Русский транзит

Глава 1

Продолжим, господа?..

Аккуратный такой крытый грузовичок. Маленький, обтекаемый, тяжелый и стремительный, как… как пуля. Только пуля, она всегда по прямой, она не способна на резкий и внезапный вираж, она дура. А грузовичок- молодец. Грузовичок способен на вираж- именно там, где слева Спас-на-крови, а справа фигуристая решетка Михайловского сада. Именно там, именно тогда, когда я иду вдоль этой решетки. И не обладай я всем тем, чем обладаю (четвертый дан все-таки!), быть бы мне фаршем, пропущенным сквозь уникальный кованый чугун. Или это литье? Нет, ковка. Водил ведь Бояров-старший малолетнего Боярова-младшего по Питеру, говорил-рассказывал, не пичкал достопримечательностями, но пропитывал. Точно! Ковка. И автор проекта – художник Кварт… э-э… Краф… Кверф… что-то там. В общем, очередной русский самородок с немецкой фамилией. Неважно. Я ведь не оградой шел любоваться, я ведь просто шел- вдоль канала шел, из «Чайки» шел, чуть отяжелевший от валютного пивка «Туборг» шел. Вдруг откуда ни возьмись- появился… хм… грузовик. Случайность?

С некоторых пор случайность приходится воспринимать как закономерность. С тех самых пор, как у абсолютно разных и даже взаимоисключающих людей появился один общий интерес: чтобы я ушел. Из жизни. Трагически и нелепо.

«Трагически и нелепо ушел от нас наш товарищ, большой мастер каратэ-до Бояров А. Е. Он был и останется в памяти и сердцах учеников, друзей и всех спортсменов Ленинграда талантливым педагогом, воспитавшим целую плеяду разрядников, неувядаемым бойцом на татами…». И прочая, и прочая, и – прочь. С глаз долой.

Я очень живо представил себе лист ватмана в «предбаннике» Зимнего стадиона, черную рамочку и в ней – фотографию: ту самую, лучшую, малость смазанную, где мы с Галлаем. Лёнька-птенец нас щелкнул, когда Галлай атаковал ногой, а я заблокировался сокуто осаэ-уке и ответил маваши- гери по верхнему уровню. Хорошая фотография… И пучок зачуханных гвоздик. И все ребята тут – и Карковский, и Кудрин, и Камиль… И тот же Галлай приехал бы. По такому случаю приехал бы. И молодежь тишком интересовалась бы: это что за Бояров? тот самый Бояров? а какой тот самый, собственно? По такому случаю тренировку бы отменили. А верней – объявили бы десятисекундную минуту молчания, поскорбели для приличия по стойке смирно и продолжили бы отработку с молодняком иных стоек: киба-дачи, неокаши-дачи, кокутцу-дачи. По такому случаю! А по какому?! Следующее поколение и знать не знает Боярова, не застала. Ленька-птенец и дядя-Фёдор, то есть Фэд, то есть Каширин, богу душу отдали. Ну соберутся «старички», крепко помянут по такому случаю – скопытился, тоже отдал душу. Богу. Черту. Мамоне.

Хрен вам всем, вот что я скажу. Не будет вам всем ТАКОГО случая. Хотя бы потому, что не верю в такой СЛУЧАЙ.

И когда я почуял за спиной грузовичок, внутри включился автопилот – не мысль (даже на нее времени не было), а инстинкт. Я прыгнул. Беготня по стенкам – не рекламный вымысел, не достижения комбинированных съемок (хотя бы в «Гении дзю-до»). Учитель Нгуен наглядно демонстрировал мне пятнадцать лет назад нечто подобное – вот я и продемонстрировал. Решетка Михайловского садика – не стенка, по стенке проще. А тут только и страхуйся, чтобы не зацепиться за вензеля-завитушки. Но – миновало. Я ощутил под ногами твердый мокрый асфальт и дрожь в коленях.

Гуси летят, Бояров, гуси летят. По той самой древней притче: если они и летят, то комментируй не «гуси летят!!!», а «гуси летят…». Ну летят и летят, чего уж тут давать волю эмоциям. Но! Гуси гусями, а грузовичок едет, и вчерашний мотоциклист (шлем, очки, кожа, «Ява» на форсаже) едет, и лифт едет (и стопорится, и чудом не обрушивается в шахту, оборвав трос), и… мало ли что едет, плывет, ползет, идет, поджидает. А шарик летит. Мало ли? Много! Слишком много для объяснимой – впрочем, и для необъяснимой тоже – случайности.

Хрен вам всем, вот что я скажу!

Кому всем?

Значит так. Начнем загибать пальцы:

Мишаня Грюнберг и его брайтон-питерская мафия.

Коллеги Вальки Головы, Валентина Сергеевича Головнина, офицера Головнина. А действительно! Я ж ему наотрез отказал еще в больнице Выборга. Да к тому же самовольно покинул койку уже здесь, в Питере. А им расследование проводить: кто и как и почему угробил-отравил их товарища по невидимому фронту, на живца ловить. Но я, Бояров Александр Евгеньевич, на роль живца не гожусь. И мне кажется, что я весьма убедительно аргументировал это всем троим «больным», подселенным в мою палату. Во всяком случае им теперь не надо притворяться, что они больны. А раз так, то Большой Дом в лице полковника Лихарева мог решить: проще списать героя на боевые потери, и даже не боевые – просто, знаете ли, ДТП… И Вальку Головнина за сутки-двое-трое до назначенного ДТП проще откомандировать куда подальше, чтобы ему не травмировать душу разработкой: как эффективней и случайней травмировать тело Боярова, товарища по Афгану, собутыльника по «Пулковской»-»Астории»-»Прибалтийской», спарринг-партнера по боевым искусствам, а ныне… сами знаете, майор Головнин, кем стал ваш Бояров. Не исключено, кстати, что вашего Боярова связывает с Грюнбергом одна ниточка, и не потерпевший он, ваш Бояров, а сообщник, и оба-два сейчас только и думают, как бы прорваться за кордон, а там и до Брайтон-Бич недалеко. Не исключен и сговор, жертвой которого стал наш сотрудник в больнице. Вы видели акт экспертизы, майор Головнин? Цианид, да. Вы можете поручиться, что Бояров НЕ ЗНАЛ о цианиде в коньяке? Вы можете поручиться, что Бояров НЕ ЗНАЛ, от кого посылка-передачка с коньяком? То-то. Вот и выбирайте…

Наконец, Игорек Бецкой и все его игровые. Сорок шесть тысяч рубликов. Почти пятьдесят тонн. Катран на Ракова. Именно тогда, когда я блуждал в потемках, пытаясь нащупать главную сволочь, и грюнберговский пристебай Олежек вывел меня на Глисту с Беспределом. Оказалось – «пустышка». Но Глисту с Беспределом пришлось вырубать. А вот паника в катране целиком и полностью на совести самих игровых. Чего, спрашивается, разбежались, побросав наличные? Я же ничего не имею ни против Игорька, ни против остальных катал – нормальные люди, каждый на своем месте. А Глиста с Беспределом – не нормальные люди, даже – нормальные не люди. Зеки дремучие. Из них телохранители, как из меня балерина. Кадры решают все, Игорек, кто ж тебе виноват, что ты сам себе такую команду набрал? И получается – виноват я! Серега Швед сообщил вроде бы между прочим: «Бецкой на тебя в большой обиде. Давно, говорит, так карта не шла, а тут Бояров врывается! Всех избил, всех покрошил, бабки с кона забрал!.. Да знаю я, Саша! Не пыхти! Я-то знаю! Рядом ведь тебя и дожидался. Но учти – Глиста с Беспределом помалкивают, а все игровые собрались, обсудили, нашли новых бойцов и решили повесить на тебя всю сумму. Еще и счетчик включили. Просто имей в виду». Я имел в виду. С деньгами, да, нехорошо получилось. Но не мог я в самом-то деле оставлять их просто так на столе, а больше никого не было, кроме Глисты с Беспределом, которых я и отключил. Что же мне – приводить их в чувство и брать честное слово: мол, когда каталы оправятся-заправятся и обратно вернутся, отдать все до рублика?! Себе бы загребли, на меня бы свалили – это точно. А так – хоть за дело. Да и деньги пригодились в той заварухе, которая была… Почему – была? Продолжается.

Продолжим, господа.

Именно так подумал я – вынырнул откуда-то этакий трехмушкетерский штамп – когда стоял над трупом кагэбэшника в больничной палате, а в дверях высился Серега Швед, загораживая жутковатую картинку от моей тезки-Саши.

Продолжим-то продолжим, но знать бы, кто из господ?

Мафия Грюнберга?

Контора Головнина?

Каталы Бецкого?

И след простыл того грузовичка – тяжелого, мгновенного, как пуля. Но это только так говорится. След был. Асфальт мокрый, белые ночи в разгаре. Многого мне оставленный след не скажет, но кое-что… Покрышки не совдеповские… Ну? И что?! Ни черта мне не даст разглядывание-ковырянье. Тем более, дождь продолжается, сумерки надвигаются, лужи расплываются.

А если просто лихач? Время – за полночь. Мосты вот-вот разведут, успеть бы. Вираж тут действительно крутой. Вот и…

Э, нет! А мотоциклист? А лифт? А… Успевай пальцы загибать. Я загнул три пальца, сам собой сложился шиш.

Хрен вам всем, вот что я скажу!

Кто бы ни сидел за рулем, кто бы ни старался размазать меня об уникальную ограду – каталы, головнины-лихаревы или еще один русский самородок с немецкой фамилией Грюнберг… об уникальную решетку работы русского самородка с немецкой фамилией Крефт… Крафт… Кверф… а, черт, на языке вертится! Ну и ладно. В двух шагах, в шаге от Спаса- на-крови, воздвигнутого в память и на месте злодейского покушения на царя-батюшку Александра… а, черт, порядковый номер из головы вылетел. Просвещал ведь Бояров-старший Боярова-младшего. Ну и ладно. В честь Александра, так в честь Александра. Будем считать… Евгеньевича. Это посолидней будет, чем кусок грязноватого ватмана с черной рамочкой на Зимнем стадионе. Да и жив я покуда – и могу справиться с кем угодно не только на давней фотографии, но и живьем. Знать бы наверняка – с кем?

«Мы живем в переломное время». И это правильно, как теперь любит повторять радио, телевизор, многочисленные подражатели-пародисты. Почему-то с торжественной и торжествующей нотой в голосе. А что хорошего – перелом?! Если буквально. А так и есть. Буквально. Серега Швед загремел в больницу. Самое смешное, в ту самую, куда загремел и откуда уже не вышел Ленька Цыплаков, Птенец, Цыпа. То есть в ту самую, куда загремел и откуда без спросу вышел я сам.

Покойный Ленька-птенец по дурости сломал ногу.

Сереге Шведу сломали руку.

Я чуть не сломал голову, если вспомнить обстоятельства моего попадания на больничную койку, и если вспомнить недавние результаты моего же несанкционированного ухода с той койки. А проще – бегства. Чего уж там – конечно, бегства.

– Мы живем в переломное время! – проорал я Шведу с порога.

– И это правильно! – проорал Серега в ответ. Рука у него была в гипсе и на каких-то распорках-подвесках. Сильно покалечили.

Мы дружелюбно орали друг на друга, демонстрируя и подчеркивая прежнюю теплоту отношений, которая, невзирая ни на какие передряги, была, есть и останется прежней. А передряги такие: когда мой подневольный сосед по палате хлопнул стакан коньяку и повалился на пол (подарочек-цианид от Грюнберга), а Серега Швед с моей тезкой-Сандрой как раз сунулись в дверь, мне было недосуг определять-анализировать их выражения лиц. Да и вообще не время и не место. Швед тогда по моей команде сразу ринулся звонить в Большой Дом, тезку-Сандру нашатырем в чувство приводили, потом понаехали парни из ведомства Головнина-Лихарева. Потом меня практически изолировали все в той же палате, а моих гостей-друзей развели по разным местам и вежливо вытягивали из них все жилы: какое отношение оба (но по отдельности!) имеют к больному Боярову, какие отношения у них с больным Бояровым, а также что связывает их, Серегу Шведа и тезку-Сандру, между собой. Оно понятно, дотошным комитетчикам не давала покоя мысль, что мои гости-друзья так или иначе причастны к злосчастному дружескому гостинцу с могильным коньячком и замогильным букетом в придачу (в чем-в чем, а в черном юморе Мишане Грюнбергу не откажешь – отравленное пойло и тут же цветочки, чтоб украсить свеженького покойничка). Конечно, никак они не были причастны!!! Ни к гостинцу, ни к грюнберговской мафии, ни ко всей той истории с русским транзитом – кавказским героином в банках из-под датского «Туборга», следующим малой теплоходной скоростью в конечный путь доставки, Нью- Йорк, Брайтон-Бич. То есть в какой-то мере причастны, да… Ведь именно Серега Швед возил меня двое суток по «муравейникам», а я тыкал палкой, чтобы разворошить, почти наугад, но в конечном счете-то угадал – ткнул и попал, и не в муравейник, а в осиное гнездо. Ведь именно тезка-Сандра чуть заикой не стала, когда кунаки Мишани Грюнберга и уважаемого директора Мезенцева ввалились к ней на Кораблестроителей в поисках меня и до необратимости изуродовали квартиру – спасибо, что только квартиру, а не хозяйку… Но ни Швед, ни Сандра не были в курсе того, из-за чего Бояров вынужден вести столь активный образ жизни, и почему многие и многие изо всех сил пытаются прекратить активный образ жизни Боярова – вплоть до прекращения жизни Боярова как таковой. Я потому и не посвящал толком их обоих во все перепитии. Во-вторых, сам не знал: куда-откуда-зачем… а во-первых, если бы и знал, не посвятил бы: охота на Боярова, пусть и глушат только Боярова (если удастся, разумеется), иначе, если рядом окажешься… возможен рикошет. Живой пример тому – зарезанный в собственной мастерской Фэд, он же дядя-Федор, он же художник Каширин, то есть – что я говорю! прости, дядя-Федор! – уже не живой. Но – пример.

Я и комитетчикам, и Вальке Головнину, и полковнику Лихареву ни про Шведа, ни про тезку-Сандру не упомянул ни словом. Зачем? Про недругов – пожалуйста: и про мелкую рыбешку типа Олежека Драгунского, типа Джумшуда с его джигитами; и про среднюю рыбу типа Геннадия Федоровича Зотова со всеми его теплоходами и специфическими грузами; и про крупняк Мезенцева, Грюнберга и Ко. Но про друзей – ни-ни. Незачем впутывать.

Но… сами впутались. Пришли навестить, а тут – труп. И не чей-то там, а сотрудника известного ведомства. Мда-а…

Известное ведомство – оно чем известно? Тем, что не хочешь, а расскажешь: всё-всё-всё, даже то, что не касается существа дела, даже то, что вообще никого не касается, кроме двоих. Особенно если человек неискушен или если человека есть чем поприжать. Тезка-Сандра – сама неискушенность. А Шведа при желании можно запросто прижать, даже чуть- чуть только надавить – всяческие его общения-катания с интуристами по не самым рекомендованным для гостей нашего города местам.

Словом, когда Валька Голова заглянул ко мне в палату (якобы тоже проведать: «Ну?! На поправку?! Мы еще споем!», а на самом деле чтобы мягко подавить бунтующего Боярова), и я ему сразу заявил, чтобы оставили в покое моего хорошего приятеля и мою… м-м… девушку, Валентин Сергеевич Головнин якобы во внезапном недоумении переспросил:

– Постой, постой! Чью… м-м… девушку?

Да, есть то, что вообще никого не касается, кроме двоих. А иезуит-Валька интонацией сообщил-поправил: не «двоих», а «троих». То есть – тезки-Сандры, меня и Шведа. А точнее при нынешнем раскладе – тезки-Сандры, Шведа и меня. «Меня»- отдельно от спевшейся парочки. Да уж, мы еще споем. А ведь у них на физиономиях было написано, когда пришли проведать. Ну и правильно! Чего другого я ожидал? Сам ведь поручил тезку-Сандру заботам Сереги Шведа. Вот и выбирай, неискушенная девочка, выходец из высокопоставленной киевской семьи, впервые оказавшаяся на берегах Невы… Выбирай: с одной стороны добрый дядя-Саша, подобравший-обогревший, тоже вроде имевший «шишковатого» отца, но в прошлом, а в настоящем – швейцар в престижном (но всего лишь) кабаке «Пальмира», бегающий от кого-то и за кем-то, сующий пачку денег на ремонт разгромленной квартиры и бесследно исчезающий. Выбирай: с другой стороны подчеркнуто интеллигентный, с университетским образованием «двухметроворостый» Серега с тачкой, который и ремонт провел в два дня, и под опеку взял, и на кухне – бог (есть у греков-римлян бог кухни?). Одно плохо – женат и ребенок. Но это даже придает некую духовную маету: мол, ах, как сложен мир.

Я бы на месте тезки-Сандры ни минуты не сомневался. И выбрал бы Серегу. Вот и тезка-Сандра выбрала. Из самолюбия буду считать, что она какое-то время сомневалась.

Я в отличие от неискушенных иногородних студенточек не убежден, что мир сложен. Я убежден как раз в обратном: мир прост. Есть я, есть мое дело, есть мои друзья. Еще есть разной симпатии женщины. Разные. И симпатичные. Журавлики, на манер тезки-Сандры. А еще ласточки. Еще курочки. Мало ли… И выбирать одну из многих – самому себе создавать проблему. Серега себе и создал: Сандра – Сандрой, а каково Лийке и пацану-Барабашке. Баба, она сердцем чует, как сказано Горбатым честному менту Шарапову.

Так что если и хотел Валька Головнин меня ошарашить, то не удалось ему это. Ну разве что в первую секунду-две. А уже на третьей секунде сработало «гуси летят, Бояров, гуси летят…». А также курочки, ласточки, журавлики. Пусть летят они летят, им уже не вернуться назад. Погано получилось, что не сами они, шерочка с машерочкой, Швед с тезкой-Сандрой, поделились со мной радостной вестью, а принес ее на хвосте комитетчик Валентин Сергеевич (нечем, вероятно, больше Комитету заняться, как распутывать-запутывать интимные узы – но я-то сразу узел этот, узелок разрубил). Короче, не получилось у Вальки «разделяй и властвуй». Да и сами бы они, шерочка с машерочкой, мне все выложили! Затем и пришли в больницу – а тут такое…

И со Шведом мы поладили, когда он заявился уже один, без машерочки («Ей неудобно, Саш… Ее совесть мучает…»). Да приходили бы вдвоем, чего там, стерплю, даже буду рад. А вот с подсадными парнями из конторы Головнина-Лихарева мы не поладили. Их подсадили троих, и вот им не было неудобно, их совесть не мучила. И я крепился-крепился, но понял, что не стерплю и уж кому не буду рад, так это им. Еще бы! Одно дело, когда давний приятель Резо Чантурия устраивает Александра Боярова в отдельной палате и как врач рекомендует горячительные напитки и физические процедуры с молоденькими сиделками (лежалками?), более того – сам принимает посильное участие в интенсивном курсе лечения. И один-единственный комитетчик то ли на стреме, то ли в почетном карауле при раненом герое. Другое дело, когда врачу Чантурия строго-настрого предлагают обходить всех больных, а вот больного Боярова предлагают тоже обходить, но – за версту. И само собой, из курса лечения исключаются любые визиты, кроме заранее согласованных понятно где, и любые напитки, кроме заранее прошедших экспертизу (любые градусы, естественно, исключаются). Короче, лежи и не двигайся, пока не выздоровеешь или пока не… наоборот. А вместо почетного караула – то ли охрана, то ли надзиратели. То ли ждут, чтобы сам Грюнберг среди ночи прокрался Боярова душить подушкой, а они тут как тут. То ли ждут, чтобы сам Бояров предпринял попытку к бегству (и значит, он виновен!), а они тут как тут. Шаг влево, шаг вправо.

Не-ет, достаточно! Мне в конце концов перед давним приятелем Резо неловко: он ко мне со всей душой, а я ему комитетчиков привел – ходи теперь по собственной больнице тише воды, ниже травы. Так что – достаточно!

– Куда?

– Погадить!

– Я тоже, пожалуй. Составлю компанию.

Составь, составь, болезный. Как ни соберешься из палаты по любой ерунде, так кто-нибудь из троицы норовит компанию составить. Сопровождай они меня все втроем, была бы у них гарантия, что я никуда не денусь: выучка есть, а один против троих я мог бы и не выстоять при тех еще не до конца заживших огнестрельных дырках, полученных в Комарово на даче Мезенцева плюс Грюнберга. А уж когда и если они сами разделились, тут я могу повластвовать, тут могу дать гарантию, что захочу и уйду. Захотел. Ушел. А трое больных пусть болеют. Лег в больницу – болей, не притворяйся. А я выздоровел. И единственное что мне могут припаять – нарушение больничного режима. За подобное нарушение не ловят, не ищут, а даже автоматом выписывают. С позором. Вот я сам и выписался. Про соседей по палате – ничего не знаю, мне их никто не представлял в качестве сотрудников компетентных органов. Ну споткнулся один из них в туалете, ну упал неудачно, ну сильный ушиб, заживет, как на собаке. Ну отключились ненадолго двое остальных, часика на три, ну бывает, перепад давления, гроза собирается, частичное и временное кислородное голодание. Привет, ребята! Я вам сделал ручкой. И ножкой. Так, как умеет делать ручкой-ножкой Бояров, вы не освоите за весь срок службы…

… А я пошел. Только куда? Забавно, однако идти мне снова было некуда. В собственную квартиру? Увы, нет. И не потому, что за ней слежка – пошли они в задницу со своей слежкой! Без ордера на порог не пущу, а ордер они не получат (на каком, собственно, основании ордер?!). Повестками вызывать – да ради бога, подотритесь вашими повестками. Неожиданно нападать, скручивать и заталкивать в машину – не на того напали, в чем уже убедились.

Нельзя мне в собственную квартиру по простой причине – занято. Вот я и перемежал ночи в гараже Шведа, когда Швед ночевал дома с Лийкой, на Комендантском, – перемежал с ночами у прихваченных курочек-ласточек-журавликов после непременных загулов по кабакам и барам. Потому что Швед не ночевал дома, а сидеть в его гараже, зная, что утром никто не принесет термос, фляжку и все такое прочее, тоскливо. Да и Лийка ненароком заглянет в гараж, а там – Бояров. Лийка-то мне всегда рада, но… почему это я в гараже ее мужа, а не у себя в квартире? Именно потому, что у меня в квартире – ее муж и… некая Сандра. Так-то вот.

Когда Швед виновато посвятил меня в суть, я чуть было не расхохотался, но когда он еще и ключ попросил, раз уж так, пока я все равно на больничной койке отлеживаюсь, тут мы оба уставились друг на друга и разразились неудержимым ликующим идиотизмом: «Гы-гы-гы! Гу-гу-гу! Ге-ге-ге!». Дал, конечно, ключ. Что поделаешь, если тезка-Сандра боится той квартиры – той, на Кораблестроителей: синдром горцев, перепугавших тезку до заикания. Кроме того: «Сереженька, мне неудобно, меня совесть мучает. Саша здесь был, он адрес знает, вдруг случайно зайдет, а я… а мы… нехорошо».

Вот Швед и поселил машерочку в моей же квартире. До поры. Естественно, не вдаваясь в подробности, чья жилплощадь. А сам попеременно ночевал то на Комендантском, то в «романовском» доме, где «один хороший друг, но он сейчас в экспедиции». Лийка, казалось бы, должна давно притерпеться к Серегиным отсутствиям, зная специфику его деятельности, да и притерпелась, но на данном этапе как взбесилась.

– Ну? Что скажешь? – по-джигарханянски скалил я зубы. – Баба, она сердцем чует.

– А то и скажу, что права твоя хозяйка… – шарапово отвечал Серега, и растерянность в тоне пробивалась натуральная, не подражательная.

Да уж, Лийка смогла прибабахнуть мужа-Серегу так, что по шляпку в землю.

И рука – в придачу. Что-то там с ней тяжело, не просто перелом, а кость раздроблена. Попади Швед в любую иную больницу, откромсали бы без лишних слов и наркозов. Это правую-то руку! Шведу-шоферу! Кончился бы его бизнес, хоть по миру иди с протяну… с отсутствующей рукой. Ну, моими молитвами друг-Резо все что мог сделал и все что не мог. И комфорт определил другу Саши Боярова, как самому Саше Боярову.

Спасибо, Резо.

Вах! О чем говоришь!

Шведу-то комфорт обеспечен, а мне… Долго я не протяну, ночуя где и у кого попало. И поспать ведь не дают толком… курочки-ласточки-журавлики. Просто поспать. Оно, конечно, время от времени можно и пободрствовать – почему нет?

Но я все-таки не рыба-пила. Если кто помнит, была такая пластинка «Голубой щенок»: «Это дело я люблю, это дело я люблю! Все на свете я пилю!». Я тоже люблю это дело (как- никак, не голубой, и не щенок), но пилю не все на свете. Иногда хочется просто спокойно почитать, полежать с крутым детективом на сон грядущий. В «романовском» доме, в собственной квартире четыре полки триллерами забиты – больше половины нечитанные: Чейз, Хэммет, Барковский, Чандлер, Гарднер… рынок все новое и новое выбрасывает, успевай покупать. Но в «романовском» доме обосновалась ныне тезка-Сандра, которая на сей раз точно станет заикой, если придет к ней тезка-Саша и попросту, без затей сообщит, что живет он здесь.

Кстати, о триллерах и о классиках. Помнится, у Гарднера я прочел… Тьфу, звучит будто у каталы Игорька Бецкого, косящего под интеллектуала: «Как сказано у Кафки…». Ну да Гарднер со своим Мейсоном – не Кафка. Так вот, у Гарднера прочел и умозрительно посочувствовал:

«Недавно я упомянул о «крутых» детективах в разговоре с одним очень бывалым и многоопытным человеком. Мой собеседник сказал, что он просто читать не может такую чушь. Я поинтересовался почему. Грустно поглядев на меня, он спросил:

– Вас когда-нибудь избивали? Я имею в виду, по-настоящему.

Я что-то пробормотал о том, что в свое время увлекался боксом, и припомнил парочку особенно тяжких для меня боев…

Мой собеседник покачал головой:

– Я спросил: избивали ли вас по-настоящему?

Его избили. Трое гангстеров отделали его всерьез. И хотя организм у него железный, прошло три месяца, прежде чем он смог встречаться с женщинами. Поэтому всякий раз, когда он читает про то, как зверски избитый герой спешит на свидание с зажигательной красоткой, он вздрагивает и отшвыривает книжку».

А теперь я сочувствовал этому парню отнюдь не умозрительно. В общем, могу себя назвать очень бывалым и многоопытным человеком. Организм у меня тоже вполне железный. Зверскому избиению как таковому не подвергался, но недавние приключения стоят двух зверских избиений – и удар дверью, и грюнберговские тычки на складе «Каринко-Виктори», где я связанным кулем валялся по бетонному полу, и ночные погони до Комарова и далее до Выборга, и четыре пули (пусть три из них всего лишь царапнули, но одна-то крепко засела), и таран мезенцевского «мерседеса», и прыжок из окна больницы – всё это в сумме не способствует разжиганию страсти… Да, конечно, с тем же Резо мы провели в его больнице… процедуру-другую с медперсоналом, но на то он и врач, чтобы под его наблюдением и в меру.

Вот такой расклад получился. А стоило мне почуять, что я еще и на прицеле – и достаточно переночевать после «Корвета» у некоей Гражины на Ржевке, чтобы поутру с лифтом сотворилось что-то непонятное; и достаточно завалиться из «Тройки» с некоей Аллой к ней в Автово, чтобы поутру «Ява» на форсаже проревела по самому по краю, чудом не опрокинув, не прибив. И достаточно в центре Питера (в центре!) зайти в «Чайку», где случайных людей не бывает, и попить в тишине и уюте пивка «Туборг», усмехаясь про себя: а точно ли в банках – пиво, или по грюнберговскому почину – героин… Короче, стоило мне ощутить «афганский синдром» (настороже всегда, иначе – конец), я понял: надо выбирать такое место, где меня не найдут, или по крайней мере некоторое время не будут искать. И нельзя мне домой не только из-за тезки-Сандры, но и потому, что там меня МОГУТ искать (мало ей, машерочке, горцев с ножами на Кораблестроителей!). И по кабакам – нежелательно, слишком на виду, а вокруг толпа, и неизвестно, кто в этой толпе следит и далее передает: Бояров сел с «мочалкой» в такси, движутся по Кировскому (Московскому, Старо-Невскому, Стачек), стопанулись у дома такого-то, выходят… и так далее. Была бы жива моя «лохматка», я бы еще покрутил по городу, любой хвост бы отстриг, но где-то она теперь и кто ее стережет после заключительного веселого старта с трупом Борюсика Быстрова в багажнике и финиша на улице Попова об гаишный «мерседес». Полный финиш.

А усадив очередную курочку-ласточку-журавлика в такси и сев туда же, вдруг командовать шоферу: «Шеф, резко налево, а теперь тормозни, а теперь по газам!»- от хвоста уйти можно, однако тот же таксист расколется, как орех, на следующий день, когда его по номеру найдут (и неважно, кто найдет: брайтон-питерская мафия, головнинская Контора или каталы).

Да, нужны собственные колеса. Автомобиль не роскошь – в нем не только можно переночевать в одиночку, но и вовремя увернуться от грузовичков без каратэшных прыжков. На колесах меня трудно, невозможно застать врасплох. А ведь чуть не застали. И это при том, что выбирал я для отдыха на сей раз не шумный кабак с оркестром, шлюшками и толпой, а валютную «Чайку», куда и пришел для трезвого, неторопливого обдумывания: что дальше делать, куда идти, где обосноваться. (Однако валюта растет в цене, как на дрожжах! Раньше, всего месяц назад, доллар шел один к десяти, а теперь персонал и один к пятнадцати не берет без «спасибо», ладно что пока не косятся).

И вот – грузовичок. Нет, не случайный грузовичок, не лихой водила, не тяжелые погодные условия чуть было не превратили меня в кляксу у храма Спаса-на-крови в память Александра… Евгеньевича. Надеюсь, на сегодня все, надеюсь, хотя бы ближайший час-полтора меня пасти не будут. А если и будут, то я сейчас сделаю все, чтобы уйти от «пастухов».

Знаю я место, где меня не будут искать. Знаю я место, где можно добыть приличные колеса. Знаю я место, где накормят, напоят и спать уложат – в одиночку или вдвоем, только в соответствии с пожеланиями самого Боярова.

Плохо, конечно, что Серега Швед сломал руку. Но до чего удачно, что Швед сломал руку! Иначе мне и в голову бы не пришло возвращаться к Резо, в больницу, откуда сам неделю назад выпрыгнул. Какой-то перелом в сознании должен был произойти, чтобы до такого варианта додуматься. И вероятно, перелом этот случился, когда мы разминулись с грузовичком только благодаря каратэ-до, только благодаря четвертому дану Александра Евгеньевича. То есть когда я окончательно понял, что в покое меня не оставят, пока не добьются полного и окончательного покоя для Боярова.

Мы живем в переломное время.

А с рукой у Шведа – не я, само собой, ему разбор устраивал по поводу тезки-Сандры, и не Лийка его колошматила, женским нутром почувствовав: не интуристы виной суточным отсутствиям мужа (она средство почище выбрала, а может, и не средство, а цель, долго бывшую в тумане, но вот… прояснилось).

На третий день моего самовольного ухода из больницы, уже после второй ночевки в гараже Сереги на Комендантском, мы с ним договорились, что встретимся в три часа дня у «Прибалтийской» и согласуем-разработаем вариант дальнейшей жизни: чтобы и шерочка с машерочкой были целы, и я был доволен. Швед с утра опаздывал-торопился встречать очередной теплоход из Стокгольма с постоянными клиентами-гостями, подбросил меня в центр и умчался в порт, к трем часам обещал закруглиться. Дело есть дело, нет вопросов!

Но в назначенный час у «Прибалтийской» меня ждал сюрпризик – пунктуальный до противного Швед опоздал. Я побродил, побродил. Многолюдно у гостиницы было как всегда – проститутки в дорогих импортных упаковках, фарцовщики-мелкота, валютчики – те посолидней, но тоже вовсю химичат, иногда мелькали и непосредственно туристы, жильцы. А Шведа все нет и нет.

Я подошел к валютным таксистам – их было не в пример меньше, чем обычно. И Шведа среди них не было. Где ж ему тогда быть? Первый по очереди таксер – лицо знакомое, виделись в компании со Шведом. Он меня тоже узнал, потому не стеснялся в выражениях:

– Увезли Шведа, бть-еть-мть! И еще двоих, бть, наших! Ему руку дверцей раздробили, мть-еть! А у двоих – челюсть набекрень, дырка в черепе, бть!

– Что, наезд был? Чья команда? Вы же Тихону платите! А он чего не охраняет?

– Платим, бть! Охраняет, бть! Но они же наглые, на рожон лезут, черножопые, мть-еть! Тихон узнал и обещал все у них оторвать, что болтается, бть! И оторвет, ты Тихона знаешь. Но парней этим не починишь, мть! А черножопые, сам знаешь, как тараканы – чем больше их травишь, тем их больше. Поди различи, бть, те же наехали, или новые, бть, которые не в курсе! Никакого, ыть-мть, представления о порядке! Тихон-то им устроит, только если различит которые. А я бы их всех, без разбору, бть, мочил! Понаехали, ыть-мть! Бть-ыть-мть-ить!

Я потребовал подробностей и, по возможности, без языковых красот.

– Какие к… подробности! Нас семеро всего было! А черных штук двадцать. Швед только из машины, а ему руку дверцей ка-ак хряснут! Ну мы пока туда-сюда, сообразили, они еще двоих положили. Ну мы за монтировки, и такое началось! Мы бы их без всякого Тихона уделали!.. То есть… Я в смысле, что Тихон – человек!.. Он им устроит еще тот геноцид!.. Но сегодня мы бы черных уделали, ыть-мть! Жаль, омоновцы подоспели – с дубинками, в жилетах. То есть – хорошо, что подоспели. Иначе мы бы троих-пятерых тараканов раздавили бы насмерть! Ну что, бть, тараканы и есть тараканы – шуранули врассыпную. Может, кто из них омоновцам и попался. Тогда отлично. Тогда Тихон по своим каналам выяснит, что за группа. Но ведь все потом уже, бть! А пока вот сидим, масло в голове помешиваем, мть! Клиентов возить надо, да разве после такого… сразу успокоишься?! Руки, ыть-мть, дрожат, и перед глазами черт-те что, пятна кровавые! Валюта уплывает, а…

– Ясно, понятно. Это ты всё Тихону расскажешь. Он вам, думаю, неустойку заплатит. За счет тараканов. Куда Шведа повезли, не знаешь?

Он знал. Да-а-а… Все дороги ведут – к другу-Резо, к доктору Чантурия. Ленька-птенец, я, Серега Швед…

Резо встретил меня преувеличенно радушно. Хотя черт его знает, насколько преувеличенно. Кавказское радушие – для них, для кавказцев, освященный веками, ритуал. Если и лицемерят, то от всей души, искренно: мой дом – твой дом, мой стол – твой стол, моя жена – твоя… сестра. И не раскусишь: может, шлет он тебя мысленно куда подальше. Однако провозглашает совсем иное. А самое главное – не только провозглашает, но и предоставляет.

И когда я убедился, что если и был за мной хвост, то отвалился (два часа скольжения по переулкам, броски в проходные дворы, отработанный с Афгана прием «исчезновения»), и когда неслышно, пробрался в больницу через все коридоры, лестницы, приемные покои, мимо дежурных сопящих сиделок, и когда открыл дверь в кабинет доктора Чантурия, тот (благо, что не на операции и не в прозектерской какой- нибудь, не на вызове срочном, не дома в конце концов) встретил меня… радушно. И даже не удивился. Или очень хорошо сделал вид, что не удивился, а только меня-то и ждал.

Будто и не было у него со мной хлопот, будто не по моей вине целый этаж почти на две недели оккупировался кагэбэшниками, будто не из-за меня ведущий хирург, хозяин-барин был принужден давать массу объяснений, показаний, не исключено – и в лапу давать, чтобы отвязались.

Выяснилось, отвязались. Трое моих бедолаг-соседей почему-то не стали долечиваться во владениях доктора-Чантурия – их поутру вывезла служебная машина в легком шоке. И прочее наблюдение сняли. Какой смысл? Бояров-то тю-тю. Уж куда-куда, но сюда-то не вернется, не круглый же он идиот….

Вот-вот. Иногда ситуация складывается настолько идиотская, что приходится вести себя как круглый идиот – в результате оказывается, что такая линия поведения есть единственно верная.

Резо не удивился и обрадовался:

– А-а-а! Нарушитель режима! Долечиваться явился?! Что беспокоит? – он показно разминал пальцы и вырастал из-за стола, играя угрозу и отбрасывая на стену карикатурную жуткую, как в мультфильме, тень. – Что беспокоит, то немедленно удалим! Ну так что нас беспокоит?!

– Всё! – в тон ему ответил я.

– Всё удалим! – категорично вынес приговор Резо. – Немедленно!

– Лучше не «всё», а «всех»… – конкретизировал я.

– Обижаешь, дорогой Саша!

Да, друг-Резо без лишних слов и объяснений понял то, что посчитал разумным и достаточным понять. И оказались мы со Шведом в отдельной изолированной палате – изолированной от всех, кто мог бы сунуть любопытный нос, а потом ненароком настучать куда не следует. Идеальное убежище: Швед рядом, пропитание – разумеется, не на отпущенные минздравом сорок копеек, лечение – в соответствии с прежними рекомендациями, но доза удвоена, штрафная доза: спиритус вини. Впрочем, и всерьез позаботиться о здоровье не мешает – пулю, что засела в боку, извлекли, и следует отлежаться, а не петлять по ночному Питеру, увиливая от резвых мотоциклистов и грузовичков. Короче: мой дом (то есть больница) – твой дом, мой стол (то есть не буквально больничное меню, а рацион самого Резо) – твой стол, моя сестра (то есть медсестра, на выбор, любая) – твоя… жена. «Как – не надо?! Ты что, не мужчина стал?! А твой друг что, тоже не мужчина?!».

Мужчина, мужчина, успокоил я Чантурию, просто ПОКА не надо. Немного погодя…

О своих причинах я уже говорил. А Швед – он вынужден был соблюдать целомудрие: что ни день моя тезка-Сандра навещала травмированного рыцаря (я либо в кабинете у Резо пересиживал, в нарды резался, либо в тренажерный зал спускался – отличный, кстати, зал у них в подвале: для разработки всяческих мышц, после травм, весьма кстати… а то и сауну включали, шлаки выгоняли с Ильей и Давидом, ближайшим окружением Чантурии). Мне в принципе безразлично: пришла тезка, не пришла тезка. Но Сереге Шведу было не безразлично. И тезке тоже. Бог с вами, ребята, милуйтесь! Но они, как откровенничал после этих визитов Швед, и не миловались вовсе. Больше беседы вели за жисть. Серегу подспудно Лийка мучила, маялся он из-за номера, который она выкинула: баба, она сердцем чует. А почуяв, Лийка вроде бы в сердцах, вроде бы спонтанно подала на выезд, хватит с нее, ей все это вот досюда уже, только Швед и удерживал, но если он так… то…

А то и скажу, что права твоя хозяйка… Само собой, не вдруг Лийка решилась, давно подготавливалась морально. Вот и Барабашку не с бухты-барахты загодя отправила за кордон, как бы на год, как бы по культурному обмену. И это правильно! Для Лийки – правильно. Мы живем в переломное время – и тут уж кому что отломится. Альбинос-Серега никоим боком не походил на ближневосточного родственника, мечтающего воссоединиться с дальними родственниками. А Лийка – да. Жили душа в душу? Ну и достаточно. Пожили. Раз он так, то она – так. Хотел Швед и на елку влезть, и рыбку съесть – и задницу ободрал, и в лужу сел. Короче, он меня даже немного замордовал своими откровениями каждую ночь: «Ты не спишь?.. Я одного не могу понять…». Серега- Швед, которого я особо ценил за то, что в любой непролазной кутерьме он неизменно говорил: «Понял!», этот Серега Швед плыл на глазах: «Ты не спишь?.. Я одного не могу понять! Никак не могу!..».

Чего тут не понять! Лийка ни разу в больнице не появилась, не навестила. Ну и ничего удивительного: у нее сейчас заботы поважней – с визой, с круглосуточным выстаиванием у консульства, да и очень надо рисковать нос к носу столкнуться с неизвестной соперницей у койки поверженного мужа!

Я Шведу в таких разговорах не собеседник. Я предпочту нарды, сауну, общество Резо, Ильи, Давида – нормальные мужчины, без комплексов. Как и я. Хотя даже такому обществу я предпочту полную свободу, не ограниченную пусть комфортабельной, но неволей. Рано или поздно – пора будет прощаться: дорогие гости, не надоели вам хозяева? Шведу еще лежать и лежать – перелом у него действительно сложный, дурацкий. Вот и спрашивается, зачем Сереге машина, если у него сложный перелом руки?

– Серега, зачем тебе машина?

– Ты что-о-о!

Да, по самому дорогому задел. Самое дорогое в порядке возрастания для Шведа – это: Сандра, семья, машина. Или: семья, Сандра, машина. Но – машина.

А Бояров, значит, для Сереги – никто и звать никак? А?

– Саш, нет, ну ты пойми! Как ты понять не можешь!..

Теперь уже я не могу понять? Я-то очень даже могу понять. И Серегина маета на больничной койке – в немалой степени оттого, что он давненько не видел, не гладил, не охаживал свою «вольво». И Лийку, конечно, давненько не видел, не гладил, не охаживал, но… это дело если не десятое, то второе. А первое – «вольво».

– Представляешь, ты тут валяешься, а гараж твой раскурочили по наводке и машину угнали, на части разобрали.

– Не сыпь мне соль на раны! – дурным голосом ревел Швед, притворяясь, что ироничен. – Она еще болит!

– Или еще Лийка могла на ней в Апраксин махнуть. У нее ведь тоже документы на машину? А ей ох как деньги сейчас нужны – дорога дальняя.

– Не сыпь мне соль на р-р-раны! – говорил навзрыд Швед, и не получалось у него иронии.

– А так – будет машина в надежных руках.

– В твоих?!

Да, с легковым транспортом у меня некоторым образом… не складывается. Если посчитать только за последний период, времен «русского транзита»: собственная «лохматка», милицейский «мерседес», пожарная «Волга», серебристый красавец (теперь бывший красавец) Николая Владимировича Мезенцева… Я бы на месте Шведа тоже призадумался. Но ему я не дал возможности раздумывать. В конце концов – мне НУЖНА машина. И кончим бессмысленный разговор. Каков бы ни был процесс уговоров, результат заранее известен. Да и процесс протекал хоть и шумно-тягуче, но для проформы – в ожидании Резо: все-таки надо с ним обговорить детали перегона «вольво» из Серегиного гаража под окна больницы.

– И будешь ты, Серега, глядеть на нее из окошка. А я даже побибикаю из нее, чтоб твой слух согреть.

– Да-а, а потом угробишь ее о ближайший «Камаз»!

– Ложитесь, больной. Вам вредно волноваться. Короче, считай, что я тебя уговорил. Понял?

– Понял…

Я изложил Чантурии вариант. Чантурия предложил свой вариант: Бояров никуда на своих не пойдет, а вместо Боярова отправится по адресу Илья или Давид (оба водители что надо, пять лет на «скорой» работали) и аккуратно приедут на «вольво» к больнице. Природно интеллигентный Швед мялся-жался, не возражая и не соглашаясь: с одной стороны, доктор ему – всё, а он доктору вроде бы не доверяет; с другой стороны, не будет ведь Серега растолковывать доктору все тонкости нынешних отношений в семье и возможных эксцессов, если абсолютно чужие люди вдруг возникнут у гаража, и вдруг Лийка именно тогда именно там… ну и так далее.

Я вывел Резо в коридор и доступно объяснил все что мог про кашу, которая заварилась у Шведа, и в которую он сам влип.

– Бедный мальчик! – зацокал языком Резо. – Бедный, бедный! Один, совсем один. Очень тяжело потерять жену…

Нет, никогда не определить, насколько искренне сочувствие у кавказцев. Цокал-то Резо громко и сокрушался с тяжелыми вздохами. Но по большому счету: кого скребет чужое горе?! И Резо, что называется, «принял самое живое участие», но в глазах мелькнул некий огонек – холодноватый, даже не равнодушный, просто никакой. Ритуал ритуалом, но… кого скребет чужое горе?! Весьма напоминал Чантурия в этот момент своего анекдотного земляка, который скорбно повторял: очень тяжело потерять жену, очень тяжело потерять жену… – а потом завершил: практически невозможно!

– А я сначала думал – девочка мальчику жена… – припомнил Чантурия тезку-Сандру.

– Девочка мальчику не жена… – внушительно пояснил я.

– Хорошая такая девочка! – зацокал Резо, но теперь не сокрушенно, а восхищенно. – Мальчик, получается, совсем один, да? Совсем один?

– Девочка тоже получается совсем один! – поддел я Чантурию тоном. Что-то мне перестала нравиться наша беседа: я ему про машину, а он мне про шерочку с машерочкой.

– Я могу девочке хорошее место найти. Я Марине скажу, она завтра из отпуска выходит, – Марина девочку хорошо пристроит. Надо девочку хорошо пристроить.

– Резо! – прервал я ритуальное доброхотство. – Давай пока хорошо пристроим машину. Есть у тебя еще вариант?

Вариант был.

