Русский американец

-- С какой ночи? -- живо спросил он.

Настя поняла, что проговорилась, и ей волей-неволей пришлось рассказать о том, как Тольский увез ее из отцовского дома, как держал взаперти у поляка Джимковского и как наконец ей удалось спастись оттуда.

Этот рассказ сильно встревожил и огорчил Намекина.

-- Мерзавец! За этот низкий поступок я убью его. Как он смел увезти тебя, мою милую невесту? Нет, это даром не пройдет ему, -- горячо проговорил он.

-- Успокойся, милый, Тольский уже наказан: он в тюрьме... Его по приказу губернатора арестовали и будут судить.

-- И, наверное, признают невиновным и отпустят на все четыре стороны. У этого мерзавца есть в Питере друзья... Нет, я буду судить его своим судом... Я, как твой жених, должен отомстить за тебя...

-- Да не тревожься, Алеша... Поверь, к нему придет возмездие -- рано ли, поздно ли.

-- Какая наглость, и при этом какая смелость! Впрочем, удивляться нечему: Тольский -- тот же разбойник, а разбойники обладают и смелостью, и наглостью. Что же, Настя, твой отец, я думаю, был сам не свой от испуга?

-- Папа переживал за меня ужасно. За те два дня, пока Тольский держал меня под замком, бедный папа крайне изменился, он совсем постарел. А знаешь, Алеша, нет худа без добра: до несчастья со мной папа имел очень крутой нрав, и нашим бедным дворовым немало от него доставалось; а теперь его узнать нельзя: он стал ласковым и в обращении с дворовыми совсем переменился.

-- А он теперь дома?

-- Нет, но скоро придет... Да вон он, легок на помине, -- весело ответила молодая девушка, показывая на входившего в горницу старого майора.

По его лицу видно было, что он чем-то очень встревожен.

-- Я с новостью... И знаете ли, с какой? -- как-то глухо произнес он, обращаясь к дочери и к гостю.

-- С какой? -- в один голос спросили у него молодой Намекин и Настя.

-- Подлец Тольский бежал из тюрьмы. Оказывается, он хитрее самого дьявола: он вместо себя оставил в тюрьме крепостного кучера, а сам, переодевшись в его тулуп, улизнул.

-- Кто же вам сказал об этом?

-- Случайно повстречался мне знакомый пристав, он и сообщил; по всем дорогам за негодяем погоня послана, и наверняка его изловят.

-- Большой мерзавец этот Тольский, но ему придется со мною увидеться: он должен ответить и за меня, и за мою милую невесту! -- воскликнул Намекин.

-- Как, разве вы знаете, Алексей Михайлович?

-- Знаю. Настя все сказала мне.

-- И напрасно сделала. Вы еще не совсем оправились, и вам тяжела всякая неприятность.

-- Нет, нет! Я совершенно здоров, и, чтобы доказать вам это... через неделю меня будут венчать с вашей дочерью... Вы, Гавриил Васильевич, кажется, удивлены моею поспешностью?

-- Правда, удивлен, признаюсь.

-- Я и Настя, мы решили... Не так ли, моя милая?

-- Да, да, Алеша, -- поспешила ответить ему Настя.

-- Ну а как же ваш отец, Алексей Михайлович? -- спросил майор.

-- Отец наверное согласится. Я завтра же поеду к нему в усадьбу...

-- А если не согласится... тогда что?

-- Тогда я обвенчаюсь без его согласия.

Намекин волновался, в его голосе слышалось раздражение.

Майор и его дочь не стали ему возражать, опасаясь расстроить еще более.

На следующий же день Намекин отправился в усадьбу к отцу. Тот довольно холодно встретил сына, догадываясь о причине его приезда.

-- Батюшка, вам известна моя любовь к Насте, и я прошу вас благословить меня, -- твердым голосом произнес Алексей Михайлович.

-- Ты только затем и приехал ко мне? -- немного подумав, спросил генерал.

-- Да, батюшка, только за тем.

-- Не стоило ехать... Тебе хорошо известен мой взгляд на этот неравный брак. Я уже не раз говорил, что никогда не дам тебе согласия жениться на майорской дочери.

-- А все же я женюсь на ней.

-- Что же, дело твое, женись! Только тогда вместо одной свадьбы будут две зараз, -- насмешливым тоном произнес Михаил Семенович. -- Ты хочешь жениться на майорской дочери, а я тоже женюсь -- на дочери моего старосты, на Аришке; ты видал ее, знаешь.

-- Что вы говорите, батюшка, что говорите? -- с удивлением и испугом воскликнул молодой Намекин.

-- А что, сынок любезный, разве мой выбор тебе не по нраву?

-- Вы шутите, батюшка?

-- Почему? Ведь ты же женишься?

-- Жениться в ваши лета, и на ком? На крепостной девке!..

-- Что же, Аришка -- девка красивая, статная, полная, -- говоря эти слова, генерал не спускал насмешливого взгляда с сына и как бы наслаждался его смущением. -- Аришка будет генеральшей хоть куда, поверь мне.

-- Батюшка, прошу вас, умоляю, не разбивайте же моего счастья!

-- Я забочусь о твоем счастье. Пойми, Алексей, ты мне дорог. Ведь вас у меня всего двое: ты да Маша, и мое непременное желание видеть вас счастливыми.

-- Если так, то разрешите мне жениться на Насте, батюшка, и это будет высшим счастьем для меня.

-- Ты думаешь? Смотри, Алексей, не ошибись. Неровню возьмешь, жизнь несчастную наживешь.

-- Да чем же, батюшка, Настя мне неровня? Ведь вы сами хвалили ее красоту, ее нрав.

-- Я и сейчас скажу, что она -- красавица, нрав имеет хороший. А все же тебе она -- неровня, и, пока я жив, я никогда не назову ее своей невесткой.

-- Так вы, батюшка, решительно отказываете в своем согласии на мою женитьбу, да? Так повторяю вам: я все равно женюсь на Насте.

-- Я тоже повторяю, что женюсь на старостиной дочери Аришке, и моя свадьба будет в один день с твоею.

-- Но, если вы решитесь на этот необдуманный поступок, что скажет наше общество?

-- То же, что скажет, когда узнает, что ты -- единственный наследник именитого рода бояр Намекиных -- женишься на дочери худородного майора

-- Между дочерью майора и дочерью крепостного мужика, я думаю, есть некоторая разница!

-- Самая незначительная, -- с насмешкой ответил генерал.

Алексей Михайлович удрученный вышел из кабинета отца и направился к сестре. Он сообщил ей о своем разговоре с отцом и, чуть не плача, воскликнул:

-- Что же делать... что делать?

-- Я и сама потеряла голову. Одно скажу: если папа грозил тебе, что женится на Арине, он так и сделает.

-- Но ведь это будет не свадьба, а позор. Родовитый барин, генерал, и женится на крепостной девке!.. Это -- на весь наш род пятно.

-- И не говори... А мне-то, Алеша, каково?! Хорошо ли, если папа на правах хозяйки введет в наш дом деревенскую девку? Я тогда не останусь здесь... Я в монастырь уйду, или ты меня к себе возьми, -- со слезами проговорила добрая Мария Михайловна.

-- Успокойся, милая, этого никогда не будет.

-- Нет, нет, будет... Ты вопреки желанию папы женишься на Насте, а он, чтобы отомстить тебе, непременно женится на старостиной дочери.

-- Повторяю, Маша, этого не будет. Раз дело складывается так, то, как мне ни больно и ни тяжело, а все же придется на неопределенное время отложить свадьбу.

-- А как же Настя?.. Она так любит тебя!

-- Настя -- умная, рассудительная девушка и поймет мое положение. Ведь наш отец решителен, настойчив и действительно способен жениться на крепостной девке. Чтобы не допустить этого, я должен принести жертву -- отсрочить свадьбу! -- с глубоким вздохом сказал Намекин.

-- Ах, Алеша, ты представить не можешь, как мне жаль и тебя, и Настю. О, как была бы я рада, если бы поскорее состоялась твоя свадьба. Но надо выждать... Может, папа смягчится и даст тебе свое согласие. Ты поезжай в Москву, а я стану говорить о Насте с папой ежедневно, стану хвалить ее красоту и нрав. А если увижу, что папа в хорошем расположении духа, буду у него за вас просить.

-- Отец обругает тебя, прикажет замолчать...

-- Кто знает, может, мне и удастся... Потерпим... может, как говорят, и на нашей улице будет праздник.

-- Делать нечего, станем дожидаться.

Молодой Намекин пробыл в усадьбе отца дня три, больше он уже не начинал с ним разговора о своей женитьбе на Насте, считая это занятие напрасным и не ведущим к цели.

Генерал очень был рад, что сын не беспокоит его неприятным разговором.

XX

Дворецкий дома Смельцова и сторож Василий решили следить за таинственными жильцами в мезонине, то есть за барыней Надеждой Васильевной и ее служанками. Для этого они стали попеременно дежурить у калитки, запертой на замок; они догадались, что через эту калитку выходили из мезонина на улицу; их догадку подтверждали и следы, видневшиеся на снегу.

Сторож вставал ранним утром и отправлялся на дежурство к калитке с улицы, так что проходившие со двора в калитку не могли видеть его; ему на смену выходил и Иван Иванович.

Дня два-три оба они простояли у калитки понапрасну, но как-то Василий ранним утром, когда на улицах было совершенно темно, ясно услыхал стук отпираемого замка. Вот калитка отворилась, из нее вышла какая-то закутанная в платок и меховую шубу женщина и быстро осмотрелась вокруг.

Вдруг перед ней как из-под земли вырос Василий. Женщина испуганно вскрикнула и хотела было нырнуть обратно, но было поздно: сторож крепко держал ее за руку.

-- Пусти, чего вцепился? -- сердито проговорила Фекла; она отправлялась на базар за провизией, не подозревая, что за ней следят, и совсем неожиданно угодила в руки сторожа. -- Пусти, говорят тебе; ишь, лапы-то у тебя, как у медведя! -- И она стала отбиваться от крепко державшего ее Василия.

-- Врешь, не уйдешь! Говори, кто ты?

-- Да ты меня, старый лесовик, не узнал, что ли? Феклы дворовой не признал?.. А еще сторож...

-- Неужели ты -- Фекла? -- удивился Василий. -- Да как же ты здесь очутилась?

-- Долго про то сказывать, да и не время... Ну чего вцепился, пусти!

-- Нет, зачем же... Не за тем я мерз на улице, поджидая тебя... Пойдем к дворецкому!

-- Не пойду я...

-- Не пойдешь, так насильно потащу.

-- Уж где тебе, старый хрыч! У тебя силенки на то не хватит! -- И Фекла презрительно засмеялась.

-- Один не осилю, "караул" закричу.

Стряпуха принуждена была покориться и пошла за сторожем. Тот привел ее к дворецкому.

Немало удивился Иван Иванович, увидев перед собою хорошо известную ему женщину.

-- Фекла, ты ли это? -- воскликнул он. -- А я думал, тебя и в живых нет. Так это ты в мезонине живешь?.. Это, видно, ты жильцов наших пугала, изображая нечистую силу?

-- Ну я... А тебе что за печаль?

-- Зачем же ты делала это?

-- Так захотела.

-- Это не ответ, Фекла. Мне нужен ответ точный. Скажи, с кем ты живешь в мезонине?

-- Одна, -- отрывисто ответила Фекла.

-- Вранье. Я знаю, с кем ты живешь.

-- А если знаешь, так зачем спрашиваешь? Отпусти скорее, меня дожидаются.

-- Тебя дожидается наша барыня, Надежда Васильевна, ведь так?

-- А ты как узнал, как пронюхал? Видно, подсмотрел... Сколько раз говорила я барыне не ходить ночью по пустым горницам: подстерегут, увидят; вот так и вышло.

-- Лукерья тоже живет с вами? -- спросил дотоле молчавший сторож Василий.

-- Ну живет! Тебе все надо знать, старый леший! -- огрызнулась на него Фекла.

-- Удивленья достойно!.. Как это мы вас, живых людей, за привидения принимали. И почти пять лет продолжалось наше заблуждение. Да и не одних нас вы обманывали, а много людей. Сколько жильцов перебывало в нашем доме, и всех вы надували, -- с удивлением промолвил Иван Иванович.

-- А разве дураков-то мало на свете?

-- Теперь поведай нам, с какой целью вы людей пугали?

-- Ничего я тебе не скажу, да и недосуг: меня барыня дожидается. Я пойду... -- И Фекла быстро направилась к двери, но дворецкий так же быстро загородил ей дорогу.

-- Ты отсюда не выйдешь до тех пор, пока не объяснишь нам всего! -- проговорил он. -- Я дворецкий, и мне подобает знать и ведать все, что в этом доме происходит.

-- Ну и знай, только меня выпусти! Ведь мне надо на базар бежать за провизией.

-- Если ты не расскажешь мне, придется в полицию тебя отправить, -- постращал дворецкий.

-- Да ты никак рехнулся? За что про что отправлять меня в полицию?

-- А за то, что ты честной народ пугала, за ведьму себя выдавала, за нечистую силу.

-- Ты вздумал меня полицией стращать? Так вот я что тебе скажу: я и полиции не больно боюсь, отправляй хоть сейчас. Только помни: узнает об этом наш барин, достанется тебе от него!..

Так и пришлось Ивану Ивановичу, ничего не узнав, отпустить вздорную старуху.

-- Ну и баба!.. Сущая ведьма, -- проговорил ей вслед старик сторож. -- С такой бабой, чай, невесело живется нашей барыне.

-- А знаешь, Василий, как-нибудь нам нужно проникнуть в мезонин, -- задумчиво проговорил Иван Иванович.

-- Да ведь не пустят, не отопрут двери.

-- Ключ теперь у Феклы; надо ждать, когда она вернется с базара, и идти следом за нею.

-- Так она и пустит нас!

-- Да неужели мы вдвоем не сладим с Феклой?

-- Поди-ка сладь с нею, чертовкой. Драться с ней, что ли, прикажешь?

-- Зачем драться? Можно обойтись и без этого! Пойдем мы к калитке и дождемся Феклы: она скоро должна домой вернуться с базара.

-- Пожалуй, пойдем, только из этого едва ли что выйдет.

Ждать старикам пришлось недолго. Фекла возвратилась с базара с большим мешком за плечами и узлом в руках; провизии она брала дня на три. Калитка была заперта; Фекла отворила ее, вошла на двор и подошла к двери, ведущей в мезонин. Спустив с плеч мешок и положив узел, она отперла дверь, но, едва опять взвалила мешок на спину, взяла узел и приготовилась идти по лестнице, ей преградили дорогу дворецкий и сторож.

