Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть. 1917—1918

ГЛАВА 5 БРЕСТ-ЛИТОВСК

Главной заботой большевиков после октября было укрепить свою власть и распространять ее на территорию всей страны. Эту трудную задачу приходилось решать в условиях, требующих напряженной и сосредоточенной деятельности в области внешней политики, центральным моментом которой являлись отношения с Германией. Пока перемирие России с Германией не было надлежащем образом подписано, шансы Ленина остаться у власти, по его собственному мнению, были равны нулю; с другой стороны, подписание перемирия и последующий мир открывали большевикам дорогу к мировому господству. В декабре 1917 года, когда большая часть его сподвижников отвергала условия Германии, Ленин настаивал на их выполнении, так как считал, что другого выхода просто нет. Ситуация была абсолютно ясна: если большевики не добьются мира, «крестьянская армия, невыносимо измученная войной… свергнет социалистическое рабочее правительство»². Чтобы собраться с силами, организовать управление экономикой, создать и обучить свою собственную армию, большевикам требовалась передышка.

Исходя из этой предпосылки, Ленин был готов подписать мир с Четверным союзом на любых условиях, лишь бы ему самому позволили оставаться у власти. Сопротивление, которое он встретил со стороны своих однопартийцев, вырастало из убеждения (которое он разделял), что большевистское правительство сможет удержаться, только если вспыхнет революция в Западной Европе, и уверенности (которую он не вполне разделял) в том, что это может произойти в любой момент. Для оппонентов Ленина подписание мира с «империалистическим» Четверным союзом, особенно на тех унизительных условиях, которые тот предлагал, было предательством дела международного социализма; в долговременной перспективе это означало и смертный приговор революционной России. По их мнению, советская Россия не должна была ставить свои кратковременные национальные интересы выше интересов мирового пролетариата. Ленин был с этим не согласен, считая, что «в основе их тактики должен теперь лежать тот принцип, как вернее и надежнее можно обеспечить социалистической революции возможность укрепиться или хотя бы продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны»³. Вследствие спора по этому вопросу большевисткая партия зимой 1917/1918 годов раскололась надвое.

История отношений большевистской России с Четверным союзом, в особенности с Германией, в течение двенадцати месяцев после Октябрьского переворота представляет для нас чрезвычайный интерес, поскольку именно в этих отношениях коммунисты сначала сформулировали в теории, а затем и отработали на практике стратегию и тактику своей внешней политики.

По времени своего возникновения западная дипломатия восходит к периоду итальянских городов-государств XV века. Зародившиеся там дипломатические приемы распространились по Европе и были кодифицированы в XVII веке в рамках международного права. Дипломатия была создана для устранения и мирного разрешения споров, возникающих между суверенными государствами; если она не достигала цели и стороны прибегали к оружию, задачей дипломатии становилось сведение к минимуму уровня применяемого насилия и по возможности скорое прекращение военных действий. Успех международного права зависит от признания всеми сторонами определенных принципов:

1. За суверенными государствами признается безусловное право на существование: какие бы несогласия ни возникали между ними, само по себе их существование никогда не может ставиться под вопрос. На этом принципе был выстроен Вестфальский мир 1648 года. Несмотря на то, что в конце XVIII века этот принцип был нарушен Третьим переделом Польши, в результате которого эта страна перестала существовать, само по себе это нарушение являлось случаем исключительным.

2. Международные отношения осуществляются на правительственном уровне: если одно правительство, обойдя другое, обращается непосредственно к населению страны, это является грубым нарушением дипломатических норм. В XIX веке страны соотносились через министерства иностранных дел.

3. Отношения на уровне министерств иностранных дел предполагают наличие определенного уровня добросовестности и доброй воли, основанных на взаимном соблюдении формальных договоренностей; без этого не бывает доверия между сторонами, а без доверия вся дипломатия превращается в занятие бессмысленное и бесполезное.

Эта практика и принципы, сложившиеся между XV и XIX столетиями, основывались на признании существования природного права и наднационального сообщества христианских государств. Разработанное стоиками представление о законах природы, которое теоретики международного права, начиная с Гуго Гроция, стали применять к отношениям между государствами, заложило вечное и универсальное основание правосудия. Сложившееся понятие христианского сообщества означало, что и страны Европы, и отломившиеся от них заморские колонии были, что бы ни разделяло их, членами одной семьи. До наступления XX века никому не приходило в голову применять принципы международного права к остальным, не-европейским народам — этой установкой оправдывались колониальные завоевания.

Очевидно, что весь комплекс «буржуазных» идей был большевикам отвратителен. Раз революционеры вознамерились свергнуть существующий порядок, от них трудно было ожидать признания священности международного правопорядка. Обращение к народам минуя их правительства было сущностью революционной стратегии. Что же касалось честности и доброй воли в международных отношениях — здесь большевики, как и другие русские радикалы, полагали, что соблюдение моральных норм обязательно только внутри движения, в отношениях между товарищами; в отношениях же с классовым врагом применялись законы войны. В революции, как и на войне, единственным значимым принципом было «кто кого».

В течение нескольких недель после Октябрьского переворота многие большевики ожидали, что их пример положит начало революциям в Европе. Каждое донесение из-за рубежа о промышленной забастовке или мятеже воспринималось с восторгом — как «начало». Зимой 1917/1918 годов большевистская «Красная газета» и другие партийные органы что ни день выходили с аншлагами, возвещающими о революциях, занимающихся в Западной Европе: сегодня в Германии, завтра — в Финляндии, послезавтра — во Франции. Покуда ожидание было живо, большевикам не требовалось размышлять над внешней политикой — можно было постоянно возвращаться к излюбленному занятию: разжигать пожар революций.

Но к весне 1918 года мечты эти несколько пожухли. У русской революции все не появлялось подражателей. Мятежи и забастовки в Западной Европе повсеместно подавлялись, и «массы» продолжали истреблять друг друга, вместо того, чтобы выступить против «правящих классов». Осознав положение вещей, большевики срочно принялись за выработку революционной внешней политики. Руководствоваться им было нечем, поскольку ни работы Маркса, ни пример Парижской коммуны не говорили, как это делать. Самая большая трудность заключалась в противоречивости их интересов как, с одной стороны, руководителей суверенного государства, а с другой — самозваных вождей мировой революции. В своем последнем качестве большевики отрицали право других, несоциалистических, правительств на существование и не признавали традиционного ведения международных дел через глав государств и их министров. Им хотелось разрушить, с корнем выкорчевать всю структуру национального «буржуазного» государства, и с этой целью они призывали «массы» за рубежом к восстанию. Однако, поскольку они сами теперь возглавляли суверенное государство, им было не избежать контактов с другими правительствами — по крайней мере до тех пор, пока последние не будут сметены пожаром мировой революции, — и контакты эти приходилось поддерживать в соответствии со стандартами традиционного «буржуазного» международного права. Более того, они были вынуждены прибегать к этим стандартам как к защите от внешнего вмешательства в свои внутренние дела.

Здесь-то двойственная природа коммунистического государства, формальное разделение правительства и партии сослужили большевикам отличную службу. У выработанной ими внешней политики было два лица — одно традиционное, другое — революционное. Для общения с «буржуазными» правительствами был создан комиссариат иностранных дел — учреждение, укомплектованное исключительно надежными большевиками, подчиняющимися указаниям Центрального Комитета. Функционировал он, по крайней мере внешне, в полном соответствии с принятыми дипломатическими нормами. В тех странах, где это им было позволено, главы советских иностранных миссий, называющиеся не «послами» и «посланниками», а «полномочными представителями», или «полпредами», занимали помещения бывших российских посольств, облачались в визитки и котелки и вели себя совсем как их коллеги из «буржуазных» миссий[128]. «Революционная дипломатия» (название это составлено из противоречащих друг другу слов) стала уделом большевистской партии, действовавшей либо через специально созданные органы, такие, как Коммунистический Интернационал, либо самостоятельно. Агенты партии возбуждали революции и вели подрывную деятельность против тех самых иностранных правительств, с которыми комиссариат иностранных дел поддерживал корректные отношения.

Подобное разделение функций, отражавшее внутреннюю двойственность советской России вследствие разделения партии и государства, была отмечена Свердловым на VII съезде большевистской партии в процессе обсуждения Брестского мира. Комментируя статьи договора, запрещающие сторонам заниматься агитацией и пропагандой, он говорил: «Из подписанного нами договора, который мы должны в скором времени ратифицировать на съезде, неизбежно вытекает, что мы в качестве правительства, в качестве Советской власти, не сможем вести той широкой международной агитации, которую мы до сих пор вели, но это совсем не значит, что мы хотя бы на йоту стали меньше заниматься такой агитацией. Но нам придется теперь сплошь да рядом такую агитацию вести не от имени СНК, а от имени ЦК нашей партии»⁴. Представлять партию частной организацией, за действия которой «советское» правительство не несло никакой ответственности, — этой тактики большевики придерживались с комическим упорством. Когда, например, в сентябре 1918 года Берлин выразил протест против антинемецкой пропаганды в русской прессе (печать к тому времени полностью была под контролем большевиков), комиссариат иностранных дел коварно ответил: «Русское правительство нисколько не в претензии на то, что германская цензура и германская полиция не преследуют органов печати за подобную злобную агитацию против государственных учреждений России, т. е. против советского строя… Считая вполне допустимым отсутствие каких-либо мер подавления со стороны германского правительства против свободно выражающих свою политическую и социальную противоположность по отношению к советскому строю органов немецкой печати, оно считает столь же допустимым подобное поведение по отношению к германскому строю со стороны частных лиц и неофициальных газет в России… Нельзя возразить самым решительным образом против часто встречающихся в заявлениях германского генерального консульства представлений, будто русское правительство может полицейскими мерами направлять русскую революционную печать в ту или иную сторону и бюрократическим воздействием внушать ей те или иные взгляды»⁵.

Совсем иначе вело себя большевистское правительство, когда иностранные державы вмешивались во внутренние дела России. Уже в ноябре 1917 года Троцкий, комиссар иностранных дел, выразил протест против «вмешательства» в дела России, придравшись к тому, что послы союзников, не зная наверное, кто представляет законное правительство России, направили дипломатическую ноту главнокомандующему генералу Н.Н.Духонину⁶. Совнарком никогда не упускал возможности заявить протест против нарушения иностранными державами принципа невмешательства во внутренние дела, при том что сам нарушал эти принципы повсеместно.

Как уже отмечалось, Ленин был готов принять любые условия Четверного союза, но действовать ему приходилось с чрезвычайной осторожностью из-за широко распространившегося подозрения, что он — германский шпион. Поэтому вместо того, чтобы немедленно вступить в переговоры с Германией и Австрией, что было бы для него предпочтительнее, он обратился с призывом начать мирные переговоры ко всем воюющим сторонам. В действительности же установления общего мира в Европе он как раз и хотел избежать: мы уже видели, что одной из причин поспешности, с которой осуществлялся Октябрьский переворот, был страх Ленина перед заключением такого мира, поскольку в этом случае он терял возможность развязать гражданскую войну в Европе. Теперь же, когда игнорировались все попытки говорить о мире, включая предложения президента Вильсона в декабре 1916 года, мирную резолюцию германского Рейхстага в июле и папские воззвания в августе 1917-го, Ленин мог не опасаться, что его начинание приведет к нежелательным последствиям. Как только союзники откажутся от его предложений, а у Ленина имелись все основания считать, что именно так они и поступят, у него будут развязаны руки для самостоятельных действий.

Подготовленный Лениным и принятый Вторым съездом Советов документ, примечательно озаглавленный «Декрет о мире», предлагал воюющим сторонам заключить трехмесячное перемирие. Предложение это подкреплялось упованиями на то, что рабочие Англии, Франции и Германии «всесторонней решительной и беззаветно энергичной деятельностью своей помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс населения от всякого рабства и всякой эксплуатации»⁷. Джордж Кеннан охарактеризовал этот «декрет» как акт «демонстративной дипломатии», имеющей целью не «привести к заключению свободно принятых и взаимовыгодных соглашений между правительствами, а скорее поставить в тупик другие правительства и возбудить недовольство в народах их стран»[129]. В этом же духе были выдержаны и другие обращения большевиков, призывающие народы воюющих держав к восстанию⁸. Как глава государства Ленин мог теперь проводить программу циммервальдской левой.

Большевики передали свой «Декрет о мире» послам союзников 9(22) ноября. Правительства Согласия немедленно его отвергли, вслед за чем Троцкий проинформировал Центральный Комитет о готовности России начать переговоры о перемирии.