Я с ветерком прокатился в салоне «скорой» – матовые стекла, да и кто станет разглядывать, кто рискнет тормознуть «скорую» при сирене и полных огнях. За рулем сидел Давид. На ближних подступах к Комендантскому он сирену отключил, чтобы не всполошить весь спальный район, беззвучно подкатил к Серегиному боксу. А там уж я управился сам, открыл ворота, вывел «вольво», запер гараж – и мы отправились в обратный путь: Давид на своей, я – на своей (ну на Серегиной… впрочем, моей!).

Лийкины (Серегины) окна были черны и пусты. Ощущалось: нет никого, и не просто с работы еще не вернулись, а относительно надолго никого нет. Да и какая у Лийки работа! Только на дому – пока муж по Питеру колесит, интуристов развлекает, жена плащи строчит из сырья заказчика для кооператива, две сотни заказ, в месяц до трех тыщ деревянными выходило. И если нет Лийки дома, то скорее всего торчит она в Москве у голландского консульства: виза, то-сё.

Оно и к лучшему, что не встретились, разминулись. Иначе пришлось бы мне на правах (и тяжких обязанностях) друга дома выслушивать монологи второй стороны: «Я одного никак не могу понять!». И с тупым, всепонимающим лицом подносить воды, когда Лийка схватится за горло: то ли горькие эмоции душат, то ли очередной приступ астмы. Разбирайтесь сами, ну вас всех!

А я теперь свободный человек. На колесах.

Последний нонешний денечек!.. То есть ночку. И – на волю. Куда на волю, пока не очень ясно. Работа моя накрылась, квартира моя накрылась… Что делать? Когда не знаешь что делать, делай шаг вперед. Да, это мой старый, испытанный принцип. Не могу поступаться принципами, да.

Глава 2

Но пришлось. На денек, но поступиться. Я чуть было не решил уже отсигналить Давиду, чтобы остановился, и сказать ему, мол, езжай один, а я теперь как-нибудь сам. Что мне в больнице делать? Пролежни зарабатывать? Однако… Швед ненароком рехнуться способен, если я исчезну в неизвестном направлении НА ЕГО МАШИНЕ. Да и попрощаться надо. И с ним, и с Резо, и вообще…

Они все были уже в хорошем разогреве. Судя по атмосферке, Чантурия решил утешить безутешного больного (А как же! Мальчик совсем один. За машину беспокоится, за семью беспокоится, за девочку беспокоится! И не просто мальчик, а друг Саши Боярова. Надо его утешить!). А средство известное: пили они из мензурок и пили они спирт.

– Не бойся, мальчик, не отравлю! – пошучивал Резо. – Я – не отравлю! – напирая на «я». – И ты, девочка, не бойся! Он только полезный! Как врач говорю! Мы тебе строго по рецепту разбавим! – и вливал-размешивал апельсиновый джус из импортных коробочек (апельсиновый, киви, ананас – уйма коробочек в кем-то принесенном полиэтиленовом пакете с надписью «CAMEL» и с верблюдом). Впрочем, и блок «CAMEL» был тут же, разодранный, рассыпанный. И куча других пакетов с недешевым содержимым: салями, орешки, камамбер, банки сардин, икра. И – не спиртом единым жив человек – усмотрел я, как вошел в палату, и «Джи энд би», и «Парадиз» – молочко алкогольное для дам. И дам усмотрел. Была в палате тезка-Сандра, которая норовила по-домашнему пристроиться у Шведа подмышкой. Была в палате хрустально-холодная незнакомка, которую норовил по-служебному, по-свойски подщипнуть Илья.

Медицина гуляет! И пациентов прогуливает. Мощно прогуливает! На всю больницу было бы слышно, если бы палата наша не предназначалась как раз для подобных случаев. То есть для случаев, когда люди громко кричат – а от боли, от разгоряченности пьяной… роли не играет. Главное, звукоизоляция отличная. И на тот, и на другой, и на какой-нибудь третий случай сгодится. Мы с Чантурией не раз проверили надежность звукоизоляции в предыдущий мой курс «лечения». И стол был не бедней (разве только «фирменных» упаковок чуть поменьше, но здоровая качественная еда, с рынка), и дамы ничуть не хуже (разве только менее знакомые, менее «узнаваемые»).

– Са-а-анечка! – сразу потянулась тезка. Лыка не вяжет, напоил, чертов гостеприимный сердобольный Резо. – Са-а-анечка! Прости меня! Я тебе из-з… з-зи… заменила!

А незнакомка на этой тезкиной фразе стрельнула взглядом и перестала быть незнакомкой. Только что не прыснула. Сщелкнула со своего колена назойливую ладонь Ильи и поприветствовала:

– Здрасьте, дядя!

Да, белый халат дисциплинирует, придает строгость и неприступность. Поди узнай. Узнал. Маринка из «Советской». Та самая Маринка, у которой и с которой я ночевал, когда мне деваться было некуда, а на шее «висели» труп Борюсика Быстрова, труп дяди-Федора, Фэда Каширина, и уважаемый директор Николай Владимирович Мезенцев ждал-дожидался: пора бы оловянному солдатику Боярову где-то как-то проявиться.

Я в первый момент оторопел, что для меня несвойственно. Просто не сообразил: когда же они, Резо с Ильей, все успели – и тезку-Сандру встретить-приветить, и в «Советскую» смотать в оба конца, подцепить курочку-ласточку (специально для меня?), и нахрюкаться до кондиции. И тут же вспомнил: ведь только-только, пару-тройку часов назад Чантурия упоминал неизвестную Марину. «Я Марине скажу… Марина девочку хорошо пристроит». Значит Марина и есть та Марина. И: «Здрасьте, дядя!».

Я моментально понял – она УСИЛИЛА взгляд, только полный дундук не понял бы! – мы НЕ знакомы. Что, впрочем, не мешает нам нынче познакомиться, далее – все возможно, вплоть до. Но раньше мы не встречались, ни при каких обстоятельствах, тем более при таких, каких встречались. Молчаливый заговор. Это сближает. Это не помешает.

– Здрасьте, тетя!

Единственно что – я был не в их кондиции.

– Штрафную! Штрафную!

– Я за рулем.

– За каким рулем?! – отвлекся Швед. – Ни за каким не за рулем! – Он, заслышав про родное-близкое, даже отпрянул от Резо, которому до того что-то пьяно втолковывал или требовал растолковать.

Илья инстинктом отвергнутого самца углядел во мне соперника, завопил:

– Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним!

– Утром! – примиряюще распорядился Резо. – Ранним! А пока, Саша, у тебя такая задача: догнать и перегнать Илико! Илюша, он тебя догонит и перегонит! Свой золотой зуб ставлю! – Резо наполнил мензурку до краев, протянул: – Догоняй! Догоняй нас всех!

Чего не сделаешь ради хорошей компании. Только, пожалуй, не спирт, а «Джи энд Би»… раз пошла такая пьянка, режь последний ананас.

– Порежем-нарежем-отрежем! Здесь хирурги сидят, а не эскимо на палочке!

В общем, догнал я их всех довольно быстро. Пить умею, не отнять, но дозы мне выписывались просто лошадиные. Да и полегчало с проблемами первой необходимости: машина есть, путь открыт, вот только просплюсь. Как говаривал Олежек Драгунский на излете в «Пальмире»: расслабон хляет. Правда, Юрка-напарник тут же осторожно добавлял: но напряженка еще есть. Итак, расслабон хляет, но напряженка еще есть.

И сколько бы меня ни потчевали, голова оставалась ясной. То есть да, туман, но не пьяный, а трезвый. Будто мозги обложили ватой, а сквозь нее, известно, не искажение, а просто приглушение. Контролировать себя я контролировал.

И когда мы с Маринкой в коридор ушли, на лестницу («Мы сейчас. На лестнице покурим. А вы бы хоть на пять минут проветрили здесь и не дымили бы какое-то время»). Контролировал:

– Узнал, дядя? Ты что же подумал, я как та интердевочка? Сопли розовые! Добрый мужик – писатель, только жизни не знает. Он что, думал, после его книжки все бляди побегут в сиделки полутрупы переворачивать и «утки» носить? Наоборот! После его книжки все сиделки и не только сиделки скопом в бляди побежали… Дай еще, не прикурилось! А мне даром не надо! Ни того, ни другого. Денег хватает во! Я здесь кабинет мануальной терапии веду, если хочешь знать! Я, если хочешь знать, комплекс биостимуляции, вибромассаж, если хочешь знать! Меня крутые ребята сейчас пристегивают, из Москвы, если хочешь знать. Конкурс фотомоделей. А меня – тренером, врачом, массажистом и вообще, если хочешь знать… Тьфу! Дай другую! Уже и в штатовских – поленья! А мужики, если хочешь знать, мне просто нравятся. И я без них не могу. И не хочу! Что я, лесбиянка какая-то?! А где их найдешь, мужиков?! Если хочешь знать, я ни разу с уродом не ходила. И тебя тогда… глаз на тебя положила, потому что… вот. А что нос чуток на боку – плевать, был бы мужик, если хочешь знать. И деньги беру, чтоб с падлой-сутенером рассчитаться потом. Что мне – свои что ли кровные выкладывать, если мужик нужен?! А мужиков-то приличных и нет, если хочешь знать. На глаз каждый цепляет, а потом глядь – больше не на что и цеплять. Илико этот – импотент! А этот… ну я говорила… крутой, в белокаменной… вообще педрила! Я их на метр чую, если хочешь знать! А тут никто не знает, в больнице. Тут я «не тронь – ошпарю»! Понял, да?! Ты меня понимаешь, дядя, понял, да? Ну ты понял или нет, дядя?! Договорились, да? А ты мне еще тогда понравился, ага?!

Ага, ага. Детский лепет. Я не шлюшка, я нимфоманка, я по любви. Иное время, иные песни. Книжку приплела, писателя. Да знаю я, насмотрелся всякого и всяких. В той же «Пальмире». И похожих исповедей наслушался, тетя, «если хочешь знать». Но Марина не хотела знать. Она хотела только одного – чтобы я ее не продал дяде-Резо. Да бог с тобой, курочка-ласточка! А испугалась. Испуга-алась, дурочка.

– Вы чем там занимаетесь?! Кыш! – самэц-импотент Илико забеспокоился.

– Трахаемся! – рявкнула Марина тоном, не допускающим ничего подобного. – С треском!

А я, возвращаясь в палату-кабак, контролировал сквозь «вату»: Маринины разборки – это ее разборки, но еще один враг мною приобретен: самэц-Илья.

Потому сразу присел к Резо со Шведом и целиком погрузился в их выяснения-разъяснения. Мол, абсолютно меня не интересует противоположный пол. Да так оно и есть по сути. К тому же тезка-Сандра отрубилась, сопела в две дырочки – детский организм слаб к таким порциям. Смех да и только, но свернулась она калачиком на моей койке. Фрейд не дремлет!

А Марина в палату вообще не вернулась. То есть зашла, процедила «Топ-пор веш-шай!», прихватила непочатую бутылку «Парадиза» и покинула компанию (теперь чисто мужскую), отметившись официально:

– Реваз Нодарыч, я пока в отпуске. Если завтра что – я в массажном кабинете у себя.

Резо сделал ей пальцами «отдыхай, отдыхай!», не обернувшись. Очень его занимал диалог со Шведом. Оба они, и Резо, и Швед, были на бровях – они не скандалили, но уже подступали к тому. Чантурия возмущенно цокал, показывая, что только из уважения к гостю не прекращает беседу, не закрывает тему. Швед же напирал чисто по пьяно-русски – ответ нужен только подтверждающий: нет, ты скажи, скажи! скажешь, нет?! вот и я говорю! Куда только делся интеллигентный налет университетского образования.

Самэц-Илья угрюмо буравил меня моргалами: мол, она ушла, потом ты за ней уйдешь, как вы договорились, знаем эти штучки, никуда ты не уйдешь, через мой труп!

Реши я уйти, то и ушел бы. И мысль такая плавала. Уйти. Не вслед нимфоманке-Маринке, а просто уйти. Скучно… Сесть за руль, отъехать чуть за город, там и подремать на свежем воздухе. А то – негде стало. А черт, и тут негде! И действительно – хоть топор вешай. Как на складе «Каринко-Виктори» после устроенного мною же возгорания.

Но, во-первых, при всем контролировании себя самого, принял я более чем достаточно, и напорись я на рьяного гаишника-полуночника… летай иль ползай, конец известен.

Во-вторых, я вдруг поймал тему, которую упорно развивал Серега Швед, и которую старался закрыть Резо. Тема-то банальная: отечественная медицина – хреновая, людей гробят ни за грош, тот же Цыпа!..

Цыпа. Ленька Цыплаков. Птенец. Ученик.

Понятно, почему Шведа на эту колею занесло. Мы с ним как раз третьего дня вспоминали Цыпу в связи с Серегиной травмой. В том смысле, что выскочил бы из «Прибалтийской» Ленька, как тогда из «Пулковской», и отбились бы без всяких потерь, слов нет! А я Шведу внушал, что Птенца еще учить и учить: гуси летят… И выскочи он из «Прибалтийской», как тогда из «Пулковской», потерь было бы просто на одного больше, на одного Леньку Цыплакова больше. Да что там говорить теперь-то, если Птенца мы так и так уже потеряли. Слушай, Саш, а как так получилось, кстати? Нога ногой, но от ноги не помирают! Да видишь ли, Серега, я сам толком не знаю. Вроде тромб какой-то… Краем уха слышал. А потом, ты же помнишь, все закрутилось – с комитетчиком этим, с тобой, со мной… И ведь, Саш, мы ведь его так и не похоронили по-людски, а? Точно! Серега! А кто нашего Цыпу провожал? У него ведь – никого. Детдомовский. Вот и я говорю, Саш! Па-аршиво получилось!

Вот и теперь Швед говорил:

– Реваз Нодарович, я не о вас! Но бесплатная медицина – это гроб, нет? В какой еще стране человек может откинуть коньки от элементарного перелома, и никто даже не поинтересуется?! Нет, Реваз Нодарович, ты скажи, скажи?!

– Интересуешься? – неопределенно скривился Резо. – Можешь не волноваться, ты со своим переломом выживешь!

– Да при чем тут я! – озлился Швед, обидевшись, что его заподозрили в хлопотах по собственному поводу. – Я разве про себя?! – и он демонстративно улегся лицом к стенке, оттопырив закованную в гипс руку, бурча оскорбленно: – С тобой говоришь, как с человеком, а ты… Только и знают, только и думают, лишь бы себя отмазать, я не я, лошадь не моя, советская медицина – самая бесплатная медицина в мире, советский паралич – самый прогрессивный паралич в мире…

Швед смолк внезапно, на полуслове. Заснул. Будто в прорубь.

И тут повисла глухая тишина. Каждый из нас, из еще бодрствующих, услышал эту тишину. Резо, Илья. И – я.

Расслабон хляет, но напряженка еще есть.

– Интересуюсь! – ответил я за Шведа. Получилось неожиданно жестко. – В самом деле, Резо, как так? Перелом – и нет человека. Впервые слышу.

– Он впервые слышит! – возвел очи к потолку Резо. – Нет, вы слышите: он впервые слышит! Слышишь, Илико!.. Как все-таки все люди любят рассуждать о том, чего не знают! Запомни, Саша, нет несерьезных травм! Люди умирают от укола пенициллина, от наркоза, от любой царапины! А ты говоришь: от перелома не умирают! Десятки, сотни причин могут быть! А он мне тут будет рассуждать!

Самэц-импотент-Илья согласно кивал головой, не сводя с меня глаз. И… не понравился мне этот взгляд. И Резо мне не понравился. Кавказское лицемерие кавказским лицемерием, честь мундира (точнее халата) честью мундира (халата), но…

Их обоих как прорвало. Из них без всякой внутренней логики внезапно поперли байки, полуанекдоты и просто анекдоты – и все чернушные:

Про парня, привезенного с обгорелой задницей и проломленным черепом. Плавки японские простирнул в бензине, а те взяли и растворились. Он в сердцах выплеснул все в унитаз и сам на него присел, закурил от огорчения, а спичку машинально под себя кинул, в тот же унитаз…

Про трех хирургов в сауне. «Клянусь, реальный случай! Твоим здоровьем клянусь!». Поддали крепко, тут заметили – у одного из них ноготь врастает на большом пальце ноги. Укорять стали: сам хирург, а себе же пустяковую операцию не сделаешь, ходишь мучаешься. Тот говорит: боли боюсь, боюсь и всё! Двое остальных говорят: мы по дружбе тебе сейчас под общим наркозом все сбацаем! А сауна, как у нас, тоже в больничном корпусе, все рядом. Уговорили по пьяни, маску наложили, а у того сердце остановилось – наркоз, алкоголь, мышцы распарены. Стимулировали массажем – ноль. Тогда – терять-то нечего! – клетку рассекли, прямой массаж сердца. Заработало! А когда зашили и пытались на каталку переложить, уронили, еще и ногу ему сломали. В общем, тот в себя приходит – тут капельница, тут грудная клетка перебинтована, тут нога к потолку на вытяжке в гипсе и… прямо вот так вот на него большой палец смотрит, тот самый, с нетронутым врастающим ногтем. Удружили!

Про: какая у больного температура? нормальная, комнатная, плюс восемнадцать!

И конечно, про: сестра, а если пилюльку какую или укольчик? доктор сказал, в морг!

И оба норовили по-новой налить – налить и выпить: за здоровье, за упокой, за здоровье, за упокой, за здо…

Но я же говорю, голова была туманной, но трезвой. И мы, конечно, выпили. И конечно, еще выпили. Нельзя не выпить за здоровье, если тост провозглашен врачем. Тем более нельзя не выпить за упокой души (чьей?), если тост провозглашен врачом. Им, врачам, лучше знать. Но и я тоже хочу знать. Лучше знать. А наш междусобойчик не нравился мне все больше и больше: я задаю вопрос достаточно серьезный – что еще есть серьезней вопроса жизни и смерти, тем более жизни и смерти друга! – а в ответ слышу древние байки на медицинские темы.

– И все же? – вернулся я к исходному, накрыв ладонью свой импровизированный стакан, куда Илья норовил плеснуть очередную порцию.

Илья по молодости, по неопытности был суетлив и плохо притворялся беспечным. У Резо получалось куда удачней. Но я уже поймал эту их искусственность. Напортачили и мозги запудривают. Чего упрямиться, чего скрывать?! Дело-то прошлое, а я Леньке – не сват, не брат. Впрочем – учитель. А это больше, чем сват и брат. Но дело-то прошлое, Леньку не вернуть, а я не из тех, кто задним числом… м-м… накладывает взыскания. Ошиблись – так и скажите. Врать-то зачем? Вижу ведь – врут. И чем упорней врут, тем упорней я стану дожимать, чтобы не врали. Дружба дружбой, но что за дружба, если врут? Скажи все как есть, и как бы оно ни было – дружим дальше. Нет?

Нет. Резо упрямился. Ну да и я не из покладистых:

– Все же? В чем проблема, Резо?

– Никаких проблем, дорогой! Но, понимаешь, Саша, есть такое понятие – врачебная тайна.

– При чем здесь тайна! Вот когда я подхвачу триппер, это будет тайна. А когда человек внезапно погибает…

– Умирает! – тут же поправил Чантурия.

– Умирает… Я бы хотел на тебя посмотреть после того, как ты сообщишь его родственникам: причина смерти – врачебная тайна!

– У него нет родственников! – некстати встрял самэц.

Некстати для Резо, тот послал Илье взгляд, которым убить можно. А для меня – кстати. Отличная память у Илико – подробности биографии пациентов не забывает, в уме держит. По трезвянке – в уме, по пьянке – на языке. И Резо готов был, судя по взгляду, немедленно удалить этот язык, как нечто лишнее и даже вредное. Но предпочел – по ситуации – отвлечь меня от неосторожной фразы самца-импотента задушевным монологом в адрес друга-Саши:

– Видишь ли, Саша… Помимо врачебной этики, существует и своя, ведомственная, цеховая. Представь – ты врач, ты поставил неверный диагноз. Бывает? Бывает. И не потому, что ты плохой специалист… Как по-твоему, я – плохой специалист?

– Резо-о!..

– Во-от. Сам знаешь. И у меня нет плохих специалистов. За Давидика и за Илико я тоже могу поручиться как за самого себя. Ну про оборудование мне тебе рассказывать не надо…

– Конечно! Сауна, тренажеры, вибромассаж.

– Это не оборудование! То есть это оборудование профилактическое. И… не для всех. В смысле – не для всех больных. Твой друг – Серго, да? – сказал: бесплатная медицина? Сказал! А сауна, тренажеры и так далее – на деньги, на мои деньги. А я сам распоряжаюсь своими деньгами, правильно? Я их трачу на друзей. Вот ты мне друг – я на тебя трачу и взамен ничего не надо. Ты же мне друг!.. А про государственное оборудование даже говорить не хочу. Уровень пещерный. Условия содержания – вообще ниже пещерного. Но твоя палата – не пещера? Не пещера. Все остальные – не мои друзья и не друзья моих друзей – получают только то, что им положено от государства. И если человек от такой заботы умирает, кто виноват: я или государство? Специфику нашей больницы ты знаешь. И контингент тебе известен. Какой-нибудь бомж или алкаш в таком состоянии иногда привозится, что иногда думаешь: может, проще с ним не мучаться, чтобы он сам не мучался? Брюхо распорото в поножовщине или череп расколот, мозги наружу, а дышит… и матерится, и спирту требует, медсестричек за ноги хватает, суется куда не следует.

Что делать? В сауну его? На биостимуляцию? Или… ничего не делать? Скажи. Сам скажи, Саша.

Я сказал:

– То есть если бы ты знал, что Ленька мой друг, он остался бы жив-здоров? – нет, не понравился мне Резо. В течение своего монолога он успел и подмаслить и чуть пригрозить, и… не ответил на мой вопрос.

– Ну-у! Если бы я знал!.. – всплеснул руками Чантурия. – Если бы я знал… тоже ничего нельзя было изменить. Особый случай. У него кость срасталась неправильно. Начали выправлять, а больной шока не выдержал – сердце. Повезли в реанимацию, и он прямо на столе… Знаешь, что такое сердечная недостаточность? Другое дело, я, лечащий врач, обязан был предусмотреть все – но всего никогда не предусмотришь. А в анамнезе у твоего приятеля ни слова про сердце. Вот Илико может подтвердить. Илико! Илюша! Заснул. Молодой еще, эх, не умеет пить по-настоящему. То ли дело мы! Выпьем, Саша? За дружбу! Тебе спирт или виски?

– Нет, мне не надо. Хватит на сегодня… – все меньше и меньше доверия вызывал у меня Чантурия. Тем меньше, чем больше он хотел это доверие завоевать. Почему бы не побеседовать доверительно, оставшись практически один на один. Но создалось у меня впечатление, что Илико-Илюша не заснул. Вернее, «заснул», стоило доктору Резо окликнуть ближайшего подручного, а интонация в оклике было: не спи! слушай!

Ну тогда слушай. Слушайте оба. Или даже втроем. Где-то еще Давид должен околачиваться. Почему его нет? Или компанией брезгует? Или за дверью притих, обеспечивая звуко- и прочую изоляцию. Скорее всего. Я так почувствовал. Я «видел» трезвого, настороженного Давида, застывшего в коридоре у дверей палаты. И сам я уже был настороже, хотя пьяная вата в голове мешала, очень мешала. Что за дела?! Почему Давид носа не кажет, на страже стоит? Почему Илья прикидывается бессознательным? Почему Чантурия по-кавказски лицемерно заговаривает мне зубы?

А не собираются ли они сдать меня Комитету? Мол, явился беглый больной, приезжайте быстрей, пока мы его удерживаем (у Давида как раз возможность позвонить из кабинета Резо – прослушал нашу беседу, понял Чантурию по тону и…). Вряд ли. Нет у них никакого резона сдавать меня Головнину-Лихареву. Если они спонтанно решили, что таким образом избавятся от хлопот, связанных с излишне любопытным пациентом, то – ошибаются. Хлопот с вызовом Комитета только прибавится: коллеги Головнина не менее, а более любопытны, и уж я постараюсь раззадорить специфический интерес Вальки Головы по отношению к владениям доктора Чантурия. Кому хуже? Мне – плохо. Но и собутыльникам моим сегодняшним – не сказать, что очень здорово. Потому – поговорим.

– У этого парня сердце было дай бог каждому, Резо. Он у меня несколько лет тренировался, я его к чемпионату страны готовил. И нагрузки он переносил такие, что и мне сейчас не выдержать.

– Вот, Саша! Вот! Ты своими нагрузками и мог загнать. Вообще у спортсменов такое часто бывает. А кто виноват? Меня за решетку сажать? Или… кого?

– Меня! Меня, Резо, меня. Кого же еще! Только так… Ты специалист в своем деле, но я – в своем. Я же профессиональный тренер. Кому как не мне дозировать нагрузки! Да и регулярно мой… подопечный проходил обследование в спортивном диспансере – электрокардиограммы идеальные.

– Давно?

– Что?

– Давно ты его тренировал? Год? Два года назад?

– Какая разница! Что-то около того.

– А потом?

– Потом не знаю. Я отошел. Сам знаешь, слышал.

– Вот! Резкая смена режима. В общем, что я тебе буду разъяснять элементарные вещи! Первый случай, что ли?! Ты хоть помнишь такого хоккеиста – Блинова?! Молодой – не помнишь. Самый мощный бросок был. И вдруг – кувырк. Нету. Между прочим, сердечная недостаточность. Между прочим, тоже под контролем врачей был. И каких врачей! Как ты это объяснишь?

– В общем, – поддразнил я Чантурию, предвкушая свой козырь, – что я тебе буду разъяснять элементарные вещи! Мало ли что с сердцем случается! Сердцу не прикажешь, как говорится. Но мне помнится, стоял я в палате, откуда Леньку увезли, и что-то такое говорила медсестра про тромб. Ну так что? Тромб? Или недостаточность?

– Са-аша! Ты мне не доверяешь? Или ты меня проверяешь? Са-аша, я тебя не пойму!

– Я тебе, Резо, доверяю, но проверяю. Мне в конце концов по большому счету безразлично, отчего мой ученик скончался. Не я эту тему поднял. Но то, что ты мне начинаешь голову морочить, наводит на черт знает какие размышления.

– Да-а? И на какие?

Это я уже дал маху. Крепился, крепился и выдал! А с другой стороны… чего мне опасаться?! То есть мне, само собой, стоит опасаться, но не Резо же, не Илью с Давидом вместе взятыми! Да я их!..

– Сестра сказала – тромб, чтобы успокоить палату. И вообще… Слушай, Саша, ты следователь? Или прокурор? Чего тебе не хватает для полного счастья?! Скончался человек, похоронили – и все дела!

– Где?

– Что?

– Где похоронили? Ты не знал, что это мой друг, что это мой ученик – нет вопросов. Но теперь-то я как друг, как учитель могу знать, где его похоронили, где тело лежит? Чтобы стакан водки треснуть на могилке, а Резо?

И атмосферка сгустилась вдруг до невозможности, до твердого. Хотя о чем таком я спросил?!

– Мало ли где невостребованных закапывают! На Ковалевском… Мы не следим.

– Значит, я могу по вашей какой-нибудь бухгалтерии проследить, где и как закопали… кого угодно?

– Можешь… Можешь, да. Только зачем тебе? А, Саша, зачем тебе?! Мир праху всех, кто почил, – мы-то живы! Давай тост за то, что мы живы! Что мы ЕЩЕ живы.

– За то, что Я еще жив, стоит выпить, дорогой Резо! – спровоцировал я: проснулась опаска, и я по обыкновению вместо ожидания или шага назад сделал шаг вперед. И не ошибся.

– Еще как стоит! – возбужденно подхватил друг-Чантурия, и была тут угроза, а не радость по поводу того, что я еще жив.

Ни хрена себе, вареники!

Он, доктор Чантурия, выверенным неверным жестом набулькал мне в мензурку очередную дозу. Я опрокинул ее внутрь – даже не обожгла, даже не согрела… как вода. Вот ведь – пьяный треп вроде бы! И начал не я, а Серега Швед. И началось всего с ничего: про Тихона с ним, с Серегой, говорили, инцидент у «Пулковской» вспоминали в связи с инцидентом у «Прибалтийской». Потом Швед с Чантурией языками зацепился. А теперь все вырубились, а я не могу, чуя непонятную опасность. Что-что, а опасность я всегда чую до того даже, когда она становится реальной. И вот… Швед давно вырубился. Ленька-птенец давно усоп… а я рассусоливаю и чую, что не совсем дело чисто. И дверь в палату закрыта ровно настолько, чтобы в любой нужный момент распахнуться.

Она и распахнулась. Давид?

Да, он. Как ждал. Что значит «как»?! Ждал! Когда беседа дойдет до критической черты. Дошла? Судя по своевременности появления второго подручного доктора Чантурия – дошла.

– Реваз Нодарович! Тут привезли одного… Без вас никак!

А по выражению лица Давидика я вычислил, что никакого «одного» не привезли и вообще, может быть, никого не привезли, просто пришла пора заканчивать посиделки. И правильно! Пора заканчивать. Даже сквозь пьяную вату я уловил: пора заканчивать. На данный момент, во всяком случае. Умереть, уснуть. И видеть сны… Какие сны приснятся… Гамлет, в общем. Отстаньте. Сплю я, сплю. И даже не помню, о чем таком говорили. «Я крепко спал в ночь после нашей свадьбы, и ни о чем плохом не думал я. Пока я спал, любовник мамы, Клавдий, мне в ухо налил… извиняюсь… яд!».

А поутру они проснулись… И я с больной головой, наглотавшись «антиполицая», чтобы придти в себя, последовательно восстанавливал – что же вчера такое было? Заснул, кстати, я в ногах у Шведа. Умудрились ведь поместиться на одной койке! Это при наших габаритах.

Ни Резо, ни Давида с Ильей не было. И тезки-Сандры не было – постель измята, а ее нет.

– Швед! – осторожно растолкал я Серегу, – Швед! Открой глазки! Пора прощаться, я поехал.

– У-У-У, голова-голова! – заныл Швед. Приподнялся: – А где?! А куда?! – он зарыскал ошалевшим со сна взглядом. – Где?! Куда подевалась?!

– Откуда мне знать? Домой отправилась.

– Куда – домой? Сама?

– Нет! Ее, как Гамлета! Четыре капитана! К помосту!

– Какие капитаны?! Какой помост?! Ты же ее привел! Куда девал? Саша, где?!

Тут я сообразил, что все-таки судьба тезки-Сандры занимает Серегу Шведа не в пример меньше, чем судьба «вольво». И это правильно!

Я выглянул в окно – машина стояла там, где стояла.

– С тебя бутылка! – успокоил я Серегу.

– Согласен! – успокоился он. – Только давай заранее обговорим – из-под шампанского или из-под коньяка?

Мы оба понимающе хихикнули. Давненько не бывало такого поганого послевкусия. И не только и не столько от количества выпитого. Точил червячок от вчерашней беседы.

– Чем закончилось-то? – силясь восстановить былое, спросил Швед.

– А ничем.

– Понял!

И ведь действительно – ничем. Вчерашние подозрения и напряженка отошли на второй план. Расслабон хляет…

Хотя… Ладно, потом! Всё потом.

А пока – я опять не уехал. В себя приходил. Явилась Марина, предложила оздоровиться. Почему бы и нет?

Массажист она действительно классный, как выяснилось. Мы с ней перекинулись свойскими намеками: мол, а слабо, тетя, вибромассаж? а биостимуляцию, дядя, не слабо? Каждый помнил о ночи на Гражданке, потому и рисковали шутками: нет дружбы-приятельства крепче и верней, чем отношения между парочкой, переспавшей без взаимных претензий и последствий. Она меня и насчет тезки-Сандры просветила: утречком, как неприкаянная, по коридору блуждала, в двери тыкалась, а все заперто… Маринка ее в свой кабинет затащила, кофейком побаловались, про жизнь-жестянку потрепались: так и годы лучшие пройдут – и ничего, болтаешься, как маятник… и мордашкой бог не обидел, и ноги-руки на месте, и какие ноги-руки! В общем, дала Маринка тезке- Сандре визитку московскую – вдруг девочке повезет. Фото- модель – это и деньги неплохие, и известность, там глядишь и загранка. Мало ли… Одобряешь, дядя?

– Мне-то что? – кряхтел я под Маринкиными пальцами.

Но она истолковала мое кряхтенье по-своему:

– Ах, да! Она же из-з-заменила. И теперь дяде все равно, да? Эгоисты вы все, мужики!

Потом я изводил себя на тренажерах, выгоняя из организма вчерашнюю дурь и хмель. Потом нагрел сауну до ста двадцати, разомлел. Потом подремал. Короче, день прошел бестолково, но небесполезно.

А к вечеру, когда я уже было навострился в бега, пришли… Самэц-Илья по-прежнему, по-вчерашнему хмурился, Давид натужно нес на двух вытянутых руках два картонных ящика с «Туборгом», а Резо тоже вытянул руки, но пустые, но готовые заключить в объятия друга-Сашу.

Мой дом – твой дом, мой стол – твой стол… и так далее. Кавказское гостеприимство, сколь бы оно ни было лицемерным, обязывает на ответную благодарность, иначе – кровная обида. Впрочем, моя ответная благодарность не менее лицемерна. Так мы и соревновались.

– Голова как? Болит? Сейчас удалим! – шутил доктор Чантурия, вскрывая банку за банкой: пок! пок! пок!

– Голова не болит. У меня ее нет! – шутил я в ответ. – Ничего не помню! Я вчера себя прилично вел?

– Неприлично! – подавал голос самэц-Илья.

– Смотря что считать… – примирял Резо. – Ты что, действительно ничего не помнишь?

– Абсолютно! – мотал я «отсутствующей» головой. – О чем хоть речь шла?

– О болячках… – мельком бросал Давид.

– Главное, не расчесывай! – преувеличенно серьезно рекомендовал Чантурия.

Я ему не верил, что он мне верит про алкогольные провалы в памяти. И он не верил… Доктор, у меня провалы в памяти! Да? И глубокие? Что? Провалы. Какие провалы?

Один Швед был безмятежен и доволен: машина при нем, с тезкой-Сандрой худо-бедно устроилось, Бояров рядом, пиво замечательное и его много. Только руки не потирал от удовольствия за невозможностью чисто физической.

Опять «Туборг». Отличное пиво, но навевает определенные ассоциации. Такие: мало ли какую дрянь можно всыпать в банки и запаять. Но пили и пили. Постепенно раскручиваясь. Давид вдруг запел-затянул по-грузински. Самэц-Илья изредка вскрикивал: «А где наши дэ-эвушки?! Ма-а-арына!». И тотчас пытался спеть: «Марына, Марына, Марына!». Швед стал клевать носом – все-таки в силу своей шоферской профессии слаб он на градусы, вечно трезвым надо быть (интуристы в салоне!), зато как случай выпадает, так он… выпадает: клюнул носом, еще клюнул и… отключился. Отдыхай, Серега. А Резо все подначивал: «Саша, дорогой, давай один рас в нарды! Давай?! На щелчки!». А я ему почему-то отвечал: «Да я тебя одним щелчком! И не только в нарды, но и вообще! И тебя, и всех вас троих! И вообще всех! Вот только сейчас схожу отолью и…».

– По последней? – из тумана донесся голос Резо.

– По последней! – милостиво соизволил я (да я вас всех одним щелчком, если что!) – А в каком смысле «по последней»? Для кого – последней?

Резо не ответил, помолчал, покнул кольцом баночного «Туборга». А я неожиданно ясно увидел его трезвые глаза. Трезвые, изучающие, «хирургические» глаза.

Ладно, сейчас вернусь и – разберемся.

Я выпал в коридор, цепляясь за стенку, сделал шаг-другой. И последняя мысль была: «А чего это я так нажрался?!».

И пол подо мной закачался, запрыгал, ушел из-под ног. И нечеткий силуэт в конце коридора закувыркался, расплылся. Женский силуэт.

Марина? Сандра? Лийка? Лариска, первая моя? Лариска! Лар… р-р-р…

Очнулся я в полной эйфории. Сильный холод, ни рукой, ни ногой не шевельнуть – но эйфория полная! Рот до ушей. То есть у меня бессознательно растянулась бы дебильная улыбка, но что-то мешало. Никак губы не раздвинуть. И глаза не открыть – слишком яркий свет, глаза инстинктивно не хотели открываться. Нечто похожее я совсем недавно испытал. Когда? Где? Вспомнил! Именно!

Вот так же я лежал на ледяном бетонном полу склада «Каринко-Виктори», в бок мне тыкался грюнберговский «Магнум», а рот залепляла клейкая лента, пластырь.

И сейчас – то же самое. Но чему я рад-то?! Откуда полная эйфория?!

– Очухался, Реваз Нодарович!

Это самэц говорит, узнаю. Илико, Иликошка, кошка, кошка. И ему я тоже рад. И Ревазу Нодарычу рад! Где ты, друг-Резо, отзовись, родной!

Чантурия отозвался не на мой бессловесный зов, а на сообщение подручного Ильи.

– Оч-чень хорошо! Давид, тизерпин.

– Только этаминол.

– Какая разница, идьёт!

Я чуть разжмурил глаза: так и есть. Это операционная. Все мои конечности намертво зафиксированы в специальных зажимах. Что за чертовщина?! Может, я по пьянке на какую- нибудь операцию согласился? Как тот хирург-герой с врастающим ногтем. Смешно! И действительно смешно. Весело. Я ощущал, что мне весело и безоблачно. Хоть на куски меня режьте – весело!

И ведь разрежут. И пусть режут! Я чуть не хохотнул (липкая лента помешала): мысленно представил такую близкую по времени картинку… Резо в кабинете, карикатурная тень на стене. Все болит? Все удалим! И ведь удалят. Нарежем- отрежем-зарежем! Нарежут… Отрежут… Зарежут… За что?

Мозги превратились в кисель. В жидкий розовый ликующий дурацкий кисель. Превратились или их кто-то в этот кисель превратил? Краем сознания я уловил: этаминол. Познания в фармакологии у меня неглубокие, даже мелкие. И вся эта мода на анаболики среди спортсменов – уже тогда пошла, когда Бояров покинул татами. Но травмы лечить приходилось, Костя потчевал, доктор наш спортивный, как его… Ру- сов… Суров… О! Сурнов! Я опять поплыл от удовольствия – вспо-омнил! Сурнов! Но тут же ухватился за тонкий канатик где-то внутри, с трудом, тяжело подтянулся, выпроставшись из киселя. Этаминол – не анаболики. Та же группа, что и аминазин – снотворное, наркотическое, давление… адреналитич… Кисель мягко, но неуклонно затягивал. Я чувствовал, что при всем кошмаре, ужасе, нереальности происходящего – опять балдею. Все понимаю и балдею. Нет, не все понимаю – почему, за что, как?! – но осознаю: меня сейчас, вот сейчас, через минуту, через пять начнут резать. А что касается нереальности, то, увы, реальней не бывает.

Улыбочку! Внимание! Чик – и готово!

Пока я буду кайфовать под действием этаминола или как там его, я бессилен. А все трое, врачи-убийцы, – всесильны.

Покрепче, вцепился в ускользающий канатик, собрался с силами и почти целиком выдернул себя из розового киселя. Сконцентрировался, напрягся… но…

Лучше бы меня Грюнберг тыкал в бок «Магнумом», а не сильные профессиональные пальцы Чантурия. Он ощупывал меня и моментально поймал напряжение мышц.

– Давид! Еще! Этаминол!

Кольнул шприц.

– Я двойную дозу вкатил. Ноль-три грамма.

– Оч-чень хорошо! Надеюсь, претензий у больного не будет. Отеки, дерматит… Что, Саша, не будешь ты в претензии? – Резо заговорил, как песенку мурлыкал, никому, просто так, подспорье в работе: – Не бу-удешь ты у нас в претензии. Ты у нас молодцом! И почки замечательные! И печень замечательная! Все у нас, больной, замечательное, все у нас хорошо! Скоро за границу поедем… Без паспорта поедем, и паспорта никакого заграничного нам не надо теперь. По частям поедем, дорогой. По аккуратным, чистеньким частям. В Швейцарию поедем. Все хотят в Швейцарию. А мы возьмем и поедем. Сейчас брюшную полость вскроем, посмотрим хорошенько, потом аккуратненько-аккуратненько… И в контейнер… Давидик с Илюшей нам уже контейнеры приготовили. Ма-аленькие, стерильные, по размерчику контейнеры. Илюша, Давидик! Как у нас с контейнерами?

– Готовы, Реваз Нодарович, почти готовы. Еще пару минут и все… – заражаясь его колыбельным тоном, проблеяли оба откуда-то издали.

И голос Резо стал издали.

И все больше уплывал и уплывал.

Трое вурдалаков ласково и нежно, с приговариванием через пару минут начнут разделывать Боярова Александра Евгеньевича на куски и кусочки.

А кисельные мозги вообще отхлынули волной, так только… чуть хлюпало в черепной коробке.

– Во-от… Мы уже снова улыбаемся. Нам опять хорошо. Нам очень хорошо и совсем не страшно, ни чуточки, ни капельки… – напевно бормотал доктор Чантурия, занятый привычной (привычной?!) работой.

Не было для него на столе друга-Саши, который в свое время отмазал доктора Чантурию от Тащилы и всей тащиловской гопы.

Не было на столе врага-Боярова, который сует нос не в свое дело и пытается выяснить то, что никому выяснять не надо.

Было просто – тело.

Тренированное, крепкое – то что надо.

Неодушевленное.

А-а-а, хрен вам всем!!! Грюнбергам! Головниным! Бецким! И Чантуриям теперь уже!

Мой спортивный и жизненный опыт говорил: пока не сдашься сам, победить тебя никто не в силах! И сколько бы мне ни вкатили под кожу, какая бы доза ни была – двойная, тройная, хоть десятирная – хрен вам всем!!!

И не черепная коробка у меня, а – голова.

Черепная коробка бывает у трупа, у наглядного пособия, у… тела. А я – Бояров! Александр! Евгеньевич!

И я сконцентрировался, напрягся так, что, кажется, кровь хлынула носом – и хотя боевого клича, взрёва не вышло, только дикое мычание изо рта, залепленного лентой, но… зажимы затрещали. Или это затрещали мои собственные мышцы, связки, жилы.

Все три вурдалака повисли у меня на руках и ногах.

Не выдержу.

Нет, не выдержу!

Уже черно!

Черно в глазах, темно.

Миг – и темно…

Да, темно.

Это не у меня что-то с глазами. Это у них что-то со светом.

Погас свет.

– A-а, щэни дэда!.. – воскликнул в кромешной темноте Резаз Чантурия. – Илья! Где свет?!

– А я что? А что я?!

– Давид! Спичку!

– Нет спичек, Реваз Нодарович… Сейчас я за ними сбегаю. Вы пока стойте, я сбегаю! – по тону было ясно: сбегать он сбегает, но вернется ли?

– Стой, идьёт! И ты стой!

По шуршанию, по чертыханию, по шарканью осторожными подошвами – как бы не своротить чего-нибудь и самому не врезаться друг в друга, в железяку, в стекло, во что бы то ни было! – ощущалось: им всем троим страшновато. Жутковато. Ориентация потеряна, да еще и где-то доморощенный Кинг-Конг, он же Бояров, того и гляди вырвется на свободу.

Я затих. Нутром почувствовал: сейчас, вот сейчас лучше расслабиться и не подавать признаков жизни.

Расслабон хляет, Бояров! Гуси летят… И никакой напряженки! Никакой…

Впрочем, особо притворяться не пришлось – сил действительно не осталось ни на что. Последняя мобилизация сил оказалась и впрямь последней. Обмяк куклой, превратился в ТЕЛО. Неодушевленное. Даже на дыхание – полноценное, бурное – меня не хватало.

А эта святая троица в халатах, наоборот, дышала тяжело, нервно, со свистом.

Я чуть было не вздрогнул, когда чьи-то пальцы ткнулись в живот, – не вздрогнул… рефлексы и те отказали. И слава богу! Пальцы пробежались по грудной клетке, по ключице, по горлу…

Вот сейчас рубанет ладонью по кадыку, чтоб понадежней успокоить!..

Нет, пальцы нащупали пульс под ухом, у подбородка – прислушались, подрагивали.

– Реваз Нодарович!

Пальцы – как обожглись. Значит, это Резо меня «пронаблюдал».

– Что?! А?! Кто?!

– Реваз Нодарович, это я, Давид. Что со светом?

– Меня спрашиваешь, идьёт?!

– Надо в щитовую сбегать! – ага, самэц-Илья… Куда угодно готов сбегать, лишь бы сбежать. Значит, оба готовы, Илья и Давид. Мандраж.

– Вместе пойдем! – рявкнул доктор Чантурия. А ведь тоже созрел для того, чтобы сбежать. Темнота, она всех пугает. Да еще при наличии черного кота в темной комнате, когда не совсем ясно, кто кого ловит. Рявкнул доктор не только для наведения дис-цип-лин-ки, но и для собственного успокоения, отгоняя страхи. – Вместе!

– А этот?

– А ты его посторожишь.

– Нет!!!

– Тогда Давид.

– Нет!!!

– Все пойдем. Вместе. Закроем. Никуда не денется. Спит. Подействовало. Только быстро. Не опрокиньте. Не разбейте. Это кто?! Кто это?!

– Я! Я, Реваз Нодарович. Давид.

– Руку. Держи руку. Осторожно. Илья!

– Здесь. Тут. Вот рука.

Они переговаривались почти на крике, распугивая темноту, передвигались шажочками. Кто-то своротил что-то стеклянное – лопнуло, взорвалось вдребезги, захрупало под ногами.

– A-а, щэни дэда!..

– Порезались, Реваз Нодарович?! Сильно?!

– Молчи, идьёт! Дверь нашел?!

– Вот, нашел! Вот дверь.

Они открыли дверь, светлей не стало.

Они втроем ушли в эту дверь, и по чмоканью, с которым она, дверь, закрылась, я определил: тяжелая, солидная, серьезная дверь.

