Русский транзит

АВТОРЫ ПРЕДУПРЕЖДАЮТ О СЛУЧАЙНОСТИ ВСЕХ СОВПАДЕНИЙ С РЕАЛЬНЫМИ ЛИЦАМИ И СОБЫТИЯМИ

АВТОРЫ ГЛУБОКО ПРИЗНАТЕЛЬНЫ ЗА ПРЕДОСТАВЛЕННУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ПРЕБЫВАНИЯ В НЬЮ-ЙОРКЕ:

Василию Аксенову,

Ольге Бородянской,

Александру Гранту,

Борису Карху,

Андрею Кузнецову,

Ольге Хрусталевой.

АВТОРЫ ПРИНОСЯТ ИСКРЕННИЕ ПУСТЬ И ЗАПОЗДАЛЫЕ, ИЗВИНЕНИЯ:

мисс Дороти Линн, мисс Кэтрин Каллагэн.

Дурная символичность. В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое. Сегодня рано – завтра поздно. Великий октябрьский переворот в сознании Александра Евгеньевича Боярова, беженца – ни разу не признанного виновным в совершении серьезного преступления, не являющегося членом коммунистической партии, соблюдающего нормы морали… И, как сказано:

Отдай мне твоих обессиленных,

Твоих нищих, жаждущих глотнуть свободы,

Отвергнутых твоими берегами,

Посылай их, неприкаянных, измученных штормами,

И я освещу им путь в золотые врата.

Отдали, отвергли, послали. На три буквы: Ю-Эс-Эй. Чего-чего, а глотнуть пришлось – в том числе и свободы (уж этого добра здесь хлебай – не нахлебаешься), но и не только свободы. Впрочем, обессиленным-измученным себя не назову. Да и нищим тоже.

Я законопослушен. Я не ввез ни наркотиков, ни овощей- фруктов-растений, ни свежего мяса. В строгом соответствии с таможенным законом США. В Тулу со своим самоваром? Этого добра здесь тоже хлебай – не нахлебаешься. В смысле: не самоваров, а овощей-фруктов-растений и свежего мяса. Блюстителям не к чему придраться. Если, конечно, не квалифицировать как свежее мясо двести фунтов ввезенного живого веса Боярова А. Е. Именно таковым чуть было я не стал по милости (милости?) компашки вурдалаков по ту сторону Океана…

Глава 1

.. ровно два года назад. Да, точно! Сегодня у нас какое? Сегодня у нас – 15 августа 1991 года. У нас в Америке. Утро. 8.10. Первым, чисто машинальным движением – «сейку» к глазам: 8.10, утро. Первым движением, как только зафиксировал (глазами, но не мозгами) три изуродованных, вспоротых, раскромсанных трупа в собственном лофте.

Свежее мясо. Время вспять? Я что – снова в питерской прозекторской незабвенного (забудешь его, как же!) доктора Резо?

Нет, Бояров, нет – это Америка, это Нью-Йорк, это Бруклин, это Шипсхэд-бей, это Бэдфорд-авеню, это мой бывший лофт. А это – земляки-приятели. Гриша-Миша-Леша. Здравствуй, жопа, новый год – давно вас не видел, целых три дня, и вот… увидел. А они меня – нет. Хотя глаза у всех троих открыты. Выпученные. Мухи. Вонь. Свежее мясо. Не очень и свежее – сутки провалялось на солнцепеке. Минимум. Вчера в Нью-Йорке была банная, парная жара… Грешно именовать земляков-приятелей мясом, но – так. Не трупы, не тела, не покойники. Мясо.

Здесь работали профи. Cutthroats- в буквальном смысле. То бишь головорезы, а еще точней-буквальней – глоткорезы. Профи. Киллер – тоже профессия. Профессиональный успех – он разный при всей м-м… стабильности результата.

Труп есть, убийцы нет – один успех. Как в случае с Фэдом Кашириным, отправленным в лучший мир кунаками-джумшудовцами. Времен первого «русского транзита».

Убийцы есть, трупа нет – другой успех. Как в случае с Ленькой Цыплаковым, канувшим в недрах вурдалачьего морга. Времен второго «русского транзита».

Труп есть, убийцы есть – иной успех. Нынешний…

Хорошо вывязанный галстук – половина успеха. Вроде бы классик ляпнул. Галстук был «вывязан» хорошо. Всем троим… всем трем. Колумбийский галстук.

Внимание! Нервных убедительно просят пропустить следующий абзац! Хотя… Шли бы вы, нервные, к такой-то матери! Что есть, то есть. Мне ведь не триллер приходится почитывать, не глазеть по видаку на маньячный ужастик. Мне приходится стоять в этом во всем по самые щиколотки – и не во всем белом. В буро-кровавом. Полный… абзац.

Короче! Колумбийский галстук: горло перерезается от уха до уха. В образовавшуюся… м-м… прорезь вытягивается язык. И свешивается вниз. Такие дела. Колумбийские дела. Ну и вместо кляпов Мише-Грише-Леше – каждому вбит собственный отстриженный… м-м… пустячок. Подобные художества с кляпом – скорее афганские дела. Навидался. Но, может, это интернациональный киллерский обычай. А «галстук» – сугубо колумбийский.

Х-хреновина! Предупреждал ведь идиотов! Однако что же такое надо сморозить, дабы заслужить эдакое? И всего за три дня. Предупреждал ведь!

Или наехали по питерскому обыкновению на мальчонку в лавчонке? Вряд ли. Строго-настрого им наказывал: ни-ни! тут вам не Сенная, не метро «Пионерская»! зверские рожи, кулаки и базар тут не играют – моментально словишь в лоб из какого-нибудь «дженнингса», небольшого, карманного, двадцать второго калибра. Вряд ли, вряд ли. Пуля – да, но «галстук»?

Или уестествили, дорвавшись, дюжину пуэрториканских малолетних сучек и даже конфеткой не откупились? Тоже весьма сомнительно. Не то сомнительно, что уестествили. Это – само собой. И что не откупились – тоже само собой. Сомнительна вероятность подобной расправы за… да, Господи, за что?! Такое удовольствие с тринадцатилетними мулаточками Малых Антильских – пять баксов красная цена. Хм, плавали – знаем. И местные сутенеры – кишка у них тонковата против моих питерских бычков-боксеров. Тогда… тогда не знаю!

Или – знаю, но отказываюсь от мысли. Сам же пришел к выводу: трупы есть, убийцы есть. Фигурально выражаясь, убийцы есть. Почерк. Колумбийский галстук. Колумбийский. И стенки лофта заляпаны-замараны не только и не просто брызгами, кляксами. Они еще и в надписях. Щедрые, с набрякшими потеками, кровавые полосы: Mierda! Hayquejoderste! Noseascopullo!

Переводить не буду. В известных пределах испанской язык мне доступен. Именно в тех пределах, за которые лучше не заступать, не переводить.

Карлос. Пожалуй, только Карлоса могу припомнить из колумбийской шатии-братии, только с ним и сводила меня судьба за почти двухгодичное пребывание на земле Бога и моей, как любят торжественно ввернуть коренные американцы. Похоже, да – земля Бога, но – не моя. Уже не моя. Стоило мне пнуть входную дверь, шагнуть внутрь, осознать увиденное – и: земля избранной Богом Америки – не моя. Только-только была: ЕЩЕ не моя. И вот: УЖЕ не моя. Всего спустя пять минут.

Сколько? Всего пять? «Сейка» показывала: 8.16. Ну, шесть минут. По мне – вечность. Вечную вечность торчал я посреди собственного лофта и пялил зенки на Гришу-Мишу-Лешу. Вернее на то, во что они превратились. Вернее на то, что от них осталось. Знаю, но отказываюсь от мысли. М-да. Потому и прикидывал то так, то сяк: чем заслужили Гриша-Миша- Леша свои «галстуки»? А ничем! Лофт бояровский? Бояровский. Пусть он давно перебрался на Манхаттан к своей гел- френд, пусть он давно имеет запасную холостяцкую точку в Квинсе – но!.. Он, Бояров жил тут? Жил. Давно съехал? Давно. Но сам вернулся с тремя мордоворотами сюда же третьего дня и уломал толстомясого «амигу» поселить друзей-приятелей в его, Боярова, прежнюю обитель. Сам. А что же мне – везти их к Марси в Гринвич-Виллидж?! Или к себе на Вуд- сайд?! Много чести, для них и Бруклин сойдет, они и на Шипсхе д-бей поживут. Недолго. Так и втолковал «амиге»: они тут недолго поживут. Сглазил, недолго пожили Гриша-Миша-Леша. В бывшем бояровском лофте. Вот и думай.

Карлос? Да нормально мы с ним тогда расстались. Вроде бы. Он, правда, вполне говнистый, но не до такой же степени!

Чушь собачья. Полгода с тех пор прошло. Не доводилось с тех пор всерьез сталкиваться с латинами. Вот и довелось. Карлос. Другие варианты есть? Других вариантов нет.

Если бы вечность имела хоть какие измерения, то я бы сказал: проползла еще одна очень медленная вечность. «Сей- ка»: 8.18. Две минуты утекло. Тесный лофт. Гриша-Миша- Леша. Кровяная короста. Мухи. Начинающее припекать солнце. Косые пыльные лучи. Никого. Я.

То-то «распахнет гостеприимные двери» 60-й участок – кто из брайтонской многонациональной семьи хоть разок в нем не отдувался! То-то не нарадуется Брентон: «А! Вот и ты!» Брентон – это вам не Карнач задрипанный-василеостровский. Впрочем, должности у них сопоставимые. Мент и есть мент.

Парень застукан в лофте на Шипсхэд-бей Бэдфорд-авеню такая-то, сэр! Три трупа, сэр! При парне водительские права и форма 1-94, сэр! Номер А 18123591, сэр! Алекс Боярофф, сэр!

Да, но меня пока не застукали. Надо сваливать. Куда и как? Лофт – звучит красиво. Иначе говоря, мансарда – тоже красиво. Иначе говоря, чердак – не столь красиво, но ближе к истине. Однокомнатный чердак. Двести баксов «амиге». Однокомнатный – в совковом представлении. В Штатах: однокомнатная – даже по самому мелкому счету – это квартира с бэд рум, не считая ливинг рум, не считая кухни и прочая. Вот в Квинсе у меня, да, однокомнатная. А здесь – с натяжкой можно назвать мой обшарпанный лофт или, если угодно, чердак однокомнатным. На входе слева – рукомойник, справа – двухконфорочная плита, прямо – тахта-лежбище впритык к неправильноквадратной дыре, назовем ее окном. Зимой – мерзни, летом – раскисай.

Август. Лето. Гриша-Миша-Леша порядком раскисли.

Август. Не зима. Морозец похоже. Надо сваливать отсюда.

Застукают – и плакала горючими слезами моя «зеленка». Я-то при чем?! Но! По принципу: то ли он укокошил, то ли его укокошили, но виноват сильно, двух мнений быть не может! Не счесть примеров, когда имеющие статус беженца крепко получали по фейсу и сдуру орали: «Полис! Полис!» На тебе полис! А через сутки их уже коленом под зад, прости-прощай, Америка, о-о! Что-что, а орать в данной ситуации «Полис!» я себе не порекомендую.

Вот и думай.

Думать вредно. В подобных ситуациях. Все-таки – процесс, требующий минимального, но времени. Чего нет в подобных ситуациях, того нет. Времени нет. Сначала надо сваливать, а потом начинать думать, варианты прикидывать, алиби из пальца высасывать, мозоля глаза в баре – любом, но подальше от Бэдфорд-авеню. Бары, такое впечатление, для того и созданы – для алиби. Но до него, до бара, надо добраться. Как-нибудь. Как? Восьмой этаж, громкая лестница, шлюшки-малолетки проспались, пожалуй, и на каждый звук шагов головенки высунут: клиент?

Окно? Окно.

Думать вредно. Именно. Прозевал время. Дверь у меня за спиной заскрипела-заскрежетала покошмарней майкл- джексоновского «Триллера».

Любой бы на моем месте оглянулся. Разве нет? Инстинктивно.

Я не оглянулся. Инстинктивно. Называется: обостренное чувство родины. Потом объясню. Не до того! Я инстинктивно ринулся к окну, перепрыгнул через окровавленную груду, пригнулся и – рыбкой нырнул в приоткрывшийся от толчка головой проем. Восьмой этаж, между прочим.

Да, орать» Полис!» в данной ситуации я себе не порекомендую. Но и без меня хватает голосистых:

– Полис! Полис!

На редкость визгливые и пронзительные все они, шлюшки-малолетки. Одна из них и царапнулась в дверь с утра пораньше – к троице могучих русских мачо: то ли мзду за прошлый сеанс поканючить, то ли на будущее сговориться (можно и за так – кайф-то обоюдный), то ли прошнырять в комнате (хозяева буйные, а затихарились – никак в отсутствии). А тут – я.

Верно угадал – малолетка. Голосистая и голо-систая. Не видел (не оглянулся), но слышал: как она надрывалась там наверху, боясь выглянуть в окно. А я опускался все ниже и ниже. Недаром я прожил свое на этом чердаке – запасные отходные пути изучены-испытаны. Там справа по стене – лестница на случай пожара. Приходилось пользоваться – пусть и не по причине пожара. Шаг по карнизу, цап за поручень и – вниз. На сей раз обошелся без карниза. Случай-то попожарней пожара. Нырнув рыбкой, изобразил сальто в полтора оборота, растянулся и таки достал-вцепился в ржавое железо лестницы на уровне шестого (или пятого?) этажа. Загрохотал по ступенькам – бесшумно никак не получилось, железо старенькое, под сотню лет будет. Да, помнить: на уровне второго этажа ступеньки просто обрываются, как откусил кто. Но второй этаж – не высота. Я повис, секунду провисел, унимая раскачивание, и разжал хват.

Эта секунда меня и погубила. А может, наоборот, спасла. Я долбанулся сначала ступнями, затем копчиком, как распоследний салага на первой в жизни тренировке. Сгруппировался правильно, высота плевая – а долбанулся. Что такое?!

Я восседал, как дурак на холме, раскинув ноги. Но не на холме, а на крыше полицейской машины. Но как дурак. Дикая боль э-э… между большим пальцем правой и большим пальцем левой ноги. А под задницей хрупало – фонарь-тревога приказал долго жить.

Пока я очухивался, дверцы хлопнули, менты повыскакивали – наставили на меня снизу вверх свои пукалки. И чего они их вечно двумя руками держат, на вытянутых. Будто шланг. Силенок маловато? Впрочем, у этих шкафов черного дерева силенок предостаточно для легкого нажима на курок. Все-все, сдаюсь. С понятным трудом поднял руки – пустые, успокаивающие. Они, руки, норовили подержаться за ушиб э-э… между пальцами.

– Иди к нам, сукин сын!

Иду-иду. Нелегко, «идти к нам» с помятой крыши «форда учитывая полную осколков задницу и воздетые руки, но соскользнул. Прилежно повернулся к ментам спиной – ноги на ширине плеч (угораздило меня заработать эдакую ширину плеч!), отклячив эту самую, полную осколков, а ладошки повыше, аккурат на искалеченную (как я ее не пробил?!) крышу. В общем, поза абсолютной законопослушности и подчиненности властям.

Власти, естественно, первым делом угостили по почкам – профилактически. Потом обхлопали-обыскали. (Нет у меня ничего такого, нет!) Потом был я профилактически прикован к машине и оставлен под присмотром одного из черных шкафов. Второй же направился в дом, откуда выпадают не хилые громилы (где уж хармсовским старушкам!).

Так что секунда моего висения все-таки не погубила, а спасла. Между пальцами заживет, с ментами объяснюсь. А вот спрыгни я на секунду раньше, и уже не «форд» был бы искалечен, а нехилый громила – аз есмь. Под колесами тою же «форда» – тик в тик подоспел. Однако оперативность у здешних ментов – позавидуешь. Себе же самому я не позавидую: второй шкаф, вернувшись, резко изменился по отношению ко мне – профилактические меры недостаточны, парень (я) достоин большего. И в их полицейский говорильник так и было сказано, как мне представлялось совсем недавно:

– Три трупа, сэр! При парне водительские права и форма 1-94, сэр! Алекс Боярофф, сэр! Сейчас доставим, сэр!

И на прощание оглянувшись, увидел я еще парочку подоспевших «фордов» с мигалками, а также толстомясого «амигу», заполошно жестикулирующего, окруженного стайкой своих голо-систых соплявок. И еще словил тычок в бок: не оглядывайся!

– А! Вот и ты! – Брентон будто только меня и ждал. Почему «будто»? Он меня давненько ждал. Да все никак. Питерские и приплюсованные к ним европейские подвиги Боярова Брентону не то чтобы неизвестны, он ими просто не интересовался. Американец есть американец: все, что вне США, до фени. Но! Мент есть мент: мол, ты, сукин сын, еще не попался, но попадешься, поверь моему чутью, насквозь вижу!

– Плохо! Очень плохо вы начинаете разговор, мистер Боярофф! – если «мистер», значит он демонстрирует «на вы». Не вежливость подчеркивает. Официальность.

А я взял и гоготнул. Непроизвольно. Задрипанному Карначу с Васильевского острова далеко до Брентона, но Брентону до Карнача оказалось рядом. Ну, слово в слово! Будто не в 60-м участке я сижу, не на Брайтоне, а в родненьком Питере два года назад. Зря гоготнул. Беженец хренов, набегаешься!

Брентон побледнел – веснушки заискрили, проявились по всей его продолговатой (скажем так) физиономии. По стереотипу начальственные копы не бледнеют, а багровеют. И загривок у них бизоний, и рожа – за два дня не обгадишь, и жуют они вечно – сигару, резинку, остатки предыдущего задержанного… Брентон, напротив, почти альбинос (бледнеющий альбинос – зрелище, доложу я вам!), неподвижен лицом, как восковая фигура, и сух… ну, как брют. Оно и хуже. При взрывном темпераменте за противником легко уследить и предугадать реакцию – на физиономии все написано. А тут… Взрывной-то он, Брентон, взрывной – полигон в Лас- Вегасе, подземный: вроде на поверхности тишь-гладь, внутри же не приведи Господь.

А Господь возьми и приведи меня. К Брентону. Предугадаешь, как же. Даже с моим опытом физиономиста – если кто помнит, давнее «пальмирное» прошлое на том и держалось. А тут… Ну, побледнел. Плохо. Действительно плохо начал я разговор: взял и гоготнул. «Моя плехо понимайт, сэр». К сожалению, Брентон был в курсе: «моя понимайт файн, бьютифулл, ройал».

– Ты, парень, понимаешь по-английски?

– Да, сэр.

– Как называется этот остров?

– Кони-Айленд, сэр.

– Как называется место, где тебя взяли?

– Шипсхэд-бей, сэр.

– Ты соображаешь, о чем я, парень?

Еще бы! В таких случаях я становлюсь на редкость сообразительным. Шипсхэд – овечья (баранья) голова. Кони- Айленд… вот что за Кони – затрудняюсь. Но своей (бараньей?) головой я закивал утвердительно и подобострастно. И к безмолвному киванию вдруг машинально добавил: «сэр!» Униженный и оскорбленный. Да я бы сейчас не только сэром, но и вашим благородием Брентона ублажил, вашим высокородием, вашей светлостью! (светлостью, пожалуй, лишне – счел бы намском-издевкой на альбиносность). Я так внутренне балагурил, пытаясь сохранить баланс между изображаемой униженностью-оскорбленностью и действительно подступившим мандражом. Обостренное чувство родины, говорю же! Объясняю: не той, что за Океаном, а этой – американской. «Зеленку», то бишь грин кард пора получать, вожделенную форму 1-551. Уже имею право, уже имею возможность! Ан: «при ненарушении законов США».

Потому и не оглянулся в злополучном лофте на Бэдфорд- авеню в Шипсхэд-бей (баранья голова!) – чтобы не опознали, кто бы там ни был. Одно дело: это тот, который раньше тут жил! Другое дело: неопознанный летающий объект. С восьмого этажа летающий. Неопознанный. А Боярофф и близко там не был, никаких законов не нарушил, в баре посиживал, «Джи-энд-Би» попивал российскими дозами, пьян был, не помню. Вот только приземлился неудачно, нарушив, определенно нарушив какой-нибудь закон, мат-ть!

– Заяц!

– Заяц, сэр? – вопрошающе-понимающе подхватил я.

– По-голландски. Кони – заяц. Кони-Айленд. Заячий остров, парень! – Брентон внешне бесстрастно ответил издевкой на мой недавний гоготок, отыграл, как говорится, качество.

– Так точно, сэр! Заячий, сэр! Остров, сэр! Да, сэр! Сэр!

– Раньше, очень-очень давно, здесь не было ничего и никого, кроме зайцев, парень.

– Знаю, сэр! То есть верю, сэр! То есть да, сэр! – я примерный ученик, я согласен с каждым и любым утверждением старшего. Униженность и оскорбленность изображаемая, почти целиком воплотилась в натуральную.

– А теперь все изменилось, да, парень? – поощрил Брентон.

– Да, сэр! – Ну, не томи, выкладывай, поганка бледная!

– Нич-че-го не изменилось, дерьмо… – он и «дерьмо» произнес без эмоций, не обижая, но квалифицируя. Так ведь недолго и вмятину на продолговатом лице заработать. Спокойно, Бояров! Как там… э-э… гуси летят… По старой памяти. Тебе, Бояров, здесь еще жить и жить. Бели уживешься. При ненарушении. Это сейчас главней. – Абсолютно ничего не изменилось, дерьмо! Здесь по-прежнему живут одни лишь зайцы. С бараньими головами. И ваши брайтонские душонки тряслись и будут трястись при виде настоящих хозяев этой земли. Понял, парень?

– Нет, сэр! – пристойно возразил я. Хотя что уж тут не понять.

– Тебе удобно, парень? Стул удобный?

– Спасибо, сэр.

– А как тебе электрический стул, парень?

– За что, сэр?

– Три трупа, парень, три трупа…

Ну-у-у, разочаровал! Ну, Брентон! Кисло. Сам должен понимать, что кисло. По запарке – да, можно и в окошко прыгнуть (заячий…), но если разбираться, копать-сопоставлять, то – кисло. Никак не пришьешь мне эх-ма тройное убийство. Чай не Совдеп!

Брентон и сам почувствовал, что перегнул. Да, со мной, с Бояровым, «наезды» не проходят – тут я собственной персоной кому угодно сто очков дам вперед.

– А также нападение на полицию, – подал назад Брентон. – Разбитый автомобиль. Пять лет получишь, могу обещать.

– Простите, сэр, для справки. Пять лет после электрического стула?

– Заткнись.

– Да, сэр!

– Рассказывай.

– Никак нет, сэр!

– Что?

– Я заткнулся, сэр. Вы не отменили предыдущего приказа, сэр! – разозлившись, я нежданно-негаданно, вырулил на подходящий тон. Подходящий для Брентона. Бледности поубавилось, то есть альбинос есть альбинос, но веснушки попрятались.

Совсем иное дело. Теперь продолжим. Мандраж мой поутих, бесстрастное брентоновское бешенство поулеглось. Отчего бы и не продолжить беседу. Мы ведь беседуем, не так ли? Припаять мне в сущности нечего, а мирная беседа располагает к взаимопониманию. Надеюсь, мы понимаем друг друга? Тогда продолжим. Продолжим, господа!

Да, знаю… знал… точнее, мне знакомы эти трое. Пять дней назад появились на Брайтоне.

Гриша-Миша-Леша. Боксеры. Мастера спорта. Бывшая тихоновская команда. Когда Тихона кончила чечня, команда рассыпалась. Кто к малышевцам прибился, кто завязал, а эта троица возомнила себя круче яйца, постановила считать себя самостоятельной командой. Однако с головой у них было не того… Бойцы, повторюсь, недурные, а мыслители дурные.

Первый же наезд завершился суровой разборкой – территория занята. Ну поговорите вы на авторитете, извинитесь, правила вам не писаны? Нет, поперли на рожон. Ну так их до самого моря гнали, как Врангеля, и туда же сбросили. Только не в Черное, а в Балтийское. Словом, они уже в порту прятались-ночевали. И – повезло. Относительно. Подцепили на бутылку трех морячков. Подпили, выпили, напоили – забрали у тех моряцкие ксивы и мотнули в Ригу. Она к тому времени границы еще не закрыла, а в порту принимала всю и всяческую шелупонь: неважно, откуда судно – важно, с чем… помогите гуманитарно, люди добрые!

Гриша-Миша-Леша завербовались сходу матросами на судно финской постройки под либерийский флагом с корейской командой, принадлежащее греку, владеющему австралийской фирмой, зарегистрированной в Нью-Йорке.

Отплавали полгода, разбогатели на пару тысяч баксов – чертова уйма по совковым представлениям. Посчитали: для раскрутки достаточно, пора рвать контракт. Нужен конфликт.

По части создания революционной ситуации любой советский дебил – вождь пролетариата. Опыт отцов-дедов сказывается, генный опыт. Растормошили команду. Повод? Да любой повод! «Мясо протухло! Гнилое мясо!» Чем не повод? А в команде – там не только корейцы числились, там и поляк один, и хинди-руси-бхай-бхай, и даже папуас. Интернационал, короче! Пятый. Или четвертый? В общем, взбунтовали угнетенные народы.

Взяли было власть в свои руки. Головокружение от успехов. Благо ни один победитель в навигации и прочей хренации не кумекал. Так что законные капитан-старпом-стармех получили свое по печени, по челюсти, по яйцам – но никого из законных капитана-старпома-стармеха не низложили, не расстреляли в ближайшем порту Свердловск. Разум возобладал. Вернее, инстинкт самосохранения. Всегда бы так…

Сели за стол переговоров, выцыганили себе почетную капитуляцию: под предлогом мирного решения конфликта, опротестовывания контракта и так далее добились переправки всех троих на встречное судно той же компании того же Засракиса. А судно курсом на Нью-Йорк.

Нормальный ход. На халяву – до Штатов.

А на берег, минуя таможенные и паспортные контроли – ночью, с рейда, шлюпкой.

Как их за жопу не взяли? Непонятно! Слушал их, прикидывал: врут! Но вот же, сидят и рассказывают! Получается: не врут. Дуракам везет, не иначе!

Первым делом они, конечно, до Брайтона добрались. По- английски: ченч, мани, вери гуд… междометия начальной питерской фарцы. А Брайтон, известно, средоточие великого- могучего-трехэтажного. Вроде бы все свои, помогут.

И помогли. В основном помогли понять, что по две тысячи зеленых на каждого – это денек (ну, два) погулять от души и… все. А погуляли Гриша-Миша-Леша от души, раскрутились по полной питерской программе. «Националь», «Метрополь»! Фантазии у местных кабатчиков – на донышке. Или просто ностальгии с избытком. Вот еще увлекательное кафе с заграничным названием «Pelmennaja». И конечно – трах. Многоразовый, разнообразный, ненасытный. Потаенная мечта типичного совка: вырваться за кордон и первым делом – в «кошкин дом», а там заказать себе непременно негритянку и непременно ту, что в коленку собственную попадет, если стреляться надумает: в сердце (где сердце-то? на четыре пальца вниз от груди! понято!). Ну, шлюшками Бог не обделил, в частности, Брайтон. И черные, и желтые, и красные, только что не зеленые. Хотя поутру они как раз зеленые… Зеленоватые. Я этого добра накушался вдоволь еще во Франкфурте, тоже дорвался. Однако довольно скоро насытился и пресытился. А эти… как с гвоздя сорвались. Трипперы доморощенные! Для справки: трипперы – в смысле экскурсанты.

Два денечка они и погудели, а проснулись – заскучали. И это Америка? Двенадцать Брайтонов, дощатые щелястые настилы-тротуары – набережная; Атлантика, уделанная мусором хуже Невы; мат-перемат; дешевые пижоны, гуляющие с тяжеленными золотыми (скорее – позолоченными) могендоидами на шейной цепочке, но все почему-то в домашних тапочках; сабвейка грохочет над головой настырней, чем где- нибудь на «Фарфоровской» в Питере! И это Америка?! За что боролись?!

А подать нам Бродвей! А подать нам Пятую авеню! А подать нам Чайна-таун и прочие прелести-легенды!

Бог подаст, да еще наподдаст. Я посильно опекал Гришу- Мишу-Лешу по старой памяти: друзья – не друзья, однако питерцы. В результате добился славы буяна-скандалиста: ибо стоило моей троице нажраться и залупиться (а это им ничего не стоило – что ни кабак…), в драке-разборке они почему-то меня кликали-поминали. Катается такой клубок из тел по кабаку, круша мебель-посуду-клиентов, а из клубка то и дело рев: Бояров! Бояров! Меня там и не было, и там тоже, а уж там – точно… А слава меня нашла. Говорю же: то ли он убил, то ли его убили, но виноват сильно.

В общем, притащились в «Русский Фаберже» ко мне, нудели о «полном ноле», о бездомности, безработности, безденежьи. Про велфер лепетали – слышали звон… В помощники-напарники просились.

Спасибо, не надо!

Вам не требуются раздолбай на сдельщину?

Не требуются!

И про велфер забудьте со своими ксивами. Угол, так и быть, предоставлю – не на Брайтоне (намозолили!), в Шипсхэде, благо недалеко. А бурчать не советую, сам отсюда начинал. Вот телевизор, плохонький, но показывает – по нему и глядите прелести-легенды Америки. Зачешется м-м… между пальцами – полон дом чесалок, дешевле не найти, за услуги платить (но платить, сволочи!) амиге-Пако.

Теперь деньги.

Мытье посуды за тридцатник в день – отпадает, ЭТИ мыть не будут.

Вести их в Бороу-Парк, своеобразную бомжовую биржу труда – тоже отпадает, там часами надо выстаивать на углах (вдруг кому понадобятся?), ЭТИ выстаивать не будут, а учитывая тамошний контингент (выходцы из Грузии, чехи, поляки, хохлы), сцепятся на раз, да еще и, тьфу-тьфу, с кличем «Бояров!!!». Мне это надо?!

К Леве Перельману обратился: не подскажешь ли, Михалыч?

Подсказал. В свойственной ему манере: «Саша! Ты знаешь, как я тебя уважаю? Иначе мы бы вместе не работали, ты только пойми меня правильно. Что я могу подсказать насчет твоих… Насрать и розами засыпать, Саша. Ты только пойми меня правильно». Однако адресок дал.

Некая фирма, коих здесь пруд пруди:

Это, говорит, один мой приятель. А по хитрой довольной физиономии видать – неприятель.

Делов-то – разносить по офисам и квартирам рекламные объявления. Пять баксов в час. Американцы, правда, за ту же работу получают вдвое больше. Так ты стань им, американцем!

Потрудились мои бойцы всего день: всю кипу рекламок тут же спустили в ближайший мусорный бак, порезвились на просторе (в частности, смотались в аэропорт Кеннеди на разведку – мысль у них, видите ли, родилась!), а вечерком заявились в контору за получкой. Этот самый Самуэль Рацер, имеющий пятнадцать лет стажа, отнюдь не полный кретин, беспрекословно выдал каждому по пятьдесят зеленых и, свободно говоря по-русски, попросил больше не беспокоиться и не беспокоить.

Мою репутацию данный эпизод если не расшатал, то и не укрепил, естественно. Тогда-то я решил расставить точки. Но:

– Слышь, Саня, это все херня. Нам не годится. Не для того мы сюда приплыли. И в Питере-то дня не работали, сам знаешь, а здесь… тут же такие тачки, такие телки! Каждый второй – миллионер! Бабки сами в руки просятся! А ты: работать! Ты ведь в курсе, что нам надо! Дай нам тему, дай людей, которые заплатят… Ты-то небось пристроился!

Ну, ясно! На каждом углу стоит по миллионеру и зазывает: а вот кому миллион! за так отдам! Чисто совковый глюк о Штатах. Уже и древнему советскому фильму лет тридцать будет – «Верьте мне, люди!» – а ничего не меняется в головах. Там, если кто помнит, один уголовник растолковывал другому: «Вот посмотри на Америку! Каждые пять минут – ограбление. Потому и страна богатая!».

Я растолковал им все как мог верьте мне, люди… не поверят. Да, здесь все платят. Кто кому. К примеру, миллионеры – государству. Налоги. И оно, государство, за то их охраняет. Люди с теневыми бабками тоже платят – свято место пусто не бывает. Но учтите: этот рынок схвачен и поделен когда вас и на свете не было – посторонним вход запрещен. Сунетесь – проживете сутки-двое, не больше (на сутки ошибся всего!). Не Совдеп, «халява, сэр» – не хляет. И на полицию в случае чего кивать не стоит: полиция тоже существует на деньги коренных американцев, при эмигрантских же разборках – фиксирует факт преступления и развозит трупы, и только. Короче, ликбез. Азы. Буки. Веди.

Вроде бы прислушались, поддакивали, цокали – но, выяснилось, по кривой выехали: так мы о том и толкуем! есть тема!

Оказывается, в аэропорт Кеннеди нелегкая занесла Гришу-Мишу-Лешу с заранее обдуманными намерениями: не на самолетики поглазеть, не на эскалаторах покататься. В питерскую бытность шерстила эта троица и в Пулково-2. Потрошение багажа интуристов – мелочь, дешевка. Они просто подкатывали на тачке и снимали заранее высмотренного господина: пра-ашу в машину! с ветерком! Дальше – объяснять не надо…

А в Штатах пассажир из Совьет-Юниона – именно интурист. И не турист вовсе – что с туриста взять: кинокамеру? банку икры? «Столичную»- «Московскую»? Не-ет, нынче из Совьет-Юниона насовсем прилететь предпочитают, а значит, с нажитым добром: числом поменее, ценою подороже. Золотишко, брюлики…

Верно Бояров говорит, полиция тут только американцев и охраняет, так мы о том и толкуем!

Они уже, выясняется, нашли какого-то Сеню, бывшего сосновоборца, бывшего исполкомовского водилу, а теперь нью-йоркского таксера – там же и нашли, в аэропорту. Побалакали о том, о сем… понятно, о чем. А потом засели дожидаться прибытия московского рейса. Дождались. И безошибочно выбрали из толпы прибывших троицу тузов. Саня, голову наотрез, тузы! Без багажа, зато сумки… такие… И по роже видать, не бедные, сильно не бедные. Паршиво – их уже тачка подхватила, своя, видать, тутошняя, не такси. Но мы Сеню уломали, сели на хвост и – Саня, голову наотрез, тузы – ни в какое не в консульство, в этот… как его… отель… да как его?! «Пьер»? или «Пьерро»… короче, там, Сеня называл, этот… Гранд Арми Плаза рядом… Номер узнать – раз плюнуть! Тряхануть тузов – святое дело! Явная ведь контрабанда, сумки такие… ну, такие, дипломатические, а они – ни в какое не в консульство. Саня, это тема!

Надоел мне базар, разговор с глухими. Отель! Тузы! А с гостиничными детективами сталкивались? И кто вас дальше лифта пустит? По небоскребной стеночке вскарабкаетесь на виду всей Медисон-авеню? Да ну, надоело! Лепет!

Сказал этим хреновым рэкетирам: если вы глухие, то и я глухой – ничего не слышал и знать не хочу, но! Но, пока за лофт заплачено (мной, кстати!), живите, а потом – чтоб я вас не видел.

И вот… увидел, здравствуй, жопа, новый год! «Саня, голову наотрез!» – то-то и оно. Черт меня дернул выйти за три станции до Аквариума – на Шипсхэд-бей! Черт меня дернул вообще сабвеем воспользоваться!

Ехал бы своим «тендербердом» – глядишь, в дороге развеялся бы, отвлекся – здешние пути-развязки-мосты требуют определенной сосредоточенности: голова была бы занята. И в питерском-то метро после получасовой давки-вонючести норовишь первого попавшегося покусать – а тут по линии D, еще и с пересадкой, еще и полтора часа! И потом… я, как известно, не расист, но воняют они не в пример бледнолицым, и скалятся, и… только что не онанируют прямо в вагоне.

Таким образом вынесло меня за три станции до Аквариума вихрем. И я этим самым осатанелым вихрем взлетел на восьмой этаж зачуханного вертепа по Бэдфорд-авеню: ну, щас будет на ком сорваться! А дальше, остывший и степенный, пешочком до «Русского Фаберже» к Леве Перельману – за работу, товарищи! Черт меня дернул!

Никакой не черт, конечно! Но чертовка. Даже чертовки. Обе! Что одна, что другая! А ведь с какими намерениями я нагрянул вчера к Марси! С серьезными, блин! С благородными, блин! Первый раз за все свои тридцать пять лет, блин! Первый блин… Черт дернул Хельгу позвонить! И откуда она номер знает?! И откуда она знает, где мне быть в ту пору?! И откуда вообще Хельга вынырнула?!

А результат: бессонная ночь – и отнюдь не в том смысле, в каком предвкушал. Подробности – не хочу, потом. Но – погано.

А результат: находка в лофте.

А результат: 60-й участок, Брентон.

А результат: как-то еще Лева Перельман воспримет э-э… прогул.

Кстати, сколько может продлиться прогул? День? Сутки? Сорок восемь часов? Пять лет?

За что?! Почти рождественская стори: встреча старых друзей, трое из которых очутились в чужой стране, без цента в кармане, и которым исключительно из душевной щедрости чем мог помог здешний старожил. Мы, старожилы, вообще отличаемся исключительной душевной щедростью и радушием: «отдай мне твоих обессиленных»… и так далее.

Мы. Старожилы. У нас. В Нью-Йорке. Аккуратно я стелил, мягонько, исподволь. Ни чуть не прочесть по лицу воскового Брентона! Я его где-то понимаю, конечно: лейтенант – не цветок в проруби. А сидит в 60-м на Брайтоне, как именно в проруби. Иные копы делом занимаются, прямым своим делом – защищают добрых граждан от добрых граждан же, пусть и американцев от американцев. А тут – сплошные залетные, мусор! И вот ведь, дерьмо, что обидно: язык учить не хотят, треплются на своем туземном и полицию в этом смысле шлют куда подальше: вам нужно с нами объясняться? Перенимайте! Фима, ембтьвзду, разъездец пришел твоему творогу!

По аналогии: то же питерское неприятие – «черных развелось!». Ну да то превентивное неприятие. А доиграйся Питер до того, что на всем Васильевском или на Петроградской – ни единого коренного жителя, целиком и полностью вытеснены кунаками-джигитами-кацо… и посреди – российский мент, чья задача поддерживать порядок и законность на вверенной территории. Во-во…

Потому и щеголял изо всех сил недурственным английским, освоенным за два года. Потому и ступал осторожненько: у нас, мы, старожилы. Потому и нес по кочкам беззастенчиво Гришу-Мишу-Лешу – им уже безразлично, а мне здесь жить. Обостренное чувство родины. Но ничего лишнего!

Нести-то я их нес, да и заслужили по большому счету. Однако ни словечком не обмолвился о таксере Сене, аэропорте, совковых тузах с такими… сумками (как я понял по жестам ныне почивших землячков, вализы это были, специальные дипвместилища, лучше подальше держаться). Не мое дело! И действительно, не мое! В остальном: правду, одну только правду, ничего, кроме правды.

– Ты прав, парень. Они без цента в кармане… – скупо подал Брентон.

– Я и говорю!

– Не все ты говоришь, парень. Без цента, зато – с… – и он бросил на стол передо мной пакетик. Пластиковый. – Узнаешь? Или впервые видишь?

Ого! Вижу, само собой, не впервые. Навидался еще на дачке в Комарово, на мезенцево-грюнберговском, так сказать, совместном предприятии. Навидался еще в Афгане. Да и здесь, у… у нас в Америке только слепой не навидался бы дури. Джефа? Крэка? Кокаина? Героина? Вижу не впервые. Но – не узнаю. Нечего мне узнавать.

Первая мысль – подкинули! Менты подкинули! Чтобы… Чтобы что?! На фиг им это нужно? Не Совдеп же, не Комитет, не беспредел под развесистым лозунгом: «Мы строим правовое государство!». В Штатах эта ударная стройка капитализма давно и не без успеха завершена. Качественно и в срок.

– Не узнаю! – очень честно сказал я.

– И раньше у них, у троих, не видел?

– Не видел! – честно, как только можно, сказал я.

– И сам не пробовал?

– Никогда! – еще честней сказал я.

И не врал! Но чем честней пытаешься выразить тоном, тем «враньевей» звучит.

И тем не менее Брентон поверил. Или здорово сделал вид, что поверил. Да нет, поверил! Он ведь далеко не дурак (был бы он тогда лейтенантом полиции!), он ведь и сам по опыту знает: чистая правда звучит фальшивым тоном. Знает, не может не знать.

Уговаривал. Уговаривал я себя. Вот, пожалуйста, Брентон и отсутствие «сэра» в моих последних ответах мимо ушей пропустил: мы же просто беседуем, а?

Альбинос непроницаемый! Нечего мне шить, нечего! И дурак поймет, что дело это колумбийское (почерк: «галстук», наркота, «micrda» на стенках). Брентон ведь далеко не дурак! Или я ошибаюсь?

Эх, Бояров-Бояров. Маху ты дал с жизненным основополагающим принципом: когда не знаешь, что делать, делай шаг вперед! В данном конкретном случае дал маху. Шаг вперед и – маху с восьмого этажа. А что было делать?

Тут больше права Марси, внушавшая мне чуть ли не ежедневно иной принцип: когда не знаешь что делать, не делай ничего.

В данном конкретном случае не сделай я ничего, не махани из окошка, дождись полицию – им бы вообще ничего не осталось, как поблагодарить за показания и отпустить с миром. Я бы их еще и на мысль навел: мол, мне ваша защита нужна, лофт-то бояровский, сегодня эти трое – завтра я… Кто, кто? Не знаю! Сами ищите! Тот же Карлос…

Э, нет. Про Карлоса – молчок. Знать не знаю вообще ни о каких колумбийцах, и где Колумбия – понятия не имею, вроде в Африке, да? и выращивают они там сахарный песок, то бишь тростник, не иначе.

Иначе. Все иначе. Брентон навесил паузу. Вполне прозрачную, но тяжелую. Как невод. Третий раз забросил старик-Брентон невод – пришел невод…

В эту паузу я успел обмозговать все и вся: и про колумбийцев, и про не самую глупую полицию, и про несвоевременный «заячий» прыжок с чердака, и про собственный хренов статус…

– Верю, парень, верю.

Я неожиданно для себя с фырканьем выдохнул. И сыграл и не сыграл. Дальше? Что дальше?

– Ты, я знаю, парень, частый гость на Федерал-плаза?

Вот оно. Абзац подкрался незаметно. Если долго чего-то ждать с опаской, оно и случится. На Федерал-плаза я и в самом деле гостил частенько последние месяц-полтора: там-то мне в обмен на ворох справок-бумажек-анкет выдадут грин кард, должны выдать, в конце концов! Или теперь не должны?

– Ты меня понял, парень?

– Да, сэр.

– И что ты понял?

– Все, сэр! – еще бы секунда, и буркнул: «Больше не буду, сэр!».

– И тебе хорошо знакомо это, нет? Узнаешь?

Узнаю. ЭТО – узнаю. Аналогичные плакатики-листовки развешены в безошибочно самых видных местах по коридорам, по которым вынуждены мотаться все и каждый жаждущий статуса (хоть какого-нибудь, но в Америке). И здесь ЭТО располагалось на видном месте. Ну, верно, где ж ЭТОМУ и висеть прежде всего, как не в Брайтоновском 60-м участке:

Неужели мне так и суждено? Неужели они все от меня никогда не отстанут? Будто мухи! Вроде ни медом, ни дерьмом не измазан. Хотя дерьмом-то кто только ни норовил…

Называйте это двойной памятью. Или ремейком – так красивше, американистей. То есть: возврат к прошлому. И не просто возврат: да, к прошлому, но по-новому.

То меня Карнач, рожа жлобская-ментовская-василеостровская, топорно обтесать-вербануть пытался в питерском допре.

То меня Валя Голова, однополчанин-собутыльник-волчара комитетская, обволакивал перспективками, не успел я голову с больничной койки поднять.

То меня бундесовский полицейский херр (стыдливо пишем «герр», но правильней именно – херр… этот-то мой, франкфуртский, и по звучанию, и по сути херр)… отдельная история, будет настроение, поделюсь. Но тоже туда же!

То – нате вам! Снова здравствуй, Брентон, новый год! А я его чуть было не зауважал. Хотя… Чего это я! ФБР – не КГБ, не какая-нибудь, к примеру, Штази. А все равно.

Впрочем, отдам должное лейтенанту: «стучать» не призывал ни прямо, ни косвенно. Счел своим долгом напомнить о гражданском долге каждого достойного долгожителя США (долго-жителя-в-США). И намек был определенный. Почти как у классиков: «вы понимаете намек? да, когда знаю, что это намек! так вот, обратите внимание – намек!., как это понимать? как намек».

А определил мне Брентон следующее: налицо преступление федеральное, он, полиция, тут же может сплавить дело в ФБР, или самый край – через сорок восемь часов. Если кто помнит, именно в ту пору ихний (то есть наш, наш!) Буш разбушевался: войну, мол, объявляет государство злокозненным поставщикам наркоты – а это кто? известно, колумбийцы! Эх, Америка, уметь надо вперед заглядывать, газетки уметь надо почитывать – не только о самой себе и ближних пределах. Тот же «Русский транзит»… Ну и блюстители, само собой, рьяно берут каждый след, пахнущий латиноамериканской дурью – а наследили на Бэдфорд-авеню порядком!

(К слову, на редкость они, западные, в данном отношении доверчивы что ли… Эдак в России какой-нибудь русофашист Ван-Ваныч-Ванов подзорвет «оплот сионизма» Останкинскую телебашню и тут же – в телефонную будочку: ответственность за акцию берет на себя команда «Кара-булдык-чекал- дык», бей жидов – спасай Хусейна! Ищи-свищи… Но то к слову).

А Брентону страсть как не хочется копать – выроешь яму в полный рост, извозюкаешься в грязи… ан выяснится, что искомое не здесь, а во-он под тем лежачим камнем, в метре от. Или того обидней: уже и заступ обо что-то звонкое стукается, но срок истек, сорок восемь часов – и являются другие: ну-к, отодвиньсь, без сопливых обойдемся, чего тут, пусти специалистов… во, глядите – МЫ откопали! Расклад… И коли знает «лежачий камень»-Боярофф место, пусть не вынуждает Брентона пачкаться зазря…

Тьфу, метафоры откуда-то повылазили! Или Брентон же меня и заразил к случаю – эка, просвещенный коп: «зайца» По-голландски знает-выучил! Я вон в голландском уголке Квинса обитаю – а не в курсе. Ну, напрочь задавил интеллектом белобрысый! Еще посмотрим!

Но если попроще: ФБР – элита, полиция – тоже не хило, но не элита (с точки зрения не самой полиции, а с точки зрения федеральных агентов, разумеется). Вот и… вроде наших ментов с нашими гэбэшниками. Младший брат сквозь зубы сносит снисходительность старшего брата, но не упустит возможность вставить фитиля подлинней да потолще.

Короче, Брентон, ткнув носом в листовочку, дал понять: ты, мистер Боярофф, сбоку припека, однако любая информация по делу пойдет тебе, мистер Боярофф, только на пользу.

М-да. Мы и рады бы, да не хочется. Знаю я все эти колумбийские заморочки! То есть не знаю, не знаю! И знать не хочу. Такая жалость, лейтенант, ничегошеньки…

Про Карлоса Вилланову? Тоже ничегошеньки! Откуда, лейтенант?!

Когда-когда? Ах, тогда-а… И что – тогда? И думать забыл, разве всех упомнишь, мало ли к нам в «Русский Фаберже» народу ходит!

Да-а? Сам Карлос Вилланова?! Что вы говорите?! А кто это?

На том и расстались. Не сразу, конечно. Полный день промариновал-таки меня Брентон в 60-м. Полный РАБОЧИЙ день (и почему мне не икается? Лева Перельман, небось, ежеминутно поминал разными словами!).

Да! Говорил я: отдам должное лейтенанту? Говорил. И ведь пришлось отдать. Должное. По мелочи, но напакостил, поганка. Нападение на полицию посредством: свободного падения из окна – абсурд, а вот материальный ущерб – да. И свез меня Брентон в суд, стукнул судья молоточком, и – будьте-нате чек на тысчонку баксов. Верней: будьте-дайте. В полтора часа обернулись. По мелочи!

