Русская поэзия XIX века, том 1

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон^{4}.

Лишь дикая сова, таясь под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,

Здесь праотцы села, в гробах уединенных

Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,

Ни ранней ласточки на кровле щебетанье —

Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,

Их в зимни вечера не будет веселить,

И дети резвые, встречать их выбегая,

Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали

И потом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеяся в слепоте полезным их трудам,

Пускай с холодностью презрения внимают

Таящимся во тьме убогого делам;

На всех ярится смерть — царя, любимца славы,

Всех ищет, грозная… и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы:

И путь величия ко гробу нас ведет.

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что гробы их не пышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят;

Вотще глас почестей гремит перед гробами —

Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою

И невозвратную добычу возвратит?

Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;

Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится

Прах сердца нежного, умевшего любить,

И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,

Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,

Угрюмою судьбой для них был затворен,

Их рок обременил убожества цепями,

Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенной,

В бездонной пропасти сияет красотой;

Как часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный^{5},

Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

Иль кровию граждан Кромвель необагренный^{6},

Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах^{7}.

Отечество хранить державною рукою,

Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,

Дары обилия на смертных лить рекою,

В слезах признательных дела свои читать —

Того им не дал рок; но вместе преступленьям

Он с доблестями их круг тесный положил;

Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям

И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,

Румянец робкия стыдливости терять

И, раболепствуя, на жертвенниках лести

Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,

Без страха и надежд, в долине жизни сей,

Не зная горести, не зная наслаждений,

Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою —

И скромный памятник, в приюте сосн густых,

С непышной надписью и резьбою простою,

Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,

Их лета, имена потщившись начертать;

Окрест библейскую мораль изобразила,

По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?

Кто прах свой по себе забвенью предавал?

Кто в час последний свой сим миром не пленялся

И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,

Надеется друзьям оставить пламень свой;

И взоры тусклые, навеки угасая,

Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;

Наш камень гробовой для них одушевлен;

Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,

Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,

И твой ударит час, последний, роковой;

И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,

Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою

Так будет о тебе пришельцу говорить;

«Он часто по утрам встречался здесь со мною,

Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,

Поднявшей из земли косматый корень свой;

Там часто, в горести беспечной, молчаливой,

Лежит, задумавшись, над светлою рекой;

Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами, —

Когда мы с поля шли и в роще соловей

Свистал вечерню песнь, — он томными очами

Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,

Он часто уходил в дубраву слезы лить,

Как странник, родины, друзей, всего лишенной.

Которому ничем души не усладить.

Взошла заря — но он с зарею не являлся,

Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;

Опять заря взошла — нигде он не встречался;

Мой взор его искал — искал — не находил.

Наутро пение мы слышим гробовое…

Несчастного несут в могилу положить.

Приблизься, прочитай надгробие простое,

Чтоб память доброго слезой благословить».

Здесь пепел юноши безвременно сокрыли;

Что слава, счастие, не знал он в мире сем.

Но музы от него лица не отвратили,

И меланхолии печать была на нем.

Он кротон сердцем был, чувствителен душою —

Чувствительным творец награду положил.

Дарил несчастных он — чем только мог, — слезою;

В награду от творца он друга получил.

Прохожий, помолись над этою могилой;

Он в ней нашел приют от всех земных тревог;

Здесь все оставил он, что в нем греховно было,

С надеждою, что жив его спаситель — бог.

Скатившись с горной высоты,

Лежал на прахе дуб, перунами разбитый;

А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый…

О Дружба, это ты!

Ручей, виющийся по светлому песку,

Как тихая твоя гармония приятна!

С каким сверканием катишься ты в реку!

Приди, о Муза благодатна,

В венке из юных роз, с цевницею златой;

Склонись задумчиво на пенистые воды

И, звуки оживив, туманный вечер пой

На лоне дремлющей природы.

Как солнца за горой пленителен закат, —

Когда поля в тени, а рощи отдаленны

И в зеркале воды колеблющийся град

Багряным блеском озаренны;

Когда с холмов златых стада бегут к реке

И рева гул гремит звучнее над водами;

И, сети склав, рыбак на легком челноке

Плывет у брега меж кустами;

Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам,

И веслами струи согласно рассекают;

И, плуги обратив, по глыбистым браздам

С полей оратаи съезжают…

Уж вечер… облаков померкнули края,^{8}

Последний луч зари на башнях умирает;

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает.

Все тихо: рощи спят; в окрестности покой;

Простершись на траве под ивой наклоненной,

Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,

Поток, кустами осененной.

Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

Чуть слышно над ручьем колышется тростник;

Глас петела вдали уснувши будит селы;

В траве коростеля я слышу дикий крик,

В лесу стенанье филомелы…^{9}

Но что?… Какой вдали мелькнул волшебный луч?

Восточных облаков хребты воспламенились;

Осыпан искрами во тьме журчащий ключ;

В реке дубравы отразились.

Луны ущербный лик встает из-за холмов…

О тихое небес задумчивых светило,

Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!

Как бледно брег ты озлатило!

Сижу, задумавшись; в душе моей мечты;

К протекшим временам лечу воспоминаньем…

О дней моих весна, как быстро скрылась ты

С твоим блаженством и страданьем!

Где вы, мои друзья, вы, спутники мои?^{10}

Ужели никогда не зреть соединенья?

Ужель иссякнули всех радостей струи?

О вы, погибши наслажденья!

О братья! о друзья! где наш священный круг?

Где песни пламенны и музам и свободе?

Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг?

Где клятвы, данные природе,

Хранить с огнем души нетленность братских уз?

И где же вы, друзья?… Иль всяк своей тропою,

Лишенный спутников, влача сомнений груз,

Разочарованный душою,

Тащиться осужден до бездны гробовой?…

Один — минутный цвет — почил, и непробудно^{11},

И гроб безвременный любовь кропит слезой.

Другой… о, небо правосудно!..^{12}

А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть?

Ужель красавиц взор, иль почестей исканье,

Иль суетная честь приятным в свете слыть

Загладят в сердце вспоминанье

О радостях души, о счастье юных дней,

И дружбе, и любви, и музам посвященных?

Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей,

Но в сердце любит незабвенных…

Мне рок судил брести неведомой стезей,

Быть другом мирных сел, любить красы природы,

Дышать над сумраком дубравной тишиной

И, взор склонив на пенны воды,

Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

О, песни, чистый плод невинности сердечной!

Блажен, кому дано цевницей оживлять

Часы сей жизни скоротечной!

Кто, в тихий утра час, когда туманный дым

Ложится по полям и холмы облачает

И солнце, восходя, по рощам голубым

Спокойно блеск свой разливает,

Спешит, восторженный, оставя сельский кров,

В дубраве упредить пернатых пробужденье

И, лиру соглася с свирелью пастухов,

Поет светила возрожденье!

Так, петь есть мой удел… но долго ль?…

Как узнать?… Ах! скоро, может быть, с Минваною^{13} унылой

Придет сюда Альпин в час вечера мечтать

Над тихой юноши могилой!

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья,

Люблю тебя, дышу тобой;

Но где для страсти выраженья?

Во всех природы красотах

Твой образ милый я встречаю;

Прелестных вижу — в их чертах

Одну тебя воображаю.

Беру перо — им начертать

Могу лишь имя незабвенной;

Одну тебя лишь прославлять

Могу на лире восхищенной:

С тобой, один, вблизи, вдали.

Тебя любить — одна мне радость;

Ты мне все блага на земли;

Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость.

В пустыне, в шуме городском

Одной тебе внимать мечтаю;

Твой образ, забываясь сном.,

С последней мыслию сливаю;

Приятный звук твоих речей

Со мной во сне не расстается;

Проснусь — и ты в душе моей

Скорей, чем день очам коснется.

Ах! мне ль разлуку знать с тобой?

Ты всюду спутник мой незримый;

Молчишь — мне взор понятен твой.

Для всех других неизъяснимый;

Я в сердце твой приемлю глас;

Я пью любовь в твоем дыханье…

Восторги, кто постигнет вас.

Тебя, души очарованье?

Тобой и для одной тебя

Живу и жизнью наслаждаюсь;

Тобою чувствую себя;

В тебе природе удивляюсь.

И с чем мне жребий мой сравнить?

Чего желать в толь сладкой доле?

Любовь мне жизнь — ах! я любить

Еще стократ желал бы боле.

«Где ты, милый? Что с тобою?

С чужеземною красою,

Знать, в далекой стороне

Изменил, неверный, мне;

Иль безвременно могила

Светлый взор твой угасила».

Так Людмила, приуныв,

К персям очи приклонив,

На распутии вздыхала.

«Возвратится ль он, — мечтала, —

Из далеких, чуждых стран

С грозной ратию славян?»

Пыль туманит отдаленье;

Светит ратных ополченье;

Топот, ржание коней;

Трубный треск и стук мечей;

Прахом панцири покрыты;

Шлемы лаврами обвиты;

Близко, близко ратных строй;

Мчатся шумною толпой

Жены, чада, обручены…

«Возвратились незабвенны!..»

А Людмила?… Ждет-пождет…

«Там дружину он ведет;

Сладкий час — соединенье!..»

Вот проходит ополченье;

Миновался ратных строй…

Где ж, Людмила, твой герой?

Где твоя, Людмила, радость?

Ах! прости, надежда-сладость!

Все погибло: друга нет.

Тихо в терем свой идет,

Томну голову склонила.

«Расступись, моя могила;

Гроб, откройся; полно жить;

Дважды сердцу не любить».

«Что с тобой, моя Людмила? —

Мать со страхом возопила. —

О, спокой тебя творец!»

«Милый друг, всему конец;

Что прошло — невозвратимо;

Небо к нам неумолимо;

Царь небесный нас забыл… с

Мне ль он счастья не сулил?

Где ж обетов исполненье?

Где святое провиденье?

Нет, немилостив творец;

Все прости; всему конец».

«О Людмила, грех роптанье;

Скорбь — создателя посланье;

Зла создатель не творит;

Мертвых стон не воскресит».

«Ах! родная, миновалось!

Сердце верить отказалось!

Я ль, с надеждой и мольбой,

Пред иконою святой

Не точила слез ручьями?

Нет, бесплодными мольбами

Не призвать минувших дней;

Не цвести душе моей.

Рано жизнью насладилась,

Рано жизнь моя затмилась,

Рано прежних лет краса.

Что взирать на небеса?

Что молить неумолимых?

Возвращу ль невозвратимых?»

«Царь небес, то скорби глас!

Дочь, воспомни смертный час;

Кратко жизни сей страданье;

Рай — смиренным воздаянье,

Ад — бунтующим сердцам;

Будь послушна небесам».

«Что, родная, муки ада?

Что небесная награда?

С милым вместе — всюду рай;

С милым розно — райский край

Безотрадная обитель.

Нет, забыл меня спаситель!»

Так Людмила жизнь кляла,

Так творца на суд звала…

Вот уж солнце за горами;

Вот усыпала звездами

Ночь спокойный свод небес;

Мрачен дол, и мрачен лес.

Вот и месяц величавой

Встал над тихою дубравой;

То из облака блеснет,

То за облако зайдет;

С гор простерты длинны тени;

И лесов дремучих сени,

И зерцало зыбких вод,

И небес далекий свод

В светлый сумрак облеченны…

Спят пригорки отдаленны,

Бор заснул, долина спит…

Чу!.. полночный час звучит.

Потряслись дубов вершины;

Вот повеял от долины

Перелетный ветерок…

Скачет по полю ездок:

Борзый конь и ржет и пышет.

Вдруг… идут… (Людмила слышит)

На чугунное крыльцо…

Тихо брякнуло кольцо…

Тихим шепотом сказали…

(Все в ней жилки задрожали.)

То знакомый голос был,

То ей милый говорил:

«Спит иль нет моя Людмила?

Помнит друга иль забыла?

Весела иль слезы льет?

Встань, жених тебя зовет».

«Ты ль? Откуда в час полночи?

Ах! едва прискорбны очи

Не потухнули от слез.

Знать, тронулся царь небес

Бедной девицы тоскою?

Точно ль милый предо мною?

Где же был? Какой судьбой

Ты опять в стране родной?»

«Близ Наревы дом мой тесный.

Только месяц поднебесный

Над долиною взойдет,

Лишь полночный час пробьет —

Мы коней своих седлаем,

Темны кельи покидаем.

Поздно я пустился в путь.

Ты моя; моею будь…

Чу! совы пустынной крики.

Слышишь? Пенье, брачны лики.

Слышишь? Борзый конь заржал.

Едем, едем, час настал».

«Переждем хоть время ночи;

Ветер встал от полуночи;

Хладно в поле, бор шумит;

Месяц тучами закрыт».

«Ветер буйный перестанет;

Стихнет бор, луна проглянет;

Едем, нам сто верст езды.

Слышишь? Конь грызет бразды,

Бьет копытом с нетерпенья.

Миг нам страшен замедленья;

Краткий, краткий дан мне срок;

Едем, едем, путь далек».

«Ночь давно ли наступила?

Полночь только что пробила.

Слышишь? Колокол гудит».

«Ветер стихнул; бор молчит;

Месяц в водный ток глядится;

Мигом борзый конь домчится».

«Где ж, скажи, твой тесный дом?»

«Там, в Литве, краю чужом:

Хладен, тих, уединенный,

Свежим дерном покровенный;

Саван, крест и шесть досток.

Едем, едем, путь далек».

Мчатся всадник и Людмила.

Робко дева обхватила

Друга нежною рукой,

Прислонясь к нему главой.

Скоком, лётом по долинам,

По буграм и по равнинам;

Пышет конь, земля дрожит;

Брызжут искры от копыт;

Пыль катится вслед клубами;

Скачут мимо них рядами

Рвы, поля, бугры, кусты;

С громом зыблются мосты.

«Светит месяц, дол сребрится;

Мертвый с девицею мчится;

Путь их к келье гробовой.

Страшно ль, девица, со мной?»

«Что до мертвых? что до гроба?

Мертвых дом — земли утроба».

«Чу! в лесу потрясся лист.

Чу! в глуши раздался свист.

Черный ворон встрепенулся;

Вздрогнул конь и отшатнулся;

Вспыхнул в поле огонек».

«Близко ль, милый?» — «Путь далек».

Слышат шорох тихих теней:

В час полуночных видений,

В дыме облака, толпой,

Прах оставя гробовой

С поздним месяца восходом,

Легким, светлым хороводом

В цепь воздушную свились;

Вот за ними понеслись;

Вот поют воздушны лики:

Будто в листьях повилики

Вьется легкий ветерок;

Будто плещет ручеек.

«Светит месяц, дол сребрится;

Мертвый с девицею мчится;

Путь их к келье гробовой.

Страшно ль, девица, со мной?»

«Что до мертвых? что до гроба?

Мертвых дом — земли утроба».

«Конь, мой конь, бежит песок;

Чую ранний ветерок;

Конь, мой конь, быстрее мчися;

Звезды утренни зажглися,

Месяц в облаке потух.

Конь, мой конь, кричит петух».

«Близко ль, милый?» — «Вот примчались».

Слышат: сосны зашатались;

Слышат: спал с ворот запор;

Борзый конь стрелой на двор.

Что же, что в очах Людмилы?

Камней ряд, кресты, могилы,

И среди них божий храм.

Конь несется по гробам;

Стены звонкий вторят топот;

И в траве чуть слышный шепот,

Как усопших тихий глас…

Вот денница занялась.

Что же чудится Людмиле?…

К свежей конь примчась могиле,

Бух в нее и с седоком.

Вдруг — глухой подземный гром;

Страшно доски затрещали;

Кости в кости застучали;

Пыль взвилася; обруч хлоп;

Тихо, тихо вскрылся гроб…

Что же, что в очах Людмилы?…

Ах, невеста, где твой милый?

Где венчальный твой венец?

Дом твой — гроб; жених — мертвец.

Видит труп оцепенелый:

Прям, недвижим, посинелый,

Длинным саваном обвит.

Страшен милый прежде вид;

Впалы мертвые ланиты;

Мутен взор полуоткрытый;

Руки сложены крестом.

Вдруг привстал… манит перстом…

«Кончен путь: ко мне, Людмила;

Нам постель — темна могила;

Завес — саван гробовой;

Сладко спать в земле сырой».

Что ж Людмила?… Каменеет,

Меркнут очи, кровь хладеет,

Пала мертвая на прах.

Стон и вопли в облаках;

Визг и скрежет под землею;

Вдруг усопшие толпою

Потянулись из могил;

Тихий, страшный хор завыл

«Смертных ропот безрассуден;

Царь всевышний правосуден;

Твой услышал стон творец;

Час твой бил, настал конец».

В тени дерев, над чистыми водами

Дерновый холм вы видите ль, друзья?

Чуть слышно там плескает в брег струя;

Чуть ветерок там дышит меж листами;

На ветвях лира и венец…

Увы! друзья, сей холм — могила;

Здесь прах певца земля сокрыла;

Бедный певец!

Он сердцем прост, он нежен был душою —

Но в мире он минутный странник был;

Едва расцвел — и жизнь уж разлюбил

И ждал конца с волненьем и тоскою;

И рано встретил он конец,

Заснул желанным сном могилы…

Твой век был миг, но миг унылый,

Бедный певец!

Он дружбу пел, дав другу нежну руку^{16}, —

Но верный друг во цвете лет угас;

Он пел любовь — но был печален глас;

Увы! он знал любви одну лишь муку;

Теперь всему, всему конец;

Твоя душа покой вкусила;

Ты спишь; тиха твоя могила, —

Бедный певец!

Здесь у ручья, вечернею порою,

Прощальну песнь он заунывно пел:

«О красный мир, где я вотще расцвел;

Прости навек; с обманутой душою

Я счастья ждал — мечтам конец;

Погибло все; умолкни, лира;

Скорей, скорей в обитель мира,

Бедный певец!

Что жизнь, когда в ней нет очарованья?

Блаженство знать, к нему лететь душой,

Но пропасть зреть меж ним и меж собой;

Желать всяк час и трепетать желанья…

О пристань горестных сердец,

Могила, верный путь к покою,

Когда же будет взят тобою

Бедный певец?»

И нет певца… его не слышно лиры…

Его следы исчезли в сих местах;

И скорбно все в долине, на холмах;

И все молчит… лишь тихие зефиры,

Колебля вянущий венец,

Порою веют над могилой,

И лира вторит им уныло!

Бедный певец!

На поле бранном тишина;

Огни между шатрами;

Друзья, здесь светит нам луна,

Здесь кров небес над нами.

Наполним кубок круговой!

Дружнее! руку в руку!

Запьем вином кровавый бой

И с падшими разлуку.

Кто любит видеть в чашах дно.

Тот бодро ищет боя…

О, всемогущее вино,

Веселие героя!

Кто любит видеть в чашах дно,

Тот бодро ищет боя…

О, всемогущее вино.

Веселие героя!

Сей кубок чадам древних лет!

Вам слава, наши деды!

Друзья, уже могущих нет;

Уж нет вождей победы;

Их домы вихорь разметал;

Их гробы срыли плуги;

И пламень ржавчины сожрал

Их шлемы и кольчуги;

Но дух отцов воскрес в сынах;

Их поприще пред нами…

Мы там найдем их славный прах

С их славными делами.

Смотрите, в грозной красоте,

Воздушными полками,

Их тени мчатся в высоте

Над нашими шатрами…

О Святослав, бич древних лет^{18},

Се твой полет орлиный.

«Погибнем! мертвым срама нет!»^{19} —

Гремит перед дружиной.

И ты, неверных страх, Донской,

С четой двух соименных^{20},

Летишь погибельной грозой

На рать иноплеменных.

И ты, наш Петр, в толпе вождей.

Внимайте клич: Полтава!

Орды пришельца, снедь мечей,

И мир взывает: слава!

Давно ль, о хищник, пожирал

Ты взором наши грады?

Беги! твой конь и всадник пал;

Твой след — костей громады;

Беги! и стыд и страх сокрой

В лесу с твоим сарматом;

Отчизны враг сопутник твой;

Злодей владыке братом^{21}.

Но кто сей рьяный великан,

Сей витязь полуночи?

Друзья, на спящий вражий стан

Вперил он страшны очи;

Его завидя в облаках,

Шумящим, смутным роем

На снежных Альпов высотах

Взлетели тени с воем;

Бледнеет галл, дрожит сармат

В шатрах от гневных взоров…

О, горе! горе, супостат!

То грозный наш Суворов.

Хвала вам, чада прежних лет,

Хвала вам, чада славы!

Дружиной смелой вам вослед

Бежим на пир кровавый;

Да мчится ваш победный строй

Пред нашими орлами;

Да сеет, нам предтеча в бой,

Погибель над врагами;

Наполним кубок! меч во длань!

Внимай нам, вечный мститель!

За гибель — гибель, брань — за брань,

И казнь тебе, губитель!

Наполним кубок! меч во длань!

Внимай нам, вечный мститель!

За гибель — гибель, брань — за брань!

И казнь тебе, губитель!

Отчизне кубок сей, друзья!

Страна, где мы впервые

Вкусили сладость бытия,

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки,

Что вашу прелесть заменит?

О родина святая,

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя?

Там все — там родных милый дом;

Там наши жены, чада;

О нас их слезы пред творцом;

Мы жизни их ограда;

Там девы — прелесть наших дней,

И сонм друзей бесценный,

И царский трон, и прах царей,

И предков прах священный.

За них, друзья, всю нашу кровь!

На вражьи грянем силы;

Да в чадах к родине любовь

Зажгут отцов могилы.

За них, за них всю нашу кровь!

На вражьи грянем силы;

Да в чадах к родине любовь

Зажгут отцов могилы.

Тебе сей кубок, русский царь!

Цвети твоя держава;

Священный трон твой нам алтарь;

Пред ним обет наш: слава.

Не изменим; мы от отцов

Прияли верность с кровью;

О царь, здесь сонм твоих сынов,

К тебе горим любовью;

Наш каждый ратник славянин;

Все долгу здесь послушны;

Бежит предатель сих дружин,

И чужд им малодушный.

Не изменим; мы от отцов

Прияли верность с кровью;

О царь, здесь сонм твоих сынов,

К тебе горим любовью.

Сей кубок ратным и вождям!

В шатрах, на поле чести,

И жизнь и смерть — все пополам;

Там дружество без лести,

Решимость, правда, простота,

И нравов не притворство,

И смелость — бранных красота,

И твердость, и покорство.

Друзья, мы чужды низких уз;

К венцам стезею правой!

Опасность — твердый наш союз;

Одной пылаем славой.

Тот наш, кто первый в бой летит

На гибель супостата,

Кто слабость падшего щадит

И грозно мстит за брата;

Он взором жизнь дает полкам;

Он махом мощной длани

Их мчит во сретенье врагам,

В средину шумной брани!

Ему веселье битвы глас,

Спокоен под громами?

Он свой последний видит час

Бесстрашными очами.

Хвала тебе, наш бодрый вождь^{22},

Герой под сединами!

Как юный ратник, вихрь, и дождь,

И труд он делит с нами.

О, сколь с израненным челом^{23}

Пред строем он прекрасен!

И сколь он хладен пред врагом

И сколь врагу ужасен!

О диво! се орел пронзил

Над ним небес равнины^{24}…

Могущий вождь главу склонил;

Ура! кричат дружины.

Лети ко прадедам, орел,

Пророком славной мести!

Мы тверды: вождь наш перешел

Путь гибели и чести;

С ним опыт, сын труда и лет;

Он бодр и с сединою;

Ему знаком победы след…

Доверенность к герою!

Нет, други, нет! не предана

Москва на расхищенье;

Там стены!.. в россах вся она;

Мы здесь — и бог наш мщенье.

Хвала сподвижникам-вождям!

Ермолов, витязь юный^{25},

Ты ратным брат, ты жизнь полкам,

И страх твои перуны.

Раевский, слава наших дней^{26},

Хвала! перед рядами

Он первый грудь против мечей

С отважными сынами^{27}.

Наш Милорадович, хвала!^{28}

Где он промчался с бранью.

