевали вдруг нашли облака, молния осветила небо, и они, смотря вверх, говорили: «Вот увидим очи Милицы!» Но они обманулись; она стояла между ними, смотрела на зеленую траву и сказала: «Я не вила, которая собирает облака; я девица, и стою пред вами». Вот увлекательный мир воображения славянского, которое творило неземные существа, облекало в высшую силу и жило с ними в дружбе».

Сербские вилы или чешские самовилы — это наши полудницы, богини знойного полдня, которые наказывали чрезмерно усердных работников солнечным ударом.

Ю. П. Миролюбов так пересказывал повести старых людей о полудницах-полудянках: «Летом, в поле работаючи, надо в полдень спать ложиться на час, потому что коли вено венити с утренней звезды до полудня, много часу уходит, а в полдень полудянкам плясать надо. Потому-то люди спать должны. И пока спят они, полудянки за них вено венят, снопы кладут. Горе тому, кто смотреть на них будет. Причаруют, заворожат, иссохнет, как костыль станет. А женщину или девицу так заморочат, что на всю жизнь дурная (глупая) будет. Никак нельзя на полудянок смотреть. Солнце жжется, под возом ложиться надо, а то полудянка сожжет. Иссохнется человек. Все будет томиться, головой страдать. А полудянки в жите-пшенице пляшут, бороду деду заплетают, смеются, мелькают красными, синими, белыми платками далеко-далеко, а пойдешь, назад не воротишься. Идет вдали волна голубая, а то полудянки пляшут, коров доят. Пастух зазевался, а они их в пещеру загнали и доят…

С виду они как девки, краснощеки, белолицы, смешливы, грудь пышная, а голос звонкий. В одной рубахе, в запаске (юбке) и в волосах колосья, ромашка, васильки, мак красный. Идет пава — павой, рукой двинет, как крылом машет. Походка плясовая. Идет, рукой зовет. Мотнет рукой во ржи, пойдешь за ней, а она спрячется. Издали уже рукой машет. Пойдешь еще, а она еще дальше стала. Чем ты к ней ближе, тем она от тебя дальше. А чем ты от нее дальше, тем она ближе. И коли видит, что не хочешь идти за ней, все старается, чтобы смотрел на нее, а увертываться будешь, она с другого боку зайдет. Спать ли будешь, она не тронет, потому что ты под возом, а на возу вено, а поверх вена Солнце светит. Дед его стережет, потому что в нем овца. А коли видит она, полудянка, что не смотришь, голой покажется. Не дай Бог, увидишь! Так и будешь смотреть все, глаз оторвать не сможешь. Заворожит, разъярит, с ума сведет!»

Сам же он комментировал этот рассказ так: «Встреча с русалкой вообще, по славянским верованиям, ничем не грозит. Но встреча с полудянкой во время обеденного отдыха опасна. Отдых нужен телу, и требование отдыха в обед — общее всем мифологиям требование, как и требование чистоты тела, ритуальных омовений. Полудянки здесь — образ соблазна, образ нарушения обычаев. Всему свое время: работе, молитве и отдыху. Нарушение этого порядка ведет к греху и болезни».

Много рассказов о полудницах существовало у крестьян Архангельской губернии: «Побегу на покос, мама меня полудницей пугала: вот выскочит она изо ржи и утащит». «Полудница есть также Ржица. Ржицею называется потому, что живет во ржи, а полудницею — ходит во ржи в полдень». «По-лудницы раньше были, окна потому и закрывали в самую жаркую пору. А то полудница поймает человека, до смерти защекотит».

Жители Русского Севера видели ее «долговолосой черной девкой с черным лицом» или женщиной с косой в руках (известный образ Смерти). Обитая в густой ржи, «она в полдень ходит по селениям, скашивая стоящих. Того, кто на землю упадет, она не тронет, нет, а кто стоит, того насмерть закосит, засекет. Как увидишь, что полдень, ложись».

Поэтому старались спрятаться, закрыть двери, ставни (особенно в полдень, несмотря на жару). Лучше уж посидеть дома в духоте, чем быть пойманным полудницей. Особо опасными полудницы считались в «полдень года», то есть с 6 по 19 июля, когда не купались и не стирали; не жали после полдня, «потому что полудницы ходили да в окошко глядели».

По поверьям Ярославщины, полудница — высокая девушка в белом, обитает в засеянных хлебом полях. Она будто бы заманивает в рожь детей или «вертит» головы работающим в полдень — «вертит, пока не натрудит шею до жгучей боли». На Вологодчине же считали, что есть два рода полудниц, добрая и злая: «добрая — закрывает в полдень громадной сковородой хлеб и травы, а злая — оборачивает сковороду другой стороной и прижигает молоко хлебных зерен и цвет трав».

Иногда полудниц путали с другими женскими духами: то с Марой (Смертью), то с русалками, которые также любили посидеть во ржи и погонять детей, то с удельницами, следившими за тем, чтобы крестьяне не приворовывали чужой земли и не собирали соседский урожай. А то (в Южной Сибири) — с лохматой кикиморой в виде старухи-нищенки в лохмотьях; она хлестала крапивой детей, которые забирались в чужие огороды.

Из всего, что известно о полудницах, М. Н. Власова в «Русских суевериях» делала вывод: «Обе полудницы — и прекрасная, и страшная — духи полдня: в сущности, они охраняют (или воплощают) не только поле, но и сам полдень; сравните название полдня: полуденка, полудёнка. Время максимальной активизации солнца — полдень — это «межа», разделяющая день, «поворот на вечер», время и сакральное, и опасное. Оно делает очень активными самые разнообразные силы и существа, в том числе исключительно «полдневные». Человеку же полагалось в полдень отдыхать. Еще в «Поучении» Владимира Мономаха говорилось: «Спанье есть от Бога присуждено полудне, от чин бо почивает. И зверь, и птицы, и человеци».

Но именно из-за опасности оказаться не защищенным от нападения полудницы тульские крестьяне предпочитали в полдень бодрствовать. Здесь считали, что полуденные духи, полудницы и полевики, выходившие из земляных нор при повороте солнца «на вечер», могли «навести» на человека еще более крепкий, по сути беспробудный, сон, ведь сон — это, по древним поверьям, «малая смерть».

Русский этнограф Ф. И. Буслаев писал о том, что «согласно с самым именем полудницы и немилостивым ее обычаем убивать в полдень людей, если они замешкаются на работе, у нас в областных наречиях, а именно в Южной Сибири, употребляется глагол «полудновать» в значении: жить последние минуты перед смертью. Отсюда обычная эпическая форма в древнерусских стихах: «Едва душа в теле полуднует».

Словом, нет сомнения, что полудница — это страж времени и старинных традиций, она — хозяйка и хранительница урожая. Если пользоваться сравнениями с Античностью, то ее можно было бы назвать славянской Деметрой.

Противостояла ей полуночница, но о духах тьмы мы расскажем позже.

Фараоны и фараонки

Существует много рассказов про этих полурыб, которые, цепляясь за борт судна, выспрашивают у моряков о сроке конца света. Будто бы только тогда они смогут избавиться от рыбьего хвоста и стать вполне людьми. Свое название они получили потому, что, выглядывая из воды, кричат: «Фараон! Фараон!». Вот один из таких рассказов: «В иную пору корабль плывет, хотя бы и по обнаковенной воде, но зато по сторонам от него беспрестанно выныривают чудовища: от головы до пояса человек, а от пояса до ног — рыба. Вынырнет это чудовище, встряхнет зелеными длинными волосами, только брызги на версту летят, да закричит глухим хриплым голосом: «Фараон!» Это фараоновы воины, что за Моисеем гнались, да потонули. В иную пору эти самые чудовища, их тоже зовут фараонами, ухватятся за корабль ручищами, словно граблями, да спрашивают: «Когда Господь с судом сойдет?» — «Завтра» иль-бо «Послезавтра», — скажут им с корабля, чтоб только отвязаться. Ну, и отстанут, а без того ни за что не отстанут, такие привязчивые, право. Им, вишь, узаконено жить в море до преставленья света. Тогда их рассудят с царем фараоном: из-за него ведь погибли и сделались получеловеками. Это море так и прозывается: фараонское море».

Кроме водных мужчин и дев, есть еще и их дети, фараончики; их описывают как «чудных белотелых мальчиков и девочек с русыми кудрями, которые плавают в море. У них рыбьи хвосты». Вообще слово «фараон» было ругательным — им прозывали князя Андрея Боголюбского, которого в народе не любили, считая Антихристом за его непомерные сборы дани.

В Мурманской области в реке Кице обитала водяная дева — Кицка жонка, которая, как и фараонки, имела рыбий хвост. Вот как о ней рассказывала жительница села Кузомень, стоящего на берегу Белого моря:

«В стародавни времена это она тут поселивши была, проклятуща. Река Кица-то, она глыбока, тиха, леса округ ее стоят дремучи, — нечисти в этих местах жить и приятно. Вот поселилась на реки Кицка жонка. Живет, водяну траву жует, рыбой семгой командувает. С виду-то она ровно девка али жонка, а хвост у ей бытто рыбий».

Река Кица впадает в Варгузу, и там случилось, что рыбаки братья Заборщиковы все дохлую рыбу из воды вытаскивали. Решили они, что это неспроста и виновата в этом рыбья хозяйка, Кицка жонка. И вот что было дальше: «И порешили братовья как ни есть, а жонку Кицку переупрямить и хорошего лова добиться. Вот о полночь приходят братья на берег, молят, вызывают: «Кажись нам, нечиста сила». А она уж тут как тут, волоса распустила, хвостом хлобыщется, глазищи свои бесстыжие так и пялит. «Чего, — говорит, — вам от меня надоть?» А Заборщиковы ей и говорят: «Так, мол, и так, твои все это штуки, рыба у нас все сонная ловится, скажи толком, сделай милость, чего ты от нас хочешь?» А жонка Кицка и говорит: «Это я с печали да с горя». — «Какое у тебя, у нечистой силы, горе?» — «А то горе, — жонка отвечает, — что давно я человечьего мяса не пробовала. Дайте вы мне, — говорит, — свежей человечинки, так я вас таким уловом порадую — озолотитесь оба с одного вылова». Сказала, хвостом вернула и была такова. А рыбаки, ровно ошалевши, домой пошли».

Вскоре после этого на Кицком берегу начали пропадать люди: «То парня не доищутся маленького, то девки, то старухи. Люди все дивятся, плачут, а потом как-то странно слух пошел, что людей этих жонка Кицка к себе требовала, а то улова всей деревне не будет. В нечисту-то силу у нас вековечно верили. А вот тольки, как именно эти люди исчезали — никто не видал. И стали про пропавших говорить шепотом — «утонул». И ничего боле. Боялись об этом громко говорить, как бы нечиста сила не наказала. А только купцы на тех тонях богатели».

Дело раскрылось лишь после того, как чудом выжил брошенный на Кицкой тоне в воду мальчик. Его подобрали и выходили монахи с тони Соловецкого монастыря: «Он ни имя свое, ни деревню никак вспомнить не мог. Так безвестным у монахов и жил. А пришел в возраст — обет дал за свое чудесно спасенье в монастырь постричься. И так его монахи к своей жизни склонили, что он ни об чем другом и не помышлял. А вот как нечаянно со старцем отправился собирать милостыню на чудотворную икону, да как пришел в свою бывшую деревню и мать увидел — враз все вспомнил, все рассказал, как дело было.

Хотели было начальству жаловаться — да купцы, видно, всем становым и урядникам уши позолотили. Не слышат ничего, да и баста. Хотели всем миром с убивцами своей рукой разделаться — монахи отговорили: «Господь, — говорят, — свою милость к младенцу показал, благоговейте перед чудом, а убийц ихняя совесть сама накажет. А вы не троньте…» Так народ их и не тронул. Тольки с тех пор люди на Кицком пропадать перестали. А Заборщиковы богатый вклад в Соловецкий монастырь отправили».

Шуты и шутовки

Сейчас слово «шут» для нас синоним «клоуна». Даже у Даля это: «колкий насмешник, резкий и дерзкий остряк; балагур». Между тем во многих районах России шут — это из названий черта. Именно его имели в виду, когда говорили «шут его знает». Тогда шутовка или шутиха — это чертовка? Нет. Шутовки — сродни русалкам, во всяком случае, они на них внешне очень похожи: нагими выходят из воды на берег; здесь прогуливаются, разговаривают между собой, смеются, шутят. Любят париться в банях, где «ржут и шутят». А разница в том, что русалки — утопленницы, а шутовки — девушки, проклятые своими родителями. Покойницу-утопленницу уже не оживить, а проклятую шутовку можно отмолить и вернуть ее к людям.

Под водой они стряпают, едят, прядут, шьют, одним словом, делают все, как и у людей. По ночам ходят по деревням и заходят в те избы, где за стол садятся не молясь, бросают на стол куски, смеются за едой. Там они забирают всякую еду к себе, воют по избам в свой час, уводят проклятых детей и больших, которые им поддадутся.

Раньше на Урале рассказывали о том, как с помощью священника превратили проклятую шутовку в обычную девушку. Заманили ее в дом, а следом зашел священник с крестом в руке. Она тут же превратилась в жука и закружилась по горнице. Подлетит к двери, а там священник с крестом, метнется к окну, а они обрызганы святой водой — нет ей выхода. А священник с причтом возглашают молитвы, поют ангельские песни, читают Евангелие, кадят кадилами, кропят святой водой, одно слово, вздохнуть не дают шутовке! Вилась, вилась она по горнице, стукалась, стукалась о косяки да стены, напоследок измучилась, из сил выбилась и рухнула на пол, даже стены задрожали. Это, значит, нечистая сила вышла из нее и ушла сквозь землю. В эту самую минуту пропели петухи, и на месте жука очутилась на полу девушка в красном штофном сарафане.

Поверья о полудницах

Существовала пословица: «Полудница во ржи, покажи рубежи, куда хошь побежи!» Голубой цветок василька в Сургутском крае называли «полудницыным глазом». Полудницей называли ряженую в шубу навыворот неопрятную, растрепанную, много спящую женщину.

Полудницей называли также бессонницу, от которой был такой заговор: «Матушка заря-заряница, заря красная девица, сними с раба Божьего (здесь нужно было произнести имя больного) полуденницу, и сними с него бессонницу, дай ему сонницу, сними с него уроки, сними дикий рев, страх и переполох — во веки веков. Аминь».

Полевики и «степняки»

Ничего в природе не оставалось без хозяина. Если за водными богатствами приглядывали водяной и русалки, то в поле полноправными хозяевами были дедушка-полёвушко и полевая матушка. В том, что полевой не страхолюдная нечисть, а рассудительный и рачительный хозяин, у крестьян сомнения не было. На Новгородчине говаривали: «Когда корову выпускаешь, так с добрым словом надо: «Полевой батюшко, полевая матушка с полевым малым детушком, примите скотинушку, напоите, накормите».

А вот о том, каковы из себя полевики, межевики и луговики, единого мнения не было, словно речь идет о целом народе, где есть здоровенные мужики, белоголовые старцы, карлики, женщины и проказливые детишки. Кто-то видел полевика черным и голым, с разноцветными глазами (если разглядел цвет глаз, то не иначе как нос к носу с ним столкнулся), а вместо волос у него — пучки травы. Другой крестьянин углядел в поле старца в белом, который вызывал ветер. Третий клялся, что полевик похож на черта с рожками, будто бы шерсть у него огненно-рыжая, а хвостом с кисточкой на конце он заметает за собой следы, несется же точно вихрь (наверное, не так уж быстро несся, если позволил рассмотреть и рожки у себя на голове, и хвост с кисточкой). Четвертый крестьянин во время сенокоса прилег отдохнуть на межу — о том, что из этого вышло, рассказывается в быличке, записанной от тульских крестьян: «Никогда нельзя спать на межах, сейчас переедет полевик, так что и не встанешь. Один мужик лег таким образом на межу, да, к счастью, не мог заснуть и лежал не спавши. Вдруг слышит конский топот, а на него несется верхом здоровенный малый на сером коне, лишь только руками размахивает. Едва мужик успел увернуться с межи от него, а он шибко проскакал мимо и только вскричал: «Хорошо, что успел соскочить, а то навеки бы тут и остался».

Межевой — дух, обитающий на границе поля, на меже. Межа — это и «надел», «граница», и «период времени меж чем-то и чем-то», «рубеж, стык, раздел», поэтому многие из вышеперечисленных существ — хранители не только границ, но и времени. В современных новгородских былинках говорится: «Раньше строились, женились, делились — межи были такие, и нельзя строиться на этой межине… Ни за что скот не будет жить: межевой не дает, сильно животных мучает. Так вот у одних хозяев скот не ладил во дворе, а потом вспомнилось, что двор построен на межине. Надо, чтобы скот мирно ходил, надо межевого уговаривать или к колдунам. Межевой, он за межи спорится. А полевой — тот уж всему полю хозяин».

К межевым и удельницам, духам в облике женщины, имеет отношение также Чур — покровитель рода и, возможно, ее основатель, первопредок, пращур, прадед. Его символическая и нарочито небрежно вырезанная статуя — чурбан отмечала границы владений семьи. Его имя как заклинание часто употребляется и ныне, когда говорят: «Чур мое!», «Чур пополам!»

Удельницы показываются у лесных ручьев и могут появиться в зреющем поле; они способны обернуться сорокой. В районе Космозера в Олонецком крае существовал ручей, именуемый Букин порог, откуда «от древности выходили удельницы и показывались людям». Удельница особенно опасна ночью, а также одну минуту в полдень и на закате. Обитающей в лесу удельницей пугали детей.

Вяшки и вяшата — самые малые из духов растительности. Их очень много, и они величиной с воробья, а то и меньше жучка, с пчелу или с муху величиной. Они добрые и если шалят, то без всякого зла. А есть еще и вяшата — совсем мелочь, а иных и глазом не увидишь. Одни живут в соломе — «соломинки считают», другие по стеблю пшеницы карабкаются, как по дереву, чтоб посмотреть, наливается ли колос и не залезла ли туда какая нечисть. Есть вяшата, кому листва поручена, цветы, ягоды, чтобы не пропали. Все эти мелкие духи, подчиненные полевому, садовому, огородичу, зерничу, кореничу. Скажет коренич, чтоб посмотрели, как корешки растут, а вяшата проделают дырочку в земле и каждый корешок осмотрят, почистят, чтоб не зацвел плесенью. Другие вяшата в цветах сидят, с пчелами дерутся за мед. Они и сами очень любят мед и не хотят им делиться с пчелами. Некоторые из них цветочную пыльцу собирают. Прозевают вяшки с вяшатами, и весь урожай пропасть может. Потому-то крестьяне, зная про вяшков, никогда их не ругали и лишь укоризненно качали головой: «Ишь вяшки недосмотрели!» Последний укор был хуже битья. Добрые по натуре, они мучаются, если не досмотрели чего-то. И уж после можно быть уверенным, что положение исправится.

Про полевиков говорили: «Всяким может показаться: и молоденьким, и старым, даже знакомым человеком». Но полевик также способен вдруг вырастать или сильно уменьшаться. На Смоленщине рассказывали: «В поле идет он — с тычинкой равен, под межой хоронится, а в лес идет — с сосенкою равен». Полевику-межевику на Орловщине оставляли в ночь под Духов день приношения в поле, у рвов: клали пару яиц и обязательно краденого, безголосого петуха: иначе «полевик истребит весь скот».

Но если к нему по-хорошему, то и он тем же отплатит. Вот как это было с одной женщиной: «Один раз я на дворе обряжалася, и убежал боров. И потеряли его, не могут найти. Я спросила у бабки, а она говорит, иди возьми хлеб, три копейки, встань на дороге, по которой он бежал, и скажи: «Хозяин полевой, я тебя хлебцем и золотой казной, а ты пригони мне борова домой», — и кинь (хлеб и деньги) через правое плечо. Сделала, вечером гляжу, боров-то пришел. Его полевой пригнал».

О полевой хозяйке рассказывают реже. На Смоленщине говорили, что полевица выглядит как обычная женщина — «простоволосая, беленькая». Полевица указывает крестьянкам, где найти потерявшихся телят, и просит передать домахе (жене домового) весть о смерти их подруги, стожихи, которая была хозяйкой стогов.

