Наутро, не сомкнув глаз всю ночь, Андрюшка поднялся на койке, огляделся, тихо натянул сапоги, беззвучно отворил задвижку двери и, с узлом под мышкой, вышел на двор.
Калитка ворот была уже открыта. Несмотря на то что в подвале царил еще полумрак, на улице было уже светло. Вдалеке слышался треск одиноких дрожек; какой-то неопределенный звук замирал неизвестно где. Мимо приотворенной калитки протопало несколько пешеходов, и шаги их гулко отдались в квадрате двора, обставленного пятиэтажными стенами. В окне у Наташи висел платок. Андрюшка холодно поглядел на него и с застывшей сосредоточенностью на лице прошел ворота.
За углом виднелись задние колеса извозчичьих дрожек. Андрюшка растолкал дремавшего «ваньку» и, посулив ему хорошую цену, велел ехать совершенно в другую часть города.
Извозчик старательно задергал вожжами, зачмокал – и пролетка покатилась.
Улица, которую назвал Андрюшка, одним концом упиралась в забор громадного пригородного огорода, а другим – в последний пункт остановки одноконного вагона.
Тут была убогая мелочная лавчонка, булочная, в которой на стекле были налеплены бумажные ножницы, будка для кондукторов и штук пять деревянных домиков.
Тут в самые горячие часы петербургского дня слабо звучал последний аккорд замирающих звуков его шумного центра.
Андрюшка велел остановиться на углу и пошел пешком около забора, по грязным дырявым мосткам.
Он шел уверенно, очевидно хорошо знакомый с местом.
На дьявольски красивом лице его лежала серьезная решимость; он, по-видимому, обдумал что-то новое, очень смелое и решился выполнить его наудачу, наперекор обстоятельствам.
Пройдя длинный забор, он остановился около крошечной лачуги, окна которой совершенно ввалились в землю и давали беспрестанный повод собакам обнюхивать их грязно-радужные стекла.
Луч яркого летнего солнца ударял в них как в непроницаемую плоскость и отражался гораздо ярче в ближайшей грязной луже.
Войдя в калитку, молодой подмастерье стукнул два раза в левую дверь.
За утлыми досками ее послышался шорох, затем чей-то кашель и наконец тяжело шлепающие старческие шаги.
На пороге показалась толстая обрюзглая старуха, с лицом когда-то интеллигентным, а в эту минуту представляющим бесформенную массу морщин и отеков.
– А-а! Андрей Иванович!.. Пожалуйте, входите, батюшка! – засуетилась она. – А Алеша еще спит… вчера пришел поздно, да вы разбудите, если нужно что! Вам он всегда рад…
Боже мой, что это было за существо эта старуха!
Видали вы когда-нибудь старую всклокоченную собаку с отрубленным хвостом, бегущую посреди панели, неизвестно куда и зачем. Она смиренно движется вперед навстречу своей участи, тряся лохмами и пугаясь на пути всего, не исключая собственной тени.
Когда-то она была добрым, породистым псом; она и теперь добра, но уже боится ласки, точно так же как и метлы дворника.
Старуха, отворившая дверь Андрюшке, и фигурой, и выражением напоминала эту забитую взлохмаченную собаку. Это была мать Алешки, существо, какой-то рабской любовью сцепленное с своим детищем, много раз судившимся за кражу, сидевшим в тюрьме и продолжающим красть поныне. Впрочем, последнее время проделки эти были менее выгодны и удачны, чем прежде, а потому и герой их обретался в бедности. Ей, этой старухе, когда-то набожной и честной, теперь уже начинало казаться, что кража есть промысел, и она несколько раз мысленно желала детищу своему украсть поудачнее.
Авторитет сына, как это часто бывает, всецело подавил ее, и чем более она обезличивалась как существо, чувствующее и мыслящее, тем фанатичнее загоралась любовь в ее старом сердце к своему единственному детищу.
Чем и как она жила с ним, что терпела от него, трудно передать.