Там, мнится, смерть сама прошла

С губительною дланью.

Наш Витгенштейн^{29}, вождь-герой,

Петрополя спаситель,

Хвала!.. Он щит стране родной,

Он хищных истребитель.

О, сколь величественный вид,

Когда перед рядами,

Один, склонясь на твердый щит,

Он грозными очами

Блюдет противников полки,

Им гибель устрояет

И вдруг… движением руки

Их сонмы рассыпает.

Хвала тебе, славян любовь,

Наш Коновницын смелый!..^{30}

Ничто ему толпы врагов,

Ничто мечи и стрелы;

Пред ним, за ним перун гремит,

И пышет пламень боя…

Он весел, он на гибель зрит

С спокойствием героя;

Себя забыл… одним врагам

Готовит истребленье;

Пример и ратным и вождям

И смелым удивленье.

Хвала, наш Вихорь-атаман;

Вождь невредимых, Платов!^{31}

Твой очарованный аркан

Гроза для супостатов.

Орлом шумишь по облакам,

По полю волком рыщешь,

Летаешь страхом в тыл врагам,

Бедой им в уши свищешь;

Они лишь к лесу — ожил лес,

Деревья сыплют стрелы;

Они лишь к мосту — мост исчез;

Лишь к селам — пышут селы.

Хвала, наш Нестор-Бенингсон!^{32}

И вождь, и муж совета,

Блюдет врагов не дремля он,

Как змей орел с полета.

Хвала, наш Остерман^{33}-герой,

В час битвы ратник смелый!

И Тормасов, летящий в бой,

Как юноша веселый!

И Багговут, среди громов,

Средь копий безмятежный!

И Дохтуров, гроза врагов,

К победе вождь надежный!

Наш твердый Воронцов, хвала!

О други, сколь смутилась

Вся рать славян, когда стрела

В бесстрашного вонзилась^{34};

Когда, полмертв, окровавлен,

С потухшими очами,

Он на щите был изнесен

За ратный строй друзьями.

Смотрите… язвой роковой

К постеле пригвожденный,

Он страждет, братскою толпой

Увечных окруженный.

Ему возглавье — бранный щит;

Незыблемый в мученье,

Он с ясным взором говорит:

«Друзья, бедам презренье!»

И в их сердцах героя речь

Веселье пробуждает,

И, оживясь, до полы меч

Рука их обнажает.

Спеши ж, о витязь наш! воспрянь;

Уж ангел истребленья

Горе подъял ужасну длань,

И близок час отмщенья.

Хвала, Щербатов, вождь младой!

Среди грозы военной,

Друзья, он сетует душой

О трате незабвенной^{35}.

О витязь, ободрись… она

Твой спутник невидимый,

И ею свыше знамена

Дружин твоих хранимы.

Любви и скорби оживить

Твои для мщенья силы?

Рази дерзнувших возмутить

Покой ее могилы.

Хвала, наш Пален, чести сын!

Как бурею носимый,

Везде впреди своих дружин

Разит, неотразимый.

Наш смелый Строгонов, хвала!

Он жаждет чистой славы;

Она из мира увлекла

Его на путь кровавый…

О храбрых сонм, хвала и честь!

Свершайте истребленье,

Отчизна к вам взывает: месть!

Вселенная; спасенье!

Хвала бестрепетных вождям!^{36}

На конях окрыленных

По долам скачут, по горам

Вослед врагов смятенных;

Днем мчатся строй на строй; в ночи

Страшат, как привиденья;

Блистают смертью их мечи;

От стрел их нет спасенья;

По всем рассыпаны путям,

Невидимы и зримы;

Сломили здесь, сражают там

И всюду невредимы.

Наш Фигнер старцем в стан врагов^{37}

Идет во мраке ночи;

Как тень прокрался вкруг шатров.

Всё зрели быстры очи…

И стан еще, в глубоком сне,

День светлый не проглянул —

А он уж, витязь, на коне,

Уже с дружиной грянул.

Сеславин — где ни пролетит^{38}

С крылатыми полками:

Там брошен в прах и меч и щит

И устлан путь врагами.

Давыдов, пламенный боец^{39},

Он вихрем в бой кровавый;

Он в мире счастливый певец

Вина, любви и славы.

Кудашев скоком через ров^{40}

И лётом на стремнину;

Бросает взглядом Чернышов^{41}

На меч и гром дружину;

Орлов отважностью орел^{42};

И мчит грозу ударов

Сквозь дым и огнь, по грудам тел,

В среду врагов Кайсаров^{43}.

Вожди славян, хвала и честь!

Свершайте истребленье,

Отчизна к вам взывает: месть!

Вселенная: спасенье!

Друзья, кипящий кубок сей

Вождям, сраженным в бое.

Уже не придут в сонм друзей,

Не станут в ратном строе,

Уж для врага их грозный лик

Не будет вестник мщенья

И не помчит их мощный клик

Дружину в пыл сраженья;

Их празден меч, безмолвен щит,

Их ратники унылы;

И сир могучих конь стоит

Близ тихой их могилы.

Где Кульнев^{44} наш, рушитель сил,

Свирепый пламень брани?

Он пал — главу на щит склонил

И стиснул меч во длани.

Где жизнь судьба ему дала,

Там брань его сразила^{45};

Где колыбель его была,

Там днесь его могила.

И тих его последний час:

С молитвою священной

О милой матери угас

Герой наш незабвенной.

А ты, Кутайсов, вождь младой^{46}…

Где прелести? где младость?

Увы! он видом и душой

Прекрасен был, как радость;

В броне ли, грозный, выступал —

Бросали смерть перуны;

Во струны ль арфы ударял —

Одушевлялись струны…

О горе! верный конь бежит

Окровавлен из боя;

На нем его разбитый щит…

И нет на нем героя.

И где же твой, о витязь, прах?

Какою взят могилой?…

Пойдет прекрасная в слезах

Искать, где пепел милый…

Там чище ранняя роса,

Там зелень ароматней,

И сладостней цветов краса,

И светлый день приятней,

И тихий дух твой прилетит,

Из таинственной сени;

И трепет сердца возвестит

Ей близость дружней тени.

И ты… и ты, Багратион?^{47}

Вотще друзей молитвы,

Вотще их плач… во гробе он,

Добыча лютой битвы.

Еще дружин надежда в нем;

Все мнит: с одра восстанет;

И робко — шепчет враг с врагом:

«Увы нам! скоро грянет».

А он… навеки взор смежив,

Решитель бранных споров,

Он в область храбрых воспарил,

К тебе, отец Суворов^{48}.

И честь вам, падшие друзья!

Ликуйте в горней сени;

Там ваша верная семья —

Вождей минувших тени.

Хвала вам будет оживлять

И поздних лет беседы.

«От них учитесь умирать!» —

Так скажут внукам деды;

При вашем имени вскипит

В вожде ретивом пламя;

Он на твердыню с ним взлетит

И водрузит там знамя.

При вашем имени вскипит

В вожде ретивом пламя;

Он на твердыню с ним взлетит

И водрузит там знамя.

Сей кубок мщенью! други, в строй!

И к небу грозны длани!

Сразить иль пасть! наш роковой

Обет пред богом брани.

Вотще, о враг, из тьмы племен

Ты зиждешь ополченья:

Они бегут твоих знамен

И жаждут низложенья.

Сокровищ нет у нас в домах;

Там стрелы и кольчуги;

Мы села — в пепел; грады — в прах;

В мечи — серпы и плуги.

Злодей! он лестью приманил

К Москве свои дружины;

Он низким миром нам грозил

С кремлевския вершины.

«Пойду по стогнам с торжеством!

Пойду… и все восплещет!

И в прах падут с своим царем!..»

Пришел… и сам трепещет;

Подвигло мщение Москву:

Вспылала пред врагами

И грянулась на их главу

Губящими стенами.

Веди ж своих царей-рабов

С их стаей в область хлада;

Пробей тропу среди снегов

Во сретение глада…

Зима, союзник наш, гряди!

Им заперт путь возвратный;

Пустыни в пепле позади;

Пред ними сонмы ратны.

Отведай, хищник, что сильней:

Дух алчности иль мщенье?

Пришлец, мы в родине своей;

За правых провиденье!

Отведай, хищник, что сильней:

Дух алчности иль мщенье?

Пришлец, мы в родине своей;

За правых провиденье!

Святому братству сей фиал

От верных братий круга!

Блажен, кому создатель дал

Усладу жизни, друга;

С ним счастье вдвое; в скорбный час

Он сердцу утешенье;

Он наша совесть; он для нас

Второе провиденье.

О! будь же, други, святость уз

Закон наш под шатрами;

Написан кровью наш союз:

И жить и пасть друзьями.

О! будь же, други, святость уз

Закон наш под шатрами;

Написан кровью наш союз,

И жить и пасть друзьями.

Любви сей полный кубок в дар!

Среди борьбы кровавой,

Друзья, святой питайте жар;

Любовь одно со славой.

Кому здесь жребий уделен

Знать тайну страсти милой,

Кто сердцем сердцу обручен:

Тот смело, с бодрой силой

На все великое летит;

Нет страха; нет преграды;

Чего-чего не совершит

Для сладостной награды?

Ах! мысль о той, кто все для нас,

Нам спутник неизменный;

Везде знакомый слышим глас,

Зрим образ незабвенный!

Она на бранных знаменах,

Она в пылу сраженья;

И в шуме стана, и в мечтах

Веселых сновиденья.

Отведай, враг, исторгнуть щит,

Рукою данный милой;

Святой обет на нем горит.

Твоя и за могилой!

О, сладость тайныя мечты!

Там, там за синей далью

Твой ангел, дева красоты,

Одна с своей печалью,

Грустит, о друге слезы льет;

Душа ее в молитве,

Боится вести, вести ждет:

«Увы! не пал ли в битве?»

И мыслит: «Скоро ль, дружний глас,

Твои мне слышать звуки?

Лети, лети, свиданья час,

Сменить тоску разлуки».

Друзья! блаженнейшая часть?

Любезных быть спасеньем.

Когда ж предел наш в битве пасть —

Погибнем с наслажденьем;

Святое имя призовем

В минуты смертной муки;

Кем мы дышали в мире сем,

С той нет и там разлуки:

Туда душа перенесет

Любовь и образ милой…

О други, смерть не все возьмет;

Есть жизнь и за могилой.

В тот мир душа перенесет

Любовь и образ милой…

О други, смерть не все возьмет;

Есть жизнь и за могилой.

Сей кубок чистым музам в дар!

Друзья, они в героя

Вливают бодрость, славы жар,

И месть, и жажду боя.

Гремят их лиры — стар и млад

Оделись в бранны латы:

Ничто им стрел свистящих град,

Ничто твердынь раскаты.

Певцы — сотрудники вождям;

Их песни — жизнь победам,

И внуки, внемля их струнам,

В слезах дивятся дедам.

О, радость древних лет, Боян!^{49}

Ты, арфой ополченный,

Летал пред строями славян,

И гимн гремел священный;

Петру возник среди снегов

Певец — податель славы^{50};

Честь Задунайскому — Петров^{51};

О камские дубравы,

Гордитесь, ваш Державин сын!

Готовь свои перуны,

Суворов, чудо-исполин, —

Державин грянет в струны.

О старец! да услышим твой

Днесь голос лебединый;

Не тщетной славы пред тобой,

Но мщения дружины;

Простерли не к добычам длань,

Бегут не за венками —

Их подвиг свят: то правых брань

С злодейскими ордами.

Пришло разрушить их мечам

Племен порабощенье;

Самим губителя рабам

Победы их спасенье.

Так, братья, чадам муз хвала!..

Но я, певец ваш юный…

Увы! почто судьба дала

Незвучные мне струны?

Доселе тихим лишь полям

Моя играла лира…

Вдруг жребий выпал: к знаменам!

Прости, и сладость мира,

И отчий край, и круг друзей,

И труд уединенный,

И все… я там, где стук мечей,

Где ужасы военны.

Но буду ль ваши петь дела

И хищных истребленье?

Быть может, ждет меня стрела

И мне удел — паденье.

Но что ж… навеки ль смертный час

Мой след изгладит в мире?

Останется привычный глас

В осиротевшей лире.

Пускай губителя во прах

Низринет месть кровава —

Родится жизнь в ее струнах,

И звучно грянут: слава!

Хвала возвышенным певцам!

Их песни — жизнь победам;

И внуки, внемля их струнам,

В слезах дивятся дедам.

Подымем чашу!.. Богу сил!

О братья, на колена!

Он искони благословил

Славянские знамена.

Бессильным щит его закон

И гибнущим спаситель;

Всегда союзник правых он

И гордых истребитель.

О братья, взоры к небесам!

Там жизни сей награда!

Оттоль отец незримый нам

Гласит: мужайтесь, чада!

Бессмертье, тихий, светлый брег;

Наш путь — к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег!

Вы, странники, терпенье!

Блажен, кого постигнул бой!

Пусть долго, с жизнью хилой,

Старик трепещущей ногой

Влачится над могилой;

Сын брани мигом ношу в прах

С могучих плеч свергает

И, бодр, на молнийных крылах

В мир лучший улетает.

А мы?… Доверенность к творцу!

Что б ни было — незримый

Ведет нас к лучшему концу

Стезей непостижимой.

Ему, друзья, отважно вслед!

Прочь, низкое! прочь, злоба!

Дух бодрый на дороге бед,

До самой двери гроба;

В высокой доле — простота;

Не жадность — в наслажденье;

В союзе с ровным — правота;

В могуществе — смиренье.

Обетам — вечность; чести — честь;

Покорность — правой власти;

Для дружбы — все, что в мире есть;

Любви — весь пламень страсти;

Утеха — скорби; просьбе — дань,

Погибели — спасенье;

Могущему пороку — брань;

Бессильному — презренье;

Неправде — грозный правды глас;

Заслуге — воздаянье;

Спокойствие — в последний час;

При гробе — упованье.

О! будь же, русский бог, нам щит!

Прострешь твою десницу —

И мститель-гром твой раздробит

Коня и колесницу.

Как воск перед лицом огня,

Растает враг пред нами…

О, страх карающего дня!

Бродя окрест очами,

Речет пришлец: «Врагов я зрел;

И мнил: земли им мало;

И взор их гибелью горел;

Протек — врагов не стало!»

Речет пришлец: «Врагов я зрел;

И мнил: земли им мало;

И взор их гибелью горел;

Протек — врагов не стало!»

Но светлых облаков гряда

Уж утро возвещает;

Уже восточная звезда

Над холмами играет;

Редеет сумрак; сквозь туман

Проглянули равнины,

И дальний лес, и тихий стан,

И спящие дружины.

О други, скоро!., день грядет…

Недвижны рати бурны…

Но… Рок уж жребии берет

Из таинственной урны.

О новый день, когда твой свет

Исчезнет за холмами,

Сколь многих взор наш не найдет

Меж нашими рядами!..

И он блеснул!.. Чу!., вестовой

Перун по холмам грянул;

Внимайте: в поле шум глухой!

Смотрите: стан воспрянул!

И кони ржут, грызя бразды;

И строй сомкнулся с строем;

И вождь летит перед ряды;

И пышет ратник боем.

Друзья, прощанью кубок сей!

И смело в бой кровавый

Под вихорь стрел, на ряд мечей,

За смертью иль за славой…

О вы, которых и вдали

Боготворим сердцами,

Вам, вам все блага на земли!

Щит промысла над вами!..

Всевышний царь, благослови!

А вы, друзья, лобзанье

В завет: здесь верныя любви,

Там сладкого свиданья!

Всевышний царь, благослови!

А вы, друзья, лобзанье

В завет: здесь верныя любви,

Там сладкого свиданья!

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали;

Снег пололи; под окном

Слушали; кормили

Счетным курицу зерном;

Ярый воск топили;

В чашу с чистою водой

Клали перстень золотой,

Серьги изумрудны;

Расстилали белый плат

И над чашей пели в лад

Песенки подблюдны.

Тускло светится луна

В сумраке тумана —

Молчалива и грустна

Милая Светлана.

«Что, подруженька, с тобой?

Вымолви словечко;

Слушай песни круговой;

Вынь себе колечко.

Пой, красавица: «Кузнец,

Скуй мне злат и нов венец,

Скуй кольцо златое;

Мне венчаться тем венцом,

Обручаться тем кольцом

При святом налое».

«Как могу, подружки, петь?

Милый друг далёко.;

Мне судьбина умереть

В грусти одинокой.

Год промчался — вести нет;

Он ко мне не пишет;

Ах! а им лишь красен свет,

Им лишь сердце дышит…

Иль не вспомнишь обо мне?

Где, в какой ты стороне?

Где твоя обитель?

Я молюсь и слезы лью!

Утоли печаль мою,

Ангел-утешитель».

Вот в светлице стол накрыт

Белой пеленою;

И на том столе стоит

Зеркало с свечою;

Два прибора на столе.

«Загадай, Светлана;

В чистом зеркала стекле

В полночь, без обмана

Ты узнаешь жребий свой:

Стукнет в двери милый твой

Легкою рукою;

Упадет с дверей запор;

Сядет он за свой прибор

Ужинать с тобою».

Вот красавица одна;

К зеркалу садится;

С тайной робостью она

В зеркало глядится;

Темно в зеркале; кругом

Мертвое молчанье;

Свечка трепетным огнем

Чуть лиет сиянье…

Робость в ней волнует грудь,

Страшно ей назад взглянуть,

Страх туманит очи…

С треском пыхнул огонек,

Крикнул жалобно сверчок,

Вестник полуночи.

Подпершися локотком,

Чуть Светлана дышит…

Вот… легохонько замком

Кто-то стукнул, слышит;

Робко в зеркало глядит;

За ее плечами

Кто-то, чудилось, блестит

Яркими глазами…

Занялся от страха дух…

Вдруг в ее влетает слух

Тихий, легкий шепот

«Я с тобой, моя краса;

Укротились небеса;

Твой услышан ропот!»

Оглянулась… милый к ней

Простирает руки.

«Радость, свет моих очей,

Нет для нас разлуки. Едем!

Поп уж в церкви ждет

С дьяконом, дьячками;

Хор венчальну песнь поет;

Храм блестит свечами».

Был в ответ умильный взор;

Идут на широкий двор,

В ворота тесовы;

У ворот их санки ждут;

С нетерпенья кони рвут

Повода шелковы.

Сели… кони с места враз;

Пышут дым ноздрями;

От копыт их поднялась

Вьюга над санями.

Скачут… пусто все вокруг;

Степь в очах Светланы;

На луне туманный круг;

Чуть блестят поляны.

Сердце вещее дрожит;

Робко дева говорит:

«Что ты смолкнул, милый?»

Ни полслова ей в ответ:

Он глядит на лунный свет,

Бледен и унылый.

Кони мчатся по буграм;

Топчут снег глубокий…

Вот в сторонке божий храм

Виден одинокий;

Двери вихорь отворил;

Тьма людей во храме;

Яркий свет паникадил

Тускнет в фимиаме;

На средине черный гроб;

И гласит протяжно поп:

«Буди взят могилой!»

Пуще девица дрожит;

Кони мимо; друг молчит,

Бледен и унылой.

Вдруг метелица крутом;

Снег валит клоками;

Черный вран, свистя крылом,

Вьется над санями;

Ворон каркает: печаль!

Кони торопливы

Чутко смотрят в темну даль,

Подымая гривы;

Брезжит в поле огонек;

Виден мирный утолок,

Хижинка под снегом.

Кони борзые быстрей,

Снег взрывая, прямо к ней

Мчатся дружным бегом.

Вот примчалися… и вмиг

Из очей пропали:

Кони, сани и жених

Будто не бывали.

Одинокая, впотьмах,

Брошена от друга,

В страшных девица местах;

Вкруг метель и вьюга.

Возвратиться — следу нет…

Виден ей в избушке свет:

Вот перекрестилась;

В дверь с молитвою стучит…

Дверь шатнулася… скрыпит…

Тихо растворилась.

Что ж?… В избушке гроб; накрыт

Белою запоной;

Спасов лик в ногах стоит;

Свечка пред иконой…

Ах! Светлана, что с тобой?

В чью зашла обитель?

Страшен хижины пустой

Безответный житель.

Входит с трепетом, в слезах;

Пред иконой пала в прах,

Спасу помолилась;

И, с крестом своим в руке,

Под святыми в уголке

Робко притаилась.

Все утихло… вьюги нет…

Слабо свечка тлится,

То прольет дрожащий свет,

То опять затмится…

Все в глубоком, мертвом сне,

Страшное молчанье…

Чу, Светлана!., в тишине

Легкое журчанье…

Вот глядит: к ней в уголок

Белоснежный голубок

С светлыми глазами,

Тихо вея, прилетел,

К ней на перси тихо сел,

Обнял их крылами.

Смолкло все опять кругом…

Вот Светлане мнится,

Что под белым полотном

Мертвый шевелится…

Сорвался покров; мертвец

(Лик мрачнее ночи)

Виден весь — на лбу венец,

Затворёны очи.

Вдруг… в устах сомкнутых стон;

Силится раздвинуть он

Рук-и охладелы…

Что же девица?… Дрожит…

Гибель близко… но не спит

Голубочек белый.

Встрепенулся, развернул

Легкие он крылы;

К мертвецу на грудь вспорхнул…

Всей лишенный силы,

Простонав, заскрежетал

Страшно он зубами

И на деву засверкал

Грозными очами…

Снова бледность на устах;

В закатившихся глазах

Смерть изобразилась…

Глядь, Светлана… о творец!

Милый друг ее — мертвец!

Ах!., и пробудилась.

Где ж?… У зеркала, одна

Посреди светлицы;

В тонкий занавес окна

Светит луч денницы;

Шумным бьет крылом петух,

День встречая пеньем;

Все блестит… Светланин дух

Смутен сновиденьем.

«Ах! ужасный, грозный сон!

Не добро вещает он —

Горькую судьбину;

Тайный мрак грядущих дней,

Что сулишь душе моей,

Радость иль кручину?»

Села (тяжко ноет грудь)

Под окном Светлана;

Из окна широкий путь

Виден сквозь тумана;

Снег на солнышке блестит,

Пар алеет тонкий…

Чу!.. в дали пустой гремит

Колокольчик звонкий;

На дороге снежный прах;

Мчат, как будто на крылах,

Санки, кони рьяны;

Ближе; вот уж у ворот;

Статный гость к крыльцу идет…

Кто?… Жених Светланы.

Что же твой, Светлана, сон,

Прорицатель муки?

Друг с тобой; все тот же он

В опыте разлуки;

Та ж любовь в его очах,

Те ж приятны взоры;

Те ж на сладостных устах

Милы разговоры.

Отворяйся ж, божий храм;

Вы летите к небесам,

Верные обеты;

Соберитесь, стар и млад;

Сдвинув звонки чаши, в лад

Пойте: многи леты!

______

Улыбнись, моя краса,

На мою балладу;

В ней большие чудеса,

Очень мало складу.

Взором счастливый твоим,

Не хочу и славы;

Слава — нас учили — дым;

Свет — судья лукавый.

Вот баллады толк моей:

«Лучшей друг нам в жизни сей

Вера в провиденье.

Благ зиждителя закон:

Здесь несчастье — лживый сон;

Счастье — пробужденье».

О! не знай сих страшных снов

Ты, моя Светлана…

Будь, создатель, ей покров!

Ни печали рана,

Ни минутной грусти тень

К ней да не коснется;

В ней душа — как ясный день;

Ах! да пронесется Мимо —

Бедствия рука;

Как приятный ручейка

Блеск на лоне луга,

Будь вся жизнь ее светла,

Будь веселость, как была,

Дней ее подруга.

На Посидонов пир веселый,

Куда стекались чада Гелы[1]

Зреть бег коней и бой певцов,

Шел Ивик^{54}, скромный друг богов.

Ему с крылатою мечтою

Послал дар песней Аполлон?

И с лирой, с легкою клюкою,

Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взоры

Вдали Акрокоринф и горы^{55},

Слиянны с синевой небес.