Ничего себе – по мелочи. Штука! Эх, нет здесь в Америке Сереги Шведа – он бы ихний говенный «форд» выправил за те же полтора часа. Но – нет здесь Шведа.

Вот и будь добр, мистер Боярофф, выпиши чек, накорябай в корешке – чтоб запомнил раз и навсегда! – кому. И – свободен. Пли-и-из!

Характерно: police и please звучит практически одинаково. А «одинаково» по-русски звучит почти как: иди на…

А «заяц» по-искаженно-голландски звучит: кони.

А «мистер Боярофф» звучит лучше «парня» и «дерьма».

И совсем замечательно звучит: «постоянный житель США».

Но пока: «беженец». И – свободен, беги.

И куда мне бежать? К Перельману? Как там, по старой памяти, по совковому кодексу законов о труде: опоздай на семь часов и пятьдесят девять с половиной минут при восьмичасовом графике – считай, опоздание, не прогул. Так то Совок. Да и опоздал я на все двенадцать часов.

И куда мне бежать? К Марси? Попытаться продолжить «работу с автором»? Она мне теперь припомнит, век не забудет «работу с автором»! Ну, стерва, Хеля-Хельга! Век не забуду!

И куда мне бежать? К Хельге, дабы ей в пятак закатать? А куда – к Хельге? Она, стервь, знает, где меня найти и вызвонить. А я – нет. Но когда узнаю и найду – точно, закатаю. И совесть не загрызет: мол, поднял руку на слабую женщину – Хельга покруче иных бойцов-мордоворотов будет…

Или все же загрызет совесть: все-таки если бы не она, быть бы мне… на Литейном, 4… того чище – в бундесовской клетке-решетке. И не быть бы мне здесь, в Америке, да еще с приличным капитальцем, да еще с относительно приличным статусом… Ладно, не закатаю в пятак, не закатаю. Но… но и стервь же!

А виноват получаюсь я! Что за напасть! У бабья, правда, мужик вечно виноват: ты ее хоть жемчугом обсыпь – а чего такой мелкий, скажет. Чихать мне было на женские логические прибабахи: и времен, допустим, тезки-Сандры, и времен, допустим, Маринки-живчика. А Хельга для меня и вовсе – не баба. Бабомужик! Но – Марси… Сам от себя не ожидал.

И тут – не ожидал, не ожидал! – Хельга. Вдруг откуда ни возьмись появилась…

Кстати, Хельга, Хельга! Что за Хельга, откуда?!

Объясняю популярно: Хельга Галински, репортер- «горячая точка», двойное гражданство: США и ФРГ, белокурая бестия, бодибилдинг, стаж знакомства с Бояровым Александром Евгеньевичем – с момента прибытия вышеупомянутого во Франкфурт и по сей день. По сей день – к сожалению.

Глава 2

Гнида Лихарев, черный полковничек, комитетчик сраный, в печень мне пулю не засадил, но изрядный шмат мяса вырвал. Дрожь, вероятно, пробрала. От страха? От ненависти? И того, и другого у него в избытке по отношению ко мне.

А если бы и прострелил он мне печень, пусть бы и башку, пусть бы и всю обойму… – я так и так до полковничка добежал бы, достал бы – и не гияку-цки, не маваши-гери, а по-простому, без затей, с размаха открытой ладонью по уху. Что и сделал. Не напасть-отключить, а дать по морде. Все видели!

Видели. Он, правда, все равно отключился – моя открытая ладонь тоже не ласковый май. Ну а пуля – ей что, она дура. Пуля летит по невидимой касательной – далее по анекдоту. Если кто не знает, могу напомнить… Впрочем, тогда на летном поле, во Франкфурте мне было не до анекдотов. Я туточки рядышком же с гэбэшником Лихаревым и отключился.

Очухиваюсь – будто миг мигнул – а полковничка рядом нет. И – белым-бело. И у изголовья некто в хрустящем халате, но чую – не доктор. Помнится, очухивался я сходным образом на койке выборгской больницы – тоже рожа-сиделка опекала. Но тут-то я не стал интересоваться: мужик, ты кто? Ясно, кто. Хотя он со мной – на неплохом русском. Чувствую себя радисткой Кэт. Ладно, мыслю, младенца у меня не родилось, ни хрена не добьетесь, не вынудите! Дураком, короче, себя чувствую: то ли действительно молчать немей немого, то ли, наоборот, блебетать им всю подноготную. Не знаю…

Я – не Хоннекер, меня немцы выдадут с потрохами по первому требованию и «спасибо» не потребуют взамен. Это же еще восемьдесят девятый был: Горби благодетель, стенку порушил, чего изволите, господа хорошие-перестраивающиеся, тьфу!

Но счастлив мой бог – не соизволили. Больно скандальная история. Опять же крези-Лихарев пальбу устроил, офицер КГБ – во Франкфурте, в аэропорту. Опять же – Серега Швед хоть и в беспамятстве, но живой. Живой свидетель – дождись прояснения и только дай ему рот открыть! (Живой, кстати, паразит! Два письма прислал в Нью-Йорк, бодрячковые, но тоскли-ивые: «моих навещаешь? как там Барабашка? а меня, знаешь, не выпускают! жизнь тут кипит котлом…»). Опять же – репортеры видели-засняли. Скан-даль-чик. Чего хотел, того добился. И оказалось – единственно правильное решение. Поди попробуй меня отсюда вытребовать, поди попробуй навесить лапшу: дезертир, убийца, злостный неплательщик налога за бездетность, хулиган, Буковский-штрих! Поди попробуй обменять меня на… да хоть на Хоннекера. Хрен вам всем, вот что я скажу!

И не только это скажу. Меня ведь запросто могли в Союз переправить не обязательно официальным путем – путем взывания-завывания к прогрессивной общественности. Меня ведь запросто могли обездвижить наркотой, погрузить в багажник и – фройндшафт-митарбайт! дружба-сотрудничество! – сквозь порушенную стенку до близлежащей военной базы советских благодетелей. Благо агентов Штази пруд пруди, что в ФРГ, что в ГДР. Да и наших – тоже.

Потому скажу я все. Расскажу я вам, ребята! А ребята того и ждут. Те самые, с летного поля, четвертая власть, пресса. Они тут и в самом деле власть – кордонов для них нет. И в палату ко мне отнюдь не прорывались, а проходили. Мой- то хрустящий, в халате, и его коллеги стеной было встали: форбстон, мол! Ну да какая это стена, если и берлинская рухнула – проходили сквозь, будто сквозь привидение. Я к этим привидениям с большой опаской – а ну как засну тут, а они меня по воздуху перенесут, и я там, ТАМ. Но для репортерской оравы – ихняя полиция не пугало. Закон репортерами блюдется? А как же! Тогда почему, в свою очередь, закон не блюдется полицией, где свободный доступ к информации?!

Врач запретил, больной болен! Тут уже я взорал: врач барахло, больной здоров!

А расскажу я вам, ребята, все как на духу, присовокупив: здоров, как бык! на Родину не хочу-не буду! и если неожиданно простужусь-заболею-умру, если неожиданно и тайно сбегу в Совдеп к березкам, – имейте в виду, это не я, не сам. Доступно?

Ораве более чем доступно. Орава в конце концов сократилась до единицы. Единица – Хельга Галински. Не потому, что остальным я вдруг стал неинтересен – просто русским она владела не в пример остальным. Настолько владела – у меня даже закралось: подсадная. Но – нет. Документ затребовал: пожалте. «Шпигель». Мало? Паспорт: да, гражданка ФРГ плюс гражданка США. Мало? ТиВи: «Герр Боярофф готов вскрыть подлинные тайные пружины… унд зо вайтер… Фроляйн Галински не задумывалась над тем, что откровения герра Бояроффа могут осложнить процесс взаимопонимания между нашими странами, наметившийся… унд зо вайтер… Да, задумывалась, но о том, что страна герра Бояроффа прежде всего сама по себе осложнила процесс взаимопонимания между герром Бояроффым и собой. В скором будущем дамы и герры получат возможность и удовольствие убедиться в этом – история герра Бояроффа готовится к выпуску… унд зо вайтер». Мало?

Достаточно. Подсадная штази-комитетчица и в «Шпигеле» способна служить, и паспорт иметь с двойным-дюжинным гражданством, но НЕ способна публично, по ТиВи, не задумываться об осложнении процесса взаимопонимания между нашими странами.

Оно конечно – тоже не убойный аргумент. На воду дую? Фроляйн Галински могла быть подсажена не Штази-Комитетом, но Бундесом – для раскрутки герра Бояроффа, а? На воду дую! Ибо когда меня спровадили из клиники (здоров, говоришь? рады за тебя!) прямиком в полицию (да ни в какую не в полицию – в разведку, что я, вчера родился?!), выцарапала оттуда герра Бояроффа именно фроляйн Галински. Только меня и видел тамошний херр (я-то герр, а он все-таки херр). На кой бы ей? Чем Боярофф полюбился? Шпукать, то бишь плевать она хотела на него как такового, у нее контракт, у них с Бояроффым контракт, вот, видел, вот! Она – юридически литагент герра Бояроффа. Работа с автором. А вы, херры, не имеете законных оснований задерживать советского подданного… тем более он запросил политического убежища в США… а здесь он так, по случаю, транзитом, с кратковременным визитом!

Разумеется, все намного муторней было, бюрократичней, тягомотней. Но кому это интересно? Суть же в том: Хельга меня и просветила, как на елку влезть и рыбку съесть, денег подкинула на период до отдачи, в отеле поселила – вместе с собой, по всему Бундесу сопровождала (я ж любопытный, поглазеть хочется!). Она и мое «Заявление понимания» засвидетельствовала, ту бумажку, которая предварительно пишется еще до прибытия в Штаты. Она мне и собственное заявление понимания сделала: по контракту Бояров (без – фф, Хельга, повторюсь, по-русски ого-го, а материлась и вовсе ого-го-го!) получает двадцать процентов, остальное – фроляйн Галински как литагент, литобработчик, переводчик и прочая-прочая-прочая. Между прочим, грабительский контракт, как мне впоследствии растолковал один из бесчисленных перельмановских приятелей-юристов-на-все-случаи-жизни.

Так что, если можно так выразиться, она меня на убой кормила, знала-чуяла, на чем деньжат срубить. Как ни смешно, угадала-угодила в яблочко: моя, в принципе, незатейливая стори о первом и втором русском транзите вдруг ПОШЛА. Аж «Новое русское слово» целиком публикнула. Я даже, грешным делом, варианты начал прикидывать, угодив в яблочко (в Нью-Йорк – по-нашему, по-американски), как мне с брайтон-питерской мафией объясняться, учитывая мою роль в деле Мезенцева-Грюнберга. Но выяснилось – это лишнее, да и в сущности нет никакой брайтон-питерской мафии. Откровением для меня стало! А потом и для Марси. Но то потом, много позже. А в Бундесе готовил: не помню ни хрена, давно было, вообще все выдумал, чего там баба с моих слов понаписала – не в курсе, книжки читаю только будучи сильно пьян, читаю – нравится, просыпаюсь – ни строчки не помню, сильно пьян был, а перечитываю опять же в подпитии и опять же поутру ни хрена не помню, так и живу.

Отношения у нас с Хельгой волей-неволей все тесней и тесней. Но я ей тоже собственное заявление понимания сделал: девка ты деловая, полезная, дружим, но без поползновений. Не в моем ты, Хельга, вкусе. А я свой вкус удовлетворю в несчетных м-м… салонах. Ну, естественно: негритянку, китаянку, француженку (о, француженка, о!), русскую (ностальгия, знаете ли…) – что я, не человек, что ли?! Да еще советский – изголодавшийся на однообразном совковом рационе! Всего попробовать хочется. А Хельгу – не хочется. Бодибилдинг…

Она немного сдвинутая на своем бодибилдинге. Я сам-то сдвинутый на каратэ-до. Но я – мужчина. Ладно, я не против, чтобы и дама сдвинулась на каратэ-до. Даже любопытно. Та же кинозвездюлина – Катька. Почему-то я ее Катькой прозвал… Синтия Ротрок. Ежели в Совдепе видак смотрят, должны знать: такая с челкой и рожицей обиженной пионерки- звеньевой. Вякает, правда, громковато при доводке, но растяжка – и я позавидую. Но при всем при этом – женщина, дама. А Хельга – бабомужик, мужикобаб. Габаритов небольших, не баскетбольных, но витая-перевитая. Она меня стесняться перестала, а то и не начинала, а то и сознательно провоцировала – бродила по комнате (в отеле, в кемпинге, в пансионате) голяком, качалась два часа в сутки непременно, гантели возила в багажнике и разборный изоджим. Жуткая жуть, как любила (или до сих пор любит?) изящно выразиться одна мразь в Питере.

– Алекс! Это же красиво! Посмотри!

– Отстань.

– Во всем цивилизованном мире конкурсы проводятся. А ты – дикарь!

– Дикарь. Импотент. Отстань.

– То-то импотент, сто марок только за сегодня протрахал!..! (говорю же: материлась она ого-го-го!).

– Закрой хайло, русскоязычная ты наша! Заняться нечем? Давай проводи работу с автором, пока настроение есть. А то никогда не отдам долги.

– Мне? Долги? От тебя-a? Я и не рассчитываю!..!..!

– Тогда и не отдам.

Чуть позже, спустя недельку, я привел вроде неопровержимый довод, Хельга даже запнулась, углубилась в себя – но поздно: я к тому времени уже… м-м… углубился в нее.

Баба, если что втемяшит себе в голову, непременно добьется. Мужчины, возможно, умней (шахматы, опять же…), но женщины хитрей. Даже когда не баба, а бабомужик, мужикобаб. Хельга Галински…

В Гамбурге мы тогда были. Как же, как же, вольный город. Я и дал себе волю: накушался «Либефраумильха» – зелененькой симпатичной бурды. Перевести, что ли? Молоко любимой женщины, вот. Сухенькое-полусладкое. Раньше, в Совке этакое винишко в меня и… и совком не затолкать. А тут: скотч хочу, говорю. Не держим, говорят. Фирменное кафе: мозель, рейнвейн, молоко – любимой женщины. Тьфу, эстеты! Ладно, изнасилую себя – соответствуй Европе, Боярофф! Вылакал я «молока» – в носу уже хлюпает. Пошли, говорю, погулять охота. Ну, погуляли мы с ней, со стервой, с Хельгой, метров двадцать. Господи, где я?!

А я – на Реепербане. Улочка специфическая. Всего и всякого навидался, но здесь букет – пышный, махровый, разнообразный. Что ни говори, сколь богатый опыт ни имей, а – заводит, не мгновенно (чай отрочество-юность в далеком прошлом), но постепенно заводит. До тугой пружины. А в животе, в голове булькает-бродит «молоко». Только я шагнул было спьяну под красный фонарик – Хельга меня плюх в машину. Едем. Да как же так! Показали и не дали!

Дали… Забылся в машине, просыпаюсь в отеле. Просыпаюсь – что такое? М-м… уестествляю. Кого бы это? Спичкой чиркнул: так и есть – фроляйн Галински, с энтузиазмом переходящая во фрау Галински. Ну да в том моем состоянии… все, что движется. Поручик! Но не такую же страшную, гы- гы-гы!

Гы-гы-гы: работа с автором! А рычала она заправским баритоном, и мата подобного я не слыхал со времен завсегдатая «Пальмиры», боцмана Вани Медведенко. Баритоном! Грудным голосом, если угодно. А я, главное, в процессе (процесс- то пошел!) еще и размышляю: ежели по коридору пронесет кого нелегкая – точно решат, мол, геи слиплись. Я тоже громогласен… Баритон и бас из номера – страстные вполне. Работа с автором, чтоб тебя!

Потом, когда она меня успокоенно оглаживала и рокотала что-то бессмысленное (и сильный я, и рельеф классический, и шрамов много, но они украшают… в общем, бессмысленное), мне и пришел-явился неопровержимый довод, прошмыгнув ассоциативно (бас – баритон).

– Хеля! Бодибилдинг, говоришь? Конкурсы? А как тебе аналогичный конкурс: мисс (мистер?) женственный мужик. Нормально?

– Гадость!

– Да ведь то же, что и ваши хреновины!

– Гадость! Гадость говоришь! Фу, гадость какая!

Но запнулась, углубилась в себя. Поздно…

Да, поздно. Мы впоследствии еще не однажды проводили хм… работу с автором. Кто начал пить, тот будет пить. Справедливо и для хм… работы с автором. Честно скажу, своеобразное… своеобразие имелось: ну там… сокращение тренированных изоджимом мышц… ну и… ну все, хватит – и так спотыкаюсь через слово. Кому интересно, попробуй сам.

Длился, по счастью, сей период недолго. Работа с автором завершилась (то есть та, что по контракту, а не та…). Печатно-полиграфической оперативности западной – завидуй, не назавидуешься. «Транзиты» мои пошли. Двадцать процентов материализовались в нечто материальное. Сколько – не скажу, спрашивать-интересоваться – дурной тон у нас, в Америке. Хватило. Настолько хватило, что ни в какое добровольное агентство, ни в какое ICM не пришлось обращаться – сам оплатил перелет. И по прибытии в субсидиях не нуждался. И за жилье – сам, по восьмой программе пусть убогие живут. А я – беженец, но не убогий. Беженец: «лицо, находящееся вне страны, в которой проживало в последнее время, и не имеющее возможности либо желания возвратиться туда либо не желающее воспользоваться защитой этой страны из- за преследования или обоснованного страха перед преследованием там… из-за участия в определенных социальных группировках, а также из-за своих политических убеждений». Обоснованный страх перед бывшей страной проживания – имелся: бывшая страна проживания предпочитает не защищать Боярова А. Б., она предпочитает нападать.

Но к кому конкретно прибежать? Не чтобы сесть на шею, а чтобы дух перевести, передохнуть, стакан… чая, условно говоря, выпить. Лийка Ваарзагер. Лев Перельман. Навестил. Лийка обжилась – и не где-нибудь, а в Нью-Кеннане. Это – Коннектикут, час-полтора от Нью-Йорка на северо-восток. Типа Петрозаводска относительно Питера. Но по уровню – Нью-Кеннан отнюдь не Петрозаводск. Его так и кличут: Next Stop Paradise. В смысле: Нью-Кеннан, конечно. Не знаю, каково там на следующей остановке, не был – но и на этой обосновалась Лийка не хуже, чем в раю. Это ж какие средства нужно иметь! Грешным делом посочувствовал Сереге Шведу – ободрала его Лийка до нитки, отбывая на родину предков, в Ханаан, очутившись в конечном счете в Новом Ханаане, читай Нью-Кеннане. Грешным делом протелепатировал Сереге Шведу через Океан: ах ты, тихушник! на интуристах в Совдепе СТОЛЬКО не заработать! где же и какую ты, Серега, жилу откопал?! Но чуть позже извинился мысленно же перед Шведом: не обдирала Лийка бывшего мужа, а своей головой всего добилась – и не на стезе кройки-шитья кооперативных плащей, а на стезе компьютерных заморочек. Нет пророка в своем отечестве, только и обречены светлые головы в Стране Советов, по Лийкиному выражению, «спускать мозги в унитаз». Чем и вынуждены заниматься. А в Штатах мозги ценятся. Не в понимании питерской компашки врачей-вурдалаков, а в понимании: мозги – мысли. Лийкины мозги были по достоинству оценены – в особнячках и виллах Нью-Кеннана обитают не самые нищие граждане Америки. Кстати, я там прилично приоделся. Плащик от «Барберри», костюм от Кардэна… Звучит с долей пижонства, но доля эта поубавится и вовсе на нет сойдет, скажи я о цене. Скажу: плащик – тридцать баксов, костюм – четвертак. Умри, питерская фарца, от зависти…

Поясню: Армия Спасения распродажу проводила, я и подоспел. Что, спрашиваю Лийку, миллионерам здесь шмотки по дешевке достаются? Наоборот, отвечает, миллионеры здесь шмотки по дешевке сдают. Здесь живут, здесь и сдают. Ни разу не надеванное (стал бы я обноски приобретать!) – просто великовато, вероятно, а то и элементарно от щедрот: Армия Спасения – дело святое, благотворительность для тутошних тугих мешков – удовольствие такое же, как для совковых новоявленных биржевиков – обжирание икрой-арманьяком- мальборо-интердевочками.

Короче, у Лийки я несколько сробел, чего уж там. Потому и хамил непроизвольно, подъелдыкивал: в Питере у Лийки вся кухня вениками была обвешана, а здесь весь особнячок, куда ни ткнись, пылесосами, турбощетками и прочей безделицей для наведения стерильной чистоты заполнен. Пунктик у Лийки. Я и хамил: ты, никак, коммивояжером? Усмехалась понимающе: язви-язви снизу вверх, зелен виноград. Да, мне пока до уровня Ваарзагер не допрыгнуть… Но распрощались тепло. Книжку ей подарил, «транзиты» свои: тут, говорю, и про вас, про тебя. Наезжал к ней еще несколько раз… Астма Лийкина делась куда-то окончательно и бесповоротно. Барабашка, пацан, вытянулся, повзрослел, уже каратэ увлекся: «Анкл-Саша, а покажите еще раз тетцуи-учи! А вы когда к нам придете?». Копия – Серега Швед! Мать на полторы головы перерос…

Это – что касается Лийки. Что касается Левы Перельмана – он тоже неслабо пристроился. Открыл салон-магазин. Антиквариат, разумеется. На Манхаттане – не по чину до поры, до времени. Но и Брайтон сгодится до поры, до времени. Салон «Русский Фаберже». Мудак Лева! Будто есть какой-то иной Фаберже, кроме русского! Хотя… Если в том смысле, что имеется еще и «советский Фаберже», то да. Мол, у нас только подлинники! Ну-ну! Эти подлинники Лева торговал- переправлял на пару с Моней Стырским аж в начале восьмидесятых. Когда легендарного Моню повязали, экспертиза не смогла отличить копию от оригинала – мастер! Моню-то Стырского повязали, а Лева по обыкновению увернулся. По какому обыкновению – я еще в первом «транзите» рассказывал. А сейчас Моня Стырский, по проверенным слухам, имеет свой офис на Адмиралтейской и не жалуется. Уж какие там слухи, если новинки Фаберже регулярно выставляются в перельмановском салоне. Тандем Стырский-Перельман живет и побеждает, а прошлые недоразумения – в прошлом. Бизнес есть бизнес.

Лева от душевных щедрот мне предложил было в дело войти. Но это не мой бизнес. Криминальный душок – ну его! В перспективе – поглядим, а пока…

Пока я предпочел заняться тем, что знаю-умею как никто. Лийка компьютерами заправляет как никто. Михалыч махинирует с антиквариатом как никто. Я в каратэ-до работаю как никто…

И ведь оказалось на самом деле – как никто. Как никто в хваленой Америке.

В Совдепе, причесывая всех под одну гребенку, семьдесят с лишком лет внушали: скромность – признак ума. Я-то добавлял: когда других признаков нет. Мне ближе иная истина – не менее, а то и более классическая: скромность – лучший путь к неизвестности. А значит: рекламируй себя сам. Словом и делом. В любом журнале типа «Blackbelt» есть информация о предстоящих турнирах alloverthecountry. Причем по всем видам единоборств. Дело за малым: сесть за телефон, обзвонить организаторов.

Мне – тридцать пять, пора бы и завязывать. Тяжеловесы в спорте живут дольше, до сорока… но уже не чемпионят. И не по причине, скажем, снижения скоростных-силовых показателей, хотя и по этой причине. Просто подступает переоценка ценностей, критерии и уровни мотивации меняются. После тридцати начинаешь понимать – есть нечто поважней верхней ступеньки. Прагматизм: если без надрыва можно стать вторым и получить две тысячи долларов, если можно стать первым и получить пять тысяч, но в придачу – серьезную травму… то выбирал две тысячи. Порядком остудилось безумное честолюбие (юношеское!), без которого, кстати, и невозможно стать чемпионом.

Если против меня выходил бешеный бык из тех, кого просто невозможно завалить (убить – да, но завалить – нет, а убивать – не мое, не увлекаюсь), если мне противостоял «бульдозер», я затевал пятнашки на татами. Под свист публики. А свист у них – знак одобрения. Частенько добивался я подобными «танцами» и побед: «бульдозеры» выдыхались, бензин на исходе, остается чуток толкнуть.

По телефону представлялся многократным чемпионом СССР, обладателем шестого дана, выходцем из буддийского монастыря, младшеньким в семье советских дипломатов, похищен годовалым несмышленышем, воспитан-обучен в наилучших традициях восточной школы, семнадцати лет от роду заскучал-заболел ностальгией, накушался кислородосодержащей травы и по дну перешел Амур, на Родину через границу…

Американцы доверчивы. Впрочем, я их доверия не обманывал. А если где-нибудь и зарождались сомнения, то по проезде я переодевался, показывал пару-тройку ката, разбивал полдюжины кирпичей, пяток досок. Вопросы есть? Вопросов нет. Да и победы одерживались мной с подавляющим преимуществом. И это хваленая Америка, где спорт – вообще помешательство?!

Ну да понять можно. Для Штатов спорт – очень важное, очень серьезное, но увлечение-развлечение. А мы, когда лет двадцать назад занялись каратэ, воспринимали его чем угодно, но не просто спортом – раковиной-нишей, куда пытались укрыться от общества развитого-завитого социализма; способом духовного и нравственного совершенствования; искусством, которое поглощает целиком… Все эти мотивы имелись и у меня. Главным же я выбрал: каратэ как реальное боевое искусство, где безразлично, с каким противником работать и вообще сколько их, противников-соперников – у тебя их просто нет!

Боксер, борец, еще кто-либо стоял против меня – разницы не было. Напротив! С мастером, специализирующимся в одном, определенном виде работать проще – он в силу той же специализации жестко запрограммирован. А я – нет. Тактической игрой удавалось в большинстве случаев загнать в безвыходное положение. Гибкость ума частенько поважней гибкости суставов будет. Вот благодаря собственной универсальности удавалось перестроиться (блаженной-блажной памяти: перестройку надо начинать с себя! и это прауильно!): лайт-, фул-контакт каратэ, кик-боксинг, тайквондо, саньда – да что угодно! Несколько легких тренировок, психологический настрой – и вперед! Другое дело, эта универсальность не позволяет достичь мировых высот в каком-то одном виде, зато почти гарантирует выигрыш у бойцов среднего класса. Да и нет у них иного класса, кроме среднего, даром что мало-мальски громкий турнир оглушительно кличут Мировым- Вселенским-Галактическим. Тот же открытый Чемпионат Мира в федерации Чака Норриса – UFAF. Весьма условное название, эта система не слишком популярна – в Штатах, пожалуй, но чтоб в Мире… Да и сам Норрис при ближайшем рассмотрении (вот-вот! эк приподнялся Бояров по совковым меркам, но…) порядком развеял миф о себе: конечно, неплохо, хорошо, отлично сохранил форму для своих лет и… не более того. Видали мастеров и покруче! В том же зеркале. Нет, без трепа! А фильмы первых побед мастера на чемпионатах – и вовсе без слез не взглянешь. Хотя и сам я когда-то начинал. Ну, так вот: я бы и этот открытый норрисовский чемпионат выиграл, кабы не судейство. А судьи кто? Американцы. А самые-самые лучшие мастера где? Понятно, в Америке. Это вам любой американец скажет, тем более если он – судья. Ладно! И второе место почетно. И деньги неплохие. Я уже говорил.

Так я и ездил-колесил. Почти год. Со временем стало утомлять. Да и насморк надоел, почти хронический. Поездки дальнорейсовые, комфорт, казалось бы, полный. Там три автобусные компании, каждая норовит перещеголять: PeterPan, Bananza, Greyhound. В любой штат – за необходимый и достаточный срок, кресла мягкие: не зашелохнет-не прогремит, кондиционер в салоне. То-то и оно. Внутри прохладно-уютно, высунешься на остановке ноги размять, выпить- закусить, отлить-выложить – жара ташкентская. Неизбежная простуда, только ее выгонишь парилкой и иным горячительным – она снова тут как тут: очередной турнир, очередной рейс, очередной перепад температур. Да и не только. Накопилось: травмы афганские, травмы питерские, травмы, наконец, франкфуртские. Восстанавливаться не успевал. Словил нокдаун, потом второй, заосторожничал. Последнее дело – выходить на татами с единственной мыслью в голове: не пропустить удар в эту самую голову. Вот и кончилось все если не печально, то закономерно. Здоровущий негр, эдакий Билл- Морд, фунтов триста против моих двухсот с небольшим, попал – и как попал! Со времен отключки в эспэшном гадючнике Бесо такого не бывало. То есть сознание приходилось терять, но не по причине вполне корявого маэ-гери. От чего страхуешься-перестраховываешься – оно и случится. Случилось.

Отдыхай, Александр Евгеньевич, буддист монастырский, нирвана. Имеется в виду не совершенная удовлетворенность и самодостаточность, а отсутствие желаний и отрешенность от внешнего мира, буквально: угасание. Санскрит. Увлекались, в курсе… Иного в глубоком нокауте не надо – какие еще желания при полной отрешенности! Разве – самому уйти с татами, уйти, а не уползти, не быть унесенному… У советских собственная гордость. Из гордости я таки встал в полный рост, сошел на своих двоих, ручкой, рассказывают, помахал. Рассказывают – я-то ничего такого не помню, зомби, в глубоком нокауте, а марширует. До раздевалки, рассказывают, домаршировал, где и сломался напрочь. Отдыхай…

Отдых есть перемена деятельности. Тренером? Ну, тренером. Пришлось бы почти все средства вложить – зал, аренда, тренажеры, реклама. Девяносто шансов из ста – пролечу.

Опыт организатора – агитатора имеется, но совковый, не американский. Нет, риск благородное, но не благодарное дело, мне бы чего попроще. По-английски я за год без малого насобачился будь здоров! В строгом соответствии с «заявлением понимания»: «занятия английским языком возможны по вечерам». Я вообще круглыми сутками практиковался, только что не во сне. Да и во сне – ловил себя – лопотал на местном. Желаешь стать полноценным гражданином – соответствуй. А ностальгия… Лева Перельман удачно высказался: «Ты только пойми меня правильно, Саша, но я и сам сначала думал: никуда не поеду, ностальгия замучает. А потом понял: ностальгия – это тоска не по месту, где жил, а по людям, которые окружали и теперь остались там, а ты здесь. И давно уже здесь! Н-ну? Ты, Саша, только пойми меня правильно, меня в Союзе ностальгия замучила. Сколько ни пей, русским не станешь. И вот я здесь!».

Он, Лева, – здесь. Пусть мне-то не вкручивает, почему столько лет не решался за Океан – кому как не мне знать. Однако прав, кудлатый! Тоски по Отечеству пока я не ощущал. Никаких симптомчиков. Вот Хельга… Где у нее Отечество? В Германии? В Штатах? В России? «Откуда ты русский знаешь? – Дедушка-прадедушка полуполяк-полудекабрист. Дворянская кровь, бабена мать!». Ну верно, дворяне – они исключительно матом изъяснялись, если Пикулю довериться…

Так что словарный запас я накопил приличный. А с иными накоплениями – проблема. Нищенствовать не грозило, но вечно-поминутно думать о завтрашнем дне – значит, портить настроение дня сегодняшнего. Предложений на переиздание «транзитов» не поступало, третий «транзит» на машинке долбать – из пальца высасывать? Экстраординарного со мной вроде не случалось, а выдумывать не умею и не хочу. Приврать – да, святое дело. Но туфту гнать напропалую – ищите писателей. А из меня какой писатель?! Не будь Хельги – и того бы не было.

Хельгу, кстати, я на голубом глазу отослал куда подальше. И повод веский: ты, бабена мать, закабалить меня думала? мне специалисты растолковали про твой контракт, бабена мать! ищи себе другого автора, бабена мать, и проводи работу с ним! а я на дух не выношу аферисток-дворянок, бабена мать, и женщин, которые матерятся круче алкаша совкового, не выношу, бабена мать! поняла, бабена мать?!

Поняла. Бабена мать… И это еще самое пристойное, что довелось выслушать в ее ответной речи. По справедливости если, то молиться я на Хельгу должен за все про все. Но молиться – увольте. Никогда и ни на кого: ни на дедушку-Ленина, ни на Господа нашего Иисуса Христа, ни на дядюшку Сэма. На равных – пожалуйста, но молиться?.. Да и не ради молитв та же фрау Галински меня держала – работа с автором завершена, «работа с автором» продолжается. А когда чуешь, что баба в головенке своей уже сварила некую лапшу и вот-вот приступит к навешиванию этой лапши на уши, – отсылай куда подальше и слова подбирай простые, однозначные, обидные для гарантии от возвращения с: «мне ничего от тебя не надо, мне только хотелось бы понять, что ты хотел сказать, что ты имел в виду, когда… тогда». (Но, видать, недостаточно просто и однозначно я выразился тогда – всплыла Хельга! Все-таки закатаю я ей в пятак, доведись встретиться!).

Ладно, еще не вечер…

И после злополучного нокаута встряхнулся, решил: еще не вечер, нынешнее поколение Боярова в лице Боярова будет жить при капитализме. Тратить баксы, полученные за «транзиты», нежелательно… – протранжирю, а дальше? Стабильный заработок нужен. В Бороу-парке околачиваться? Гадать: повезет, не повезет? Не по мне. Да и везение там пошиба такого, что ниже не опустишься: ну сто двадцать баксов за удачную неделю, ну триста – в разгар работ по благоустройству участков, на Лонг-Айленде… а предел мечтаний: верба- нуться в Айдахо или в Техас – пятьдесят в день и хавка. Не по мне. Ищите, наниматели, дурачков без статуса и пудрите им мозги федеральным законом пятилетней давности: мол, беру на себя риск, нанимая, а вам, парни, придется отпахать за два-три доллара в час. У Боярова Александра Евгеньевича законный статус, форма 1-94.

Сунулся было на курсы программистов. Учиться, учиться и еще раз учиться – да вдруг алтын. И опять не по мне, выяснилось. Группа занимается шесть месяцев – это, объясняют, минимальный срок, позволяющий реально подготовиться к борьбе за рабочее место, по общему убеждению. Общее оно, может, и общее, но не мое. Полгода штаны протирать? Да и Лийка отсоветовала. Я ей звякнул – говорит: своих программистов пруд пруди, девать некуда, при том, что квалификация намного выше… Ну разумеется! Где уж нам уж – чай не в Нью-Кеннане обитаем, с грехом пополам на Шипсхэд-бей зацепились. Недельку-другую отходил на эти курсы, в общих чертах освоил компьютер – три аккорда, одна тональность, ритм- «восьмерка». Плюнул, бросил.

Тут и Лева подкрался: «Саша, ты только пойми меня правильно, но как твои дела, Саша? Не надо, не говори, я знаю, как твои дела. Нет Торы без хлеба, Саша, ты только пойми меня правильно. Я, Саша, тебе тоже не говорю, как мои дела. Но все кругом видят, как мои дела – здесь столько завистников, Саша, и просто бандитов, Саша. А, Саша? Ты только…».

… Понял я его правильно. Мечты сбываются. Перельмановские мечты о бояровской защите его совковой давности. Я правильно тебя понял, Михалыч? Не без того, не без того.

Видать, на роду мне написано. Стоило пересекать Океан! Впрочем, стоило. Платил Лева щедро – и это мудро. Лишь цепной пес сторожит хозяйское добро, довольствуясь конурой и миской баланды, я иные условия предпочитаю. И эти условия Лева мне создал. А после визита ребятишек-шалунов колумбийского «отца» Карлоса, Перельман и вовсе засыпал меня отнюдь не только словами благодарности – заполненную депозитную карточку я вернул банковскому кассиру с весьма и весьма толстой… суммой. Толстосум-Бояров, бабена мать!

А история следующая приключилась: Лева откуда-то надыбал партию очень внушительных рубинов, явно смухлевал. Я не вникал в подробности, мне за другое платят. Но как раз тогдашний эпизод чуть было не посеял сомнения: не зря ли тебе, Бояров, платят? А я просто на толчке высиживал – по милости Марси. Потянуло ее, видите ли, прошлым вечером в Чайна-таун! Выход в свет! Мисс Арчдейл и мистер Боярофф! Все встают! Китайский ресторан! (И на кой нам китайский ресторан непременно в Чайна-тауне?! Их, китайских, если приспичило, и в Гринвич-Виллидж – до жопы! Я, к примеру, пристрастился с похмела к «Ruffino» – ну дык не езжу за семь верст в Литл-Итали хлебать, нашел у себя в Квинсе уютный итальянский кабачок!). Только в Чайна-тауне, видите ли, умеют по-настоящему готовить-подавать истинно китайские блюда! Гребешки, тухлые яйца, водоросли, червяки полуметровые, ах-ах! Готовить-подавать умеют. Вероятно. Но все ЭТО я не умею есть. Но съел. Героически. О вкусах не поспоришь – с дамой, которая избрала тебя и… вот такое вот меню. Наутро же – пора в «Русский Фаберже», сижу в неглиже… Прислушиваюсь, а что это там у меня внутри? Но работа есть работа – собрался в кулак, доплелся до Брайтона. Лева! Привет! И – семеня-семеня, в сортир. Китайский ресторанчик мне оказался и действительно – до жопы. Эт-то кр-руто!

Ну и вот. Чуть было не посеял сомнения. Но моментально их рассеял – дайте только штаны подтянуть.

Короче, выхожу. Смотрю: Лев ручки вверх вскинул, пальчиками рефлекторно шевелит, будто исполняет традиционное па танца братцев-еврейцев – вроде ввинчивания лампочки. А помимо Левы, в нашем салоне – двое смазливых мерзавцев. Именно такие, как в плохоньком кино: высокий каблук, облегчающие костюмы, прически – волосок к волоску, рожи полуженские, невзирая на усики. Само собой, мерзавцы! Кем они еще могут быть! Но помимо чисто внешней схожести с плохими парнями из плохого кино, они и вели себя соответственно. Один держал в обеих руках большущий пистолет («обрегон», как я понял, сорок пятого калибра, Мексика) и не просто держал, а нацелился аккурат в лобешник Перельману. Второй принял позу римского мальчика, играющего в лапту, – а вместо биты была у него стальная труба не меньше метра, и газетка тут же у ног валялась, только-только развернул. Крушить собрался? Наш салон? Наш «Русский Фаберже»? Всего неделя после ремонта!

В общем, я прыгнул… Позволил себе просраться, позволь и другим. Ну я им и дал просраться. Пистолет выпорхнул у первого красавчика птичкой-бабочкой. В плече у красавчика еще хрустнуло. А пистолетик- «обрегон» я успел в воздухе перехватить-поймать. Да, точно – «обрегон». Второй гость даже позы не изменил, замер. Эх, парнишка, тебя бы облить киселем, заморозить и – в Эрмитаж. Статуя!

Казалось бы, полный порядок. Но мудак-Лева с перепугу врубил систему: решетки-жалюзи бронебойные упали с грохотом – на входе, на окнах; пульт где-нибудь у копов замигал-заверещал. Ситуация! Я в ситуацию въехал на раз. Ни одной мафии не нравится, когда ее людей сдают полиции. Мафии вообще мало что и мало кто нравится – но договориться можно: стерпится-слюбится. За исключением случая… подобного случившемуся случаю. Мудак-Лева! Любое решение в сложной ситуации годится, но оно не должно быть необратимым. Надо успеть «обратить».

Я успел. Оперативность понадобилась не меньшая, чем при обезвреживании красавцев-мерзавцев. Полиция-то примчалась мгновенно, до двадцати не досчитал! Но за эти… семнадцать мгновений я успел: трубу зашвырнул на стеллаж, «обрегон» – в бачок сортирный, с глаз долой… Гостей установил в позе гостей: во, гляньте, какие у нас тут замечательные безделушки – Фаберже, и не какой-то там, а русский!

Сигнализация? Хрен знает! Сработала непроизвольно. Бывает. Техника довольно паршивая, куда нам, американцам, до японцев, прощенья просим.

Хозяин? Вот хозяин! Мистер Перельман. Все в порядке, мистер Перельман? (Не трясись ты, идиот! И не кивай! Скажи!) Олл райт! О’кей! Файн!

Это? Покупатели. Первый раз видим. Надеемся, не последний – мы рады каждому покупателю. Колумбийцы? Вы полиция, вам видней. Прослышали, вероятно, о богатом выборе, аж в Брайтон выбрались. У нас богатый выбор: серебро, малахит, чароит, вот рубины недурственные… Что у него с рукой? У этого? А что у него с рукой? Мистер, у вас что-то с рукой?

Я? Компаньон. Охрана. Если бы налет, разве бы я не принял мер? Вам и хозяин скажет (Скажи, мудак! Не кивай!).

Ни словечку моему копы, разумеется, не поверили. Потоптались, для очистки совести спросили: а что у вас там? а там? а за стенкой? Самый дотошный из них даже в сортир нос сунул (екнуло: «обрегон»! в бачке!), но отпрянул ошалело – после моих потуг э-э… послевкусие в клозете – святых выноси. Что ж, извините за беспокойство. Это вы извините!

А святых – не святых, но колумбийцев вынесли и загрузили в машину. Мистер, у вас же рука сломана! Да-а? Никогда бы не подумал. До клиники. Заодно и выясним личности. Что ж вы, парни, так – без удостоверения личности, хоть какого, хоть водительских прав?! Халатно, парни, халатно.

Лева, спрашиваю позже, когда все устаканилось, что им надо было? Саша, отвечает, а я знаю?! Врет, глазенки больно честные. Случайный наезд? Не верю. Брайтон – русская территория, китайцы-негры-колумбийцы гулять гуляют, но чтобы рискнуть наехать… С этими крези-русскими только свяжись! Известный эпизод (и не один), когда громила-негр прижал нашего худосочного русака: отдавай, мол, что есть. И наш доходяга поначалу понять не мог, чего от него хотят, а поняв через пень-колоду, гнал этого громилу три квартала чуть ли не той же пнем-колодой. Командировочный из Союза, каждый доллар – кровный, считанный-пересчитанный.

Лева, подъезжаю с другого конца, что за рубины? Плечиками пожимает: рубины как рубины. Не морочь голову, Михалыч! Колись! Я не особый знаток, но просвещен: рубины – это Колумбия. Фаберже – русский, жемчуг – китайский, алмаз – южноафриканский, рубин – колумбийский. Не все рубины колумбийские, но все колумбийские – рубины. Лучшие – оттуда. А эти – не худшие. Колись, Лева, хуже будет. Не от меня, мудак! Без меня охотники сыщутся, двое уже только что наведывались.

Лева Перельман струхнул тогда порядочно. Мне так ничего и не объяснил, но по телефону тут же принялся вызванивать кого-то. И лицом выражал: приватная беседа, Саша, ты только пойми меня правильно.

А спустя два дня наш «Русский Фаберже» снова почтили своим вниманием: кадиллак-аллигатор подрулил, метров двенадцать в длину, метров шесть в ширину. Это ж сколько, прикидываю, народу внутрь помещается. Много! Дверцы захлопали, полдюжины молодцев повыскакивало. Неужто все к нам? То-то, прикидываю, разомнусь, люблю с группой работать. Однако, прикидываю, не проще ли им по классическим канонам разнести вдрабадан наш салон прямо из машины – в полдюжины смычков полить короткими очередями. Ан седьмым из аллигаторного авто ступает на брайтонский тротуар махонький господинчик, сеньор. Сеньор! Остальные – так, сопровождение, почетный караул. И не просто почетный, но и функциональный. Ну и придется мне пофункционировать, если что, прикидываю, – все до единого при «пушках», скрытых под пиджаком. Не особо и скрытых – говорю же, латиноамериканцы страсть как обожают облегающие костюмы, любая выпуклость э-э… выпукливает.

Да-а, придется…

Не пришлось. Сеньор Вилланова соизволил выразить понимание и расположение. Да, недоразумение. Да, партия рубинов. Да, она предназначалась не сеньору Перельману. Да, сеньор Вилланова знает, что сеньор Перельман ни о чем не подозревал. Да, посредники, конечно, посредники. Да, сеньор Вилланова разделяет возмущение сеньора Перельмана: знал бы, не связывался. Да, сеньор Вилланова правильно понимает сеньора Перельмана и может твердо заверить того: никто и никогда больше не свяжется с этими нечестными людьми, вы только поймите меня правильно, сеньор Перельман. Вы поняли? Чудно! Сеньор Вилланова уверен в честности сеньора Перельмана. ТЕПЕРЬ уверен. Два дня назад такой уверенности еще не было, а нынче появилась. Потому сеньор Вилланова выражает огорчение в связи с недоразумением два дня назад, в связи с недоразумением, в результате которого мог пострадать ни в чем не повинный сеньор Перельман. А также ни в чем не повинный сеньор Боярофф. Нет, сеньор Перельман, рубины – ваши, вы же уплатили за них. Если сведения сеньора Виллановы точны, вы уплатили за них… столько? (Ого! Через плечо Левы цифру я разглядел. Вслух коротышка не произнес, листочек показал. Такую сумму и вслух-то не произнесешь – дыхание перехватит. Ну, Лева!) Рубины – ваши, сеньор Перельман, бизнес есть бизнес. Но здесь был по чистой рассеянности оставлен один пустяк. Сеньор Боярофф, как полагает сеньор Вилланова, мог его, пустяк, обнаружить…

Мог, мог. Забирай свой пустяк сорок пятого калибра, нам чужого не надо. Ничего примечательного, обычный «обрегон», ни инкрустаций, ни каменьев, ни слоновой кости – не антиквариат, а «Русский Фаберже» специализируется на, знаете ли, антиквариате. Но, видно, много висит на этом «стволе», если сеньор Вилланова упомнил о нем.

Сеньор Вилланнова еще раз выражает сеньорам искреннюю и глубокую благодарность. В особенности – сеньору Бояроффу. Сеньор Боярофф правильно понимает сеньора Вил- ланову? Чудно!

Чего ж не понять. Тут и дебил поймет: парней ментам не продал, «ствол» не засветил. Нет, дебил, пожалуй, не понял бы: и красавцев тех двоих за милую душу полиции бы сгрузил, и «обрегон» – туда же. Лева чуть было и не поступил так.

Вот, значит. Сеньоры не откажут сеньору Вилланове разделить с ним скромный ужин в знак взаимного благорасположения? Какую кухню предпочитают сеньоры: итальянскую? мексиканскую? французскую? китайскую? (Только не китайскую! Только не это!). Договорились, мексиканскую.

Лева все не мог поверить, что столь безболезненно отделался. И пока мы обжигались мексиканскими блюдами, ерзал-вертелся: все ему мерещилось ограбление подчистую «Русского Фаберже» колумбийскими бойцами, пока ихний крестный папа отвлекающе ужинает в компании сеньора Перельмана и сеньора Бояроффа. Ну, полный мудак! Сказано тебе, Лева, недоразумение улажено. И благодари судьбу – не порешили за мухлевания с камешками. Знал же, что рубины «замазанные»! Жадность обуяла? И благодари судьбу – сеньор Вилланова ограничился разборкой посредством… посредников (никто и никогда больше не свяжется с этими нечестными людьми). Постигла их, посредников, судьба Гриши-Миши-Л еши, понимаю. (То есть по времени – наоборот, Гриша-Миша-Леша заполучили «галстуки» в точности такие же, как и Левины посредники. Да за что ж они-то, бойцы питерские, заполучили?!) Можно было за компанию и Михалычу повязать галстучек – делов-то! Но своеобразный кодекс у колумбийского крестного папы имелся. Хотя не только и не столько поэтому, понимаю. Первая попытка провалилась по вине Боярова (благодаря Боярову!) – вторая не в кайф, для полиции дорожку протаптывать: красавцы-мерзавцы на заметке, «ствол» опять же.

Так что благодари, Лева, не судьбу, а Боярова Александра Евгеньевича.

Отблагодарил. Эдакой единовременной премией, достаточной, чтобы я мог не опасаться, расплачиваясь за весьма крупные покупки, выбежать из денег, как говорят у нас в Америке. Еще бы! Если бы не я, Михалыч с перепугу ссыпал бы злополучные рубины в багажник кадиллака-аллигатора там же и тогда же: мол, ах это ва-аши? а мы-то думаем-гадаем, чьи, кому вернуть?

