Русская политика в ее историческом и культурном отношениях

«Народная жизнь не растение»

Однако заканчивать работу на этом многоточии, на этой многозначительной неясности не хочется. Хотя звучит весьма примеряюще: и вроде бы и шансов на публичную политику у нас маловато, и вроде бы какие-то есть, но в какой-то самобытной форме и отражающей какое-то самобытное содержание. Иными словами, она, эта политика, и будет, и не будет. Как и рынок, и свобода слова, и пр. Да, вот, и сам В.Ю. Сурков на презентации книги Алексея Чадаева (как здесь не вспомнить Цветаеву: «второй уже Шмидт в российской истории»; и у нас второй «Чадаев») «Путин. Его идеология» (редактор — Г.О. Павловский; вот компания! — и все «витийством резким знамениты») указывает нам: «Реальным инструментом власти в современной системе является не административная вертикаль, а система влияния, основанная на моральном авторитете и значимости. Президент больше «жрец» или «судья», чем «царь». Но мера его ответственности при этом — «царская» (Коммерсант. 10.02.2006).

Смотрите: около ста восьмидесяти лет назад на заре русского просвещения А.С. Пушкин произвел Помазанника Божьего, венценосного самодержца в «мореплавателя», «героя», «академика» и «плотника». Налицо секуляризация, снижение образа, его «профанизация». Сегодня В.Ю. Сурков (тоже литератор; иронизируй — не иронизируй, а ведь он действительно writer) избранного на ограниченный срок президентом РФ гражданина В.В. Путина (помните как Владимир Владимирович говорил о себе, что он «наемный работник», не более того?) возводит в «жрецы», «судьи», «цари». Это ведь все из Священного Писания: эпохи царей, жрецов, судей. Получается, что и выборы, и президент, и Конституция, и жрецы — цари — судьи. Как уже отмечалось, и нет политики, а и есть.

Еще Сурков, вдохновленный, наверное, текстом Чадаева указал: «Задача Путина — создание такой системы, в рамках которой русский народ сам сможет решать вопрос о власти. Решение этого вопроса может и не включать в себя сменяемость власти любой ценой каждые четыре года или ротацию партий у власти в оппозиции. Но принципиально важно, чтобы в решении участвовало и согласилось с его результатом большинство граждан. В этом формула демократического суверенитета». — Таким образом, мы можем получить демократию без сменяемости власти, и ротации партий. Но это будет демократия большинства…

Грустно. А ведь в самом прологе недавно ушедшего столетия мудрый и трезвый Б.Н. Чичерин напутствовал: «…Оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет возможности. Для того, чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченною законом и обставленного независимыми учреждениями … Гражданская свобода должна быть закреплена и упрочена свободою политической». — Должна-то, должна. Но нам вновь впаривают «произвольную власть» в жреческо-судейско-царском оперении, действующую не юридически и административно, а — «морально».

Почему? Народ у нас таков — скажут мне и.о. современных Чичериных. «Менталитет». — За это слово я и зацеплюсь. Может быть действительно либеральная и плюральная публичная политика не получается по причинам социально-психологическим? Может не приемлет русский человек все это изнутри, органически?

И здесь, конечно, необходимо обратиться к работам В.П. Булдакова (представлять его нет необходимости — это ведущий отечественный историк). Тем более, что недавно он опубликовал исследование (См.: Булдаков В.П. Системные кризисы в России: Сравнительное исследование массовой психологии 1904–1921 и 1985–2002 годов / Acta Slavica Japonica. 2005. Т. 22), типологически схожее с этим моим. Только если у меня рассматриваются публичные политики 1906–1917 годов и 1991-2005 годов, то у В.П. Булдакова — массовые психологии примерно тех же периодов (1904–1921 и 1985–2002).

Увы, авторитетный автор не оставляет нам никаких надежд. «…Возможности поступательного развития России блокируются на "человеческом" уровне» — говорит он. Иными словами, непреодолимый традиционализм и архаизм социопсихологических установок русского человека закрывают для нас двери в «открытое», либеральное, демократическое общество. Но, пожалуй, не этот (для меня печальный и пессимистический) вывод является наиболее научно интригующим в новом скрипте В.П. Булдакова. На самом деле, все гораздо хуже (вот и интрига!).