-- Вы... вы зачем? Кто вас звал! -- заслоняя им дорогу, сердито проговорила старуха.

-- Мы без зова, пропусти! -- решительным голосом произнес Иван Иванович.

-- Мы к барыне... к Надежде Васильевне, -- сказал сторож Василий. -- Мы должны видеть ее.

-- Едва ли увидите: я не пущу вас.

-- Как бы не так!.. Ну что стоишь как пень? Пусти с дороги! -- строго промолвил дворецкий и оттолкнул старуху так, что та чуть не полетела.

Старуха разразилась бранью, но Иван Иванович, не обращая никакого внимания на это, быстро поднимался по лестнице в мезонин, а за ним поспешно следовал сторож.

Возня и крик Феклы на лестнице донеслись до Надежды Васильевны, и она послала Лукерью узнать, что сие безобразие означает.

Девушка торопливо вышла на лестницу, и крик удивления и испуга вырвался у нее из груди при взгляде на двух людей, ворвавшихся в сени силою.

-- Лукерья, это ты? -- спросил у нее старичок дворецкий.

-- Я... я... -- робко ответила молодая девушка.

-- Барыня изволили встать, да? Так поди доложи, что дворецкий этого дома и сторож просят дозволения видеть ее.

-- Не смей, Лукерья, докладывать, гони их, разбойников, в шею... Возьми полено и гони! -- закричала на лестнице стряпуха.

Однако Иван Иванович поторопился войти в переднюю; за ним вошел и Василий.

С бранью и криком вошла туда же Фекла.

-- Что это все значит, Фекла? Что ты кричишь, кого ругаешь? -- выходя в переднюю, с беспокойством проговорила Надежда Васильевна; это беспокойство увеличилось еще более, когда она увидала в передней каких-то двух незнакомых стариков. -- Кто вы... и как сюда попали? -- испуганным голосом спросила она.

-- Я... я -- дворецкий этого дома, а это -- сторож, матушка-барыня; оба мы -- крепостные вашего супруга, Викентия Михайловича, -- с низким поклоном проговорил Иван Иванович.

-- Что же вам надо?

-- Пришли мы, сударыня наша, справиться, как вы здесь изволите жить, не имеете ли в чем нужды.

-- Ишь подъезжает, старый леший! Гони их, барыня, вон... Что на них глядеть-то! -- крикнула стряпуха вне себя от злобы.

-- Замолчи, Фекла! -- остановила ее молодая женщина. -- Так ты дворецкий? -- спросила она у Ивана Ивановича. -- А ты сторож? -- обратилась она к Василию.

-- Так точно, барыня, -- с низким поклоном ответили оба.

-- Что же вас привело сюда, ко мне? И как вы узнали, что я живу здесь? Как проникли сюда?

-- Да эти два старых лесовика подстерегли меня. Я с базара возвращалась... Они, проклятые, и набросились, точно разбойники! -- опять крикнула Фекла.

-- Прикажите, барыня, этой злой бабе умолкнуть, и я все, с вашего барского дозволения, объясню вам, -- промолвил старик дворецкий и, когда Смельцова велела Фекле уйти, рассказал ей о том, как он и сторож принимали "добрую барыню" за привидение или пришелицу с того света и, наконец, как им удалось выяснить, кто находится в мезонине. -- Как узнали мы, матушка-барыня, что вы в мезонине проживаете со своими прислужницами, так у нас и отлегло от сердца, точно гора с плеч. И думаем мы с Василием: есть теперь нам кому послужить, есть о ком позаботиться, -- закончил Иван Иванович свой рассказ.

-- Спасибо... Теперь я припоминаю: ты, кажется, прежде лакеем служил в усадьбе?..

-- Так точно, барыня, выездным лакеем...

-- Да, да... припоминаю... Тебя, старик, я тоже знаю... видала, -- обратилась Надежда Васильевна к Василию.

-- Как же, сударыня-барыня!.. Имел честь и я служить вашей милости.

-- С нынешнего дня мое затворничество наполовину кончается. Я уже не буду скрываться от вас или выдавать себя за привидение. Но это только для вас, для других я по-прежнему не существую на свете... Никто не должен знать, что я живу здесь... Надеюсь, ты меня понимаешь? -- обратилась молодая женщина к дворецкому.

-- Понимаю, матушка-барыня, понимаю.

-- Квартиру отдавать жильцам больше не надо.

-- Я и не сдаю: с жильцами-то одни хлопоты да неприятности... Вот хоть бы последний жилец, господин Тольский...

-- Это тот, который хотел проникнуть ко мне в мезонин и ломал двери?

-- Он самый. Отчаянный человек... В тюрьму его посадили, а он убежал... Картежник, дуэлянт...

-- О нем ты как-нибудь расскажешь после... Он заинтересовал меня... Ты пишешь мужу за границу? -- меняя тему разговора, спросила у дворецкого Надежда Васильевна.

-- Пишу, сударыня, только редко.

-- О том, что я буду жить теперь несколько по-другому, а также и о том, как ты и Василий узнали, что я обитаю в мезонине, ты барину писать погоди...

-- Слушаю, как прикажете...

-- Теперь ступайте; когда будете нужны, я позову...

Дворецкий и сторож с низким поклоном оставили жилище своей госпожи.

XXI

Корабль "Витязь" уже несколько недель шел по Северному Ледовитому океану. Немало перенес он бурь с того дня, как выбрался из Кронштадта в открытое море, а там и в океан. Немало натерпелись страху и находившиеся на корабле. Тольский, всегда отважный, не признававший никаких опасностей, не раз смело глядевший в глаза смерти, очутившись в Ледовитом океане, струсил, когда морские волны стали бросать "Витязь", словно щепку или ореховую скорлупу. Ни во что не веровавший и ничего не признававший, он в тяжелую минуту опасности усердно молился, прося Бога о спасении.

Как-то среди дня небо неожиданно покрылось черными тучами и поднялась страшная буря; оглушительные удары грома сменялись ужасным ревом волн. Ослепительные молнии разрезали небесный свод, волны были так велики, что ежеминутно угрожали раздавить, расплюснуть "Витязь". Минута была страшная, и многие на корабле готовились к смерти.

Вдруг среди оглушительного рева волн и воя ветра раздалась громкая команда капитана Львова:

-- Руль и брасы по ветру!

В одну минуту все матросы были на палубе. "Витязь" вдруг переменил направление и полетел с неимоверной быстротой под попутным ветром.

А буря все продолжала свирепствовать; волны вырастали в целые горы. Мужественному капитану и матросам пришлось несколько часов бороться с разыгравшейся стихией.

Свидетелем такой ужасной бури Тольский был в первый раз; он тоже испугался и, подойдя к капитану, тихо спросил у него:

-- А что, господин капитан, опасность близка?

-- Ближе, чем вы думаете...

-- А что же нас ждет?

-- А то, что наш корабль может ежеминутно превратиться в щепки, -- спокойно ответил Тольскому Львов.

-- Боже! И мы все погибнем...

-- Что, струсили? Смерти испугались? Эх, господин Тольский!.. Видно, вы храбры только на земле, да и то, когда противник слабее вас.

Слова капитана обидели Тольского.

-- Господин капитан! -- воскликнул он. -- Не советую разговаривать со мной в таком тоне даже в подобную минуту...

-- Что, на дуэль вызовете?

-- Нет, здесь я в вашей воле...

-- Неверно, сударь, все мы находимся в Божьей воле... Однако отойдите, господин Тольский, вы мне мешаете.

От капитана Тольский подошел к доктору Кудрину и спросил у него:

-- Скажите, Сергей Сергеевич, правда, что мы на волосок от смерти?

-- Правда. Опасность большая.

-- И мы погибнем?

-- Не знаю, не знаю... А вы в Бога верите? -- строго спросил доктор.

-- Теперь верю, -- несколько подумав, ответил Тольский.

-- Так... Стало быть, вера у вас появилась только в минуту опасности, когда, так сказать, вы одной ногой в гробу стоите? А вы молились ли?

-- Да, молился... И кажется, в первый раз в жизни так усердно.

-- Это хорошо... Видно, поговорка правдива: кто на море не бывал, тот Богу не маливался... Вы в первый раз попали в такую переделку?

-- Разумеется! Да и на корабле я впервые. А вы, Сергей Сергеевич, видно, привыкли к таким ужасам?

-- Пора привыкнуть... Лет тридцать морским лекарем состою... Два раза был в экспедициях вокруг света. Не единожды бывал на волосок от смерти.

-- Выходит, вы не боитесь бури?

-- Чего ее бояться?.. И вам не советую бояться: ведь своей судьбы не минуешь...

Наконец, буря мало-помалу начала стихать. Опасность почти миновала; все приободрились и стали веселее. Была уже ночь. Небо очистилось от туч, ветер стих, и "Витязь" уже плавно шел под всеми парусами.

Тольский, видимо, успокоенный, с палубы отправился в свою каюту.

-- Ванька, трус, где ты? -- позвал он камердинера.

-- Я... здесь, сударь, -- откликнулся молодой парень, вылезая из-под дивана.

-- Дурак, нашел себе укромное местечко!.. Не все ли равно, где умирать: сидя на диване или лежа под ним?

-- Скажите, ради Бога, сударь, миновала буря?

-- Миновала, миновала, трус ты эдакий!..

-- Неужели?.. Вот слава Богу! А что со мною было-то, сударь!.. Меня по каюте ровно мячик из стороны в сторону перебрасывало... Уже я стал было читать себе отходную, не думал в живых остаться...

-- Это под диваном ты отходную читал?

-- Да под диваном-то мне покойнее было; я за ножки дивана придерживался, меня и не перекидывало. А вы, сударь, видно, на палубе были?

-- На палубе; я хотел встретить смерть лицом к лицу... А признаться, и я струсил, когда сердитые волны играли нашим кораблем, как мячиком, когда небо разверзалось от молний и гром глушил... и смерть витала над нами... ужасная смерть... В другой раз я ни за какие сокровища не пойду на корабле по океану. К тому же капитан на меня медведем смотрит... Положим, я не очень-то робею...

-- И на меня тоже. Вчера ни за что ни про что такую оплеуху закатил мне, что небо с овчинку показалось.

-- Да как он смеет бить тебя? Ты не причислен к его команде!

-- Он бьет без разбора всякого, кто под сердитую руку ему попадется. Драчливый человек!.. Многие матросы на корабле им недовольны...

-- Ты говоришь, матросы капитаном недовольны? Это для нас, Ванька, неплохо.

-- Что же нам-то?

-- Опять скажу, Ванька: ты -- верный мой пес, а чутья у тебя нет. Ты покажи-ка мне матросов, недовольных капитаном.

-- Слушаю, сударь, -- с недоумением посматривая на своего господина, проговорил Кудряш и подумал: "Что это барин еще затевает?"

И на самом деле, отношения капитана Львова с Тольским становились все натянутее и в конце концов так обострились, что при встрече они перестали друг с другом кланяться. Честный и порядочный Львов не мог смириться с тем, что у него на корабле находится человек, зарекомендовавший себя с самой дурной стороны.

Эта неприязнь еще более усугубилась, когда до Ивана Ивановича стали доходить слухи, что Тольский начинает водить чуть не дружбу с матросами и настраивает их против него.

-- Нет, даром это ему не пройдет, я в дугу скручу его! На корабле он должен мне беспрекословно подчиняться. Я научу его, каналью, повиновению! -- сердито кричал капитан в своей каюте, стуча по столу кулаком.

-- Да будет тебе горячиться, ведь этим ты кровь свою портишь, -- уговаривал его доктор Кудрин.

-- Да как же мне не горячиться, когда этот мерзавец настраивает против меня команду? Чуть не бунт хочет учинить, разбойник. Но это ему не удастся, он меня еще не знает!..

-- А что ты с ним сделаешь?

-- Скручу руки и брошу в трюм, а чтобы ему не скучно было, туда же отправлю и его холуя...

-- Этого ты, Иван Иванович, не сделаешь... Ты, верно, забыл, что Тольский имеет в Петербурге сильные связи...

-- Ну так и пусть они сами с ним валандаются, как хотят, а мне такой пассажир не нужен. Он дождется, что я ссажу его на каком-нибудь необитаемом острове, пусть там и околевает с голоду. Я человек не злой, худа и недругу своему не пожелаю... Я не злопамятен, а этот Тольский возмутил меня до глубины души. Я... я не могу переносить его насмешливый тон, не могу видеть эти хитрые глаза. Затеянное Тольским безобразие на моем корабле даром ему не пройдет... Он мне ответит, и строго ответит.

При последних словах капитана дверь в его каюту отворилась и на пороге неожиданно появился Тольский.

-- Вы меня, господин капитан, призываете к ответу? -- спокойно произнес он: очевидно, последние слова Ивана Ивановича дошли до его слуха.

-- Да, вас! -- крикнул в ответ капитан.

-- За что же? Я, кажется, никакого проступка не учинил.

-- Вы уже сейчас нарушили дисциплину и вошли в мою каюту, не спросив на то моего согласия.

-- Я проходил, господин капитан, мимо двери и услыхал...

-- Что вы услыхали?

-- Нельзя ли немного хладнокровнее, господин капитан! Пожалуйста, не заставляйте меня напоминать, что я -- не солдат, не матрос. Если бы я не услышал, как вы произнесли мою фамилию и слово "ответ", я не вошел бы к вам. Вы обвиняете меня? Должен же я знать, в чем и чего от меня требуют?..

-- Да, если хотите, я обвиняю вас, черт возьми!.. Вы восстанавливаете против меня команду.

-- Вот что? А далее, господин капитан? -- насмешливым тоном спросил Тольский и, сев без приглашения на стул, положил ногу на ногу.

Это совсем взбесило капитана Львова.

-- А далее вот что: я выброшу тебя за борт, дьявол! -- в ярости крикнул он и со сжатыми кулаками ринулся на Тольского.

Но тот нисколько не потерялся, быстро встал, еще быстрее вынул из кармана небольшой пистолет и, крикнув: "Прочь руки!", прицелился.

Старичок доктор, бледный, встревоженный, бросился между ним и капитаном, уговаривая обоих:

-- Господа, господа... что вы?.. Опомнитесь! Ну что за ссора. Протяните друг другу руки... помиритесь!

-- Я... я не могу более переносить этого человека на моем корабле, не могу, не могу! -- закричал капитан, показывая на Тольского.

-- А я вас... Как видите, наши чувства обоюдны. Вернитесь, господин капитан, в Петербург, мы тогда расстанемся навеки, -- насмешливо произнес Тольский.

-- Я... я постараюсь раньше отделаться от вас. Вы доведете меня до того, что я высажу вас на первый попавшийся остров.