А с Карлосом мы нормально посидели. Я рассчитывал: он нас к себе повезет, в гнездо – вот и погляжу, как крестные отцы поживают. Но сеньор Вилланова деликатно выбрал ресторан. Я вам доложу, ре-сто-ран! Имеет место быть. Угол Лексингтон-авеню и Пятьдесят седьмой, там еще чуть пройти… «Oliver’s». Будете в наших краях – рекомендую. Только оденьтесь поприличней.

Посидели-то нормально и расстались вроде нормально. А чего ж тогда за фокусы в лофте на Бэдфорд-авеню?! У Гриши-Миши-Леши, правда, наркоту нашли, по словам Брентона. Когда и где они успели наркоту подхватить? Наркота – не рубины. Но ежели рубины – Колумбия, то наркота – колумбее не бывает. Колумбия. На сеньоре Вилланове свет клином не сошелся, мало ли латины в Нью-Йорке. Но… не люблю я совпадения, не очень верю в них – в СЛУЧАЙНЫЕ совпадения. Жаль, в кабаке мы тогда сидели, а не на новой вилле Виллановы. Знал бы ныне, куда идти-спрашивать, вы не по мою ли душу наведывались, чему обязан? Может, тому, что… Да ну! Хотя…

Не исключено, Карлос, то бишь сеньор Вилланова, вполне говнистый, с комплексом мужика-недомерка. А я, помнится, подпил и его «карликом» одарил. Но ведь как бы по-свойски, знаете ли. Уменьшительно-ласкательный суффикс. Ик. Карлос – Карлик. Станешь ли растолковывать специфику русского языка тому, кто в нем ни бум-бум?! А сеньор Вилланова, естественно, ни бум-бум. И если бы мудак Михалыч тогда не поперхнулся, все бы и ничего. Проблемы? Что вы, что вы! Просто очень остро. Перец. Чили. Ну-ну. Глазенками карлик-Карлос пальнул тогда специфически – мужики-недомерки мнительны и, да, вполне говнисты. Не исключено: я русский бы выучил только за то, что некий Боярофф «карликом» одарил – что бы это значило, а? приласкал, значит? ну-ну! Рубины прощу, карлика – никогда! Ик, говоришь? Уменьшительно, говоришь? Икать тебе, Боярофф, не проикаться. Остро, говоришь? На ножи поставят – поострей будет.

Чушь! Насрать и розами засыпать! (К слову, впервые Перельман выдал эту фигуру речи аккурат после наезда красавцев-мерзавцев, живот прихватило в одночасье, а сортир благовоняет китайско-бояровски. Пардон! Ну, я рассказывал).

Так брел я пешочком из 60-го участка к «Русскому Фаберже», прикидывал: какую маску заранее нацепить, явившись пред темныя очи Льва Михайловича Перельмана.

Для Брентона сгодилась маска униженного и оскорбленного – он стопроцентный американец, ему вряд ли известны принципы японского ритуала-церемониала приветствий, система поклонов: прогибаешься строго по иерархии. Только стопроцентный японец уловит сарказм-оскорбление, если прогнуться перед ним не по его чину, ниже обусловленного вековыми традициями. Все равно что к синюхе у пивларька подчеркнуто обратиться: слышь, многоуважаемый сударь! Брентон – не японец, я и расстарался. И с немалой долей искренности, следует еще раз признаться. Вот и отделался тысячей зелененьких. Могло быть и хуже… А так: иди, парень, но учти! Учел-учел! И подписку о невыезде не затребовали. Не Совдеп. Здесь больше опасайся «подписки о выезде». На все четыре стороны – из страны Бога и моей.

Для Перельмана маска униженного и оскорбленного знакома, он всю жизнь ее носил, не снимая, в Питере. Да и тут от нее не отказался. Приросла? Генное? «Я бедный, многострадальный…». Покажите мне хотя бы одного не многострадального – и я покажу вам, где он врет! Да если я сам найду терпеливого слушателя и начну ему рассказывать, какой Бояров в сущности многострадальный, – от слушателя только и останется что лужа слез. Но ведь не начну, не стану! Тем более в Америке. Как дела? ОК! Кого гребет чужое горе?! Тем более в Америке.

А сгодится мне для бедного-многострадального Левы, пожалуй, маска полусреднего начальника типа «совок». Этакий: что вы тут натворили, пока меня не было?! Исподлобья, мрачно. И все ощущают неясную вину, хотя они-то, все, с утра на рабочем месте, а ты только проспался к обеду после вчерашнего. Нагляделся я еще с детства таких полусредних начальников у отца в «коридорах власти». Да и кто из обитателей Совдепа не нагляделся на эту породу партийных безработников!

А до Левы я решил пройтись все-таки в первую очередь. Опять же рядышком, на девятом Брайтоне. Если, тьфу-тьфу, он уже не погасил огни «Русского Фаберже», не опустил жалюзи и не отправился в свой Квинс, до дому, до хаты.

Глава 3

Не отправился. Огни не погасил. Хотя поначалу я чуть не матюгнулся: жалюзи опущены! У свистал, хрен многострадальный!

Не усвистал. Неонка над входом погашена, однако внутри – свет. Тут-тук!

– Кто там?!

– Я!

– Вы только поймите меня правильно, кто – я?

– Бояров, чтоб тебя!.. Кто же еще!

– Его нет. Он сегодня не приходил.

– Он пришел. Я здесь! Лев, ты что – дюбнулся? Крыша поехала?! Открывай!

– Какая крыша? Какая может быть крыша?! Вы о чем?!

– Лев-в-в! Не держи меня за идиота и не строй идиота из себя. Ты что – надрался? Или бабу прячешь? На рабочем месте, ай-яй-яй! Открывай сам! А то… сейчас поймешь меня правильно. Ты понял, нет?!

– A-а, Са-а-аша! Это ты?! А я никак не пойму, кто это! Момент, момент! Где же ключ? Куда мог задеваться?.. Момент, Саша, момент… Был же только что…

Я легонько провел гияку-цки в двери, будто в макивару. Легонько. Не чтобы вышибить – чтобы дать понять: поторопись, старый хрыч, и не морочь мне голову! Лева – и не признал Боярова по голосу! Лева – и затерял ключ!

Наконец, он открыл. Моя маска «совок-мрак» пришлась очень к месту. А место Лев Михайлович Перельман определил Боярову… на пороге «Русского Фаберже». Оно конечно, не такие преграды доводилось сметать с пути – подумаешь, рыхлый, подушечный Лева! Но – не противник передо мной, не враг. Михалыч. Хозяин нашего салончика-магазинчика, работодатель. Не понял, Лева! Я тебя что-то не понял. Объяснись!

Объяснился. Стал для меня Перельман не работодателем, а работоотнимателем. Я уволен. Он пытался быть строгим, непроницаемым, бесстрастным. Но то и дело оступался в тональность «я бедный, многострадальный…». Мол, я тебе, Саша, очень многим обязан – и по Совку, и по здесь. Ты, Саша, тоже очень многим мне обязан, только пойми меня правильно, – и по Союзу, и по здесь. Но обстоятельства неожиданно сложились таким образом, что… Выходное пособие вот… Извини, Саша, в конверт не помещается. Зато много. Наличными. Тут двадцать тысяч. И не ты, Саша, меня не устраиваешь, просто обстоятельства сложились таким образом… И «Русский Фаберже» придется вообще закрыть на… какое-то время. А о работе ты, Саша, не беспокойся, Лева Перельман никогда не бросает друзей, вы только поймите меня правильно. Вот визитка – Арон Берман, очень хороший Левин приятель и вообще человек хороший, у него офис в Квинсе, а делать надо то же самое, что и в «Русском Фаберже», и от дома тебе, Саша, недалеко… Лева Перельман сегодня весь день ждал Сашу: чтобы сказать ему… Лева Перельман все понимает, но таким образом сложились неожиданные обстоятельства, что…

Может, Лева Перельман и все понимает. Но я – нет. Что- то тут не так. Да не что-то, а все не так!

– Лев! Наехал на тебя кто-нибудь? Ты скажи. Карлос опять объявился? Или Буткина с Белозеровым весточку с воли прислали? Или, ха-ха, гэбэшники и здесь достали? Ты скажи. Я эти проблемы на раз! Ты только скажи – и дальше не бери в голову. Лев! Насрать и розами засыпать! Н-ну?! Лев?!

Нет-нет, никто не наезжал. Просто обстоя…

Ладно, это я уже слышал. Поподробней нельзя?

Поподробней лучше не надо. Ну зачем Саше поподробней! Там сложные коммерческие дела и вообще… Чисто коммерческие, Саша, чисто коммерческие, только пойми Льва Михайловича правильно. Там… вообще!..

Да-а…

Да, я весьма ценю здешнее американское: «это моя жизнь!». Мол, и не вмешивайтесь. И правильно. Но в некотором роде: это и моя жизнь, Лева. Коммерция коммерцией, но держать меня на пороге, но врать про «не узнал по голосу», но тянуть время: «где же ключ?».

– Лев, ты никак бабу у себя прячешь? Покажи хоть!

– Нет!!! Да!!! То есть, Саша, да, женщину. Но, Саша, нет, лучше я показывать ее не буду, ты только пойми меня правильно.

Понял. Правильно. Демонстрация дамы Боярову нежелательна. Причина первая: дама страшна, как сто чертей вместе взятые. Причина вторая: дама замужем, а Леве – бес в ребро. Причина третья: дама – миф, с которым впопыхах согласился перепуганный Михалыч. Третья причина самая вероятная. Лева действительно был в непотребном мандраже. И боялся он не «дамы», а… меня. Если ты, дорогой, «сегодня весь день ждал Сашу», то почему ты, дорогой, сразу не впустил Сашу внутрь, да и теперь не пускаешь, да и боишься больше всего вот чего: а ну как сдвинет Бояров хозяина плечом и пройдет в помещение. Пройдемте в помещение, Лева!

– Отлить-то позволишь? – простецки поинтересовался я. – Или что, «граница на замке»? Я ведь тогда такую лужу напущу перед входом – вброд клиентам не перебраться будет!

– Конечно, Саша, конечно! О чем разговор! Только по- быстренькому, Саша, у меня очень важная встреча… не здесь. И… уже опаздываю.

– Бизнес? Дама?

– Дама, Саша, дама. Опаздывать никак нельзя, Саша…

Сколько же их у тебя, Соломон доморощенный! Впопыхах же и забыл, что одна дама – здесь? А вторая, значит, – не здесь? Впрочем, он по запарке с чем угодно согласился бы – только уйди, Бояров, уйди! Лева, любой антиквариат, в принципе, дерьмо! Дерьмо, Саша, дерьмо!.. Лева, главные сионисты – в обществе «Память»! Главные, Саша, в «Памяти», Саша!.. (Хотя последнее утверждение не столь бредово, последнее утверждение даже, по сути, верно. Ведь лозунг всей этой ущербной совковой «нашести»: Евреи, катитесь в Израиль!.. Н-ну?!) Да, Саша, да. Только уйди, Бояров, уйди!

Разумеется, я мог пошукать в салоне, подсобки прошерстить, в запасник слазить: кто тут у нас? Однако – не у нас. Я уволен. Из моего здесь – лишь выходное пособие. Остальное – не мое, Левино. А он готов был, видать по физиономии, и систему охраны врубить, вздумай я куда-либо дернуться, кроме оговоренного сортира. Брентоном я нынче накушался, благодарствую, с утра надоел. Частная собственность в Америке – это… ну что я буду Америку открывать!

Лева же встал под дверью и заныл: «Саша, ты скоро? Саша, поторопись, пожалуйста!».

Поторопись-пись-пись. Приободрись-дрись-дрись. В сортире, само собой, никого постороннего не оказалось. И не допустил бы меня Перельман до сортира, окажись там посторонний. Но!

Мне, само собой, далековато до многомудрых детективов: мол, стульчак поднят, ага, стерва, признавайся, что за мужик без меня был, где прячешь?! Стульчак, именно, был опущен – мифическая Левина дама? Но стульчак, именно, был забрызган-уделан – ни одной даме подобное не удастся. Таким образом… мужик. И наш мужик, расейский. Только расейский мужик эдак способен – у западников рефлекс: прежде подними, потом облегчайся. Не зря на сей ерунде киношные детективы преступников хватают… за руку.

– Саша, ты только пойми меня правильно, что ты там делаешь, Саша? Саша!

– «Правду» читаю, мудак!

Нью-Йоркский сабвей – нудный и гнусный вид транспорта. Не стану я распространяться об очевидном: да, грязь, да, крысы, да, шпана, да, никто не объявляет в матюгальник: следующая станция Пионерская-Комсомольская-Коммунистическая. Глаза бы не смотрели. Потому самое рациональное: глаза прикрыть, взремнуть. Особенно если дорогой дальнею да ночкой лунною. Особенно если позади бессонные сутки, а впереди неизвестно что. Впереди, в Гринвич-Виллидж. Марси. Она вполне может и не открыть, не пустить. После вчерашнего-то! Ну-ну. Ладно, в любом случае мне туда. Скажем, «тендерберд» забрать. Надеюсь, не свинтили у него колеса. Как-никак, богемный район, не Южный Бронкс, не Гарлем, не Брайтон… Бояров Александр Евгеньевич не привык сабвеем перемещаться: глаза б не смотрели! Вздремнуть…

… не удавалось. Не из боязни прозевать пересадку и очнуться за тридевять земель поутру на Двести пятой. Не из боязни местной шпаны, изымания двадцати тысяч откупного-перельмановского. Вообще не из боязни чего бы то ни было. Просто раненная осколками «мигалки» задница не позволяла устроиться поудобней. Просто Лева своим заявлением об увольнении если не сразил наповал, то ранил куда серьезней паршивых осколков. Даже три трупа, Гриша-Миша-Леша, на Бэдфорд-авеню – даже это отодвинулось на задний план. Даже брентоновская тягомотина в 60-м участке – даже это отодвинулось. Даже Марси…

Работа. Двадцать тысяч – неплохо, разумеется. Но работа… Думал ли я в Совдепе, что возможно так сокрушаться по причине «вы уволены»?! Какие у Левы возникли претензии?! Ну, прогул! Но я ведь не где-нибудь, а в полиции куковал! Я ведь успел Леве об этом сказать! Хотя… уже после того, как Лева меня уволил – в связи с «неожиданными обстоятельствами». Я-то при чем?! Если на то пошло, у него побольше оснований было в ту разборку с мерзавцами-красавцами сеньора Виллановы. Нанял, понимаешь, телохранителя, а он на унитазе прохлаждается, пока нанимателю, понимаешь, в лоб целят! А если б стрельнул?! Хотя… я ведь подоспел! А и не подоспел – страховка светила, у Левы все застраховано. И прецедент имеется: был случай, писали, сам читал… Ювелирный магазинчик грабанули, а страховая компания отказалась платить: у вас по договору двое сотрудников безотлучно должны находиться на рабочем месте, а в момент налета один из них отлучился в клозет! Владелец магазинчика – в суд. А суд и порешил: страховку выплатить, пребывание в клозете есть пребывание на рабочем месте! То-то.

В клозете, в клозете. Кого же мог прятать от меня Лев Михайлович Перельман? Что за расейского мужика? И как это со мной вяжется? Никак не вяжется! Не замену ведь он подобрал! Где ее найдешь, замену?! ДОСТОЙНУЮ МНЕ. Да я дюжины мордоворотов стою! В любой момент могу доказать!

Нет, не вяжется. Бестолковый клубок, пусть бы ниточка выглянула – а там уж дерну за нее, потяну. Не вяжется ни хрена! Путаница!

… Беверли-роуд… Черч-авеню… Парксайд-авеню… Проспект-парк… Седьмая-авеню… Атлантик-авеню, здесь сабвейная развязка, мне не надо… ДеКэлб-авеню…

Сейчас – длинный, долгий перегон: из Бруклина в Манхаттан, через Ист-ривер. Очень длинный. Очень долгий. И – вот мы и приехали, почти. Пара остановок и – Вашингтон-сквер.

… Они, вероятней всего, подсели на Атлантик-авеню, на той самой развязке. Что ты там, Бояров, говорил? Дюжина мордоворотов? В любой момент докажешь? Пришла пора. Пора! Аккурат дюжина. Аккурат мордовороты. Времени у тебя, Бояров, предостаточно – очень длинный перегон, очень долгий.

Вот что любопытно: обычно эта шпана проходит весь состав насквозь, благо вагоны – не как в Союзе, вагоны сообщающиеся, идут втроем-вчетвером, выискивая подходящего клиента, потом прикалываются чисто по-совковому и дальше куражатся по полной программе… но «моих» была полная дюжина. И что характерно (то есть как раз НЕ характерно) шли они встречным курсом – шестеро с головы состава, шестеро с хвоста. Место встречи… э-э, орлы, нельзя ли изменить? Нельзя. «Моя» дюжина – определил четко. Пассажиров в такую пору – раз-два и обчелся, я – один в вагоне. Синхронно подоспели.

Я засек и ту и другую группу через вагон, сквозь стекло. У меня было секунд десять на предварительную подготовку. Лишь бы «стволов» не оказалось. От пули я еще увернусь, но от дюжины пуль… Впрочем, сабвейная шпана «стволы» на дело не берет, обходится ножами и рожами протокольными. Но «мои» – не сабвейная шпана при очень сильной внешней схожести: жилетки кожаные, шипы, вериги, татуировки, сапожки. Двенадцать разгневанных мужчин. А при Боярове Александре Евгеньевиче – двадцать тыщ баксов. Чем прогневил, орлы?!

Ладно – баксы! Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо. Конец цитаты. «Моя» дюжина, видимо, считала иначе. И явилась по мою душу. Определенно, по мою.

И стратегию, и тактику я за десять секунд выбрал. Не стал дожидаться, пока две шестерки, сомкнутся в точке «Бояров». И ослу каноническому не стал уподобляться: стой посередке и гадай, из какой копны прежде отщипнуть.

Двери-перемычки раздвинулись практически одновременно – и слева, и справа. Схожу-ка я налево!

Метнулся и той же раздвижной дверью прищемил башку первому, флагману, так сказать. «Флагман» хрипнул (шея!) – я приоткрыл-ослабил «тиски» и толкнул тушу назад, на остальных. А сам рванул направо – там, справа, шпана уже одолела дверную преграду и повытаскивала ножи. Ага! Подходи по одному. Есть свои преимущества в тесноте… «Мягкий» блок в зоне дальних ворот, захват, атака-перелом руки, и в грудь – маваши хиджи-атэ. Готов. Минус два.

Понесла-ась! Я качал и дергал эту нищету, старался держать круг, работал группу. Давненько я так не работал. Слева подоспели запнувшиеся бойцы. Да ну, какие это бойцы!

Впрочем, когда мы с ними закончили, я обнаружил: кровь хлещет из меня обильно. Спокойно! Из пальца. Чиркнул кто- то из них по фалангам. Царапина, однако глубокая, кровеобильная. «Моей» дюжине досталось не в пример больше.

Угробить никого не у горбил, но покалечил порядком. Хорошо – не в костюмчике от Кардэна я был (а ведь подумывал приодеться перед официальным визитом! Считай, сутки миновали, а мне все недосуг гардеробчик сменить – снова к мисс Арчдейл и в той же тишетке, в джинсах просторных, в сникерсах… распустяй!). Но мое полуспортивное облачение пришлось кстати. Я бы и в кардэновском-кеннановском управился, но потом никакая Армия Спасения не приняла бы от меня костюмчик на распродажу! Что вы за гады такие! А и в самом деле: что за гады? Ни один из них не в состоянии объясниться сейчас. В лучшем случае – через полчасика. Кто послал? Кто навел на Боярова?

Не случайный наезд – это с первых секунд понятно. Непонятно, кто… Рожи у всех бледнолицые, у троих-четверых глазенки раскосые, негров среди них нет. По ухваткам, по восклицаниям, по приемчикам, наконец, – здешние, то бишь американцы. Не красавцы-мерзавцы Карлоса Виллановы (вот ведь всюду мерещится!), не пришлая брайтонская орава, типа Гриши-Миши-Леши, не русаки.

И что мне с вами со всеми теперь делать, куклы обездвиженные?! В речку побросать? На полном ходу? Протекает речка, а над речкой мост. Речка Ист-ривер, Манхаттан-бридж. Длинный, долгий перегон… Оставить как есть эту кучу-малу? Ну да, и Бояров в центре. Следующая – Гранд-стрит, заскочит припозднившийся пассажир, крику будет, полиция… Интересная у вас жизнь, мистер Боярофф! Поутру вас обнаруживают в компании с тремя трупами – и, естественно, вы ни при чем. Ночью вас обнаруживают в компании с двенадцатью полутрупами – и, естественно, вы ни при чем! Да! Так и есть! Но поди докажи. Не желаю никому и ничего доказывать, полиции тем более. Не желаю в участок, желаю на узенькую улочку Макдугал в Гринвич-Виллидж. Там меня ждут. Если не Марси, то «тендерберд». А в участке – поди докажи. Непричастность к сабвейному побоищу? Тут, грешен, руку приложил. И ногу.

А пройти по вагонам дальше-дальше-дальше? И притаиться-прикорнуть: сплю я, сплю, не видел, не слышал, не скажу. Ага! По капелькам, по кровяной цепочке найдут – кровь не унималась. Я склонился над кучей-малой, выбирая подходящее. Выбрал. С паршивых овец. Отстегнул у одного из них мощный кожаный браслет – на мое запястье маловато будет, но то и требуется. Затянул, застегнул – вместо жгута сойдет. Сдернул у другого перчатку, напялил не без труда на пораненные пальцы. Вроде крови не видать. И двинулся дальше-дальше-дальше.

Обошлось. Никто не заскочил в вагон. Никто не попался навстречу. Время позднее.

От Вашингтон-сквер предпочел пешую прогулку. Там недалеко. Макдугал-стрит. Домишки восьми-десятиэтажные красного кирпича, но кажутся много выше – улочки в Гринвич-Виллидж, пожалуй, самые узкие в городе, ущелистые. Пустынно. Богема, разумеется, гуляла вовсю – для богемы не существует понятия «поздно». Но у богемы хватает благоразумия гулять внутри – в клубах, кафе, барах для избранных. Гулять снаружи – только Боярову взбредет в голову, взбредет же!..

А еще взбрело в голову Боярова: знаю, понял я, Бояров, откуда и как ныне бездыханная дюжина вышла на меня. Мудак Лева! Полный!

А всплыло в сознании как раз по аналогии – прогулка в одиночку по ночным улочкам. Помнится, давным-давно, лет семь назад в Союзе форменная истерика была: прирезали в Нью-Йорке нашего третьего атташе. В ту пору нам только дай повод истерику закатить по поводу американской тлетворности. Газеты наперебой: не случайное убийство, грязная провокация, спецслужбы, уличная шпана не управилась бы с нашим третьим атташе – он у нас отставной подполковник-десантник!.. Другое дело: на кой третьему атташе славное боевое десантское прошлое? знаем мы все этих атташе… Но таким вопросом никто не задался, не обмолвился. Зато грозных нот и разнаипоследних предупреждений было в избытке. А сержант тутошний (может, и лейтенант, типа Брентона) спокойно и сочувственно объяснил нашим тупицам: ваш человек совершил целых три ошибки, каждая из которых у нас в Нью-Йорке часто приводит к… такому же результату. Во- первых, он вышел из дома в супермаркет поздним вечером и в одиночку – его тут же стала пасти банда (если хотя бы двое и у них ножи, то уже банда). Во-вторых, он, расплачиваясь за продукты у кассы, достал бумажник, раскрыл, принялся отсчитывать купюры – пристроившейся за ним банде отлично было видно: там, в бумажнике, еще порядочно! В- третьих, покинув зону контроля (детективами супермаркета), он мгновенно очутился лицом к лицу с бандой и полез за своим бумажником – ваши люди правильно проинструктировали: лучше отдать кошелек, чем жизнь, здесь бандиты в долгие споры не вступают, при сопротивлении сразу втыкают нож. Да, верно, ваш человек не сопротивлялся, но полез за бумажником во внутренний карман пиджака. Третья и самая роковая ошибка! Американцы держат бумажники в заднем кармане брюк, а во внутреннем кармане пиджака – оружие. Конечно, он был неверно истолкован и мгновенно получил удар ножом в живот. Жаль. Сожалею. Но – целых три ошибки, господа!..

Две из трех ошибок имели место быть нынче на Девятом Брайтоне. Явился я к Перельману вполне поздним вечером. И – один. А мудак Лева прямо на пороге «Русского Фаберже» впихнул мне толстую пачку, еще и пояснил громко: в конверт не поместилось, двадцать тысяч. (Чуял ведь я: пройдемте в помещение, Лева!).

Запросто могли меня засечь, пойти по пятам. В надежде выбрать подходящий момент и распотрошить. Мало ли шпаны по Брайтону шляется? Туда-сюда, туда-сюда. Мимо «Фаберже». Двадцать тысяч баксов на двенадцать разделить – тоже не хреново! Вот и…

Другое дело: я – не третий атташе, мне славное боевое (афганское, в том числе) прошлое пригодилось, я – не третий атташе, мне совершать третью роковую ошибку как-то не по чину, я не отступаю, я делаю шаг вперед… а там посмотрим.

Объяснение? Объяснение. Не хуже любого другого. Какого?

Например, до меня в сортире у Левы сидел м-м… сеньор Вилланова с новой партией рубинов. Спелись-снюхались, бизнес есть бизнес. Заслышал карлик-Карлос знакомый голос давнего обидчика-оскорбителя, кровь южная взыграла: Александр Евгеньевич, вы до сих пор живы?! И послал вдогон бледнолицых наемников числом поболее (давний опыт подсказал: необходимо, чтобы числом поболее, иначе неудачно получится).

Например, до меня в сортире у Левы прятался э-э… нагрянувший со служебным визитом питерский чекист в ранге, тьфу-тьфу, полковника Лихарева. Кто помнит мой «первый транзит», тот помнит, возможно, – у Михалыча давняя любовь-ненависть с Комитетом. Расслышал сквозь стеночку псевдо-Лихарев бояровскую шуточку (помнится, я пошутил: ха-ха, гэбэшники и здесь достали!), перестраховаться решил. А то вечно этот Бояров слишком много знает! А то слишком много задолжал этот Бояров одной серьезной организации, у которой длинные руки. Гони должок, сукин сын Отечества! Где там наша агентура, опутавшая щупальцами Нью-Йорк, в частности? Куси Боярова! Фас!

Например, до меня в сортире у Левы скрывалась хм-хм… дама. Он сам признался! И такая дама, какая способна на многое: даже стульчак способна уделать по-мужицки, по-русски. Мужикобаб, потомок декабристов, Хельга Галински. Не пустили даму в дом – на работу к автору заявилась… «работу с автором» провести, очень, знаете ли, по-нашему! В партком на паразита, в партком по месту работы! Затаилась, справедливо опасаясь, что я ей в пятак закатаю («Кто мне писал на службу жалобы? Не ты? Да я же их читал!»), а стоило Боярову уйти – обзвонила приятелей-полюбовников, которых в дюжине двенадцать. Мол, бабена мать, растоптал мою честь некий хрен, бабена мать! Найти и проучить! Он к сабвею пошел, по линии D поедет…

Мало ли «напримеров» можно изобрести, развлекая себя по дороге домой (домой?)… Много. Не умножайте сущностей, кроме необходимых. Принцип Окама. И мой принцип. Лезвие бритвы. Если у вас темно в глазах – значит, либо ночь, либо вам дали по башке. Объяснять темноту пришельцами, которые из вредности выключили Солнце, – лишняя сущность.

Лезвие бритвы. А может, и бритвой меня полоснули по фалагнам. Не успел разглядеть. Блок поставить успел, разглядеть – нет. Уж больно глубокий порез, узкий и глубокий. Перчатка, несмотря на жгут-браслет, набрякла, затяжелела. Не окажись Марси дома, пилить-мучаться мне снова через весь город, ерзая в «тендерберде» израненной задницей, – в Квинс. Если, ко всем сегодняшним прелестям, мою «громовую птичку» не угнали…

Не угнали. (Кто позарится на такое страшилище?!).

Марси оказалась дома. И не у СЕБЯ дома, а, слава Богу, у НАС дома. Еще нынче утром мне от этого дома было отказано. Нет более действенного средства для смены гнева на милость: приползти на последнем (пусть думает: на последнем!) издыхании, сдержанно выдавить, истекая кровью, мол, я пришел только сказать, что я последняя сволочь, и, если хочешь, немедленно уйду!

Куда там! Уйдешь, ага!

– Алекс!!! Что с тобой?!! Кто тебя?!!

Все же и по эту и по ту сторону Океана женщины пусть не одинаковы, но схожи! В смысле первой реакции при виде крови. Казалось бы, с чего им, бабам-то, кудахтать-причитать?! Они намного чаще нашего брата-мужика кровь видят, доля женская такая, а вот поди ж ты!

Крови в перчаточной емкости скопилось – добрый стакан. Хлынуло, брызнуло, заляпало весь кафель в ванной. Полное впечатление тяжелого ранения! Герой Бояров! Я, правда, чуть не испортил все впечатление: нагнулся в ванну, выставил пятую точку перед Марси… И еще там посмотри внимательно, говорю. Похабник! Издеваюсь! Тут же заслужил тычок кулачком по этой самой пятой точке. Завопил, конечно. Осколки все там же, никуда не делись.

Двойная победа. Она-то возмутилась: издеваюсь! А там действительно… Сказал же: посмотри внимательно. И если промывание поврежденной руки, обмазывание раны каким-то целебным коллоидом, наложение стерильной повязки… если весь этот процесс можно сопровождать скептическим пофыркиванием (я думала: рана! а у тебя: фи!), то процесс извлечения осколков из… Он, процесс, волей-неволей провоцирует на шуточки-прибауточки. Взаимные. Домашние. Да-а, с такими ранениями – ни посидеть, ни пройтись, ни пробежаться. Летай. Иль ползай. Конец известен: а как насчет «лежать»?

– Придется только на животе.

– На спине никак, Алекс?

– На спине каждое движение вызывает нестерпимую боль! Меня просто так и подбрасывает!

– Отлично!

– Эгоистка!

– Разумеется! Эгоист!

Иди. Иди сюда. Иди.

Главное, не забыться и не брякнуть бывшую до вчерашней ночи паролем-отзывом «работу с автором».

Та-ак, пошла вторая бессонная ночь…

… А натуральная работа с автором-Бояровым началась у мисс Арчдейл не более полугода назад. Как раз вынужденный перерыв наступил в спортивной карьере Александра Евгеньевича, и как раз пригрел его Лев Михайлович на Девятом Брайтоне.

Брайтонский «бордвок» балуют вниманием не только местные обитатели (ныне местные, в недалеком прошлом – совдеповские). Повадились сюда и настоящие местные, то бишь американцы. Время от времени то там, то сям – парни с видеокамерой, с магнитофоном, глядишь, переводят зазря пленку, запечатлевая алкашей в кафе «Москва», добиваясь у них ответа: как вам сегодняшняя Москва? что вы думаете о Горбачеве после литовских событий? Глядишь, старательно кивают, записывая откровения типа: «Горби из гроби!». Большего из наших иммигрантов не выжать при самом большом желании. Не только потому, что по-английски они ни в зуб ногой – почти пятьдесят тысяч, и между собой только на своем-трехэтажном – но и в силу мгновенно усвоенной привычки держать язык за зубами. Таблоиды отчего-то уверены: русские народы общительны и простодушны. А вот вам летающий хрен! Знаем мы ваши вопросики! «Что думает брайтонская общественность по поводу КГБ, засылающего в Америку преступников под видом эмигрантов? Вот вы, вы скажите!». Совсем сдурели, ребятки?! Ежели я не агент Комитета, то я про это ничего не знаю. А ежели я агент, так тем более скажу, что ничего не знаю!

Они, таблоиды, наивно полагают: достаточно представиться, мол, мы из программы «Теперь об этом можно рассказать» – и удрученная семидесятилетним опытом Совдепа общественность возрадуется, мол, можно?! мол, об этом?! мол, теперь?! Ну-ну. Да будь вы хоть из «Ридерс дайджест», из «Бостон глоб», хоть из «Нью-Йорк таймс»! А вот вам летающий хрен!.

Классический ответ дал Григорий Аврумович Дацковский, администратор брайтонского «Метрополя», когда его допекли вопросом: правда ли, что на днях вас посетила полиция, пытавшаяся отыскать несуществующую бомбу? Аврумыч ответствовал: «А вы у полиции и спрашивайте. Ей видней, приходила она или нет». (То-то, господин Перельман, перенимайте! Пример Дацковского – другим наука. А ты, мудак, чуть сам полицию не вызвал, чуть людей из мафии Карлоса не засветил!).

Я – иной коленкор. Мне скрывать нечего. Я личность известная «транзитами». И чем разговорчивей буду, тем буду целей. Так я считал (тоже порядочный мудак! в смысле, я! но я хоть, в отличие от Левы, порядочный…) до поры, до времени. Пока ко мне не стали отсылать всех и каждого таблоида. Иные честно к бабеной матери отсылают, а брайтонские – к Боярову. Утомительно стало. Рассказывай одно и то же изо дня в день! Они свежачка хотят, а я все пережевываю прошлое. Ибо заикнешься о настоящем – людей подведешь. Вот и ограничивался тыканьем таблоидов носом в жопу, в их собственные публикации: наив! Вы где эту клюкву собирали?! Вот эту, эту: «Среди русскоговорящих эмигрантов преступники зовутся «organizatsija», то есть организация. Если вожакам мафии дают такие клички, как «бык», то капитана русской преступности могут прозвать «kapusta», то есть капустой». Если хотите знать, «организацией» наши блатные никогда себя не кликали. Есть разве слово «контора», но пришло оно к блатным из жаргона гэбэшных органов и обозначает именно эти органы. Впрочем, где большие бандиты, затрудняюсь… Нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма. А за «быка» в адрес совкового «пахана» и схлопотать можно на зоне. Не почетное это звание, оскорбительное. Так работяг-зэков называют. Что касается «kapusta» – «капуста» это просто бабки. Опять не ясно? А, ну да! Бабки – это просто деньги, темнота вы американская-некультурная. Хотя был тут, на Брайтоне, один одессит, сейчас-то он убыл из Нью- Йорка в неизвестном направлении. Тезка мой. Того, да, Капустой вроде окрестили. С его легкой руки на Брайтоне усвоили: если бензин разбавить водой, автомобиль все равно поедет, а платят американцы сполна, им и в голову такое не придет! И «Садко», и «Одесса» поднимались под его, Капусты, чутким руководством. По слухам, уборщица-полька обнаружила в оставленном им дома кейсе триста тысяч баксов наличными и с кейсом вместе исчезла. Ну да, нехило. Но производить за такой пустяк человека в «капитаны русской преступности» никак не можно. И, кстати, если вы, таблоиды, хотели продемонстрировать масштаб личности, производили бы Капусту в генералы, маршалы, генералиссимусы. А то это только у вас: начальник полиции всего Нью-Йорка – капитан. А в России: капитаны ротой командуют, ну батальоном, не больше.

Ах, как интересно, стараются меня разболтать таблоиды! А что вы, мистер Боярофф, можете сказать о сегодняшнем дне Брайтона?! А ничего! Я и кормлю-то вас байками вычитанными. Из того же «Нового русского слова»! Из Александра Гранта. Я и про Капусту разоткровенничался, зная: съехал Капуста из Нью-Йорка, когда будет – не сказал. Что ж я вам, про Кузнецова буду грузить? (Ой, дождется Андрюха, ой дождется! Не от меня, само собой. Мне-то что!.. Он, правда, не здесь, а в Калифорнии обосновался. Но насколько я его знаю-помню по шапочным встречам-знакомствам – и в «Пальмире» гулял! – дождется. В Союзе он торговал товаром, приобретенным на украденные кредитные карточки, за что словил два года. Пристроился на зоне лагерным парикмахером, «сучья должность». А отбыв свое по приговору, мотнул в Штаты, где и напрягся-изобрел простой, как грабли, план. И этими «граблями» огребает не скажу мало… Вот: вызывает из Москвы или из Питера одного-двух знакомых, те прибывают за его счет, но по приглашению третьего лица. В Калифорнии российские гости тут же открывают банковский счет – Андрюха помещает на сей счет десяток-другой тыщ баксов. Если кто сомневается, поясню, но уже не для таблоидов (они и так знают), а для Совдепа: иностранцу счет в США можно открыть вмиг, был бы действительный паспорт и форма, подтверждающая законность пребывания в Штатах. Затем компания идет в магазин, набирает компьютеров, факсов, принтеров – чего подороже… и расплачивается банковским чеком. Продавец звонит в банк, дабы убедиться в кредитоспособности покупателя. Убеждается: покупатель из денег не выбежит. Пли-из! Чи-и-из! И тем же вечером банковский счет ликвидируется, а чек приходит туда через день- два-три. Гости в результате получают свою долю, а Кузнецов Андрюха не спеша сбывает краде… приобретенное! Просто, как грабли! Как мычание!). Не стану я вам, таблоиды, про Андрюху грузить. Вот если он исчезнет, как Капуста, или, тьфу-тьфу, прикончат его очередные гости из России, затеяв разборку, мол, доля не устраивает, – тогда приходите, поделюсь воспоминаниями о незатейливом парне Андрюхе Кузнецове. Только очень раздражает ваше, таблоиды, цоканье, ваше восхищенно-сокрушенное «у-упс!». Какое изощренное мошенничество! Тогда и Лева Перельман – гений!

Он, Лева, мухлюет по-всякому, по-разному. Под липовыми именами получает официальные разрешения на открытие ювелирных лавок – в Далласе, в Сент-Луисе, чтоб подальше. В эти лавки зазывает уличных торговцев любой «ювелирностью», скупает все на корню, расплачиваясь липовыми же чеками. Затем лавочка прикрывается, а Лева (не сам, разумеется, а «посредники») поспешает с добычей в родной Бруклин. Ну и что тут изощренного? Афера как афера, особым умом не блещущая. Правда, и «проколов» пока не было. Разве – с колумбийскими рубинами сеньора Виллановы. И то – Бояров отстоял… А поделись я с таблоидами маленькими секретами Михалыча – хором бы взвыли: какой полет мысли, надо же!

А что касается притчи во языцах, что касается ужасной «брайтонской мафии», то, сколько можно повторять, нет ее и быть не может. Мои соотечественники мошенничают, воруют, грабят, даже убивают (бывает, бывает!) – но при совершении чисто мафиозных преступлений (от набивших оскомину махинаций с бензином до штамповки фальшивых долларов, до «наведения мостов» из Средней Азии в Нью Йорк, героиновых мостов) они, соотечественники действуют не слаженной национальной группировкой, а отдельными контрагентами итальянской, азиатской, той же колумбийской мафии. При основательной текучести кадров это не мафия, а дезорганизованная преступность. От пяти до двадцати бойцов могут объединиться для конкретной темы, но потом разбегаются в разные стороны. Оно и понятно! Русская специфика, национальный характер! Мафия – это строжайшая иерархия, это железная дисциплина, это беспрекословное соблюдение законов (пусть собственных, но суровых). Ну и покажите мне русского, который хоть разок в сердцах не послал к чертям собачьим своего шефа. Покажите мне русского, который хоть разок не слинял по уважительной причине «позвали, налили!». Покажите мне русского, который хотя бы знал все законы, а о соблюдении речи и вовсе нет. Покажите – и я соглашусь, что брайтонская мафия существует. Да существуй она, дня бы не прожить Боярову на Брайтоне – после питерских подвигов, после логического конца группировки Мезенцев-Грюнберг. Могу устоять против одного-двух-двенадцати, но не против организации. Сколько бы ни было соперников, они управляются эмоциями, ничто человеческое им не чуждо. А организация – механизм, человеческое – чуждо…

Так что, вероятно, и прав начальник нью-йоркского отделения ФБР Джеймс Фокс: «советские очень склонны к жестокости, а сравнивая условия жизни в американской тюрьме с русскими тюрьмами, им нечего терять…» (читайте, таблоиды, собственную прессу!), но от этого наша русская мешпоха не становится мафией. Одиночки, да, имеются в наличии. И представляют определенную опасность: в основном, заезжие – они не значатся в полицейских архивах и моментально испаряются из страны, сделав дело… Дело – чаще всего убийство. Гастролеров из Союза вполне устраивает гонорар в три тысячи баксов, по нынешнему курсу – целое состояние в России. Американский же профи за три штуки и канарейку соседскую не подрядится придушить – себе дороже обойдется. Но на то и заезжие: прибыл-нагадил-убыл. А мы-то зачем станем гадить? Нам здесь жить, нам и без мафии неплохо. Ясно?

Им, таблоидам, не ясно. Если все так, как рассказывает мистер Боярофф, то и не особенно интересно получается. И тогда зря, получается, они, таблоиды, толкутся на Брайтоне. А кто признается, что он – зря? Тем более таблоиды! Это такие… репортеры. Их, таких, в Штатах – выше крыши. Тоже, конечно, профессия. Чем не занятие: в навозной куче роясь, искать жуткую жуть. Имя им – легион. А в Совдепе – один-единственный (вот и возомнил, дешевка, что дорогого стоит).

Мисс Арчдейл оказалась не таблоидом, не дешевкой. Хотя, как рассказывала мне позже, пошла сначала проторенной дорожкой: «теоретический курс», то есть отчет президентской комиссии по изучению организованной преступности, обзорная статья в «Нью-Йорк таймс» (Селестин Болен и Ральф Блументал), затем «поименованные источники» – пресс-секретарь городского полицейского управления Сьюзен Тразофф, ее коллеги Джозеф Великетт из ФБР и Джон Дод из Управления по борьбе с наркотиками, наконец, достославный Брентон… Теория без практики мертва. А практику мисс Арчдейл избрала следующую: не микрофонные наскоки, а житье-бытье на Брайтоне. Чего, думаю, этой птичке надо? Не ФБР ли подсадило невеличку на Девятый Брайтон? А что? Запросто! Отчаялось ФБР плакатики-бумажки наклеивать, призывать к сознательному сотрудничеству русскоязычную общественность: поделитесь «значительной информацией о деятельности разведывательных служб, направленной против интересов Соединенных Штатов Америки». Отдохнуло ФБР от мысли пробудить чувство долга у новоявленных граждан страны Бога и моей. Вот и запустило на Брайтон спецагента. Ну конечно же поближе к местонахождению некоего мистера Бояроффа: читали, небось, изучали «транзиты», сомнениями мучались, мол, не бывает так, либо врет беженец-Боярофф, либо не все говорит, ох не все!

А я все сказал. Я этой рыжей тростиночке, когда она в «Русский Фаберже» наведалась, сказал такое, что до сих пор краснею (я – и краснею! кто Боярова хорошо знает, тот может вообразить, каких высот мата достиг Бояров в тот момент, если даже он сам до сих пор краснеет). А просто надоели, до печенок достали таблоиды, а тут еще спецагент, прикинувшийся таблоидом, бабена мать!

Плачущего большевика не видели? Не пробегал? Не водятся такие? Ну так я вам скажу: плачущий спецагент ФБР – и вовсе нереальное зрелище. А значит, Марси – не спецагент. После моего «большого боцманского загиба» она развернулась на сто восемьдесят и где стояла оттуда пошла, с порога «Русского Фаберже» на свежий воздух, а то в салоне воздух загустел от моего «загиба» до кисельной концентрации. Казалось бы, задача выполнена, своего добился: послал – пошла. Однако по спине вижу (что тако-ое?!) – плачет. За таблоидами такое не водится. Не говоря о спецагентах.

Короче, нагнал ее уже на улице (Лева Перельман вслед орет: «Саша! А как же я!». В смысле, куда вы, Александр Евгеньевич, с рабочего места?! Вдруг именно сейчас налетчики налетят!). Рабочее место – да, свято. И пусто не бывает. Я только на минутку – справедливость восстановить. Был несправедлив, был не прав… Ладно, не умею я извиняться, через два часа встречаемся в «Садко», там и поговорим.

Маленькая собачка до старости щенок. Мисс Арчдейл тридцати лет от роду. Есть такие детские мордашки – сплошное очарование, рыжики, курносость, рот до ушей. Смотришь на такую пацанку и невольно скорбишь: это ж в какую лахудру-уродину ты, пацанка, израстешься годиков через пять- семь-двадцать, куда что денется!

А у Марси никуда и ничто не делось. Тридцатник – вполне зрелый возраст для дамы. А внешность – Бэмби. С учетом очарования чисто детского, за вычетом угловатости и нескладности чисто детской. Впрочем, я не мастер расписывать прелести. Одно скажу: Марси – того самого редкого типа… Типа: на первый взгляд ну ни кожи, ни рожи, а потом – ух ты! Более распространенный тип: на первый взгляд ни рожи, ни кожи, а потом выясняется, что так оно и есть. Или не менее распространенный тип (в Штатах – да): сразу – ух ты!., а потом выясняется – манекен.

Марси то ли училась, то ли преподавала в Хантер-колледже, это на Манхаттане – угол Парк-авеню и Шестьдесят восьмой. Если кого раздражает адресная подробность, ничего не попишешь: я терпел и вам велел. Знай и люби свой край. А я на этом углу бывало по часу, по два выстаивал, чтобы Марси встретить после занятий – у нее, если по-нашему выразиться, ненормированный рабочий день. Не выстаивал, а высиживал, строго говоря, – в «тендерберде». Она – эксперт.

Или готовится им стать. Есть такая категория должностей: эксперт по… Причем ты вполне можешь еще учебу в колледже домусоливать, в газетке статейки тискать, просто дурака валять, но – ты эксперт. «Question Authority»… По разному переводится. Но и как: «специалист по вопросу». Точка.

Марси специализировалась по вопросу «все о преступности». Зачем, спрашиваю, тебе это? В менты собралась? В адвокаты? В прокуроры? В секретные агенты? В крестные отцы (то бишь в матери)? Нет, отвечает, просто интересно. Аргумент! Вы, говорю, нация прагматиков, при чем тут «просто интересно»? А это, отвечает, и есть прагматизм: всерьез заниматься только тем, что просто интересно. Аргумент! То-то здесь даже помощник старшего черпальщика на говночистке гордится своей должностью: он пришел на нее, на должность, исключительно потому, что ему «просто интересно». И ведь так и есть! Нам, совкам, не понять (мозгами – да, душой – нет), мы волей-неволей престижность мысленно определяем. Даже уже будучи здесь, даже на Брайтоне, распустяи расейские!

Так я и курсировал: надоест американский прагматизм – бегом на Брайтон-Бич, подступит к горлу совковое распустяйство – бегом с Брайтона на Гринвич-Виллидж, к Марси.

А вывалил я ей все. Кроме тех рассказок, само собой, которые повредили бы реальным людям здесь. Начал с того, что выдал ей слова песни «Мурки» за структуру организации «русской мафии» в Нью-Йорке. Усмехаясь: тебе «просто интересно» – вот и слушай. А кончилось тем, что всю подноготную вывалил. И про первый «транзит», и про второй «транзит» – и не то, что наболтал в свое время фрау Хельге Галински, а в подробностях, как на самом деле было. При размышлении здравом: ревность. Мол, чего ты в библиотеке засела, чего тебя силком из колледжа не вытащить?! Нашла, тоже мне, тему! нашелся, тоже мне, эксперт! Да я, если хочешь знать, такого понарасскажу, какого вашей Америке и не снилось! Если хочешь знать…

Она хотела знать. А я ревновал (кто с Бояровым был близко знаком, тот оценит: ничего себе, влип Бояров, втрескался наконец-то Бояров и ревнует?! кого?! к кому?! да-а уж, Бояров!) – да-а уж. Вот такая… хм… приключилась. А ревновал я себя – к себе. Я для нее кто? Мужик? Или источник информации «просто интересной»?

И вроде бы небрежно повествуя о похождениях настоящего крутого мужика Боярова, ловил себя на мысли: я ли ее занимаю или моя прежняя среда обитания?