Германия начала пожинать плоды своей политики потакания большевикам. Потребность России в сепаратном мире напоминала немцам «чудо» 1763 года, когда после смерти симпатизировавшей французам Елизаветы на престол взошел преклонявшийся перед Пруссией Петр III, вслед за чем Россия вышла из Семилетней войны, что, в свою очередь, спасло Фридриха Великого от поражения, а Пруссию — от уничтожения. Выход России из Четверного согласия предоставлял две выгодные возможности: высвободить сотни тысяч личного состава армии для переброски на Запад и добиться прорыва британской блокады с моря. Такая перспектива в очередной раз возрождала надежду на победу Германии. Узнав, что большевики захватили власть в Петрограде, генерал Э. фон Людендорф разработал план решительного наступления весной 1918 года по всему Западному фронту с участием дивизий, переброшенных с Восточного фронта. Кайзер план подписал⁹. В тот период Людендорф полностью одобрял политику министерства иностранных дел, проводимую архитектором пробольшевистского направления Рихардом фон Кюльманом, стремившимся достигнуть быстрого перемирия с Россией и затем мира на германских условиях.

В войне умов между большевиками и Четверным союзом все видимые преимущества были на стороне последнего: стабильные правительства, миллионы дисциплинированных солдат. Большевики были властью любителей и узурпаторов, которую мало кто признавал: армия их наполовину состояла из случайно набранного сброда, разваливалась на глазах. На деле, однако, баланс сил оказывался не таким односторонним. К концу 1917 года экономическое положение стран Четверного союза стало настолько отчаянным, что они не могли дольше вести войну. Особенно шатким было положение Австро-Венгрии: министр иностранных дел этой страны граф Оттокар Чернин сообщил германской стороне во время брестских переговоров, что они, возможно, не смогут продержаться до следующего урожая¹⁰. Ситуация в Германии была ненамного лучше: некоторые германские политики считали, что запасы хлеба в стране кончатся к середине апреля 1918 года¹¹.

Боевой дух народов Германии и Австрии также вызывал тревогу, поскольку призывы большевиков к миру находили в них сильный отклик и давали надежду на скорое прекращение войны. Канцлер Германии предостерегал кайзера, что в случае провала переговоров с Россией может выйти из войны Австро-Венгрия и не исключены внутренние беспорядки в самой Германии. Лидер социалистического большинства Германии (которое поддерживало войну) Филипп Шейдеманн предсказывал, что провал мирных переговоров с Россией «будет означать гибель Германской империи»¹². Ввиду всех этих причин — военных, экономических и психологических — Четверному союзу требовался мирный договор с Россией почти так же, как большевистской России требовался мирный договор с ним. Факты эти, в полной мере неизвестные русским, свидетельствуют, что те большевики, которые выступали против капитуляционистской политики Ленина и за доведение до победного конца кампании против Германии и Австрии, находились в гораздо меньшем заблуждении, чем это обычно представляют. Ведя переговоры, враг тоже был на последнем издыхании.

У большевиков имелось еще одно существенное преимущество — а именно близкое знание противника. Проведя многие годы на Западе, они хорошо представляли себе существо внутренних проблем Германии, политические и деловые круги, партийные группировки. Практически все лидеры большевиков владели одним или несколькими европейскими языками. Германию — главный центр социалистической теории и практики — они изучили чуть ли не лучше, чем собственную страну; представься такая возможность, — и Совнарком с радостью захватил бы власть в Германии. Знание это давало большевикам возможность использовать разногласия в лагере противника, натравливая промышленников на генералов, левых социалистов на правых, подстрекая германских рабочих к революции. Немцы, наоборот, практически ничего не знали о тех, с кем вступали в переговоры. Объявившиеся недавно на политической сцене большевики казались им кучкой нечистоплотных, болтливых, непрактичных интеллектуалов. Германия постоянно недопонимала действия большевиков и недооценивала их хитрость. То она видела в большевиках революционеров-романтиков и считала, что ими можно манипулировать по ее усмотрению, то — не веривших собственным лозунгам реалистов, с которыми можно заключать деловые отношения. В течение 1917–1918 годов большевики несколько раз обводили Германию вокруг пальца, принимая защитные цвета, вводившие в заблуждение и обострявшие ее аппетит.

Чтобы понять политику Германии в отношении России, необходимо вспомнить о ее так называемой Russlandpolitik. Помимо того что Германия желала безотлагательного заключения мира с Россией, это диктовалось военными соображениями: у нее были на Россию и далеко идущие виды геополитического характера. Политические стратеги Германии традиционно выказывали живой интерес к России: не случайно до первой мировой войны ни в одной стране не было традиции и школы изучения России, хоть отдаленно напоминавших германские. Для консерваторов было аксиомой, что обеспечить национальную безопасность страны они могут только добившись слабости России. Во-первых, только с ликвидацией угрозы со стороны России открыть второй фронт Германия могла успешно бороться с французами и «англосаксами» за мировое господство. Во-вторых, Германии, чтобы стать серьезным конкурентом в Weltpolitik[130], требовался доступ к природным ресурсам России, включая продовольствие, и доступ этот можно было получить на приемлемых условиях только в том случае, если бы Россия стала государством зависимым. Слишком поздно выстроившая свое национальное государство, Германия не успела создать заморскую империю. Единственным реальным шансом сравняться с экономической мощью соперников было для нее распространиться на восток, в беспредельные пространства Евразии. Банкиры и промышленники Германии смотрели на Россию как на потенциальную колонию. Они подавали в правительственные инстанции меморандумы, в которых подчеркивалась важность для победы Германии беспошлинного импорта русской высококачественной железной руды и марганца, доступа к сельскохозяйственной продукции России и ее шахтам¹³.

Чтобы превратить Россию в зависимое от Германии государство, необходимо было сделать две вещи. Прежде всего — раздробить Российскую империю и свести ее до территорий, населенных великороссами. Затем — отодвинуть границы России на восток, присоединив к Германии прибалтийские губернии, и воздвигнуть cordon sanitaire[131] из номинально суверенных, а на деле контролируемых Германией протекторатов: Польши, Украины и Грузии. Программа эта, с которой выступал до и в течение войны публицист Пауль Рорбах¹⁴, казалась многим, и особенно военным, крайне привлекательной. Когда в январе 1918 года Гинденбург писал кайзеру, что в интересах Германии следует отодвинуть границы России на восток, а ее плотно заселенные и экономически перспективные западные губернии аннексировать¹⁵, в сущности это означало вытеснение России за пределы континентальной Европы. Как сформулировал проблему Рорбах, «если мы хотим безопасного будущего, то следует ли позволить России оставаться европейской державой в том смысле, в каком она являлась ею до настоящего момента, или не следует ей этого позволять?»¹⁶

Далее. Россия должна была гарантировать Германии все виды экономических льгот и привилегий на своей территории, обеспечив в дальнейшем проникновение и владычество германских капиталистов на российском рынке. Во все время войны немецкие промышленники настойчиво добивались от своего правительства аннексии русских западных губерний и превращения России в экономический придаток Германии¹⁷.

Очевидно таким образом, что большевистское правительство устраивало Германию как никакое другое. С 1918 года внутренняя система коммуникаций Германии была загружена сообщениями о том, что большевикам следует помогать как единственной партии, которая готова идти на почти неограниченные территориальные и экономические уступки и которая, вследствие своей некомпетентности и непопулярности, поддерживает в России состояние перманентного кризиса. Государственный секретарь адмирал Пауль фон Хинце, отвечая осенью 1918 года соотечественникам, желавшим избавиться от большевиков как от партнеров ненадежных и опасных, заявил, что устранение большевиков «подорвало бы всю работу нашего военного руководства и нашу политику на Востоке, направленную на ослабление военной силы России», чем выразил общее мнение правительства¹⁸. Примерно так же рассуждал и Пауль Рорбах: «Большевики разрушают Великороссию, источник любой потенциальной русской угрозы в будущем, сверху донизу. Они уже позволили нам избавиться от большей части того беспокойства, которое мы испытывали относительно Великороссии, и мы должны делать все возможное, чтобы способствовать продолжению их деятельности, столь для нас полезной»¹⁹.

Если Берлин и Вена быстро пришли к согласию относительно переговоров с Россией, то в Петрограде мнения резко разделились. Чтобы не вдаваться в излишние подробности, скажем только, что большевики, желавшие немедленного заключения мира практически на любых условиях, встретили сильное сопротивление в лице тех, кто хотел использовать мирные переговоры как средство для разжигания революции в Европе.

Ленин, главный сторонник первой линии, часто оказывался в меньшинстве, иногда и в одиночестве. Он исходил из пессимистической оценки международного «соотношения сил». Уповая, как и его соперники, на зарождение революции на Западе, он гораздо выше, чем они, оценивал способность «буржуазных» правительств подавить эти революции. В то же время перспективы большевиков вызывали у него не столь радужную оценку, как у его коллег: во время дебатов, сопровождавших мирные переговоры, он заметил ядовито, что в Европе не было гражданской войны, тогда как в России она шла полным ходом. Теперь, много времени спустя, Ленину можно поставить в вину то, что он недооценил внутренние трудности стран Четверного союза и их потребность в скорейшем заключении перемирия: с этой точки зрения позиция России была сильнее, чем ему виделось. Однако внутреннюю ситуацию в России он оценивал абсолютно здраво. Он знал, что, продолжая войну, рисковал быть отстраненным от власти либо внутренними противниками, либо Германией. Он понимал к тому же, что отчаянно нуждался в передышке, чтобы сделанная им заявка на власть стала реальностью. Тут требовалось организованное политическое, экономическое и военное усилие, возможное только в условиях мира, каким бы тягостным и унизительным он ни был. Правда, при этом на некоторое время пришлось бы пожертвовать интересами западного «пролетариата», но, по мнению Ленина пока не завершилась революция в России, интересы России должны оставаться на первом месте.

Позиция противостоявшего ему большинства, которое возглавлял Бухарин и к которому примкнул Троцкий, может быть сформулирована так: «Четверной союз не позволит Ленину воспользоваться передышкой: они отрежут Россию от украинского хлеба и угля и кавказской нефти; они возьмут под контроль половину русского населения; они станут субсидировать и политически поддерживать контрреволюционные движения и задушат революцию. Во время передышки Советам не удастся выстроить новую армию. Им следует создавать свои вооруженные силы в процессе борьбы, и только так они и могут быть созданы. Правда, Советы могут быть вынуждены оставить Петроград и даже Москву, но за ними достаточно пространства, куда отступать и где копить силы. Даже если народ не захочет воевать за революцию, как он не желал воевать за старый режим, — а лидеры военной фракции выражали в этом упорное сомнение, — тогда каждое наступление Германии, неизбежные при этом ужас и мародерство, заставят народ стряхнуть с себя усталость и безразличие и вынудят его сопротивляться, из чего в итоге родится широкий и неподдельный народный энтузиазм, и народ пойдет воевать за революцию. На волне этого энтузиазма возникнет новая, надежная армия. Революция, не запятнанная позорной капитуляцией, войдет в пору расцвета, она воспламенит души рабочих классов за рубежом, и она, в итоге, развеет кошмар империализма»²⁰.

Данное расхождение во взглядах привело в начале 1918 года к самому серьезному кризису, какой до тех пор переживала партия большевиков.

15(28) ноября 1917 года большевики снова обратились к воюющим сторонам с призывом начать переговоры. В заявлении говорилось, что, поскольку страны Четверного согласия не отозвались на «Декрет о мире», Россия готова немедленно начать переговоры о прекращении огня с Германией и Австрией, которые откликнулись положительно. Германия незамедлительно приняла предложение большевиков.

18 ноября (1 декабря) русская делегация выехала в Брест-Литовск, штаб-квартиру верховного командования Германии на Восточном фронте. Делегацию возглавлял А.А.Иоффе, бывший меньшевик и близкий друг Троцкого. В нее также входил Каменев, и, в качестве реверанса массам, были включены представители «трудящихся» — солдат, моряк, рабочий, крестьянин и одна женщина. Петроград не переставал призывать германские войска к мятежу даже тогда, когда поезд с русской делегацией находился на пути в Брест.

Мирные переговоры открылись 20 ноября (3 декабря) в помещении бывшего русского офицерского клуба. Во главе германской делегации стоял Р. фон Кюльман, считавший себя экспертом по русским делам и игравший в 1917 году ключевую роль в переговорах с Лениным. Стороны договорились прекратить огонь 23 ноября (6 декабря) сроком на одиннадцать дней. Однако еще до истечения срока он был продлен, по взаимному согласию, до 1 (14) января 1918 года. Официальной целью такого продления было дать странам Согласия возможность изменить свое мнение и вступить в переговоры. Обе стороны, однако, пребывали в совершенной уверенности, что не было ни малейшего риска этого достичь: как Кюльман докладывал канцлеру, условия заключения перемирия, поставленные Германией, были столь унизительны, что противник вряд ли бы их принял²¹. Настоящая же причина крылась в потребности обеих сторон тщательно отработать свои позиции в виду предстоящих мирных переговоров. Еще до начала переговоров Германия нарушила условия прекращения огня, перебросив шесть дивизий на Западный фронт[132].