-- Этого вы не сделаете, господин капитан. Вам отвечать придется.

-- И отвечу, зато от вас избавлюсь...

-- Вернитесь и ссадите меня хоть в Швеции.

-- Я ссажу вас, но только не в Швеции. А теперь прошу оставить мою каюту!

-- Охотно, господин капитан, подчиняюсь этому. -- И Тольский вышел.

Иван Иванович послал ему вслед отборную брань.

Однако эта сцена не образумила московского вертопраха. Действительно, он и его камердинер Иван Кудряш задались мыслью посеять вражду между капитаном и матросами. Почва для этого была благоприятная: многие матросы были недовольны строгим и требовательным капитаном и рады были чем-нибудь насолить ему.

Особенно доволен был старик матрос, прозванный Волком за свой мрачный и нелюдимый нрав; никто из матросов никогда не видел улыбки на его хмуром лице, не слышал от него веселого разговора или смеха.

Волк был опытным моряком, аккуратным и исполнительным; в своей жизни побывал он во многих экспедициях и отличался необыкновенной смелостью. В обращении со всеми, даже со своим начальством, Волк был груб. Однако на корабле его терпели как незаменимого матроса, и на его грубость капитан и другое корабельное начальство смотрели сквозь пальцы.

Но как-то Иван Иванович, выведенный из терпения наглым ответом Волка, ударил его по лицу. Волк побледнел; его глаза сверкнули страшной злобой, но он все же сдержал себя и молча отошел от капитана, затаив в своем сердце жгучую к нему ненависть.

Враждебное отношение Тольского к капитану Львову было известно всем матросам; недовольные капитаном радовались этой вражде и поощряли Тольского. К недовольным пристал и Волк.

-- Ты, барин, положись на меня, я буду хорошим тебе помощником и слугою, -- хмуро сказал он Тольскому.

-- Ты тоже недоволен капитаном?

-- Разумеется... Кто же будет доволен таким зверем? Я никогда не забуду, как он меня ударил... У меня, барин, и сейчас горит лицо от того удара. Надо же, при всей команде стукнул... Ведь в моряках-то я служу тридцать лет, и вдруг оплеуха! Суди, барин, легко ли мне?

-- Да, да... Капитан к тебе, старина, несправедлив.

-- Я за этот удар отплатил бы ему ножом, да боюсь греха, а не того, что за убийство меня самого предали бы лютой казни.

-- А ты знаешь, Волк, что я затеваю у вас на корабле?

-- Нет. Товарищи болтали, что ты сам хочешь быть капитаном, но я этому не верю.

-- А если это -- правда? -- тихо выговорил Тольский, оглядываясь, чтобы кто не подслушал.

-- Право же, барин, чудной ты. Ну какой ты капитан? Не знаешь команды.

-- Научиться не трудно. Да, наконец, мы другого поставим капитаном, человека опытного.

-- Вот это -- другое дело. А со Львовым ты что задумал сделать?

-- Ничего особенного. Он будет служить на корабле, только уже не капитаном, а вот хотя бы в твоей должности.

-- Вот это хорошо, больно хорошо. Пусть он послужит простым матросом, пусть и над ним покомандуют. Тогда можно будет и его по лицу ударить, как он меня ударил! -- злобным голосом произнес Волк, потирая от удовольствия свои мозолистые руки. -- А когда ты, барин, расправу с капитаном учинишь? -- спросил он.

-- Когда на нашей стороне побольше будет людей.

-- Их и так немало. Большая часть команды стоит за нас.

-- Хорошо, Волк, если бы все матросы захотели сменить капитана.

-- Подождем, барин, немного -- и нашего полку еще прибудет.

-- Что же, подождать можно. Только надо остерегаться, чтобы капитан как-нибудь не пронюхал про наш заговор.

-- А ты, барин, думаешь, что он ничего не знает про твою затею?

-- Он знает, да только далеко не все.

Тольский с Волком стали усердно подготавливать смуту; они решили во что бы то ни стало отнять у капитана Львова его должность. Недовольных капитаном набралось порядочно.

Однажды утром капитан Львов, выйдя из своей каюты на палубу, обратился к команде с обычным приветствием и не получил никакого ответа.

-- Что это значит? Вы, ребята, не хотите отвечать мне? -- удивленно спросил он.

Матросы молчали, хмуро посматривая на своего начальника.

-- Вы... вы недовольны мною, так, что ли? Ну, говорите, чем недовольны?

Матросы наперебой стали кричать.

-- Недовольны и есть. Голодаем мы на корабле, водки совсем не дают, а если дают, то водой разбавляют.

-- Есть не дают, а службу спрашивают! За всякую провинность бьют. Разве это жизнь? От такой жизни хоть в море бросайся.

-- Не хотим такой жизни! Не хотим служить! Не вперед, а назад повернем корабль.

Однако эти крики и угрожающие жесты нисколько не испугали мужественного капитана. Он сделал шаг вперед к возмущающимся матросам и грозно крикнул:

-- Молчать! Смирно!

И матросы, грозно кричавшие, вдруг, как по мановению волшебной палочки, смолкли.

-- Если вы недовольны мною, то пусть каждый из вас говорит поодиночке... Ну, выходи кто-нибудь первым.

От кучи матросов отделился Волк и сделал несколько шагов к капитану.

-- А, Волк... Так я и знал!.. Так это ты настроил против меня команду и, наверное, не один, а вот с ним? -- сказал Иван Иванович, показывая на безмолвно стоявшего на палубе Тольского.

-- Прошу, господин капитан, меня не припутывать,-- резко произнес вертопрах, делая вид, будто он ни при чем.

-- С вами я после разберусь, господин Тольский, а теперь мне надо поговорить со старым Волком. Ну, отвечай, чем ты недоволен?

-- Не я один... Все мы недовольны, -- пробурчал старый матрос.

-- Кто все-то? Горсть этих дураков, сумасбродов, изменников, готовых первому встречному негодяю продать своего капитана?

Тольский понял намек и грозно промолвил:

-- Господин капитан!

-- Молчать! -- так же грозно остановил его Иван Иванович и обратился к Волку: -- Выкладывай же, старый бунтовщик, претензии! Чем вы недовольны?

-- Всем, -- коротко ответил Волк. -- Служба тяжелая, пища плохая... А еще погибель нас страшит: время к зиме подвигается, а мы идем по Ледовитому океану. В порошок сотрут льды наш корабль вместе с нами... А жизнь нам дорога: на родине нас ждут семьи. Не хотим мы гибнуть во льдах!

-- Не хотим, не хотим! Домой хотим! Корабль назад! -- опять раздались грозные голоса матросов.

-- Безумцы, не того вы хотите, что требуете! -- не теряя спокойствия и присутствия духа, сказал Львов. -- Вы хотите или, скорее, вас подговорили требовать, чтобы я сложил с себя звание капитана, ведь так?

-- Будет, покапитанствовал, отдохни теперь! -- грубо вымолвил Волк, злобно сверкнув глазами на Львова.

-- Я знаю, старый бунтовщик, за что ты на меня обозлился: я раз тебя ударил, так вот получай второй...

Размахнувшись, он влепил Волку звонкую пощечину.

Старый матрос закричал и в бешенстве кинулся на капитана. Но тот был силен, ловок и одним ударом в грудь опрокинул Волка на палубу.

-- Скрутите ему руки и бросьте в трюм! -- распорядился Иван Иванович, с презрением показывая на старого моряка.

Волк не успел опомниться, как его руки были крепко скручены; еще несколько секунд -- и старый моряк очутился в трюме.

Партия недовольных матросов с Тольским заволновалась было, но капитан Львов сумел скоро укротить их.

-- Марш по местам! Первого, кто осмелится поднять на меня руку, прикажу выбросить за борт! -- грозно крикнул он.

Бунтовщики, повесив головы, как бы сознавая свою виновность, стали расходиться.

Тольский, проклиная неудачу, тоже хотел было улизнуть в свою каюту, но его остановил капитан:

-- А вы, господин главный зачинщик, куда же? Прошу остаться здесь.

-- Что же мне здесь делать? Ругаться с вами, что ли?

-- Ну, ругаться со мной вы не смеете... Я -- ваш судья, а вы -- подсудимый!..

-- Вот что... Никак вы судить меня собираетесь? -- не меняя своего насмешливого тона, спросил Тольский.

-- Да, собираюсь... И предупреждаю: суд будет строгий, очень строгий.

-- К чему же вы присудите меня? Не забывайте, я -- дворянин и с людьми моего ранга обращаются...

-- Их выбрасывают за борт! -- грозно крикнул капитан.

-- Что? Что такое? Меня за борт?.. -- закипятился было Тольский, но тотчас утратил свое хладнокровие и побледнел.

-- Струсил! -- презрительно сказал капитан. -- Эх, мишурный герой!.. Ну успокойся, хоть ты и заслужил, я за борт тебя не выброшу. Имеется для тебя другое наказание.

-- Какое?

-- Об этом ты узнаешь своевременно...

-- Однако послушайте, капитан! Вы обращаетесь со мною, как с последним матросом.

-- Последний матрос честнее и благороднее тебя.

-- Капитан, вы ответите... вы... вы не можете и не должны оскорблять меня, -- горячился Тольский.

-- Я не хочу продолжать с вами разговор, уходите...

Тольский направился в свою каюту, где поджидал его Кудряш, и рассказал ему о неудавшемся бунте.

Кудряш чуть не плакал. Но они не могли ничего поделать: к двери их каюты был приставлен часовой -- оба они очутились под арестом, капитан приказал никуда не выпускать их.

Как ни горячился Тольский, но принужден был покориться своей участи и ожидать, что будет дальше.

Вечером в каюту Тольского тихо вошел Кудрин.

-- А, господин доктор, рад вас видеть, -- радушно приветствовал его Тольский. -- Что скажете хорошенького?

-- Да хорошего мало! Ведь я послом от капитана.

-- Что ему надо от меня?

-- Видите ли, сударь мой, через два-три дня наш корабль бросит якорь у берегов Аляски. Капитан решил высадить на этом берегу вас, а также и вашего слугу.

-- Что?.. Что такое? Меня высадить на Аляске?! -- с испугом и удивлением воскликнул Тольский.

-- Да... Так постановили капитан и офицеры.

-- Как же это... без суда?

-- Зачем без суда? У нас на корабле делается все по закону. Суд был над вами...

-- Стало быть, меня судили? Что же меня на суд не позвали? Да и в чем обвиняли меня? -- нервно крикнул Тольский.

-- В подстрекательстве к бунту.

-- Почему меня не позвали на суд? Я мог бы оправдаться.

-- Так постановили судьи. Заочно вам, сударь, приговор произнесли.

-- Судьи, говорите вы? А кто такие судьи?

-- Капитан и другие офицеры...

-- Такого суда над собою я не признаю, не признаю! -- закричал Тольский. -- Это какой-то Шемякин суд... Если я виновен, пусть меня судят по закону настоящие судьи...

-- Еде же их возьмешь? Ведь мы с вами не в Петербурге, не в Москве... И вы напрасно изволите горячиться... Вы с корабельным уставом не знакомы? А ведь там ясно сказано, что на корабле капитан -- все. Всему хозяин, всему глава, он же -- и судья...

-- Из ваших слов видно, что капитан может распорядиться мною, как он хочет. Захочет -- прикажет выбросить за борт или оставит на каком-нибудь необитаемом острове, обрекая на голодную смерть.

-- Аляска обитаема.

-- Знаю, что обитаема, но кем? Дикарями, людоедами.

-- Что вы, что вы, господин Тольский! На Аляске теперь и русские живут, там есть даже русский город. Народ там добрый, вам жить на Аляске неплохо будет. -- И Кудрин, стараясь успокоить Тольского, стал расхваливать ему природу и жителей Аляски.

-- Эх, завей горе веревочкой... Как ни жить и где ни жить, лишь бы жить!.. Попробуем пожить на Аляске, коли в столице не сумел, -- несколько подумав, весело произнес Тольский.

Но в действительности на душе у него было неспокойно: Аляска страшила его; да и всякий испугался бы после шумной столичной жизни очутиться в неведомой стране, за несколько тысяч верст от родины, среди дикарей.

В конце концов Тольскому и Кудряшу волей-неволей пришлось покориться приговору капитана Львова и отдать себя на милость судьбы.

XXII

Полуостров Аляска -- крайний северо-восток Америки, был продан ей Россией в 1867 году. Область занимает пространство в 846 700 квадратных верст, богатое высокими снеговыми вершинами и вулканами; долины и предгорья там покрыты девственными лесами: есть даже такие места, куда не проникал еще человек. В географическом отношении Аляска разделяется на две части: западную, образуемую высокою террасою, над которой возвышаются скалистые горы, и восточную, представляющую собою низменность. Река Макензи, протекающая с юга на север, отделяет эти области одну от другой.

Климат Аляски очень изменчив, но вообще мягче, чем на востоке Америки и на той же широте Восточно-Азиатского побережья. На Аляске всегда прохладное лето с обильными дождями; сырость здесь так велика, что овощи не могут созревать. То же относится и к овсу, ячменю или пшенице. Так как земледелие не служит источником прибыли, то охота на пушных зверей и тюленей -- главное занятие жителей.

До присоединения к Северо-Американским Штатам, то есть до 1867 года, Аляска была под управлением Российско-Американской торговой компании, основанной в 1797 году и утвержденной императором Павлом I в 1799 году. Ей принадлежало исключительное право торговли и сношений со всей территорией Аляски.

В числе туземцев есть креолы, происшедшие от смешения русских с индейцами; на восточной половине Аляски живут эскимосы, на западных островах -- алеуты, в центре, в лесах и долинах -- индейцы.

Резиденция русского управления находилась в небольшом городке Новоархангельске, иначе Ситхе. Город, основанный в 1804 году, своим происхождением был обязан выдре. Эти животные водятся там в большом изобилии, и охота на них, вследствие дороговизны шкуры, весьма выгодна.

Здесь-то, на острове, где расположен город Новоархангельск, капитан "Витязя" и ссадил Тольского вместе со слугой. Это произошло следующим образом.

Когда "Витязь" вошел в небольшую бухту у Новоархангельска и бросил якорь, по распоряжению капитана Львова спустили лодку, в нее перенесли все пожитки Феди Тольского, пригласили туда его самого вместе со слугою, Иваном Кудряшом, и отправили в город.

Вслед за этой лодкой съехал на берег капитан Львов со своим помощником. Иван Иванович решил простоять у Аляски дня два-три: надо было запастись провизией и водой да, кроме того, сдать Тольского с рук на руки губернатору Аляски, так как Львов не хотел оставлять первого на произвол судьбы.