Тишина и темнота.

Полная. Абсолютная. Могильная.

Так оно и есть.

Так оно и будет – и очень скоро, если я проваляюсь с кретинической ухмылкой, пока вурдалаки не разберутся с проблемой света.

Да будет свет – и тогда уж мне будет окончательная и бесповоротная тьма.

Надо работать, пока они не вернулись. Надо работать.

Я начал работать. Я непобедим, если сам не сдался. На милость. На милость врачей-убийц рассчитывать не приходится.

Надо рассчитывать только на себя. Работать, работать! Работа делает свободным. В моем случае никакого иезуитства в известном лозунге нет. За работу!!! Работай! Свобода!

Я наработал себя, я весь превратился в единую тугую мышцу, я взревел так, что липкую ленту сорвало со рта, и зажимы… зажимы тоже сорвало!!!

Свобода!!!

Что я с ней делать буду?..

Руки. Ноги. В порядке.

А теперь то ли ждать, пока вспыхнет свет, то ли ощупью искать дверь и пытаться ее вскрыть?

Не хватит сил. Нет, не хватит. Кажется, все резервы организма исчерпаны. Плюс двойная или какая там доза эта… этаминола? Что делать?

Что, что! Шаг вперед! Как обычно!

Только осторожно – по полу стекло разбрызгано. Голыми ступнями въехать – маленькое удовольствие. Ничего, болгары по углям прыгают на одном-единственном внушении, без каких-либо набитых мозолей. Чем я не болгарин? Чем я хуже? Я лучше!

Та-ак. Та-ак. Нормально. Если бы только ступни были голыми, а то – весь. Даже фигового фигового листика нет. В чем мать родила. Да уж, заново родился. Где же вы, акушеры новоявленные?! Резо-Илья-Давид…

Дверь держалась намертво. Я почти безошибочно вышел на нее, но вскрыть – не в моих нынешних силах. Тогда – что?!

Тогда вот что! Рано или поздно освещение они восстановят (Эх, хорошо в стране советской жить!.. Что ни мгновение – сюрприз: свет отрубят, воду отключат, газ перекроют! В моем положении невольно возрадуешься: эх, хорошо!..) – а восстановив, сразу заспешат сюда. Дверь тяжелая, солидная, серьезная. И открывается вбок, раздвижка. Первому же сунувшемуся я башку прищемлю. Или не башку. Что-нибудь прищемлю. А там поглядим. Двое – не трое. Справлюсь. Не одним щелчком… двумя. И – вперед. Эффект внезапности. Сколько бы пакости они в меня ни вкачали – продержусь. И – за руль. И… куда? Без штанов, без всего, без копейки… Ладно, поглядим!

А пока – скорей бы они уже починили свой свет, скорей бы он уже вспыхнул. И скорей бы они вернулись, отодвинули бы дверь, чмокающую, непробиваемую дверь. Я им чмокну! Ну, я им сейчас чмокну…

Дверь дернулась.

Темнота осталась прежней.

Авария на подстанции? С кондачка не управились? Запаслись спичками, фонариками? Возвращаются?

Я приложил ладонь к холодно-металлической поверхности, не удерживая, а контролируя, самую малость.

Да, дверь медленно, очень медленно отъезжала в сторону. А света все не было.

Что ж, придется бить наугад. Как в Афгане. Тоже наугад, но ни разу там не прогадал. А здесь-то – сам бог велел.

Должны они чиркнуть спичкой? Должны. Чтобы разглядеть. Не дам я им разглядеть. Вспыхнувшая спичка – это секундное ослепление того, кто ею чиркнул. Мне секунды достаточно.

Дверь отодвинулась по ощущению сантиметров на сорок- пятьдесят.

Ну что?! Силенки кончились? Достаточная щель, чтобы дать дверью на ход назад и прищемить башку-руку-ногу первому же сунувшемуся.

Но никто не совался. И спичечным коробком не гремел.

Собираются они хоть что-то предпринять?! Или будут до утра стоять на пороге?! И не трое. Один. Кто-то один. Слышу – один. Резо? Давид?

Сунься. Ну, сунься! А то двину дверь и вместо того, чтобы кого-то из вас прихлопнуть, просто снова себя же запру. С чмоканьем.

Да-а, Мишаня Грюнберг, ты дверью орудовал намного эффективней в коридорчике «Пальмиры». Но там задача упрощалась: на петлях, нараспашку – толчок ногой и либо по затылку, либо по физиономии. А тут… с чмоканьем, на роликах.

Я изготовился. Полуприсел. В конце концов прыгну в щель и всей своей массой снесу, разметаю всех, кто встал и стоит на пути.

Ну чего встал?! Чего стоишь?! Ну?!

Спасла реакция. Я уже пошел в прыжке, я уже прыгнул. Но неизвестно как – замер. Буквально в воздухе повис. И мягко вернулся в исходное, еле-еле устояв.

Ничего себе – эксперименты над организмом!

Спасла реакция.

Не меня спасла, а того, кто у порога:

– Эй, дядя! Ты здесь? А?

Шепот у Маринки надтреснутый, пересохший, шершавый.

Глава 3

– Что, и закурить нельзя?

– Нельзя.

– А кофе? Есть здесь кофе?

– Есть. Нельзя. И плиту не трогай.

– И свет нельзя?

– И свет.

– И прилечь? Там же есть тахта.

– Можешь прилечь тут. На диванчике.

– Издеваешься? Как я помещусь?!

– Калачиком.

– Изверг! Знала бы – не спасала!

– Не сомневаюсь.

– Дурак ты, дядя! Я, если хочешь знать…

– Ну-ну, тетя! Шуток не понимаешь?

– Лучше бы тогда на Гражданку поехали. У меня, если хочешь знать, и кофе, и коньячок. И вообще все можно!

– Я помню.

– Помнишь ты, ка-ак же!

– Я помню. У тебя все можно. У меня тоже можно все. Мы не у тебя. И не у меня. Ну-ка, помолчи…

Я вслушался. Лифт загудел. Вниз. Вверх. Мимо. Тихо. Только тиканье. Часы с гирькой. Старье, превратившееся в антиквариат. Кошка жестяная с двигающимися глазами: тик- так, вправо-влево, тик-так. Холодильник вздрогнул, замурлыкал. Вода в дальних трубах загундела. Больше ничего. Тихо.

Серегина квартира – единственное убежище. Кухня. Русский стиль. Стены – шпоном под бревна; лавка, табуреты, стол гладкоструганные; даже угловой диван с резьбой а ля рюс; самовар-гжель; и веники, веники, веники – по стенам, самых разных модификаций. Каждый по-своему с ума сходит. Лийка помешалась на вениках – да, есть у нее пунктик: чистота. Можно представить, насколько всерьез она собралась в Израиль, если оставила после себя такой раскардаш! Серегина квартира далека, конечно, от того состояния, в какое привели наемные джигиты Грюнберга квартиру тезки-Сандры на Кораблестроителей, но… Видно, что человек собирался насовсем, не думая о возврате. То есть еще вернется, но лишь за чемоданами. Получит визу в Москве и вернется – за чемоданами. Раскардаш и раздрай. И привет! И плакала Серегина квартира. А точнее, как раз Лийкина, не Серегина. Швед все химичил с пропиской, варианты мозговал, Лийку прописал, себя – нет, жили-то в гражданском браке, Лийкины родичи и знать не признавали чужого по крови, рафинированные. Лийка же во искупление – ля рюс, ля рюс! Кончился ля рюс. И Швед дохимичился. Кому, интересно, Лийка жилплощадь сдаст? Государству? Или уже нашла покупателя? Выплаченный кооператив как-никак. Шведом выплаченный. Ну да что уж тут… В гараже только и остается Сереге жить- поживать, когда из больницы выйдет. Мда-а… из больницы.

А пока я здесь ночку пересижу. Я и Маринка. И ничего не трогать, ничего не сдвигать!

– Но ты же сам, дядя, в шкафу шуровал! И не только в шкафу! Тебе можно, да?

– Мне можно. Тебе – нет.

Это не заскок! Лийка – хозяйка. Веники вениками, чистота чистотой… но зрительная память у нее на самом деле абсолютная. И даже нынешний разгром отпечатался у Лийки в памяти, как на фотографии. И неизвестно, когда она вернется – за чемоданами. Главное, вернется – и сразу отметит: кто-то был. Кто?

Так что лучше Маринке ни к чему не притрагиваться. Я – иное дело. Я – всегдашний гость, старожил, можно сказать. Я-то смогу изъять из Серегиного гардероба тот необходимый минимум, чтоб срам прикрыть и не босиком бегать… Костюм тренировочный, корейский – годится. И не только для тренировок. Повадились в таких костюмах гулять где угодно, хоть по Невскому. А как же! Целую штуку стоит, надо же показаться на люди! Кроссовки… Впрочем, кроссовки – три пары, на выбор, в гараже. Ношеные, да и пусть. Лишь бы налезли. Хорошо, что мы со Шведом одних габаритов. И вот еще… деньги. Все Серегины загашники я знал: чем выше, тем верней. Лийка – миниатюра, метр сорок семь с прической. А Швед – под два метр. И все загашники там, куда Лийке при всем желании не дотянуться.

Деньги лежали в той же наволочке, в которую я их запихал там, на катране, на Ракова, у Игорька Бецкого. Их стало, разумеется, меньше, чем раньше, но… должно хватить. На первое время. А Игорек перебьется. Либо отдавать все, а тут и половины не наскребется уже. Либо… вообще не отдавать. Надо с Тихоном состыковаться. Завтра же. Ситуацию ему разъяснить. Тихон поймет. Тихон найдет слова, чтобы с каталами потолковать, – и счетчик должен выключиться. Должен.

Вот теперь намного легче. Одет, обут, при деньгах, при машине. Не то что два часа назад…

А два часа назад меня трясло от холода и перевозбуждения. И Маринку трясло – от страха.

Света не было нигде. Ни в одном корпусе. В редких окнах мелькали огоньки свечей. «Вольво» Сереги Шведа – на месте, там, куда я и поставил.

– Не дрожи, тетя, не дрожи! Сейчас поедем.

– А сам-то, дядя! – она храбрилась, и тон был истерично-ироничным. Пожалуй, единственно верный тон при всех тех обстоятельствах.

– Сматываемся! – объявил я, садясь за руль. – А то починят проводку и…

– Не починят. Если хочешь знать, я там такое… Там они только к утру разберутся, если хочешь знать! И-и-искры, ух! А потом ка-ак шарахнет!

Получается, спасла она меня поэтапно: сначала разворотила щит, потом выпустила из темницы.

– Слушай, тетя, а как тебя угораздило?! Женщины, по моему опыту, боятся электричества больше, чем мышей.

– Кто боится, а кто и нет. У меня же вибромассаж, дядя, и вообще… Что вы, мужики, без нас делали бы!

– А чем ты?

– Топором! Там рядом с щитовой – стенд пожарный.

– Так! А топор?! Остался?! Там?!

– Ага! Ка-ак же! – и она воздела ручку, сжимающую еще тот топорик. – Надо же мне чем-то отмахиваться, если что.

Это «если что», надо понимать, как раз вариант, когда на нее вдруг из темноты прыгают – вурдалаки. Вот и я бы прыгнул. Из темноты. В темноту.

Мы выкатились с территории больницы бесшумно, с потушенными огнями. А потом уже я прибавил – ходу, ходу!

Тут-то Маринка дала волю истерике, захлебывалась от хохота. Повод… поводов предостаточно.

– Хоть полотенце бы, – машинально пробормотал я.

– Растираться?! – закатилась Маринка.

– Прикрыться! – мрачно ответил я.

– Ой, а представляешь! Гаишник нас остановит! Ваши документы! Ой! Ой, не могу! Ой, умру! А ты… ой-ёй!.. а ты, мол, в другом пиджаке оставил! Ой, мамочки, умереть не встать! Ой, держите меня четверо!

– Цыц!!! – истерику надо было пресечь.

– Молчу. Молчу, дядя! – и давилась, давилась смешком. – Ладно, дядя, давай доберемся до меня, что-нибудь придумаем.

– И что мы придумаем? С твоим гардеробчиком!

– А?! О-о-ой, не могу! – дикий смех, разрывной. – Ой, если хочешь знать, у меня есть а-атличный брючный костюм! Пиджак, брюки! Восемьдесят зеленых! Мой любимый цвет!.. Ой, мамочки, умру сейчас! Мой любимый размер!!! Или юбка еще есть! Из шотландки! А чего! Шотландцы все в юбках ходят!!!

Хлестать ее по щекам, чтобы прекратить нездоровое веселье, – руки заняты. Да и пусть отхохочется. Досталось ей сегодня – никому не пожелаешь. И мне досталось. Но я-то покрепче, не гоготать, а думать-соображать надо. Куда, действительно, в таком виде?! К Маринке на Гражданку?!

Она уже обессилела и только время от времени всхлипывала – вероятно, перебирая в уме все свои наряды и в уме же примеряя их на меня.

И только когда я с Маркса свернул не на Светлановский, а на Богатырский, она вскинулась:

– Куда?! Нам же на Гражданку!

– Нам не на Гражданку. На Комендантский.

Да, это была неплохая мысль. Можно даже сказать, счастливая мысль. Серега в больнице. Лийка в Москве. Ключи от квартиры – в бардачке. А машину – загнать в гараж. Только на пять минут сначала тормознуть у подъезда. Рискнуть (иного не дано!), гигантскими прыжками доскакать до нужного, Серегиного (Лийкиного!) этажа – лишь бы никому не приспичило мусор выносить или за почтой спуститься! – отомкнуть знакомый замок. Всё! Внутри! И облачившись в корейский тренировочный костюм, степенно вернуться вниз, к «вольво». Босиком – не голышом. Много проще. Да и проблему с обувкой теперь решить – раз плюнуть. Да, хранятся у Шведа в гараже подходящие мне кроссовки. И машина пусть хранится. Под замком. Нечего ей отсвечивать у Маринкиного подъезда на Гражданке: лучшего указателя и не придумать – беглый больной туточки. Куда первым делом кинутся вурдалаки на поиски? По знакомым адресам.

– Эти… знают, где ты живешь?

– Какие эти?

– Резо. Давид. Илья. Еще кто-нибудь?

– Илья. Он вряд ли помнит. Он меня провожать как-то напросился. На такси. Пьяненький уже. В дымину, если хочешь знать! Тормознули – он говорит: на чай не пригласишь? Ну ты ж понимаешь! Проти-ивный, волосатый! А я, если хочешь знать, с уродами никогда…

– Я знаю. Я помню.

– Не перебивай! Ну я ему сунула червонец! Это, говорю, тебе на чай! И водиле тоже – червонец. А это, говорю, вам на чай! Увезите его подальше отсюда! Кивнул, повез! Понятливый! Среди мужиков тоже попадаются понятливые. А я, если хочешь знать, очень уважаю понятливых, и когда если вдруг…

Короче, мысль про квартиру Шведа – действительно, счастливая мысль. Только сидеть надо тихо-тихо. И ничего не трогать.

И дожидаться рассвета. И сразу, как рассветет, сматываться. Неровен час – Лийка вернется утренней «стрелой». Незачем ее посвящать во что бы то ни было.

Так мы и сидели. Так-тик. Тик-так. Ходики. Еще тикают. На сколько хватает одного подзавода? Когда Лийка последний раз дергала за гирьку? Не позже суток тому назад. И вполне в ее традициях вернуться до полной остановки ходиков… – чтобы гирьку подтянуть, чтобы время шло. Хозяйка. Порядок. В крови.

Тик-так. Вправо-влево. Кошка. Тик-так.

– Эй, тетя! Спишь?

– Нет. Молчу.

– А чего молчишь?

– А ты сказал: молчи. Вот и молчу.

– Примерная тетя! Послушная тетя!

– Пошел ты, дядя!

Да, это ее силуэт я увидел напоследок, прежде чем коридор закувыркался и всё расплылось. Да, она было кинулась ко мне. «Ты же был трезвый! Трезвый-трезвый – и вдруг блямс! И я – к тебе. И слышу, Давид говорит: готов! И я… спряталась за угол, поняла: что-то не так. И разговор вчера был у вас какой-то нехороший. Ну да, да, позавчера… Куда, думаю?! На первый этаж! А у нас там, если хочешь знать, только морг и прозекторская. Ну, кое-что я все-таки знаю, не последний человек в этой больнице, если хочешь знать. По репликам запросто догадаться можно: как, что, о чем. Но чтоб тако-ое?!».

– А какое?

– Вот тако-ое!

Она, конечно, кое-что знала. И про невостребованных покойничков, и про куплю-продажу… Что еще за купля-продажа?! А очень просто. Скелетами торгуем. За кордон. Вроде бы кооператив. У них там за кордоном отношение к самому себе трепетное, не то что у наших бомжей. У них там вообще никаких бомжей нет, а у нас, если хочешь знать, ради бутылки любой ханыга готов заранее свой скелет продать. Полторы-две сотни – не деньги, но на десять бутылок хватает. И вот ханыги нам себя продают, всё законно, бумаги в порядке, договор, завещание: после моей смерти… и тому подобное. За рубли. Ну, а больница, то есть кооператив законтачил с фирмами и гонит туда за валюту – для наглядных пособий. Ой, слушай, это бред собачий был! Давид из Штатов прилетел однажды (у него там родня вроде бы) и привез с собой скелет. С бирочкой! Фирму наши скелеты устраивают, только у них там система крепления другая, все переделывать приходится! Ну им надоело, и они прислали с оказией образец! Ой, умру! В багаж не приняли, Давидик наш весь рейс и просидел в «боинге» со скелетиком на коленях! Нет, ты представляешь?! А самый бред на таможне был! Похмыкали, помялись – всё в порядке, документы в порядке, но все-таки… как-то… м-м… И ты предположи, нет, хотя бы предположи, что они у него спросили?! Говорят: «А он… этот… НАШ? Или ИХ?». Идиоты! Кто, кто?! Они! И вообще все! Идиоты!

Если хочешь знать, бред бредом, а валютка-то капает. Это с непривычки страшновато, но докторам привычно. Дело есть дело. Если хочешь знать, очень даже прибыльное.

Да, я хотел знать. Кости запродавшихся, сыгравших в ящик бомжей – одно. А живого человека расфасовать по контейнерам и сплавить в Швейцарию – другое. Или тоже – и ТАКОЕ только с непривычки страшновато?! Тоже мне – самураи! Отряд 731. Пациенты – «бревна»: распиливай вдоль и поперек!

Нет, ничего такого она не знала! Ни сном, ни духом! У каждого своя поляна. Ее поляна – массаж, биостимуляция, вербовка смазливых телочек на конкурсы, если уж на то пошло. Но не хирургия. Хотя все повязаны, но каждый о другом знает только то, что считают нужным сообщить. Дело есть дело. Потому-то и заметалась, как с ума сошла, когда поняла, чем пахнет! И топор… Сначала, если хочешь знать, готова была на них броситься с топором. Но сообразила: крови много, толку мало. И – к щиту. Она аккуратно там закоротила, если хочешь знать. Они все век будут разбираться, но не поймут, в чем же дело. Она же не дура полная – себя подставлять! Сегодня она свет вырубит в разгар операции, а завтра ее же скрутят и на тот же стол, на ту же операцию. И никто не хватится. Никому она не нужна. Нет у нее никого…

И у Леньки Цыплакова никого. Никто и не хватился. И у меня, кстати, тоже – никого. И сколько еще аналогичных случаев! Швед! Да, Швед! Он ведь остался на койке в больнице! А я тут, в его квартирке прохлаждаюсь! А он… А они, Резо-Давид-Илья… Хотя вряд ли… У Шведа и адрес есть, и жена, и Сандра. Хай поднимут, искать начнут. Зачем вурдалакам лишние хлопоты! Вурдалаки подберут полного одиночку. Вроде меня. Вроде птенца-Цыпы. Впрыснут этаминол или еще что-нибудь… Лишние хлопоты. Все вокруг – это лишние хлопоты. Жив-здоров – вот главное. Остальное – лишние хлопоты…

Кажется, засыпаю. Кажется, глюки начались. Лийка вошла? Нет, не Лийка. Никто не вошел. Маринка была, она и есть. Тик-так. Время идет. Диван угловой, жесткий. Ничего! Колени. Мягкие, уютные. Лучше всякой подушки. Сейчас я только на пару минут. Только глаза прикрою. Этаминол. Двойная доза. Рано или поздно должен был подействовать. Подействовал. А что за этаминол? С чем его едят. Его вкалывают… Резо… Верзо… Пузо, железо, Резо. Три слова на «зо». Ариозо… Тетя, что такое этаминол? Ты должна знать, у тебя работа такая, чтобы знать про этаминол… Еще Костя Сурнов должен знать. Я с ним встречусь, он мне расскажет – я вас всех одним щелчком, если ты, тетя, мне ничего не хочешь рассказать про эта… эта… Ну, эта… как его?!

Она хочет рассказать. Она даже говорит: этаминол, барбамил, мажептил… аминазин… превышение дозы ведет к наркомании, ортостатическим коллапсам, дерматиту, аллергии с отеками лица и ног…

Знаю! И без тебя, тетя, знаю. Отеки. Ноги отекли, затекли – каждая нога из свинца. И лицо, тяжеленное лицо, глаза не открыть, головой не пошевелить. Спа-ать, спа-ать. Сплю. Сплю, а Маринка мне на сон грядущий сказку, что ль, рассказывает? «К диспепсическим расстройствам, токсическому гепатиту, агранулоцитозу…». У соседа гепатит – пожелтел как листик… Замечательная сказка. С хорошим концом! Все остальное – лишние хлопоты, да. Да-а-а…

Однозвучно звенит колокольчик… И дорога… Дорога, дорога. Покачивание. Куда-то еду, еду, еду. Вверх-вниз, вправо-влево. Колокольчик. Звенит. Однозвучно… но… Но!

Не колокольчик! Телефон!

Я открыл глаза.

Телефон звенел.

Ходики остановились. Жестяная кошка застыла взглядом.

И Маринка тоже – она тоже застыла взглядом, уставившись в гонконгский телефон-трубку, который однозвучно, заунывно, не переставая… звенел.

Все по-прежнему. Это – кухня а ля рюс. Это квартира Шведа. Рядом – Маринка. Это – я. Телефон звенит.

Кто? Кто это может быть? И кого надо? Шведа? Лийку? Меня?

Маринка инстинктивно прижала палец к губам: мол, тихо! Дурочка, соображать надо: пока трубка не снята, здесь можно хоровое пение устраивать – на другом конце провода не услышат. А трубку совсем не обязательно снимать, отзываться. Даже строго не рекомендуется отзываться. Впрочем, петь хором тоже не рекомендуется. Я поймал себя на том, что сам веду себя так, будто опасаюсь быть услышанным. Крадучись прошелся по кухне, размял основные группы мышц, жестами показал Маринке: собираемся по-быстрому и уходим.

К чему таиться? Можно и вслух сказать. Тем более, гонконгская свиристелка наконец смолкла.

Собраться по-быстрому удалось без труда, а вот уйти…

Я всего-то швырнул пригоршню-другую холодной воды в лицо, чтобы окончательно прочухаться. Потом пожужжал электробритвой Шведа – щетина вылезла совершенно бандитская, а когда еще доведется побриться. Дунул – прочистил ножи: альбиносная поросль Сереги ничего похожего с моей не имеет. За всё про всё уложился в три минуты. А вот Маринка оккупировала ванную надолго, заперлась после меня и… непонятно чем там занялась. На мое нетерпеливое постукивание сдавленно шипела сквозь дверь:

– Должна я хоть глаза в порядок привести?!

Глаза так глаза. Действительно, должна. Вся ее облицовка мордашки за ночь потекла, расползлась. Косметический ремонт требовался. Но не вечность же ему длиться!

– Скоро ты?

– Вот пристал! Сейчас!

– Не трогай там ничего, слышишь!

– Очень надо! Если хочешь знать, тут и нет ничего приличного. Ватки кусочек-то могу отщипнуть?

Я напряг слух, пытаясь угадать, скоро ли закончится «ремонт» и в какой он стадии. И вовремя напряг: угадать не угадал, но поймал посторонний звук. Спиной поймал.

Я стоял спиной к выходу из квартиры – и ощутил, что в замке проворачивается ключ.

Лийка?!

Нет. Хозяйка дома справляется с замком мгновенно, привычно, движениями, доведенными до автоматизма. А здесь – кто-то шуровал очень и очень аккуратно, неслышно, мягко.

С того момента, как заткнулся телефон, прошло минут десять-двенадцать. Могли проверять, есть ли кто дома, прямо из будки у подъезда. Проверили – и… Но кто?

Я кошачьим прыжком занял позицию не за дверью, а… над ней. Проще простого: по стенке у самого потолка тянулась труба газопровода – за нее рукой, а ногами враспорку. И правильно! Замок щелкнул. Неизвестный гость выждал длинную секунду, потом резко и плотно припечатал дверью (припечатал бы!) предполагаемого противника – благо, что противника там не оказалось. И ухитрился все это проделать почти бесшумно. И сделал шаг внутрь, в квартиру.

Я разглядел густоволосую макушку и в следующий миг увидел бы вздернутое вверх лицо – гость учуял угрозу сверху каким-то шестым чувством. Но именно в этот миг ничего не подозревающая Маринка созрела для выхода из ванной. Гость волей-неволей переключился на новый шорох, пригнулся, застигнутый врасплох. И здесь я достал его – двумя ногами, всей массой сверху. Даже не прыгнул, а просто обрушился, припечатал.

Надо отдать должное Маринке – она зашлась в крике, но беззвучном: рот раскрыт, испуг в глазах до полусмерти… Как в немом кино.

Теперь уже я прижал палец ко рту, сигналя ей: молчать!!! На лестничной площадке не было никого. И лифт не гудел, никто его не вызывал. Рано. Еще очень рано. В чьей-то квартире проснулся будильник. Значит, сейчас где-то шесть-полседьмого утра. Через минут сорок-тридцать народ зашевелится, заспешит на работу, на службу.

Я перевернул тело на спину, лицом вверх. Неизвестное мне лицо. Крепкое, сильное и… бледнеющее на глазах. Этого только не хватало! А если я ему шейные позвонки поломал?! Тогда – труп. Я взял двумя пальцами за подбородок, повертел – да нет, в порядке у гостя позвонки. Через какое-то время очнется. И это время необходимо употребить с толком.

Я глазами показал Маринке на лифт, она по стеночке, по стеночке, впритирку выскользнула на площадку, нажала кнопку – лифт ожил, стал подниматься. А я пока обхлопал бездыханное тело по карманам: абсолютно ничего!

Лифт остановился, дверцы разъехались. Я втащил неизвестного гостя в кабинку, усадил в дурацкую пьяную позу и для большей натуральности ткнул пальцем под ребро – моментальный рвотный рефлекс: бесчувственная кукла согнулась и гортанно хрипнула, выпустив изо рта лужицу желчной слюны. Тьфу, пакость! Я оставил куклу в одиночестве и нажал на прощание кнопку верхнего этажа, дверцы съехались, кабинка пошла ввысь, там и заглохла, под крышей. Пусть теперь жильцы наводят порядок в собственном подъезде – участкового вызывают или своими силами вышвыривают подгулявшего алкаша. В любом случае с его стороны не последует повторной попытки вламываться в чужую квартиру.

Маринка была готова хоть на край света. Но только со мной. И только не обратно в больницу. Так она сказала.

А я ей сказал, что – как раз без меня и как раз не на край света пока, а именно в больницу. Во-первых, исчезновение Боярова объяснить проще простого, а одновременное с Бояровым ее исчезновение… тогда тоже объясняется однозначно. Но если она как ни в чем не бывало явится на работу, подозрения в пособничестве беглому больному если не отпадают полностью, то по крайней мере ослабевают. Согласна?.. Во-вторых, Маринка нужна мне в больнице, даже не мне, а Шведу – должен кто-то Серегу предупредить, чтобы тот прикинулся дебилом и лишних вопросов не задавал, в новых попойках не участвовал, от сомнительных процедур и непонятных лекарств отказывался наотрез. Согласна?.. В-третьих, у меня на сегодня такой э-э… план мероприятий, что лучше побыть одному. Согласна?.. Маринка кивала головенкой, ничего другого не оставалось, как соглашаться, но…

– Но как мы встретимся, дядя? Как договоримся? У меня же телефона нет, и у тебя – тоже.

– В двадцать ноль-ноль будь на Кировском. У входа в «Пальмиру»… – черт меня за язык дернул. Наобум брякнул, понятия не имел, где могу оказаться сегодня в двадцать ноль- ноль. Да что там!.. И предположить бы не рискнул, где окажусь через час-два-три. Но главное: уверенность интонации, точное время, точное место. Назначил – значит буду. Ясно?!

В крайнем случае хоть один верный человек в «Пальмире» остался – Юрка, бывший напарник Олежека Драгунского. Юрке всегда дозвонюсь в «Пальмиру» и накажу встретить, согреть, накормить-напоить по полной программе. Я невольно хмыкнул, вспомнив, что аналогичный случай произошел с тезкой-Сандрой, когда она маялась в ожидании кавалера- Арика. Кавалер-Арик так и сгинул бесследно, а мне вот привалило этакое… Ладно, попробую нынче не сгинуть, попробую все же быть пунктуальным. Но пока – за работу, товарищи! У Маринки – работа в больнице, под крылышком вурдалака Резо. У меня – у меня своя работа… И непростая.

То есть найти-то в городе Тихона просто, но вот как мы с ним договоримся…

При всем взаимном уважении мы не были связаны общим делом. Я вообще, как известно, всегда сам по себе и ни в чьей команде. В Питере пруд пруди разных группировок – команды Феоктистова, Васильева (боксеры), Кумарина (тамбовские)… всех не перечислишь. Это не считая заезжих – тех же кавказцев. Или вьетнамцев – вообще не от мира сего, с кем с кем, а с ними общий язык искать бесполезно (эх, учитель Нгуен, знал бы ты, во что выродится наплыв твоих соотечественников!). Периодически главарей брали-сажали – в городе на Неве с этим быстро, не то что в Москве. Стоит человеку начать менять иномарки автомобилей – первый верный сигнал, что его скоро упакуют. И точно! А оставшиеся без вожака бойцы перетекают из одной команды в другую. Нынешним летом никто не мог составить конкуренцию команде Тихона – разве что ольгинская группировка.

Когда и если возникали проблемы, Тихон в считанные часы собирал до трехсот бойцов. Естественно, при оружии. Авторитет безоговорочный! Тихон-то Тихоном – мол, тихий… однако росту в нем было под два метра, кулаки – с мою голову, а сам спокойный, спокойный. И действительно! Чего ему беспокоиться!

Консульство США на Петра Лаврова открывалось в девять утра. Я успел вдоволь поколесить по городу, убедиться в отсутствии хвоста (не давал мне расслабиться утренний «гость» семьи Шведа, никак не давал!), ссадил Маринку рядом с метро и к девяти подрулил… Соседство консульства с Большим Домом меня не столько пугало, сколько бодрило. Все равно иначе никак, была не была, шаг вперед. Мне нужен Тихон, а Тихон скорее всего – у консульства, это его точка.

Конечно, ребята Тихона не рэкетировали американцев. Его молодые бойцы (в основном – боксеры) продавали нашенским гражданам очередь. Вернее, первые места в ней. Чтобы выехать в Штаты, понятно, нужно получить визу. Очередь за этой визой растянулась на полгода. Парни вели списки. Списки, само собой, менялись каждый день. При желании первым мог стать любой, но, само собой, одного желания недостаточно. Нынче проход в консульство «весил» три тонны, и то как сказать… Наевшись деревянных рублей, бойцы норовили снять со страждущих исключительно эскавэ. Все попытки неповиновения пресекались мгновенно. Впрочем, и попыток таких что-то не припомню. Нашенским совкам, по-моему, даже нравится, когда ими командуют («Во-от наконец-то хоть какой-то порядок!»). Сложнее конкурировать с гэбэшниками, охраняющими вход: переодетые ментами они по сигналу изнутри запускали по пять человек. И уж они-то оборзели совершенно – каждое утро создавали СВОЮ очередь, где платили просто все без исключения. Справедливости ради стоит сказать, что цены у гэбэшников были значительно ниже. Но и продвигалась в основном ИХ очередь.

По сути работка у тихоновских бойцов не такая уж пыльная: три часа в день на свежем воздухе, три выходных. Как-то Тихон в знак искренней симпатии предложил мне возглавить этот «филиал», но… каждому свое.

В ту пору «свое»-мое было селекционировать посетителей у входа в бар «Пальмира» – чисто, без уголовщины… как мне, «оловянному солдатику», представлялось. Ладно, опустим…

Тихона у консульства не оказалось. А вот бойцы его весьма оживились при моем появлении: выяснилось, что популярность Боярова растет, как на дрожжах. То ли он, Бояров, всех раздолбал-поубивал, включая многоуважаемые органы, то ли самого его, Боярова, чуть ли не застрелили, чуть ли не сожгли в гараже, чуть ли не взяли под жесткое наблюдение все те же многоуважаемые органы. Сомнительная популярность! Откуда только что выползает! И это при том, что вся недавняя катавасия с «русским транзитом» вроде бы срочно и плотно секретилась Большим Домом. Вот что, бойцы, недосуг мне лясы точить в двух шагах от того же Большого Дома, на виду честной компании. Где сейчас Тихон? Если не здесь, то где?

– Где-где! В Катькином садике!

Тоже верно. Не здесь, так там. Тоже его точка…

… Да. Вот и тихоновский «мерседес». Вокруг бурлило, копошилось, тусовалось. А Тихон правил бал – широко распахнув обе дверцы, лениво развалясь, принимал своих «лейтенантов». Ни дать, ни взять – Корлеоне. При виде меня он не выразил никаких эмоций, но щелчком пальцев отослал посторонних и показал на место рядом.

Я сел. Дверцы мы захлопнули.

– Вид у тебя усталый, Саша. Хлебнешь?

Я понял, что за внешней непроницаемостью Тихон продемонстрировал мне свое расположение. Так и оказалось. Я хлебнул приличного коньяка – обожгло – и ритуально поинтересовался, как дела. И мы поговорили: не столько, разумеется, о его, сколько о моих делах. Потом меня повело – я ведь все прихлебывал и прихлебывал. Вероятно, алкоголь лег на всю вчерашнюю пакость – этаминол, мажептил, аминазин… что там Маринка лопотала. Я сам почувствовал, что паузы между фразами все продолжительней, а язык все непослушней и непослушней.

– Ну-ка, откинься пока, передохни, – посоветовал Тихон. – И оставь мне свои проблемы.

Что я и сделал. Провалился. Не знаю, как там у Христа за пазухой, но у Тихона в «мерседесе» я ощутил себя не менее комфортно.

И толчком проснулся. Дверца «мерседеса» была распахнута, а внутрь заглядывал Игорек Бецкой – поза у него была халдейская, полупоклонная (конечно, иную позу трудновато принять, заглядывая в машину, но не только поэтому Игорек прогнулся – а по загривку Бецкого легонько похлопывал-поглаживал сам Тихон, и ладонь у него еще та).

– Вот и порешили! – радовался Тихон. Он совершенно искренне радовался, чего я не сказал бы о сникшем катале.

Игорек изображал облегченные вздохи: мол, здорово все разрешилось, а то он уже и не знал, каким образом ситуацию погасить – она, ситуация, помимо него разгорелась, из-под контроля вышла, он, Бецкой, без всяких объяснений все понял, как надо, и своих корешей убеждал, что не такой человек Саша Бояров, чтобы так вот… и если вот так вот… то, значит, что-то не так, а теперь, когда выяснилось окончательно, что все вот так вот, он еще раз убедился, что Саша Бояров – человек, что иначе и быть не могло, а он, Бецкой, и не сомневался ни на минуту, что…

– Потому рокера послал? – наугад пальнул я.

И попал!

– Какой-такой рокер?! – почти сочувственно поинтересовался Тихон. – Валет твой, что ли? А, Игорек?

– Да что – Валет! Сопляк он, Валет! Я его!.. Я ему!..

– Слушай, Игорек, а может, ты без денег, а? Сколько вам всем Саша задолжал? – и Тихон сделал движение, будто полез в карман кожаной куртки за «лопатником».

– Какие еще деньги! Что вы! Все в порядке, друзья! – Бецкой нажал на слове «друзья». – Я же говорю, и не сомневался, что…

– А то могу снабдить…

– Да о чем разговор! Да там ерунда какая-то, за один вечер на катране восстановим!

– С Валетом сыграй… – как бы поощрил Игорька Тихон.

– О-о! Я его!.. Я ему!..

Короче, разобрались. Одним врагом меньше. То есть, разумеется, Бецкой не стал мне другом, а так и остался врагом, но с его стороны можно не ждать сюрпризов. А то ведь грешным делом, когда я переворачивал полутруп в прихожей Шведа, не исключал вероятности увидеть знакомую рожу: типа Глисты или Беспредела, пристебаев Игорька. Хотя вряд ли. Не в манере катал лазать по чужим хатам в поисках должника, лучшего друга хозяина квартиры. Правда, и рокеры, на полном форсаже сбивающие СЛУЧАЙНОГО прохожего, – тоже не в их манере, однако… пальнул и попал. Ну я полагаю, веселая игра предстоит Валету на катране, пешком теперь ему придется ходить всю оставшуюся жизнь, пешком и с протянутой рукой. Что ж, заслужил – носи. Знай свое место.

С Бецким-то разобрались, даже руки друг другу пожали (ладонь у него гадостная… как скумбрия). Но остались все остальные вопросы. И один из них, самый свежий, – что за мразь сунулась к Шведу? Очень может быть – Комитет, коллега Вальки Головы. Но тогда он вряд ли сунулся бы один – у НИХ эта система годами, десятилетиями отработана. А еще более вероятно: грюнберговская компания, черт их всех разберет! Одно наверняка: не случайный это был домушник, не случайный… А если и вообще мои айболиты столь оперативно среагировали? Я знаю троих – Резо-Илью-Давида – но сколько их на самом деле в одной связке? И только ли для того Давидик прокатил меня на «скорой» до гаража Шведа, чтобы я не засветился? А может, и для того, чтобы выяснить, где, собственно, что находится. Э-э, нет! Мы же с Давидом только до гаража и доехали, он не знал, какой дом, какая квартира… Или в карточке у них всё записывается при поступлении в больницу. А-а-а, бог с ними со всеми! Гуси летят. Придет время – придут люди, придут факты. Сами придут. Искать не надо – успевай уворачиваться. Пока успеваю.

Я настолько утонул в размышлениях, что не сразу поймал нить разговора с Тихоном. Точнее, разговора Тихона со мной:

– Они мне говорят: забастовку устроим! Общегородскую! Чтоб черных из города вообще выслали. К Ленсовету пойдем! Понимаешь, Саша, они, дурачки, всерьез решили, что городская власть за них решит… Э-эх, дети-дети неразумные…

Тихон бархатно рокотал в унисон заведенному мотору «мерседеса». Я так понял: он о тех самых таксерах у «Прибалтийской». Тихон решил их проблему сразу по двум направлениям: освободил от уплаты «налога» на охрану, как возмещение, и в тот же вечер пустил по следу хорошо сколоченную группку, которая тут же нашла именно тех джигитов, повыдергала руки-ноги и пустила по дороге. М-да, Шведу в больнице от этого не легче, но что сделано, то сделано.

Таксеры, выяснилось, никак не желали униматься, распалились, брызгали слюной и всё грозились идти к Ленсовету, решать раз и навсегда!

На них, на бедненьких, ночью покушаются!

Их, бывало и такое, убивают, из машин вышвыривают!

И всё черные! Ух, эти черные! И управы никакой!

Вон и Тихон тоже – даром что наказал тараканов, так ведь новые наползут! А нужно решать не после, а до!..

Словом, натуральное совковское профсоюзное заседалище…

Тихон им и выдал рецепт: чтобы не после, а до. Тихон им сказал:

– А вы их не возите! Кто вас неволит?! А?! То-то! Не они вам стольники на лоб клеют, и вы готовы им задницу лизать до лебединой белизны?! Ну и выбирайте сами…

И – заткнулись. Что да, то да. Впрочем, таксеры сами – не сахар. Вся их сутенерско-разбойная система. Мало ли пьяненьких грабанули? Мало ли девок перепортили? Мало ли профессиональных шлюшек к нужному дому подбрасывали? Много. Много. Много. Ну и нечего права качать у Ленсовета!

Кстати, про Ленсовет. Вернее, про «Асторию.» – площадь-то одна, Исаакиевская, рядом… От «налога» Тихон таксеров пока освободил, джигитов наказал – но это мелочь пузатая. Если возникла проблема, ее надо решать глобально, на высоком, на АВТОРИТЕТНОМ уровне…

– Так вот, Саша… – сказал Тихон.

За все надо платить. Впрочем, плата не столь уж велика. Если Саша Бояров сегодня вечерком не очень занят, то…

Я, конечно, сразу объявил, что не занят… что не очень.

В общем, стрелка в пять, у «Астории». Никакого оружия с собой – городские власти как-никак под боком. По пять человек с каждой стороны. Бояров согласен быть пятым?

Трудно отказать. Все-таки Тихон втягивал меня в свои дела. Так могло показаться. Но с другой стороны… разборка на авторитете – всего лишь разговор, без мордобоя, без стволов. Да и откуда у меня ствол! Тихон, правда, широким жестом предложил после того, как вопрос с Игорьком Бецким решился: «Надо что-нибудь? Хата, бабки, документы, ствол? Хочешь, паспорт заграничный? Переклеишь фотку и – вперед!». Спасибо, есть у нас еще дома дела. А ствол… не помешал бы на будущее, но… неизвестно, что за ствол в тихоновском арсенале, – мне если и необходимо оружие, то чистое.

(Между делом, я был порядком удивлен, когда обыскал нокаутированного гостя и не обнаружил хоть самого завалящего парабеллума. Является ли это косвенным указанием на то, что гость – комитетчик? Они обычно берут оружие только и самых экстремальных случаях – а что тут такого экстремального: пустая квартира! Они обычно больше полагаются на свой служебный иммунитет: мы из органов – и все тут же лапки вверх… Ну, не все. Бывают исключения… И одно из этих исключений – Бояров Александр Евгеньевич. Однако шел-то гость в пустую квартиру, проверился предварительно, знать не знал, что его поджидает под потолком как раз то самое исключение.

А с равным основанием можно считать гостя грюнберговским выкормышем: зачем оружие уголовничку, нарушающему неприкосновенность жилища? Только лишние сложности, если вдруг застукают. С какой стати вообще залез? Тоже объяснимо – Лийка. Ее застращать ничего не стоит, в крайнем случае утихомирить раз и навсегда – ствол не понадобится, колготки сгодятся: скрутил на шее и… И устроить засаду по высшему разряду: Швед в больнице, нетранспортабелен; Бояров в бегах, деваться некуда, рано или поздно придет… куда? Куда же, если не к одному из лучших друзей, где ему всегда рады. И те, кто устроил засаду, тоже будут очень рады! Только Бояров поторопился, раньше времени нагрянул. Вероятен такой вариант? Вероятен. Но не очевиден! Да и что вообще очевидного в этой заварухе?! Пока, на данный момент – ничего! А значит – шаг вперед…).

Шаг вперед. Ввяжемся, а там посмотрим. И ни во что такое криминальное я толком не ввязываюсь. Спасибо Тихону за то, что каталы счетчик выключили – да ну, мелочь какая, и говорить не стоит. Вот и я в пять ноль-ноль буду на Исаакиевской – да ну, мелочь какая, и говорить не стоит. Долг платежом красен. Мелочь за мелочь. Постоять при разборке для пущей внушительности – почему бы не постоять. Тем более, что разборка – с черными. Я зла не держу и не обобщаю: джумшудовцы сильно потрепали меня в деле с «русским транзитом» – и физически, и психически… – но они и получили свое. Резо-Илья-Давид тоже – не снежной белизны, но это конкретные Резо-Илья-Давид, которые тоже еще получат свое.

А если обобщать – значит, волей-неволей становиться в ряды ущербной русофашистской сволочи с немытыми волосами и квашеной капустой в жидких бородках. И когда эти недоноски повизгивают о духовности, соборности, размахивая безграмотными плакатиками… хочется разметать их всех по кочкам, чтобы не позорили собой ту же Россию: они же, макивары ходячие, себя выставляют в качестве лучших представителей. Тьфу!

А Мишаня Грюнберг был мне очень неплохим приятелем. Только подставил меня под убийство и чуть не прикончил, и не оставил новых попыток.

И Резо Чантурия – просто-таки генацвали! Только распластал меня на операционном столе, как лягушку, и чуть не превратил в препарат.

Ну так наплевать мне, что один из них – еврей (или немец?), а другой – грузин (или осетин?). Ясно ведь, за что я их н-не люблю.

Николай Владимирович Мезенцев и Геннадий Федорович Зотов, между прочим, – одной со мной крови. Ну так я их тоже н-не люблю. Вот таким манером решаю я для себя национальный вопрос. Был бы человек хороший…

Но справедливости ради не мешало бы сказать, что проблема с так называемыми черными в Питере возникла не вчера. И не только в Питере. Ладно – торговцы на рынках: в принципе нормальный бизнес, хотя среднему нищему совку трудно избавиться от неприязни, но она по большому счету – из зависти (как же так! он за день больше гребет, чем я за месяц!). Торговцы торговцами… а вот карманное ворье… да и квартирное. Характерный эпизод был в том же Катькином садике – там карманники шустрили особо лихо. А милиция долго не разбиралась, устраивала облавы, брала всех скопом. Это мешало нормальной работе продавцов картин, валютных безделушек. Парни Тихона, охранявшие продавцов, сами периодически отлавливали вороватых южан и жестоко били. И что? Сам был свидетелем (как раз навещал дядю-Федора, Фэда Каширина): после крутой, до полусмерти, разборки один черный прямо и заявил, мол, что хотите с нами делайте, хоть убивайте, но воровать будем – ничего больше не умеем делать и не хотим!