Насколько сильно большевики желали нормализовать отношения с Германией, хорошо видно из того, что сразу после прекращения огня в Петроград по их приглашению прибыла делегация во главе с графом Вильгельмом фон Мирбахом. Делегация прибыла с задачей договориться об обмене содержащимися в плену гражданскими лицами и возобновить культурные и экономические связи с Россией. Ленин принял Мирбаха 15 (28) декабря. Именно от этой делегаций Берлин получил первые донесения очевидцев о ситуации в советской России[133]. От Мирбаха Германия впервые узнала о том, что большевики собираются отказаться от выплаты иностранных займов. Получив эту информацию, Государственный банк Германии составил меморандум, в котором разъяснялось, как это может быть сделано с наименьшим ущербом для Германии и с наибольшими потерями для Четверного согласия. Тогда же план в общих чертах был разработан В.В.Воровским, старым соратником Ленина, а в то время дипломатическим представителем в Стокгольме; он предложил, чтобы русское правительство аннулировало только те займы, которые были сделаны после 1905 года: поскольку большинство германских займов Россия получила до 1905 года, основная тяжесть последствий отказа от выплаты займов ложилась на страны Четверного согласия²²[134].

Переговоры в Бресте возобновились 9(22) декабря. Делегацию Германии снова возглавлял Кюльман, австрийскую сторону — граф Оттокар Чернин, министр иностранных дел; присутствовали также министры иностранных дел Турции и Болгарии. Мирные предложения Германии включали требование отделить от России Польшу, Курляндию и Литву, которые тогда находились под германской военной оккупацией. В Берлине, по всей видимости, сочли эти условия обоснованными, поскольку делегация прибыла в Брест в благодушном и дружелюбном настроении, надеясь уже к Рождеству достигнуть соглашения в общих чертах. Их постигло немедленное разочарование. Иоффе, получивший инструкции тянуть переговоры, вносил туманные и нереалистичные контрпредложения, призывал к миру «без аннексий и контрибуций» и «праву наций на самоопределение», имея в виду и европейские государства, и колонии²³. Русская делегация вела себя так, словно Россия выиграла войну, и просила страны Четверного союза отказаться от всех завоеваний. Подобное поведение зародило у Германии первые сомнения относительно истинных намерений русских.

Переговоры проходили в атмосфере странной и нереальной: «Сцена в конференц-зале в Брест-Литовске могла бы сделать честь искусству крупного исторического живописца. По одну сторону помещались любезные, но настороженные представители Четверного союза, изысканно вежливые, в смокингах или в мундирах при всех орденах… Из общей массы резко выделялись: узкое лицо и внимательные глаза Кюльмана, ему во все время переговоров ни разу не изменила его учтивость; внешняя привлекательность и безыскусная добродушная повадка Чернина, которому приходилось особенно туго из-за этого его свойства; и круглая, «пиквикская» физиономия генерала Хоффмана, время от времени багровевшая и принимавшая воинственное выражение, если генерал чувствовал, что обстоятельства требуют решительных действий. Позади тевтонской делегации располагался несчетный ряд штабных офицеров и гражданских служащих, поблескивали очки ученых экспертов. Каждая делегация говорила на своем языке, и дискуссия вынужденно затягивалась. Напротив тевтонских рядов сидели русские, в большинстве своем небрежно и неряшливо одетые, безмятежно покуривая во время дебатов огромные трубки. Казалось, большая часть обсуждаемых вопросов не представляла для них никакого интереса, и за исключением тех случаев, когда в разговоре затрагивалась проблема нравственности в политике, что провоцировало их на многословные путаные метафизические рассуждения, они отделывались односложными репликами. Конференция отчасти напоминала собрание хорошо воспитанных нанимателей, пытающихся договариваться с делегацией чрезвычайно недалеких рабочих, а отчасти — группу попечителей из города на приеме в деревенской школе»²⁴.

В день Рождества, находясь по случаю праздника в приподнятом настроении, граф Чернин, к величайшему раздражению Германии, предложил уступить все территории, захваченные Австрией за время войны, если страны Четверного согласия вступят в мирные переговоры: ему были даны инструкции всеми силами стараться избежать срыва мирных переговоров и подписывать, при необходимости, сепаратный мирный договор²⁵. Германия больше полагалась на свои силы, поскольку рассчитывала, что запланированное на весну наступление на Западном фронте принесет ей победу. В ответ на выдвинутое русскими требование, чтобы страны Четверного союза предоставили народам Польши и других оккупированных территорий России право самоопределения, Кюльман ядовито заметил, что означенные области уже воспользовались таким правом, отделившись от России.

Переговоры зашли в тупик и 15 (28) декабря были отсрочены, но теневые переговоры на заседаниях «экспертных» комиссий по экономике и праву продолжались своим чередом.

Оценивая результаты переговоров, в Германии начали сомневаться: действительно ли Россия хочет мира или же просто старается выиграть время, чтобы спровоцировать массовые беспорядки в Западной Европе. Некоторые действия русских, безусловно, оправдывали такой скептицизм. Германская разведка перехватила письмо, отправленное Троцким агенту в Швеции; в нем комиссар иностранных дел сообщал, что «сепаратный мир с участием России невозможен; все, что нам требуется, — это протянуть переговоры, чтобы замаскировать мобилизацию международных социал-демократических сил в поддержку всеобщего мира»²⁶. Как бы нарочно, чтобы продемонстрировать, что таковы и были его намерения, советское правительство официально ассигновало 2 млн. рублей иностранным группам, поддерживавшим циммервальдско-кинтальскую платформу, — случай в практике международных отношений беспрецедентный[135]. Никак не опровергало подозрений и требование Иоффе, чтобы правительство Германии последовало примеру Советов и опубликовало стенограммы политической части переговоров в Бресте, что было запланировано Россией для проведения пропагандистской кампании среди рабочих Германии.

В этот момент в дело решили вмешаться военные. В письме от 7 января (25 декабря), составленном так, что оно должно было повлиять на кайзера, Гинденбург сообщал: «слабая» и «примирительная» тактика, которой придерживались германские дипломаты в Бресте, навела русских на мысль, будто Германия действительно отчаянно нуждалась в мире. Все это оказывало губительное воздействие на дух армии. Не высказываясь открыто, Гинденбург подразумевал вызывающую беспокойство кампанию «братания» русских и германских войск, организованную большевиками по всему фронту во время перемирия. Настала пора применить силу: если Германия не предпримет решительных действий на востоке, она не сможет заключить со странами Четверного согласия на западе такой мир, какого требует ее положение в мировом сообществе. Германия должна отодвинуть границы на восток, с тем чтобы предотвратить войны в будущем²⁷.

Кайзер, которого тоже выводила из терпения нерешительность дипломатов в Бресте, был согласен. В результате позиция Германии на переговорах стала значительно жестче: условия подписания мира уже не обговаривались, их стали диктовать.

Брестские переговоры возобновились 27 декабря (9 января). На этот раз русскую делегацию возглавил Троцкий: он прибыл с намерением по-прежнему затягивать переговоры и широко вести пропаганду. Ленин неохотно согласился на эту стратегию. Троцкий должен был обещать, что, если Германия разгадает его намерения и предъявит ультиматум, русская делегация капитулирует²⁸.

Прибыв на место переговоров, Троцкий был неприятно удивлен известием, что за время перерыва Германия установила сепаратные связи с украинскими националистами. 19 декабря (1 января) состоявшая из молодых интеллигентов украинская делегация прибыла по приглашению Германии в Брест для переговоров²⁹. Германия стремилась отделить Украину от России и превратить ее в протекторат. В декабре 1917 года Украинская рада объявила Украину независимой. Большевики отказались признать этот факт и, в нарушение «права наций на самоопределение», которое сами официально провозгласили, послали туда войска с целью вернуть отсоединившиеся территории³⁰. По оценкам Германии, Россия получала треть всего продовольствия и 70 % угля и железной руды с Украины: отделение Украины, таким образом, ослабило бы большевиков, сделав их еще более зависимыми от Германии, одновременно в значительной степени удовлетворив ее собственные экономические нужды. Приняв уже привычную ему дипломатическую роль, Троцкий заявил, что расценивает действия Германии как вмешательство во внутренние дела его страны, — но это было все, что он мог сделать. 30 декабря (12 января) страны Четверного союза признали Украинскую раду законным правительством. Это было прелюдией к заключению сепаратного мира с Украиной.

Затем Германия огласила свои территориальные претензии. Кюльман уведомил Троцкого, что его страна находит требование России о заключении мира «без аннексий и контрибуции» неприемлемым и намерена оставить за собой оккупированные территории. Что касается предложения Чернина отказаться от всех завоеваний, оно теряет силу, поскольку ставит условием, что союзники России присоединятся к мирным переговорам, а этого не произошло. 5(18) января генерал Макс Хоффман развернул под недоверчивыми взглядами русских карту, на которой были представлены новые границы между двумя государствами³¹. Отделялась Польша, обширные территории на западе России, включая Литву и Южную Латвию, отходили к Германии. Троцкий заявил, что его правительство находит эти империалистические претензии абсолютно неприемлемыми. 5 (18) января, в день, когда большевики разогнали Учредительное собрание, он имел бесстыдство заявить, что советское правительство «придерживается взгляда, что там, где на карту поставлена судьба только что сложившейся нации, лучшим средством выражения воли народа является референдум»³².

Троцкий сообщил об условиях Германии Ленину, вслед за чем потребовал отсрочки политических переговоров на двенадцать дней и в тот же день отбыл в Петроград, оставив вместо себя Иоффе. Насколько занервничало правительство Германии при известии об отсрочке, можно судить по тому, что информируя Берлин, Кюльман настойчиво подчеркивал: требование большевиков об отсрочке не означает провала переговоров³³. У Германии были основания опасаться, что срыв мирных переговоров может вызвать массовые волнения в индустриальных центрах страны. 28 января в различных частях Германии, включая Берлин, Гамбург, Бремен, Киль, Лейпциг, Мюнхен и Эссен, прошла организованная левыми социалистами волна политических забастовок, в которых приняло участие более миллиона рабочих. То там, то тут возникали «рабочие Советы». Забастовщики призывали к заключению мира без аннексий и контрибуций и к соблюдению права народов Восточной Европы на самоопределение — то есть к заключению мира на условиях России³⁴. Нет сведений о прямом участии большевиков в организации этих забастовок, но влияние большевистской пропаганды на принимавших участие в них не вызывает сомнения. Германские власти ответили на забастовки энергичными, порой жестокими репрессиями, и к 3 февраля правительство овладело ситуацией. Однако волнения в стране были тревожным знаком и свидетельствовали, что независимо от того, как складывается обстановка на фронтах, внутренняя ситуация остается нестабильной. Народ хотел мира, а у русских, казалось, был ключ к нему.

Условия, выставленные Германией, разделили большевистское руководство на три противоборствующие группировки, которые затем преобразовались в две.

Бухаринская фракция выступала за прекращение переговоров и продолжение военных действий, преимущественно методами партизанской войны, и параллельное раздувание пожара революции в Германии. Позиция эта снискала популярность в рядах большевиков: и петроградский, и московский партийные комитеты выдвинули резолюции в этом духе³⁵. Биограф Бухарина полагает, что эта политика, позднее получившая название «левого коммунизма», отражала чаяния большевистского большинства³⁶. Бухарин и его последователи считали, что Западная Европа находится на заре революции: поскольку было общепризнано, что такая революция необходима для выживания большевистского режима, заключение мира с «империалистической» Германией представлялось им не только безнравственностью, но и пораженчеством.

Вторую фракцию возглавлял Троцкий, и расходилась она с левыми коммунистами в мелких нюансах тактики. Как и Бухарин, Троцкий отвергал германский ультиматум, но — во имя необычного лозунга «ни войны, ни мира». Россия должна была прекратить брестские переговоры и односторонне объявить войну законченной. Германия тогда вольна будет сделать то, к чему стремится (в любом случае Россия не сможет ей в этом помешать), — присоединить обширные территории по западной и юго-западной границе, но действовать в этом случае она станет без согласия и соучастия России. Подобные меры должны были, по мнению Троцкого, снять с России бремя утомительной войны, обнаружить грубую суть германского империализма и вдохновить рабочих Германии на восстание.