Губернатором в то время на Аляске был старый бригадир Семен Ильич Бубнов; он же был и комендантом, и начальником гарнизона, состоявшего из сорока старых солдат.

Едва только Тольский вступил в Новоархангельск, к нему подошел помощник капитана Львова и учтиво сказал, чтобы он следовал за ним к губернатору.

-- Что же мне делать у губернатора?

-- Он определит, где вам жить.

-- Как, разве и здесь я буду под надзором губернатора?

-- Никто вам этого не говорит; но все же вы должны быть представлены губернатору. Да вы не бойтесь его: он очень добрый старик.

-- Я не боялся и московского губернатора, а перед здешним мне и подавно трусить нечего, -- резко сказал Тольский и молча пошел за офицером по кривым улицам.

Город в то время имел своеобразный вид -- нигде не было видно ни вывесок, ни лавок; русское управление снабжало жителей всем необходимым: одеждой, жизненными припасами, квартирой и прочим.

Губернатор принял офицера и Тольского очень радушно (сам капитан Львов обещал зайти после). Офицер ушел с губернатором в другую комнату и объяснил ему, что за человек Тольский и за что его ссадили с корабля "Витязь". Бубнов приуныл: он не особенно был рад такому жителю.

-- Ну на что мне такой гражданин?.. Если он у вас на корабле будоражил команду, то может и мой гарнизон взбудоражить, -- с неудовольствием сказал он.

-- Не беспокойтесь, у вас Тольский принужден будет изменить свой характер и безусловно во всем повиноваться вам. Ведь он весь в ваших руках...

-- Да и на корабле он был в ваших руках. Нет, как хотите, а от этого человека я отказываюсь. Ссадите его в другом месте, а мне он не нужен, -- решительным голосом заявил старик бригадир.

-- К вам скоро придет наш капитан, вы уже с ним переговорите об этом.

Немало трудов стоило капитану Львову убедить губернатора хоть на время взять под свой надзор опального дворянина Тольского.

-- Только для вас разрешаю, господин капитан, поселиться этому сомнительному человеку у меня, а то бы ни за какие сокровища не позволил... У меня и своих негодяев достаточно, -- проговорил губернатор, уступая просьбам Ивана Ивановича.

Львов и Бубнов были издавна знакомы друг с другом и считались сослуживцами; Семен Ильич прежде служил во флоте, а потом перешел в армию.

-- Спасибо, спасибо! Никогда не забуду... Я завез бы Тольского и высадил на первом попавшемся острове, но не могу сделать этого... Начальство приказало мне вернуть его в Россию.

-- Так, стало быть, вы за ним заедете? -- спросил губернатор.

-- Боже избавь... Я несказанно рад, что от него отделался.

-- Сами отделались, господин капитан, а мне своего неспокойного пассажира на шею навязали.

-- Я уверен, что если Тольский и здесь забунтует, то вы сумеете унять его. Не давайте ему воли, постарайтесь исправить, и тем заслужите расположение начальства... А я, со своей стороны, за вас похлопочу: словцо доброе замолвлю кому следует.

-- Премного обяжете, Иван Иванович: я только что хотел просить вас похлопотать, чтобы меня отсюда перевели и дали какую-нибудь другую службу.

-- Что же, можно... Видно, соскучились по родной сторонушке?

-- Я-то ничего, мне все равно, где бы ни служить, а вот жена сильно скучает здесь.

-- Понятно, вашей жене не весело; женщина она молодая, красивая, ей нужно общество, а у вас его нет...

-- Какое здесь общество... Индейцы да дикари... Так уж, пожалуйста, Иван Иванович, похлопочите о переводе! Я же со своей стороны приложу все старания к исправлению Тольского.

Еще долго беседовали за бутылкой хорошего вина капитан Львов и губернатор Бубнов. Наконец капитан ушел, а вскоре снялся с якоря и "Витязь". Тольский остался в чужом краю. Однако он и тут не потерялся, а быстро сумел создать себе приличное положение, использовав для этого свое умение ухаживать за дамами.

Жена губернатора Аляски, Федосья Дмитриевна, была красивой молодой женщиной; Семен Ильич был почти на тридцать лет старше ее: ему было уже под шестьдесят, а ей всего тридцать. Бубнов до своего назначения губернатором жил старым холостяком и женился только за несколько недель до переезда на Аляску.

Федосья Дмитриевна -- дочь бедного чиновника -- обрадовалась, когда за нее посватался Бубнов: она была бесприданницей и потому не выбирала женихов; притом же ее отец-чиновник сильно пил и во хмелю был буен и драчлив. Плохо жилось красавице Фене с таким отцом; мать же ее, бессловесная раба, во всем покорялась воле своего пьяного мужа.

Подруги отсоветовали было Фене выходить за Семена Ильича, ссылаясь на неравенство лет. Но Феня не послушалась и связала свою судьбу со стариком Бубновым.

-- Хоть и стар мой жених, да зато губернатор, и я стану губернаторшей, -- с напускною веселостью говорила она, хотя хорошо сознавала, что Бубнов годится ей не в мужья, а в отцы и что она любить его не может.

-- Хорош губернатор!.. За тридевять земель в тридесятом царстве, -- возражали ей.

-- Что же, и там живут люди.

-- Какие люди!.. Дикари, людоеды; пожалуй, Феня, они тебя съедят...

Но людоеды не съели красивой губернаторши, а заел ее молодую жизнь старый муж. Крепко любил и ласкал старик Бубнов свою красавицу жену; но его ласки были постылы Федосье Дмитриевне. Хотела бы она пересилить себя и полюбить старого мужа, но не могла: не любовь, а отвращение внушал он ей.

Заскучала молодая женщина. Да и как ей было не скучать, живя с немилым мужем почти на краю света белого? Не раз пожалела она, что не послушала своих подруг, отговаривавших ее выходить за Семена Ильича, но было уже поздно.

Федосья Дмитриевна пыталась завести знакомства с подчиненными своего мужа и их женами, но из этого ничего не вышло. Подчиненные губернатора были такие же старики, как и сам он, а их жены -- сплетницы и тоже старухи. Поэтому она бывала очень рада, когда какой-нибудь корабль приставал к берегу: ведь появлялись новые люди, с которыми можно было обменяться несколькими словами.

Федосья Дмитриевна не могла не обратить внимания на красавца-богатыря Федю Тольского: он с первого раза произвел на молодую губернаторшу хорошее впечатление, а скоро она вовсе перестала скучать и стала совсем неузнаваема. Ее красивые глаза смотрели весело и радостно. Всегда молчаливая, без улыбки на лице, теперь она говорила без умолку; ее заливистый, звонкий смех то и дело раздавался в комнатах губернаторского дома.

А ее муж только дивился и радовался перемене, происшедшей с женой, не догадываясь о причине этого.

Занятый делами, он обращал мало внимания на Тольского, которому отвели в городе маленький особняк, стоявший близ губернаторского.

Тольскому жилось неплохо: его квартирка была уютна и хорошо обставлена; обустройством занималась сама губернаторша. Везде были видны ее руки, и эти руки награждались жаркими, страстными поцелуями молодого красавца квартиранта. Тольский часто бывал в губернаторском доме, причем старался делать это в такое время, когда губернатор отсутствовал. А это случалось часто: Семену Ильичу приходилось немало трудиться и предпринимать отдаленные продолжительные поездки...

Его жена и прежде-то не скучала в его отсутствие, а теперь и совсем расцвела -- ведь благодаря отъездам мужа она могла беспрепятственно видеться с Тольским. Ее хорошее настроение, рождаемое близостью с последним, сохранялось и по возвращении мужа, а тот только радовался этому.

Для многих сослуживцев и подчиненных губернатора не было тайной, отчего так повеселела молодая губернаторша и зачем так часто повадился ходить в ее дом Тольский.

Как-то один из сослуживцев Семена Ильича, старый и преданный его приятель Никита Васильевич Чурухин, задался мыслью открыть ему глаза и рассказал о предосудительных слухах, которые ходят о его жене и "питерском госте". Однако Бубнов не хотел ничему верить.

-- Быть не может, быть не может! -- воскликнул он. -- Тебе, Никита, наплели про мою жену; из зависти ко мне на Фенюшку наговорили, задумали мои враги между мною и ею ад кромешный устроить. Не верю я этому, не верю!

-- Пожалуй, не верь. Дело твое, -- спокойно промолвил Никита Васильевич, -- а все же за своей женой присматривай, за питерским гостем тоже гляди в оба... Приятельский даю тебе совет, Семен Ильич!

-- Да, да... хорошо... А все же повторяю тебе: люди-то злы и завистливы, счастью моему позавидовали... и Фенюшку, мою голубку, облыжно очернили... Я прикажу им молчать!.. Я... я заставлю их, -- горячился добряк губернатор, стараясь заглушить появившуюся в его сердце ревность.

Увы! Ему вскоре пришлось разубедиться в своем недоверии.

Как-то он был принужден по делам службы на два дня покинуть Ситху. Семен Ильич прихватил с собой Чурухина. Уехали они в глубь страны, но вместо двух дней вернулись в Ситху несколько раньше, вследствие чего Бубнов застал врасплох свою жену-красавицу и молодого гостя питерского.

Федосья Дмитриевна, проводив мужа на целых два дня, обрадовалась этому и послала за милым другом. Тольский не преминул явиться да так и остался с женой Семена Ильича на все время его отсутствия.

Прислуга в доме губернатора была подкуплена Федосьей Дмитриевной, так что она нисколько не боялась, в полной уверенности, что никто из слуг не проговорится мужу.

-- Ну, милый, теперь наше время: мой старик уехал на целых два дня, -- весело сказала молодая женщина, обнимая и крепко целуя вошедшего Тольского.

-- Вот хорошо бы твой старикан совсем не вернулся! Пожелаем ему попасть на обед дикарям, пусть они съедят его, -- с усмешкой произнес Тольский.

-- Ах, Федя, какой ты злой!

-- Прибавь, я ревнив, страшно ревнив.

-- Что же, ты ревнуешь меня к мужу? Да ведь я не раз говорила, что люблю тебя одного...

-- Слышал, слышал... Давай, Феня, о чем-нибудь другом.

-- Ладно, давай...

Губернаторша надула свои хорошенькие губки.

-- Феня, милая, ты никак на меня обиделась? Прости, я... я резок с тобою... я сознаю... я раздражен... Мне нужны деньги, а у меня их нет...

-- Так бы и сказали, что вам нужны деньги. Сколько, говорите?

-- Давай больше, моя дорогая!.. Мне представляется удобный случай обыграть одного богатого американца, а денег, как на грех, нет.

-- У меня есть, да только немного.

-- Давай что есть... Завтра я верну с большими процентами. Хочешь, выигрыш пополам?

-- Мне, Федор Иванович, кроме вашей любви, ничего не надо... Ведь я для вас все-все забыла -- и Божий страх, и женский стыд, и клятвы венчальные... Ведь мне на мужа-то глядеть совестно... Грешница я... великая грешница...

-- Послушай, Феня, если ты будешь хныкать и поминать своего мужа, то я -- честное слово! -- уйду.

-- Ну, ну... не буду, прости, милый! -- И губернаторша бросилась на шею своему возлюбленному.

Федосья Дмитриевна все свои деньги, которые копила не один год, получая от мужа, отдала Тольскому. Последний задумал присоединить к ним еще деньги американца, обыграв его, но сделать это ему не пришлось: американец в картах был искуснее Тольского, и Федор Иванович остался без копейки в кармане. Проклиная американца, он отправился в дом губернатора, собираясь взять у Федосьи Дмитриевны еще немного денег, и, чтобы скорее достичь цели, притворился нежно влюбленным. Он обнимал и целовал молодую женщину, клялся ей в вечной любви, обещал увезти от постылого мужа на первом же корабле в Москву и жениться там на ней.

Федосья Дмитриевна вся растаяла под влиянием его слов. В жаркой беседе наши влюбленные не услыхали, как дверь быстро отворилась и на пороге появились вернувшиеся из своей поездки Бубнов и Чурухин.

Увидев свою жену в объятиях Тольского, губернатор побледнел и задрожал как в лихорадке. Вне себя он выхватил из ножен саблю и бросился было на Тольского. Последнему пришлось бы плохо, если бы Никита Васильевич вовремя не схватил за руку губернатора.

-- Пусти, пусти, Никита, я зарублю эту гадину... Обоих, обоих зарублю! -- крикнул Семен Ильич.

-- Полно, друг, полно, брат. И его, подлеца, и жену свою, негодную бабу, ты еще успеешь наказать, только не теперь. Обдумать ведь все надо. Пойми, Семен Ильич, их убьешь -- и сам погибнешь, -- уговаривал его Чурухин. Затем он сурово обратился к Тольскому: -- А ты чего торчишь? Ступай вон.

Тольский направился было к двери, но ему преградил дорогу Бубнов.

-- Ни с места, подлец! Или ты думаешь уйти ненаказанным из моего дома?.. Нет, зачем же... И она, и ты -- оба вы получите должное...

-- В подобных случаях, господин губернатор, не ругаются, а кончают поединком, -- смело проговорил Тольский.

-- Поединком? Дуэлью?.. Дуэли между нами быть не может! Разве ты -- дворянин? Нет, ты -- вор, хуже вора... Гей, солдат ко мне! -- крикнул губернатор.

На призыв губернатора вошли солдаты.

-- Возьмите его -- и в тюрьму, -- показывая на Тольского, сказал Семен Ильич.

-- Меня? Меня в тюрьму?.. За что же?

-- И у тебя, подлец, хватает наглости спрашивать? Ведите, а станет упираться -- связать. Тащите его!..

Сколько Тольский ни сопротивлялся, но принужден был уступить силе солдат, которые не совсем учтиво потащили его из губернаторского дома в мрачную тюрьму.

-- Ну а с тобой, сударушка, что мне делать? -- обратился Семен Ильич к своей бледной как смерть жене.

-- Делайте что хотите. Я... я в вашей власти, -- тихо промолвила она.

-- Верно, ты вся в моей власти, и за твой подлый и греховный проступок я должен судить тебя. Я -- твой муж, и я -- судья твой.

-- Но не забывай и того, Семен Ильич, что у тебя есть сердце любящее, милующее, -- робко произнес Никита Чурухин. -- С несчастьем борись и сумей сдержать гнев свой. Прости, Семен Ильич, что напоминаю тебе об этом!

-- Хорошо, хорошо. Ступай к себе, Никита.

-- Как же ты здесь один? Нет, я не уйду. Ох, Семен Ильич, боюсь я за тебя.