Он входит в Посидонов лес…

Все тихо: лист не колыхнется;

Лишь журавлей по вышине

Шумящая станица вьется

В страны полуденны к весне.

«О спутники, ваш рой крылатый,

Досель мой верный провожатый,

Будь добрым знамением мне.

Сказав: прости! родной стране,

Чужого брега посетитель,

Ищу приюта, как и вы;

Да отвратит Зевес-хранитель

Беду от странничьей главы».

И с твердой верою в Зевеса

Он в глубину вступает леса;

Идет заглохшею тропой…

И зрит убийц перед собой.

Готов сразиться он с врагами;

Но час судьбы его приспел:

Знакомый с лирными струнами,

Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…

Лишь эхо стоны повторяет —

В ужасном лесе жизни нет.

«И так погибну в цвете лет,

Истлею здесь без погребенья

И не оплакан от друзей;

И сим врагам не будет мщенья

Ни от богов, ни от людей».

И он боролся уж с кончиной…

Вдруг… шум от стаи журавлиной;

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас.

«Вы, журавли под небесами,

Я вас в свидетели зову!

Да грянет, привлеченный вами,

Зевесов гром на их главу».

И труп узрели обнаженный:

Рукой убийцы искаженны

Черты прекрасного лица.

Коринфский друг узнал певца.

«И ты ль недвижим предо мною?

И на главу твою, певец,

Я мнил торжественной рукою

Сосновый положить венец».

И внемлют гости Посидона,

Что пал наперсник Аполлона…

Вся Греция поражена;

Для всех сердец печаль одна.

И с диким ревом исступленья

Пританов окружил народ^{56},

И вопит: «Старцы, мщенья, мщенья!

Злодеям казнь, их сгибни род!»

По где их след? Кому приметно

Лицо врага в толпе несметной

Притекших в Посидонов храм?

Они ругаются богам.

И кто ж — разбойник ли презренный

Иль тайный враг удар нанес?

Лишь Гелиос[2] то зрел священный,

Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,

Между шумящею толпою,

Злодей сокрыт в сей самый час

И хладно внемлет скорби глас;

Иль в капище, склонив колени,

Жжет ладан гнусною рукой;

Или теснится на ступени

Амфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры

(Чуть могут их сдержать подпоры),

Пришед из ближних, дальних стран,

Шумя, как смутный океан,

Над рядом ряд, сидят народы;

И движутся, как в бурю лес,

Людьми кипящи переходы,

Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных?

Пришли отвсюду: от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой,

С Эгейских вод, с Фракийских гор…

И сели в тишине глубокой,

И тихо выступает хор[3].

По древнему обряду, важно,

Походкой мерной и протяжной,

Священным страхом окружен,

Обходит вкруг театра он.

Не шествуют так персти чада;

Не здесь их колыбель была.

Их стана дивная громада

Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами

И движут тощими руками

Свечи, от коих темный свет;

И в их ланитах крови нет;

Их мертвы лица, очи впалы;

И свитые меж их власов

Эхидны движут с свистом жалы,

Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;

И гимн запели диким хором,

В сердца вонзающий боязнь;

И в нем преступник слышит: казнь!

Гроза души, ума смутитель,

Эринний страшный хор гремит;

И, цепенея, внемлет зритель;

И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,

Кто чист младенчески душою!

Мы не дерзнем ему вослед;

Ему чужда дорога бед…

Но вам, убийцы, горе, горе!

Как тень, за вами всюду мы,

С грозою мщения во взоре,

Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться — мы с крылами;

Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;

И, спутав вас в своих сетях,

Растерзанных бросаем в прах.

Вам покаянье не защита;

Ваш стон, ваш плач — веселье нам;

Терзать вас будем до Коцита^{57},

Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;

И над внимавшими лежала,

Богинь присутствием полна,

Как над могилой, тишина.

И тихой, мерною стопою

Они обратно потекли,

Склонив главы, рука с рукою,

И скрылись медленно вдали.

И зритель — зыблемый сомненьем

Меж истиной и заблужденьем —

Со страхом мнит о Силе той,

Которая, во мгле густой

Скрываяся, неизбежима,

Вьет нити роковых сетей,

Во глубине лишь сердца зрима,

Но скрыта от дневных лучей.

И всё, и всё еще в молчанье…

Вдруг на ступенях восклицанье:!

«Парфений, слышишь?… Крик вдали —

То Ивиковы журавли!^{58}..»

И небо вдруг покрылось тьмою;

И воздух весь от крыл шумит;

И видят… черной полосою

Станица журавлей летит.

«Что? Ивик!..» Все поколебалось —

И имя Ивика помчалось

Из уст в уста… шумит народ,

Как бурная пучина вод.

«Наш добрый Ивик! наш сраженный

Врагом незнаемым поэт!..

Что, что в сем слове сокровенно?

И что сих журавлей полет?»

И всем сердцам в одно мгновенье,

Как будто свыше откровенье,

Блеснула мысль: «Убийца тут;

То Эвменид ужасных суд;

Отмщенье за певца готово;

Себе преступник изменил.

К суду и тот, кто молвил слово,

И тот, кем он внимаем был!»

И, бледен, трепетен, смятенный,

Незапной речью обличенный,

Исторгнут из толпы злодей:

Перед седалище судей

Он привлечен с своим клевретом;

Смущенный вид, склоненный взор

И тщетный плач был их ответом;

И смерть была им приговор.

Эсхин возвращался к пенатам своим,

К брегам благовонным Алфея^{60}.

Он долго по свету за счастьем бродил —

Но счастье, как тень, убегало.

И роскошь, и слава, и Вакх, и Эрот —

Лишь сердце они изнурили;

Цвет жизни был сорван; увяла душа;

В ней скука сменила надежду.

Уж взорам его тихоструйный Алфей

В цветущих брегах открывался;

Пред ним оживились минувшие дни,

Давно улетевшая младость…

Все те ж берега, и поля, и холмы,

И то же прекрасное небо;

Но где ж озарявшая некогда их

Волшебным сияньем Надежда?

Жилища Теонова ищет Эсхин.

Теон, при домашних пенатах,

В желаниях скромный, без пышных надежд.

Остался на бреге Алфея.

Близ места, где в море втекает Алфей,

Под сенью олив и платанов,

Смиренную хижину видит Эсхин —

То было жилище Теона.

С безоблачных солнце сходило небес,

И тихое море горело;

На хижину сыпался розовый блеск,

И мирты окрестны алели.

Из белого мрамора гроб не вдали,

Обсаженный миртами, зрелся;

Душистые розы и гибкий ясмин

Ветвями над ним соплетались.

На праге сидел в размышленье Теон,

Смотря на багряное море, —

Вдруг видит Эсхина и вмиг узнает

Сопутника юныя жизни.

«Да благостно взглянет хранитель Зевес

На мирный возврат твой к пенатам!» —

С блистающим радостью взором Теон

Сказал, обнимая Эсхина.

И взгляд на него любопытный вперил —

Лицо его скорбно и мрачно.

На друга внимательно смотрит Эсхин —

Взор друга прискорбен, но ясен.

«Когда я с тобой разлучался, Теон,

Надежда сулила мне счастье;

Но опыт иное мне в жизни явил:

Надежда — лукавый предатель.

Скажи, о Теон, твой задумчивый взгляд

Не ту же ль судьбу возвещает?

Ужель и тебя посетила печаль

При мирных домашних пенатах?»

Теон указал, воздыхая, на гроб…

«Эсхин, вот безмолвный свидетель,

Что боги для счастья послали нам жизнь —

Но с нею печаль неразлучна.

О! нет, не ропщу на Зевесов закон:

И жизнь и вселенна прекрасны,

Не в радостях быстрых, не в ложных мечтах

Я видел земное блаженство.

Что может разрушить в минуту судьба,

Эсхин, то на свете не наше;

Но сердца нетленные блага: любовь

И сладость возвышенных мыслей —

Вот счастье; о друг мой, оно не мечта.

Эсхин, я любил и был счастлив;

Любовью моя освятилась душа,

И жизнь в красоте мне предстала.

При блеске возвышенных мыслей я зрел

Яснее великость творенья;

Я верил, что путь мой лежит по земле

К прекрасной, возвышенной цели.

Увы! я любил… и ее уже нет!

Но счастье, вдвоем столь живое,

Навеки ль исчезло? И прежние дни

Вотще ли столь были прелестны?

О! нет: никогда не погибнет их след;

Для сердца прошедшее вечно;

Страданье в разлуке есть та же любовь,

Над сердцем утрата бессильна.

И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин,

Обет неизменной надежды:

Что где-то в знакомой, но тайной стране

Погибшее нам возвратится?

Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг,

Уже одиноким не будет…

Ах! свет, где она предо мною цвела, —

Он тот же; все ею он полон.

По той же дороге стремлюся один

И к той же возвышенной цели,

К которой так бодро стремился вдвоем —

Сих уз не разрушит могила.

Сей мыслью высокой украшена жизнь;

Я взором смотрю благодарным

На землю, где столько рассыпано благ,

На полное славы творенье.

Спокойно смотрю я с земли рубежа

На сторону лучшия жизни;

Сей сладкой надеждою мир озарен,

Как небо сияньем Авроры.

С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

И жизнь мне земная священна;

При мысли великой, что я человек,

Всегда возвышаюсь душою.

А этот безмолвный, таинственный гроб…

О друг мой, он верный свидетель,

Что лучшее в жизни еще впереди,

Что верно желанное будет;

Сей гроб затворенная к счастию дверь;

Отворится… жду и надеюсь!

За ним ожидает сопутник меня,

На миг мне явившийся в жизни.

О друг мой, искав изменяющих благ,

Искав наслаждений минутных,

Ты верные блага утратил свои —

Ты жизнь презирать научился.

С сим гибельным чувством ужасен и свет;

Дай руку: близ верного друга

С природой и жизнью опять примирись;

О! верь мне, прекрасна вселенна.

Все небо нам дало, мой друг, с бытием;

Все в жизни к великому средство;

И горесть и радость — все к цели одной!

Хвала жизнедавцу Зевесу!»

Зачем, зачем вы разорвали

Союз сердец?

Вам розно быть! вы им сказали, —

Всему конец.

Что пользы в платье золотое

Себя рядить?

Богатство на земле прямое

Одно: любить.

Когда случится, жизни в цвете,

Сказать душой

Ему: ты будь моя на свете;

А ей: ты мой;

И вдруг придется для другого

Любовь забыть —

Что жребия страшней такого?

И льзя ли жить?

Алина матери призналась:

«Мне мил Альсим;

Давно я втайне поменялась

Душою с ним;

Давно люблю ему сказала;

Дай счастье нам».

«Нет, дочь моя, за генерала

Тебя отдам».

И в монастырь святой Ирины

Отвозит дочь.

Тоска-печаль в душе Алины

И день и ночь.

Три года длилося изгнанье;

Не усладил

Ни разу друг ее страданье:

Но все он мил.

Однажды… о! как свет коварен!..

Сказала мать:

«Любовник твой неблагодарен»,

И ей читать

Она дает письмо Альсима.

Его черты:

Прости; другая мной любима;

Свободна ты.

Готово все: жених приходит;

Идут во храм;

Вокруг налоя их обводит

Священник там.

Увы! Алина, что с тобою?

Кто твой супруг?

Ты сердца не дала с рукою —

В нем прежний друг.

Как смирный агнец на закланье,

Вся убрана;

Вокруг веселье, ликованье —

Она грустна.

Алмазы, платья, ожерелья

Ей мать дарит:

Напрасно… прежнего веселья

Не возвратит.

Но как же дни свои смиренно

Ведет она!

Вся жизнь семье уединенной

Посвящена.

Алины сердце покорилось

Судьбе своей;

Супругу ж то, что сохранилось

От сердца ей.

Но все по-прежнему печали

Душа полна;

И что бы взоры ни встречали, —

Все мысль одна.

Так, безутешная, томила

Пять лет себя,

Все упрекая, что любила,

И все любя.

Разлуки жизнь воспоминанье;

Им полон свет;

Хотеть прогнать его — страданье,

А пользы нет.

Всё поневоле улетаем

К мечте своей;

Твердя: забудь! напоминаем

Душе об ней.

Однажды, приуныв, Алина

Сидела; вдруг

Купца к ней вводит армянина

Ее супруг.

«Вот цепи, дорогие шали,

Жемчуг, коралл;

Они лекарство от печалив

Я так слыхал.

На что нам деньги? На веселье.

Кому их жаль?

Купи, что хочешь: ожерелье,

Цепочку, шаль

Или жемчуг у армянина;

Вот кошелек;

Я скоро возвращусь, Алина;

Прости, дружок».

Товары перед ней открывши,

Купец молчит;

Алина, голову склонивши,

Как не глядит.

Он, взор потупя, разбирает

Жемчуг, алмаз;

Подносит молча; но вздыхает

Он каждый раз.

Блистала красота младая

В его чертах;

Но бледен; борода густая;

Печаль в глазах.

Мила для взора живость цвета,

Знак юных дней;

Но бледный цвет, тоски примета,

Еще милей.

Она не видит, не внимает —

Мысль далеко.

Но часто, часто он вздыхает

И глубоко.

Что (мыслит) он такой унылый?

Чем огорчен?

Ах! если потерял, что мило.

Как жалок он!

«Скажи, что сделалось с тобою?

О чем печаль?

Не от любви ль?… Ах! Всей душою

Тебя мне жаль».

«Что пользы! Горя нам словами

Не утолить;

И невозвратного слезами

Не возвратить.

Одно сокровище бесценно

Я в мире знал;

Подобного творец вселенной

Не создавал.

И я одно имел в предмете;

Им обладать.

За то бы рад был все на свете —

И жизнь отдать.

Как было сладко любоваться

Им в день сто раз!

И в мыслях я не мог расстаться

С ним ни на час.

Но року вздумалось лихому

Мне повредить

И счастие мое другому

С ним подарить.

Всех в жизни радостей лишенный,

С моей тоской

Я побежал, как осужденный,

На край земной:

Но ах! от сердца то, что мило,

Кто оторвет?

Что раз оно здесь полюбило,

С тем и умрет».

«Скажи же, что твоя утрата?

Златой бокал?»

«О нет: оно милее злата».

«Рубин, коралл?»

«Не тяжко потерять их». — «Что же?

Царев алмаз?»

«Нет, нет, алмазов всех дороже

Оно сто раз.

С тех пор, как я все то, что льстило,

В нем погубил,

Я сам на память образ милый

Изобразил.

И на черты его прелестны

Смотрю в слезах:

Мои все блага поднебесны

В его чертах».

Алина слушала уныло

Его рассказ.

«Могу ль на этот образ милый

Взглянуть хоть раз?»

Алине молча, как убитый,

Он подает

Парчою досканец обвитый,

Сам слезы льет.

Алина робкою рукою

Парчу сняла;

Дощечка с надписью златою;

Она прочла:

Здесь все, что я, осиротелый,

Моим зову;

Что мне от счастья уцелело;

Все, чем живу.

Дощечку с трепетом раскрыла —

И что же там?

Что новое судьба явила

Ее очам?

Дрожит, дыханье прекратилось…

Какой предмет!

И в ком бы сердце не смутилось?..

Ее портрет.

«Алина, пробудись, друг милый;

С тобою я.

Ничто души не изменило;

Она твоя.

В последний раз: люблю Алину,

Пришел сказать;

Тебя покинув, жизнь покину,

Чтоб не страдать».

Алина с горем и тоскою

Ему в ответ:

«Альсим, я верной быть женою

Дала обет.

Хоть долг и тяжкий и постылый,

Все покорись;

А ты — не умирай, друг милый;

Но… удались».

Алине руку на прощанье

Он подает:

Она берет ее в молчанье

И к сердцу жмет.

Вдруг входит муж; как в исступленье

Он задрожал

И им во грудь в одно мгновенье

Вонзил кинжал.

Альсима нет; Алина дышит.

«Невинна я

(Так говорит), всевышний слышит

Нас судия.

За что ж рука твоя пронзила

Алине грудь?

Но бог с тобой; я все простила;

Ты все забудь».

Убийца с той поры томится

И ночь и день:

Повсюду вслед за ним влачится

Алины тень;

Обагрена кровавым током

Вся грудь ея;

И говорит ему с упреком:

«Невинна я».

К востоку, все к востоку

Стремление земли —

К востоку, все к востоку

Летит моя душа;

Далеко на востоке,

За синевой лесов,

За синими горами

Прекрасная живет.

И мне в разлуке с нею

Все мнится, что она —

Прекрасное преданье

Чудесной старины,

Что мне она явилась

Когда-то в древни дни,

Чтоб мне об ней остался

Один блаженный сон.

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал, —

Тот вас не знает, вышни силы!

На жизнь мы брошены от вас!

И вы ж, дав знаться нам с виною,

Страданью выдаете нас,

Вину преследуете мздою.

Кольцо души-девицы

Я в море уронил;

С моим кольцом я счастье

Земное погубил.

Мне, дав его, сказал аз

«Носи! не забывай!

Пока твое колечко,

Меня своей считай!»

Не в добрый час я невод

Стал в море полоскать;

Кольцо юркнуло в воду;

Искал… но где сыскать!..

С тех пор мы как чужие!

Приду к ней — не глядит!

С тех пор мое веселье

На дне морском лежит!

О ветер полуночный,

Проснися! будь мне друг!

Схвати со дна колечко

И выкати на луг.

Вчера ей жалко стало!

Нашла меня в слезах!

И что-то, как бывало,

Зажглось у ней в глазах!

Ко мне подсела с лаской,

Мне руку подала,

И что-то ей хотелось

Сказать, но не могла!

На что твоя мне ласка!

На что мне твой привет!

Любви, любви хочу я…

Любви-то мне и нет!

Ищи, кто хочет, в море

Богатых янтарей…

А мне мое колечко

С надеждою моей.

Легкий, легкий ветерок,

Что так сладко, тихо веешь?

Что играешь, что светлеешь,

Очарованный поток?

Чем опять душа полна?

Что опять в ней пробудилось?

Что с тобой к ней возвратилось,

Перелетная весна?

Я смотрю на небеса…

Облака, летя, сияют

И, сияя, улетают

За далекие леса.

Иль опять от вышины

Весть знакомая несется?

Или снова раздается

Милый голос старины?

Или там, куда летит

Птичка, странник поднебесный,

Все еще сей неизвестный

Край желанного сокрыт?…

Кто ж к неведомым брегам

Путь неведомый укажет?

Ах! найдется ль, кто мне скажет:

Очарованное Там?

Изменой слуга паладина убил:

Убийце завиден сан рыцаря был.

Свершилось убийство ночною порой —

И труп поглощен был глубокой рекой.

И шпоры и латы убийца надел

И в них на коня паладинова сел.

И мост на коне проскакать он спешит,

Но конь поднялся на дыбы и храпит.

Он шпоры вонзает в крутые бока —

Конь бешеный сбросил в реку седока.

Он выплыть из всех напрягается сил,

Но панцирь тяжелый его утопил.

Там небеса и воды ясны!

Там песни птичек сладкогласны!

О родина! все дни твои прекрасны!

Где б ни был я, но все с тобой

Душой.

Ты помнишь ли, как под горою,

Осеребряемый росою,

Белелся луч вечернею порою

И тишина слетала в лес

С небес?

Ты помнишь ли наш пруд спокойный,

И тень от ив в час полдня знойный,

И над водой от стада гул нестройный,

И в лоне вод, как сквозь стекло,

Село?

Там на заре пичужка пела;

Даль озарялась и светлела;

Туда, туда душа моя летела:

Казалось сердцу и очам —

Все там!..

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?»

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул;

Он в темной короне, с густой бородой».

«О нет, то белеет туман над водой».

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;

Веселого много в моей стороне:

Цветы бирюзовы, жемчужны струи;

Из золота слиты чертоги мои».

«Родимый, лесной царь со мной говорит:

Он золото, перлы и радость сулит».

«О нет, мой младенец, ослышался ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей

Узнаешь прекрасных моих дочерей;

При месяце будут играть и летать,

Играя, летая, тебя усыплять».

«Родимый, лесной царь созвал дочерей;

Мне, вижу, кивают из темных ветвей».

«О нет, все спокойно в ночной глубине;

То ветлы седые стоят в стороне».

«Дитя, я пленился твоей красотой:

Неволей иль волей, а будешь ты мой».

«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;

Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

Ездок оробелый не скачет, летит;

Младенец тоскует, младенец кричит;

Ездок погоняет, ездок доскакал…

В руках его мертвый младенец лежал.

Минувших дней очарованье,

Зачем опять воскресло ты?

Кто разбудил воспоминанье

И замолчавшие мечты?

Шепнул душе привет бывалой;

Душе блеснул знакомый взор;

И зримо ей минуту стало

Незримое с давнишних пор.

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать живи надежде?

Скажу ль тому, что было: будь?

Могу ль узреть во блеске новом

Мечты увядшей красоту?

Могу ль опять одеть покровом

Знакомой жизни наготу?

Зачем душа в тот край стремился,

Где были дни, каких уж нет?

Пустынный край не населится;

Не узрит он минувших лет;

Там есть один жилец безгласный,

Свидетель милой старины;

Там вместе с ним все дни прекрасны

В единый гроб положены.

Скажи, кто ты, пленитель безымянной?

С каких небес примчался ты ко мне?

Зачем опять влечешь к обетованной,

Давно, давно покинутой стране?

Не ты ли тот, который жизнь младую

Так сладостно мечтами усыплял

И в старину про гостью неземную —

Про милую надежду ей шептал?

Не ты ли тот, кем всё во дни прекрасны

Так жило там, в счастливых тех краях,

Где луг душист, где воды светло-ясны,

Где весел день на чистых небесах?

Не ты ль во грудь с живым весны дыханьем

Таинственной унылостью влетал,

Ее теснил томительным желаньем

И трепетным весельем волновал?

Поэзии священным вдохновеньем

Не ты ль с душой носился в высоту,

Пред ней горел божественным виденьем,

Разоблачал ей жизни красоту?

В часы утрат, в часы печали тайной,

Не ты ль всегда беседой сердца был,

Его смирял утехою случайной

И тихою надеждою целил?

И не тебе ль всегда она внимала

В чистейшие минуты бытия,

Когда судьбы святыню постигала,

Когда лишь бог свидетель был ея?

Какую ж весть принес ты, мой пленитель?

Или опять мечтой лишь поманишь

И, прежних дум напрасный пробудитель,

О счастии шепнешь и замолчишь?

О Гений мой, побудь еще со мною;

Бывалый друг, отлетом не спеши;

Останься, будь мне жизнию земною;

Будь ангелом-хранителем души.

Свободу смелую приняв себе в закон,

Всезрящей мыслию над миром он носился.

И в мире все постигнул он —

И ничему не покорился.

Что наш язык земной пред дивною природой?

С какой небрежною и легкою свободой

Она рассыпала повсюду красоту

И разновидное с единством согласила!

Но где, какая кисть ее изобразила?

Едва-едва одну ее черту

С усилием поймать удастся вдохновенью…

Но льзя ли в мертвое живое передать?

Кто мог создание в словах пересоздать?

Невыразимое подвластно ль выраженью?…

Святые таинства, лишь сердце знает вас.

Не часто ли в величественный час

Вечернего земли преображенья —

Когда душа смятенная полна

Пророчеством великого виденья

И в беспредельное унесена, —

Спирается в груди болезненное чувство,

Хотим прекрасное в полете удержать,

Не нареченному хотим названье дать —

И обессиленно безмолвствует искусство?

Что видимо очам — сей пламень облаков,

По небу тихому летящих,

Сие дрожанье вод блестящих,

Сии картины берегов

В пожаре пышного заката —

Сии столь яркие черты —

Легко их ловит мысль крылата,

И есть слова для их блестящей красоты.