Ленин, которого поддерживали Каменев, Зиновьев и Сталин, возражал и Бухарину, и Троцкому. Его уверенность, что решение нужно принимать срочно и что у России нет возможности вести торг дальше, подкреплялась сведениями из донесения в Совнарком от 31 декабря (13 января) комиссара по военным и морским делам Крыленко. На основании ответов на анкеты, распространявшиеся среди делегатов Всеармейской конференции по демобилизации, Крыленко делал выводы, что русская армия (вернее, то, что от нее осталось) небоеспособна³⁷. Не располагая силами, которые можно было бы назвать армией, невозможно противостоять дисциплинированному и хорошо оснащенному противнику, — такова была точка зрения Ленина.

7(20) января Ленин обнародовал свою позицию в «Тезисах по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира»³⁸. В них говорилось, в частности, следующее:

1. Прежде чем достигнуть полного триумфа, советской власти следует покончить с периодом анархии и гражданской войной, ей нужно время для «социалистического преобразования».

2. России требуются хотя бы несколько месяцев, «в течение которого социалистическое правительство должно иметь вполне развязанные руки для победы над буржуазией сначала в своей собственной стране для налаживания <…> организационной работы».

3. Советская политика должна определяться внутренними причинами, поскольку нет уверенности в том, произойдет ли революция за рубежом.

4. В Германии заправляет «военная партия»: России будет предъявлен ультиматум с требованием территориальных уступок и денежных контрибуций. Правительство делало все возможное, чтобы затянуть переговоры, но эта тактика изжила себя.

5. Противники заключения немедленного мира с Германией на ее условиях неправы, когда говорят, что такой мир противоречит духу «пролетарского интернационализма». Если бы правительство продолжило войну против Германии, как того хотят оппоненты, оно не имело бы иного выбора, как искать помощи другого «империалистического блока», Антанты, и превратилось бы в пособника Англии и Франции. Продолжение войны, таким образом, не являлось бы шагом «анти-империалистическим», поскольку требовало бы сделать выбор между двумя «империалистическими» лагерями. Задача же советского правительства — не выбирать между «империалистами», а укреплять свои позиции.

6. Россия действительно должна вдохновлять революции за рубежом, но этого нельзя сделать без учета «соотношения классовых сил», — в настоящий момент русская армия бессильна остановить наступление Германии. Более того, «крестьянское большинство» русской армии высказывается за «аннексионистский мир», которого требует Германия.

7. Если Россия откажется принять предложенные Германией условия заключения мира, ей со временем придется согласиться на гораздо более невыгодные условия, но делать это придется уже не «социалистическому» правительству, а какому-либо другому, поскольку большевики тогда уже будут отстранены от власти.

8. Передышка даст правительству возможность организовать экономику (национализировать банки и тяжелую промышленность), что «сделает социализм непобедимым и в России и во всем мире, создавая вместе с тем прочную экономическую базу для могучей рабоче-крестьянской Красной Армии».

У Ленина, кроме того, было еще одно соображение, которое он не мог высказать вслух, не обнаружив, что, несмотря на все свои протесты, в действительности он желал, чтобы мировая война продолжалась. Он был совершенно уверен, что как только буржуазия Четверного союза и Антанты заключит мир, они объединят силы для войны против советской России. Во время прений о Брестском мире он намекнул на существование такой опасности: «Наша революция порождена войной; не будь войны, мы наблюдали бы соединение капиталистов всего мира: сплочение на почве борьбы с нами»³⁹. Проецируя на своих врагов свойственную ему самому воинственность, он сильно переоценивал их решительность и коварство: в действительности после ноябрьского перемирия 1918 года никакого «соединения» не произошло. Однако, уверенный, что угроза существует, он стремился продлить войну и выиграть время для создания военных сил, способных оказать сопротивление натиску «капиталистов».

8(21) января 1918 года большевики созвали конференцию, на которую съехались партийные вожаки из трех цитаделей революции: из Москвы, Петрограда и с Урала. Ленин представил свою резолюцию о принятии ультиматума Германии: за нее проголосовали всего 15 человек из 63. Компромиссная резолюция Троцкого «ни войны, ни мира» получила 16 голосов. Большинство (32 делегата) проголосовали за резолюцию левых коммунистов, требующую бескопромиссной «революционной войны»[136].

Затем дискуссия была перенесена в Центральный Комитет. Там Троцкий выступил за немедленное одностороннее прекращение военных действий и последующую демобилизацию русской армии. Проект был принят с незначительным перевесом голосов: 9 против 7. В ответ Ленин произнес вдохновенную речь о необходимости немедленного подписания мира на условиях Германии⁴⁰, но остался в меньшинстве, а на следующий день, когда большевистский Центральный Комитет устроил объединенную сессию с Центральным комитетом левых эсеров, резко протестовавших против мирных предложений Ленина, ситуация усугубилась. И на этой сессии прошла резолюция Троцкого.

Заручившись большинством голосов, Троцкий вернулся в Брест. Переговоры возобновились 15(28) января. Троцкий продолжал тянуть время, делая не имеющие отношения к сути переговоров заявления и произнося пропагандистские речи. Это начало раздражать даже известного своим самообладанием Кюльмана.

В то время как русско-германские переговоры застопорились на пустословии, Германия и Австрия договаривались с Украиной. 9 февраля страны Четверного союза подписали сепаратный мирный договор с Украинской республикой, что de facto превращало ее в протекторат Германии⁴¹. Германские и австрийские войска заняли Украину и утвердили там до некоторой степени закон и порядок. Наградой за эту дружественную акцию было отправление на Запад многочисленных эшелонов с украинским продовольствием.

Русско-германские политические переговоры сошли с мертвой точки 9 февраля, когда кайзер, под влиянием своего генералитета, отправил в Брест телеграмму с приказом предъявить России ультиматум: «Сегодня большевистское правительство обратилось по радио непосредственно к моим войскам и призвало их к восстанию и прямому неповиновению своим высшим военачальникам. Ни я, ни его превосходительство фельдмаршал фон Гинденбург не можем более мириться и терпеть подобное положение вещей! Следует как можно скорее положить этому конец! Троцкий должен до 8 часов вечера завтрашнего дня, 10-го <…> подписать без проволочек мир на наших условиях <…> В случае отказа или попыток затяжки и проволочек и прочих отговорок в 8 часов вечера 10-го перерываются переговоры, прекращается перемирие; войска Восточного фронта выдвигаются в этом случае на предписанную линию»⁴².

На следующий день Кюльман предъявил Троцкому ультиматум своего правительства: он должен подписать, без дальнейших обсуждений и отсрочек, германский текст мирного договора. Троцкий отказался сделать это, заявив, что советская Россия выходит из войны и начинает демобилизацию армии⁴³, а переговоры по проблемам экономики и права, которые были перенесены в Петроград, могут при желании сторон продолжаться. С тем Троцкий и отбыл в Петроград.

Необычное поведение Троцкого совершенно обескуражило германское руководство. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений в том, что русские использовали переговоры как прикрытие. Но даже и в этом случае было непонятно, как вести себя Германии. Продолжать бесплодные переговоры? Вынудить большевиков принять ультиматум, применив к ним военную силу? Или отстранить их от власти и заменить более приемлемым правительством?

Дипломаты рекомендовали сохранять терпение. Кюльман опасался, что возникнут проблемы с рабочими Германии: им будет сложно объяснить, почему на Восточном фронте возобновились военные действия. Он выразил беспокойство, что Австро-Венгрия может оказаться вынужденной выйти из войны⁴⁴.

Но у военных, которые зимой 1917/1918 годов играли ведущую роль в германской политике, было другое мнение. Передислоцируя войска на запад для решительной кампании, запланированной на середину марта, они хотели быть абсолютно уверены в том, что Восточный фронт более не представляет для них опасности, — без этого они не могли продолжать переброску войск на Западный фронт, им нужен был доступ к русскому продовольствию и сырью. Военная разведка доносила из России, что у большевиков были самые дурные намерения относительно Германии, но также и что их собственная позиция была под угрозой. Глава оперативного отдела Адмиралтейства Вальтер фон Кайзерлинк, отбывший в Петроград в составе сопровождения Мирбаха, слал в Берлин тревожные донесения⁴⁵. Наблюдая большевистский режим вблизи, он пришел к выводу, что это — «безумие у власти» (regierender Wahnsinn). По его мнению, режим, созданный евреями и для евреев, представлял смертельную угрозу не только для Германии, но и для всего цивилизованного мира. Он призывал отодвинуть русско-германскую границу как можно дальше на восток, чтобы оградить Германию от этой чумы. Кроме того, по мнению Кайзерлинка, следовало перенести в Россию часть промышленных интересов Германии: второй раз за свою историю Россия могла подвергнуться колонизации (намек на варягов). Другие донесения, полученные из первых рук, представляли большевиков слабым, лишенным симпатий меньшинством. Ленин, говорилось в них, снискал особую нелюбовь, и его приходится оберегать от покушений более усердно, чем любого царя. По информации, которую Кюльман получал из своих источников, большевиков поддерживали только латышские стрелки: если их перекупить, власть большевиков рухнет⁴⁶. Донесения очевидцев произвели сильное впечатление на кайзера и склонили его встать на точку зрения генералитета.

Проанализировав информацию о нестабильности большевистского правительства и учитывая недвусмысленные свидетельства того, что оно проводит систематическую кампанию по деморализации германской армии, Людендорф, при поддержке Гинденбурга, потребовал прекратить брестские переговоры и ввести в Россию войска для смещения большевиков и передачи власти в Петрограде более приемлемому правительству⁴⁷.

На происходившей 13 февраля под председательством кайзера конференции в Бад-Гомбурге рекомендации, данные министерством иностранных дел, пришли в противоречие с предложениями Генерального штаба⁴⁸. Кюльман проводил линию примиренческую. Клинком, говорил он, не истребить этот «очаг революционной чумы». Даже если Германия оккупирует Петроград, проблема этим не снимется: французская революция уже доказала, что иностранная интервенция только разжигает националистические и революционные страсти. Наилучшим средством, утверждал он, был бы антибольшевистский переворот, проведенный самими русскими при поддержке Германии. Однако оставалось неясным, рекомендует ли он прибегнуть в данном случае к этим мерам. Министра иностранных дел поддержал вице-канцлер Фридрих фон Пайер, упомянувший о широко распространенном среди народа Германии стремлении к миру и невозможности свергнуть большевиков военным путем.

Гинденбург это оспаривал. Если не будут предприняты решительные шаги на Востоке, говорил он, война на Западном фронте будет тянуться бесконечно. Он призывал «разгромить русских и свергнуть их правительство».

Кайзер выступил на стороне генералов. Троцкий, говорил он, прибыл в Брест не для того, чтобы заключить мир, а чтобы подстрекать к революции, что и проделывал при поддержке стран Согласия. Посланнику Великобритании в России следовало внушить, что большевики — это и его враги: «Англия должна бороться против большевиков совместно с Германией. Большевики — тигры, и их нужно всячески уничтожать». Германии следует в любом случае действовать решительно, иначе Соединенные Штаты и Англия перехватят инициативу в России. С большевиками, таким образом, следовало «кончать». «Русский народ» был «выдан на месть евреям, которые связаны со всеми евреями мира, т. е. масоны»⁴⁹[137].

Конференция постановила, что перемирие продлится до 17 февраля, после чего германская армия возобновит военные действия против России. Цель наступательной операции была не очень ясна. От военного плана свержения большевиков вскоре отказались из-за возражений со стороны гражданских властей.

В соответствии с полученными инструкциями германский штаб в Бресте уведомил русских, что в полдень 17 февраля Германия возобновит военные действия на Восточном фронте. Миссии Мирбаха в Петрограде был отправлен приказ возвращаться на родину.

Несмотря на всю решительность, выказанную Германией, оставалось неясным, понимает ли она сама, чего хочет: заставить большевиков принять продиктованные условия мира или отстранить их от власти. Ни тогда, ни позже Германия не могла определить своих приоритетов: была ли она более заинтересована в захвате русских территорий или в создании в России приемлемого для нее правительства. В конце концов возобладала территориальная жадность.

Нота Германии о возобновлении военных действий была получена в Петрограде во второй половине дня 17 февраля. На немедленно созванном совещании в Центральном Комитете Ленин вновь призывал вернуться в Брест и капитулировать, но и в этот раз потерпел досадное поражение: шесть голосов против пяти⁵⁰. Большинство хотело подождать и посмотреть, выполнит ли Германия свою угрозу: если германские войска действительно войдут в Россию, а в самой Германии и в Австрии не произойдет революции, у России еще будет время склониться перед неизбежностью.