Ведь духи природы хотя и живут дольше людей, а тоже умирают. Во Владимирской области был такой случай: «Шла баба полем и слышит голос: «Тетка, пожалей меня, я умираю…» — «А кто ты сам-то будешь?» — спросила она. «Это я, полевой. Пойди домой, скажи домовому, что его брат полевой помер…» Испуганная баба, еле переводя дух, прибежала домой и только что начала рассказывать у себя под окном окружающим, как окно вдруг само открылось и оттуда с шумом вылетело что-то страшное. Это, значит, домовой полетел прощаться с полевым».

Между полевиками и домовыми действительно было много общего. Они осознавали свое родство, но жили отдельно, лишь изредка бывая друг у друга в гостях. Да и когда по гостям ходить, когда дел невпроворот! Полевики ведь хранители урожая, берегут его от засухи, вредных жуков и мух. Одни из них — пшеничники, другие — житники, а там еще — ячники, овсяники, травники, бакшевники, придорожники. Каждый из них занят своим делом. Пшеничник смотрит, чтобы скотина пшеницу не затоптала или чтобы дурной человек ночью снопы у хозяина не украл. Много забот пшеничнику. Зато после сбора урожая ему приносили каравай хлеба. Этот пышный каравай клали на перекрестье дорог — считалось, что там сходятся полевики, чтобы поговорить о своих делах. Сюда, на это сборище захаживали и домовые, чтобы посидеть с родственниками и вспомнить былые времена, когда, как считают старики, все было лучше: и люди работящими были, и масло жирнее, и сахар слаще.

Над всеми полевиками был свой старший — полевой. Он был в поле таким же хозяином, как домовой в доме, на дворе, в огороде и саду. Все должны были его слушаться. Полевики владели многими тайнами растительной, птичьей и животной жизни. Их слушались перепела, куропатки, дрофы, стрепеты, зайцы. За это полевики охраняли их жизнь, гнезда и детей. Полевикам были известны все лекарственные травы и корни. Собирающий эти травы должен просить полевиков «навести на них». Кроме полевиков в поле были еще русалки-полевицы: утренница, полудница, вечерница и ночница. Начальствовала над ними весной — Прия, летом — Сенява, осенью — Овсенница, зимой — Студеница.

Когда весной Прия рожает Леля и Лялю, она показывает их отцу Яриле и поручает полевицам и полевикам. Последние ищут фиалки, ирисы, пролески, чтоб украшать ложе Леля и Ляли. Полевицы поют детям песни, ласкают их и плетут венки. Чтоб Лель и Ляля не плакали, они танцуют, еле касаясь земли. Так, во всяком случае, считали крестьяне на юге России, на землях войска Донского.

Иногда полевики — точно так же, как лешие, — любят подшутить над человеком. Могут завести его неведомо куда, а то горящей головешкой кинут. Вот рассказ об одном таком случае: «Я была в гостях, пробыла там целый вечер; часов около двенадцати собралась и поехала домой, мне дали в провожатые работника Егора, ехать нам было верст шесть. Это было зимой, на Святках. Не доезжая до деревни версты полторы, вдруг видим, что недалеко от нас в стороне, в мелком лесочке, разложен огонь и круг этого огня народ — несколько человек. Мы оба смотрим в ту сторону и вдруг видим, что из лесу к нам какой-то шар величиной с голову, и как раз лошадь наша запнулась об этот шар и запуталась. Мы видим, что этот шар рассыпается на огненные искры. Завертки у оглобель саней как не бывало, будто кто нарочно их обрубил. Мы до такой степени оба с работником перепугались, не можем слова выговорить. Кое-как одну завертку кушаком привязали, а другую оглоблю работник держал в руках, пока не доехали до поля. Тут уж кое-как работник привязал и другую завертку, и доехали до Большого Двора, а тут и перекрестились: «Слава тебе, Господи!» — рядом и наш дом. Работнику наказывали только меня проводить да сейчас же вернуться назад, да где тут, мы так испугались, да хоть что дай, так не пошел бы он домой ночью… Вот поутру, идя домой, он зашел и на то место, где мы видели сидящих людей, — нет, никакого следу не оказалось, а на том месте, где споткнулась лошадь, только и остался след. Полагаю, что над нами пошутила нечистая сила — полевики грелись да головней в нас и пустили».

Но если человеку грозит опасность, то тут полевики оставляют свои шутки. Именно о таком случае рассказывал молодой новгородский крестьянин: «Саморощенный клевер скошен был. Мать говорит: «Сходи, сграбь». Я пошел грабить. Вдруг засинело, гром загремел. Полевой хозяин вышел из ржи, говорит: «Уходи домой». А я думаю, нет, я сграблю, немного осталось. Он опять: «Тебе сказано, уходи домой». Я бросил грабли и побежал. Бабкам рассказал, они подумали, что это к беде. А был он как мужчина, только такой седой».

После сбора урожая несколько несжатых колосьев связывали и с поклоном оставляли их полевому хозяину. По таким «несжаткам» могли гадать о судьбе семьи: если по три ростка собираются в четное число, то все останутся дома — никто не умрет, а сына не заберут в армию.

Народные обряды, связанные со снопом, сохранившиеся на юге России, описал Ю. П. Миролюбов: «Начиная жатву обычно с ячменя или жита, юрьевцы зажинали первый сноп и называли его пращуром, ставя в красном углу под иконами. По Спожинах сноп этот относили на чердак, где он и оставался, укрытый вышитой скатеркой, до Рождества. В канун его торжественно вносили в хату, на чистую половину, ставили в углу, под иконами и называли, входя в эту комнату: «Поздоровь, Боже, Пращуре!» В других местах его называли дедом, прадедом… и т. д., но основное его значение деда Вселенной остается везде, если даже это открыто и не говорят. Всякий раз люди подразумевают, что первый сноп — дар Богу или что он — изображение Бога-Отца. В Юрьевке пращур был участником колядок, его носили на вилах от дома к дому и, входя, ребята начинали словами: «Слава Пращуру!» Затем пели колядки. Взрослые же, обмотав колесо соломинами пращура, зажигали и гнали горящее колесо по дорогам, через сугробы, в знак близкой весны и тепла. В начале вешнего сева хозяева брали первый сноп, растирали руками колосья и выпавшее зерно с половой (мякиной) смешивали с зерном для сева. Этим как бы поддерживалась связь одного пращура с другим, идущая с древних веков. На Новый год несли колоски из пращура скотине, курам, животным, чтобы и они попробовали зерна пращура, чтобы хорошо родились, были здравы и благополучны. Хозяева, творя молитву, читая «Отче Наш» добавляли: «Бери семя с Пращура, чтобы не было ящура!» (болезни рогатого скота). Пращур был непременным свидетелем свадьбы, его сажали в красном углу с широкой цветной лентой наискось как «болярина», а посаженные отец с матерью, входя в избу, кланялись иконам, крестились трижды и говорили, обращаясь к снопу: «Буди здрав, пращуре!» Из этого видно, что первый сноп был как бы изображением, иконой Бога, деда Вселенной, Сварога… Из зерна пращура делали снадобье для лечения мокнущего лишая на лице: брали зерно, шли к кузнецу, где тот, разжегши кусок железа, прикладывал его к зерну. Из последнего текла темная, пахнущая горелым, маслянистая дегтеобразная жидкость. Этой жидкостью мазали лишай, и обычно он исчезал. Пращуровым зерном кормили петуха ночью, беря его с насеста и внося в дом под Крещенье, на Рождество. Зерно считали, сколько склюет, по числу судили о «чете» или «нечете», добре и зле».

На севере России полевого часто путали с лешим, а на юге, кроме полевых, знали множество степных духов природы, о которых упоминает Миролюбов: «Травы и кущи — обиталище малых божеств: Травича, Кущича, Стеблича, Листича, Цветича, или Кветича, Коренича, Ягодича и Муравича. Мурава — зелень. Зеленяк, или Зеленчук, — божество зелени вообще… Таинственное божество Зеленчук обитало, по верованию крестьянства, в степи. Было оно с виду вроде мужика, только все зеленое, волосы — зеленый пырей, «меший» (род дикого злака) в бороде, тело листвой, стеблями заткано, а под густым слоем повилики тело как у человека. Только кровь у него тоже зеленая, ане красная, как у людей. Повстречаться с Зеленчуком не страшно, потому что он никому зла не делает. К людям он равнодушен… Мне самому, когда был мальчиком, баба говорила: «Не ходи в терновые заросли, там Зеленчуки бегают!» Однако мальчишки говорили, что Зеленчук или Зеленчуки не страшны. Надо лишь спокойно идти, не поднимая глаз, поближе к селу и смотреть на крест церкви».

У волнующего на ветру моря степных трав есть интересная особенность — здесь часто подобно тому, как это бывает в пустыне, возникают миражи. Среди донских казаков бытовало поверье: «Коли идти все прямо на восток да на восток, дойдешь до Земли, которая лежит «на краю Неба», а там увидишь дальних пастухов». Миролюбов об этом пишет: «При дальнейших расспросах выяснялось, что под этим разумели Задонские степи и что в последних были часты видения: «Идет день и солнце идет, а за ними идут «синие стада», посмотришь, на краю света видно, как струятся волнами овцы. Кто их гонит, не видно…» Исследуя это утверждение, мы нашли, что дело идет о волнующейся дали, отливающей темно-голубым светом, и, конечно, это — воздух или ветер, который на дальнем расстоянии виден в образе «синих волн», лазурной зыби. Однако и мы сами часто переживали волнующее чувство при взгляде на «синие волны стад», текущие впереди. Если долго смотреть на них, ретина глаз начинает уставать и начинает казаться, что «за овцами идут и дальние пастухи». Они мерещатся так, что нельзя сказать с уверенностью, что их видел, но, с другой стороны, нельзя сказать, что ничего не заметил».

Можно сколь угодно рассуждать о причине этого явления, но совсем иное дело — самому увидеть дальних пастухов! Ми-ролюбову повезло: во время охоты на птиц он рассмотрел их… «Однажды, в жаркое летнее время взялся я пойти на дроф, для чего подрядил мужика с телегой, забрал ружье и мы поехали. Долго колесили мы по высокой траве… «А вон, смотрите, и Дальние Пастухи!» — показал кнутом вдаль на юг мужик, где действительно по-над краем неба шли настоящие стада, за которыми шли пастухи с длинными крючковатыми палками в черных одеждах. Это был мираж! Бог знает, из какой дали, может, из Средней Азии, передалось отражение дальних пастухов! Мужик уверял меня, что они иной раз зовут человека за собой. Не дай Бог, пойти за ними, заведут в степи, где помрешь от зноя…

Пока мы ехали до села, дальние пастухи все гнали свои стада, а мужик рассказывал: «Старые люди говорили, что давным-давно то было, как эти пастухи жили в наших степях. Были они народом мирным и тихим. Видите, на них черные шапки? Ну так же они носили их и тогда. Жили они возле наших русских дедов и никогда с нами не дрались за землю. Да пришел на них раз враг большой, стал их резать, и стали они бежать к нам, призывать нас на помощь, а деды нйши не знали, как им помочь. И тогда злые враги напали и на дедов, всех перебили, а кого так навсегда с собой увели».

Я рассказал мужику все, что знал, о черных клобуках IX века, и тот был крайне изумлен стариной».

Черные клобуки (тюркское «каракалпаки» — черные шапки) — племенной союз остатков тюркских кочевых племен — печенегов, торков, берендеев, которые в середине XII века защищали южные границы Руси. После монголо-татарского нашествия частью обрусели, частью откочевали в степи. Что ж, может, в знойных степях можно увидеть не только духов природы, но и давно исчезнувшие народы….

Кто хозяин в доме?

Слово «домовой» появилось у нас не раньше XVII–XVIII веков. До этого домового называли дедом и хозяином, а его жену — хозяйкой дома. Дедов и считали настоящими хозяевами в избе. Владимир Даль приводит об этом русскую пословицу: «Хозяин добр — и дом хорош; хозяин худ — и в доме тож». В деревне неподалеку от Мурманска крестьянин жаловался: «Меня хозяин — хошь верь, хошь нет — из избы выживает». На беломорском берегу при переходе в новый дом приглашали: «Хозяин с хозяюшкой, спасибо большое, а в новый дом пожалуйте вместе, на веселое житье».

Если на Вологодчине покупали скотину, то обращались сначала к ее бывшему хозяину — дворовому и говорили: «Хозяин с хозяюшкой, пусти милого живота (то есть животное) на корысть, на радость, добрым людям на зависть». Потом, когда приводили купленное животное домой, то уже просили своих дворовых: «Хозяин дворовой батюшка, хозяйка дворовая матушка с малыми детушками, со внучатами, правнучатами, прости меня, грешную».

Свои хозяева были и в бане. Вологодские крестьяне, перед тем как помыться, просили: «Хозяин с хозяюшкой и хозяйские малые детушки, пустите помыться. Мне водицы немного надо». Так же обращались к лешему архангельские крестьяне, принося ему угощение и прося его вернуть потерявшуюся корову: «Лесной хозяюшко, лесная хозяйнушка, ешьте кашу, пшеничну шанюшку (лепешку или ватрушку), отдайте мне мою пестронюшку». Идя за водой, говорили: «Хозяин, хозяюшка, разрешите мне водички взять».

Хозяева сопровождали своих подопечных даже на чужбине. Например, в северорусской быличке рассказывается о том, как хозяин-домовой разбудил солдата, заснувшего на посту. Правда, разбудил его довольно бесцеремонно, даже нос ему поранил штыком. А тут как раз подошел «офицер — осматривал посты, и с ним наш главный генерал. Застали бы на спанье и дали бы мне! Отдал честь; переменили пароль и ушли. Век спасибо хозяину, что побудил вовремя. Носа же, что попало штыком, не могли год заживить. Напоследок лекарь лазаретный плюнул: «Футы, — говорит, — поганый какой у тебя нос!» Так с больным носом и ушел домой, в олонецкую деревню, да на родине попалась баба, посмотрела на воду: помыл этой водой, и зажило в три дня».

Словом, истинные хозяева, хранители природы и дома, были повсюду, и к ним крестьяне относились с большим уважением.

Правда, деды-хозяева были не в каждом доме. По поверьям, они выбирали только то жилище, при котором держали домашний скот. Хозяева были переборчивы: не со всяким животным соглашались жить под одной крышей. Не понравившихся ему по какой-то причине хозяин гонял, мучил, спать им не давал. Тут уж человеку следовало догадаться что к чему и вести скот на продажу. На Урале говорили: «Лошадь не ко двору пришлась». Это значит, что она домовушке не полюбилась. Чтобы домовой «скотинушку любил», пинежские крестьяне кланялись на все четыре угла хлева и просили: «Дедушка Романушка и бабушка Доманушка, пустите во двор коровушку (такую-то), пойте, кормите сыто, сами не обижайте и вашим деточкам обижать не давайте». Не обращать внимания на деда было никак нельзя — он мог за это и из дома выжить.

Хозяин-домовой заплетал любимым животным хвосты и гривы, но вот косички эти ни в коем случае нельзя расплетать, а то может случиться, как во Владимирской области: «Домовой начал плести лошади гриву в косу, коса вышла долгая, мужик взял да ее и подровнял, остриг несколько; приходят на другой день, а коса-то выдрана с мясом — в хлеву и валяется»).

Дом — это целый мир, организованный по раз и навсегда определенным правилам. На Орловщине об этом сложили поговорку: «Без кошки да без бабы нет в доме хозяйства; без них и домовой со двора уйдет». Тут надо заметить, что домовой с легкостью мог принимать вид самых разных животных, часто он обращался в кошку. Иногда кот или кошка были его спутниками и товарищами. Архангельские крестьяне говорили, что кот — «родственник домового». В Ярославской губернии старались держать кошек определенной масти, «чтобы угодить домовому», так как «кошка — любимица домового». С этим, кстати, связана одна из самых известных примет: если кошка перешла дорогу — быть беде. И конечно же, самые «зловещие» кошки — черные! Да вот только домовому были по нраву «солнечные» — рыжие кошечки, а еще лучше — трехцветные.

А как узнать, какая масть нравится конкретному деду-домовому? Куряне, например, смотрели, какого цвета будет волокно в именинном пироге — такие же лошади «будут идти в руку имениннику». Но все же лучшей проверкой было наблюдение за животными. Например, в Воронежской губернии утверждали, что домовой может прогнать со двора собаку, если она будет «не той масти».

Мог дед взяться и за самих домочадцев! Часто он просто шалил (топал, кричал, кидал кирпичи, разбрасывал посуду). А иногда выгонял людей из дома и делал это по-разному. Мог, например, напустить целые полчища крыс и мышей. Как их не травите, толку не будет. В таких случаях лучше послушаться домового и уйти. Чтобы потом, само собой, вернуться. Дедушка-хозяин только будет рад вашему возвращению — одному ему скучно…

Бывало, дед приворовывал — забирал понравившиеся ему вещи. Калужские крестьяне, ложась спать, ограждали на всякий случай крестным знамением самое ценное — верили, что после этого домовой ничего не тронет.

Хуже было, когда человек по неведению занимал место домового. А какие у него места в избе? Во-первых, это «дорога», по которой он ходит, — пересечешь ее невзначай, и беда с тобой приключится. Орловские крестьяне вот как об этом рассказывали: «…Неизбежно случится кашель у того, кто пройдет босиком по полу, по следам домового, имеющего привычку всю ночь бегать по хате и играть со своими детьми. Домовой может «надышать больному прямо в рот», и у того будет сильный кашель, а то и чахотка начнется». Во-вторых, излюбленным местом домового была печь. В Московской губернии одна старушка решила не пустить домового в теплое место, так и сказала ему: «Не пущу, родимый, самой некуда». Так он ее взял да и сбросил на пол, сам на печку залез! Ну, как тут быть? Стали крестьяне строить вдоль печки специально для «хозяина» как бы вторую печь, казенку. Так и поделили тепло: человек сверху, а домовой — чуть пониже, всем места хватает, никто не толкается. Да только все равно домовой, случалось, наваливался на человека всей тяжестью. Самое верное в таких случаях средство — перекреститься, он сейчас же и отступится. Были и другие способы усмирения разбушевавшегося «деда».

От проказ домового в разных районах России оберегались по-разному: помещали на конюшне медвежью голову, убитых на охоте птиц — ястреба или сороку; зарывали под жильем череп козла; окуривали дом и двор медвежьей шерстью или обводили вокруг двора медведя. Втыкали также нож над дверью, чертили мелом кресты на притолоке, служили молебны, окуривали скотину ладаном или кропили ее святой водой. Для всех этих действий часто приглашали колдунов. Когда в XVII веке у родовитого хозяина Семена Стрешнева в его подмосковной вотчинной деревне Черная Грязь на конюшне начал чудить домовой, то тому ничего не оставалось иного, как обратиться к ведуну Симонке Данилову. Колдун медвежью голову в конюшне не повесил (да и где ее взять?), а прибегнул к воде и травам. Вот как описаны его действия: «В воду положа коренья и травы, приговаривал многие свои ведовские слова, и воду крестил своими руками трижды, и корень-ем и травами людей окуривал, и водою окачивал». Судя по тому, что эту историю сочли достойной памяти, Симонка Данилов деда все же усмирил.

Бывало и так, что домовой был «наслан» колдуном или зловредной бабой. И этот «насланный» домовой не за хозяйством следил, а, наоборот, куролесил в хлеве, как хотел. Помочь избавиться от этого «вредителя» мог только другой ведун. Случалось, что за своих хозяев вступался их родной домовой. Тут уж такой тарарам поднимался — все трещало и взрывалось!

А людям в «разборку» невидимых духов вмешиваться не следовало: могло достаться и от своего, и от чужого домового.

Впрочем, бояться домашних духов все равно не следовало.

Вот что на этот счет говорит русская сказка:

«Жили-были дед да баба.

Вот дед и говорит:

— Баба, а баба, испеки-ко мне колобок.

— Что ты, дедка, что ты, родной! В доме муки ни горсточки.

— А ты, бабка, по сусекам поскреби, по полочкам помети — вот и наберешь горсточку, на колобок и хватит.

— Ладно, — говорит бабка.