Но то, что слито с сей блестящей красотою, —

Сие столь смутное, волнующее нас,

Сей внемлемый одной душою

Обворожающего глас,

Сие к далекому стремленье,

Сей миновавшего привет

(Как прилетевшее незапно дуновенье

От луга родины, где был когда-то цвет,

Святая молодость, где жило упованье),

Сие шепнувшее душе воспоминанье

О милом радостном и скорбном старины,

Сия сходящая святыня с вышины,

Сие присутствие создателя в созданье —

Какой для них язык?… Горе душа летит,

Все необъятное в единый вздох теснится,

И лишь молчание понятно говорит.

Отымает наши радости

Без замены хладный свет;

Вдохновенье пылкой младости

Гаснет с чувством жертвой лет;

Не одно ланит пылание

Тратим с юностью живой —

Видим сердца увядание

Прежде юности самой.

Наше счастие разбитое

Видим мы игрушкой волн,

И в далекий мрак сердитое

Море мчит наш бедный челн;

Стрелки нет путеводительной.

Иль вотще ее магнит

В бурю к пристани спасительной

Челн беспарусный манит.

Хлад, как будто ускоренная

Смерть, заходит в душу к нам;

К наслажденью охлажденная,

Охладев к самим бедам,

Без стремленья, без желания,

В нас душа заглушена

И навек очарования

Слез отрадных лишена.

На минуту ли улыбкою

Мертвый лик наш оживет,

Или прежнее ошибкою

В сердце сонное зайдет —

То обман; то плющ, играющий

По развалинам седым;

Сверху лист благоухающий —

Прах и тление под ним.

Оживите сердце вялое;

Дайте быть по старине;

Иль оплакивать бывалое

Слез бывалых дайте мне.

Сладко, сладко появление

Ручейка в пустой глуши;

Так и слезы — освежение

Запустевшия души.

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

Сто красавиц светлооких

Председали на турнире.

Все — цветочки полевые;

А моя одна как роза.

На нее глядел я смело,

Как орел глядит на солнце.

Как от щек моих горячих

Разгоралося забрало!

Как рвалось пробиться сердце

Сквозь тяжелый, твердый панцирь!

Светлых взоров тихий пламень

Стал душе моей пожаром;

Сладкошепчущие речи

Стали сердцу бурным вихрем;

И она — младое утро —

Стала мне грозой могучей;

Я помчался, я ударил —

И ничто не устояло.

Безмолвное море, лазурное море,

Стою очарован над бездной твоей.

Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты.

Безмолвное море, лазурное море,

Открой мне глубокую тайну твою;

Что движет твое необъятное лоно?

Чем дышит твоя напряженная грудь?

Иль тянет тебя из земныя неволи

Далекое, светлое небо к себе?…

Таинственной, сладостной полное жизни,

Ты чисто в присутствии чистом его:

Ты льешься его светозарной лазурью,

Вечерним и утренним светом горишь,

Ласкаешь его облака золотые

И радостно блещешь звездами его.

Когда же сбираются темные тучи,

Чтоб ясное небо отнять у тебя —

Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,

Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу…

И мгла исчезает, и тучи уходят,

Но, полное прошлой тревоги своей,

Ты долго вздымаешь испуганны волны,

И сладостный блеск возвращенных небес

Не вовсе тебе тишину возвращает;

Обманчив твоей неподвижности вид:

Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,

Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

Он коня, торопясь в Бротерстон^{74}.

Не с могучим Боклю^{75} совокупно спешил

На военное дело барон;

Не в кровавом бою переведаться мнил

За Шотландию с Англией он;

Но в железной броне он сидит на коне;

Наточил он свой меч боевой;

И покрыт он щитом; и топор за седлом

Укреплен двадцатифунтовой.

Через три дни домой возвратился барон,

Отуманен и бледен лицом;

Через силу и конь, опенен, запылен,

Под тяжелым ступал седоком.

Анкрамморския битвы барон не видал^{76},

Где потоками кровь их лилась,

Где на Эверса грозно Боклю напирал^{77},

Где за родину бился Дуглас^{78};

Но железный шелом был иссечен на нем,

Был изрублен и панцирь и щит,

Был недавнею кровью топор за седлом,

Но не английской кровью покрыт.

Соскочив у часовни с коня за стеной,

Притаяся в кустах, он стоял;

И три раза он свистнул — и паж молодой

На условленный свист прибежал.

«Подойди, мой малютка, мой паж молодой,

И присядь на колена мои;

Ты младенец, но ты откровенен душой,

И слова непритворны твои.

Я в отлучке был три дни, мой паж молодой;

Мне теперь ты всю правду скажи:

Что заметил? Что было с твоей госпожой?

И кто был у твоей госпожи?»

«Госпожа по ночам к отдаленным скалам,

Где маяк, приходила тайком

(Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам

Не прокрасться во мраке ночном).

И на первую ночь непогода была,

И без умолку филин кричал;

И она в непогоду ночную пошла

На вершину пустынную скал.

Тихомолком подкрался я к ней в темноте;

И сидела одна — я узрел;

Не стоял часовой на пустой высоте;

Одиноко маяк пламенел.

На другую же ночь — я за ней по следам

На вершину опять побежал, —

О творец, у огня одинокого там

Мне неведомый рыцарь стоял.

Подпершися мечом, он стоял пред огнем,

И беседовал долго он с ней;

Но под шумным дождем, но при ветре ночном

Я расслушать не мог их речей.

И последняя ночь без ненастна была,

И порывистый ветер молчал;

И к маяку она на свиданье пошла;

У маяка уж рыцарь стоял.

И сказала (я слышал): «В полуночный час,

Перед светлым Ивановым днем^{79},

Приходи ты; мой муж не опасен для нас;

Он теперь на свиданье ином;

Он с могучим Боклю ополчился теперь;

Он в сраженье забыл про меня —

И тайком отопру я для милого дверь

Накануне Иванова дня».

«Я не властен прийти, я не должен прийти,

Я не смею прийти (был ответ);

Пред Ивановым днем одиноким путем

Я пойду… мне товарища нет».

«О, сомнение прочь! безмятежная ночь

Пред великим Ивановым днем

И тиха и темна, и свиданьям она

Благосклонна в молчанье своем.

Я собак привяжу, часовых уложу,

Я крыльцо пересыплю травой,

И в приюте моем, пред Ивановым днем,

Безопасен ты будешь со мной».

«Пусть собака молчит, часовой не трубит

И трава не слышна под ногой, —

Но священник есть там; он не спит по ночам;

Он приход мой узнает ночной».

«Он уйдет к той поре: в монастырь на горе

Панихиду он позван служить:

Кто-то был умерщвлен; по душе его он

Будет три дни поминки творить».

Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел,

Он ужасен стоял при огне.

«Пусть о том, кто убит, он поминки творит;

То, быть может, поминки по мне.

Но полуночный час благосклонен для нас:

Я приду под защитою мглы».

Он сказал… и она… я смотрю… уж одна

У маяка пустынной скалы».

И Смальгольмский барон, поражен, раздражен,

И кипел, и горел, и сверкал.

«Но скажи, наконец, кто ночной сей пришлец?

Он, клянусь небесами, пропал!»

«Показалося мне при блестящем огне,

Был шелом с соколиным пером,

И палаш боевой на цепи золотой,

Три звезды на щите голубом».

«Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой;

Сей полуночный, мрачный пришлец

Был не властен прийти: он убит на пути;

Он в могилу зарыт, он мертвец».

«Нет! не чудилось мне; я стоял при огне

И увидел, услышал я сам,

Как его обняла, как его назвала:

То был рыцарь Ричард Кольдингам».

И Смальгольмский барон, изумлен, поражен,

И хладел, и бледнел, и дрожал.

«Нет! в могиле покой: он лежит под землей,

Ты неправду мне, паж мой, сказал.

Где бежит и шумит меж утесами Твид,

Где подъемлется мрачный Эльдон,

Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам

Потаенным врагом умерщвлен.

Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд;

Оглушен был ты бурей ночной;

Уж три ночи, три дня, как поминки творят

Чернецы за его упокой».

Он идет в ворота, он уже на крыльце,

Он взошел по крутым ступеням

На площадку и видит: с печалью в лице,

Одиноко-унылая, там

Молодая жена — и тиха и бледна,

И в мечтании грустном глядит

На поля, небеса, на Мертонски леса,

На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена».

«В добрый час, благородный барон.

Что расскажешь ты мне? Решена ли война?

Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит

С Анкрамморских кровавых полей;

И Боклю наблюдать мне маяк мой велит

И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом

И ни слова… ни слова и он;

И пошла в свой покой с наклоненной главой,

И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час

Меж рассветом и утренней тьмой;

И глубоким он сном пред Ивановым днем

Вдруг заснул близ жены молодой.

«Не спалося лишь ей, не смыкала очей…

И бродящим, открытым очам,

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися», — она говорит.

«Я к свиданью тобой приглашен;

Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, —

Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом

На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня

Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!

И ужасный теперь ему сон!

И надолго во мгле на пустынной скале,

Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы,

Там скитаюсь теперь мертвецом;

И сюда с высоты не сошел бы… но ты

Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,

Вопросила: «Но что же с тобой?

Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?…»

Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь, —

То убийце скажи моему.

Беззаконную небо карает любовь, —

Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;

Ей десницею руку пожал —

И десница как острое пламя была,

И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе возжжена:

Отразилися пальцы на нем;

На руке ж — но таинственно руку она

Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:

И грустна и на свет не глядит;

Есть в Мельрозской обители мрачный монах;

И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?

Та монахиня — кто же она?

То убийца, суровый Смальгольмский барон;

То его молодая жена.

Ты предо мною

Стояла тихо.

Твой взор унылый

Был полон чувства.

Он мне напомнил

О милом прошлом…

Он был последний

На здешнем свете.

Ты удалилась,

Как тихий ангел;

Твоя могила,

Как рай, спокойна!

Там все земные

Воспоминанья,

Там все святые,

О небе мысли.

Звезды небес,

Тихая ночь!..

Я музу юную, бывало,

Встречал в подлунной стороне,

И Вдохновение летало

С небес, незваное, ко мне;

На все земное наводило

Животворящий луч оно —

И для меня в то время было

Жизнь и Поэзия одно.

Но дарователь песнопений

Меня давно не посещал;

Бывалых нет в душе видений,

И голос арфы замолчал.

Его желанного возврата

Дождаться ль мне когда опять?

Или навек моя утрата

И вечно арфе не звучать?

Но все, что от времен прекрасных,

Когда он мне доступен был,

Все, что от милых темных, ясных

Минувших дней я сохранил —

Цветы мечты уединенной

И жизни лучшие цветы, —

Кладу на твой алтарь священный,

О Гений чистой красоты!

Не знаю, светлых вдохновений

Когда воротится чреда, —

Но ты знаком мне, чистый Гений!

И светит мне твоя звезда!

Пока еще ее сиянье

Душа умеет различать:

Не умерло очарованье!

Былое сбудется опять.

Кто ты, призрак, гость прекрасный?

К нам откуда прилетал?

Безответно и безгласно

Для чего от нас пропал?

Где ты? Где твое селенье?

Что с тобой? Куда исчез?

И зачем твое явленье

В поднебесную с небес?

Не Надежда ль ты младая,

Приходящая порой

Из неведомого края

Под волшебной пеленой?

Как она, неумолимо

Радость милую на час

Показал ты, с нею мимо

Пролетел и бросил нас.

Не Любовь ли нам собою

Тайно ты изобразил?…

Дни любви, когда одною

Мир для нас прекрасен был,

Ах! тогда сквозь покрывало

Неземным казался он…

Снят покров; любви не стало;

Жизнь пуста, и счастье — сон.

Не волшебница ли Дума

Здесь в тебе явилась нам?

Удаленная от шума

И мечтательно к устам

Приложивши перст, приходит

К нам, как ты, она порой

И в минувшее уводит

Нас безмолвно за собой.

Иль в тебе сама святая

Здесь Поэзия была?…

К нам, как ты, она из рая

Два покрова принесла:

Для небес лазурно-ясный,

Чистый, белый для земли;

С ней все близкое прекрасно,

Все знакомо, что вдали.

Иль Предчувствие сходило

К нам во образе твоем

И понятно говорило

О небесном, о святом?

Часто в жизни так бывало:

Кто-то светлый к нам летит,

Подымает покрывало

И в далекое манит.

Поляны мирной украшение,

Благоуханные цветы,

Минутное изображение

Земной, минутной красоты;

Вы равнодушно расцветаете,

Глядяся в воды ручейка,

И равнодушно упрекаете

В непостоянстве мотылька.

Во дни весны с востока ясного,

Младой денницей пробужден,

В пределы бытия прекрасного

От высоты спустился он.

Исполненный воспоминанием

Небесной, чистой красоты,

Он вашим радостным сиянием

Пленился, милые цветы.

Он мнил, что вы с ним однородные

Переселенцы с вышины,

Что вам, как и ему, свободные

И крылья и душа даны;

Но вы к земле, цветы, прикованы;

Вам на земле и умереть;

Глаза лишь вами очарованы,

А сердца вам не разогреть.

Не рождены вы для внимания;

Вам непонятен чувства глас;

Стремишься к вам без упования;

Без горя забываешь вас.

Пускай же к вам, резвясь, ласкается,

Как вы, минутный ветерок;

Иною прелестью пленяется

Бессмертья вестник — мотылек…

Но есть меж вами два избранные,

Два не надменные цветка:

Их имена, им сердцем данные,

К ним привлекают мотылька.

Они без пышного сияния;

Едва приметны красотой:

Один есть цвет воспоминания,

Сердечной думы цвет другой.

О милое воспоминание

О том, чего уж в мире нет!

О дума сердца — упование

На лучший, неизменный свет!

Блажен, кто вас среди губящего

Волненья жизни сохранил

И с вами низость настоящего

И пренебрег и позабыл.

Снова гений жизни веет;

Возвратилася весна;

Холм на солнце зеленеет;

Лед разрушила волна;

Распустившийся дымится

Благовониями лес,

И безоблачен глядится

В воды зеркальны Зевес;

Все цветет — лишь мой единый

Не взойдет прекрасный цвет;

Прозерпины^{82}, Прозерпины

На земле моей уж нет.

Я везде ее искала,

В дневном свете и в ночи;

Все за ней я посылала

Аполлоновы лучи;

Но ее под сводом неба

Не нашел всезрящий бог;

А подземной тьмы Эреба^{83}

Луч его пронзить не мог

Те брега недостижимы,

И богам их страшен вид…

Там она! неумолимый

Ею властвует Аид.

Кто ж мое во мрак Плутона

Слово к ней перенесет?

Вечно ходит челн Харона^{84},

Но лишь тени он берет.

Жизнь подземного страшится;

Недоступен ад и тих;

И с тех пор, как он стремится,

Стикс не видывал живых;

Тьма дорог туда низводит;

Ни одной оттуда нет;

И отшедший не приходит

Никогда опять на свет.

Сколь завидна мне, печальной,

Участь смертных матерей!

Легкий пламень погребальный

Возвращает им детей;

А для нас, богов нетленных,

Что усладою утрат?

Нас, безрадостно-блаженных,

Парки^{85} строгие щадят…

Парки, парки, поспешите

С неба в ад меня послать;

Прав богини не щадите;

Вы обрадуете мать.

В тот предел — где, утешенью

И веселию чужда,

Дочь живет — свободной тенью

Полетела б я тогда;

Близ супруга, на престоле

Мне предстала бы она,

Грустной думою о воле

И о матери полна;

И ко мне бы взор склонился,

И меня узнал бы он,

И над нами б прослезился

Сам безжалостный Плутон.

Тщетный призрак! стон напрасный!

Все одним путем небес

Ходит Гелиос прекрасный;

Все навек решил Зевес;

Жизнью горнею доволен,

Ненавидя адску ночь,

Он и сам отдать неволен

Мне утраченную дочь.

Там ей быть, доколь Аида

Не осветит Аполлон^{86}

Или радугой Ирида^{87}

Не сойдет на Ахерон!

Нет ли ж мне чего от милой,

В сладкопамятный завет:

Что осталось все, как было,

Что для нас разлуки нет?

Нет ли тайных уз, чтоб ими

Снова сблизить мать и дочь,

Мертвых с милыми живыми,

С светлым днем подземну ночь?…

Так, не все следы пропали!

К ней дойдет мой нежный клик:

Нам святые боги дали

Усладительный язык.

В те часы, как хлад Борея^{88}

Губит нежных чад весны,

Листья падают, желтея,

И леса обнажены:

Из руки Вертумна щедрой^{89}

Семя жизни взять спешу

И, его в земное недро

Бросив, Стиксу приношу;

Сердцу дочери вверяю

Тайный дар моей руки

И, скорбя, в нем посылаю

Весть любви, залог тоски.

Но когда с небес слетает

Вслед за бурями весна:

В мертвом снова жизнь играет,

Солнце греет семена;

И, умершие для взора,

Вняв они весны привет,

Из подземного затвора

Рвутся радостно на свет:

Лист выходит в область неба,

Корень ищет тьмы ночной;

Лист живет лучами Феба,

Корень Стиксовой струей.

Ими таинственно слита

Область тьмы с страною дня,

И приходят от Коцита

С ними вести для меня;

И ко мне в живом дыханье

Молодых цветов весны

Подымается признанье,

Глас родной из глубины;

Он разлуку услаждает,

Он душе моей твердит:

Что любовь не умирает

И в отшедших за Коцит.

О! приветствую вас, чада

Расцветающих полей;

Вы тоски моей услада,

Образ дочери моей;

Вас налью благоуханьем,

Напою живой росой,

И с Аврориным сияньем

Поравняю красотой;

Пусть весной природы младость,

Пусть осенний мрак полей

И мою вещают радость,

И печаль души моей.

Были и лето и осень дождливы;

Были потоплены пажити, нивы;

Хлеб на полях не созрел и пропал;

Сделался голод, народ умирал.

Но у епископа, милостью неба,

Полны амбары огромные хлеба;

Жито сберег прошлогоднее он:

Был осторожен епископ Гаттон^{91}.

Рвутся толпой и голодный и нищий

В двери епископа, требуя пищи:

Скуп и жесток был епископ Гаттон:

Общей бедою не тронулся он.

Слушать их вопли ему надоело;

Вот он решился на страшное дело!

Бедных из ближних и дальних сторон,

Слышно, скликает епископ Гаттон^{92}.

«Дожили мы до нежданного чуда: —

Вынул епископ добро из-под спуда;

Бедных к себе на пирушку зовет», —

Так говорил изумленный народ.

К сроку собралися званые гости,

Бледные, чахлые, кожа да кости;

Старый, огромный сарай отворен,

В нем угостит их епископ Гаттон.

Вот уж столпились под кровлей сарая

Все пришлецы из окружного края…

Как же их принял епископ Гаттон?

Был им сарай и с гостями сожжен.

Глядя епископ на пепел пожарный,

Думает: «Будут мне все благодарны;

Разом избавил я шуткой моей

Край наш голодный от жадных мышей^{93}».

В замок епископ к себе возвратился,

Ужинать сел, пировал, веселился,

Спал, как невинный, и снов не видал…

Правда! но боле с тех пор он не спал.

Утром он входит в покой, где висели

Предков портреты, и видит, что съели

Мыши его живописный портрет,

Так, что холстины и признака нет.

Он обомлел; он от страха чуть дышит…

Вдруг он чудесную ведомость слышит;

«Наша округа мышами полна,

В житницах съеден весь хлеб до зерна».

Вот и другое в ушах загремело;

«Бог на тебя за вчерашнее дело!

Крепкий твой замок, епископ Гаттон,

Мыши со всех осаждают сторон».

Ход был до Рейна от замка подземной;

В страхе епископ дорогою темной

К берегу выйти из замка спешит:

«В Рейнской башне спасусь», — говорит.

Башня из реинских вод подымалась;

Издали острым утесом казалась,

Грозно из пены торчащим, она;

Стены кругом ограждала волна.

В легкую лодку епископ садится;

К башне причалил, дверь запер и мчится

Вверх по гранитным крутым ступеням;

В страхе один затворился он там.

Стены из стали казалися слиты,

Были решетками окна забиты,

Ставни чугунные, каменный свод, —

Дверью железною запертый вход.

Узник не знает, куда приютиться;

На пол, зажмурив глаза, он ложится…

Вдруг он испуган стенаньем глухим:

Вспыхнули ярко два глаза над ним.

Смотрит он… кошка сидит и мяучит;

Голос тот грешника давит и мучит;

Мечется кошка; невесело ей:

Чует она приближенье мышей.

Пал на колени епископ и криком

Бога зовет в исступлении диком.

Воет преступник… а мыши плывут…

Ближе и ближе… доплыли… ползут.

Вот уж ему в расстоянии близком

Слышно, как лезут с роптаньем и писком;

Слышно, как стену их лапки скребут;

Слышно, как камень их зубы грызут.

Вдруг ворвались неизбежные звери;

Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери,

Спереди, сзади, с боков, с высоты…

Что тут, епископ, почувствовал ты?

Зубы об камни они навострили,

Грешнику в кости их жадно впустили,

Весь по суставам раздернут был он…

Так был наказан епископ Гаттон.

Свивайте венцы из колосьев златых;

Цианы^{95} лазурные в них заплетайте;

Сбирайтесь плясать на коврах луговых

И пеньем благую Цереру встречайте.

Церера сдружила враждебных людей;

Жестокие нравы смягчила;

И в дом постоянный меж нив и полей

Шатер подвижной обратила.

Робок, наг и дик, скрывался

Троглодит в пещерах скал;

По полям Номад^{96} скитался

И поля опустошал;

Зверолов с копьем, стрелами,

Грозен, бегал по лесам…

Горе брошенным волнами

К неприютным их брегам!

С Олимпийския вершины

Сходит мать Церера вслед

Похищенной Прозерпины:

Дик лежит пред нею свет.

Ни угла, ни угощенья

Нет нигде богине там;

И нигде богопочтенья

Не свидетельствует храм.

Плод полей и грозды сладки

Не блистают на пирах;

Лишь дымятся тел остатки

На кровавых алтарях;

И куда печальным оком

Там Церера ни глядит?

В унижении глубоком

Человека всюду зрит.

«Ты ль, Зевесовой рукою

Сотворенный человек?

Для того ль тебя красою

Олимпийскою облек

Бог богов и во владенье

Мир земной тебе отдал,

Чтоб ты в нем, как в заточенье

Узник брошенный, страдал?

Иль ни в ком^{97} между богами

Сожаленья к людям нет

И могучими руками

Ни один из бездны бед

Их не вырвет? Знать, к блаженным

Скорбь земная не дошла?

Знать, одна я огорченным

Сердцем горе поняла?

Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступи в союз навек;

Чти закон времен спокойный;

Знай теченье лун и лет,

Знай, как движется под стройной

Их гармониею свет».

И мгновенно расступилась

Тьма, лежавшая на ней,

И небесная явилась

Божеством пред дикарей:

Кончив бой, они, как тигры,

Из черепьев вражьих пьют,

И ее на зверски игры

И на страшный пир зовут.

Но богиня, с содроганьем

Отвратясь, рекла: «Богам

Кровь противна; с сим даяньем

Вы, как звери, чужды нам;

Чистым чистое угодно;

Дар, достойнейший небес?

Нивы колос первородной,

Сок оливы, плод древес».

Тут богиня исторгает

Тяжкий дротик у стрелка;

Острием его пронзает

Грудь земли ее рука;

И берет она живое

Из венца главы зерно,

И в пронзенное земное

Лоно брошено оно.

И выводит молодые

Класы тучная земля;

И повсюду, как златые

Волны, зыблются поля.

Их она благословляет,

И, колосья в сноп сложив,

На смиренный возлагает

Камень жертву первых нив.

И гласит: «Прими даянье,

Царь Зевес, и с высоты

Нам подай знаменованье,

Что доволен жертвой ты.

Вечный бог, сними завесу

С них, не знающих тебя:

Да поклонятся Зевесу,

Сердцем правду возлюбя».