«Сравнение "красной смуты" начала XX в. с "вялотекущей революцией" наших дней исходит из признания, во-первых, кризисного ритма российской истории как "естественной" формы ее исторического существования и, во-вторых, относительной неизменности психоментальных реакций Homo rossicusa - социокультурное ядро которого составляло крестьянство». — Итак, «кризисный ритм российской истории» есть для нашей страны нормальный и нормативный тип и способ существования во времени и пространстве. Вместе с тем «психоментально» этот россикус практически недвижим. Что же касается крестьянства, то оно не умерло в XX веке. Автор указывает на «некоторые метаморфозы сельской общинности, связанные с внешней урбанизацией». То есть урбанизация в СССР носила «внешний», поверхностный характер. По сути произошло великое переселение деревни в город. «Октябрьская революция повлекла за собой утверждение традиционных стереотипов сознания в городской среде и их распространение по всем этажам социальной лестницы». В результате мы имеем традиционализм, пронизывающий современную действительность, «прошлого и нынешнего россиянина как относительно устойчивого в психосоциальном отношении персонажа истории».

Неожиданно (для меня) начинает возникать определенное напряжение между двумя «линиями» русской истории: кризисный ритм как естественная форма существования отечества и мало изменяемый архаико-традиционалистский строй психоментальности Homo rossicusa. Ведь «кризисный ритм» означает вес что угодно, но — не застой, не неподвижность, не неизменность. Однако если человек не трансформируется, то откуда все эти кризисы — смуты и даже «вялотекущие революции» берутся? — Со своим мнением повременим, и вновь обратимся к тексту В.П. Булдакова.

Во-первых, он полностью солидаризируется с позицией известного культуролога И.Г. Яковенко: «…Стрессогенные ситуации всегда подавляют или разрушают исторически более поздние, высшие формы культуры (и социальности) и актуализируют предковые … модели. Поэтому в эпоху гражданских войн, в ситуациях распада общества в массовом порядке всплывают архаические модели социальности (Яковенко И.Т. Прошлое и настоящее России: Имперский идеал и национальный интерес // Полис М., 1997). Во-вторых, усиливает уже сам В.П. Булдаков, «в масштабах большого исторического времени кризис выступает крайней формой сохранения имперски-патерналистского ядра системы, а не ее трансформации».

Но ведь тогда получается, прокомментируем мы, что почти вся русская история есть процесс сохранения «архаических моделей социальности» и «имперски-патерналистского ядра». Ведь, по В.П. Булдакову, напомню, «кризисный ритм российской истории» является «естественной» формой ее развертывания. И чем острее и продолжительнее кризис, тем прочнее и устойчивее архаика, традиционализм. Напротив, в спокойные, не-«стрессогенные» времена складываются «высшие формы культуры (и социальности)». Но эти времена редки и непродолжительны. Потому, наверное, успехи прогресса на русской почве не столь впечатляющи.

Все это выглядит вполне логично (хотя не скажу, что полностью согласен), однако дальнейший ход рассуждений В.П. Булдакова вызывает у меня некоторое недоумение. И относится оно как раз к политике, то есть к моей теме. Историк пишет: «Идеологическая составляющая кризиса связана со складыванием альтернативы существующей форме правления. В прошлом ее крайним выражением выступала сама партийно-политическая система как тотальное отрицание самодержавия. При этом российские партии строились вокруг идей и/или утопий, лишь символически представлявших классы или сословия. Новая идеология разлагала застойную систему, одновременно выдвигая на первый план диссипативные или пассионарные элементы общества».

Сразу же заметим: В.П. Булдаков делает здесь типичную ошибку. Во всем мире и всегда партии «строятся вокруг идей и/или утопий, лишь символически представлявших классы или сословия». Это иллюзия будто там, на Западе, партии каким-то особенно тесным образом связаны с «классами или сословиями». Скажем, социал-демократические (социалистические) партии существуют «вокруг» одних идей или утопий, а христианско-демократические — других. И интересы того же рабочего класса могут быть представлены (так и есть) обеими партиями. Но не это, конечно, главное для нашей темы. — Главное же автор формулирует следующим образом: «…Российская "политика" это — производное от ослабления патерналистских начал власти, не случайно она напоминает о себе сначала в форме нигилистической активизации молодого поколения. Партийно-политическая система 1905–1917 гг. сделалась непосредственным орудием нагнетания хаоса».