До пяти оставалось не так уж и много. Я успел съездить к Зимнему стадиону: мало ли, вдруг удача, вдруг я там Костю Сурнова застану – тренировки нынче, когда каратэ реабилитировано, чуть ли не круглосуточно длятся, группа за группой. А врач в нашем виде просто необходим. И мне Костя Сурнов необходим. Как врач. Не лечащий, а консультирующий.

Костю Сурнова застать не удалось. И вообще никого застать не удалось – пробегал мимо совсем еще малышок в кимоно, просветил: а все же в Москве, на первенстве!

Точно! Абсолютно я от жизни оторвался. Со вчерашнего дня в столице первенство страны, а я… тут… В Москву, что ли, теперь рвануть?! Уж очень мне нужна консультация. Да и на ребят поглядеть, себя показать… Галлай, Кудрин, Карковский – все ведь там. И, главное, Сурнов. Бывший патологоанатом, спортивный врач. Что-то да и должен он знать о «расчлененке» с дальнейшей расфасовкой по контейнерам. Трупорезчиком, пардон, был Костя первоклассным – тоже, кстати, как и меня, жизнь заставила сменить призвание на профессию (если можно назвать жизнью идиотизм страны Советов под руководящей и направляющей силой: сегодня каратэ разрешено, завтра – запрещено). Запретили каратэ – и мы оба сошли: я – в швейцары, Костя – в патологоанатомы. Только когда снова запрет сняли, Сурнов вернулся, ему возраст не помеха, его – с распростертыми объятиями… а я – тяжеловат стал, да и возраст за тридцать, дорогу молодым. Неизвестно еще, вынес бы молодой-зеленый те нагрузки, что на меня пришлись в последнее время. Ну да ладно, поезд ушел, как говорится…

Поезд ушел. В Москву. Но кто мне мешает сесть в следующий? И – в Москву. Возможно, что так и сделаю. Не знаю когда только. Не сегодня. Сегодня мне уже пора к «Астории». А в двадцать ноль-ноль – к «Пальмире», давненько я там не бывал, не пивал, не едал.

Разговор у «Астории» получился коротким. Я припарковался ровно в назначенный срок, и тут же поспел «мерседес» Тихона. По пять человек с каждой стороны, сказал Тихон. Их, наших, и было пятеро – из «мерседеса». Я – шестой. Нет, я – один из пяти. А шестой – Тихон, сам-шестой. Так же, как и вторая «высокая договаривающаяся сторона», – они уже были на месте, в скверике: пятеро и сам-шестой – на вид плюгавенький расшарниренный. Не чета огромному Тихону. Только первое впечатление не всегда самое верное, оно чаще всего обманчивое. Учитель Нгуен тоже был этаким плюгавеньким, соплей перешибить… Впрочем, не кулаками ведь пришли махать. Поговорить.

Поговорили. Тихон с плюгавеньким. Один на один. Мы как бы скучали немного в сторонке, на дистанции. Но особенно внимательно и цепко изучали друг друга. У меня были причины быть особенно внимательным: кого выставили черные? Для большинства русаков все они на одно лицо, как китайцы. Но я, работая в «Пальмире» швейцаром, научился различать их всех. Иначе нельзя. Иначе пошутишь насчет свининки с азербайджанцем, приняв его за армянина, – клиента навек потеряешь, а кровного врага обретешь. Так вот, черные выставили… чечню, если не ошибаюсь. Плохо. Чеченская мафия – беспредельная, об их жестокости легенды ходят и не зря ходят. Охота пуще неволи!

Тихон дал нам отмашку. Плюгавенький щелкнул пальцами в сторону своих. Отбой. Договорились. До чего договорились?

Я, естественно, не стал допытываться у Тихона тут же. Мое дело сторона. Попросили быть в пятерке, я был. На этом мои обязательства заканчиваются.

Но Тихон показал мне взглядом, садясь в «мерседес», что готов перекинуться со мной парой слов. И я готов. И я следовал на «вольво» Сереги Шведа за «мерседесом», пока Тихон не высадил бойцов и не мигнул мне огнями – пересаживайся.

Я пересел…

– Вот им, а не Питер! – резюмировал Тихон, рубанув ладонью по своему локтевому суставу, и взметнувшийся кулак чуть не пробил крышу «мерседеса». – Двенадцать часов я им дал! Достаточно! Чтоб духу их не было!

Я выразил лицом осторожное сомнение.

– Что щуришься?! Я не шучу! Я так Джемалу и сказал: если хоть одного увижу через двенадцать часов, лично помидоры поотрываю! Это мой город.

Я не спешил стирать с лица сомнение. Черных, а тем более чеченцев, знал неплохо: силу они признавали, угрозы – нет. Базар, скандал – их обычный стиль общения. Лучше было промолчать, но – сделать. То есть вгони Тихон в скверике плюгавенького Джемала по шляпку в землю – я бы мог предположить, что через двенадцать часов днем с огнем черных в Питере не сыскать было бы. А теперь могу лишь предположить, что история хорошо не кончится. Но – не мое дело. Для МЕНЯ оно к лучшему, что Тихон ограничился разговором, не стал вгонять по шляпку – а то пришлось бы поучаствовать. Мое же дело – сторона, я – сам по себе. Не так ли? Не мне Тихона учить-наставлять.

Он, правда, и сам чувствовал некоторое неудобство: вроде все сделал правильно, как надо, но что-то не так… Потому все больше распалялся, заводил себя, краем глаза следя за мной – как отреагирую.

Я реагировал соответственно: многозначительно кивал, изрекал время от времени неопределенное «м-да-а» и как бы ненароком пару раз взглянул на щиток с часами. Мол, квиты, а дела у каждого свои – вот и мне скоро пора будет по своим делам, которые никак не пересекаются с делами Тихона.

Оказалось – пересекаются.

– В Москве им, сучарам, тесно стало! А?! Питер решили прибрать! Рынки – их! Валюта – их! Кооператоры – их! Бляди – их! Эх, судьба Беса хранит! Попадись он мне, встреться без свидетелей!.. Я, конечно, русски-балда, но я бы этому бесу такого хвоста накрутил! Пушкин бы слезами зависти облился!

– Ты о ком, Тихон? – что-то меня зацепило.

– О Бесе. В Москве окопался, гад. Плотно сидит, не достать. Вот и сидел бы! А то к Питеру лапы тянет!

– Какой Бес?

– Бес. Бесо. Сегодняшний Джемал – в его первой тройке, в чеченской.

– Бесо… Такой… лет сорок… Шрам тут… на щеке. Как у этого… ну, этого… художника.

– Не знаю никакого художника на хрен! Но, да, точно. Ты что, знаком?

Как сказать. Я вообще-то, по правде сказать, тоже не знаю толком никакого художника на хрен. Только благодаря Фэду Каширину и запомнил: Шемякин. По телевизору как-то показали, и дядя-Федор буквально влип: «Вот, гляди! Вот – человек! А я так, дерьмецо-с!». Из-за шрама только и запомнил. И внимание обратил на Бесо только из-за шрама. А так – мало ли «больших людей» в «Пальмиру» приходит. Мы мелких там не держим, да и сами костюмы носим не сорок четвертого размера.

– Бо-ольшие люди! Из Москвы! – предупреждающе шепнул мне… Резо Чантурия, тараща глаза, когда месяца три назад завалил к нам в «Пальмиру» с гостями (Да-арагие гости, Саша!»).

Дорогие гости выступили по полной программе – пальцы в перстнях, расплатились долларами, сняли курочек, вылакали море – ни в одном глазу, за пять штук подбивали добровольца на «Вильгельма Телля» (Олежек Драгунский чуть не согласился, жаден, падла… но Юрка Христом-богом умолил оказаться). «Вильгельм Телль» – понятно, да? Человек с яблоком на макушке у стены, а гости в него нож бросают.

Обнимались, помнится, они – Резо и Бесо.

– Ну так что?! Знаком с ним?!

– Виделись. Разок. Не по делу. Давно… Тихон, а почему – Бесо? Он, ты же сказал, чечня.

– Да все они повязаны! Чантурию знаешь? Реваза?

Фокус! Покус! Уж кого-кого…

– Перестрелку в «Садко» помнишь? Когда Ренделя положили? Ну! Мои бойцы уже решили – наповал, но все-таки погрузили в машину и – к доктору. Вот Чантурия Ренделя и сшивал. Бойцы чуток перестарались: наставили стволы и с прицела не снимали, пока операция не закончилась. Но Реваз этот – мужик! Не дрогнул, сшил, из могилы вытянул. А Рендель нам живой нужен был, поспрошать хотелось у него, не он ли стрельцов в «Садко» привел? Имелись, понимаешь ли, основания… – Тихон смолк. Судя по отрешенности, мысленно восстанавливал прошедшее-ушедшее, брезгливо пошевелил челюстью.

– Ну и?..

– Что? А-а-а… Ссучился, говнюк!

– Чантурия? – я-то понял, что речь не о Резо, но мне важнее было направить мысли Тихона в нужное русло.

– Почему – Чантурия?! Рендель, царствие ему небесное.

– Его же сшили, ты сказал.

– Сначала сшили. Потом опять распороли.

– А Чантурия?

– Что – Чантурия? А! Это я к тому… пока ребята его на мушке держали, он все приговаривал… Знаешь, как доктора приговаривают за работой?

Я молча кивнул: еще бы! не далее как вчера! бр-р-р!

– Вот он и бормотал, чтобы ребятки мои не перенервничали, не выстрелили сдуру. Мол, больному очень плохо, но скоро больному станет хорошо, вот и друзья больного очень за него переживают, а когда за хорошего человека друзья переживают, хороший человек быстро поправляется, а у него, у Чантурии, тоже большие друзья, наверное даже знакомые, у него среди друзей даже Бесо есть, очень хороший человек, из Москвы… Короче, как бы предупреждал: свой, свой я.

Я глянул на часы уже демонстративно – запас времени был еще весьма солидный, но требовалось показать Тихону, что тема меня не очень-то занимает (если бы!).

– Торопишься, Саша?

А вот обидеть Тихона никак не хотелось. Он и не подал вида, что задет. Но я-то ощутил. И чтобы загладить неловкость, предложил:

– Не откажешь хлопнуть по рюмочке? Мне в «Пальмире» надо быть…

– По делу?

– По личному.

– Отчего ж не хлопнуть.

Да. Да-да. Да-а-а… Да-а-авненько не бывал я в родной «Пальмире». Все по-старому. И все по-новому. Ни Мезенцева, ни Грюнберга, ни Олежека Драгунского.

А Юрка-то! Юрка удержался. Теперь он – старожил, «дед». Обра-адовался: «Саша! Саша!!!». И бегом навстречу из-за стойки. Средневес-крепыш на входе моментально про- считал-уяснил: свои, и еще какие свои. Дверь не открыл даже, а распахнул. Достойная растет молодая смена, Александр Евгеньевич! Незаменимых у нас не бывает. Грустно… Хоть и весело.

Вот и Тихону сделалось грустно. Неприметно постороннему глазу, но я-то с ним совпал. Два лося, каждый в своем одиночестве. Словами не объяснишь, но есть такое.

Хлопнули по рюмке. Выкурили по «мальборине».

– Пора мне… – сказал Тихон, ткнул дружески кулачищем по моему плечу, пошел.

А я остался. Юрка весь изнемог от гостеприимства: чего изволите.

Ничего я не соизволил. Разве что – еще рюмку. И хватит пока. Впереди – обширный ужин. Вот пусть Юрка в ресторан сгоняет, подготовит все по высшему разряду.

Какое-то паршивое послевкусие у меня осталось от «Пальмиры»: своё и не своё. А вон там, в кладовке лежал трупик Борюсика Быстрова. А если по коридорчику, то там сидел гнида-Мезенцев, и Мишаня Грюнберг там же приложил мне дверью по затылку. А вон там, во дворике я в последний раз оставил перламутровую «девятку» Олежека Драгунского… Она… она там и стоит до сих пор. Нет, голову на отсечение – она. Только теперь – бордо.

– Юрк! Машиной обзавелся? – почти без риска ошибиться, спросил я.

– Саш! Ну ты меня понимаешь?

Я его понимал. И незачем Юрке добиваться моего понимания извиняющимся тоном. Чего ж не понять! Стоит «девятка» беспризорная – напарник загремел минимум лет на восемь. Почему бы не покататься. Ну перекрасить только, документы выправить, номера сменить – долго ли умельцев найти. И правильно. Так – конфискуют. И ни себе, ни людям. А так – и людям (Юрке), и себе («Я ведь, Саша, сразу ее верну, когда Олежек вернется!.. А пока… или если тебе вдруг понадобится…»).

Благодарствую. Мне есть на чем.

Меж тем – время. Двадцать ноль-ноль.

Я вышел на проспект. Свежо.

Маринки не было.

Вернулся в бар. Хлопнул еще рюмку. Четверть девятого.

Маринки не было.

Я уже не стал возвращаться. Дождусь здесь. Или… не дождусь. Свежо! Стала пробирать дрожь.

Половина девятого. Дрожь заколотила сильней. И от холода и от внутреннего напряжения. Гуси летят, Бояров, гуси летят. Спокойствие, только спокойствие, как говаривал Карлсон.

Гуси-то летят, но куда подевалась эта маленькая засранка! А если она прокололась на чем-нибудь в больнице? Если троица вурдалаков раскусила ее? Тогда… черт знает, что тогда может быть. Всё может быть. И Швед без прикрытия останется – не предупрежден, значит разоружен. А я тут, как последний сопляк в ожидании запоздалого свидания! М-мер- зну!

Без четверти девять.

Всё. Дольше – бессмысленно.

– Чего мерзнешь?!

Вот ведь… засранка! И слово в слово: как я, не так давно, на том же месте в тот же час, но тезке-Сандре. А теперь не я, а мне. Маринка!

Расфуфырилась, перышки расправила. При полном параде. Со вкусом у нее плоховато, хотя… каждому заведению свое соответствие: больница – халат, строгость, чистота; кабак – блестки, шифон, ажур. Гардеробчик сродни тому, опять же недавнему – гостиницы «Советская», где и познакомились.

– Чего мерзнешь?!

– Не мерзну, а прохлаждаюсь, тетя! – сквозь зубы процедил я, чтобы поняла.

– Ты милый, дядя! – хамским проститучьим тоном заявила она как ни в чем не бывало. Но виновато прибавила: – Должна же я была хоть глаза в порядок привести?!

Глаза, да, были у нее в порядке. Привстала на цыпочки и примиряюще чмокнула.

– Уже опять колючий! – с претензией, паразитка. И по своей непостижимой логике вдруг: – А представляешь, если бы и мы брились?!

– Если бы вы еще и брились, вас было бы вообще не дождаться! – рявкнул я и скомандовал: – За мной!

И она вприпрыжку поскакала за мной.

Юрка сделал все как надо. Столик был готов. Холодное было холодным, горячее – горячим. Степа в оркестре был лучезарен и голосист (да, конечно же: «К нам прие-ехал, к нам приехал Альсан-Евгенич да-а-арагой!»).

– А здесь ничё! – оценила Маринка. – Даже уютней, чем в «Советской». И ты, я гляжу, здесь – свой человек.

– Я везде свой человек. Мое место там, где я есть!

Тоже мне, пигалица! Светскую даму будет разыгрывать.

Пусть лучше рассказывает, как дела. КАК ДЕЛА?!

Дела, выяснилось, сравнительно неплохо.

Пришла на рабочее место, не опоздала…

– Не верю!

– А вот представь себе, дядя!

Доктор Чантурия мрачен, будто маму похоронил.

– Меня он чуть не похоронил, меня!

– А о тебе, дядя, вообще речи не было…

О Боярове ни словечком не перекинулись. А чего, действительно? Был больной – не стало больного. Выписался. Как попал в больницу, так и пропал из нее. По собственному желанию. Не станет же она ни с того ни с сего интересоваться: а куда подевался этот… вчерашний, симпати-ичный такой. Самэц-Илья и так растерзать готов… Нет, ни Илью, ни Давида не видела. Но это нормально, это объяснимо: они ведь еще по вызовам работают. Появятся, никуда не денутся.

– А Швед? Что со Шведом, тетя?

А Шведа она тоже не видела. Да, ничего не поделать было. Помнит она, помнит, что ей Бояров наказывал, но повода не представилось навестить больного Шведа. И потом – доктор Чантурия из поля зрения не выпускал. Потом даже пригласил в кабинет – чай, грильяж… а сам изучал-изучал. Говорил о том, о сем: тренажеры, перспективы, Москва, конкурс «мисс чего-то там», не ударить в грязь лицом… А сам изучал-изучал. Ну, она не совсем дура – сидела кукла куклой.

– Верю. Куклой.

– Чего-о-о?! Если хочешь знать, я из-за тебя истеричкой стану, дядя! Я, если хочешь знать, на сплошных нервах который день, а ты!.. Я его спасла, а он – кукла! Вот кто кукла, так это ваша, ВАША фефёла. Она сегодня явилась не запылилась! Навестить перед отъездом, если хочешь знать!

– Кто? Сандра?

– Сандра, Кассандра, хренандра! ВАМ с дружком лучше знать! Кукла!

– Так что ж ты молчишь?

– Я-а-а молчу?! Я, если хочешь знать, сама ее быстренько сплавила на поезд! Еще билет ей доставай, старайся! Там такие очереди, если хочешь знать!

– Какой билет? Какие очереди? Зачем?

– В Москву. Должна же я была хоть как-то рвение проявить! А то Чантурия меня глазами сверлил-сверлил…

Короче, тезку-Сандру подружка-Маринка выпихнула в столицу. Под соусом надвигающегося конкурса «мисс чего-то там», она же мне говорила, что я, не помню?! Помню, однако… оперативненько. А система одна, все друг за дружку – педрила московский ей визитку оставил… у них с Чантурией тоже какие-то общие интересы. Ну так пусть лучше фефёла в Москве бедрами покрутит, чем по больнице шастать, если хочешь знать. И безопасней. А то вдруг спросит, кукла резиновая: «Куда же подевался это… вчера еще был… друг семьи?!». Ее, если хочешь знать, и уговаривать не пришлось. Она, Маринка, только намекнула, даже не намекнула, а предложила вслух: мол, не исключено… А кукла ВАША, если хочешь знать, в момент сорвалась. И правильно! Один мужик на койке в гипсе, другой – в бегах, здесь ловить нечего, вот и…

– Координаты оставила? Московские?

– У-умный ты, дядя! Что ты кушаешь, дядя, что такой умный? Я же ей визитку дала. Этот педрила московский визитки оставлял, как… как собачка на прогулке – на каждом углу, если хочешь знать.

– А еще есть?

– Что? Визитка? Нет. Последнюю отдала. Не веришь, дядя? Вот те крест!

– Верю, верю, тетя…

Не верю, само собой. Кажется, нимфоманочка-Мариночка вообразила себе невесть что. И ведь как оперативненько дорожку расчистила!

Резо: «Я Марине скажу… Марина девочку хорошо пристроит».

Марина: «Глаз я на тебя положила, потому что… вот».

Да нет, чего там, нормальная девка! И жизнь спасла, что немаловажно, если можно так выразиться. Коли на то пошло, кодекс порядочности у нее попрочней будет, чем у тезки-Сандры. Одна – полу шлюшка. Другая – чистюля из верхнего эшелона. Но одна – привязалась и готова хоть с топором наперевес. А другая – ну-ка, вспомним: Арик, я, Швед, теперь Москва… Кукла-журавлик. Кукла – это: сверху-снизу по настоящей купюре, а внутри простая бумага. М-да, кукла.

Не мне судить. Куклам тоже жить надо. И к Лийке я отношусь не хуже, чем к Шведу, а вот поди ж ты – приспичило Сереге в куклы поиграть. Не мне судить, не мне винить. У каждого свой путь.

Но Маринка-то свои отметки выставила. И как дурная учительница: если поставила двойку однажды, то упорно будет превращать жертву в двоечника. Особенно если жертва – соперница. А ведь вообразила, что – соперница. Вот дуры- бабы! Или… не такие уж и дуры?

Ведь щебетала-щебетала, а лишнего ничего не выболтала – только то, что сочла нужным для себя: и про Шведа, который не предупрежден, а значит она, Маринка, пока незаменима, не пошлешь ее в сердцах. Ведь щебетала-щебетала, а лишнего ничего не спросила – например, что там дальше с нокаутированным мужичком? возвращался ли я в квартиру? было ли продолжение? Жуть как любопытно, а молчит. Есть у женщин нечто, мембрана какая-то чуткая.

И здесь у нее мембрана сработала: мы за беседой с горячим управились, но до десерта еще не дошли, а она вдруг поежилась, осеклась на полуслове и:

– Дядя? А, дядя? Пойдем давай, а? Давай прямо сейчас встанем и пойдем, а?

У меня-то ведь тоже есть мембрана. Иная, но есть. Я тоже чуткий. По-своему, но чуткий. Афган – неоценимая школа по выработке чуткости…

Драки в кабаке – дело обыкновенное, особенно когда пора заканчивать-закрываться. А было уже где-то пора. Потому я и бровью не повел, поймав за спиной специфический шум, который при моем опыте ни с чем не спутаешь: драка. Ну и драка, пусть. Разок-второй смажут друг друга по мордасам – как бы традиция.

Но у меня за спиной, судя по звукам, традиция не только укреплялась, но и расширялась. Я нехотя обернулся.

Двое уже мирно лежали в проходе, заляпанные салатом, – кооператоры, помню их мельком, постоянные клиенты. А куражились ребятишки мне не знакомые, но что-то такое в них было…

Подошел халдей, заполошно стал нашептывать:

– Саша, помоги! Сделай что-нибудь. Ты видишь, беспредельничают. При тебе такого никто себе не позволял.

– Кто такие?

– Из ольгинской тусовки. Пятеро их. Они уже пьяные пришли. Саша, помоги! Больше ведь некому!

Я разозлился. На халдея. У-у, хапуги, сами сажают пьяных в надежде содрать побольше, а расхлебывать – мне? Ну не-ет! Мне бы свое дерьмо расхлебать и не поперхнуться.

– Пойдем, а, дядя? – полушепотом запричитала Маринка.

– Да, сейчас пойдем…

Скандал разгорался. Эти пятеро (по повадкам – боксеры) разошлись не на шутку (да уж какие тут шутки!). Двое, уложив кооператоров, силой волокли их девчонок к себе за стол. Третий стоял посреди оркестрика и, матерясь на весь зал, объяснял солисту-Степе, что тот поет плохо, а как надо петь – это сейчас будет показано. Еще двое, поигрывая плечами, ходили между столиками – искали, к кому бы прицепиться.

Цепляться было к кому, помимо меня. Несмотря на более чем поздний час (ресторан уже закрыли для посторонних), зал был почти полон своими клиентами. Но эти двое что-то очень привередливы и разборчивы: шли они ко мне, к моему столику. Такие ли случайные скандалисты?

Я продолжал сидеть к ним спиной и следил за «случайными скандалистами» по выражению лица Маринки – она- то глядела на них в упор.

– Гля, какая курочка! – услышал я буквально над ухом. Запашок алкоголя от них шел, но не мощный выхлоп, а именно запашок. Не так уж они и набрались. – Цып-цып-цып, курочка, потанцуем?

– Иди в машину, – негромко сказал я Маринке, не повернув головы. – Иди. Я сейчас.

– Гля, петушок кукарекнул! Сам курочку топтать хочет, никому не уступит. Боевой петушок! Гля!

Есть слова, за которые нужно бить сразу. Насчет курочки – не знаю, но кое-кого пора топтать. Я стал подниматься, прекрасно осознавая, что они только и ждут, чтобы «петушок» обернулся к ним: тут-то и получит!

Не дождетесь. Выпрямившись, я двинул локтем назад в технике джан-кайтен – уширо хиджи-атэ, второй рукой, сопроводив бьющую, усилив поражающий эффект.

Что эффект, то эффект…

Другого из них я достал боковым – маваши хиджи-атэ. Получите два мешка с дерьмом…

Если бы вся пятерка на самом деле просто куражилась, накушавшись водочки с коньячком, тем бы и кончилось: ну, пошумели… а потом массовое братание с уверениями в нежной и вечной дружбе. Как правило, все кабацкие варианты заканчивались таким образом.

Но они не просто куражились и выбрали меня не просто по наитию. Ибо пьяный матерщинник сразу и профессионально прыгнул с эстрадки ко мне. И двое остальных тоже выпустили девиц и тоже прыгнули. Итого – трое с трех сторон, профессионалы. Что ж, работать с группой умею и люблю. На тренировках давал не один предметный урок.

Правда, обстановка не самая подходящая – пространство ограничено: столы, стулья, тела. Нет основного преимущества – тактическую игру не провести. К тому же нападавшие не слабее меня физически, любой пропущенный удар – последний удар. Одна надежда – на ноги. Повадки у громил боксерские – может, они и мастера, но не в каратэ…

Маэ-гери я засадил в солнечное сплетение матерщиннику – пробил, хотя пресс у него, да, тренированный. Эта же моя нога пошла назад, и набегавший второй сам, можно сказать, наткнулся лбом на пятку. Сильно. Он, кажется, и не понял, что произошло. А когда придет в себя, тоже не сразу сообразит: временная амнезия обеспечена, подобная той, которую заработал Ленька Цыплаков, словив удар душанбинца.

Последний из оставшихся на ногах резко тормознул. Махаться ему явно расхотелось. Но и на ногах стоять тоже пришлось недолго. Драка кончилась, и тут-то расхрабрившийся клиент из толпы вскочил, мощнейшим боковым в висок завалил одинокого бойца. Вот всегда так… Где вы раньше были, храбрецы из публики! Впрочем, и без них справился. Оркестрик заиграл туш. Официанты со швейцаром принялись вытаскивать бездыханных боксеров через задний ход, столь мне знакомый по недавнему прошлому.

Я налил себе фужер коньяку, опрокинул внутрь. Пора в машину, Маринка ждет. Она – молодец, мгновенно среагировала: сказал ей «в машину!», и она исчезла. Никаких бабских штучек с хватанием за руки, никакого нытья «мальчики, не надо! давайте договоримся, мальчики!». Школа!

Кстати, «мальчики» на уговоры не поддались бы – у них был строго определенный интерес. Я. Вот что меня с самого начала насторожило: одинаковые они все были, похожие друг на друга, типаж один и тот же. И типаж этот мне… знаком. Такой же крепенький паренек утром совался к Лийке в квартиру, такой же – густоволосая, но короткая стрижка, побитые уши, пуговичный мягкий нос. Определенно, одна компания и действует по наводке. Но кто навел? Две версии – либо коллеги Головнина пасли меня по старому месту работы, либо… брайтон-питерская мафия Грюнберга. Обе версии маловероятны, и обе версии более чем вероятны. Вряд ли действительно ольгинская тусовка с бухты-барахты нагрянула в «Северную Пальмиру» – разве что с Тихоном решили побеседовать, поспорить, кто сильней: кит или лев. Но Тихон ушел задолго до. И в ресторане не появлялся, только в баре. А кто мне сказал, что боксеры – из Ольгино? Халдей. Запомним халдея. Сегодня – нет, а завтра, когда поутихнет, нанесу визит, потрясу.

Пока же необходимо как можно быстрее сматывать удочки. Туш в оркестре – спасибо. Но мои кулачные подвиги кем- нибудь могли быть оценены иначе: любой клиент или халдей набрал ноль-два, и – ждите, выезжаем!

Маринка сидела в машине. Я плюхнулся за руль, выехал со двора. Чтобы свернуть на Кировский, пришлось стопануться, пропуская автомобили на скорости.

– Саша! – крикнула Маринка и дернула за рукав.

Я уже усвоил, что Маринка просто так кричать не станет. Да и сам, кося глазом влево, улучая свободную дистанцию, чтобы с поворотом вклиниться и влиться в автомобильный поток, – засек что-то неладное. Грузовичок!

Грузовичок без огней, припаркован чуть поодаль от входа в «Северную Пальмиру». Темно, не разглядеть, но… мы с вами где-то встречались. Крытый, тяжелый, импортный, типа микроавтобуса. Тот ли это был, что чуть не размазал меня по решетке Михайловского сада? Похож. Подробностей выяснить не удалось. Стоило мне высунуться со двора, как грузовичок взревел и дал полный газ.

Еще секунда и он впилился бы моему «вольво» в бок. Сам бы не пострадал, а вот я…

Я ухитрился в единственную секунду таки-вывернуть на Кировский, «подрезав» нос какому-то «Москвичу», и тоже врубил полный газ. Ожидал за спиной, позади, лязг и треск, звон стекол – «Москвич» буквально остолбенел, и грузовичок просто обязан был в него врезаться. Но за рулем там сидел ас. Неимоверно петляя, он обошел препятствие, пристроился в хвост «вольво» – и нас тряхнуло.

Еще раз тряхнуло. Преследователь пинал сзади, раздирая и сминая обшивку (бедный Швед! его счастье, что он не видит!). Потом загремело стекло: аккуратное отверстие с паутиной трещин. Ого! Они, кажется, настроены серьезней, чем я полагал. Это уже пуля.

Пуля прошла насквозь, чудом не задев ни меня, ни Маринку. Дырочка в заднем стекле – не беда. А вот то, что и в лобовом – дыра, усложняло положение. Обзор и так был минимальным: я сполз по возможности ниже (Маринка вообще улеглась на пол, скорчившись в первородной позе) – трассы почти не видел, ориентировался по фонарным столбам. Сеть стеклянных морщин не позволяла разглядеть и такую малость.

Мы мчались по осевой Кировского. Я изловчился, задействовав гибкость суставов, выдавил лобовое стекло – ворвался ветер. На мгновение приподнялся… Эх, пораньше бы!

Слишком поздно. В азарте погони мы уже выскочили на мост. Смели заграждения. Красные огни! Мост разводится!

Только и надежда, что зазор еще не катастрофически велик, и перепрыгнем, будто с трамплина.

Надежда вспыхнула и угасла. «Вольво» не достал до противоположной кромки и по дуге ринулся в воду…

Глава 4

Не везет мне с автотранспортом. Собственная «лохматка», милицейский «мерседес», пожарная «Волга», мезенцевская серебристая роскошь, как средство передвижения… «Вольво».

Серега Швед будет весьма э-э… огорчен. Чуяла его душа – не хотел он мне доверять машину даже на короткое время. И прав оказался. Не везет мне с автотранспортом. Точнее, автотранспорту со мной не везет.

Да! Для ровного счета в ту же компанию угроханных по моей милости автомобилей – грузовичок. Маленький, но тяжелый. Очень тяжелый. Бул-льк!

Нас спасло, вероятно, то, что в воздухе «вольво» задрал нос и приводнился на багажник. Нас спасло, вероятно, то, что и я, и Маринка почти лежали на переднем сидении, вжавшись в упругую кожу кресел. Нас спасло, вероятно, то, что лобовое стекло уже отсутствовало.

А вот грузовичок ничто не спасло – он шел за нами, «дыша в затылок». У пассажиров грузовичка был достаточный обзор, достаточный простор для маневра. Но они, судя по всему, тоже увлеклись, а главное, полагали, что Александр Бояров за рулем «вольво» не рехнулся, и значит: соображает, куда и зачем едет. Следовательно, не отстать бы, догнать бы, а там…

За что терпеть не могу корюшку, так это не за то, что она огурцами пахнет (хотя само по себе – противно), а за то, что она, корюшка, по слухам, питается исключительно мертвяками. Будет ей, корюшке, чем питаться некоторое время. Но – не нами. Ни мной, ни Маринкой.

… Вода была горячая, с пенкой, с ароматом хвои, мяты, меда – сложный и вкусный букет. Мы по плечи торчали в воде лицом к лицу, Маринка пихала меня ногами, валяя дурака, старалась подщипнуть за… самое дорогое. В ванне. Вдвоем. На Гражданке. У Маринки.

А в Неве-то, вода, разумеется, была, мягко говоря, прохладной и вонючей. И Маринка, выяснилось, плавала, как топор. Но не хотела – как топор… Потому цеплялась за меня, как осьминог. И если бы я не успокоил ее специфическим тычком, оба ушли бы на дно корюшку кормить.

До берега добирался мучительно долго. Загребал одной рукой, другой буксировал даму за волосы, стараясь, чтобы не хлебнула. Романтика, мать вашу! Белые ночи, багровый блин на горизонте – то ли все еще заходит, то ли уже всходит. Плеск, журчание, тишина-а. Любимый город может спать спокойно. Он так и делал. Конечно, зеваки всегда найдутся – те же владельцы машин, скопившиеся в ожидании сведения моста. Но они пялились туда, куда бултыхнулись «вольво» и грузовичок, – а нас течением отнесло. И далее, далее – я подгребал, подгребал…

Мимо пляжа Петропавловки протащило – течение здесь дурацкое, РАЗНОЕ. Трубецкой бастион, еще дальше…

А вот тут и причалим. Мертвая зона, подальше от любопытных глаз. Раньше здесь «Кронверк» швартовался.

Маринка очнулась, заскулила. Парадно-выходной гарнитурчик изгажен навсегда. Но живы – и слава богу.

Я извлек размокшую пачку денег (уцелели! умеют корейцы шить тренировочные костюмы!), отлепил сотенную и, помахав ею перед первой же машиной, убедил парня-шофера, что нам с ним по пути.

По сложному маршруту, через Каменный остров, торопясь проскочить мосты (два нырка для одной ночи – многовато) – проскочили. А что мокрые до нитки… мало ли! Под дождик попали, трудовым потом покрылись, поливалка окатила. За сотенную можно не только подвезти, но и помолчать, воздержаться от вопросов.

В квартире на Гражданке ничего не изменилось с моего первого визита. Разве только бутылок импортных прибавилось – но все таких же пустых, выставленных напоказ.

Маринка первым делом кинулась в ванную, включила полный напор, что-то оттуда неразборчиво зачирикала. А я рассортировал купюры на ковре – для просушки. Сколько их осталось? На жизнь пока хватит, а на компенсацию Шведу за утопленный «вольво» – нет. Да и деньгами тут не компенсируешь, деньги – тьфу!

Потом согнутым пальцем постучал в дверь ванной и вошел, не дожидаясь приглашения. Маринка сидела, раздевшись догола, мелко тряслась от холода и перенапряжения, нетерпеливо следила, когда же вода наполнится хотя бы до уровня груди – согреться! Пузырилась пенка.

– Должна же я!.. – начала она, когда я открыл дверь.

– … глаза в порядок привести! – продолжил я. – Между прочим, я замерз не меньше! – содрал с себя всё (на раз-два, как в армии) и залез в воду к Маринке, валетом. – А вот так она быстрей наполнится!

И действительно.

– Не посягай на честную девушку, дядя! – взвизгнула Маринка, но не истерично, а по-домашнему. Чего там! Насмотрелась более чем… И пока бегали по двору больницы, и пока ехали в ныне покойном «вольво» на Комендантский. Не до жиру. Сроднились. Спинку потереть?

Кроме импортных, но пустых емкостей, у хозяйки дома отыскалась отечественная нормальная бутылка с винтом – а внутри не водка, правда, не коньяк, но отечественная ненормальная дрянь: градусов шестьдесят, тягучая и густобежевого цвета. «Обезьяний хвостик»…

– Это еще что за дрянь?!

– Ликер, если хочешь знать! Дрянь, дрянь, тоже мне! Распробовал бы сначала.

Я распробовал. Дрянь. Такая… дамская.

– Если хочешь знать, сплошной натуральный продукт: спирт, сгущенка, порошок какао, яйцо. «Обезьяний хвостик» называется. Не нравится – не пей, мне больше достанется.

Не достанется. За неимением ничего другого и это сгодится. В конце концов до десерта мы не дошли в «Северной Пальмире» – вот и десерт.

– Жив останусь? – не к месту и не ко времени вроде бы пошутил я.

– И это он после того, как я его от смерти спасла!

– Ну, тетя, я сегодня тебя тоже спас. Плаваешь ты, надо сказать, н-неважно. Квиты.

– Да-а, сначала чуть не угробил!

Я намеревался за этаким легоньким трепом на ковре среди кучи купюр растеребить Маринку на предметную тему: о больнице, о потрошителях, о причинах и следствиях разделывания на кусочки (скелеты скелетами, но печень-почки-требуха зачем?! они же почти сразу гибнут, насколько даже я, полный ноль в медицине, помню… доктор Барнард, отторжение), о… о многом. И не из праздного любопытства.

Но почувствовал, что плыву, плыву… На мгновение пришло ощущение безопасности – поплыл. Вероятно, и остаточное действие оказывала доза, впрыснутая в меня на операционном столе. И если там, в прозекторской (или как она у них называется?), я собрался с силами, удержался на поверхности, то здесь – поплыл: вглубь, в глубь. И последняя на сегодня мысль была: «Жив останусь?». Уже без всяких шуток, но и без паники, вполне равнодушно.

Жив остался. Свежая постель, тяжелое одеяло. Маринка под боком. За окнами день в разгаре.

Как же она меня с ковра на постель перекантовала? Есть женщины в русских селеньях!

Костюм высох, деньги высохли.

Я принял контрастный душ. Оделся. Растолкал Маринку. Она никак не желала просыпаться. Потом подскочила:

– Который час?!!

– Понятия не имею. Нет часов.

– Ой, блин!!! Убьют меня!!!

Обычное преувеличение. Подумаешь – не явилась в срок на заранее назначенные процедуры: вибромассаж и так далее. Клиенты привыкли ждать – терпеливо и безропотно. Страна такая! Да и Маринкин образ жизни подразумевал некоторую беспорядочность и распустяйство. Это ведь только у нас с ней и, пожалуй, только на вчерашнюю-позавчерашнюю ночи сложились на редкость целомудренные отношения. Обычно же… что я, не знаю образ жизни и распорядок дня питерских путаночек?!

Однако Маринка заторопилась всерьез и даже на процедуру «должна же я глаза в порядок привести» затратила не больше пяти минут. «Убьют меня!».

Вряд ли. А меня – могут.

Мы еще были вместе, в одной квартире, но уже раздельно: каждый думал о своем.

– Подбросишь до метро, дядя?.. Ах, да…

Что да, то да. Теперь не на чем. Ладно, вместе выйдем, частника поймаем. На бегу, на ходу сговорились, что вечером встречаемся здесь же, у Маринки. Точно? Точно! И Шведа чтобы на этот раз не забыла предупредить. А как же! Точно? Точно! Ну, смотри у меня, тетя!

– Ты сам смотри у меня, дядя! Адрес запомнил? Не потеряешься?

Адрес запомнил. Не потеряюсь. Хотя… Откуда мне знать?

Маринке было куда спешить. Мне – тоже. Жаль, у нее телефона дома нет. Позвонить бы. Впрочем, при некотором навыке из любого автомата и без монетки…

– Лий! Бояров. Ты как?

…– Лийка умела разговаривать молча. У ее молчания разные интонации.

– В общем, если ты про машину, то не волнуйся. Мне Серега разрешил, я еще чуть покатаюсь и сам загоню в гараж.

– … – Лийка не волновалась за машину.

– Кстати, навестила бы ты Серегу напоследок. Он там, в больнице, совсем один. Мается. Навестила бы, а?

– … – Лийка не собирается навещать Серегу. Будь тот хоть один, хоть НЕ один. А Лийка крест поставила на нем. И зачем лишние нервы? И ей, и Сереге. Он сам решил. А она сама решила. Теперь у каждого своя дорога.

– Зря вы, ребята… Барабашку бы пожалели.

– … – Лийка Барабашку и пожалела, заранее его сбагрила за кордон, чтобы не травмировать. Лийка весьма благодарна Саше Боярову за участие, но прежнего не вернуть…

– Так ты визу получила? У тебя все в порядке?

– … – Лийка визу получила. В этом смысле у нее все в порядке. Не вхолостую съездила.

– А дома у тебя как? Помочь? Ну там… вещи, чемоданы, я не знаю…

– … – дома у Лийки нормально. Помощь не требуется. Особых тяжестей нет, пусть все остается новому владельцу, а она как-нибудь налегке! Лишь бы поскорее отсюда!

– Когда ты хоть выезжаешь? Проводил бы.

– … – Лийка выезжает скоро. Очень скоро. Чем скорей, тем лучше. Провожать не надо, спасибо.

– М-мда… Ну… До свидания, Лий…

– Нет уж! Прощай.

Прощай, значит. Что ж. Права. При всем нашем приятельстве, я прежде всего друг Сереги Шведа. Совесть чиста. Во всяком случае повторных покушений на неприкосновенность Лийкиной жилплощади не было, как выяснилось. Что же касается машины, то… совесть будет чиста.

Я набрал номер «Пальмиры», свой прежний рабочий телефон. Юрка откликнулся. Я узнал его по голосу. А он меня по голосу не узнал. Потому что я послушал-послушал Юркино «алё! алё! Пальмира! говорите!», и повесил трубку, не подав голоса.

Бывшая перламутровая, ныне бордовая «девятка» по всем параметрам уступает «вольво», но в какой-то мере утешит «безлошадного» по вине друга-Боярова Серегу Шведа.

Бордовая «девятка» по-прежнему отдыхала во внутреннем дворике «Пальмиры». Обойдя ее, я скользнул к черному ходу, занял позицию в коридорчике – невидимый и неслышный. Ловил звуки оттуда, из бара. Крепыш-швейцар на дверях должен стоять, Юрка должен готовиться к очередному рабочему дню: вот-вот пора открываться. Значит, ДОЛЖЕН сновать из бара в кладовку – по коридорчику. Картонные ящики с «Честерфилдом», «Мальборо», «Винстоном». Упаковки с пивом (не «Туборг» теперь, ну на худой конец и «Левенброй» сойдет). Коньяк, сыры, колбасы. Я-то в бытность швейцаром, естественно, помогал перетаскивать груз, но то – я, свой в доску. А крепыш – новенький. Юрка его сразу не допустит в святая святых, сам будет пыхтеть. Пыхти, пыхти, Юрок! Ты мне нужен один, без свидетелей.

Он и появился. Один. Без свидетелей. Сначала туда, в кладовку. Потом оттуда, пыхтя, еле удерживая сразу три коробки с сигаретами, поставленные друг на дружку. Вернее… Оттуда он выйти не успел – я сделал шаг наперерез, мягонько вдвинул его вместе с коробками назад, в кладовку и прикрыл за собой дверь.

Юрка было чертыхнулся, но почему-то шепотом. Да не «почему-то», а из чувства самосохранения. Само собой, сквозь коробки он меня не видел, но как-то сразу понял… И понял также, что шепотом лучше. Иначе: крикнет и – замолчит. Надолго.

Жив остался. Я. Да. А вот Тихона убили. Хоп!

Юрка выдавил из себя эту новость первым делом. Знал, что остальное волей-неволей отойдет на второй план.

Я машинально вытряхивал из него то, что намеревался вытряхнуть, когда шел в «Пальмиру»: да, он заказывал вчера столик; да, он предупредил – не для кого-нибудь там, а для Саши Боярова; да, мэтр был в курсе… кто еще?… ну официанты… ну, Степка-солист; нет, ничего он не знает про пятерых боксеров, он же в баре, он же в десять закрывает – Саша Бояров помнит же, сам же совсем недавно…

Саша Бояров помнит. И Юрка помнит. Юрка также помнит, что совсем недавно в кладовке, вот тут, тут, был убит Борюсик Быстров неким Грюнбергом… А теперь тут, тут трепыхается он, Юрка, и Саша Бояров покруче Грюнберга будет. Даром что вместе работали. Ведь работали вместе, но сдал Юрка вчера Сашу Боярова неизвестным боксерам.

Не сдавал он, не сдавал! Он только сказал, что столик не кому-нибудь, а… Знать не знает он, Юрка, никаких боксеров. Понятия не имеет – ольгинские то парни или комитетчики… или бойцы Мишани Грюнберга! Христом-богом!

Да, все что было вытряхнул. Но машинально. А в голове металась одна мысль: Тихон! Случайно ли, намеренно – Юрка выбил меня из колеи. Он продолжал задушенным голосом излагать: Тихон отсюда поехал к своей ласточке и… не доехал (был один, без телохранителей, как-никак в гости к даме!) – в два часа ночи жильцы с первого этажа вызвали милицию: стреляют в подъезде! Никто, конечно, не высунулся. И бабенка тихоновская тоже притаилась тише мыши. Менты примчались – у лифта лежит Тихон. Труп. Шесть пуль всажено. Лужа громадная, ошметки кровавые. Менты на полные обороты включились, ночью же повязали тех бойцов, что Тихона днем сопровождали, – с постели подняли и тепленькими увезли. Где не надо они, менты, лихо работают. При чем здесь тихоновская охрана! А с утра началось! Вся команда собралась, объехала гостиницы в поисках чечни, никого не нашли. Похоже, Джемал с кунаками сделал дело и рванул из города. Тогда пошло-поехало: парни двинули по ресторанам, рынкам, закатили разборку всем черным – и прутья железные в ход пошли, и кастеты… только на глаза попадись кто со знойного Юга! Омоновцы, конечно, тут как тут – целыми автобусами. Всех карманников, мелкую фарцу будто ветром сдуло…

Да-а… Новость о Тихоне перебила все мои выяснения о вчерашнем побоище в «Северной Пальмире». Тут покруче побоище! Я, разумеется, не карманник, не мелкая фарца, но похоже, что лучшее сейчас – это если и меня ветром сдует. Куда подальше. Подальше от Питера. Не до собственных разборок. Тихон в корне ошибочно вел разговор с чеченцами у «Астории», понадеялся на свою внушительность, на грозный вид, на габариты. Ну так в крупномасштабную мишень проще попасть. А нажать на курок – особой силы не требуется. Требуется лишь беспредел в голове, чеченцы же и есть беспредел.