Чистой жертвы не отринул

На Олимпе царь Зевес;

Он во знамение кинул

Гром излучистый с небес;

Вмиг алтарь воспламенился;

К небу жертвы дым взлетел,

И над ней горе явился

Зевсов пламенный орел.

И чудо проникло в сердца дикарей;

Упали во прах перед дивной Церерой;

Исторгнулись слезы из грубых очей,

И сладкой сердца растворилися верой.

Оружие кинув, теснятся толпой

И ей воздают поклоненье;

И с видом смиренным, покорной душой

Приемлют ее поученье.

С высоты небес нисходит

Олимпийцев светлый сонм;

И Фемида их предводит,

И своим она жезлом

Ставит грани юных, жатвой

Озлатившихся полей

И скрепляет первой клятвой

Узы первые людей.

И приходит благ податель,

Друг пиров, веселый Ком;

Бог, ремесл изобретатель,

Он людей дружит с огнем;

Учит их владеть клещами;

Движет мехом, млатом бьет

И искусными руками

Первый плуг им создает.

И вослед ему Паллада

Копьеносная идет

И богов к строенью града

Крепкостенного зовет:

Чтоб приютно-безопасный

Кров толпам бродящим дать

И в один союз согласный

Мир рассеянный собрать.

И богиня утверждает

Града нового чертеж;

Ей покорный, означает

Термин^{98} камнями рубеж;

Цепью смерена равнина;

Холм глубоким рвом обвит;

И могучая плотина

Гранью бурных вод стоит.

Мчатся Нимфы, Ореады

(За Дианой по лесам,

Чрез потоки, водопады,

По долинам, по холмам

С звонким скачущие луком);

Блещет в их руках топор,

И обрушился со стуком

Побежденный ими бор.

И, Пал ладою призванный,

Из зеленых вод встает

Бог, осокою венчанный^{99},

И тяжелый строит плот;

И, сияя, низлетают

Оры легкие^{100} с небес

И в колонну округляют

Суковатый ствол древес.

И во грудь горы вонзает

Свой трезубец Посидон;

Слой гранитный отторгает

От ребра земного он;

И в руке своей громаду,

Как песчинку, он песет;

И огромную ограду

Во мгновенье создает.

И вливает в струны пенье

Светлоглавый Аполлон:

Пробуждает вдохновенье

Их согласно-мерный звон;

И веселые Камены^{101}

Сладким хором с ним поют,

И красивых зданий стены

Под напев их восстают.

И творит рука Цибелы^{102}

Створы врат городовых:

Держат петли их дебелы,

Утвержден замок на них;

И чудесное творенье

Довершает, в честь богам,

Совокупное строенье

Всех богов, великий храм.

И Юнона^{103}, с оком ясным

Низлетев от высоты,

Сводит с юношей прекрасным

В храме деву красоты;

И Киприда обвивает

Их гирляндою цветов,

Их небес благословляет

Первый брак отец богов.

И с торжественной игрою

Сладких лир, поющих в лад,

Вводят боги за собою

Новых граждан в новый град;

В храме Зевсовом царица,

Мать Церера там стоит,

Жжет курения, как жрица,

И пришельцам говорит:

«В лесе ищет зверь свободы,

Правит всем свободно бог,

Их закон — закон природы.

Человек, прияв в залог

Зоркий ум — звено меж ними, —

Для гражданства сотворен:

Здесь лишь нравами одними

Может быть свободен он».

Свивайте венцы из колосьев златых;

Цианы лазурные в них заплетайте;

Сбирайтесь плясать на коврах луговых;

И с пеньем благую Цереру встречайте:

Всю землю богинин приход изменил;

Признавши ее руководство,

В союз человек с человеком вступил

И жизни постиг благородство.

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает барабанщик;

И ходит он взад и вперед,

И бьет он проворно тревогу.

И в темных гробах барабан

Могучую будит пехоту:

Встают молодцы егеря,

Встают старики гренадеры,

Встают из-под русских снегов,

С роскошных полей италийских,

Встают с африканских степей,

С горючих песков Палестины.

В двенадцать часов по ночам

Выходит трубач из могилы;

И скачет он взад и вперед,

И громко трубит он тревогу.

И в темных могилах труба

Могучую конницу будит:

Седые гусары встают,

Встают усачи кирасиры;

И с севера, с юга летят,

С востока и с запада мчатся

На легких воздушных конях

Один за другим эскадроны.

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встает полководец;

На нем сверх мундира сюртук;

Он с маленькой шляпой и шпагой;

На старом коне боевом

Он медленно едет по фрунту.

И маршалы едут за ним,

И едут за ним адъютанты;

И армия честь отдает.

Становится он перед нею;

И с музыкой мимо его

Проходят полки за полками.

И всех генералов своих

Потом он в кружок собирает,

И ближнему на ухо сам

Он шепчет пароль свой и лозунг;

И армии всей отдают

Они тот пароль и тот лозунг,

И Франция — тот их пароль,

Тот лозунг — Святая Елена.

Так к старым солдатам своим

На смотр генеральный из гроба

В двенадцать часов по ночам

Встает император усопший.

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе

Руки свои опустив. Голову тихо склоня,

Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем

Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,

Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,

Что выражалось на нем — в жизни такого

Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья

Пламень на нем; не сиял острый ум;

Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье,

Что-то сбывалось над ним и спросить мне хотелось: что видишь?

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,

Что часто я тружусь день целый над стихом?

Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю^{108},

Что логике учусь и ясным быть желаю?

Какая слава мне за тяжкие труды?

Лишь только всякий час себе я жду беды;

Стихомарателей здесь скопище упрямо.

Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо^{109};

Я, признаюсь, люблю Карамзина читать

И в слоге Дмитреву стараюсь подражать.

Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно,

Тот изъясняется приятно и свободно.

Славянские слова таланта не дают,

И на Парнас они поэта не ведут.

Кто русской грамоте, как должно, не учился.

Напрасно тот писать трагедии пустился^{110};

Поэма громкая, в которой плана нет^{111},

Не песнопение, но сущий только бред.

Вот мнение мое! Я в нем не ошибаюсь

И на Горация и Депрео^{112} ссылаюсь:

Они против врагов мне твердый будут щит;

Рассудок следовать примерам их велит.

Талант нам Феб дает, а вкус дает ученье.

Что просвещает ум? питает душу? — чтенье.

В чем уверяют нас Паскаль и Боссюэт^{113},

В Синопсисе того, в Степенной книге нет^{114}.

Отечество люблю, язык я русский знаю,

Но Тредьяковского с Расином не равняю —

И Пиндар наших стран^{115} тем слогом не писал,

Каким Баян в свой век героев воспевал^{116}.

Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен;

Но правду говорить безумцам — труд напрасен.

Я вижу весь собор безграмотных славян,

Которыми здесь вкус к изящному попран,

Против меня теперь рыкающий ужасно.

К дружине вопиет наш Балдус^{117} велегласно?

«О братие мои, зову на помощь вас!

Ударим на него, и первый буду аз.

Кто нам грамматике советует учиться,

Во тьму кромешную, в геенну погрузится^{118};

И аще смеет кто Карамзина хвалить,

Наш долг, о людие, злодея истребить».

Не бойся, говоришь ты мне, о друг почтенный,

Не бойся, мрак исчез: настал нам век блаженный!

Великий Петр, потом великая жена^{119},

Которой именем вселенная полна,

Нам к просвещению, к наукам путь открыли,

Венчали лаврами и светом озарили.

Вергилий и Омер^{120}, Софокл и Еврипид,

Гораций, Ювенал, Саллюстий^{121}, Фукидид^{122}

Знакомы стали нам, и к вечной славе россов

Во хладном севере родился Ломоносов!

На лире золотой Державин возгремел,

Бессмертную в стихах бессмертных он воспел;

Любимец аонид^{123} и Фебом вдохновенный

Представил Душеньку в поэме несравненной.

Во вкусе час настал великих перемен:

Явились Карамзин и Дмитрев — Лафонтен^{124}!

Вот чем все русские должны гордиться ныне!

Хвала Великому! Хвала Екатерине!

Пусть Клит рецензии тисненью предает —

Безумцу вопреки поэт всегда поэт.

Итак, любезный друг, я смело в бой вступаю;

В словесности раскол, как должно, осуждаю.

Арист^{125} душою добр, но автор он дурной,

И нам от книг его нет пользы никакой;

В странице каждой он слог древний выхваляет

И русским всем словам прямой источник знает:

Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна^{126},

Не есть Лагарпов курс^{127}, а пагуба одна.

В славянском языке и сам я пользу вижу,

Но вкус я варварский гоню и ненавижу.

В душе своей ношу к изящному любовь;

Творенье без идей мою волнует кровь.

Слов много затвердить не есть еще ученье;

Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье.

Ох! дайте отдохнуть и с силами собраться!

Что прибыли, друзья, пред вами запираться?

Я всё перескажу? Буянов, мой сосед,

Имение свое проживший в восемь лет

С цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами,

Пришел ко мне вчера с небритыми усами,

Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком,

Пришел — и понесло повсюду кабаком.

«Сосед, — он мне сказал, — что делаешь ты дома?

Я славных рысаков подтибрил у Пахома^{128};

На масленой тебя я лихо прокачу».

Потом, с улыбкою ударив по плечу:

«Мой друг, — прибавил он, — послушай: есть находка;

Не девка — золото; из всей Москвы красотка.

Шестнадцать только лет, бровь черная дугой,

И в ремесло пошла лишь нынешней зимой.

Ступай со мной, качнем!» К плотскому страсть имея,

Я — виноват, друзья, — послушался злодея.

Мы сели в обшивни, покрытые ковром,

И пристяжная вмиг свернулася кольцом.

Извозчик ухарский, любуясь рысаками:

«Ну! — свистнул, — соколы, отдернем с господами».

Пустился дым густой из пламенных ноздрей

По улицам как вихрь несущихся коней.

Кузнецкий мост и вал^{129}, Арбат и Поварская

Дивились двоице, на бег ее взирая^{130}.

Позволь, Варяго-Росс, угрюмый наш певец^{131},

Славянофилов кум, взять слово в образец.

Досель, в невежестве коснея, утопая,

Мы, парой двоицу по-русски называя,

Писали для того, чтоб понимали нас.

Ну, к черту ум и вкус! пишите в добрый час!

«Приехали», — сказал извозчик, отряхаясь.

Домишко, как тростник от ветра колыхаясь,

С калиткой на крюку представился очам.

Херы с Покоями сцеплялись по стенам^{132}.

«Кто там?» — нас вопросил охриплый голос грубый.

«Проворней отворяй, не то — ракалью в зубы, —

Буянов закричал, — готовы кулаки»,

И толк ногою в дверь; слетели все крюки.

Мы сгорбившись вошли в какую-то каморку,

И что ж? С купцом играл дьячок приходский в горку;

Пунш, пиво и табак стояли на столе.

С широкой задницей, с угрями на челе,

Вся провонявшая и чесноком и водкой,

Сидела сводня тут с известною красоткой;

Султан Селим^{133}, Вольтер и Фридерик Второй^{134}

Смиренно в рамочках висели над софой;

Две гостьи дюжие смеялись, рассуждали

И Стерна Нового как диво величали^{135}.

Прямой талант везде защитников найдет!^{136}

Но вот кривой лакей им кофе подает;

Безносая стоит кухарка в душегрейке;

Урыльник, самовар и чашки на скамейке.

«Я здесь», — провозгласил Буянов-молодец.

Все вздрогнули — дьячок, и сводня, и купец;

Но все, привстав, поклон нам отдали учтивый.

«Ни с места — продолжал Сосед велеречивый, —

Ни с места! все равны в борделе у б…ей.

Не обижать пришли мы честных здесь людей.

Панкратьевна, садись; целуй меня, Варюшка;

Дай пуншу; пей, дьячок». — И началась пирушка!

Вдруг шепчет на ухо мне гостья, на беду;

«Послушай, я тебя в светлицу поведу;

Ты мной, жизненочек, останешься доволен;

Варюшка молода, но с нею будешь болен;

Она охотница подарочки дарить».

Я на нее взглянул. Черт дернул! — так и быть!

Пошли по лестнице высокой, крючковатой;

Кухарка вслед кричит: «Боярин тороватый,

Дай бедной за труды, всю правду доложу,

Из чести лишь одной я в доме здесь служу^{137}».

Сундук, засаленной периною покрытый,

Огарок в черепке, рогожью пол обитый,

Рубашки на шестах, два медные таза,

Кот серый, курица мне бросились в глаза.

Знакомка новая, обняв меня рукою:

«Дружок, — сказала мне, — повеселись со мною;

Ты добрый человек, мне твой приятен вид,

И, верно, девушке не, сделаешь обид.

Не бойся ничего; живу я на отчете^{138},

И скажет вся Москва, что я лиха в работе».

Проклятая! Стыжусь, как падок, слаб ваш друг!

Свет в черепке погас, и близок был сундук…

Но что за шум? Кричат. Несется вопль в светлицу.

Прелестница, моя, накинув, исподницу,

От страха босиком по лестнице бежит;

Я вслед за ней. Весь дом колеблется, дрожит.

О ужас! мой Сосед, могучею рукою

К стене прижав дьячка, тузит купца другою;

Панкратьевна в крови; подсвечники летят,

И стулья на полу ногами вверх лежат.

Варюшка пьяная бранится непристойно;,

Один кривой лакей стоит в углу спокойно

И, нюхая табак, с почтеньем ждет конца.

«Буянов, бей дьячка, но пощади купца», —

Б… толстая кричит сердитому герою.

Но вдруг красавицы все приступают к бою.

Лежали на окне «Бова» и «Еруслан»,

«Несчастный Никанор»^{139}, чувствительный роман,

«Смерть Роллы»^{140}, «Арфаксад»^{141}, «Русалка»^{142}, «Дева солнца»^{143};

Они их с мужеством пускают в ратоборца.

На доблесть храбрых жен я с трепетом взирал;

Все пали ниц; Сосед победу одержал.

Ужасной битве сей вот было что виною:

Дьячок, купец, Сосед пунш пили за игрою,

Уменье в свете жить желая показать,

Варюшка всем гостям старалась подливать;

Благопристойности ничто не нарушало.

Но Бахус бедствиям не раз бывал начало.

Забав невинных враг, любитель козней злых,

Не дремлет сатана при случаях таких.

Купец почувствовал к Варюшке вожделенье

(А б…, в том спору нет, есть общее именье).

К Аспазии подсев^{144}, — дьячку он дал толчок;

Буянова толкнул, нахмурившись; дьячок;

Буянов, не стерня приветствия такого,

Задел дьячка в лицо, не говоря ни слова;

Дьячок, расхоробрясь, купца ударил в нос;

Купец схватил с стола бутылку и поднос,

В приятелей махнул, — и сатане потеха!

В юдоли сей, увы! плач вечно близок смеха!

На быстрых крылиях веселие летит,

А горе тут как тут!.. Гнилая дверь скрипит

И отворяется; спокойствия рачитель,

Брюхастый офицер, полиции служитель,

Вступает с важностью, в мундирном сертуке.

«Потише, — говорит, — вы здесь не в кабаке;

Пристойно ль, господа, у барышень вам драться?

Немедленно со мной извольте расквитаться».

Тарелкою Сосед ответствовал ему.

Я близ дверей стоял, ко счастью моему.

Мой слабый дух, боясь лютейшего сраженья,

Единственно в ногах искал себе спасенья;

В светлице позабыл часы и кошелек;

Чрез бревна, кирпичи, чрез полный смрада ток

Перескочив, бежал, и сам куда не зная.

Косматых церберов ужаснейшая стая,

Исчадье адово, вдруг стала предо мной,

И всюду раздался псов алчных лай и вой.

Что делать! Я шинель им отдал на съеденье.

Снег мокрый, сильный ветр. О! страшное мученье!

В тоске, в отчаянье, промокший до костей,

Я в полночь наконец до хижины моей,

О милые друзья, калекой дотащился.

Нет! полно! Я навек с Буяновым простился.

Блажен, стократ блажен, кто в тишине живет

И в сонмище людей неистовых нейдет^{145};

Кто, веселясь подчас с подругой молодою,

За нежный поцелуй не награжден бедою;

С кем не встречается опасный мой Сосед:

Кто любит и шутить, но только не во вред;

Кто иногда стихи от скуки сочиняет

И над рецензией славянской засыпает.

Среди долины ровныя,

На гладкой высоте

Цветет, растет высокий дуб

В могучей красоте.

Высокий дуб, развесистый,

Один у всех в глазах;

Один, один, бедняжечка,

Как рекрут на часах!

Взойдет ли красно солнышко —

Кого под тень принять?

Ударит ли погодушка —

Кто будет защищать?

Ни сосенки кудрявые,

Ни ивки близ него,

Ни кустики зеленые

Не вьются вкруг него.

Ах, скучно одинокому

И дереву расти!

Ах, горько, горько молодцу

Без милой жизнь вести!

Есть много сребра, золота,

Кого им подарить?

Есть много славы, почестей —

Но с кем их разделить?

Встречаюсь ли с знакомыми —

Поклон, да был таков;

Встречаюсь ли с пригожими —

Поклон да пара слов.

Одних я сам пугаюся,

Другой бежит меня,

Все други, все приятели

До черного лишь дня!

Где ж сердцем отдохнуть могу,

Когда гроза взойдет?

Друг нежный спит в сырой земле,

На помощь не придет!

Ни роду нет, ни племени

В чужой мне стороне;

Не ластится любезная

Подруженька ко мне!

Не плачется от радости

Старик, глядя на нас;

Не вьются вкруг малюточки,

Тихохонько резвясь!

Возьмите же все золото,

Все почести назад;

Мне родину, мне милую,

Мне милой дайте взгляд!

Царя коварный льстец, вельможа напыщенный,

В сердечной глубине таящий злобы яд,

Не доблестьми души — пронырством вознесенный,

Ты мещешь на меня с презрением твой взгляд!

Почту ль внимание твое ко мне хвалою?

Унижуся ли тем, что унижён тобою?

Одно достоинство и счастье для меня,

Что чувствами души с тобой не равен я!

Что твой минутный блеск? что сан твой горделивый?

Стыд смертным и укор судьбе несправедливой!

Стать лучше на ряду последних плебеян,

Чем выситься на смех, позор своих граждан;

Пусть скроюсь, пусть навек бегу от их собора,

Чем выставлю свой стыд для строгого их взора;

Когда величием прямым не одарен,

Что пользы, что судьбой я буду вознесен?

Бесценен лавр простой, венчая лик героя;

Священ лишь на царе владычества венец;

Но коль на поприще, устроенном для боя,

Неравный силами, уродливый боец,

Где славу зреть стеклись бесчисленны народы,

Явит убожество, посмешище природы,

И с низкой дерзостью героев станет в ряд, —

Ужель не обличен он наглым ослепленьем

И мене на него уставлен взор с презреньем?

Там все его шаги о нем заговорят.

Бесславный тем подлей, чем больше ищет славы.

Что в том, что ты в честях, в кругу льстецов лукавых

Вельможи на себя приемлешь гордый вид,

Когда он их самих украдкою смешит?

Рубеллий! титла лишь с достоинством почтенны,

Не блеском собственным, — сияя им одним.

Заставят ли меня дела твои презренны

Неправо освящать хвалением моим?

Лесть сыщешь, но хвалы не купишь справедливой:

Минутою одной приятен лести глас;

Но нужны доблести для жизни нам счастливой!

Они нас усладят, они возвысят нас!

Гордися, окружен ласкателей собором;

Но знай, что предо мной, пред мудрых строгим взором,

Равно презрен и лесть внимающий, и льстец,

Наемная хвала — бесславия венец!

Кто чтить достоинства и чувства в нас не знает,

В неистовстве своем теснит и гонит их, —

Поверь мне, лишь себя жестоко осрамляет:

Унизим ли мы то, что выше нас самих?

Когда презрение питать к тебе я смею)

Я силен — и ни в чем еще не оскудею;

В изгнанье от тебя пусть целый век гублю,

Но честию твоих сокровищ не куплю!

Мне ль думать, мне ль скрывать для обща посмеянья

Убожество души богатством одеянья?

Мне ль ползать пред тобой в толпе твоих льстецов?

Пусть Альбий, Арзелай^{150} — но Персий не таков!

Ты думаешь сокрыть дела свои от мира

В мрак гроба? но и там потомство нас найдет,

Пусть целый мир рабом к стопам твоим падет.

Рубеллий! трепещи: есть Персий и сатира!

Рассыпан осени рукою,

Лежал поблекший лист кустов;

Зимы предтеча, страх с тоскою

Умолкших прогонял певцов;

Места сии опустошенны

Страдалец юный проходил;

Их вид во дни его блаженны

Очам его приятен был.

«Твое, о роща, опустенье

Мне предвещает жребий мой,

И каждого листа в паденье

Я вижу смерть перед собой!

О Эпидавра прорицатель!^{152}

Ужасный твой мне внятен глас,

Долин отцветших созерцатель,

«Ты здесь уже в последний раз!

Твоя весна скорей промчится,

Чем пожелтеет лист в полях

И с стебля сельный цвет свалится»,

И гроб отверст в моих очах!

Осенни ветры восшумели

И дышат хладом средь полей,

Как призрак легкий, улетели

Златые дни весны моей!

Вались, валися, лист мгновенный,

И скорбной матери моей

Мой завтра гроб уединенный

Сокрой от слезных ты очей!

Когда ж к нему с тоской, с слезами

И с распущенными придет

Вокруг лилейных плеч власами

Моих подруга юных лет,

В безмолвье осени угрюмом,

Как встанет помрачаться день,

Тогда буди ты легким шумом

Мою утешенную тень!»

Сказал — и в путь свой устремился,

Назад уже не приходил;

Последний с древа лист сронился,

Последний час его пробил.

Близ дуба юноши могила;

Но, с скорбию в душе своей,

Подруга к ней не приходила,

Лишь пастырь, гость нагих полей.

Порой вечерния зарницы,

Гоня стада свои с лугов,

Глубокий мир его гробницы

Тревожит шорохом шагов.

Угрюмой Осени мертвящая рука

Уныние и мрак повсюду разливает;

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река.

Где тени мирные доселе простирались,

Беспечной радости где песни раздавались, —

Поблекшие леса в безмолвии стоят,

Туманы стелются над долом, над холмами.

Где сосны древние задумчиво шумят

Усопших поселян над мирными гробами,

Где все вокруг меня глубокий сон тягчит,

Лишь колокол нощной один вдали звучит,

И медленных часов при томном удареньи

В пустых развалинах я слышу стон глухой, —

На камне гробовом печальный, тихий Гений

Сидит в молчании, с поникшею главой;

Его прискорбная улыбка мне вещает:

«Смотри, как сохнет все, хладеет, истлевает;

Смотри, как грозная, безжалостная смерть

Все ваши радости навеки поглощает!

Все жило, все цвело, чтоб после умереть!»

О ты, кого еще надежда обольщает,

Беги, беги сих мест, счастливый человек!

Но вы, несчастные, гонимые Судьбою,

Вы, кои в мире сем простилися навек

Блаженства с милою, прелестною мечтою,

В чьих горестных сердцах умолк веселья глас,

Придите — здесь еще блаженство есть для вас!

С любезною навек иль с другом разлученный.

Приди сюда о них в свободе размышлять.

И в самых горестях нас может утешать

Воспоминание минувших дней блаженных.

Ах! только им одним страдалец и живет!

Пускай счастливца мир к веселию зовет,

Но ты, во цвете лет сраженная Судьбою^{154},

Приди, приди сюда беседовать с тоскою!

Ни юность, для других заря прекрасных дней,

Ни прелести ума, ни рай Души твоей,

Которой все вокруг тебя счастливо было.

Ничто, ничто Судьбы жестокой не смягчило!

Как будто в сладком сне узнала счастье ты,

Проснулась — и уж нет пленительной мечты!

Напрасно вслед за ней душа твоя стремится,

Напрасно хочешь ты опять заснуть, мечтать.

