Русский американец

-- Я выеду завтра, ранним утром.

-- Да, да... пожалуйста... Лошадей не жалейте, загоните одну тройку, берите другую, тратьте мои деньги не жалея, только своевременно предупредите жену об угрожающей опасности. Вместе с письмом к моей жене вы получите и письмо к графу Растопчину.

На другой день Тольский с неутомимым Кудряшом скакал на лихой ямщицкой тройке из Питера в Москву. Старик алеут не поехал в Москву, а остался в Петербурге у Смельцова.

Ехал Тольский на перекладных, останавливался только для ночлега, и то часа на три, на четыре, не больше.

Усталым и разбитым он подъезжал к Москве. Навстречу по большой петербургской дороге тянулись многочисленные обозы с имуществом и горожанами, покидавшими Москву.

Наполеон угрожал Москве, находясь в нескольких десятках верст от нее. После славного для русского воинства и кровопролитного Бородинского сражения русская армия отступила к Москве. По ее стопам шел гордый своими победами Наполеон.

Приуныли и опечалились москвичи, когда узнали, что наши солдаты отступают. В Москве началось сильное волнение и переполох: все лавки и другие торговые заведения, а также фабрики были приостановлены, рабочий народ распустили -- мастеровые и фабричные остались без дела.

Бедные и богатые горожане спешили скорее выехать из Москвы. Народ тысячами покидал город. Крики, плач детей, шум, ругань, громкий говор, ржание лошадей, рев коров, собачий лай -- все это смешалось вместе и создавало какой-то хаос.

Дряхлые старики, едва передвигая ноги, шли, окруженные своими семействами, матери с плачем несли на руках грудных младенцев. Ехали всевозможные кареты, тарантасы, повозки, набитые подушками и перинами, сундуками, укладками, чемоданами, картинами и другим домашним скарбом. На лицах жителей, покидавших Москву, застыла неподдельная скорбь, великое горе. Многие громко плакали, припадая к земле. Целовали ее, брали горстями и завязывали в чистые платки и тряпицы.

Тольский, видя все это, не мог сам не прослезиться, а шедший с ним Иван Кудряш плакал навзрыд. Въехать Тольскому в Тверскую заставу из-за тесноты не было никакой возможности; он рассчитался с ямщиком и вошел туда пешком.

XXVII

В России войны с Наполеоном ждали и приготовлялись к ней; собирали солдат, ратников; многие из военных, находившихся в отставке, снова вступали в ряды русской армии, готовые за спасение родной земли жертвовать своей жизнью.

Секунд-майор Гавриил Васильевич Луговой, несмотря на свои пожилые годы, тоже записался в ополчение и выставил ратников из своих крепостных. Жаль старому майору было расстаться с Настей, но любовь к родине превозмогла его отцовские чувства.

Многие молодые дворяне, занимавшие места на гражданской службе, тоже движимые любовью к родине, попираемой Наполеоном, переменили гражданскую службу на военную. Алеша Намекин не хотел отставать от других и поступил в один из полков, отправлявшихся из Москвы навстречу врагам-французам. О своем намерении вступить в полк он предварительно сказал отцу. Старик генерал обнял его и растроганным голосом произнес:

-- Спасибо, спасибо, Алексей!.. Ты и впрямь из Намекиных, которые всегда были верными слугами царя и земли русской. Я дам тебе письмо к главнокомандующему... Когда-то с Михаилом Илларионовичем Кутузовым мы были в дружеских отношениях... В письме я попрошу, чтобы он зачислил тебя в свой штат ординарцем.

-- Батюшка, мне не хотелось бы состоять при штабе! Мне хочется служить в рядах армии, наравне с прочими солдатами; мое желание -- поступить в полк рядовым.

-- Дело твое -- не хочешь в штаб, иди в солдаты.

-- А вы что намерены делать? Оставаться в усадьбе вам опасно. Наполеон движется к Москве... и нашим Горкам грозит опасность.

-- Я здесь не останусь, хоть опасность ты и преувеличиваешь. Наша усадьба в стороне, и едва ли французы заглянут в нее. Да за себя я нисколько не боюсь, Алеша, и, если ко мне пожалуют незваные-непрошеные гости, я сумею встретить их. Но я сильно опасаюсь за Машу: что будет с нею, если меня убьют?

-- Я советую вам, батюшка, как можно скорее уезжать отсюда.

-- Это не так легко сделать. У меня есть намерение отправить Машу куда-нибудь в безопасное место, а самому составить из крепостных ополчение и принять начальство над ним.

-- Прекрасная мысль, батюшка!

-- Да... Но куда я отправлю твою сестру?.. Я думал -- в Петербург, но не знаю, с кем ее послать...

-- Анастасия Гавриловна, дочь майора Лугового, на днях уезжает в Петербург; вот бы с нею отправить сестру Машу, -- тихо промолвил отцу Алеша Намекин и при этих словах густо покраснел.

-- Ты говоришь про свою невесту?..

-- Настя была моей невестой... но вы...

-- Что же... я... я согласен. Дочь майора -- девушка благовоспитанная... Маше с нею плохо не будет... Только как Маша? Согласится ли?

-- Маша согласится, я наверное знаю, батюшка.

-- Ну и прекрасно, пусть едут... А как же сам майор?

-- Он поступил в ополчение.

-- Вот как? Благородный поступок.

-- Майор -- очень хороший человек, батюшка.

-- А его дочка много лучше?.. Ведь так?.. Ну, что покраснел? -- с добродушной улыбкой сказал Михаил Семенович. -- Вижу, любишь ты ее крепко. Я запрещал тебе жениться на ней, а теперь это запрещение снимаю и благословляю тебя на брак с нею. Но он может состояться только тогда, когда прекратится война с французами и они с позором для себя оставят пределы нашего отечества...

-- Батюшка, добрый батюшка, так вы дозволяете мне? -- радостно воскликнул Алексей Михайлович.

-- Да, да!.. Если Бог сохранит тебя во время войны, то ты будешь мужем Насти. Пусть твоя невеста завтра приедет к нам со своим отцом; я благословлю вас, и на войну ты пойдешь обрученным женихом... Я не думаю, что война с Наполеоном будет продолжительна! Поверь мне, гордый завоеватель раскается в своем необдуманном поступке... Против него встанет вся Русь, и ему ли бороться с Русью?..

В тот же день Алексей Михайлович, счастливый и довольный согласием отца, поспешил в Москву; ему хотелось поскорее обрадовать невесту.

Ни Настя, ни ее отец никак не ожидали, что генерал Намекин наконец даст свое согласие на этот брак.

-- Да неужели, Алеша, твой отец дозволяет тебе жениться на мне? -- воскликнула обрадованная Настя.

-- Дозволяет, дозволяет... только по окончании войны.

-- Ну разумеется, не теперь... В такое тревожное время какая же может быть свадьба. Отечество в опасности, до того ли? -- проговорил старый майор.

-- А знаете, Гавриил Васильевич, и ты, Настя, я вам сообщу одну новость. Ты, Настя, решила ехать в Петербург, и теперь поедешь не одна, а с моей сестрой. Вам двоим, Настя, не скучно будет жить в Петербурге, а когда окончится война, вы вернетесь в Москву, и тогда... тогда состоится наша свадьба, если только я останусь жив.

-- Я буду, Алеша, молиться, Бог спасет тебя.

-- В битве не думайте о смерти -- и целы будете! -- посоветовал Намекину старый майор.

На следующее утро майор Луговой и Настя в сопровождении Алеши Намекина отправились в Горки. Михаил Семенович благословил своего сына и его невесту, а затем крепко обнял и поцеловал Настю и ее отца.

В тот день все в генеральской усадьбе радовались. Крестьяне собрались на барский двор поздравить нареченных. Генерал приказал на славу угостить своих крепостных и каждому дал по серебряному рублю.

Однако Мария Михайловна и Настя были принуждены поспешить со своим отъездом, так как Наполеон уже находился невдалеке от Бородина, и они быстро собрались в путь. Алексей Михайлович проводил их до Клина и там простился.

Его расставание с невестой и сестрой было самым нежным. Настя крепилась, сколько могла, и дала волю слезам только тогда, когда Алеша Намекин скрылся с глаз. Мария Михайловна, сама заливаясь слезами, стала утешать невесту брата.

С Настей ехала ее старая нянька Мавра, а с генеральской дочерью чуть не целый штат крепостных слуг и служанок. Мария Михайловна, Настя и старуха Мавра поместились в дорожной удобной карете, запряженной четырьмя лошадьми, а дворовые ехали позади на двух тройках; тут же везли несколько сундуков и укладок с необходимым имуществом барышень.

Проводив сестру и невесту, Алеша Намекин вернулся в Москву, в свой дом на Тверской; там поджидал его отец, туда же собрались и несколько десятков крепостных, из которых старик Намекин задумал составить ополчение.

Все они были на подбор, молодец к молодцу: рослые, плечистые, мужественные, словом -- богатыри. Михаил Семенович на своем дворе обучал их различным воинским артикулам. Все они были одеты в одинаковые кафтаны из толстого серого сукна и в такие же шаровары; на головах у них были низкие овчинные шапки с медными крестами; вооружение составляли ружье и сабля. Оставшиеся семьи ополченцев Михаил Семенович обеспечил. Вообще, в Отечественную войну он выказал себя истинным патриотом.

Впрочем, не один он поступал так: все дворяне и весь русский народ восстали против завоевателей, помогая их истреблению. Составлялись ополчения, жертвовались миллионы на оружие.

Московское дворянство выставило восемьдесят тысяч ратников, или, как их иначе называли, "жертвенников", то есть пожертвованных отечеству. С блестящими крестами на шапках, бравые, мужественные, хорошо вооруженные ратники стали появляться на улицах, повсюду встречая от жителей почет и ласку.

Наполеону угрожала всеобщая народная война, но это нисколько не поколебало решимости гордого завоевателя: он быстро приближался к Москве, разгромив Смоленск и другие города, попавшиеся ему на пути.

Вся дорога от Вильны до Москвы, где проходил Наполеон со своими полчищами, представляла одно общее разрушение. "Великая нация" освещала себе путь страшными пожарами, как огромными факелами; горели города и местечки, села и деревни.

Нашествие на Россию французов напоминало татарский погром времен Батыя, но этот общий пожар, это грозное зарево, расстилавшееся над всею Русскою землей, подняло народ на всеобщее вооружение для защиты своей бедной родины. Все восстали против завоевателей. Все шли оборонять родную землю, остались только стар да млад.

По высочайшему приказу были вызваны в ряды нашей армии башкиры, татары, калмыки и другие инородцы. Забыты были различия веры, нравов и обычаев; все, как один человек, восстали для общего дела: побороть врага и освободить от него Русь. Завоевателям угрожала гибель.

XXVIII

Тольский и Кудряш вошли в Москву только за день до того, как древняя столица была отдана, после военного совета, происходившего в деревне Фили, во власть Наполеона. Москва была уже почти пуста, и немногие оставшиеся жители спешили покинуть ее. Улицы были безлюдны, пусты; лавки, магазины и трактиры были закрыты, присутственные места тоже прикрыли и дела вывезли в другие, безопасные города.

В Москве было как-то особенно тихо, безмолвно и печально.

Эту тишину кое-где нарушал резкий, тоскливый вечерний звон.

Он как-то невольно заставлял до боли сжиматься сердца у проходивших по опустелым улицам Тольского и его слуги.

-- И так страшная тоска, а этот звон еще более усугубляет ее, -- со вздохом проговорил Федор Иванович, направляясь к Остоженке.

-- Охо-хо, невесело, сударь! Как будто хоронят близкого нам человека.

-- Москву хоронят, Ванька.

-- Что вы, сударь, изволите говорить? -- с удивлением переспросил парень. -- Как так?

-- А ты разве не слыхал, что говорили москвичи, покидавшие город, и о чем они плакали?

-- Да разве что поймешь в таком шуме и гаме?

-- А я кое-что разобрал. Говорили, что наша старушка Москва скоро попадет под власть врагов.

-- Как так? А я вот слышал, что под Москвою будет сражение, и весь народ станет не на жизнь, а на смерть биться с неприятелем.

-- Ты говоришь -- народ... А где он, где народ?

-- Мне один старик сказывал, что все с оружием пошли к Трехгорной заставе, навстречу французам; туда, видишь, и архиерей для всеобщего молебна выехал, и граф Растопчин.

-- Может быть, не знаю... этого я не слыхал...

Некоторое время барин и его слуга молчали. Тольский шел, понуря голову.

Кудряшу надоело молчать, и он обратился к своему барину с таким вопросом:

-- Куда, сударь, мы идем?

-- Идем мы, Ванька, на старую квартиру... Помнишь, на Остоженке, в переулке.

-- Это в том доме, где нечистая сила живет?

-- Вот и идем мы, Ванька, ту нечистую силу спасать от угрожающей ей опасности попасть в плен к французам, -- с улыбкой произнес Тольский.

Кудряш широко раскрыл глаза от удивления: он ничего не знал о том поручении, которое дал Тольскому Викентий Михайлович Смельцов относительно своей молодой жены.

-- Погоди, Ванька, все узнаешь.

Тольский и Кудряш наконец подошли к тому дому на Остоженке, где они жили. Ворота по обыкновению были закрыты наглухо.

Надежда Васильевна и в минуту опасности не думала покидать свое жилище. Хотя дворецкий Иван Иванович и сторож Василий не раз предупреждали ее и советовали выехать из Москвы, чтобы не попасть в плен к французам, хотя об этом же ее просили стряпуха Фекла и горничная Лукерья, она не согласилась на это и категорически заявила:

-- Куда я поеду? Да и зачем?.. Я не боюсь французов. Если я в течение пяти лет сумела прятаться от здешнего дворецкого и сторожа, то смогу укрыться и от французов.

-- А если французы проклятые подожгут дом? Тогда как быть, барыня? -- возразила ей старая стряпуха. -- Ведь они, окаянные, прямехонько к Москве идут.

-- И пусть себе идут, а все же их в Москву не пустят. Впрочем, ты, Фекла, и ты, Луша, можете идти, куда хотите; я вас не держу.

Однако обе эти женщины не покинули своей госпожи: Фекле идти было некуда, а Лукерья была предана Надежде Васильевне и не хотела оставить ее одну в такое тяжелое время.