В настоящую минуту к сыну ее пришел товарищ – сын почтенного Ивана Ивановича Курицына, которого она стороной знала, и это льстило ее самолюбию. Правда, она слышала, что этот «сын» украл что-то и сидел в исправительном доме, но тут воспоминания ее и тенденции путались, и она переставала рассуждать, обдумывая только, насколько этот визит может быть полезен ее Алешеньке, который, проснувшись, будет непременно требовать у нее денег на похмелье. А где она возьмет? Может быть, вместо того, чтобы начать требовать у нее и оттаскать в заключение даже за ее жиденькую седую косу, он как-нибудь сойдется на этот счет с посетителем и сегодня она отдохнет.
– Пожалуйте! Андрей Иванович! Пожалуйте вот сюда! – суетилась она, отворяя входную дверь в комнату из темных, смрадных сеней.
Домишко только и состоял из сеней да из этой комнаты.
Войдя в нее, даже Андрюшка был поражен самым отвратительным хаосом, среди которого в особенности выделялся кухонный стол, покрытый объедками вчерашней трапезы с бутылкой из-под водки, да кровать, мягкая часть которой состояла из накиданного тряпья, а корпус из четырех чурбанов с приколоченными досками. Она была настолько широка, что на ней можно было спать и вдоль и поперек.
В углу, на двух табуретах, лепилась одна узкая доска с примятыми на ней несколькими юбками и каким-то невыразимо грязным узлом, заменяющим, вероятно, подушку. Это была постель старухи.
С широкого одра раздавался сиплый храп, виднелись босые грязные ноги и отвратительно всклокоченная голова.
– Вы уж разбудите его сами! – обратилась старуха к Андрюшке. – А то он на меня рассердится…
Андрюшка приблизился и сапогом ткнул в голую пятку приятеля:
– Алексей! Вставай!.. Вставай скорей, есть дело!
Сухощавая, испитая личность поднялась и спустила ноги.
– Кто? Где? Я, ей-ей, нет… Это Турбин все наврал, на его показания нельзя положиться… – И вдруг он прочухался: – А-а, Андрей, это ты… Вот так ловко, рад… очень… ну, садись. Что? Как?.. Да садись, вот хоть сюда на край…
Алешка казался чуть не вдвое старше Андрюшки. Его испитое лицо, желтое и уже в морщинах, однако, носило печать некоторой интеллигентности, давая понять, что перед созерцателем предстоит субъект петербургского омута, давно уже прошедший все, что в совокупности дает своим исчадиям темная столичная жизнь.
Рядом с кроватью валялись модные, но рваные ботинки, такой же костюм лежал в ногах; помятый цилиндр стоял на подоконнике.
На табуретке лежало в папиросной коробке несколько окурков, коробка спичек и черепаховое пенсне.
Алексей являл прямую противоположность своему гостю. Насколько черты лица второго были полны энергией и блеском, настолько черты лица первого были некрасивы, вялы и расплывчаты, а широкий рот с выдающимися зубами придавал его лицу сходство с каким-то хищным животным.
– Дело есть у меня, Алексей! – сказал задумчиво Андрюшка. Глаза его зловеще блеснули. – Большое дело!..
– Что такое?
– А вот что… Надобно мне сбыть вот эти вещи.
Андрюшка развернул тряпицу и вынул оттуда несколько золотых вещей.
Алексей так и подпрыгнул:
– Черт побери! Откуда это у тебя?..
– Откуда надо, – мрачно и деловито ответил Андрюшка. – Дело, брат, не в этом, а в том, что ты, как человек бывалый в Петербурге, знаешь, где всего лучше купить самое что ни на есть модное платье, сапоги и все прочее. Дело, видишь ли, такого сорта, что ты мне очень нужен и мы будем его вместе делать… Хочешь?.. Со мной, брат, не пропадешь, будь в этом уверен, а денег у меня и теперь есть: вон сколько! – Андрюшка вытащил из кармана несколько пачек.
Алексей с разинутым ртом перебегал глазами с них на физиономию Андрюшки и обратно.
– Ну, что выпялился-то?.. Одевайся, идем! По дороге я тебе кое-что еще скажу. Ну, живо вставай! Внакладе не останемся!