-- Да ступай же, братец! Ну что за меня бояться? Преступления я не учиню... Жены не убью, хотя она и достойна этого! -- сказал Бубнов, бросив злобный и презрительный взгляд на жену.

После ухода Чурухина в горнице водворилось гробовое молчание, прерываемое только тяжелыми вздохами молодой женщины. Семен Ильич задумчиво сидел в кресле; черные, тяжелые мысли бродили у него в голове, отуманивали, не давали ни покоя, ни отдыха.

-- Как же я любил тебя, как любил!.. А ты позором отплатила мне... -- тихо заговорил он. -- Я чуть не преклонялся перед тобой, а ты, преступная, осрамила меня, обесславила...

-- Убейте меня!..

-- И убил бы, если бы не боялся греха.

-- Так отпустите... Я уеду отсюда, в монастырь поступлю.

-- От мужа тебе одна дорога -- в могилу. Ты будешь жить в этом доме, только уже на другом положении... Прежде ты была здесь полной госпожой, а теперь будешь рабой, батрачкой.

-- Лучше бы отпустили меня, Семен Ильич... Не отпустите -- хуже будет.

-- А что же ты сделаешь? -- гневно спросил губернатор.

-- Руки на себя наложу, -- чуть слышно ответила Федосья Дмитриевна.

-- Что же, вздумаешь удавиться, я веревку тебе дам, а зарезаться захочешь -- нож... Ну, марш в свою горницу, оттуда ты никуда не выйдешь... Будешь сидеть под замком. Знай, нас разлучит только смерть.

XXIII

Тольский очутился в тяжелом положении. Камера одиночного заключения была мала, низка, грязна. Удушливый, сырой воздух кружил голову Тольскому, а холод пронизывал до костей. Время было зимнее, стояли лютые морозы, а тюрьма почти не отапливалась.

"Чертовски холодно в этой берлоге!.. Уж не думает ли старикашка губернатор превратить меня в сосульку или уморить голодом?.. Вот уже несколько часов я здесь сижу, а мне не дают ни пить, ни есть... Фу! Я весь дрожу. Пройдет еще несколько времени, и я на самом деле замерзну... А не хотелось бы мне умирать теперь, в мои годы... Да нет, я не умру! Мой верный Кудряш на свободе... Он уже раз спас меня, вывел из тюрьмы -- спасет и теперь", -- рассуждал Тольский.

И он действительно не ошибся.

Иван Кудряш, услыхав, что его барин опять очутился в тюрьме, не знал, что ему предпринять для его освобождения. Губернатор теперь косо посматривал и на него, подыскивая случай и слугу отправить к барину. Но Кудряш был хитер, ловок и вел себя в городе, как говорится, тише воды, ниже травы.

Прошло несколько дней с того момента, как Тольского посадили в тюрьму, и во все это время к нему никого не пускали, строго выполняя приказ губернатора.

Ивану Кудряшу очень хотелось повидать своего барина, поговорить с ним, но его не пускали. Тогда Кудряш стал придумывать, как бы ему проникнуть в тюрьму, и решил подкупить тюремную стражу.

Однажды поздним вечером он, захватив с собою бутылку водки, направился к тюрьме. Вечер был холодный и сырой, и старый солдат из алеутов, стоявший на часах у башенных ворот тюрьмы, корчась от стужи, бегал взад и вперед.

Солдата звали Никитой, по прозвищу Гусак. Кудряш был немного знаком с ним -- как-то раз угощал его водкой, -- а до водки солдат бы страстный охотник и с того раза стал смотреть на Кудряша, как на своего старого приятеля.

-- Здорово, Гусак, -- смело подходя к тюремным воротам, сказал Кудряш.

-- Здорово, брат, здорово, -- радушно ответил часовой.

-- Холодно, Гусак?

-- Холодно, и-и как холодно!

-- А погреться хочешь?

-- Хочу, да нечем.

-- А у меня есть... Видишь? -- И хитрый парень вынул из-за пазухи бутылку.

-- Неужели водка? -- жадно пожирая бутылку взглядом, спросил часовой.

-- Она самая! Хочешь угощу?

-- Дай, дай, дай!.. -- И Гусак протянул к бутылке руки.

-- Постой, приятель, не торопись! -- отстраняя его, с улыбкою произнес Кудряш. -- Пусти на тюремный двор, и водка будет твоя.

-- Зачем тебе на тюремный двор?

-- Своего барина проведать.

-- Нельзя!.. Пустил бы, да боюсь губернатора.

-- Ну прощай, Гусак, мерзни здесь на здоровье! -- И Кудряш сделал вид, что уходит.

-- Не уходи, батюшка! Водки дай, водки хочу.

-- Мало ли, чего хочешь! Вот и мне охота на своего барина взглянуть, да ты не пускаешь.

-- Иди на двор, пожалуй, а в тюрьму тебя все же не пустят; там есть другой часовой.

-- Не твоя забота, Гусак; ты только меня на двор впусти.

-- А водочки, водочки дашь?

-- Целая бутылка твоя, пей не хочу.

Гусак не взял, а вырвал из рук парня бутылку и жадно прильнул к ее горлышку.

Кудряш между тем поторопился войти во двор. Там он не встретил ни души; дверь, ведущая в тюрьму, была заперта. Тогда он смело направился к смотрителю.

-- Кто ты и как сюда попал? -- с удивлением посматривая на Кудряша, спросил смотритель.

-- Я -- слуга барина Тольского, пришел проведать его.

-- А пропуск есть у тебя?

-- Есть, господин смотритель. Вот он, -- смело произнес Кудряш и показал смотрителю несколько золотых монет. -- Бери их вместо пропуска!

-- Не надо, не надо... Опасно, боюсь губернатора, -- дрожащим голосом проговорил тот, а сам протянул руку за золотом.

-- Нет, ты прежде проводи меня к моему барину, а там уже получай.

-- Ну пойдем, впущу; только ненадолго.

Смотритель поспешно накинул на плечи тулуп, надел шапку и повел Кудряша к тюрьме.

Длинный, холодный и вонючий коридор разделял здание тюрьмы на несколько отдельных помещений, или камер. Около одной двери, обитой железом, смотритель остановился, поставил фонарь, находившийся в его руках, на пол и большим ключом отпер замок.

Камера, где находился Тольский, была низкая, душная и притом холодная. Смотритель впихнул туда Кудряша и сказал ему:

-- Когда я постучу в дверь, выходи не мешкая. В камере было совершенно темно.

Тольский лежал на куче прелой соломы, заложив руки за голову; он не спал. Эти несколько дней, проведенные им в тюрьме, лишенной воздуха, притом сырой и холодной, а также скудная пища отозвались и на его здоровом организме.

-- Кто? Кто вошел? -- слабым голосом спросил он, не разглядев своего верного слуги.

-- Я... я, сударь...

-- Как... неужели Ванька? Да как ты попал в эту могилу?

-- Попасть никуда не трудно, сударь, только бы в голове была смекалка да деньги в кармане.

-- Ну, говори, Ванька, ведь ты пришел, наверное, с намерением вытащить меня отсюда? Так, что ли? Выручай, Ванька! Если не выручишь, я скоро умру... Ведь это не тюрьма, а могила... страшная могила.

-- Точно, сударь, походит на могилу. Ведь я не вижу вас, а только слышу ваш голос.

-- Есть у тебя, Ванька, хоть маленькая надежда выручить меня?

-- Есть, есть, сударь... Только потерпите немного.

Едва Кудряш проговорил эти слова, как в дверь послышался стук.

-- Что означает этот стук? -- спросил Тольский.

-- Уходить мне время -- смотритель стучит. Пока прошу прощения, сударь... Завтра в такую же пору я к вам опять приду и мы обсудим, как вам быть и как из этой тюрьмы удрать. -- Кудряш вышел в коридор к поджидавшему его смотрителю.

По прошествии двух дней в кабинет губернатора Бубнова вбежал с помертвевшим лицом смотритель тюрьмы и доложил, что арестант Федор Тольский бежал из тюрьмы; вместе с ним бежал и тюремный солдат Никита Гусак.

При таком известии Семен Ильич заволновался было, загорячился, но потом, несколько подумав, уже спокойно проговорил, махнув рукою: "Ну и черт с ним!" И, обращаясь к смотрителю, совершенно равнодушно спросил:

-- Скажи-ка по правде, сколько тебе дал Тольский за свой побег; только, чур, не ври, а говори честно.

От такого вопроса начальника смотритель опешил и пробормотал:

-- Помилуйте, господин губернатор...

-- А ты, братец, повинись, скажи правду, тогда и помилую.

Смотритель не выдержал и повинился в подкупе.

Бубнов сдержал свое слово: помиловал смотрителя и оставил его при той же должности.

Простил добряк Бубнов и свою жену: слишком уж сильно он любил ее.

За Тольским и его сообщником погони никакой не было. Бубнов обрадовался бегству "негодяя и проходимца".

XXIV

Между тем в глухую полночь, когда все было покрыто непроницаемым мраком, Тольский со своим неизменным Кудряшом и с Никитою Гусаком, стоявшим на руле, шел на небольшой парусной лодке по проливу, отделяющему Ситху от Аляски. Лодка быстро неслась по бурным водам, сердитые волны подбрасывали ее, как ореховую скорлупу, угрожая смельчакам смертью. Но, несмотря на это, Тольский был спокоен; он молча смотрел вдаль, желая разглядеть берег, но ночная мгла мешала ему.

Никита Гусак и Иван Кудряш помогли ему бежать из тюрьмы. Гусак подготовил лодку, а Кудряш вошел в сделку с тюремным смотрителем. Правда, эта сделка недешево стоила Тольскому: почти все его деньги, добытые картежной игрой, перешли в карманы смотрителя.

Кудряш был угрюм и бледен; он дрожал от холода и боязни быть выброшенным волнами из лодки. Нашим беглецам еще угрожали льдины, походившие на высокие горы, носившиеся по Ледовитому океану и заплывавшие также в пролив, по которому скользила лодка беглецов. Попадись она между льдинами -- ее и находившихся в ней людей стерло бы в порошок.

Гусаку надоело молчать, и он обратился к Тольскому:

-- Берег близко.

-- А ты разве видишь его? -- спросил Тольский.

-- Не вижу, а близко... А ты не боишься погибнуть в океане?

-- Спроси о том, Гусак, не меня, а вот его. Ты видишь, он сидит ни жив ни мертв, -- с улыбкою промолвил Тольский, показывая на бледного и испуганного Кудряша.

-- Он не человек, бачка, баба трусливая.

-- А ты, воронье пугало, держи свой язык на привязи, не то отведаешь вот чего! -- И Кудряш погрозил алеуту кулаком.

Мало-помалу ночная мгла стала рассеиваться, и наши беглецы увидали наконец берега Аляски.

-- Берег виден, -- сказал Гусак.

-- Да, я думаю, скоро мы доберемся.

-- Скоро, только не было бы помехи. Боюсь, льдины не допустят нас до берега.

Но страх Никиты Гусака был напрасен: лодка скоро причалила.

-- Вот мы и на земле, -- произнес Тольский, выскакивая из лодки.

Кудряш последовал его примеру -- теперь он уже не боялся -- и весело сказал:

-- А на земле, сударь, много лучше, чем на воде!

-- Погоди еще радоваться, Ванька. Не забывай, мы находимся в незавидном положении, заброшенные судьбой черт знает куда. Мы должны укрываться и идти в глубь страны, к дикарям, к людоедам... Мы спаслись от гибели на море, а здесь, на суше, скорее можем погибнуть: там мы были в распоряжении волн, а здесь будем в распоряжении дикарей.

-- Выходит, сударь, одно не слаще другого, -- уже растерянным голосом произнес Кудряш. -- Этак, пожалуй, и в самом деле угодим дикарям на похлебку!

-- Очень может быть. Плохо еще то, что у нас нет оружия, нечем защищаться.

-- У меня пистолет, -- сказал Кудряш.

-- И у меня тоже есть пистоль да нож острый, -- заметил Гусак.

Берег, к которому пристала лодка с нашими беглецами, был крутой и скалистый; местами лежал еще снег, а у самого берега часть пролива была покрыта толстым слоем льда. Но по мере того как они подвигались в глубь Аляски, природа становилась оживленнее. Тут уже попадались распустившиеся деревья и трава, довольно высокая и сочная.

Скоро наши путники вступили в густой лес и, выбрав поляну, покрытую сочной травой, растянулись на ней.

-- Дай денег! Я хлеба и рыбы достану и принесу тебе, -- несколько отдохнув от усталости, обратился Никита к Тольскому.

-- Но где же нам ждать тебя? -- давая деньги, спросил Тольский.

-- Здесь, бачка, здесь жди... Я скоро вернусь.

Гусак быстро зашагал по лесу: дорога ему хорошо была известна, и он скоро совсем скрылся с глаз Тольского и Кудряша; они остались вдвоем.

Тольский скоро заснул, а Кудряш боролся со сном, опасаясь ядовитых змей и диких зверей, водившихся в изобилии на Аляске.

Эта предосторожность оказалась нелишней: скоро Кудряш услышал громкое шипение и увидел, как большая змея, извиваясь в траве, быстро приближается к спящему Тольскому. На этот раз парень не потерялся и сломленным суком перебил змею на две части.

Удар, нанесенный змее, был так силен, что разбудил Тольского.

-- Ты что это? -- спросил он у Кудряша.

-- Змею убил... Проклятая гадина хотела вас, сударь, ужалить...

-- Ванька, ты опять спас меня!.. Который это раз! И чем я отплачу тебе? -- с чувством проговорил Тольский и, подойдя к верному слуге, крепко обнял его.

-- Вы уже заплатили мне, сударь, своею ласкою. Больше мне никакой не надо платы.

Скоро вернулся и Гусак с мешком, перекинутым за плечи.

-- Вот и я!.. Хлеб принес, рыбу, яйца и русскую водку, -- весело проговорил алеут, опорожняя мешок. -- Пей водку, ешь хлеб, ешь рыбу.

-- И ты выпьешь со мною?

-- Выпью, бачка, я люблю русскую водку.

Тольский и его спутники хорошо выпили и сытно закусили вкусной вареной рыбой и яйцами.

Решив, что тут, на поляне, вблизи от жилья, небезопасно, они двинулись в самую глубь леса. Проводником был Никита Гусак: лесные дороги и тропинки были хорошо известны ему. Шли они по вековому лесу часа два-три и зашли в такую чащу, что отыскать их там не было никакой возможности. Тут, выбрав небольшую поляну, окруженную, непроницаемым лесом, они принялись делать себе хижину из древесных сучьев. Работа кипела, и шалаш был скоро готов.