Надежда Васильевна не изменила своего порядка жизни и почти никуда не выходила. Единственным местом ее прогулок были двор и небольшой садик. От дворецкого и сторожа она теперь уже не пряталась и даже изредка заходила в домик дворецкого побеседовать с Иваном Ивановичем, а также со сторожем Василием.

Оба они решили остаться в Москве, не покидать дома и своей госпожи. Их, очевидно, французы не страшили, но зато крайне напугало появление Тольского. Василий настолько растерялся, когда, на резкий звонок отперев калитку, лицом к лицу столкнулся с неспокойным жильцом, которого едва выжил со двора, что прямо-таки оцепенел. На него просто нашел столбняк: он не мог произнести ни слова.

-- Здорово, дед! Что, не узнал, удивлен?.. Веди меня к своей госпоже... Ну что ты таращишь глаза?.. Или не разумеешь, что я тебе говорю? Видно, с перепугу?.. Вот чудак! -- воскликнул Тольский и обратился к Кудряшу: -- Эй, Ванька, пойдем!

Они вошли во двор. Там находился Иван Иванович. Его удивление и испуг при взгляде на Тольского также были безграничны.

-- Здорово, старина! Узнал? -- спросил у него с улыбкой Тольский. -- Никак и на тебя, любезнейший, нашел столбняк?

-- Признаюсь, сударь, нельзя не удивиться! Ведь вы к нам точно с неба изволили свалиться.

-- И то, почти с неба. Ровно три года не было меня в Москве.

-- Так... А теперь, сударь, дозвольте спросить, зачем снова пожаловали?

-- На тебя, старче, взглянуть; о здоровье твоем справиться... Ну да шутки в сторону; веди меня, старик, скорее к своей барыне Надежде Васильевне, в мезонин.

-- К какой-такой барыне? -- с удивлением воскликнул Иван Иванович, как бы не понимая приказания.

-- Пожалуйста, старик, не притворяйся удивленным. Я говорю: веди меня к жене своего барина, Викентия Михайловича Смельцова.

-- Как, сударь? Разве вы знаете?!.

-- Да, как видишь, знаю, кто пугал меня разными привидениями и пришельцами с того света, когда я квартировал здесь. Эти шутки выделывала твоя барыня со своими прислужницами, и ты, старый шут, очень искусно притворялся, будто ничего не знаешь, не ведаешь о том...

-- В ту пору ничего я, сударь, не знал и не ведал...

-- А теперь знаешь?.. Ну так веди меня скорее к Надежде Васильевне; у меня есть письмо ей от мужа. -- И Тольский показал запечатанное письмо, на котором рукою Смельцова было написано, кому это письмо адресовано.

Иван Иванович узнал почерк своего барина и проводил Тольского до наружной двери, ведшей в мезонин. На стук дворецкого вышла Лукерья и спросила:

-- Что надо?

-- Доложи барыне, Надежде Васильевне, что ее желают видеть вот они, у них от барина есть к барыне письмо. Поняла? -- проговорил дворецкий, показывая на Тольского.

Немало удивилась и Надежда Васильевна, увидев перед собою неожиданного гостя, и еще более удивилась, когда Тольский вручил ей письмо от мужа.

В течение всей своей затворнической жизни ни одного письма не получала бедная женщина от Викентия Михайловича, которого она считала для себя чужим: с ним все было порвано. И вдруг он написал ей письмо, в котором так заботливо и учтиво советовал ей, "ввиду грозящей Москве опасности от французов скорее собраться и выехать из города", который, наверное, будет взят врагами и предан огню и мечу.

-- Куда же я должна выехать? -- прерывая чтение, спросила Надежда Васильевна.

-- Самым безопасным местом является Петербург; туда не посмеют французы со своим Наполеоном показать нос.

-- Я думаю, что и в Москву их не допустят.

-- Кто знает! Я слышал, что главнокомандующий, князь Кутузов, на совете в Филях решил сдать Москву без боя.

-- Пустое! Москву народ любит и едва ли отдаст ее в руки завоевателей.

-- В Москве слишком мало осталось жителей, и защищать ее теперь некому.

-- Боже, что же мне делать, что делать?

-- Последовать примеру многих. Это только вам и осталось. Викентий Михайлович поручил мне способствовать вашему скорому выезду. У меня есть порядочная сумма денег, которую по поручению Викентия Михайловича я должен передать вам на путевые расходы.

-- Когда же я должна выехать?

-- Чем скорее, тем лучше... Не дольше, как часа через два. Пожалуй, завтра будет поздно: опасность близка.

-- Стало быть, надо скорее распорядиться, чтобы наняли лошадей?

-- Едва ли это возможно: все находившиеся в Москве извозчики и ямщики разобраны, ни одной лошади нельзя достать ни за какие деньги.

-- Боже мой, что мне делать?

-- Придется выйти из Москвы пешком, а по дороге можно будет отыскать подводу. Об этом я похлопочу.

-- Спасибо вам!.. Я хотела бы спросить вас, как вы познакомились с Викентием Михайловичем, но, кажется, теперь не время, надо спешить... Но скажу вам: с неохотой я расстаюсь с Москвой, нарушая свое затворничество; я давно живу здесь, никуда не выходя.

-- Я сам хорошо знаю это. Ведь года три назад я был жильцом этого дома.

-- Как! Неужели?.. Как же ваша фамилия?

-- Федор Тольский, к вашим услугам.

-- Тольский... Припоминаю... Вы были последним жильцом... Так это вы хотели раскрыть мою тайну и проникнуть в мезонин?

-- Каюсь, я... Я хотел поближе познакомиться с неземным существом, обитавшим в мезонине; хотя это существо и прекрасно, но оно наводило страх и ужас на всех моих дворовых.

-- Если вы спросите, для чего я это делала, я отвечу: мне хотелось полнейшего безмолвия... А жильцы нам попадались неспокойные...

-- И я, конечно, был самым беспокойным. Не так ли, сударыня?

-- Да, скажу вам откровенно, вы были неспокойнее всех. Простите за правду!

-- Меня, сударыня, прошу простить, что я осмелился нарушить ваш покой. -- И Тольский элегантно поклонился Надежде Васильевне.

День кончался, и Смельцова стала торопиться в путь; с нею отправились дворецкий и две ее служанки. Сторож Василий на этот раз изменил своему старому приятелю и остался стеречь барский дом.

Стало темнеть, когда Надежда Васильевна в сопровождении Тольского, Кудряша, дворецкого и служанок вышла со двора дома своего мужа. Все они направились по дороге к Тверской заставе.

Между тем незадолго до этого Алеша Намекин, проводив сестру и невесту, поспешил с письмом своего отца к главнокомандующему русской армией князю Михаилу Илларионовичу Кутузову.

Престарелый вождь шел с войсками от Бородина к Москве. В деревне Фили, находившейся в шести верстах от Дорогомиловской заставы, он остановился в большой избе крестьянина Андрея Севастьянова. Там состоялся генеральный военный совет, на котором было решено оставить Москву без боя.

Мнения генералов на совете были различны: одни -- немногие -- говорили, что надо, жалея армию, отступить от Москвы без сражения, другие, напротив, горячо уверяли, что сражение около Москвы необходимо. Долго и терпеливо главнокомандующий слушал различные советы и проекты, которые почти все шли вразрез с его мнением, но, наконец, встал и громко произнес исторические слова:

-- Властью, врученною мне моим государем и отечеством, приказываю отступление.

Произнеся это, престарелый вождь грузно опустился на скамью и понурил свою седую голову -- видно, очень тяжело было ему произносить эти слова.

За несколько минут до генерального совета князь Кутузов принял молодого Намекина, который предварительно попросил адъютанта передать главнокомандующему письмо своего отца.

Не без робости и волнения переступил Алексей Михайлович порог избы, которая служила местом пребывания Кутузова. Он застал князя сидевшим за простым дощатым столом, заваленным планами и картами. Главнокомандующий ласково посмотрел на вошедшего Намекина одним своим глазом и проговорил:

-- Здравствуй, голубчик! Как тебя звать?

-- Алексеем, ваша светлость, -- низко кланяясь, ответил молодой Намекин.

-- Сын Михаила Семеновича Намекина? Знаю, голубчик, твоего родителя... Мой старый сослуживец и приятель... Михайло Намекин был отличный служака, аккуратный, исполнительный. Что же, и ты, голубчик, задумал по стопам отца идти?

-- Помилуйте, ваша светлость, уж где мне...

-- А тебе сколько лет?

-- Двадцать пять.

-- Да, да... поотстал ты, голубчик, -- в твои-то годы твой родитель был чуть ли не в полковничьем чине... Но не в том дело... И ты похвалы достоин за то, что в такую тяжелую минуту не хочешь нежничать, дома на печи сидя... Мы таким служакам, голубчик, рады. Куда же тебя назначить?.. Хочешь состоять при мне?

-- За счастье почту, ваша светлость.

-- Ординарцем тебя назначаю...

-- Приношу вашей светлости мою глубокую благодарность! -- И Намекин низко поклонился князю Кутузову.

-- Пока, голубчик, благодарить меня не за что... Послужи месяц-другой, отличись, и в офицеры тебя представлю... Не позабуду сына старого приятеля.

Алексей Михайлович тотчас же вступил в исполнение своих новых обязанностей.

До боли сжалось его сердце, когда он услыхал, что Москва будет сдана французам без боя; на глазах у него выступили слезы. "Москву решили сдать без сражения, Москву оставили, Москву отдают неприятелю" -- эти роковые слова переходили от одного штабного офицера к другому. Но Алеша как бы боялся верить этому и осмелился спросить у самого главнокомандующего.

Робко вошел он в избу вскоре после происшедшего в ней совета. Князь Кутузов все еще сидел на скамье около стола, печально наклонив голову. Скрип двери вывел из задумчивости престарелого вождя; он ничего не сказал Намекину, только вопросительно посмотрел на него.

-- Ваша... ваша светлость, -- чуть слышно произнес тот. -- Неужели, ваша светлость, правда, что Москва будет сдана без сражения?

-- Да, правда...

-- Возможно ли, Боже мой! -- Намекин закрыл лицо руками и горько заплакал.

-- Ты плачешь, голубчик?

-- Плачу, ваша светлость... Москва дорога мне.

-- Она также дорога и мне, дорога и всякому русскому... Знаю, теперь на меня со всех сторон посыплются упреки, меня будут винить... Но так надо было сделать; надо пожалеть солдат. Поверь мне, голубчик, в Москве французы не загостятся... Народная месть, ненастная осень да мороз-богатырь скоро выгонят из Москвы непрошеных гостей... Позови, голубчик, ко мне денщика, мне отдохнуть надо...

И в самом деле престарелый вождь нуждался в отдыхе: последние события тяжело отозвались на его здоровье.

XXIX

Было первое сентября. День, несмотря на наступающую осень, был прекрасен; солнце ярко светило на голубом чистом небе.

В Кремле, в Успенском соборе, преосвященный Августин, управлявший московской епархией, совершал с обычным торжеством литургию; народу в соборе было множество. Преосвященный и прочее духовенство знали, что через несколько часов Москва окажется в руках неприятеля, и Августин по совершении литургии со слезами сказал:

-- О, скоро ли удостоит нас Бог служить опять в этом храме!

Все находившиеся в соборе знали об участи Москвы и горько плакали, выходя оттуда по окончании богослужения. Оставшиеся горожане в Москве приготовлялись к смерти, многие причащались.

А граф Растопчин за несколько часов до входа в Москву французов обнародовал следующее:

"Я завтра рано утром еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, как нам действовать, помогая войскам истреблять злодеев. Станем мы тоже из них дух искоренять и к черту отправлять. Я приеду завтра к обеду и примусь за дело; начнем неприятеля гнать отсюда".

Легковерные надеялись на это и ждали, что под Москвой будет большое сражение.

А между тем все дела из присутственных мест были вывезены ночью; полиция со своим начальником тоже втихомолку выехала. Из ямы, где были заключены неисправные должники, а также из острога были выпущены арестанты. Они бросились грабить кабаки и трактиры. Не оставляли и обывательских домов: тащили что попало и, вооруженные дубинками, топорами и ножами, бегали по улицам с неистовым криком:

-- Подавай нам французов! Где они попрятались? Бей басурманов! Не давай им пардону! Коли их, руби!

Как бы в ответ на эти вопли слышались плач, стоны, охрипшие голоса, звон стекол, громкий стук.

Так продолжалось всю ночь на второе сентября.

Эта ужасная ночь была последней ночью свободной Москвы. Наша армия покидала Москву и направлялась к рязанской дороге. Солдаты шли по опустевшим улицам, молчаливые и печальные; на их загрубелых лицах виднелись слезы.

Вот солдаты вступили в Кремль; раздалась команда: "Стой! Кивера долой! На молитву!" И в рядах русских героев послышался громкий плач. Солдаты, стоя на коленях, молились, глядя на позолоченные главы соборов кремлевских и монастырей.

Князь Кутузов ехал за армией на простых дрожках. Глубокая и томительная грусть виднелась на его старческом лице; до его ушей доносился негодующий ропот солдат и москвичей. Тяжелые минуты переживал главнокомандующий.

Позади дрожек главнокомандующего, верхом, в числе прочей свиты ехал и Алеша Намекин. Его лицо было бледно и печально, на глазах блестели слезы.

"Боже, неужели нам суждено навсегда проститься с Москвою и завтра она будет во власти неприятеля? Наша первопрестольная Москва, древняя, любимая всем народом русским, попадет в руки Наполеона! О, это более чем ужасно!" -- раздумывал он, прощаясь с родным ему городом.

-- Алеша, что ты такой грустный? -- спросил штабной офицер Борис Зенин, подъезжая к нему.

Зенин, теперь Георгиевский кавалер, получивший этот крест за Бородино, находился тоже в свите князя Кутузова.

-- Москву жалко, -- коротко ответил Намекин.

-- А кто же ее не жалеет? Взгляни на лица наших солдат, и ты ясно прочтешь на них душевную печаль. Но поверь мне: если Москва и умрет, то ненадолго; она скоро воскреснет. Светлейший знает и верит в скорое восстановление Москвы; он всем говорит, что Москва недолго пробудет у французов.