Ах! тот, кого б еще хотела ты прижать

К иссохшей груди, — плачь! — уж он не возвратится

Вовек!.. Здесь будешь ты оплакивать его,

Всех в жизни радостей навеки с ним лишенна:

Здесь бурной Осенью Природа обнаженна

Разделит с нежностью грусть сердца твоего;

Печальный мрак ее с душой твоей сходнее,

Тебе ли радости в мирском шуму найти?

Один увядший лист несчастному милее,

Чем все блестящие весенние цветы.

И горесть сноснее в объятиях свободы!

Здесь с ним тебя ничто, ничто не разделит:

Здесь все тебе о нем лишь будет говорить.

С улыбкой томною отцветшия Природы

Его последнюю улыбку вспомнишь ты;

А там, узрев цветов печальные следы,

Ты скажешь: где они? здесь только прах их тлеет,

И скоро бурный вихрь и самый прах развеет!

И время быстрое блаженства твоего,

И тень священная, и образ вечно милый

Воскреснут, оживут в душе твоей унылой.

Ты вспомнишь, как-сама цвела в глазах его!

Как нежная рука тебя образовала

И прелестью добра тебя к добру влекла;

Как ты все радости в его любви вмещала

И радостей иных постигнуть не могла;

Как раем для тебя казалась вся вселенна…

Но жизнь — обман; а ты, минутой обольщенна,

Хотела вечно жить для счастья, для него;

Хотела — гром гремит — ты видишь… гроб его!..

Что счастье? Быстрый луч сквозь мрачных туч осенних:

Блеснет — и только лишь несчастный в восхищенье

К нему объятия и взоры устремит,

Уже сокрылось все, чем бедный веселился;

Отрадный луч исчез, и мрак над ним сгустился,

И он, обманутый, растерзанный, стоит

И небо горестной слезою укоряет!

Так! счастья в мире нет; и кто живет — страдает!

Напрасно хочешь ты, о добрый друг людей,

Найти спокойствие внутри души твоей^{155};

Напрасно будешь ты сей мыслью веселиться,

Что с мирной совестью твой дух не возмутится!

Пусть с доброю душой для счастья ты рожден,

Но, быв несчастными отвсюду окружен,

Но, бедствий ближнего со всех сторон свидетель —

Не будет для тебя блаженством добродетель!

Как часто доброму отрада лишь в слезах,

Спокойствие в земле, а счастье в небесах!

Не вечно и тебе, не вечно здесь томиться!

Утешься; и туда твой взор да устремится,

Где твой смущенный дух найдет себе покой.

И позабудет все, чем он терзался прежде;

Где вера не нужна, где места нет надежде,

Где царство вечное одной любви святой!

Уже ничем не утешает

Себя смущенный скорбью дух;

Весна природу воскрешает,

Но твой осиротевший друг

Среди смеющейся природы

Один скитается в тоске,

Напрасно ждет, лишен свободы,

Счастливой части и себе!

Не верит, кто благополучен,

Мой друг! несчастного слезам,

Но кто страдал в сей жизни сам,

Кто сам тоскою был размучен,

И, миг себя счастливым зрев,

Навеки счастия лишенный,

Судьбы жестокой терпит гнев,

И, ей на муку осужденный,

Не зрит, не зрит бедам конца, —

Тому все бедства вероятны,

Тому везде, везде понятны

В печали ноющи сердца.

1

Други милые, терпенье!

Расскажу вам чудный сон;

Не игра воображенья,

Не случайный призрак он,

Нет, но мщенью предыдущий

И грозящий неба глас,

К покаянию зовущий

И пророческий для нас.

2

Ввечеру, простившись с вами,

В уголку сидел один,

И Кутузова стихами

Я растапливал камин^{158}.

Подбавлял из Глинки сору^{159}

И твоих, о Мерзляков,

Из «Амура» по сю пору^{160}

Недочитанных стихов!

3

Дым от смеси этой едкой

Нос мне сажей закоптил,

И в награду крепко-крепко

И приятно усыпил.

Снилось мне, что в Петрограде,

Чрез Обухов мост пешком

Перешел, спешу к ограде

И вступаю в Желтый Дом.

4

От любови сумасшедших

В список бегло я взглянул

И твоих проказ прошедших

Длинный ряд воспомянул.

Карамзин, Тит Ливий русский!^{161}

Ты, как Шаликов, стонал^{162},

Щеголял, как шут французский…

Ах, кто молод не бывал?

5

Я и сам… но сновиденье

Прежде, други, расскажу.

На второе отделенье

Бешеных глупцов вхожу.

«Берегитесь, здесь Наглицкой!^{163} —

Нас вожатый упредил. —

Он укусит вас, не близко!..»

Я с боязнью отступил.

6

Пред безумцем, на амвоне —

Кавалерских связка лент,

Просьбица о пенсионе,

Святцы, список всех аренд^{164},

Дач, лесов, земель казенных

И записка о долгах.

В размышленьях столь духовных

Изливал он яд в словах.

7

«Горе! Добрый царь на троне,

Вер терпимость, пыток нет!..

Ах, зачем не при Нероне

Я рожден на белый свет!

Благотворный бы представил

Инквизиции проект;

При себе бы сечь заставил

Философов разных сект.

8

Я, как дьявол, ненавижу Бога,

ближних и царя;

Зло им сделать — сплю и вижу

В честь Христова алтаря!

Я за деньги — христианин,

Я за орден — мартинист,

Я за землю — мусульманин,

За аренду — атеист!»

9

Други, — признаюсь, из кельи,

Уши я зажав, бежал…

Рядом с ней на новоселье

Злунич^{165} бегло бормотал:

«Вижу бесов пред собою,

От ученья сгибнул свет,

Этой тьме Невтон виною

И безбожник Боссюэт^{166}».

10

Полный бешеной отваги,

Доморощенный Омар^{167}

Книги драл, бросал бумаги

В печку на пылавший жар.

Но кто, сей скелет исчахший,

Из чулана кажет нос?

То за глупость пострадавший

Ханжецов^{168}… Чу, вздор понес!

11

«Хочешь мельницу построить,

Пушку слить, палаты скласть,

Силу пороха удвоить,

От громов храм божий спасть,

Справить сломанную ногу,

С глаз слепого бельмы снять —

Не учась, молися богу,

И пошлет он благодать!

12

К смирненькой своей овечке

Принесет чертеж, размер,

Пробу пороху в мешочке.

Благодати я пример!

Хоть без книжного ученья

И псалтырь один читал,

А директор просвещенья,

И с звездою генерал!»

13

Слыша речь сию невежды,

Сумасброда я жалел

И малейшия надежды

К излеченью не имел.

Наш Пустелин недалеко^{169}

Там, в чулане, заседал

И, горе возведши око,

Исповедь свою читал:

14

«Как, меня лишать свободы

И сажать в безумный дом?

Я подлец уже с природы,

Сорок лет хожу глупцом,

И Наглицкий вечно мною,

Как тряпицей черной, трет;

Как кривою кочергою,

Загребает или бьет!»

15

«Ба! Зачем здесь князь Пытнирский^{170}?

Крокодил, а с виду тих!

Это что?» — «Устав алжирский

О печатании книг!^{171}»

Вкруг него кнуты, батоги

И Трусовский — ноздри рвать^{172}…

Я — скорей давай бог ноги!

Здесь не Место рассуждать.

16

«Что за страшных двух соседов

У стены ты приковал?»

«Это пара людоедов!^{173} —

Надзиратель отвечал. —

Вельзевуловы обноски^{174},

Их давно бы истребить,

Да они как черви — плоски:

Трудно их и раздавить!»

17

Я дрожащими шагами

Через залу перешел

И увидел над дверями

Очень четко: «Сей отдел

Прозаистам и поэтам,

Журналистам, авторам;

Не по чину, не по летам

Здесь места — по нумерам».

18

Двери настежь надзиратель

Отворя, мне говорит:

«Нумер первый, ваш приятель

К<аченовск>ий здесь сидит^{175}.

Букву Э на эшафоте^{176}

С торжеством и лики жжет;

Ум его всегда в работе:

По крюкам стихи поет^{177};

19

То кавыки созерцает,

То, обнюхивая, гниль

Духу роз предпочитает;

То сметает с книжек пыль

И, в восторге восклицая,

Набивает ею, рот:

«Сор славянский! пыль родная!

Слаще ты, чем мед из сот!»

20

Вот на розовой цепочке

Спичка Ш<алик>ов, в слезах,

Разрумяненный, в веночке,

В ярко-планшевых чулках,

Прижимает веник страстно,

Ищет граций здешних мест

И, мяуча сладострастно,

Размазню без масла ест.

21

Нумер третий: на лежанке

Истый Г<линк>а восседит;

Перед ним дух русский в склянке

Неоткупорен стоит.

«Книга Кормчая»^{178} отверста,

А уста отворены,

Сложены десной два перста^{179},

Очи вверх устремлены.

22

«О Расин! откуда слава?

Я тебя, дружка, поймал

Из российского «Стоглава»^{180}

«Федру» ты свою украл.

Чувств возвышенных сиянье,

Выражений красота,

В «Андромахе» — подражанье

«Погребению кота»^{181}.

23

«Ты ль, Хлыстов?^{182} — к нему вошедши,

Вскрикнул я. — Тебе ль здесь быть?

Ты дурак, не сумасшедший,

Не с чего, тебе сходить!»

«В Буало я смысл добавил^{183},

Лафонтена я убил^{184},

А Расина переправил!^{185}» —

Быстро он проговорил.

24

И читать мне начал оду…

Я искусно ускользнул

От мучителя; но в воду

Прямо из огня юркнул.

Здесь старик, с лицом печальным^{186},

Букв славянских красоту —

Мажет золотом сусальным

Пресловутую фиту.

25

И на мебели повсюду

Коронованное кси,

Староверских книжек груду

И в окладе ик и пси,

Том, в сафьян переплетенный,

Тредьяковского стихов

Я увидел, изумленный, —

И узнал, что то Ш<ишк>ов.

26

Вот Сладковский^{187}. Восклицает

«Се, се россы! Се сам Петр!

Се со всех сторон зияет

Молния из тучных недр!

И чрез Ворсклу, при преправе,

Градов на суше творец

С драгостью пошел ко славе,

А поэме сей — конец!»

27

Вот Ж<уковск>ий! В саван длинный

Скутан, лапочки крестом,

Ноги вытянувши чинно,

Черта дразнит языком.

Видеть ведьму вображает:

То глазком ей подмигнет,

То кадит, и отпевает,

И трезвонит, и ревет.

28

Вот Картузов!^{188} Он зубами

Бюст грызет Карамзина;

Пена с уст течет ручьями,

Кровью грудь обагрена!

И напрасно мрамор гложет,

Только время тратит в том, —

Он вредить ему не может

Ни зубами, ни дером!

29

Но С<таневи>ч^{189}, в отдаленье

Усмотрев, что это я,

Возопил в остервененье:

«Мир! Потомство! за меня

Злому критику отмстите^{190},

Мой из бронзы вылив лик,

Монумент соорудите:

Я велик, велик, велик!»

30

Чудо! Под окном на ветке

Крошка Б<атюшк>ов висит

В светлой проволочной клетке^{191};

В баночку с водой глядит

И поет он сладкогласно:

«Тих, спокоен сверху вид,^{192}

Но спустись на дно — ужасный

Крокодил на нем лежит».

31

Вот И<змайл>ов!^{193} Автор басен,

Рассуждений, эпиграмм,

Он пищит мне; «Я согласен, —

Я писатель не для дам:

Мой предмет — носы с прыщами,

— Ходим с музою в трактир

Водку пить, есть лук с сельдями —

Мир квартальных есть мой мир^{194}».

32

Вот Плутов^{195} — нахал в натуре,_:

Из чужих лоскутьев сшит^{196}.

Он — цыган в литературе,

А в торговле книжной — жид.

Вспоминая о прошедшем,

Я дивился лишь тому,

Что зачем он в сумасшедшем,

Не в смирительном дому?

33

Тут кто? «Плутова собака

Забежала вместе с ним».

Так, Флюгарин-забияка^{197}

С рыльцем мосичьим своим,

С саблей в петле^{198}… «А французской

Крест ужель надеть забыл?^{199}

Ведь его ты кровью русской

И предательством купил!»

34

«Что ж он делает здесь?» —

«Лает, Брызжет пеною с брылей,

Мечется, рычит, кусает

И домашних и друзей».

«Да на чем он стал помешан?»

«Совесть ум свихнула в нем?

Все боится быть повешен

Или высечен кнутом!»

35

Вот в передней раб-писатель

К<арази>н-хамелеон!^{200}

Филантроп, законодатель.^{201}

Взглянем: что марает он?

Песнь свободе, деспотизму,

Брань и лесть властям земным,

Гимн хвалебный атеизму

И акафист всем святым.

36

Вот Грузинцев!^{202} Он в короне

И в сандалиях^{203}, как царь;

Горд в мишурном он хитоне,

Держит греческий букварь.

«Верно, ваши сочиненья?» —

Скромно сделал я вопрос.

«Нет, Софокловы творенья!»^{204} —

Отвечал он, вздернув нос.

37

Я бегом без дальних сборов…

«Вот еще!» — сказали мне.

Я взглянул. Максим Невзоров^{205}

Углем пишет на стене:

«Если б, как стихи Вольтера,

Христианский мой журнал^{206}

Расходился. Горе! вера,

Я тебя бы доконал!»

38

От досады и от смеху

Утомлен, я вон спешил

Горькую прервать утеху;

Но смотритель доложила

«Ради вы или не ради,

Но указ уж получен;

Вам нельзя отсель ни пяди!»

И указ тотчас прочтен;

39

«Тот Воейков, что бранился,

С Гречем в подлый бой вступал,

Что с Булгариным возился

И себя тем замарал, —

Должен быть, как сумасбродный,

Сам посажен в Желтый Дом.

Голову обрить сегодни

И тереть почаще льдом!»

40

Выслушав, я ужаснулся,

Хлад по жилам пробежал,

И, проснувшись, не очнулся

И не верил сам, что спал.

Други, вашего совету!

Без него я не решусь;

Не писать — не жить поэту,

А писать начать — боюсь!

Уставши бегать ежедневно

По грязи, по песку, по жесткой мостовой.

Однажды Ноги очень гневно

Разговорились с Головой:

«За что мы у тебя под властию такой,

Что целый век должны тебе одной повиноваться;

Днем, ночью, осенью, весной,

Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться

Туда, сюда, куда велишь;

А к этому еще, окутавши чулками,

Ботфортами да башмаками,

Ты нас, как ссылочных невольников, моришь

И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами,

Покойно судишь, говоришь

О свете, о людях, о моде,

О тихой иль дурной погоде;

Частенько на наш счет себя ты веселишь

Насмешкой, колкими словами, —

И, словом, бедными Ногами,

Как шашками, вертишь» —

«Молчите, дерзкие, — им Голова сказала, —

Иль силою я вас заставлю замолчать!..

Как смеете вы бунтовать,

Когда природой нам дано повелевать?»

«Все это хорошо, пусть ты б повелевала, —

По крайней мере, нас повсюду б не швыряла,

А прихоти твои нельзя нам исполнять;

Да, между нами ведь признаться,

Коль ты имеешь право управлять,

Так мы имеем право спотыкаться

И можем иногда, споткнувшись — как же быть, —

Твое Величество об камень расшибить».

Смысл этой басни всякий знает…

Но должно — тс! — молчать: дурак — кто все болтает.

Бурцов, ёра^{208}, забияка,

Собутыльник дорогой!^{209}

Ради бога и… арака^{210}

Посети домишко мой!

В нем нет нищих у порогу,

В нем нет зеркал, ваз, картин.

И хозяин, слава богу,

Не великий господин.

Он гусар и не пускает

Мишурою пыль в глаза;

У него, брат, заменяет

Все диваны куль овса.

Нет курильниц, может статься,

Зато трубка с табаком;

Нет картин, да заменятся

Ташкой с царским вензелем!^{211}

Вместо зеркала сияет

Ясной сабли полоса:

Он по ней лишь поправляет

Два любезные уса.

А наместо ваз прекрасных,

Беломраморных, больших,

На столе стоят ужасных

Пять стаканов пуншевых!

Они полны, уверяю,

В них сокрыт небесный жар.

Приезжай, я ожидаю,

Докажи, что ты гусар.

В дымном поле, на биваке

У пылающих огней,

В благодетельном араке

Зрю спасителя людей.

Собирайся в круговую,

Православный весь причет!

Подавай лохань златую,

Где веселие живет!

Наливай обширны чаши

В шуме радостных речей,

Как пивали предки наши

Среди копий и мечей.

Бурцов, ты гусар гусаров!

Ты на ухарском коне

Жесточайший из угаров

И наездник на войне!

Стукнем чашу с чашей дружно!

Нынче пить еще досужно;

Завтра трубы затрубят,

Завтра-громы загремят.

Выпьем же и поклянемся,

Что проклятью предаемся,

Если мы когда-нибудь

Шаг уступим, побледнеем,

Пожалеем нашу грудь

И в несчастье оробеем;

Если мы когда дадим

Левый бок на фланкировке,

Или лошадь осадим,

Или миленькой плутовке

Даром сердце подарим!

Пусть не сабельным ударом

Пресечется жизнь моя!

Пусть я буду генералом,

Каких много видел я!

Пусть среди кровавых боев

Буду бледен, боязлив,

А в собрании героев

Остр, отважен, говорлив!

Пусть мой ус, краса природы,

Черно-бурый, в завитках,

Иссечется в юны годы

И исчезнет, яко прах!

Пусть фортуна для досады,

К умножению всех бед,

Даст мне чин за вахтпарады

И «Георгья» за совет!^{212}

Пусть… Но чу! гулять не время!

К коням, брат, и ногу в стремя,

Саблю вон — и в сечу! Вот

Пир иной нам бог дает,

Пир задорней, удалее,

И шумней, и веселее…

Ну-тка, кивер набекрень,

И — ура! Счастливый день!

Ради бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами,

Всех наездников сзывай

С закрученными усами!

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрой гусар летучих,

Чтоб до неба возлетел

Я на их руках могучих;

Чтобы стены от ура

И тряслись и трепетали!..

Лучше б в поле закричали…

Но другие горло драли:

«И до нас придет пора!»

Бурцов, брат, что за раздолье!

Пунш жестокий!.. Хор гремит!

Бурцов, пью твое здоровье:

Будь, гусар, век пьян и сыт!

Понтируй, как понтируешь,

Фланкируй, как фланкируешь;

В мирных днях не унывай

И в боях качай-валяй!

Жизнь летит: не осрамися,

Не проспи ее полет,

Пей, люби да веселися! —

Вот мой дружеский совет.

На вьюке, в тороках, цевницу я таскаю,

Она и под локтем, она под головой;

Меж конских ног позабываю,

В пыли, на влаге дождевой…

Так мне ли ударять в разлаженные струны

И петь любовь, луну, кусты душистых роз?

Пусть загремят войны перуны,

Я в этой песне виртуоз!

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарской,

С вами век мне золотой!

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

За тебя на черта рад,

Наша матушка-Россия!

Пусть французишки гнилые

К нам пожалуют назад!

За тебя на черта рад,

Наша матушка-Россия!

Станем, братцы, вечно жить

Вкруг огней, под шалашами,

Днем — рубиться молодцами,

Вечерком — горелку пить!

Станем, братцы, вечно жить

Вкруг огней, под шалашами!

О, как страшно смерть встречать

На постеле господином,

Ждать конца под балдахином

И всечасно умирать!

О, как страшно смерть встречать

На постеле господином!

То ли дело средь мечей!

Там о славе лишь мечтаешь,

Смерти в когти попадаешь

И не думая о ней!

То ли дело средь мечей:

Там о славе лишь мечтаешь!

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарской,

С вами век мне золотой!

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

В ужасах войны кровавой

Я опасности искал,

Я горел бессмертной славой,

Разрушением дышал;

И, в безумстве упоенный

Чадом славы бранных дел,

Посреди грозы военной

Счастие найти хотел!..

Но, судьбой гонимый вечно,

Счастья нет! подумал я…

Друг мой милый, друг сердечный,

Я тогда не знал тебя!

Ах, пускай герой стремится

За блистательной мечтой

И через кровавый бой

Свежим лавром осенится…

О мой милый друг! с тобой

Не хочу высоких званий,

И мечты завоеваний

Не тревожат мой покой!

Но коль враг ожесточенный

Нам дерзнет противустать,

Первый долг мой, долг священный —

Вновь за родину восстать;

Друг твой в поле появится,

Еще саблею блеснет,

Или в лаврах возвратится,

Иль на лаврах мертв падет!

Полумертвый, не престану

Биться с храбрыми в ряду,

В память Лизу приведу^{214}…

Встрепенусь, забуду рану,

За тебя еще восстану

И другую смерть найду!

О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов,

Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокой,

Зачем скользит не бережно покров

С плеч белых и с груди высокой?

О, пощади! Я гибну без того,

Я замираю, я немею

При легком шорохе прихода твоего;

Я, звуку слов твоих внимая, цепенею;

Но ты вошла… и дрожь любви,

И смерть, и жизнь, и бешенство желанья

Бегут по вспыхнувшей крови,

И разрывается дыханье!

С тобой летят, летят часы,

Язык безмолвствует… одни мечты и грезы,

И мука сладкая, и восхищенья слезы…

И взор впился в твои красы,

Как жадная пчела в листок весенней розы.

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?

Деды, помню вас и я,

Испивающих ковшами

И сидящих вкруг огня

С красно-сизыми носами!

На затылке кивера,

Доломаны^{215} до колена,

Сабли, ташки у бедра

И диваном — кипа сена.

Трубки черные в зубах;

Все безмолвны, дым гуляет

На закрученных висках

И усы перебегает.

Ни полслова… Дым столбом…

Ни полслова… Все мертвецки

Пьют и, преклонясь челом,

Засыпают молодецки.

Но едва проглянет день,

Каждый по полю порхает;

Кивер зверски набекрень,

Ментик^{216} с вихрями играет.

Конь кипит под седоком,

Сабля свищет, враг валится…

Бой умолк, и вечерком

Снова ковшик шевелится.

А теперь что вижу? Страх!

И гусары в модном свете,

В вицмундирах, в башмаках,

Вальсируют на паркете!

Говорят: умней они…

Но что слышим от любого?

Жомини да Жомини!^{217}

А об водке — ни полслова!

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?

Я не поэт, я партизан, казак.

Я иногда бывал на Пинде^{218}, но наскоком

И беззаботно, кое-как,

Раскидывал перед Кастальским током^{219}

Мой независимый бивак.

Нет, не наезднику пристало

Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой…

Пусть грянет Русь военною грозой —

Я в этой песни запевало!

«Нет, братцы, нет: полу-солдат

Тот, у кого есть печь с лежанкой,

Жена, полдюжины ребят,

Да щи, да чарка с запеканкой!

Вы видели: я не боюсь

Ни пуль, ни дротика куртинца^{220};

Лечу стремглав, не дуя в ус,

На нож и шашку кабардинца.

Всё так! Но прекратился бой,

Холмы усыпались огнями,

И хохот обуял толпой

И клики вторятся горами,

И все кипит, и все гремит;

А я меж вами одинокой,

Немою грустию убит,

Душой и мыслию далеко.

Я не внимаю стуку чаш

И спорам вкруг солдатской каши;

Улыбки нет на хохот ваш;

Нет взгляда на проказы ваши!

Таков ли был я в век златой

На буйной Висле, на Балкане,

На Эльбе, на войне родной,

На льдах Торнео^{221}, на Севкане^{222}?

Бывало, слово: друг, явись! —

И уж Денис с коня слезает;

Лишь чашей стукнут — и Денис

Как тут — и чашу осушает.

На скачку, на борьбу готов,

И, чтимый выродком глупцами,

Он, расточитель острых слов,

Им хлещет прозой и стихами.

Иль в карты бьется до утра,

Раскинувшись на горской бурке;

Или вкруг светлого костра

Танцует с девками мазурки.