Германия сдержала свое слово. 17 февраля ее армия перешла в наступление и, не встретив сопротивления, заняла Двинск. Генерал Хоффман описывал операцию следующим образом: «Это самая комическая война, в какой мне когда-либо приходилось участвовать, — она ведется исключительно в поездах и автомобилях. Сажаешь в поезд несколько пехотинцев с пулеметами и одним артиллерийским орудием, продвигаешься до следующей железнодорожной станции, берешь ее, арестовываешь большевиков, сажаешь в поезд следующий отряд и продолжаешь двигаться вперед. Как бы то ни было, в этом есть очарование новизны»⁵¹.

Ленин ухватился за наступление немцев как за последнюю возможность настоять на своем. Пассивность русских войск, хотя не являлась полной неожиданностью, тем не менее поразила его. При полном нежелании воевать Россия оказывалась беззащитной и открытой для вражеского нашествия. Похоже, что Ленин располагал сведениями о наиболее существенных решениях германского правительства, возможно, переданными ему доброжелателями в Германии через большевистских агентов в Швейцарии или Швеции. На основании этой информации он сделал вывод, что Германия собирается занять Петроград и, видимо, Москву. Его бесила самоуверенность его соратников. Ничто (и он понимал это) не могло помешать Германии повторить в России украинский переворот — то есть заменить его, Ленина, марионеткой из правых и затем подавить революцию.

Однако же, когда Центральный Комитет собрался снова 18 февраля, Ленин опять не получил большинства. Его резолюция о принятии условий Германии получила поддержку в шесть голосов — против семи, поддержавших совместно выдвинутую резолюцию Бухарина и Троцкого. Руководство партии безнадежно увязло в разногласиях. Возникала опасность, что раскол затронет рядовых членов партии и дисциплина, основной источник силы партии, придет в полный упадок.

В этот критический момент на помощь Ленину пришел Троцкий: он передумал и вместо того, чтобы проголосовать за свою резолюцию, проголосовал за ленинскую. Биограф Троцкого считает, что сделано это было отчасти во исполнение некогда данного Ленину обещания капитулировать, если Германия введет в Россию войска, отчасти же, чтобы предотвратить возникновение губительного раскола в партии⁵². При следующем голосовании ленинская резолюция получила семь голосов «за» и шесть — «против»⁵³. Выиграв с этим незначительнейшим перевесом, Ленин набросал черновик телеграммы, извещающей Германию, что русская делегация выезжает в Брест⁵⁴. Текст был показан нескольким левым эсерам и, когда они одобрили ее, отправлен по назначению.

Однако же очень скоро большевистское руководство испытало шок. Вместо того чтобы прекратить наступление, войска Германии и Австрии продолжали двигаться в глубь российской территории. На севере германские части заняли Ливонию, в центральных областях продвигались, не встречая сопротивления, к Минску и Пскову. На юге наступали австрийские и венгерские части. То, что военная операция продолжалась, хотя Россия объявила о готовности согласиться на условия Германии, могло означать только одно: в Берлине решили захватить русские столицы и свергнуть большевиков. Именно здесь Ленин в свое время поклялся не уступать: по словам Исаака Штейнберга, 18 февраля он заявил, что откроет военные действия только в том случае, если Германия потребует, чтобы его правительство отошло от власти⁵⁵.

Дни шли, германская армия продвигалась вперед, а ответа на телеграмму все не поступало. Большевистских вожаков охватила паника, и они приняли чрезвычайные меры, одна из которых имела затем очень серьезные последствия. 21–22 февраля, все еще не получив от Германии ни слова в ответ, Ленин составил и подписал декрет, озаглавленный «Социалистическое отечество в опасности»⁵⁶. В преамбуле говорилось: действия Германии ясно показывают, что она решила свергнуть социалистическое правительство и реставрировать монархию в России. Необходимо принять срочные меры для защиты «социалистического отечества». Одной из них был принудительный призыв «всех работоспособных членов буржуазного класса» в специальные батальоны для рытья окопов. За отказ полагался расстрел. (Отсюда пошла практика принудительного труда, которая впоследствии применялась к миллионам граждан страны.) Следующий пункт гласил, что «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». (Этим была введена практика наказаний без суда и следствия за преступления, не определенные ни в уголовном кодексе, ни где-либо еще, поскольку старое законодательство было к тому времени упразднено⁵⁷.) В декрете ни слова не было сказано ни о суде, ни даже о следствии по делам приговариваемых к высшей мере наказания. Таким образом, ЧК получила право убивать, чем она незамедлительно воспользовалась. Эти два пункта ленинского декрета открывали эпоху коммунистического террора.

Ленин предупреждал уже своих соратников, что, если Германия возобновит военные действия, большевикам придется искать поддержки у Франции и Англии, и теперь они оказались вынуждены прибегнуть к этому средству.

Хотя германское правительство долго не могло решить, какому из мотивов отдать предпочтение, оно, наконец, сумело разграничить свои кратковременные интересы в России в связи с войной и имеющую большие перспективы геополитическую значимость России для Германии. У союзников же был только один интерес в России — не дать ей выйти из войны. Коллапс России и перспектива заключения ею сепаратного мира воспринимались союзниками как катастрофа, очевидным следствием которой могла стать победа Германии, поскольку десятки переброшенных на запад дивизий могли сокрушить истощенные силы Англии и Франции прежде, чем подоспеет многочисленное американское подкрепление. Таким образом, для союзников задачей первоочередной важности в отношении России было оживить военные действия на Восточном фронте — либо с помощью большевиков, либо, если это не удастся, с помощью любой другой силы: антибольшевистски настроенных русских, Японии, чешских военнопленных, содержащихся в русских лагерях, или, в крайнем случае, своих собственных войск. Кто такие были большевики, каковы их цели, союзников не интересовало: их внимание не привлекала ни внутренняя политика большевистских властей, ни их действия на международной арене, вызвавшие все большую озабоченность Германии. «Братания», обращения большевиков к рабочим с призывом бастовать и к солдатам с призывом не повиноваться командованию не находили отклика у народов стран Согласия и не представляли поэтому повода для беспокойства. Позиция стран Согласия была ясна и проста. Большевистский режим становился врагом, если заключал мир с Четверным союзом, но оставался другом и союзником, если продолжал военные действия. По словам министра иностранных дел Англии Артура Бальфура, покуда русские воюют против Германии, их дело — это «наше дело»⁵⁸. Дэвид Френсис, посланник США в России, выражал сходные чувства в письме от 2 января 1918 года, адресованном ленинскому правительству (оно так и не было отправлено): «Если русская армия под командованием народных комиссаров начнет теперь и проведет серьезные военные действия против сил Германии и ее союзников, я буду рекомендовать своему правительству формально признать существующее de facto правительство народных комиссаров»⁵⁹. Союзники располагали крайне неадекватной информацией о внутренней ситуации в большевистской России, главным образом потому, что не имели к этому никакого интереса. Их дипломатические миссии тоже не слишком хорошо справлялись со своими задачами. Джордж Бьюкенен, посол Англии, был компетентным, но вполне заурядным чиновником дипломатического ведомства; Дэвид Френсис, банкир из Сент-Луиса, оставался, видимо, не более чем «обаятельным старым господином», как выразился о нем один английский дипломат. Ни тот, ни другой, казалось, не понимали всей исторической значимости событий, в центре которых они оказались. Посол Франции Жозеф Нуланс, социалист и в прошлом министр обороны, интеллектуально был более пригоден для выполнения своей работы, но нелюбовь к русским и авторитарная бесцеремонность сводили на нет его профессиональную хватку. Положение усугублялось тем, что в марте 1918 года дипломатические миссии союзников потеряли прямой контакт с большевистским руководством, поскольку не последовали за правительством в Москву, а выехали из Петрограда сначала в Вологду, а затем, в июле, — в Архангельск[138]. Это заставляло их довольствоваться информацией, получаемой из вторых рук, от агентуры из Москвы.

Агентура была представлена молодыми людьми, которые завязли в российской драме телом и душой. Брюс Локкарт, бывший консул Англии в Москве, служил связующим звеном между Совнаркомом и Лондоном; Раймонд Робинс, глава миссии Красного Креста США в России, поставлял сведения в Вашингтон, а капитан Жак Садуль — в Париж. Большевики не принимали этих посредников всерьез, но находили их полезными: их обхаживали, им льстили, с ними обходились как с доверенными лицами. Прибегая к подобным хитростям, удалось убедить Локкарта, Робинса и Садуля, что, если страны, которые они представляли, окажут России военную и экономическую помощь, большевики отвернутся от Германии и, возможно, снова вступят в войну. Не понимая, что ими манипулируют, все три агента усвоили эту точку зрения и стали энергично ее навязывать как собственную своим правительствам.

Самую сильную идеологическую склонность к большевикам питал Садуль, социалист и сын участницы Парижской коммуны: в августе 1918 года он перебежал к русским, за что на родине его заочно приговорили к смертной казни как дезертира и предателя[139].

Робинс, человек хитрый и двуличный, при встречах с Лениным и Троцким высказывался с энтузиазмом в их поддержку, вернувшись же в США, сделал вид, будто все время боролся с большевизмом. Этот сочувствующий социалистам подполковник-самозванец, человек состоятельный, общественный деятель и организатор рабочих масс, отослал Ленину перед отъездом из России следующее письмо: «Ваша пророческая проницательность и гениальное руководство позволили советской власти укрепиться во всей России, и я уверен, что этот новый созидательный орган демократического образа жизни людей вдохновит и двинет вперед дело свободы во всем мире[140]. Он обещал затем, что по возвращении «продолжит усилия» по разъяснению принципов «новой демократии» американскому народу. Некоторое время спустя, выступая перед сенатской комиссией по ситуации в советской России, Робинс настаивал на оказании экономической помощи Москве, утверждая, что это якобы послужит «разрушению большевистской власти»[141].

Локкарт был идеологически ангажирован меньше первых двух, но и он невольно стал орудием большевистской политики[142].

После большевистского переворота Садуль и Робинс время от времени встречались с Лениным, Троцким и другими коммунистическими вожаками. Во второй половине февраля 1918 года контакты участились и происходили довольно регулярно в период между принятием германского ультиматума (17 февраля) и ратификацией Брестского договора (14 марта). На протяжении этих двух недель большевики, испугавшись, что Германия намеревается отстранить их от власти, усиленно взывали к союзникам о помощи. Реакция союзников была благосклонной. Наиболее доброжелательно повела себя Франция. Она прекратила всякую помощь формировавшейся на Дону антибольшевистской Добровольческой армии, которой Нуланс до того оказывал финансовую поддержку, желая использовать ее в военных действиях против Германии. В начале января 1918 года генерал Анри Ниссель, только что возглавивший военную миссию Франции в России, предложил отказать генералу Алексееву в помощи на том основании, что тот возглавлял «контрреволюционные» силы. Совет был принят: помощь Алексееву прекратилась, а Ниссель получил полномочия открыть переговоры с большевиками[143]. Локкарт тоже выступал против поддержки Добровольческой армии и характеризовал ее в донесениях своему министерству иностранных дел как контрреволюционную. По его мнению, единственной антигерманской силой в России, на которую можно опереться, были большевики⁶⁰.

В бурные дни, когда Германия возобновила военные действия, большевистское высшее руководство приняло решение просить помощи у союзников. 21 февраля Троцкий задал Нисселю через Садуля вопрос, готова ли Франция помочь советской России остановить наступление Германии. Ниссель связался с послом Франции и получил положительный ответ. В тот же день Нуланс телеграфировал Троцкому из Вологды: «В вашем сопротивлении Германии вы можете рассчитывать на военное и финансовое содействие Франции»⁶¹. Далее Ниссель давал Троцкому рекомендации относительно мер, которые надлежало принять советской России, чтобы остановить германскую армию, и обещал выделить военных советников.

Ответ Франции был вынесен на обсуждение Центрального Комитета поздним вечером 22 февраля. К этому времени Троцкий уже располагал меморандумом Нисселя относительно мер, которые готова принять Франция в поддержку России⁶². В документе, ныне считающемся утерянным, содержались конкретные предложения о выделении денежной и военной помощи. Троцкий призывал принять помощь и выдвинул соответствующую резолюцию. Ленин, не имевший возможности присутствовать на заседании, проголосовал заочно при помощи лаконичной записки: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма»⁶³. Резолюция прошла с трудом — шестью голосами против пяти, поскольку против нее возражали Бухарин и другие сторонники «революционной войны». Потерпев поражение, Бухарин заявил, что выходит из Центрального Комитета и из редакции «Правды», но не сделал ни того, ни другого.

Как только Центральный Комитет закончил свои размышления — это произошло в ночь с 22-го на 23 февраля, — вопрос был поставлен перед Совнаркомом. Здесь резолюция Троцкого также была принята, несмотря на возражения левых эсеров.