Но не от них я вдруг решил бежать. Скорее, к ним. То есть в Москву. Я не Тихон, я худо-бедно разберусь с чечней по-своему, если приспичит. Но! Взяли охрану Тихона, взяли тех, кто был с ним рядом. А я был радом. Более того! Я еще и вдвоем с ним был не далее как вчера. Свидетелей полным полна коробочка. Милиция поднята на ноги, омоновцы шустрят. Запросто напорешься и отмазывайся потом.

Следует пересидеть, переждать. А где? Маринка… Не годится. При всей ее престижной и респектабельной деятельности в больнице есть и вторая ипостась: проституточка из «Хелены». Доктор Чантурия вполне вероятно не в курсе. Но у ментов она на примете. А я вчера с ней хороводился. Весь ресторан имел счастье наблюдать. Риск – благородное дело, но там, где он оправдан. Идти к Маринке – неоправданный риск. Адрес запомнил. Но – потеряюсь. Черт! Не предупредить никак!

Да! Могу, разумеется, просто-напросто вернуться в мою (мою!) квартиру – жиличка, по достоверным сведениям, выбыла. Вроде не должны меня там искать. Где-где, но не там. Опять же – ключи! Ключи, естественно, жиличка по рассеянности прихватила с собой. Не у соседей же оставила. Ломиться к себе? Или все же у соседей поспрашивать: меня, знаете ли, давненько не было, жили здесь, знаете ли, черт знает кто – не передавали вам эти черт знает кто ключики?

В Москву, Бояров, в Москву!

Во-первых, там тезка-Сандра – и провались она пропадом, но у нее ключики.

Во-вторых, там некий Бесо, связанный, как выяснилось, одной ниточкой с доктором Чантурия.

В-третьих, там Костик Сурнов, который в состоянии объяснить мне: чем таким промышляет доктор Чантурия. В самых общих чертах хотя бы.

В четвертых, помимо Костика Сурнова, в столице все наши ребята – на первенстве. И Галлай, и Кудрин, и Карковский, и Камиль. Давно не виделись!

В-пятых… да просто валить надо! И чем скорее, тем лучше. Пока первая волна не спадет.

Вопрос – как. На чем?

Самолет отпадает, нет у меня никаких документов – костюм корейский на голое тело и пачка денег. Всё.

А если машиной? «Девяткой»?

– Значит, говоришь, если мне вдруг машина понадобится…

– О чем разговор! О чем разговор, Саша! Конечно! Хоть сейчас! Она на ходу! Полный порядок! О чем разговор!

Разговор о том, что документов на машину у меня тоже нет. Одно дело – в городе, в Питере, где любой закоулочек мне известен. Другое дело – трасса, путешествие из Петербурга в Москву, гаишные посты, да и в столице я ориентируюсь хуже, чем в родных закоулочках, да и… откуда мне знать, что Юрка не заложит меня тут же – ментам, Комитету, Грюнбергу. Доверяй, но проверяй. А у меня не было твердых оснований доверять ему после «пьяных» подставных боксеров. И тем более не было времени проверять его на вшивость. Ну как сяду я за руль, а Юрок анонимно стукнет: обратите внимание на «девятку» цвета бордо с номерными знаками такими-то.

Нет, где я, что я – об этом никто не должен знать. А потому сделаю-ка так:

– Юрок! Мне машина вечерком понадобится, понял?

Он понял.

– Начиная с нынешнего вечера и… надолго. Понял?

Он понял.

– Закончишь смену, отгонишь машину на площадку у моего дома. Помнишь, знаешь?

Он помнил, он знал.

– И забудешь про нее. А ключ кинь в почтовый ящик. Всё понял?

Он всё понял.

Гуляй тогда. Отпускаю душу на покаяние. Не до тебя.

А я по-старинке. Если путешествие из Петербурга в Москву неизбежно, то и вид транспорта надлежит выбирать соответствующий классике.

Удачно, что четверг. Я неприхотлив в пище, напитках, ночлеге, но на дальние расстояния предпочитаю перемещаться с максимальным комфортом. Комфорт в поезде – это СВ. Но спальные вагоны по большей части в ночных «стрелах», а мне до ночи нет никакого резона бесцельно мотаться по улицам – ненароком наткнусь не на тех, кто нужен. (А кто мне НУЖЕН?) Так что удачно: четверг. ЭР-200. Показушный экспресс… Делаем ракеты, перекрыли Енисей, в области балета – тоже, а еще имеется у нас чудо техники ЭР-200. Надеюсь, он хотя бы до завтра потерпит и с рельс не сойдет. Завтра – пожалуйста. Но без меня. А сегодня Александр Евгеньевич почтит вниманием скоростной экспресс и через четыре часа с минутами будет в белокаменной. Вопрос с билетом уладился сам собой. Обычно на ЭР-200 не попасть, каждый норовит отметиться, опробовать чудо-техники на себе. Но… сам собой улаживается вопрос с билетом, если в обмен на эту бумажку предлагаешь другую, и на той, на другой, есть водяные знаки и цифра 100.

Путешествие прошло незаметно: лег в кресло, откинулся, прикрыл глаза, открываю – Москва!

Даже обидно. Никаких особых впечатлений! Впрочем, это и называется – комфорт. Когда не ворочаешься с боку на бок, не переминаешься с отсиженной ягодицы на еще не отсиженную ягодицу. Когда заснул мгновенно, а проснулся уже в пункте назначения. Чудо техники… Однако пора выколачивать из себя медвежью спячку. Скоты-вурдалаки! Вкололи черт знает что! Остаточное явление. А мне нужно держаться в хорошей форме, в отличной форме, в идеальной форме.

Из ближайшего телефона на площади трех вокзалов я позвонил Камилю. Друзей в Москве много, всех объехать-навестить – месяца не хватит, но ведь не просто погостить я прибыл, но и по возможности дело сделать. Так что – Камиль. Помимо всех наших общих с ним интересов, где на первом месте, безусловно, каратэ-до, был у меня еще и свой собственный интерес. Камиль Хамхоев. Пусть он и натурализовался в столице, москвич во втором поколении, но – Камиль, но – Хамхоев. А вдруг… Голос крови и так далее. А вдруг что-нибудь подскажет, наведет. Тем более, что хоть какая-то оперативная информация у него просто должна быть – по роду деятельности. Не знаю, насколько он преуспел, но доходили до Питера весточки: Камиль всерьез попер на Моссовет, на МВД. Когда ему отказали в регистрации частного криминального бюро. Недвусмысленно дали понять: поэт всегда прав – моя милиция меня бережет. Она и только она. И не надо, пожалуйста, вашей самодеятельности, и не задерживайте прием граждан, покиньте кабинет.

Камиль по опыту знал (да кто из нас не знал и не знает?!), что поэт несколько э-э… преувеличил. И упорно гнул свою линию. А упорства ему не занимать. Само собой, в его планы не входило становиться верным помощником доблестным стражам общественного порядка. Некоторым образом это – попытка легализоваться. Судя по ситуации в стране Советов, вполне небезнадежная попытка… Ну не сейчас, не через месяц – через год. Всё к тому идет. Главное – не кипятиться, а методично давить. Гуси летят.

– Камиль?

– Шу-у-ура! Ты в Москве?! Ты где?! Стой где стоишь! Я как раз выхожу! Молодец, что застал!

Через десять минут мы уже обнимались. Ну правильно, ему ехать всего ничего, от Красных ворот. Он в Орликовом переулке обосновался. Пешочком дойти! А он еще и не пешочком – на новенькой «тойоте».

– Хорошо живешь, кучеряво! – я похлопал ладонью по капоту «тойоты». – Гляжу, уважает Москва каратэ!

– Не без того. А у вас что, хуже?

– Куда нам, провинциалам!

– Сам виноват. Я тебе сколько раз предлагал к нам перебираться? И сейчас предлагаю!

– Вот я и подумал: не пора ли? Видишь, приехал.

– Ну да! Насовсем?! Молодец! Пока у меня поживешь, в два счета прописку сделаем через спорткомитет, квартиру подыщем! С работой – никаких проблем. Хочешь, ко мне? У меня уже вся документация, бюро, считай, действует. Еще последняя инстанция осталась, там один гад сидит, но я с ним…

– Погоди, погоди! Не гони лошадей. Я пока на несколько дней только…

– Да? – где-то даже трогательно было наблюдать за искренним огорчением Камиля. – А зря. Оставался бы уже. Чем тебя ваше сырое болото держит? А у нас… У нас и школа получше будет. Сейчас такие ребята пришли молодые, эх! Решайся, пока чахотку не подхватил в своем Питере!

Конечно, мое место там, где я есть. Но в том случае, если это место еще не занято. А в Москве – занято. Хотя в так называемом городе образцового коммунистического порядка я и чувствовал себя в своей тарелке, но… все-таки в тарелке. А из тарелки в любой момент могут подцепить на вилку и схарчить за милую душу. В Москве – могут. Питер тоже – не колыбелька, чахотку вряд ли, а пулю, нож, грузовичок в бок – запросто. Но: «потому, сынок, что это наша родина». Насчет же школы каратэ – еще поспорим, где она лучше!

Мы с Камилем практически каждую встречу спорили о преимуществах СВОЕЙ школы. Именно практически. В свое время оба чемпионили, на союзных соревнованиях бились с переменным успехом. Кстати, Маринка отметила: «нос чуток на боку» – давняя метка Камиля. Ладно бы на соревнованиях, а то в мирной домашней обстановочке, в Орликовом переулке, нагрузились на радостях и раздухарились. Играючи. Он и поставил на мой маэ-гери блок гедан-бараэ и контратаковал тетцуи-учи. Но то по пьянке, то не на татами. А по существу питерская школа повыше будет.

– Питерская школа повыше будет! – поддразнил я Камиля.

– Да-а-а?! Перестань! Да кто у вас есть?! О присутствующих не говорим! Один Галлай – приличный мастер, и то потому, что вовремя в Москву переехал! – Камиль завелся с пол-оборота, как истинный кавказец.

– Галлай – приличный мастер потому, что он мой ученик. А Кудрин? А Карковский?

– А вот посмотрим! Сегодня полуфиналы прошли, но вот завтра в финалах посмотрим! – горячился Камиль.

– Ну и как полуфиналы? – продолжал я «кипятить» Хамхоева, поняв по его тону, что все наши, питерские, в финалы пробились, переплюнув столичную школу.

– Ладно-ладно! Вот завтра посмотрим! Ты как завтра?

– Само собой! Хотя… В общем… Не знаю…

– Шу-у-ура! Что такое – не знаю?!

А я действительно: не знаю. В зависимости от того, что день грядущий мне готовит. И вкратце посвятил Камиля во все перепитии. Ну, не во все, но в общих чертах. Подробней если, то суток не хватит.

– Что скажешь? Ты же у нас теперь почти профи. Частный детектив.

Он сказал. Что касается Грюнберга, Комитета, вурдалаков в белых халатах, то ничего конкретного не скажешь – на месте надо ориентироваться. А вот Бес… Тут Камиль как раз сориентирован: место ведь – Москва. Чеченцы сейчас в большой силе, с ними непросто договориться, обнаглели. На них все команды города зуб имеют – и долгопрудненские, и люберецкие, и солнцевские. Скоро всю эту мафию мочить будут, а Беса точно подвесят за одно место.

– Он что, тебя лично достал?

– Да как сказать… Он питерских парней достал – из-за Тихона. А я… Про меня он, думаю, и не знает. Если Бес в одном деле с Чантурией, то Чантурия, наоборот, должен бы обо мне молчать, как рыба: ведь карты приоткрыл, а клиента упустил. Впрочем, не в курсе их разборок. Может, доктору проще доложиться начальству, чтобы потом хуже не стало. Бес – начальство? Или нет?

– Или да. У него откуда-то мощный валютный приток. Откуда – толком не понять. Парни мои копают, но пока верхний слой сняли – глухо… Я, конечно, мог бы лично за тебя словечко замолвить перед Бесом, но противно унижаться перед этой тварью. Да и ты бы не согласился.

– Уж не согласился бы! Словечко и у меня найдется. И потом… Камиль, извини, я понимаю, тебе вмешиваться не с руки. Земляки… Я только проконсультироваться хотел, вот и спасибо.

– Пожалуйста! – оскорбился Камиль. – При чем здесь «земляки»! Ну, Шу-у-ура!.. Между прочим, я – аварец. Дед мой до сих пор в Кизляре живет!

Я чуть не ляпнул: какая разница?! Помню ведь: неустанно расписывал-расхваливал Камиль Хамхоев горные красоты, Терек… А Грозный – столица, там где-то и Терек неподалеку. Правда, и Кизляр на Тереке стоит вроде бы. Чеченцы, аварцы, даргинцы, лезгины – какая разница! Говорю же, для меня никакой разницы – был бы человек хороший. Бес, Бесо – человек нехороший. Этим все сказано.

Однако для Камиля разница была. Корни. Несмотря на житье в столице, несмотря на невообразимую мешанину – корни… Так что – хорошо, не ляпнул.

– А куда мы едем? – поинтересовался я, потому что мы куда-то ехали, и Камиль, судя по уверенности и целеустремленности «тойоты», знал куда.

– В «Космос»! Ужинать! Хорошо будет! Все наши ребята уже там! Они чисто символически по бокалу – завтра финалы. А нам кто мешает?! Хорошо будет! Повеселимся! Шу-у-ура, какие девочки! Сам увидишь! Не проститутки, не-ет! Тут в Москве конкурс «Фотомодель-89»! Их всех в «Космосе» поселили. Любую снимем! То есть… они не проститутки, но… проститутки. Хорошо будет! Вот увидишь!

Увижу. На ловца и зверь бежит. Допрыгалась, тезка-Сандра? Чистюля высокопоставленная… «Не проститутки, но… проститутки». Умри, Камиль, лучше не скажешь. То есть, конечно, не умирай. Кстати!

И я очень кстати, к ситуации спросил, не слышал ли Камиль историю про двух кавказцев, один из которых вез другого к себе в гости на дачу. Камиль не слышал и заранее заулыбался в предвкушении. Ну так вот, ехали они, ехали. Хозяин неустанно обещал «как хорошо будет!». Гость чем-то мучился и приговаривал: «ой, плохо мне, ой, плохо!». А тот твердил: «Хорошо будет! Барашек свежий, вино молодое, дэвушки красивые!». А гость за своё: «Ой, плохо! Очень плохо!». Доехали – тут гость прямо в машине взял и умер. Хозяин увидел, понял и воскликнул: «Ах, ты в этом смысле?!».

– Ты в каком смысле?! – поймал Камиль подвох.

– Ой, плохо мне! Ой, плохо! – сымитировал я. – Хочу во все чистое переодеться, пора!

– А-а-а! – дошло до Камиль. – Правильно! Слушай, извини! Я так обрадовался, когда тебя увидел, что даже не подумал! Я ведь сам домой заезжал переодеться! «Космос» все- таки! Сейчас! – и он свернул уже с проспекта Мира куда-то в неизвестные мне проулки. Колесил-колесил и подогнал в конце концов «тойоту» к Орликову, к своему дому. – Сейчас подыщем тебе! Ты что же, без вещей приехал? Прямо в тренировочном костюме, без всего? А! Ты же рассказывал! Извини!.. Деньги нужны?

– Чего-чего, денег достаточно.

Я облачился в более чем приличный финский костюм Камиля («Как влитой! Дарю!») – «клубный» пиджак, брюки с бритвенной стрелкой. Пара обуви в тон тоже нашлась – парадная «саламандра». Ну, сорочки, галстуки – не проблема: их Камиль понавез со всего мира, с каждого соревнования. А комплекция у нас одна, в одном весе выступали. Даром что сложился стереотип: кавказцы – невысокие, тщедушные. Как и с китайцами – стереотип: мелкота. А в Северном Шаолине такие «шкафы» обитают, что не приведи господь на узкой тропинке столкнуться! Вот и кавказцы… Одни борцы чего стоят – «вольник» Сослан Андиев, все без исключения грузины, Камиль тот же. Он по сложению чем-то на Чингачгука похож, то есть на Гойко Митича. Была такая кинозвезда моих юных лет.

Ну теперь можно и в «Космос». Не посрамим! Верно! Одно дело в своей вотчине, в «Пальмире» щеголять среди ресторанной публики корейским тренировочным одеянием – там я дома. Другое дело – Москва. Не исключено, к слову, что «боксеры» прицепились ко мне из-за неуместной формы одежды: чего, мол, парнишка выпендривается! Да нет, исключено, к сожалению. Слишком трезвы они были, слишком были они профессиональны…

Начхать и забыть! Я – в Москве! Могу я начхать и забыть – пусть на одну ночь?! Гуси летят, Бояров…

… гуси летят. В «Космос»! В «Космос»!

Разгулялись. Я будто не из дому уехал, а домой, наконец, пришел. Все свои. Да, и Кудрин, и Карковский, и Галлай. Все свои. Есть, существует спортивное братство! И Костя Сурнов тоже тут, со всеми!

– Костя! Ты мне нужен. Поговорим потом с глазу на глаз?

– Дык! Ребята, ребята! Не зарывайтесь! Завтра же финалы!

– Ничто так не спаивает коллектив!..

– … как Галлай! Он нарочно подливает! Переметнулся к москвичам, а теперь спаивает! Ему завтра с трибуны за нами наблюдать, сам-то продул!

– Чего это я продул! Я маваши-гери чисто провел! А не засчитали! Я бы!.. Я бы!..

– Ка-а-анечно! Кто спорит?! Ты бы! Ох, давненько тебя Бояров не тренировал! Саша, скажи!

– Мужики, мужики! Вы туда-а посмотрите!

Лист, известное дело, проще всего спрятать в лесу. Я в обществе коллег-каратистов – свой среди своих. «Космос» под завязку набит стукачами, «шестерками» Лубянки и Петровки – но спортсмены, не чета субъектам, находящимся в розыске, на которых, возможно, и ориентировка поступила из славного города Питера. Не чета Бояров-спортсмен беглому, разыскиваемому Боярову.

Я с наслаждением расслабился. Расслабон хляет! И напряженки нет!

Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Ресторанный зал «Космоса» – слишком шикарно-роскошное место: не сорить, не плевать! Даже символически: тьфу-тьфу, мол, через плечо. Поздно. Сглазил. Через плечо я не сплюнул, а просто оглянулся.

– Мужики, мужики! Вы туда-а посмотрите!

Посмотрел. Глаза бы мои не глядели. Сандра. Тезка. И ее глаза не глядели бы – на меня. Но глядели. Узнала.

Была она не одна. Их целая стайка. Ничего не скажу – высокий класс! Фотомодельки! И Сандра среди них отнюдь не гадкий утенок. А вокруг стайки суетился сутенерски, оберегал будущих старлеток парнишка-хозяйчик. Ну и, безусловно, человек восемь мордоворотов самого решительного толка. Телохранители. И это правильно! Такие тела надо хранить-охранять. Камиль уже выпучился, засверкал глазищами – Кавказ, ничего не поделаешь. Да и мы, северяне, на низкую температуру крови не жалуемся, что бы там ни говорили о флегматичности и уравновешенности. И никакие мордовороты не смогут сдержать по сути сборную страны, лучших представителей каратэ-до, если лучшие представители потянутся на сладенькое. Собственно, фотомодельки входили в программу вечера, обговаривались в кулуарах. Ну не так, чтобы «здрасьте! а не переспать ли нам?», но просто поглазеть, пообщаться. Приятно же! Этакое количество красавиц – и все здесь. Отчего не пообщаться? А там… там видно будет, уж как сложится.

Для меня все сложилось отвратительно! Мир тесен, да, согласен! Но не до такой ведь степени!!! Свидание с тезкой- Сандрой входило в мои планы, однако не при скоплении народа! И какого народа… Парниша с повадками сутенера быстренько освежил мне память: говорила же Маринка… Про педрилу, сорящего визитками. Педрила и есть. Память пошла дальше, вглубь: комсомольчик-педрила. Он! Которого я метелил в «Пальмире» года два назад, когда он мне, скотина, чаевые кинул – двугривенный. Чудом уцелел парниша! И не просто уцелел – вырос! Вырос над собой. Да, они же обсуждали с уважаемым директором Николаем Владимировичем Мезенцевым некие грандиозные планы. Педрила тогда был «сопровождающим лицом» при каком-то боссе, но времена меняются, кадры растут. Комсомол – верный помощник… Вот где проститутки, так проститутки! И проституты… Три года назад – шаманский рев-скандеж: «Ленин – партия – кАм-сА-мол!!!», а ныне с тем же натужным вдохновением кинулись организовывать массовые стриптизы под музыкальное сопровождение чуть ли не военных оркестров. Вот бы они при этом по-прежнему скандировали: «Ленин – партия- кАм-сА-мол!!!». Не зря, не зря Бояров-старший демонстративно брезговал аппаратными мальчуганами – нос морщил при их появлении или при упоминании о них, будто сортирного воздуха глотнул.

Значит, комсомольчик-педрила. Примите мои поздравления, тезка-Сандрочка! Вы попали в хорошие руки! (Эх, Серега Швед! Повезло тебе – не видишь сегодняшнего, «космического»!). Знаю же, доподлинно знаю, каково ей, им всем будет дальше. Живой товар. «Нам бы только из Совдепа свалить! Мы там, за кордоном, революцию устроим!». Нужна за кордоном революция, как зайцу стоп-сигнал! И какая-такая революция? Если Великая Октябрьская – то прецедент имеется, результат наглядней некуда, спасибо, кушайте свое м- м… блюдо сами! Если сексуальная – то эта революция за кордоном давно отгремела, попробовали, накушались. А новых «революционерок» не очень-то жаждем. Ну сгодятся разве что для пип-шоу на Реепербане в Гамбурге, или в привокзальный квартал Франкфурта, в кабак со стриптизом, или даже в бордель – от Фленсбурга до Цугсшпитце. До поры до времени подержат в качестве «совьетик экзотик», а потом…

Ладно, моралист из меня хреновый – кто бы собственные грехи отпустил! Не в модельках дело – каждый выбирает сам за себя. Дело в этих ублюдках с мерзопакостной душонкой, они без тени сомнения полагают, что для того и существуют: выбирать не только за самого себя, но и за других. Раздавил бы! Исключительно в санитарных целях, даже не моргнув: да-да, гуси летят, а вот чего-то ползет, надо раздавить…

Не сейчас. Потом. Как-нибудь потом. Сейчас важно вида не подать, что я педрилу признал. А то неровен час – и он меня признает. Меня, не спортсмена в кругу друзей-коллег, а меня, подозрительную личность, бывшего швейцара, опасного типа («Садист-убийца! Ведь и убить мог тогда!.. Еще помнится, папка с документами пропала тогда же!») – взять его!

Взять не возьмут, но «засвечусь» я ослепительней белого солнца пустыни. Мир тесен, черт побери!!! Оно и объяснимо, иначе быть не должно: люди одного круга раньше или позже встречаются – круг фигура замкнутая. Но! Абсолютно беспредельная страна – в смысле беспредела. Один большой круг – и по нему друг за другом бегают, догоняя, отставая, вровень, задом наперед все: от последнего мелкого карманника до первого крупного совпартработника. А я-то, голова садовая, не так давно воображал: каждому своё. С тем же Мезенцевым, к примеру… Его пример другим наука.

Наука пошла впрок. Вида я не подал. Комсомольчик-педрила тоже не подал вида. А вероятней всего – на самом деле не узнал. Кто я для него был? Швейцар-вышибала, замечать глупо. Да и пьяненький он тогда уходил. Изрядно пьяненький. Я – тоже. Тогда. И не запомнил бы его, если бы не заключалась моя тогдашняя работа в том, чтобы запоминать в лицо.

Но вот тезка-Сандра… Она не успела меня забыть. В лицо, по крайней мере. И тут же захлопала ресницами на манер говорящей куклы. Не надо. Этого – не надо. Кукла – ради бога! Говорящая – упаси бог!

Меня выручило то, что в стайку фотомоделек мы вклинились стройными рядами, всей компанией, ледовопобоищной «свиньей» – и моментально рассыпались-рассеялись, перемешались. Залихватский, бесшабашный грай. Вечеринка есть вечеринка. Не скандально, а свойски.

И действительно! Если уж все свои, то уж ВСЕ свои.

Модельки – да свои. У них первенство, и у нас первенство. Самые красивые? А мы самые непобедимые! Объединимся лучшие с лучшими!

Мордовороты – да, свои. У них работа такая – бить наповал, если что. На-адо же, совпадение! И у нас работа такая! Вот до финала дошли, завтра окончательно выясним на татами! А вы, парни, в какой технике работаете? Джан-кайтен? Ах, у вас самбо? Тоже не очень хреново!

Получилось довольно-таки непосредственно. Общими усилиями. Только Костик Сурнов неустанно повторял: «Ребятки, учтите, надо выспаться! Ребятки, учтите, нужна ясная голова!». И педрила, скот мажорный, шнырял то здесь, то там: «Девочки! Через полчасика баиньки! Девочки, с утра англосоветский спонсор обещался!». Бесполезняк…

– Я – Саша. А вы? – сыграл я учтивость перед тезкой.

– И я… – прошелестела она.

Двойная память. Да нет, никакая она не двойная. Так оно и было совсем недавно – в Питере, в «Пальмире». И было совсем не так и очень давно. Я тогда представился, чтобы познакомиться. А теперь – чтобы дать понять: мы незнакомы. Наиучтивейшим тоном, каким дипломаты обмениваются: рады приветствовать наших верных друзей (чтоб вы сдохли!).

– А я – Камиль! – встрял Камиль, обволакивая Сандру взглядом. Готов, кавказец. Он уже не отходил ни на шаг, улучая мгновения для жестов (мне, за спиной у журавлика- Сандры): мол, подобрал бы ты, Бояров, другую кандидатуру… как друга прошу! вон их здесь сколько!

Чего только не сделаешь для друга! На! Знал бы ты, Камиль, что это за подарочек. А мне – не очень-то и хотелось. Никого. И другой кандидатуры тоже. Хотя не я подобрал, а другая кандидатура подобрала меня. Такая… умничающая идиотка. Имя у нее было соответственное – Муза. Из тех, которые строят из себя интеллектуалок.

Мы, правда, перекинулись парой слов с бывшей… как бы половчей Сандру назвать?., короче говоря, с бывшей.

– Ключ! – потребовал я. – От квартиры.

– Ой, да, конечно! А как там Сережа?

– Твоими молитвами.

Вот и отлично! Тезка-Сандра сочла мою отчужденность реакцией на ее свинское поведение. Вот и отлично! И я теперь могу по прибытии в Питер наконец-то беспрепятственно попасть в свою собственную квартиру.

А компания наша уже шла вразнос. Уже пробились в кабак, уже сдвинули столы, уже стреляли пробками шампанского, уже разбились на теплые парочки, хотя и за общим застольем. Увещевания Костика и нытье мажорного скота просто утонули в шуме, звяканье бокалов, хохоте.

Идиотка-Муза ворковала о каких-то последних премьерах, о свежем номере «Нового мира», о Солженицыне. Де-воч-ка! Дала тебе природа ноги от ушей и сиськи на пружинках – ну и не суйся ты в другую область! Каждый на своем месте… То есть, безусловно, бывает сочетание: и смазливая, и не дура. Но здесь не тот случай. Ум хорош тогда, когда не демонстрируется специально. А здесь… Уши вянут.

Пришла пора пунша. Я протянул Музе бокал с пляшущим почти бесцветным огоньком: пей и молчи – может, хоть от алкоголя у тебя, идиотка, язык начнет заплетаться!

Она пить пила, но не молчала:

– Прометей! – брякнула глубокомысленно. – Принес огонь людям! Прометей!

– И орел выклевал у него печень! – блеснул эрудицией я. Мы тоже не ботфортом консоме хлебаем, тоже образование кое-какое получили.

Да уж, Прометей из меня, как, скажем, из Маринки дева Мария. Хотя орлов, желающих поклевать мою печень, в последнее время объявилось более чем достаточно. Печень по- русски. Или даже печень по-кампучийски… Вырежи печень врага и съешь – станешь сильным, как он. Однако не для праздничного ужина, не в виде фирменного блюда понадобилась бояровская требуха доктору Чантурия и компании. Где- то тут был Костя Сурнов? И врач, и патологоанатом.

Он по счастью не обзавелся моделькой, у него иные хлопоты: дай ему волю – он бы всех и каждого из наших парней от моделек оттащил и спать уложил, всех и каждого в одиночестве. И не борясь за чистоту нравов, а – режим есть режим!

В общем… Мы с ним вдвоем и просидели у него в номере почти до утра. Побеседовали. Надо сказать, у идиотки-Музы был на редкость идиотический вид. Когда я по-высоцки хрипанул: «Меня сегодня Муза посетила! Посетила, посидела и ушла!». А когда я жестами объяснился через стол с Костиком: пошли, переговорим… – и мы с ним вдвоем пошли на выход, идиотка специфически протянула: «А-а-а…». Вот, мол, в чем петрушка! А она все в толк не возьмет, отчего ее чары не действуют!

Говорю же, идиотка…

Если коллеги Вальки Головы, бойцы невидимого фронта прослушивали сурновский номер в эту ночь, то массу интересного для себя почерпнули. Интересного и бессмысленного – для них бессмысленного. Впрочем, как сказать… Да нет, вряд ли нас СЛУШАЛИ. «Космос» – гостиница специально оборудованная. Но дорогое удовольствие – подключаться к каждому номеру на всякий случай, методом тыка. Думается мне, у слухачей свой интерес и строго определенные граждане-гражданки, возбуждающие профессиональное любопытство. И спортивный врач питерских каратистов никак не попадает в круг определенных граждан-гражданок. Так что…

Отец пересадки органов – наш, Демихов. Все западные специалисты, начиная от профессора Барнарда, говорят: «Мы все ученики Демихова». Хотя он сам – доктор даже не медицинских, а биологических наук. Начинал с пересаживания голов собачкам. Тогда же пресса подняла хорошо инспирированный вой: изуверство! садизм! лжеметоды лженауки лжеспециалиста! Друзей-доброжелателей всегда хватает среди бездарей, вечная история в родном отечестве. Как с доктором Илизаровым: он в буквальном смысле слова тысячи и тысячи пациентов на ноги поставил, а его шугают верховные светила медицины, элементарную клинику выделить не желают. Так то Илизаров – результат налицо: лечит. А Демихов? Вивисектор!

После газетного разноса его профессор Вишневский к себе забрал, под защиту. Укрыл. Потому что не Минздраву подчинялся, а оборонщикам. Вояки же самую сумасшедшую идею готовы на всякий случай поддержать: мало ли что, вдруг пригодится? Они сами сумасшедшие со своими доктринами («Мы никогда первыми не нападем! Но… наш удар может быть упреждающим!») – вот и… А Демихов работал где-то в подвале, между труб: эксперименты умопомрачительные, идеи, казалось бы, дикие, но вполне осуществимые. Вот, к примеру, почки. Почка в холодильнике сутки хранится, потом – всё. Ее, почку, можно на аппарат поставить, и она будет функционировать практически бесконечно долго, даже мочу выделять потихоньку-помаленьку. Но аппарат искусственного кровообращения громоздок, транспортировать непросто. Демихов в порядке эксперимента предложил свинью использовать.

Кого, кого?! Свинью. Живую? То есть натуральную? Или это название прибора кодовое? Да ну! Нормальную хрюшку…

Вес и габариты у свиньи и человека почти совпадают. Почка подшивается – даже не обязательно внутрь, можно снаружи. Только кровь свиная откачивается, и вливается человечья. Свинья с человечьей кровью живет достаточно долго, достаточно для того, чтобы переправить ее на какое угодно расстояние. И дышать будет, и сокращаться – вместо аппарата «сердце-легкие»…

И что? Мы-то, в Союзе, используем? Или все так и торчим на уровне эксперимента?

Торчим. Нам же как? Чем проще, тем лучше. Мы и на Запад гоним черт-те что, числом поболее, ценою подешевле.

А мы гоним на Запад? И что мы гоним?

Ну-у… мозговую оболочку. Она хранится сколько угодно, используется при глазных операциях. В Западной Германии. Мы сами толком не умеем (вернее, не хотим) – а немцы с большим удовольствием. Или плацента. Наши не знают, куда ее приспособить, для каких еще нужд, – переправляем французам, те из нее что-то гормональное добывают для своей косметики, потом нам же по бешеной цене продают.

Кстати, недавно громкое дело всплыло. В своих кругах громкое. Везли плаценту французам – по законному контракту, честь по чести. А наши деловые в тот же трейлер-холодильник упрятали гамма-глобулин. Отечественные доноры его сдают безвозмездно, а деловые имеют на этом свой бизнес. Гамма-глобулин в ампулах намного дороже сыворотки, вот и прячут, вывозят – валюту подкапливают.

Ладно, понятно с мелочевкой. А насколько реально и рентабельно переправлять за кордон жизненно важные органы? Те же почки, печень, сердце? Прецеденты есть? Возможно такое?

Возможно-то возможно, однако… Наш Совдеп готов, конечно, поставлять Западу любое свое место, но не любое наше место для них интересно. Ни один уважающий себя зарубежный специалист не возьмется пересаживать орган, о котором он не имеет полного набора сведений. Орган должен быть верифицирован, то есть качественные свойства должны быть профессионально подтверждены.

Предположим, существуют у нас шустрые ребята в белых халатах, которые на профессиональном уровне вериф… рифицируют почки-печень-сердце и по им известным каналам сплавляют за кордон. Вероятно такое?

Дурная фантастика! Вот я – врач. Получаю неизвестный мне орган – я, кроме того, должен быть уверен в источнике. Удовлетворяющий меня источник – это легальная медицинская контора, прилагающая к органу сертификат, количественные и. качественные параметры. Сам я, предположим, зарубежный врач, не могу дать такую сертификацию, не будучи твердо уверен в источнике. Так что понятно, к чему клонит Бояров, но всё это дурная фантастика!

Вся жизнь последние семьдесят лет в родном отечестве – дурная фантастика: поворот рек, БАМ, дамба, разрубание алкашей на мелкие кусочки и переправка кусочков через границу. А?

Нет. Гистологически ткани у алкаша настолько изменены, что никак не годятся для пересадки. Знает ли Бояров о медицинском страховании на Западе? Клиент деньгами заставляет подобрать ему лучший вариант. И если клиент вдруг «отчалит», то никакие доходы от сомнительных сделок по приобретению сомнительных «запчастей» не покроют убытка. А протоколы забора у них такие, что наши их просто не в состоянии выполнить. И даже если бы в состоянии были – там, за кордоном, все равно переконтроль. И наши алкаши для западных специалистов представляют чисто научный интерес: как с такими необратимыми изменениями в организме хомо советикус еще существует, дышит, пьет, ест, размножается. Разве что скелет сгодится в качестве наглядного пособия.

Да, про скелеты приходилось уже слышать. А как все-таки по поводу доноров? Могут у этого… как его… Демихова оказаться последователи-продолжатели, которые в совковых условиях сварили некий препарат, в котором органы сохраняются достаточно долго, очищаются, а потом…

Да черт знает! В этой стране действительно все возможно! Хотя… Нет, вряд ли. Был вроде самородок в Питере, колдовал, экспериментировал. При больнице.

Так! При какой больнице? При какой, при какой?! Понятно. Очень интересно! И что с ним стало?

А что с такими бывает, не знаешь? То ли в дурдоме, то ли на зоне. На него кто-то накапал из своих же – был самородок, нет самородка. Но, надо сказать, вряд ли самородок добился чего-то сверхоригинального. Один в поле не воин. Хотя… Нет, вряд ли. Такая информация просачивается волей-неволей, сколько ее ни охраняй.

Хорошо! А если не… не по частям, а целиком? Скажем, усыпили донора, перевезли.

Что ж, здравый подход. Пока субъект жив, он может быть наблюдаем, корректируем. Правда, лимитирующим фактором является исходный уровень здоровья, но… подлечивая, очищая, контролируя… Потом донору устраивается медицинское обследование, чтобы он имел сертификаты, валидные в той стране, куда доставлен, и…

Валидные? Это еще что такое? А, ну в общих чертах ясно. В общих чертах…

Да? Боярову ясно? А Сурнову не совсем ясно, с чего это Бояров ударился в несвойственную Боярову область. Впрочем… Сурнов лишних вопросов задавать не собирается. Ответить готов, а задавать не будет.

Вот и прекрасно! Тогда еще вопрос: чем нужно накачать человека, чтобы он превратился в бревно?

Аминазан, барбамил, этаминол, галапиридол, трифазин, этапиризин… Достаточно?

Более чем! Спасибо.

Ответ я знал заранее, но отнюдь не мешает удостовериться. Значит, этаминол… И Маринка говорила что-то подобное, будучи не самым крупным специалистом. А Костик Сурнов – специалист. И не самый мелкий.

Не знает ли, к слову, Костик Сурнов: сколько может стоить полноценная здоровая печень или почка в валюте, если вдруг все-таки найдется на нее покупатель?

В баксах? Много. Тысяч тридцать. Но все это из области дурной…

фантастики, да-да, понимаю. Ленька Цыплаков, кстати, весьма любил ее почитывать, фантастику.

Почему – любил?

Потому что нет уже Птенца.

Как так – нет? Съехал что ли?

Съехал на тот свет.

Вот черт! Он же здоров был, как бык! Сам?.. Или его…

Сам, сам. Все под богом ходим. Давай, Костик, по стакану за упокой…

Не стал я развивать тему. Чем мог Сурнов, тем уже помог. Дальше я как-нибудь сам. Втягивать его в эту историю не стоило. Каждому свое. Он по простоте душевной сболтнет где не надо и влипнет. Даже не успеет сообразить, откуда и за что ему прилетело. Из другого мира. У него свой мир, у меня – свой. Так что лечи, Костик, бойцов, следи за соблюдением спортивного режима. А Бояров… что ж, Бояров. Ну посидели ночку, пощекотали нервы страшненькими историями. Как в детстве, в пионерлагере. На том и разбежались.

Однако детство давно кончилось. И вся катавасия с вурдалаками Чантурии, сгинувшим самородком из той же больницы, «внезапно» скончавшимся Цыпой – всё это приобрело реалистические черты. Из разряда сказки плавно перетекло в быль.

Быль: Чантурия Чантурией, но он с Давидом-Ильей – исполнитель, а за ними – очень серьезная организация. Золотое дно! При нашем бардаке – десятки, сотни никому не нужных бомжей-лимитчиков. Хоть на части разделывай, хоть целиком вывози – никто не хватится. Сертификация, валидность и прочая, прочая, прочая – вероятно, проблема. Но если ею заняться всерьез, то – решаемая проблема. Костик Сурнов вплотную этим никогда не занимался, поэтому настолько твердо уверен: невозможно. Однако нет ничего невозможного там, где пахнет зелененькими – и немалыми зелененькими.

Это посущественней будет, чем баночный «Туборг» брайтон-питерской мафии Грюнберга. И поопасней для меня, чем тот же взбесившийся Мишаня Грюнберг.

Можно, конечно, плюнуть на все и прямиком – в Комитет, к Валентину Сергеевичу Головнину. Доложиться. Разумеется, я – крутой, круче некуда, но против человека, а не против машины. А у них, у этих… «печеночных кампучийцев» – хорошо отлаженная машина. В механизм которой ненароком затесался Бояров Александр Евгеньевич. Перетрет, раздавит…

А вот хрен вам всем. И компетентные органы не дождутся от меня добровольного визита на манер заблудших героев совдеповского кино. Я не блатной, не вор, не Грюнберг – я живу не по их законам, Но и не по совдеповским. Я живу по собственному закону, который находится в душе. И пока есть силы, буду играть по своим правилам. А там… посмотрим. Да! Вот еще что… Не исключено, что компетентные органы настолько компетентны, что и вся эта комбинация с продажей на валюту доноров входит в их компетенцию. И кто-то стрижет свою долю. Тем более глупо заявляться в логово (или филиал логова, если угодно). А вот хрен вам всем!!!

– Камиль Хамхоев! – объявил диктор победителя.

Зал взорвался: полное «ура!» Ничего-ничего! По сумме питерские все равно москвичей вчистую сделали. Потому-то и «ура!» настолько громкое, что последняя надежда у столичных оставалась – на Камиля. Остальные провалились. Зато Камиль Кудрина победил в самом престижном тяжелом весе.

Эх, меня не было на месте Кудрина? Пропустить элементарный маэ-гери по среднему уровню! А еще ученик Боярова… Надо было ставить блок сокубо каке-уке, подхватывать бьющую ногу, протягивать ее вперед и – конечная контратака: тетцуи-учи по верхнему уровню. И завалился бы Камиль без вариантов.

Но он не завалился, а завалил. И теперь принимал поздравления, дружеские похлопывания по спине, от которых менее подготовленный человек просто просел бы, как на проколотых баллонах. Радовался чисто по-детски:

– Ага, Бояров! Я тебе говорил?! Я тебе вчера говорил?! А ты мне что говорил?! А теперь что скажешь?!

– Молодец! Что я могу еще сказать! Если бы не ты, столица бы вообще на ноль продула. А так – хоть есть чем утешиться, хоть какой-то престиж сохранить.

– Парни, парни! Долго вы еще?! Нас же ждут!

Нас ждут. После вчерашней бурной «космической» ночи, после утренней насыщенной разминки и не менее насыщенного дня финальных поединков нас ждут еще более насыщенные вечерние мероприятия все в том же «Космосе». У многих ребят отношения с фотомодельками сладились. У Камиля с милейшей Сандрой – уж точно! И теперь им всем не терпелось похорохориться. Здоровья хватит, второе дыхание открылось. Или даже третье. Резервы человеческого организма неисчерпаемы. Зря Костик Сурнов давеча беспокоился – если и способны парни болеть, то лишь за кого-то, как болельщики, если и проявляется у них слабость, то лишь слабость к настоящей высокотехничной борьбе, а также… слабость к… слабому полу. Нас ждут.

У фотомоделек своя борьба, свои соревнования. И поболеть за них (каждый за «свою») – сам бог велел.

… Не проститутки, но… проститутки. Скандальная реклама – лучшая реклама. И черным по белому: «Пройтись танцующей походкой до конца дорожки, снять с себя «верх» и затем бросить к ногам публики верхнюю часть бикини или майку. 10000 зрителей смотрят, разинув рты, словно их только что освободили из мест заключения, где они совсем не видели женщин. Можно подумать, что некоторые молодые люди, пришедшие поодиночке или компаниями, видят такое впервые в этой стране, где нет нудистов и где стыдливо играют в прятки даже в семье… Наталья, 19 лет, садится на багажник велосипеда, расставляет ноги и ложится грудью на седло. Ее ровесница Ирина делает «мостик» над пластмассовым бочонком. Лена, 20 лет, руками поднимает груди вверх, ерзает задом по штанге туда и сюда. Она это делает с равнодушием уборщицы в туалете… Молодых женщин не в чем упрекнуть. Они выполняют режиссерские указания функционеров в стране, где в школах до сих пор вместо сексологии преподают этику семейной жизни…».

Скандальная реклама – лучшая реклама. Потому в зале бесплатно и раздавался журнальчик «Экстра» – берлинский, на немецком, но с закладкой-листиком, где статейка о московском конкурсе, о стрип-шоу была прилежно переведена на русский – черным по белому. И анонс статейки, вынесенный на обложку, тоже был перетолмачен: «СЕКСУАЛЬНАЯ БИРЖА В МОСКВЕ. ПОСТАВКА В ПУБЛИЧНЫЕ ДОМА ЗАПАДА».

Педрила-комсомольчик, мажорный скот – он выглядел именинником: заметили, отметили! Заграница нам поможет!

А на помосте все и происходило примерно так, как описывал журнальчик (хотя там речь шла о прежних, уже миновавших, предварительных… э-э… отборочных соревнования). Только теперь, в решающей стадии, «не проститутки, но… проститутки» вели себя более откровенно (еще более откровенно). Тьфу!

Одно утешало (если это может служить утешением) – тезка-Сандра, попавшая с корабля на бал (и не только и не столько Маринкина протекция сыграла роль), вела себя деревянно, хотя очень пыталась соответствовать.

Но Камиль не замечал деревянности Сандры, он явно был горд:

– Гляди, Бояров! Моя-то, моя!..

Совсем свихнулся, честное слово! Впрочем, не он один. Практически весь зал пускал слюни и загорался глазами. Допустили голодушников до сладкого. Зал был наполовину «южным». «Космос», разумеется, почти целиком валютный отель, но… при желании готов принять не только иностранцев, не только команду мастеров каратэ, но и джигитов-кунаков. Было бы желание, и было бы чем платить за подобное желание.

Что-что, а платить было чем.

Я вдруг обратил внимание, что время от времени из зала к столику организаторов протискиваются смуглые личности с надменными физиономиями, о чем-то переговариваются с педрилой-комсомольчиком и его коллегами. Причем боксеры-телохранители безошибочно сортируют ходоков, оттирают не тех, предоставляют «зеленый коридор» для ТЕХ. Отследив маршрут ТЕХ, я наткнулся взглядом на хозяина гонцов, на одного их хозяев.

Шрам! «Шемякинский» шрам. Но обладатель шрама никак не был художником. Бес! Бесо. Это для меня не сказать – сюрприз. Да, тесен мир, вплоть до дурных совпадений, как в дурной оперетке: «А где у нас Иван Засранкин?». Входит Иван Засранкин. Но явление Бесо народу – не случайность, а закономерность. Где же еще быть крестному отцу чеченской мафии, если не на стрип-шоу, о котором вся Москва жужжит. Да ладно – Москва! Вон и Берлин обратил внимание… Так что подспудно я того и ждал. Но хоть и ждал, не справился со своим взглядом – не мазнул мельком, а уперся. И Бес ощутил мой взгляд – резко повернул голову, встретился глазами, изучил…

– Гляди, Бояров! Моя-то, моя!.. – толкал меня в бок Камиль. – А твоя-то, твоя!