Следовательно, российская «политика» есть крайнее выражение кризиса самодержавия, она возникает в момент ослабления традиционной патерналистской власти и с ее помощью, через нее страна устремляется к хаосу. Причем так было и в период заката царизма, и коммунистического строя. Иными словами, если идти за В.П. Булдаковым, получается, что политика на Руси — способ … разрушения высших форм культуры и социальности и сохранения, восстановления «имперски-патерналистского ядра системы». Это, так сказать, моющее и очищающее средство, которое возвращает Русской Системе молодость, витальность, «потенциальность». Просто «виагра» какая-то!

Не знаю, согласится ли автор с такой интерпретацией его идей. Во всяком случае, логика рассуждений В.П. Булдакова подводит нас к подобным выводам. Тем более, что нечто схожее он говорит и об экономической составляющей кризиса. «Попытка гайдаровских рыночников перевести нерентабельные отрасли на режим самовыживания обернулась усилением моноэкспортной основы экономики». То есть современно-рыночные технологии и институты хозяйствования в конечном счете лишь восстановили традиционную русскую экономику. При этом «восстановили» не в смысле вернули хоть какую-то ее эффективность, но — суть, природу.

«Государственность … возрождается с помощью "перебесившейся" традиции» — чеканит В.П. Булдаков. Значит публичная политика, партии, демократия — это беснование русской «имперски-патерналистской» традиции (как гайдаровский рынок — беснование хозяйственной традиции). Вот и весь сказ про публичные политики предреволюционной и постсоветской России. Иного — не дано. Homo rossicus органически не приспособлен к либеральной политике и рыночной экономике. «Трудно представить себе человеческий материал, менее подходящий для строительства рационального общества» — вновь напоминает нам уже в конце своего исследования В.П. Булдаков.

О том, что русский человек не «подходит» для всего того, о чем так сладко мечталось в годы моей (и не моей тоже) молодости, свидетельствуют и данные социологических опросов. Наугад возьмем результаты замеров состояния нашего общества, проведенных в последние годы Институтом комплексных социальных исследований (ИКСИ) РАН под руководством М.К. Горшкова. Он подчеркивает: у нас есть «веские основания считать, что степень глубины и темпы изменения российского национального самосознания под воздействием трансформационных процессов не столь велики, как об этом принято … говорить и думать» (Горшков М.К. Граждане новой России: К вопросу об устойчивости и изменчивости общенационального менталитета». М., 2005. Тезисы доклада на семинаре РАН). Более того, «следует признать: советская парадигма, едва пошатнувшись под натиском "разоблачения" и "отмывания белых пятен" истории в первой половине 90-х годов, продолжает демонстрировать свою удивительную устойчивость». Доминантой массового сознания соотечественников известный социолог полагает «возвращение от западнических увлечений периода становления демократии к «исконно российским» представлениям, нравственны устоям и образу жизни. Традиционные ценности постепенно восстанавливают свое влияние на общество … Ценностно-смысловое ядро российского менталитета продолжает демонстрировать удивительную устойчивость и непохожесть. Даже в условиях системной трансформации российского общества, практически все аспекты и проблемы современного мира — демократия и рыночная экономика, свобода и социальная ответственность, отношения между личностью, обществом и государством, получают в России специфическое звучание и окраску. А это говорит о том, что и под воздействием глубоких экономических и социально-политических преобразований, общенациональный менталитет россиян представляет собой если не константу, то … величину достаточно независимую, которую нельзя изменить по заказу или указу».

***

Итак, В.П. Булдаков по существу выносит русской публичной политике смертельный приговор, а М.К. Торшков (еще раз скажу: оба они исследователи высокой пробы) все это подтверждает данными социологических наблюдений. Русский человек как таковой почти не меняется и не совместим с рационально-либеральным обустройством общества, важнейшим измерением которого и является демократическая политика. Это постулат важнейший. Но и другие — «убийственные». Естественным типом социального развития России признается смута. В ходе смут гибнут наиболее высокие и совершенные формы культуры, но, тем самым, спасаются основы государственности. Две последние смуты (начала и конца XX столетия) порождали «партийно-политические системы». Будучи следствием, плодом смут эти системы и становились формой «беснования» русской органики. «Отбесновавшись», они уходили в небытие, при этом, существенно способствуя ренессансу нормативного, традиционалистского, так сказать, русского par excellence.