Невдалеке от шалаша, в глубоком овраге, била струя ключевой воды. Ею наши скитальцы утоляли свою жажду; хлеба и рыбы было у них дня на два.

-- Ешь, не жалей; выйдет хлеб, ты дашь денег, я опять принесу, -- сказал Гусак.

-- Ведь мы далеко от жилья... Теперь тебе, Гусак, трудно будет доставать хлеб...

-- Ноги есть, сила есть, деньги есть, значит, и хлеб будет.

И на самом деле, скитальцы не сидели голодные; хлеб у них не переводился. Тольский давал старому алеуту денег, и тот приносил хлеб и другое съестное, а нередко и водку. Кроме того, Тольский и Кудряш охотились в лесу на птиц; раз как-то убили здорового оленя, мясом которого в течение нескольких дней питались. Патронов у них был порядочный запас, а когда он вышел, старый алеут добыл и пороху, и дроби.

Скитальцы стали привыкать и к лесу, и к своему жилищу. В ночную пору, когда Тольский спал в шалаше, Гусак и Кудряш чередовались: один спал, а другой стоял на страже. Опасались неожиданного нападения дикарей, обитающих как в лесах, так и на полях, а также зверей, и, чтобы не дать последним приблизиться к шалашу, каждую ночь в нескольких шагах от него разжигали большой костер, огонь и дым которого отпугивал зверей.

Кудряш и Гусак были в высшей степени преданы Тольскому, и он ценил это, обходясь с ними как с равными.

-- Здесь, в лесу, мы равны, между нами нет господина. Мы -- товарищи, лесные обитатели, -- часто говорил он и становился сам на страже, давая выспаться Гусаку и Кудряшу.

Когда деньги у Тольского были на исходе, Кудряш принялся за свои, которые у него водились благодаря щедрости барина: Тольский своим выигрышем в карты делился и с преданным слугою, а тот копил деньги; они пригодились теперь -- спасли от голода.

Как-то ночью, когда у шалаша дежурил Кудряш, он, к своему ужасу, при свете костра увидал каких-то странных людей, похожих на больших обезьян, вооруженных стрелами. Они со всех сторон окружили луговину.

Кудряш выстрелил в них из пистолета и громко крикнул:

-- Опасность, вставайте!

Этот возглас разбудил Тольского и Гусака; они быстро вскочили и подошли к Кудряшу. Тот рассказал им об угрожавшей опасности.

Выстрел молодого парня навел такой страх на дикарей, что они бросились бежать со всех ног и скоро скрылись. Но это нисколько не избавляло наших лесных обитателей от опасности: враги во всякую минуту могли снова вернуться на поляну, а тогда что могли значить три смельчака против нескольких десятков дикарей, вооруженных стрелами, пиками и дубинками.

Тольский и его спутники решили в случае нового нападения защищаться до последнего и недешево продать свою свободу, а может быть, и жизнь. Впрочем, им и оставалось только это: назад, к берегу, они боялись идти, чтобы не попасть в руки губернатора и его команды. Но, чтобы защищаться, необходимо было запастись порохом и пулями. Сделать это вызвался Гусак.

-- Добыть все можно, -- сказал он. -- В селении продают и порох, и пули... Деньги давай, я куплю.

-- А когда ты пойдешь?

-- Когда деньги дашь!

-- За деньгами дело не станет, хоть сейчас.

-- Ну вот я сейчас и пойду.

-- А как же мы вдвоем останемся?.. Нет, Гусак, идти тебе не время: ты уйдешь, а на нас нападут дикари, -- заметил Кудряш.

-- Ты говоришь, Ванька, глупости! -- остановил его Тольский. -- Ну какая Гусак нам защита?.. У нас хоть есть пистолеты, а чем он будет защищаться? Пусть идет и купит пороху и пуль, да и ружье себе.

-- Можно, можно... и ружье купим... Деньги есть -- ружье есть...

Тольский дал Гусаку денег и наказал ему скорее возвращаться с оружием, а также прихватить с собою и хлеба.

Гусак ушел. Тольский и Кудряш остались одни.

Давно миновала ночь; настало жаркое летнее утро. От жары попрятались в норы все животные и пресмыкающиеся, птицы засели в гнезда. Во всем вековом лесу стояла необычайная тишина, ничем не нарушаемая, ничем не прерываемая.

От такой почти тропической жары запрятались в шалаш и Тольский с Кудряшом. Тишина и жара клонили обоих ко сну. Тольский, сколько ни крепился, скоро задремал.

Кудряш, сознававший, что обязательно должен бодрствовать, тоже не выдержал и так крепко заснул, что не слыхал, как дикари-индейцы крепко скрутили ему руки; он только тогда проснулся, когда один из них потащил его за волосы из шалаша. Кудряш застонал от боли, открыл глаза и с ужасом опять закрыл их, увидев вокруг себя целую толпу.

Его опасения оправдались: дикари снова вернулись на поляну, где накануне заметили двоих белолицых, подкрались к шалашу, не встречая сопротивления, заглянули в него и, увидев Тольского и Кудряша крепко спавшими, прежде чем те успехи опомниться, крепко скрутили их.

Оставив в шалаше связанными наших лесных обитателей, дикари вышли на поляну для совещания относительно того, что им делать с бледнолицыми -- теперь ли убить или доставить в свой стан живыми; но, видимо, не могли сговориться, так как долго спорили, кричали что-то на своем непонятном языке, похожем на крик филина.

У Кудряша бегали по телу мурашки. Он считал себя виновным и не смел не только заговорить со своим господином, но даже и посмотреть на него.

Тольский тоже угрюмо молчал; он раздумывал о своей судьбе, которая прежде баловала его, словно нежная мать, а тут вдруг стала лиходейкой-мачехой, забросила на край света в неведомую страну и отдала в руки дикарей.

Наконец Кудряшу надоело лежать молча, и он решился заговорить со своим господином.

-- Сударь, сударь, -- тихо, дрожащим голосом позвал он Тольского. -- Вы, сударь, на меня не сердитесь?

-- За что?.. Разве ты в чем-либо виноват? -- удивляясь, спросил у своего верного слуги Тольский.

-- Как же, сударь!.. Я... я премного перед вашей милостью виноват. Ведь заснул я, сударь, крепко заснул...

-- Ты вот про что!.. Успокойся, Ванька, успокойся, видно, такова наша судьба... Ведь если бы мы с тобой и не спали, все равно ничего не сделали бы, даже если бы стали защищаться, только хуже озлобили бы их и, может быть, давно погибли: их много, а нас двое. Жаль только, что я не послушал тебя и отпустил Гусака. Он сам был когда то дикарем и скорее помог бы нам. Одно нам остается: готовиться к ним на обед.

Разговор Тольского с Кудряшом был прерван. В шалаш вошли два дикаря и знаками приказали им следовать за собою. Те повиновались. Их окружила толпа дикарей и повела в свой стан под палящими лучами солнца, не давая отдохнуть ни минуты.

Тольский и Кудряш едва успевали за ними; они выбились из сил, ноги отказывали им повиноваться, но дикари, скаля свои белые зубы, подгоняли их ударами в спину.

Наконец, уже к ночи, дикари вышли из лесу на обширное песчаное поле, где в беспорядке были разбросаны шалаши, сделанные из древесных сучьев и высокой травы. В один из них и впихнули пленников.

В шалаше было совершенно темно, и едва Тольский с Кудряшом сделали шага два, как один за другим полетели в какую-то яму.

В шалаше у дикарей обыкновенно вырывалась неглубокая квадратная яма; в одной из ее стен помещался небольшой туннель, по которому приходилось зачастую ползать -- так он был мал и узок; туннель соединял две ямы, одна из которых -- поменьше -- служила, так сказать, входом, а другая -- побольше -- жилищем дикарей в зимнее время; над ямой сводом поднималась крыша с отверстием посередине для выхода дыма. Ночью, когда погасал огонь в очаге, дикари выбрасывали в это отверстие обгоревшие головни и плотно закрывали его кусками кожи, а вход в шалаш завешивали шкурами. Из горячей золы постоянно поднимались дым и разные вредные газы, к этому присоединялся и запах от тесно скученных грязных людей, гнилой рыбы, испорченного мяса, старой кожаной одежды и щенят.

Тольский, очутившись в яме, не скоро пришел в себя от неожиданности и невольного испуга.

-- Иван, жив ли? -- позвал он своего слугу.

-- Ох, жив, сударь, только спину отшиб...

-- Ничего, Ванька, до свадьбы заживет.

-- Мы, сударь, видно, в могилу попали...

-- Не торопись, Ванька! И в могиле скоро будем, а это, верно, пока жилище дикарей. Это еще что за отверстие? -- проговорил Тольский, нащупав в яме вырытый в земле туннель, после чего со связанными руками пополз по этому проходу и вскоре очутился в зимнем обиталище.

Кудряш последовал за своим господином. Как в первой, так и во второй ямах царил непроницаемый мрак.

-- Из одной могилы, сударь, мы попали в другую, -- подавив в себе вздох, промолвил Кудряш.

-- Да, и в более обширную... Плохо, парень, что руки у меня связаны.

-- Дозвольте, сударь, я развяжу! Зубы у меня острые, хоть какую веревку перегрызут. -- И Кудряш, подтянувшись к своему барину, стал зубами рвать веревку.

Веревка, которой были связаны руки Тольского, оказалась довольно толстой, и Кудряшу пришлось немало над нею поработать; но в конце концов руки Тольского были освобождены, и он поспешил развязать руки и своему слуге.

От сильного зловония у Тольского кружилась голова; он стал обдумывать, как бы ему и Кудряшу выбраться отсюда, и решил пробраться туннелем обратно; там воздух был не так испорчен и было чем дышать.

Но тут узников начали мучить голод и жажда.

-- А что, Ванька, не улизнуть ли нам? -- проговорил Тольский, обдумывая план побега.

-- Как улизнешь, сударь?.. Чай, дикари-то нас зорко стерегут. И пытаться нечего... Пожалуй, еще хуже наделаем, поймают нас да убьют...

-- А не все ли равно -- часом позже, часом раньше? Ведь дикари нас живыми не выпустят.

-- Что и говорить!.. А только у меня есть предчувствие, что мы спасемся.

-- Хорошо бы, Ванька, твоими устами да мед пить.

-- Так и будет, сударь... Давайте Богу помолимся... Теперь ведь нам одна надежда, на Бога...

-- Верно говоришь, Иван, верно!..

Кудряш был человек религиозный и принялся усердно молиться. Тольский последовал его примеру. Молитва несколько успокоила их.

XXV

Ранним утром Тольского и Кудряша вывели из шалаша на луг, где собрались дикари со своим предводителем, и поставили их посередине, предварительно скрутив руки. Дикари о чем-то между собой совещались, неистово кричали, беспрестанно подходили к Тольскому и его слуге, рвали их за волосы, вертели и больно щипали, скаля белые зубы.

Если бедный Кудряш стонал от боли и от мысли о том, что будет съеден, то Тольский, вообще обладавший беспечным характером, даже в эту страшную минуту не потерял обычного мужества. Когда один дикарь надоел ему своим ощупыванием, он ногою дал ему такого сильного пинка, что тот растянулся на земле.

Другие дикари загоготали (это, вероятно, доставило им большое удовольствие), а когда упавший дикарь вскочил и с лицом, искаженным злобою, ринулся было с ножом на Тольского, его оттащили.

-- Ванька, ты знаешь, о чем советуются эти обезьяны? -- спросил Тольский у своего слуги. -- Одни хотят сейчас убить и съесть нас, а другие считают, надо подождать...

-- А зачем же, дьяволы, нас ощупывают?

-- Чтобы узнать, каково наше мясо: мягко ли, вкусно ли будет вареным и жареным... В числе дикарей, видно, есть хорошие гастрономы, -- совершенно невозмутимым голосом проговорил Тольский. -- Эх, жаль, что руки у меня скручены!.. А то я показал бы им, каков российский кулак.

-- Сударь, вы и теперь, в такую минуту шутите... -- Удивился Иван Кудряш.

-- А ты, Ванька, бери пример с меня: мирись с судьбою; слезами да оханьем горю не поможешь...

Между тем дикари принялись разводить костер, притащили большой котел, подвесили на козлы и стали наливать в него воду.

Тольский догадался, для чего они делают это, и, обратившись к своему преданному слуге, сказал:

-- Приготовься, Иван: наше с тобой земное поприще кончается и смертный час приближается... Знаешь, зачем дикари развели костер и наливают в котел воду? Ведь в нем будут варить наши тела...

-- Господи, Господи помилуй, спаси... Страшно, страшно! Нет, нет... мы не послужим пищей им, дьяволам, нас спасут, -- как бы ожидая верного спасения, а может, и по вдохновению, сказал Кудряш.

И предчувствие не обмануло его: спасение от ужасной смерти было близко.

Вдруг в стане дикарей произошел страшный переполох. Они принялись пронзительно кричать, и их крик смешался с криком других дикарей -- внезапно появившихся алеутов. Последние неожиданно напали на дикарей-людоедов в такую решительную минуту, когда жизнь Тольского и Кудряша, как говорится, висела на волоске, и так как дикари не подготовились к обороне, то скоро не выдержали и обратились в бегство, бросив и стан свой, и жен с детишками. Часть алеутов кинулась за ними вдогонку, а другая часть стала разрушать и разворовывать поселение, убивая беззащитных женщин и детей, которые не успели спастись бегством.

В числе оставшихся алеутов Тольский заметил Никиту Гусака и, указывая на него Ивану, произнес:

-- Смотри, Ванька, ведь это Гусак!.. Гляди, гляди, как он ножом размахивает и что-то кричит.

-- И то, сударь, он... Как он попал сюда?..

-- Наверное, пришел спасти нас...

Тольский не ошибся; едва только он произнес эти слова, как Никита Гусак быстро подошел к нему и Кудряшу, радостно воскликнул: "Вовремя я попал, бачка?" -- и тотчас же перерезал веревки, которыми были связаны пленники.

-- Да, Гусак, опоздай ты хоть на несколько минут, дикари съели бы нас... Спасибо тебе, старина! -- голосом, полным благодарности, проговорил Тольский. -- Расскажи, как ты нашел нас?

-- Не время рассказывать, бачка... Если вы хотите уцелеть, делайте все, что я велю вам, и не удивляйтесь ничему, -- поспешно произнес Гусак и, обращаясь к алеутам, которые окружили их, громко воскликнул на своем наречии, показывая на Тольского и на его слугу: -- Вот ваши боги!

Все алеуты попадали ниц, испуская какие-то странные звуки. Тольский и его слуга с удивлением смотрели на них...