Дед взял клюку и пошел за реку. А бабка по сусекам поскребла, по полочкам помела, собрала муки горсточку, яичко положила, маслица подлила и такой хорошенький колобочек изготовила! Подошла бабка к печке, открыла заслонку, а оттуда дым да гарь да голос такой страшенный:

— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!

Бабка испугалась, колобок из рук выронила, из избы выбежала, дверь колом приперла, села на завалинку, дрожмя-дро-жит. Идет мимо молодец-удалец:

— Не дашь ли мне, бабушка, водицы испить, краюху хлеба поглодать?

— Дала бы, дала бы, миленький, не то что хлебца — колобка сладкого… Замесила я колобок, хотела в печь посадить, заслонку открыла, а из печи дым да гарь да голос такой страшенный: «Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!» Так я из избы и выбежала, сисижу, дрожу.

— Ну, — молодец-удалец говорит, — много я по земле бродил, много на веку Теньтиков видел. Веди-ко ты меня в избу.

Привела бабка молодца-удальца в избу. Он заслонку открыл, а оттуда дым да гарь да голос такой страшенный:

— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!

Испугалась бабка — в угол повалилась, глаза закатила, лежит не дышит.

А молодец — скок на шесток. И слышит:

— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!

А молодец — в устье.

— Тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!

А молодец — в трубу.

— Тута сидит Теньтик, Репейная головка. Жестяная шейка. Соломенные ножки!

А молодец выше лезет.

— Ой, тута сидит Теньтик, Репейная головка, Жестяная шейка, Соломенные ножки!

Вылез молодец на крышу, а на трубе Теньтик сидит, маленький-маленький, репейная у него головка, жестяная шейка, соломенные ножки.

Замахнулся на него молодец — упала репейная головка, сгорели соломенные ножки, а жестяная шейка — бряк!

Так и вы, милые: нагрянет на вас беда, не пугайтесь, в угол не забивайтесь, поближе подойдите, получше поглядите — может, она Теньтиком окажется».

Но все же лучше с домовыми было жить мирно. Ю. П. Миролюбов писал о том, к чему могли привести ссоры с домовыми: «Среди разных божеств древности… важнейшее место занимали домовики. Это то же, что и «божества очага» в других странах. Им отводилось почетное место в жизни, и о них заботились. «Только бы Домовой не рассердился»», как говорила прабка Варвара. Рассерженные домовики могли так отравить хозяину или хозяйке жизнь, что хоть со двора съезжай: молоко скисает раньше времени, у коров тощает вымя, куры перестают нестись, «курица кричит петухом», на огороде растет «сила бурьяна», а овощи, не растут, по утрам кони в мыле: «Домовой всю ночь на них скакал по пустынным дорожкам» и т. д. Чтоб избавиться от всего этого, Домовому «надо ставить страву» в предбаннике, в погребе, на леднике. Если и это не помогает, надо «бабку-шептуху» позвать, пускай она пошепчет, походит, зерна по углам посыплет, может, и умилостивит Домового».

Но если к «домовому деду» относиться уважительно, то он не будет буянить. Например, крестьяне знали: «чтобы овечки были спокойны», нужно «подвесить мешочек под потолок с серебряной денежкой. Будет тогда домовой этой денежкой играть и овец не станет трогать». Денежка для этого годится не любая, а только такая, на которой изображен Георгий Победоносец: важно, чтобы там было любимое животное домового — конь (из нынешних монеток домовому подошли бы только мелкие — от одной до пятидесяти копеек, рубли с двуглавыми орлами ему ни к чему). Нравилась ему и всякая мишура: цветные лоскутки, клочки овечьей шерсти, блестки и — горбушка хлеба. Так, в смоленских деревнях домовому предназначали кусок хлеба, обернутый в прошитую красной ниткой тряпочку. Дар относили в сени или на перекресток, где кланялись на четыре стороны и читали молитвы. В Тамбовской губернии для домового клали хлеб и блины под застрехи (застреха, или стреха, — нижний край кровли, свисающий выступ крыши), в Вологодской — оставляли на печном столбе крашеные яйца. В некоторых районах Русского Севера домовому отдавали корочку каши, которую клали в подпечек, а по праздникам ему предназначали горшок круто посоленной каши.

Кормление домового деда (как и всех умерших предков) — обязательный и очень важный ритуал, который соблюдался русскими крестьянами на протяжении многих тысячелетий. Это традиция сохранения живой связи с давними родичами. Кормили домового по большим праздникам: на Рождество, под Новый год, в четверг Пасхальной недели. В Тобольской губернии хозяин дома в Великий четверг бросал под печь мелкую медную монету с таким наговором: «Вот тебе, суседушко-батанушко, гостинцы от меня. Аминь». В этот же день, рано утром, хозяйка пекла три маленькие булочки из ржаной муки, которые клали где-нибудь в укромном месте двора. Утверждалось, что подношение мгновенно поедается домовым. Домового «закармливали» перед Великим постом, угощали на каждое заговенье и разговенье, на Рождество: перед тем как сесть за стол ужинать хозяин с хозяйкою шли на двор, становились у ворот и говорили: «Царь домовой, царица домовица, с малыми детками, милости просим с нами заговлять».

Поужинав, оставляли на столе кушанье и посуду, чтобы домовому с домовихой было чем заговеть. В Забайкалье, оставляя еду на столе, приглашали вечером: «Господин хозяин, приходи заговлять. Вот тебе хлеб-соль, Божья милость, приходи, кушай!»

Чествовали дворового хозяина и в день первого выгона скота в поле.

Были и особые праздники домового деда. Один из них — 7 февраля, день Ефрема Сирина, называли в народе «именинами домового». В этот день домового «закармливали», оставляли ему кашу в печи и просили беречь скот. 12 апреля, вдень Иоанна Лествичника, домовой праздновал наступление весны. По словам крестьян, в этот день он бесился, сбрасывал с себя шкуру, подкатывался хозяевам под ноги и вообще баловался. В Тобольской губернии говорили, что «в ноябре с домовым как с родным: или задабривай, или выгоняй». А 1 ноября, в день Кузьмы и Демьяна, домового «помелом гнали и помелом метили, чтоб не разорял двор и не губил животных». Впрочем, этот день уже трудно назвать праздником домового.

Существовал обряд «не пускания» домового из избы. Например, если люди уходили, то для того, чтобы вместе с ними не ушел домовой, печь загораживали заслонкой или ухватом.

Крестьяне Белозерского уезда Новгородской губернии считали, что домовой так привыкает к своему дому, что страдает от расставания с ним. «Однажды был сильный пожар, хозяин был дома, он услышал жалобный крик и с ужасом вбежал в ту горницу, где кто-то жалобно кричал; он увидел мужчину среднего роста в синем балахоне, красном кушаке, который бегал по полу и кричал: «Ой, погиб я теперь! Не найти мне лучше этого дома!» Хозяин выбежал из дома, рассказал народу, и, конечно, все подтвердили, что это был домовой».

В Орловской губернии рассказывают, как домовые, оказавшиеся после пожара без крова, стонали и плакали, и для каждого из них построили временный шалашик, попросив: «Хозяин-дворовый, иди пока на покой, не отбивайся от двора своего».

Потом, когда погорельцы построят новый дом, следовало домовых духов пригласить и с почетом проводить в новое жилище. Для этого существовали разные обряды. Например, в Дмитровском крае призывали домового деда в новый двор весьма шумно. Описывается это действо так: «Брали хлеб-соль со стола и две осиновые палки, стучали на старом дворе и кричали: «Домовой, домовой, пойдем со мной на новый двор!» Хлеб с солью клали на верею нового двора».

На Новгородчине, приготовив в подполье нового дома хлеб и водку для домового, глава семьи ночью, без шапки, в одной сорочке приглашал его на новое место жительства такими словами: «Кланяюсь тебе, хозяин-батюшко, и прошу тебя пожаловать к нам в новые хоромы, там для тебя и местечко тепленькое и угощеньице маленькое сделаны». Повторив это трижды с поклонами, человек уходил. Если не пригласить домового, то он, как говорили, останется на старом месте и будет плакать каждую ночь. Жители Вологодчины первый ломоть хлеба зарывали в землю, приговаривая: «Кормильчик, кормильчик, приходи в новый дом хлеба здесь кушать и молодых хозяев слушать». Забайкальцы при переселении в новопостроенную избу наливали рюмку водки и говорили: «Дедушка, соседушка, пойди с нами жить». При этом рюмку прежде всего уносили в новый дом и ставили ее в печурку, куда также клали и испеченную для домового лепешку. В Курской губернии водку и хлеб помещали в трубу и, взяв ковригу испеченного в новой избе хлеба, в полночь, обратившись к востоку, звали: «Хозяин, пожалуйте ко мне на новоселье!» Ковригу оставляли на припечке или на столе. Если она оказывалась надкушенной, это означало, что домовой пришел. Жители Енисейской губернии предназначали домовому булочку; ее нужно было печь, не касаясь теста руками, потом, войдя в новый дом, разделить на четыре части и положить в каждый угол по куску, сказав при этом:

Перебираясь в новый дом, хозяйка брала горшок недоваренной каши и доваривала ее уже в новой избе, а домового при этом нередко торжественно «перевозили» из старого жилища в новое в лапте в виде пепла и уголька. Иногда средством для перемещения домового использовали помело или лопату, которой из печи вынимали хлеб; бывало и так, что совали под печь старую обувь, приговаривая: «Домовой-родовой, вот тебе сани, поедем с нами».

У домового, как мы уже сказали, были и жена — домовая хозяйка и дети — домовята. На новое место «деда» звали с женой: «Дом-домовой, пойдем со мной, веди и домовиху-госпо-жу, — как умею награжу!»

О жене домового известно не так много, как о нем самом. Говорили, что перед бедой она плачет под полом. По рассказам крестьян Томской губернии, «суседка-доможир» живет в подполье, прядет, гоняет кур.

Вот как ее однажды увидела крестьянка: «…я раз ночью выйти хотела, встала, смотрю, месяц светит, а на лавке доможириха сидит и все прядет, так и слышно нитка идет: «дзи» да «дзи», и меня видала, да не ушла. А я сробела, поклонилась ей да и говорю: «Спаси Бог, матушка!»

А потом вспомнила, как меня мать учила относ делать. Взяла шанечку да около ей и положила. А она ничего — все прядет. А собою как баба и в повойнике. Только смотреть все-таки страх берет. А она ничего — все прядет. И много у нас тот год шерсти было…»

Она может обернуться кошкой, собакой. В северорусских поверьях упоминается доманушка. В повествовании «О двух доманушках», записанном на Пинеге, одна из них добрая, другая напоминает Бабу-Ягу: живет в избе, украшенной человеческими руками и ногами, поедает людей.

Когда в доме слышен детский плач, то это хнычут домовята. Если накрыть это место платком, то они перестанут плакать и начнут отвечать на вопросы о будущем. О шустром домовенке Жихарке сложена сказка:

«Жили-были в избушке кот, петух да маленький человечек — Жихарка. Кот с петухом на охоту ходили, а Жихарка домовничал: обед варил, стол накрывал, ложки раскладывал. Раскладывает да приговаривает:

— Эта простая ложка — котова, эта простая ложка — петина, а эта непростая — точеная, ручка золоченая, — эта Жихаркина. Никому ее не отдам.

Вот прослышала лиса, что в избушке Жихарка один хозяйничает, и захотелось ей Жихаркиного мясца попробовать.

Кот да петух, как уходили на охоту, всегда велели Жихарке двери запирать. Запирал Жихарка двери. Всё запирал, а один раз и забыл. Справил Жихарка все дела, обед сварил, стол накрыл, стал ложки раскладывать, да и говорит:

— Эта простая ложка — котова, эта простая ложка — петина, а эта непростая — точеная, ручка золоченая, — эта Жихаркина. Никому ее не отдам.

Только хотел ее на стол положить, а по лестнице — топ-топ-топ.

Лиса идет!

Испугался Жихарка, с лавки соскочил, ложку на пол уронил — и поднимать некогда, — да под печку и залез. А лиса в избушку вошла, глядь туда, глядь сюда — нет Жихарки.

«Постой же, — думает лиса, — ты мне сам скажешь, где сидишь».

Пошла лиса к столу, стала ложки перебирать:

— Эта ложка простая — петина, эта ложка простая — котова. А эта ложка не простая — точеная, ручка золоченая, — эту я себе возьму.

А Жихарка-то под печкой во весь голос:

— Ай, ай, ай, не бери, тетенька, я не дам!

— Вот ты где, Жихарка!

Подбежала лиса к печке, лапку в подпечье запустила, Жихарку вытащила, на спину перекинула, да в лес.

Домой прибежала, печку жарко истопила: хочет Жихарку изжарить да съесть.

Взяла лиса лопату.

— Садись, — говорит, — Жихарка.

А Жихарка маленький, да удаленький. На лопату сел, ручки-ножки растопырил — в печку-то и нейдет.

— Не так сидишь, — говорит лиса.

Повернулся Жихарка к печи затылком, ручки-ножки растопырил — в печку-то и нейдёт.

— Да не так, — лиса говорит.

— А ты мне, тетенька, покажи, я ведь не умею.

— Экой ты недогадливый!

Лиса Жихарку с лопаты сбросила, сама на лопату прыг, в кольцо свернулась, лапки спрятала, хвостом накрылась.

А Жихарка ее толк в печку да заслонкой прикрыл, а сам скорей вон из избы да домой.

А дома-то кот да петух плачут, рыдают:

— Вот ложка простая — котова, вот ложка простая — петина, а нет ложки точеной, ручки золоченой, да и нет нашего Жихарки, да и нет нашего маленького!

Кот слезы утирает, Петя крылышком подбирает.

Вдруг по лесенке — тук-тук-тук. Жихарка бежит, громким голосом кричит:

— А вот и я! А лиса в печке сжарилась!

Обрадовались кот да петух. Ну Жихарку целовать! Ну Жихарку обнимать! И сейчас кот, петух и Жихарка в этой избушке живут, нас в гости ждут».

Если домашнюю хозяйку забыть в пустой избе, она могла превратиться в пустодомку, стать злой и опасной, а это вдвойне плохо, потому что пустодомка прядет нити людских судеб: как захочет, так и поступит с ними. Поэтому ее старались не обижать. На Русском Севере рассказывали, что обиженная, обозленная пустодомка могла и до смертоубийства дойти.

Деды в географических названиях

Нет ничего удивительного в том, что название домовых «деды» сохранилось в именах городов и сел. Это подмосковный Дедовск (название известно с 1573 года, но оно, без сомнения, значительно старше), поселок Дедовичи в Псковской области (название дано по землям, которые перешли во владение от дедов, — таких хозяев называли дедовичами; если же имущество перешло от отца, то владельцев величали отчичами, отсюда и название — вотчина, земля отцов), Дединово — село в Московской области, на Оке, с давних пор поставлявшее свежую рыбу к царскому столу. Жителей Дединова прозывали «макарами», потому что якобы с приездом сюда Петра I первый встреченный им мужик на вопрос, как его зовут, назвался Макаром. Петр ответил «хорошо». И тогда все мужики, желая угодить царю, на его вопрос «как зовут» отвечали «Макар».

Это Домодедово, известный столичный аэропорт, возникший рядом с поселком, — здесь запечатлены сразу и «деды», и «домовые».

Это село Доможирово в Ленинградской области. Доможирами, как вы помните, называли домовых. Кроме того, слово «жир» означало «богатство». Когда про кого-то говорили, что он с жиру бесится, это означало: «зазнается от хорошей, сытой жизни». «Жир» — это еще и раздолье, приволье, довольство, когда жизнь — полная чаша. То есть Доможирово — это село, где, благодаря заботам домовых дедов, у людей всего в достатке, где живут весело и богато.

И это поселок Жихарь в Харьковской области Украины. Жихарь — «жилец» — среди множества прозваний домовых дедов одно из самых распространенных.

Банники

Выражение «идти (или танцевать) от печки» означает — начинать сначала. А что находится в начале дома?.. Домашний очаг, печь, за которой живет домовой. Идем дальше, шаг за шагом, — сени, а в них хозяин — сенник. За порогом — двор. Здесь власть домового деда кончается: всем заправляет дворовой. В Забайкалье так и говорили: «Дворовой есть в каждом дворе». Бывало, кстати, и так, что сильный домовой захватывал территорию двора, а дворовой был у него в подчинении.

Но идем дальше, ведь вокруг дома много хозяйственных пристроек, куда власть домового уже не простиралась. Например, гумно — место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят, а вблизи бывает и овин — строение для сушки хлеба в снопах. Иначе овин называют ригой, клуней или пуней. О гумне и овине сложено множество присказок: «Чужая душа не гумно, не заглянешь», «Есть на гумне, будет и в суме», «Без огня овина не высушишь», «Хоть овин гори, а молотильщиков корми». О небывальщине говорили: «На море овин горит, по небу медведь летит». Загадывали загадки: «Стоит Андрюха, набитое брюхо. Что это? — Овин».

Такие важные места, конечно же, не оставались без присмотра духа-хозяина. Большой знаток и исследователь русских поверий Д. К. Зеленин писал о них: «По народным представлениям, на гумне живет гуменник, дух двора, которого часто отождествляют с овинником. Русские Лужского уезда Петербургской губернии 14 октября (Покров Пресвятой Богородицы) ставят на току ведро пива и оставляют его там на несколько дней; можно рассматривать это как жертву гуменнику». Ну а как собирался крестьянин хлеб молотить, так должен был обязательно подмести овин, подымить «церковной смолой» — ладаном и попросить разрешения у хозяина начать работы. Как и домового, гуменника или овинника лучше было не видеть. Дело не в том, что он с виду страшный и мог напугать своим косматым видом, — просто примета была плохая. Видеть нельзя, зато можно было ощутить прикосновение: если лапа у гуменника мохнатая, то, значит, и урожай будет, и достаток будет, а если голая рука, то и голодно будет в доме, бедно. Наверное, с тех пор и существует пословица о том, что у кого-то «наверху есть мохнатая рука», что означает — высокое покровительство. Раньше крестьяне говорили просто: «Гуменник мохнат — крестьянин богат». Считалось, что гуменник помогает мужикам: хлеб им прибавляет так, что тот не кончается до следующего урожая, оставалось еще и что на ярмарке продать. Была и еще одна функция у гуменника — он отгонял бродящих призраков…

Рассказывали также о рижной бабе. Вот какой ее увидели однажды новгородцы: «Рижная баба сидит, волосы длинные. Вот сосед пошел однажды, да не вовремя. Там рижница рожать собралась». Мужик как увидал такое дело, так и вышел из риги, прикрыв за собой дверь. Потом, когда в другой раз туда зашел, навстречу ему вышел рижный хозяин и поблагодарил, сказав: «Ты хорошо сделал, что мою жену не тронул, и я тебе ничего не сделаю». А ведь мог и тронуть: прикоснется к человеку рукой и тот ума лишится. Про таких говорили: «тронутый» или «умом тронулся». Рижный мог в отместку и ригу спалить. Как-то раз он осерчал за что-то на мужика, да и сжег у него ригу. Тот отстроился, а рижный опять поджог устроил. Что делать, хлеб надо где-то молотить и хранить! Вновь поставил мужик овин, но стал за ним приглядывать. Видит, а оттуда — дым валит. Кинулся он туда, а там рижный сидит да на костерке рыбу жарит! Схватил его мужик да как начал дубасить! «Ну ты, пусти!» — закричал рижный, насилу вырвался, ушел весь побитый да оцарапанный. А через несколько дней идет одна женщина рано поутру за водой, а рижный ей навстречу и спрашивает: «Живали у мужика, чья рига, кошка?» — «Жива, — отвечает, — да еще семерых котят родила!» — «Эко горе-то, не знал я, что у него кошка да еще и с котятами, — сказал рижный. — Так ты скажи, пожалуйста, мужику, что ригу ту я у него сжег, а больше не буду, полно. Пусть он деньги мои заберет: я под углом риги их зарыл. Хотел я ему опять ригу сжечь, да боле не пойду».

Рижные очень любят котов и кошек и считают, что котята могут родиться только в доме у хорошего человека. А зачем же вредить хорошему человеку?

Женщина все мужику рассказала. Он пошел в ригу, разгреб землю в углу и нашел там закопанный горшок с деньгами. За это он простил рижному поджоги.