-- Посмотри, Борис, видишь ополченца, который стоит вон у того дома? -- прерывая товарища, быстро спросил у него Намекин, показывая на красивого и мужественного воина, хорошо вооруженного, в одежде ополченца -- в суконном кафтане и барашковой шапке с крестом. -- Видишь, он снял шапку и поклонился главнокомандующему.

-- Ну вижу, вижу...

-- Ты узнал его, узнал? -- с волнением спросил Намекин, приостанавливая свою лошадь.

-- Нет, не знаю... А лицо как будто знакомое...

-- Это Тольский.

-- Как, тот Тольский, который дрался с тобою на дуэли? Да не может быть...

-- Ну вот еще... Я узнал его.

Намекин не ошибся: на улице стоял и смотрел на проходившее войско Тольский.

Проводив Надежду Васильевну до первой деревни, он за хорошую цену нанял для нее и ее дворовых лошадей до Петербурга, а сам вернулся в Москву и, нисколько не опасаясь французов, поселился со своим неизменным Кудряшом в прежней квартире, на Остоженке, в доме Смельцова.

Он тоже узнал отделившихся от свиты Намекина и его приятеля и, приподнимая шапку, громко промолвил:

-- Здравствуйте, Намекин. За прошлое прошу на меня не сердиться. Теперь не время нам враждовать друг с другом.

Намекин готов был в такую минуту забыть все обиды и протянул бы Тольскому руку примирения, но теперь не мог отставать от свиты; поэтому он лишь поклонился Тольскому и посмотрел на него дружелюбно.

Между тем в это же время к Кутузову подъехал граф Растопчин и, отдавая ему честь, спросил:

-- Ваша светлость, могу ли я узнать, куда вы изволите направить нашу армию, по какой дороге?

Престарелый вождь ничего не ответил, а только сердито посмотрел на Растопчина: он не любил ни с кем делиться своими мыслями.

Растопчин понял это и, желая поправить свою ошибку, заискивающе спросил:

-- Распоряжений от вашей светлости не будет?

-- Никаких, граф, -- коротко ответил ему князь Кутузов.

Они разъехались. Князь Кутузов поехал к Спасской заставе, а Растопчин поспешил в свой дом, чтобы сделать некоторые нужные распоряжения и скорее выбыть из Москвы.

Едва наша армия оставила первопрестольную, как французы стали входить в нее.

Наш арьергард остановился на рязанской дороге, невдалеке от Москвы. Был поздний вечер. Вдруг в вечерней тишине раздался оглушительный грохот и на небосклоне показалось страшное зарево. Это взорвались банки с комиссариатскими вещами под Симоновым монастырем и загорелся винный двор в Замоскворечье.

Престарелый главнокомандующий, привстав на дрожках, печально смотрел на начавшийся пожар Москвы.

Ему сказали, что Москва уже занята неприятелем.

-- Что ж? Это -- последнее торжество их, -- спокойно произнес князь Кутузов и повел нашу армию далее.

За нею спешили уйти и москвичи. Остались очень немногие, и в числе их Тольский. Он с нетерпением ждал прихода ополченцев, собранных Смельцовым из своих крепостных. Однако это ополчение опоздало: проникнуть теперь в Москву, находившуюся во власти Наполеона, ему было довольно трудно, почти невозможно, так как у всех застав находились французские солдаты, которые никого не впускали и не выпускали.

Во всем доме Смельцова оставались только двое -- сам Тольский и его слуга Иван Кудряш, а во дворе, в маленьком флигеле, находился старик Василий. Он обрек себя на смерть и готовился к ней, как истинный христианин. О земном он не думал: все его мысли были сосредоточены на загробной жизни, и он проводил время в своей каморке за молитвой и за чтением божественных книг.

Второго сентября, в день, когда Москва занята была французами, к сторожу в каморку вошел Тольский и, застав Василия за чтением, спросил:

-- Что, старик, читаешь?

-- Отходную себе...

-- Разве ты собираешься умирать?

-- Собираюсь, сударь!

-- Разве ты болен?

-- Всем я, сударь, здоров, только душа у меня болит смертельно.

-- Тебе жаль Москву?

-- И Москву жаль, и весь наш народ. Россия гибнет...

-- А ты забыл, старик, присловье: "Велик Бог земли Русской". Москва, может, и погибнет, но Русь будет спасена. У нас есть опытный вождь и храбрые, могучие солдаты. Наконец, весь народ вооружится против завоевателей. На защиту родной земли восстанет всяк, и горе тогда будет нашим врагам.

Едва Тольский проговорил эти слова, как быстро отворилась дверь и в каморку сторожа вбежал Иван Кудряш; бледный и сильно взволнованный, он дрожащим голосом произнес:

-- Беда, сударь, большая беда!

-- Что, что случилось? -- в один голос спросили Тольский и сторож Василий.

-- Французы у наших ворот; я в окно увидал.

Как бы в подтверждение слов Кудряша в запертые ворота послышался громкий стук.

-- Это они, оглашенные... Вот когда наступает мой страшный, смертный час, -- упавшим голосом проговорил сторож.

-- Ну, до твоего смертного часа еще далеко; французские солдаты не дикари, они мирных граждан не трогают. Ступай, отопри ворота, а я спрошу у незваных и непрошеных гостей, что им надо. Не бойся, тебя я в обиду не дам. Иди же, отпирай!

-- Слушаю, мне что же. -- И сторож пошел к воротам.

Когда на дворе появились французы, Тольский вышел к ним и обратился к офицеру с таким вопросом:

-- Надеюсь, господин офицер, мирных жителей вы не лишите свободы?

-- О да... Разумеется... Мы воюем только с солдатами! Этот дом ваш?

-- Да, мой, -- несколько подумав, ответил Тольский.

-- Ваш дом мы должны занять под квартиру нашего генерала.

-- В Москве, господин офицер, кроме моего дома много других. Где же я стану жить?

-- Живите, где хотите... Только этот дом завтра будет занят генералом Пелисье; я -- его адъютант -- остаюсь в доме сейчас же, мои солдаты -- тоже. Мы страшно проголодались, и вы, как радушный хозяин, угостите нас...

-- И угостил бы, да нечем; у меня ничего нет.

-- Вы говорите неправду... Сами-то вы что-нибудь едите и пьете?

-- Да, голодным не сижу.

-- И мы не станем здесь, в вашей медвежьей стороне, голодать!

-- А поголодать вам все же придется... Ведь в Москве никакого провианта нет...

-- Куда же он подевался?

-- Нужное вывезено для снабжения армии, а ненужное уничтожено.

-- Чтобы не доставалось нам? Не так ли?

-- Совершенно верно; чтобы не доставалось неприятелю, -- спокойно ответил Тольский.

Француз вспылил и обрушился с бранью на Тольского. Последний не остался в долгу, и результатом перебранки было то, что Тольский очутился под домашним арестом: он сидел взаперти в своем кабинете под охраною французских солдат.

Адъютант генерала Пелисье, оставив в доме человек пять солдат, с остальными отправился в Кремль, на смотр, назначенный Наполеоном.

Въезд Наполеона в Москву был далеко не триумфальным, так как его встретили лишь несколько оборвышей и выпущенных на свободу арестантов.

Не такой встречи ожидал покоритель полумира. Въехав на Поклонную гору, он залюбовался на открывшуюся перед его глазами чудную панораму Москвы. Не будучи уверен, что ему отдают эту русскую столицу без сражения, он послал узнать своих ординарцев, где русская армия, и те, вернувшись, доложили ему, что ни в Москве, ни около нее нет войска. Тогда Наполеон двинулся к городу, но, не доезжая до Дорогомиловской заставы, сошел с коня и стал ждать из Москвы депутации и городских ключей. Он привык к шумным победным овациям, которыми встречали его в Вене, в Берлине, в Варшаве и в других побежденных городах. Того же ожидал он и в Москве. Но -- увы! -- ни лавров, ни цветов не поднесла ему белокаменная: она готовила его непобедимой армии гибель.

Долго и нервно расхаживал Наполеон, поджидая депутацию; наконец ему надоело ждать и он сердито крикнул, обращаясь к свите:

-- Сейчас же привести ко мне бояр. Эти русские варвары не знают, как сдавали и сдают мне города.

Вскоре перед Наполеоном появилась "депутация": несколько подозрительных лиц, одетых чуть ли не в отрепья. Были тут и иностранцы-ремесленники; некоторые из них говорили по-французски.

-- Где же ваше начальство? -- сурово спросил Наполеон у обтрепанной "депутации", с презрением посматривая на нее.

От "депутации" отделился какой-то иностранец с опухшим от возлияний Бахусу лицом; он низко поклонился Наполеону и коснеющим языком ответил:

-- В Москве почти никого нет, ваше величество.

-- Куда же девались бояре, народ?

-- Все выехали, государь.

-- А Растопчин где?

-- Поехал провожать армию, ваше величество.

-- Но жители остались же в Москве?

-- Все разбежались; осталось очень мало, и те, государь, из страха попрятались.

Адъютанты Наполеона поскакали в Москву за другой депутацией, более приличной и почетной, но вернулись ни с чем: подходящих людей они не нашли. Поэтому Наполеону пришлось, не дождавшись депутации, въехать в опустевшую Москву.

Это событие произошло второго сентября 1812 года, перед вечером.

В это время Иван Кудряш вошел в каморку сторожа Василия и сказал ему:

-- А ведь барина-то проклятые французы под арест посадили. Поспорил он с французским офицером, ну, тот и велел его запереть... Сидит теперь мой барин в своем кабинете безвыходно, а около двери солдат французский с саблей наголо стоит.

-- За наши грехи Господь наказание нам послал.

-- А я спасу барина, спасу.

-- Как ты спасешь, коли его зорко стерегут?

-- Эва, дед, мне не привыкать выручать его из неволи! Я уже надумал... Вино у тебя есть?

-- Имеется... Бутылок пять-шесть наберется...

-- Продай мне его!

-- Зачем продавать? Бери так! К чему мне оно теперь?.. Неужели, парень, ты пить вино будешь?

-- И пить буду, и угощать французов.

-- Это наших лиходеев-то угощать?.. Да ты рехнулся!

-- А ты, дед, смотри, что я стану делать... Смотри да помалкивай.

Через несколько минут Кудряш весело пировал с оставленными стеречь Тольского французами. Пир происходил в одной из комнат дома Смельцова. Солдат, стоявший с саблею у двери кабинета, где находился под арестом Тольский, соблазнился пирушкой своих товарищей, бросил свой сторожевой пост и принял участие в веселье.

Кудряш очень усердно угощал французов, и те скоро запьянели; они стали петь, плясать, обнимать и целовать Кудряша. А тот не переставал им все подливать и подливать вино. Бутылки скоро опустели, и вскоре же французы, мертвецки пьяные, свалились со стульев на пол и громко захрапели.

-- Что, безмозглые, падки вы на даровое угощение? А угостил я вас на славу, и теперь вы в моей власти. Теперь бы вас всех в колодец головой... Да надо прежде барина выпустить... А там я и с вами разделаюсь... -- И, сказав это, Кудряш быстро сломал замок у двери кабинета.

-- Ванька, ты опять меня из неволи на волюшку вольную выпускаешь? -- весело проговорил Тольский, обнимая своего слугу. Рассказывай, как тебе удалось... Где французы?

-- Мертвецки пьяные спят, -- с довольной улыбкой ответил молодой парень. -- Угостил я их вдосталь.

-- Ну и парень же ты... Цены тебе нет!

-- Прикажете, сударь, их в колодец?

-- Нет, Иван, зачем... Сонный что мертвый; хоть они и наши враги, а все же жаль губить их... Если им суждено погибнуть, то пусть не от наших рук. Лучше раздень их донага и их амуницию побросай в колодец... Такая месть для них будет не много лучше смерти...

-- Вот что дело, то дело придумали, сударь, -- довольным голосом проговорил Кудряш и принялся за работу.

Скоро все пятеро французских солдат очутились в костюме Адама. Кудряш побросал в колодец всю их одежду, оставив по приказу Тольского три мундира; в два из них нарядился сам Тольский и его слуга Кудряш, а третий припасли для Василия.

-- Ну, Ванька, в этом наряде теперь нам не страшно будет по Москве щеголять... Время дорого, оставаться здесь нельзя: французский офицер со своими солдатами ежеминутно может вернуться сюда, и тогда нам придется плохо... Прихватим старика -- и айда отсюда, по Москве гулять, -- весело проговорил Тольский и направился в каморку Василия.

Сторож немало удивился, увидев Тольского и Кудряша в мундирах французских солдат.

-- Да к чему это вы надели на себя непотребную одежду да и слугу своего обрядили? -- с легким упреком сказал он.

-- А к тому, чтобы легче было провести французов. В этой одежде они примут нас за своих земляков и, разумеется, не тронут... Мы принесли и для тебя такой же мундир. И ты сойдешь за старого француза...

-- Нет, сударь, этой одежды я не надену...

-- Как не наденешь?.. Надевай, и пойдем с нами. Тебе оставаться здесь опасно...

-- Хоть и опасно, а все же я отсюда и шагу не сделаю... Дом оставлен на мое попечение, и я должен блюсти его, -- решительным голосом произнес старый сторож.

-- Но ведь тебя могут убить... Мы с Ванькой раздели их донага... Хоть теперь они и спят мертвецки пьяные, но когда проснутся, тебе несдобровать.

-- Кто знает, сударь? Может, и им туго придется...

-- Что же ты с ними сделаешь? Их пятеро, а ты один... Лучше пойдем с нами, старина!

-- Никуда я не пойду... Вы извольте идти, а меня оставьте.

Так и пришлось Тольскому и Кудряшу вдвоем бежать из дома Смельцова, которому предназначено было служить квартирою для французского генерала Пелисье.

Василий запер за ними ворота, вернулся в свою каморку и стал молиться, а затем направился в барский дом, где все еще крепко спали пьяные французские солдаты. С отвращением посмотрев на них, он глухо проговорил:

-- Что я задумал, надо делать скорее, не то будет поздно... Господь простит мне мой грех. Вы -- меч, опустошение и огонь принесли на русскую землю, и сами от меча и огня погибнете!

Старик был в сильно возбужденном состоянии, его глаза горели лихорадочным огнем, лицо то бледнело, то краснело; видимо, он задумал что-то ужасное...