Например, про чечню, про Беса, про «печень по-русски». А она: чечня – это кто? И не отделаешься пояснением: это такие меленькие-смугленькие-злобненькие, я их всех победил. Велик ли подвиг, ха! И начинаешь:

– В Москве – три крупные чеченские группировки. Центральная, автомобильная и останкинская. Структура четкая: лидер (Бес, например, лидер), старшие боевые, боевики, люди на подхвате. Группы тесно взаимосвязаны, имеют свой общак: на адвокатов, на подкуп осведомителей-ментов и осведомителей-комитетчиков, на поддержку семей арестованных. Взятка в миллион рублей за освобождение соплеменника – дело заурядное. Так что представь, сколько всего может быть на общаке. У столичной чечни своя объединенная служба контрразведки и безопасности. Курирует ее некий Ахмет Мусаев, он безвылазно обосновался в гостинице «Белград». Кроме того, в их распоряжении около пятисот конспиративных хат по одной только Москве. В одной из них мне пришлось побывать. И если бы не Камиль… ну я уже рассказывал. А некоторые хаты используются исключительно как почтовые ящики – для связи. Хаты и еще ресторан «Каштан». В «Каштане» можно навести справки о любом чеченце, гуляющем по столице. При условии, что ты – земляк, разумеется. А когда возникает реальная угроза, чечня объявляет экстренный общий сбор. Вот осенью девяностого, кажется… или весной… неважно! Короче, есть такая ивантеевская группа – она и наехала на кафе «Восход», полегло три чеченца. Тут же на Кольцевой дороге собралось более пятисот бойцов – пяти лидерам русских группировок вынесли смертный приговор. Добровольцы на Коране и хлебе поклялись привести в исполнение. Им в момент собрали пять миллинов рублей на юридическую защиту и на поддержку семей на время предполагаемой отсидки. А вызвалась, в основном, молодежь – после таких акций они сильно приподнимаются в структуре общины. Доподлинно судьбу всех пятерых не знаю, врать не буду, но то, что все пятеро надолго залегли на дно – это доподлинно. Кто из них остался жив – не в курсе. Но вот Тихона, нашего питерского, – его еще за год до того грохнули и глазом не моргнули. Я рассказывал тебе… Полиция? Какая полиция?! Менты, что ли?! Не смеши! Чечня не признает воровских традиций, воров в законе не признает! А ты говоришь: полиция! Ха! Видел я одного мента собственными глазами – и тот у Беса на посылках…

В общем, поясняю-объясняю. У Марси глаза горят-разгораются. А я сам себе думаю: то ли она отдает должное Боярову, который умудрился из чеченской передряги живым-здоровым выбраться… то ли она в азарте исследователя-эксперта: вона сколько свежей-нетоптанной информация, «все о преступности», Америке и не снилось!

И – отзвонила как-то мне в Квинс (я уже в Квинс тогда перебрался):

– Алекс, ты меня сегодня не встретил…

– Да, – говорю, – недосуг было. День очень насыщенный!

– Как раз тот день, когда сеньор Вилланова почтил визитом «Русский Фаберже», а после почтил приглашением в кабак, н-неудобно отказать, Лева изнылся: «Только не оставляй меня, Саша, только пойми меня правильно!».

– Алекс… – говорит через долгую паузу, – ты… приедешь?.. Ты не хочешь приехать?

– Что, – сорвался в сердцах, – опять работа с автором?! Поздно! Поздно уже. А мне еще возвращаться придется.

– А ты… – замерла на краю еще более глубокой паузы… и перепрыгнула:… не возвращайся.

Классик на то и классик: чем больше женщину мы меньше…

Одно дурно: никогда не повторяйся, Бояров, – боком выйдет. А я и не повторялся – непроизвольно получилось: работа с автором обрела постельный смысл, домашний пароль-отзыв. Ничего общего с бабомужиком Хельгой Галински. С ней я – по расейскому распустяйству: надрался в стельку – трахнул, а с Марси… что я буду распространяться! Если угодно, из американского прагматизма: «просто интересно». И настолько сильный интерес (и взаимный, взаимный!), что шел я к ней вчера, хихикал от смущения: мол, ну Бояров, лимита ты нью- йоркская, женишься на коренной американке, проблемы с «пропиской» (в смысле, с гражданством) отпадут сами собой.

Тут откуда ни возьмись…

В общем, выхожу из душа – Марси трубку телефонную к груди прижимает, глазшци у нее… как тогда в «Русском Фаберже», когда я обложил ее по-черному.

Проблемы? Бодро интересуюсь. Какие-такие вдруг проблемы?! Теперь-то!

Проблемы. Был звонок. Хельга Галински. Могу я услышать Алекса Боярова? Извините, нет. Он занят. Очень занят? Очень! (Не скажешь ведь: он в душе!) А, ясно. Работа с автором, не так ли? Извините, что отвлекла.

Да уж, проблемы! Никогда не повторяйся, Бояров. Дурно.

Откуда эта бабомужик узнала, где я?! Откуда вообще всплыла?! Откуда ей известно про «работу с автором»?! На первые два вопроса я и сам затрудняюсь дать вразумительный ответ – сам представления не имею! А на третий вопрос тем более затрудняюсь дать вразумительный ответ – именно потому, что имею очень полное представление. А ответ держать перед Марси…

Марси – это бог войны, да? Вела она себя по-божески – в строгом соответствии с мифологической агрессивностью. Предыдущей ночью.

А нынче ночью язык у меня не повернулся затронуть тему, с которой я пришел сутки назад (еще вчера – полноценный, уже сегодня – безработный). Да и не мир это. Перемирие: надо заняться ранеными, подлечить… а там… посмотрим.

Лучшее лечение – известно. И для внутреннего, и для наружного использования. Лекарство. Нам растираться не к чему!

Есть ли? Весь скотч я выхлебал у Марси еще вчера. Не посылать же хозяйку дома в столь поздний час на улицу. Неровен час – прицепится кто, а мисс Арчдейл отнюдь не отставной десантник, соплей перешибут. Отставной же десантник, то бишь гость-Бояров, сама видишь, нетранспортабелен. Что там у нас в баре? Покрепче. Доставай, доставай! Ну, водка так водка. О, «Маккормик»! Годится!

– Алекс, ты разбавь. Вот апельсины…

– Баловство.

– Но нельзя же так! Невозможно!

Эх, расейским-семейным повеяло!

– Почему нельзя? Смотри: оп! Х-хы! А ты: невозможно!

– Алкач! – что выучила по-русски, то выучила.

– Алкач я, алкач! И ходок!

– Что?

– Это я так, это из одного фильма. Нашего. Ты не видела.

– Тогда мне тоже… Но с джусом.

Бессонная ночь. На сей раз в том смысле, который меня устроил. Да и Марси тоже. Весьма.

Включи какую-нибудь музыку. Просто как фон…

Don’t Be Cruel ’Love Me Tender ’Loving You’…

Глава 4

… That’s All Right!., My Baby Left Me…

Я направился в Квинс. Давно мы дома не были! Пыль протереть, цветочки полить, знаете ли.

Не заснуть бы за рулем. Погонял по волнам приемничка – сплошной Элвис. Печальная дата! 16 августа! Толпы паломников заполонили Мемфис! Четырнадцать лет назад здесь скончался Король! Он жив!.. По сути дела надо бы печалиться, а я пою, а я пою.

Голоса диск-жокеев источали энтузиазм, оптимизм, маразм. Человек помер, а они ликуют, будто не на поминках, а на крестинах. Впрочем, жизнь продолжается. Меня бы так хоронили и помнили! Хотя торопиться не стоит, я еще поживу. Если не перестану клевать за рулем и не впилюсь во что- нибудь бетонное-железное по пути. Надеюсь, это единственное условие того, что жизнь (бояровская) продолжается… All Shook Up.

Вот и Квинс. Если вы все же подвержены ностальгии, селитесь в Квинсе. Если Прибалтика для вас – тоже родная сторона, как бы там ни блажили вежливые максималисты («Оккупанты, вон!»), селитесь в Квинсе. Если ваших средств хватит, чтобы снять студию в муниципальном доме Старой Голландии, селитесь в Квинсе.

Вот и Квинс. А для меня, взращенного на аксеновщине, – пора, мой друг, пора! – Таллин и есть родная сторона. Сколько пропито в «Кянну Кукк» на Вильде! А в «Кунгла»! А в «Олимпии»! И что характерно – под сопровождение того же Элвиса: All Shook Up, I Got Stung!.. Да, я потрясен! Да, я ужален! Ну, полный Запад!.. А поколесив-помотавшись по Штатам, посетил Леву Перельмана в его частных владениях, в Старой Голландии Квинса – надо же условия тело- и ан- тиквариатохранительства обговорить! – и снова был потрясен-ужален: ну, полный Восток! В смысле, полный Таллин! Полный… абзац!

Нет, не Вышгород, не шпили, башни, флюгеры – а стрельчатые порталы, трехэтажные игрушечные домики, нижний город. Альпийские лужайки, дорожки аккуратные, чистота, зелень. Не сравнить с Шипсхэд-бей, где мне пришлось вести чердачное существование. Не сравнить с Брайтон-Бич, куда мне придется ежедневно ездить на работу (если мы с Левой сойдемся в цене: «Саша, вы знаете, как я вас ценю! Саша, вы только поймите меня правильно, больше меня вам никто не заплатит!»). Сравнить можно разве что с Таллином, только здесь зелени побольше.

И как только мы с Левой сошлись в цене Боярова Александра Евгеньевича, и как только Бояров Александр Евгеньевич утвердился в стабильности заработка… В общем, отыскал я себе уголок, где можно укрыться и от американского прагматизма, и от российского распустяйства одновременно. Конечно, моей снятой студии далеко до частного домика Левы, как… Левиному домику далековато до нью-кеннановского особнячка Лийки Ваарзагер, но – каждый на своем месте… далее по тексту генсека двухгодичной давности.

Неужто теперь придется отсюда съезжать? О стабильности заработка речи нет после вчерашней речи Перельмана. Двадцать тысяч – это единовременно, а дальше? В дело их вложить? Зал арендовать, учеников набрать? Или самому тряхнуть стариной – на татами вернуться? Не знаю. Пока не знаю.

Делай шаг вперед, по Боярову.

Не делай ничего, по мисс Арчдейл.

Печальная дата! 16 августа! That’s All Right. Жизнь продолжается, Приехали, Бояров. Квинс. Форест-парк. Паркуй «тендерберд». Живу я здесь. Пока живу – надеюсь.

Я сделал шаг вперед и – остолбенел. Это кто ж такой буйный меня навещал, пока меня здесь не было?

Погром в студии был знатный. Переломано все, что ломается. Изрезано все, что режется. Разбито все, что бьется. Разорвано в клочья все, что рвется. А по стеночке – размашистая фразочка, краской красной из баллончика: iNo seas copullo!

Да уж! All shook up! I got stung! Печальная дата! Я настолько потрясен и ужален, что кое-кому придется очень скоро печалиться не только и не столько по поводу кончины Пресли! Очень скоро придется! Как только выясню: кому!

Все это сильно смахивало на еще тот погром – учиненный джигитами-джумшудовцами в квартирке тезки-Сандры на Кораблестроителей. Давненько. Здесь тоже: не искали что-то, а бомбили-крушили, демонстрировали – впредь тебе будет урок!

Н-ну, тут-то я матерый двоечник, уроков не усваиваю! Чем же я так достал карлика-Карлоса?! И где-как мне достать карлика-Карлоса в прямом смысле?! Иных испаноязычных знакомцев у меня нет. Не умножайте сущностей, кроме необходимых. Не сам сеньор Вилланова, понятно, здесь буянил, но его красавцы-мерзавцы. Выпороть бы вас! Взрослые дяди, а на стенках пишут! И что пишут!

Впрочем, показательной поркой не обойтись. Команда у папы-Карлоса посерьезней будет, чем сабвейная дюжина шпаны.

Я дотянулся на кухне до вентиляционной решетки, снял ее и нащупал-достал… «Томас». Я почему в свое время выбрал именно его? Он чем-то наш ПСМ напоминает. Легонький, самовзводный, малогабаритный. Привычно как-то. Да к тому же калибр вполне, вполне! Для таких размеров и – 45. Вполне! Калифорнийский. Я его в самой Калифорнии и приобрел. Как раз там в финале положил одного крупного специалиста по таиландскому боксу. Стрекозел! А весь зал, разумеется, ревел-болел за своего. Вдруг слышу: «Саня! Класс!». По-русски! Андрюха Кузнецов. Тот самый, который с банковскими счетами химичит, я упоминал. Ну, мы с ним посидели, конечно, крепко. Он и говорит, мол, как же так, без «пушки»?! И в Питере-то без «пушки» вечерком с собачкой во дворик не выйти, а в Штатах, да тем более в Калифорнии, да тем более растерзав на ринге фаворита, на которого ставили!.. Ты что, Саня! Дикий Запад! Ты что! П’шли вооружаться! Я тебе сам выберу!

Ну, по пьяни мы и п’шли. Только выбрать я сам выберу. И какой русский не любит игрушек! А для человека, всю жизнь прожившего в Союзе, пистолет – не повседневная личная вещь, не привычное средство самообороны, а именно игрушка. Вообще-то надо отдать должное мудрости и дальновидности советского заботливого руководства, наложившего запрет на ношение-хранение огнестрельного оружия. Ежели при той жизни, какую оно, руководство, устроило гражданам собственной страны, еще и «стволы» легализовать, перебили бы друг друга от избытка чувств.

Выбрал я «томас». Не как средство самообороны, а действительно игрушка что надо. Все честь по чести. Лицензия. Картонно-розовая карточка:

«Эта лицензия выдана на следующих условиях:

1. Она действительна до момента ее изъятия.

2. Она может быть изъята в любой момент.

3. Она УТРАЧИВАЕТ СИЛУ в случае порчи или внесения изменений в текст. Владелец УТРАТИВШЕЙ СИЛУ лицензии несет ответственность в соответствии со статьей 1897 Уголовного кодекса.

4. Она дает разрешение на постоянное ношение или ______.

5. Для ношения дополнительного оружия требуется дополнительное разрешение.

ПОДПИСЬ ВЛАДЕЛЬЦА: Александр Бояров.

Марка: «Томас». Калибр:45. Номер: 471309. Отпечаток большого пальца…».

На обороте, как водится, дата, адресные данные Александра Е. Боярова, возраст-рост-вес…

Но я своим «томасом» поигрался-поигрался, а носить не стал. Ну его! Еще выстрелит. Необходимую самооборону я уж как-нибудь обеспечу иначе. Все же советского раба нам еще выдавливать из себя и выдавливать: оружие? криминал! Запихал на кухне за решетку вытяжки – пусть лежит, может быть, и не дай Бог, пригодится. Хотя казалось бы! Усвой триаду: никогда не стреляй в безоружного; никогда не стреляй в человека дальше семи метров; никогда не стреляй в спину! Усвой – и носи на здоровье при себе пусть даже «стингер», если не надорвешься и если лицензия имеется.

Однако пришло время держать игрушку при себе. Колумбийская братия Карлоса Виллановы при встрече будет отнюдь не безоружна, красавцы-мерзавцы при встрече не станут соблюдать семиметровую дистанцию – уж я постараюсь познакомиться поближе и лицом к лицу, спиной ко мне поворачиваться не надо, это дурной тон, плохое воспитание. Ну я вас всех воспитаю! Печальная дата, карлики! Jailhouse Rock!

Да, точно: не искали, а громили. Иначе «томаса» бы нашли, уволокли на всякий случай. А я и не прятал его толком. Лежит и лежит, пригодится. Вот и пригодился!

И что здесь можно искать, и где здесь можно спрятать? Студия! Это такой… тип квартирки. Входишь – коридор: справа стенка, слева санузел, кухня. Проходишь коридором и – комната. Одна. Все. И прятать негде. Компьютер простенький, тахта, макивара, стенка шведская, кресло, бар. Все.

Входишь – коридор. И – ну барда-ак! Главное, дверь-то была заперта. Не взламывали, не отжимали, ключик подобрали. Отомкнули, вошли, напакостили, ушли, замкнули. Аккуратисты!

Полицию вызывать? Оказать добровольное содействие властям? Если Гриша-Миша-Леша поплатились за наркоту, а галстуки им «повязали» именно в бояровском лофте по чистому совпадению – не потому что лофт именно бояровский, а просто потому что живут они там… жили… то теперь совпадение иного рода, и очень не чистое совпадение. Ох, не чистое!

Чем я так очаровал колумбийскую братию? Между Шипсхэд-бей в Бруклине и Джамайка-авеню в Квинсе – дистанция огромного размера. Поди растолкуй нюансы полиции Квинса! Тем более когда она свяжется с коллегами из Бруклина, и брайтонский Брентон возьмется напоказ недоумевать: вы же уверяли, мистер Боярофф, что понятия не имеете ни о колумбийцах, ни о сеньоре Вилланове!.. А там глядишь, спустя двадцать четыре часа подсоединится ФБР – полсрока им отпущенных полиции сорока восьми часов миновало. Мне это надо?

А что мне надо? Явно какое-то недоразумение! Надо объясниться. По-хорошему. На авторитете. Без привлечения полиции. Мафия не любит, когда объясняются с привлечением полиции. Впрочем, отнюдь не помешает блефануть: я-то день-деньской проторчал вчера в 60-м участке – вдруг мне язык развязали на предмет карлика-Карлоса? вдруг я сам нечто намотал на ус по поводу планов полиции в отношении карлика-Карлоса? вдруг Боярову есть что шепнуть на ушко сеньору Вилланове?

И где мне искать колумбийского «отца»? По барам шляться с оригинальным вопросом: мафию не видели? такие меленькие-смугленькие-злющие, на чечню похожие, только более раскосые…

Или к Леве Перельману: адресок случайно не оставлял по дружбе сеньор Вилланова?.. Шел бы Лева в задницу! Прихожу на работу я в пятницу, посылаю начальство я в задницу. Канонические строчки – и по существу неистребимо совдеповские! Послал начальство, тогда зачем на работу приходить? Ты его, начальство, послал уж тем, что не пришел… Да и нет у меня работы. Не пойду к Перельману – гордость паче унижения, если угодно. Мол, Лева, я тебя вчера верно понял? Или ты, Лева, вчера не в духе был? Мне приступать к обязанностям, Лева?.. Шел бы Лева в задницу со всеми сложившимися обстоятельствами. А тебе бы, Бояров, о новой работе задуматься. Кстати, не мысль ли?

А что? Прокатиться на «тендерберде» к Бороу-парку, а то и прошерстить тусовку поденщиков на Лонг-Айленде за кварталами жилых домов – там такая тенистая, извилистая дорога, и вдоль дороги… стоят… А то и далеко ездить не надо: в самом Квинсе, на автостоянке близ церкви еще одно популярное сборище – вечно сальвадорцы-повстанцы околачиваются в бейсбольных кепках и свитерах распоследней свежести. И прокатиться не в качестве дешевой рабсилы, а в качестве капризного нанимателя. Единственное что – не удастся мне гардеробчиком соответствовать, весь гардеробчик – «Барберри»! «Кардэн»! – будто свора щенков-ризеншнауцеров терзала. По одежке встречают, да-а… Зато никого не спугну: мол, парень многих спрашивает, но никого не нанимает – не подстава ли, не из службы ли он иммиграции и натурализации, и прикинут по фирме, линяем, парни! Свой я, свой! Мне просто нужны работники, не мне, а хозяину! Хозяин мой, сеньор Вилланова недавно новую виллу отгрохал – в Нью-Джерси (помнится, что-то такое говорил карлик- Карлос про Нью-Джерси на званом ужине, мол, надумаете в гости – милости просим… а Лева вздрагивал и косил дурным глазом: благодарствуйте, непременно, как только выдастся свободный денек!). Может, кто из вас там вкалывал? Хозяина очень устроили качество и количество содеянного, он требует найти тех же трудяг – новый фронт работ образовался. Кто из вас?..

Ну да! В предвкушении заработка эти бедняги все до единого согласятся, что еще вчера ко всем чертям нанимались дрова колоть и костры под сковородками раздувать, – лишь бы их сегодня туда же отвезли. А куда – туда? Вот кто у сеньора вкалывал, тот пусть и показывает дорогу к сеньору. Ошибетесь, сдам куда следует, чтоб не врали. Я и сам, разумеется, дорогу знаю отлично, вот и проверю, кто из вас не врет. А в награду: правдивых – на фронт… работ, трепачей – куда следует, то бишь в грозную службу иммиграции и натурализации. В гневе я страшен!.. Не мысль ли?

Не мысль. Мелко. Мысль, конечно, однако несколько провинциально-питерская. Питер город маленький. Нью-Йорк город большой. Да и сеньор Вилланова – человек большой, не стал бы он охломонов нанимать на строительство, ему под ключ, небось, компания какая-нибудь солидная виллу сдала. Сколько вилл-особняков в Нью-Джерси?!

Самая простая мысль всегда гениальна. Я гений Александр Бояров! Шучу – шучу. Хоть и северянин, само собой. Северянину Боярову нужен южанин Вилланова, род занятий – наркотики, камешки, мужская галантерея – «галстуки»! При подобном роде занятий лучше не светиться, не так ли? Не так. Они, отцы крестные, легализоваться норовят – респект, законопослушность, чин чинарем. Вот и в справочнике – пожалуйста!

Телефон мой с автоответчиком, естественно, был раздраконен, провода щупальцами торчат-пошевеливаются на сквознячке. А мне надо звонить. Марси. Добрался благополучно, звоню с улицы – телефон отрубили, не знаю, за… черт с ней, с логикой, за неуплату. Все, падаю в койку. Отосплюсь – приеду. Или позвоню. Ближе к вечеру, вероятно. Нет, ко мне – не надо, у меня тут э-э… не прибрано.

Толстенный талмуд-справочник сам просился в руки – полистай, Бояров, полистай.

Да, один-единственный Вилланова. Нью-Джерси. Берген Каунти. (201)261-8412.

Ткнул пальцем – и попал:

– Quien dice? Que usted quiere?

– Это Боярофф. Я – из полиции. Буду через два часа.

– iNo comprendo!

– Что тебе непонятно, дерево?! Английским языком тебе говорят: пусть сеньор Вилланова ждет и встречает мистера Бояроффа через два часа.

Все, дал отбой. Блефовать так блефовать, Я ведь и в самом деле из полиции! Только вчера из полиции! Поостерегутся принимать необратимые решения. Во всяком случае, сначала подумают. А это – время. Необходимое и, надеюсь, достаточное. Достаточное для меня – сориентироваться по обстановке, предпринять меры… Но это – в перспективе, через два часа. Мне не помешает предпринять некоторые меры уже сейчас. В банк звякнуть – снести туда двадцать штук зеленых без малого. В магазинчик поприличней тоже звякнуть (благо справочник под рукой) – заказать полный шкаф обнов, а то ходить не в чем! Все – от туфлей-носков до костюма-плащика-саквояжа (благо мои размеры мне известны, а выбор тут, у нас, в Америке… что говорить, были б деньги – деньги были, чек отправляйте в банк… диктую… номер счета… диктую… эх, сервис! все у них… м-м… у нас, в Америке, есть! на любой извращенный-утонченный вкус! помнится, два года назад потрясла меня не прорва бананов-ананасов, не колбаса ста сортов, не первая клубника в шесть утра – читали, ТиВи смотрели! – потрясла меня «СОЛЬ С МАЛЫМ СОДЕРЖАНИЕМ СОЛИ»! зажрались, паразиты!). О’кей, мистер! Куда прислать? Момент! Я перезвоню.

Список отелей в талмуде-справочнике длинный-нескончаемый. Глаз зацепил: «Pierre». Пусть будет «Pierre»!

Номер? Разумеется. Александр Е. Боярофф. Но проблем. На сколько? Три дня. Но проблем. (Пусть пока будет три дня – число счастливое, Бог троицу любит, а там посмотрим). Ваш номер – 1703. Пли-из. (Запомню. Год основания Питера, символично).

Снова – в магазин. Перешлите все в отель «Pierre», 1703. Боярофф. Пли-из.

Вроде отходные пути обеспечил. Как-то еще сложится беседа с карликом-Карлосом. Не исключено, здесь в студии я последний раз. Не исключено, возвращаться сюда… лучше не возвращаться, если колумбийские красавцы-мерзавцы проведали адресок и по нему уже разик наведались.

Ну что, Бояров? Шаг вперед?!

Пересек поперек Манхаттан, проскочил под Гудзоном по Линкольн-тоннелю (два доллара вынь да положь за перегон).

– Нью-Джерси. Ничё тут у них. Вроде нашего Зеленогорска. Выбрался я сюда, грешен, впервые – ориентировался хреново. Ну да по указателям, по указателям. На север, на север.

Плакатный щит: «БЕРГЕН КАУНТИ – самое респектабельное графство Нью-Джерси». Прибыли! Глянул на «сейку» – полдень. Тик в тик уложился, обещался через два часа – и вот я здесь! Которая тут новая вилла сеньора Виллановы? Ага, она!

Я еще проехался – до спуска с федеральной дороги. Свернул, притушил свою «громовую птичку» неподалеку (рощица не рощица, но укрыть машину позволяет). А теперь пешим ходом, ножками-ножками. Вот парадный подъезд. По торжественным дням.

День-то какой нынче! Торжественный! Печальная дата.

Вилла была еще та! Не стану описывать – видеть надо. Одно скажу: я бы в такой жить не стал. Мы русские, мы не англичане, однако это и наш девиз: мой дом – моя крепость. Желательны сплошные стенки, непроницаемые – укромное местечко, укрепрайон, где что хочу, то делаю. А как соизволите делать что хочу, если не дом, а такой… аквариум. Все наружу – да, роскошная мебелишка, да, рояль, да, махровая оранжерейщина, да, сверкает-блестит-переливается, но зачем наружу-то?! Ясно, внутри подобного «аквариума» еще и «грот» со спальнями, с кегельбаном, с бассейном, с деловыми кабинетами, с библиотекой. Но все равно! Выставляться зачем? Пусть даже отчасти. С голой жопой, опять же, по оранжерее не прошвырнуться – насквозь снаружи видать. Хотя ближе сотни метров к «аквариуму» просто так не подступиться – ограда, частные владения, – особо не разглядишь. Да и плевали они, сильные мира сего, на тех, кто не внутри, а снаружи. Переодеваемся мы без стеснения при кошках-собаках.

На меня плевать не советую, я пока снаружи, но сейчас буду внутри. Кстати, о собаках – не держит ли сеньор Вилланова пару-тройку псов-телят, натасканных на гостей, которых не ждут? Вроде бы нет – и слава Богу. Это тебе, Бояров, не дача Мезенцева, с местными собачками общего языка на найдешь: ни русского, ни английского, разве испанского? Впрочем, я не из категории гостей, которых не ждут. Заранее оповестил. Я, если угодно, тоже сильный мира сего. А появятся у кого сомнения, могу убедить вмиг.

Был я настроен вообще-то миролюбиво, на авторитете ведь намеревался разобраться: мол, что за дела, дорогой сеньор?! объясните неграмотному! Пришла беда, отворяй ворота!

Но ворота отворять не пожелали. Про парадный подъезд – я для красного словца, там до этого подъезда еще идти-идти от ворот по дорожке. Пока же мне демонстрируют от ворот поворот. Что за дела, дорогой сеньор?! Я предупредил о визите. И явился вовремя! Я из полиции, дорогой сеньор!

Надавил раз-другой на кнопку, состроил чиз-смайл в телевик. Будь у меня значок полицейский, и его бы показал. Чего нет, того нет. Еще надавил – зуммер проходит, слыхать. Но… Ноль внимания. А ведь есть кто-нибудь в доме, определенно есть! Ну-ну, щас я ваше внимание привлеку!

Развернулся и от всей души, от всех отпущенных мне природой щедрот провел йоко-гери – не чтобы вышибить, а чтобы обратили внимание: могу и вышибить!

Обратили. Наконец-то! Тетери глухие! Над головой щелкнул динамик:

– Что надо?

– Сеньора Вилланову.

– Нет никого. Уходи.

– Я сказал, мне сеньора Вилланову!

– Уходи. Нет.

Южный, романский акцент в английском чем-то сильно смахивает на кавказский в русском. Типа чечни. Может, я это сам себе придумал. Может быть. Но звучит очень по- хамски. И оскорбительно дальше некуда.

Я оскорбился. Дайте только повод! Повод был дан.

Я отступил шагов на пять, прикинул высоту ограды, рассчитал траекторию, оттолкнулся и взбежал по этой ограде на гребень, а оттуда просто спрыгнул внутрь. Высота-то всего метра четыре, не восьмой, чай, этаж на Бэдфорд-авеню.

Ну вот я и внутри. Дорожка-стометровка до «аквариума». Уже спрыгнув, осознал: что-то не то я делаю, частные владения, подстрелят – и любой суд оправдает, не зря ли завелся?

Но, согласитесь, Боярова – и не пускают! Сам был швейцаром, так сказать, привратником. Сам пускал по выбору. Но выбирал-то безошибочно! А здесь, значит меня не выбрали? При том, что я заранее звонил-заказывал! Я что, говно последнее для вас?! Как тут не завестись!

Однако… пальнут из «обрегона» по движущейся мишени и будут формально правы. Разве что… Бояров из полиции, живцом пошел, а за происходящим следят из хорошей оптики бравые копы, только и ждут если не причины, то повода застукать уважаемого сеньора Вилланову на чем-нибудь неуважаемом.

Стометровку я не промчался, не пробежал, не прошел, а прошаркал. Показывая пустые руки и в полный голос оповещая: «Амиго! Полис! Амиго! Полис!». По сути взаимоисключающие понятия для колумбийской компашки: друг и полиция. Логический тупик. Вот и соображайте! Только не палите в гостя-Боярова, как в копеечку.

Обошлось без пальбы. У входа непосредственно в помещение меня ждали. Четверо. Смугленькие-меленькие-злобненькие. Пройдемте в помещение, орлы! Сеньор ваш будет недоволен, если заминка-задержка… А уж я-то как буду недоволен!

Не упускайте мгновения – видите, я пока доволен, я пока улыбаюсь: широко, искренне, чи-и-из! Друг я. Пока. Амиго. Пройдемте в помещение. Ну? Чего на дороге встали?

Э, орлы! Только без рук! Обыскивать меня не советую. Я ведь не только амиго, я еще и полис! Кто же полицейского обыскивает! Не советую. Ну вы, мальчики-с-пальчики, я же сказал: не советую! Ах, та-ак?! Ладно, руки у меня пустые, но вы в курсе, что каратэ и есть – пустая рука? А у вас что?

У них, судя по стойке, капоэйра. Кисло, мальчики, кисло. Этот бразильский танец мне знаком – против каратэ-до слабоват будет. Четверо вас? Ну, попляшите, попляшите. Недолго вам…

Я положил всех четверых. Отскочил назад – они рванулись было вдогонку. Тогда прыгнул к ним вплотную и, пока меня брали в кольцо (обрадовались, дурачки!), пустил в ход плечи-локти-колено. Вообще предпочитаю бой на короткой дистанции.

Короткий получился бой. Брык!

Но я и на длинной могу, не брезгую. Стоило вломиться в оранжерею, откуда-то сверху, с винтовой лестницы грянулся новый боец и обернулся неплохим мастером. По тому, как человек принимает стойку, я-то могу определить его уровень. Это уже никакая не капоэйра, это вполне приличное каратэ. Сётокан. И партнер да, смугленький, да, злобненький, но отнюдь не меленький – верзила моей весовой категории.

Он замер настороженно – кокутцу-дачи, задняя стойка, переходная от защиты к контратаке. И наоборот.

Давненько, давненько я не разминался столь интенсивно. Он пошел на меня с маэ-гери, но – блок гедан бараэ, резкий уход вниз, захват, подсечка, бросок. Верзила своим туловом разбомбил вдребезги замечательный стол, стеклянный такой, просторный, никак по индивидуальному заказу делали… рухнул. Но конечный отоши хиджи-атэ мне провести не удалось, не успел – боец перекатился и вскочил. Надо же! Молодец, уважаю!

А вот этого не уважаю! Двое дерутся – третий не лезь. Тем более четвертый. И пятый. Вы что, почкованием размножаетесь, красавцы-мерзавцы?!

Я скользяще пошел вбок, вроде уклоняюсь, – достал мимоходом одного статиста по печени; второму угодил ребром ступни (сокуто) в самые что ни на есть помидоры. А дальше решил «потанцевать». Та-анцуют все!

Честно скажу, большее удовольствие я получал не от того, насколько послушно было собственное тело, несмотря на подраненную давешними осколками задницу и располосованные пальцы. Большее удовольствие я получал от того, насколько тела соперников плохо слушались собственных хозяев. Переколошматили мальчики-с-пальчики, промахиваясь, уйму всего. Разгром поизрядней устроенного ими же (ими?) в Квинсе на Джамайка-авеню. Благо и выбор по части предметов роскоши в «аквариуме» Виллановы побогаче будет, чем в студии Боярова. Око за око, зуб за зуб!

Зуба я чуть и не лишился. Верзила-профи достал-таки меня пяткой в челюсть. Хрупнуло. Ну все! Поигрались-поплясали… Удар я держу хорошо, но предпочитаю все же наносить. А такое ты видел, верзила?! Я пристойно провел комбинацию, попал ступней в лицо бойцу, на расслабленном бедре маханул ногой через голову противника и впечатал пяткой в точку за ухом. Готов! Аут! Полный аут!

Еле сдержался – автоматизм, там должен быть тройной удар ногой для классического завершения комбинации, но тогда я бы его убил. Пусть поживет. Достойный боец. Остальные – так себе. Ну? Кто на новенького?

Никто. Я с чувством глубокого удовлетворения огляделся. Квиты. Побродил по «аквариуму», покричал для очистки совести: «Карлос! Ка-арлос! Ты где?! К тебе пришли!». Нету, значит, сеньора Виллановы дома? Как же так? Несолидно! Мы ведь договаривались. То бишь я договаривался. Ну, на нет и суда нет. Передайте, когда очухаетесь: Бояров заходил, вот его визитная карточка – вот, видите, кругом и везде. Ответный визит. Вежливости. А то невежливо получается: орлы карлика-Карлоса навестили Боярова, визитку оставили (и на Бэдфорд-авеню, и на Джамайка-авеню), а Бояров игнорирует, не уважает, что ли? Уважаю! И себя уважать заставлю. Заставил. А ничего лучше выдумать не мог. Только чего-то все же не хватает. Последний штрих, так сказать.

Я прошелся по оранжерее… по бывшей оранжерее (она теперь больше лесоповал напоминала), подобрал некий сосуд – герметичный, с распылителем. Прыснул для пробы на пол – густокоричневое и вонючее. От вредителей? Ну-ну!

Направил раструб на крышку белого рояля (пижоны-южане музицирующие!) и старательно вывел: No seas copullo!

Последнюю буковку довыструивал и тут:

– Не портьте инструмент, сеньор!

Карлик-Карлос все же оказался дома. В «гроте» отсиживался: в спаленке, в библиотеке? Или шары гонял в подвале кегельбанном? Чу? Шум и ярость! Надо поинтересоваться!

Короче, я послушно перестал портить инструмент, сосуд вонючий из рук выпустил, а руки поднял повыше. Время блефовать и время очки подсчитывать. Блефовать под прицелом – ищите дурака. А очки явно в пользу сеньора Виллановы. С ним еще двое. Натуральные «гориллы». И тоже, как и он, со «стволами».

Я к ним – спиной. Между нами – пожалуй, больше семи метров. Вроде пока диспозиция такова, не выстрелят. Хотя… не строй розовых иллюзий, Бояров! Ты вооружен. Ты посягнул на неприкосновенность жилища, ты напал… Чувствовал же: что-то не то я делаю!

Если бы я знал-подозревал, до какой степени я сделал не то!.. Ищите дурака, ищите дурака! Чего, спрашивается, искать? Вот стою я перед вами, будто голенький.

Сопротивляться я не стал. Хотя подступившие «гориллы» чуть не вынудили – один из них подрубил мне голеностоп, заставив опуститься на колено, второй ухватил за волосы и дернул назад, вжав под челюсть дуло пистолета. Я бы рыпнулся, но это было бы уже действие второе: помахались-попрыгали? пар выпустили? теперь побеседуем. Зачем рыпаться, если пришел для беседы – и вот час ее наконец-то наступил. Пистолетный ствол – издержки. Даже не страшно, а просто неприятно – саднит кожу. Или пугайте, или стреляйте! Хотя… неприятно, конечно.

Чуть позже мы сели. Если можно так выразиться, за стол переговоров. Уцелевших столов в обозримом пространстве не наблюдалось. Впрочем, как и стульев.

Посадили Сашу на пол, чуть не оторвали Саше лапу. В «грот» меня сеньор Вилланова пригласить не соизволил. Зато ему-то из глубин «аквариума» выкатили шикарное кресло. Так мы и общались – он на меня сверху вниз, я на него снизу вверх. И частокол ног вокруг – отключенные мной красавцы-мерзавцы постепенно, по одному включались, поднимались, ковыляли поближе. Окружили. Дай им волю – запинали бы обидчика. Но карлик-Карлос пока волю им не давал. А без команды свыше они бессильны. Дис-цип-лин-ка!

Я, к слову, тоже бессилен. Мой «томас» перекочевал от «горилл», изъявших его, к сеньору Вилланове (А я и не пользовался! Я взял просто так, на всякий случай! И случая как-то не представилось…).

Даже не в том фокус, что мой «томас» в меня же вдруг и выстрелит – это как раз ерунда, у колумбийской братии и без моей игрушки есть из чего в Боярова пальнуть. А в том фокус, что мой «томас» выстрелит в кого-либо – и не в одного, и не однажды, пусть не сию минуту, а в перспективе – отдуваться же Боярову, попади «томас» в полицию. Карлик же Карлос постарается, чтобы бояровское оружие (ах, у вас, сеньор, и лицензия имеется? храните вечно, не потеряйте!) замазалось погуще «обрегона», ради которого крестному папе-Карлосу пришлось быть вежливым и предупредительным по отношению к двум сеньорам из «Русского Фаберже». Да, лицензия действительна до момента ее изъятия. Да, она может быть изъята в любой момент. Бог с вами, сеньор Боярофф, никто ее, лицензию, у вас изымать не собирается. В ней же черным по розовому написано: и подпись владельца, и марка, и калибр, и номер, и – отпечаток пальца. И данные эти продублированы в Городском Бюро Выдачи Разрешений На Ношение и Хранение Оружия. Если где-то, кого-то, почему-то шлепнут из «томаса» – даже при отсутствии чьих-либо отпечатков (тщательно стертых!) следы приведут к кому?..

Сиди, Бояров, набирайся сил, набирайся ума. Беседуй.

– Ты хотел меня видеть?

– Я? – Конечно, хотел. Но рассчитывал на иное. Было в интонации карлика-Карлоса нечто… не угроза, нет. Как бы объяснить… Угроза тоже, но сродни той, что у случайного прохожего: шел спокойно, никого не трогал, вдруг набегают сзади и отвешивают полновесного пенделя – оборачиваешься, а там зверская морда конфузится: извини, старик, обознался!

У девяти из десяти совковых случайных прохожих в таких (и нередких) случаях реакция мирная: «Ничего-ничего… Но повнимательней надо быть, повнимательней». Главное, конфликт улажен, инцидент исчерпан. Я же – тот десятый из того десятка: обознался, понимаю, теперь получи вдвое, н- н-на! Вот теперь иди и больше не греши, повнимательней надо быть! А сеньор Вилланова, как и я, сначала вернет вдвое, потом отпустит с библейским напутствием. Может быть…

Неужто я обознался? В истолковании происшедшего на Бэдфорд-авеню, на Джамайка-авеню? Не в сути истории с Гришей-Мишей-Лешей, не в сути истории с разгромом студии в Квинсе. А вот роль личности карлика-Карлоса в этой истории… была ли она, роль? Я же никогда не упущу повод лишний раз упомянуть: Бояров – хороший физиономист. Вот и не упущу: я – хороший физиономист. А физиономия сеньора Виллановы выражала многое, и среди многого – угрозы, досады, оскорбленности… – было еще и недоумение: чего надо-то?

Вот и беседы не получилось. Я-то воображал: явлюсь аки лев рыкающий, мол, ты, говорят, искал меня – вот и я! А карлик-Карлос глядит тускло: явился, говоришь? и на хрен ты мне нужен?.. Я вас слушаю! нет, это я вас слушаю!.. Говорите, вас слушают! Что тут скажешь?

– У вас хороший галстук, сеньор… – намекнул было. – Колумбийский?

– Английский! – сеньор-Вилланова и глазом не моргнул, не скосил (а то, знаете, известный «детский» финт: что это у вас там? – и за нос цап!).

– А костюм не от Кардэна? – намекнул было.

– Костюм «Тед Лапидус».

– А у меня от Кардэна. Был. Тоже неплохой. Какие-то придурки изрезали в клочья.

«Вы понимаете намек? Да, когда знаю, что это намек. Так вот, обратите внимание: намек!». Сеньор Вилланова, возможно, понимал намек, но не понимал – на что, собственно, намек?

– Автограф оставили. На стене. А я предпочел рояль… – блуждал я впотьмах и сознавал, что заблудился.

– Вы совершили ошибку, – наставительно произнес карлик-Карлос. – Непростительную ошибку.

Это я уже и сам понял. На «галстук» реакция последовала нормальная (то есть не та, которой я ждал-улавливал). На костюм от Кардэна, изрезанный придурками, – тоже нормальная реакция (то есть снова поощряющая реплика, мол, ну-ну, ты сказать-то что хочешь, парень? говори, пока есть возможность, объясняйся). И стало мне муторно. И от ситуации, и от перспектив, и… от вони. Между ног у меня образовалась отвратная лужица – я уже раздвигал ноги, раздвигал, опираясь на копчик, лишь бы не вляпаться. Не поймите превратно – это брошенный мной сосуд с жидкостью от вредителей, он сифонил, пузырясь сквозь свернутый клапан. А стронуться с места мне затруднительно – две «гориллы» придавливали каблуком кисти моих рук к полу и за плечико придерживали, один слева, другой справа. Полусидеть, опираясь на руки, будто на пляже, – еще можно. А стронуться с места…

Передо мной маячила подошва карлосовской обуви – нога за ногу, каблук дюйма три, у-у, коротышка! Он ведь этим каблуком ка-ак вмажет мне по лицу. И будет прав. Но карлик-Карлос отъехал в кресле на полметра, не больше – примерился тросточкой (тросточка у него! пижон колумбийский!), ткнул в расползающуюся лужицу, а потом – мне в нос. Этакое говно на палочке. Я дернулся – без толку. Карлос опустил тросточку ниже, к моей груди – и этим самым говном на палочке старательно вычертил, пару раз обмакивая «стило» в «чернила»: CAPULLO.

Окончательно изгадил мою любимую майку-тишетку! мало им было разорения бояровского гардеробчика в Квинсе! Ах, да! Там, в Квинсе, были не они, не колумбийцы, не красавцы-мерзавцы сеньора Виллановы. Ибо…

Ибо наставительный тон Карлоса (Вы совершили ошибку…) касался не только правил, так сказать, хорошего тона, но и правил правописания. И он ткнул меня в эту ошибку носом – почти буквально: CAPULLO.

А я-то намалевал на крышке белого рояля: COPULLO.

А со зрительной памятью у меня полный порядок – и в лофте на Бэдфорд-авеню, и в студии на Джамайка-авеню так и было намалевано (в первом случае – кровью, во втором случае – краской): «COPULLO»…

Я и рояль «надписал» ответно – буковка в буковку, мол, знай наших, а уж наши ваших знают доподлинно, в чем и расписываются. И вот… не детишки папы-Карлоса бедокурили в жилищах-обиталищах Александра Евгеньевича Боярова. Ибо…

Ибо сколь бы ни был безграмотен и темен русский человек от крайнего детства до глубочайшей старости, он на заборе никогда не напишет ХЫЙ. Или ХЮЙ. Уж тут-то он, русский человек, в буковках не ошибется. То же справедливо, думаю, в отношении любого безграмотного и темного латиноамериканца: в заборной графике ошибки такого рода исключены. И если кто-то начертал по-испански: «COPULLO», а не «CAPULLO»…

«Вы совершили ошибку. Непростительную ошибку». Так-то, сеньор Боярофф. Не колумбиец начертал. Кто-то, желающий сойти за колумбийца, но не колумбиец. И не мексиканец, не сальвадорец, не кубинец… Так-то, сеньор Боярофф. Повнимательней надо быть, повнимательней.

Однако сеньор Вилланова вряд ли удовлетворится объяснениями типа «извини, старик, обознался». Я и сам на его месте не удовлетворился бы. Сказано уже сеньором Виллановой однозначно про НЕПРОСТИТЕЛЬНУЮ ошибку.

А кисти рук плотно припечатаны к полу, а ноги чуть ли не в шпагате, а «томас» у Карлоса, а вокруг – меленькие- смугленькие-злобненькие, типа чечни. Только на сей раз никакой Камиль Хамхоев не подоспеет на выручку. Сам, Бояров, сам.

Пожалуй, правильно я поступил, когда не стал раздувать ноздри, жилы на шее напрягать, свирепо сопеть, пока сеньор-Вилланова демонстрировал мне правила написания capullo-copullo на моей собственной тишетке. Во-первых, сам понял кое-что. Во-вторых, дал понять окружающим, что сник, смирился, виноват, заслужил, готов отвечать по всей строгости…

Я опрокинулся на спину, чуть не вывернув кисти рук. И сделал ножницы еще те! Любой брейк-пацан позавидует. А ведь я уже далеко не пацан.

Кисти рук освободились от гнета «горилл» – каждая из них, из «горилл», схлопотала бояровской ногой по морде. Я оттолкнулся спиной, выгнулся в воздухе (ох, кости мои старые!) и опустился на карачки – мог бы и в полный рост, но задача другая, с низкого старта сподручней. С низкого старта я перемахнул разделявшую нас с карликом-Карлосом вонючую лужу и въехал головой аккурат в пах сеньору Вилланове. Мгновение, не больше. Кресло – на колесиках – метнулось назад, застряло, стало заваливаться. Ну и мы с крестным папой-Карлой – соответственно. Мы с ним теперь – не разлей вода. Короче, когда кресло перевернулось, я уже стоял на своих двоих. Карлоса, разумеется, не выпустил. Посиди чуток на моей шее, уважаемый сеньор, вместо бронежилета послужишь, спину прикроешь.

Я прошелся кругом – на былинный манер: где махнет, там будет улица, промахнется – переулочек. Стрелять никто из красавцев-мерзавцев не посмел (еще зацепишь хозяина!), с кулаками тоже никто не рискнул встать на пути – глядите, орлы, какая у меня рогатина! Рогатина у меня состроена из торчащих врозь ног вашего хозяина. Па-а-аберегись!

Я задержался только еще на секундочку: из Карлоса, висящего за моей спиной головой вниз и… э-э… носом в жопу, посыпалось – монетки, портсигар, пистолет. Так! Это не мой!

А это мой. «Томас». Я перехватил на секундочку обе ляжки сеньора Виллановы одной рукой подобрал пистолет и – рванул на волю.

Марш-бросок на сто метров. До ворот. Гвардейцы сеньора Виллановы ожидали, вероятно, чего угодно от крези-бледнолицего, но не такого! Да я и сам от себя не ожидал. Назовем это не бегством, а отходом на заранее подготовленные позиции.

Вслед мне было послано:

– Ты покойник! Ты мертв!

Нет уж, я жив! Сами вы – capullo! Mierda!

Ворота по-прежнему на запоре. С грузом за плечами мне еще не доводилось бегать по стенкам. Довелось! Даром что карлик-Карлос легче армейского рюкзачка моей давней афганской бытности, но чуть не перевесил – брякнулись бы мы назад, исчерпав инерционный ход, тут бы я его раздавил своим весом, как жука. А потом и меня бы раздавили – красавцы-мерзавцы, естественно, вдогонку кинулись, тут как тут. Но – мы не брякнулись. А с гребня стены я уже спрыгнул по всем правилам, даже сеньора Вилланову, кажется, не повредил. Так только… зубы у него чакнули. Зуб за зуб, уважаемый сеньор.

Уважаемый сеньор был в беспамятстве. Немудрено! Я бережно стряхнул ношу на травку: извини, старик, обознался!

Вот тут-то Александр Евгеньевич Бояров задал такого откровенного стрекача, какого не помнил за собой со времен… тьфу! да ни с каких времен! Хорошо, что гвардейцы папы- Карлы по стенкам бегать не умеют – фора в секунд тридцать-сорок: пока, низкорослые, взберутся, пока, бестолковые, ворота отопрут и погоню продолжат… До канадской границы, положим, я не добегу, но до своего упрятанного «тендерберда» – пожалуй! Шаг вперед, Бояров! Шире шаг!