Под «твоей» он беспечно подразумевал идиотку-Музу, повязавшую лицо черной косынкой, словно грабительница банка, зато обнажившую всё остальное (ну буквально всё! идиотка, одним словом!).

– Гляди, Камиль! Только незаметно гляди! – сымитировал я горячее обсуждение достоинств конкуренток. – По диагонали назад и влево. Бес?

– Бес! – очень точно подыграл Камиль (цоканье языком, жестикуляция, блеск глаз – будто не о Бесе речь, а о курочке-ласточке-журавлике). – Осторожней, Шура. Видишь, рядом с ним? Это мент. Купленный.

Пустоглазый верзила славянской наружности весьма отличался от невысоких, но коренастых бойцов-телохранителей Бесо. Крестный отец чечни краем рта что-то такое обронил верзиле, и тот уставился на меня.

Я сделал вид, что увлечен курочками-ласточками-журавликами, прекрасно осознавая: продолжение следует.

Продолжим, господа?

Глава 5

Продолжение последовало в «Спектре». Небольшой, уютный ресторанчик, все достоинства которого мог оценить отнюдь не каждый. Потому что не каждому желающему здесь открывалась дверь. Вход только по записи и для вполне важных персон. Я себя такой персоной и ощутил, когда Камиль привез меня на «тойоте» к «Спектру».

– Посидим? Все заказано.

– Сейчас хорошо будет? – намекнул я на анекдот.

Во всяком случае плохо не будет. Отчасти. От той части, которая зависит от Камиля – он сделал все что мог. «Спектр» – тот и именно тот ресторан, куда нагрянет Бесо с компанией (у Камиля в его частном криминальном бюро разведка поставлена наилучшим образом). Если надо людьми, оружием, транспортом помочь – Камиль готов. Людьми – не надо. Оружием – не надо. Транспортом… Про «тойоту» я и не заикался, памятуя о моих сложных взаимоотношениях со средствами передвижения. Но если найдется что-нибудь попроще, то…

– Сегодня?

– Наверное уже не сегодня. Скорее всего, завтра с утра.

– Считай, сделано. Ночевать у меня будешь?

– Если пустишь..

– Шу-ура! Как ты можешь говорить!

Что могу, то могу. Я знаю что говорю. Вся наша сборная нынче же «стрелой» возвращается в Питер (эх, ребятки, уж простите, если не приду проводить…) – из «Космоса» выселяется, распрощавшись с «не проститутками, но… проститутками», а вот москвичи, не исключено, продолжат так называемую любовь с первого взгляда. Камиль – москвич. Не хватало мне еще среди ночи впилиться в квартиру, где поочередно шастают Сандра с Камилем – из спальни в ванную и обратно.

– Возьми ключ, Шура! На! Будь как дома. Только утром меня дождись.

– А ты?

– А у меня есть свой штаб, не волнуйся. Бюро. Контора. Мне всю ночь работать надо. Дела…

Могу представить, какие дела нынешней ночью ждут Камиля, – аналогичные тем, что и ночью предыдущей. Да уж, те-о-озочка-Са-а-андрочка!

– Шура! Зачем улыбаешься?! Зачем ТАК улыбаешься?! Это серьезно! Я с ней говорил. Она знаешь какая?!

И этот туда же! Кандидат в… в Шведы. Кстати, Швед! Серега Швед лежит себе, мало что подозревая, на койке в больнице доктора Чантурия, а я тут… хотя я тут как раз и занимаюсь тем же делом. Дела… У каждого свои дела. Надеюсь, Маринка все-таки просветила Серегу на предмет вурдалаков, и он начеку. Потерпи чуток, Серега, скоро вернусь. Не успеют тебя, Серега, распилить! Да и не посмеют! Ты ж, Серега, не безвестный какой-нибудь. У тебя и жена есть, и вздыхательница-Сандра – могут ненароком заявиться навестить: а где больной? куда пропал? Другой разговор, что ни Лийка, ни Сандра, конечно, ни под каким соусом не заявятся, но у вурдалаков должна быть стопроцентная гарантия, что – не заявятся. Нет у них такой гарантии. Следовательно, погодят пока. А там, глядишь, и Бояров Александр Евгеньевич возвернется, проведает…

Камиль распрощался, предупредив, мол, если вдруг возникнут сложности, то пусть я сразу ссылаюсь на него: Хамхоев привел!

Ладно, как-нибудь сам управлюсь со сложностями, если те возникнут. А пока… потягивал неплохой коньячок, осваивался, ждал, прикидываясь, что не жду. Просто отдыхаю.

Дождался.

Я сидел лицом ко входу. Бес пришел с компанией. Всего – семеро. Купленный мент тут же. Зато среди спутников Беса не было никого из пятерки, присутствующей при тихой разборке с Тихоном в Питере. И плюгавенького Джемала не было. Ну, правильно! После питерских «подвигов» им лучше пока лечь, на дно, затихариться, на люди не показываться.

Бес отметил мое присутствие моментально. Как, впрочем, и я его. Но вида не подал. Ни я, ни он.

Компания расположилась за двумя сдвинутыми и накрытыми столиками, ранее пустовавшими (заранее заказано, не подвела Камиля разведка!), стала потихоньку разогреваться-разминаться тем же коньячком – тем же да не тем: я прихлебывал по своему обыкновению «Ахтамар», чеченцы предпочитали дагестанский, «Лезгинку». Он похуже будет, конечно, – зато «свой», почти «свой», а значит, лучший!

Разминались все они безмятежно и с удовольствием. Только купленный мент сидел трезвым и буравил меня глазами. Любой из них – не подарок. Но милицейская рожа особенно мне не нравилась. Чем-то схожа была она с рожей старшего оперуполномоченного уголовного розыска Василеостровского РУВД капитана Карнача, который по существу втравил Боярова – младшего в эпопею с русским транзитом. Во всяком случае с Карнача все началось… Не нравилась мне его рожа. Впрочем, взаимно.

Миновало полчаса, час. Купленный мент встал и прямиком направился ко мне. «Учти, – предупредил еще в «Космосе» Камиль, – мент у них при оружии и при книжечке». Я учел…

Он остановился тик-в-тик вплотную к моему столику и сверху вниз привычно скомандовал:

– Хозяин зовет.

Я смотрел сквозь него, будто и нет никого передо мной, продолжая смаковать «Ахтамар».

– Глухой?! Хозяин зовет.

– Последних хозяев в семнадцатом году свергли… – бесстрастно сообщил я, будто последние известия по радио зачитывал. Великолепный все же коньяк! Главное, смаковать не отвлекаясь ни на что.

Мент уперся обеими руками в стол, вроде бы ненароком задел-перевернул пепельницу и навис надо мной:

– Мальчуган, ты не понял. Хозяин зовет!

Я аккуратно поставил бокал на ту часть скатерти, которая осталась чистой, не засыпанной пеплом и вывалившимися окурками. Потом якобы послушно принялся подниматься со стула и – схватив его запястья, дернул на себя.

Лишенный опоры мент грянулся мордой об стол. Я придавил ему голову с затылка – носом в пепел: сам насвинячил, сам нюхай. Одним движением выхватил у него из подмышки «ствол» (да, прав был Камиль!) и дослал локтем по шее: не дрыгайся, мусор! Он перестал дрыгаться, тяжело сполз на пол, прихватив за собой изгаженную скатерть и всю сервировку. Какая жалость! Там еще «Ахтамара» оставалось граммов двести.

Держа пистолет за ствол, я прошагал к Бесо и компании, сел на освободившийся стул, небрежно бросил оружие на колени одному из бойцов:

– Добрый вечер!

– До-обрый, до-обрый! – радушнейшим тоном ответил Бес. – Кого я вижу-у! Сандро! Сандро, да? Не ошибаюсь? Ленинград, да? Не ошибаюсь?

– Все правильно. Ленинград. «Пальмира». Реваз Нодарович. Вильгельм Телль. Все правильно.

Конфискованный у мента «ствол» мгновенно исчез из поля зрения. Сам мент, судя по звукам за спиной (теперь я был спиной к бывшему своему столику, зато лицом к Бесо), очухался, поднялся, но… не рискнул укрепить наше с ним знакомство. Вернее, Бес ему этого не позволил: послал хозяйский брезгливый взгляд – мол, сгинь! И кто-то из бойцов-чеченцев готовно подскочил, чтобы помочь менту сгинуть.

Кажется, ошибки я пока не совершил. Гей, славяне! Один русский начистил рожу другому русскому. Для Беса и его кунаков наблюдать подобное – сплошное удовольствие. Наблюдать и не вмешиваться. Совсем иной расклад, если бы я, скажем, кого-то из них приложил, – тогда накинулись бы всей сворой. Однако пока наоборот, пока «хозяин», оказывается, знаком с «этим русским», даже за стол пригласил! Садись, дорогой, гостем будешь! Садись, пей, ешь!

– Отдохнуть в Москву приехал?

– Не без того. Но, чувствую, здесь больше устанешь, чем отдохнешь… – я кивнул в сторону уже исчезнувшего мента.

– Что делать, Сандро, дорогой! Такие глупые люди теперь, такие глупые! Ему говоришь одно, а он делает совсем- совсем другое! Между нами… – Бес заговорщически наклонился ко мне, – это человек из милиции! Настоящий опер!

– Да уж понял, что не балерина.

Пугануть меня решил Бесо или как? Или продемонстрировать собственные безграничные возможности? Вот, мол, у меня в «шестерках» настоящие оперы бегают.

– А вдруг он при исполнении? – нарочито угрожающе предостерег Бес.

– «Макаров» – табельное оружие. «Беретта» – нет… – дал я понять ему, что успел определить конфискованный «ствол». А также дал я понять Бесу, что принимаю его серьезный тон, его игру, его этакую преувеличенную серьезность, за которой – наплевательство на все и всяческие законодательства, кроме СОБСТВЕННОГО. Одного поля ягода.

И чтобы совсем-совсем раскрутить, я добавил:

– Пусть спасибо скажет, что живым остался. Мус-с-сор!

– А что такое?

– Да ну их! Я-то ведь… в розыске. Как раз с ментами заморочка вышла. Они на меня мокрое дело повесили, и приходится немножко бегать.

– А что, нет на тебе мокрого дела?

– Смотря как понимать…

Компания не проронила ни одного слова. Бойцы Бесо и так-то не отличались разговорчивостью, но молчание бывает разным: равнодушным, зловещим, трусливым, дружеским, презрительным. Бойцы молчали заинтригованно.

Момент возник интересный. Я примерно представлял ход ИХ мыслей, В период безоблачного приятельства доктор Чан- турим отрекомендовал меня Бесу с самой лучшей (по его представлению) стороны: каратист, вышибала, свой человек. Такие люди особо ценятся во всех криминальных командах. Загнанные обстоятельствами в тупик, они, как правило, готовы на все – идеальные исполнители, а попросту… убийцы. Нужны Бесу исполнители? Конечно, нужны! Да еще и русские! Чеченского полку не убудет, а чужими руками жар загрести – грех не воспользоваться. Одного русского (мента) можно купить, другого (меня) и покупать не надо, только чуть-чуть ПОМОЧЬ, а то попал хороший человек в плохую ситуацию, непременно поможем хорошему человеку!

– Не беда, дорогой Сандро! Жизнь такая штука, знаешь!.. Был бы человек хороший! А Резо про тебя очень хорошо говорил. Поможем, не сомневайся. Сегодня отдыхаем, о делах ни слова. А завтра к двенадцати подъезжай ко мне на Пятницкую…

– В трактир? – рискованно пошутил я.

– В Дом пионеров… – отметил Бес шутку кривоватой ухмылкой. – Как раз напротив Дома пионеров – особняк. Это мое совместное предприятие, эс-пэ, понятно? Иди, дорогой, прямо в кабинет генерального директора. Придешь?

Я выразил мимикой благодарность, восторг и готовность на завтрашний контакт.

– А на сегодня какие планы? – уже в порядке застольной добродушной беседы спросил Бес.

– Да есть кое-какие планы… – в том же порядке ответил я, двусмысленно подмигнув.

– Понимаем-понимаем.

У Бесо и всей его компании были точно такие же планы. Не зря же нынче они почтили своим присутствием стрип-шоу. Не зря посредством гонцов сговаривались с мажорными скотами. Вот и «этот русский» не зря был в «Космосе». Точно такие же планы! То есть планы у меня были абсолютно иные, но чеченцам я не присягал говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды. Они и не спрашивали. И так понятно!

… На всякий случай не стал я ловить «тачку», а прошелся до метро. Утром Камиль обещал решить проблему с транспортом, но пока – ночь. Без четверти час. Ночной моцион. Московский метрополитен – идеальное место для обнаружения «хвоста». Особенно если переходы прекращаются в час ночи, а в длиннющих коридорах уже ни души и на станциях любой пассажир заметен.

В длиннющих коридорах – ни души. Никаких «случайных» пассажиров я не заметил. В вагоне, кроме меня, никого. Только в соседнем – спящий гегемон в единственном количестве, расхристанный, под сильным хмельком, этакий простой советский слесарь (крупные ладони и хилые бицепсы).

– Станция «Тургеневская», переход на станцию «Кировская». Осторожно, двери закрываются…

Ну-ка, перейду я на станцию «Кировская». Гегемон гегемоном, но чем черт не шутит!

Черт не пошутил – гегемон вместе с поездом укатил в тоннель. А после «Кировской», известно, станция «Красные ворота». Моя. Орликов переулок.

Наскоро приняв горячий душ, смыв столичную сажу, я залег в пустой квартире Камиля и благополучно просопел до утра.

Утро красит нежным светом… и так далее. Утро раскрасило физиономию Камиля в свинцово-бледные тона. Чувствуется, дела были у него в штабе, интенсивно трудился Камиль всю ночь, старался.

– Не перетрудился? – заботливо поддел я его.

– Шура! Как друга прошу: так не говори!

Смех да и только! На редкость серьезными становятся мужики, когда влипают. А Камиль – еще и кавказец. Влюбчивый. Вот дураки-то! Серега Швед на питерских путаночках не одну собаку съел, поставляя «рашн герлс» круизным интуристам, а влип. Камиль криминальным бюро заведует, всех насквозь должен видеть, сам же охарактеризовал фотомоделек емко и исчерпывающе, а влип. Вот дураки-то! Ладно, каждый хозяин своей судьбы. Бог с ними, с курочками-ласточкамн-журавликами, – вернемся к нашим баранам.

«Наши бараны» ждали меня к полудню, но было у меня намерение подъехать пораньше. Камиль – человек слова, пригнал к дому потрепанную одиннадцатую модель. То что надо! И внимания не привлекает, и раздолбается – не очень жалко. Впрочем, следовало бы нарушить традицию, хотя бы в столице не гробить машины. Поглядим, как обстоятельства сложатся.

– А это права, Шура… Можно было бы в ГАИ подскочить, доверенность в один момент нарисовать, но… тебе нужно в ГАИ? Или – так?..

Мне не нужно в ГАИ. Мне – так. Не слишком я покривил душой в «Спектре», когда сказал о ментах «Да ну их!». Гаишники, конечно, не ахти какие менты, но самому к ним лезть, бумажки выправлять… да ну их! Не слишком я покривил душой в «Спектре», когда сказал «Я в розыске». Объявлен на меня розыск? Не знаю, за славой не гонюсь. Так что лишний раз заявлять: «Я – Бояров!» – действительно будет лишним. А права – на Самохина Алексея Ивановича. Хорошая фамилия, простая… Что ж, постараюсь, чтобы не было неприятностей у Самохина Алексея Иваныча – и у мнимого, и у натурального.

Камиль молча наблюдал за моими недолгими сборами, потом все-таки поинтересовался, не нужна ли КАКАЯ-НИБУДЬ помощь.

Нет. Не нужна. Я сам.

Они наверняка прокачали фамилию Боярова по ментовским каналам, предупредил Камиль. Они – Бес и компания.

И пусть! То, что я вчера сообщил Бесу и компании, не противоречит информации, которую можно раскопать по ментовским каналам. Кстати, Камиль через свою контору тоже ведь наверняка прокачал фамилию Боярова, нет?

Да.

Ну и насколько она, информация, совпадает с той, что нашел нужным сообщить Камилю о себе сам Бояров?

Вот поэтому-то Камиль и спрашивает Боярова: не нужна ли КАКАЯ-НИБУДЬ помощь?

Нет.

… На Пятницкой я был уже к девяти утра. Никакого заранее обдуманного плана я не имел. Ввяжемся, а там посмотрим… Посмотрим издали, что за эспэ у Бесо, у лучшего друга доктора Чантурия, у деловара со шрамом художника.

Эспэ, совместное предприятие оказалось советско-швейцарским. Тепло, Бояров, тепло!

«В Швейцарию поедем. Все хотят в Швейцарию. А мы возьмем и поедем, – колыбельно бормотал Реваз Нодарович, айболит хренов, в прозекторской. – По частям поедем, дорогой. По аккуратным, чистеньким частям. Аккуратненько- аккуратненько – и в контейнер».

Особнячок фирмы ничем не выделялся среди сотен и тысяч московских двухэтажных особнячков, понатыканных в столице – остатки былой роскоши. Разве что обилие машин – грузовички, микроавтобусы, пикапы. Номерные знаки – хоть географию страны изучай. А вот и… «скорая» с питерскими номерами! Это уже не просто тепло, Бояров! Это уже горячо! Питерский «рафик». ЛЕМ.

Я ждал: кто из нее, из «скорой» выпрыгнет. Илья? Давид?

Ни тот, ни другой. Обычный, непримечательный водитель. Я наблюдал. Он вбежал в особнячок, размахивая бумагами, торопился. Бумаги, вероятно, – путевой, накладные… Я наблюдал. Через каких-то пять минут водитель выбежал вместе с пузатым прапорщиком (а бывают в природе НЕ пузатые прапорщики?). Они о чем-то спорили, переругивались. Водитель влез в «рафик», подогнал его впритык к «Уралу», за рулем которого скучал-дремал солдатик. Прапорщик пнул солдатика: за работу, зеленка!

Солдатик на пару с водителем «скорой» перегрузил в «Урал» контейнер серебристого цвета. Пузач-прапор размашисто руководил. А в «рафике» с индексом ЛЕМ, в питерской «скорой» кто-то еще был и не собирался показываться. Издали я мог разглядеть только то, что в «рафике» находится человек. Но вот что за человек? Нет, не разглядеть!

Военный грузовик тронулся с места. Та-ак… Надо выбирать одного из зайцев. За которым гнаться? Впрочем, куда направится «скорая», можно предположить без особого риска ошибиться. А где конечный пункт «Урала» – это вопрос. Неплохо было бы, разумеется, подзадержаться и определить, что за человек засел в медицинском «рафике» и не собирается ли этот человек все же растрясти задницу, например, посетить советско-швейцарское совместное предприятие – чашечку кофе выпить с генеральным директором, обменяться информацией… Но из двух зайцев выбор не так уж велик.

… Ехали долго. Сначала пересекли чуть ли не всю Москву, выбрались на окружную дорогу, затем свернули с нее, еще долго ехали. На запад от столицы, на запад. А может, прямиком в Швейцарию, а? Смех смехом, но Подмосковья не знаю совершенно, заплутаю еще на обратном пути, а в полдень меня с нетерпением ожидает генеральный директор фирмы. И степень его нетерпения будет определяться в зависимости от новостей, которые сообщил (не сообщил?) Бесу второй пассажир «рафика».

Держался я в затылочек «Уралу», но на солидной дистанции. И правильно делал! Ибо военный грузовик наконец еще раз повернул направо, а я, нагнав его, не стал этого делать. Там было всего метров триста по прямой. Потом: ворота, будка, КП. Вояки. Нич-чего себе!

«Ящик»? Спецчасть? НИИ?

Проскочив поворот, я через километр-полтора тормознул, с трудом развернулся на узкой трассе, двинулся обратно.

У ближайшего поселка стопанулся, вышел из машины. Сарай-магазин. Внушительный висячий замок. И местное подрастающее поколение – панкующее. Высокие, крашенные чуть ли не гуашью «ирокезы» на головенках – и чернорезиновые сапожки. Сочетаньице! Кассетник отечественный, «хэви металл».

– Пацаны! Где тут воинская часть? К брату приехал, да вот, кажется, заблудился.

– Ну-тк! Эт’ туда!

– А что там за часть?

– А брательник не написал?

– Да он салабон. Майского призыва. Он из «карантина» только-только. Сам не в курсе. Одно-единственное письмо прислал. Может, думаю, напутал?

– Мужик! Мужик, а вдруг ты шпиён?!

– Конечно, шпиён!

– Во! Ништяк! А давай, шпиён, мы тебе все секретные сведения продадим!

– Давай! – поддержал я стёб.

– Ну-тк! За них валютой платить надо.

– Устроит? – я извлек из бардачка пару пачек «Мальборо» (предусмотрительно запасся блоком в «Спектре» – не «Яву» же курить столичную, от которой почему-то балдеют москвичи, дрова зловонные!). – Закуривай, пацаны.

Закурили, покурили.

В/ч. Да. Не спецчасть, не «ящик», не НИИ. Летуны там служат… Аэродром там. В иные дни грузовики сплошным потоком идут. Какие-такие грузовики? А с гуманитарной помощью. Слыхал? Со всей Европы, считай, прибывает. С самолетов грузят на машины, потом расползаются. Неизвестно куда! Вон магазин с понедельника на замке. За хлебом бабки аж в Москву ездиют. А про бормотень и говорить нечего! Мужик, у тебя часом нет ничего? Ты ж к брательнику – у тебя должно быть, поделись.

Стёб стёбом, но за просительностью у этих жертв слияния города с деревней проглядывала требовательность. Типа «купи кирпич». Подходишь, значит, на большой дороге к кому- либо, подбрасываешь на ладони кирпич и предлагаешь: купи, не пожалеешь, за сотню отдам… а не купишь – пожалеешь.

Хороший кирпич на большой дороге стоит сотни. А полученная информация стоила «фугаса» бормотени. Но… чего нет, того нет.

– Да я сам, пацаны, думал хоть на окраине разжиться. В Москве-то знаете что делается?! Куревом еще могу помочь, А с остальным…

На том и поладили. Мне-то достаточно было пальцем шевельнуть, чтобы разметать панкующую шелупонь, но… надо ли? Дети. Да и когда им еще «Мальборо» перепадет…

На Пятницкой у особнячка я был без двух минут двенадцать. Точность – вежливость королей. И посмотрим, кто из нас – королем! Бес или я. Среди бела дня в центре города его бойцы стрелять не станут, а в рукопашной мне по силам разметать любую команду (и уж щадить, как пощадил панкующую сельскую молодежь, не собираюсь) – будь даже все они с кинжалами по национальному обычаю.

Я приготовил подкупающую дежурную улыбку для секретарши. Мне почему-то представлялось, что в совместных предприятиях встречать посетителей должны сногсшибательные секретарши.

Улыбка моя не пригодилась. В приемной сидел… м-м… в лучшем случае секретарь – плотный, шея трапецией, тесноватый блэйзер, смугл. Сногсшибательный секретарь – только не в переносном, а в прямом смысле: любого сшибет с ног, если понадобится. Ну да я – не любой.

Секретарь непроницаемо отразил мою улыбку, поднялся навстречу, вежливо, но крепенько взял меня под локоток (ну- ну!) и проводил до кабинета. А затем бесшумно, вежливо, но крепенько прикрыл за мной дверь и остался снаружи (на страже?).

Внутри… «Их было восемь, их было восемь!» – как пел Высоцкий, Это помимо Бесо – восемь. А среди них и плюгавенький шарнирный Джемал, тот, что мог «срисовать» меня в Питере рядом с Тихоном.

Волна от них шла нехорошая. И сам Бес поубавил вчерашнего добродушия, шрам чуть подергивался, казалось «хозяин» подмигивает. Знаю я эти подмигивания! Однако даже для меня восемь человек (и не просто человек, а натасканных бойцов) – многовато.

– Садись, дорогой Сандро, гостем будешь! – ласково проговорил Бес.

А мне послышались нотки незабвенного доктора Чантурия, баюкающие нотки перед тем, как резать на куски.

Нет, не буду я гостем, дорогой Бесо, не буду. Гостя за стол усаживают, а здесь, в кабинете, – полукруг из мрачных субъектов и в центре полукруга специально выставленный стул. Спасибо, я постою!..

– Может, я не вовремя? Смотрю, у вас у всех какие-то проблемы?

– У нас у всех, Сандро, дорогой, одна проблема. Проблема у нас, у всех, Сандро, дорогой, – с тобой.

– Нет проблем! – нарочито оптимистично заверил я. – Сейчас решим!

– Мы сами решим, Сандро, дорогой. Без тебя обойдемся. Только вот КАК мы ее решим, зависит уже от тебя, Сандро, дорогой. Ты меня понимаешь, Сандро, дорогой?!

– Я тебя не понимаю, Бесо, дорогой! – сознательно спровоцировал я. Вчера в «Спектре» я так же сознательно никак не называл «хозяина». Отчества не знаю, а просто «Бесо» – сочтут за оскорбительную фамильярность, а «хозяином» пусть его купленный мент кличет.

Шрам на лице задергался чаще, восьмерка бойцов издала утробный вздох – разве можно с хозяином ТАК говорить?!

Но Бесо придержал стаю, шевельнув бровью. Всему свой черед. Куда торопиться?

– Знаешь, Сандро, дорогой, я совсем не люблю, когда мне говорят неправду. Хочешь, спроси у моих друзей – они тебе скажут, что с такими людьми бывает. У нас все просто: честный человек за честную работу получает честные деньги. А обманщик…

Я молчал. Пусть Бес треплет языком – гладишь, что-нибудь и скажет.

Но Бес тоже замолчал. Рассчитывал, вероятно, подавить, нагнать на меня страху многозначительной паузой. Зря рассчитывал. Я выдержал паузу, выражая лицом терпеливое вежливое любопытство.

– Вот и друзья мои говорят, что тебе верить нельзя, – продолжил Бес, сообразив, что дальнейшее обоюдное молчание – не в его пользу. – И Джемал говорит. И Резо говорит.

Реваз Нодарович… – уточнил он. – Наш друг Чантурия. Мой и твой друг. Да, Сандро, дорогой?

– A-а, вот ты о чем! Знаешь, Бесо, дорогой, таких друзей – за ухо и в музей! – вроде бы в порыве откровенности возмутился я.

– Поссорились? – озабоченно поинтересовался Бес, давая понять интонацией: ему все хорошо известно, как и почему поссорились Реваз Нодарович и Александр Евгеньевич.

– Да ничего особенного! – досадливо буркнул я. – Собрались, выпили у него в больнице. Медсестры там что надо! Одна из них на мне зависла. А Резо, как падишах, считает, наверное, что все женщины – его собственность. Ну, он мне слово, я ему два. Короче, погорячились. Особенно этот… как его… в общем, у Резо там помощник есть такой. Их потом совсем заклинило, пьяные в хлам! Я тоже, конечно, поддатый. А они, идиоты, меня на операционный стол положили, пугать стали. И только тебе скажу, Бесо, дорогой, больше никому не скажу: напугали. Бог их знает, им бы только людей резать, а по пьяни и того проще. Я еле сбежал! Как был без штанов, так голым и рванул. А ты говоришь: друзья! Да после таких пьяных штучек пусть он себе друзей в Кампучии ищет! Или пусть пить научится, как мужчина. А то грузин-грузин, но стоит стакан засосать – и уже не человек, сумасшедший!

Я рассказал Бесу все и ничего. Так оно все и было, если не придираться к мелочам. А значит, не было ничего – ничего из того, что могло насторожить «хозяина». Последней же фразой я сознательно польстил предводителю чечни. У них на Кавказе самый больной вопрос: кто круче?

– А кто тебе сказал, что грузины пить умеют! – попался Бес. – Тоже мне, нашел мужчин!

Стоявшие по стенам бойцы расправили плечи, самодовольно переглянулись. Действительно, никакие джигиты не могут с ними сравниться! Ну, сущие дети! Впрочем, именно ДЕТИ – наиболее безжалостные и жестокие существа.

Хорошо, Сандро, дорогой, теперь о другом… – Бес, кажется, чуть подуспокоился и переключился: «о другом». Об «ЭТОМ» выяснил достаточно: пьянка-гулянка, Чантурия вместо того, чтобы дело делать, нажрался и баб не поделил с этим русским, который тоже нажрался и ничего не помнит, кроме своего голозадого бегства. Да и нечего ему, русскому, помнить: Чантурия пить не умеет, да, но язык за зубами должен держать крепко, если не абсолютный кретин. Ну, уложил приятеля на операционный стол, ну, погрозил скальпелем – сочетание южной горячности с призванием хирурга. Ш-шут-ка! Бамбарбия! Кергуду! «Он говорит: если вы не будете возражать, то они вас… зарежут». Шутка! Доктор Чантурия получит от хозяина-Бесо свою порцию звездюлей, а пока – «о другом»… – Вернемся к тебе, Сандро, дорогой. Резо сказал, что тебя в больнице менты охраняли. Это как понимать?

– Ну-у-у, Бесо, дорогой! Это он по злобе! Это он наврал. Это Резо меня подставляет.

– Что скажешь, не было ментов?

– Были! Только они меня не охраняли, а сторожили. Резо тебе не рассказывал, как я из больницы ушел? Не второй раз, а первый. Не рассказывал?

Бес на мгновение опустил веки – мол, он в курсе. Шрам перестал дергаться. Значит, он успокаивался. Значит, поверил. Несколько упрощается задача – известно, какая задача: выбраться отсюда живым и, по возможности, невредимым.

– Хорошо, Сандро, дорогой! А в больницу почему попал? Кто в тебя стрелял?

Про «джумшудовцев» лучше молчать, они с Бесо одной веры – мусульманской. Будь на месте Джумшуда какой-нибудь Акоп или Карапет, тогда бы я в их глазах героем стал, не иначе. А про победу над его единоверцами… лучше молчать.

– Да наехала, понимаешь, Бесо, дорогой, на меня одна питерская команда – пришлось разобраться. Ты же сам знаешь, как бывает. У вас в столице, правда, разборки покруче, но и у нас не скучно… – еще польстил, признав первенство столицы перед «захолустным» Питером. – А к Резо лег, сам понимаешь, почему. Кто бы еще меня без документов положил, да еще с огнестрельными ранениями.

– Хорошо, Сандро, дорогой! А от нас-то чего хочешь? Зачем в ресторан за нами пришел?

– Обижаешь, Бесо, дорогой! Разве я у тебя что-нибудь просил? Я в Москву приехал, чтобы пересидеть-переждать шухер в Питере. А в ресторане не я к вам подошел, а твой человек ко мне прицепился. И сюда ты сам меня позвал… – я обвел широким жестом кабинет, заодно оценивая обстановку, прикидывая, куда и как предстоит прыгать, когда и если такое предстоит. До того осмотреться толком случая не представлялось – ежесекундно глаза в глаза с Бесом, и отвести взгляд равнозначно признанию: проиграл, виноват, терзайте.

Кабинет просторный. Мебель сплошь белая. Но не медицински белая, а роскошно белая, миллионерски. Белый цвет и стекло. То-то звону будет, то-то запачкается белизна в самом скором будущем! Мне надоело выкручиваться, ничего нового узнать уже не удастся, а уходить пора – не сегодня завтра прибудет доктор Чантурия собственной персоной на «очную ставку». И всплывут некоторые подробности… К черту подробности!

– Сандро, дорогой, я тебя сюда позвал, чтобы просто посидеть, побеседовать. Не каждый день встречаешь хорошего человека! Да еще из Питера! С какой, говоришь, командой у тебя разборка была? Зачем молчишь? Я ничем не могу помочь, Сандро, дорогой? Или нам Джемал поможет?

Наконец-то! А я все прикидывал, узнал меня Джемал, шарнирно-плюгавенький Джемал с отсутствующим взглядом – но цепким и памятливым. Итак, «срисовал» он меня у «Астории» рядом с Тихоном. Из двух зол надо выбирать… третье. Да, я не «жертва» Чантурии, которая, выскользнув с операционного стола, опасна тем, что может болтнуть и порушить Дело. Да, я не ментовский-комитетский стукач, который на манер Шарапова втирается в доверие, чтобы потом сдать всю банду с потрохами. Да, я – обычный боец питерской команды, лишившейся командира-Тихона. Понятно, не мстить за Тихона я в столицу отправился – руки коротки, нос не дорос. Но как бы там ни было, в друзья меня записать трудновато. А значит, надо записывать во враги. А врага такого масштаба не совсем обязательно убивать – достаточно поучить, чтобы по возвращении в город на Неве было сообщено все заинтересованным лицам: там, в столице, сурово спрашивают!

– Бесо, дорогой, разве так беседуют? Это не на беседу похоже, это уже на допрос похоже!

– А если и так, Сандро, дорогой?

– А если так, то извини! Сначала санкцию получи. Хотя бы у твоего купленного мента, если, конечно, он после вчерашнего очухался! – Я привстал, давая понять, что ухожу.

– Погоди, дорогой, погоди. Из моего кабинета люди уходят только тогда, когда я разрешаю. Еще ни один человек…

– Ну, я буду первым! – перебил я Беса и выпрямился.

Все предельно ясно. Я прокрутил несколько вариантов выхода. Психологическое преимущество на моей стороне. Вопреки общепринятому заблуждению, работать с группой зачастую гораздо легче, чем с одним противником. Выстави кунаки-джигиты единственного шарнирного Джемала против меня, и то было бы… интересней. А в толпе он – всего лишь часть толпы, вполне бестолковой и суетливой. Законы психологии суровы, но это законы. Перед толпой мне терять нечего, я собран и мобилизован. А у толпы – обратная реакция. Каждый, какой бы крутой ни был, подсознательно ждет: пусть первым начнет кто-то другой, а он поддержит. Аналогичный случай был не так давно (а впечатление: очень и очень давно!) в «Северной Пальмире», где я отмахал непонятно чьих боксеров. Повторим?

О тактике боя все они имеют весьма смутное понятие. Во мне же она нарабатывалась годами. Пока бойцы медленно надвигались, я уже начал круговое движение, контролируя на все 360 градусов. Самое главное – непрерывное движение и «гуси летят». Как минимум, это не позволяет противнику принять решение и нанести прицельный удар. Траектория непредсказуема для соперников, ход боя непредсказуем для них. Якобы уклоняясь от контакта, я сам руковожу борьбой. Ни одна ситуация не бывает похожа на другую, и знание принципов поединка – лишь отправная точка для импровизации. Тут-то и начинается творчество. Объяснить потом, откуда что взялось и почему именно тогда и так – не объяснить. Даже на тренировке. А в реальном бою – еще интересней! Правда, и опасней – любой пропущенный удар может оказаться первым и последним.

Тем не менее, пройдя кругами один раз по кабинету, я добился неплохого результата. Главное, Джемал вырублен! Техника у него, возможно, неплохая, но проявить ее он не успел – стол я опрокинул на Бесо, а тот повалился на плюгавенького Джемала, приплюснув к полу. Шарнирный кунак пытался выбраться из-под хозяина, но так, чтобы не побеспокоить, не пихнуть, не обидеть. Восточная субординация мне на руку! А Бесо не скоро зашевелится – попал я ему от души.

Еще трое уже нарушили миллионерскую белизну мебели, изукрасив красными брызгами панели, шкафы, тумбы. Носы у кавказцев ни к черту – чуть задел и ку-ку!

Продолжая вращение, в темп ему я схватил стул, успокоил еще одного бойца и практически прорвался к двери. Даже мысленно был ЗА дверью – мол, теперь остался только «секретарь» в приемной. Но! Главное, оказалось, – не Джемал. Главное – то, что ждало меня на выходе, перегораживая выход. Вернее, не то, а тот. Работая с группой, и воспринимаешь ее как группу, не делишь на боевые единицы. Эта «единица» в бою не участвовала, дожидалась своей очереди, перекрыв собой дверь, – рано или поздно я на него выйду. Вышел…

От него густо шла энергия. Тяжеловес. На голову ниже меня, зато в плечах гораздо шире. Руки до колен. Этакий кубик. Куб! По опыту знаю: в открытом бою завалить такого невозможно – он выдержит любой удар. Проще разбить шесть кирпичей, чем отправить подобный куб хотя бы в нокдаун.

Куб стоял и стоял, не двигался. Вот что хуже всего! Время теперь работало против меня, вынуждало нападать. Нападающий в атаке раскрывается так или иначе. Но… путь к свободе только через куб, или сквозь куб. Как получится.

Несколько раз я дернул его, но все напрасно. С тем же успехом можно пугать трамвай. Оставшиеся трое кунаков окружали меня, сжимая в руках стул-нож-нунчаки. Собравшись в комок, я взревел и бросился вперед, напролом. Как получится…

Не получилось. Никак.

Свежий ветерок с бензиновым душком обвевал голову и несколько снимал жуткую боль. Вспомнил я сразу – значит амнезии избежал. Нокаут, да, был, но не очень тяжелый. Напряженные мышцы шеи приняли удар и перенесли его на позвоночник, который и самортизировал. Могло быть и хуже. Конечно, в любой другой ситуации, один на один я бы еще поборолся! Не взять силой – значит, хитростью взять. Да ладно, болтовня в пользу бедных! Проиграл и проиграл. Что толку утешать себя в манере «если бы да кабы», если полулежишь на заднем сидении автомобиля, если с двух сторон подпирают амбалы, если руки заведены за спину и прихвачены наручниками, если автомобиль мчится в неизвестном направлении. А в каком, собственно, направлении? Не мешало бы выяснить.

Я с трудом, как в скафандре, повернул голову к окну и тут же получил кулаком в челюсть.

– Сидеть ровно, скотина!

В бок кольнуло. Нож? Ладно, ладно! Сижу ровно, никого не трогаю. Все равно московские улицы для меня – незнакомый лабиринт. Вот приедем – поглядим.

Приехали. Машина забралась в глубину квартала, остановилась. Должны ведь они перед тем, как выгрузить меня, снять наручники? Москвичи ко всякому привычны, однако вид здоровенного дяди в «браслетах», ведомого не на Петровку, 38, а в обычную квартиру, – пока диковинка. Зуб даю, что не на Петровку, 38, меня привезли. Впрочем, зуб я, кажется, отдал так и так – проверил языком: шатается, крови, наверное, полон рот. Ну так что – с «браслетами»?

Да, точно просчитал – наручники они отомкнули. Бежать надо или сразу, или никогда! Это я успел подумать. А больше ничего не успел. Струя газа из баллончика ударила по глазам – я скорчился, схватившись руками за лицо. А два амбала подхватили меня, выволокли и мгновенно затащили в подъезд. Да, конвоировать они умеют не в пример лучше, чем драться.

От «браслетов» меня тоже освободили ненадолго – тут же приковали к стояку центрального отопления. Насмотрелись «видиков», мелочь пузатая! На худой конец что-что, а сил хватит «дернуть за веревочку» – и в лучшем для них случае порвать цепочку. А в худшем (для них) случае – порву трубу. То-то хлынет из покореженного стояка. Заставлю кунаков драпать отсюда, сверкая пятками. Не пожелают ведь они сантехника вызывать, объясняться и прочее и прочее. Но это на крайний случай.

Пока что осмотримся. Приличная квартирка. Первый этаж. Все окна забраны решетками. Палас по всему полу. Ковры на стенах. «Видик» неплохой. Хрусталь в югославской «стенке». Книжек – минимум. Больше для декора: мол, и мы грамотные, не отстаем. Библия на самом видном месте. Библия? Почему не коран? Ну, ясно, почему! Квартирка явочная, все что в ней – не принадлежит Бесу. Вернее, принадлежит, но… как бы выразиться… по наследству. Скорее всего, хозяин хатенки чем-то не угодил, повел себя «нэправильно» – Бесо и посоветовал ему куда-нибудь поехать, отдохнуть, набраться свежих впечатлений. А вернуться посоветовал только тогда, когда Бесо будет угодно. Пусть хозяин не волнуется – за квартиркой последят, цветочки пополивают, рыбок в аквариуме накормят… Короче, без особого риска ошибиться я предположил вариант, подобный моему с Олежеком Др-др-дрским, когда тот воспользовался моим советом без капризов и даже отчасти с благодарностью: вот спасибо, хоть не убил! Да, так оно и было, вероятно. Пыль в хатенке лежала толстым слоем, здесь явно не жили, а сохраняли для ситуаций сродни сегодняшней. И что же это за ситуация?

Помимо двоих амбалов, «проводивших» меня из машины до дому, помимо еще одного амбала-шофера, помимо оклемавшегося Джемала, тут обитались три бойца-сторожа.

– Пожрать дадите?! – панибратски спросил я.

Мне молча принесли несколько бутербродов (неплохо живут! ветчина, сыр, крабные палочки!) и опять застыли в грозных «горских» позах – со скрещенными руками, расставив ноги. Инструкций не поступало. То есть была инструкция – спеленать и не бить до поры до времени, а там – ждать…

Вот они и пугали меня многозначительной молчаливостью. А я, выбрав амплуа своенравного, крутого, но простого, как мычание, питерского бойца, способного раскидать десяток противников, но не способного пораскинуть умишком, всем своим видом демонстрировал… ну, если не дружелюбие, то отсутствие враждебности. Да, мол, погорячились, накостыляли друг другу. Делов-то! С кем не бывает!

Амбалы-кунаки упорно отмалчивались. Только цокали изредка, выражая таким образом свое отношение к происходящему на экране «видика». Там шел боевичок с Ван Даммом. Я непринужденно развалился в кресле (насколько возможна непринужденность при «браслетах») и тоже увлеченно цокал. Хотя именно к Ван Дамму отношение у меня прохладное. Нет, нормальный парень, только почему он позволяет себя мордовать почти весь фильм и только к концу вдруг восстает из пепла и почем зря расправляется с превосходящими силами?! Есть тут некоторая натяжка. Если вариант: мол, ну вы меня доста-али, ну я разозлился… то как же тогда «гуси летят», непременное и для каратэ, и для кик-боксинга?! В общем, кино есть кино. В жизни – иначе. Вот ведь сижу, пусть прикованный (где там орел, прилетающий печень поклевать? долго ли ждать?), и сдаваться не собираюсь. И сил у меня хватит, но не потому, что чем больше бьют, тем активней изыскиваются так называемые внутренние резервы. А потому, что бить бьют, но я уворачиваюсь, сохраняя эти самые силы.

Да уж! Доуворачивался. Ладно, главное – «гуси летят». И глазея на похождения Ван Дамма, есть смысл холодно прикинуть что к чему. Впрочем, уже прикидывал. И пока ехал на встречу с Бесом, и пока беседовал с Костиком Сурновым, и пока выпытывал у Маринки крупицы сведений о деятельности доктора Чантурия и компании. А теперь все складывалось в единую картинку. Страшненькую, но цельную.

Продается все, что имеет цену. А я что-то не слышал о каких-либо законах, запрещающих торговать внутренними органами человека. Вопрос сохранности требухи – не вопрос, если действительно существовал самородок, если целое направление разрабатывалось, если вояки заинтересованы, если… валютой пахнет. А тут не просто пахнет – воняет! Требуху погибших людей везут в Москву отовсюду, судя по разнообразию автомобильных номеров у СП на Пятницкой. А оттуда – на аэродром. Военно-транспортная авиация. К нам – гуманитарная помощь, обратно – порожняком. Вояки запросто игнорируют все таможенные кордоны, и не исключено: заключен контракт (и не один) на поставку… скажем, медпрепаратов… Та же плацента. Кто будет проверять, плацента в контейнерах или сердце-печень-почки?! А то и целиком человек, напичканный этаминолом. И финансовые отношения – на «законном» основании: никто никому не сует в карман тайком пачки баксов-марок-гульденов. Все официально, через банк.

Такие дела. А в результате под нож попадают не просто алкаши-мертвяки, но и Ленька Цыплаков, тьфу-тьфу-тьфу: Серега Швед. Да я сам чуть было!..

И к кому взывать? Кому верить? Красные маршалы – и те предоставляют самолеты. Вполне возможно, что и КГБ (как же без него! заграница, валюта!) вошел в долю. А в чем, собственно, криминал?! Одни торгуют колбасой, другие – шмотками, третьи – фотомодельками, четвертые – человеческими «запчастями». И не очень скрывают. Тот же педрила-комсомольчик даже рад рекламе. Кстати, тезка-Сандра сама выбрала свой путь, но что там в конце пути? Пусть даже публичный дом на Западе – не самое печальное. Помнится, совсем недавно где-то проскользнуло в газетке: о наших красавицах, которых попользовали, а потом выгнали на улицу – без выходного пособия, без знания языка, без права работать где бы то ни было. И они бесследно исчезли. Где гарантия, что их не подманили, не подобрали те самые фирмы, которым нужны живые «доноры»? Как там Костик Сурнов рассказывал: чтобы они имели сертификаты, валидные в стране прибывания. Интересное получается «строение»: больницы-СП- функционеры-КГБ-вояки-зарубежники. В результате: одним – валюта, другим – товар. И не надо тайком запаивать товар в банки хорошего пива «Туборг», и даже можно не дергаться в страхе перед наказанием. Не мафия же! Все на «законных» основаниях!

Не мафия? Мафия! И лучше уж я прикинусь дурачком, мало что смыслящим в «законных» комбинациях. А то – сотрут в порошок и даже не заметят этого. И то, что пока не стерли, – хороший шанс. Чего, казалось бы проще: вырубил меня гориллоподобный «куб», добавили бы чуток по тыкве и закопали. Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы. И правильно!

Лийка в свое время, когда мы вместе у Шведа «видик» смотрели, изрекла с чисто национальным рационализмом по поводу гонимого киногероя: «Ну, пусть себе живет в конце концов, если ему так хочется!.. Грохать столько людей, машин и сил…». Да, проще стрельнуть и закопать. Но тогда «кина не будет». А в моем случае – не кино. Значит, я им пригожусь. Они считают, что я пригожусь. Конечно, в том случае, если действительно мало что соображаю, зато руками-ногами махать могу. Вот они выяснят это окончательно, а там и работу предложат. Им нужны мастера. Но если они выяснят иное, то… закопать – не проблема.