Скоро в его дрожащих руках очутилась зажженная свеча; ее пламя он поднес к оконным занавескам, и те быстро вспыхнули...

Не прошло и часа, как весь дом со всех концов объят был страшным пламенем. Старик Василий стоял на улице и спокойно смотрел на пожарище. Вдруг из горевшего дома послышались вопли, стоны, но тотчас же рухнули потолок и крыша, и крики прекратились.

-- Так и все вы от меча и огня погибнете... Все погибнете! -- прошептал сторож Василий.

В переулке послышался лошадиный топот -- это прискакал к горевшему дому со своим отрядом тот французский офицер, который выбрал дом Смельцова под квартиру своему генералу. Увидав его почти уже сгоревшим, он с частью отряда бросился на двор, но скоро принужден был выбежать оттуда: от дыма и жара и на дворе можно было задохнуться. Там пылали все строения.

-- В этом доме, кроме русских, осталось пятеро наших солдат, неужели и они погибли? -- с волнением произнес офицер, обращаясь к одному из своих подчиненных.

-- Наверное, погибли! Если бы были живы наши товарищи, то они находились бы здесь, около пожара, -- ответил солдат.

-- О, какое несчастье!.. Наверное, погиб и тот русский, которого я приказал посадить под арест.

-- А я думаю, господин офицер, что русские и подожгли этот дом.

-- Ты говоришь глупости, милый мой! Зачем русские станут жечь свое имущество?

-- А для того, чтобы нам ничего не доставалось. Да вот этот старик, наверное, и есть поджигатель, -- проговорил солдат, показывая офицеру на старика Василия, все еще стоявшего около пожарища.

Василий нисколько не испугался подскакавших к нему французов.

-- Допроси его... Ведь ты говоришь по-русски? -- произнес офицер.

-- Подойди ближе, старик! -- повелительно крикнул неприятельский солдат по-русски старому сторожу.

Этот солдат был поляком; он долго жил в России и хорошо изучил язык.

Старик, услышав родную речь, с удивлением посмотрел на говорившего неприятеля-солдата, но не тронулся с места.

-- Да подойди же, старое пугало! -- крикнул солдат, однако, видя, что тот не двигается, подбежал к нему и замахнулся было прикладом ружья, но был остановлен офицером.

-- Не забывать, что мы воюем только с солдатами, а мирных граждан не трогаем; я поручил тебе допросить этого русского, а не бить...

-- Слушаю, -- отдавая честь, извинился солдат-поляк и приступил к допросу Василия: -- Говори, от чего загорелся этот дом? Или его подожгли?

-- Подожгли...

-- Кто же?

-- Я, -- совершенно спокойно ответил старый сторож.

-- Ты? -- переспросил поляк, удивляясь такому откровенному ответу. -- Зачем ты сделал это?

-- Чтобы отомстить вам; вы, внесшие меч и огонь в наше отечество, все так же погибнете, как погибли в пламени твои пять товарищей. Ваш Наполеон -- антихрист, и вы -- его слуги, а Господь победит антихриста! -- крикнул Василий, сверкая глазами.

Поляк перевел слова старика своему офицеру.

-- Так это поджигатель? -- проговорил тот.

-- Он сжег, господин офицер, пятерых наших товарищей. Прикажите, господин офицер, пулею заткнуть глотку этому дьяволу!

Офицер махнул рукою -- этим он дал свое согласие. Прогремел выстрел. Старик Василий всплеснул руками и, сраженный в сердце, упал мертвым.

XXX

Пожар дома Смельцова был только началом того страшного пожара, который в три-четыре дня уничтожил почти всю Москву, превратив ее в пепел.

Едва только Наполеон появился в Москве, как она запылала; сперва показался огонь в Гостином дворе; некоторые из оставшихся в Москве купцов сами поджигали свои лавки с товаром, чтобы ничего не доставалось врагам. Пылали масляные и москательные ряды. Горели Зарядье, Балчуг и лесные склады на Остоженке. Загорелись Каретный ряд и Новая слобода. И скоро древняя Москва пылала более чем в десяти местах. Загорелось и красивое, утопающее в садах и зелени Замоскворечье. Скоро всепожирающее пламя охватило не только постройки, но и мосты через реку; горели даже на Москве-реке барки с хлебом. Целое море огня бушевало в опустелой Москве. Северо-восточный ветер помогал огненной лаве распространяться со страшной быстротой.

Немногие жители, застигнутые пламенем, с криками и воплями бегали по улицам, ища спасения и пристанища. Треск бушующего огня, крики и вопли, детский плач, колокольный набат, резкий барабанный бой, грохот падающих стен, ужасный вой ветра -- все это слилось в одну адскую какофонию. На колокольнях подгорали деревянные балки, и колокола с глухим звоном и громом падали. Пылающие бревна, головни со страшным треском летели из одного дома в другой; искры отовсюду сыпались огненным дождем; от сальных заводов и винного склада протекали по улицам огненные реки. Голуби и другие птицы, кружась, падали в огненное море; лошади, собаки и другие домашние животные с ржанием и воем бегали по горевшим улицам, ища себе пристанища, и, не находя его, погибали в огне. А несчастные москвичи, с искаженными от ужаса лицами, опаленные огнем, задыхаясь от дыма, метались из стороны в сторону и тоже большею частью гибли.

Очевидцами этой ужасной картины были и наш герой Тольский, и Кудряш. Федор Иванович по обыкновению был спокоен; сосредоточенность и покорность судьбе читались на его мужественном лице. Зато Кудряш был бледнее смерти и от испуга и ужаса едва передвигал ноги.

-- Сударь, мы погибнем в этом кромешном аду, -- заплетающимся языком сказал он своему барину.

-- Не робей, Ванька, не робей, будь смелее.

-- Помилуйте, сударь, как же не робеть в такую страшную пору? И сзади, и спереди нас огонь... Мы сгорим или задохнемся в дыму.

-- Ванька, ты -- христианин, я -- тоже; давай надеяться на Бога.

-- Куда же мы идем-то, сударь? -- пройдя немного молча, спросил Кудряш.

-- Куда идем -- не знаю. Хотелось бы мне выбраться из Москвы за какую-нибудь заставу.

-- Дорогомиловская застава близко, сударь... Только боязно туда идти; там французов много.

-- Бояться французов, Ванька, нам нечего. Уж если я огня не боюсь, то французов и подавно.

Едва Тольский успел произнести эти слова, как в нескольких шагах от них со страшным треском рухнула деревянная стена большого горевшего дома. Тольский снял с головы французский кивер и усердно перекрестился, а Кудряш так и присел от ужаса.

-- Сударь, сударь... смерть! -- выговорил он коснеющим языком.

-- Да, Ванька, смерть была у нас на носу, но Бог спас. Пойдем скорее к Дорогомиловской заставе.

Тольский пошел еще быстрее; следом за своим бесстрашным барином поплелся и преданный ему Иван Кудряш.

Идти по Арбату к Дорогомиловской заставе было довольно рискованно: кроме пожара, угрожавшего нашим путникам, представляли опасность и неприятельские солдаты, которые взад и вперед сновали по улицам, ведшим к заставе; те улицы, а также конец Арбата менее пострадали от огня.

Встречавшиеся Тольскому и его слуге французы не обращали на них никакого внимания, принимая по мундиру за своих; но, к несчастью, почти у самой заставы они повстречали адъютанта Пелисье. Тот в упор посмотрел на Тольского и сразу узнал его.

-- Как, вы... вы живы? Я думал, вы сгорели там, в доме... с нашими бедными солдатами! Зачем надели вы наш мундир?.. И это -- тоже, наверное, русский? -- добавил офицер, показывая на Кудряша, который стоял ни жив ни мертв.

Тольский молчал, обдумывая, что ответить.

-- Вы молчите?.. Я понимаю... Это вы, наверное, и сожгли дом и наших пятерых солдат, а чтобы укрыться от наказания, надели наши мундиры... Но вы ошиблись. Вас ожидает должное возмездие. Я арестую вас... Возьмите их! -- грозно приказал офицер своим солдатам.

-- Послушайте, господин офицер, за что вы арестовываете нас? -- спросил Тольский.

-- За ваше ужасное преступление.

-- Я и мой слуга ради безопасности только переоделись, и вы это называете ужасным преступлением?

-- Нет. Но вы подожгли дом, в котором были наши солдаты.

-- Что вы говорите? Ни я, ни мой слуга не поджигали никакого дома.

-- Не отпирайтесь! Ваше преступление открыто, и, повторяю, вас ожидает возмездие. Если вы не представите доказательств своей невиновности, вас непременно расстреляют.

-- Как? Без суда?

-- Зачем без суда?.. Суд будет военный. Вас сведут к маршалу Даву, о вашем преступлении я отрапортую господину маршалу. Ведите поджигателей!

Французские солдаты окружили и повели Тольского и Кудряша.

Маршал Даву жил на Девичьем поле, в покинутом доме госпожи Нарышкиной; когда же он по служебным делам приезжал в Кремль, то всегда останавливался в Чудовом монастыре, где в алтаре церкви устроил себе спальню. На Даву лежала обязанность следить за порядком в Москве, и он был дома, когда к нему ввели Тольского и Кудряша.

-- Кто вы? -- отрывисто спросил он у Тольского, когда офицер почтительно отрапортовал ему, за что Тольский был арестован.

-- Русский дворянин, по фамилии Тольский, а это -- мой слуга.

-- Зачем вы надели наш мундир?

-- Чтобы безопаснее было оставаться в Москве.

-- Хорош предлог!.. Вы обвиняетесь в поджоге дома, в котором погибли пятеро наших солдат... Что вы скажете в свое оправдание?

-- Это клевета, господин маршал... К чему я стану поджигать дома?

-- По словам офицера, вы были в том доме посажены под арест... Как же вы ушли?

-- Меня выпустил часовой, стоявший у двери комнаты, в которой меня заперли.

-- Лжете, лжете!.. Наши солдаты обучены дисциплине и не нарушат ее ни в коем случае!.. Предупреждаю, если вы не найдете оправдательного мотива, то будете завтра же расстреляны. С поджигателями мы не церемонимся.

-- Вы, кажется, ни с кем не церемонитесь; так же и мы не станем церемониться с вами, -- смело проговорил Тольский.

-- Вот как? Вы, похоже, начинаете угрожать нам?.. Побежденные -- победителям! Это, право, смешно и занятно... Послушайте, завтра утром вы должны будете представить мне в свое оправдание какой-нибудь веский мотив, иначе, повторяю, вы будете расстреляны... Уведите их и держите до завтра под строгим арестом! -- приказал Даву, обращаясь к офицеру, который обвинял Тольского в поджоге.

Тольского и Кудряша вывели из кабинета маршала и заперли в пустом каменном сарае.

Этот сарай был совершенно пуст, так что ни сесть, ни лечь в нем было не на чем; плотно припертая дверь была на замке; свет ниоткуда не проникал, а вследствие этого в сарае было мрачно и сыро.

-- Ну, Ванька, теперь пиши пропало. От французских пуль нам с тобою не спастись! -- сказал Тольский.

И в это ужасное время он не изменил своей веселости, был чуть ли не равнодушен к ожидавшей его участи.

А бедняга Кудряш совсем упал духом и был близок к отчаянию. Слова Тольского вызвали у него слезы.

-- Ванька, да никак ты плачешь? Эх, баба, баба! Полно хныкать, завей горе веревочкой. Пожили мы с тобой на белом свете, поморочили православный люд, ну и баста!

-- Да неужели проклятые французы расстреляют нас? -- сквозь слезы произнес парень.

-- Всенепременно, если мы не дадим тягу.

-- А разве это можно?

-- Невозможного ничего нет. Все возможно, только бы смекалка да присутствие духа были!

-- Барин, дорогой! Спасите себя и меня! В ножки поклонюсь!

-- А вот давай думать да гадать, как спастись.

-- Вы думайте, сударь, а я ничего дельного не придумаю. Уж очень боязно теперь!

-- А я вот смерти не боюсь и буду прямо глядеть ей в глаза; даже когда меня расстреливать станут, так и то сорву повязку с глаз!

-- Ой, не говорите так!.. Страшно, ох, страшно!

-- Полно трусить, Ванька, двух смертей не видать, а одной не миновать!

На некоторое время в сарае водворилось молчание. Тольский и его слуга заняты были размышлениями о побеге.

Наконец Тольский сказал:

-- Вот что: не найдешь ли ты мне в этом сарае какой-нибудь лучинки или ветки сухой. Тут темно, как в могиле, а у меня есть кремень и огниво, я зажгу лучину и осмотрю его.

Кудряш принялся ползать по полу, в надежде найти какую-нибудь палочку. Он скоро нащупал руками плетеную корзину и, разломав ее, подал барину несколько сухих прутьев.

Тот скоро добыл огня, и сучья, вспыхнув, осветили внутренность сарая.

Тольский и Кудряш стали тщательно осматривать свой каземат. Вдруг радостный крик вырвался из груди Тольского: он показал своему слуге прорезанное в потолке отверстие, находившееся в углу сарая. В это отверстие мог бы свободно пролезть любой человек, оно, вероятно, служило входом на чердак. Однако сарай был настолько высок, что достать руками до отверстия было почти невозможно.

-- Что же ты не радуешься, Ванька? -- весело сказал Тольский своему слуге, который хладнокровно смотрел на отверстие. -- Ведь мы с тобой наполовину спасены!

-- Как так, сударь?

-- Ведь эта дыра ведет на чердак, а с чердака, наверное, есть ход на крышу.

-- Так, так, сударь; только как же нам достать до нее?

-- Да вот как: лишь настанет ночь и водворится тишина, я полезу первым. Встану к тебе на плечи, и тогда будет нетрудно дотянуться до отверстия. Теперь понял?

-- Понять я, сударь, понял, только как же это вы полезете, а я...

-- Я втащу тебя туда же на кушаке! -- И Тольский, сняв с себя и с Кудряша военные кушаки, связал их вместе, приговаривая: -- Вот это будет служить нам веревкою.

После этого они стали ожидать ночи, когда бы можно было исполнить задуманное.