Это я мудро поступил, что пешим ходом к новой вилле сеньора Виллановы подгреб. Если и следили бойцы карлика- Карлоса за дорогой в ожидании визита некоего Боярова из полиции, то могли и заметить: он пришел пешком… то могли бы и не заметить: проезжал тут один на каком-то страшилище во-он туда, а потом оттуда и произошло явление Боярова народу. Это я мудро поступил.

А во всем остальном я поступил, как последний мудак, не побоюсь этого слова.

Фора оказалась даже не в триддать-сорок секунд – в минуту! Вероятно, меня спасло недоумение красавцев-мерзавцев, оторопь их взяла. Ко всему готовы, на все готовы – но чтоб такое! Да и от крестного папы-Карлы распоряжений никаких – на травке забылся. Жив ли? Жив! Только распорядиться не может, заклинило. Оно понятно, у папы-Карлы, вполне возможно, синдром другого папы – папы-Мюллера: «Невозможно иметь дело с непрофессионалами!». Да уж, поди угадай! Пришел, испортил массу мебели, переколотил массу стекла, ухайдакал массу телохранителей, поиграл в лошадки – и ушел. А чего приходил-то?! Ты стой, ты не беги, ты объясни по-человечески: зачем тебе все это надо?!

А я знаю?! То есть теперь-то знаю: незачем. Но как бы вам, меленькие-смугленькие-злобненькие, это объяснить подоходчивей. Да так, чтобы вы поняли меня по-человечески, без всяческих «ты мертвец! ты покойник!».

Я оторвался. Парочка «пчел» прожужжала над ухом, когда я уже нырял в рощицу, но и только. «Тендерберд» завелся сразу, но направил я его не на федеральную дорогу, а куда-то вглубь, по рытвинам-ухабам, от глаз подальше – не хотелось мне, чтобы засекли мой «тендерберд»… так, знаете ли, заурчало нечто в роще и скрылось в чаще. Чащей здешние лесопосадки не назовешь, конечно… Однако достаточно густо, чтобы успеть оторваться, не попавшись на глаза преследователям. Нестандартный ход, ралли-совок! Бойцы-колумбийцы и преследовать-то не рискнут: там и змея не проползет, и не найдет дорогу птица! А по российскому Нечерноземью вам, бойцы, не приходилось ездить? То-то! Моя птица, моя «громовая птичка», мой «тендерберд» дорогу найдет. Мы, расейские, привычны. Дороги и дураки – вот неизменно на Руси. И то и другое я с блеском доказал.

Кружил-колесил по Нью-Джерси я изрядно. Так сказать, следы заметал. Не исключено, колумбийская братия уже отошла от первого шока, села в свои автомобильчики, рванула на поиски возмутителя спокойствия – что за марка у возмутителя, не разглядели, но я сам-то в курсе: «тендерберд» без верха, открытый – а мое личико им примелькалось, не без того, не без того…

Выехал, разумеется, на приличную дорогу, как только решил, что оторвался. Даже заправился на бензоколонке – благо заправщик вроде негр, вроде не нашенский, водичкой не станет разбавлять. Позвонил. Марси. Надо посоветоваться. Гудки длинные, отсутственные. Куда она подевалась?!

Пятница. Никуда не собиралась. Ей бы тоже впору лежать-отсыпаться, как и мне. Как и мне… то-то я отоспался!

Не знаю, есть ли тому подлинно научное объяснение? Или по-прежнему все на уровне «тут меня будто что-то толкнуло». Я ее хорошо чувствую. Она меня чувствует еще лучше. Я ей наплел с утра пораньше из телефонной будки «отключили за неуплату», плешь, короче, нес. Да и тон у меня был, вероятно, не самый подходящий для героя-любовника, стремящегося после проявленного героизма забыться одиноким сном… А ну, еще раз! Длинные гудки. Даже автоответчик не отвечает. Пятница. Уик-энд на носу. В свой Хантер-колледж она сегодня не собиралась. Да и кто в пятницу будет высиживать на скамье – учиться, учиться и еще раз учиться?! Да и мне она сама сказала: никуда не собираюсь. И – «тут меня что-то толкнуло». Взбрело мне, что звонила мне Марси, звонила, а потом окунулась в свой «порш» и дернула на всех мыслимых скоростях именно ко мне, именно в Квинс. Только я – именно где угодно, только не в Квинсе. Возможно, мои умозаключения покажутся не очень логичными, даже алогичными. Возможно, будь это не со мной, будь это в каком-нибудь триллере, – я и сам хмыкнул бы: не очень логично. Однако…

Я снова мчался в Квинс. Хотя меня ждал номер в отеле «Pierre» – 1703. Да-да, знаю, помню, успею туда. Только вот зубную щетку заберу, тапочки домашние… проверю, как там и что. Вроде бы и отходные пути заранее обеспечил только для того, чтобы не возвращаться на Джамайка-авеню – и вот… возвращаюсь. Да, выяснилось, не колумбийцы куролесили в моей студии. Следовательно, не знают они адрес (что шатко: после бояровской разведки боем нет ничего проще для агентуры сеньора Виллановы дознаться, где и как проживает буйный визитер – да хотя бы через того же Леву Перельмана: он-то продаст бывшего телохранителя, не задумываясь… а задумавшись, продаст тем более, но по-дороже). Адрес-то они, красавцы-мерзавцы, выяснят без особого труда – меня там не будет, но то проблема карлика-Карлоса. Однако если там меня не будет, но там будет Марси, а колумбийская мелочь пузатая подоспеет… В общем, мчался я в Квинс. Даже если мой глюк по поводу нынешнего местонахождения Марси – только глюк, остается вопрос: кто же тогда, если не бойцы сеньора Виллановы, устроил бедлам, всячески стремясь походить на бойцов сеньора Виллановы.

Кто бы они ни были, им удалось натравить меня на меленьких-смугленьких-злобненьких. И не исключено, расчет был: разбуди Бояров спящую собаку, загрызет Боярова свора колумбийцев, полетят клочки по закоулочкам. Так оно и стряслось, только клочки не мои, а проснувшихся собачат. Только это не конец игры с карликом Карлосом – в лучшем случае первый тайм мы уже отыграли. Нюх у собачат отменный, по следу пройдут, загонят. Мафия есть мафия. Убежать не убежишь. Эйфория, вызванная успешной разборкой на вилле, испарилась. Согласен, несколько водевильная разборка получилась, забавная. Но теперь пришел черед позабавиться противной стороне, очень противной. Второй тайм. После небольшого перерыва мы продолжим…

А я должен использовать этот небольшой перерыв не для отдыха – для интенсивного бега с препятствиями, зигзагами, кругами, петлями. Заодно, и в первую очередь, обезопасить Марси. Заодно, и тоже хорошо бы в первую очередь, вычислить псевдоколумбийцев. А потом… Черт знает, что потом. В полицию идти? Требовать одиночную камеру, где ни одна собака не достанет? Или, ха-ха, стучаться в советское консульство, упрашивая о политическом убежище? Уж эти-то обрадуются Боярову пуще прежнего! Да и не попасть мне туда – слухи о радушии сильно преувеличены: в советское консульство посторонняя мышь не проскочит, а бугай моей комплекции и подавно. Железный занавес! На моей памяти: кое- кто из брайтонской общины строил грандиозные планы проникновения на территорию-островок страны Советов посреди Нью-Йорка. В автобус пытались подсесть, шофера чем только ни соблазняли – но шофер автобуса, ясное дело, владеет смежной профессией типа профессии покойного ныне третьего атташе, ему, шоферу, очередная звездочка дороже любых соблазнов. Автобус же вывозит поутру из консульства тех, кто чему-либо обучается в нью-йоркских колледжах-университетах, а вечерком обратно привозит. Так и не удалось брайтонским хитрованам смешаться с толпой пассажиров-студентов, так и не проникли они сквозь железный занавес. А кто бы – ну-ка! – предположил, по какой такой причине консульство свято хранит рубежи? Провокаций боится? Террористов опасается? От шпионов ФБР и ЦРУ бережется? Хрена с два! Там у них просто магазин беспошлинный – любой товар чуть ли не на четверть дешевле, чем в обычном супермаркете. Льгота. Кусочники!.. Потому и посторонним вход запрещен – самим мало! Посторонние – это все, кто не является сотрудником консульства. Будь ты турист, будь ты раскаявшийся беглец, будь ты гонимый мафией Бояров Александр Евгеньевич. Знаем-знаем мы вас, халявщиков! Брысь от нашего беспошлинного магазина!

Ну и пожалуйста! Не очень и хотелось! Из огня да в полымя. А к Марси – хотелось. А где она? Где же ей быть! Я ее хорошо чувствую. От этаких чувств, говорят, глупеют. Возможно. Однако, если быть откровенным до конца, мчался я в Квинс не только по зову души: успеть, найти, забрать, слинять! Был и чисто рассудочный… зов: да, успеть-найти-забрать-слинять, но после – усадить напротив себя и… м-м… посоветоваться. Как-никак, но Марси – question authority.

Вчера ночью мы слово за слово не только интимностями обменивались – разговор наш то и дело выворачивал на, так сказать, проблему преступности. Бояров-то раненый приковылял, а мисс Арчдейл хлебом не корми – дай пообщаться на любимую тему. Хлебом не хлебом, но коктейлем она вчера накушалась по уши. То ли чтобы алкачу-Боярову меньше осталось, то ли под настроение… Водка с апельсиновым соком. Screwdriver. Так он, коктейль, здесь именуется. А переводится еще и как «отвертка». Точно! Все сдерживающие винтики этой «отверткой» свинтились – оседлала Марси любимого конька. Пардон! Прошу всех ржущих понять правильно: я не об интимностях, я о том, что щебетала она ночь напролет – «все о преступности». Даром, что ли, мисс Арчдейл – специалист по вопросу?! Впрочем, интимностей тоже было вдоволь, но, как говорят у нас в Америке: это моя жизнь.

А рассказал я ей и про Гришу-Мишу-Лешу, и про Брентона, и про дюжину в сабвейном перегоне ДеКелб-авеню – Гранд-стрит. Упомянул как бы между прочим о ФБР-листовочке: мол, столь откровенный призыв к стукачеству нынче даже в Совдепе не встретишь. Потом долго растолковывал позорное значение слов «стукачество» и «стукач». Потом она долго растолковывала мне разницу: стукачество – это одно, помощь – иное дело. Долго объясняла специфику ФБР, отличие от других разведок… Каких еще других? ЦРУ, что ли? При чем тут ЦРУ, Алекс?! У нас в общей сложности шестнадцать управлений, помимо ФБР. Сколько-сколько?! Шестнадцать. Агенство Национальной Безопасности, военно-морская разведка, сухопутная разведка, авиационная, почтовое ведомство, министерство финансов, налоговое управление… Достаточно, достаточно! Верю! Чем же у вас ФБР занимается, только охраной президента, или на остальных граждан защита тоже распространяется? Охраной президента, Алекс, занимается не ФБР, а секретная служба министерства финансов – фальшивомонетчиками, незаконными денежными операциями и охраной президента. Бог с ним, с президентом, – я про ФБР спрашиваю! А что ФБР? Вот и я спрашиваю: что – ФБР?

Меня занимал этот вопрос не из природного любопытства и не для общего образования. Я просто помнил слова Брентона и помнил: через сорок восемь часов (уже не через сорок восемь!) к делу приобщится ФБР. Мне-то чего ждать от такого приобщения? А ничего! Федеральное Бюро Расследования специализируется на секретной документации: утечка-добыча. А как же наркотики?! А на то существует управление по борьбе с наркотиками. Если преступление объявляется федеральным, то передается ФБР, а те с чистой совестью сбрасывают дело на шею соответствующему управлению… В общем, оседлала любимого конька мисс Арчдейл. В результате сложилось у меня мнение, что хваленое Бюро сродни совковому Политбюро – всеми руководит и ни за что конкретно не отвечает, спихивает проблемы ведомствам, а само надувает щеки и значительно воздевает палец: наша специфика – секреты, а какие секреты – это секрет. «Федеральное Бюро Расследования снова обращается к русскоязычной общественности США и новоприбывшим иммигрантам с призывом помочь своей новой стране». Но не наоборот. Помощи от ФБР русскоязычная общественность США в лице Боярова Александра Евгеньевича не дождется. Вот если бы мистер Боярофф располагал секретной документацией… Где я вам ее возьму! Все что знал – в «транзитах» изложил. Ну и гуляй, Боярофф, ты нам не интересен.

Зато я интересен теперь колумбийской мафии, а еще – непонятно кому… Кому бы это?!

… Я запарковал «тендерберд» метрах в трехстах от домика, где снимал студию. Предосторожность, уже оправдавшая себя сегодня в Нью-Джерси. Обратно в Квинс, к слову, я вырулил намного быстрей, чем добирался отсюда в графство Берген Каунти. Повторюсь: знай и люби свой край. Через Джордж- Вашингтон-бридж короче будет, чем по Линкольн-тоннелю. И это невзирая на мои кренделя-петли, сбивающие (надеюсь!) со следа. Но… не зря ли я надеюсь?

Марси не было. Во всяком случае «порша» ее не было на подходе-подъезде к дому. Верный знак, что и Марси нет. Она и под дулом автомата до сабвея не снизойдет. Тьфу-тьфу – про автоматное дуло. Однако где мне тогда, то есть теперь искать мисс Арчдейл?! Может, она тоже запарковалась поодаль? Да нет, ей-то с чего осторожничать! К тому же «порш» у Марси приметный – красный. За версту, то бишь за милю видать.

Не видать окрест «порша». Уже была? Зашла, постучалась-постучалась, налепила на дверь листик, ушла. Хорошо бы – ограничилась в записке коротким «лгун!» или «подлец!» или «не ищи меня!». А то укажет: «я там-то и там-то», ан записочку прочтет не тот, кому она предназначена, не я… А если Марси еще не была – и того хуже. Значит, мне ничего другого не останется, как сидеть-высиживать посреди разгрома, гадать: кто первый поспеет? Была ли? Не была?

Была – не была! Я прошел вдоль стеночки, отираясь спиной – береженого Бог бережет, – из окна меня не заметят, если кто и следит. Бесшумно поднялся на третий этаж, изучил люк на чердак – заперт. Мягко подпрыгнул, зацепился за скобу, подтянулся на одной руке, отжал задвижку, мягко спрыгнул. Если что – путь к отступлению открыт. Домик трехэтажный, «таллинский». Заодно проверил: не засели на чердаке эти… не знаю, кто? Не засели. Значит, «вилки» я избегу, если… если что.

Бесшумно спустился этажом ниже – мой, второй. Дверь. Заперта. Я запирал дверь, верно. И тем не менее!

Провел ладонью по поверхности. Гладко. А вот тут – что тут? Еле ощутимая липкость. Еле-еле. Квадратик. Марси? Все-таки была. Мне отлично знакомы эти ее шпаргалки на липучке – квартирка на Макдугал-стрит пестрит этими ее листиками: на зеркале, на холодильнике, в изголовье тахты, даже в ванной, даже на унитазном бачке. Никто не забыт, ничто не забыто. «18.30. Тэрри. Бук. вр.», «Ост. 5 шт.», «Зап. жел. дор.», «Арс. Спас, кол.», «Пьян: ulkash». Черт ногу сломит, Бог разберет!

Но она ориентировалась среди шпаргалочной листвы великолепно. Убеждала меня, что ей так очень удобно. Может быть. Во всяком случае, благодаря шпаргалке, почти правильно научилась произносить: алкач…

И вот эта еле ощутимая липкость на двери ныне свидетельствовала: Марси здесь была, записку оставила, а записки – нет. Дверь заперта. Открывать? Чтобы вставить ключ и повернуть его хоть на пол-оборота, нужна секунда. Секунда – роскошь. Да и беззвучно не получится. А если еще и замок заест? А было у меня ощущение, было: не пуста студия, полным-полна коробочка. Проще всего тишком улизнуть – вниз, потом опять по стеночке, по стеночке, потом, пригнувшись, к «тендерберду» и – ходу, ходу! Но! Это был бы шаг назад. Я же, как известно, предпочитаю: шаг вперед, а там посмотрим. Да и в самом-то деле! Хочется ведь посмотреть!

Моя дверь – что хочу, то с ней и делаю! Делай – раз! Делай – два! Делай – три!

На «раз» я вышиб дверь плечом, буквально снес ее с петель. На «два» – впал внутрь, не по инерции, а осознанно, с перекатом-кувырком. На «три» выпрямил ногу и угодил по верхнему уровню тому, кто сторожил мое возвращение. Мощный, мускулистый силуэт. Тяжеловес…

Глава 5

Бабена мать! Обещался, что закатаю ей в пятак? Закатал. Хельга Галински получила-таки обещанное. И разлеглась во всей красе по всей длине коридора. Она-то что тут делает?! То есть понятно: лежит в коматозном нокауте. Конструкция челюсти вообще так устроена, что стокилограммового усилия более чем достаточно для… Короче, масса на ускорение – и у тебя есть минимум пять минут, в течение которых ты можешь плюнуть сопернику в рожу и прогулочным шагом уйти на вполне приличное расстояние, а он, соперник, не скажет даже «бу». Вот тебе, Хеля, и весь твой бодибилдинг. Будь ты нормальным для своей комплекции «перышком», отлетела бы, погасила удар. А так – нет инерционного отбрасывания, и – получи. Бабена мать!

Плевать в рожу я не стал, но водичкой побрызгал. И уйти не ушел: надо бы сначала кое-что выяснить.

Очухался мужикобаб-бабомужик не через пять минут, а через все четверть часа. Я уже и так, и эдак. Еще бы чуть и применил искусственное дыхание рот в рот, сочетаемое с массажем грудной клетки. Побоялся быть неправильно понятым.

А когда я вытряс из Хельги записку («Какую еще записку, бабена мать! Не знаю никакой записки, бабена мать!»), то и вовсе холодным потом облился:

«Была. Лгун! Буду в 17.00. Будь. А то… М.».

– Который час?! – взревела Хельга, стоило ей оклематься и придать взору осмысленность.

Пятый. Без двадцати. Ого!

Ей срочно нужно-необходимо отправиться в одно место! И не только ей, но и Алексу! Это очень важно! Иначе будет поздно! Она его, Алекса, третий час караулит – еще бы немного, и все бы пропало! Она объяснит, непременно объяснит, но потом, потом, не сейчас! А сейчас – поспешим!

Я бы отправил ее в одно место! И одну, без своего сопровождения! Я бы сделал вид, что мне-то спешить некуда, пусть фроляйн-мисс Галински объяснится здесь и сейчас, иначе с места не сдвинусь, пока не объяснится! Она торопится? Тем больше у нее оснований поспешить с объяснениями! А чтобы я поверил в искренность фроляйн-мисс Галински, отдала бы она прежде всего записку! Какую еще записку, бабена мать!..

Отдала. Ну, теперь-то поспешим?!

О! Не то слово! Выгнать взашей бабомужика было бы справедливо, но неразумно: Хельга – источник информации (не знаю, ради чего она «Алекса третий час караулит», но так и так пусть проинформирует меня, как попала в квартирку, а там будем дальше слушать!). Но слушать мне придется Хельгу уже не здесь, не в студии. Где угодно, только не здесь.

Потому что: на моих – уже 16.54. Марси – аккуратистка.

Вот было бы славно, проваляйся фроляйн-мисс Галински в обмороке еще минут двадцать!

Вот было бы мило, примени я искусственное дыхание рот в рот, сочетаемое с массажем грудной клетки.

Вот было бы круто, начни я с пеной у рта доказывать, что не верблюд, мол.

Впрочем, все еще впереди, если не удастся исчезнуть отсюда в пять минут. Вот не было печали! Мафия на пятки наступает, а тут с бабьем не разобраться! И ведь не скажешь Хельге: выходи из подъезда и жди меня… ну, где-нибудь жди… в ресторанчике итальянском, тут неподалеку. Нет у меня твердой уверенности, что она не сгинет с концами, а все обещания по поводу непременных объяснений – для отвода глаз. Нельзя Хельгу выпускать.

И оставаться здесь тоже нельзя: познакомьтесь, девочки!

А рука об руку с фроляйн-мисс Галински выйти из дому и наткнуться на пунктуальную мисс Арчдейл – риск велик.

Да и… поздно. Говорю же, красный «порш» Марси видать за милю. И я его вижу – углядел в окно. Миля для «порша» – не расстояние. С минуты на минуту будет здесь.

Я вывел Хельгу на площадку, показал ей: туда, туда, вверх! И пока она грузно топала на третий этаж, будучи в остаточном «грогги», я успел (ч-черт! и написать нечем!) каким-то осколком нацарапать на двери: «ОК! ЗВОНЮ!». А запирать дверь не стал. Да и невозможно это после моего удара плечом.

Тяжелая, зараза! Отрастила телеса, бабена мать! Но и свой плюс есть – любая другая особа женского пола не смогла бы подтянуться на руках, достать ногами стенку и вскарабкаться вверх, на чердак. Благо люк я предварительно отомкнул. А подсадив фроляйн-мисс Галински, и сам туда же влез. И люк закрыл. И сверху на него сел. И прошипел ба- бомужику: «Пикнешь – убью!».

– Темно, как у негра в жопе! – прошипела в ответ Хельга.

– Ценю людей, которые везде побывали! – отреагировал я на изящную родную речь и щепотью прихватил губы декабристской прапраправнучки. Цыц!

– Дыфать на даеф!

Ладно-ладно, дыши, сопи в две дырочки, но – беззвучно. Сказал же: цыц! Уже шаги. Марси. Я ее хорошо чувствую.

Шаги стихли у раздолбанных дверей… Потом зазвучали, отдаляясь и приглушаясь. Ага. Марси внутри.

Фроляйн-мисс Галински пикнула. Убить не убил, но взял за горло и еще раз пообещал сплошными шипящими, что убью.

– Пыль! – сдавленно выпихнула она из глотки.

Шаги снова приблизились – вот Марси уже на пороге студии, вот переступила порог, вот… сейчас начнет спускаться вниз. Нет. пауза. А потом – легкая, почти невесомая поступь: не вниз, не на выход, а – к нам, на третий этаж. И опять пауза.

– Алекс? – тон у Марси не удивленный и не вопрошающий. Укоризненный у нее был тон: мол, я же тебя нашла – чего ж прятаться, выходи, стук-стук-палочки.

Я не вышел. Я – мертвей мертвого. Хельга – тоже.

– Алекс!

Да, я ее хорошо чувствую. Но и она меня чувствует хорошо. И даже лучше.

Вздохнула. Нет так нет. И наконец-то с дробным мягким перестуком – вниз, на выход.

Короткий рык «порша». Дальше – тишина.

Знает ли Бояров о судьбе троих русских, тех самых, которые несколько дней назад появились на Брайтоне?

Еще бы! Кому и знать, как не мне!

Знает ли Бояров о судьбе некоего русского шофера, с которым эта самая троица разъезжала по Нью-Йорку?

Чихать мне на шофера! Что за шофер еще такой?! Ах, вот так? Печально, да. С кем не бывает, все мы лишь гости в этом лучшем из миров. В автокатастрофах гибнет больше, чем от инфарктов. Чихать мне на шофера, знать не знаю.

А не кажутся ли Боярову странными совпадения во времени и пространстве – убийство троих русских, убийство шофера (да, не автокатастрофа, то есть не случайная автокатастрофа)? Не задумывался ли Алекс, кто может стать следующим?

Задумывался. А также задумывался о липовых колумбийцах, о провокационном разгроме студии, даже вот взял и задумался о ночной стычке в сабвее. Но в особо глубокую задумчивость меня погрузило появление Хельги Галински – непосредственно перед и сразу после серии н-недоразумений с героем первых двух «транзитов». Или Хельга Галински учуяла: пришла пора за третий «транзит» браться, матерьяльчик поднакопился?

Да, бабена мать, учуяла! Только пусть Алекс не полагает, что он – единственный носитель-хранитель истин! Он, жеребец, только и знает руками-ногами размахивать, а мозгами пошевелить – никак! И если бы не Хельга Галински, переложившая косноязычную исповедь швейцара-вышибалы на приличный текст…

Ну-ну! Согласен, согласен! Теперь-то что нужно замечательной фроляйн-мисс? Если она жаждет работы с автором, то ни в первом, ни во втором смысле я ее удовлетворить не могу и не хочу.

Жеребец и кретин! Неужели он, жеребец и кретин, вздумал, что, кроме него, жеребца и кретина, у Хельги Галински не было, нет и не будет других авторов?! Пошевелил бы мозгами, бабена мать, жеребец и кретин! О нем же речь идет, о жизни Алекса Боярова, который сунулся в пекло поперек батьки! А она, Хельга Галински, из прежних добрых чувств рискует-предупреждает и – на тебе: пяткой в лоб! Она его, Алекса Боярова, из пекла выдернула, прячет у себя, рискуя… всем рискуя! А он, бабена мать, вместо того, чтобы благодарить…

Какой-то бестолковый базар. Оказывается, она меня прячет?! А я-то думал, светскую любезность продемонстрировал! До дому, до хаты подвез милейшую Хельгу. Дом характерный. И хата у Хельги характерная. Угол Восьмой авеню и Сорок второй. На Манхаттане.

Я, пока мы пробирались, застревали в пробках, вздремнул – Хельга за руль села. Всего часок. Но очень чутко. Мне так казалось. Однако двухсуточное бодрствование отразилось на организме: отключка.

Зато открываю глаза (приехали!) – бодр и свеж. Готов к новым свершениям. Так бывает – дрема заменяет восьмичасовой глубокий сон. Нет? Еще как бывает!

Ну и куда мы приехали?! Сорок вторая? Чего-чего?! Нет уж, милейшая Хельга, еще раз этот номер не пройдет. Я действительно готов к новым свершениям, но Сорок вторая стрит не отразится на организме Боярова подобно Реепербану! Известно, Сорок вторая стрит славится массажными салонами, секс-шопами, прочими обнаженностями. Нет уж, фроляйн- мисс! Вот так подвезешь даму до дому, на часок инициативу упустишь (смени за рулем!) – она и вырулит!

Жеребец и кретин! Маньяк сексуальный! Живу я здесь!

Я – маньяк? Хм… И где конкретно живет фроляйн-мисс Галински? Вон в том салончике? Или чуть дальше, где «живые картинки»? Симпатичное гнездышко!

Нет. Обитает Хельга Галински, выяснилось, в актерском доме. В этом доме вообще обитают очень престижные и популярные актеры. Да-а? То-то я и заметил: Хельга Галински – великолепная актриса! Эмоций – выше крыши, информации – ноль. Может, пора поделиться? Обещалась же: непременно объяснит, но потом, потом, не сейчас! Я понимаю, что особо не поговоришь в изувеченной студии (как, кстати, милейшая Хельга в нее попала-проникла?), особо не поговоришь в полуподвешенном состоянии на чердаке (сам ведь пригрозил: пикнешь – убью!), особо не поговоришь в «тендерберде» без верха (орать, что ли, перекрывая шумы?), но теперь-то не пора ли?

Пора. Именно в актерском доме, именно в хате фроляйн- мисс Галински на девятнадцатом этаже. Почему я согласился? Потому, что ничего другого не оставалось. Позитивные предложения типа «в бар?» вызвали негативную реакцию: она не только рассказать должна, но и показать. Ей есть что показать – вот приедем, и Алекс убедится. В чем? Во всем! Многие вопросы отпадут сами собой, бабена мать!

Один вопрос не отпадал: а не подставная ли сама Хельга? не ждут ли меня в заранее обусловленном (не со мной) месте какие-нибудь жесткие ребятишки? Да, грешен, вздремнул в пути, но ведь чутко – и не было, не было чувства опасности. А приехали – и… возникло.

Мы ехали в лифте. Ехали мы, ехали – я все ждал: вот сейчас двери раздвинутся, а там уже наготове пара-тройка орлов со стволами. Даже прикинул, как бы половчей ухватить Хельгу и приставить ей к виску свой «томас». Чуть так и не сделал – двери раздвинулись, а на этаже люди гомонят. Уф! Ложная тревога: этакий зайчик неумело осваивал катание на роликах от стенки к стенке под прицелом (да! но…) видеокамеры богемно-бородатого мужика, оба весьма искренне веселились. Актерский дом, етит вашу! Поймал себя на том, что чуть было не буркнул мрачно-совково: «Наш-ш-шли место!». Наоборот! Мо-лод-цы! Если что и произойдет из неожиданного-нежелательного, свидетели есть. Свидетели чего? А ничего! Может, потому и не произойдет, что свидетели вдруг откуда ни возьмись повылазили. Поживем – увидим. Так. Что же мы увидим, Александр Евгеньевич?

Квартирка-хата Хельги была под стать тренажерному залу. Интересно, колотят ли нижние соседи шваброй в потолок, когда фроляйн-мисс Галински увлекается бодибилдингом, роняя-швыряя гантельки, «блины», прочее железо? Отнюдь не праздный вопрос. Если не колотят, если привыкли к разнообразным нестандартным звукам, то и ухом не поведут, когда приспеет нужда Боярову бегать-прыгать-уворачиваться от… от кого-нибудь. В окошко вдруг надумает Бояров сигануть – любит он, знаете ли, от случая к случаю эх-ма сигануть в окошко. М-мда. Девятнадцатый этаж. Я вроде бы полюбовался открывающимся из окна видом. Далеко внизу (ну о-очень далеко!) – открытые корты и крытый бассейн. По зеленой травке скакали блошиные фигурки в белом. По голубой водичке сновали мальками фигурки в плавках (крыша у бассейна прозрачная – стекло? пластик?). Нет, пожалуй, не будет Бояров сигать в окошко: вся эта киношная лабуда с проламыванием крыш и точным попаданием в бассейн или со спасительно упругой травкой – на то и киношная лабуда, чтобы щекотать нервы без единого шанса вытворить на практике. Вот будь здесь пожарная лестница, будь здесь хотя бы какой-никакой карниз, я бы и поиграл в Гарольда Ллойда. Впрочем, пока все идет хорошо даже со скидкой на характерность дома: пусть себе жильцы на роликах катаются, штангами гремят… – еще вопрос: кому выгодно? Кому выгодней, что здесь привыкли к нетривиальным звукам, – мне или моим ожидаемым противникам. Врасплох застать не позволю, а там… шаг вперед. Красавцы-мерзавцы сеньора Виллановы нынче уже испытали на себе.

Однако Хельге Галински удалось застать меня врасплох. Может, есть доля правды в ее утверждении: мол, только и знает Бояров руками-ногами размахивать, а мозгами пошевелить – никак. То есть на всяческие засады реакция у меня отменная (нет у Хельги в хате засады, нутром ощутил), а на вдруг рухнувшую информацию – не та реакция. Сразу и не сообразишь. Что врасплох, то врасплох!

Да, Алекс Бояров – не единственный автор у Хельги. Переметнулся тут недавно на сторону «идеологического противника» некий (ну, Алекс, ну! угадай с трех раз!) достаточно высокий чин КГБ. Впал в немилость у властей и – вот он здесь!

Где – здесь?! Здесь?! Тут?!

Здесь – это не здесь, не озирайся, Алекс. Он – где надо. С ним ведется работа.

Работа… м-м… с автором?

В некотором роде. Хельга Галински на то и Хельга Галински, чтобы успеть первой. То есть первой, само собой, из таблоидов. У ФБР свои задачи (секретить секреты), у таблоидов противоположные задачи (тайное превращать в явное). А сей высокий чин отнюдь не с пустыми руками драпанул через кордон. Вот смотри, Алекс, читай. Обещала не только рассказать, но и показать? Вот и получи. Дискета. Комп. Экран.

Врасплох, да-а-а…

О НЕОТЛОЖНЫХ МЕРАХ ПО ОРГАНИЗАЦИИ КОММЕРЧЕСКОЙ И ВНЕШНЕЭКОНОМИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПАРТИИ

(Памятная записка).

Развитие политического процесса в стране, формирование многопартийности во многом по-новому ставят задачу материального обеспечения жизнедеятельности партии, создания стабильных источников финансирования как в советской, так и иностранной валюте…

… Как свидетельствуют уроки компартий Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению партийного имущества… неминуемо грозит тяжелыми последствиями для партии. Тревожные для КПСС симптомы отмечаются уже сегодня.

Дело это предстоит начинать практически с нуля и работать придется в непривычных для партии условиях… При этом потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы… планомерно создавать структуры «невидимой» партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц, определяемый Генеральным секретарем ЦК КПСС или его заместителем. Все это подсказывается опытом многих партий, десятилетиями работающих в условиях…

ИЗ ОТЧЕТА..

В результате установленных связей с разными зарубежными компаниями у меня появилась возможность решать серьезные хозяйственные задачи. В частности, такие, как получение финансовых кредитов от частных финансовых групп (до 100 млрд. долларов на 10-12 лет)… Частично эти вопросы докладывались мной в устной форме Павлову, Ситаряну, Знаменскому, Примакову, Геращенко. Однако под разными предлогами отклонялись. Хотя в устной форме получали от этих лиц формальное одобрение…

В ходе работы в ЦК мне стали известны важные на сегодня моменты:

1. Собственность КПСС рассредоточена по организациям различного уровня, что не позволяет принимать быстрые решения. В УД ЦК нет полной картины о состоянии дел с собственностью партии…

2. Финансовые средства также рассредоточены. УД контролирует лишь центральный бюджет, дефицит которого к настоящему моменту (середина 1991 г.) достигает 500 млн. рублей.

3. По валютным средствам партии нет никакой ясности. Частично их контролирует руководство ЦК, занимающееся международной деятельностью. Но создается впечатление, что ни Дзасохов, ни Фалин не имеют точной информации по этому вопросу. Многое остается закрытым у старых руководителей, среди которых ряд счетов за рубежом, по некоторым данным, контролирует Брутенц…

СПРАВКА

о платежах фирмам друзей.

В соответствии с поручением Совета Министров СССР от 11 июля 1990 г. ПП-28612 Внешэкономбанком СССР была произведена оплата просроченной задолженности фирмам друзей. В августе-сентябре 1990 года Внешэкономбанком СССР оплачено следующим фирмам (в млн. рублей):… Всего: 6,8.

И кюхельбекерно, и тошно. Врасплох. Подумаешь, новость! Распоследний идиот страны Советов этого не знает. Распоследний фанатик-член КПСС в это не верит. А я не идиот. И не член. И не распоследний. И давно уже не в стране Советов. И я подзабывать стал подобный зевотный (челюсть вывихнешь!) стиль. И зевать принялся буквально на второй минуте изучения «матерьяльчика». Хотя, сознаюсь, первая минута изучения была минутой жадного любопытства: ну-ка, ну-ка! вот оно что! вывели, наконец-то, вас, сволочи, на чистую воду! молодец – переметнувшийся чин! А чем дальше, тем скучней. Рад за Хельгу, коли для нее «памятная записка» годичной давности – жареный факт; коли отчеты того же переметнувшегося чина, состоящие из «создается впечатление», «по некоторым данным», «формальное одобрение в устной форме» – тайное, достойное стать явным. Мне-то что?! Я тут каким боком?!

Каким?! Значит, Алекс, не хочет попробовать с трех раз угадать фамилию перебежчика?

Уж не хочет ли Хельга сказать, что это…

Давай-давай! Ну? Давай вместе. Три-четыре:

– Лихарев!

Да-да. Ну, ва-а-аще! Ладно. Дальше-то что? То бишь, конечно, сногсшибательная новость, согласен. Порадуемся за полковника, однако мне так и не совсем ясно, как Хельга попала в мою запертую студию в Квинсе, и кто там куролесил до того.

Очень просто попала – через дверь, а дверь была не заперта, хочешь верь, хочешь не верь. (Да, здесь я бессилен. Женское упрямство: ты ей – одно, а она тебе – нет же, нет, ошибаешься… Поди проверь. И кто знает, может, в самом деле была не заперта? А Марси? Лепила бы она записочку, будь дверь не заперта? Поди проверь: может, в самом деле позвонила-позвонила – никто не отзывается, ногой в дверь колотить, что ли? А Хельга запросто – ногой. Дверь и открылась. Поди проверь). Предположим. А что за срочность- неотложность возникла у Хельги найти Боярова хоть из-под земли? Пока я что-то так и не понял. Нет ли желания у фроляйн-мисс Галински растолковать непонятливому?

Как?! Он, Алекс, так и не понял?! Нет?! Серьезно?! И не догадался, кто прикрылся колумбийцами, кто разорил квартиру? Знает ли Бояров о судьбе троих русских, тех самых, которые несколько дней назад появились на Брайтоне?

Стоп! Достаточно. Кажется, пошли на второй круг. Это уже было. И про шофера было. Не улавливаю связи.

Хорошо, иначе поставим вопрос. Не помнит ли Алекс, о чем он говорил с теми тремя русскими? Не делились ли они планами, не пытались ли привлечь Алекса для совместной деятельности? Не рассказывал ли Алекс кому-либо о теме бесед с теми тремя русскими? Тьфу, бабена мать! Теми-теми… Короче, Алекс…

Помнится, я уже как-то выдавал сентенцию: иногда ситуация складывается настолько идиотская, что самое разумное – вести себя как последний идиот, соответствовать ситуации, если угодно. Я так себя и повел. Хотя забрезжило. Сколь ни обзывай Боярова жеребцом-кретином, но мозги у него все-таки шевелятся. Нечто схожее я пережил совсем недавно, в Нью-Джерси, у карлика-Карлоса. Но с точностью до наоборот. Хельга явно ожидала, что я ей ЧТО-ТО сообщу, а я картинно недоумевал: ты, Хеля, сказать-то что хочешь?! И даже если не хочешь, то будешь вынуждена, заставлю. Теперь заставлю! Итак:

Откуда ей известно о трех русских, о судьбе трех русских плюс о судьбе безвестного для меня русского шофера?

Откуда ей известно, что именно КГБ замаскировался под колумбийцев, и какое, собственно, дело доблестным чекистам до Гриши-Миши-Леши, а также некоего шофера, а также и тем более до Боярова Александра Евгеньевича? (Да, так она невысказанно высказалась, взглядом: Алекс! Неужели до сих пор не дошло?! Разумеется, КГБ!).

Откуда вдруг возродилась такая забота о жеребце-кретине Алексе со стороны Хельги, посланной тем же Алексом куда подальше давным-давно? Откуда такая просвещенность в личной жизни вышепоименованного Алекса – вплоть до телефонного номера квартиры на Макдугал-стрит? Откуда такое предвиденье-ясновиденье: позвонила, желая предупредить – о чем и почему до того, как случилось всяческое… трупы, «колумбийцы», КГБ?

– Алекс! – глядела она на меня, как, если можно так выразиться, новые ворота на барана. – А-алекс! Когда ты научишься сопоставлять факты!

Да уж! И дискету через свой комп пропустила, показала: КГБ, Лихарев, золото партии. И про троицу с шофером упомянула: а Гриша-Миша-Леша какого-то шофера захомутали в аэропорту, уломали его на слежку за московскими тузами с дипломатическими вализами, было такое. И про Брайтон намекнула: кто на Брайтоне исчерпывающе знал о Боярове вкупе с Гришей-Мишей-Лешей – и не только о пьянках-гулянках, но и о месте проживания в лофте на Бэдфорд-авеню? Кто-кто! Лева… в пальто.

КГБ – золото – Перельман – московские тузы – Бояров. Говорю же, забрезжило. И кому, как не Хельге Галински, выстроить в уме эту логическую цепочку – ведь она и только она вела долгую и небезуспешную работу с автором, она, литагент и литгигант, переложившая косноязычную исповедь швейцара-вышибалы на приличный текст. Она в курсе. Еще бы!

Значит, Лева. Сложившиеся обстоятельства. То-то после эдаких озарений усомнишься в справедливости принципа Окама: не умножайте сущностей… Умножил было сверх необходимого: ха-ха, кагэбэшник унитаз уделал в «Русском Фаберже», ха-ха, и здесь достали, ха-ха, крыша поехала… Ан вот оно так и есть. То-то Лева всполошился, когда я ему про «крышу»-то ляпнул. В его настороженном соображении-воображении «крыша» – и есть «крыша»: «Русский Фаберже» как перевалочно-распределительный пункт солдатов партии, отпустивших вольноопределяющего Перельмана для пущей пользы на побывку… Ам-мерика! Ам-мерика!

Недаром он столь быстро приподнялся в стране Бога и моей. Оно конечно, сам по себе Лев Михайлович этакий ball of fire. Есть такое определение в здешних местах. Буквально: шарик в костре. По смыслу: очень активный, энергичный субъект, которому и успех сопутствует, благодаря неутомимости. Но я по простоте расейской еще и такое значение предложу для многозначного английского: ball of fire – яйца в огне, яйца горят, припекает. А уж кто Леве подогревает гениталии – повторяться не стану. Опекунам Перельмана весьма необходимо преуспеяние подопечного? Вероятно, не из-за внезапно вспыхнувших добрых чувств к многострадальному антиквару, натерпевшемуся от компетентных органов, – мол, сильно виноваты мы перед тобой, дорогой Лев Михайлович, дозволь искупить: езжай на все четыре стороны, торгуй-мухлюй-обогащайся, нынче можно, нынче иная установка, нынче и мы, органы, стали абсолютно иными – не репрессируем, не следим, не шантажируем! Вероятно, успех в делах Перельмана – есть успех в делах Конторы. Попробуй только, Лева, не преуспей – припечем, упечем, а то и выдернем с корнем столь ценный для любого мужика пустячок. Да за эдакий пустячок уплатишь всем накопленным антиквариатом! Я бы уплатил.

Лева, уверен, тоже уплатил. И платил, платил, платил. Слукавлю, если заявлю, что и не подозревал ни о чем подобном. Как-никак, я в некотором роде поднял шлагбаум перед Перельманом – вспомним-ка первый мой «транзит»! Он, правда, тогда сплоховал, но на то Лева и Лева, чтобы, когда крутая разборка закончилась, выползти из кустов и заголосить: «Эка мы их всех сделали! А вы обратили внимание, как МЫ тонко сработали?! Вы только поймите МЕНЯ правильно!».

Умница, ТОВАРИЩ Перельман! Благодарим за проявленное мужество! О чем речь, о чем речь, ТОВАРИЩИ, служу… Вот и чудненько, говоришь «служу»? Тогда у нас к вам будет еще одно ма-аленькое, но ответственное поручение: мы живем в непростом мире и в сложное время…

Как же, как же! Очень непросто и сложно. Надо принимать неотложные меры: «Развитие политического процесса в стране, формирование многопартийности во-многом по-новому ставят задачу материального обеспечения жизнедеятельности партии…» (Дату я углядел на «памятной записке»: 23.08.90. Аж год назад, ну да загодя такие дела делаются, а позже под них юридические обоснования подводятся. Хотя что я говорю! Где термин «юридические», и где де факто практика партийно-чекистской шушеры?!).

Вот и хлынул через кордоны бурный поток антиквариата. А Лева Перельман – коллектор, этакое очистное сооружение по ту сторону Океана. Бог в помощь! Если бы страну разворовывали марсиане, может быть, я и встал бы в позу: за державу обидно! Но – сами голосовали, сами выбирали? Знаю- знаю цену нашенским, с позволения сказать, выборам. Ну и ни разу в жизни на них и не был в дни торжества советской демократии. А если бы, кроме меня, нашлись бы «наплеватели» числом миллионов в двести пятьдесят – хрен бы удалось пусть даже видимость создать всенародного подъема. А так – сами шли, пусть даже со скептическими усмешечками, на аркане никто не тянул? Ну и усмехайтесь! А партейцы, под чьей руководящей и направляющей силой живете-поживаете, свой «остров сокровищ» оборудуют. Партейцы или чекисты. Одно и то же. Говорю же: нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма.

Однако что же это за сложившиеся обстоятельства возникли в родном Отечестве, если аукнулись они на Брайтоне, в «Русском Фаберже»? Лева сворачивается – или все возможное уже переправлено-упаковано-распределено? И нужда в Боярове отпала – получи, Бояров, выходное пособие и гуляй. Гуляю, гуляю. Без обид. В конце концов, мое отношение к людям прежде всего определяется отношением людей ко мне. Если доверяют-помогают, любят-уважают, то какие претензии?! Вселенские представления о чести-порядочности? Если человек порядочен со мной, неужели я стану вести себя с ним иначе? Остальное – абстрактные бредни, которыми чаще всего увлекаются вполне конкретные ублюдки, обделенные судьбой или, наоборот, наделенные… но не судьбой, а собственными хватательными рефлексами-способностями. Так что… был бы человек хороший – лишь бы не насиловал малышек и не рубил старушек. Остальных приму. Но! По взаимной (взаимной!), если угодно, договоренности.

А Лева перестал мне отвечать взаимностью. Гулять-то я погуляю без претензий, но когда мой терренкур прерывается пущенными по следу комитетчиками, тогда, извини, Лева, претензии появляются: растолковали мне, Лева, кем пущены по следу твои, Лева, подельники. И я их, претензии, предъявлю, вы только поймите меня правильно, Лев Михайлович! И надо бы мне поторопиться – пятница, уик-энд, умотает бывший работодатель на отдых (да хоть на Багамы!) скоротать пару денечков после очередного выполненного задания… ищи-свищи! Уж я свистну. Соловейно-разбойно! Ушки заложит.

– Куда?! Ты куда?!

Ах, да. Хеля. Она меня прячет. Нет, Хеля, нынче не я, а от меня норовят прятаться. Кто не спрятался, я не виноват.

– Не пущу! Дюбнулся, бабена мать?! Тебе нельзя!

Мне можно. Мне можно все, что Я могу себе позволить.

Благодарствую за информацию, отношусь к тебе, Хеля, хорошо – по причине хорошего твоего, Хеля, отношения ко мне, чем бы оно ни было вызвано, однако пора в путь-дорогу!

Чем, кстати, все же вызвано хорошее отношении фроляйн- мисс Галински? Кому выгодно? Вот и документы секретные выложила, и на дом к «автору» заявилась оберечь. Таблоид таблоидом, пробивные качества Хельги мне известны, и тем не менее… Прежде чем новенького «автора», полковника Лихарева заинтересованные лица отдадут на откуп таблоиду (даже самому нахрапистому, даже Хельге Галински), его погоняют по тестам, его потрясут-выпотрошат, а потом, глядишь, решат с годик-другой хранить в сухом прохладном месте (имеется у ФБР следственный изолятор?). Вот мысль! Кому выгодно – Федеральному Бюро и выгодно спрятать Боярова где-нибудь на конспиративной хате: мол, уважаемые коллеги из-за Океана, вы добились своего, вытряхнули из ботинка камешек (Боярова то есть), никто теперь не помешает продолжить махинации с некоей секретной документацией, которую Бояров сотоварищи-Гриша-Миша-Леша приняли за брюлики-золотишко, упакованное в специфические вализы… действуйте дальше, уважаемые коллеги, а мы проследим. Чем не мысль?!

А не является ли могучая Галински представителем того же ФБР? Если вспомнить, больно гладко все прошло и тогда во Франкфурте, и с оформлением моего статуса, и с публикацией «транзитов» под неусыпной редакцией Хельги. И теперь она возникла тик-в-тик. Брентон опять же намекал. Марси опять же под воздействием «отвертки»-коктейля подробненько рассказывала о ФБР – как там и что.

И как там? И что там? Званий нет. Градация следующая: агент – секретный агент – специальный агент. По нарастающей. Отбор строжайший. Никсон и Кеннеди в свое время пытались на службу туда поступить – не прошли тестирование. Во как! В качестве президента США еще сгодитесь, а в качестве сотрудника ФБР – хиловаты будете. Ну и верно. Тот же Никсон погорел на «уотергейте», а Кеннеди и вовсе застрелили. Агент же ФБР сам кого угодно застрелит при угрозе жизни – у них первое условие выживаемости это меткость (владение ЛЮБЫМ оружием, единоборства, вождение), что же касается непотребных действий, влекущих импичмент, то… верьте-не верьте: НИ ЕДИНОГО случая коррупции агента ФБР за весь период существования ФБР. (Я, кстати, не поверил. Марси, говорю, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги! Алекс, говорит, уж я-то знаю! Во-первых, получают они хорошо, ОЧЕНЬ хорошо. Во- вторых, не зря их всех тестируют перед поступлением на службу. В-третьих, внутри у них собственная служба слежения, так сказать, спецконтроль над спецнадзором. А, говорю, это знакомо, тогда да. Почти как в КГБ. Мне комитетчик Головнин, Валя Головнин еще в незапамятные времена изливал душу: «В нашей системе настолько мощная слежка друг за другом, у нас так делаются карьеры – именно на утоплении своих же, – что продаться просто невозможно!». Нет, Алекс, морщится, у нас иначе, у нас совершенно иначе, уж я-то знаю! Конечно-конечно! Кто спорит! Кто из нас двоих – question authority?!).