Гумно, овин и ригу называли еще иногда шишом, а уж шиш-то — обычное название для «нечистиков», обитающих где угодно: хоть в лесу, хоть в воде, хоть в хозяйственных пристройках. Так их прозвали за высокую прическу конусом, на которую те надевали такой же формы шапку. По распространенным поверьям, нечистые духи, лешие и часто черти имеют спутанные, «всклокоченные шишом» волосы или сужающуюся кверху, клином, голову, носят островерхие шапки. Владимир Иванович Даль о том приводит такие поговорки: «волос шишом стал» или «все люди как люди, один черт в колпаке».

Шишом иногда ругались, говоря: «Шиш тебя возьми!» Шишом также называлась фигура из трех пальцев — кукиш, дуля, которую следовало показать «нечистому», чтобы он отстал. Вместе с тем еще до XVII века на Руси шишами называли шпионов, доносчиков, а также разбойников, бродяг и всякий праздношатающийся и никчемный люд. Никчемный-то никчемный, но в лихие, смутные времена польского нашествия именно эти шиши стали партизанами, защитниками родной земли. Вот как об этом повествует писатель Михаил Моисеев:

«Вечерело. По лесной, запорошенной снегом дороге медленно хромала лошадка, волоча за собою сани да звякая бубенцами. Я укутался теплее в овчину да прикрыл сундук с нажитым добром — мало ль напасть какая.

Чу! Так и есть: дернулись сани — рогатина поперек дороги. И только ямщик испуганно шепнул: «Лихие люди».

— Люди-то мы, верно, лихие, — сказал придорожный сугроб, обернувшись косой сажени в плечах мужчиной. — Да не во зло лихость наша.

— Не по своей, знамо, воле, — сказал ельник, чудом превратившись в старичка со всклокоченными волосьями и бородой да с оглоблей в руках, — оттуда, где солнце уходит в землю, — старичонка махнул в сторону заката, — лихо пришло, на него лихом и ответ.

— Мы сами, батенька, шиши, — словно из-под земли вырос безусый еще детинушка, огромной своею ручищей воткнул огроменный топорище в сосну и поправил здоровенное, под стать остальным габаритам, распятие на груди, — вы, дядечка, не пужайтесь да и не серчайте на нас. Езжайте с миром своею дорогою: не чиним мы вреда честным русичам, но токмо чухони да шляхте, тевтонам да…

— Что, и добро не отымите? — трясло меня не то от холода, не то от страха, но скорее потому, что душа находилась где-то в области пяток.

— Нет, — отвечали шиши, — Богородица не велит.

Рогатину сдернули с дороги, понуро захромала лошадь, монотонно забрякали бубенцы. Снова умотался я, счастливо обняв сундук. Только не случилось успокоения, тревожно ворошилось в сердце странное чувство незавершенности и незаконченности. То ли я делаю? Туда ли путь держу?

— С запада, — стоял пред глазами образ старичка с оглоблей, — с запада, который каждый вечер крадет наше солнце, с запада лихо пришло…

— Братья шиши! — вскричал я. — Вот вам моя овчина, вот вам меды, вот каравай. Вот и это вам, — пихнул я ногой сундук. — Вот и сам я весь ваш. Пишите меня в свою артель.

— Грешно без надобности бумагу марать, — изрек всклокоченный старичонка, возложив руку мне на плечо. — На тебе кистень — ты ныне шиш, брат».

Продолжим, однако, наше путешествие от домашнего очага к другой печке — ведь второй очаг находился в бане, здании совершенно особом. Ошибаются те, кто думают, что баня нужна лишь для того, чтобы в ней попариться, похлестать себя веником да смыть грязь. Этому русскому обычаю поражался еще ученик Христа, Андрей Первозванный, по преданию побывавший в новгородских землях. В «Повести временных лет написано: «И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился в страну варягов, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Диво видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье». Те же, слышав об этом, удивлялись…»

То, что кажется странным обычаем чужестранцам, нас удивлять не должно, ведь в старину в бане люди лечились, детей рожали, гадали о грядущем, на тайные советы собирались и забытых богов почитали, — словом, банька была будто собственный языческий храм при каждом доме. Здесь не было окон, икон, и, идя в баню, снимали с себя нательный крестик. Со времен Древней Руси хождение в баню было священным ритуалом. Баня в деревнях обязательно топилась не только каждую неделю, но и перед праздниками, а также по случаю самых значительных событий крестьянской жизни. Например, накануне свадьбы или перед рождением нового члена семьи. Ее топили для предков-покойников, умерших родственников, приглашая их помыться и попариться перед большими праздниками (особенно в Чистый четверг Страстной недели). Мылись в бане и перед началом сева, надеясь, что и семена, и поле будут чистыми. Кто не мылся в бане, тот считался недобрым, подозрительным человеком, ведь в бане изгонялись не только хвори, но и грехи, происходило возрождение к новой жизни. А грязнуля так и оставался со старыми грехами, к которым еще и новые добавлялись: грязь к грязи липнет! Ее только и можно веником из святого дерева, дуба или березы, выгнать.

Как считают многие ученые, баня — один из самых древних дошедших до нас прообразов крестьянских жилищ; там обитали и продолжают обитать, по поверьям, разнообразные божества, наделенные сверхъестественными способностями. Эти существа никакого отношения к христианству не имеют. Например, банный хозяин, или, как его еще называли, банник, байник, баенник. Захаживали сюда помыться также русалки и проклятые. Они здесь не только мылись, но любили посидеть, чтобы заняться каким-то делом. Например, проклятые плели здесь лапти.

Конечно, встреча с ними могла оказаться опасной для человека, но бывали и чудесные встречи. Муромские крестьяне рассказывали о некоем дяде Косте, который пошел было в баню, чтобы погадать о будущем. Вошел и видит, что на полке сидит какая-то женщина. Он еще и испугаться не успел, а она ему говорит: «Возьми меня замуж, я твоя невеста». Оказалось, что это русалка. Дядя Костя ее перекрестил, и стала она обыкновенной женщиной. Поженились они, в церкви обвенчались и жили долго и счастливо.

В бане нередко происходило посвящение в колдуны. Там же колдуны встречались со своими волшебными помощниками. Об одном таком случае рассказывали новгородские крестьяне. Решил однажды колдун показать шишка своему сыну, который не верил ни в банников, ни в Шишков. Колдун сказал: «Я грешный человек, Бога не могу показать, а грешка, то есть шишка, покажу… Я вперед уйду в баню, а ты после за мной приди». Ну, сын его так и сделал, вслед за отцом в баню вошел. А там шишок сидит с отцом на скамейке! Он так испугался, что и белье свое забыв, убежал домой. И пока в армию его не взяли, в баню мыться не ходил: боялся шишка встретить».

Банный хозяин был хранителем многих чудесных предметов. Например, у него была шапка-невидимка, которую можно было одолжить на время. Для этого следовало пойти в Пасхальную ночь в баню, положить нательный крест и нож в левый сапог, сесть лицом к стене и все проклясть. Тогда из-под полка появлялся старик с шапкой-невидимкой. Шапку эту надо было схватить и бежать с нею как молено скорее в церковь. Если успеешь добежать до церкви, прежде чем банник спохватится, то будешь обладать шапкой-невидимкой, сколько захочешь, а нет, так банник догонит и убьет. В Печорском крае утверждали, что получивший такую шапку мог стать настоящим колдуном.

Согласно верованиям крестьян, есть у банника и «беспереводный целковый», то есть неразменный серебряный рубль. Чтобы получить его, нужно спеленать черную кошку и в полночь бросить ее в баню с приговором: «На тебе ребенка, дай мне беспереводный целковый!» — затем быстро выбежать и осенить себя три раза крестом.

Девушки оставляли в бане на ночь гребень и просили: «Суженый-ряженый, скажи мне сущую правду, какие волосы у моего жениха». Если назавтра на гребне оказывались мягкие русые волосы, то считали, что и жених будет русый, с хорошим характером. Самые отчаянные девушки ставили в бане зеркало и настойчиво просили: «Суженый-ряженый, приходи, приходи, в зеркало погляди». Это было опасно: «зазеркальный жених» мог задушить или утянуть девушку за собой.

Вид банники могли принимать самый разный. До революции они могли показаться богатым барином, в неспокойные двадцатые годы — красноармейцем, а вот в наши дни один мужик увидел их в черных пальто и шляпах: только и успел удивиться, зачем же в пальто в баню идти? Едва ноги унес, а то запарили бы до смерти.

Бывало, что банники просили помощи у людей. Рассказывают, как в Белозерском крае странник напросился ночевать. «Укрой меня в ночи, — сказал он баннику, которого принял за крестьянина, хозяина подворья, — пусти переночевать». А банник отвечает: «Да места-то нету, видишь, теснота какая! Не хочешь ли в баню, сегодня топили?» — «Ну, вот и спасибо». — «Ступай себе с Богом».

Ушел странник в баню ночевать, и вот что с ним, по его рассказу, приключилось: «Лег я на полок и заснул. Вдруг входит в баню мужчина, мохнатый весь, и говорит: «На беседу звал, а сам ночлежников пускаешь, я вот его задушу!» Вдруг поднимается половица и выходит банник, говорит: «Я его пустил, так я и защищаю, не тронь его». И начали они между собой бороться. Долго боролись, а все никак не могут друг друга побороть. Вдруг банник кричит мне: «Сними крест да хлещи его!» Поднялся я и начал хлестать того, другого, а они вдруг оба пропали. Уж и не знаю, кто победил».

Очень важно было знать, на каком месте строить баню, а то бед не оберешься. Например, в одной из деревень в Восточной Сибири банник за то, что баню поставили не там, где следует, наслал болезни на дочку хозяина. Болеет она, и никто ее не может вылечить. На счастье, остановился в доме проезжий старичок. Спросил у него мужик, отчего дочка его никак выздороветь не может, а старичок и говорит: «Отправляйся-ка ты в полночь на кладбище, накрой стол белой скатертью и поставь две рюмки и бутылку водки. Да смотри, чтобы рюмки были не граненые, без рисунка, а самые простые — это важно. А там сам увидишь, что будет».

Страшно мужику ночью на кладбище идти, да и тяжело стол нести и суму с угощениями. Кроме того, сомнения одолевают: вдруг старичок над ним посмеяться вздумал? И в самом-то деле, кого же он будет посреди ночи на кладбище водкой угощать? Но все же надежда на выздоровление дочки победила. Пришел он на кладбище и, как было велено, стол поставил, скатертью накрыл, водку откупорил, рюмки поставил, ждет, что дальше-то будет. Вдруг слышит: водка сама собой в рюмку наливается. Повернулся, посмотрел по сторонам — никого нет. Смотрит, а рюмка уже пустая, и вдруг кто-то говорит: «Баня у тебя не на месте».

Послушался мужик неведомого голоса, разобрал баню по бревнышку, а тут и дочка его стала выздоравливать. Чуть погодя и вовсе выздоровела.

Говорят, это банник водку пил. За угощение и дал совет мужику.

Банник бывал разный: то злой, то добрый. А вот обдериха — всегда злая! Если после бани какая-нибудь болячка появится, так это уж точно дело рук обдерихи. Она могла так паром человека ошпарить, что с него вся кожа облезала! Архангельские крестьяне верили, что «обдериха — в бане живет, задирает человека», и рассказывали страшную историю: «У нас женка одна шустрая была. Как-то раз говорит: «Пойду одна в баню на третью смену, когда обдерихи моются». И пошла. И час ее нету, и другой нету. А пошли за нею, а она под пол загнана, а кожа на каменке виснет. Обдериха ободрала ее».

Правда, были случаи, когда обдерихи спасали людей от смерти. Вот один из них: «Шли девки по малину, проходили погост. Увидали — лежат кости. А одна озорная и говорит: «Кости-кости, приходите к нам в гости!» Вечером в избу, где девки шили, и пришли парни. Незнакомые, неведомые и откуда неизвестно. А все веселые, пряниками кормят, играют, смеются. Вот одна девка в красный угол отошла, под икону стала и видит, что зубы у них железные, а в сапогах — кости. Она и говорит:

— Девушки, я выйду на двор, воздухом подышать.

А парни ее не пускают.

Она и говорит:

— Хоть косу дверьми прищемите, да пустите.

Они ей косу дверьми прищемили, а она косу обрезала да бежать. А за нею уже погоня: кости догоняют, съесть хотят!

Забежала она в баню, заплакала, замолилася:

— Обдериха-матушка, спрячь меня.

Обдериха ее и спрятала, камышиком прикрыла, паром запарила. Кости в баню вбежали — а там не видно никого. Тут петух пропел, они и рассыпались».

А вот другой случай: «Пришел вечером путник в баню, поклонился обдерихе и попросил у нее разрешения переночевать в ее доме. Она пустила странника. Вдруг ночью шум, стук — это обдерихи полетели на свадьбу. Сверху кричат, зовут свою подругу: «Машка-Матешка, полетели с нами!» А она отвечает: «Нет, не могу. Гость у меня!» Обдерихи говорят: «Так задери!» А она в ответ: «Как же я это сделаю? Ведь он у меня попросился!» Улетели обдерихи, все стихло. А утром путник поклонился на все четыре банных угла и поблагодарил банную хозяйку и за приют, и за спасение. С тем и отправился дальше».

В общем, если с обдерихой по-доброму, то и она добром отплатит. И еще любила она, когда ее банной матушкой называли.

Владимир Даль о баннике: «Банный — особая порода домовых, злой дух, поселяющийся в бане; пар выживает его временно, а в нетопленой он живет всегда; он не любит родильниц, которых, однако, по тесноте в избе, всегда выводят в баню; но их там нельзя покидать одних».

Тайны кладов

Раньше кладом (или кладью) называли любую вещь, которую куда-нибудь положил хозяин. Вовсе не обязательно, чтобы это была какая-то драгоценность, к тому же надежно спрятанная. Достаточно того, что эта вещь была хозяину нужна.

Кладом также часто называли хорошего человека.

Но нас сейчас интересуют настоящие клады, зарытые глубоко под землей. Они никогда не оставались без присмотра, их охранял от людей особый дух — кладовой. Бывало и так, что у них появлялся новый хозяин. И это был не человек, а волшебное животное или дух умершего. Ими могли быть: белая змея, Хозяйка горы, Горный батюшка, легендарный разбойник Кудеяр, чудь белоглазая…

Хозяевами могли быть и просто черти, бесы и прочая нечисть — такая, какой ее описал Николай Васильевич Гоголь в повести «Вечера на хуторе близь Диканьки»:

«Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.

— Вишь! — стал дед и руками подперся в бока, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. — Клад! — закричал дед. — Я ставлю бог знает что, если не клад! — и уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. — Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! <…>

Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел.

— А, голубчик, вот где ты! — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — запищал птичий нос, клюнувши котел.

Посторонился дед и выпустил заступ.

— А, голубчик, вот где ты! — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.

— А, голубчик, вот где ты! — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.

Дрожь проняла деда.

— Да тут страшно слово сказать! — проворчал он про себя.

— Тут страшно слово сказать! — пискнул птичий нос.

— Страшно слово сказать! — заблеяла баранья голова.

— Слово сказать! — ревнул медведь.

— Гм… — сказал дед и сам перепугался.

— Гм! — пропищал нос.

— Гм! — проблеял баран.

— Гум! — заревел медведь.

Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!

— Черт с тобою! — сказал дед, бросив котел. — На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему. — Это только пугает нечистая сила!»

Наверное, это был заговоренный клад, который закапывали со словами: «Не доставайся ты никому!» Именно такие клады охранялись нечистью и объявляли о себе горящими свечками.

Чтобы человек не мог отнять у бесов драгоценности, нечистые духи, как считали крестьяне, выбирали сторожа из своих. Выборы они устраивали обычно в ночь на Ивана Купалу, но не каждый год. Избранный кладовой мог нести службу очень долго: лет двести, а то и больше. Ему полагалась особая форма: серебряный кафтан и серебряные же башмаки, на голову — золотая шапочка. Именно с таким старичком и встретился один орловский кладоискатель. Пошел он на особое место — Городище, и давай копать. Рыл он, рыл, весь вспотел и присел отдохнуть. Видит вдруг: Городище само раскрылось на две половины. Вышел оттуда старичок, да и говорит мужичку: «Зачем ты роешь, беду на себя накликаешь, я вот тоже копал, копал, да сюда и попал; беги лучше скорей, а то товарищем мне будешь». Мужик послушался, убежал от греха подальше, а то и сам кладовым бы стал!

Были и женщины-кладовые — кладовицы. Одна такая приснилась новгородскому крестьянину и во сне попросила его: «Освободи ты меня от заклятия, отпусти душу мою на покаяние. Вот уж двести лет я томлюсь и мучаюсь. Была я богатая, много было у меня серебра, золота и драгоценных каменьев, да злые люди убили меня, добро мое ограбили и зарыли вместе с телом на острове в болоте. Если бы только убили меня, да так и оставили, я бы мученический венец приняла. А душегубы заколдовали и меня, и клад».

Мужик побоялся, а зря, ведь клады бывают разные: одни — опасные, на которых наложено заклятие, а другие — безопасные, закопанные добрыми людьми. Да и заклятие тоже можно было обойти. Некогда жил в Севском уезде (Севск — город в Брянской области, известен с 1146 года) один богатый, но очень скупой поп. Вот накануне Ивана Купалы положил клад в землю, с таким заговором: «Достанься мой клад только тому, кто, трех ден молоден, на кочете перепашет». Эти слова подслушал мужик, работник попа, да только не понял, что же они означают. Хотел он просто выкопать клад, да так ничего в земле и не обнаружил. Тогда решил крестьянин посоветоваться со своей женой, известно ведь, что одна голова — хорошо, а две лучше. А жена его сразу смекнула, что к чему. И сказала она мужу вот что: «Сделай маленькую соху, и вот я беременна, — когда рожу, ты на третий день возьми младенца, петуха и соху. Запряги петуха в соху, младенца посади на петуха и, придерживая его рукой, перепаши то место». Мужик удивился, но сделал все в точности, как жена сказала. И тут же клад обнаружился. Он его домой отнес, и с тех пор зажили эти крестьяне припеваючи, за что в деревне их прозвали Скоробогатыми, а у их потомков это прозвище стало наследственной фамилией, да и по сей день в России много Скоробогатовых.

Мужику Скоробогатову повезло, видно, не успели еще бесы приставить к поповскому кладу охранника. В других случаях кладовые сурово испытывали человека, пожелавшего разбогатеть на дармовщину. Бывало, устраивали они видимость чудовищной бури, когда столетние деревья, казалось, ломались как спички и падали, круша все, что попадалось им на пути. Да только вот убегать, отмахиваться или как-то иначе защищаться от падающих стволов и веток нельзя, ведь это и было испытание на храбрость. На самом же деле деревья не падали, а продолжали стоять нерушимо там, где и выросли. Если же человек пугался, начинал кричать, то он сразу же попадал под власть кладового. Тот мог и в самом-то деле свалить на человека какое-нибудь дерево.

Мнимый вихрь и падающие деревья были лишь первым испытанием. За ним следовало второе — кажущийся пожар: лес начинал гореть, пламя вздымалось вверх, но странное дело: касаясь человека, вовсе не обжигало его. Потом начиналось третье испытание: кладовой оборачивался каким-нибудь страшным зверем (медведем или уж вовсе небывалым чудищем, скажем, рогатым конем с железными копытами). Чудище надвигалось на человека со словами: «Я тебя съем!» (или «задавлю, задушу»). На это нужно было ответить: «Я сам тебя съем!»