Ночь наступила ненастная, с мелким дождем и порывистым, холодным ветром. Двое часовых, стоявших у двери сарая, промокли до костей и теперь с нетерпением и бранью ждали смены, но та почему-то не являлась. Тогда солдаты, ругая свое начальство, пошли искать спасения от дождя и холода на свою квартиру.

Скоро как в доме, занятом маршалом Даву, так и на дворе водворилась гробовая тишина, прерываемая только пронзительным воем ветра и отдаленным треском горевших в Москве зданий.

-- Ну, Ванька, за дело! -- тихо проговорил Тольский и стал взбираться на плечи своему слуге. -- Сдержат ли меня твои плечи?

-- Не беспокойтесь, сударь, сдержат!

Тольский теперь свободно мог ухватиться за края отверстия, ведшего из сарая на чердак, и влезть туда. Затем, держа один конец кушака в руке, другой он спустил с чердака в сарай. Кудряш крепко взялся за него обеими руками, и Тольский, хотя и с большим трудом, втащил его на чердак.

Как ни темна была ночь, но все же они увидали на чердаке небольшое полукруглое окно без рамы и, вылезши через него, очутились на деревянной крыше сарая; одна ее сторона почти примыкала к забору, выходившему в пустынный переулок, а потому беглецам не составило большого труда спрыгнуть с крыши прямо в переулок.

Они были спасены.

-- Ну, Ванька, моли Бога: мы опять на свободе! -- проговорил Тольский. -- Пойдем скорее к Трехгорной заставе. Конечно, не через самую заставу, а где-нибудь стороною мы выберемся из Москвы.

Тольский и Кудряш быстро пошли по пустынному переулку по направлению к заставе, а затем свернули в сторону и без особых приключений добрались до вала, которым была окружена вся Москва: застава осталась правее. Ров вала оказался неглубоким и сухим, так что наши беглецы свободно перешли его и очутились за пределами города.

Дождь перестал, небо начало проясняться. Тольский с Кудряшом после довольно продолжительной ходьбы вошли в небольшую деревушку, отстоявшую верст на двадцать от Москвы, и, чтобы отдохнуть, сели на завалинку первой попавшейся избы.

В деревне было совершенно тихо, и она казалась вымершей.

-- Здесь мы в полной безопасности и можем свободно отдохнуть: я чертовски устал, -- обратился Тольский к своему слуге.

-- А я все-таки французов побаиваюсь, -- робко поглядывая по сторонам, ответил Кудряш.

-- Да как они попадут сюда?

-- Кто знает! Деревня под Москвой, не мудрено французам и сюда зайти.

-- Полно, Ванька, не накликай беды!

Ни Тольский, ни его слуга в разговоре не заметили, что за ними следила не одна пара зорких глаз.

Едва Тольский успел произнести последние слова, как был окружен несколькими десятками мужиков, вооруженных чем попало: у кого были вилы, у кого топор, коса, а кто и просто держал в руках толстую дубину. Среди них выделялся рослый, здоровенный мужик -- богатырь богатырем. Он был в кулачной рубахе и кафтане нараспашку, на голове сидела набекрень барашковая шапка. В руках у этого богатыря было кремневое ружье, а на кушаке привязан кривой нож.

-- Вяжи басурманов! -- повелительно сказал он, показывая на Тольского и на Кудряша.

-- Как вязать? За что? -- быстро вставая, произнес Тольский.

-- Э, да сей мусью по-русскому умеет? Вяжите его, братцы, покрепче! -- насмешливо произнес богатырь.

-- Вы ошибаетесь, мы -- русские, а не французы.

-- Пой, пожалуй, день-то твой! Если ты -- русский, то зачем же в басурманскую амуницию обрядился?

-- Чтобы обмануть французов и свободно выйти из Москвы.

-- Может, ты французов-то и проведешь, да не меня. А этот -- тоже русский, что ли? -- спросил богатырь, показывая на дрожавшего от страха Кудряша.

-- Разумеется, русский.

-- Что же он молчит? Аль язык от страха проглотил?

-- Ванька, скажи им что-нибудь.

-- Что же я скажу, сударь? И сказал бы, да ведь не поверят эти разбойники.

-- Ах ты, вражий сын!.. Мы не разбойники, а защитники отечества! -- грозно произнес богатырь, и его здоровенный кулак опустился на шею бедняги Ивана.

-- За что дерешься? Смотри у меня! -- крикнул Тольский.

-- Ах, страсть какая; если бы эта страсть да к ночи. Ну, что же стали, ребята? Вяжи их!

-- Постой, постой, Никитка! Зачем вязать? Может, они и на самом деле русские, а не враги-супостаты! -- проговорил седой старик, выходя из толпы.

-- Полно, дед Степан!.. Какие это русские? Просто притворяются! Как есть французы, и рожи-то у них французские. Петлю им на шею -- да на сук окаянных!

-- Не дело говоришь, Никитка, не дело... Надо вперед допросить хорошенько, резонно... Ну, сказывайте, что вы за люди? -- обратился старик к Тольскому и Кудряшу.

-- Я -- русский дворянин Тольский, а это -- мой крепостной слуга!

-- Так, так. А зачем же вы обрядились в французскую одежду?

-- Я уже сказал, зачем: чтобы обмануть французов.

-- Так, так. А какой вы веры?

-- Известно -- православной.

-- Ну так перекреститесь, а мы посмотрим.

-- Вот, смотрите! -- И Тольский перекрестился, а Кудряш последовал его примеру.

-- Так, так. Хоть и не по-настоящему, а все же креститесь. Пальцы складываете щепотью, по-нынешнему. А кресты вы носите?

Тольский и Кудряш расстегнули вороты своих рубашек и показали тельные кресты. Это окончательно заставило мужиков поверить, что Тольский и его слуга -- не французы, а русские.

-- Ну, теперь я в свою очередь вас спрошу: что вы за люди? -- обратился к мужикам Тольский.

-- Мужички мы, милый человек, мужички. Вооружились на защиту родной земли. Чай, уже не одну сотню лиходеев уложили, да вот плохо -- главы у нас хорошего нет. Никитка парень здоровый, да бестолковый: торопыга большой. Вот бы ты, твоя милость, начальство-то над нами взял.

-- Мне над вами начальствовать? Что же, я не прочь! -- несколько подумав, промолвил Тольский. -- Если вы все желаете, чтобы я был вашим начальником, то я готов!

-- Все, все просим. Будь нашим главой! Послужи царю-батюшке и родной земле! -- И мужики, в том числе и силач Никита, низко поклонился Тольскому.

Таким образом, Тольский стал начальником отряда мужиков; к его небольшому войску примкнул еще не один десяток крестьян, восставших против завоевателей, и скоро отряд состоял почти из пятисот человек, из которых большая часть была вооружена ружьями и саблями, отобранными у побежденного врага.

Тольский со своими ополченцами наносил большой вред, поражая врасплох неприятелей и действуя так же, как и остальные партизаны.

Во время Отечественной войны партизаны Фигнер, Давыдов и другие были просто бичом для французской армии. Мужики верхами, вооруженные чем попало -- кто с косой, кто с ружьем, кто с дубиной, кто с большим отточенным гвоздем, прикрепленным к толстой палке наподобие пики, -- выскакивали из леса и кидались на французов, нанося им тяжелый урон.

Тольский был хорошим стрелком, отличался необычайной смелостью и с небольшим, но отборным отрядом нападал на целые сотни неприятельских солдат, громя и обращая их в бегство; за одну из геройских стычек с неприятелем получил Георгиевский крест.

Даже Иван Кудряш, робкий парень, следуя общему примеру, оставил свою трусость и принимал участие во всех схватках с неприятелем, причем, объясняя это, сказал своему барину:

-- Ведь и я -- русский, и мне жаль родную землю. Уж если бабы и дети с французом воюют, то неужели мне сидеть сложа руки?

XXXI

Распростившись в городе Клине с Алексеем Михайловичем Намекиным, его сестра и невеста остались там ночевать, предполагая на следующий день двинуться в дальнейший путь к Петербургу. Но этого не удалось им сделать. Мария Михайловна, уже выезжая из Москвы, чувствовала себя неважно, но не обратила на это внимания. Однако расставание с отцом и с любимым братом произвело на нее настолько удручающее впечатление, что в Клину ее болезнь усилилась; принуждены были пригласить врача, а о продолжении путешествия и думать было нечего.

На другой же день из Клина видно было огромное зарево -- это горела Москва, занятая французами.

Мария Михайловна и Настя, а также их дворовые с замиранием сердца смотрели на это багровое зарево, закрывшее весь небосклон. Слезы лились у них из глаз. Вдруг Мария Михайловна сказала:

-- Настя, милая!.. Знаете что? Я хочу вернуться в Москву.

-- Что вы говорите, Мария Михайловна? -- с удивлением и испугом воскликнула Настя. -- Вы хотите вернуться в Москву? Но вы подвергнете себя большой опасности.

-- А разве мой отец, брат и все те, кто остались в Москве, не подвергаются ей? Если мне суждено умереть, то я умру там.

-- Но вы больны.

-- Что значит моя болезнь в сравнении с тем несчастьем, которое обрушилось на бедных москвичей да и на весь русский народ!

-- Да, да, вы правы, дорогая!.. Мы должны быть около своих!.. И я поеду с вами, -- сказала Настя.

-- Но это невозможно, Настя, невозможно! Нет, нет, моя милая, я не решусь взять вас с собой; вы -- невеста моего брата; что скажет он, если с вами случится какое-нибудь несчастье?

Однако сколько ни возражала Мария Михайловна Насте, она наконец была принуждена согласиться и только уговаривала ее для безопасности переодеться в мужской костюм.

И вот скоро красавица Настя превратилась в мальчика, одетого в красную рубашку, сапоги и русский кафтан.

Прошло два дня. Мария Михайловна несколько оправилась от недомогания и вместе со своими дворовыми, Настей и нянькой Маврой выехала из Клина в Москву.

Был поздний сентябрьский вечер, когда они, не доезжая до города, остановились в небольшой деревушке, покинутой своими жителями. Изо всей опустелой деревни обитаема была одна только изба; об этом можно было судить по тому, что в ней виднелся огонек. У отпертых ворот этой избенки и встали наши путешественницы.

Мария Михайловна в сопровождении Насти и старого преданного лакея Ипатыча вошла в хибарку; тут они увидели следующее. За столом, на котором лежала открытая большая книга, сидел дряхлый старик, седой как лунь, в белой холщовой рубахе; тускло горела тоненькая восковая свечка. Занятый чтением, он, как видно, не заметил неожиданно вошедших к нему гостей и продолжал склоняться над книгою.

-- Здравствуй, дедушка; прости, что мы ненадолго потревожим тебя, -- проговорила Мария Михайловна.

Старик вздрогнул и испуганно поднял на нее свои давно потухшие глаза.

-- Кто вы? Что надо? -- спросил он у них дрожащим голосом.

-- Мы устали с дороги и просим у тебя, дедушка, приюта.

-- А вы куда едете?

-- В Москву, дедушка.

-- Москвы теперь нет, слышь, нет Москвы. Одно только место осталось, а Москва сгорела, да и хорошо, хорошо!

-- Ты, дедушка, говоришь, хорошо, что Москва сгорела? -- с удивлением спросила у старика Мария Михайловна.

-- Да, да, хорошо! Я сам поджигал дома, ходил по Москве и поджигал... Да и не я один, а много нас. Пусть Москва горит, а врагам не достается. Что ж, отдыхайте; хоть и не время теперь думать об отдыхе! Зачем же вы теперь в Москву едете? Из нее бегут, а вы туда?

-- У меня там свой дом и отец; может, он нуждается в моей помощи -- вот я и еду. А ты, дедушка, один во всей деревне остался? Где же другие жители?

-- В лесу, в лесу нашли они себе приют; там укрылись от супостатов.

Едва старик проговорил эти слова, как послышались отдаленные голоса и конский топот.

-- Что это значит? Уж не французы ли? -- с испугом воскликнули Мария Михайловна и Настя.

-- Французы сюда не пойдут, им взять здесь нечего. Не бойтесь! -- спокойно промолвил старик и вышел из избы.

Голоса и конский топот становились все слышнее и слышнее.

-- Мы погибли, это -- французы! -- упавшим голосом сказала Настя.

-- Чего вы испугались? Не надо, Настя, и в минуту опасности терять присутствие духа. Не забывайте: в Боге все наше спасение.

Громкий говор послышался у самой избы; по разговору нетрудно было догадаться, что это были не французы, а русские.

-- Кто у тебя, старик? -- громко спрашивал чей-то голос.

-- Барыня какая-то со своими слугами. Видно, знатная: людей с ней много, -- ответил голос, очевидно, принадлежавший старику, хозяину избы, где остановились наши путешественницы.

-- А вот мы сейчас узнаем, что это за знатная барыня!

Быстро отворилась дверь, и в избу вошел Тольский, одетый ополченцем; этот наряд очень шел к его статной, рослой фигуре.

При взгляде на него Настя как-то невольно вскрикнула и тут же выдала себя: несмотря на ее мужскую одежду, Тольский сразу узнал Настю.

"Какое сходство!.. Это она", -- подумал он и, обращаясь к Марии Михайловне, вежливо проговорил:

-- Кого я имею честь видеть здесь в такое время?

-- Я -- дочь генерала Михаила Семеновича Намекина.

-- Генерала Намекина?.. Алеша... Алексей Михайлович -- не брат ли ваш, сударыня?

-- Да, он мой брат.

-- Возможно ли? Какая встреча!

-- Вы знаете моего брата? -- спросила у Тольского Мария Михайловна.

-- Знаю ли я вашего брата? Да он был мой лучший друг и приятель!

-- Кто же вы?

-- О, вы удивитесь, если я скажу вам, кто я. Да, впрочем, вам и говорить нечего: спросите об этом у вашего молодого спутника, -- с улыбкой промолвил Тольский, показывая на Настю. -- Этот хорошенький мальчик знает, кто я и что я.

Настя растерянно прошептала:

-- Нет я... я не знаю.

-- Неужели вы не узнали меня? А я вот сразу узнал вас, несмотря на ваш необычный наряд.

-- Я вас не знаю.

-- Вы на меня сердитесь за старое? Не думал я, что вы так злопамятны.

-- Послушайте, скажите же нам, кто вы? -- обратилась Мария Михайловна к Тольскому.