Нет, братцы, нет: полу-солдат

Тот, у кого есть печь с лежанкой,

Жена, полдюжины ребят,

Да щи, да чарка с запеканкой!»

Так говорил наездник наш,

Оторванный судьбы веленьем

От крова мирного — в шалаш,

На сечи, к пламенным сраженьям.

Аракс шумит, Аракс шумит,

Араксу вторит ключ нагорный,

И Алагёз[6] нахмурясь, спит,

И тонет в влаге дол узорный;

И веет с пурпурных садов

Зефир восточным ароматом,

И сквозь сребристых облаков

Луна плывет над Араратом.

Но воин наш не упоен

Ночною роскошью полуденного края…

С Кавказа глаз не сводит он,

Где подпирает небосклон

Казбека[7] груда снеговая…

На нем знакомый вихрь, на нем громады льда,

И над челом его, в тумане мутном,

Как Русь святая, недоступном,

Горит родимая звезда.

О юности моей гостеприимный кров!

О колыбель надежд и грез честолюбивых!

О, кто, кто из твоих сынов

Зрел без восторгов горделивых

Красу реки твоей, волшебных берегов,

Твоих палат, твоих садов,

Твоих холмов красноречивых!

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,

Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,

И шум оружия, и сечи, и борьбу!

Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу

Попрали сильные. Счастливцы горделивы

Невольным пахарем влекут меня на нивы…

О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,

Ты, голосом своим рождающий в полках

Погибели врагов предчувственные клики,

Вождь Гомерический, Багратион великий!^{223}

Простри мне длань свою, Раевский, мой герой!

Ермолов! я лечу — веди меня, я твой:

О, обреченный быть побед любимым сыном,

Покрой меня, покрой твоих перунов дымом!

Но где вы?… Слушаю… Нет отзыва! С полей

Умчался брани дым, не слышен стук мечей,

И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,

Завидую костям соратника иль друга.

Кипит поток в дубраве шумной,

И мчится скачущей волной,

И катит в ярости безумной

Песок и камень вековой.

Но, покорен красой невольно,

Колышет ласково поток

Слетевший с берега на волны

Весенний, розовый листок.

Так, бурей вальса не сокрыта,

Так, от толпы отличена,

Летит, воздушна и стройна,

Моя любовь, моя харита,

Виновница тоски моей,

Моих мечтаний, вдохновений,

И поэтических волнений,

И поэтических страстей!

Я люблю тебя, без ума люблю!

О тебе одной думы думаю,

При тебе одной сердце чувствую,

Моя милая, моя душечка.

Ты взгляни, молю, на тоску мою

И улыбкою, взглядом ласковым

Успокой меня, беспокойного,

Осчастливь меня, несчастливого.

Если жребий мой умереть тоской —

Я умру, любовь проклинаючи,

Но и в смертный час воздыхаючи

О тебе, мой друг, моя душечка!

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений

И мимолетных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

Не повторяй мне имя той,

Которой память — мука жизни,

Как на чужбине песнь отчизны

Изгнаннику земли родной.

Не воскрешай, не воскрешай

Меня забывшие напасти,

Дай отдохнуть тревогам страсти

И ран живых не раздражай.

Иль нет! Сорви покров долой!..

Мне легче горя своеволье,

Чем ложное холоднокровье,

Чем мой обманчивый покой.

Был век бурный, дивный век,

Громкий, величавый;

Был огромный человек,

Расточитель славы.

То был век богатырей!

Но смешались шашки,

И полезли из щелей

Мошки да букашки.

Всякий маменькин сынок,

Всякий обирала,

Модных бредней дурачок,

Корчит либерала.

Деспотизма сопостат,

Равенства оратор, —

Вздулся, слеп и бородат,

Гордый регистратор.

Томы Тьера^{224} и Рабо^{225}

Он на память знает

И, как ярый Мирабо^{226},

Вольность прославляет.

А, глядишь: наш Мирабо

Старого Гаврило

За измятое жабо

Хлещет в ус да в рыло.

А глядишь: наш Лафает^{227},

Брут или Фабриций^{228}

Мужиков под пресс кладет

Вместе с свекловицей.

Фраз журнальных лексикон,

Прапорщик в отставке,

Для него Наполеон —

Вроде бородавки.

Для него славнее бой

Карбонаров бледных,

Чем когда наш шар земной

От громов победных

Колыхался и дрожал

И народ, в смятенье,

Ниц упавши, ожидал

Мира разрушенье.

Что ж? Быть может, наш герой

Утомил свой гений

И заботой боевой,

И огнем сражений?…

Нет, он в битвах не бывал —

Шаркал по гостиным

И по плацу выступал

Шагом журавлиным.

Что ж? Быть может, он богат

Счастьем семьянина,

Заменя блистанье лат

Тогой гражданина?…

Нет, нахально подбочась,

Он по дачам рыщет

И в театрах, развалясь,

Все шипит да свищет.

Что ж? Быть может, старины

Он бежал приманок?

Звезды, ленты и чины

Презрел спозаранок?

Нет, мудрец не разрывал

С честолюбьем дружбы

И теперь бы крестик взял,

Только чтоб без службы.

Вот гостиная в лучах!

Свечи да кенкеты^{229},

На столе и на софах

Кипами газеты;

И превыспренний конгресс

Двух графинь оглохших

И двух жалких баронесс,

Чопорных и тощих:

Все исчадие греха,

Страстное новинкой;

Заговорщица-блоха

С мухой-якобинкой;

И козявка-егоза —

Девка пожилая,

И рябая стрекоза —

Сплетня записная;

И в очках сухой паук —

Длинный лазорони,

И в очках плюгавый жук —

Разноситель вони;

И комар, студент хромой,

В кучерской прическе,

И сверчок, крикун ночной,

Друг Крылова Моськи;

И мурашка-филантроп,

И червяк голодный,

И Филипп Филиппыч — клоп^{230},

Муж… женоподобный, —

Все вокруг стола — и скок

В кипеть совещанья

Утопист, идеолог,

Президент собранья,

Старых барынь духовник,

Маленький аббатик^{231},

Что в гостиных бить привык

В маленький набатик.

Все кричат ему привет

С аханьем и писком,

А он важно им в ответ?

Dominus vobiscum![8]

И раздолье языкам!

И уж тут не шутка!

И народам и царям —

Всем приходит жутко!

Все, что есть, — всё пыль и прах!

Все, что процветает, —

С корнем вон! — Ареопаг

Так определяет.

И жужжит он, полн грозой,

Царства низвергая…

А России — боже мой! —

Таска… да какая!

И весь размежеван свет

Без войны и драки!

И России уже нет,

И в Москве поляки!

Но назло врагам она

Все живет и дышит,

И могуча, и грозна,

И здоровьем пышет.

Насекомых болтовни

Внятием не тешит,

Да и место, где они,

Даже не почешет.

А когда во время сна

Моль иль таракашка

Заползет ей в нос, — она

Чхнет — и вон букашка!

Невеста-девушка смышляла жениха;

Тут нет еще греха,

Да вот что грех: она была спесива.

Сыщи ей жениха, чтоб был хорош, умен,

И в лентах, и в чести, и молод был бы он

(Красавица была немножко прихотлива):

Ну, чтобы все имел — кто ж может все иметь?

Еще и то заметь,

Чтобы любить ее, а ревновать не сметь.

Хоть чудно, только так была она счастлива,

Что женихи, как на отбор,

Презнатные катили к ней на двор.

Но в выборе ее и вкус и мысли тонки:

Такие женихи другим невестам клад,

А ей они на взгляд

Не женихи, а женишонки!

Ну, как ей выбирать из этих женихов?

Тот не в чинах, другой без орденов;

А тот бы и в чинах, да жаль, карманы пусты;

То нос широк, то брови густы;

Тут этак, там не так;

Ну, не прийдет никто по мысли ей никак.

Посмолкли женихи, годка два перепали;

Другие новых свах заслали:

Да только женихи середней уж руки.

«Какие простаки! —

Твердит красавица, — по них ли я невеста?

Ну, право, их затеи не у места!

И не таких я женихов

С двора с поклоном проводила;

Пойду ль я за кого из этих чудаков?

Как будто б я себя замужством торопила,

Мне жизнь девическа ничуть не тяжела:

День весела, и ночь я, право, сплю спокойно:

Так замуж кинуться ничуть мне не пристойно».

Толпа и эта уплыла.

Потом, отказы слыша те же,

Уж стали женихи навертываться реже.

Проходит год,

Никто нейдет;

Еще минул годок, еще уплыл год целой:

К ней свах никто не шлет.

Вот наша девушка уж стала девой зрелой.

Зачнет считать своих подруг

(А ей считать большой досуг):

Та замужем давно, другую сговорили;

Ее как будто позабыли.

Закралась грусть в красавицыну грудь.

Посмотришь: зеркало докладывать ей стало,

Что каждый день, а что-нибудь

Из прелестей ее лихое время крало.

Сперва румянца нет; там живости в глазах;

Умильны ямочки пропали на щеках;

Веселость, резвости как будто ускользнули;

Там волоска два-три седые проглянули:

Беда со всех сторон!

Бывало, без нее собранье не прелестно;

От пленников ее вкруг ней бывало тесно:

А ныне, ах! ее зовут уж на бостон!

Вот тут спесивица переменяет тон.

Рассудок ей велит замужством торопиться:

Перестает она гордиться.

Как косо на мужчин девица ни глядит,

А сердце ей за нас всегда свое твердит.

Чтоб в одиночестве не кончить веку,

Красавица, пока совсем не отцвела,

За первого, кто к ней присватался, пошла;

И рада, рада уж была,

Что вышла за калеку.

Уж сколько раз твердили миру,

Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,

И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

Вороне где-то бог послал кусочек сыру;

На ель Ворона взгромоздясь,

Позавтракать было совсем уж собралась,

Да позадумалась, а сыр во рту держала.

На ту беду Лиса близехонько бежала;

Вдруг сырный дух Лису остановил:

Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.

Плутовка к дереву на цыпочках подходит;

Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит

И говорит так сладко, чуть дыша:

«Голубушка, как хороша!

Ну что за шейка, что за глазки!

Рассказывать, так, право, сказки!

Какие перушки! какой носок!

И, верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,

При красоте такой и петь ты мастерица, —

Ведь ты б у нас была царь-птица!»

Вещуньина с похвал вскружилась голова,

От радости в зобу дыханье сперло, —

И на приветливы Лисицыны слова

Ворона каркнула во все воронье горло:

Сыр выпал — с ним была плутовка такова.

Случается нередко нам

И труд и мудрость видеть там,

Где стоит только догадаться

За дело просто взяться.

К кому-то принесли от мастера Ларец.

Отделкой, чистотой Ларец в глаза кидался;

Ну, всякий Ларчиком прекрасным любовался.

Вот входит в комнату механики мудрец.

Взглянув на Ларчик, он сказал:

«Ларец с секретом,

Так; он и без замка;

А я берусь открыть; да, да, уверен в этом;

Не смейтесь так исподтишка!

Я отыщу секрет и Ларчик вам открою:

В механике и я чего-нибудь да стою».

Вот за Ларец принялся он:

Вертит его со всех сторон

И голову свою ломает;

То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.

Тут, глядя на него, иной

Качает головой;

Те шепчутся, а те смеются меж собой.

В ушах лишь только отдается:

«Не тут, не так, не там!»

Механик пуще рвется.

Потел, потел; но наконец устал,

От Ларчика отстал

И, как открыть его, никак не догадался.

А Ларчик просто открывался.

Лягушка, на лугу увидевши Вола,

Затеяла сама в дородстве с ним сравняться!

Она завистлива была.

И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.

«Смотри-ка, квакушка, что, буду ль я с него?» —

Подруге говорит. «Нет, кумушка, далеко!»

«Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.

Ну, каково?

Пополнилась ли я?» —

«Почти что ничего».

«Ну, как теперь?» —

«Все то ж». Пыхтела да пыхтела

И кончила моя затейница на том,

Что, не сравнявшися с Волом,

С натуги лопнула и — околела.

Пример такой на свете не один:

И диво ли, когда жить хочет мещанин,

Как именитый гражданин,

А сошка мелкая — как знатный дворянин.

Хотя услуга нам при нужде дорога,

Но за нее не всяк умеет взяться:

Не дай бог с дураком связаться!

Услужливый дурак опаснее врага.

Жил некто человек безродный, одинокой,

Вдали от города, в глуши.

Про жизнь пустынную как сладко ни пиши,

А в одиночестве способен жить не всякой:

Утешно нам и грусть и радость разделить.

Мне скажут: «А лужок, а темная дуброва,

Пригорки, ручейки и мурава шелкова?»

«Прекрасны, что и говорить!

А все прискучится, как не с кем молвить слова».

Так и Пустыннику тому Соскучилось быть вечно одному.

Идет он в лес толкнуться у соседей,

Чтоб с кем-нибудь знакомство свесть.

В лесу кого набресть,

Кроме волков или медведей?

И точно, встретился с большим Медведем он,

Но делать нечего: снимает шляпу,

И милому соседушке поклон.

Сосед ему протягивает лапу,

И, слово за слово, знакомятся они,

Потом дружатся,

Потом не могут уж расстаться

И целые проводят вместе дни.

О чем у них, и что бывало разговору,

Иль присказок, иль шуточек каких,

И как беседа шла у них,

Я по сию не знаю пору.

Пустынник был не говорлив;

Мишук с природы молчалив:

Так из избы не вынесено сору.

Но как бы ни было, Пустынник очень рад,

Что дал ему бог в друге клад.

Везде за Мишей, он без Мишеньки тошнится

И Мишенькой не может нахвалиться.

Однажды вздумалось друзьям

В день жаркий побродить по рощам, по лугам,

И по долам, и по горам;

А так как человек медведя послабее,

То и Пустынник наш скорее,

Чем Мишенька, устал

И отставать от друга стал.

То видя, говорит, как путный, Мишка другу:

«Приляг-ка, брат, и отдохни,

Да коли хочешь, так сосни;

А я постерегу тебя здесь у досугу».

Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,

Да тотчас и заснул.

А Мишка на часах — да он и не без дела.

У друга на нос муха села.

Он друга обмахнул,

Взглянул,

А муха на щеке; согнал, а муха снова

У друга на носу,

И неотвязчивей час от часу.

Вот Мишенька, не говоря ни слова,

Увесистый булыжник в лапы сгреб,

Присел на корточки, не переводит духу,

Сам думает: «Молчи ж, уж я тебя, воструху!» —

И, у друга на лбу подкарауля муху,

Что силы есть — хвать друга камнем в лоб!

Удар так ловок был, что череп врознь раздался,

И Мишин друг лежать надолго там остался!

Сосед соседа звал откушать;

Но умысел другой тут был:

Хозяин музыку любил

И заманил к себе соседа певчих слушать.

Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова,

И у кого что силы стало.

В ушах у гостя затрещало

И закружилась голова.

«Помилуй ты меня, — сказал он с удивленьем, —

Чем любоваться тут? Твой хор

Горланит вздор!»

«То правда, — отвечал хозяин с умиленьем, —

Они немножечко дерут;

Зато уж в рот хмельного не берут,

И все с прекрасным поведеньем».

А я скажу: по мне уж лучше пей,

Да дело разумей.

Когда из Греции вон выгнали богов

И по мирянам их делить поместья стали,

Кому-то и Парнас тогда отмежевали;

Хозяин новый стал пасти на нем Ослов.

Ослы, не знаю как-то, знали,

Что прежде Музы тут живали,

И говорят: «Недаром нас

Пригнали на Парнас:

Знать, Музы свету надоели,

И хочет он, чтоб мы здесь пели».

«Смотрите же, — кричит один, — не унывай!

Я затяну, а вы не отставай!

Друзья, робеть не надо!

Прославим наше стадо

И громче девяти сестер^{237}

Подымем музыку и свой составим хор!

А чтобы нашего не сбили с толку братства,

То заведем такой порядок мы у нас:

Коль нет в чьем голосе ослиного приятства,

Не принимать тех на Парнас».

Одобрили Ослы ослово

Красно-хитро-сплетенно слово:

И новый хор певцов такую дичь занес,

Как будто тронулся обоз,

В котором тысяча немазаных колес.

Но чем окончилось разно-красиво пенье?

Хозяин, потеряв терпенье,

Их всех загнал с Парнаса в хлев.

Мне хочется, невеждам не во гнев,

Весьма старинное напомнить мненье:

Что если голова пуста,

То голове ума не придадут места.

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят.

Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк.

Ягненка видит он, на добычу стремится;

Но, делу дать хотя законный вид и толк,

Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье

Мое

С песком и с илом?

За дерзость такову

Я голову с тебя сорву»,

«Когда светлейший Волк позволит,

Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью

От Светлости его шагов я на сто пью;

И гневаться напрасно он изволит:

Питья мутить ему никак я не могу».

«Поэтому я лгу!

Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!

Да помнится, что ты еще в запрошлом лете

Мне здесь же как-то нагрубил:

Я этого, приятель, не забыл!»

«Помилуй, мне еще и от роду нет году», —

Ягненок говорит. «Так это был твой брат».

«Нет братьев у меня». — «Так это кум иль сват

И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите,

И если можете, то мне всегда вредите,

Но я с тобой за их разведаюсь грехи».

«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать,

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

Собака, Лев да Волк с Лисой

В соседстве как-то жили,

И вот какой

Между собой

Они завет все положили:

Чтоб им зверей сообща ловить,

И что наловится, все поровну делить.

Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала

Лиса оленя поймала

И шлет к товарищам послов,

Чтоб шли делить счастливый лов:

Добыча, право, недурная!

Пришли, пришел и Лев; он, когти разминая

И озираючи товарищей кругом,

Дележ располагает И говорит:

«Мы, братцы, вчетвером. —

И начетверо он оленя раздирает. —

Теперь давай делить! Смотрите же, друзья!

Вот эта часть моя По договору;

Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;

Вот эта мне за то, что всех сильнее я;

А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,

Тот с места жив не встанет».

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Помертвело чисто поле;

Нет уж дней тех светлых боле,

Как под каждым ей листком

Был готов и стол и дом.

Все прошло: с зимой холодной

Нужда, голод настает;

Стрекоза уж не поет:

И кому же в ум пойдет

На желудок петь голодный!

Злой тоской удручена,

К Муравью ползет она:

«Не оставь меня, кум милой!

Дай ты мне собраться с силой

И до вешних только дней

Прокорми ж обогрей!»

«Кумушка, мне странно это!

Да работала ль ты в лето?» —

Говорит ей Муравей.

«До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас

Песни, резвость всякий час,

Так, что голову вскружило».

«А, так ты…» — «Я без души

Лето целое все пела».

«Ты все пела? это дело:

Так поди же попляши!»

Кто знатен и силен,

Да не умен,

Так худо, ежели и с добрым сердцем он.

На воеводство был в лесу посажен Слон.

Хоть, кажется, слонов и умная порода,

Однако же в семье не без урода:

Наш Воевода

В родню был толст,

Да не в родню был прост;

А с умыслу он мухи не обидит.

Вот добрый Воевода видит —

Вступило от овец прошение в Приказ:

«Что волки-де совсем сдирают кожу с нас».

«О плуты! — Слон кричит, — какое преступленье!

Кто грабить дал вам позволенье?»

А волки говорят: «Помилуй, наш отец!

Не ты ль нам к зиме на тулупы

Позволил легонький оброк собрать с овец?

А что они кричат, так овцы глупы:

Всего-то придет с них с сестры по шкурке сиять;

Да и того им жаль отдать».

«Ну, то-то ж, — говорит им Слон, — смотрите!

Неправды я не потерплю ни в ком:

По шкурке, так и быть, возьмите;

А больше их не троньте волоском».

По улицам Слона водили,

Как видно, напоказ —

Известно, что Слоны в диковинку у нас —

Так за Слоном толпы зевак ходили.

Отколе ни возьмись, навстречу

Моська им. Увидевши

Слона, ну на него метаться,

И лаять, и визжать, и рваться,

Ну, так и лезет в драку с ним.

«Соседка, перестань срамиться, —

Ей шавка говорит, — тебе ль с

Слоном возиться?

Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идет

Вперед

И лаю твоего совсем не примечает».

«Эх, эх! — ей Моська отвечает. —

Вот то-то мне и духу придает,

Что я, совсем без драки,

Могу попасть в большие забияки.

Пускай же говорят собаки:

«Ай, Моська! знать, она сильна,

Что лает на Слона!»

Голодная кума Лиса залезла в сад;

В нем винограду кисти рделись.

У кумушки глаза и зубы разгорелись,

А кисти сочные как яхонты горят;

Лишь то беда, висят они высоко:

Отколь и как она к ним ни зайдет,

Хоть видит око,

Да зуб неймет.

Пробившись попусту час целой,

Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!

На взгляд-то он хорош,

Да зелен — ягодки нет зрелой:

Тотчас оскомину набьешь».

Лягушкам стало не угодно

Правление народно,

И показалось им совсем не благородно

Без службы и на воле жить.

Чтоб горю пособить,

То стали у богов Царя они просить.

Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно,

На сей, однако ж, раз послушал их Зевес:

Дал им Царя. Летит к ним с шумом

Царь с небес,

И плотно так он треснулся на царство,

Что ходенем пошло трясинно государство;

Со всех Лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог,

И шепотом Царю по кельям дивовались.

И подлинно, что Царь на диво был им дан:

Не суетлив, не вертопрашен,

Степенен, молчалив и важен;

Дородством, ростом великан,

Ну, посмотреть, так это чудо!

Одно в Царе лишь было худо:

Царь этот был осиновый чурбан.

Сначала, чтя его особу превысоку,

Не смеет подступить из подданных никто:

Со страхом на него глядят они, и то

Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;

Но так как в свете чуда нет,

К которому б не пригляделся свет,

То и они сперва от страху отдохнули,

Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули;

Сперва перед Царем ничком;

А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком,

Дай попытаться сесть с ним рядом;

А там, которые еще поудалей,

К царю садятся уж и задом.

Царь терпит все по милости своей.

Немного погодя, посмотришь, кто захочет,

Тот на него и вскочит.

В три дня наскучило с таким Царем житье.

Лягушки новое челобитье,

Чтоб им Юпитер в их болотную державу

Дал подлинно Царя на славу!

Молитвам теплым их внемля,

Послал Юпитер к ним на царство Журавля.

Царь этот не чурбан, совсем иного нраву;

Не любит баловать народа своего;

Он виноватых ест: а на суде его

Нет правых никого;

Зато уж у него,

Что завтрак, что обед, что ужин, то расправа.

На жителей болот

Приходит черный год.

В Лягушках каждый день великий недочет.

С утра до вечера их Царь по царству ходит

И всякого, кого ни встретит он,

Тотчас засудит и — проглотит.

Вот пуще прежнего и кваканье и стон,

Чтоб им Юпитер снова

Пожаловал Царя инова;

Что нынешний их Царь глотает их, как мух;

Что даже им нельзя (как это ни ужасно!)

Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно;

Что, наконец, их Царь тошнее им засух.

«Почто ж вы прежде жить счастливо не умели?

Не мне ль, безумные, — вещал им с неба глас, —

Покоя не было от вас?

Не вы ли о Царе мне уши прошумели?

Вам дан был Царь? — так тот был слишком тих:

Вы взбунтовались в вашей луже,

Другой вам дан — так этот очень лих:

Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»

Лютейший бич небес, природы ужас — мор

Свирепствует в лесах. Уныли звери;

В ад распахнулись настежь двери:

Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор;

Везде разметаны ее свирепства жертвы, —

Неумолимая, как сено, косит их,

А те, которые в живых,

Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы;

Перевернул совсем их страх;

Те ж звери, да не те в великих столь бедах:

Не давит волк овец и смирен, как монах;

Мир курам дав, лиса постится в подземелье!

Им и еда на ум нейдет.

С голубкой голубь врознь живет,

Любви в помине больше нет:

А без любви какое уж веселье?

В сем горе на совет зверей сзывает Лев.

Тащатся шаг за шаг, чуть держатся в них души.