При всем радикализме этих выводов должен заметить, что нечто схожее, с опорой на позиции замечательных ученых — О. Крыштановской, О. Бессоновой, Л. Милова, С. Кордонского и других, говорил и я. Но вчитавшись, всмотревшись, вдумавшись в умозаключения В.П. Булдакова, полагаю необходимым подчеркнуть коренную несовместимость, несхожесть наших подходов. Для этого — еще несколько слов собственно об этой концепции.

Методологически и «психоментально» (как сказал бы сам «рецензируемый» автор) она очень характерна для современной русской науки (хотя в данном случае мы имеем дело с нехарактерной талантливостью). На отечественной интеллектуальной площадке по-прежнему фехтуют две группы «акторов». Одна, как всегда, утверждает запаздывающее развитие России; и в зависимости от темперамента или чего-то иного, ее представители либо с пессимизмом констатируют окончательное опоздание, либо с оптимизмом — относительное; мол, нечего, у всех так было, наверстаем. Другая — с разной степенью жесткости — провозглашает Sonderweg России, а Россию и русского человека на протяжении всей своей истории в общем, несмотря на не которые «зигзаги», равных самим себе. Здесь, разумеется, разного рода западные штучки (публичная демократическая политика, социально-ориентированное рыночное хозяйство, либеральная социальная антропология — «права человека») объявляются персонами нон фата. Или имеются варианты — заемными формами, необходимыми (почему-то?) для эволюции вечно неизменной сущности, выражением каких-то вторичных, второстепенных, даже маргинальных процессов и т. п.

Зря фехтуют. У этих «спортсменов» гораздо больше общего, чем разделяющего их. Все они — «провиденциалисты» и «органицисты». Все они исходят из некоей аутентичной России. Точнее: двух аутентичных России. От которых-то и можно ожидать или не очень удачное участие в общемировом историческом стипльчезе или психоментальную неизменность самобытничества.

Вот такой провиденциальный и органицистический подход и демонстрирует нам блистательный В.П. Булдаков. Повторю: именно потому что у нас с ним немало схожих оценок и реакций, я хочу объясниться и посредством этого — дистанцироваться.

Несколькими пассажами выше я уже отмечал некоторую «странность» в утверждениях Булдакова. С одной стороны, господство диссипативного начала в русской истории, которое выражается в «естественности» смут, следующих друг за другом; прямо «перманентная смута» это отечественное прошлое и это отечественное настоящее. С другой, — неподвижность, неизменность психического и умственного строя Homo rossicusa. Пожалуй, единственное различие, которое имеется у смут между собой и у людей, живущих в разные «смутные периоды», В.П. Булдаков видит в следующем. «…Течение кризисов зависит от особенностей гомоэнергетического насыщения социально-географического пространства, витальности социальной среды. К началу XX в. население "помолодело" — отсюда не только взлет его активности…, но и рост агрессивности. Напротив, "старение" населения в конце XX — начале XXI в. повлекло за собой энергетическую вялость протекания кризиса».

При всей конкретно-исторической важности этой дифференции, она не ломает общего провиденциалистски-органицистского подхода. Но вернемся к отмеченной мною странности. Русская история погружена в перманентную смуту, ее бросает то вверх, то вниз по диссипативным волнам, а русский человек все тот же — лишь чуть помоложе, а затем чуть постарше. — Что же тогда в диссипации? Ведь история — это взаимодействие людей. Все остальное, так сказать, номинации (от номинализма). Или психоментальный внутренний мир человека тоже диссипативен, «смутен»? И его устойчивость, неизменность в этом? Тогда он корреспондирует «внешней» истории?

Даже если это так, и В.П. Булдаков согласится с моей интерпретацией его идей, у меня все равно останутся вопросы к логике и содержанию данной концепции.

Каковы причины, а для провиденциалистов — органицистов — какова первопричина смутно-диссипативного русского исторического пути? — Не буду отвечать на поставленный же мною вопрос прямо. Укроюсь за цитатой автора не менее проницательного и беспощадного, чем В.П. Булдаков. «Всякая органическая концепция общества страдает скрытым детерминизмом, моделирует общественную жизнь по схеме природного бытия, не знающего свободы, циклически замкнутого, лишь воспроизводящего некие вечные законы существования; в этой схеме нет места для подлинного развития, для нового». — Это Б.М.Парамонов излагает Карла Поппера, мыслителя, к которому в России в общем-то не прислушались, так — прохладно перелистали. Кстати, на той же странице этого парамоновского сочинения приводятся два высказывания Б.Н. Чичерина, свидетельствующие о том, что и у нас были люди, кое-что понимавшие в главных социальных вопросах. — «Человеческое общество в отличие от естественных организмов, способно не только к возрастанию, но и к историческому развитию» (Чичерин Б.М. О народном представительстве. М., 1899). И еще: «Народная жизнь не растение, которое из одного и того же корня постоянно пускает ветви одинакового свойства и строения».