Но как же это Гусак вовремя явился с толпою алеутов, чтобы спасти от неминуемой и ужасной смерти Тольского и его слугу?

Как известно, он отправился в селение купить пороху, пуль и хлеба, но, вернувшись с покупками к шалашу, не застал там ни самого Тольского, ни его слуги. Старому алеуту нетрудно было догадаться, что его "бачку" увели дикари в плен: этой догадке помогли стрелы, валявшиеся на поляне.

"А может, бачку и его раба убили... Надо разузнать, разведать, жив ли он; если жив, то я спасу его", -- подумал Гусак и пошел по видневшимся на траве и песке свежим следам дикарей, уведших с собою Тольского и Кудряша.

Эти следы привели его к поляне, где находился стан людоедов.

Притаившись за деревом, Гусак подслушал разговор дикарей. Немного знакомый с их наречием, он понял, что дикари двух бледнолицых завтра съедят, и дал себе слово во что бы то ни стало спасти Тольского и его слугу.

В нескольких верстах от того места, где обитали дикари, устроили свое селение алеуты, ведшие еще первобытный образ жизни.

Алеуты были закоренелыми язычниками, и в то время даже намек на цивилизацию не проникал в их среду. Жили они на Аляске в самой глуши, скрываясь от европейцев в непроходимых лесных дебрях. Несколько алеутов перекочевали на Аляску с Алеутских островов, вероятно, находя, что жизнь на Аляске для них лучше и удобнее, чем на родине.

Сам происходя из таких алеутов, Гусак решил обратиться к ним за помощью, обещая за нее водку и табак, до которых алеуты были большие охотники.

-- Пойдемте войною на дикарей... Там я покажу вам ваших богов, и еще вы наберете много разной добычи, -- сказал он им и в конце концов добился согласия.

Алеуты подкрались и разбили дикарей; но они сами были тоже дикарями, и некоторые из них были не прочь полакомиться мясом бледнолицых, поэтому, чтобы спасти Тольского и его слугу от опасности быть съеденными, Гусаку пришлось выдать их за богов. Алеуты, по своему невежеству, поверили и пали перед Тольским и Кудряшом на землю.

-- Встаньте, боги милуют вас, -- как-то особенно торжественно проговорил Гусак ничком лежавшим алеутам.

Те, послушные его голосу, быстро встали и окружили Тольского со слугою, глядя на них со страхом.

-- Боги благоволят вам и хотят идти в ваше селение.

На эти слова Гусака алеуты ответили радостным воем и принялись кружиться в диком танце.

Тольский верил в честность и преданность старого Гусака и решился идти туда, куда поведут его алеуты.

Те, вдосталь наплясавшись, отправились к себе в селение, находившееся невдалеке от берега, и отвели Тольскому и Кудряшу лучший шалаш, убранный шкурами диких зверей. В этом же шалаше с ними поселился и Гусак.

Тольский был голоден и нуждался в отдыхе. Алеуты принесли им свежего хлеба с лучшей рыбой и стали прислуживать им, опустившись на колени.

После еды Тольский бросился на медвежью шкуру, постланную в шатре на земле, и скоро крепко заснул. Иван Кудряш последовал его примеру; не спал только один Гусак, решивший оберегать покой Тольского.

Благодаря тому, что Гусаку пришла счастливая мысль выдать алеутам бледнолицых -- Тольского и Кудряша -- за богов, им жилось не худо. Однако это обожествление и наивное поклонение недалеких разумом "детей природы" в конце концов надоели подвижному, беспечному Федору Ивановичу. К тому же его снедали скука и тоска по родине, и он стал думать, как бы ему перебраться с Аляски в Россию. Он не раз советовался об этом с Гусаком и со своим неизменным Кудряшом; но те не могли посоветовать ничего дельного. Наконец, через несколько недель пребывания у алеутов, он с полным отчаянием заявил своим спутникам:

-- Слушайте, Гусак и Ванька: если вы хотите, чтобы я жив остался, уведите меня скорее отсюда, иначе я убью сам себя. Разобью голову о камни или брошусь в море. Вести такую жизнь я больше не могу... Мне такая жизнь надоела... Лучше смерть!

-- Зачем убивать себя?.. По вашему христианскому закону это -- большой грех, -- возразил ему старый алеут.

-- Я и без твоих слов знаю, что грех. Но что же мне делать, когда меня тоска заела?

-- Зачем, бачка, тоска... Надо быть веселым.

-- А чему мне веселиться? Не тому ли, что я обманываю этих добрых, но глупых алеутов, представляя собою их бога? Еще и еще повторяю, что так я больше не могу, и если вы не поможете мне отсюда убежать, то я покончу со своею жизнью.

-- Да я ради вас готов хоть в огонь, хоть в воду, -- ответил Кудряш. -- А только не знаю, как отсюда уйти, да и куда мы двинемся... Ведь если в глубь Аляски, пожалуй, опять попадем к дикарям-людоедам, если же к берегу, в селение, то как раз угодим в руки к губернатору.

-- Уж лучше пусть губернатор в тюрьму посадит, только играть постыдную комедию с алеутами я больше не намерен. Если вы не пойдете со мною, то я один уйду, убегу отсюда! -- произнес Тольский.

-- Зачем, сударь, вы так говорить изволите! -- укоризненно воскликнул Кудряш. -- От вас я не отстану; куда вы, туда и я.

-- Я... я тоже, бачка, куда ты, туда и я. Твой город -- мой город, твоя земля -- моя земля...

-- Спасибо, Гусак, и тебе, Ванька, спасибо!.. Я знал, что вы в беде не оставите меня. Так вот знайте: я решил бежать не долее как этой ночью.

-- А куда, сударь, бежать-то?

-- К пристани, а оттуда как-нибудь проберемся, только добыть бы нам лодку.

-- Лодку, бачка, добыть не хитро... Я достану.

Гусак тотчас же пустился в путь, а к вечеру вернулся и сообщил, что ему удалось подготовить лодку. Было решено бежать.

Наступившая ночь была темной, мрачной и много способствовала побегу. Задувал с моря сильный ветер, сыпал мелкий и частый дождь; небо заволокли грозные тучи.

Ни Тольского, ни его спутников алеуты не запирали -- они пользовались полной свободой. Поэтому, никем не остановленные, они благополучно выбрались из селения и направились к берегу по тропе, ведшей густым вековым лесом. Никита Гусак шел впереди, так как хорошо знал дорогу.

Погони за ними не было, и благодаря этому они спокойно добрались до береговой пристани; тут у Гусака заранее была заготовлена лодка, и беглецы сели в нее, чтобы добраться до Ситхи и ждать там корабля, направлявшегося в Европу.

Кудряш и Гусак исправно работали веслами, так что их лодка неслась по проливу, отделявшему Ситху от Аляски, очень быстро. Погода мало способствовала их ночному плаванию: сильный ветер бушевал в проливе, и лодку перебрасывало из стороны в сторону, угрожая ежеминутно перевернуть ее вверх дном. Но смельчаки все же благополучно добрались до городской пристани.

Тихо, пустынно было в Новоархангельске, и какова же была радость Тольского, когда он увидал здесь небольшой корабль под русским купеческим флагом. Тольский как бы предвидел, что он отправляется в Европу, и не ошибся: корабль "Светлана", прибывший из Кронштадта по делам Российско-Американской торговой компании, через несколько дней снова должен был отплыть обратно.

-- Ванька, на этом корабле мы с тобой и, разумеется, с Гусаком отправимся на родину, -- радостным голосом сказал Тольский.

-- А если нас на корабле не примут?

-- Примут, Ванька, если мы хорошо заплатим капитану... Только вот что плохо: денег у меня немного

-- У меня, сударь, есть малая толика.

-- У меня тоже, бачка, деньга водится, -- произнес старый алеут. -- У меня есть золото, кусок золота! -- И Гусак вынул из кармана самородок фунта в два, тщательно завернутый в тряпку.

Невольный крик удивления вырвался из груди Тольского.

-- Да ведь это -- целый капитал! Где ты взял, Гусак?

-- Купил, бачка, за дешевую цену купил...

-- Да ведь за этот кусок золота нас любой капитан с радостью повезет в Европу, да еще и сдачи даст.

-- Возьми золото себе, мне не надо, -- проговорил алеут, подавая самородок Тольскому. -- Возьми, бачка, пожалуйста, возьми... Ведь я -- твой слуга, и что есть у меня, должно быть твоим.

-- Не слуга ты, Гусак, а мой товарищ, которому я обязан жизнью, -- с чувством произнес Тольский, обнимая старого алеута.

Дождавшись утра, он со своими спутниками отправился на "Светлану".

Капитаном корабля был добрейшей души человек по фамилии Игнатов. Родом из простого звания, почти без образования, он дослужился до капитана гигантским трудом не одного десятка лет.

Тольский предложил Игнатову взять их троих на корабль и доставить в Кронштадт, обещая за это хорошо заплатить.

-- Вот как? Стало быть, вы из богатеев? -- с улыбкою промолвил капитан, оглядывая Тольского и его спутников.

Одежда на всех троих была довольно поношенная, а сапоги на ногах почти без подошв, так что с первого взгляда они не внушали к себе доверия.

-- Так вы возьмете нас на свой корабль? -- спросил у капитана Тольский.

-- Нет, не возьму...

-- Почему же? -- упавшим голосом спросил Тольский.

-- А потому, что вы -- беглые, -- спокойно ответил капитан.

-- Что вы говорите?.. Какие беглые? Мы вам дадим много денег.

-- Хоть золотые горы давайте, и то вас к себе на корабль я не возьму до тех пор, пока не принесете от губернатора дозволения на поездку в Европу, -- решительным голосом проговорил капитан.

-- Это невозможно, невозможно...

-- Невозможно... Я знаю почему... Вы -- беглые и боитесь явиться к губернатору... Ну, марш с корабля, идите туда, откуда пришли...

-- Господин капитан, если вы имеете хоть малейшую жалость к беднякам, к несчастливцам... то выслушайте меня, -- стал просить Тольский. -- Я в кратких, но правдивых словах изложу вам свою историю.

-- Вот пристал, как с ножом к горлу! Ну что с тобой делать, рассказывай; только, брат, пожалуйста, покороче да не ври...

-- О, я не задержу вас.

Тольский коротко передал капитану Игнатову, как он по воле злой судьбы очутился на Аляске и что произошло здесь с ним. Он рассказывал откровенно, ничего не скрывая от капитана, даже сообщил о своих отношениях с молодой губернаторшей.

-- Я сказал вам все, сказал правду, как на исповеди... Теперь судите меня: отправляйте к губернатору или возьмите к себе на корабль... Делайте со мною и с моими спутниками что хотите... Впрочем, если и виновен кто из нас, так только я один, а они ни при чем.

-- Я не судья вам... К губернатору тоже ни вас, ни ваших спутников я не отправлю, а всех троих заберу на свой корабль и увезу в Россию, -- подумав несколько, проговорил добряк капитан, которого тронул правдивый рассказ Тольского.

-- Спасибо, спасибо вам и за себя, и за них!.. Вы... вы -- благородный человек! -- дрогнувшим голосом проговорил Тольский со слезами на глазах.

Действительно, капитан купеческого корабля "Светлана" был тронут положением Тольского. Он дал себе слово помочь ему: выручить из нужды и отвезти в Россию.

Но совсем неожиданно на корабль явился губернатор со своей свитой, состоявшей из полицмейстера, личного секретаря и других служащих. Бубнов решил тщательно осмотреть "Светлану", а также ее пассажиров. До Семена Ильича как-то дошел слух, что на корабле находится его соперник Тольский, и ему вздумалось проверить это.

Лодка губернатора тихо подошла к кораблю: Семен Ильич задался мыслью накрыть всех врасплох. Ему Тольский так насолил, что он рад был как-нибудь отделаться от него. И явился он на корабль не затем, чтобы остановить Тольского или отправить под арест, как бежавшего из тюрьмы, нет, он считал нужным предупредить капитана Игнатова, что за человек этот Тольский.

Семен Ильич, увидев на палубе корабля своего врага, и виду не показал, что узнал его. Но и последний нисколько не смутился и не испугался, когда его взгляд встретился с грозным взглядом губернатора.

-- На вашем корабле, господин капитан, нет ли беглых? -- спросил Бубнов.

-- Как видите! Вся моя команда и пассажиры перед вами! -- ответил капитан Игнатов.

-- Так, так... А знаете ли вы этих людей? -- отведя в сторону капитана, тихо спросил Семен Ильич, показывая на Тольского и Кудряша.

Гусака он не заметил, так как старый алеут успел спрятаться в трюме.

-- Это -- мои пассажиры, я обязался доставить их в Европу, -- нисколько не растерявшись, ответил капитан.

-- Так, так... А вы не знаете, что это за люди?

-- Нет, я еще не спрашивал у них паспортов.

-- Да у них, капитан, паспортов и не бывало...

-- Как не бывало? Что вы говорите?

-- Да вы не кричите, и если не знаете, кто эти люди, так я, пожалуй, скажу вам. Тот, бородатый детина, хоть и рода дворянского, но отъявленный негодяй, кутила, дуэлянт... К нам на Аляску он попал как сосланный: его отправили на военном корабле "Витязь" в кругосветное плавание, но этот разбойник настроил против капитана всю команду, за что и был ссажен в нашем городе.

-- Вот как? Не знал я за пассажиром таких художеств и теперь прогоню его с моего корабля, -- с улыбкой произнес капитан.

-- Нет, нет... Пожалуйста, увозите его хоть ко всем чертям... Мне он не нужен! -- И Семен Ильич испуганно замахал руками.

-- Да и мне он не надобен, господин губернатор.

-- Пожалуйста, капитан, увезите этого негодяя подальше от меня; этим вы доставите мне большое удовольствие... Я... я даже готов отблагодарить вас... Я заплачу вам и за него, и за его слугу, такого же разбойника, как и барин.

-- После ваших слов, господин губернатор, я ни за что не повезу ни барина, ни слуги, -- решительным голосом проговорил капитан Игнатов.

-- Как не повезете!.. Я... я вас прошу, ради Бога, увезите его. Я готов заплатить вам, сколько хотите, только уберите его от меня.

Семен Ильич, сжигаемый ревностью, чуть ли не в пояс кланялся капитану, прося его не выгонять Тольского.

-- Ну, делать нечего, я избавлю вас от этого беспокойного человека, -- согласился наконец капитан.

Семен Ильич простился с капитаном и уехал к себе, довольный тем, что наконец совсем избавился от Тольского. Дома его поджидала молодая жена, с которой он уже помирился. О том, что он видел на корабле Тольского, Семен Ильич ни слова не сказал жене.