Сбрелись и в тишине, царя вокруг обсев,

Уставили глаза и приложили уши.

«О други! — начал Лев, — по множеству грехов

Подпали мы под сильный гнев богов,

Так тот из нас, кто всех виновен боле,

Пускай по доброй воле

Отдаст себя на жертву им!

Быть может, что богам мы этим угодим,

И теплое усердье нашей веры

Смягчит жестокость гнева их.

Кому не ведомо из вас, друзей моих,

Что добровольных жертв таких

Бывали многие в истории примеры?

Итак, смиря свой дух,

Пусть исповедует здесь всякий вслух,

В чем погрешил когда он вольно иль невольно.

Покаемся, мои друзья!

Ох, признаюсь — хоть это мне и больно, —

Не прав и я!

Овечек бедненьких — за что? — совсем безвинно

Дирал бесчинно;

А иногда, — кто без греха? —

Случалось, драл и пастуха:

И в жертву предаюсь охотно.

Но лучше б нам сперва всем вместе перечесть

Свои грехи: на ком их боле есть, —

Того бы в жертву и принесть,

И было бы богам то более угодно».

«О царь наш, добрый царь! От лишней доброты, —

Лисица говорит, — в грех это ставишь ты.

Коль робкой совести во всем мы станем слушать,

То прийдет с голоду пропасть нам наконец;

Притом же, наш отец!

Поверь, что это честь большая для овец,

Когда ты их изволишь кушать.

А что до пастухов, мы все здесь бьем челом:

Их чаще так учить — им это поделом.

Бесхвостый этот род лишь глупой спесью дышит,

И нашими себя везде царями пишет».

Окончила Лиса; за ней на тот же лад,

Льстецы Льву то же говорят,

И всякий доказать спешит наперехват,

Что даже не в чем Льву просить и отпущенья.

За Львом Медведь, и Тигр, и Волки в свой черед

Во весь народ

Поведали свои смиренно погрешенья;

Но их безбожных самых дел

Никто и шевелить не смел.

И все, кто были тут богаты

Иль когтем, иль зубком, те вышли вон

Со всех сторон

Не только правы, чуть не святы.

В свой ряд смиренный Вол им так мычит:

«И мы Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы

Нам были худы,

На грех меня лукавый натолкнул:

Ни от кого себе найти не могши ссуды,

Из стога у попа я клок сенца стянул».

При сих словах поднялся шум и толки;

Кричат Медведи, Тигры, Волки:

«Смотри, злодей какой!

Чужое сено есть! Ну, диво ли, что боги

За беззаконие его к нам столько строги?

Его, бесчинника, с рогатой головой,

Его принесть богам за все его проказы,

Чтоб и тела нам спасть и нравы от заразы!

Так, по его грехам, у нас и мор такой!» Приговорили —

И на костер Вола взвалили.

И в людях так же говорят:

Кто посмирней, так тот и виноват.

Навозну кучу разрывая,

Петух нашел Жемчужное зерно

И говорит: «Куда оно?

Какая вещь пустая!

Не глупо ль, что его высоко так ценят?

А я бы, право, был гораздо боле рад

Зерну Ячменному: оно не столь хоть видно,

Да сытно».

Невежи судят точно так:

В чем толку не поймут, то все у них пустяк.

Синица на море пустилась:

Она хвалилась,

Что хочет море сжечь.

Расславилась тотчас о том по свету речь.

Страх обнял жителей Нептуновой столицы^{245};

Летят стадами птицы;

А звери из лесов сбегаются смотреть,

Как будет Океан и жарко ли гореть.

И даже, говорят, на слух молвы крылатой,

Охотники таскаться по пирам

Из первых с ложками явились к берегам,

Чтоб похлебать ухи такой богатой,

Какой-де откупщик и самый тороватый

Не давывал секретарям.

Толпятся: чуду всяк заранее дивится,

Молчит и, на море глаза уставя, ждет;

Лишь изредка иной шепнет:

«Вот закипит, вот тотчас загорится!»

Не тут-то: море не горит.

Кипит ли хоть? и не кипит.

И чем же кончились затеи величавы?

Синица со стыдом всвояси уплыла;

Наделала Синица славы,

А море не зажгла.

Примолвить к речи здесь годится,

Но ничьего не трогая лица:

Что делом, не сведя конца,

Не надобно хвалиться.

Из дальних странствий возвратясь,

Какой-то дворянин (а может быть, и князь),

С приятелем своим пешком гуляя в поле,

Расхвастался о том, где он бывал,

И к былям небылиц без счету прилыгал.

«Нет, — говорит, — что я видал,

Того уж не увижу боле.

Что здесь у вас за край?

То холодно, то очень жарко,

То солнце спрячется, то светит слишком ярко.

Вот там-то прямо рай!

И вспомнишь, так душе отрада!

Ни шуб, ни свеч совсем не надо:

Не знаешь век, что есть ночная тень,

И круглый божий год все видишь майский день.

Никто там ни садит, ни сеет:

А если б посмотрел, что там растет и зреет!

Вот в Риме, например, я видел огурец:

Ах, мой творец!

И по сию не вспомнюсь пору!

Поверишь ли? ну, право, был он с гору».

«Что за диковина! — приятель отвечал, —

На свете чудеса рассеяны повсюду;

Да не везде их всякий примечал.

Мы сами вот теперь подходим к чуду,

Какого ты нигде, конечно, не встречал,

И я в том спорить буду.

Вон, видишь ли через реку тот мост,

Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,

А свойство чудное имеет:

Лжец ни один у нас по нем пройти не смеет;

До половины не дойдет —

Провалится и в воду упадет;

Но кто не лжет,

Ступай по нем, пожалуй, хоть в карете».

«А какова у вас река?»

«Да не мелка.

Так, видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете!

Хоть римский огурец велик, нет спору в том,

Ведь с гору, кажется» ты так сказал о нем?»

«Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».

«Поверить трудно!

Однако ж как ни чудно,

А все чуден и мост, по коем мы пойдем,

Что он Лжеца никак не подымает;

И нынешней еще весной

С него обрушились

(весь город это знает)

Два журналиста да портной.

Бесспорно, огурец и с дом величиной

Диковинка, коль это справедливо».

«Ну, не такое еще диво;

Ведь надо знать, как вещи есть:

Не думай, что везде по-нашему хоромы;

Что там за домы:

В один двоим за нужду влезть,

И то ни стать, ни сесть!»

«Пусть так, но все признаться должно,

Что огурец не грех за диво счесть,

В котором двум усесться можно.

Однако ж мост-ат наш каков,

Что лгун не сделает на нем пяти шагов,

Как тотчас в воду!

Хоть римский твой и чуден огурец…»

«Послушай-ка, — тут перервал мой Лжец, —

Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».

Осел увидел Соловья

И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище.

Хотел бы очень я

Сам посудить, твое услышав пенье,

Велико ль подлинно твое уменье?»

Тут Соловей являть свое искусство стал.

Защелкал, засвистал

На тысячу ладов, тянул, переливался;

То нежно он ослабевал

И томной вдалеке свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Внимало все тогда

Любимцу и певцу Авроры:

Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,

И прилегли стада.

Чуть-чуть дыша, пастух им любовался

И только иногда,

Внимая Соловью, пастушке улыбался.

Скончал певец. Осел, уставясь в землю лбом!

«Изрядно, — говорит, — сказать неложно,

Тебя без скуки слушать можно;

А жаль, что незнаком

Ты с нашим петухом;

Еще б ты боле навострился,

Когда бы у него немножко поучился».

Услыша суд такой, мой бедный Соловей

Вспорхнул и — полетел за тридевять полей.

Избави, бог, и нас от этаких судей.

Предлинной хворостиной Мужик

Гусей гнал в город продавать;

И, правду истинну сказать,

Не очень вежливо честил свой гурт гусиной:

На барыши спешил к базарному он дню

(А где до прибыли коснется,

Не только там гусям, и людям достается).

Я мужика и не виню;

Но Гуси иначе об этом толковали

И, встретяся с прохожим на пути,

Вот как на мужика пеняли:

«Где можно нас, Гусей, несчастнее найти?

Мужик так нами помыкает

И нас, как будто бы простых Гусей, гоняет;

А этого не смыслит неуч сей,

Что он обязан нам почтеньем;

Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей,

Которым некогда был должен Рим спасеньем:

Там даже праздники им в честь учреждены!»

«А вы хотите быть за что отличены?» —

Спросил прохожий их. «Да наши предки…» — «Знаю,

И все читал; но ведать я желаю,

Вы сколько пользы принесли?»

«Да наши предки Рим спасли!»

«Все так, да вы что сделали такое?»

«Мы? Ничего!» — «Так что ж и доброго в вас есть?

Оставьте предков вы в покое:

Им поделом была и честь;

А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Баснь эту можно бы и боле пояснить —

Да чтоб гусей не раздразнить.

Свинья на барский двор когда-то затесалась;

Вокруг конюшен там и кухонь наслонялась;

В сору, в навозе извалялась;

В помоях по уши досыта накупалась,

И из гостей домой

Пришла свинья свиньей.

«Ну, что ж, Хавронья, там ты видела такого? —

Свинью спросил пастух. —

Ведь идет слух,

Что все у богачей лишь бисер да жемчуг;

А в доме так одно богатее другого?»

Хавронья хрюкает; «Ну, право, порют вздор.

Я не приметила богатства никакого:

Все только лишь навоз да сор;

А, кажется, уж, не жалея рыла,

Я там изрыла

Весь задний двор».

Не дай бог никого сравненьем мне обидеть!

Но как же критика Хавроньей не назвать,

Который, что ни станет разбирать.

Имеет дар одно худое видеть?

Когда-то вздумалось Мышам себя прославить

И, несмотря на кошек и котов,

Свести с ума всех ключниц, поваров

И славу о своих делах трубить заставить

От погребов до чердаков;

А для того Совет назначено составить,

В котором заседать лишь тем, у коих хвост

Длиной во весь их рост:

Примета у Мышей, что тот, чей хвост длиннее,

Всегда умнее

И расторопнее везде.

Умно ли то, теперь мы спрашивать не будем;

Притом же об уме мы сами часто судим

По платью иль по бороде.

Лишь нужно знать, что с общего сужденья

Всё длиннохвостых брать назначено в Совет;

У коих же хвоста, к несчастью, нет,

Хотя б лишились их они среди сраженья,

Но так как это знак иль не уменья,

Иль не раденья,

Таких в Совет не принимать,

Чтоб из-за них своих хвостов не растерять.

Все дело слажено; повещено собранье,

Как ночь настанет на дворе;

И наконец в мучном ларе

Открыто заседанье.

Но лишь позаняли места,

Ан, глядь, сидит тут крыса без хвоста.

Приметя то, седую Мышь толкает

Мышонок молодой

И говорит: «Какой судьбой

Бесхвостая здесь с нами заседает?

И где же делся наш закон?

Дай голос, чтоб ее скорее выслать вон.

Ты знаешь, как народ бесхвостых наш не любит;

И можно ль, чтоб она полезна нам была,

Когда и своего хвоста не сберегла?

Она не только нас, подполицу всю губит».

А Мышь в ответ: «Молчи! все знаю я сама;

Да эта крыса мне кума».

Проказница Мартышка,

Осел,

Козел

Да косолапый Мишка

Затеяли сыграть Квартет.

Достали нот, баса, альта, две скрипки

И сели на лужок под липки, —

Пленять своим искусством свет.

Ударили в смычки, дерут, а толку нет.

«Стой, братцы, стой! — кричит Мартышка. — Погодите!

Как музыке идти? Ведь вы не так сидите.

Ты с басом, Мишенька, садись против альта,

Я, прима, сяду против вторы;

Тогда пойдет уж музыка не та:

У нас запляшут лес и горы!»

Расселись, начали Квартет;

Он все-таки на лад нейдет.

«Постойте ж, я сыскал секрет! —

Кричит Осел, — мы, верно, уж поладим,

Коль рядом сядем».

Послушались Осла: уселись чинно в ряд;

А все-таки Квартет нейдет на лад.

Вот пуще прежнего пошли у них разборы

И споры,

Кому и как сидеть.

Случилось Соловью на шум их прилететь.

Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье.

«Пожалуй, — говорят, — возьми на час терпенье,

Чтобы Квартет в порядок наш привесть:

И ноты есть у нас, и инструменты есть,

Скажи лишь, как нам сесть!»

«Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье

И уши ваших понежней, —

Им отвечает Соловей, —

А вы, друзья, как ни садитесь,

Всё в музыканты не годитесь».

В прекрасный летний день,

Бросая по долине тень,

Листы на дереве с зефирами шептали,

Хвалились густотой, зеленостью своей

И вот как о себе зефирам толковали:

«Не правда ли, что мы краса долины всей?

Что нами дерево так пышно и кудряво,

Раскидисто и величаво?

Что б было в нем без нас? Ну, право,

Хвалить себя мы можем без греха!

Не мы ль от зноя пастуха

И странника в тени прохладной укрываем?

Не мы ль красивостью своей

Плясать сюда пастушек привлекаем?

У нас же раннею и позднею зарей

Насвистывает соловей.

Да вы, зефиры, сами

Почти не расстаетесь с нами».

«Примолвить можно бы спасибо тут и нам», —

Им голос отвечал из-под земли смиренно.

«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!

Вы кто такие там,

Что дерзко так считаться с нами стали?» —

Листы, по дереву шумя, залепетали.

«Мы те, —

Им снизу отвечали, —

Которые, здесь роясь в темноте,

Питаем вас. Ужель не узнаете?

Мы корни дерева, на коем вы цветете.

Красуйтесь в добрый час!

Да только помните ту разницу меж нас:

Что с новою весной лист новый народится,

А если корень иссушится, —

Не станет дерева, ни вас».

Когда Смоленский Князь^{251},

Противу дерзости искусством воружась,

Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил,

Тогда все жители, и малый и большой,

Часа не тратя, собралися

И вон из стен московских поднялися,

Как из улья пчелиный рой.

Ворона с кровли тут на эту всю тревогу

Спокойно, чистя нос, глядит.

«А ты что ж, кумушка, в дорогу? —

Ей с возу Курица кричит. —

Ведь говорят, что у порогу

Наш супостат».

«Мне что до этого за дело? —

Вещунья ей в ответ. — Я здесь останусь смело.

Вот ваши сестры — как хотят;

А ведь Ворон ни жарят, ни варят:

Так мне с гостьми не мудрено ужиться,

А может быть, еще удастся поживиться

Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.

Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»

Ворона подлинно осталась;

Но вместо всех поживок ей,

Как голодом морить Смоленский стал гостей —

Она сама к ним в суп попалась.

Так часто человек в расчетах слеп и глуп.

За счастьем, кажется, ты по пятам несешься!

А как на деле с ним сочтешься —

Попался, как ворона в суп!

Волк ночью, думая залезть в овчарню,

Попал на псарню.

Поднялся вдруг весь псарный двор —

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат; «Ахти, ребята, вор!»

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня стала адом.

Бегут: иной с дубьем,

Иной с ружьем.

«Огня! — кричат, — огня!» Пришли с огнем.

Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,

Зубами щелкая и ощетиня шерсть,

Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;

Но, видя то, что тут не перед стадом

И что приходит наконец

Ему расчесться за овец, —

Пустился мой хитрец

В переговоры

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим общий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…» — «Послушай-ка, сосед, —

Тут ловчий перервал в ответ, —

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

С горшками шел Обоз,

И надобно с крутой горы спускаться.

Вот, на горе других оставя дожидаться,

Хозяин стал сводить легонько первый воз.

Конь добрый на крестце почти его понес,

Катиться возу не давая;

А лошадь сверху, молодая,

Ругает бедного коня за каждый шаг!

«Ай, конь хваленый, то-то диво!

Смотрите: лепится, как рак;

Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!

Смелее! Вот толчок опять.

А тут бы влево лишь принять.

Какой осел! Добро бы было в гору

Или в ночную пору, —

А то и под гору, и днем!

Смотреть, так выйдешь из терпенья!

Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!

Гляди-тко нас, как мы махнем!

Не бойсь, минуты не потратим,

И возик свой мы не свезем, а скатим!»

Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,

Тронулася лошадка с возом в путь;

Но только под гору она перевалилась.

Воз начал напирать, телега раскатилась;

Коня толкает взад, коня кидает вбок;

Пустился конь со всех четырех ног

На славу;

По камням, рытвинам, пошли толчки,

Скачки,

Левей, левей, и с возом — бух в канаву!

Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же?

Все кажется в другом ошибкой нам;

А примешься за дело сам,

Так напроказишь вдвое хуже^{254}.

Какой-то Повар, грамотей,

С поварни побежал своей

В кабак (он набожных был правил

И в этот день по куме тризну правил),

А дома стеречь съестное от мышей

Кота оставил.

Но что же, возвратись, он видит? На полу

Объедки пирога; а Васька-Кот в углу,

Припав за уксусным бочонком,

Мурлыча и ворча, трудится над курчонком.

«Ах ты, обжора! ах, злодей! —

Тут Ваську Повар укоряет, —

Не стыдно ль стен тебе, не только что людей?

(А Васька все-таки курчонка убирает.)

Как! быв честным Котом до этих пор,

Бывало, за пример тебя смиренства кажут, —

А ты… ахти, какой позор!

Теперя все соседи скажут:

«Кот Васька плут! Кот Васька вор!

И Ваську-де, не только что в поварню,

Пускать не надо и на двор,

Как волка жадного в овчарню:

Он порча, он чума, он язва здешних мест!»

(А Васька слушает, да ест.)

Тут ритор мой, дав волю слов теченью,

Не находил конца нравоученью,

Но что ж? Пока его он пел,

Кот Васька все жаркое съел.

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить:

Чтоб там речей не тратить по-пустому,

Где нужно власть употребить.

«Куда так, кумушка, бежишь ты без оглядки?» —

Лисицу спрашивал Сурок.

«Ох, мой голубчик-куманек!

Терплю напраслину и выслана за взятки.

Ты знаешь, я была в курятнике судьей,

Утратила в делах здоровье и покой,

В трудах куска недоедала,

Ночей недосыпала:

И я ж за то под гнев подпала;

А все по клеветам. Ну, сам подумай ты:

Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы?

Мне взятки брать? да разве я взбешуся!

Ну, видывал ли ты, я на тебя пошлюся,

Чтоб этому была причастна я греху?

Подумай, вспомни хорошенько».

«Нет, кумушка; а видывал частенько,

Что рыльце у тебя в пуху».

Иной при месте так вздыхает,

Как будто рубль последний доживаете

И подлинно, весь город знает,

Что у него ни за собой,

Ни за женой, —

А смотришь, помаленьку

То домик выстроит, то купит деревеньку.

Теперь, как у него приход с расходом свесть,

Хоть по суду и не докажешь,

Но как не согрешишь, не скажешь:

Что у него пушок на рыльце есть.

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник,

И дело не пойдет на лад.

Да и примечено стократ,

Что кто за ремесло чужое браться любит,

Тот завсегда других упрямей и вздорней:

Он лучше дело все погубит

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Зубастой Щуке в мысль пришло

За кошачье приняться ремесло.

Не знаю: завистью ль ее лукавый мучил,

Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?

Но только вздумала Кота она просить,

Чтоб взял ее с собой он на охоту,

Мышей в амбаре половить.

«Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? —

Стал Щуке Васька говорить. —

Смотри, кума, чтобы не осрамиться:

Недаром говорится,

Что дело мастера боится».

«И, полно, куманек! Вот невидаль: мышей!

Мы лавливали и ершей».

«Так в добрый час, пойдем!» Пошли, засели.

Натешился, наелся Кот,

И кумушку проведать он идет;

А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот, —

И крысы хвост у ней отъели.

Тут, видя, что куме совсем не в силу труд,

Кум замертво стащил ее обратно в пруд.

И дельно! Это, Щука,

Тебе наука:

Вперед умнее быть

И за мышами не ходить.

«Соседушка, мой свет!

Пожалуйста, покушай».

«Соседушка, я сыт по горло». — «Нужды нет,

Еще тарелочку; послушай:

Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!»

«Я три тарелки съел». — «И, полно, что за счеты:

Лишь стало бы охоты,

А то во здравье: ешь до дна!

Что за уха! Да как жирна:

Как будто янтарем подернулась она.

Потешь же, миленький дружочек!

Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!

Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!»

Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку

И не давал ему ни отдыху, ни сроку;

А с Фоки уж давно катился градом пот.

Однако же еще тарелку он берет:

Сбирается с последней силой

И — очищает всю. «Вот друга я люблю! —

Вскричал Демьян. — Зато уж чванных не терплю.

Ну, скушай же еще тарелочку, мой милой!»

Тут бедный Фока мой

Как ни любил уху, но от беды такой,

Схватя в охапку

Кушак и шапку,

Скорей без памяти домой —

И с той поры к Демьяну ни ногой.

Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;

Но если помолчать вовремя не умеешь

И ближнего ушей ты не жалеешь.

То ведай, что твои и проза и стихи

Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

С истертою и ветхою сумой

Бедняжка-нищенький под оконьем таскался

И, жалуясь на жребий свой,

Нередко удивлялся,

Что люди, живучи в богатых теремах,

По горло в золоте, в довольстве и сластях,

Как их карманы ни набиты,

Еще не сыты!

И даже до того,

Что, без пути алкая

И нового богатства добывая,

Лишаются нередко своего

Всего.

Вон бывший, например, того хозяин дому

Пошел счастливо торговать;

Расторговался в пух. Тут, чем бы перестать

И достальной свой век спокойно доживать,

А промысел оставить свой другому, —

Он в море корабли отправил по весне;

Ждал горы золота; но корабли разбило!

Сокровища его все море поглотило;

Теперь они на дне,

И видел он себя богатым, как во сне.

Другой, тот в откупа пустился

И нажил было миллион,

Да мало: захотел его удвоить он,

Забрался по уши и вовсе разорился.

Короче, тысячи таких примеров есть;

И поделом: знай честь!

Тут Нищему Фортуна вдруг предстала

И говорит ему:

«Послушай, я помочь давно тебе желала;

Червонцев кучу я сыскала;

Подставь свою суму;

Ее насыплю я, да только с уговором;

Все будет золото, в суму что попадет,

Но если из сумы что на пол упадет,

То сделается сором.

Смотри ж, я наперед тебя остерегла:

Мне велено хранить условье наше строго,

Сума твоя ветха, не забирайся много,

Чтоб вынести она могла».

Едва от радости мой Нищий дышит

И под собой земли не слышит!

Расправил свой кошель, и щедрою рукой

Тут полился в него червонцев дождь златой:

Сума становится уж тяжеленька.

«Довольно ль?» — «Нет еще». — «Не треснула б». — «Не бойсь».

«Смотри, ты Крезом стал». — «Еще, еще маленько:

Хоть горсточку прибрось».

«Эй, полно! Посмотри, сума ползет уж врозь».

«Еще щепоточку». Но тут кошель прорвался,

Рассыпалась казна и обратилась в прах,

Фортуна скрылася: одна сума в глазах,

И Нищий нищеньким по-прежнему остался.

Крестьяне, вышед из терпенья

От разоренья,

Что речки им и ручейки

При водополье причиняли,

Пошли просить себе управы у Реки,

В которую ручьи и речки те впадали.

И было что на них донесть!

Где озими разрыты;

Где мельницы посорваны и смыты;

Потоплено скота, что и не счесть!

А та Река течет так смирно, хоть и пышно;

На ней стоят большие города,

И никогда

За ней таких проказ не слышно

Так, верно, их она уймет,

Между собой

Крестьяне рассуждали.

Но что ж? как подходить к

Реке поближе стали

И посмотрели, так узнали,

Что половину их добра по ней несет.

Тут, попусту не заводя хлопот,

Крестьяне лишь его глазами проводили;

Потом взглянулись меж собой

И, покачавши головой,

Пошли домой.

А отходя, проговорили:

«На что и время тратить нам!

На младших не найдешь себе управы там,

Где делятся они со старшим пополам».