После всех этих испытаний клад можно было спокойно брать и уносить домой. Но и это еще не все. Во-первых, добытым богатством ни в коем случае нельзя было похваляться, а то клад мог сразу же под землю провалиться. Во-вторых, если клад был заговоренный, то есть проклятый, то деньги можно было тратить лишь на «кабак да табак» (на водку и курение) — ни на что иное проклятые ценности не годились. Так что радости от них было немного: ни нищим на паперти раздать, ни себе чего-нибудь путного купить…

Вид золота из клада мог свести с ума. Вот об этом рассказ: «Жил ледащий мужичонка по имени Микитка. Отправился он раз в лес рубить березки на метлы. Подрубая сук, Микитка упал на землю и куда-то проваливается. Очнулся и видит себя в пещере; в углу пещеры божница вся в золотых ризах, а перед нею теплятся золотые лампадки. У стены пещеры висят на цепях дубовые бочки, у некоторых доски отпали и золото оттуда просыпалось, лежит на полу и жаром горит… Разгорелись глаза у Микитки. Только после он осмотрелся кругом, видит, что в пещере сидит седой старец и зорко посматривает на Микитку, а глаза старика сверкают как у волка. Микитка испугался этого старика и возьми да сотвори молитву. Как только он это сделал, старик ощетинился да крикнет: «Возьмите его да выгоните прочь отсюда!» Тут взяли Микитку какие-то люди под руки и вывели в лес на поляну. Жена его нашла в телеге: лежит, глаза вытаращил, слова сказать не может. Истопила она баню, пропарила, как следует Микитку. Наконец он пришел в чувство, да и рассказал, что случилось с ним. С тех пор мужик и во сне и наяву только и бредил тем, что золота в пещере было видимо-невидимо. Небольшого ума был Микитка; а тут и последний потерял. Так вскоре дураком и умер».

Проклятые деньги могли стать причиной и еще большей беды. Купались однажды казачата в реке Яик, да и увидали, что из обрыва торчит угол кубышки. Стали они в него кидать камнями. Кубышка разбилась, а из нее посыпались серебряные рубли. Казачата их собрали и домой понесли, родителям отдали. А те давай быстрее прятать в сундуки. Им бы тут же священника из церкви позвать да молебен отслужить, да из жадности не хотели никому найденное показывать. А ночью те деньги разом вспыхнули, сундуки потемнели, задымились, тлеть начали, от них пламя на стены перекинулось, вверх побежало… Так вся казачья станица за ночь и сгорела.

Это все клады злые, заговоренные, а теперь расскажем о добрых. Их закопали хорошие люди со словами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Лежи, моя казна, в мать сырой земле до той поры, покуда навернется достойный человек. Дайся, моя казна, тому, кто в церковь Божию ходит, отца и мать почитает, евангельские заповеди соблюдает, нищей братии помогает, святые иконы украшает, священнический и монашеский чин уважает. Дайся ему, казна моя, и в корысть и в радость, чтобы в сем и в будущем веке вкушал сладость. Аминь».

К такому кладу никакая нечистая сила подступиться не может, так как сохраняет его сила ангельская. Взять его сможет только хороший человек, и добытым богатством он сумеет распорядиться правильно и по совести. Угадать место, где находится этот клад, довольно просто: на том месте будет какой-нибудь зверек или птица приятной масти — то ли это белая курочка, то ли пестренький теленок. По их масти можно определить, что в земле зарыто: если животное белое, то, значит, под ним лежит серебро; если пестрое — то есть там и золото, и серебро, а если красное, то — сплошь золото.

Бывало, что клады не открывались полностью, но расставались со своей небольшой частью: на земле появлялась монетка — как раз на пути нищего или бедного человека, идущего в церковь.

Клад мог объявиться и сам, даже копать не надо, да только не всегда люди соглашались взять его. Именно такой случай был в 1848 году в Симбирской губернии (Ульяновская область). Пошла крестьянка в лес орехи собирать. Набрала полное лукошко, стала с горки спускаться и вдруг услышала за собой голос: «Агафья!» Оглянулась и увидела, что за ней катится золотая мера (емкость для измерения сыпучих тел, зерна, например, или муки). Вот эта мера и попросила женщину взять ее с собой, но при этом поставила условие: «Отдай мне своего мужа и живи в свое удовольствие». Агафья своего мужа любила и зла ему не желала. Потому и крикнула на золотую побрякушку: «Провались ты, проклятая, в землю, да чтоб и там тебе места не было!» Мера загремела и тотчас провалилась. Только небольшая ямка на том месте и осталась.

Однажды кладовой отдал охраняемые им сокровища своему родственнику, за что и был наказан. Родились в одной подмосковной деревне двое мальчиков-близнецов. Один был здоровьем хилый, сразу видно, что не жилец: еще и окрестить его не успели, как он умер. А некрещеные младенцы, как известно, попадают не к Богу, а к черту. Тот его взял в учение, вырастил и поставил охранять клад. Другой брат остался жить, вырос, землю пахал, да только богатства никак не мог нажить. Вот шел он как-то по лесу, вдруг слышит, как кто-то его окликает: «Брат!» Оглянулся он и словно себя самого в зеркале увидал, только отражение было бледное… Разговорились близняшки, о своих бедах друг другу поведали. Решил кладовой брату помочь, вынул клад из-под земли, снял с него заклятие и отдал. За это его черт наказал, отправил стеречь какие-то страшные клады вдали от человеческого жилья.

А вот что происходило с теми кладами, которые были положены на определенный срок. Скажем, зарыл их хозяин со словами: «Лежи под землей сто лет». Вот миновали эти годы, за это время их никто не нашел, и что же делать? Тогда они сами выходили наружу… При этом клад превращался в какое-нибудь животное. Вот что об этом рассказывали пермские крестьяне:

«Был-жил бедняк-бобыль (так называли крестьян, у которых не было своей земли, они нанимались пастухами или батраками к другим крестьянам) и терпел он страшную нужду. Однажды довелось ему пахать свою пашенку, а пашня та находилась невдалеке от курганов. Вечерело. Вдруг увидел он на одном могильнике коня, а тот весь будто из золота, горит как огонь. Бобыль не струсил: погнался за конем. С кургана на курган прыгала чудная лошадь, но наконец умаялась и остановилась на одном из них. Бобыль к ней, — почти касается лошадиной гривы и готовится ухватиться за нее. Глядь — расступилась земля, — и конь исчез под курганом.

На другой день, на том же самом кургане, привиделось ему, что горит свечка. Бобыль был человек досужливый и тотчас смекнул, что под курганом находится клад, которому пришла очередь выйти на свет Божий. Знал бобыль, как добываются клады, и, хотя много вытерпел от нечистой силы, достал-таки себе кучи серебра и золота и сделался первым богачом в своей деревне».

А бывало, что клады оборачивались людьми и сами приходили к крестьянам. Надо было только их ударить — специально ли, случайно ли, и тогда они рассыпались золотыми или серебряными монетами. В Восточной Сибири рассказывали: «Одна женщина стряпала хлеб. Пришла к ней девка в белом. Вот, например, выкатывает она калачики али хлеб. А девка молчит да катает калачи тоже. Вот взяла она веселку, которой тесто-то мешают, и девку-то ею задела, а та рассыпалась, и получилось золото, полмешка! Говорят, это клад сам пришел».

Открываются клады сами собой обычно в определенные дни. Кроме ночи на Ивана Купалу (с 6 на 7 июля), это еще Пасха и день Симона Зилота (23 мая). Добыть клад помогают волшебные травы. Во-первых, это цветок папоротника, расцветающий всего на одну ночь. Во-вторых, разрыв-трава. Чтобы добыть ее, запирали где-нибудь птенцов орла или беркута, а их родители для того, чтобы освободить птенцов, приносили разрыв-траву. В-третьих, это муравей-трава, которая растет в глуши, листья ее формой напоминают крестики, а цветы как языки огненного пламени. В-четвертых, это плакун-трава, от которой нечистые духи плачут и показывают, где спрятаны клады.

А была еще черная папороть, о которой в народных книгах-травниках написано: «Есть трава черная папороть, растет в лесах, около болот, в мокрых местах в лугах, ростом в аршин и выше стебель, а на стебле маленькие листочки, как у простого, но не черного папороти, а с снизу большие листы; около стебля земля, а на стебле шишка черная, как кочеток или крюк, а в ней пух, и она вся черная: а шишка треугольная, а цвет на ней что серебро — ночью видно его, хотя в какую ночь».

Согласно поверьям, цветок именно этого, черного, а не обыкновенного, папоротника «показывает» и открывает клады, ломает любые запоры и замки, а также прогоняет нечистую силу. Да, собственно, с этим цветком все становилось доступным. О нем сказано: «Все узнаешь, что где есть или лежит или делается, и как, куда и в коем месте; просто сказать — все будешь знать, хотя и в чужие города и иныя государства дороги и пропуски: тот цвет положи в рот за щеку и поди, куды хошь: никто тебя не увидит, что хошь делай».

Вредная кукла — кикимора

О том, что «нечистики» некогда были богами, можно судить еще и по тому, что они делились на светлых и темных, добрых и злых. Например, добрый домовой дед не был полновластным хозяином в избе. Обитала там еще зловредная и неподвластная ему кикимора. О ней существует много рассказов. Например: «Повадилась кикимора у мужика ездить по ночам на кобыле и, бывало, загоняет ее до того, что оставит в яслях всю в мыле. Изловчился хозяин устеречь ее рано утром на лошади. Сидит небольшая бабенка, в шамшуре (головном уборе), и ездит вокруг яслей. Мужик ее по голове-то плетью. А она соскочила и кричит во все горло: «Не ушиб, не ушиб, только шамшурку сшиб!»

Кикимору обычно представляли существом небольшого роста — крохотной старушкой, девочкой или маленькой женщиной. Она может жить не только в доме, но и в хлеву, во дворе, в бане, в курятнике, в бане, на гумне, даже в кабаке или в пустых постройках. В Перми существовал даже «дом кикиморы». Вот об этом рассказ: «На главной площади еще не так давно стоял высокий каменный дом, никем не обитаемый; дом этот известен был у горожан под именем «дома кикиморы». По крайней ли бережливости или скупости, по другим ли уважительным причинам, домостроитель вздумал дополнить покупной строительный материал даровыми плитами и камнями с кладбища. Дом выстроился, начинали в нем и жить. Но страстишка подшутить при случае над своим собратом уносится людьми, как видно, и в могилу. Покойники откомандировали в дом, на житье, самую взбалмошную кикимору, которая и не замедлила выжить из дома жильцов и остаться навсегда и безраздельно владелицею дома. Так и чудилось, когда идешь, бывало, ночью мимо дома, что внутри его мертвецы, отыскивающие в грудах камней свою собственность. Даже пожар 1842 года не осмелился коснуться заколдованного дома».

Обычно невидимая, она обнаруживает свое присутствие главным образом ночью. Чтобы кикимора по ночам кур не воровала, вешали над насестом, на лыке, отбитое горло кувшина либо камень со сквозной дырой (куриный бог).

Поселившись в пустом доме, кикимора бросает во входящих камнями из развороченной печи; в жилых избах она растворяет двери и перебегает из комнаты в комнату; тревожит скотину, топает, свистит и пляшет, стонет, стучит, гремит посудой, бьет ее, кидается из подполья луковицами, проказит с печной вьюшкой, мешает спать детям, щиплет перья у кур.

Рассказы о проказах кикиморы относятся не только к столь давним временам. В Читинской области во время Гражданской войны кикимора не давала покоя партизанам, остановившимся на ночлег в доме. Потом один из партизан рассказывал о том, какой концерт для них она устроила: «…Ребята захрапели сразу, а я не успел. Слышу, а темно было, свету-то нет, музыка заиграла, пляска поднялась! Прямо чечетку выбивают, пляшут, такую штуку в этом доме устроили! Ну, я сразу разбудил — одного, другого… Все насторожились, слушаем: играет музыка, да прямо так громко, и пляска такая идет в темноте! Чиркнул спичку — нету никого, все спокойно. Потом хозяин дал нам такую лампу-мигулечку. На случай, сказал, если что, зажжете. Зажгли эту светилку. Вот я лег. Вот пока эта светилка горит — ничего, все спокойно, никого нет. Как только угасим светилку, станем засыпать — опять пляски!»

Но кикимора не всегда так весела; когда она не в духе, то начинает бросаться всем, что ей под руку подвернется. Вот как это было в Вятской губернии. Люди новый дом построили, только въехали в него, а там все стонет и стонет кто-то. Как сядут за стол, сейчас же кто-то и скажет: «Убирайся-ка ты из-за стола-то!» А не послушают — начнет швырять с печи шубами или с полатей подушками. Так и выжила кикимора хозяев из дома.

Кикимора отнюдь не бездельница, ее основное занятие — прясть пряжу, хотя делает это она весьма неумело, рвет и путает нитки. О грядущих событиях — хороших или плохих — можно узнать по тому, где расположилась кикимора: у печи, или на пороге возле двери, или на лавке. Если она прядет на передней лавке, то это к смерти кого-либо из домочадцев. О встрече с кикиморой перед грядущим несчастьем рассказала новгородская крестьянка: «Я только легла спать, слышу, моя прялка прядет, даже щелкает. Так жутко стало. Встану — нет никого. Как только прилягу — опять защелкает. Как схватила подушку, кинула, сказала: «Ой, Господи, что такое!». Бога-то помянула, она и исчезла. Это уж к плохому было: похоронная пришла от мужа».

Причем кикимора не всегда прядет одинаково: иногда она это делает обычно, а подчас чудит — делает наоборот, сучит нитки «от себя», наотмашь. Скорее всего, сучение ниток «от себя» — это охранительное действие. Возможно, именно таким образом кикимора старается отвести беды от людей, живущих с ней в одном доме. Женщины подражали этим действиям кикиморы. В частности, невеста накануне свадьбы пряла суровую нить точно так же — «наотмашь», создавая таким образом оберег от колдунов и от дурного глаза вообще. Но и замужние женщины часто прибегали к помощи магических нитей. Например, очень действенной считалась пряжа, которую сплели особым образом в Великий четверг. Обычно это были скрученные особым образом вместе шерстяная и конопляная нити. Ими перевязывали голову, руки, ноги или повязывали на голое тело под одеждой, защищаясь от тех или иных хворей. Современные модные «фенечки», которые часто носят на запястьях, — память о древних нитяных оберегах. Надо только знать, что нити следует свивать вместе «в обратную сторону», то есть — не вправо, а влево.

С помощью этих «оборотных ниток» гадали. Для этого в Егорьев день (по старому календарю — 23 апреля, по новому — 6 мая) их надо было повязать на ветки дерева и задумать желание, которое должно непременно сбыться. Если же нити повязывали на берегу в Великий четверг, то это уже было иное гадание — не на желания, а о судьбах близких: у кого нить пропадет, тот умрет.

Было и другое гадание с нитками. Пряли «наоборот» две нити: одну — для жениха, другую — для невесты. Затем пускали их вплавь по воде и смотрели, сойдутся ли они вместе или нет. Сойдутся — быть свадьбе. Возможно, от этого гадания происходит выражение «связать вместе свою судьбу».

Важен был и сам процесс прядения, в котором видели магическое действие и поэтому во время работы произносили заговоры. Например, на здоровье скота и всего дома. Или наоборот, на вред скоту. В таких случаях говорили: «Как это веретено крутится, пусть скот и овцы выкручиваются из дома моего господина, чтоб стал пустой».

Важное значение имели части прялки; особенно — прясло и веретено. Веретено — древний женский символ. Оно изображено на фреске Софийского собора в Киеве, а у западных славян, по свидетельству чешского историка Любора Нидерле, были иконы, на которых Богородицу изображали с веретеном в руке. Однако со временем веретено изгнали из церкви как колдовской предмет. В польских хрониках записано, что «в 1742 году в Дубенском магистрате обвинена была в чародействе мещанка Параска Янушевская за то, что она явилась в церковь в Маккавеев день освящать, согласно с обычаем, разные травы, среди которых она спрятала для освящения веретено, перевязанное красною лентою».

О значении этого символа можно судить по тому, что в Рязанской губернии смерть называли «птицей Веретено». Ничего удивительного в этом нет, если вспомнить что название веретена происходит от древнерусского слова «веремя» — время, то есть срок жизни. Пока веретено вертится — жизнь длится, а остановится оно, и жизни конец.

В народной вере пользоваться веретеном и прясть можно было не всегда. Например, нельзя было прясть и ткать по большим праздникам (например, на Рождество, Святки или, скажем, в полночь). Эти дни и ночи считались «поворотными», судьбоносными. Если несведущая и неумелая женщина начнет прясть не так, то и все в жизни людей пойдет наперекосяк. Например, говорили: «В Святки не мотают вечером ниток, чтобы рожь не смоталась». Нельзя было прясть беременным женщинам, а то ребенок родится обмотанным пуповиной и задохнется. Нельзя было мотать нитки на закате, а то на море начнут дуть встречные ветры и моряки не смогут вернуться к родному берегу.

В будние дни эту работу можно было делать, но только умело и аккуратно, иначе беды не миновать. Существовало поверье: «Если девица, прядя лен, туго и правильно вьет на веретено нитки, то будет хорошо жить со своим мужем; если девица худо вьет свою пряжу на веретено и крестами, то будет худо жить и с мужем; если девица слабо вьет пряжу на веретено, то оба, и муж и жена, будут жить нехорошо».

А вот кикимора, в отличие от обычных женщин, пряла именно в Святки и в те первые двенадцать дней января, которые определяли ход всего будущего года. Русский этнограф Ф. И. Буслаев писал: «…на Руси вещая пряха известна под именем кикиморы, о которой старинная пословица, взятая мною из одной рукописи прошлого столетия, говорит: «От кикиморы рубашки не дожидаться».

Этнограф М. Д. Чулков писал: «Кикиморы — суть женщины, унесенные в младенчестве чертями и посаженные на несколько лет колдунами кому-нибудь в дом». Спустя сто лет другой известный русский этнограф, Иван Петрович Сахаров, придерживался иного мнения, считая, что кикимора — проклятая (или родившаяся от девушки и огненного змея) девушка; она быстро бегает, далеко видит, не стареет, все знает. Позднее стали даже считать, что кикимора — это древнейшее имя домового.

Как бы там ни было, а у девушки, унесенной чертями, или даже у дочери огненного змея непростая биография. Вообще, кикимора не так проста. Взять хотя бы ее двусложное имя. В ряде районов России «кикать» означает — плакать. Причем это относится не только к людям, но и крику птиц, чаще всего жалобному. «Кикарика» — петух и его крик. «Кика» — женский «рогатый» головной убор, отчасти напоминающий формой птицу. А вторая часть имени кикиморы понятна и без пояснения, это — Мора, привидение, а в древние времена — богиня смерти.

В начале XX века этнограф К. Д. Логиновский, проанализировав забайкальские верования, писал: «Кикимора есть проявление силы колдовства, одухотворяющей неодушевленные предметы. Кикимору пускают в дом по злобе. Для того чтобы напустить кикимору, кладут с особым наговором и незаметно в доме куклу или игральную карту с изображением фигуры, или, нагнав на лодке плывущую по воде «коряжину» (дерево с корнем), отламывают от нее сучок, затем возвращаются молча, чтобы никто не заметил, и втыкают этот сучок за печку дома, в который хотят впустить кикимору. Напущенная таким образом кикимора с наступлением сумерек начинает стучать, свистеть, переворачивать мебель, разворачивать полы и печи, бросать в жильцов кирпичами или другими предметами, которые «фунча» (свистя) пролетают мимо. Однако ночная работа не оставляет вещественных следов: посуда, мебель, печи оказываются утром на своих местах и целыми».

В одной восточносибирской быличке кукла-кикимора губит парня. «…И вот, собирали на вечер дома и девок и парней, всех… На балалайках играют, пляшут, вальс танцуют, по старинке. Кончилось это в двенадцать часов уже, идти домой надо. Идет парень… Дошел до ворот и стал. Видит: кукла пляшет. Как пройти домой? Кукла пляшет и все. Как она жива! Он:

— Ай, черт побери! Что она мне, эта кукла-то?!

Ворота-то открыл, только пошел — она стук ему в голову. Пришел домой, лег спать. У него жар поднялся. Вот заболел, совсем заболел. Высох он, и вот уже осталось ему два дня или три, как помереть. Он сказал:

— Мама! Я умру. Вы вот этот столб выкопайте и посмотрите, что там есть. Меня кукла раз в голову тут ударила, может, я из-за этого и хвораю.

Он умер. Родители столб-то выкопали, а там кукла».