XXVI

Тольский, находясь на "Светлане", с большим нетерпением ждал, когда она отплывет от берегов ненавистной ему Аляски. Наконец, этот момент настал, и скоро берега Аляски скрылись из глаз Тольского.

Обратное плавание "Светланы" в Европу было довольно продолжительным. Капитан не спешил, и поэтому корабль шел тихо, часто останавливаясь у берегов.

Между тем Тольский считал дни, часы и минуты. Время тянулось медленно и казалось ему целой вечностью.

-- Куда вы так спешите? -- как-то спросил капитан Тольского, надоедавшего ему своими вопросами относительно прибытия в Европу.

-- А вы, капитан, разве не спешите? Разве у вас никого нет близких?.. Разве вас никто не ждет?

-- Из близких у меня всего одна старушка матушка, она, пожалуй, ждет меня.

-- А жены у вас нет?

-- Нет, не обзавелся еще...

-- Почему же, капитан?

-- А потому, что нам, морякам, амурными делами заниматься недосуг... Это вот вам, от нечего делать, можно такими пустяками баловаться, а по-моему, жена -- лишний балласт...

-- А разве любовь, капитан, пустяки? Неужели вы никогда не любили?

-- Отстаньте, господин Тольский! К чему эти неуместные вопросы!.. Я уже вышел из таких лет, когда можно увлекаться прекрасным полом.

-- Простите, капитан, если мои вопросы вы находите неуместными. Пожалуйста, не сердитесь на меня!

-- Да с чего вы взяли, что я стану сердиться на вас? Хотите, я вас порадую?

-- Чем, капитан?

-- Еще недели полторы-две -- и мы будем у берегов Европы -- в Норвегии.

-- О, как я рад, как рад!

-- Что? Видно, соскучились по родине?

-- Страшно соскучился!.. И знаете ли, господин капитан, если бы вы не взяли меня на свой корабль, я убил бы себя. Честное слово!.. Вы спасли мне жизнь, и я вечно буду у вас в долгу, -- с чувством произнес Тольский, крепко пожимая Игнатову руку. -- Я просто не знаю, как и чем мне благодарить вас.

-- Сочтемся на том свете, господин Тольский.

Наконец, "Светлана" бросила якорь у берегов Норвегии.

Здесь капитан решил провести дня два-три и потом идти далее в Россию.

Тольский захватил с собою Кудряша и Гусака и отправился в столицу Норвегии, Христианию. Там в одной из гостиниц он дня на два взял себе небольшое помещение, состоявшее из двух комнат и передней; в одной комнате поместился сам он, в другой -- его спутники.

Днем Тольский осматривал достопримечательности Христиании и вернулся в гостиницу усталым, измученным и голодным. Несколько отдохнув, он отправился поужинать в общий зал гостиницы, поместился за одним из столиков и спросил себе вино и закуску.

Рядом с ним, за другим столом, сидел довольно представительной наружности старик, одетый очень изысканно, по-парижски, с седой шевелюрой, и такими же усами. Очень умные, выразительные глаза внушали к старику невольное уважение. Взгляд у него был бодрый и смелый.

Старик читал газету. Чтение, очевидно, волновало его, и его лицо то бледнело, то краснело. Наконец он скомкал газету и бросил ее, тихо проговорив по-русски:

-- Боже, что теперь будет с моей бедной родиной...

Старик закрыл руками лицо и так просидел несколько минут.

Тольский по выговору узнал в старике своего земляка русского и, чтобы еще более удостовериться в этом, спросил у него:

-- Дозвольте узнать... Вы русский?

-- Да, русский. Кажется, и вы тоже?

-- Да, я -- коренной москвич... Очень рад познакомиться с вами.

-- Я тоже... Приятно встретиться на чужбине с земляком.

Тольский и старик пожали друг другу руки.

-- Скажите, с кем я имею честь?.. -- спросил у Тольского старик, посматривая на его довольно странный наряд: на нем одежда была полурусская-полунорвежская, приобретенная в Христиании.

Тольский назвал себя старику.

-- Как, вы русский дворянин? Почему же на вас такая странная одежда? -- спросил у него старик.

-- Я охотно объяснил бы все, но на это надо много времени. История моей жизни довольно длинная...

-- И не трудитесь, господин Тольский. Я, право, не любопытен. Ну, я узнал, кто вы, теперь моя очередь сказать, кто я. Я тоже дворянин, по фамилии Смельцов, Викентий Михайлович; не живу, а прожигаю жизнь, скитаясь по чужим странам.

-- Смельцов... Ведь так вы сказали? Позвольте, позвольте... у вас нет ли дома в Москве?

-- Есть. А что?

-- Ваш дом находится на Остоженке, в переулке?

-- Совершенно верно... Вы почему знаете это? -- удивляясь, спросил Викентий Михайлович.

-- Я жил в вашем доме.

-- Вот что! Стало быть, вы -- мой квартирант?

-- Да, только бывший. В вашем доме, Викентий Михайлович, происходили чрезвычайные, непостижимые явления.

-- Какие же?

-- Необъяснимые... В мезонине вашего дома, как говорят, поселилась нечистая сила; по ночам расхаживает какое-то привидение в образе молодой, красивой женщины, а также появляется там и подобие старой ведьмы.

-- Вы крайне удивляете меня! В моем доме привидения, ведьмы?.. И вы говорите серьезно?

-- Совершенно серьезно. Все это я сам видел, -- ответил Тольский. -- Да и не один я, а также и мои люди. Я не раз хотел разгадать эту загадку, разведать, что за нечистая сила поселилась в мезонине, порывался войти туда... Простите, Викентий Михайлович, я даже приказал взломать дверь, ведшую в мезонин.

-- Ну и что же? -- насупив седые брови, спросил Викентий Михайлович.

-- К сожалению, я не смог попасть туда: кроме обыкновенной деревянной двери, в мезонин преграждала путь другая, железная.

-- Вот что!.. Так вам и не удалось побывать в мезонине и познакомиться с непостижимыми явлениями?

-- Так и не удалось...

-- А очень хотелось? Любопытство донимало?.. Ну да оставим об этом говорить. Лучше поговорим о бедствии, которое угрожает нашей родине.

-- О каком бедствии? Разве России грозит опасность?

-- Большая!.. На днях Наполеон, этот новый Аттила, перешел со своими полчищами Неман и вступил в пределы русского царства.

Тихо проговорив эти слова, Викентий Михайлович печально опустил свою седую голову, а Тольский побледнел как смерть: известие точно обухом ударило его по голове -- он в душе был патриот и горячо любил свою родину.

-- Но как же это случилось? -- несколько придя в себя, спросил он.

Увы! Смельцов едва мог удовлетворить его любопытство: он и сам, находясь долгое время в путешествии, мало знал об этом.

-- Как только корсиканский выходец мог дерзнуть вторгнуться в пределы нашего государства? Какая дерзость! -- громко и раздражительно проговорил Тольский.

-- Прибавьте к тому -- какая непростительная ошибка со стороны Наполеона, -- совершенно спокойно сказал Смельцов, закуривая трубку. -- Да, да, он сделал большую ошибку, предприняв поход в Россию; пожалуй, этот шаг будет для Наполеона роковым.

-- Вы думаете, Викентий Михайлович?

-- Да, думаю и молю Бога, чтобы мои думы сбылись. Наполеон, пресыщенный победами, не знает предела своим завоеваниям. Он покорил почти весь мир и только в Россию да в Англию еще не вторгался... Россия была бельмом на глазу Наполеона, вот он и задумал снять его с глаза. Но, повторяю, эта операция будет для Наполеона слишком тяжела: он может ослепнуть...

-- О, если бы было так, Викентий Михайлович!

-- Поверьте, так и будет. Наполеон не знает России, а наш народ сумеет постоять за свою родину, за себя. Ради блага родной земли он готов жертвовать своею жизнью, не только своим достоянием. И притом какое время выбрал Наполеон для похода? Пройдет месяц -- и наступит осень, начнутся непрерывные дожди, а там метели, морозы... Французы не привыкли к нашему суровому климату и будут как мухи умирать, а на подмогу морозу вооружится народ, и Наполеону придется просить у нас пардону.

-- Хорошо бы, если бы все это сбылось!

-- Надо ждать, господин Тольский, и надеяться. Но сколько прольется крови, сколько прекратится жизней! Эта война будет страшной... Она потребует многих тысяч жертв... Боже... Боже...

Голос дрогнул у старика Смельцова, и на его глазах появились слезы.

Теперь беседа о жгучем для обоих русских вопросе прекратилась, но они не раз возобновляли ее во время пути из Христиании в Россию: в этот трудный для последней час Смельцов тоже решил отправиться на родину.

Время шло, и скоро "Светлана" приблизилась к берегам Кронштадта. Тольский и Смельцов увидали, что Кронштадт прекрасно укреплен и почти неприступен для врагов, которые бы вздумали с моря подойти к нему.

Еще несколько часов -- и Тольский очутился в Петербурге. Нечего говорить о той радости, которую он чувствовал, вернувшись на родину после продолжительного отсутствия. Не менее радовался и Иван Кудряш.

Несмотря на чудную погоду -- было начало августа 1812 года, -- при которой солнце в течение целого дня светило с бирюзового неба, Петербург был все-таки печален. В столицу только что пришло известие о том, что древний Смоленск взят и опустошен, а Наполеон со своей полумиллионной армией быстрым маршем идет к Москве. Люди с серьезными лицами толпились на площадях и на улицах, тихо переговариваясь между собою и жадно читая манифесты, которые выпустил император Александр Павлович.

Смельцов и Тольский остановились в одной гостинице, и Викентий Михайлович задал своему спутнику вопрос о том, что он намерен делать.

-- Не мешкая ехать в Москву, -- ответил тот.

-- Как в Москву?.. Но ведь я слышал, что из Москвы бегут, а вы хотите ехать туда? Разве вы не боитесь французов?

-- Чего их бояться?.. Я смерти не страшусь, только трусы ее страшатся, а я не из таких...

-- Я уверен, господин Тольский, что вы не трус, но хотите жертвовать своею жизнью напрасно...

-- Вы говорите "напрасно"? Нет, Викентий Михайлович, напрасно я не поставлю своей жизни на карту... Если мне и суждено умереть, то я умру в битве с врагом моего отечества... Силою Бог меня не обделил, ловкостью тоже, а такие люди нужны на войне... Ведь не нынче-завтра вооружится весь народ русский против врагов, дерзнувших вторгнуться к нам... Нет, нет, скорее в Москву!

-- Спасибо вам, господин Тольский, вы истинно русский человек, и одни эти ваши слова уже невольно заставляют забыть о вашем прошлом! -- крепко пожимая руку Тольского, с чувством произнес Смельцов.

А с прошлым Тольского -- причем даже с его неприглядными сторонами -- Викентий Михайлович отчасти уже был знаком, так как московский вертопрах в добрую минуту сам откровенно рассказал ему о всех своих поступках.

Такая откровенность понравилась Смельцову, и он, даже узнав прошлое Тольского, нисколько не изменил своего хорошего отношения к нему.

-- А я, к сожалению, в Москву не поеду, -- сказал теперь Викентий Михайлович. -- Я стар, слаб и притом слишком неуравновешен... Да если бы я и поехал, то какая будет помощь Москве от слабого старика?

-- Я за вас повоюю, Викентий Михайлович.

-- И воевать вы, Аника-воин, будете не один, а с моими крепостными, -- с улыбкою промолвил Смельцов. -- Теперь на подмогу армии составляются ополчения из крестьян, вот и я задумал обмундировать и выставить сотни три из своих крепостных; содержать их я, разумеется, буду на свой счет, а начальство над ними прошу принять вас.

-- Вы... вы хотите, чтобы я был начальником над вашими ополченцами? О, я не знаю, как и благодарить вас!

-- Не вам, господин Тольский, а мне надо благодарить вас за то, что вы на себя берете такую обузу... Теперешний главнокомандующий в Москве, граф Растопчин, когда-то был со мною в хороших отношениях: вместе служили. Я дам вам письмо к нему. Растопчин -- патриот, он горячо любит наше отечество и, конечно, примет все меры к тому, чтобы обеспечить вам устройство моего отряда. Кроме того, в Москве живет моя жена, и я просил бы вас, насколько возможно, помочь ей выбраться оттуда. Оставаться в Москве в такое тревожное время более чем опасно.

-- Охотно, Викентий Михайлович, сделаю все, что будет в моих силах. Вы скажете мне, где живет ваша жена, и я...

-- Вы сами хорошо знаете, где она живет.

-- Как? -- удивился Тольский.

-- Она живет в моем доме, в котором и вы жили.

-- Я не понимаю вас, Викентий Михайлович. Я действительно жил в вашем доме в Москве, на Остоженке, но, кроме меня, там никого не было.

-- Вы, господин Тольский, помещались внизу, а в мезонине жила и, наверное, теперь живет моя жена.

-- Что вы говорите, Викентий Михайлович? В то время, когда я жил в Москве в вашем доме, в мезонине никого не было. Впрочем, как я уже сообщал вам, там поселилась какая-то непостижимая, таинственная женщина, наводившая невольный страх на ваших квартирантов, в том числе и на меня.

-- Эта таинственная женщина и была моя жена; она, вероятно, и пугала жильцов, выдавая себя за сверхъестественное существо, -- промолвил Смельцов.

-- Ваша жена! Вы меня все более и более удивляете!

И на самом деле, слова Викентия Михайловича не только удивили Тольского, но даже поразили его. Он никак не мог представить, что в мезонине жила жена Смельцова, а не сверхъестественное существо, наводившее страх и ужас на всех квартирантов.

-- Вы перестали бы удивляться, если бы узнали, что заставило мою жену вести такую замкнутую жизнь. Это наша с женой тайна, и проникнуть в нее никто не может, -- задумчиво произнес Викентий Михайлович. -- Вы мне сделаете большое одолжение, если поможете моей жене выбраться из Москвы.

-- А если ваша жена не захочет оставлять Москву?

-- Я напишу письмо и попрошу вас передать ей. Я напишу, чтобы она вам доверилась, и вы проводите ее из Москвы.

-- А куда должна она ехать?

-- Куда хочет; только, разумеется, не в ту местность, по которой пойдет Наполеон со своими полчищами.

-- Но неужели ему удастся взять Москву, так же как он взял некоторые другие столицы?

-- Едва ли... Москва -- сердце России, и Наполеона не допустят до этого священного города. О, это будет ужасно, если Москва попадет в руки ненасытных завоевателей! Итак, господин Тольский, вы завтра же выедете в Москву. Денег на расходы я вам дам, сколько хотите... Только поспешите! Наполеон быстро идет к Москве, и вам непременно надо опередить его...