Но тогда, если Хельга – джи-мэн, хрен с маслом она признается. Да и мне-то что?! Главное, был бы человек хороший – по отношению ко мне. У Боярова даже и комитетчик в друзьях-приятелях был, тот же Валька Голова. Пока не отнесся к Боярову н-неподобающе. И что бы там ни планировали неподкупные э-э… фебрилы, у меня свои планы: сказал, надо идти – иду. Не надо меня прятать. Проблемы? Не мои. Решайте между собой. Доложись, Хеля, по начальству, и вырабатывайте новую линию поведения-слежения. А «недоклад», известно, может привести к весьма печальным последствиям. Доложись, Хеля. А я пошел. А вы как раз и оберегайте пуще глаза Боярова Александра Евгеньевича, коли он нужен и незаменим. От той же колумбийской мафии оберегайте, к слову. В строгом соответствии с последними мудрыми указаниями разбушевавшегося Буша. А то Бояров переборщил давеча с крестным папой-Карлосом – не предприняли бы красавцы-мерзавцы ответных мер. Берегите Боярова, фебрилы! А я пошел. Сбережете, если вы такие профи, какая о вас молва. И… если вы (Хеля, в частности…) действительно – ФБР.

– Я пошел!

– Алекс! Бабена мать!

– Пошел.

Уже с порога все-таки спросил (чем черт не шутит! так ли уж права Марси в отношении «несознанки» фебрил?):

– Хеля! Только честно! На кой тебе это нужно? То есть меня отыскивать, сюда привозить, прятать, документами пичкать? Только честно!

– Че-е-естно?! Да люблю я тебя, жеребца-кретина, бабена мать, несмотря на то, что ты для меня… что ты мне… Ур-род! Иди! Катись к бабеной матери!

Вот тебе и честно! Версия не хуже любой другой для джи- мэна Хельги Галински в «несознанке» по поводу принадлежности к ФБР. Однако… не было печали!

Я попереминался все на том же пороге. Не-ет, поощрять не стоит в любом случае – честном ли, нечестном ли!

– Хеля… Если честно, то я…

– Алекс?

– Несмотря на то, что ты для меня… что ты мне… Короче, не люблю я тебя, бабена мать. Так-то.

И со звенящим стуком хлопнул дверью. А спустя секунду дверь издала еще один звенящий стук – там, внутри, в хате. Запустила-таки фроляйн-мисс Галински вслед гантелю. Не промахнулась. Но и не успела. Между нами – дверь.

Черт побери! Есть (никуда не денешься!) коренное отличие американцев от россиян. Американцы, сколько я ни наблюдал в реальной жизни, в киношных похождениях, умеют выглядеть достойно в любой провально-идиотской ситуации. А мы… Мы даже в достойной ситуации ухитряемся выглядеть провальными идиотами. Да, прав классик, можно придумать что угодно, кроме психологии. «Сколько ни пей, русским не станешь…» – откровенничал Лев Михайлович Перельман. Вот и я разоткровенничаюсь: сколько ни возглашай «у нас в Америке, у нас в Америке!», на Васильевский остров я приду умирать! Или нет, там место уже застолбил один такой… Ну тогда – на Петроградскую сторону. И-ex, матушка Русь, психология невыдуманная. Стакан бы сейчас!

Стакан так стакан. Благо где-где, но в Нью-Йорке нет проблем со стаканом (полным, разумеется! впрочем, все же приходится некоторое время потратить, чтобы втолковать: полный – это когда ПОЛНЫЙ, до краев, без всяческих «на два пальца»). Тут же, не отходя от актерского дома, заскочил в барчик. На-аливай! Да-а, если и соврала обитательница актерского дома, спецагент ФБР Хельга Галински… то по праву здесь живет – зам-мечательная актриса!

Ехать надо. Перельман.

Стакан стал пуст. Голова тоже. Но это – пустота нужная, нагоняемая. Необходимое состояние. На старт! Внимание!..

Еще на заре своей туманной-спортивной юности… За день, за два до турнира меня начинало колотить, и чем важней- престижней турнир, тем сильнее колотун. Сначала решил было: я один такой слабонервный. Потом присмотрелся: перед стартом трясучка нападает на всех и каждого, будь ты трижды мастером. И – прямая зависимость: чем сильней мандраж, тем удачней выступление. Но – у избранных, у единиц. Ибо спортивный поединок – это прежде всего поединок с самим собой. А сумеешь выиграть у себя – не страшен любой соперник. Флегматики, подходящие к предстоящим поединкам как к обыденщине, и проводили бои обыденно, серо, скучно, проигрышно. Да, предстартовый мандраж неминуем и необходим. Но! Эти эмоции частенько сжигают дотла – никаких сил для выступления не остается. Вот и две крайности, вот и балансируй. Нашелся баланс – и не я его придумал, сколько бы Марси ни награждала меня: «алкач!». Когда я ощущал, что ночь перед поединком грозит бессонницей, когда все перепитии предстоящего боя (боев) мысленно проигрывались-рассчитывались, я залпом опрокидывал стакан водки и ложился спать. Они сошлись, вода и пламень. Водка в эмоциональном накале сгорала моментально. Никак не влияя поутру на быстроту реакции, на силу ударов. Зато снимала напряжение, расслабляла нервы, давала ту самую пустоту в голове, из которой все и рождалось, то самое состояние, к которому и стремится каждый настоящий мастер каратэ-до. (Звучит непедагогично, однако… зачастую не только «алкачом» награждают при таком раскладе, но и олимпийской медалью. Кто не верит, пусть побеседует с врачом нашей олимпийской команды. Борзова помнит кто-либо? Кто ж его не помнит! Ну и не видать бы ему медали – трясло его, как на вибростенде, в ночь перед стартом. Все, сгорел спринтер! Врач и сказал: под мою ответственность! Накапал спринтеру спиртику, а теперь – в постельку! Утром… Дальше мало кто не помнит. Па-здра-вля- ем!) В каратэ-до подлинный мастер и без водки возгоняет в себе ТО САМОЕ состояние, но постоянно держать его невозможно. Современный городской ритм – отнюдь не Шаолинь. Так что водка – пусть не универсальное средство, однако иногда незаменима и проблемы решает лучше расплодившихся психоаналитиков. И сдается мне, сенсеи прошлого не одной-единственной позой лотоса обходились. Случайно ли школа пьяницы – самая, пожалуй, эффективная из школ. Случайность, знаете ли, это неосознанная закономерность. В прошлом, будущем и настоящем.

На том и порешим. Какое будущее ждет Боярова, покажет настоящее. Исходя из прошлого. Не очень сложно?

Ехать, ехать! К Перельману. Хотя было сильное искушение – к Марси. Ибо рядом. По Восьмой-авеню, считай, по прямой – мили три. И я – в Гринвич-Виллидж. Искушение настолько сильное, что я сдуру даже приличный букет китайских роз купил. Мелких, но много. То есть мне этот букет всучили. На Сорок второй – цветочников-цветочниц пруд пруди. Вышел из барчика, секунду-другую кумекал: куда все же податься? Вот за эту секунду-другую меня и обукетили. Вроде бы знак свыше: езжай, Александр Евгеньевич, к даме сердца. Или вернись на девятнадцатый этаж и положи розочки у дверей таблоида-фебрилы – если не в знак примирения, то в знак извинения. Плохая примета – возвращаться. И к Марси – попозже. Требуется пауза между визитами к дамам. Иначе, как бы ты ни был чист, в лице нечто проступает, в повадке… Кому из мужиков это состояние незнакомо?

Так что первым делом – Перельман, ну а девушки – потом. A-а, кстати, розочки и для него, для дерьма кучерявого, сгодятся – есть мыслишка.

«Тендерберд». Второй такой «птички» не найти! Ее лет двадцать назад перестали выпускать, в конце шестидесятых. Лимузин во-от такой ширины, во-от такой вышины. Как на наши именины. Чуть ли не первая американская покупка Боярова, которому еще выдавливать и выдавливать из себя синдром Совдепа: эдакая махина и за эдакий бесценок! Характерно: западный человек приобретает, скажем, «тойоту» последней модели по причине того, что она жрет бензин на литр- два меньше; россиянин же платит бешеные деньги за последнюю модель «тойоты» не по причине экономии, а чтоб все видели – крутой, не жалеет средств!

Вот и я… «Тендерберд» приобрел на автомобильном кладбище (по наводке того же Перельмана, к слову) – на-ар- мальная тачка, на ходу. Подшпаклевать, подкрасить – в Питере бы цены ему не было, завистники бы кучковались на парковке: пальцем потрогать, языком поцокать. Подшпаклевал, подкрасил – в Нью-Йорке моему «тендерберду» цены нет… чисто символическая, а если кучкуются вокруг него, то из любопытства: на ТАКИХ еще ездят?! Потом-то я обжился, попривык: не сменить ли? а то горючего не напасешься, паркинга не найти, не втиснуться – поперек себя шире. Ладно, решил, пусть. Денег достаточно, чтобы из них не выбежать, но… должен быть у Боярова свой прибабах?! Один желтую кофту носит, другой трубку курит, а я буду на «тендерберде» раскатывать. На-армальная тачка, мне нравится.

Но! Не нравится! Что-то мне вокруг да около «птички» не нравится. Снова проснулась опаска – та самая, которая царапалась, когда мы с Хельгой подъехали к актерскому дому. Что такое? Я отнюдь не пуганая ворона – беспричинная опаска не по мне. Однако… Бомбу вряд ли кто подложил – людно. Хотя для этого совсем не обязательно вскрывать багажник или проводочки подсоединять, подняв капот, – лимузинчик мой без верха: идешь мимо, кладешь на заднее сиденье пластиковый пакетик либо сумочку, тик-так, тик-так… И в обозначенный срок Бояров взлетает на семь верст до небес в манере почти забытого Мишани Грюнберга. Лети, гусь, лети!

Я оглядел «тендерберд» (ничего лишнего), я огляделся (никого лишнего). Сел за руль. Опаска не рассасывалась. Вперед, а там… посмотрим.

А посмотреть было на что: на черный глухой «каприз», который парковался там же и тогда же, где и когда мы с Хель- гой притулились. Он уже стоял к тому времени у актерского дома среди множества себе подобных – среди седанов и купе. А стоило мне развернуться, как пришел в движение и «каприз». Мало ли кто совпал со мной во времени и пространстве! Но – опаска. Буду иметь в виду. И я его, «каприз», имел в виду, поглядывая в зеркальце, – да, пристроился! Может, ФБР? Нужно, мол, обеспечить если не охрану, то наблюдение. Зря, что ли, фроляйн’мисс Галински старалась – не упустить бы теперь.

Спасибо, не нуждаюсь. Беседа предстоит, беседа на двоих: я и Лев Михайлович. Как еще там разговор пойдет – третий лишний, джи-мэн именно тот лишний.

«Тендерберд» мой повел себя странно, сбавляя скорость, когда надо было прибавить, совершал нелогичные рывки, когда впору сбросить газ. Не сам по себе, разумеется, – это я его повел странно. Как там «каприз»? А так же и там же – за спиной. Ты гляди! «Каприз» – а на редкость послушный! Ну что, долго он собирается в хвосте плестись? Сейчас пережду светофорный красный и попробую сфинтить…

Сфинтить попробовал не я, а «каприз»: не собирался он долго плестись в хвосте, стопанулся рядом, вровень. Я краем глаза пронаблюдал: окна тонированы, не видать. Рожи корчить, ручкой делать – рановато. Пусть думают, что я ни сном, ни духом. А вот и стеклышко вниз поползло – не желают ли фебрилы (или кто там?) мне ручкой сделать? Нет, не желают. Они желают абсолютно иного. Ежели и скорчил кто-либо из них рожу, то я не разглядел – щель узковата. А ведь скорчил – человек так ли иначе, но меняется в лице, нажимая на курок, делая ручкой в определенном смысле…

В узкую щель тонированного окошка высунулся ствол. Здра-асьте, давно не виделись!

Я рухнул набок и вниз, не знаю уж какой частью тела открыл дверцу, выпал наружу и ящеркой-афганкой метнулся к заднему крылу. Под аккомпанемент «узи» – под частый, легкий перестук: металл-металл, пуля- «тендерберд». Негромко. «Узи» с глушителем… Авеню на Манхаттане широкие, движение многорядное – «каприз» слева от моей «птички», а справа обычный форд.

Я перекатился, нырнул-продрался под «форд», вынырнул с другой стороны – итак меня с «капризом» разделяет не только «тендерберд», но и «форд». Пули стрекотали в основном по корпусу «громовой птички» (вот уж гром и гром!) – иначе дернешь чуть выше и угодишь не в ту цель, а там – ни в чем неповинные люди (а я-то, я-то в чем повинен!!!). Впрочем, так и случилось: шальная пуля угодила-таки в окошко «форда», прошла навылет и расколошматила витрину магазинчика, из которой выпал на мостовую сбитый с ног полуголый женский манекен в «бермудах» и маечке, треск черепа-папье-маше об асфальт и стеклянный звон-н-н! Вечерний звон… как много дум…

Не было у меня ни мгновения – думу думать… мать-мать- мать! «Узи» скорострелен, да и зеленый свет включился. «Каприз» взрычал и рванул с места – с места преступления. Я вскочил, выхватил «томас» – хоть разок тявкнуть в ответ. И – тут же ткнул его обратно за пояс, под тишетку. Стоит ли изображать ковбоя-ганстера! Чай не Чикаго, не тридцатые годы, не Дилинжер. Дилинжер мертв. А я – жив. Пассажиры «форда»? Живы? Не зацепило никого? И чудно! Вот только плохо, что вопят. И клиенты магазинчика вопят! И доброхоты интересуются: Are you all right?

Кстати! Еще одно и основополагающее различие! Ну какому русаку взбредет в нормальную голову справляться о самочувствии – валяешься ли ты без чувств, кровью ли заливаешься, матом ли исходишь?! Особенно если вдруг перестрелка, и тот, в кого стреляли, – вот он! Знать не знаем и не хотим. Подальше от греха! Американцы же только и знают: Are you all right? Хоть ты с Луны свались! Are you all right. He ко мне вопрос! Тот, в кого стреляли, – где он? Это не я, это не в меня. Благо я успел уйти с линии огня, толком никто не успел понять – куда, собственно? Эффект секундного исчезновения – Афган, давняя выучка. А доброхоты из прохожих пусть опекают раненый манекен (пока-а сообразят!), пусть владельца «форда» в чувство приводят, утешают.

«Тендерберд»? Пожалуй, придется с ним распрощаться насовсем Если и отыщут меня тутошние менты-копы (вы хозяин автомобиля?), то – не в курсе, без понятия, еще вчера угнали. Если и отыщут меня другие парни (ДРУГИЕ!), то – «громовая птичка» приметная обуза. Да и вряд ли она теперь на ходу – всю обойму всадили в бедняжку-страхолюдину. Кто? Другие парни. Неужто колумбийские бойцы папы-Карлы столь оперативно сработали? Углядели-таки сквозь листву-заросли модель тачки обидчика и вычислили (компьютеры на что!) – я ведь один такой оригинал на этакой роскоши, переставшей отныне быть средством передвижения. Или: не колумбийцы, а мимикрирующие под них ребятишки, те самые, да-да. Получается, права Хельга: «Я тебя прячу». Кто не спрятался – сам виноват…

Тогда понятно, почему Боярова не взяли тепленьким хоть вчера (у Марси), хоть сегодня (у Хельги), – чего, казалось бы, проще: тук-тук! кто там? сто грамм… свинца сквозь дверь, десяток пуль – Боярову (он, гад, живучий, как показала практика), и еще одна – невольной свидетельнице (Марси? Хельге?). Разборка соотечественников – личное дело соотечественников. Пальба по гражданам США – дело общественное, то есть вся общественность на уши встанет: кто посмел пальбу устроить по коренным американцам?! куда смотрят все шестнадцать спецслужб Богом избранной страны?! Потому-то столь бесцеремонно прирезали Гришу-Мишу-Лешу, разбомбили квартирку некоего Саши в Квинсе – свои люди, сочтемся. А вот нарушить неприкосновенность жилища коренных граждан и самих граждан как таковых – слабо. К тому же будучи при исполнении. То-то шум поднялся бы: агенты КГБ стреляют по мирным нью-йоркцам! мало им собственных мафиози, фебрил, копов!.. Оно и понятно тогда…

Вот и «каприз» умчал (только «пятки» сверкнули), стоило пуле прошить американскую (не по месту производства, а по принадлежности) машину «форд». Никто не пострадал?..

Уф! Никто. Отделались тяжелым испугом. И отлично! Иначе грех был бы на моей душе – целили-то в Боярова. Ладно, Бояров иной грех на душу возьмет – где там у нас Лева Перельман?!

Я себя подогревал-распалял, сидючи уже в такси. Миллионер-антиквар хренов, наводчик кагэбэшный! Миллион, миллион, миллион алых роз! Букет, само собой, так и остался лежать на заднем сиденье почившего «тендерберда». Но я упрямо приобрел еще один букет и, махнув им, стопанул такси. С полицией общаться нет желания, а такси верней стопанется, если в руке у вас не «томас», а розочки-цветочки.

– Квинс! – дал я таксеру весьма расплывчатый ориентир, незачем уточнять.

– Угу! – сказал таксер, а потом добавил – Чё там за тусовка, земеля? – и кивнул в сторону «тусовки» вокруг «тен- дерберда» и «форда».

Я чуть не выпрыгнул из такси – и тут наш, расейский (не Комитет ли?!). Но подавил инстинкты. Это не Комитет, Александр Евгеньевич, дышите мельче, не волнуйтесь. Был бы таксер кагэбэшником на подстраховке, он как раз по-английски балакал бы, бдительность усыпить дабы. Однако хорош у меня английский, если по единому словечку «Квинс» таксер понял: земеля! А я-то втайне гордился произношением… Или голос крови? Рыбак рыбака, земляк земляка… Есть ли в Нью-Йорке, остались ли таксеры НЕрусские?!

– Земеля!

Ах, да. Он же спросил: что за тусовка?

– Стреляли… – философски изрек я в тональности хрестоматийного Саида.

– С-сволочи! Сталина нет на них! – вдруг гаркнул водила.

Неожиданный вывод. И пусть.

Таксер-земеля осознал, что не в настроении пассажир разговоры разговаривать. Смолк. Молчал всю дорогу.

– Стоп! Вот здесь тормозни!

Глава 6

Темные аллеи. Форест-парк. Тишь-гладь-благодать. Я прошелся аллеями. Ухо востро. Мало ли! Вдруг все же увязались за Бояровым? Город полон посторонними шумами, парк проявляет лишние звуки. Нет ли?

Нет. Иных звуков, кроме вкрадчивых собственных, я не уловил. Поздно. Кто в такую пору вздумает шляться среди аллеи темныя! Разве только по долгу службы… Топ-топ за Бояровым. Топтунов не было. Один Александр Евгеньич прогуливается. Отпустил извозчика-таксера с миром и прогуливается. Ох, что-то произойдет! И не завтра – уже сегодня. Печальная дата, Лев Михайлович, печальная…

Я просквозил парк (незачем земеле-водиле знать адресок, незачем уточнять… парк и парк, у пассажира тут свидание назначено, розочки-цветочки опять же). А там уж недалече…

Частный домик в два этажика был тих. Окошки светились.

Зная Левины пристрастия ко всяческим глазкам «с кривым дулом», входную дверь я игнорировал – при так называемой технократической революции у Перельмана должна быть целая система телевиков, не иначе. Гостя видать задолго до порога, а там определять: званый? незваный? Меня Лева не звал.

А вот окошки у него без сигнализации – благоприобретенная уверенность в святости частной собственности для каждого американца. Одно дело – «Русский Фаберже», где есть чем поживиться. Другое дело – домишко, где отдыхает от трудов праведных добропорядочный гражданин, имеющий полное право пристрелить любого, кто нарушит покой посредством внезапного вторжения. Закон суров, но справедлив.

Преступлю-ка я закон. Надеюсь, Лева по старой дружбе не станет в меня стрелять. Надеюсь, Лева промахнется, если станет. Надеюсь, что он пусть и большая сволочь, но ведь не дурак, чтобы в Боярова стрелять. В крайнем случае, он эту честь уступит кому-нибудь из тех, у кого нервы крепче, голова холодней, сердце горячей. Надеюсь, никто из холодно- головых-горячесердечных не коротает вечерок вместе с Львом Михайловичем.

Домик – каменный, не бетонный. Отлично. Бетон все же неудобная фактура для покорения вершин, каменная кладка имеет достаточно выступов, щелей, чтобы забраться к окну, не будучи человеком-пауком из дешевой чейзятины.

Лева был один.

Он торопился.

Он собирал манатки. Что за напасть! Как ни приду к Перельману в гости, он манатки собирает: то Лева, понимаешь, из Питера лыжи навострил в надежде избавиться от опекунов, то Лева, понимаешь, из Квинса лыжи навострил в надежде… На что, Лева? Неужто обратно в Питер? Или подзадержался с делами и только ближе к полуночи на уик-энд?.. На Багамы?

Я прощупал оконную раму – плотно заперто.

Перекарабкался к другому окну – тоже.

А тут? Аналогично.

Все равно войду!

Гони меня, Лева, хоть в дверь – войду в окно!

Я представил, как выдавливаю собственным весом стекло и впадаю в комнату – и тут же организм (а проще – задница) отозвался недавней памятью: осколочной, саднящей. Однако долго мне так не простоять – питерским барельефчиком в полный рост. Неровен час – патрульная машина мимо проследует, да и любая машина, да и любой прохожий…

Сглазил! Прошуршала машина и фыркнула, остановившись где-то рядом. Не в двух шагах, но рядом – метрах в сорока.

Я застыл. А Лева, наоборот, кинулся к окну – уставился в темноту. Ждет? Кого? Стекло изнутри отблескивает – ни хрена ты, Лев Михайлович, так не разглядишь. Соображай!

Сообразил. Дернул за ручку, открыл, близоруко сощурился.

Вот уж сам Бог или кто там велел Боярову: шаг вперед!

Я перехватил рукой букетик, зажатый в зубах, и шагнул…

Цветы для мистера Перельмана! И шестизарядный «томас» для него же!

Эмоций Левы описывать не буду, они неописуемы. Простоты ради скажу: остолбенел и онемел. И то и другое меня на первых порах устроило – хуже, если бы Перельман заметался-заголосил. Усмирить и заткнуть – раз плюнуть, но… подустал я нынче, лучше не делать лишних движений, если их можно не делать. Можно?

Потому я сделал только необходимые движения: щелкнул «томасом», ткнул стволом чуть ниже уха Перельману и повел давнего знакомца подальше от окна. Лева пятился-пятился, пока не уперся поясницей в столик и по инерции не шлепнулся на него спиной. Черт побери! Тот самый столик – наборный, редкостный, на котором «невыездной» Михалыч с обувью мучался, брюлики запихивал в каблуки. Еще времен первого бояровского «транзита». Хорош «невыездной», если даже мебель переправил!

Я прижал его к столу той рукой, в которой трепыхался почти задушенный букетик. Вторую руку, в которой «томас», чуть отвел и нацелился в переносицу. Все понятно?

Леве было все понятно. Вот он уже и на столе – и цветы у груди. Насрать и розами засыпать, дорогой Лев Михалыч. Верно ты мой букетик истолковал – по глазам вижу. Розами я тебя засыплю. Уже. А надавлю на курок или нет – зависит только от полумертвого, онемевшего Перельмана. Полумертвого? Не люблю я всяческие полумеры, вы только поймите меня правильно, дорогой Лева. Пора оттаивать, обретать дар речи!

А я помолчу. Лишь бровями пошевелю: ну! Знаю: мое молчание действует эффективней любых угроз. Мы достаточно долго и неплохо знаем друг друга, он вполне представляет мои возможности по части слова и дела. Потому помолчу.

– Са… аш… а… я все… я сам…

Возникло у меня впечатление, что Лев тянет время. Та машина, что прошуршала под окнами, вынудив хозяина дома выглянуть наружу, – просто машина. Не ТА. Значит, он ждет ТУ машину. И тянет время. И лопочет о давно минувшем: Саша, ты помнишь наши встречи! Помню, помню!

Помню Буткину. И Белозерова помню. Ты, Лева, вместе с ними переправлял антиквариат за кордон. Потом ты, Лева, вместе с ними доигрался до следственного изолятора и уже там сдал их со всеми потрохами (со всеми, да не со всеми – себе львиную долю приберег). Вот и получил всего «пятерочку», в отличие от двенадцати лет строгой зоны подельников. Я даже знаю-помню: кличка у тебя, Лева, как «источника» – Буль. Вроде был такой английский краснодеревщик надцатого века. Чего там – «источник»! Стукач и есть стукач! Сквозь века и страны – один стандарт: первобытный антроп, нашептавший вождю племени про соседа, втихаря убившего мамонта и не сдавшего добычу в общую копилку… или нынешний высоколобый, оправдывающий себя благими намерениями. Стукач и есть стукач!

И на зоне ты, Лева, постукивал. А уж когда на свободу с чистой совестью… то и более того. Средь нас был юный барабанщик! Стук-стук, я твой друг!

И твой неожиданно-облегченный выезд за кордон – не морочь голову, Лева, плата. Но отнюдь не окончательный расчет. Сначала плата тебе – а расплата за тобой. Ты-то в Нью- Йорке, а бумажечка в Питере (в Москве?): «обязуюсь добровольно…» «Источник» Буль. Дерьмо не тонет, понятно. Однако далеко уплыть не позволяют компетентные опекуны, а чуть что и утопят: Буль. В Штатах не потерпят кагэбэшного добровольца, откуда бы на него информация ни поступила, хоть от самих опекунов. И: буль-буль-буль…

Таким образом, Лев, ты – преданный товарищ! Ясно – кому. Ясно – кем, если вдруг… Может, Лева, тебя и членом партии сделали в торжественно-конспиративной обстановочке?! Э-э, нет, вряд ли! Иначе перво-наперво вкатили бы строгий выговор с формулировочкой: «за нарушение партийной этики, выразившейся в неуплате членских взносов с незаконно получаемых сумм». С НИХ станется.

Я все помню, Лева. Не тяни время. Я тебя спрашиваю о дне сегодняшнем. Ну, вчерашнем. Ну, позавчерашнем. Н- ну?!

Например, про сабвей.

Да. Так оно и… Как я себе нарисовал, усмехаясь. Вроде бы чертиков калякал – жутких, но забавных. В собственном воображении. А они материализовались. Сидел-был-находился-прятался в недрах «Русского Фаберже» Степан Сергеевич. Кто? Смирнов. Товарищ Смирнов…

Ну да. Смирнов-Иванов-Петров-Сидоров, редкая фамилия! «Вы что, братья? – Никак нет, однофамильцы!».

Боярова должны были схватить копы еще в лофте на Бэдфорд-авеню – звоночек подоспел аккурат после того, как Бояров вошел в дом. А там – одно из двух: либо сбежать попытается, тут его и… либо поймают и скоро не выпустят, нужно-то всего три денька, хотя если загремит Бояров пожизненно, тоже нехреново. А он, Бояров, объявился уже через десять часов и сообщил: в полиции просидел, выпустили. Что он там, в полиции, наговорил, если выпустили?! Заткнуть бы его, Боярова, раз и навсегда! Но Лева ни при чем! Он абсолютно ни при чем! Он только денег дал, ведь двадцать тысяч – это хорошие деньги! Да, Степан Сергеевич распорядился дать.

А потом?

А потом откуда ему, старому многострадальному еврею, знать?!

Звонил после ухода Боярова «товарищ Смирнов» куда-нибудь? Звонил?!

Ну… ну звонил! Вы только поймите меня правильно.

(Понял. Сабвейная шпана – конечно, не сотрудники Комитета. Шпана и есть. Но на то и шпана, чтобы получив вдруг наводку «едет парень, при нем двадцать тысяч баксов», долго не раздумывать. А наводчиков у Комитета всегда хватало – так называемых «агентов влияния»: среди местных тоже, не подозревающих, разумеется, чья мельница вертится).

Конечно же, Лева ни при чем! Но откуда редкофамильным товарищам известно, где проживал ранее Бояров и кто там вместо него проживал до «колумбийской» резни, а?!

Ну… ну сказал. Спросили – и сказал. Что тут такого?!

М-мда? А почему спросили? какое собачье дело редкофамильным товарищам до Гриши-Миши-Леши?! Лева не задумывался?!

Лева не задумывался. Резонно. Задумаешься, еще и переспросишь, упаси господь, – а в ответ… Лучше не знать ответа. А если и знать, то вида не подавать.

Подай вид, Лева! Мне – можно. Подай!

Он, конечно, косноязычил, вилял, перемежал клятвами в собственной непричастности, через слово умолял понять его правильно, где-то перевирал-привирал, но…

Сопоставив э-э… показания Перельмана и Галински…

Троица, сошедшая с трапа в аэропорту Кеннеди, везла золото. Много золота. Тут чутье не обмануло Гришу-Мишу- Лешу. Оно, чутье, обмануло моих охломонов в отношении личностей: не лохи-миллионщики, а штатные чины Конторы. Слежку эти чины заметили сразу (чему-то их все же учат!) – не всполошились: решили, мол, местные спецслужбы профилактически на хвост сели, а у чинов документы соответствующие, вализы дипломатические, все… хм… чин-чинарем. А нью-йоркских банд они не опасались (чему-то их все же учат!) – ошибок атташе-отставника-десантника никто больше не повторит. Когда же выяснилось, что Гриша-Миша-Леша – отечественные рэкетиры на чужбине… тогда штатные чины Конторы несколько оторопели. Мать-перемать! Годами «легенды» слагаются, каналы налаживаются, доллары тратятся – а тут объявляются банальные совковые вымогатели и говорят: либо делитесь, либо мы вас заложим. Мать-перемать! В Минской и Подмосковной школах Конторы всему учили, но волей-неволей начнешь вставлять русский артикль «бля» после каждого английского слова при эдаком раскладе!

Откуда вдруг откуда ни возьмись взялись… как их там… Гриша-Миша-Леша?! Кто даст справку? Кто же, как не Лев Михайлович Перельман, проверенный товарищ. Он и дал: приживальцы, мол, некоего Боярова, там-то и там-то. Ах, Боярова?! Того самого? (Саша! Вы знаете, вас знают! Вы знаете, товарищ Смирнов, оказывается, вас хорошо знает! А вы его не знаете?»).

Знать не знаю никакого Смирнова! Дальше, дальше! А дальше… сошлись вроде на сумме, обговорили детали передачи. Чего только ни пообещаешь живым, зная: они уже мертвые. И вот мои Гриша-Миша-Леша, «живые и мертвые», получают свое, а в лофте на Бэдфорд-авеню их уже поджидают…

С подачи Левы редкофамильные товарищи были в курсе наезда колумбийцев на «Русский Фаберже». Вот и осенились под них сработать. Быстро и топорно. По известному родному-отечественному принципу: чем дурней, тем верней. Дескать, американцы народ простой-незатейливый – и блюдо им надо приготовить попроще, без затей, (Не ведаю, как американцы, а ведь я съел! Еще, помнится, пошучивал насчет взрыва Останкино русофашистиком под личиной Хусейна! Эх, принцип Окама!..). А почему – Бояров? Ну-у, ясно.

Гриша-Миша-Леша – потомственные придурки. Не исключено, Бояров всю операцию спланировал. Значит, надо Боярова тоже… туда же. Но он – фигура более заметная, нежели безвестные Гриша-Миша-Леша. Опять же растрепал в своих, с позволения сказать, «транзитах» о… о чем только не растрепал. Хорошо бы – он как-нибудь сам того-этого. Например, к сеньору Вилланове его направить, а там… Печальная дата.

Оставался еще вопрос: кто расщедрился на целую обойму «узи» в мой адрес посреди Манхаттана? Колумбийцы? Или все-таки Контора, махнувшая рукой – семь бед, один ответ?

Лева на этот вопрос никак не мог ответить. Что не курсе, то не в курсе.

Ну и самый-самый последний вопрос: куда, собственно, Лева намылился? На Багамы?!

Вот тут-то Льва Михайловича замкнуло. Он снова онемел. Я еще в такси перестраивал свою психику с отрешенности на взвинченность. Отрешенность свою задачу выполнила, когда я увернулся-среагировал при автоматном огне из «каприза». А иначе бы не увернулся, не среагировал. А для вытрясания сведений из многострадального старикана необходима взвинченность, иначе ощущаешь себя гестапой на допросе.

Взвинтился от души. Искренне. А «томас» по-прежнему нос к носу с Перельманом. И с предохранителя снят. И я сам с предохранителя снят! Чуешь, Лев?!

Он чуял. Он боялся. Но своих товарищей (по партии?) он боялся больше. Тех самых, которые либо сюда должны заявиться, либо должны с нетерпением ожидать в условленном месте. В каком?! Куда-то ведь ты собрался, Лев?! Куда?!

Нет. Нем.

Боязливого многострадального еврея трудно запугать больше, чем он сам запуган уже на генном уровне. Но вот сколь бы он ни был хитер от природы, обмануть можно… можно попытаться. Попытка – не пытка.

Впрочем, моя попытка оказалась для Левы невыносимой пыткой. Не вынес, раскололся!

А что я сказал?! Я и сказал-то всего:

– Спасибо, Лева. Большое спасибо! – тон, правда, у меня был зловещ-щ-щ, хоть и спокоен, а потому еще более зло- вещ-щ-щ. – Ты сказал мне больше чем хотел. Я сейчас уйду. Ты останешься один. Оружие у тебя есть?

Он мелко закивал, по-лягушечьи задергал ногами. В первую секунду я не понял: вырваться надумал, что ли? Во вторую секунду понял: есть у Левы оружие, в ящичке того самого столика, на котором он распластан. Я сунул «томас» за пояс, выдвинул ящичек, задев-угодив краем по Левиному причинному месту. Лева издал коротенькое мычание, еще пуще задрыгался. Терпи, многострадальный ball of fire. Шарик в костре! Яйца в огне!

В ящичке – нержавейка- «дерринжер». Игрушка, модель «бэби». Калибр, смешно сказать, – 25. Но сгодится для…

– Так вот. Я сейчас уйду. Ты останешься один, – повторил я, сжимая в ладони игрушку- «дерринжер», и развил мысль – навсегда. Нет у меня гарантий, что ты не только мне, но и про меня не скажешь больше, чем хочешь. А потому… я тебе помогу. Ты сам, добровольно уйдешь из жизни, будучи не в силах сотрудничать с КГБ. Хочешь, намалюй записку, не хочешь – заставлять не стану. Должен тебя обрадовать: ФБР вполне осведомлено о твоих контактах с Конторой. Самоубийство отрицается Богом, но в миру признается благородным поступком. Вот и совершишь хоть единственный благородный поступок в жизни. Я… помогу. А то ручонки твои дрожат, промахнешься. Сейчас я выстрелю, отпечатки сотру, пистолетик вложу в ладошку. Ладушки? Кстати, ты куда предпочитаешь? Висок? Рот? Сердце?

Поверил Лева. Пискнул. Что? Поподробней, поподробней!

Встреча намечена у Льва Михайловича Перельмана.

Он очень боится этой встречи.

Он все оттягивал и оттягивал момент, хотя давно пора ехать.

Он уже от каждого звука с улицы вздрагивал – вдруг перерешили и сами за ним прибыли.

Они обещали, что это последняя встреча.

Он им должен кое-какие документы передать. Нет, не секретные, почему – секретные! Товарищ Смирнов распорядился: сдать все дела по «Русскому Фаберже» преемнику. А источника Буля перебрасывают на новый участок работы.

(Попер совдеп: сдать дела, участок работы, перебрасывают! Сколько ни пей, Лева, русским не станешь. Сколько ни крутись в бизнесе, Лева, американцем не станешь. Впрочем, лексикон подобострастно заимствован Левой у редкофамильного Степана Сергеевича).

– Адрес!!! – нагнал я жути. – Адрес!!!

Далече. Бывал там. Еще бы. По наводке Перельмана и бывал – «тендерберд» приобретал. Продажа подержанных автомобилей. Рядом – кладбище. Автомобильное. И не только. Судя по инстинктивной боязни Льва Михайловича, оно же и для него кладбищем стало бы. Что за встречи среди ночи на окраине?! Дураку ясно – источник-Буль иссяк, пора закапывать и розами засыпать. Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы.

Ну и чем отличается совковая Контора от совковой мафии? Гурманом надо быть, чтобы различать. Однако что же там у них готовится, если ценный Перельман обесценился до полного ноля? Мне какое дело! У них – у Совдепа. А я – у нас. У нас в Америке, расскажу я вам…

Потом как-нибудь расскажу. Недосуг. Вот смотаюсь на кладбище, выясню: кто там свищет-дрищет… И расскажу. А то, ишь, взяли моду совковые порядки устанавливать у нас в Америке – в граждан со статусом беженца палить, колумбийцев натравливать и вообще… Мне какое дело? Никакого! До тех пор, пока лично меня не касаются. Но ведь не просто касаются – столкнуть норовят. В могилку.

Но Перельман, а? Знает-чует судьбу, ан трепещет и покорно торопится на кладбище. Законопослушник. Чем черт не шутит – вдруг пощадят? Эх, Лева, ЭТОТ черт не шутит. Или шутит, но – нешуточно. Неужто ты, Лева, ровесник так называемой Революции, до сих пор не убедился?

Забавно! Торопится туда, где его пристрелят, и мандражирует, как бы его Бояров не пристрелил – начальство гневаться будет, заругает.

Не пристрелю, не пристрелю, несчастный ты старичок. Доживай свое. Осталось-то…

– Где твой «мерседес», Лева? Ты ведь на нем собирался?

«Мерседес», да, на паркинге метрах в двадцати от дома.

Ключи – вот.

Ну, Лев, не поминай лихом!

– Запри меня, Саша. Умоляю, запри!

Не понял! То есть у меня самого такая мысль мелькнула: связать, заткнуть, запереть. Как бы законопослушный Буль- Перельман не вздумал доложиться по начальству, дабы оно не гневалось, не заругало. Потом отдохнул от этой мысли: на кой ему звонить, если выложил все Боярову на блюдечке? ноги надо уносить! и молчком-молчком! в Мексику, в Канаду, в… подальше! А он: запри!

Интересно у Левы устроены мозги. В общем-то, ясно: если вместо Перельмана приедет Бояров, то как бы там ни обернулось, либо товарищи по оружию победят и тогда найдут Буля-Перельмана в застенке (он не виноват, его скрутили-заперли), либо многобуйный Бояров разметает редкофамильцев и тогда… не оставит же Саша бедного-многострадального Леву одного, вы только поймите меня правильно.

– Пошли, узник! Куда? Показывай. Где тебя запереть?

– А можно, я кое-что из питания возьму? И лекарство.

Тьфу! Бери! Вот ведь…

Он достал из холодильника коробку пиццы (пощади желудок, Михалыч!) и… одноразовый шприц.

Эт-то что такое?! Я даже отпрянул. У меня со времен доктора Реваза Чантурии отношение к шприцам… м-м… сложное.

Коротенький шприц, «бочонок», на полкубика. Внутри – маслянисто-желтое. Ширяешься, Лева? Приобщился? «Кто там? – Я! – Я?».

– Это… это мне дали. На крайний случай. ОНИ.

Ну-ну. За что спокоен, так за то, что самоубийством Лева кончать не станет. Я же ему только-только предлагал вариант. Остальное – личная жизнь, как удачно заявил один деятель за Океаном. Слышали, знаем…

Побудь в кайфе, Михалыч, скучно ведь в одиночке, неизвестно сколько сидеть. А под кайфом и время – не время. Похмелье, правда, тяжелое. В период Афгана была возможность насмотреться: под кайфом нормальные русские парни такое вытворяли, что позже бились в истерике, рассудком повреждались. Естественно, байки ходили-бродили о том, как людей посредством одной-единственной инъекции превращали в зомби. Я в байки не верил и не верю. Слабака согнуть, сломать – пожалуй. Сильного – тоже, пожалуй. Но сильный все равно будет где-то в глубинах сознания сопротивляться. Да хоть бы и я! Мне «убийцы в белых халатах» вкатили чуть ли не десятирную дозу всяческой пакости – а я вот он. Это когда «печень по-русски» (иначе говоря, по-нашенски, по-зарубежному: ливер а ля рюс) сыграла большую роль в биографии Боярова А. Е. У личности всегда сохраняется выбор, если человек сохраняет себя как личность. Нельзя из человека сделать животное… Иное дело: кто-то изначально животное и есть, пусть и не всегда заметно на первый взгляд. Ну и никакая химия тут не нужна!

Пардон, отступил в сторону. Но, повторюсь, сложное у меня отношение к шприцам.

А у тебя, Лева? Да, ты же у нас слабак. Ладно, набирайся сил. Сиди. Кайфуй.

Вместилище, куда Перельман привел меня, дабы я его запер, было… э-э… вместительным. Попросторней камеры в Крестах (где я не был никогда и тьфу-тьфу-тьфу… но рассказывали…) – своеобразный запасник: резные обломки, перетянутые пыльные холсты «мордой» к стене, бронза, фарфор, пуфики, расшитые бисером. Много чего. Сиди. Кайфуй. Среди своего сокровища. Подвал. И запирается запасник солидно. Ежели за веревочку дернуть – не откроется.

Вид у Перельмана был жалконький. А прежде чем задвинуть дверь я этаким театральным жестом бросил туда же, в запасник, рассыпавшийся в воздухе букет розочек-цветочков.

– Зачем ты меня обсираешь, Саша? – промямлил бедолага, засыпанный розами.

– Я?! Запомни, Лев!.. Извини заранее за резкость! Единственное, что невозможно обосрать по определению, – это дерьмо. Бывай, Лев.

Он смолчал, только нищенски потянулся ко мне воздетыми ручонками.

– Я вернусь! – непроизвольно пообещал я в интонации пресловутого Шварценеггера. Фразка эта в Штатах столь же расхожа и употребима по делу и не по делу, как, например, в Совдепе жегловское «Я сказал!» или все то же саидовское «Стреляли…».

Но я употребил фразку по делу. Вернусь!

«Мерседес-ЗООЕ» – отличная тачка!

За полчаса домчал. Вот и проливчик. Рокавей-инлет. Из Квинса на Юго-Восток, минуя по касательной многознакомый Бруклин. Вот и проливчик. Узенький. Мост. Остров.

Судя по раскладке, не случайно Перельман в свое время указал мне именно сюда. «Где машину взять недорого, Лева?

– А вот!». Явка у них здесь? У них, у Конторы? Тогда тот, который мне «тендерберд» продал, тоже из них, из бойцов невидимого фронта. Ничего себе – невидимый! Может, там же и тогда же меня через подзорную трубу срисовали из укромного убежища (Тот самый! Бояров!), а то и «жучка» подсадили поглубже внутрь выбранной тем самым Бояровым тачки – где бы ты ни был, мы с тобой, сукин сын отечества!

Не исключено. Теперь же, при всей сумме накопленных знаний: исключено, что НЕ… Ну да «тендерберд» нынче испускает опознавательные сигнальчики посреди Манхаттана или оттуда, куда «птичку» отбуксировали. А я – в Левином «мерседесе». Только его и ждут здесь; давно ждут. Ан водитель – не Перельман-Буль. Бояров на заклание не пойдет! И если вот он я, то отнюдь не на заклание!

С той поры, как я сюда приезжал первый раз, больше года прожито. Но приблизительно помнил: куда. Указателей – минимум. Вдали от федеральных дорог. Большущий ангар – при желании в нем хватит места целый заводик расположить. Но желания не было. Вокруг да около – залежи побитых машин, внутри – пусто. Было пусто год назад. А сегодня?

Помнится, скептически хмыкал я, наблюдая, так сказать, видеопродукцию с тлетворного Запада, будучи прописан на животворном Востоке, в Питере: излюбленные декорации для массового и поодиночного мордобоя с ужимками-прыжками- стрельбой – это вымершие машинные залы, металлургические цеха, котельные емкостью с ха-ароший танкер – и все- то функционирует-вращается-лязгает! Хмыкал: а где там у них инженер по технике безопасности? где бойцы-вохровцы? где, наконец, притчевый «лесник», который «пришел да вышиб и нас и фашистов из леса»?! Ни одной живой души! Хоть ты переколошмать казенное оборудование до основанья, а затем…

Уже освоившись несколько в Америке, убедился: так оно и есть. Во-первых, сплошная автоматизация-роботизация (и не на уровне скрипучих роботов, вопрошающих друг друга: а где у нас гаечный ключ четырнадцать-на-девятнадцать?) Во-вторых, люди, разумеется, тоже работают (и еще как!), но от звонка до звонка – кончил дело, гуляй смело. Дураков нет в свой уик-энд на работе торчать-задерживаться! И зачем? Спереть что-либо для дома, для семьи? Отвертку? Тот же гаечный ключ четырнадцать-на-девятнадцать? Канистру гидролизного спирта? Говна-пирога! Все есть! А чего нет, в самой захудалой лавчонке предложат по бросовой цене и вслед кричать будут: «Спасибо! Спасибо! Спасибо!».

Да взять то же самое автомобильное кладбище! В Питере десятки-сотни доморощенных миллионеров (в рублях, в рублях!) месяцами рыскают в поисках помятого крыла для «форда» – чтоб не шибко сильно помято было, чтоб выправить- отрихтовать-покрасить и про запас иметь. А тут… Эх-ма, сколько добра свалено – в три этажа! Не надо никакой гуманитарной помощи! Не надо никаких кредитов! Одно только это кладбище подарите – Совдеп век будет благодарен! И возродится из пепла. Не сразу, не сразу. Месяц-другой страна замрет, заводы-фабрики-пашни обезлюдят: все и каждый по гаражам, по сарайчикам попрячутся – из дерьма конфетку варить. Зато через месяц-другой – всеобщая и полная автомобилизация! Расцвет! Нью-нью-Васюки! Что для Штатов – мусор, для Совдепа – бесценный дар. Заодно и свалки американские расчистились бы. (Увы, но так. Сам наблюдал, насколько трепетно берегла одна… хм! приятельница бумажнопестрый стаканчик из «Макдональда», что на Тверской, – салфетки в него вставляла по торжественным дням… с каким-то испугом: не повредить бы. Что там приятельница! Целый город с каким-то испугом!.. Вся страна! Я другой такой страны не знаю… Увы…).

Кстати, автомобильное кладбище – тоже излюбленная декорация для мордобойной видеопродукции. Будь моя воля, выбрал бы чего попроще – чтоб обзор был, чтоб железки хреновы под ноги не попадались, чтоб сразу определить количество соперников (сколько их среди автомобильной рухляди засело в «секрете» – сосчитаешь ли?!). Не моя воля, не моя…

Вероятно, свой резон у Конторы был – именно здесь обосноваться, агентура наведывается под соусом «безлошадности», и какой русский не любит быстрой езды, было б на чем! и какой русский вот так с бухты-барахты купит ав… ав… аж в горле засмыкало от предвкушения!., автомобиль! Он, русский, еще поторгуется, еще в затылке и в кармане почешет, еще приедет-присмотрится и еще. Никаких подозрений. Вы что, не знаете этих русских?! К тому же явка на отшибе, к тому же пути-подходы к ней контролировать достаточно просто – пока по коридору в машинных джунглях проберешься к ангару, засевший на опушке тех же «джунглей» наблюдатель сто раз успеет доложиться по уоки-токи: «Е-едут! Е- едут!».

Вот-вот. Я-то уже – на «опушке». Вряд ли тут «секреты» через каждые двести метров – чай не белорусские леса! – но на въезде должны быть. Мне это надо? Мне – не надо.

Я по наитию приоткрыл дверцу и, проехав таким манером еще полста метров, по наитию же тормознул, не выключая мотора. В образовавшийся створ выскользнул и улегся под «мерседесом». День такой, знаете ли, – под машинами валяться.