Насколько Алексей Колечкин в прежние годы оказывал на него влияние, настолько теперь он ему казался смешным. Но он был нужен сыну чиновника Курицына, нужен, как действительно человек, знающий Петербург в совершенстве и одно время вращавшийся даже в «обществе», с которым у него теперь порвалась связь благодаря только плохим делам. Но если его дела поправить, тогда он возобновит все знакомства и поделится лучшими из них с ним, Андрюшкой, которому это теперь являлось необходимым для его дальнейших действий.
Зная многое за Колечкиным, он держал его в руках своим молчанием и поэтому теперь, не стесняясь, поверил ему все, что произошло с ним в последнее время, не исключая факта убийства Померанцева – лица, известного также и Алексею.
Выслушав все это и сообразив, насколько он нужен приятелю, Колечкин принял важный вид и потребовал, чтобы Андрюшка сейчас же отправился с ним в знакомый трактир и там в отдельном кабинете продолжал свою беседу.
– Теперь я чертовски голоден, брат, – заключил он, – а ты ведь знаешь поговорку: «Голодное брюхо к ученью глухо». Я прекрасно понимаю, что ты затеял нечто очень большое, я, впрочем, всегда и думал, что ты парень ходовой, но, ей-богу, голова трещит со вчерашнего хмеля, и я без доброй рюмки водки как-то плохо слышу даже.
– Пойдем! – сухо сказал Андрюшка. – Но долго я там сидеть не буду; мы поедем с тобой покупать платье…
– Надеюсь, и я не останусь в этих лохмотьях?..
– Конечно, я и тебе куплю.
– Вот это дело!.. А Померанцев-то, Померанцев! Бумаги-то его, значит, все у тебя?!
– Тут! – хлопнул по свертку Алешка. – Только я не все взял, а только те, которые мне нужны, чтобы отвлечь подозрение.
– Ловко!.. И инструмент там оставил?..
– Там…
– Будто, значит, сам себя притюкнул!
– Да.
Колечкин захохотал, оскалив зубы.
– Ну одевайся! Одевайся! – заторопил Андрюшка. – Я еще тебе много имею сказать…
– Сейчас, голубчик, сейчас!.. Эх, какая рвань! Погляди, пожалуйста, до чего я дошел! А ведь одно время…
– Одевайся! – перебил его Андрюшка.
Через несколько минут приятели вышли и направились наискосок через улицу к ближайшему трактиру.
Трактир этот был грязный притон бродяг, где происходила дележка «добра» после удачной ночи.
Хозяин за выручкой встретил Колечкина поощрительным кивком в ответ на его любезную улыбку и поклон. Главное внимание он обратил на нового посетителя.
Алексей подошел к стойке, шепнул ему что-то и прошел наверх в чистую половину.
Тут было совершенно пустынно.
Запущенный, молчаливый орган стоял в углу; несколько столиков с запятнанными скатертями расположены были по стенам и у окон довольно большой комнаты.
Налево виднелся коридор. Туда и направился Колечкин.
Пройдя несколько шагов, он остановился около стеклянной двери и, отворив ее, вошел в крошечную конурку, пропитанную запахом пригорелого масла и пролитого пива.
Тут стоял диван, стол, покрытый скатертью, и два стула.
– Вот и поговорим! Тут никто нас не потревожит! – обратился он к Андрюшке и, сильно позвонив в расколотый, дребезжащий звонок, велел принести большой графин водки и закуску.
Когда то и другое было подано и Колечкин сразу осушил несколько больших рюмок, он заявил, что готов слушать.
Андрюшка, угрюмо сидевший, положив свою мускулистую руку на драгоценный сверток, испытующе поглядел на друга и сказал:
– Может быть, ты хватил через?..
– Нисколько, я выпил в самую порцию. А ты разве не выпьешь?
– Нет! – угрюмо отвечал Андрюшка и, подумав немного, начал: – Слушай, брат!.. Большое дело я затеял!.. Либо я буду такой пан, каких и на свете мало, либо я пропал… Ничего не боюсь, а вот насчет «дела» дрожу, как бы не опростоволоситься!.. Ты мне можешь много помочь, да, кроме тебя, у меня никого и нет пока… Само собой, я в долгу у тебя не останусь… перво-наперво я даже тебе дам немного денег, только немного, потому что ты все равно пропьешь, а мне не надо, чтобы ты теперь пьянствовал… Мне надо с тобой бок об бок теперь идти…
– Да я, брат, с горя пью, – вставил Колечкин, – дела плохи! – И потянулся было к рюмке, но тотчас же отдернул руку.