Ван Дамм победил. С расквашенной физиономией – но победил. Пошли клипы – на остатке пленки. В аквариуме всполошились дискусы, радужные блинообразные рыбины двадцати сантиметров в поперечнике. Капризные рыбины – если им воду не менять, если их сухим кормом кормить, то загнутся. Я тоже капризен. Не буду я дожидаться полного и окончательного выяснения причин приезда некоего Боярова в Москву. Сейчас я вам, кунаки, подпущу свеженькой водички! Пока меня самого не закопали.

И уже совсем было я сосредоточился. Уже изготовился к приступу резкой боли («браслеты» при рывке неминуемо впились бы в руку до кости)… Не на кого рассчитывать. Только на себя. Шаг вперед, а там посмотрим…

В прихожей раздался грохот, будто повалилась дверь. Так оно и оказалось. В комнату влетело четверо верзил в масках. «Мои» амбалы не успели и глазом моргнуть – попали на мушку. Богатый город Москва! У всех четверых новоприбывших – «Калашниковы» с откидным прикладом.

«Мои» амбалы застыли. Ножи и кулаки – ничто против автоматов. По чью душу?

По мою.

Через минуту я сидел в машине, потирая саднившее запястье, свободное от «браслетов». На прощанье, на выходе из квартиры, за спиной я услышал сочные звуки ударов, стеклянный звон и водопадный рык. Двое верзил вынесли меня из «тюрьмы», а двое остальных успокоили «тюремщиков» – без выстрелов, прикладами. И аквариуму досталось ненароком. Бедные, несчастные дискусы. Бедные, несчастные кунаки-амбалы: когда они придут в себя, от Бесо им попадет больше, чем от моих спасителей.

Машина держала сорок километров в час – куда нам торопиться, от кого бежать?! Едем себе потихоньку в общем потоке. А впереди – «тойота». А мы сидим в потрепанной одиннадцатой модели, той самой, в которой я катался по Подмосковью и сторожил у эспэшного особнячка Бесо.

– Напрасно ты поехал к офису, Шура… – укорял Камиль Хамхоев – Я же тебе объяснял: в Москве собираются кончать с Бесом. А это как настоящая война. А любая война нуждается в подготовке. Пока не все командиры в сборе, оружия маловато. И при любом раскладе я со своим бюро не хотел «светиться». А теперь пришлось влезть. Да ладно, не обо мне речь, на то и маски! Другое дело, что теперь Бес предупрежден: началось!..

– Извини. Я решал свои вопросы. Никак не хотел нарушать ваши планы.

– Кто знает, может, и к лучшему. Если так посмотреть, Бес первым начал – тебя в заложники взял. Вот и начнем.

– Камиль, скажи теперь, как узнал, где я, что я?

– Шу-ура! Я тебя спрашивал: помощь нужна?

– Спрашивал. Помнится, я сказал: нет.

– Извини, Шура, что помог!

Мы от души рассмеялись. Облегченно. Уже подъезжали к площади трех вокзалов. Камиль было зазывал к себе, в Орликов: «Ма-аленьккй почти семейный ужин! Отпразднуем! А потом катись на все четыре стороны!». Но – нет. Во-вторых, присутствие третьего там, где двое – всегда лишне. А тем более, если эти двое – Камиль и… Сандра, третий же, не к ночи будет помянут, Бояров. Это – во-вторых. И во-первых, есть у меня веская причина торопиться обратно в Питер. Не из Москвы, а именно в Питер. Время позднее, самое время на «Красную стрелу» успеть. Не стану я Камилю ничего сообщать о подробностях жизни журавлика-Сандры. Вытащил он тезку мою из комсомольско-педрильно-мажорного дерьма, приютил-присвоил? Пусть мучается. А мне еще в Питере предстоит помучаться, вытаскивая из другого дерьма друга Серегу. И чем скорее, тем лучше. Если не поздно…

– И все-таки как ты меня нашел?

– Нашел? Шура! Я тебя и не терял. Скажи, Леша?

– Скажу! – сказал Леша, сидевший за рулем потрепанной одиннадцатой модели и вполоборота кивнувший, мол, а как же!

А я узнал «гегемона», дремавшего во вчерашнем ночном вагоне метро. И фамилия у него, небось, Самохин. И машина, небось, принадлежит ему. Солидно дело обставлено в криминальном бюро Камиля Хамхоева. Может, на самом деле, плюнуть и перебраться в столицу, к другу-Камилю в частный сыск? Может быть, может быть. Но прежде всего завершить питерские дела.

– Сложностей с милицией не возникает? – поинтересовался я, имея в виду специфику бюро.

– Возникает! – сразу понял Камиль – Еще как возникает! Главная сложность – кого выбрать! Они же на нищенских деньгах там сидят, а я выплачиваю им по-социалистически: каждому по способности. Бес дурак, он ментов подкупает, а я – покупаю. Разница есть? Вот пусть Леша сам скажет!

– Скажу! – сказал Леша, бывший сыскарь, исходя из хамхоевских откровений, исходя из самохинских же повадок той же прошлой ночью.

– У меня такой конкурс! Десять человек на одно место! Но тебя, Шура, я возьму вне конкурса, если надумаешь.

– Подумаю, Камиль…

Боец за рулем идущей впереди «тойоты» мигнул огоньками – сворачиваем? Сворачиваем. С Садового кольца к Ленинградскому вокзалу…

… Отдельное купе СВ. Целиком – мне одному. Подходит. Последние минуты на перроне столицы перед отправлением. Утомила меня Москва. Все же размах тут не в пример питерскому. Волей-неволей ощутишь себя провинциалом. Мы обнялись с Камилем.

– Никуда почти не сходил, ничего не увидел… – стал было сетовать на прощанье Камиль. – Кто так приезжает?!

– Ну да! – подхватил я. – В Мавзолей не попал, в ГУМе не был. Вот еще зоопарк… Третьяковская галерея…

– Ладно тебе! Короче, Шура, приезжай еще.

– Хорошо будет?

– Хорошо будет!

– Да, Камиль! Чуть не забыл! – сделал я вид, что чуть не забыл. – Самое важное!

– Давай быстрей! Поезд трогается!

– Самое важное! – повторил я. – Питерская школа каратэ все-таки посильней московской будет, а?

– А ну тебя! – фыркнул Камиль. – Привет всем нашим передавай, не забудь!..

Глава 6

Как и следовало ожидать, моя квартира в «романовском» доме была опечатана. Сколько же времени меня здесь не было? Вечность. С той поры, как заварилась каша с «русским транзитом». Сначала из-за того, что Боярова могут стеречь в собственной квартире менты с комитетчиками. Потом из-за того, что огнестрельные раны предпочтительней лечить в больнице, а не дома. Потом из-за того, что Швед и Сандра «подселились». Но теперь-то!.. Пора, пора. До дому, до хаты.

Давненько я пешком не прогуливался по утреннему Питеру. Все больше на колесах и бегом. И по ночам. А тут – солнце, безветрие (в кои-то веки!), утро, лето. Тепло. От Московского вокзала через весь Невский, через стрелку Васильевского, через деревянный мостик (тут-то мы с Маринкой барахтались!), через Петропавловский пляж с ранними пташками медного загара. Вот я и дома. И печать. Как и следовало ожидать. Ничуть не раздумывая, я сорвал этот символический замок, щелкнул ключом. Я дома. Я снова дома.

Уезжая из родного города пусть даже на пару суток, возвращаешься с чувством, что здесь миновал по меньшей мере месяц и чертова уйма событий успела без тебя состояться. Не без того, не без того.

Вчера должны были Тихона хоронить, если по христианскому обычаю. Вчера сложноватая обстановочка, вероятно, наблюдалась в городе на Неве. По идее, все команды явились. И менты немало сил, по идее, нагнали. Была разборка? Не было разборок? Повязали кого? Не повязали? Мое ли дело?!

Мое дело – побыстрей освоиться, соориентироваться в пространстве. Потом – в больницу, за Шведом. Но не напролом, а с умом. А с умом – это в данной ситуации как?

А с умом – это подъехать к Маринке на Гражданку (благо есть на чем – Юрка из «Пальмиры» прилежно выполнил мои указания: бордовую «девятку» у дома я приметил сразу, чуть было не поддался искушению тут же прыгнуть в нее и рвануть прямиком к доктору Чантурия и компании, но пересилил себя, решил сначала проведать жилище). Маринка должна знать последние новости. Послушаем.

Квартира была моя и не моя. Все-таки слишком давно я здесь не жил. То ли следы обыска, то ли следы совместного проживания Сандры со Шведом. Бардак, одним словом. Но в меру.

Хоть не все запасы кофе распатронили – и за то спасибо. Эх, еще бы чего покрепче!

Зазвонил телефон.

Снимать трубку? Не снимать? Меня ведь нет, и дверь опечатана. Кто это может быть? Менты? Комитет? Брайтон-питерские бойцы Грюнберга? И те, и другие, и третьи в курсе, что дверь опечатана и Бояров в бегах. А если звонят, то знают: Бояров вернулся. А если знают, то откуда? Значит, следят за домом и убедились: вернулся. Значит, бессмысленно притаиться мышкой – мол, нет меня, не вернулся. Видели же, проследили. Да в конце концов это могут быть ребятки из сборной, интересующиеся, как Бояров, благополучно из столицы прибыл? Или… или полпреды столичного Беса, науськанные Чантурией, – пока я в «Красной стреле» отсыпался, долго ли по междугородке связаться! А и хрен вам всем! И хрен со всеми вами! Я у себя дома. Мой дом – моя крепость! И пусть эта крепость даже поставлена на сигнализацию (что очень даже возможно), хозяин в ней, в крепости – я. И я еще воздам сторицей всем тем, кто в мое отсутствие здесь хозяйничал: куда нунчаки делись? зачем плакат с Чаком Норрисом было сдирать? короче, кто ложился на мою постель и смял ее?!

Телефон приумолк и через десяток секунд снова затрезвонил. Я снял трубку.

В трубке молчали. Я тоже молчал. Дали отбой.

Если вспоминать недавнее, то с минуты на минуту следует ждать визита. На манер безвестного гостя в дом Шведа-Лийки. Хотя тогда мы с Маринкой не отозвались, а теперь я… отозвался. Молча. Ну, сдается мне, теперь никто не будет шуршать отмычкой, а попробует цивилизованно надавить на кнопочку: трень-брень, впустите доброго человека, а не то он выломает дверь! Подождем…

Я выпил еще чашку кофе, остатки. Осталась одна гуща. На кофейной гуще гадать не собираюсь. Шаг вперед и – посмотрим. «Гуси летят». Пусть нунчаки бесследно исчезли, пусть ни «магнума», ни «Макарова», ни «Калашникова» при мне нет – но мой дом, моя крепость. Вся моя афганская выучка, весь мой наработанный опыт в каратэ-до подсказывали: сейчас начнется, не случайный звонок!

Трень-брень. Надавили-таки на кнопочку. Всё! Я превратился в боевую машину. Чутье, подсознание, телепатия – как угодно можно назвать. Не стал я топать к двери, вообще не пошел, а… пополз – ящерицей, быстро и бесшумно. Ухватил рожок для обуви тут же в прихожей – длинный, почти в метр, с лошадиной головой, как украшение.

Трень-брень. Не унимались. Вспомнились мне мои усмешечки по поводу сложной системы «глазка» у Льва Михайловича Перельмана, антиквара-стукача, – чтобы, значит, никто и никак не пальнул сквозь дверь винтовкой с кривым дулом. Вспомнил и пожалел, что нет у меня такой сложной системы «глазка».

Трень-брень. Я вжался в угол у самого выхода и осторожно стал приоткрывать «глазок» лошадиноголовым длинным рожком.

Тут же «глазок» взорвался мелкими дребезгами, еще пять пуль прошили дверь насквозь, срикошетировали о стену, где- то застряли. Где-то, но, слава богу, не во мне. Однако я очень натурально зарычал-застонал и кулем повалился на пол, затих. И – через мгновенную, но бесконечную паузу услышал то, чего хотел: дробь каблуков по лестнице вниз. Вскочил, рванул дверь, оказался на лестнице, в два бесшумных прыжка преодолел два пролета. Моментально сообразил: если буду догонять, то могу не успеть – стрелявшего может ждать машина прямо у подъезда. Следовательно, надо не догонять, а встретить. Как?

Как-как! Какой у нас тут теперь этаж? Третий? Ерунда! Я с середины лестничного пролета, оттолкнувшись, швырнул себя ногами вперед в окно, которое между этажами. Ну? Счастлив мой бог?! Даже не порезался осколками и приземлился удачно, на обе ноги. И успел повернуться лицом к подъездному входу. Тут-то он и выскочил из него.

Он. Грюнберг. Кучерявый ты мой! Брайтон-питерский ты мой! «Стеклянный» ты мой, героиновый! Стеклянный-оловянный-деревянный. Ну иди сюда!!!

В руке я сжимал… обломок рожка для обуви. Но с перепугу Мишеньке Грюнбергу почудился отнюдь не обломок. А «магнум» в его руке – ничто. Шесть пуль было выпущено по Боярову только что. Шесть пуль. «Магнум» пуст. Да черт с ним, с «магнумом»! Я Мишеньку теперь голыми руками!!!

Что, Мишенька? Не управились со мной твои боксеры? Не управился со мной взломщик-инкогнито на квартирке Шведа? Не управилась со мной бутылочка замечательного коньячка в больнице? Ну так сам решил?! Верней будет?!

Будет верней. Вот буквально сейчас будет. Но не со мной, а с тобой. Ты мне нужен. Ты мне очень нужен, Мишенька. И не только мне. Не трясись – ты мне живой нужен. И не только мне. Мишка, Мишка, где твоя улыбка, а?!

Улыбки не было. Миша Грюнберг трясся. Прямой путь к бегству я ему отрезал. Точно просчитал – в пяти метрах за мной стоял его «ауди». Правильно я прыгнул. Иначе гоняйся потом за старым знакомцем по всему городу на перло-бордовой «девятке», и неизвестно, догонишь ли.

Двор был пуст. Кому на службу, тот давно на службе. Кто на пенсии, тот предпочитает носу не высовывать, чтобы ни во что не вмешиваться, или проще того – в очереди выстаивает за молочишком (дом-то «романовский», но льготы «романовские» кончились вместе со временем «романовским»). Так что мы с ним были одни. Один на один.

Слабо тебе, Мишенька, один на один с Бояровым?! Это, небось, не Борюсика кончать в кладовке «Пальмиры»!

Грюнбергу было слабо. При том, что я для него – очередной раз воскресший покойник. Ведь полминуты назад он всадил в Боярова шесть пуль и – на-адо же!

Грюнберг метнулся влево, метнулся вправо. И побежал. Куда спешить, Мишенька?! Теперь уже тебе некуда спешить. Убивать не стану, зарок дал после Афгана (в порядке самозащиты – это исключение, подтверждающее правило), да и живой ты мне нужен, живой! Так что чуть потреплю для души и… сдам куда следует. Вот сейчас догоню и – сдам.

Слишком поздно я осознал, что бежит он не просто так (секунда-другая на осознание – это «слишком», Бояров! где твоя хваленая реакция!), что бежит он к той бордовой «девятке», послушно доставленной Юркой к дому Александра Евгеньевича Боярова, как и наказывали уважаемый Александр Евгеньевич. А машина Олежека Драгунского-Др-др- дрского знакома Грюнбергу не меньше, чем мне.

Уйдет! Ах, как я понял Глеба Жеглова, срезавшего в последний миг бандита! «Я убил бандита». «Ты убил человека». Грюнберг был бандитом. И я бы его срезал без колебаний! Но – чем?! Обломком рожка? Барабаном, как в Лийкином еврейском анекдоте?! Уйдет!!! Ат’ сволочь!

Не догнать. Эх, метров бы двадцать еще!

Грюнберг нырнул в «девятку», дернул ключ зажигания и…

Да. Да, счастлив мой бог. И слава ему, богу, что меж нами оставалось двадцать метров. Иначе встретились бы мы с Мишенькой там, где браки заключаются. На небесах.

Меня отбросило ударной волной, сбило с ног. Упал на спину. Уши заложило. Когда я поднял голову, то на месте «девятки» вырастал «гриб» – не атомный, но весьма внушительный.

Осыпались по фасаду осколки лопнувших оконных стекол. Высунулись (куда ж теперь денешься!) потревоженные квартиросъемщики. Но осыпались не только стекла. Высунулись не только квартиросъемщики.

Откуда ни возьмись осыпались бравые ребята в бронежилетах, высунулся из неведомых щелей спецконтингент – всего с дюжину-полторы орлов. И, главное, на меня бросились- навалились! Э, орлы! Меня-то за что?! Это уже на балаган похоже! Кто у нас старший, эй!!!

Валька! Голова! Вы что, очумели?! Меня-то за что?!

Помнится, когда капитан Карнач, рожа пропитая, заманил меня в свое Василеостровское РУВД, то вступление у него было аналогичное: «Очень плохо. О-очень плохо вы начинаете разговор, Александр Евгеньевич».

Помнится, я решил определиться тогда с самого начала: «Итак, я свидетель или обвиняемый?».

– Итак, я свидетель или обвиняемый, Валя? Ох, извини! Валентин Сергеевич! То есть товарищ майор!.. То есть гражданин майор!..

– Прекрати, Саша!

– Я не начинал…

Мы сидели с Валькой Головой, с майором Головниным (кто его знает – может, уже и с подполковником, а не исключено, что и с капитаном… за что у них там звездочки прилетают и слетают?!) в моей квартире, где вместо снесенной с петель двери стоял человек из тех, про кого достаточно сказать «он был в штатском», и безошибочно понимаешь: «в штатском» – такая униформа. Ведь большинство, подавляющее большинство ходит в штатском, и никто не вздрагивает при встрече. А этот был именно в ШТАТСКОМ.

Сколько их там, орлов, расположилось вокруг да около, мало меня занимало. Меня больше занимало, чем кончится наш разговор (допрос?) с Валькой. Еще там, во дворе, когда на меня навалились было парни в штатском, я, невзирая на полуоглушенность и естественное обалдение (была машина – нет машины, был Грюнберг – нет Грюнберга), закатил та-акие показательные выступления, что только держись. Прикинул: стрелять не станут, а скрутить – ну, скрутите, попробуйте! Верно прикинул. Только Валька Голова и снял напряг:

– Что т-такое! Руденко! Лукин! Отста-авить! Тюрин! Щеголев! Отста-авить!

Отставили. В машину? Не-ет уж. Не пожелаете ли в гости, Валентин Сергеевич? А в вашу машину я почему-то не желаю. Сначала проясним, свидетель я или подозреваемый. А коли подозреваемый, так в чем? А коли свидетель, так свидетель чего?

Будь на моем месте лох, простой советский человек или даже правозащитник с брежневским стажем, запихали бы в машину и увезли. Но на то Бояров и Бояров, чтобы делом дать понять: меня так просто в машину не запихнешь. Потому, вероятно, Головнин и решил: не мытьем, так катаньем.

И мы сидим у меня. Без свидетелей. Почти без свидетелей.

– Кофе будешь, Валя?

– Буду. Не вставай, сиди. Лукин! Кофе!

Судя по ситуации, Валентин Сергеевич то ли ждал подкрепления, толи дальнейших указаний после того, как у него, у НИХ, все произошло не по разработанному сценарию.

Интересно, что же у НИХ был за сценарий?

Кто заминировал перло-бордовую «девятку» так, что после взрыва все обломки в одно ведро поместятся? Если Юрка меня кому-то продал, то никому, кроме Грюнберга. И куда угодно кинулся бы покойный Мишенька, но не к «девятке». Если полпреды Бесо подсуетились-успели, то… да нет, невозможно! Бомбы-мины – сложно и хлопотно. Проще подстеречь и кокнуть, как Тихона. Я тоже мишень не крошечная. Да и вообще взрывные устройства более характерны не для служителей Аллаха, а для дашнаков: затикяновские взрывы в столичном метро, нынешние карабахские железнодорожные заморочки. Каждый вправе выбирать то оружие, которым лучше владеет. Иной вопрос: против кого это оружие направлено. Против меня?

Нет, не Грюнберг. Нет, не Бесо. И получается, что одна- единственная контора только перекрестилась бы, взлети Бояров на воздух. Действительно! Был герой, а потом не послушался старших, сорвал привязь, связался черт знает с кем… Вот и… Спишем на боевые потери, а злодеев непременно отыщем. Когда-нибудь. Или не отыщем. Одним «глухарем» больше, одним «глухарем» меньше…

Если и продал меня Юрка, то одной-единственной конторе, которой и продавать не надо – попросят внушительно, и безвозмездно сдашь кого угодно, только отвяжитесь и не трогайте, я вас не видел, вы меня не видели.

– Само собой! Свидетель! Само собой! А ты что вообразил? Неужели у тебя могла хотя бы мысль возникнуть, что…

Не верил я афганскому однополчанину, спарринг-партнеру на тренировках, собутыльнику… офицеру Комитета Валентину Сергеевичу Головнину. Мысль, естественно, возникла. И не «хотя бы», и не одна. Трезвые боксеры в «Пальмире», взломщик у Шведа, крытый грузовичок, булькнувший с моста – с равным основанием всё это могли быть штучки покойного Грюнберга и могли быть штучки конторы Головнина-Лихарева сотоварищи. А вот начиненная взрывчаткой машина по известным причинам не могла быть штучкой покойного Грюнберга. Значит…

Валька говорил и говорил, посвящал и посвящал. Казалось, не скрывает ничего, откровенничает. Обычно все они предпочитают слушать. И если уж язык распускается столь беззастенчиво, то два варианта: либо уверенность в неразглашении сведений ныне и во веки веков (аминь!), либо сведения эти – лапша на уши. Вероятней – лапша.

Я, оказывается, необходим как свидетель по делу Мезенцева-Зотова-Грюнберга. Мезенцев, оказывается, томится в следственном изоляторе и ждет, когда же явится свидетель Бояров и внесет полную ясность. И Зотов ждет. И Грюнберг… уже не ждет.

А с отравленным комитетчиком, оказывается, дело раскрутилось: нашли и взяли человека, передавшего пресловутую бутылку – «шестерка» на побегушках у М. Грюнберга; через эту «шестерку» вышли на самого М. Грюнберга и уже на пятки ему наступали, в затылок дышали, сегодня и должны были повязать, да вот… ушел в последний момент туда, откуда и Комитет достать не имеет возможности.

Кстати, потому и спецкоманда у бояровского жилища оказалась – М. Грюнберга брать, отнюдь не Боярова. А тут вон как совпало.

Никто за Бояровым не следил (уследишь за ним, как же!). Опечатать квартиру опечатали, да. Сразу после того, как оттуда съехала некая гражданка (Бояров знает, о ком речь?). Да, за ней проследили, но только до вокзала, убедились, что села в московский поезд, и лишь после этого опечатали квартиру. Зачем? Ну, как зачем! Вдруг что-нибудь…

Грузовичок? Ничего не знают ОНИ про грузовичок. С моста? В Неву? Откуда ИМ знать! Это компетенция ГАИ, милиции, если на то пошло. Нет, милиция к НИМ по этому поводу не обращалась. Но раз Боярова так интересует крытый грузовичок, можно навести справки по своим каналам.

Троица бедолаг-караульных в больнице? Ну, тут Бояров погорячился! Безусловно, погорячился! Люди ему добра желали, а он… Нет-нет, никаких претензий. Все трое получили каждый свое по служебной линии, но ни один не признался, что легкие телесные повреждения нанесены Бояровым – честь мундира дороже. Там, мол, кафель в туалете скользкий. И не то чтобы всех троих взгрели за то, что они упустили подследственного! Всех троих взгрели за то, что они не смогли обеспечить надежную охрану ценному свидетелю.

Лапшу на уши вешал Головнин! Знали они про грузовичок! И с присущей этой конторе равнодушной скорбью извлекли утопших бойцов невидимого фронта с тем, чтобы почетно захоронить. Некому там, в грузовичке быть, кроме спецгруппы по ликвидации фигуранта Боярова. Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы. Слишком глубоко влез человек (я!) в их дела, а приобщиться до конца, до подписи под бумажкой «Обязуюсь оказывать содействие…» не пожелал.

Отнюдь не исключаю, что и брайтон-питерская мафия покойного на сегодня Грюнберга могла напустить на меня грузовичок. Сказано, однако, у древних: «Только дурак мстит сразу, а трус – никогда». Отсюда вытекает, что Грюнберг дурак – он раз за разом старался отомстить тут же, и недели не прошло: отрава в бутылке, грузовичок, боксеры. Дурак-то он дурак, кто бы спорил, но не я. А как тогда быть с почти рухнувшим лифтом поутру после ночевки у… как ее?., у Гражины. Возможности у брайтон-питерской мафии широки, но небезграничны.

Что же касается Конторы Головнина-Лихарева, то дураков в ней мало, а трусов и того меньше. И не мстить они планировали, а выполняли работу по затыканию рта неуправляемому Боярову Александру Евгеньевичу. Вплоть до подсовывания мощного заряда в легковушку, которую скорее всего оприходует искомый фигурант.

А вот хрен вам всем!!! И потому не стал я ответно откровенничать, сделав вид, что поверил каждому слову приятеля-однополчанина-собутыльника-комитетчика. Не стал я вещать о больничной жути, о московских чечено-медицинских комбинациях, о военно-непатриотических бартерах, воздушно-гуманитарных челночных рейсах. Нет, не стал. Именно потому, что не верил Вальке ни на грош. И если мои соображения хоть в чем-то не бред, хоть на десятую долю процента справедливы, то без Конторы дело не обошлось. Следовательно, молчи, Бояров. «Гуси летят».

То есть не молчи, а говори. И как можно больше, но – не О ТОМ! А о чем? А вот, например:

– Получается, Валя, что я могу идти куда хочу, могу делать что хочу?

– Зачем же тебе, Саша, куда-то идти?! Ты и так в своей квартире. Делай в ней что хочешь! Но! Я бы тебе порекомендовал… По дружбе… Сели бы мы сейчас, проехались в Контору, а? У нас дело висит. То есть стоит. Мезенцев, Зотов, то-сё… Понятно, уже вечер, но ради такого случая мы готовы и хоть до утра поработать.

– А я не готов. Устал я, Валя.

– Понимаю. Понимаю. Еще бы. Что ж ты, без двери отдыхать собрался? Может, ко мне?

– Нет. Оставьте, конечно, своего человека до завтра тут. Но к тебе, извини, не поеду. Плохо сплю я в непривычной обстановке. Я поеду… тут… к одному приятелю, переночую…

– Учти, мы тебя без присмотра не оставим, Саша!

Прозвучало это и как забота, и как угроза. В общем, как предупреждение.

– А как же! Я теперь сам от вас ни на шаг!

Прозвучало это и как обещание законопослушности, и как издевка.

Ни Валька мне, ни я Вальке, разумеется, не поверили.

– Да! Саша! Ты часом не к знакомым своим собрался? Которые на Комендантском? Учти, Лия Боруховна, которая в девичестве Ваарзагер, вчера покинула страну…

Говорил я, что мне важно, был бы человек хороший?! Говорил или нет?! Так оно и есть! А плохому человеку я всегда пожалуйста в морду дам, не заглядывая в паспорт – еврей ты, чеченец, грузин, русский, армянин, да хоть индонезиец! Валька же – плоть от плоти человек Конторы. А Контора, как бы ни прикидывалась интернациональной службой государственной безопасности, все равно не любит, ох, как не любит «невозвращенцев». А до недавних перемен среди «невозвращенцев» – почти сто процентов «ваарзагеров». Потому и разгулялась нынче пегобородая шелупонь – Союз русского народа… на платформе КПСС, а Контора только глазки жмурит: где? чего? вам показалось!

Мне не показалось. Сказал Валька про «Ваарзагер» с чувством глубокого удовлетворения, смешанного с некоторым сожалением: эх, мол, не те времена, а то бы еще потаска-али. И с Мишенькой Грюнбергом обошлись погано. Ну, дурак. Ну, бандит. Но – человек все-таки! Хоть бы выразили лицом: надо же, был человек и нет человека. Нет! Прибрали быстренько, загрузили останки-остатки, увезли и… чуть ли не ухмыляются: одним меньше! Или Грюнберг все же немец? Да какая, к хренам, разница!!!

Короче, я не случайно мысленно вспылил. Дело не в Лийке, хотя и в ней тоже. Но она – повод, не причина. А вспылил я вполне сознательно (при всем при том: ‘‘гуси летят»). Просто морально готовил себя к вранью. И нужно мне было, чтобы вранье прозвучало убедительно. Добиться правдоподобия можно двумя путями. Один путь: не врать. Но (забавно!) именно правда чаще всего звучит враньем – чисто интонационно. «Вы только поймите меня правильно!» – как говаривал сваливший за кордон Лев Михайлович Перельман. Второй путь: врать на злости, на слепой белой злости. И – получается. И совесть чиста. Конечно же, совесть чиста! Ибо все зависит от общего фона. Если общий фон – грязно-черный, то собственная совесть при некоторой запятнанности смотрится белоснежной.

И я с чистой, белоснежной (на общем, на головнинско- конторском фоне) совестью пропустил мимо ушей упоминание о Лийке (в девичестве Ваарзагер) и сказал:

– Какие Борухи?! Какие Загеры?! Меня парни из сборной второй день дождаться не могут! Победу толком не отпраздновали! Валька! Представляешь, мы всех москвичей положили! Иппон! Ты что, совсем от каратэ отошел?!

– Ну, почему – совсем… Так ты что, всерьез собрался сейчас куда-то ехать?

– Почему: куда-то?! Куда надо! Вот только переоденусь. Разрешишь?

– Ты в доме хозяин! – раскинул руки Валька. Врет!

Парень в штатском у дверей извелся от нетерпения: когда, наконец, старший по званию закончит болтологию и даст команду по транспортировке фигуранта в известное заведение. Нет, парень, никогда ты не будешь майором! Не станет Валька Голова командовать в соответствии с твоими представлениями о «работе органов». Себе дороже.

А дешевле отпустить бесшабашного, упрямого Сашку Боярова, у которого одно каратэ на уме. Отпустить, но на веревочке. Куда еще эта веревочка приведет! А не приведет, так всегда дернем за нее, с ног сшибем. За Конторой не заржавеет!

Не удалось списать на боевые потери, придется пока терпеть Боярова в качестве свидетеля. А потом уж будет Боярову выставлен счет по полной стоимости – и за побитых комитетчиков в больнице, и за грузовичок, и за многое другое. Только приди, Бояров, на Литейный, 4! Конечно, по повестке! Валентин Сергеевич Головнин буквально сейчас ее и выпишет. Завтра с утра годится? Годится, годится! Непременно приду!

– Может, тебя подбросить, Саша? Ты ведь без транспорта остался.

– С чего ты взял?! Вон же моя «ауди» стоит! – и глазом я не моргнул, голосом не дрогнул: да, удачно врать получается лишь на белой злости. Прокололся Голова! То есть знали ОНИ заранее, что мой «транспорт» – перло-бордовая «девятка», для меня и минировали. Хотя… не прокололся, а лишний раз пригрозил: имей, мол, в виду, отовсюду достанем и примем самые строгие меры!

Имею, имею. В виду. Всех вас имею! В виду…

Я уже переоблачился из роскошного цивильного костюма, подаренного Камилем, в униформу а ля рэкетир: черно-малиновый «адидасовский» спортивный костюм, поверх – жесткая кожаная куртка, ну и кроссовки «Найк». Так сподручней, судя по тому, что мне предстоит нынешним вечером (надо же! уже вечер! долгонько мы кофеек гоняли с приятелем Валей).

Особых иллюзий я не питал по поводу собственного «свободного» полета. Да и коллеги Головнина особо не скрывались – так называемая слежка в открытую. Если что, отовсюду достанем и примем самые строгие меры.

Плевать я хотел на все ваши строгие меры! Хотеть-то хотел, но стоило поразмыслить, как стряхнуть хвост. Сколько у них машин? Одна? Две? Ну и пешее наблюдение. Каждый, разумеется, снабжен «уоки-токи». Эх, мне бы только на пару минут от них оторваться, а там ищи-свищи. Сложновато. Серая «Волга» нахально пристроилась позади «ауди» и демонстративно сигналила подфарниками: здесь мы, здесь, не волнуйся, Бояров, мы с тобой! «Ауди» – приличная машина, да и Грюнберг не стал бы на развалюхе раскатывать. Но будь это даже модель-победитель гонок «Формула-один», устраивать догонялки смысла нет. Номер засечен, номер на контроле, и по «уоки-токи» моментально сообщат: «Внимание! Всем постам!..».

А хвост надо стряхнуть! Не поеду я «хвостатый» к Маринке на Гражданку. Стоило поразмыслить…

Нет, не удрать мне от них на скорости. Да и бензина осталось литров пятнадцать. Литров пятнадцать… Литров пятнадцать… Это мысль!

Благо заправка тут же, у Петропавловки. Я стопанул машину в конец внушительной очереди. Часика на четыре очередь. Но не входило в мои намерения торчать здесь и лишних пятнадцати минут. Само собой, аккурат за мной встала серая «Волга».

Я пересидел в машине какое-то время, достаточное для того, чтобы уже за «Волгой» выросла очередь из пары-тройки легковушек. Таким образом хоть «ауди» и попала в капкан (спереди-сзади автомобили), но «Волга» попала в тот же капкан. Можно, конечно, вывернуть, изловчиться… однако за все про все необходима минута-другая. Мне хватит.

Вышел из «ауди» вроде бы ноги размять, перекурить. Нетерпеливо глянул на часы и пошел вдоль очереди к бензоколонке. Спиной «увидел»: двое тоже вышли на свежий воздух, а еще двое остались в серой «Волге». Ну-ну! Я наблюдал, как заправляется очередной… э-э… очередник, малиновый «Жигуль». Вроде бы просто наблюдал, бессмысленно подгоняя клиента: давай-давай, поторапливайся! Будто от моего присутствия хоть что-то ускорится. Но такое поведение более чем характерно для каждого, пусть однажды севшего за руль и пусть однажды торчащего на заправке. Вот и моя парочка топтунов вроде бы просто наблюдала за тем же (за тем же, да не за тем!). Характерное поведение…

Малиновый ухоженный «Жигуль» отвалил. В нем – ухоженный парень, рядом с парнем ухоженная девка. Не годится.

Следующий! «Москвич». Видавший виды. И в нем мужик. Тоже видавший виды. В летах. Нищ, как и всякий обладатель «Москвича». То есть, спроси его, скажет, что богат – даже автомобиль имеется. Но по сути – нищ. Короче, продукт системы. Этот годится. Клюнет.

Мужик только-только расплатился и завел мотор, я рванул дверцу уже почти на ходу, прыгнул на заднее сиденье, махнул перед его глазами сотенной бумажкой и осененно (на приборном щитке – фото малышки с гигантским бантом) заорал, придав физиономии выражение счастливого идиотизма:

– Отец!!! На Щорса!!! Жена рожает!!! Знаешь роддом?!!

Мужик-отец знал роддом. Кхекнул от избытка чувств и ударил по газам. То ли сотенная его вдохновила, то ли память о своем счастливом идиотизме года три назад (судя по фото малышки). Клюнул.

Мои топтуны оторопели на миг, потом кинулись назад к «Волге». Поздно, ребятишки! Если бы «Волга» тут же стала выкарабкиваться из капкана, не дожидаясь топтунов, был бы у вас шанс. Но двое оставшихся в машине не могли видеть происшедшего за добрую сотню метров впереди, а когда им разъяснили ситуацию пешие провожатые Боярова, стало поздно. Бояров уже мчал по Кировскому. Мимо той же «Волги», далее мимо гаишной будки на развязке у метро «Горьковская», мимо (кстати…) «Пальмиры». Именно те две-три минуты, столь необходимые мне, я выиграл. Верно меня осенило! И что Щорса брякнул – верно. Лучше на родимую-знакомую Петроградскую сторону, чем в центр. Тем более, что в центр – это через Кировский мост, а у меня с ним недавние и малоприятные ассоциации. Да и на мосту вечный затор – потерял бы я двух-трехминутный выигрыш, а вместе с ним потерял бы всё.

Однако если я за каждую ездку сотенными буду расплачиваться, надолго не хватит и «катранных» дармовых денег. Впрочем… Эта игра стоит свеч.

Дом мод. Метро «Петроградская». Я просительно приложил руку к груди:

– Отец! Тормозни на секунду! Цветы!

– Здесь нельзя.

– На секунду, отец! Уплачу!

– Давай бегом! Полминуты жду, потом – извини.

Это ты меня извини, отец. Ни через полминуты, ни через минуту, ни через час ты бы меня не дождался. Да и на кой мне цветы! Хотя… пусть и не к жене в роддом, но все-таки к даме… Обойдется!

Гаишная будка у метро «Петроградская» традиционно пустовала. Оно и правильно! Всего не предусмотришь даже в такой солидной конторе, как Контора. Всех фортелей свидетеля Боярова не предугадаешь. Да и не напасешься на него, на Боярова, ментов – разве что в сотне метров друг от друга их расставлять, а у них, у ментов, оклад мизерный, квартир нет… лучше уж податься в частные бюро типа хамхоевского.

По эскалатору я не сбежал, а слетел. Проехал всего одну остановку, до ‘‘Черной речки». И снова не взбежал, а взлетел по эскалатору. Вверх, на выход.

Даже если комитетчики опомнились и пустились в погоню, ловить они станут видавший виды «Москвич». А я как-нибудь на трамвайчике, по Торжковской, по Торжковской – на Гражданку. Повторение пройденного. Помнится, с успехом я прокатился на автобусе, бросив «лохматку» с трупом Борюсика Быстрова у разбитого милицейского «мерседеса».

Прибыли! Я сошел на остановку раньше. Пробежался трусцой. Нырнул в подъезд соседнего с Маринкиным дома. Неспешно, обстоятельно поднялся до самого последнего этажа, потом спустился. Восстановил дыхание, которое, надо признаться, сбилось после «эскалаторного» спринта. Старею что ли?

Нет, не было хвоста. Стряхнул. Надолго ли? Если Комитет, щупает все мои связи, то рано или поздно нащупает Маринку. Или уже?.. Чему быть, того не миновать. Шаг вперед, а там посмотрим!

Да уж, посмотреть не мешало бы!

– Я не одна! – как последний аргумент вякнула Маринка из-за двери. Открывать-впускать ни за что не хотела.

Убедительный аргумент! Только он меня убедил в обратном: непременно нужно посмотреть на того, с кем Маринка «не одна». Черт с вами, кролики! Да затрахайтесь вы в доску! Но тон Маринкиного вяканья мне не понравился. Сцен ревности обещаю не закатывать (да господи-боже-мой! кого и к кому ревновать!), но посмотреть не мешало бы.

Тоже мне! Выпускница Смольного! Я за информацией пришел, ясно?! И в зависимости от того, какова она, буду действовать! Действовать – вытаскивать Серегу Шведа из вурдалачьих лап. Он ведь остался без прикрытия – Сандра в Москве у Камиля, Лия Боруховна Ваарзагер на земле обетованной. Некому, кроме меня, навестить-проведать Серегу. А значит, его со дня на день могут раскромсать на части или целиком переправить известно куда. Мне-то известно. А Маринке что известно? Не получится так, что появлюсь я в больнице доктора Чантурия – там только и ждут? Ну, дождутся, слов нет. Если бы лишь о Боярове шла речь – слов нет. Но Боярову необходимо еще и друга-Шведа высвободить, живого, не обдолбанного, не расчлененного. Маринка предупредила Шведа, как мы договаривались?! Или нет?! Открывай, слышишь?! Или вышибу дверь на раз! Что умею, то умею!

Первое – острие ножа. Вот что я прежде всего поймал, лишь только дверь распахнулась. Света в прихожей не было, а из темноты полоснуло лезвием. Я не увидел, а именно поймал – сознанием, подсознанием, чутьем. Как тогда в коридорной кишке на Ракова – Глиста целил заточкой в горло, и я поймал.

И теперь поймал. Лезвие шло снизу. Так! Шаг вперед и приблокировка. Захват. Блок-удар в бицепс вооруженной руки. Ну и… школа есть школа… четкий уракен в голову. Все это на автомате, не задумываясь. Тело упало.

С женщинами сражаться нельзя. Я сделал еще шаг вперед, в прихожую, захлопнул за собой дверь и шлепнул по стенке там, где должен быть выключатель. Свет!

С женщинами я и не сражаюсь. Маринка прижималась к стеночке ближе к кухне, сдерживая ладонями свой горловой крик. Вся в слезах и… больше ни в чем. А у меня под ногами непотребной голой кучей валялся самэц Илья. И нож валялся тут же. Обычный, кухонный, с волнистым лезвием, хлеборезный.

Да-а-а, Илико, это тебе не беспомощных алкашей резать у себя в прозекторской.

Я ухватил вурдалака за лодыжку, протащил из коридора в комнату, бросил его там. Скомандовал Маринке:

– Кружку воды! И одевайся!

– Если хочешь знать, я…

– Ничего не хочу знать. То есть хочу, но совсем не то. Воды, я сказал!

Она принесла в дрожащих руках кружку, не протянула мне, а вцепилась в нее мертвой хваткой и, пока я обследовал бездыханного самца-Илью (жив ли?), частила и частила, периодически стуча зубами о край эмалированной посудины…

Если дядя хочет знать, то он сам виноват! Бросил ее на произвол судьбы! Обещал приехать, не приехал! А она знает, куда он лыжи навострил, она не случайно не хотела говорить, куда эта кукла отправилась! И ведь права оказалась! Дядя сразу про нее, про тетю, забыл и к своей кукле помчался! А ей одной что делать? Илья противный-волосатый, но он ее к стенке припер, на испуг взял! Если дядя хочет знать, Илья ей сказал, что больше некому было, кроме нее, щитовую раскурочить. Илья ей сказал, что даже если это не так, он все равно Ревазу Нодаровичу доложит… И пусть она перед Чантурией попробует оправдаться! Доктор Чантурия видел, как они спелись, дядя с тетей. Да все видели, и он, Илья, видел. И пусть она не нервничает так сильно, или лучше ей успокоительный укольчик сделать? Двое держат, третий вкалывает. А потом… Сама знаешь, что потом. Но он, Илья, ее пожалеет – красивая, молодая. Одно только условие… и он, Илья, никому ничего не скажет. Что ей было делать?! Если дядя хочет знать, то она, может, нарочно согласилась! Усыпить бдительность, если хочешь знать, выведать подробности и тебе же, дядя, их сообщить, если хочешь знать! А ты, дядя, умотал за своей куклой и даже не предупредил! Знаешь, кто – ты после всего этого, дядя?!

Поразительное умение сваливать с больной головы на здоровую. Чисто женское!

– Ты Шведа предупредила?

Кивает. Но не очень определенно.

– Да или нет?!

– Д-д… н-н… Не успела.

– Что-о-о?!!!

– Ну… Я так на тебя рассердилась, если хочешь знать! А вот не буду, решила, если хочешь знать! И меня к нему не подпустили, Илья ни на шаг не отставал, если хочешь знать! И вообще, я нанималась что ли?! Я тут одна, как… как…

– Он жив?

– Ой, а что? Насмерть?!

– Дура! Швед жив?!

Илико-то жив. Просто в нокауте. Лишь бы не амнезия. Он у меня сейчас должен многое вспомнить, все вспомнить!

– Жив. Там у него что-то не так. Срастается неправильно. Собираются повторно ломать и свежий гипс накладывать.

Та-а-ак! Знакомая мелодия!

– Когда?

– Ой, я не знаю! Ну что, я все должна знать?! Интересный ты, дядя! Тебя послушать, я все должна знать! Если хочешь знать, я…

– Ты мне воды принесла?! – взревел я.

– Вот… Ой, я всю выпила! Сейчас! Я тебя так ждала, так ждала, если хочешь знать!

Да-да. Ждала-ждала, пока не дождалась. «И Тогда она сбросила с себя всю одежду и тоже бросилась в море. И сия пучина поглотила ея. В общем все умерли». Как же, как же.

– Вот… Вода. А может, кофе? Еще теплый.

Дурища! Я плеснул из кружки в лицо самцу-Илье. Тот не отреагировал.

– Тебе долго собираться? – между делом спросил я.

– Уже! Собралась.

– Нет. Совсем собраться. С вещами. Насовсем. Отсюда.

– Ой, нет вопросов! Один чемодан и сумочка!

– Собирайся.

– Ой, а куда мы с тобой поедем? А кем я буду работать там? А как же этот?..

– Собир-р-райся!!!

Она собралась.

Не «поедем», а «поедешь». Не со мной, а сама по себе. Чем дальше, тем лучше. И не в Москву. Родственники есть? Брат? Двоюродный? На Урале? Вот пусть брат тебя, тетя, опекает, глаз с тебя не спускает. Ни в Питер, ни в Москву – ни под каким видом. Ясно?! Деньги есть? Возьми. На первое время хватит. Сочтемся когда-нибудь. Здесь тысяч пять…

Сникла. Но, кажется, проняло ее. Кажется, осознала: шутки кончились. Беги, балда, пока не зарезали.

Понуро поплелась на выход. Дернулась обратно:

– Если хочешь знать, я тебя с самого начала…

– Все! Привет!

Что-то слишком часто в последний месяц приходятся на мою долю диспетчерские функции. Олежека Драгунского-Др-др-дрского – в Анадырь. Перельмана Льва Михайловича – в Тель-Авив, Маринку – на Урал. А сам к черту в пасть. И надежда только на себя одного. Это уж точно. Ведь был уверен, что Перельман позвонит-предупредит своего комитетчика о «русском транзите» тогда, когда вся бодяга с «русским транзитом» разыгралась. Нет, не предупредил. Ведь был уверен, что Маринка остережет Серегу Шведа в больнице. Нет, не остерегла. Ладно! Бог вам всем в помощь, люди… и он же вам, люди, судья.