На следующий день Троцкий известил Садуля о готовности своего правительства принять помощь Франции. Он пригласил Нисселя в Смольный для совещания с Подвойским, генералом Бонч-Бруевичем и другими большевистскими военными экспертами о подготовке операции против Германии. Ниссель придерживался мнения, что советской России следовало создать новые военные силы с помощью бывших офицеров царской армии, сотрудничеством которых можно было заручиться, воззвав к их патриотизму⁶⁴.

Под угрозой того, что Германия свергнет их власть, большевики полностью переориентировались. Они понимали, что союзники обращают мало внимания на внутреннюю и внешнюю политику России и окажут им щедрую помощь в ответ на возобновление военных действий на Восточном фронте. Не оставалось никаких сомнений в том, что, если германское руководство приняло рекомендации Людендорфа и Гинденбурга, большевикам, чтобы сохранить власть, следует объединиться с союзниками и дать им возможность использовать русскую территорию для военных операций против Четверного союза.

К концу февраля сотрудничество России и стран Четверного согласия продвинулось так далеко, что Ленин направил в Париж Каменева в качестве «дипломатического представителя». Каменев добирался до Парижа через Лондон и прибыл на французскую границу уже после ратификации Брестского мира. Прием ему был оказан прохладный. Франция не выдала ему въездной визы, и он отправился на родину. По пути в Россию он был задержан германскими властями и провел четыре месяца в заключении⁶⁵.

Получила ли Германия сведения о переговорах большевиков с Францией или это было простым совпадением, но случилось так, что ответ, которого от нее ждали с таким нетерпением, прибыл в то самое утро, когда Центральный Комитет и Совнарком приняли решение просить помощи у союзников⁶⁶. Ответ подтвердил худшие опасения Ленина. Берлин претендовал теперь не только на территории, захваченные германской армией во время войны, но и на земли, занятые в продолжение недели после срыва брестских переговоров. Россия должна быта отдать Украину и Финляндию, демобилизовать армию и пойти на ряд экономических уступок. Нота была выдержана в форме ультиматума, на который требовалось дать ответ в течение 48 часов, после чего еще 72 часа отводилось на подписание договора.

Следующие два дня большевистское руководство провело в беспрерывных заседаниях. Ленин постоянно оказывался в меньшинстве. В конце концов он вырвал общее согласие, пригрозив, что в противном случае оставит все свои партийные и государственные посты.

По прочтении германской ноты Ленин сразу же созвал Центральный Комитет. На заседание прибыло пятнадцать человек⁶⁷. Ультиматум Германии должен быть безусловно принят, считал Ленин, «политика революционной фразы окончена». Главным моментом, говорил он, является то, что, как бы унизительны ни были условия Германии, «эти условия Советской власти не трогают», — то есть большевики могут оставаться у кормила. Если его коллеги и дальше собираются действовать, не считаясь с реальностью, то им придется делать это в одиночку, поскольку он, Ленин, выйдет тогда и из правительства, и из Центрального Комитета.

Затем он представил три ловко составленные резолюции: следует принять последний ультиматум Германии; Россия должна немедленно готовиться к развязыванию революционной войны; следует ознакомиться с мнением Советов Москвы, Петрограда и других городов по этому вопросу.

Угрозы Ленина подействовали: каждый понимал, что без него не будет ни партии большевиков, ни советского государства. По первой, критической резолюции он не получил большинства, но, поскольку четыре члена ЦК воздержались, она прошла семью голосами против четырех. Со второй и третьей резолюциями не возникло никаких проблем. После подсчета голосов Бухарин и еще три левых коммуниста в очередной раз заявили, что уходят со всех «ответственных постов» в партии и Совнаркоме, чем обеспечили себе возможность свободно вести агитацию против договора внутри и вне партийных кругов.

Решение принять ультиматум Германии еще должно было быть утверждено Центральным исполнительным комитетом, но Ленин настолько не сомневался в исходе дела, что велел операторам радиопередатчика в Царском Селе держать открытым один канал для передачи сообщения в Германию.

Вечером того же дня на заседании Исполкома Ленин сделал доклад о текущей ситуации⁶⁸. При последовавшем за тем голосовании его резолюция о принятии ультиматума получила формальное большинство, так как возражавшие против нее большевики покинули заседании, а часть оппонентов воздержалась. При окончательном подсчете голосов выяснилось, что за ленинскую резолюцию голосовали 116 человек, против — 85, воздержались от голосования 26. На основании этого не вполне удовлетворительного, но формально положительного результата Ленин написал ранним утром от лица Центрального исполнительного комитета ответ Германии, выражавший безусловное согласие на ее ультиматум. Текст был немедленно телеграфирован в Германию.

24 февраля утром Центральный Комитет встретился, чтобы избрать делегацию для поездки в Брест⁶⁹. Было подано много заявлений об уходе с партийных и государственных постов. Троцкий, уже снявший с себя полномочия комиссара иностранных дел, оставлял теперь и все другие свои посты. Он выступал за более близкое сотрудничество с Францией и Англией, подчеркивал их готовность к сближению с советской Россией и отсутствие у них территориальных претензий. Вслед за Бухариным в отставку ушли несколько левых коммунистов. Они пояснили свои мотивы в открытом письме. Капитуляция перед требованиями Германии, писали они, нанесла тяжелый удар революционным силам за рубежом и оставила русскую революцию в изоляции. Более того, уступки, которые Россия готова была сделать германскому капитализму, могут иметь катастрофические последствия для социализма в России: «Сдача позиций пролетариата вовне неизбежно подготовляет сдачу и внутри». Большевикам не следовало ни капитулировать перед Четверным союзом, ни сотрудничать со странами Согласия, но «развивать гражданскую войну в международном масштабе»⁷⁰.

Ленин, добившийся своей цели, просил Троцкого и левых коммунистов не оставлять должностей до возвращении делегации из Бреста. В эти трудные дни он показал себя блестящим руководителем, — он попеременно то льстил своим соратникам, то спорил с ними, не теряя при этом ни настойчивости, ни терпения. Это была, кажется, самая трудная политическая битва в его жизни.

Кого же следовало послать в Брест подписывать позорный диктат? Никто не хотел связывать свое имя с самым унизительным в русской истории договором. Иоффе попросту отказался. Троцкий, оставив все свои должности, сошел со сцены. Г.Я.Сокольников, старый большевик и бывший редактор «Правды», предложил кандидатуру Зиновьева. Зиновьев в ответ выдвинул Сокольникова⁷¹. Сокольников заявил на это, что в случае своего назначения выходит из состава Центрального Комитета. Мало-помалу его, однако, удалось уговорить возглавить русскую мирную делегацию, в состав которой входили Л.М.Петровский, Г.В.Чичерин, Г.И.Карахан. Делегация отбыла в Брест 24 февраля.

Насколько сильна была оппозиция по вопросу о капитуляции даже в ближайшем окружении Ленина, хорошо показывает тот факт, что 24 февраля Московское областное бюро партии большевиков единогласно осудило Брестский мир и приняло вотум недоверия Центральному Комитету⁷².

Несмотря на капитуляцию русских, германская армия продолжала продвигаться вперед к обозначенной ее командованием демаркационной линии, которая должна была стать новой границей между государствами. 24 февраля она оккупировала Дерпт и Псков и остановилась в 250 км от русской столицы. На следующий день были взяты Ревель и Борисов. Наступление продолжалось, даже когда русская делегация прибыла в Брест: 28 февраля австрийские войска взяли Бердичев, а 1 марта германские части оккупировали Гомель, а затем — Чернигов и Могилев. 2 марта германские самолеты сбросили бомбы на Петроград.

Ленин решил не рисковать (как он заявил 7 марта, не было «ни тени сомнений»⁷³ в том, что Германия намерена оккупировать Петроград) и приказал эвакуировать правительство в Москву. По свидетельству генерала Нисселя, перевозка из Петрограда материальной части осуществлялась с помощью специалистов, предоставленных французской военной миссией⁷⁴. Не дожидаясь публикации какого бы то ни было официального распоряжения, комиссариаты в начале марта стали перемещаться в древнюю столицу. В статье под заглавием «Бегство», опубликованной 9 марта в «Новой жизни», дается картина охваченного паникой Петрограда, толп, осаждающих железнодорожные вокзалы и, при невозможности сесть на поезд, покидающих город пешком или в телегах. Жизнь в городе остановилась: не было ни электричества, ни топлива, ни медицинской помощи; прекратили работу школы и городской транспорт. То и дело происходили перестрелки и самосуды⁷⁵.

Решение перенести столицу коммунистического государства в Москву, принимая во внимание незащищенное положение Петрограда и невозможность составить суждение о намерениях Германии, имело веские основания. Трудно, однако, забыть, что, когда Временное правительство полугодом раньше по сходным причинам собиралось эвакуироваться из Петрограда, никто не нападал на него с обвинениями в государственной измене яростнее, чем большевики.

Правительство переезжало с соблюдением всех мер предосторожности. Руководство партии и правительственная верхушка, включая членов Центрального Комитета, большевистское руководство профсоюзов, редакторов коммунистических газет, эвакуировались первыми. В Москве все разместились в реквизированных особняках.

Ленин улизнул из Петрограда в ночь с 10-го на 11 марта в сопровождении жены и своего секретаря В.Д.Бонч-Бруевича⁷⁶. Путешествие это организовывалось в глубочайшей тайне. Компания ехала специальным поездом под охраной латышских стрелков. Ранним утром они натолкнулись на состав, заполненный дезертирами, и, поскольку намерения последних были неясны, Бонч-Бруевич распорядился состав остановить и всех разоружить. Затем поезд двинулся дальше и прибыл в Москву поздним вечером. О приезде Ленина никто не был предупрежден, и самозваный вождь мирового пролетариата проскользнул в столицу, как ни один правитель до него, — встреченный только сестрой.

Жилые комнаты и рабочий кабинет для Ленина были отведены в Кремле. Здесь, за крепостными стенами и тяжелыми воротами, обрело новое пристанище большевистское правительство. Народные комиссары и члены их семей также нашли укрытие за кремлевскими стенами. Безопасность крепости была вверена латышским стрелкам, которые выдворили из Кремля его бывших обитателей, включая группу монахов.

Несмотря на то, что вся операция была предпринята из соображений безопасности, решение Ленина перенести столицу России в Москву и расположиться в Кремле коренилось глубже. Оно означало некоторым образом отказ от прозападного курса, введенного Петром Первым, и возвращение к более старой, московской традиции. Переезд был объявлен «временным», но оказался постоянным. В нем отразился смертельный страх нового руководства за свою личную безопасность. Чтобы понять весь драматизм подобных перемещений, нужно на минуту представить себе, что премьер-министр Англии вдруг решил покинуть Даунинг-стрит и перенести свою резиденцию и канцелярию, а также резиденции и канцелярии членов Кабинета в Тауэр, чтобы править страной оттуда под охраной сикхов.

Русские прибыли в Брест 1 марта и через два дня, без дальнейших обсуждений, подписали текст договора, составленный Германией.

Условия договора были чрезвычайно обременительными. Они давали возможность представить, какой мир должны были бы подписать страны Четверного согласия, проиграй они войну, и свидетельствовали о том, как безосновательны были жалобы Германии на Версальский мир, бывший во всех отношениях более мягким, чем договор, на который вынуждено шла беспомощная Россия.

России надлежало сделать множество территориальных уступок, которые стоили ей большей части завоеваний начиная с середины XVII века: на западе, северо-западе и юго-западе ее границы сужались до границ бывшего Московского княжества. Она уступала Польшу, Финляндию, Эстонию, Латвию и Литву, а также Закавказье, которые затем должны были либо войти в состав Германии, либо стать германскими протекторатами. Москва также признала Украину независимым государством[144]. Таким образом, Россия должна была отдать 750 000 кв. км, что составляло территорию в два раза большую, чем территория Германской империи: в результате подписания Брестского мира площадь Германии вырастала в три раза⁷⁷.

Уступленные территории, которые Россия в свое время отвоевала у Швеции и Польши, были землями богатейшими и густо населенными. На них проживало 26 % ее населения, в том числе ¹/₃ горожан. По оценкам того времени⁷⁸, эти земли составляли до 37 % всей сельскохозяйственной продукции России. На них было сосредоточено 28 % ее промышленных предприятий, 26 % железнодорожных путей, три четверти угольных шахт и железных рудников.

Но еще более тяжелое требование содержалось в приложении, в пунктах договора, касающихся экономики, которые гарантировали Германии исключительный статус в советской России⁷⁹. Многие русские были уверены, что Германия намеревалась воспользоваться этими правами не ради экономических выгод, но чтобы задушить русский социализм. В теории права эти были обоюдными, но положение России не позволяло ей требовать своей доли.