-- Извольте: я -- Тольский, кутила, игрок и дуэлянт; таким я прежде был, а теперь я -- ополченец или, скорее, военачальник. Под моей командой сотни полторы мужиков, вооруженных чем попало, но все они по первому моему слову готовы идти на смерть и жертвовать собой за родину. Не в похвальбу скажу: со своим отрядом я нападал на целые сотни неприятельских солдат; бил их и в бегство обращал. Ну, довольно о себе; теперь вы скажите, куда вы едете? Неужели в Москву?

-- Да, в Москву.

-- Вы меня удивляете: ехать в Москву в такое время!.. Ведь Москвы теперь не существует: она выжжена, и французские солдаты, как голодные волки, бродят по опустелым улицам, ища себе пристанища и хлеба. Вы подвергаете себя и свою спутницу большой опасности.

-- Я это знаю.

-- И все же едете?

-- Да, еду. Не забывайте того, что в Москве еще осталось немало несчастных жителей, голодных, без приюта, больных; им нужна помощь; кроме того, в Москве у меня отец остался, может быть, там же и брат.

-- Не смею возражать: задуманное вами достойно похвалы. Но что вы можете сделать одна, когда кругом вас целые сотни, тысячи несчастных?

-- Я не одна; со мною невеста моего брата -- она также хочет помочь им -- да еще слуги.

-- Дай вам Бог успеха в этом славном деле! Прошу дозволить мне быть вашим проводником. Я выберу из отряда несколько смельчаков, и мы проводим вас в Москву до дому.

-- Благодарю вас! Я приняла бы ваше предложение, но со мною довольно слуг, в случае нужды они сумеют защитить нас, -- ответила Мария Михайловна.

-- Не отказывайте мне! Я понимаю: вы и ваша спутница опасаетесь меня; поверьте, перед вами не прежний Тольский! Я также готов служить и жертвовать своей жизнью ради полоненных москвичей.

-- Что же, если вам угодно, спасибо.

-- Вы согласны? А вы, Анастасия Гавриловна, все продолжаете на меня сердиться? Смените гнев на милость и протяните мне свою руку в знак примирения. Виноват я перед вами, сознаю, но свою вину я давно искупил. Простите же меня! Смотрите на меня не как на своего врага, а как на преданного вам человека.

В словах Тольского было столько искренности и сердечности, что молодая девушка протянула ему руку.

-- Вы... вы... простили меня? -- радостно воскликнул Тольский.

-- Да, я давно простила вас.

-- О, теперь я -- счастливейший человек на свете!

Отдохнув в избе старика, Мария Михайловна, Настя и их слуги отправились к Москве. Тольский с тремя здоровыми парнями, хорошо вооруженными, провожали их. Не доезжая до Тверской заставы, Мария Михайловна, Настя и их спутники пошли пешком, отослав лошадей в деревушку, из которой только что выехали; там же оставался и отряд Тольского.

Наступила ночь. Войти через заставы было невозможно, так как все они охранялись большими отрядами французских солдат; поэтому путники пробрались в Москву через вал, для дальнейшего пути в городе уже выбирая себе пустынные улицы и переулки, из опасения встретить французских солдат, которые, несмотря на глубокую ночь, шныряли повсюду в поисках надежного укрытия от огня. Пожары в Москве все еще продолжались, хотя и не такой силы, как прежде: большая часть Москвы уже выгорела и гореть больше было нечему.

Наши путники кое-как добрались до Тверской, где находился огромный каменный дом генерала Намекина. Он уцелел от пожара потому только, что в нем поместился со своею свитою один из маршалов Наполеона.

У ворот дома, несмотря на ночную пору, дремали двое неприятельских гренадеров с ружьями. Тольский заметил их и сказал Марии Михайловне:

-- А дело-то плохо! Едва ли мы попадем внутрь.

-- Почему же?

-- В вашем доме французы, и у ворот стоят двое часовых.

-- Боже! Стало быть, мой отец...

-- А разве вы надеялись тут встретить своего отца?

-- Когда мы выехали из Москвы, папа оставался дома; он занимался обучением своих крепостных ополченцев.

-- Вероятно, ваш отец примкнул к армии со своим отрядом.

-- Что же нам теперь делать, куда идти? -- упавшим голосом произнесла Мария Михайловна.

-- Пойдемте в наш дом. Может, он уцелел от пожара, -- предложила Настя.

-- Что же, пойдемте; только едва ли, моя милая, уцелел и ваш, -- сказала Мария Михайловна.

-- Если и уцелел, то в нем, наверное, тоже живут французы. А впрочем, пойдемте посмотрим; только вместе идти нельзя, нас могут заметить. Мы пойдем вперед, а вы немного поотстаньте и следуйте поодаль, -- проговорил Тольский, обращаясь к трем ополченцам и к дворовым.

Наши путники скоро подошли к уцелевшему каким-то чудом дому майора Лугового на Никитской. Тольский посмотрел в его окна, и хотя ночь стояла тесная, все же разглядел, что комнаты были пусты.

-- Никого и ничего не видно. Очевидно, ваш домик никем не занят, сказал он Насте.

Однако ворота оказались запертыми со двора.

-- Вот я и ошибся; ворота заперты изнутри, стало быть, в доме кто-нибудь да есть! -- И Тольский принялся стучать в калитку; но на его стук не было никакого ответа. -- Странно, не отпирают; впрочем, и не надо, я и так обойдусь. Ну, Кудряш, марш через забор! Тебе входить на двор таким путем, чай, не привыкать.

Кудряш, без всякого возражения и не задумываясь, быстро перемахнул через забор и, очутившись на дворе, так же быстро отодвинул засов и растворил ворота.

Мария Михайловна, Тольский, Настя, подоспевшие ополченцы и слуги вошли во двор. Кудряш опять запер ворота. Затем они подошли к двери, которая вела в сени дома, но она была тоже заперта изнутри.

-- Вот вам и доказательство, что в доме кто-то есть, -- произнес Тольский и принялся руками и ногами барабанить в дверь, а так как и на этот раз на стук никто не ответил, то он воскликнул: -- Да что это, померли здесь все или оглохли?

-- Вероятно, в доме пусто, -- промолвила Настя.

-- А это мы сейчас узнаем, если вы, Анастасия Гавриловна, дозволите мне взломать замок. Ну-ка, Ванька, подналяг на дверь плечом!

Но дверь была крепка и не поддавалась. Тогда пустили в дело топор. В конце концов дверь, сбитая с петель, с грохотом упала.

В просторных сенях было совершенно темно; отворили дверь в переднюю, там царил тоже непроницаемый мрак.

У одного из дворовых очутился в руках фонарь, и его зажгли.

-- Что с вами, милая Настя, вы дрожите и побледнели? -- участливо спросила Мария Михайловна.

На самом деле, Настя вдруг изменилась в лице.

-- У меня вдруг до боли сжалось сердце и закружилась голова.

-- Это от волнения и от испуга.

Тольский быстро отворил дверь в зал и остановился на пороге как вкопанный, при виде представшей перед ними картины.

На большом столе, в красном углу под иконами, лежал, очевидно, покойник, прикрытый простыней. Около стола с восковою свечою и с псалтырем в руках стоял старик камердинер майора Лугового, Савелий Гурьич. Он так предался чтению, что не слыхал или не хотел обратить внимания на вошедших и продолжал свое занятие.

Настя побледнела и дрожащим голосом тихо спросила Савелия Гурьича, показывая на покойника:

-- Кто это? Кто умер? Старик камердинер обернулся.

-- А... Это вы, барышня, -- спокойно проговорил он. -- Это ваш папенька скончаться изволили.

Не то стон, не то крик вырвался из груди бедной Насти, и она без памяти упала на пол.

Мария Михайловна стала приводить ее в чувство, и это наконец удалось ей. Настя открыла глаза и увидала себя в своей горенке, куда перенесли ее.

-- Ну, как вы себя чувствуете, моя милая? -- заботливо спросила у нее Мария Михайловна.

-- Мне теперь хорошо!.. Спасибо вам! Вы такая добрая... Няня, а ты плачешь?

-- Нет, нет, моя золотая, я... я не плачу; с чего мне плакать? -- стараясь скрыть слезы, промолвила старушка.

-- Позови ко мне, няня, Савелия Гурьича... Он мне расскажет про смерть папы...

-- Не отложить ли вам эти вопросы? Они слишком печальны и тяжелы для вас... Вы так слабы, -- с участием произнес Тольский.

-- О нет, как мне ни тяжело, а все же я должна узнать о смерти своего отца... Няня, позови же Савелия Гурьича, мне надо все знать...

Старуха Мавра принуждена была исполнить желание своей барышни.

-- Ну, Савелий, расскажи мне, только пожалуйста подробно, о смерти моего отца, -- обратилась Настя к вошедшему старику.

-- Его убили! -- дрожащим голосом ответил тот.

-- Как это? -- быстро спросил Тольский.

-- Французы... Дозвольте, я расскажу вам все по порядку. Мой барин, проводив барышню Анастасию Гавриловну, остался в доме и стал обучать своих дворовых парней военным приемам. В тот самый день, как французы в Москву вошли, барин отвел своих ратников к графу Растопчину, в его, значит, распоряжение, а сам домой вернулся... Во всем доме оставались только трое дворовых и я; оставшихся парней барин тоже стал обучать, роздал им ружья... Целый день занимался, а вечером заперся в своем кабинете, да так до утра и не выходил оттуда. А вчера утром и пожаловали к нам гости незваные-непрошеные, окаянные французы... Ворота были заперты, они стучаться стали. Помолился барин, взял ружье и вышел на двор, а с ним три дворовых парня, тоже с ружьями... Мне не велел выходить. "Ты, -- говорит, -- Савелий Гурьич, сиди дома, не показывайся французам, спрячься". Сказал так, крепко обнял меня да поцеловал. "Прощай, -- говорит, -- спасибо за услугу, едва ли мы с тобой на этом свете увидимся... Встретишь дочку мою, скажи, что я благословляю ее, и тебя, старик, за твою верную службу благословляю".

Дрогнул голос у старого камердинера; слезы мешали ему говорить.

А бедная Настя, слушая эти слова, плакала навзрыд.

Когда Савелий Гурьич несколько поуспокоился, Тольский обратился к нему с вопросом:

-- А дальше что было?

-- А дальше слышал я, как французы громко стучали и ругались, потом поднялась стрельба, раздались крики, стоны... Я дрожал как в лихорадке, запершись в своей каморке; долго просидел я там, а когда все стихло, помолился Господу Богу и вышел на двор. А на дворе-то весь в крови лежит мой барин. Бросился я к нему, думал, не жив ли. Нет, отлетела его душенька на Божий суд. Одна вражья пуля ему прямо в сердце угодила. Недалеко от барина и три дворовых парня убитыми лежали. Барина-то я в дом перетащил, обмыл, обрядил и на стол положил, а дворовых в саду зарыл: выкопал могилу, помолился, помянул их души и зарыл. А баринушку я думал завтра похоронить, отыскать священника и совершить все по христианскому обряду.

-- Геройской, завидной смертью окончил свою жизнь ваш отец, -- сказал Насте Тольский.

-- Папа, милый, дорогой папа! О, если бы я знала, я не уехала бы от тебя. Зачем я не уговорила тебя ехать со мною из Москвы! -- громко плакала Настя.

Ей дали выплакаться и не старались утешить.

Ранним утром, едва стало рассветать, старенький священник, разысканный где-то Савелием Гурьичем, совершил отпевание секунд-майора Гавриила Васильевича Лугового. В дощатом гробу, сколоченном на живую руку Тольским и камердинером, вынесли труп из дома в сад, где нашел он себе вечное успокоение рядом с могилой своих дворовых. Простой деревянный крест увенчал его могилу; на кресте Тольский сделал такую подпись: "Здесь покоится майор Луговой, принявший геройскую смерть от рук врагов отечества".

Настя в течение целого дня не отходила от дорогой могилы, молилась на ней и плакала.

Однако оставаться дальше в доме майора было опасно: каждую минуту могли снова ворваться неприятельские солдаты.

Мария Михайловна, следуя совету Тольского, изъявила согласие на время оставить Москву и стала уговаривать к тому же и Настю:

-- Пойдемте отсюда, милая моя сестра!.. Оставаться здесь нам более чем опасно... Могут прийти французы... А вы должны беречь себя!

-- Зачем мне беречь себя? Ведь я... теперь сирота...

-- Ах, Настя! А вы забыли своего жениха, забыли его к вам любовь...

-- Может, и его нет в живых.

-- Нет, его Господь сохранит... Я молюсь за Алешу, вы тоже за него молитесь, не так ли?

-- Да... молюсь... Я так люблю Алешу! -- сказала Настя и наконец согласилась: -- Везите меня, куда хотите, теперь мне все равно.

И вот опять в глухую ночь Мария Михайловна, Настя, Тольский, Кудряш, старуха Мавра, старый камердинер Савелий Гурьич и дворовые Марии Михайловны в разное время с предосторожностью вышли из Москвы, сговорившись сойтись в той подмосковной деревеньке, где Тольского ожидал отряд его ополченцев.

Им все удалось, и, собравшись вновь, они стали советоваться, остаться ли еще на некоторое время в этой деревушке или ехать куда-нибудь в более безопасное место.

Мария Михайловна предложила отправиться в подмосковную усадьбу своего отца Горки, причем сказала Насте:

-- Там мы будем в полной безопасности: наша усадьба стоит в стороне, и едва ли французы узнают о ее существовании. Там же, наверное, находится с ополченцами и мой отец, а он всегда сумеет нас защитить, если это будет нужно.

Настя с радостью приняла это предложение.

-- А мне дозвольте со своим отрядом еще раз сопровождать вас, -- промолвил Тольский.

-- Да, я только что хотела просить вас об этом, -- ответила Мария Михайловна, крепко пожимая ему руку.

Поспешно собрались и так же поспешно выехали из деревушки.

Было уже утро, когда наши путешественницы в сопровождении слуг, Тольского и его отряда ополченцев въехали в усадьбу генерала Намекина. По дороге в нее были расставлены генеральские дворовые с ружьями -- также ополченцы; они должны были следить, чтобы не появились внезапно неприятельские солдаты.