А теперь выйдем из-за литературной засады и, как сказал бы Карл Шмитт, со всей сюрреалистической открытостью скажем: концепция В.Г. Булдакова именно такова. В ней господствует скрытый детерминизм. Детерминизм необъясненной перманентной диссипативности. Я не говорю, что этого нет. Мне лишь не объяснили откуда эта диссипативность взялась и почему стала естественной формой нашего бытия. А также почему русская традиция периодически «бесится». После же беснования государственность возрождается. Почему? — Ей бы после очередного кризиса взять да трансформироваться, отбросить свое «имперско-патерналистское ядро». Ведь «народная жизнь не растение»…

Но нет, этого не происходит. И не только по В.П. Булдакову. Вспомним, к примеру, очень далекого от него А.Л. Янова с режимами реформ, контр-реформ, стагнации, с доминирующей уже около пятисот лет автократической политической системой, системными метаморфозами, подсистемами, кризисами и революциями. И все это крутится и вертится, повторяется и самовоспроизводится. По сути же не меняется. Даже революции, в отличие от западных, обновляют и увековечивают status quo (См.: Янов А.Л. Русская идея и 2000-й год. Нью-Йорк, 1989). - Вообще русская историческая жизнь почему-то произрастает как растение. И, повторим, у тех, кто пускает ее по запаздывающе-догоняющим волнам модернизации (бежим и бежим — или, если по волнам, плывем — вслед за Европой, никак сравняться не можем, но дорога лишь эта; в этой дороге вся органика, провиденция и телеология наших модернизационщиков и транзитологов; ясно, что большинство этих людей вышли из шинели марксистско-формационного подхода к истории, а шинель была пошита на фабрике «Большевичка»), и у тех, кто акцентирует ее самобытные, «неповторимые черты». Причем если в XIX веке и славянофилы (позднее народники) и западники (позднее либералы и марксисты) были по-преимуществу оптимистами, то ныне их наследники (и те, и другие) по бульшей части пессимисты. Да еще нередки случаи какого-то перверсивного микста позиций. Встречаются ученые (и не очень) персонажи, ухитряющиеся представительствовать от обоих лагерей. Скажем, самобытность видят в вечном недогонянии Запада при одновременной вечной погоне. Или, напротив, догоняние, прибегание к тем же, что и в Европах результатам, но по своим (как правило, тайным, «воздушным») путям.

Патрик Серрио в своей замечательной книге о евразийстве и структурализме указывает, что русская мысль не очень-то и самобытна, поскольку строится на классической западной «оппозиции между эволюционистским универсализмом как наследником философии Просвещения и релятивизмом замкнутых пространств как наследником романтического контрпросвещения, вдохновлявшегося немецкой антропологией эпохи Бисмарка, но, безусловно, восходившего Дж. Вико и даже к софистам» (Серрио П. Структура и целостность: Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920-30-е гг. М., 2001). — Мне-то, напротив, она кажется весьма даже самобытной, поскольку оба элемента оппозиции по сути отрицают свободу воли человека, открытость исторического процесса, его принципиальную нетелеологичность.

Русский «эволюционистский универсализм» и русский «релятивизм замкнутых пространств» остались одинаково глухи к этой теме или к этим темам. Отечественная историософия в обоих главных своих изводах попреимуществу неперсоналистская. Так сказать, историческая культурология без антропологии. А ведь еще в начале XX века С.Н. Булгаков (да и не только один он) уже знал: «Там, где есть жизнь и свобода, есть место и для нового творчества, там уже исключен причинный автоматизм, который вытекает из определенного и неизменного устройства мирового механизма, идущего как заведенные часы. Всякая личность, как бы она ни была слаба, есть нечто абсолютно новое в мире, новый элемент в природе … Поэтому мертвому детерминизму, исходящему из предположения об ограниченном числе причинных элементов и их комбинаций, нет места в истории. Поэтому … не может быть теории истории a priori, т. е. конструированной на основании определенного числа причинных элементов. История творится так же, как творится и индивидуальная жизнь».