А ход мыслей таков: кругом темень кромешная, даю гарантию – мой нырок-кувырок не засекли, Перельмана ждут именно на этом «мерседесе», то есть должны встречать, людей у Конторы наперечет (опять же не белорусские леса – Нью- Йорк! количество должно быть разумным и достаточным), следовательно, один-два бойца, больше – уже роскошь.

Какая команда отдана бойцам – не знаю.

Может, и такая: прибудет «мерседес», убедитесь в личности водителя и спишите на боевые потери.

Может, и такая: убедитесь в личности и немедленно доложите.

Второй вариант мне не улыбался – я предпочитаю сюрпризом объявляться.

Первый вариант – и вовсе неудобоварим: убедившись, что под личиной… э-э… личности водителя-Буля верзила-Бояров. с перепугу точно спишут!

И потому не стану я себя обнаруживать, пока они себя не обнаружат. Им вроде опасаться нечего: прибыл тот самый «мерседес», на хвосте – никого (это-то я тоже могу гарантировать – проверялся по пути), Перельман-Буль законопослушен – стопанулся и дверцу приоткрыл, мол, проверка она всем проверка… ну, припоздал чуток, с кем не бывает, трафик-на фиг!

А то, что в салоне автомобиля никого нет, обнаружится только при ближайшем рассмотрении, при таком ближайшем, когда волей-неволей бойцы себя обнаружат – тогда и я, пожалуй, себя обнаружу. Если же и здесь живет и побеждает отечественное распустяйство, то бишь Контора не выставила наблюдателей, тогда полежу-полежу да и выползу, и ножками-ножками до ангара. Лучше перебдеть.

И правильно! Шорох, шаги. Лежа на земле, улавливаешь каждое содрогание. Один? Двое?

Один.

Пляшущий точечный луч фонарика.

Ближе, ближе.

Рядом.

Остроносые ковбойские сапожки – совсем рядом, только руку протянуть. Я и протянул – цапнул за щиколотку и дернул на себя. Готов!.. Наш человек! Человек страны Советов, точно! Женщины при родах орут на своем родном, если верить классике жанра. Мужики не рожают, но их тоже можно вынудить проявиться: долбануть внезапно по башке или вот равновесия лишить посредством хвата-рывка. Трудно требовать даже от резидента, чтобы он в этом случае воскликнул на хорошо выученном английском: «Ах! Какая неожиданность!».

А тут не резидент, рядовой боец невидимого фронта, на подступах. Он воскликнул:

– Ёъ!!! – именно с твердым знаком после гласной. И брякнулся – головой обо что-то твердое.

Во всяком случае, когда я в мгновение перекатился-выкатился из-под «мерседеса», готовый добавить… добавки не потребовалось. Я подобрал фонарик, посветил в лицо – глаза снулой рыбы, рожа как рожа, ничем не примечательна, ранние залысины (очень ранние – бойцу от силы четверть века). А вот это уже более примечательно – «узи». Я понимаю: очень популярный израильский пистолет-пулемет. Но при том обилии и разнообразии огнестрельного оружия, которым помимо всего прочего богата Америка, дважды за одни сутки натыкаться именно на «узи» – наводит, согласитесь, на вполне определенные размышления.

Прихвачу-ка я его с собой. Вдруг пригодится? Бойцу- «ковбою» он теперь наверняка НЕ пригодится. Боец- «ковбой» нехай полежит на заднем сиденье, связанный ремнем безопасности. Если Бог не выдаст, если свинья не съест, – вернусь, и еще потолкуем. Когда вернусь. И если.

Никаких «если»! Я вернусь! Я не Арнольд перекаченный, но – вернусь. Переложил «томас» в карман, вынув из-за пояса, где он пригрелся под тишеткой. Попробовал втиснуть на то же место «узи» – нет, так недолго и отстрелить… м-м… пустячок. И что все они нашли в «узи»! Громоздкая, угловатая, тяжелая штукенция. Правда, двадцатизарядная. Да ведь чтоб укокошить человека, и одной пули хватит. Впрочем, смотря какого человека – на меня им обоймы явно не хватило…

Ну что? Есть план действий? A-а, предельно простой план! Свалиться, как снег на голову, обострить, взорвать ситуацию, а там… посмотрим. Вроде бы глупость. Но тут такое дело… Вероятно, не зря мозги – это два полушария. Как бы установленный факт: соображают они вполне обособленно. Мое нагонное бешенство – разумеется, стихийно. Однако стихия управляема или, на худой конец, контролируема. В запале я способен творить безумства: на танк с голыми руками? ну?! где ваш хлебаный танк?! щас я ему башню набок сверну, дуло узлом завяжу! А второе полушарие знай себе анализирует, поправку вносит, обеспечивает возможность отступления. Ничего нового не скажу. Две стихии: инь-янь. Каратэ-до. Что я буду распространяться на общеизвестную тему! Вот только общеизвестное – чаще всего то, что на себе не каждый испытал. А зачем испытывать – на то и общеизвестное! Но я испытал – иначе быть бы мне ходячей макиварой, а не сенсеем.

Танк не танк, но Контора – да, я на них иду с голыми руками, они у меня еще те! Тай-до! Справлюсь. И… почему нет – сдам федеральным властям. Зря, что ли, призывают- обращаются к русскоязычной общественности с призывом помочь своей новой стране. Мне нравится моя новая страна – должен ведь и я ей понравиться! А демагогия на тему: как- никак соотечественники, сукин сын, но наш сукин сын… – и есть демагогия, да! Я иначе воспитан: какой же он наш, если он сукин сын! хороши соотечественники – в земляка двадцать пуль выпускать, дюжину шпаны натравливать, под красавцев-мерзавцев подводить!!! Уж простите, братья во Христе, у меня всего две щеки, но я и по одной не позволю никому вдарить, а вторую подставить – и подавно. Так что, па-аберегись, православные, я – Бояров! Будете себя хорошо вести – сдам властям. Плохо себя поведете, пулями-дурами начнете разбрасываться – получите в ответ, но чуть с опережением. Здесь, У НАС в Америке, никто слова не скажет о вольно трактуемом в России превышении пределов необходимой самообороны. А зазря я не пальну (Афган! Зарок!) – все от вас и зависит, объясняться потом будете и не со мной, подробности письменно и Федеральному Бюро…

Тоже, к слову, хороши! Ф-фебрилы! Надо было не Боярова прятать с помощью джи-мэна Галински, а нейтрализовать тех, от кого решили Боярова прятать! Каждый норовит зонтиком прикрыться, стоит дождику капнуть, – и никто не додумается выключить сам дождик! Впрочем, оперативные разработки… э-э… оперативно разрабатывались. Согласен, согласен: я излишне мобилен был последнее время – успевай только агентов на совещания собирать. Надеюсь, моя мобильность сейчас-то мне на пользу пойдет. Где вы, фронтовики- невидимки?!

Пока крался к ангару по самой по обочине автонекрополя, все размышлял и размышлял таким вот образом. Назову: размышлял. Возгонял эмоции – так верней. Ибо сколько ни убеждай себя: с-сукины дети… голос крови укоряет: наши…

Ладно, уж как сложится. Шаг вперед!

В ангар проникнуть оказалось проще, чем в перельмановский домишко. Ангар куда необъятней, и входы-выходы у него не в единственном числе. Лето все-таки, жара все-таки, а Нью-Йорк, да будет известно, на одной широте, например, с Баку и южней, например, Ташкента. Ночью только с Океана прохладой поглаживает – грех не проветрить. Нараспашку. А кого опасаться? Перельмана, что ли?!

Будет вам сейчас кого опасаться! В грязи я, правда, извалялся, извиваясь промеж мазута-железа-резины. И так-то отнюдь не первой свежести, а тут еще и… Л-ладно, зато я – тут. Л-ладно, дорогие соотечественники, придется вам продемонстрировать на практике популярную в Америке игру «Грязный Гарри – против русских шпионов»! Гарри-Бояри! Бояри, а я к вам пришел, дорогие, а я к вам пришел! Бояри, а зачем пришел? Ах, вам непонятно?!

Ангар действительно оказался почти пуст. То есть старых машин довольно много, еще какие-то прессы, станки, груды кузовов-крыльев-покрышек. Но в сравнении с общей кубатурой – кучки строительного мусора в комнате без мебели. Дом на слом. Только мыши попискивают и тараканы шуршат.

«Мыши» попискивали и «тараканы» шуршали (ушки у меня на макушке) во-он там, левей, левей, обогнуть исковерканный «линкольн», ак-ку-рат-нень-ко высунуться…

Они! Не то слово! Настолько «они», что у меня язык отнялся! Еще и еще раз: здравствуй, жопа, Новый год! «Русский транзит», действие третье, те же и Бояров! Лицом ко мне расположился, барски-небрежно раскинулся на капоте какой-то тачки… Валька Голова! Пардон, Валентин Сергеевич Головнин. Пардон, может быть нынче – Степан Сергеевич Смирнов (редкая, однако, фамилия!). А спиной ко мне расположился в полный рост, уперев руки в боки, специфически переминаясь с ноги на ногу… Лихарев!!! Я тебя, падла, и со спины за версту, за милю узнаю! Вот так же он, падла, переминался, когда я еще впервые к нему попал на Литейный, когда меня Витя Белозеров за болвана подставил, – не смущенно переминался, а угрожающе, будто еле сдерживается, чтобы не засадить коленом, а то и носком ботинка промеж… подследственному.

Кроме этих двух знакомцев, сидели-посиживали слева- справа от Головнина два орла. Из Афгана их Валька вывез, что ли? Агентов Верных-Честных-Неподкупных? Уж этот типаж мне порядком намозолил глаза в Афгане! Пуштуны? Таджики? Сидели-посиживали они, как у них и водится, на корточках. Шпионы долбаные! По одной посадке вычислить – как два пальца об асфальт! Нет, скорее, не шпионы они, а презервативы – одноразового использования. Сам же я таблоидам снисходительно растолковывал: одиночки, да, имеются в наличии и представляют определенную опасность… в основном, заезжие – они не значатся в полицейских архивах и моментально испаряются из страны, сделав дело… чаще всего – убийство. Но имел-то я в виду обычную уголовку, а не Контору! Хотя… (еще раз) нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма. Я не гурман. То-то колумбийский почерк в лофте на Бэдфорд-авеню был с афганскими завитушками. Так что отнюдь не интернациональный киллерский обычай – вбивать в глотку отрезанные гениталии… Афган и есть Афган. Так что смертники вы, орлы! И не потому, что я горю отмщением за Гришу-Мишу-Лешу. Мне отмщенье, но не аз воздам. Может, и привез вас на эту землю армейский сослуживец Головнин (Смирнов?), но обратно вывозить не будет – спишет на боевые потери, на кой вы ему сдались, презервативы одноразовые?! Недолго вам…

Однако что там у них происходит? Никак в толк не возьму. Если Лихарев здесь, то (по Хельге Галински) и ФБР где-то здесь позиции занимает. Не все же Боярову живцом быть, пусть и полковник-перебежчик на леске поплескается – и в глубь, в глубь. Докажите, полковник, искренность-чистосердечность вашего предательства – выводите на сеть. (Тогда Хеля – точно никакой не таблоид! Точно – джи-мэн! Не отдали бы фебрилы полковника на раздрай таблоидам, имея в виду попользовать Лихарева как живца. И документы, уворованные по крохам кагэбэшным офицером, не отдали бы на откуп таблоидам. Зачем засвечивать полковника Конторы? Он еще сгодится как раз в качестве полковника Конторы. Следовательно, Хеля – джи-мэн, а по совместительству – таблоид. Или наоборот. Перестановка двух слагаемых не меняет суммы. И неча пудрить: люблю-люблю… блю-блю… блюю… Или это третье слагаемое? А и хрен тебе, Хеля, бабена мать! То есть, строго говоря, что угодно тебе, но не хрен…).

Получается, мы с этой падлой, которая меня чуть не засадила в Питере, которая меня чуть не угробила во Франкфурте, – в одной лодке, если угодно… В полном соответствии с партийно-совковой моралью: против кого вы дружите? Упаси меня от друзей, а от врагов я сам… А враг на данный момент кто? Валька Голова? С которым мы вместе в Афгане? С которым столько пропито? Оно конечно – дерьма кусок! Но не будучи гурманом, я бы из двух кусков дерьма, Головнина- Лихарева, выбрал бы Вальку. А выбрать придется. Судя по происходящему. В толк-то я не возьму, осмысления объектов-субъектов не подоспело, но взгляд на них же, да, состоялся. И на этот, на мой, взгляд сейчас ка-ак… произойдет что-нибудь!

Валька, да, барски-небрежен, поза такая, но только поза. Знаю я подобную небрежность-расслабленность, сам горазд. И того же Вальку подтренировывал давным-давно. Голова- Головнин сейчас готов распрямиться пружиной. И пуштуны- таджики запросто могут с корточек взметнуться – знаю-знаю я их восточную отрешенность, сам горазд. Теперь Лихарев… Переминается он тоже не по доброте душевной. Возможно, и провоцирует на действие, тут-то и посыплются джи-мэны из всех щелей. Кроме того, руки в боки – тоже не просто поза такая: американцы, да, в заднем кармане бумажник хранят, но Лихарев – не американец, у него позади (правда, за поясом) «ствол», мне же видно – фалды пиджака, складки за спиной, видно-видно! Так что Лихареву достаточно одного движения, и «ствол» ляжет в ладонь.

Любопытно, кто все-таки из них первый? Очень бы хотелось досмотреть. Но не за тем я сюда поспешал, чтобы только смотреть. Вы тут меж собой разобраться не можете, а Бояров вынужден за кулисами торчать статистом в ожидании момента – как бы не прозевать с репликой «Кушать подано!» Ну так вот, подано и уже порядком остыло! Стану-ка я для вас тем самым притчевым лесником, надоели, бабена мать! Как выскочу, как выпрыгну – полетят клочки по закоулочкам! Вышибу и тех и других из «леса»!

Сказано – сделано. Я выскочил-выпрыгнул из-за «линкольна», держа в двух вытянутых «узи», взревел:

– Стоять! Бабена мать! Р-р-руки!

Называется: взять на испуг. Поливать честную компанию из «узи» и в мыслях не было (хотя парнишки, поливающие из «узи» меня на Восьмой-авеню, безусловно заслужили… но кто? пуштуны-таджики? Головнин собственной персоной?). На испуг не взял. Даже наоборот! Если можно так выразиться, то – одним полушарием мозга я взвыл от удара-отдачи по рукам, вторым полушарием запрыгнул назад, за «линкольн». Ладони трясло «газированными мурашками». Ногой подцепил какую-то железку и отшвырнул подальше в сторону – пусть гремит, сам ушел перекатом в прямо противоположном направлении. Застыл. Но… Кажется, им всем было не до меня. Пока что… Стрельба беспорядочная и оглушающая. Резонанс, доложу я вам! Да я сам резонировал-вибрировал на манер камертона, по которому вдарили. Счастлив мой Бог! А я-то брюзжал по поводу громоздкости-массивности «узи» – пуля угодила аккурат в него и вышибла у меня из рук. Значит, целили в голову – я же на вытянутых держал, перед собой, на уровне глаз. Вспышки не было. Значит, сквозь пиджак пальнули. Сквозь рукав? Лихарев не обернулся, не успел – начал поворот, но дальше я не видел, я уже запрыгнул назад. Значит… Валька? Однако и реакция у него! А какой иной реакции я ждал? То есть я ждал иной реакции, но – моя вина, мой прокол! Ам-мериканец новоявленный, беженец хренов! У нас в Ам-мерике, у нас в Ам-мерике! И стоило обнаружить земляков-соотечественников без англосаксонской примеси – взревел! ПО-РУССКИ!

В англосакса бойцы Конторы еще замешкались бы пулять (ФБР? полиция?). Но мой русскоязычный взрёв был равносилен для всех для них команде: «Пли!».

Язык отнялся, да, Бояров? Лучше бы он действительно отнялся – тогда бы руки не отнялись, они мне понадобятся как никогда. Иначе… иначе уже никогда не понадобятся. Да, я готов с голыми руками на танк, но при условии их работоспособности-функциональности. Пауза необходима – восстановиться, чуткость пальцев обрести.

Пауза и возникла. Только что грохот, визг пуль и – тишина. Относительная. Уши заложило, но: какие-то бесперебойные механизмы мерно гудели в ангаре, сквозняк-ветерок скрежетал чем-то плохо закрепленным, птица ночная гаркнула. Тишина.

Не нравится мне, ох, не нравится! Что там У НИХ? Волки от испуга скушали друг друга? Поглядеть бы. Но пока лучше не высовываться без крайней нужды…

… которая и случилась. Куда уж «крайней», куда нужней, если еще одна, мать-перемать, «птица ночная» гаркнула:

– Эй! Герой! Выползай! Р-руки! Без глупостей!

Я этот голосок из тысячи опознаю. Лихарев!

И дошло до меня, что без глупостей означает: ладошки за голову, мелкими шажочками. А то – выстрел в спину. Ага, в спину. Сказал ведь, уши заложило – но спина по- прежнему чуткая. Молодец какой тот самый залысый боец! Мало того, что выпутался (а вязал-то я его профессионально!), он еще и «ствол» где-то добыл – держал меня на мушке, соблюдая дистанцию, исключающую недавние захваты щиколотки, а также запястья, а также любых иных частей тела.

Высоковато, не допрыгнуть мне. Залысому бойцу сверху видно все, ты так и знай, Бояров!

Там вдоль стены на уровне метров восьми – мостовой кран и конструкция навесная, лестница-коридорчик. С этой- то лестницы он и водил меня на прицеле. А Лихареву, соответственно, проще некуда определить мое местонахождение даже сквозь преграды-нагромождения. То есть не сквозь, а – поверх: залысый боец стволом точнехонько указывает. Потому и не сработал отвлекающий звяк железяки, пусть бы я ее хоть на километр отбросил. Впрочем, железяк здесь хватает…

– Без глупостей! Не ясно?!

Ну-ну. Глупость – она относительна. Для кого как. Да, Лихарев больше доверился глазам, а не ушам. Что же я позволил ему увидеть? Ему и «вышестоящему» бойцу. А позволил я им обоим увидеть: отчаявшийся Бояров безоружен, попав меж двух огней, вцепился в малополезную хреновину «Узи» был бы более полезен, но где он? А вот «томас» за поясом под тишеткой еще очень даже пригодится. Следовательно, нет у Боярова иного оружия, кроме, подобранной железяки, хоть обыщите! Да нечего Боярова обыскивать – будь у него какое ни есть оружие, стал бы он нашаривать по полу гаечный ключ четырнадцать-на-девятнадцать. Глупость! Вот и не надо Боярова обыскивать. А железяку я брошу, брошу. Прошу простить – я машинально, я машинально…

Видите? Я послушен. Ладошки за голову, мелкими шажочками. Все видят? Глаза пошире разуйте. Видят не все. Оба пуштуно-таджика никогда уже не разуют глаза. Лихарев оказался метким полковничком. Не в пример нашей с ним франкфуртской разборке. По пуле в лоб схлопотали. А то и не Лихарев – залысый подручный с верхотуры. Поди разберись… Валька же Голова держал руку плетью, с нее изрядно капало, тут же скатываясь-сворачиваясь в пыльные темнокрасные шарики-кляксы. И пистолет у ног его валялся – не нагнуться, не взять.

Кто? В кого? Почему? А как же я? Некая в событийном ряде путаница. Легкая путаница, как в Библии. Каждый волен толковать по-своему. Потом, потом толковать буду – уцелеть бы!

– Ближе! Еще! – гаркал Лихарев. – Не ко мне! К нему!

Вот мы, Валя, опять плечом к плечу. Не думал, не гадал он (и я, впрочем, тоже), никак не ожидал такого вот конца. Свиделись. Чего там принято кричать? «Долой!» Или: «Ура!» Или: «Наши победят!» Какие наши, где эти наши?!

– Мордой вниз! Вниз! Мордой! – скомандовал полковничек тоном «карантинного» сержанта.

Валька подчинился беспрекословно и мгновенно (чему-то их все же учат! Служебной субординации, к примеру. Да и непросто своевольничать под прицелом двух стволов!) – упал по науке, на здоровое плечо, свистяще вздохнул (больно! другое-то плечо пробито!), перевалился на живот.

Ну и я – туда же. Не из ложно понятой солидарности – просто из положения «лежа» проще выхватить «томас».

– Ноги! Шире! Еще! Шире!

Куда уж шире! Совсем хорошо! Классическая позиция для стрельбы из положения «лежа». Только бы удался дуплет – слишком близко от меня полковник-перебежчик, слишком далеко от меня парнишка на лестнице. На кой Лихареву тыкать нас мордой в грязь? Или на манер волка из «Ну, погоди!» пока всласть не наиздевается, зайца схватить маленькое удовольствие? Так ведь именно потому все эти мультсадисты и прогорают – что в расейском сериале, что в тутошнем «Томе и Джерри».

Цап. Щелк! Вот оно что. Управляем был Лихарев исключительно рационализмом, а не эмоциями – да уж, чему-то их все же учат! Мы с Головниным оказались, так сказать, скованные одной цепью. Наручники – они же «наножники». Свобода передвижений, но ограниченная: для каторжной работы вполне, для бегства и скачек с препятствиями не вполне. Понадежней ядра. И не вздумай теперь, Бояров, палить из припрятанного «томаса» – ни тебе перекатиться, ни тебе прыгнуть. Эффект секундного исчезновения? Ха-ха! Вдвоем! Обнявшись и – в пропасть. Мишень – лучше не придумаешь: движущаяся, но неуклюже.

Движущаяся. Куда прикажете двигаться? Что за каторжная работенка предстоит? А работенка еще та…

Я волоком протащил сначала один труп, затем другой – пуштуно-таджиков. Протащил и впихнул в тот самый раздолбанный «линкольн», за которым хоронился не так давно. Лихарев командовал нами молча – чуть пошевеливал стволом, указывая на трупы, на «линкольн». Головнин мне не столько помогал, сколько мешал. Еще бы! Одна рука бездействует, капли пота проявились, бледность, свистящий полушепот «С-с-саш-ш-ш… С-с-саш-ш-ш…».

– Все! – заявил я, привалясь к «линкольну». – Хоть убейте, но с места не сдвинусь. Перевязать надо.

– Успеется! – ухмыльнулся полковничек. И по ухмылке понял я, что его «успеется» не по отношению к «перевязать», а по отношению к «убейте».

Ох, кагэбэшник, сдается мне, что превышаешь ты полномочия, дарованные тебе нынешними хозяевами! Где они, кстати, черт побери! Где Хельга, если уж так мною дорожит?! Где пусть не она, но ее коллеги?! Или им нужен момент истины офицера Головнина? Ну так ловите момент! Упустите – и ни слова не скажет вам офицер Головнин, павший во имя… во славу… короче, павший.

Долго я возился с Валькой – пиджак с него стаскивал осторожно, задел-коснулся раны. Он даже не ойкнул, а беззвучно рухнул в обморок. Не было печали! Однако любопытная система-перевязь у него – ремешочки-жгутики пружинные: пистолет из подмышки, из кобуры сам в ладонь прыгает… только пуста кобура, допрыгался.

– Пиджак! – гаркнул Лихарев. Мол, швыряй сюда.

Швырнул бы – и не к ногам, а в лицо, на миг ослепил бы, еще миг – снял бы одним выстрелом подручного с верхотуры. Но гарантия успеха должна быть стопроцентной. У меня же – процентов пятьдесят. Если бы не Валька полумертвым грузом на ноге! Так что швырнул я пиджак к ногам Лихарева… Тот прощупал его, извлек откуда-то из потайных складок… шприц, один к одному – «перельмановский». Обсмотрел, сунул в наружный карман того же пиджака и переправил мне по воздуху точным обратным пасом, волейболист хренов!

– Лови!.. Дай ему. Напоследок.

Я еле расслышал пальцами вену на локтевом сгибе Валькиной здоровой руки (пульс почти нулевой), вколол. Десятка секунд не прошло, как пульс ожил – мощные толчки. Но и кровь из простреленного плеча – мощными толчками. Ремешочки-жгутики сгодятся для остановки крови. Ну?

Валька ожил. Не знаю, что за препарат, но… мне бы такой! Не просто ожил – силы утроил! Причем глаза не бестолковые, а осмысленные. И огрызнулся осмысленно, хотя для непосвященного – бред:

– А ты меня Родиной не запугивай, понял?!

Это когда Валька, придя в себя, стал по-новой в пиджак облачаться (вероятно, в крови у штатных сотрудников КГБ – без пиджака ни шагу! а как же без него, если под ним кобура, даже если пустая!., то есть и кровь почти вся вытекла из офицера Головнина, но последние капли вопият: ни шагу без пиджака!).

– Живей! – гаркнул Лихарев.

– А ты меня Родиной не запугивай, понял?! – вполголоса процедил Валька и свойски подмигнул афганскому товарищу по оружию, Боярову Александру Евгеньевичу.

(Для непосвященных, не нюхавших Афгана: страшней угрозы не было, в устах старшего офицера, чем «В двадцать четыре часа отправлю на Большую Землю!» – то есть обратно, в Союз. Что там какие-то наряды вне очереди! И взъерепенившийся штрафник пер на рожон: «А ты меня Родиной не запугивай!». Парадокс! Хм, разумеется, парадокс для тех, кто не нюхал Афгана).

Нет, не товарищ ты мне, Валентин Сергеевич Головнин. Или Смирнов? Степан Сергеевич? Я – почти гражданин США, а ты – и есть сукин сын отечества, пугающего любого цивилизованного человека хотя бы существованием подобных Головниных-Лихаревых. Ожил? Взбодрился? За работу! Не так энергично, не так рьяно! Ишь, раззудись плечо, размахнись рука! Время надо тянуть! Понял? Ва-лен-тин!

Он не понял. Он даже чуть не брыкался прикованной ногой, когда я пытался притормозить, некоторым образом снизить накал трудового энтузиазма. Оно конечно, любой труд почетен, но вдохновенно грузить трупы в бездыханный автомобиль под присмотром двух стволов, догадываясь о сходном будущем для себя… как-то н-не греет.

Погрузили, утрамбовали, дверцу захлопнули.

Лихарев, не отводя от нас взгляда, махнул командно залысому подручному. Тот нажал на кнопку – мостовой кран пришел в движение, навис над нашими головами. А на конце троса – не крюк, но этакая загребущая клешня-хваталка.

Пополам перекусит запросто. Ну что, ей Богу, за игры в «Челюсти»! Стреляли бы уже в затылок, как нормальные люди! То есть… что я говорю! До хорошенького же состояния доведен Бояров, если стрельбу в затылок воспринимает: нормально! Хотя… все познается в сравнении. Грешен – душа в пятки, отпустите на покаяние!

Но то пока не по мою, не по нашу душу. Клешня-хваталка прикусила «линкольн»-катафалк и плавно перенесла груз на монолитную плиту. Я уже понял, что будет дальше с «линкольном». Я никак не хотел той же судьбы для себя. Потому старался следить больше за Лихаревым и за его подручным, нежели за прессом. А они волей-неволей отвлекались от нас с Головниным. Некоторый глазомер требуется даже при полной автоматизации, да и как же не посмотреть на такое! Какое? Я «видел» ушами: хрупающий скорлупочный звук – раздавленный салон «линкольна», раздавленные черепа… бульканье-скворчание – масло, тормозная жидкость, лопнувший желудок, вонючие кишки наружу… негромкий хлопок – покрышка испустила дух, прокуренные легкие напоследок выдохнули под многотонным гнетом. Бр-р-р!

Я «видел» ушами, но глазами отслеживал: вот еще бы на метр-два поближе к стеночке – и мы в мертвой зоне для залысого «крановщика». Еще бы градусов на пятнадцать отвернулся Лихарев – и не поймает боковым зрением, когда я задействую «томас». Только мне очень мешал сиамский брат- Головнин. Он, кажется, и не помышлял о возможности использовать шанс. Опять брыкался: мол, не мешай смотреть!

Было б на что смотреть… Хрум-хрум – и аккуратный кубик из металла, пластика, резины, человечины. Та же клешня-хваталка вцепилась в этот кубик, переставила на ленту конвейера и – прочь-подальше из ангара. Если такой кубик уронить ненароком в залив, трупы ну никак не всплывут. Да и где они, трупы?! Нетушки. И не было никогда. Хоть у кого спросите! Хоть у Лихарева, хоть у залысого помощника! А больше не у кого… С нас спрос короток – мы поедем следующим кубиком. Иначе зачем бы нам демонстрировать столь поучительное действо? Затем, чтобы Головнин раскололся подчистую, пока пресс не расколол Головнина. Это я понять могу, это я даже зауважаю: оригинальный метод дознания – ни уговоров, ни «сыворотки правды», ни полиграфа, ни угроз, ни пыток… а вот так вот – весомо, грубо, зримо: вы следующие, пожалте в авто! предыдущие, правда, с пулей во лбу были, но живьем даже интересней! пожалте, пожалте! М-мда, понять могу, принять – нет. Головнин нужен? Вот ваш Головнин. А я на кой сдался?! Да готов я, готов расколоться подчистую – знать бы о чем! Убедили, сволочи! Все скажу! Что говорить-то?!

Но Вальку Голову сволочи не убедили, судя по его реакции. Он, наконец, отвел зачарованный взгляд от сгинувшего кубика и обернулся ко мне. С ума сойти! Он был восхищен!

– Здорово, а?! – даже с некоторой обидой, что я не разделяю общих чувств.

Тут я и влупил ему в челюсть – у меня иные чувства, нежели у Головниных-Лихаревых.

Он упал, я – следом за ним. Скованные-то одной цепью. Элемент внезапности в таком повороте событий был – для обоих наших надсмотрщиков. Сверху, с лестницы рыгнуло короткой очередью – наугад, не прицельно. Лихарев тоже отметился одиночным выстрелом. Мимо! Мимо!

Обнявшись крепче двух друзей, мы с Головниным перекатились в мертвую зону, под кузов умершего своей смертью олдсмобиля. Я тоже хочу умереть своей смертью! Отстаньте! Вот ведь насели! С двух сторон палят, так ведь еще и Валя норовит глотку перегрызть, рычит ненавистно. Даром что обнявшись… По роже ему, видите ли, угодили, оскорбили смертельно! Ч-черт! И не отключить его никак! То есть это-то запросто, но куда я подамся с обмякшим стокилограммовым мешком?! И пяти метров не проползу. Достанут.

– ФБР! Бросай оружие! – рявкнуло ниоткуда и отовсюду.

Уф-ф-ф! Никак успели!

То ли залысый боец на верхотуре сильно дорожил автоматом «узи», то ли плохо учил английский в школе, в спецшколе – оружия не бросил и перенес огонь на тех, кто коротко и ясно потребовал этого не делать. Он еще какое-то время строчил очередями вполне наугад, а я воспользовался общим грохотом – выхватил наконец из-под тишетки «томас» и вдавил ствол под ребро Головнину:

– Тс-с-с… – убойный аргумент.

Валя моментально перестал рычать и скалить зубы, напрягся и замер. А я выстрелил. Нет, не в сиамского братца, а в перемычку наручников- «наножников». Отцепись, братец!

Отцепился. Мой одинокий выстрел потонул в общей канонаде И я стал уходить, уходить – бесшумным, стремительным пластуном. Казалось бы, теперь-то куда и зачем торопиться?! Отлежаться чуток под кузовом, пока фебрилы наводят порядок, а как стихнет все, подать голос и объявиться во всей красе, бросив оружие, – Бояров законопослушен, Бояров благодарен подоспевшим на подмогу федеральным агентам (могли бы и пораньше, засранцы!).

Но! Я достаточно хорошо знаю Лихарева. Я знаю, что он переметнулся. А еще я знаю, что он меня знает не хуже, чем я его. И чьи бы интересы он ни представлял нынче, имеется у черного полковничка личный интерес – отправить Боярова в так называемый лучший из миров. Нет уж! Мне и тут хорошо! То есть мне тут плохо, хуже некуда – но все же лучше, чем в лучшем из миров. Памятуя нашу с ним разборку во Франкфурте, когда он чуть пол-обоймы в меня не засадил «от имени и по поручению» КГБ, я не сомневался: уж здесь- то, в Нью-Йорке, он не упустит случая угробить Боярова «от имени и по поручению» ФБР. Говорю же, легкая путаница, как в Библии – и поди потом устраивай дознание, кто кого предал, Иисус Иуду, Иуда Иисуса?

Я полз и полз, а в затылок (вернее – в пятки) дышал офицер Конторы Валя Голова. Ему, да, есть смысл уносить ноги. Ну а мне… я уже объяснил. Выучка у него по части пластунских упражнений не хуже моей еще с Афгана, так что он не отставал. Кстати, немаловажная причина, чтобы незаметненько покинуть поле боя – Боярова могут ненароком шлепнуть, целя в Головнина. Ладно, братец, поспевай! Еще по давней ассоциации: «я тоже хочу умереть своей смертью» мелькнула мысль и повторяла она точь-в-точь мою фразу Льву Михайловичу Перельману незапамятных времен первого «транзита». И уж не знаю каким полушарием, но сообразил: если пристрелят кагэбэшника Головнина, а с ним заодно и Боярова, то никто не придет в частный домишко Перельмана и не размурует добровольного затворника – стучись, не стучись… Доброй ночи, Монтрезор!

Вот ведь какой я хороший! Посторонне мигнуло искрой где-то в подсознании, мальчишески-горделиво: вот ведь какой я! Молодец! Ну-ну, после будем дырки от бубликов распределять – как бы еще не заполучить дырку в себе любименьком!

– Ёъ! – екнул напоследок залысый боец и загремел по ступенькам многоступенчатой металлической лестницы, голова-ноги, голова-ноги. Судя по звукам, именно так. Все, парень, отходил ты свое в пижонских ковбойских сапожках. А неча, понимаешь, нарушать обычаи страны пребывания! Красивый древний американский обычай: сказано федеральными агентами «бросай оружие!» – значит, бросай.

(Вот и в Афгане мы профукали еще и потому, что полезли со своим уставом: встречаешься с каким-нибудь главарем банды, который за нас, и дежурно-вежливо спрашиваешь, мол, как ваше здоровье, многоуважаемый, а как здоровье вашей очаровательной супруги?., и мгновенно этот главарь становится не за нас после подобного кровного оскорбления!).

Афган всплыл не случайно. Приходилось нам (да-да, как раз с Валькой Головой) уползать от ашроров, презрев красивый древний русский обычай: ежели приперли, то немедленно становись в полный рост, рви рубаху и кричи «Стреляйте, гады!!!». Не-е-ет, хоть и некоторым образом мы из Кронштадта, но бессмысленные красивые жесты оставим на совести выдающихся киношников. Ползи, Бояров! Ползи, Головнин! Мы еще полетаем!

Так-таки пришлось полетать. Как в воду глядел. Собственно, потому и пришлось. В воду я и глядел, в проливчик Рокавей-инлет. Иного пути не было. Бегать по бережочку с подраненным Валькой на плечах? Возвращаться в ангар, где нас только и ждут (и не просто ждут, но и разыскивают!) фебрилы вместе с перебежчиком Лихаревым? Или перельмановский «мерседес» нащупывать в кромешной тьме среди автомобильных завалов, а потом прорываться с боем?

Брайтонский «бордвок» манил иллюминированной прибрежной кромкой – вот он, вот он, всего мили две, аки по суху, через проливчик. Погребли?

Из ангара мы выкарабкались через одну из многочисленных дыр (возможно, все двери-ворота перекрыты, но дыр тут великое множество – не врут видеобоевики, всегда отыщется э-э… отверстие, куда при необходимости протиснешься. А необходимость у нас была такова, что и в игольное ушко проскользнули бы, только избавьте от перспективки доказывать фебрилам: не верблюд мы, не верблюд!), из ангара-то мы действительно выкарабкались, дальше – вода. Лодка. Конечно же, лодка! С мощным мотором. Ну и хрен нам, а не лодка!

Да, она на цепи, на замке. Да, могу еще раз задействовать «томас» и перебить цепь. Да, могу покумекать над системой управления – при моем опыте автомобилиста плевое дело. Да, могу взреветь мотором и картинно протарахтеть… куда? В открытый океан? Или напрямки – Брайтон-Бич? ФБР – не богадельня, агенты Бюро – не идиоты. Если операция по захвату птенцов гнезда КГБ началась (а началась!), то и возможные концы ее отработаны. Отработаны джи-мэнами и обрублены кагэбэшникам. Ну там, не знаю, вертолет, оповещение по рации, система слежения…

И потому задача номер один: не проявить себя, не стать объектом слежения. Иначе куда бы ни приплыли, нас встретят. Так что – тише травы, ниже воды. Или – тише воды, ниже травы? В общем, тише и ниже. Полетели, Валя! В воду. И без плеска. А теперь, Валя, подгребай – подержись за лодку, я сейчас, я никуда не денусь, я только нашарю в лодке что-либо водоплавающее. Должны быть жилеты?! Америка все-таки! Если в супермаркете предусмотрена даже «соль с малым содержанием соли», то жилеты в лодке разумеются. Ага! Они.

Все. Я снова тут, я собран весь. Последний сигнал к отплытию прозвучал. С берега. Многочисленные шаги – профи, почти бесшумные. Ну да я сам профи, я расслышу. Поплыли. Не зашелохнем, не прогремим.

Т-тоже мне, Петька с раненым Чапаем! А Рокавей-инлет пошире Урала будет, пожалуй…

Глава 7

«Товарищу Павлу». И все. Мать-перемать! В далекой- близкой стране Советов и сторублевого перевода не получишь, пока грымза почтовая твои паспортные данные не перепроверит, твою физиономию с фотокарточкой не сличит, еще и допытается: откуда ждете?! А тут… золото килограммами – кому? «Товарищу Павлу». От кого? Он знает. Он один такой. И отправитель тоже один такой. Их знали только в лицо. То есть не каждый знал, а строго определенный тот, кому поручено-доверено. Официальный распорядитель – заведующий международным отделом ЦК КПСС. Текущие операции – заведующий секретариатом того же отдела. И во Внешэкономбанке строго определенный «товарищ», держатель партийного депозита – он обязан знать в лицо своего коллегу по хм… текущим операциям и откликаться только на его голос. «Держатель»- обычный служащий банка, не располагающий (якобы!) спецполномочиями. Впрочем, почему «якобы»? Он ведь даже «вертушки» не имел, звонил по надобности из обычного телефона-автомата… Любопытно, хоть двушками его снабжали, болезного? Или пятнашками… сколько стоит нынче в Совдепе звонок? Особо не разговоришься, учитывая «уши», от которых в родном Отечестве не гарантирован никто. Потому и общались «держатель» с «распорядителем» в манере заурядной фарцы: три кирпича, тонна гравия, пять зеленых, десять листов. А доставлялась валюта собственным автомобилем, без охраны особой – лишь бы внимания не привлекать, лишь бы конспирацию не нарушить.

Ч-черт! Знать бы! Мне-то по большому счету насрать и розами засыпать, но питерские гопники зубы в порошок сотрут, бессильно скрежеща ими, когда и если до них эта информация дойдет: эх! знать бы!

Ну да поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Стоило «распорядителю» получить от «держателя» посылочку, и тут же шла команда в ПГУ: присылайте гонца. Уже, само собой, не по телефону-автомату, а по «кремлевке», по защищенной правительственной связи. Прямым текстом: присылайте. Немедленно и присылали. Передача из рук в руки, под расписку. А в ПГУ – снова тщательный пересчет, составление сопроводиловки заграничному резиденту, опись содержимого. Случайности исключены (пой, Валя, пой!) – отвечать-то в случае… э-э… случайности не только перед начальством КГБ, но и перед ЦК, а это начальство посуровей будет. Ни одного провала за все время. Разведка могла погореть на любой иной операции, но не на переброске «золота партии». Подстраховка, подстраховка и подстраховка.

Далее: канал переправки. Если груз тянул на миллионы, то его вместе с письмом резиденту паковали в дипвализу. Опечатывали тут же, в ПГУ, спецпечатью дипведомства. А печать эта всегда у Конторы под рукой. Ну еще бы! Если даже какой-то там третий атташе – отставной десантник.

Известно, диппочта неприкосновенна, вскрытию-задержанию – обложению не подлежит. Как же, как же! Венская конвенция! Но в ПГУ страховались еще и еще – подобную вализу сопровождал к «товарищу Павлу» офицер-сотрудник, и не один, бывало. (Слушаю тебя, Валя, слушаю, продолжай).

Ну а после вручения посылочки адресату (расписочку, будьте любезны!), в центр шла шифровка о выполнении задания, а расписка – опять же диппочтой… В ПГУ сообщения резидента обрабатывались, приводились в соответствие со служебно-документальным косноязычием для ЦК и вместе с распиской – на Старую площадь. Операция закончена.

Ждите когда вызовут – отнюдь не для вручения наград, а для следующей операции. Коз-злы! Кто? Хороший вопрос! Все они козлы – со Старой площади. Да и… и разведка – козлы! Отпущения. Самим браться за подобные транзиты «староплощадные» не рисковали – ум, честь, совесть нашей эпохи незапятнанны. А черную работу нелегального курьерства передоверили Конторе. Засыплется чекист – партийные боссы посетуют и пообещают «мировой общественности» разобраться как следует и всыпать кому попало.

Коз-злы вонючие! У них у самих на Старой площади – свой спецотдел по изготовлению фальшивых паспортов, печатей, париков-бород-усов. И свой подпольный МИД – выправить чиновнику дипломатические бумажки, упаковать вализу, послать хоть к черту на рога… почему нет?! Потому, что не хо-очется к черту на рога, пусть разведка этим займется, на то она и разведка.

Так ведь разведка именно что – не на то!!! Ладно бы один Головин слишком умный, но ведь и генералы не только загривки наедали – еще год назад протест накалякали в ЦК, мол, негоже использовать дорогостоящую разведку в столь дешевых операциях! То есть дешевизна относительна: грузы многомиллионные, да и агенты Конторы жертвуют собой при малейшей «засветке» (точнее, Контора жертвует агентами – автоматически, был-нету), но по сути комбинация примитивна. Для того ли взращиваются лучшие аналитические умы?! (А для чего, Валя, для чего? Разобъясни недалекому-неразумному!).

Короче, эту бумагу-претензию сам Крючков сдуру подмахнул. Либо не вник, либо не прочел толком, либо решил: пришло время брать власть. Вышел большой бульдожий скандал. И – все по-прежнему. Вот и Головин прибыл четвертого дня в Нью-Йорк к «товарищу Павлу»…

Дальше Бояров может себе представить…

Не то слово, Валя, не то слово! Однако либо ты, Валя, мне сказал все, либо – ничего. Информация-свежачок, но второй свежести. И про золото знаю, и про вализы тоже, и дискету в руках держал, с дисплея считывал…

Что такое Валя?!

Обычно характеризуют: сверкнул глазами, осекся, выдал себя резким движением. Ничего похожего. Чему-то их учат! Не сверкнул Головин, не осекся, не выдал – но при упоминании о дискете я ощутил м-м… ауру, что ли? В общем, поймал: дискета для Валентина Сергеевича Головнина – сюрприз. Не сама дискета как таковая, но Бояров как таковой, уже державший ее в руках, уже посвященный в содержимое дискеты.

Да, Валя, да! А ты что думал? ФБР не дремлет! Хельга Галински начеку. И я начеку. Я и про Лихарева знаю, но… не скажу – лучше ты, Валя, поговори еще, а я сравню твои откровения с имеющейся у меня информацией! Иначе, тебя послушать, получается – в Конторе рыцарь на рыцаре рыцарем погоняет. Ишь, оказывается, нет предела возмущению честных кагэбэшников (вплоть до Крючкова): как смеет Партия марать белые одежды чекистов грязными махинациями?!

– Валя! Ты давно с Перельманом виделся? Или ты теперь Степа? Товарищ Смирнов?

– A-а, с этим жиденышем?! Да брось ты, Саша! Он бы тогда же на меня и настучал. Обрати внимание, ни у одного из них не оказалось «ствола». А зная тебя…

Внимание обратил. Тогда же, в вагоне. Интересный расклад получается: афганское братство крепче служебно-конторской дисциплины, товарищ Смирнов-Головнин меня спас. Мы давно и неплохо знаем друг друга, лишних слов не надо: он знает, что я знаю, что он знает. И вот: отсиживался Смирнов-Головнин в дебрях «Русского Фаберже», он и натравил на Боярова дюжину нью-йоркской шпаны, отзвонил там же и тогда же в присутствии Перельмана-Буля по известному каналу, а дальше как получится. А КАК получится, он, Смирнов-Головнин, спрогнозировал заранее и рад собственной прозорливости. Для сенсея-Боярова дюжина бойцов – разминка (если без «стволов»- а распоряжение от Смирнова-Головнина было категоричным: без «стволов»! якобы для «отмазки» в случае прихвата полицией. Незарегистрированный «ствол» – серьезно, нож – мало ли, колбаски порезать, ногти почистить). Так что не покушение организовал собрат по Афгану, а как бы, наоборот, предупредил Боярова: осторожно, друг! Бояров ведь не дурак, он должен сообразить – не случайная дюжина. Если же Смирнов-Головнин всерьез взялся бы решать проблему ликвидации фигуранта, на кой хрен ему такие сложности!

– Ну да, конечно! Прострочил автоматом из окошка автомобиля – и делу конец! «Каприз»-то угнанный, Валь?

– Угнанный, угнанный.

– И?..

– В смысле?

– То есть ты сам…

– Нет, что ты! Вот еще я угонщиком не был! Скажешь тоже!

– Валь? – я состроил мину: не валяй ваньку, речь не об угоне, речь об автоматной очереди.

– А! Конечно, сам! Тебя хоть царапнуло?!

Тьфу! Спаситель! Оно так, если бы очень захотели, то достали бы очередью. А теперь сиди-размышляй: сам ли Бояров очень захотел, чтобы не достали, собрат ли Головнин долбанул поверх головы! Да нет же, нет! Я сам! Я только сам извернулся в «тендерберде»! Без посторонней помощи! Можно назвать помощью, когда из тебя делают мишень, пусть и промахиваются?!

– А витрина здорово зазвенела, скажи? И манекену пуля точно промеж глаз, обратил внимание?

Обратил. Оно так, меткий выстрел – по витрине. Профессионал подгадал бы иной фон, чтоб шума никакого, а результат – труп. Как и приказано. Будь автомат в других руках, неизвестно еще… насчет результата. Возможно, возможно. Да, и вопрос лишний: не проще ли было Смирнову-Головнину как-то иначе посодействовать собрату по Афгану. Приказы не обсуждаются, но выполняться могут по-разному.

Взять хотя бы приказ по поводу… лофта на Бэдфорд-авеню. Проще нет, чем дождаться там искомого фигуранта, выманив предварительно оттуда мелкую шваль и переправив эту мелкую шваль хотя бы в небезызвестный ангар для «игры в кубики». Проще нет, чем пальнуть от живота из «узи» с глушителем по искомому фигуранту, лишь только он дверь откроет. Зачем бы оставлять массу следов, настораживать Боярова (сигналить ему, сигналить!) – ведь он, Бояров, насторожился, не так ли? Во-от!

Во всем этом была своеобразная логика. Но очень своеобразная. Но – логика. Я так понимаю, с иной логикой на службу в Контору не берут. Большое, знаете ли, спасибо маньяку-людоеду, рыщущему по городу с наступлением темноты на предмет скушать малыша – зато дети теперь вовремя домой бегут, засветло! Что бы мы делали без маньяка-людоеда! Как бы мы волновались: чем занимаются детишки на вечерних улицах, где шляются и с кем!

Ладно. Тогда вопрос, коли ты, Валя, искренен: кто навел черный «каприз» на актерский дом? Откуда и кому знать о моем появлении там?

Искренний ответ: не знаю.

Как так?!

Очень просто. Телефон-звонок-команда. Специфику конспирации Головнин объяснять не будет – Бояров сам не дурак. Каждый знает только то, что сочтено целесообразным знать. Сочтут завтра целесообразным вытряхнуть из общего мешка товарища Головнина – и вытряхнут. Одна надежда на чутье. А оно обостряется за годы и годы работы в Конторе. И вот чует нынче Головнин: жареным пахнет, воняет, смердит. Тот же Лихарев…

– Ты понял, Саша, что в ангаре произошло?

– Да как тебе сказать…

– И про Лихарева ничего не понял?