Едва экипажи въехали на двор, как несколько дворовых бросились встречать свою молодую госпожу.

-- Что, папа здесь, в усадьбе? -- спросила Мария Михайловна первого попавшегося дворового.

-- Так точно, но еще изволят почивать. Они нездоровы.

-- Боже мой! Что с ним?

-- Ранены. Не извольте беспокоиться: вашему папеньке теперь лучше.

-- Бедный папа! Когда же он ранен? -- с беспокойством спросила Мария Михайловна.

-- Когда -- не могу знать. Только их превосходительство привезли из Москвы раненым, пожалуй, недели две тому назад. Да им теперь много лучше: они ходят, -- успокаивал дворовый переменившуюся в лице Марию Михайловну.

Последняя со своими гостями осторожно вошла в дом, опасаясь потревожить отца. Но ее страх был напрасен. Михаилу Семеновичу сказали о приезде в усадьбу дочери, он поторопился встать и вышел к ней навстречу; его голова была перевязана, он сильно изменился и похудел.

-- Маша, вот не ожидал! Я думал, ты в Петербурге, -- обнимая и целуя дочь, весело проговорил Михаил Семенович.

-- Папа, милый, вы ранены?

-- Ничего, пустая царапина! А это кто с тобой? -- спросил генерал, показывая на Тольского и Настю, все еще бывшую в мужской одежде.

-- Вы... вы не узнали меня? -- с улыбкой произнесла Настя.

-- Как? Настя?.. Анастасия Гавриловна? Что значит этот ваш маскарад? Впрочем, понимаю -- предосторожность. А вас, сударь, все еще не имею чести знать, -- обратился Михаил Семенович к Тольскому.

-- Я, папа, еще не успела отрекомендовать тебе Федора Ивановича Тольского!

-- Как? Тольского? Хоть лично вас я не знаю, но фамилию припоминаю, и, признаюсь, удивлен, видя вас у себя да еще в этой почетной одежде!

-- Папа, господину Тольскому я и Настя многим обязаны; под его охраной мы безбоязненно доехали до усадьбы.

-- А, вот что... Похвально, господин Тольский! Стало быть, вы покончили со своей прежней бесшабашной жизнью, да?

-- Давным-давно, ваше превосходительство. Прежнего Тольского нет, перед вами стоит другой -- готовый положить свою жизнь за родную землю.

-- Хорошо, похвально! Но где же вы пропадали? Ведь года два-три о вас не было ни слуху ни духу.

-- Если дозволите, ваше превосходительство, я с малейшими подробностями расскажу вам, где я был и где пропадал, но теперь не могу: я страшно устал и прошу дозволения...

-- Отдохнуть с дороги? Да, да, сейчас прикажу отвести вам помещение. Располагайтесь в моем доме, как в своем. Все ваши ополченцы тоже найдут у меня приют и ласку. Я сейчас распоряжусь. Только одно слово: скажите, ведь вы не церемонились с пришлыми неизвестными гостями и с русским радушием угощали их? Не так ли?

-- Не церемонился, ваше превосходительство; я со своими молодцами не одну сотню этих гостей отправил в страну, откуда нет возврата.

-- Молодец, хвалю, так и надо. Я и сам тряхнул стариной и показал французам, как русские умеют мстить за свою землю.

Тольскому была отведена лучшая комната в генеральском доме. Кудряш и ополченцы тоже получили удобные помещения. Все они были сытно накормлены.

Насте отвели маленькую, хорошо обставленную комнатку рядом с комнатой Марии Михайловны.

Старый генерал засыпал ласками и любезностями молодую девушку.

-- Ведь вы, Настя, теперь не чужая мне, и я смотрю на вас, как на будущую жену своего сына. Кстати, я только вчера с нарочным получил письмо от Алеши; он теперь уже состоит адъютантом при главнокомандующем, князе Кутузове, и находится с армией в Тарутине. Туда, к князю Кутузову, Наполеон послал своего генерал-адъютанта Лористина с предложением о мире; но герой Кутузов ответил посланному, что о мире не может быть и речи, что война только начинается. Каков ответ? А? Бонапарт догадался, что далеко зашел, поджал хвост и пардону запросил, лисой прикинулся, да поздно хватился: пардону ему не дадут, и скоро придется ему улепетывать восвояси. Пройдет еще две-три недели, и Москва будет очищена от незваных гостей, -- произнес Михаил Семенович.

Но, к сожалению, не сразу исполнились эти слова генерала; еще до этого ему и его семье пришлось на себе испытать силу врагов.

Тольский со своим отрядом ополченцев решил пробыть в усадьбе генерала Намекина дня два-три. В это, хотя и короткое, время он успел сойтись с Михаилом Семеновичем и подробно рассказал ему о том, как судьба закинула его на Аляску, как он там у диких алеутов изображал из себя их бога и как опять очутился в Европе.

Этот рассказ заинтересовал не только самого генерала, но и Марию Михайловну, и Настю. Обе они с большим вниманием слушали его.

Во время этого рассказа в столовую генеральского дома, где сидели за вечерним чаем Михаил Семенович, его дочь и Настя, вбежал один из дворовых и задыхающимся голосом проговорил:

-- Ваше превосходительство, беда! Французы к усадьбе подступают...

-- Где ты их видел?

-- Верстах в двух от усадьбы.

-- А много ли их?

-- Хорошо не разглядел, ваше превосходительство, а кажись, немало.

Мария Михайловна и Настя изменились в лице при этом известии, но генерал и Тольский нисколько не сробели и не потерялись.

-- Маша и вы, Настя, отправляйтесь на антресоли и никуда не выходите. Ничего не бойтесь, около вас немало защитников, -- спокойно проговорил генерал.

-- Я первый готов умереть за вас обеих. Только через мой труп доберутся до вас, -- с жаром произнес Тольский и, обращаясь к Михаилу Семеновичу, добавил: -- А с вами, генерал, мы пойдем готовиться к приему незваных гостей.

-- Да, да, мы встретим их по русскому обычаю, угостим на славу; у меня для таких гостей и десерт припасен -- пушки.

Действительно, усадьба была хорошо защищена, не один десяток дворовых ополченцев, хорошо вооруженных и обученных военным приемам, всегда были готовы к защите своего барина и его усадьбы.

Генерал, дав несколько приказаний своим дворовым, обратился к Тольскому:

-- Если меня не станет, займите мое место и постарайтесь отразить нападение... Если враги окажутся сильнее и на отражение не будет надежды, идите на антресоли: оттуда есть потайной ход на чердак, в светелку. В нее вы сведете мою дочь и Анастасию Гавриловну... Там их французы не смогут найти...

-- А если французы подожгут ваш дом?

-- Пусть лучше моя дочь и невеста моего сына погибнут в пламени, чем попадут в руки французов. Дайте мне слово исполнить все, что я сказал вам!

Прошло несколько времени, и неприятельские солдаты очутились у тяжелых железных ворот, запертых на крепкие засовы. Раздался громкий и резкий стук, брань и ружейные выстрелы.

Намекин и Тольский, стоявшие впереди своего отряда, слышали, как начальник француз отдал приказ ломать ворота, но последние были слишком крепки и не поддавались.

Тогда некоторые смельчаки решились перелезть через них и, встреченные со двора градом пуль, попадали мертвыми и ранеными. Это взбесило французов, и они с остервенением бросились выламывать ворота снова.

Один из генеральских дворовых забрался на высокое дерево, растущее на дворе; оттуда ему видно было, велик ли отряд неприятельских солдат.

-- Ну что, много ли? -- спросил Михаил Семенович у дворового, когда тот спустился с дерева.

-- Пожалуй, сотни две будет, ваше превосходительство, -- ответил дворовый.

-- Ну, это не особенно много, и мы с помощью Божьею осилим врагов, -- спокойно произнес генерал.

На дворе усадьбы ополченцев и дворовых, хорошо вооруженных, было человек полтораста.

Как ни крепки были ворота, но все же они, сбитые с петель, со страшным грохотом рухнули. Неприятельские солдаты с ожесточением ринулись было на двор, но, встреченные пушечным выстрелом и сильным ружейным огнем, в беспорядке отступили. Началась частая перестрелка.

Из неприятельского отряда выбыло немало солдат, да и ополченцев тоже порядочно легло; после перестрелки схватились врукопашную; как французы, так и русские дрались с яростью, и несмотря на то, что французов было чуть не вдвое больше, они принуждены были отступить.

Тольский со своим отрядом ополченцев бросился преследовать их, а генерал распоряжался выносом убитых и раненых: тех и других было достаточно. Раненых русских и французов переносили в дом и там заботливо перевязывали; этим занимались фельдшер, находившийся среди дворовых, а также Мария Михайловна и Настя. Когда опасность миновала, они сошли с антресолей и теперь, как истинные христианки, ухаживали за ранеными.

Когда фельдшер отказался было перевязывать французов, называя их врагами отечества, добрая Мария Михайловна убедила его смотреть на раненых одинаково.

-- Забудем на время об их происхождении и станем смотреть на них, как на беспомощных, несчастных, нуждающихся в нашей помощи, -- сказала она, промывая зияющие раны и своим участливым словом стараясь, сколько возможно, успокоить людей и тем облегчить их страдания.

Убитые были похоронены на погосте в одной общей могиле; сельский священник совершил над ними обряд погребения. Генерал Намекин обеспечил семейства убитых.

Когда вернулся Тольский, усадьбу Горки опять стали укреплять: ведь неприятельские солдаты могли снова вернуться. Ворота были исправлены и стали теперь еще крепче. Усадьба казалась неприступной; она была обнесена кругом высокой кирпичной оградой; опять были расставлены на часах ополченцы как в самой усадьбе, так и в некотором расстоянии от нее; к их ружьям и саблям присоединены были ружья и сабли убитых и раненых.

Тольский со своими ополченцами ввиду грозящего усадьбе нового нападения французов остался в ней еще на несколько дней. Однако опасения, что французы снова вернутся, были напрасны. Армии Наполеона было не до того. Обтрепанные и голодные солдаты только и думали о том, как бы выбраться из "проклятой Московии".

XXXII

И на самом, деле Наполеон со своей многочисленной армией очутился в безвыходном положении: без квартир, без бриллиантов. Волей-неволей гордому всемирному завоевателю пришлось подумать о выходе из Москвы. А еще так недавно, в своем легендарном скромном сюртуке и треугольной шляпе, под звуки военной музыки, въехал он в осиротелый Кремль на белой, богато убранной арабской лошади, окруженный блестящею свитою, состоявшей из генералов и маршалов, одетых в парадные мундиры. Каких костюмов и наций тут не было!.. Были и лейб-гусары в своих красных мундирах и высоких киверах с императорским гербом и висящими вдоль спины конскими хвостами; и польские уланы и гусары, по полкам, в цветных мундирах; и отряд "беспардонных" в блестящих кирасах и косматых киверах; тут же шла конница в железных шишаках, с тигровыми шкурами, и гвардейская артиллерия в высоких куньих шапках, драгуны в медных касках и светлых плащах с карабинами за плечами. Далее шествовала знаменитая старая гвардия Наполеона, закаленная в битвах, рослая, усатая, в красивых мундирах с цветными отворотами, в высоких медвежьих шапках с золотыми кистями. Шли тут и покоренные Наполеоном пруссаки в синих камзолах, австрийские кирасиры в белых мундирах, голландские копейщики, вооруженные длинными копьями, смуглые итальянские стрелки, поляки в кунтушах. Одним словом, воины двунадесяти языков во главе с Бонапартом заполнили Москву первопрестольную.

Наполеон занял Кремлевский дворец, маршалы и генералы тоже позаботились о своих квартирах; французская армия расположилась около Москвы бивуаками у застав, на полях и огородах. По пустынным улицам Москвы разъезжали патрули.

Наполеон приказал напечатать известие о занятии Москвы французами и разослать его с курьерами по всей Европе; это известие было следующего содержания:

"Великая битва седьмого сентября, то есть Бородинская, лишила возможности защитить Москву, и они оставили свою столицу. Теперь, в три с половиной часа, наша победоносная армия вступает в Москву. Император сейчас прибыл сюда".

Наполеон прожил в Кремлевском дворце два-три дня. Страшный пожар Москвы заставил его покинуть Кремль и переселиться в Петровский дворец. Бушующее пламя угрожало Кремлю, от страшной жары во дворце лопались стекла, от дыма и смрада нечем было дышать. Наполеон спросил о причине пожара. Ему ответили, что русские поджигают свои дома и имущество. Взбешенный император отдал приказ ловить и расстреливать поджигателей. Но пожары, несмотря ни на что, продолжались, и Москва в какие-нибудь пять дней превратилась в дымящиеся развалины.

Стоявшая дотоле прекрасная погода вдруг с пятнадцатого сентября резко изменилась: подул холодный ветер, пошли непрерывные дожди, наступили холода. Французы теперь увидели, насколько безвыходно их положение во враждебной стране, без хлеба и квартир. В войсках все более и более роптали на своего великого императора. Образцовая дисциплина совершенно разрушилась, солдаты перестали повиноваться, начались грабежи.

Гордый завоеватель только теперь понял, какую непростительную ошибку сделал, предприняв поход в Россию, понял и ужаснулся. Но было уже поздно, роковой исход был очевиден, предначертание судьбы должно было свершиться.

Ожесточенные французы стали вымещать свою злобу на Москве и ее жителях; солдаты грабили до тех пор, пока грабить уже нечего было; запертые ворота и лавки разбивали бревнами, а в стены уцелевших домов били ломами и по звуку узнавали, не замуровано ли в этих стенах какое-нибудь сокровище; рылись в пепле сгоревших домов и не стеснялись с несчастных прохожих снимать сапоги и последнюю одежду; на жителей, как на лошадей, навьючивали награбленное имущество. Некоторые из сынов Великой армии врывались в церкви, святотатственно растворяли царские ворота, обнажали святые престолы, опрокидывали их, превращая храмы в конюшни и поварни, расставляя там таганы и зажигая костры из расколотых икон; в иконы вбивали гвозди и вешали на них конские сбруи и амуницию; одним словом, святотатству не было конца. В церкви Петровского монастыря французы устроили себе мясную лавку: на монастырском дворе распластывали быков, а в храме, вокруг стены, на широких лавках, лежали заготовленные порции мяса, за которыми каждый день приходили солдаты; на церковных паникадилах и на вколоченных в иконы гвоздях висели внутренности и битая птица, по большей части голуби, вороны и галки, подстреленные на улицах Москвы. Церковная завеса была изорвана в клочья, а святой алтарь забрызган кровью. Священников и монахов, восстававших против святотатства и грабежа, жестоко истязали. Почти все московские храмы и монастыри, уцелевшие от пожара, были осквернены и ограблены.