А я – не судья. И не судить я сейчас стану самца-Илыо, а выколачивать из него информацию.

Рот у него был приоткрыт. Еле дышал, но дышал. На холодные брызги реакция – ноль. Попробуем иначе.

Я двумя пальцами сжал ему нос и стал переливать содержимое кружки в этот приоткрытый рот, в глотку.

Он закашлялся, забился в судорогах, заморгал-завращал глазенками.

– Осторожней! – проговорил я. – Порежешься.

Он скосил глазенки и увидел.

Я плотно приставил к горлу самца волнистое лезвие хлеборезного ножа.

До больницы мы добирались на редкость долго. Может, потому что физиономия у Илико характерная, «черная» – а таксисты вняли последнему совету покойного Тихона: «А вы их не возите!». Частники же и вовсе уворачивались, визжа покрышками, стоило нам попасть в свет фар. Еще бы! Два бандита!

Да и сам я старался не выскакивать на проезжую полосу, старался не особо командовать жестами: «Тормозни! Подвези!». Не ровен час – тормознут и подвезут, но не по моему заказу, а по своему усмотрению. Пусть и стряхнул я комитетский хвост, но уверенности в том, что головнинские парни махнули на меня рукой, мол, ну и ладно, не желает Бояров с нами общаться, тогда обидимся и тоже не станем с ним общаться – ступай, Бояров, на все четыре стороны… такой уверенности не было. А также не было уверенности в том, что «все четыре стороны» не блокированы, не под контролем. Вон ведь даже про отбытие Лии Боруховны в девичестве Ваарзагер ИМ известно, а мне – сообщено (знаем-знаем, Александр Евгеньевич, про ваши отношения с этой неблагонадежной семейкой!). Оглядываясь назад, я теперь твердо мог считать: неизвестный взломщик в квартире Шведа-Лийки – не из брайтон-питерской мафии Грюнберга, а из комитетской мафии… Но нынче не назад надо оглядываться, а вперед смотреть и не напороться на милицейский и прочий патруль. Когда давным-давно Валька Голова «пошутил», дав ориентировку на меня, десяток раз останавливали Боярова А. Е. на улице, документы спрашивали. Теперь же шутка могла повториться, и доля правды в ней была бы огромная. А документов у меня нет. Впрочем, не только документов, денег теперь тоже нет, сотенной перед таксистом не помашешь – последние «катранные» тысячи к Маринке перешли, ей нужней.

Короче, дошли пешком. Не меньше двух часов топали. Уже рассвело. Белые ночи… Толком и не темнело. А жаль. Непролазная тьма была бы кстати. Самэц-Илья заныл. Ему больно, он палец стер, у него ноги уже не ходят, он и так все рассказал, что еще от него надо?!

– Ты погромче, погромче! – поощрил я с угрозой и ткнул указательным пальцем сквозь куртку под ребро заложника. Палец у меня твердый, сойдет за ствол, если сквозь куртку.

Дошли.

Под хлеборезным ножом самэц-Илья раскололся вчистую…

«Операция» сегодня, под утро. Да, Швед оперируется. Там еще, кроме него, несколько алкашей – неизвестно, кто первый… Да, Чантурия спешит, его из Москвы торопят. У них какой-то скандал. Даже человек оттуда приехал. Еще утром. Он в Москве секретарь, координатор… точно Илья не знает. Ну, такой… крепкий здоровый, одет хорошо. Они с Чантурией кричали друг на друга, кричали. Чантурия кричал, что из ста пятидесяти тысяч платить пятнадцать – это чистый грабеж. А секретарь кричал, что девяносто процентов доставляемого – полное дерьмо. А Чантурия кричал, что пусть бы они там, в Москве, сами хоть один раз покопались в кишках проспиртованных бомжей, а то сидят, понимаешь, посредниками, а вся грязная работа, весь риск – Чантурия. А секретарь кричал, что у него полномочия от хозяина, и он как раз проследит, что за товар и не переметнулся ли питерский филиал к кому-нибудь еще. А то язык распускать перед любым… перед любым больным – большие мастера, а как до дела доходит!.. А Чантурия кричал, что вот как раз сегодня дело будет – и секретарь сам может убедиться! Но Чантурия так этого не оставит! Он сам к хозяину поедет и все ему скажет! А секретарь кричал, что, конечно, Чантурия поедет, за ним, за Чантурией, секретарь и прибыл. Но вот что Чантурия скажет хозяину, это пускай Чантурия хорошенько обдумает!

Нет, чего не знает Илико, того не знает – то ли потрошить будут, то ли целиком погрузят. В зависимости от сигнала из Москвы. У них, в Москве, свои сложности с переправкой. Да, завтра в первой половине дня «препараты» уже должны быть в Москве. Где точно? Илико не в курсе. Обычно Давидик ездит. Да, вместе с Чантурией. А на этот раз Чантурия один поедет. То есть не один, но без Давидика, с секретарем… А он, Илико, вообще только на подхвате! Он, Илико, вообще ни при чем! Он, Илико, еще на четвертом курсе медицинского учится. У него даже еще диплома нет. Он и про «операции» не знал – ему доктор говорил, он и делал. Доктор же лучше знает!..

Эх!.. Не зря говаривал наш сержант в учебке перед Афганом: «Как мать-перемать, так мать-перемать! А как мать- перемать, так – хрен?!!».

– Только без глупостей! – предупредил я самца, когда мы пришли к больнице.

Без глупостей, вероятно, Илико просто не умел, подтверждением чему – вся его жизнь до сегодняшнего момента. Но у него хватило мозгов понять, какого рода глупости я имею в виду. И он без глупостей обошел центральный вход, провел меня в главный корпус оттуда, куда прибывают и откуда убывают «скорые». И он без глупостей показал мне на узкую дверцу, стоило лишь раздаться чьим-то шагам в коридоре. И он без глупостей переждал вместе со мной за этой узенькой дверью, пока мимо нее не процокала медсестра. За узенькой дверцей находилась тесная (для нас двоих и того подавно) кладовка, где уборщицы хранили инвентарь – ведра, швабры, тряпки. Потом он без глупостей пробежал на цыпочках (под руку со мной) к другой дверце, – шкафчик! – и мы облачились в белые халаты, нацепили шапочки и марлевые повязки. Привычный вид привычных санитаров, затеяли среди ночи, почти под утро, обход – с кем не бывает.

А обход начали с палаты, где лежал Серега Швед.

Но он там уже не лежал… Следы его пребывания сохранялись, но и только. Увезли… «Доктор сказал: в морг!».

Я убил взглядом самца-Илью, и он без глупостей метнулся по коридору к лифту.

Прозекторская – внизу. Успеем? Не успеем?

Не успели. Я потянул вбок знакомую тяжелую дверь и встал на пороге до боли знакомой (вот уж что до боли, то до боли) операционной.

На какой-то миг мне показалось, что операционная пуста. Наверно из-за того, что я ожидал увидеть зеленые спины, склоненные над столом (оперируют в зеленых халатах). Ожидал и – не увидел. Никто не окружал этот разделочный стол, сильные лампы высвечивали какое-то месиво – мокрое, красное, запекшееся, сиренево-перламутровое, скользкое. Запчасти. Все, что осталось… от… от кого?!!

Будь у меня нервы послабее, не доведись мне пройти Афган, приступ обессиливающей тошноты был бы обеспечен. Особенно когда вгляделся и обнаружил поодаль операционного стола несколько носилок с неприкрытыми мертвяками – вскрытыми, растерзанными. Тяжелый дух формалина, спирта, трупной вони. Похлеще, чем в самом крутом фильме ужасов. И даже «гуси летят…», выручавшее меня годами, отказало. Я оцепенел. Еще и оттого, что представил: один из этих мертвяков, одно из этих распиленных «бревен» – Швед. Серега…

И тут – блеснуло. Из полумрака. Скальпель. Я понял, что это скальпель, только когда он вонзился мне в плечо и застрял (а мог бы и в горло, если бы не рефлекс – отклониться в милисекунду!). Хороши покойнички – скальпелями швыряться!

Впрочем, я уже понял, что не покойнички это. Полумрак в операционной – вещь относительная. Там было светло, и только в сравнении с ослепительными лампами, бьющими в разделочный стол, – сумрачно. А я, как вошел, уставился именно в стол. «Покойничек» же уставился в меня и, соответственно, ухватил первое попавшееся под руку и метнул. «Покойничек»-Давидик. Ну-ну, сдается мне, что не исключено и снятие кавычек через некоторое время с «покойничка»-Давидика. Да, зарекся я убивать, зарекся! Но в порядке самозащиты… А мне ох как нужно самозащищаться!

Плечо пока не чувствовало боли, но я знал, что счет идет на десятки секунд. А потом – слабость и свинцовая тяжесть, не поднять, не пошевелить, плеть… Десятки секунд? Должно хватить! Иначе… Есть вероятность пополнить собой компанию мертвяков. Пополню! Но не собой!!!

После скальпеля в моем направлении полетел здоровенный никелированный гаечный ключ, еще какие-то железки, даже эмалированный тазик. Я качал прыжки – вправо-вле- во-назад, – используя вместо щита обмякшего самца-Илью (обмякшего после прямого попадания того же гаечного ключа).

Давидик, швыряя в меня (в нас) различный инструментарий, не стоял на месте, а приближался. Лучше бы ему не приближаться – я же его сейчас изувечу! Ах, вот оно что! Вот куда он целил! Целил он к столику на блестящих ножках с колесиками. Там много чего! Заблуждение: операции проводятся тонкими, изящными штучками. Давидик схватил со столика здоровенный секач и по-бычьи попер на меня. Глаза у него тоже бычьи – выпуклые, красные, бешеные.

Я выпустил из рук отключившегося самца и встал в киба-дачи. Вперед, Давидик, вперед! Попрыгаем, побегаем! Ибуссену, схему передвижений я уже прикинул. Вперед! Даже если мне рука откажет… что ж, переквалифицируюсь на минуточку с каратэ на таеквондо. Одними ногами, без помощи рук уделаю! Иди, макивара ходячая, иди!

Он шел, размахивая секачом, огибая операционный стол, а я пятился и пятился. Не отступая, но заманивая.

Тесновато тут у вас и… э-э… многолюдно, если можно так выразиться в отношении изуродованных туш. Можно! И не в отношении туш. Не обошелся все-таки самэц-Илья без глупостей. Пока мы кружили с Давидиком вокруг стола, самэц вышел из отключки, включился. И не только включился, но и включил. Я обернулся на новый возникший звук – скрежещущий вой. Очухавшийся самэц, дико ухмыляясь тащил, выставив перед собой… электропилу на полных оборотах. Длинный шнур тянулся за ним и тянулся. Не бесконечный же это шнур!

Нечто подобное я наблюдал по «видику». То ли со Шварценеггером, то ли с еще каким-то мордоворотом. Одно дело – кино. А здесь… не кино!

Электропила в трясущихся руках самца выписывала «восьмерки», виляя из стороны в сторону. Сложноватое положеньице: передо мной разделочный стол с остатками, с месивом (как бы мне в такое же месиво не превратиться!), справа – секач, слева, с тыла – пила! И кругами не пройдешься, как давеча в кабинете у Бесо. И рука стала неметь…

Пичкал меня в отрочестве Бояров-старший древними греками, мало что осело в башке, но к ситуации всплыло восклицание царя Леонида: «О, Геракл! Пришел конец храбрости человеческой!» То-то и оно…

Самэц пихнул электропилой мне в живот – я прянул назад и подставил-катнул под верещащие зубья передвижные носилки на колесах с отмучавшимся алкашом. Пила вгрызлась в остывший безразличный труп и застряла, вой оборвался. Шнур все-таки не бесконечен – вилка из розетки вылетела.

Я толкнул каталку на Илико, и он, сбитый ею, вместе с пилой брякнулся на пол, а следом за ним, на него, обрушился труп с застрявшим в нем жутким прибором. Обезумевший самэц сначала заорал победно, решив, что попал в меня. Потом заорал от кошмара (на него, знаете ли, мертвяк напал!) и засуетил лапками, как раздавленный жук.

Худо-бедно, несколько секунд у меня есть, пока самэц и алкаш в паре выясняют, кто кого победит. Я сосредоточился на Давидике с секачом.

Он замахнулся сверху вниз – мне удалось уйти. Секач закончил движение, врубившись в операционный стол. Давид выдернул оружие с заметным усилием. Сейчас секач опять пойдет на замах! Решающее слово за моей реакцией!

Пошел замах! Я атаковал Давида блоком, зафиксировал его руки и врезал ногой по… нижнему уровню. Секач выпал, звякнул об пол. А я добавил, скрючившемуся вурдалаку кулаком и коленом в морду.

Потом перехватил поперек, как тюк, и бросил в сторону поднимающегося самца. Они повалились все вместе, по пути опрокинув еще одну каталку с освежеванным мертвяком. Давид по сложной траектории падения задел полку с колбами, банками. И я воочию убедился, что слон в посудной лавке – не отвлеченное сравнение. Брызги, осколки, хруст, бульканье и… рычание. Давид рычал, срывая голосовые связки. Не знаю, что там было в колбах-банках (кислота? щелочь?), но одна половина лица у Давида мгновенно стала мокро-блестящей, багровой. Он схватился ладонями – кожа поползла, как влажная промокашка. Глазное яблоко вспухло и целиком вылезло из орбиты. Давид рычал и крутился на одном месте, натыкаясь то на тела, то на операционный стол, то на ползущего самца-Илью.

Самэц-Илья, похоже, зациклился на электропиле – плохо соображая, он тянул в кулаке шнур к розетке. Дотянул, ткнул. Пила взвыла.

Я одним махом перепрыгнул через операционный стол, подбираясь к двери. С сумасшедшими я тоже (как и с женщинами) не сражаюсь. А они оба уже – за гранью рассудка… (Да и я сам – на грани!) Рычание Давида, вой пилы, рев Илико, безмолвные, но пугающие трупы – всё казалось, что они вот-вот восстанут и примут участие в общей мясорубке.

Да, мясорубке! Давиду под руку попал нашаренный секач. Давид бесцельно, слепо принялся размахивать им – не целясь именно в меня, а просто от боли, от страха, от ненависти. Круша и разбивая все, что встречалось на пути.

Я в свою очередь нашарил на полу тот самый тяжеленный никелированный гаечный ключ, чтобы отразить шальной удар. Отпрыгнул от вихляющей, но прущей на меня электропилы. Еле успел пригнуться – секач просвистел в миллиметре от головы. Отклонил гаечным ключом визжащие зубья – сноп искр! Упал на спину с кувырком назад, тут же встал на корточки и… да, мясорубка. Я был между ослепшим Давидом и свихнувшимся Ильей. Только что был – и успел исчезнуть. А они… встретились. Электропила вонзилась в живот Давиду, пропорола, расшвыривая клочья и ошметки. А секач угодил Илье в основание шеи, перерубил яремную вену… Фонтан!

Еще мгновение они устояли на ногах и – рухнули. Полный сюрреализм: электропила продолжала выть, наматывая кишки, дробя кости там, внутри.

Я дотянулся до шнура, дернул. Вой стих. Все стихло. Тихо-тихо. Как… как в морге.

Дорого бы дал Голливуд за право съемки этой ночки. А мне и даром не надо! Зажмурить бы глаза и ходу, ходу!

Но глаза пришлось открыть пошире и обсмотреть каждый труп. В конце концов я сюда заявился с определенной целью.

Сереги Шведа среди «бревен» не было. Грешен, промелькнула досада: ну вот, опять куда-то торопиться, что-то предпринимать. Будто бы окажись Швед здесь в виде трупа, меня такое больше устроило. Тьфу!

А торопиться надо. И предпринимать надо. От плеча в руку толчками пошла тупая боль. Я наконец вырвал скальпель из плеча, хлынула кровь. Черт знает, к чему только я здесь ни прикасался, а трупный яд пострашней цианида. Среди разгромленной посуды я по запаху определил то, что нужно. Перепутать невозможно. Банка расколота, все вытекло, но на донышке плещется. Я набрал горсть спирта, лодочкой поднес ладонь к ране и пришлепнул-плеснул-размазал. Зашипел, как сто гадюк. Терпи, Бояров, «гуси летят…». И уже совсем ничто, совсем каких-то пятьдесят граммов хватанул глоткой. Обожгло. В голове стало холодно и прозрачно. Голове стало трезво.

Кровь. Кровь. Кровь. Достукались, вурдалаки, доигрались. И самэц-Илья, и шофер Давид. А доктор Чантурия… Где он? Ясно, где! Мчит на пару с моим мимолетным знакомцем из московского эспэ, с так называемым «секретарем» на суровую разборку. И везет с собой… очередные «запчасти» и… Серегу Шведа. Хотелось бы верить – не расчлененного, а целенького. Пусть обдолбанного, пусть под наркотой, но живого. Пока живого.

И выехали они не очень давно, сразу после «операций» – Давидик оставлен был для приборки и толком ее даже не начал еще. И тут мы с корешом Илюшей…

Таким образом фора у доктора и «секретаря» – полчаса. Ну, сорок минут. Ну, час. А в прозекторскую никто не сунется: заперта наглухо, без начальника никак не войти, надо дождаться начальника, Реваза Нодаровича… Дожидайтесь!

Глава 7

Дорога казалась бесконечной. Трасса. Догоню. Я не я буду, если не догоню. Иначе все впустую. Иначе действительно я, Бояров Александр Евгеньевич, стану не я, не Бояров… Догнал же я уважаемого директора Мезенцева Николая Владимировича чуть ли не у самой границы. А у того и фора была где-то такая же, и автомобильчик скоростной, и на весь путь всего три часа, и знал он, что за ним гонится «оловянный солдатик» Бояров.

А здесь, а теперь – новое путешествие из Петербурга в Москву, часов шесть в идеале. Парочка, доктор-»секретарь» на «скорой», на «рафике». И я на «скорой», на «рафике» (надеюсь, не будет мне икаться, когда в больнице обнаружат пропажу… там еще две «скорые» оставались, всего же их было четыре – лужица маслянистая натекла, недавно была там эта самая, четвертая машинка, за которой я и гонюсь). Они тоже торопятся – «запчасти» чем свежее, тем качественней, – но пока не подозревают о погоне, потому больше заботятся о том, чтобы благополучно доставить груз. Значит, неизбежны остановки, сбавление скорости, мало ли…

Я же заботился лишь о том, чтобы догнать.

На исходе четвертого часа езды под сто десять кэмэ, я все-таки тормознул. Полминуты. А то засну за рулем и впилюсь куда-нибудь окончательно и бесповоротно. Тормознул у колодца. Целиком опустил голову в ведро – ледяная! Про- булькал, пару раз глотнул. Повело. Колодезная водичка легла на спирт. Переживем. Уж это худо-бедно переживем!

Еще через двадцать минут далеко впереди замелькал «рафик». Он! Догнал! Я сел ему на хвост, сократил дистанцию до сотни, метров и включил сирену. Стопануть нас никто не стопанет: ясное дело – две «скорые» мчатся, вероятно, по вызову, жизнь человеческая в опасности! То-то и оно. В опасности. Жизнь. Но не так, как представляется стороннему наблюдателю. А Бояров упрямый, Бояров сирену не отключит даже при въезде в Москву, даже при парковке у эспэ на Пятницкой. Нужна вам громкая музыка, вурдалаки?! Не нужна? Ну попробуйте остановиться и выяснить отношения с рехнувшимся шофером. Видок у меня был еще тот – медицинский халат в кровавых брызгах, кляксах, пятнах. Пробирала азартная дрожь. Рука онемела, но я и одной правой вас ухайдакаю!

Пошел пригород. Уже столица. Мы проскочили окружную, выкатили на Ленинградское шоссе. Передний «рафик» выжимал максимум. Я не отставал. Сирена надрывалась. Еще чуть-чуть и никуда вы от меня не денетесь.

Мельком я глянул в зеркальце. Если я нагонял «рафик», то меня нагоняла черная «Волга». Хороший у нее двигатель, если умудрялась нагонять. Нагнала. Шли вровень. Стекла с дымкой, ничего не разглядеть. «Волга» засигналила мне подфарниками, приказывая прижаться к бровке и остановиться. Милиция? Комитет? Дураки набитые! Не меня надо прижимать к бровке, а ту «скорую», что впереди!

Переднее боковое стекло медленно съезжало вниз, образуя узкую, потом широкую щель. Я ткнул пальцем вперед, мол, не меня, а их держите! Охнул от приступа боли – правая рука на руле, только левой и можно было указать. И тут же снова охнул – уже не от боли. Из «Волги» в щель высунулось дуло автомата, ударила очередь. Дураки набитые? Сам ты, Бояров, дурак набитый! Не милиция это, не КГБ…

Мой «рафик» метнулся, рыскнул и по всем законам физики вылетел с трассы, под откос. Он кувыркнулся, покачался и наконец замер, лежа на «спине».

Я успел напрячься, выставить одну руку и ноги враспор. Почти не ушибся. Отлично!

Хотя оценка «отлично» вполне условна, если ты висишь коленями на руле, шеей упираешься в крышу, а с двух сторон машины подстерегают каждое движение два здоровенных кунака, держа тебя на мушке. Ай да Бес! Ай да «секретарь»! Ай да чеченцы!

Я знал, что машины после кувыркания взрываются только в кино, однако вверх ногами под дулами автоматов чувствуешь себя неуютно, как-то унизительно…

– Привет, брат (прозвучало у Джемала: «бы-рат»)!

Давно не виделись! Джемал отметил кровавое пятно у моего левого плеча и вроде бы приятельски пихнул кулачком как раз туда, в плечо. Я собрал все силы в узел, чтобы не заорать и на еле выдавленной улыбке ответил:

– Ну, привет!

А вот ответить на пиханье кулачком своим «дружеским» ударом не удалось. Затылок огрело (прикладом?), меня подхватили и буквально закинули в черную «Волгу».

Все. Никакой Камиль на помощь не придет. Стрельбу на трассе видели-слышали проезжающие шофера. Что с того? Кто из них поспешит сообщить? И о чем? «Стреляли…» – по хрестоматийной реплике Саида из «Белого солнца пустыни». Мало ли теперь стреляют?! По этому показателю мы уж точно догоним и перегоним Америку, если уже не… В кого стреляли? Не в тебя? И будь счастлив. А то настучишь кому не надо, и в следующий раз – в тебя. Хата с краю. Только дураки набитые суют нос куда не надо, вот и получают по носу. Да, надо признаться, я – дурак набитый. В данной, конкретной ситуации. Без малого семь часов гнал машину, и под носом рация маячила. Каждая «скорая» снабжена рацией. А я-то, дурак, подивился оперативности чечни. За те полтора часа, которые я висел на хвосте у доктора-»секретаря», запросто можно успеть сообщить по рации хозяину: за нами хвост, мы там-то и там-то, высылайте бойцов. Выслали. И я свое получил. По носу. В нос… Опять прыснули из баллончика…

Я пришел в себя тогда, когда перед «Волгой» медленно открывались металлические ворота с приваренными посередке красными звездами – по одной на створке. Не знай я, в чьих руках нахожусь, запросто решил бы, что попал в плен к Советской Армии.

Меня выволокли из машины, протащили по гравиевой дорожке с булыжным, крашенным известью бордюром (ну точно – армия!) в дом.

Дом… Роскошный зальчик. Камин. Хрустальная люстра. Кожаные глубокие кресла, цветной телевизор, холодильник «Розенлев». Бутылки, бокалы чешского стекла. Роскошь, но какая-то стандартная. Гостевой домик, генеральский. Для особо почетных гостей. И этим гостем был не я. Я – так, по случаю…

Хоть и лето на дворе, в камине, выложенном валунами, лениво тлели березовые поленья. А лицом к камину, спиной ко мне в кресле восседал человек. Вот он-то и есть почетный гость доблестных вояк-летунов (то, что неподалеку, почти за стенками – аэродром, вычислить было не сложно: специфические шумы, обрывки громкой диспетчерской связи, низкий рокот самолетов).

Почетный гость неторопливо, плавно крутанулся вместе с креслом, чтобы лицом к лицу.

– Сандро, дорогой!

Да навидался я твоего лица! Тошнит от него! Тоже мне, показушник. Пусть у тебя и шрам, как у большого художника, но только и есть от художника, что шрам. Ни вкуса, ни чувства меры, ни оригинальности – насмотрелся, Бес, дешевеньких фильмов. Давай-давай, продолжай давить собственной значительностью – мне начхать!

Бес шевельнул бровью – мои конвоиры испарились. Миссию по доставке они выполнили, дальше разговор без свидетелей. А вздумай Бояров рыпнуться, у Беса «беретта» наготове. И у Джемала тоже ствол. И у «секретаря». Почетная свита почетного гостя, ощущающего себя здесь хозяином. А доктора Чантурия что-то не видать…

– Сандро, дорогой! Мы в прошлый раз не договорили. Ты куда-то пропал. Невежливо это, Сандро, дорогой. Я тебе столько вопросов хотел задать, а ты…

– У меня к тебе тоже вопрос, орел!

«Секретарь» и Джемал было бросились на меня, и остановил их только гортанный окрик Беса. Орел птица – благородная, но птица. Назови урку хоть орлом, хоть соколом – то же, что петухом. Страшней нет оскорбления. А Бес и его свита по существу урками и были, как бы ни рядились в респектабельные одежды сотрудников совместного предприятия, как бы ни качали валюту из вполне «законных» источников.

Урки! Это шанс! Это хороший шанс! Сколько бы их тут ни было, сколько бы стволов они ни имели… Сейчас-сейчас. Идея должна созреть. Поговорим пока.

– Если я на него отвечу, ты ответишь на мои?

– Отвечу.

– Мужчина? Слово?

– Слово.

– Спрашивай.

– В том «рафике»… в сегодняшнем… много «препаратов»? То есть я хочу знать, есть там… Короче, целиком. Человек. Или только… части?..

– Есть. Живой. Пока живой. Почему спрашиваешь? Откуда знаешь? Тоже Чантурия сказал?! – и Бес послал «секретарю» столь специфический взгляд, что мне вдруг мгновенно стало ясно: закончилась разборка Чантурии с Бесом, доболтался Резо, довыступался, никогда никому Реваз Нодарович ничего не скажет, и на могилку ему цветочков никто не положит, ибо неизвестно, где она, собственно.

Радикально у Беса вопросы решаются. Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы. Да, но я еще есть. И у них со мной проблемы. Ближайший исход предугадать несложно. Урки. Это мой шанс, что они урки…

– Я тебе вопрос задал, Сандро, дорогой!

– Бес! Это мой друг! И если вы его кончите, то…

– То что?

Я промолчал.

– У тебя, Сандро, дорогой, много друзей, как я вижу. Одних ты пытаешься спасти. Другие тебя спасают. Вот, между прочим, вопрос: кто были твои друзья? Те, что разгромили квартиру, обидели моих людей, тебя увезли. Ну те, в масках?

– Бесо, дорогой! Сам не знаю! Сам голову ломаю! Они же в масках были! – я откровенно вызывал вспышку ярости.

– Это я тебе голову сломаю! – наконец подал голос «секретарь». Пискля, оказывается, евнух хренов! Лучше бы молчал!

– Сандро! Ты так не шути, дорогой. Ты парень сильный, ты мне с первого раза понравился. И дружбу умеешь ценить. Я бы сам за друга жену зарезал. А если бы ты стал нашим другом, у тебя все было бы – валюта, уважение, дача. Знаешь, какие дела я проворачиваю?!

– Знаю. Хорошо знаю. И теперь не я один. Ты мне с первого раза НЕ понравился, Бесо. И я предупредил друзей. Если со мной что-нибудь случится, они знают, куда идти и что говорить.

– Это что за друзья? Те, что со стволами под законом ходят? Не смеши, Сандро!

– У меня всюду друзья, Бесо. Даже в Комитете… – забросил я удочку. Он не клюнул. Даже шрам не задергался. То ли прикрышка у Бесо сильная, то ли я неубедительно сказал.

– Давай вернемся к нашим вопросам, Сандро, дорогой. Не отвлекайся. Я ведь тебя не о том спросил…

– А мне трижды начхать на твой спрос! – перебил я. – Урка помойная!

Джемал ощерился, выхватил нож-бабочку и закрутил перед собой с характерными щелчками.

«Секретарь» хлопнул себя по колену и с недоумением уставился на хозяина: мол, до каких пор!..

Бес задрожал изуродованной щекой.

Повисла ватная тишина. И в этой тишине выстрелило полено в камине. Бес вздрогнул. Он вздрогнул! И пригнул голову. Но тут же пришел в себя и впился глазами:

– Ты же обещал! Мужчина? Слово дал!

– Смысла нет, – небрежно сказал я, будто и не о себе речь. – Вы же меня все равно зароете в лесочке. Как Чантурию. Хороший доктор был, Бесо, очень хороший.

– Да, Сандро, хороший. Из-за тебя, с-сыволочь, пришлось убрать. Из-за тебя, с-сыволочь, я ленинградский филиал потерял. Ты, с-сыволочь, нам все испортил. Ты и твои друзья, с-сыволочь. Я тебя в землю закопаю. Но если будешь молчать, то сначала Джемалу отдам!

– Резать буду… – предвкушающе пообещал плюгавенький, шарнирный Джемал, крутя нож-бабочку. – Без наркоза. Не как всех, а без наркоза. Сначала пальцы. Потом глаза. Потом одно яйцо, потом…

– Хрен вам всем, урки помойные! – рявкнул я – Не будете вы меня резать. И стрелять в меня не будете. А я захочу и уйду. Когда захочу. Вот уже захотел! Ну? Стреляй! – и я прошелся дорожкой влево-вправо. Но не к двери сзади и не к ним троим вперед. Позади кунаки – могут сдуру пальнуть. Да и эти трое могут сдуру пальнуть, подступись я к ним. Именно сдуру.

Первым сообразил Бес. Да, урки. Немножечко зарвались. Это у себя на Пятницкой можно устраивать охоту на человека за закрытыми дверями. Это без свидетелей в близлежащем лесочке «секретарь» может засадить перо в бок доктору Чантурия, получив по рации «добро» от хозяина. Это в качестве важной шишки из совместного предприятия Бесо- хозяин даже в гостевом генеральском домике. Но!!! Урки помойные. Красные генералы готовы на любые сомнительные сделки, но под благопристойной личиной. А когда и если личина сбрасывается – и на территории военного аэродрома махают кинжалами и палят из краденого оружия КАКИЕ-ТО ЧЕРНЫЕ, то все.

А мы были на территории военной части. Вот он, шанс. Зарвался Бесо маленько, ощутил себя ПОЛНЫМ хозяином ВЕЗДЕ. А вот хрен вам всем!

Выдался шанс – надо использовать. Потому что внезапность внезапностью, оторопь оторопью, но это ненадолго. Да, стрелять не станут, но кликнут подмогу, навалятся все разом, подпустят того, который куб, – без лишнего шума спеленают, пихнут в ту же «Волгу» – а там и до лесочка недалеко, сразу выехав с территории аэродрома.

– Ну? Давай-давай! Стреляй, падла! Я тебе не Тихон! В меня еще попасть надо! – дожимал я напористо, курсируя по мною же обозначенной дорожке, влево-вправо, влево- вправо. И…

И подобравшись, оттолкнулся, головой вперед нырнул в окно, кувыркнулся, приземлился на обе ноги. Осколки стекла еще не успели достичь земли, а я уже бежал.

– Не стреляй! – расслышал, успел, команду Беса своим подручным. – Нет!

Да, это была воинская часть, это был военный аэродром. Тот самый, который я засек в прошлый раз. Весь как на ладони. Мне на открытое пространство вылезать не стоит. И я, не снижая скорости, мчал по подлеску, вычислив, что чем он гуще, тем вероятней граница, забор, огораживающий аэродром от посторонних глаз.

Так и есть. Сквозь буйную летнюю зелень выступила стенка из белого кирпича. Я пробежал вдоль нее, выбирая точку. Высота- метра два с половиной. И то хорошо, что поверху никакой колючей проволоки. Я уже выбирал точку и мысленно уже подпрыгнул, и в этот же момент сверху на меня с размаху кинулась чья-то туша…

Да сколько же вас, черт побери! Откуда вы только беретесь! Права была Лийка: «Ну если ему так хочется, пусть бы жил!.. Грохать столько сил…».

Туша была аморфной и бесчувственной. Я все-таки достал напавшего, уже будучи сбит с ног, – провел прямой по корпусу. И корпус стал аморфным и бесчувственным.

Солдатик. Угораздило тебя, солдатик. Из самоволки возвращался. Бутылка бормотени отлетела на несколько метров, лопнула, ядовито завоняла. Солдатик. Форма новенькая, необношенная, «карантинщик». Первая, можно сказать, самоволка – а тут… Бояров. Нет бы тебе, солдатик, спрыгнуть с забора в родную часть сотней метров дальше, или минутой раньше. А теперь валяйся в глубоком нокауте, пока отцы-командиры не хватятся: «Рядовой Какашкин! Где рядовой Какашкин?!».

Здесь рядовой Какашкин. Я рядовой Какашкин.

Погрузка заканчивалась. Все торопились. Бесо в порядочном отдалении, на краю летного поля деловито общался с группкой вояк-офицеров. Его черная «Волга» соседствовала с командирским «Уазиком».

Я высматривал контейнер, хоть отдаленно подходящий по габаритам для Сереги Шведа. И не мог высмотреть. Раньше загрузили. Я ведь поспел только к середине погрузки. Солдатики косились по муравейному – от четырех медицинских «рафиков» к самолету и обратно. Бестолково хватались втроем за один контейнер и в одиночку за другой. Матерился прапорщик. Бессмертные слова! «Как мать-перемать, так мать- перемать! А как мать-перемать, так хрен?!». Салабоны! Зеленки!

Салабон, зеленка, рядовой Какашкин чухался в траве у забора – прохладно ему, наверное. В трусах и в майке, босиком! Ну, ничего. Ему есть сменка. Выгодный ченч: солдатскую форму на кроссовки, кожаную куртку. Не каждый дембель способен так прибарахлиться накануне гражданки. Вот только тренировочный «адидас» я оставил себе. Пригодится. Натянул гимнастерку и штаны поверх. Пригодится-то пригодится, но взмок я изрядно. И левая рука напрочь отказывала.

Я взбегал по аппарели в нутро самолета, ставил контейнер, мчался за следующим. Где же контейнер со Шведом? «Живой. Пока живой». Так сказал Бес. И не врал. Не врал хотя бы потому, что вся добытая мной информация (у Маринки, у Костика Сурнова) говорила за то же.

Один путь – подойти к прапорщику, попытаться объяснить. Что объяснить? Я- не я. Внутри- живой человек, мой друг. Этот на черной «Волге»- урка. И командиры ваши – дерьмо, пособники. Пока суть да дело, пока разборки… самолет «махнет серебряным крылом».

Второй путь- спуртануть через все поле к той группке и напрямую втолковать офицерикам в присутствии Бесо. Что втолковать? Где гарантия, что для них это будет чем-то новеньким? «Смир-р-рна!» Ах, не солдат?! А где солдат?! В комендатуру! Там разберемся! И опять же самолет- тю-тю. Да и сгоряча могут и меня пристрелить. Вот при таком раскладе – могут. Повод для Беса – лучше не придумаешь. Это потом они закатят долгое служебное расследование и прочая, прочая. А мне-то будет все равно. Мне и… и Шведу.

Третий путь – АН-22, «Антей». По прибытии в эту хлебаную Швейцарию так или иначе скандал возникнет. И закачу его я. Пусть потом переправляют назад, сажают, судят, но сначала я закачу скандал, а Серега Швед будет рядом – да, обдолбанный, да невменяемый, но – живой. Мне будет на что указывать пальцем. И не пальцем в небо, куда улетел самолет, а пальцем в живое (ЖИВОЕ) свидетельство криминальных транспортировок.

«Шторки». В каждом самолете есть «шторки». Это места, где можно укрыться. В пассажирских «ил»-ах и «ту»-шках – между обшивкой и багажным отделением. Условно: «багажник» квадратный, корпус круглый. Квадрат, вписанный в круг, оставляет за своими границами достаточно места. Но то в пассажирских. АН-22 знаком мне по Афгану (Вот не думал, что еще прядется на нем слетать, сопровождая аналог цинкового гроба, но с живым другом!). АН-22 не имеет багажного отделения, он целиком грузовой. Прятаться среди грузов – дохлый номер. Найдут. Но и у него есть «шторка». Люк. И там в темноте на карачках, впритык к техническому сооружению неизвестного для меня предназначения. Неважно! Главное, нырнуть и затаиться. И молиться, чтобы не стали проверять «шторку» у самого днища «Антея» – обычно проверяют всегда, но это муторно, долго и… «дежурно». Ну кому взбредет в больную голову дезертировать из воинской части таким манером?! Да и груз торопит, «препараты», сколь бы ни были гениальны озарения безвестного ученика доктора Демихова, чем быстрее дойдут до адресата, тем дороже оценятся.

Я выждал момент, когда остался один, потянул люк на себя и нырнул вниз. Топот, грохот, звук передвигаемых ящиков. Тишина. И – набирающее силу гудение раскочегаривающихся моторов.

Самолет тронулся, побежал-побежал, дробно затрясся… Взмыл! Ну вот. Швейцария, значит? Переход Боярова через Альпы. Похолодало. За бортом – порядка минус пятидесяти. Здесь же не так сурово, но колотун изрядный. Ноль. И не распрямиться, не согреться движениями. Люк заставлен чем-то тяжелым – не выбраться до посадки. Ничего, перезимуем! Главное, выбраться из родной Совдепии.

Надо же! Никогда и в мыслях не было. Меня моя жизнь устраивала. Я понимаю Лийку. Я даже где-то понимаю тезку-Сандру, польстившуюся на одну только возможность слинять. Я больше чем кто-либо понимаю Льва Михайловича Перельмана. Но меня-то моя жизнь устраивала! Правда… в последнее время, кажется, я не устраивал свою жизнь. Очень многие вдруг так решили. Все вместе и одновременно. Вот и лечу. Оторвавшись от земли родной. Кстати, насчет «земли родной» – долететь бы хоть куда-нибудь и благополучно приземлиться. Самолет АН-22, наши умники окрестили его «Антеем». «Антей», да? Если еще поворошить остатки воспоминаний об уроках Боярова-старшего по древним грекам: могучий Антей, который мгновенно терял всю свою силу, стоило ему оторваться от земли-матушки. Умники!

Ладно, будем живы – не умрем. Лучше уж «Антей», чем «Боинг» или «Дуглас». В том смысле лучше, что я понятия не имею, где у них, у «Боингов»-»Дугласов» «шторки». Но, между прочим, крепко же схвачено у всех этих Бесо и… кто там за ними стоит? – крепко схвачено, если гуманитарную помощь перевозят не иностранные компании, а наши вояки, наши «Антеи». Конверсия, мать-перемать!

Как ни старался я себя разогревать, но основательно закоченел к тому времени, когда самолет стал проваливаться в воздушные ямы, а уши заложило. Идем на снижение!

Готовься, Бояров. «Гуси летят», Бояров. И ты летишь, Бояров. За кордон. Прилетел…

Швейцарцы – педантичный народ, они, их местная полиция, пока не разберутся дотошно, не отцепятся. А мне того и надо.

«Антей» сел. Куда? Без понятия. По моим ощущениям, в воздухе мы пробыли часа три. Посмотрим.

Надо мной задвигалось, затопало. Разгрузка. Улучив мгновение, решив: «пора», я откинул люк. С хрустом, со сладкой болью выпрямился.

Работяги в ярких комбинезонах споро и оперативно таскали контейнеры. На меня глянули, но не обратили того внимания, на которое я рассчитывал. Работяги везде работяги, не ихнего ума дело. Может, так надо – приземлился русский самолет, из подполья вылезает русский солдат. М-да, неуловимый Билл.

Я спустился по грузовому трапу и, что называется, окинул взором окрестности.

Первое впечатление: никуда не улетал, все то же самое. Обманули, перехитрили?! Такой же лесок и поле. Нет, не такой. Просто я подсознательно ждал: шикарный аэропорт, горящий неон, толпы безупречно одетых встречающих!

Грузовые и военные аэродромы всюду одинаковы. Ну так что? Швейцария? Неподалеку от трапа стояли аккуратные грузовые автобусики. Не наши отечественные «рафики», но по красному кресту стало ясно – медицина. По красному кресту и по тому, что именно в них грузили контейнеры. Я силился разобрать надпись на автобусах. Не по-английски, не по-французски. По-немецки!

Фраик… Фраикр… Франкфурт! Ого, все-таки не Швейцария. В Германии. Угнали Боярова в Германию.

А вот и полиция. Она руководила разгрузкой и… погрузкой. Одновременно с выносом в «Антей» заносилась очередная партия помощи голодающим, гуманитарная помощь. Да, это вам не совдеповский бардак – каждая минута на счету, никто ничего не спутает, педантизм и порядок.

Теперь мне бы не спутать. Мне бы угадать контейнер.

Спутать было невозможно. Это не контейнер. Из пилотского отсека выкатили носилки. Больничное одеяло. Система трубочек, маска-дыхалка. Швед!!! Рука в гипсе, плюс упакована в какую-то пластмассу.

Сейчас или никогда. Я кинулся наперерез носилкам, которые толкали сзади двое наших вояк-офицериков с петлицами «медицина», в халатах, наброшенных на плечи. Толкали они эти носилки прямехонько по направлению к одному из грузовых автобусов с надписью «Франкфурт». Небось и документы честь по чести: мол, больной может сохранить себе жизнь только в западной клинике и за валюту. Сохранить? Или потерять?!

Полицейский наконец-то обратил на меня внимание, попытался перехватить. Я впился ему в рукав и потащил за собой, к носилкам. При этом орал я истошно, мешая английские, русские, немецкие слова:

– Полицай! Мафиа! Ит ыз май френд! Майн фроинд! Эр ист гезунд! Ферштейн?! Гезунд, как бык! Ай вонт ин криминаль полицай! Интерпол! Ит ыз гангстере! – тыкал пальцем в обалдевших военных медиков, которые было попытались призвать к порядку неизвестно откуда взявшегося рядового Советской Армии.

Я сделал две подсечки, уложил их на землю и продолжал вопить:

– Тейк аусвайс! У них! Ферштейн! Киллере! Убийцы! Аусвайс! Ит ыз май френд! Май бест френд! Гезунд!

В общем, конечно, позорно я выступил со знанием иностранных языков. Но чего хотел, того добился. Скандал получался. К полицейскому на подмогу бежало трое его коллег. И человек с видеокамерой бежал. И еще один. Тоже с видеокамерой. Пресса. Присутствовала постольку-поскольку: жест доброй воли, безвозмездное вспомоществование непобедимому и легендарному советскому колоссу, надо зафиксировать, обыденщина… А тут вон чего!!! Скан-дал! Только это и требовалось.

Я сдернул со Шведа маску-дыхалку. Представляю, какой гадостью ему пришлось дышать. Этаминол, мажептил… Или нечто подобное – газообразное!

– Серега!!! Серега!!! Дыши!!! Скажи им! Швед!!! Ты меня слышишь?!!

Взгляд у него был мутный и бестолковый. Но живой. Ничего, продышится, оклемается!

К нам бежали. С разных сторон. Полицейский старался вникнуть в мою абракадабру и вместе с тем освободиться от моей хватки. Вот уж черта с два!

К нам бежали. Щелкали затворы фотокамер. Не каждый день русский солдат набрасывается на полицая! Последний раз – лет сорок пять назад…

К нам бежали. Щелк! Щелк! Щелк!

И еще один «щелк». Другой «щелк». Как бы иерихонски я ни трубил, этот «щелк» прозвучал будто в полной тишине. Ухо у меня натренировалось за последний месяц.

От неприметного, буро-зеленого «виллиса» к нам тоже бежали. От совдеповского, отечественного «виллиса». Четверо. В почти одинаковых темных костюмах. И среди этой четверки – Лихарев! Полковник! «Мой» полковник! Значит, все- таки Комитет. Значит, не случайно. Значит, они в доле. И этот «щелк» – когда «Макаров» снимают с предохранителя, – это мне.

Неужто рискнет и откроет пальбу?! Вот прямо тут, при свидетелях, в толпе?! А почему бы и нет?! Они ведь не урки поганые, они при исполнении, они посредники, они обеспечивают порядок с нашей, советской стороны. И если какой-то солдат, не вынесший тягот первых месяцев службы, напился (спиртовым перегаром разит), впал в психопатию, набросился на полицейского дружественной страны, не подчинился приказам двух офицеров медицинской службы- ужас какой! – поднял на них руку (ногу), то…

– Стой! – крикнул Лихарев для проформы.

Я и так стоял.

А потом Лихарев для проформы (все по уставу!) выстрелил в воздух, не снижая темпа бега.

А потом полковник Лихарев резко остановился. И трое его подчиненных- тоже. Между нами оставалось метров сорок.

А потом большой начальник Комитета Лихарев пал на одно колено, выставил согнутую в локте левую руку на уровне груди, укрепил сверху правую руку с «макаровым», прищурился…

Ну? Готовьсь! Цельсь! Пли! В печень! По-русски! По-на- шенски! С матерком!

Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы. Что урки, что комитетчики!

Эй-эй! Товарищи! Сбрендили?! «Гуси летят…».

Гусь свинье не товарищ. Бояров Лихареву не товарищ. Сколько у тебя, полковник, зарядов осталось в табельном ПМ? Четыре? Пять?

Как вас называть, земляки-соотечественники?! Не товарищи- это точно. А господами вы рановато себя вообразили.

Ладно, потешьтесь! Ублажите самолюбие! Пусть будет: господа. Как-никак заграница. Дамы и хер-р-ры!

– Полицай! Ит ыз гангстере!..

Глава 8

Продолжим господа?!