…Итак, к чему же я клоню? Что держу за пазухой, но все не пускаю в дело? — Я хочу сказать, что у нас неважная ситуация не только с историческими предпосылками и природными условиями для либеральной публичной политики. У нас также слабовато и с осмыслением всего этого. В качестве примера можно привести концепцию того же многоуважаемого мною В.П. Булдакова: неизменность психоментальности русского человека как естественное и неодолимое препятствие на путях рационального устроения общества. Социологическая же «цыфирь» М.К. Горшкова как будто все это подкрепляет и одновременно обосновывает.

Однако если присмотреться к тем данным, которые высокопрофессиональный коллектив под руководством М.К. Горшкова получил в последние годы, получается несколько иная «социологическая картина», чем та, что рисуют оба маэстро. Оказывается, что если традиционную «позицию "свободы-вольницы" разделяют свыше 60 % россиян», то новую, европейскую "правовую" трактовку свободы — около 40 %». Представляете?! Около 40 % соотечественников верят в право, предпочитают жить в свободном обществе, опирающемся на закон. И это неизменность психоментальности? Так было всегда? Так было в 1912 году? — Конечно же, нет. И эти «около 40 %» разве не хотят и не могут быть рациональным социумом?

Ради справедливости скажем, что эти «около 40 %» может быть даже социологическое преувеличение. И сторонников правового либерализма в России меньше. Тот же М.К. Горшков в той же своей работе приводит и иной «расклад». Он говорит, что в российском обществе есть «сторонники традиционализма» и «сторонники модернизма». «…Существуют две группы противостоящих друг другу граждан по своему видению мира, понимания роли государства и базовых ценностей в своей жизни. Одна группа составляет относительное большинство населения (41 %) и, являясь традиционалистами, отличается ярко выраженной патерналистской ориентацией, поддержкой принципов общества социального равенства. Другая представлена меньшинством российских граждан (26 %), ориентированных на принципы личной ответственности, инициативы, на общество индивидуальной свободы. Треть населения может быть отнесена к промежуточной группе, тяготеющей по большинству значимых мировоззренческих вопросов к сторонникам последовательного традиционализма».

Не будем акцентировать внимание на том, что нам предлагаются различные результаты и спрашивать: как же так? — В данном случае не это главное. Пусть не «около 40 %», а 26 % «сторонники модернизма». Пусть даже 20 %. Но если 1/5 наших людей готова к публичной политике, правовой государственности, современной экономике и т. п., то разве у России совсем нет шансов для этого? Ведь эта одна пятая, безусловно, активная, креативная, энергичная. Она хочет и может. Никогда в отечественной истории мы не имели такого числа людей, готовых к «акторству»…

И все же вернусь к тому, что беспокоит меня более всего — господствующий у нас тип самопонимания, самопознания, саморефлексии. Или — методология русской политической и философско-исторической мысли. Традиционный и типичный методологический дискурс, боюсь, заводит нас в тупик псевдознания, неадекватного знания. Но отношение к этому в отечественной науке большей частью вполне благодушное и легкомысленное. Так, В.П. Булдаков говорит: «Основная трудность исследования связана с его не методологическим, а источниковедческим аспектом». — Кто же будет спорить, конечно, источники — важнейший элемент всякого научного анализа. — Но ведь и методология?

Вот к чему, например, ведет методология самого В.П. Булдакова. Кризис империи в начале XX в. и революцию 1917 г. он во многом объясняет особой психопатологией многомиллионных масс. Ее «можно свести к формуле: цепная реакция неадекватных реакций одних на неадекватные поступки других в связи с предкризисным искажением привычной картины мира». — Если это утверждение наложить на другие важнейшие выводы В.П. Булдакова (кризис — естественная форма существования нашей страны в социальном времени, относительная неизменность психоментальности Homo rossicusa, традиционализм, пронизывающий современную действительность и т. п.), история России выглядит следующим образом: сплошные неадекватные поступки и неадекватные реакции на них. То есть, по крайней мере, все последние столетия это — перманентная массовая психопатология.

Может ли быть такое? — Разумеется, нет. Ведь если всерьез все это помыслить и допустить, получается, что мы всегда были и всегда (пока история не закончится) будем неадекватны. Тогда, и говорить нечего. Во всяком случае, историку…