Итак, кикимора в своем истинном обличье — это кукла. Ее можно найти в темном закоулке: под печкой, в переднем углу, в подполе, в бревнах сруба, в поленнице. Узнать о том, что она есть в доме, можно по шуму, беспорядку, странным и даже страшным видениям, которые не дают покоя хозяевам дома. Вот один из подобных случаев: «Дом был у одних тут, все девка в доме ходила. Все помогала. Хозяева уйдут, а она чугунки возьмет и в печку затолкает. А то и молоть помогала. А сама ходила нагая. И все делала. У ней, у девки, коса такая длинная! Вреда-то не делает им, но опасно! Хозяева боятся. И давай дом разбирать. И вот нашли куклу в матке… Дом перетащили, после этого девки не стало». (Матка, или матица, — балка, брус идущий поперек всей избы, на котором настлан потолок.)

Д. К. Зеленин писал, что при строительстве дома колдун подкидывал куклу, иногда очень простую — в виде щепки. В эту-то деревяшку и вселялся дух кикиморы: «У русских жителей Алтая зложелатель, при перестройке дома, вкладывал в паз вместе со мхом куклу, обрубок дерева или даже щепку, и этого было достаточно, чтобы в доме поселилась злая кикимора».

Часто из-за «насаженной», то есть подкинутой недоброжелателями, куклы-кикиморы хозяевам избы чудится то заяц, то собака, то даже бык; раздается свист, плач ребенка. Например: «Напротив нас дом был. Старинная печка там стояла. Вдруг стало из-за печки что-то выскакивать. Как трахнет — старику попало в голову. То из-за печки вдруг заяц выскочит, то щенок. Тогда один богатый дед говорит: «Тут клад есть». Они тогда стали печку рушить. И в той печке кукла оказалась, как живая, смотрит. Привели тогда попа, иконы поставили, давай везде служить. Тогда утка вылезла, закрякала и ушла».

Словом, плохо было жить в одном доме с кикиморой, поэтому ее старались выпроводить подобру-поздорову или припугнуть. 17 марта, вдень Герасима Грачевника, ее увещевали такими словами: «Ах ты гой еси, кикимора домовая, выходи из горюнина дома скорее, не то задерут тебя калеными прутьями, сожгут огнем-полымем и черной смолой зальют». Если же никак от нее избавиться не удавалось, то приходилось праздновать ее день рождения, который приходился на 1 марта, в день Маремьяны-кикиморы.

Матери ночные

Если кикимора постоянно жила в доме, то были и такие женские духи, которые являлись лишь в определенное время суток, как правило, ночью. Приходили и приносили с собой, казалось бы, совершенно беспричинную бессонницу: ну никак не заснуть человеку, а утром он будет совершенно обессиленный, с темными кругами под глазами. Еще хуже было с детьми. Мучимые ночными духами, они плакали, кашляли беспрестанно и никак не могли успокоиться.

Внешность властительниц ночи оставалась неведомой. Однако их, являвшихся непрошеными и невидимыми, сразу чувствовали, говорили: «Чу, ночница прошла» или «Ночью мне поглумило сегодня, полуночь показалась» (ночницу, или полуночницу, называли также глумицей, потому что она по ночам глумится над человеком).

Пожалуй, главной среди ночных духов была Матенка-полуноченка, или Матерь ночная, — она приходила в дом на всю ночь до утренней зари и сама была олицетворением Ночи. При этом Мать ночная — довольно смутный образ. Куда известнее в народе Ночница и Полуночница. Первая из них являлась с вечерней зарей. Это время считалось «переломным» — переход от дня к ночи, — а значит, особо опасным. По этой причине в это же время суток нельзя было спать, а то Ночница набросится и станет мучить. Оборониться от этой напасти можно было, обратившись с просьбой к заре-зарянице: «Заря-заряница, возьми свою ночницу на се время, на сей час, на сию минуту!» Люди думали, что Ночница не приходит сама по себе, а является результатом порчи или сглаза.

В полночь Ночницу сменяла Полуночница. Она безобразничала с этого времени и до утренней зари. Поэтому и защиту от нее следовало искать у утренней зари или ее вестника — петуха. В Олонецкой губернии на рассвете приоткрывали дверь, выносили на свет Божий ребенка, который не мог заснуть всю ночь, и говорили: «Заря-заряница, красная девица, возьми у раба Божьего младенца (тут нужно было назвать имя ребенка) ночную рыкушу и полуночную и денную — унеси за сине море, за высоки горы. За высокими горами змий-жигало пусть сожжет их и опалит. Во веки веков. Аминь».

Заметив, что ребенок просыпается в полночь, говорили: «У него полуночница». Верили, что подошвы у ночных гостий гладкие и блестящие (возможно, оттого, что и сами ночницы усердно щекотали детям пятки).

Одно дело, если ребенок просто не спит, и совсем иное, если криком кричит, надрывается. Если это происходит, то его посетила не простая ночница, а — Крикса, или иначе — Крикса-варакса. Так их именовали в заговоре: «Криксы-вараксы! Идите вы за крутые горы, за темные лесы от младенца!» Вараксать — делать дело кое-как, дурно, без уменья, пакостить.

Туляки говорили: ««На мальчика криксы напали». Им вторили костромичи: «Криксы замаяли парнишонка: не знаю, что и делать», а детей стращали: «Кричать да реветь будешь, так тебя крыкса-то и заберет». В таких случаях пензенцы были убеждены, что «крик живет на детях». В Орловской губернии читали заговоры: «Заря-зарница, красная девица, возьми ты криксу рабе Божьей (такой-то) и денную, и ночную, и полуночную, и полуденную, и глазную; откель ты шла, туды ты и ступай: с лесу шла, на лес ступай, с поля ты шла, в поле ступай, с саду шла, в сад ступай, с лугов ты шла, на луг ты ступай, с моря ты шла, на море ступай, рабе Божьей (такой-то) спокой и смиренство дай».

От криксы спасались так: расстилали на столе, мехом вверх, овчинный тулуп, на него клали навзничь ребенка и суровой ниткой измеряли его рост. Затем выстригали из овчины у ног и у головы ребенка, по клочку шерсти. Потом обматывали шерсть суровой ниткой, шли к речке, становились к ней спиной, бросали сверток с шерстью левой рукой через правое плечо и, плюнув три раза, шли домой, стараясь оставаться незамеченными, а уж если кого-то невзначай встречали, то разговаривать с ними запрещалось, а то крикса услышит и опять к ребенку вернется.

В Вятской губернии новорожденного, когда обмывали в бане, приговаривали: «Спи по дням, расти по часам! То твое дело, твоя работа, кручина и забота. Давай матери спать, давай работать!» В Енисейском округе повитуха при перевязке пуповины схватывала ребенка за носик и потягивала его несколько раз, говоря: «Не будь курнос и спи крепче!» В Терской области при первом купании новорожденного в воду клали маковые головки, «чтобы дитя не было крикливо».

Часто гадали, смотря в воду, чтобы узнать, от чего случилась крикса — от испуга ли, от сглаза ли, от наведенной колдуном порчи или от плохого ветра.

От крикс, так же как и от ночниц, лечили водой. Ворожея брала блюдо с водой, нательный крестик ребенка, два угля и, держа на руках малыша, нашептывала на воду и молилась, ломая угли и опуская их на блюдо с водой. После этого погружала туда крестик и брызгала этой водой на ребенка.

В Енисейском округе при бессоннице детей брызгали водой на лицо ребенка сквозь дверную скобку, давая воде стечь с личика на порог, в уверенности, что бессонница перекинется на того, кто первым переступил порог. В Воронежской губернии крикливых детей носили под колокол, отчего они будто бы успокаивались. Словом, «клин клином вышибали» или в данном случае — «шум — шумом». Там же считалось, что от детской бессонницы помогает умывание водой, оставшейся с вечера после мытья ложек.

Иногда, правда редко, прибегали к окуриванию криксы. Например, в Тульской губернии старухи-знахарки лечили детей от испуга, бессонницы и плача по ночам так: брали ситцевые лоскутки, старые листы из духовных книг, клочок мха из угла избы и все это зажигали в черепке. Над этим чадящим черепком ставили бедного ребенка и держали его до тех пор, пока он не начинал кашлять от удушливого дыма. Лишь после этого его клали в постель. Смысл этого магического действия заключался в поверье, что кашель и крик у ребенка бывает оттого, что мать не перекрестила его постельку и, воспользовавшись этой оплошностью, крикса «надышала» ему в открытый рот. Вот знахарки и старались изгнать окуриванием зловредное дыхание криксы из тела ребенка.

В старину туляки практиковали еще и магический ритуал под названием «относ», суть же его состояла в следующем: при беспокойстве и вздрагивании ребенка во сне знахарки измеряли ниткой из заветного клубочка — объем головки ребенка, длину его носика, щек, живота и других частей тела. Затем эту нитку относили на перекресток или в глухое место и бросали там вместе с мелкой монетой. Как бы платили отступное криксе, получив которое она должна убраться на все четыре стороны.

В Пензенской губернии пытались избавиться от «живущего на детях» крика, вешая их рубашки и крестики на дерево, растущее у почитающегося целебным родника, — мол, святая, живая вода очистит от криксы.

Зори, Вода и Земля, которых в заговорах называли по именам, всегда были связаны с ночными духами. Например: «Встану я, раб Божий (такой-то), благословясь, пойду перекрестясь, из избы в избу, из дверей в двери, из ворот в ворота, под восток, под восточну сторону; под восточной стороной ходит матушка утренняя заря Мария, вечерняя заря Маремьяна, мать сыра земля Пелагея и сине море Елена. Я к ним приду поближе, поклонюсь им пониже: «Ты матушка заря утренняя Мария и вечерняя Маремьяна, приди к нему, рабу Божьему, ко младенцу, возьми ты у него полунощника и щекотуна из белого тела, из горячей крови, из ретивого сердца, изо всей плоти…» Новгородские крестьяне просили, называя мучительниц по времени: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Заря-заряница, заря, красная девица, возьми криксы и плаксы, денны и полуденны, нощны и полунощны, часовы, получасовы, минуты и полуминуты от раба Божьего (такого-то)». А жители Саратовской губернии называли пуговорила: «Петух-хрип, возьми с младенца Ивана крик, а ему дай сон». Можно было обратиться и к курам. В таких случаях говорили: «Куры рябые, куры серые, куры черные! Возьмите свои криксы от крещеного, молитвенного раба Божьего младенца (такого-то), отдайте наш сон».

Считалось полезным прямо в курятнике искупать ребенка, а снятую с него рубашку там и оставить. Болезни при этом смывались и оставались в мокрой рубашке, которая доставалась курам.

На Орловщине при этом произносили трижды такие слова: «Уж вы куры, петухи. Возьмите свои криксы от младенца Ивана. Глазные и денные, полуденные и ночные. Аминь». После этого необходимо было три раза плюнуть на землю и трижды дунуть в лицо малыша. А в Смоленской губернии, перед тем как переодеть ребенка в свежую рубашку, говорили еще: «С гуся вода, а с младенца (такого-то) худоба». С тех пор и существует пословица «как с гуся вода», то есть — все нипочем.

Можно было и не дожидаться утра, а подняться всем домашним и постараться прогнать криками «шугу» ночницу. Отсюда слово «шугать». Владимир Даль поясняет: «шугать — пугать, гонять» и сообщает, что криком «шугу!» прогоняли хищных птиц от дома. Шугаем называли чучело в огороде.

Лечили еще и так: под колыбель больного ребенка ставили чашку с водой, поперек чашки клали нож, а на нож — петлю из суровой (обязательно небеленой, льняной) нитки с приговором: «Вот тебе, ночная ночница, злая мученица, вода — захлебнуться, острый нож — заколоться, петля — задавиться!»

В Архангельской губернии если ночницы беспокоят младенца мальчика, то брали специально сделанные стрелку и лучок и, втыкая в колыбель, приговаривали: «Вот тебе стрелка и лучок, играй стрелкой и лучком, а не нашим дитем!» Если больна была девочка, то вместо маленьких лука и стрелы клали прялку, кусочек кудели и веретешко. При этом говорили, обращаясь к ночнице: «Пряди, а не дитем играй».

Или, чтобы избавить ребенка от бессонницы, клали к нему в люльку краюшку хлеба, цветок чертополоха, косточку из головы поросенка или рыбы (такую косточку называли «сон»; она должна была иметь фигуру старинной серебряной копейки, то есть быть овальной, а не круглой).

Согласно вологодским поверьям, причиной детской бессонницы была прежде всего беспокоящая младенцев «щетинка», которую подбрасывает ночница. Она не давала ему покоя, заставляла ворочаться и плакать. Чтобы от нее избавиться, знахарка сперва обмывала ребенка, а затем парила, приговаривая при этом: «Я мою и парю от ночника, от полуночника, от двоезубого, от троезубого, от двоеглазого, от троеглазого, от девки-пустоволоски». (Под двое- и троезубыми, то есть с зубами в два и три ряда, подразумевались колдуны; двое- и троеглазый — колдун с двойным или даже тройным зрачком; девка-пустоволоска, то есть с непокрытыми волосами, — русалка, доможириха или иная нечисть женского пола.) По окончании обряда знахарка смазывала малыша слюной, смешанной с квасцами.

В Вологодском крае знахарка входила в баню с ребенком, а мать оставалась в предбаннике. Когда старуха начинала приговаривать «парю, парю», мать должна была спросить у нее из-за двери: «Кого ты паришь?». — «Полуношника», — отвечала бабка. А мать говорила на это: «Парь его гораздо (то есть сильно), чтобы прочь отошел, да век не пришел».

Другие ночные духи

Полуночник — мужской дух. Считалось, что это тень отцеубийцы, который, не найдя успокоения после смерти, продолжает возвращаться к месту своего преступления. Если поставить крест на том месте, где он покоится, то ходячее привидение перестанет беспокоить живых людей.

Поманиха — еще один женский ночной дух, привидение. «Манить» означает «чудиться, казаться, уводить за собой». «Манящие» существа могут появляться практически всюду, особенно после захода солнца и в полночь. По поверьям Печорского края, поманиха — привидение в доме, напоминающее домового.

Мокуша (мокоша) — дух в облике женщины, появляющийся в доме, на подворье; знахарка, колдунья. В Олонецкой губернии говорили: «Ох, мокуша остригла овец!» Для жителей Вологодчины мокуша — женщина с большой головой и длинными руками. Появляясь в избе по ночам она подобно кикиморе, прядет оставленную без благословения кудель.

В XVI веке и ранее, в Древней Руси, мокушей именовали знахарку, колдунью. По своему облику и «занятиям» мокоша схожа с кикиморой и Марой — это прежде всего «божество-пряха», от нее зависят судьбы обитателей дома. Это жалкое создание — все, что осталось от былого величия богини Мо-коши, которая была помощницей женщин в их нелегких домашних заботах. Позже Мокошь как бы разделилась надвое, согласно двойственной женской природе. С одной стороны, в народных верованиях она так и осталась домашней помощницей. А с другой — в православии стала ассоциироваться с Параскевой Пятницей (ей приносили жертву, бросая в колодец кудель и пряжу) и даже с самой Богородицей.

Мокруха — дух в облике женщины, появляющийся в доме. Она упоминается в поверьях Новгородчины и Вологодчины. По своему облику и характеристикам схожа с мокошей, кикиморой, Марой. Это дух, который появляется в избе по ночам. И в названии, и в описаниях мокрухи подчеркивается ее связь с водой: по поверьям, она всегда оставляет мокрое пятно на том месте, где сидела.

Двенадцать лихих сестер

В народных верованиях лихорадка, или лихоманка, — это болезнетворный женский дух. Их, согласно поверьям, двенадцать: трясучка, гнетуха, желтуха, бледнуха, ломовая, маяльница, знобуха, знобилка, ворогуша, невея, синяя, безыменная. Много было и других названий для лиходейных женских духов. Существовало предание, что будто бы, когда дочери Ирода пришли на могилу Иоанна Предтечи, внезапно разверзлась у них под ногами земля и поглотила их. С тех пор, дескать, Иродовы дочери и служат Сатане, и он посылает их мучить людей. Существовали и другие рассказы на эту тему. Скажем, такой: «Однажды Иоанн Креститель шел по дороге и повстречался с семьюдесятью семью девицами. Все они были одеты в дорогие платья, а Иоанн Креститель был одет только в верблюжью шкуру. Увидели это семьдесят семь девиц и принялись насмехаться над Иоанном Крестителем. Тогда он остановился и спросил их: «Что вы за девы и куда идете?» На это девы отвечали, что они — дочери царя Ирода и идут купаться. Иоанн Креститель сказал им: «За то, что вы надо мною насмеялись, будьте вы, анафемы, трижды прокляты! И пусть в вас вселится болезнь, которая будет вас трясти, корчить, ломать, знобить, сушить. И где только вы ни появитесь, от вас все люди будут болеть, и будут проклинать вас. Не умрете вы до скончания века и будете невидимо ходить меж людей и мучить их; люди же будут вечно за то вас клясть».

В русских народных поверьях XIX–XX веков прослеживаются представления о двенадцати пятницах, предшествующих большим годовым праздникам. Почитание двенадцати пятниц связано с почитанием Параскевы-Пятницы, древней Мокоши. По поверьям, для избавления от лихорадок необходимо поститься в пятницу, предшествующую Троице или Успению, или вообще каждую пятницу: «Кто постится по пятницам, у того лихорадки не будет никогда».

В народных заговорах знахарки, выступая от имени лихорадок, называли их по именам. Например: «Мне есть имя Трясея. Не может тот человек согреться в печи… мне есть имя Огнея. Как разгорятся дрова смоленые в печи, так разжигает во всяком человеке сердце… мне есть имя Ледея. Знобит род человеческий… мне есть имя Гнетея. Ложится у человека в ребре, как камень, вздохнуть не дает, охнуть не дает… мне есть имя Хрипуша. Стоя кашлять не дает, у сердца стоит, душу занимает, исходит из человека с хрипом… мне есть имя Глухея. Та ложится у человека в голове, и уши закладывает, тот человек бывает глух… мне есть имя Ломея. Ломит у человека кости, и главу, и, спину, как сильная буря сырое дерево… имя мне Перемежающаяся и Дневная. Мучаю ежедневно, двухдневно, трехдневно, четырехдневно и недельно… имя мне есть Переходная. Перехожу у человека по разным местам с места на место, ломлю кости, спину, поясницу, главу, руки, ноги; ною, сверблю, мощу, ложусь у человека под ребром, у сердца, поясницей в боку, в живот… сушу, крушу человека, тоску, скуку, печаль, заботу, невеселие творю… имя мне Скорбная. Человеку разные немощи, недуги, хворости, убожества, вред, скорби и болезни всякие творю внутрь и наружи… имя мне есть Пухлая. Раздуваю и разростаю брюхо, как пузырь говяжий, ноги и все тело опухает и отекает… имя мне есть Причудница. В человеке сижу, прячусь, когда меня выгоняют, через долгое время опять отрыгаюсь, хочу всего, пить и есть хочу, а иногда не хочу». К ним добавлялись и олицетворения неведомых хворей: «Мне есть имя Тайная. Разные скорби и невиданные творю… никто не может меня познать и доведаться, а от болезней мной творимых никаких лекарств и снадобий не найти».

По поверьям Пермской губернии, лихорадка Кашлея вызывает бронхит, Душлея — одышку, Сонлея — потерю сознания, Синея — сифилис, Пухлея — водянку, Секея — ревматизм.

В заговоре XVIII века перечисляются лихорадки: трясея, огнея, гледея, авваракуша, хрипуша, пухлея, желтея, авея, немея, глухея, кар куша, а в заговоре XIX века, записанном на Владимирщине, к ним добавляются гнетея, знобея, ломея, пухлея, скорохода, трясуха, дрожуха, говоруха, лепчея, сухота и невея. Называются они и по именам: Синяя, Легкая, Трясуница, Желтуница, Мученица, Огненная, Акилед, Временная, Безыменная, Осенняя, Листопадная. Есть и лихорадка розея, а также зовея, леденея, кашлюнья, костоломная. По большей части их названия связаны со страданиями, которые они доставляют людям. На Русском Севере одну и ту же лихорадку называли то желтухой, то бледнухой, то трясухой, то гнетухой, а еще: ломовой, маяльницей, знобухой, трепухой, ведь больные от нее желтеют, бледнеют, их трясет, настроение у них и дух угнетены, кости ломит, люди маются, их знобит — треплет.

При лихорадке «железной» больной неподвижен, при смертно-здравной — неисцелим.