– Теперь твои дела будут первый сорт. Только стань ты опять прежним человеком, заведи прежние знакомства и познакомь меня…
– Ладно! – пробасил Алешка и выпил-таки рюмку.
– Теперь вот я тебе что еще скажу… – продолжал Андрюшка, но вдруг на минуту замолчал, пытливо поглядел в лицо приятеля и, как бы убедившись в чем-то, сказал не то иронически, не то торжественно: – Я через несколько дней буду графом.
Колечкин выслушал эти слова с таким взглядом, как будто усомнился было в нормальном образе мыслей своего собеседника.
– Ты думаешь, я с ума сошел, – продолжал Андрюшка. – Это всегда, брат, так думают в первую минуту, когда огорошишь человека тяжелым словом; но не удивляйся, а вот выслушай-ка лучше!.. Есть в Петербурге некий граф Радищев… может быть, слыхал?
– Слыхал.
– Это из обедневших графов! Он вторым браком женат на купеческой дочери, взяв за нею большое приданое; но все не в этом дело! А вот сын его – мой двойник… Я видел его – и дело мое кончено! Он и я, мы сольемся в одно лицо. Понимаешь? А там я уж сумею оказаться на своем месте.
Колечкин разинул рот и с удивлением, близко граничащим со столбняком, глядел на Андрюшку.
– Ну, чего уставился?! Слушай дальше!.. Сын этот, молодой граф, в настоящее время в университете и кончает там курс, через год… я дам ему кончить курс… а это время я посвящу знакомству с ним и с его обстоятельствами.
– А как же, ведь ты двойник? Вы можете столкнуться…
Андрюшка презрительно улыбнулся:
– Дурак! Перед выходом на сцену что делают в уборной?
– Ага, понимаю! Ты будешь носить грим?!
– Я не знаю, что такое грим, но догадываюсь, что это. Вероятно, наклеенные баки, выкрашенные волосы, очки и прочее…
– Ты гений! – воскликнул Колечкин с поддельным восторгом.
Андрюшка продолжал:
– Так пройдет год, и в это время я буду все вертеться около него, ни на минуту не буду терять его из виду… В ресторанах, в театрах, везде, везде буду бывать, где и он. Для этого мне и нужно шикарное платье и ты. Ты должен будешь мне все показывать и рассказывать, где как держаться надо. Не беспокойся, я скоро выучусь, я себя знаю. Мне главное – первое время будет трудно. Я не могу опростоволоситься, я граф и должен выучиться быть графом. Понял?
– О, черт возьми! Да ты гений! Понял! Понял! Что же касается моего знания света и приличий, то ты не ошибся. Я действительно бывал в обществе! – важно заключил Колечкин.
– Ну, вот так и будет! – сказал Андрюшка, и красивое лицо его приняло такое выражение железной воли и решимости, что в глазах его собеседника отразился восторг и подобострастие.
А прежде думал ли он, что из этого мальчишки, сына чиновника Курицына, выйдет такой человек?
– Но помни одно! – вдруг заговорил опять Андрюшка. – Если ты только мне изменишь – беда тебе! – И глаза его страшно сверкнули.
– Да зачем мне изменять, когда с тобой у меня связано теперь все мое благополучие. Ни один кот не уйдет из тепла куда-нибудь в темный сырой угол. Я, брат, теперь все понял и понял, что ты за человек… и не настолько глуп, как ты думаешь!..
– Так решено! Давай руку!
Оба негодяя пожали руки и замолчали. Каждый из них погрузился в свои мысли и соображения.
– Да… вот еще: мне необходим какой-нибудь паспорт! Ты можешь достать? – вдруг спросил Андрюшка. – У тебя, кажется, есть такие люди?
– Могу. Есть! – ответил Колечкин с серьезным лицом.
– Хорошо! Ну а теперь едем за одеждой.
Колечкин повиновался, и через несколько минут приятели вышли из трактирной конурки.