Граждане и корпорации стран Четверного союза не подпадали под действие Декрета о национализации, принятого большевиками после их прихода к власти: им разрешалось владеть в России движимой и недвижимой собственностью, заниматься на ее территории коммерцией, предпринимательством и профессиональной деятельностью. Они могли вывозить из России имущество, не платя пошлин. Правило это имело обратное действие: лица, утратившие в течение войны недвижимое имущество или право на возделывание земли и разработку рудников, восстанавливались в своих владениях и правах; если имущество было национализировано, владельцам должна была быть выплачена адекватная компенсация. То же относилось к держателям ценных бумаг национализированных предприятий. Ставились условия относительно свободного провоза промышленных товаров из одной страны в другую, причем каждая сторона должна была гарантировать другой статус наибольшего благоприятствования. Отказываясь от декрета, принятого в январе 1918 года, в котором Россия аннулировала государственные долги, советское правительство признавало свои обязательства по уплате этих долгов странам Четверного союза и должно было возобновить выплаты по ним на условиях, которые оговаривались отдельно.

Условия эти давали странам Четверного союза — более всего Германии — беспрецедентные экстратерриториальные привилегии в советской России, ставя их над общим экономическим режимом страны и позволяя заниматься частным предпринимательством на фоне ее становящейся все более социалистической экономики. Германия превратилась таким образом в совладельца России: она располагала полной свободой заправлять частным сектором, в то время как российскому правительству оставалось управлять сектором национализированным. По условиям договора владельцы русских промышленных предприятий, банков, ценных бумаг могли продавать их германцам, изымая таким образом их из-под контроля коммунистов. Как нами будет показано, чтобы избежать этого, большевики в июне 1918 года национализировали все крупные промышленные предприятия.

В другом пункте договора Россия обязывалась демобилизовать армию и флот (другими словами, остаться беззащитной); воздерживаться от агитации и пропаганды, направленных против правительств, общественных учреждений и вооруженных сил означенных стран; соблюдать суверенитет Афганистана и Персии.

Когда советское правительство довело условия Брестского мирного договора до сведения населения, — а сделало оно это не сразу, опасаясь общественной реакции, — по всему политическому спектру, от крайне правых до крайне левых, прошла волна протеста и негодования. По мнению Джона Уилер-Беннета, Ленин стал на время самым проклинаемым человеком в Европе⁸⁰. Граф Мирбах, первый посол Германии в советской России, телеграфировал в мае в свое министерство иностранных дел, что русские все до одного настроены против мира и условия его считают более отвратительными, чем даже большевистская диктатура: «Несмотря на то, что большевистская власть принесла в Россию голод, преступность, тайные расстрелы, вызывающие непередаваемый ужас, ни один русский не согласился бы купить себе помощь Германии против большевиков ценой Брестского мира»⁸¹. Ни одно правительство России никогда не уступило таких обширных территорий и не предоставило иностранной державе таких исключительных привилегий. Россия не только «предала международный пролетариат», она дошла до того, что превратилась в германскую колонию. Широко ожидалось — консервативными кругами с ликованием, радикалами — с яростью, — что Германия употребит права, данные ей договором, на восстановление частного предпринимательства в России. В середине марта Петроград был полон, например, слухами о том, что Германия потребовала возвращения трех национализированных банков их владельцам и что вскоре все банки будут денационализированы.

В соответствии с основным законом нового государства, мирный договор следовало ратифицировать через две недели на съезде Советов. Съезд, которому предназначено было это совершить, должен был открыться в Москве 14 марта.

У Ленина не было оснований доверять Германии, несмотря на то, что все поставленные ею условия были выполнены. Он был хорошо информирован о разделении мнений в германском правительстве и знал, что генералитет настаивал на устранении его от власти. Поэтому он предусмотрительно сохранил контакт с союзниками и решил сдержать данное им обещание произвести резкий поворот во внешней политике своего правительства в их пользу.

Уже после подписания (но до ратификации) Брестского мирного договора Троцкий передал Робинсу ноту, адресованную правительству США: «В случае, если а) Всероссийский съезд Советов откажется ратифицировать мирный договор с Германией, или б) если германское правительство, нарушив мирный договор, возобновит военные действия с тем, чтобы продолжить свой грабительный набег, или в) если советское правительство будет вынуждено действиями Германии отказаться от мирного договора — до или после его ратификации — и возобновить военные действия, — во всех этих случаях чрезвычайно важно с точки зрения военных и политических планов советской власти получить ответ на следующие вопросы: 1) Может ли советское правительство рассчитывать на поддержку Соединенных Штатов Северной Америки, Великобритании и Франции в борьбе против Германии? 2) Какой вид помощи может быть оказан в ближайшем будущем и на каких условиях — военное оборудование, транспортные средства, предметы первой необходимости? 3) Какой вид помощи может быть оказан в частности и в особенности Соединенными Штатами? — В случае, если Япония, в результате переговоров или по молчаливому соглашению с Германией или без такого соглашения, попытается захватить Владивосток и Восточносибирскую железную дорогу, что в таком случае грозило бы отрезать Россию от Тихого океана и сильно затруднило бы концентрацию советских войск на восток от Урала, — какие в этом случае были бы предприняты шаги союзниками, в частности и в особенности Соединенными Штатами, чтобы предотвратить высадку Японии на Дальнем Востоке и обеспечить непрерывность сообщения с Россией по Сибирской линии? — По мнению правительства Соединенных Штатов, в каком объеме — при соблюдении вышеупомянутых условий — будет получена помощь от Великобритании через Мурманск и Архангельск? Какие шаги правительство Великобритании могло бы предпринять, чтобы обеспечить эту помощь и уничтожить, таким образом, основания для слухов о ее якобы враждебных планах в отношении России на ближайшее будущее? — Все эти вопросы обусловлены той самоочевидной предпосылкой, что внутренняя и внешняя политика советского правительства будет и впредь проводиться в соответствии с принципами международного социализма и что советское правительство сохраняет свою полную независимость от несоциалистических правительств»⁸². Последний абзац означал, что большевики оставляли за собой право добиваться свержения тех самых правительств, помощи которых они искали.

В тот же день, когда Троцкий передал ноту Раймонду Робинсу, он встретился с Брюсом Локкартом⁸³. Он сообщил английскому агенту что приближающийся съезд Советов с большой вероятностью откажется ратифицировать Брестский договор и объявит войну Германии. Но, чтобы это произошло, союзники должны предложить России помощь. Далее, ссылаясь на широко обсуждающееся в столицах стран Согласия предложение о массированной высадке в Сибири японских экспедиционных войск с целью отвлечения Германии, Троцкий заявил, что подобное нарушение суверенитета России разрушило бы самую возможность ее сближения с союзниками. Информируя Лондон о соображениях Троцкого, Локкарт заявил, что в сделанных тем предложениях заключалась наилучшая возможность возобновить действия на Восточном фронте. Ему вторил посол США Френсис: он передал в Вашингтон, что, если союзники смогут оказать давление на Японию и заставить ее отказаться от планов высадки в Сибири, съезд Советов с большой вероятностью откажется от Брестского мирного договора⁸⁴.

Не было, конечно же, ни малейшей вероятности, что съезд Советов, укомплектованный обычным большевистским большинством, осмелится отнять у Ленина так дорого давшуюся ему победу. Большевики использовали эту возможность как приманку, чтобы предотвратить то, чего они действительно боялись: оккупацию Сибири Японией и вмешательство последней в дела России на стороне антибольшевистских сил. По словам Нуланса, большевики настолько доверяли Локкарту, что позволяли ему связываться с Лондоном при помощи кода, что категорически воспрещалось даже официальным иностранным миссиям⁸⁵.

Первым вещественным результатом переговоров с союзниками явилась высадка небольшого контингента союзных войск в Мурманске 9 марта. С 1916 года там накопилось более 600 000 тонн военного оборудования, в большинстве своем неоплаченного, посланного русской армии и лежащего мертвым грузом из-за нехватки транспортных средств для переброски в глубь материка. Союзники опасались, что все это богатство может попасть в руки Германии либо в результате Брестского мира, либо вследствие захвата Мурманска германо-финскими силами. Они беспокоились также, что Германия может захватить близлежащую Печенгу (Петсамо) и построить там базу для подводных лодок.

Первым воззвал к союзникам о помощи Мурманский Совет, который телеграфировал в Петроград 5 марта, что «финские белогвардейцы», вероятно, при поддержке германских сил, ведут подготовку к атаке на Мурманск. Совет связался с военно-морскими силами Англии и одновременно запросил у Петрограда разрешение пригласить союзные военные силы. Троцкий сообщил Мурманскому Совету, что тот может воспользоваться военной помощью союзников⁸⁶. Таким образом, впервые западные военные силы были задействованы в России по приглашению Мурманского Совета и с одобрения советского правительства. В речи, произнесенной 14 марта 1918 года, Ленин пояснил, что Англия и Франция высадили войска «с целью защиты Мурманского побережья»⁸⁷.

Группа союзных войск, высадившаяся в Мурманске, состояла из 150 английских моряков, нескольких французов и нескольких сот чехов⁸⁸. В течение следующих недель Англия беспрерывно связывалась с Москвой по поводу Мурманска (к сожалению, содержание переговоров осталось недоступным для исследования). Обе стороны вступили в тесное сотрудничество, чтобы предотвратить захват Германией и Финляндией этого важного порта. Позднее, по требованию Германии, Москва заявила протест против присутствия военных сил союзников на русской земле, однако Садуль, находившийся в тесном контакте с Троцким, рекомендовал своему правительству не принимать этого близко к сердцу: «Ленин, Троцкий и Чичерин положительно воспринимают в данных обстоятельствах, т. е. в надежде на сближение с союзниками, англо-французскую высадку в Мурманске и Архангельске, и хорошо понятно, что, не желая дать Германии повода к заявлению протеста против этого очевидного нарушения мирного договора, они сами направляют заведомо формальный протест союзникам. Они чудесно понимают, что следует защищать эти северные порты и подходящие к ним железнодорожные пути от германо-финских поползновений»⁸⁹.

Перед самым началом Четвертого съезда Советов большевики провели VII (Внеочередной) съезд партии (6–8 марта). Повесткой дня этого спешно собранного заседания, на котором присутствовало 47 делегатов, был Брест-Литовск. Дискуссия в узком кругу посвященных, особенно защита Лениным своей непопулярной позиции, дают редкую возможность оценить отношение коммунистов к международному праву и связям с другими странами.

Ленин энергично отстаивал свою позицию перед левыми коммунистами⁹⁰. Он сделал экскурс в недавнее прошлое, напомнил аудитории, как легко было взять власть в России, но как трудно ее организовать. Нельзя просто перенести методы, доказавшие свою эффективность при захвате власти, на сложное дело управления. Он признал, что длительный мир с «капиталистическими» странами невозможен и что важно распространять революцию за рубежом. Но следует быть реалистами: вовсе не каждая промышленная забастовка на Западе чревата революцией. В полном противоречии с марксизмом он заключил, что гораздо труднее свершить революцию в демократических и капиталистических странах, чем в отсталой России.

Все это было давно известно. Новостью стали откровенные рассуждения Ленина по вопросу войны и мира. Он пытался успокоить аудиторию, встревоженную тем, что с ведущей «империалистической» державой заключен вечный мир. Во-первых, советское правительство намеревалось нарушить условия Брестского мира: в действительности его «уже тридцать — сорок раз нарушили» (это за три дня!). Во-вторых, подписание мира с Четверным союзом вовсе не означало отказа от классовой борьбы. Мир по самой своей природе — явление преходящее, «возможность собрать силы»: «история подсказывает, что мир есть передышка для войны». Другими словами, война — нормальное состояние, мир — передышка: с не-коммунистическими странами длительного мира быть не может, возможно только временное прекращение военных действий, перемирие. Даже покуда мирный договор в силе, советское правительство — в нарушение его условий — займется организацией новых боеспособных военных сил. То есть, успокоил Ленин своих соратников, мирный договор, который их просят утвердить, — всего лишь небольшое отступление на пути к мировой революции.

Левые коммунисты снова заявили свои возражения⁹¹, но не смогли собрать достаточного числа голосов. За резолюцию, одобряющую мирный договор, проголосовали 28 человек против 9 при одном воздержавшемся. Затем Ленин обратился к съезду с просьбой принять не подлежащую публикации в течение неопределенного времени тайную резолюцию, дающую Центральному Комитету «полномочие во всякий момент разорвать все мирные договоры с империалистическими и буржуазными государствами, а равно объявить им войну»⁹². С готовностью принятая и никогда формально не отмененная, резолюция эта давала горстке людей в большевистском Центральном Комитете власть разрывать по собственному усмотрению любые международные договоры, заключенные их правительством, и беспрепятственно объявить войну любой из иностранных держав.