Другие наименования указывают на время года, когда свирепствует болезнь: веснянка, подосенница (на юге). Или — на явление, предмет, который будто бы вызывает лихорадку: подтынница (на юге России тыном называют забор, часто плетенный из лозы; будто случается с тем, кто заснул под тыном), веретенница (лихорадка соскочила с веретена и вскочила в тело пряхи), ветрянка (лихорадка, прилетевшая с дурным ветром). Были и попросту ругательные наименования: лиходейка, убийца, девка-верхогрызка, поганка, проказница, сатаниха, ворогуша, дрянница, злая, холодная негодница. Ну а красивое имя Невея означало просто — смерть (навь — потусторонний мир).

И за каждым из этих названий стоял вредный дух женского рода. Впрочем, люди очень неохотно ругали этих духов — лишь когда те сильно допекут. Часто их именовали добрыми и даже ласковыми словами: гостья, благая, добруха, подруга, сестрица, матка, тетушка, тетка, кума. В одном заклинании, записанном в Забайкалье, попадается весьма любезное обращение: «Родимые огневицы и родимые горячки!» Нередко язык заговоров величает лихорадку по имени и отчеству — Марьей Иродовной. В. И. Даль приводил народную пословицу: «Лихорадка — не матка: треплет, не жалеет». Так что уж лучше ее назвать матерью или кумой, авось пожалеет.

Случалось также, что крестьянин, боясь назвать лихорадку по имени, употреблял местоимение «она». Очевидно, это делалось из страха, что стоит ее наименовать, как она тут же откликнется и явится. Например, как русские, так и буряты, жившие в Забайкальской области, считали величайшим грехом сказать слово «лихорадка» и предпочитали называть ее весновкой, даже если она свирепствовала осенью. Считалось, что лихорадка очень часто накидывается только на того, кто отозвался ей, или того, кто «сругался не в час», напился воды, не благословясь. Она оборачивалась мухой, соринкой и попадала в пищу.

Иногда лихорадки считались наказанием Божьим грешникам. Во всяком случае, они так сами о себе заявляли: «Мы пришли в мир мучить род человеческий, аще кто из вас упивается вином или кто заутреню просыпает и Богу не молится часто с усердием, и праздники Божии не чтит, а блуд творит, не чист восстает и рано пьет, тот нам угодник, того мы и мучим».

Народ не ограничивался одними лишь сказаниями о лихорадках, а уделял им место и в лубочных картинах, и даже на иконах. Из лубков особенным успехом пользовалось «Сказание о святых, каковые благодати исцеления от Бога даны и когда память их». Весьма распространена была икона святого Сисиния с двенадцатью лихорадками: вверху, на облаках, изображался благословляющий Господь, перед ним, внизу, святой Сисиний и мученица Фотиния, под ними, как бы в пропасти, двенадцать нагих, с распущенными волосами (иногда — с крыльями) женщин, которых поражает копьем архистратиг Михаил.

Часто в заговорах говорится, что лихоманки, подобно русалкам, обитают в воде, в Море-Океане, в пучине, откуда и выходят устрашающей вереницей. В поверьях Курской, Воронежской, Пермской и некоторых других областей сестры-лихорадки также обитают в воде, но уже в конкретном, а не сказочном месте — в реальной реке, озере, ручье, а то и колодце. Существует рассказ, по которому святой Авксентий нашел лихорадок в глубоком колодце, где они плясали и кричали в воде. Божий угодник перекрестил колодец и заключил там лихорадок, но они попросились на свободу, и Авксентий, добрая душа, отпустил их.

Нередко лихорадок представляли обитательницами лесной чащи, болота или подземелья. Например, согласно поверьям Костромской губернии, лихорадки живут в дремучем лесу. «На сухой лес будь помянуто!» или «На лес сказано!» — обычная русская заклинательная формула, которая вставляется во всякий разговор о болезни, во избежание того, чтобы болезнь не пристала к здоровому собеседнику. «На лес» — это означает, что пусть там и остается, где живет, а не является к людям.

С крестьянской точки зрения, девы-лихорадки особенно опасны в конце зимы и весной, а также на закате солнца. 15 января, в Сильвестров день, в некоторых губерниях России было принято «заговаривать лихоманку». Крестьяне уверяли, что «Сильвестров день гонит лихоманок-сестер за семьдесят семь верст». Считалось, что в этот день лихорадки, выгоняемые из ада морозом, лезут в дома, «ищут пристанища по теплым избам, где всегда есть люди виноватые». Их «вымывали» с помощью воды, настоянной на четверговой соли (соли, приготовленной в Чистый четверг). Кроме того, лихорадка, как и многие нечистые духи, боится чертополоха, подвешенного в избе под потолком.

Особо отмечен в крестьянском календаре день Тарасия-кумошника, 10 марта. Начиная с этого времени жители ряда губерний России избегали спать днем, чтобы не «наспать кумоху», то есть дабы не заболеть лихорадкой.

Чтобы избавиться от лихорадок, их старались задобрить, угостить. Например, пекли двенадцать пирожков, шли с ними на перекресток или в лес и клали там пирожки с приговором: «Вот вам, двенадцать сестер, хлеб-соль, полноте меня мучить и отстаньте от меня» или: «Двенадцать сестер, берите все по пирожку и не ходите к больному!» В Воронежской, Курской губерниях брали в левую руку горсть пшена, шли к реке и, оборачиваясь к ней задом, говорили: «Лихорадки, вас семьдесят семь, нате вам всем!» — после чего через голову бросали пшено в реку.

Вместе с тем во многих областях России был популярен сюжет, развивающий представление о необходимости морить лихорадку голодом, то есть соблюдать во время болезни диету. Вот его краткий пересказ. Как-то во время весеннего разлива муж больной крестьянки, возвращаясь с мельницы, увидел на берегу реки отвратительную женщину, сидящую на железном стуле и выслушивающую донесения своих сестер-лихоманок. Мужик прислушался: одна из них сообщила, что поселилась в доме знатного барина, где ее приняли очень радушно, дали мягкую постель и вдоволь сладкого, поэтому она просила позволения там остаться. Другая докладывала, что она живет у бедняка, где ее морят голодом, ничего не дают, кроме черного хлеба, а постелью ей служит пучок соломы. Эта желала пробраться в дом побогаче. Третья говорила: «Мне хорошо, меня приютила жена крестьянина (она назвала имя подслушивавшего крестьянина), молока и яиц там много». Мужик побежал быстрее домой и, положив жену на солому, ничего не давал ей «опричь черного хлеба». Вскоре лихорадка от нее ушла — то есть жена крестьянина выздоровела.

Иногда лихорадку пытались выгонять розгами или бранью. Рассказывают, что некогда жил в Оренбурге казак, который излечивал от лихорадки битьем. Даже губернатора таким об-разом избавил от напасти. А еще рассказывали, что «в селе Турзовке, Петровского уезда Саратовской губернии проживал оригинальный знахарь, который лечит от лихорадки руганью. Когда приходил к нему больной, знахарь — отставной солдат — начинал ругать его отборною площадною бранью в течение часа и более». И будто бы это помогало.

Чтобы изгнать лихорадку, прибегали к различным магическим обрядам. Родственники больного относили его одежду в лес или на перекресток и оставляли там со словами: «Это не твое, не хватайся, а коли возьмешь, так и майся!» В сложных случаях рекомендовалось срезать у больного волосы на лбу, затылке и обоих висках, ногти с пальцев рук и ног, упаковывать все в узелок и выйти из дома «вперед запятками», дойти до перекрестка дорог, узелок бросить через плечо и три раза сказать: «Откуда пришла, туда иди». Тогда лихорадка перейдет на того, кто поднимет узелок.

Иногда лихорадку-гостью пытались обмануть, спрятаться от нее, например запершись в подвале дома, переодевшись и даже сообщив, что опасающийся приступа человек ушел. Для этого писали под окнами и над дверьми: «Дома нет!» или: «Нет дома рабы Божьей Натальи».

В XVIII веке М. Д. Чулков писал, что по его наблюдениям «сибиряки-больные незадолго перед приходом лихорадки чернят себе лицо, а иногда и все тело и переодеваются, чтобы не узнал злой дух». Своя логика в этом была: вряд ли лихорадка рассчитывала встретить в Сибири темнокожих людей — или, может быть, она принимала их за чертей.

Можно было отделаться от лихорадки и невразумительными письменами. Обычно писали на яблоках, хлебных корках некие знаки — будто бы по-гречески, а порой русскими буквами, но какие-то несусветные слова. Яблоки эти клали за иконы на три дня, потом доставали и съедали. Наверное, расчет был на то, что лихорадка подивится этим странным действиям, пожмет в недоумении плечами и отправится к «нормальным» людям, чтобы мучить их.

В ходу были также разные амулеты. На нательном крестике с оборотной стороны писали «крест бесом язва» или «крест трясовицам прогнание». Достаточно часто в ладанках (или рядом с шейным крестом) помещали предметы, имеющие весьма малое отношение к христианской религии, но наделенные способностью отгонять и уничтожать болезнь, — кладбищенскую землю, змеиную шкурку, сухую лягушку, засушенного головастика, головку или крылышко воробья, земляного червя, другие колдовские атрибуты… Рекомендовалось положить паука внутрь скорлупы от грецкого ореха и носить на шее, а когда лихорадка пройдет — бросить амулет в проточную воду. Действенным средством от лихорадки считалась зола из церковного кадила — ее следовало растворить в воде и выпить. А вот еще один похожий рецепт: нужно на Страстной неделе свечой выжечь крест на потолке, соскрести с него сажу и насыпать в освященную воду.

В одном из рассказов, записанных в Олонецком крае, колдун изгоняет лихорадку с помощью змеи. Колдун уложил мужика спать в амбаре и под соломенную подстилку, на которой должен был почивать больной, засунул голенище со змеей внутри. Хотел больной заснуть, но не может; тут является к нему белая женщина и говорит: «Уйди, зачем ты сюда пришел? Если не уйдешь, я убью тебя!» Испуганный мужик побежал к колдуну. Колдун объяснил ему, что лихорадка стращает и гонит его для того, чтобы в нем остаться. Затем привел мужика на прежнее место и велел лежать. Причем говорил нарочно громко, чтобы лихорадка слышала. Пригрозил даже, что он выпорет мужика розгами, если он осмелится встать. Испуганная предстоящею поркою, лихорадка удалилась.

В Пензенской губернии носили на шее шкурку летучей мыши, змеи или ужа. На Урале действенным средством считалась положенная под голову живая летучая мышь; также могли повесить сушеную летучую мышь больному на грудь. В некоторых районах России срезанные волосы и ногти больного вкладывали в клешню живого рака и отпускали с приговором в воду: «Плыви, раче, водою, бери трясцы за собою».

Болезнь пытались отправить в воду и с помощью липовой коры. Для этого, взяв кусочек коры, произносили над ней: «От раба Божьего (такого-то) отстань, лихорадка, и плыви вдоль по реке». После чего кору на три дня помещали под ма-тицу, а затем бросали в воду, трижды повторив тот же приговор. Существовало даже выражение «топить лихорадку». Для этого больной должен выкупаться в одежде и оставить ее в воде. Кто вытащит брошенную одежду, к тому перейдет лихорадка. В Чебоксарском уезде лихорадящие умывались водой из Волги во время ледохода — считалось, что вода заберет лихорадку с собой; проделывать эту процедуру следовало в полночь.

Наряду с выносом и смыванием — передачей болезни кому-то другому — широко практиковалось «зажимание» (заколачивание) лихорадки. Крестьяне Саратовской губернии «зажимали» лихорадку в тряпочке, а затем оставляли тряпочку в расщелине молодого дубка.

Женские духи, вызывающие лихорадку

Весенница или даже Весна — название весенней перемежающейся лихорадки, «пристающей», привязывающейся преимущественно к спящим и именуемой также «кумоха», «тетка», «подруга». Говорили: «Весна трясет» или «Веснуха пристала». В Пермской губернии веснуха — женщина, которая является к спящему и целует его, вызывая заболевание. Веснуха-кумоха была особенно опасна в марте. В Тульской губернии страдающих весенней лихорадкой начиная с 28 апреля поили березовым соком. Во многих районах России верили, что вода из собранного 1 марта снега вылечивает лихорадки, особенно весенние. Жители Забайкалья полагали, что от лихорадки-веснухи помогает растворенная в воде земля, взятая в ночь на Иванов или в Иванов день (7 июля) из-под стен монастыря Святого Варлаама.

Оспа Ивановна — женский вредоносный дух, вызывающий одноименную болезнь. Пермяки говорили: «Оспица болезнь раньше была; она выболит и корявый человек будет. Оспица-то истычет все лицо». В поверьях Орловской губернии оспа — безобразная женщина с воловьими пузырями вместо глаз; у нее на языке яд: кого облизнет, тот заболевает. В Сибири оспу почитали за нечистого духа, который бродит по свету и питается мертвыми телами. В Воронежской губернии оспу и чуму представляли в облике молодых женщин.

Холера — дух болезни холеры. Холеру, почитая ее живым существом, в некоторых районах России представляли: приходящей в село чужой бабой, летающей по воздуху женщиной, черной птицей, старухой со злобным, искаженным лицом (на кого взглянет — тот болеет) или вообще чудовищем. Холера считалась одной из самых опасных, «ядовитых» болезней. Говорили: «В холеру и лягушка не квакнет».

В ожидании эпидемии холеры в 1892 году в Калужской губернии ходило много слухов и толков. Говорили, между прочим, что холер ходит целых пять — три бабы и два мужика. Потом распространился слух, что одну из холер убили. Дело будто бы происходило так: ехал перед самым вечером один мужик по дороге, вдруг кто-то его окликает: «Стой, мужичок, подвези меня!» Оглянулся мужик, видит, гонится за ним старуха, худая, слабая, зипунишка на ней изорванный, из-под платка волосы треплются, смокла вся. Жаль стало мужику старуху, остановил лошадь, посадил старуху к себе на телегу. «Ну, спасибо тебе, — говорит старуха, — услужил ты мне, услужу и я тебе!» — «Чем же ты мне услужишь, бабушка?» — «Да ведь я холера. Приду в деревню, пущу яд во все колодцы, кто из них напьется, то и захворает: а ты бери на свою семью воду из реки, покуда хворость пройдет, туда я не буду яд пускать». Посмотрел мужик на старуху, а она черная, страшная, глаза, словно уголья, горят. Ну, думает, угощу я тебя, старую ведьму. Привез ее к себе, водочки поднес, угостил. Улеглась она на печку, захрапела. Мужик взял топор, подкрался, хвать ее по шее, сразу голову отсек. Смотрит, а она вся начинена пузырьками с ядом. На другой день он с нею в волость. Осмотрели старуху и дали мужику сто рублей.

Ворогуша, или Врагуша, — лихорадка, а также колдунья, ворожея. В Воронежской губернии проклинали такими словами: «Трясцы тебя затряси, ворогуша тебя схвати»; вятичи в таких случаях говорили: «Ворогуша бы тебе!» Владимир Даль писал: «Ворогуша — лихорадка, веснуха, трепалка, лихоманка, тетка; это одна из сорока сестер Иродовых, посланных на муку человека». Ее название происходит от слова «ворожить», то есть колдовать. Считалось, что ворогуша может наворожить лихорадку.

В Олонецком крае ворогушу представляли в виде белой ба-бочки потому, что она «дрожит крыльями», как в ознобе. Тот, кто нечаянно съедал такую бабочку, заболевал. По мнению крестьян Орловской губернии, ворогуша — белый ночной мотылек, он садится на губы сонного человека и приносит лихорадку. Вообще бабочка, тем более белая, ночная, в поверьях сама по себе существо сверхъестественное, способное влиять на жизнь человека. Бабочка, иногда именуемая «душичка», «маточка», — один из возможных «превращенных» обликов покойника или души умершего.

В рукописном лечебнике читаем: «Рыбу сомину кто весною ест, у того ворогуша бывает». Иные виды рыб, напротив, излечивали от ворогуши: «Кто щуку вареную ест, помогает от студеной ворогуши».

Тяжесть проклятия

Долгое время я никак не мог понять, отчего в русской классической литературе придавалось такое значение проклятию. Казалось бы, родители только и были что озабочены, проклинать им своих детей или нет. Например, у Салтыкова-Щедрина в «Господах Головлевых»: «Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: что, ежели и в самом деле… прокляну? Так-таки возьму да и прокляну… прроклин-наю!!» И, что странно, этого проклятия боялись: «Он помнил, как она раз говорила: приеду в Головлево, прикажу открыть церковь, позову попа и закричу: «Проклинаю!» — и это воспоминание останавливало его от многих пакостей, на которые он был великий мастер».

Казалось бы, ничего страшнее и быть не может. Как в романе «Что делать?» Чернышевского:

«— Проклинаю тебя!..

Вера Павловна просыпается с этим восклицанием, и быстрее, чем сознала она, что видела только сон и что она проснулась, она уже вскочила, она бежит.

— Мой милый, обними меня, защити меня. Мне снился страшный сон! — Она жмется к мужу. — Мой милый, ласкай меня, будь нежен со мною, защити меня!»

Сказанного при людях слова «проклинаю» было вполне достаточно, чтобы лишить человека наследства. Как о том говорится, например, у Тургенева в «Дворянском гнезде»: ««Стой, мошенник! — вопил он, — стой! прокляну!» Иван Петрович спрятался у соседнего однодворца, а Петр Андреич вернулся домой весь изнеможенный и в поту, объявил, едва переводя дыхание, что лишает сына благословения и наследства…» Или у Пушкина в «Барышне-крестьянке: «Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю! Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться».

Но видимо, дело не только в наследстве, а в чем-то более важном… Владимир Даль пишет: «…проклятый — бес, дьявол, сатана, вообще нечистая сила или нежить, водяной и леший». Возможно, проклятие не только ругательство — мало ли кого и кем можно обозвать в сердцах! Может быть, слова и в самом деле имели такую силу, что могли превратить проклинаемого человека в нежить, в духа зла?

Могли, если верить русским народным преданиям. В Новгородской губернии крестьянка рассказала: «Мама говорила. Девка у них в деревне была, проклятая, и как мать проклянет, попадает такой момент, что сбывается, дочь делается как слабая умом, и ее подхватывают шишки, черти…» О том же поведал вологодский мужик: «Вот опять я от своей матки поди тысячу раз слыхал, как унесло титешного [грудного] робенка. Вишь дело-то было во время обрядов, а сам знаешь — у баб тут бывает хлопотливо: то туды, то сюды. Вдруг… поднялся вихрь, сперва на улице, а потом и в избу двери отворил, да ребенка в трубу леший вынес». Иногда сам момент исчезновения проклятого остается незаметным: человек пропадает бесследно. Именно так и случилось однажды во Владимирской области: «Женщина одна укладывала ребенка. Он кричит и кричит. Она его качала в зыбке, а он все плачет и плачет. Она вышла из терпения и сказала: «Черт бы тебя взял!» Он и замолчал. Она глянула, а в зыбке вместо ее ребенка головешка лежит».

Крестьяне по всей Руси знали, что проклятия «Унеси леший» и столь распространенное ныне «Пошел к черту», которые родители, особенно матери, сгоряча нередко говорят непослушным детям, как бы отдают проклинаемого во власть нечистых. А они, конечно, тут как тут. Вот как это было в долине реки Печоры: «Девица пошла в гумно за кормом и услыхала, что там играют на гармони. Она попросилась у матери пойти туда гулять. Мать ей не позволила. Тогда девица ушла самовольно. Мать рассердилась и обругала дочь: «Черт бы, — сказала, — вас подхватил и с гулянкой с вашей!» В ту же минуту черт девицу на воздух поднял, все равно как птица на крылья посадила, и таскал ее трое суток. И над лесами и над миром везде ее таскал, и все ей говорил: скинь крест. А она крест не скинула. Тогда он притащил ее на то гумно, где взял, и бросил. Она немного пожила и умерла от страха».