Несчастные москвичи не знали, где и скрыться от неистовства врагов. Молодые женщины мазали свои лица сажей и укутывались в платки, чтобы казаться старухами; две молодые девушки, родные сестры-красавицы, дочери почетного гражданина, спасая свою девичью честь, утопились в Москве-реке. Молодых французы брали себе, а пожилых и старых сажали за урочную работу: заставляли стирать белье и шить рубахи из награбленного полотна. Бедные женщины прятались под сводами труб, в печах, на кладбищах, укрываясь между памятниками и в вырытых могилах. Некоторые же, бледные, исхудалые, с распущенными волосами, с печальными лицами, глазами, полными слез, ходили между трупами убитых, отыскивая своих мужей, отцов, братьев.

А чем жили несчастные москвичи в это ужасное время? Кто питался пшеницей, горькой подмоченной мукой, которую доставали на барках; иные вырывали из земли гнилой картофель, и, запекая его с хлебом, ели где-нибудь за углом или в подвалах и погребах, опасаясь, чтобы французы не отняли последнего куска.

Бедствовали русские побежденные, но не менее того бедствовали и победители французы. Продовольствия для армии отпускалось все менее и менее. Голод усиливался, и дошло до того, что голодные, оборванные французы дрались между собою за рваные сапоги или кусок хлеба. К голоду присоединился еще и холод: несмотря на сентябрь, показался даже снег.

Сознавая безвыходность своего положения, Наполеон старался сблизиться с жителями посредством прокламаций, обращенных к москвичам: он предлагал вернуться к своим занятиям русским чиновникам, купцам, ремесленникам и крестьянам, обещая свою милость. Но русские не нуждались в милости завоевателей и жестоко мстили врагам родной земли. Бледные, истомленные голодом москвичи ватагами ходили по улицам, поджидая момента, чтобы врасплох напасть на французов. Нередко случалось, что французские солдаты, найдя в подвалах и погребах бочки с вином, устраивали там пирушку; москвичи подкрадывались к пирующим врагам, затворяли подвалы, заваливали их камнями и бревнами, а то, выследив дом, набитый спящими французами, запирали все двери и поджигали его. Французы боялись ходить по выжженной Москве, опасаясь попасть в засаду, посылали вперед русских, а сами шли за ними. Русские нарочно заводили своих врагов в самые опасные места и, бросаясь на них, убивали, нередко и сами погибая с ними.

Мстящий народ где только мог истреблял врагов; их трупы прятали в погреба, ямы, пруды, закапывали в садах и огородах.

Час возмездия гордому завоевателю за пролитую кровь настал. Его счастливая звезда стала быстро меркнуть. Усыпленный своими победами и славой, Наполеон проснулся, но было уже поздно. Он всеми силами старался подкрепить ослабевшую бодрость своих солдат и ради этого в своих бюллетенях заявлял, что русская армия истреблена и что надобно теперь отыскивать ее остатки.

Между тем положение французов становилось час от часу все труднее и ужаснее. Началась народная партизанская война.

Мюрат, получив приказание от Наполеона следить за действиями Тарутинского лагеря, где находилось русское войско и главнокомандующий Кутузов, растянул своих солдат вдоль реки Черпишны. Его войска терпели страшный недостаток в фураже и провианте, их пища состояла только из конины и овощей, добытых на окрестных огородах.

Начались уже заморозки, появился первый снег. Солдаты Наполеона, не имея квартир, под открытым небом десятками, сотнями заболевали и умирали.

Сообщение Мюрата с Наполеоном почти прекратилось, потому что курьеров надо было посылать в Москву под прикрытием большого конвоя с артиллерией, иначе курьеры попадали в руки крестьян и партизан. Наполеон написал Мюрату, чтобы он оставался на своей позиции и всегда был готов к наступлению.

Нелегко было Наполеону сознаться в своем бессилии. Ему, привыкшему к победам, до сих пор не знавшему неудач, приходилось признать, что его поход в Россию более чем неудачен: после всех затрат, после многих тысяч потерянных воинов надо было думать об отступлении, не заключив даже мира. Что скажут его солдаты? Что подумает Европа, привыкшая читать его бюллетени о громких победах, привыкшая к славе французского оружия? Наполеон приказал маршалу Мортъе известить европейские дворы, что он со своей "победоносной армией" намерен выступить на зимние квартиры, так как климат Москвы для нее вреден; пойдет он через Калугу в юго-западные губернии. В своем двадцать пятом бюллетене Наполеон доказывал, что на новой позиции его армия сближается с Петербургом и Киевом, что значительно облегчит его следующий поход в Россию.

И вот был назначен день для передвижения неприятельского войска. Этим днем было первое октября. Всем маршалам было предписано, куда и по какой дороге надлежало выступать из Москвы.

Как недавно французы спешили в Москву, так теперь спешили выбраться из нее.

Наполеон оставил в Москве на некоторое время маршала Мортье с молодой гвардией и кавалерийскими полками для наблюдения за порядком при выступлении армии и обозов.

Французская армия, за исключением гвардии, при выходе из Москвы была в самом плачевном положении: голодные, общипанные, оборванные до такой степени, что сами французы не узнавали друг друга. Завернувшись в рогожи, ковры, чтобы защищаться от холода, они накидывали на себя женские юбки, шали, салопы, некоторые кутались в священнические облачения. На головах были надеты шляпки, чепчики, мешки, кульки; кто шел в поповской рясе и треугольной шляпе, кто в салопе, с муфтой на голове, кто в мундире и кокошнике, кто в лакейской ливрее, кто в лошадиной попоне или рогоже, кто в сарафане и чепчике. Словом, эта "великая, непобедимая армия" походила теперь на сборище несчастных, жалких оборванцев.

По большой смоленской дороге потянулись из Москвы многочисленные повозки с больными и ранеными, двинулся обоз с серебром, золотом и другими награбленными в Москве предметами.

Наполеон оставался еще в Москве до шестого октября, питая надежду, что император Александр пришлет ему ответное письмо. Но ответа не было, и Наполеон понял, что о мире не может быть и речи. Тогда появился следующий его приказ: "Сегодня вечером, в восемь часов, все корпусы должны приготовиться к выступлению из Москвы; каждый генерал возьмет с собой кураж и съестных припасов, сколько может".

Вследствие этого приказа во французском войске началась страшная суматоха. Армией овладел какой-то панический страх: французы кинулись укладывать награбленные вещи и багаж в фуры, а тут еще, к довершение их ужаса, через Серпуховскую заставу потянулся обоз с ранеными под Тарутином. Стоны несчастных далеко неслись, увеличивая панику у отступающих.

Наш отряд под предводительством Беннигсена в ночь с пятого на шестое октября напал на корпус неаполитанского короля Мюрата и разбил его наголову. Мюрат отступил, потеряв множество повозок, орудий и весь свой лагерь. Кроме того, наши взяли много раненых.

Французы спешили скорее покинуть Москву. Их сборы были непродолжительны все награбленное имущество, которое нельзя было взять с собою, они сжигали и ломали. Повсюду слышались разноязычный говор, крики, бряцание оружия, ржание лошадей скрип обозных колес.

Перед самым выступлением неприятельского войска трубачи возвестили о походе; грянуло несколько пушечных выстрелов, громко заиграла музыка. Но "сыны великой армии" покидали Москву с поникшей головой: они ужасались той участи, которая предстояла им на пути от Москвы до Франции; страшный голод, его родной брат мороз-богатырь, народ русский, мстящий за погром своей родины, устрашали их.

И двинулись "двунадесять языков" восвояси. Двуглавый орел победил ворона!

Покидая Москву, Наполеон сказал своим солдатам:

-- Я поведу вас на зимние квартиры, и если встречу на дорогах русских, то разобью их!

Но не то оказалось на деле: в отмщение за разгром России французскому войску суждено было погибнуть в России -- уцелели и вернулись на родину немногие.

Картина выступающих из Москвы французских войск была очень странной: на несколько верст длинным хвостом растянулись полки, сзади ехало более десяти тысяч карет, колясок, колымаг, бричек и фургонов, масса подвод с награбленным добром. Более сорока тысяч повозок ехали медленным шагом. Среди длинных колонн войска везли шестьсот пушек. Наполеон вступил в Москву с четырьмястами десятью тысячами солдат и выступил с тремястами восьмьюдесятью тысячами; следовательно, в одной Москве погибло более тридцати тысяч.

Позади армии шли и ехали не строевые, но принадлежащие к армии, как-то: чиновники, маркитанты, слуги придворного штата, актеры, а также жившие в Москве иностранцы, преимущественно французы. Они тоже последовали за армией.

Наполеон приказал Мортье по выходе войска из Москвы взорвать Кремль. Подкопы под кремлевские здания были сделаны заранее, вековому Кремлю грозило страшное разрушение; что сооружалось веками, мстительный враг задумал разорить в один день. Но Господь невидимо хранил святыню. Отряд генерала Винцингеррде быстрым нападением на неприятельские посты помешал исполнить этот адский замысел.

Мортье поспешно оставил Москву. Целый день десятого октября французы взрывали оружейные склады, вывозили из госпиталя больных и раненых.

Смятение французов увеличили появившиеся у Тверской заставы казаки. Неприятельские войска бежали, не успев даже забрать награбленную добычу, некоторые даже бросали нужные бумаги и планы.

Москвичи встрепенулись и, где можно было, добивали врагов, особенно производя панику между ними криком:

-- Ура!.. Казаки!.. Казаки!..

Несчастные неприятельские солдаты гибли сотнями, тысячами.

XXXIII

Тольский, находясь в генеральской усадьбе Горки, не оставался без действия: он со своим отрядом ополченцев ежедневно ходил на ту дорогу, по которой неприятельские солдаты отступали из Москвы, нападал на небольшие отряды французов и, разумеется, уничтожал их, а большим отрядам причинял сильный урон. Вечером он со своими ополченцами всегда возвращался в усадьбу и с оживлением рассказывал о своих победах.

Как-то в начале октября Тольский вернулся в генеральскую усадьбу в особенно радостном настроении и весело произнес:

-- Ваше превосходительство, Михаил Семенович, и вы, барышни, порадуйтесь. Москва очищена... Я только что оттуда и скажу вам, что теперь в Москве не осталось ни одного француза.

-- Боже, благодарю Тебя!.. Ты внял нашей общей молитве и избавил древнюю столицу от пришлых врагов! -- дрожащим голосом произнес старый генерал и усердно перекрестился.

-- Как вы об этом узнали? -- спросила у Тольского Настя.

-- Повторяю, я только что из Москвы и не встретил там ни одного неприятельского солдата.

-- Так, так... Не долго же погостил у нас Наполеон. Видно, не сладким показалось ему наше российское угощение, и пошел он со своими солдатами восвояси, несолоно хлебавши! -- промолвил Михаил Семенович.

-- А если бы вы видели, в каком виде выступала из Москвы "непобедимая" армия Наполеона!.. Что за наряд и что за костюмы были на солдатах; какой жалкий и смешной вид они имели!..

-- То ли еще будет! Русский мороз-богатырь не свой брат: он даст себя почувствовать... А знаете ли, Федор Иванович, по-человечески мне жаль этих несчастных людей... Они, право, не столько виноваты, сколько Наполеон. Он привел их умирать ужасной смертью в нашу страну... Поверьте, пройдет еще несколько времени -- и от всей армии Наполеона останутся жалкие крохи... Наш главнокомандующий ждет их, чтобы проводить по русскому обычаю, с честью... Французы, изнуренные голодом и холодом, разумеется, не будут в состоянии защищаться, и Наполеон весь свой обратный путь из России во Францию усеет своими солдатами.

-- Он и сам погибнет. Не правда ли, ваше превосходительство? -- проговорил Тольский.

-- Да, Наполеон должен погибнуть... Извлекший меч от меча и погибнет. Ну, мои милые, завтра мы поедем в освобожденную Москву. Теперь Москве мы нужны... Перед вами открывается обширное поприще для благотворительности, -- обратился Намекин к дочери и к невесте своего сына.

Те с радостью откликнулись на его зов и, приехав в Москву, всецело посвятили себя благотворительности. Уцелевший от пожара дом генерала Намекина на Тверской был обращен в дом призрения и больницу. Там несчастные москвичи, оставшиеся без всяких средств к существованию и без пристанища, находили себе приют, а больные и раненые -- тщательный уход и работу.

Первое время после ухода французов в Москве съестные припасы продавались по очень высокой цене. У генерала Намекина был большой запас хлеба в усадьбе; он перевез его в Москву и приказал продавать по сходной цене, а беднякам раздавать печеный хлеб бесплатно.

Тяжело было смотреть на осиротелую Москву. Как будто страшный ураган пронесся над нею, разрушив и уничтожив все. Смрад и зловоние от пожарищ и гниения неубранных трупов был ужасный, поэтому прежде всего в освобожденной Москве занялись уборкою. Особые фурманщики подбирали мертвые тела, клали их в фуры, свозили за заставы, а также в Марьину рощу и к Крымскому броду и сжигали там. Мало-помалу Москва стала очищаться и приходить в порядок.

Прежде всех прибыло в Москву владимирское ополчение, а потом приехали обер-полицмейстер с полицией, пожарные и московский комендант Эссен.

Стали съезжаться и москвичи на свое родное пепелище. Они едва могли узнать прежнее жилье. Дома были большею частью сожжены, а те, которые уцелели, были разграблены. Многие жители так и не возвратились в Москву, потому что жить было негде: на улице или в обгорелых домах нечего было и думать -- зима стояла холодная и суровая. Некоторые за неимением пристанища поселились в Лефортовском дворце, в Спасских казармах, другие -- в обгорелых полуразрушенных домах, завешивая выбитые окна и двери коврами и рогожами. Квартиры в уцелевших домах были слишком дороги, и потому в одной комнате часто теснились несколько семейств.