Чтобы были соблюдены формальности, следовало ратифицировать договор. Несмотря на дурные предчувствия, о которых Троцкий поведал представителям союзников, никто не сомневался, что ратификация состоится. Съезд являлся не демократически избранным органом, а собранием посвященных: две трети из 1100 или 1200 делегатов, собравшихся 14 марта, были большевиками. Ленин, выступая, как всегда, в защиту мирного договора, произнес две затянутые бессвязные речи, в которых призывал присутствующих к реализму, — говорил он как человек, дошедший до крайней степени изнеможения.

С большим нетерпением от ожидал ответа на свои вопросы, адресованные правительствам Соединенных Штатов и Англии, относительно экономической и военной помощи: ему было слишком хорошо известно, что, как только договор будет ратифицирован, шансы на получение помощи станут равны нулю.

В первые годы большевистского правления знание России и интерес к русским делам в мире находились в прямой зависимости от географической близости к ней. Германия, расположенная к России ближе других, презирала большевиков и боялась их, хотя и вступала с ними в деловые отношения. Франция и Англия не слишком интересовались действиями и намерениями большевиков, заботясь лишь о том, чтобы Россия не вышла из войны. Соединенные Штаты, находящиеся по ту сторону океана, казалось, приветствовали большевистскую власть и в течение многих месяцев после октябрьского переворота тешили себя фантастическими мечтами об открывшихся перед ними баснословных деловых возможностях, заискивая перед большевиками с целью завоевать их расположение.

Вудро Вильсон, похоже, действительно верил, что большевики были рупором русского народа⁹³, составляли отряд той великой интернациональной армии, которая, в его воображении, продвигалась к мировой демократии и вечному миру. Их воззвания к народам мира заслуживали, по его мнению, ответа. И такой ответ был дан в речи, содержавшей знаменитые четырнадцать пунктов и произнесенной 8 января 1918 года. Восхваляя поведение большевиков в Бресте, Вильсон превзошел самого себя: «Нам слышен… голос, зовущий к подобному определению принципа и цели, и он представляется мне более чарующим и влекущим, чем многие другие пронзительные голоса, которыми полнится тревожный воздух. Это — голос русского народа. Он изнурен, но вовсе не беспомощен перед лицом беспощадной германской державы, не знавшей до сих пор ни жалости, ни милосердия. Силы его безусловно подорваны. И все же дух его не сломлен. Ни в принципе, ни на деле он не пойдет на уступки. Его представление о том, что правильно, на что можно пойти из соображений гуманности и чести, было сформулировано с такой откровенностью, с таким величием духа, с такой широтой взгляда, такой вселенской прозорливостью, что это не может не вызвать восхищения у каждого друга человечества; эти люди отказались запятнать свои идеи или предать других ради собственной безопасности. Они просят нас сказать, чего мы желаем и чем, если такое отличие существует, наши цели и наш дух отличаются от их цели и духа; и я верю, что народ Соединенных Штатов захочет, чтобы я ответил со всей откровенностью и простотой. Поверят этому или нет его теперешние вожди, но наше сердечное желание и надежда — это изыскать какой-либо способ помочь народу России достичь вожделенной свободы, мира и благоденствия»⁹⁴.

Потенциально существовало одно серьезное препятствие к сближению большевиков с союзниками, и им являлся вопрос о долгах России. Как уже отмечалось, в январе большевистское правительство отказалось от всех обязательств российского государства перед внутренними и внешними кредиторами⁹⁵. Проделано это было не без опаски: большевики боялись, что подобное нарушение международного права, к тому же касающееся миллиардов долларов, могло вдохновить «капиталистов» на «крестовый поход». Однако всеобщее ожидание неизбежной революции на Западе пересилило страхи, и дело было сделано.

Но не случилось ни революции, ни антибольшевистского крестового похода. Западные державы отнеслись к новому нарушению международного права на редкость спокойно. Более того, американцы предприняли специальные усилия, чтобы убедить большевиков, что им нечего бояться. Ближайшего экономического советника Ленина, Юрия Ларина, посетил консул американского представительства в Петрограде и сообщил ему, что Соединенные Штаты не могут принципиально признать аннулирование займов, но готовы «фактически смириться с ним, не требовать оплаты и начать с Россией сношения, как будто с впервые появившейся на свет страной. В частности, возможно предоставление Соединенными Штатами… крупного промышленного кредита, в счет которого Россия могла бы выписывать из Америки машины и сырье всякого рода с доставкой в Мурманск, Архангельск или Владивосток». Чтобы обеспечить выплаты по кредиту, продолжал консул США, Россия может сделать вклад золотом в банк нейтральной Швеции и гарантировать Соединенным Штатам концессии на Камчатке⁹⁶.

Какие еще требовались доказательства, что с «империалистическими разбойниками» можно вести дела, подстрекая одновременно их граждан на революцию? И почему было не натравить деловые круги одной страны на деловые круги другой? Или не науськать капиталистических промышленников и банкиров на военных? Политика типа «разделяй и властвуй» давала бесконечное число возможностей. И большевики, чтобы компенсировать свою слабость, старались эксплуатировать эти возможности до конца, соблазняя иностранные державы возможностью промышленного экспорта в обмен на продовольствие и сырье, которых у тех не было, в то время как население собственной, советской, страны страдало от голода и холода. Все сообщения, направленные большевикам правительством Соединенных Штатов в начале 1918 года, свидетельствовали о том, что Вашингтон принимал за чистую монету разглагольствования о демократии и мирных намерениях и совершенно игнорировал призывы к мировой революции. У Ленина и Троцкого были поэтому все основания ожидать положительного отклика на свою просьбу о помощи.

Ответ американцев на запрос от 5 марта прибыл в день открытия Четвертого съезда Советов (14 марта). Робинс передал его Ленину, а тот немедленно опубликовал в «Правде». Это было уклончивое обращение, адресованное не советскому правительству, а съезду Советов, — вероятно, исходя из предположения, что этот орган эквивалентен законодательной власти США. В документе содержался отказ от предоставления помощи советской России в ближайшее время, но было заявлено что-то близкое к официальному признанию нового режима. Президент Америки писал:

Ответ правительства Великобритании был выдержан в том же духе.⁹⁸

Это было не совсем то, чего ждали большевики: они переоценили свои возможности натравить один «империалистический» лагерь на другой. В надежде, что телеграмма Вильсона была лишь первым шагом, за которым могут последовать и другие, Ленин продолжал осаждать Робинса и требовать от него продолжения. Когда стало очевидно, что больше никаких сообщений не будет, Ленин набросал оскорбительный ответ американскому «народу» (а не его президенту), в котором грозил, что в их стране не замедлит произойти революция:

Съезд Советов, сотрясаемый взрывами хохота, единодушно (внеся незначительные поправки) принял эту резолюцию, которую Зиновьев назвал «звонкой пощечиной» американскому капитализму¹⁰⁰.

Съезд послушно ратифицировал Брестский мирный договор. Соответствующая резолюция получила 724 голоса, на 10 % меньше, чем присутствовало большевиков, но больше двух третей присутствовавших; 276 делегатов, примерно одна четверть, куда вошли почти все присутствовавшие левые эсеры и некоторые левые коммунисты, проголосовали против; 118 делегатов воздержались. После оглашения результатов голосования левые эсеры заявили, что они выходят из Совнаркома. Это положило конец фиктивно «коалиционному» правительству, хотя левые эсеры еще некоторое время продолжали работать в советских учреждениях на более низком уровне, включая ЧК.

Секретным голосованием съезд одобрил резолюцию большевистского Центрального Комитета, дающую правительству полномочия разорвать Брестский мир и объявить войну по своему усмотрению.

Прозорливо пойдя на унизительный мир, который дал ему выиграть необходимое время, а затем обрушился под действием собственной тяжести, Ленин заслужил широкое доверие большевиков. Когда 13 ноября 1918 года они разорвали Брестский мир, вслед за чем Германия капитулировала перед западными союзниками, авторитет Ленина был вознесен в большевистском движении на беспрецедентную высоту. Ничто лучше не служило его репутации человека, не совершающего политических ошибок; никогда больше ему не приходилось грозить уйти в отставку, чтобы настоять на своем.

Не имеется, однако, никаких прямых указаний на то, что Ленин предвидел незамедлительное крушение Четверного союза, когда оказывал давление на своих соратников и заставлял их пойти на уступки Германии. Ни в одной из его речей и статей, произнесенных и написанных между декабрем 1917-го и мартом 1918 года, ни в узком, ни в широком кругу, не было сделано ни малейшего намека на то, что дни Германии сочтены и что советская Россия вскоре вернет себе все потерянное по договору, хотя он и использовал каждую мыслимую возможность, чтобы убедить и сломить оппозицию. Совсем наоборот. Весной и летом 1918 года Ленин, казалось, разделял убеждение верховного командования Германии, что союзникам будет нанесено сокрушительное поражение. Л.Б.Красин выступил, конечно же, не только от своего имени, когда в сентябре 1918 года, вернувшись из Германии, заверял читателей «Известий», что Германия, благодаря ее превосходной организации и дисциплине, сможет без труда вести войну еще один, пятый, год¹⁰¹. Уверенность большевиков в победе Германии подтверждается тщательно продуманными неофициальными соглашениями, заключенными между Москвой и Берлином в августе 1918 года, соглашениями, которые обе страны воспринимали как прелюдию к оформлению официального союза¹⁰². Насколько невероятным казалось Москве поражение Германии, показывает тот факт, что уже в сентябре 1918 года, когда имперская Германия находилась в предсмертной агонии, Ленин распорядился отправить в Берлин материальные ценности на сумму 312,5 млн. немецких марок в соответствии с дополнительным пунктом Брестского мирного договора, подписанным 27 августа, — несмотря на то, что он мог с полной безнаказанностью отложить эти выплаты, а впоследствии и вовсе отменить их. Всего за неделю до того, как Германия запросила мира, советское правительство заново подтвердило право ее граждан на изъятие вложений в советские банки и вывоз их из страны¹⁰³. Все это подводит нас к неизбежному выводу о том, что Ленин склонился перед германским «диктатом» не потому, что считал Германию неспособной удержать его достаточно долгое время, а наоборот: уверенный в победе Германии, он хотел быть на стороне победителя.

Обстоятельства, окружавшие подписание Брестского мирного договора, представляют собой классическую модель того, что стало впоследствии на долгие годы советской внешней политикой. Характеризующие ее принципы могут быть сформулированы следующим образом:

1. Во все времена и повсеместно наивысший приоритет остается за сохранением политической власти — то есть суверенных полномочий и контроля государственного аппарата над некоторой частью национальной территории. Это минимальный предел. Нет цены, которую нельзя было бы за это заплатить, нет того, чем нельзя было бы ради этого поступиться: будь то человеческая жизнь, земля и природные богатства, честь нации.

2. После Октябрьской революции Россия превратилась в центр (и оазис) мирового социализма, ее безопасность и интересы ставятся выше интересов и безопасности любой другой страны, дела и партии, выше интересов «международного пролетариата». Советская Россия — воплощение мирового социалистического движения, центр, развивающий и внедряющий «дело социализма».

3. Для получения временных преимуществ не возбраняется заключить мир с «империалистическими» странами, но мир этот должен восприниматься как вооруженное перемирие, и его можно нарушить, если ситуация переменилась в вашу пользу. Пока в мире существует капитализм, как сказал Ленин в мае 1918 года, все международные соглашения — «не более, как клочок бумаги»¹⁰⁴. Даже во время номинального перемирия следует любыми возможными способами продолжать военные действия против правительств тех стран, с которыми заключен мирный договор.

4. Поскольку политика — это война, и внешней, и внутренней политикой следует заниматься без эмоций, обращая пристальное внимание на «соотношение сил»: «Мы имеем перед собой большой опыт революции, и мы научились из этого опыта тому, что нужно вести тактику беспощадного натиска, когда объективные условия это позволяют… Но нам приходится прибегать к тактике выжидания, к медленному собиранию сил, когда объективные обстоятельства не дают возможности делать призыв ко всеобщему беспощадному отпору»¹⁰⁵.

И еще один фундаментальный принцип большевистской внешней политики обнаружился после заключения Брестского мирного договора: интересы коммунизма за рубежом следует отстаивать по методу «разделяй и властвуй», как сказал Ленин, при «самом тщательном, заботливом, осторожном, умелом использовании всякой, хотя бы малейшей, «трещины» между врагами, всякой противоположности интересов между буржуазией разных стран, между разными группами или видами буржуазии внутри отдельных стран»¹⁰⁶.