Уносили не в любое время: опасно было поминать черта прежде всего в полдень. Но и ночью ухо нужно было держать востро, ибо нечистая сила невидимо кружила возле спящего ребенка. Люди верили, что если ребенок смеется во сне, то это его «тешат» ангелы, а если плачет, то, значит, «нечистый подсовывается». Крестьяне были убеждены, что время неодинаково — есть «хорошее», а есть и «дурное». Говорили: «Неровен час, ин лих, а ин нет», то есть — один «час» — плохой, а другой — нет. Согласно поверьям, если мать пошлет ребенка к лешему «в добрый и святой час», для него это проклятие пройдет бесследно, а если «в лих час», то бес непременно уведет или унесет его. Если обругать корову или лошадь в «неровен час», то станет невидимой для хозяев. Рассказывают случай, когда семилетняя девочка сама себя обругала в неподходящее время. Тут же появился высокий седой старик, подхватил ее и унес куда-то.

Проклятый родителями не сразу становился безвозвратно потерянным. Какое-то время его еще можно было вернуть — отмолить. Если же проклятый снимал с себя крест или пробовал пищу, которую ему предлагала нечистая сила, то возвращение становилось уже невозможным. Но пока крест оставался на месте, черт и его жертва находились в беспрестанном кружении, будто в ураганном вихре. Нередко проклятый кружил возле знакомых мест, но не мог прервать колдовское вращение; он видел своих домашних, оставаясь для них невидимым; хотел окликнуть их — но лишался голоса. Из этого следует, что живые люди находятся как бы в постоянном соседстве с людьми невидимыми. Уральцы полагали, что невидимые проклятые будут сохраняться в таком качестве до Страшного суда.

Когда они невидимы и немы, то с ними можно и не считаться. Но порой люди слышат их жалобы и ничем помочь не могут. Одна из быличек повествует даже, как священник советует бранчливой матери проклянуть сына «достатку», то есть не на время, а насовсем. Дело было так: «Шла женщина из деревни Поженки, и бежал за ней ребенок, ее мальчик, лет шести. Она сказала ему несколько раз: «Вернись домой, вернись домой!» А он не вернулся, шел, плакал и просил ее:

«Возьми меня, мама, с собой!» Мать в конце концов рассердилась и сказала: «Пускай тебя черти возьмут, а я не возьму, иди домой!» И в тую же минуту она перестала видеть мальчика, но голос его продолжал кричать: «Возьми меня, мама, с собой!» Она б его взяла уже, а как же его взять, если… его нет?! Пошла женщина к священнику и рассказала ему: «Батюшка, помоги моему горю! За мной гнался мой сынишка, и я ему сказала: пускай его подхватят черти. И вон сразу скрылся, — слышу голос, а его не вижу». Батюшка пошел отпевать, читал воскресную молитву, хотели возвратить мальчика, но так и не смогли ничего сделать. Тогда он сказал женщине: «Теперь его уж никак не возвратить. Прокляни его совсем, достатку, чтоб не слышать и его голоса!» Так женщина и сделала — чтобы совсем не сойти с ума, еще раз прокляла своего сына. И перестала слышать его плач».

А что же дальше становилось с проклятыми? Они могли жить вместе с нечистью, а она посылала их в деревни похищать неблагословленную еду, питье и раздувать пожары. Обруганная — посланная «к лешему» — женщина в лесу была схвачена стариком и приведена к огромному дому, где увидела много женщин в красных платьях. Когда ей удалось бежать оттуда домой, она рассказала: «Ну и тяжело жить-то там, у лешего. Живут в лесу, с незнакомым все народом, это тоже проклятые, выходит. Робить их там заставляют: что бабы не благословясь оставляют — их дело стащить».

Проклятые, по поверьям, могут не только войти в семью лешего, но и сами становятся лешими. В Вятской губернии крестьяне считали, что добрый леший — сын лешего и проклятой девушки.

В новгородской деревне однажды мать прокляла дочку: «Леший тя унеси». И дочка ушла в лес. Там жила с вольным (так в народе называли леших). Каждый год рожала ему чертей. Потом рассказывала: «Рожу, а они сразу на ноги вскочат и убегут».

Все же напуганные родители старались изо всех сил вернуть назад проклятых под горячую руку детей. Самое верное средство — материнская молитва. В народе о ней говорили: «Материна молитва со дна моря достанет». И еще верили, что «проклятия родительского даже сам Бог не снимет, а родительское благословение дает в жизни непременное благосостояние».

За помощью обращались как к священникам, так и к колдунам. В Тихвинском уезде Новгородской губернии убитый горем отец потерявшегося мальчика (его обругала мать) отправился за двадцать пять верст — в соседнюю волость, к «знающему» колдуну. Этот колдун сказал: «Сын твой жив, но сбранен (то есть обруган, проклят) и находится на худом следу». Колдун приехал с отцом и за плату искал мальчика один. Проходил день по полям. Вернулся и сказал, что мальчик жив и нашелся. Но сам его не привел. Лишь на пятый день после ухода колдуна и на двенадцатый после пропажи мальчик нашелся в десяти верстах от дома у деревни Смолино. После обнаружения мальчика колдун, предсказавший о его возвращении, рассказывал крестьянам, что он поплатился за отнятие у духов этого младенца: будто бы черт, превратившись в лошадь, лягнул его, и в доказательство этого показывал на боку синее пятно.

Считалось, что проклятых можно подкормить, а как они придут на угощение, так можно своего ребенка схватить и больше не отпускать. Для этого на ночь накрывали стол и оставляли еду, но только нельзя было эти яства крестить, а то они для проклятых становились несъедобными. Вот рассказ, как раскаявшаяся мать вернула своего сына:

«В одном селе жила вдова с сыном. Однажды в Христову заутреню они не пошли в церковь. Мать творог делала. Вышла зачем-то из избы, а сын схватил ложку и хлебнул раза два-три творогу. Увидела мать, что сын ел, и давай его ругать… Изругала его и послала посмотреть, есть ли у скотинки корм. Ушел сын из избы, да и нет его, нет и нет… Так сын у нее и сгинул, пропал. Прошло много времени. Приходит в деревню отставной солдатик и просится ночевать. Никуда его не пустили, не пустила и вдова, лишь указала на пустой нежилой дом… Лег солдат спать и только стал засыпать, как из голбца (голбец — пристройка к печи, чулан) выбежала целая гурьба ребятишек, и все плачут; а один так явственно выговаривает, что его прокляла мать в Христову заутреню. Как стало в церкви бить пол-ночь, все ребятишки вновь убежали в голбец. Наутро солдат рассказал, что видел он за ночь. Сходили мужики всем ми-ром в избу, обшарили все ее углы, но ничего не нашли. «Есть у тебя три непочатых конца холста? — спросил солдат вдову и на утвердительный ответ сказал: — Как начнет смеркаться, так и ступай с концами в избу, ляг на печь да тихо лежи. Выскочат ребятишки, ты заприметь, который будет причитать…

Слезь потихоньку с печи и обмотай его холстом».

Так вдова и поступила… Легла на печь. Лежит тихо, чуть дышит. Вышли из голбца мальчики и плачут, а один все причитает, что его прокляла мать в Христову заутреню. Сошла тихонько вдова с печи и обмотала вокруг него весь холст. Как стало в церкви бить полночь, все ребятишки побежали, а он не может; подскочили они к нему и сразу разорвали холст, и все убежали. Пришла вдова к солдату и рассказала все, что случилось за ночь. «Есть ли у тебя подвенечное платье?» — спрашивает солдат. «Есть», — отвечает вдова. «Вот уж его не разорвут».

Как стало опять смеркаться, вдова взяла свое подвенечное платье и пошла в избу. Когда прибежали опять мальчуганы, она сошла с печи и обмотала шелковым подвенечным платьем того мальчика, который все причитал… Как стало бить полночь, все мальчуганы побежали, один только обмотанный платьем не может бежать. Подскочили к нему мальчики и хотели разорвать, но как ни рвали, не могли ничего сделать с шелковым подвенечным платьем. Так они и убежали в голбец, оставив его на полу. Сошла вдова с печи, взяла на руки мальчика и пришла домой. Размотала платье и видит, что сын ее спит, перекрестила его и опять легла. Утром оба проснулись и с тех пор зажили мирно и счастливо».

А вот другой случай, записанный в Тотемском уезде Вологодской губернии. Проклял отец сына, и тот исчез. Пришел отец к священнику и покаялся в своем грехе. Тот взялся помочь отцовскому горю. Отслужил три молебна — Господу Иисусу, Пресвятой Богородице и Николаю Чудотворцу, и спустя какое-то время нашелся его сын. Был он на сеновале, но стоял вверх ногами у стены. Найденный сын после такого испытания не мог говорить трое суток, а уж после начал рассказывать. И еще он обрел способность видеть будущее. С отцом они после этого жили мирно и уже никогда не ругались.

Тут, конечно, надо помнить, что есть люди, которые вполне заслуживают проклятия. Это злодеи, убийцы, а также те, кто не уважал, оскорблял свою мать. О таких говорили: «Проклятого матерью земля не принимает, и будет он всю жизнь трястись как осиновый лист».

Пермские крестьяне рассказывали о братьях-купцах, которые продали свою мать за двести рублей купцу в другое село. А как только мать увезли, так дом, в котором она до того жила с сыновьями, провалился вместе с ними сквозь землю. А дальше было вот что:

«Живет старуха у новых деток во всем довольстве — даром что покупатели, люди оказались хорошие. И новую мать свою почитают, и уважают, и одевают, и поят, и кормят, — так на руках и носят. Прошло сколько-то время, затосковала старуха о своих родных детках, зла на них она не держала. Купец увидал ее кручину и спрашивает однажды: «О чем ты, матушка, тоскуешь?» — «Ой, дитятко, посмотрела бы я на псов-то, на сынков-то, как оне живут без меня».

Приезжают они на место и видят, что дом провалился сквозь землю, и провалился не вовсе, а верхушка его видна над землей. Тотчас созвали они духовников, стали над ямой служить, служили долго. Духовник и спросил мать: «Прощаешь ли, бабушка, детей своих?» — «Прощаю». До трех раз эдак он спрашивал, и она одинаково отвечала. В первый спрос — дом приподнялся немного выше, в другой раз еще выше, а в третий раз и вовсе по-старому, по-прежнему на землю… Материны молитвы со дна моря вынесут!»

Разбойникам, нераскаявшимся убийцам и вообще всем проклятым за свои злодеяния уготована жуткая участь — вечно, «не живя и не умирая», пребывать в месте своего погребения или гибели. Согласно легенде, проклятые убийцы князя Андрея Боголюбского из века в век «плавают по озеру в коробах, обросших мхом, и не тлея стонают от лютого мучения». К этому народная молва присоединяет, что однажды в году, а именно в ночь на 29 июня, из глубины этого озера слышатся будто бы и человеческие стоны. Русский ученый Ф. И. Буслаев писал об этой легенде: «Болотистые, обросшие мхом берега Пловучего озера обильные ягодами, привлекают сюда горожан и поселян, которые, однако, спешат уйти в сумерки — из-за дурной славы озера… Мшистые зеленые кочки, плавающие от одного берега озера к другому, предание обратило в могильные колоды».

Крестьяне считали, что проклятые люди иногда оборачиваются животными. Рассказывали, как «медведь был прежде человеком, но, по велению Господню, за убийство родителей сделался хищным лесным зверем». В Архангельской губернии то же говорили о лягушках: «Лягушки — это бывалошние люди, только проклятые или заклятые. Господь ли проклял их, человек ли — кто это знает, однако… не бейте их — грех!»

Были и проклятые растения. Самое известное из них осина, про которую рассказывали: «Осина была сладкой и твердой, но, когда удавился на ней Иуда, Бог, в знамение проклятия своего, преложил приятный вкус в горечь, сделал ее деревом скорогниющим, и листьям повелел трястись непрестанно».

Во многих местах считалось, что для человека проклинать — уж больно велика сила проклятия! — это страшный грех. Поэтому заменяли проклятие неблагословением — если уж никак нельзя было поступить иначе.

Роковой обмен

Если вы прочитали предыдущую главу, то знаете, что проклятые появляются часто случайно — от сказанного в неровен час проклятия. Но бывали случаи, когда отец с матерью своих чад не проклинали, а их все равно забирали нечистые духи. А чтобы люди не заметили сразу обмана, подкладывали в колыбель вместо настоящего младенца урода, а то и во-все чурку бессловесную. Такая деревяшка и называлась обменом или обменышем.

Согласно поверьям, бытовавшим в Тульской, Смоленской, Калужской, Ярославской, Вятской и Новгородской губерниях, злой дух может унести младенца и оставить вместо него мертвого ребенка, по виду совершенно такого же, каким был похищенный. Вот былинка, записанная в Курской губернии:

«Постучали как-то ночью в окно дома, где жила повитуха. Выглянула бабка, не сотворивши молитвы, а там темно, ничего не видно. Она и не разглядела, кто там, а это был черт. Он ей и говорит: «Пойдем, бабушка, со мной. Там на селе родила женщина, нужно, стало быть, ребенка повить». Пошли; нужно же в чем-то искупать ребенка и роженицу. Бабка-повитуха и говорит черту: «Иди в такой-то двор, там есть четверговый квас, принеси ты этого квасу». Окаянный так и сделал: принес квасу. Искупали бесенка и саму проклятую, а квас лукавый опять отнес назад. Вот нужно было оттянуть у окаянной молоко. Бабка послала нечистого принести чужого ребенка. Черт повернулся на одной ножке и тут же украл из-под сонной матери ребенка, а вместо него положил головешку. Чертовка стала давать ему свою грудь, а ребенок поганой груди сосать не хочет. Вот нечистый взял и бросил его к мужику в ясли. Проснулась мать, хвать за ребенка, а он лежит мертвенький. Стало быть, враг-то куравешку оборотил в ребенка; а мать подумала, что это она сама во сне задавила своего ребенка. Так бы все и осталось, если бы не пришел в деревню отставной солдат. Он сразу смекнул, в чем тут дело. Головешку подкинутую сжег, а ребенка нашел в яслях у соседского мужика.

Ну, а что же бабка-повитуха? За труды черт наградил ее двумя нескончаемыми холстами — отрезай от них, сколько надо, и шей, что угодно, все равно меньше холста не станет. Только предупредил лукавый старушку, чтобы холсты эти она до конца не разворачивала. Она, конечно же, не утерпела — развернула, тут холсты и пропали. Вот и выходит, что служба черту до добра не доводит».

Многие крестьяне, особенно женщины, у которых были грудные младенцы, не выбрасывали головней во двор — чтобы черт их не подобрал и не подменил ими ребенка, — а сжигали дотла в печи.

Нечистая сила, домовой, леший могли похитить, подменить и ребенка постарше, которого не перекрестили на ночь или не сказали «Будь здоров» при чихании.

Подложенное вместо украденного ребенка полено всегда было на него похоже — хотя бы отдаленно; более того, часто оно было «живым». Да только «деревянный малый» рос плохо, не говорил лет до семи или «не обнаруживал признаков разума» и беспрерывно требовал есть. Как рассказывали в Новгородской губернии, такому в день требовалось по большому караваю. При этом он нередко отличался устрашающей силой — «был силен как конь».

Как правило, настоящие обменыши жили недолго. О них говорили: «До пятнадцати лет живет, а потом куда-то девается». Бывало, что они старались убежать в лес — к своим настоящим родителям, но все же чаще годами оставались в колыбели и замучивали капризами и постоянным голодом людей, невольно взявших на себя заботу о них, как о собственных детях.

Но случались и исключения из общего правила. Так, согласно поверьям, распространенным в некоторых губерниях России, обменыш мог расти и почти неотличимым от обычных детей. Тем не менее всегда существовала возможность распознать сынка черта — если не по внешности, то по особым колдовским способностям, которыми он наделен от рождения. Достигнув зрелого возраста, обменыш стремится умереть скоропостижно, чтобы избежать церковного напутствия, а по смерти не находит успокоения, «пока не истлеют его кости».

Ругаясь, крестьяне иногда называли обменышами или об-менятами и обычных, но шумных, непослушных детей, а также вообще неуклюжих людей. Лентяям говорили: «Обмен, будет тебе валяться на полатях!» Кроме того, во многих губерниях России считали, что между обменышами и проклятыми детьми практически нет разницы.

Чтобы подобная печальная участь стать жертвой обмена не постигла новорожденного, в Орловской губернии, например, младенца сразу же, как только он появлялся на свет, окуривали ладаном, обрызгивали. В той же губернии записали обстоятельный заговор от злых духов: «На море-океане, на острове Буяне, подле реки Иордана, стоит Никитой, на злых духов победитель и Иоанн Креститель. Воду из реки святой черпают, повитухам раздают и приказывают им приговаривают: «Обрызните и напойте этой водой родильницу и младенчика некрещеного, но крещеной порожденного, от лихого брата, врага супостата, от лесовиков, от водяников, от домовиков, от луговиков, от полуношников, от полуденников, от часовиков, от получасовиков, от злого духа крылатого, рогатого, лохматого, летучего, ползучего, ходячего. Заклинаем вас, враги лютые, не смейте вы подступать к рабе Божьей (тут следовало назвать имя матери) и ею порожденному дитю, хотя некрещеному, но крещеной порожденному. Если же вы, демоны, подступите к рабе Божьей (снова надо было произнести имя роженицы) и ею порожденному дитю, то Иван Креститель попросит Господа Бога Спасителя, всему миру Вседержителя, чтобы он наслал на вас, окаянных, Илью Пророка, с громом, с молнией, со стрелами огненными. Илья Пророк вас громом убьет, молнией сожжет, сквозь землю, сквозь пепел пробьет, на веки вечные вас в преисподней запрет, с земли вас сживет. Аминь, аминь, аминь».

От рождения ребенка до его крещения в избе все время горела свеча. Во время крещения ребенку давали имя по святцам. Но кроме этого, известного всем имени, тайно давали еще одно имя (а подчас и не одно), известное только родителям. Это тайное имя считалось настоящим. Если колдун его не прознает, то никак не сможет навредить ребенку. Не сможет, например, сделать его оборотнем, чтобы он бегал по лесам в приросшей к телу волчьей шкуре.

Однако и после крещения малыша старались обезопасить от злых духов и колдунов: втыкали в притолоку у двери нож, а у порога или под зыбкой оставляли «веник-сторож» или клали под зыбку топор. Считалось, что нечисть боится как железа, так и острых предметов.

В Забайкалье когда ребенка первый раз выносили из дома, то рисовали ему сажей на лбу крест, ограждая тем самым от дурных влияний и возможной подмены.

Если можно было вернуть проклятого ребенка, то же самое можно было сделать и в отношении обмененного. Один из самых распространенных способов заключался в том, чтобы отстегать обменыша прутьями ольхи перед горящей печью. Тогда невидимая нечисть сжалится над своим ребенком и отдаст украденного. О другом способе вернуть ребенка говорится в новгородской быличке: «Вот приходит сестра домой, а ребенок под кроватью уже лежит. Ну когда крадет черт ребенка-то, так своего чертенка подкладывает. Вот если ребенок под кроватью, надо поднять его и сказать: «Сейчас брошу!» Ну, какая же мать, даже если она и чертовка, захочет, чтобы ее ребенка убили? И если подменила она ребенка, так обратно подменит. Принесет и положит».

Другой способ вернуть своего ребенка — раздать детям сорок нательных крестиков. Некоторые матери возвращали ребенка, отстояв в церкви три ночи подряд и держа на руках подменыша. Подменыш исчезал, а на руках у счастливой матери оказывались родной сын или дочка. В одной новгородской легенде рассказывается о том, как именно таким способом вернуть ребенка смогла не родная, а крестная мать.

Впрочем, прежде чем возвращать обменыша нечистой силе, старались убедиться, что похищенный ею родной ребенок жив и здоров. Однако сделать это было очень непросто: нечистая сила словно бы колдовской пеленой закрывала глаза людям.

На Русском Севере бытовала легенда об украденной и воспитанной лешим девушке. Когда она выросла, то убежала из леса, вышла замуж за человека, а затем вернулась в родной дом и выбросила из колыбели подменыша, своего двойника, который за все эти годы ничуть не вырос. Да и как ему было вырасти, если он был лишь деревянным подобием ребенка, голосящим куском бревна или голиком, чуркой?

От обменыша можно было избавиться и так: положить его на порог дома и замахнуться на него топором. От страха он будто бы рассыпался трухой. Да только сердобольные женщины не позволяли этого сделать. То ли жалко им было пусть и уродца, но все же ребенка, то ли из опасения, что в отместку и с их родным чадом могут поступить точно так же.