– Да как тебе сказать… – я-то понял, но как сказать? и зачем говорить, если вопрос риторический? казалось бы! знаем-знаем ваши риторические вопросики!

Лучше надеть маску «совок-дебил»… Что-то излишне комплиментарен собрат по Афгану, но и (не забыть бы!) офицер КГБ, резко пошедший в гору после нашего с ним последнего свидания в Совдепе – уже в ПГУ, не хухры-мухры! Что-то излишне откровенен майор (подполковник?) Смирнов-Головнин.

– Перельман вам чем помешал, Валя?

– A-а, это, каюсь, моя личная инициатива. Он лично мне помешал. Дятел!

– За что и держите, не надо мне тут ля-ля. От него же никакого вреда, кроме пользы.

– Кому?

– К… конторе… – интонация у Головнина прорезалась такая, что моя маска «совок-дебил» на минуточку перестала быть просто маской. Грешен, не понимаю!

– А какое я отношение имею к этой хлебаной Конторе?!! – оглушительным шепотом проорал Валька Голова.

Что-что-что?! Ну-у, это слишком! Вот уж ля-ля так ля-ля! Э! Достаточно на сегодня!

– Саня! Ты до сих пор не врубился?! Я ж тебе рассказываю-рассказываю!..

Есть такое. Имеет место быть. Но уже замечено мною: либо ты, Валя, сказал все, либо – ничего. А за язык я тебя не тянул. За шкирку, да, тянул, выволакивая на брайтонский «бордвок». Две мили – дистанция выматывающая, особенно когда плечо прострелено. И не две, поболее получилось, течением заносило куда-то мимо-мимо. И промерзли мы оба порядком, несмотря на августовскую теплынь.

Однако стоило нам обрести почву под ногами, Валька будто ожил. Во всяком случае уже не я его, а он меня поддерживал. С простреленным плечом плыть трудно, а при ходьбе оно как-то не очень заметно. Сказывается действие оригинального препарата – того самого, который я вколол Вальке, когда он был на последнем издыхании в ангаре.

– «ВИЛ-3», Валя? – уточнил я, дабы отчасти приподнять собственное самолюбие: мол, я-то, Бояров, поздоровей тебя, Валя, буду, просто пока устал, а ты, Валя, бодр и свеж не по причине природных данных – на фармакологии держишься.

– «ВИЛ-7», Саня… – уточнил Головнин.

Пользовали нас в Афгане этой мутней. Полигон и есть полигон – не только для испытания солдатиков в реальной боевой обстановке, не только для обкатки идиотических планов войсковых операций, но и для проверки новейших фармакологических препаратов. Ежели эксперименты на живых людях проходили удачно (с точки зрения специалистов-наблюдателей), то, я так понимаю, им, препаратам, давали зеленую улицу, но для очень и очень избранных. Ежели эксперименты заканчивались неудачно, всегда находилась сотня причин, объясняющих внезапное помешательство, безудержную дрисню, нескончаемые глюки: Афган, сурово тут! А в случае чего всегда имеется возможность списать подопытный материал на боевые потери. Парни наши в Афгане чихать хотели на всяческие нежелательные последствия – лишь бы СЕЙЧАС захорошело, а ПОТОМ хоть трава не расти. Типичная черта: на гражданке готовы выхлебать что угодно, был бы запах и градусы, – а после и ослепнуть, и оглохнуть, и ножки протянуть. Зато неплохо побалдели, а? Этил-метил- пропил-бутил-винил-бензол… А в Афгане при той психической и физической нагрузке сам Бог велел, а врач – Бог. Велел, выдал, рекомендовал. И правда, тонус моментально повышался, ребятишки чудеса творили (по большей части страшненькие). «Уколемся «вилкой»? – Давай!» «ВИЛ-3»- «вилка» в просторечьи. Как-то этот «ВИЛ» расшифровывался, наверное: валорис… иммуно… локаль… А может, и попросту, без затей, в честь ФИО? ВИЛ! В стране, где и стадионы, и детсады, и племенные совхозы, и метро (Ленинградский ордена Ленина имени Ленина…) нарекаются в честь самого человечного человека, могли недолго думая и препарат окрестить в ту же честь. Препарат, превращающий человека в зомби. Кстати, у так называемого идеологического противника аналог нашей «вилки» называется именно «зомби». По сути точней. Впрочем… По сути одно и то же. Чучело человечного человека и есть зомби: помер давным-давно, а, гляди, вечно живет, а, гляди, дела-то какие творит, спаси-сохрани! Вашим, товарищ, словом и именем!

«ВИЛ-3»- так было в Афгане. Я не пробовал, я соблюдал психическое и физическое равновесие благодаря каратэ-до, о чем уже не раз упоминал. Валька же… Вроде бы тоже не пробовал. Во всяком случае при мне. Но не исключаю – когда препаратик прошел проверку и был рекомендован для очень и очень избранных, Головнин попал в их число. Теперь, значит, «ВИЛ-7». Вероятно, еще более эффективный, но и без побочных эффектов. Любопытно, какой-такой «ВИЛ» всучили Перельману-Булю в знак особого доверия, в знак принадлежности к избранным? Любопытно, что там взаперти вытворяет тихушник-антиквар? Растормаживание мозговой корки- подкорки влечет некоторые… неудобства. Каждый «вилочник» раскрывается. Если ты глубоко внутри себя зверь, этот зверь и выпрыгнет. Если ты раб, то пока всю обувь хозяину не вылижешь, не успокоишься. Если альтруист, то на всех парах побежишь собственную кожу пересаживать первому встречному, у которого… ботинки прохудились.

Я не пробовал. Еще и потому, что… черт знает, каких чудовищ родит сон разума. Ну их!

Между прочим, перед налетом на Бэдфорд-авеню пуштуно-таджики приняли дозу, укололись «вилкой». Вот и… Звери выпрыгнули. Валька сказал, мол, сам ужаснулся – переборщили – но разве остановишь!

Между прочим, Валя, своеобразный побочный эффект на тебя оказал «ВИЛ-7»- язык развязался-развязался. Как же тебя в разведке держат? Этак ты каждому идеологическому противнику выболтаешь всю подноготную – и не потребуется иглы под ногти загонять! Да?

Нет. Не каждому. И не противнику. Зря, что ли, их, «конторских» парней, заранее обрабатывают и на ВИЛ-реакцию испытывают. Валентин Сергеевич Головнин (Степан Сергеевич Смирнов) – идеальный исполнитель приказов начальства, вот ведь что выяснилось. Стопроцентный «винтик». Приказано – исполнено. И никаких подсиживаний, темных замыслов о спихивании старших товарищей со служебных кресел для собственного утверждения в них, в креслах. То есть при размышлении здравом он, конечно, примеривался и так и сяк, но глубоко внутри тормозил: начальство! Примерять, да, – но примириться.

То-то после укола «вилкой» в ангаре Головнина обуял трудовой энтузиазм: Лихарев – старший по званию, Лихарев отдал распоряжение. «Здорово, а?!». То-то Валя рычал-скалился, когда я вынудил его нарушить приказ старшего по званию. Потом-то ясно – инстинкт самосохранения посильней «вилки» будет, ползи-ползи. Хотя… скомандуй тогда полковник Лихарев: «Майор! А ну, закрыть меня своим телом! Выполнять!», очень может быть, кинулся бы Головнин выполнять. Его счастье (или несчастье?), что черному полковничку не до того было, да и попал Валя меж двух командиров. Забавно, я для него – командир. Не зря, ох, не зря тренировал я в свое время Валентина Сергеевича. Каратэ-до. Почитание учителя, беспрекословное подчинение учителю – основа основ. Чему-то я его все же научил. Основам. И вот… Когда иного начальства не оказалось, Бояров-сенсей сгодился. Слушаю и повинуюсь, учитель! Э-э, нет, Валя, это я тебя слушаю, говори!

Повинуюсь!

Конечно же, все сказанное Головниным-Смирновым надо было делить надвое. «ВИЛ-7» – не «ВИЛ-3», да и многолетний «конторский» стаж вырабатывает столь искреннюю манеру вранья, что сам врешь и веришь! Я и разделил надвое: откровения о партийном мухлевании с валютой-золотом – да! забота о неприкосновенности сенсея – да, но…

Мне бы еще прокачать Вальку Голову, пока он под воздействием «вилочного» укола, мне бы еще кое-что и многое уточнить. Однако я-то «вилкой» не пользуюсь, неоткуда взяться приливу сил. Отлив. Ну да утром еще побеседуем, теперь вроде у Головнина обратного пути нет, теперь вроде он без меня никуда. Завтра пообщаемся – и бегать далеко друг за другом не надо, в одной гостинице живем. Живем, братцы-сиамцы!

А гостиница – «Pierre»…

Это было бы очень по-русски! Назло кондуктору! Заказать роскошный номер в чуть ли не самом фешенебельном отеле на Пятой-авеню (240 баксов в сутки!) и не поселиться. Обидно, да!

Хотя изжил-таки я другой «русский синдром», но было бы обидно. Подобно Ване Медведенко ни за что не поступил бы, но обидно. Ваня Медведенко – это весьма приметная питерская фигура была (впрочем, почему «была»?). Когда он заваливался в «Пальмиру» (не к ночи будет помянута!) пустой, то с порога орал: «На халяву я беспощаден!» и был беспощаден. Обслуга и постоянные клиенты терпели его с трудом и с удовольствием. Враль, приставала, матерщинник, эдакий «ужасный ребенок»- только годков за пятьдесят. Поговаривали и не без оснований: помимо основного рода занятий, является дядя Ваня куратором «Пальмиры» от известного ведомства. Во всяком случае, когда мне пришлось растаскивать кучу-малу, спровоцированную Медведенкой, убедился – при всей жирности и псевдонеуклюжести боцмана с торгового судна боец он еще тот. Драка-махалово удалась тогда на славу – и посуда вдребезги, и мордой об стол, и кровянка. Мишаня Грюнберг, покойничек, врезался тогда в самую гущу порядок навести – только и стриганул ногами, невольное сальто сделал, попав под руку дяде Ване. А Мишаня Грюнберг не из слабаков был, пусть и говнюком оказался в конечном счете. Я-то вмешался, утихомирил разгулявшуюся публику. И Медведенку утихомирил, но по-хорошему – взял на прием, обозначил и шепнул укоризненно: «Дя-а-адя Ва-аня!». А он мне контрприем обозначил, но не провел: «Спок, Шурик, спок!». Такой… будда – классическая фигура сенсея. Зачем боцману приличное владение наукой рукопашного бой – не на «Потемкине» ходит, не к подавлению бунта готовит. Да он и не скрывал принадлежности к известному ведомству. Настолько не скрывал, что создавал впечатление: врет! И советником тайным Хошимина он состоял, и в форме вьетнамского ополченца Кампучию прошел, и патрульных гвардейцев в Уругвае на хрен посылал (К слову! Большому и малому боцманским загибам Медведенко меня и обучил. Тем самым, которые я не к месту и не по адресу употребил… Марси… Надо бы Марси отзвонить. Пока не заснул!). Да, так вот настолько нагло он врал, что верить его байкам мог разве что ребенок. Ан заваливался в «Пальмиру» с чемоданом долларов и швырял их направо-налево пачками. Где взял? В опустошенном городе Пном-Пень набрал. Полпотовцы уже сбежали, но никто другой еще не вошел, если верить Медведенке, он первым был, вот ведь чемодан долларов! Раздарил, куражась, всем и каждому – бумажки… А через неделю снова объявился: верните, у кого сохранились! На кой тебе, дядя Ваня? Да я, дурак старый, выяснил: нумизматы за каждую такую бумажку червонец дают! Это ж сколько я червонцев разбросал!.. Ну-ну, весь наш персонал по-тихому к нумизматам побежал, а те их отослали к м-матери. Медведенко, одним словом! Советский боцман с фигурой сенсея и типично русскими выкидонами – как в «Национале».

«Националь». Застрял как-то Медведенко в Москве – при деньгах, в большом подпитии. Ночевать оказалось негде. Стар я, рассказывал, блядей снимать на вокзале. Короче, двинул нахально в «Националь», вложил в паспорт тысчонку и протягивает администратору (халявщик беспощадный, но щедрый, когда при деньгах!): мне, говорит, всего на одну ночь. Дева-администратор глазками на тысячу загорелась: «Ой, не знаю, как и быть. Все занято. Есть, правда, люкс. Но туда завтра должен въехать камерунский фирмач… Ладно! Вот ключ, но учтите – завтра ровно в десять утра, не позже, вы оттуда потихоньку спускаетесь. Не подведете?». Ни за что! Паспорт-то у девы, да и в Москве пик антиалкогольной свирепости, а Медведенко пьян, как… как Медведенко! Ну и, рассказывал, беру ключ, поднимаюсь. Открываю, и первая мысль: «Так нас, бля, фраеров и надо учить!». Комнатуха в два квадратных метра с потолком в те же два метра. Банкетка, швабра, ведро, выключатель отсутствует. И к деве не вернешься для скандала – вытурят на улицу и паспорт не вернут, что я, не знаю их, что ли?! Всю ночь проворочался на банкетке. Я ж как свиноматка, а банкетка ма-аленькая. X- холодно!.. Утром очухался – пить, умру! Где здесь хоть ведро? Пощупал окрест, наткнулся на ручку какую-то – открылось. Мать-мать-мать! Свет! Цвет! Простор! Пять комнат! Потолок для жирафы! Три кровати! Две ванны! Два биде! Ковры! Холодильник! А в нем водка-коньяк-джус-боржоми! Ясно, нет? Я вчера не в ту дверцу сунулся, в подсобку попал, где уборщики инструмент свой хранят. Мать-мать-мать! На часы глядь! Полдесятого! Что можно успеть за тридцать минут? Главное, опаздывать нельзя – действительно заявится иностранный фирмач, тут-то меня под белы ручки спровадят в ментовку. Ну, я – к холодильнику, в обе руки по бутылке и из горла – водка-коньяк-водка-коньяк. Все три постели разобрал, повалялся-побегал-попрыгал на них. На обоих биде посидел, фонтанчики попускал, на ковер плюнул. В общем, натешился. Ровно в десять ноль-ноль выхожу с каменным лицом – уборщик в «моей» ночной комнатухе шерудит. И я ему небрежно: «Э-э, любезный! Уберите номер!». Вот, бля, история!..

Историй таких у Медведенки было неисчислимое количество, и он как герой выглядел не в самом выигрышном свете. Жлоб, скандалист, пьяница, провокатор (кстати, некоторых участников той «пальмирной» общей свары загребли менты на выходе – оскорбляют, мол, своим видом человеческое достоинство! только того и надо было Медведенке, да и ментам… кто знает доподлинно?!) – а вот поди ж ты! Как, интересно, подействовал бы «ВИЛ-7» на российского распустяя Ваню Медведенко?

Однако я – не Медведенко. Хотя и долларами, видите ли, разбрасываюсь (240 баксов в сутки! и не каких-то там кампучийских!), и в роскошный номер, видите ли, никак не заселюсь.

Черт меня дернул заказать апартаменты аж в «Pierre»!

Нет, не черт. Подсознание. Гриша-Миша-Леша ведь лопотали о гостинице, до которой они «довели» московских лохов (другое дело, что за лохов они приняли Головнина-Смирнова сотоварищи). «Пьер»? «Пьерро»? А мне, когда я пальцем водил по телефонной книге в будке, было абсолютно безразлично, какой отель. Лишь бы обеспечить себе убежище от колумбийских детишек крестного папы-Карлы. Ну и по принципу «что-то знакомое» ткнул. Будто в кабаке здешнем, где карта блюд пугает иноязычной неизвестностью (в том же китайском ресторанчике давным-давно, в Чайна-тауне… Марси! Надо все же звякнуть Марси…) – выбираешь хоть отдаленно созвучное.

Вот и получилось, что мы с Валькой Головой – под одной крышей. Этажи разные, крыша одна.

Добрались мы до отеля без особых приключений, просто на удивление! Ночь безлунная, небо обложено. Ливень и хлынул, когда нам до берега метров пятьсот оставалось. Жара все эти дни стояла чисто ашустовская, нью-йоркская. Назрело, прорвало. Все что ни делается – к лучшему. Мы с приятелем – не дядюшки-Черноморы, мы просто под дождь попали, ага!

Я, правда, подумывал направиться к «Русскому Фаберже» – рядышком! Отсидеться, просушиться, да и… прибарахлиться – хозяин-то нынче замурован, и хозяин ли он теперь? А кто новый хозяин, не Смирнов-Головнин? Тем более! Но – такси. Будто нас только и дожидалось. А ноги мне уже отказывали. Валька вздернул большой палец, стопанул. Поехали.

Тебе куда? А тебе куда? Ах, какая неожиданность! Все что ни делается – к лучшему.

Отель действительно шикарный. Поскромней надо быть, Бояров, поскромней. Угол Пятой-авеню и Шестидесятой стрит. Йтальянистый Метрополитен-клаб и тут же – небоскребный отель с верхушкой типа шатра. Нет, не догоним Америку и не перегоним… Он, отель, небось, аж в тридцатых годах построен, а в Совдепе и в девяностых предел мечтаний и взлет архитектурной мысли – «Космос» на манер растянутого аккордеона… Эх, помнится, гуляли мы с Камилем Хамхоевым и с ребятами из сборной в «Космосе»! Внутри-то там ничего, вполне уютно…

Ну да и тут внутри уютно. – Мистер Боярофф? Вам пакет. Доставить в номер?

Мне? Пакет? Ах, да! Одежка! Сам же заказывал.

– Спасибо. Завтра. Утром.

– Мистер Смирнофф? Ваш ключ.

Деликатная вышколенность. Вышколенная деликатность. Видок у меня после всех сегодняшних злоключений мало соответствует столь шикарному отелю. И вообще! Тишетка, сникерсы, штаны непотребные, все в дерьме каком-то. «Вам пакет». С одежкой – не желаете ли привести себя в порядок? И Вальке: «Ваш ключ»… – рука у него снова плетью повисла, а второй рукой он эту «плеть» непроизвольно придерживал… – ключ от номера изящно был опущен в нагрудный карман пиджака. (Да, это вдвойне-втройне удача, что существует у людей Конторы рефлекс «без пиджака ни шагу!»- и простреленное плечо укрыто от посторонних глаз – дырочка? за гвоздь зацепился! – и ключ есть куда сунуть, не вынуждая джентльмена к болезненным телодвижениям. Счет оплачен, остальное – личная жизнь.

Лифт. Валька назвал свой этаж. Я промолчал. Демонстрация взаимного доверия: уж номер ключа профи Головнин (таки Смирнофф!) засек, как и я, впрочем, засек номер его ключа. Без слов ясно – мы сначала к Вальке. Хотя бы для того, чтобы дверь открыть. Как не помочь обезрученному собрату по Афгану! Заодно понюхать чем пахнет…

Запашок у него в апартаментах был казарменный. И порядок тоже казарменный. Только не солдатская казарма, а офицерская. У солдатиков-то если и воняет, то сапожным кремом, мастикой, портянками и поллюцией, а порядок у солдатиков идеально-уставной, иначе пожалте зубной щеткой сортир вычищать! Офицерье же распрягается вовсю: вонь перегарная, одеколонная, колбасно-копченая, табачная, конопляная, блевотная. Порядочек же в номере Смирнова-Головнина был такой, будто полдюжины Медведенков здесь тешилось, стремясь уложиться в полчаса. Бар-дак! И, естественно, картонка-табличка снаружи: «Please, Do Not Disturb!». Не лает, не кусает, а внутрь не пускает – у нас в Америке, в отелях такая табличка понадежней любого замка. То-то! Личная жизнь.

Посреди всего этого бардака мы с Валькой и сели. И я сказал: «Говори!». Старший сказал, сенсей распорядился. Валентин Сергеевич Головнин и посвятил меня во все вышесказанное.

Когда же я подскочил от возмущения (так вроде правдиво все изложил Валька Голова, и вдруг – он не имеет отношения к Конторе!!!), собрат по Афгану и проорал диким шепотом: «Ты до сих пор не врубился?! Я ж тебе рассказываю-рассказываю!».

Он же мне рассказывает-рассказывает: за все время не было ни единого провала при переправке «золота партии», а нынче – случилось… Гриша-Миша-Леша, Бояров, полиция. Это – звон. Откуда он – резидентуру не интересует, но волнует. Кто виноват? Головнин. Что делать? Загасить звон, лечь на дно. С чего начать? С ликвидации: Гриши-Миши-Леши, Боярова и… Головнина.

Он же мне рассказывает-рассказывает: Контора жертвует агентами при малейшей «засветке», из мешка могут вытряхнуть в любой момент! Головнин-Смирнов и сюда бы ни за какие коврижки не вернулся, если бы… если бы здесь оставались пусть самые расчудесные, но лишь коврижки. Ясно? Нет?

Он же рассказывает: дипвализы набиты под завязку! Не здесь, естественно, а в… в надежном месте. Но «ключик» от надежного места – здесь. И что это за «ключик», знает только Головнин, которому и поручено вручить груз «товарищу Павлу». Но вот стоит ли?

Он же рассказывает-рассказывает: там, за Океаном, в Совдепе творится НЕЧТО. Никто толком не знает, что? Но НЕЧТО. Головнин чует – жареное! Будь нынешняя ходка благополучной, майор Головнин, может, и вернулся бы на Родину. Однако есть ли смысл совать башку для очевидного откусывания, если… Да и на руках сумма приличная. Ты не представляешь, Саша, насколько приличная. Любые деньги когда-то кончаются, но если их по умному вложить, то… И «Русский Фаберже» тоже не тележка с «горячими собаками», «Русский Фаберже» даст такую прибыль!

Он же рассказывает-рассказывает: Перельман свое отыграл, а Степан Сергеевич Смирнов приказал срочно свернуться, фирму приказал передоверить указанному Смирновым лицу. Лицо же это – пока тайна. Даже не столько коммерческая, Саша, сколько жизненно важная для того самого лица. Перельман один-единственный знает имя «преемника» (ну и Головнин, разумеется!), нынешней ночью Перельман сыграл бы в «кубик», а «Русский Фаберже» перешел бы к… к частной фирме, ничего общего не имеющей с КГБ, разве что в прошлом, но отныне не желающей иметь ничего общего с Конторой.

– И вдруг вместо этого жиденыша-стукача являешься ты, черт бы тебя побрал! Где Перельман, Саша? Или ты его… Сам?..

– Сам. Я его… сам, – блефанул я. Не стал ведь собрат по Афгану уточнять, что – сам? Я Перельмана сам… запер в… надежном месте.

– Вот и отлично! – заключил Головнин. – Мы поладим, Саша? Мне кажется, мы поладим, а?

Я промолчал. Но утвердительно. Так он истолковал мое молчание. Ну-ну. Каждый судит по себе. Но – это моя жизнь.

Протянув паузу, я как бы посторонне сказал:

– Пойду-ка посплю. Глаза слипаются.

– На ход ноги? – предложил напарник (ему мнилось, что я уже напарник), вытрясая последние капли «Джи энд Би», которую мы усидели за беседой в ночи. Мол, выпьем и тем скрепим уговор, что намного дороже денег. На кого теперь полагаться Вальке Голове, как не на Сашку Боярова! На кого теперь полагаться Сашке Боярову, как не на Вальку Голову! Отверженные. Хм, Гюго.

– Давай! – согласился я. Опять же пусть он толкует последний непроизнесенный тост как угодно, но «Джи энд Би» был, есть и останется моим любимым горячительным, а тост… непроизнесен. Выпьем!

Я встал, стряхнул несуществующие крошки:

– Один не боишься оставаться? – из светской вежливости поинтересовался. Мы же не гомики, чтобы вдвоем в номере ночевать. Не гомики, и не совки, которым эка диковина переспать с однополым существом, запершись и обезопасив себя категоричным-нерушимым: «Please! Do Not Disturb!».

– До утра! – попрощался Валька, дав понять, что не боится оставаться один, даже если неожиданно нагрянут те, кому картонка-табличка не указ. – Уже пол четвертого. Спать нам от силы часов пять осталось. Спокойной… ночи. День будет трудный.

– Ага! – я чистосердечно зевнул и как бы невзначай: – А мне еще… а-ау-уа… – мол, дела-делишки.

Бытовыми необязательными репликами мы микшировали «громкость» событий минувших и грядущих. И уже на пороге, в спину он достал меня необязательной репликой, тоже сквозь зевок:

– Только рыжей не звони. Мы… а-ау-уа… всех наших слушаем…

Я машинально кивнул, даже не оборачиваясь, прикрыл за собой дверь с легким щелчком, пошел-пошел по коридору к лифту, надавил на кнопку вызова. Это как шальная пуля – заполучив ее, продолжаешь бежать и вопить «ура!», а метров через двести вдруг ноги подкашиваются, все кружится, и мысль: «Неужели!».

Последняя мысль.

«Рыжей не звони». Я знаю только одну-единственную рыжую, которой бы позвонил, сам пообещал: ОК! ЗВОНЮ! Валентин Сергеевич Головнин отсоветовал. Он, выясняется, тоже ее знает. И знает чуть больше, чем я. Он, конечно, ждал от меня, что я, будто в дурной мелодраме, подскочу, вытаращу глаза и стану допытываться подробностей. Он ждал от меня, что я вернусь, как только до меня последняя фраза в спину дойдет. Я не вернулся. А может, он и не ждал моего возвращения – иди, Бояров, отдыхай, ворочайся-мучайся, утро вечера мудреней, завтра придешь к Вальке Голове за милую душу: если не прельстила перспектива дележки умопомрачительной суммы, то помрачнение ума на почве коварства-и-любви так или иначе приведет обратно к собрату по Афгану за дополнительной информацией.

Сбрендил Валя? Вряд ли. «ВИЛ-7», разумеется, мозги отмораживает. Парней под воздействием «вилки» так и кличут: отмороженные. Но воздействие это не вечно. Уже в номере отеля Смирнов-Головнин был в уме-здравии. Говорливость его объяснима не только «вилкой», но и вполне трезвым расчетом: все отходные пути майору Конторы отрезаны, кроме кривой дорожки, по которой он предложил бежать вместе – а будучи давно и неплохо знаком с Бояровым, Валя Голова отдает себе отчет, что Бояров не впишется в тему, пока не овладеет разумной и достаточной информацией о ней. Шаг вперед, да… но с открытыми глазами.

Когда не знаешь, что делать, делай шаг вперед. Так я жил.

Когда не знаешь, что делать, не делай ничего. Так напутствовала Марси. В противном случае понаделаешь глупостей.

А черт разберет, звонить – глупость? Или не звонить – глупость. Выслушай женщину и сделай наоборот. Выслушай кагэбэшника и сделай наоборот. Ну дозвонюсь – что скажу? Полчетвертого утра! Ты не спишь? А я-то думал, ты спишь. Ты слушаешь? А кто еще нас слушает? Или попросту: Марси, ты не агент ли КГБ? Нет? Ну слава Богу! А ты мне правду говоришь?

Конечно, нет! Какого, собственно, иного ответа мне ждать?! И в том случае, и… в другом. Каков вопрос, таков ответ. Марси – специалист по вопросу. Бре-ед! Она же коренная американка, ирландская кровь, до седьмого колена! Предками своими гордится – солдатами удачи, «дикими гусями», перелетевшими через Океан из Англии в незапамятные времена! М-мда, мисс Арчдейл. Дикие гуси. Летят. Гуси летят, Бояров… Спокойней! Она и по-русски только «алкач» выговаривает. Впрочем, Ким Филби тоже не в Рязани родился, стопроцентный англичанин – а поди ж ты…

Лифт был пуст. Я поднялся на свой этаж. Этаж был пуст. Отомкнул номер. 1703. Номер был пуст. Роскошный номер, на зависть любому Медведенке. Горячий душ, полный напитками холодильник. Я был пуст. Пуст и гол. Спать. Если получится. Получилось. Необъятное лежбище. Еще и с балдахином. Белый атлас. Сюда бы Марси… Хотя объявись сейчас и здесь Марси, я бы, вероятней всего, осрамился. Которые сутки без сна? Третьи? Спать. Утро вечера мудреней.

Мудреней? Или мудрёней? Поутру все вопросы, которые я вместе с головой упрятал под одеяло (детский атавизм), пробудились, закопошились, запросились наружу. Поднял меня Валька – звонком: пора!

– Ты у себя? – осведомился Валька.

Идиотский вопрос, для проформы. Нет, я не у себя! И это – не я! Чего б тогда уточнял! Хотя… насыщенность последних нескольких суток вынуждает проверяться даже у самого себя: где я, кто я? Верней, за кого меня держат? И кто держит?

– Полчаса у меня есть? – спросил я тоном, допускающим только утвердительный ответ. – Я спущусь.

– Только полчаса и есть, – обрадовал Валька. – Я поднимусь. И… не дури.

Вот это он добавил зря. У нас с ним могут быть разные представления о дури. Мы с Валькой вчера невольно выступили сиамскими близнецами, братья-то братья, но роль старшего брата я Головнину не поручал. Пусть он считает: мы поладили. Но я ему ничего не обещал. Полчаса. Дурить на манер Медведенки не стал, но порцию бурбона принял – мозги прочистить. Ковер не заплевал, но попрыгал по нему вволю – мышцы размять-разогреть. Глянул на кучку мокрого дерьма в изножье кровати – бывший мой наряд. Бывший, потому что пальцем не притронусь – а подать Боярову в боярские хоромы боярскую одежку. И завтрак подать! Подавитесь своим пориджем, мяса кусок подать! Да, и «Джи энд Би» подать! А то меня выбор напитков в холодильнике не устраивает, бурбон воняет! Бутылку, бутылку! Да, целую!.. Еще бы слесаря вызвать – браслетку на щиколотке распилить, саднит, зараза! Ну да как-нибудь сам. Как, кстати?

Так что первые четверть часа из отпущенных мне тридцати минут я вроде не дурил. А потом…

Наверное втрескался Бояров по самые по уши. Впервые. С кем не бывает. И со мной случилось. И без всяких сантиментов следует признать – втрескался. Ибо чем еще объяснить, что в головенке оба полушария затеяли этакое перетягивание каната: звони! – не вздумай! Знать хочу! Знать не хочу! Притом без всяких сантиментов следует отметить: не для удовлетворения любопытства, не для заполнения логических пустот, а ради душевного спокойствия, которое… вряд ли наступит. Сомнения гложут. Любое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. А я обвиняю Марси? Н-нет. Но – сомнения. И я просто хочу ими поделиться со специалистом по вопросу. А хочу ли я этого? При сложившихся у нас с Марси отношениях любое сомнение будет истолковано не в пользу сомневающегося, обвинителя. Паршивец Головнин! Чему-то их все же учат. Разделяй и властвуй. Примитив, но безотказный. И ведь не впервой. Помнится, в питерской больничке, когда Контора раскручивала меня по поводу убиенного-отравленного кагэбэшника, Валька сочувственно-иезуитски переспросил: «Постой-постой! Чью… м-м… девушку?». Фокус не удался, не рассорились мы, я и Серега Швед, но причина была тривиальной: мне по большому счету на тезку-Сандру к тому моменту было… э-э… как там любит выражаться Лев Михайлович Перельман? А что касается Марси – ее я действительно готов розами засыпать. И без, спаси-сохрани, предварительного действа. Но майор Конторы предупреждает: «Мы всех наших слушаем».

Ну и слушайте! А что я такого сказал:

– Это я! – не представляясь, лишь только трубка была снята. – Я в отеле…

В каком отеле, не успел… Марси перебила. То есть не Марси, а ее голос:

– Это автоответчик. В вашем распоряжении тридцать секунд. Если не затруднит, укажите время вашего звонка. Спасибо.

Пожалуйста! Я рефлекторно глянул на «сейку» и бормотнул со зла кретински-торжественным тоном питерской автоответчицы: «Восемь часов, двадцать две минуты!». С автоответчиком мисс Арчдейл говорит автоответчик мистера Боярова, на хрен! И с нажимом повторил:

– Эт-то я!

Если Марси все-таки дома, то отзовется, – тогда обменяемся подробностями. Если она действительно в отсутствии, то незачем автоответчику знать… особенно если «слушаем». Ну?! Отзовись! Ну?!

Стук в дверь. Ухо не сразу восприняло – звуки в телефонной трубке были важней. Но снова стук.

– Кто?!! – проревел я через всю огромную гостиную.

Чье-то робкое неразборчивое лопотанье.

Я положил трубку рядом с аппаратом. В четыре бесшумных маха преодолел расстояние до двери. На всякий случай, вжался в простенок (жизнь, черт побери, заставит куста остерегаться!) и еще раз недовольно-сонно рявкнул:

– Кто?!

– Ваш пакет…

Тьфу! Не раньше, не позже! Сейчас, момент! Я сунулся в ванную – полотенце. Обернул вокруг пояса. Отомкнул. Впрочем, на всякий опять же случай занял прежнюю позицию – в простенке. Рука от плеча – тай-до. Если не понравится мне гость, приложу дверью – покойный Мишаня Грюнберг на том свете э-э… еще раз помрет. От зависти. Я, знаете ли, поумнел со времен первого «транзита», я теперь сам хоть кого дверью прихлопну.

Тень из дверного проема упала на ковер. Несуразная: две ноги, а выше – нечто угловато-продолговато-квадратное. Шагнуло с бумажным шуршанием. Я пропустил гостя: да, посыльный. Он обеими руками пытался удержать очень большой пакет-сумку со свертками. Одежка прибыла, мистер Боярофф!

– Поставьте на ковер! – распорядился я хрипло (дыхание-то сдерживал в ожидании «сюрприза», пронесло, посыльный как посыльный).

Он вздрогнул от неожиданности. И так почти никакого обзора – носом в пакет, который выше макушки, да еще и гангстерское хрипенье в спину.

Я кашлянул, размягчая голосовые связки, и, покидая щель между дверью и стеной, миролюбиво повторил:

– Поставьте, поставьте.

Покидая? Но не покинув. На ход ноги, называется! Ход ноги полностью не получился. И миролюбие мое не встретило взаимности. Поставить-то он поставил, но тут же из пакета выхватил здоровенный «ствол» и вполоборота нацелил мне в лоб. Здра-ась-те! И вам тоже здрасьте! И вам! Говорю же: не получился ход ноги – из простенка-то я выскочил (действительно поумнел! дверью меня нынче не оглоушат в манере раннего Грюнберга, но…), но из коридора, с порога ткнулся под лопатку еще один «ствол». И тихая команда:

– Руки за голову! Вперед!

Хоть по-английски, и то замечательно. Я под прицелом двух «стволов» прошествовал в гостиную. Нет, не двух, а трех «стволов». Третий бравый парень тоже ступил из коридора в номер и щелкнул замком, остался там же, в моем недавнем простенке. Тот, что был у меня за плечами, «заплечный», довел до середины гостиной и сказал: «Стоп». Тот, что притащил пакет, «посыльный», пятился-пятился, соблюдая дистанцию и не спуская с меня глаз… то бишь глаза, черного и бездонного глаза крупнокалиберной «пушки». Он, «посыльный», допятился до оставленной мною телефонной трубки, поднес к уху, кривенько ухмыльнулся и вернул ее на рычаг. Я стоял столбом. Полотенце сползло, упало. Вот хреновина! Да уж, хреновина! Пардон, конечно, однако психофизические реакции еще изучать и изучать. Деликатно выражаясь, произошло восстание плоти. Вообще-то объяснимо. На краю гибели организм вдруг мобилизует самые неожиданные резервы – у висельников, у кончушек-погорельцев… того самого… любой морж не конкурент, заплачет и уйдет, где уж нам уж!

Кривенькая ухмылка «посыльного» доползла аж до уха. С-скотина! Фебрила пальцем деланный!

Но видать, и в самом деле ощутил Бояров себя на краю гибели, если так… Это вам не шутка – стоять мишенью «для двух пистолетов с оркестром» в чем мать родила. Даже еще обнаженней. А то бы я в рубашке стоял. Потому что родился в ней. До сих пор жив – значит, в рубашке родился. Но очень и очень захотелось быть живу не только до сих пор, но и от сих. Эх, будь малейшая возможность, секунда, эффект исчезновения – больше не надо! Я бы рискнул закрутить тут такую карусель – Медведенко со своим «Националем» музейным хранителем показался бы, пыль с экспонатов сдувающим! А просто для сохранения имиджа, из оскорбленного самолюбия, в конце-концов! Да, соображаю, что никто иной явился по мою душу, как ФБР. Больше некому. Будь они кагэбэшниками, стрельнули бы с порога и делу конец. В конце-концов… Головнин не управился, Лихарев проморгал – найдутся комсомольцы-добровольцы, у НИХ незаменимых нет. Однако – ФБР?! Пр-редъявите документики! Мы не в Совдепе, мы в свободной стране, я почти гражданин этой страны! Это моя жизнь! Никто не имеет права тыкать под лопатку ствол! Предъявите! В чем провинился?! Предъявите обвинение!

Догадывался я, само собой, в чем провинился. Вчерашняя разборка в ангаре кончилась для фебрил ничем: то есть взять они могли только Лихарева, а он и так давно взят – Головнин же ушел, а с ним Бояров. С Лихарева станется, он им по доброте душевной всех собак навешает на Боярова: Головнин – майор, Бояров – капитан. Уж кому знать, как не Лихареву. Более того! Бояров – полковник, особа приближенная к резиденту. Проверяйте! Только сначала поймайте. Он, Бояров, станет вам байки травить, мол, избрал свободу, мол, живу я здесь, мол, КГБ – злейший недруг, а ФБР – лучший друг. Да-а? Чего ж тогда он вчера бежал от друзей? Ладно бы – в одиночку, так ведь утащил за собой ценного фигуранта, из-за которого все и затевалось! С Лихарева станется… А проследить до гостиницы – как? Да хоть бы и такси. Не слишком ли ко времени и к месту желтая колымага подоспела? Довести-довезти до отеля и сдать по цепочке, отследить: куда они, оба-два, денутся! А остаток ночи посвятить оперативной разработке: решено, берем утром тепленькими. Никуда мы не делись!

И вот что! Держат они меня на прицеле и безмолвствуют в ожидании Вальки Головы – он ведь должен появиться. Тут- то – с поличным. Не знаю, не уверен, прослушивался ли головнинский номер (это вам не Совдеп, разрешение запрашивается чуть ли не у Конгресса), но даже если и нет, то додуматься несложно: фигурант с риском «засветки» все же возвращается в отель, значит, ему что-то там нужно извлечь- забрать, значит, его самого нужно извлечь-забрать аккурат на выходе из номера, и лучше всего – при встрече с особой приближенной к резиденту. А чего, действительно, обшаривать-простукивать стены в поисках неизвестного – это не известное майор Головнин сам принесет. Тут-то – с поличным. Руки за голову! Обыскать! Ну меня-то им непросто будет обыскать как раз по причине м-м… простоты: гол как сокол, и хрен вам всем. Я непроизвольно хехекнул, невзирая на серьезность (но ведь и анекдотичность!) ситуации.

«Посыльный» чуть пошевелил пистолетом, пригрозив: «Тс-с-с».

В дверь – стук.

Они не стали спрашивать: «Кто?». Они ждали визита, потому тем более не стали спрашивать – чтобы не спугнуть чужим голосом. Третий из них, «привратник», отворил… Он бы и ткнул пистолет в спину новоприбывшему, но: «Ваш завтрак, сэр!».

Ах, какая неожиданность! Предусмотри они эту неожиданность, усадили бы меня в кресло, накинули бы поверх плед, а «стволы» попрятали бы в карманы, продолжая, впрочем, держать Боярова на мушке. Или в ванную бы затолкали – с сопровождающим (хотя – рискованно, одного-то конвоира я бы как-нибудь в ванной уломал, мои способности по части уламывания им известны, судя по осторожной дистанции, соблюдаемой фебрилами…), не так ли? Не так, не предусмотрели. Успели попрятать оружие по карманам – и ладно. Несколько секунд у фебрил было – гостиничный халдей вкатил перед собой тележку, уставившись в нее же, сгорбившись, не отрывая глаз: не расплескать бы, не просыпать. Картинка перед халдеем открылась кретиническая и весьма непристойная, когда он таки поднял голову: трое сурово одетых мужиков, а посередке – первородный голыш-Бояров. Джентльмены так развлекаются? У богатых свои причуды. Эксгибиционизм? Геи? Халдей обалдел, видать по физиономии. И еще кое-что видать – по физиономии. Мне видать…

Для фебрил визит халдея был сюрпризом, но и для халдея присутствие в номере кого бы то ни было, кроме хозяина, тоже сюрприз. Не ожида-ал! А физиономия у халдея желтовато-смуглая, глазенки-щелочки. Мало ли латины в многонациональном Нью-Йорке! Но! (В экстремальных случаях я соображаю на удивление быстро, а именно такой случай выдался!) На тележке – кофейник, тосты, баночка джема, яйцо в подставке, а также нечто, накрытое серебряной крышкой (поридж? чтоб не остыл?). Традиционный завтрак. Я-то славен тем, что нетрадиционен. Я просил мяса кусок и бутылку «Джи энд Би»! Под крышкой мясо? Запах был бы. Запахи в Америке иные, нежели в Совке – мне пришлось почти год адаптироваться, привыкать: еда не безвкусная, а просто иная, и запахи у нее иные. Однако овсянку с мясом не перепутаю. Да и сдается мне, отнюдь не овсянка под колпаком-крышкой. Запахло жареным – и не мясом. Теплый пистолет, воспетый Ленноном.

«Ты покойник! Ты мертв!» – посулили вчера красавцы- мерзавцы сеньора Виллановы. Оперативно они меня вычислили! Только не предусмотрели специфических гастрономических вкусов обидчика. «Завтрак заказывали, сэр?». Было дело. Но не такой. Надолго ли подставной халдей опередил натурального?

Я сосредоточил мышцы и мозги. Сейчас случится и начнется. Счет – на секунды. Что-либо разъяснять фебрилам бессмысленно – для них подобное меню к завтраку привычно и подозрений не вызывает, для них важен иной гость, спасибо за доставку, пошел вон, не спугни нам кагэбэшника. Мавр сделал свое дело? Можешь идти! И побыстрей!

Мавр своего дела еще не начинал. И не мавр, колумбиец. Ему отступать некуда – поручение крестного папы-Карлы! Трое лишних? Придется выполнить и перевыполнить. И отложить на потом – никак. Уйдешь ни с чем, а «овсянка» тут же обнаружится под колпаком – и ведь не прихватишь поднос с собой, мол, ай ошибся номером, в соседних апартаментах еще более проголодавшийся сэр, сэр! Ищи-свищи потом удачного случая… Жертва предупреждена.

Я и так предупрежден, в отличие от фебрил – они в первую очередь попадут под огонь, хоть и не ради них затевался «завтрак». Причина проста: я гол, как на медкомиссии, следовательно, безоружен… федеральные же агенты специально и неплохо натасканы, еще вопрос, кто раньше выстрелит – псевдохалдей или они. А под перекрестный огонь мне ну абсолютно не хотелось попадать. Потому я выглянул сквозь стекло, в окно – без особых иллюзий, машинально: выше только небо, а внизу зелень Центрального парка с поблескивающей монеткой-лужицей – озерцо, одно из многих и не самое обширное, не Резервуар. Ну да будь это и Резервуар, все равно и пробовать бы не стал, я – кто угодно, только не суицидент. Портьера, впрочем, сгодится. Как только, так сразу. Внимание фебрил невольно отвлеклось на псевдохалдея. А тот копошился с завтраком, раскладывал вилки-ложки-ножи, оттягивал момент.

Вот он взялся левой (левой!) рукой за ручку-загогулину на крышке-колпаке. Миг!

Да, теплый пистолет. Дальше все пошло параллельно и, слава Богу, не пересекаясь. Я дернул портьеру, сорвал ее и швырнул в желтовато-смуглую физиономию халдея папы- Карлы. Еще секунда – эффект исчезновения, мое тело – кувырок-бросок – пролетело по воздуху и впало в спальню. К тому моменту подставной халдей успел пальнуть в «посыльного» и – дуплетом, валясь на пол с оборотом – в «заплечного». «Посыльного» отбросило к окну, стекло лопнуло (пуля навылет), осколки рухнули вниз, а следом и вместе с ними беспорядочно отправился и сам «посыльный». Я от всей души пожелал ему летной погоды и удачной траектории: при некотором везении есть шанс спланировать в монетку-лужицу, хотя… с пулей в груди… У «заплечного» же голова просто раскололась с брызгами. Чему-то и фебрил учат: и «посыльный», и «заплечный» успели выхватить собственное табельное оружие. Правда, применить все же не успели. Жутковатое зрелище – безголовый «заплечный», медленно (медленно!) опускающий пистолет, зажатый в обеих руках.

– Carajo! – крикнул халдей, ослепленный портьерой, и тут же сорвался на поросячий визг. – Huevos! Huevos!

«Привратник» тоже успел выхватить табельное оружие, да еще и применить. Он выстрелил в уже лежащего халдея, угодил аккурат в пах. Халдей в корчах героически произвел еще один выстрел и только после этого вцепился в причинное место, не переставая визжать: «Huevos! Huevos!».

Что huevos, то huevos…

Ежели по-испански: яйца. Да, лишиться их – маленькое удовольствие. Ежели по-русски, по созвучию: действительно – huevos. Жить халдею оставалось недолго. Визг пошел на снижение, в штопор, еще чуть и взорвется последним криком. «Привратнику» и того не оставалось жить – все же попал в него желто-смуглый посланец сеньора Виллановы, грудную клетку будто разнесло в клочья. Что за пули такие были уготованы обидчику папы-Карлы?! Дум-дум?! Или еще те, со смещенным центром? На крупную дичь, на Боярова. М-мда. А мне-то, Боярову, каково! Мне самому настолько huevos – ни в сказке сказать, ни пером описать!

Глава 8

Почему все люди живут как люди, а я…

Только и проблем у меня в последние три года – не прожить, а выжить.

«Выживание в городе». И ведь не в том дело, как ни крути, что род занятий или своеобразие увлечений таковы! Да, швейцар! Да каратэ-до! В нормальной стране – нормально. А хоть бы и тот же Яцек Палкевич! Если сравнить жизненный путь – мой и его – то ноздря в ноздрю!

Я – при «Пальмире» бытовал.

Он – бывший бармен.

Я – сенсей.

Он – обладатель черного пояса.

Я – телохранитель.

Он – телохранитель.

Я нечто такое изобразил, ставшее книжкой.

Он тоже настрочил – «Выживание в городе».

Но Палкевич – телохранитель папы римского, а я – Левы Перельмана.

Но «Выживание в городе»- стабильный бестселлер. А мои «транзиты»- не менее популярны, однако теперь, после первой волны, уже не как чтиво для широкой публики, но как источник информации для весьма узкого круга лиц, коих глаза б мои не видели.

Впрочем, глаза мои толком их и не видят, но объективную реальность этот круг лиц собой представляет – и ощущения н-не самые приятные.

Думал, вот наконец-то заживу иначе. Америка! Иная жизнь, иные впечатления. Хотя… первое впечатление всегда самое верное? Прибыл-то я в Нью-Йорк – а у них День Всех Святых… Да, верно, мое «Заявление понимания» двадцать четвертым октября позапрошлого года датировано – через неделю я и прибыл. Знак свыше – первое впечатление! Кругом рожи монструальные, полупокойники-получерти и каждый норовит подкусить-пугнуть, а то и в дом к тебе норовит вломиться якобы за традиционным подношением, иначе от дома может камня на камне не остаться. Колядки, мать-перемать! Весь город на ушах стоит от мала до велика. Знак свыше! Нет большего удовольствия для местных колядунов, чем неподготовленного человека до сердечного приступа довести. Я, правда, навидался всякого и не просто бутафорского – в тогда родном еще Отечестве – я подготовлен, и тем не менее… ошарашивает. Только и контролируй себя, как бы на прием не взять шутника, имя которому легион. Осрамишься в первый же день! Мол, русские – такие дикие, абсолютно не воспринимают обычаев страны пребывания: ему для-ради смеха дали понять, что сейчас сожрут с потрохами, а он – пяткой вот сюда и ребром ладони вот сюда, и теперь полицию вызывать или как, «лунатик» вроде и не дышит уже, а «зубастик» половины зубов лишился…

Веселая нация! Не пошутишь – так и не смешно. А мне и тому подавно не смешно – с той поры, когда понял: шутки кончились. У них День Всех Святых – раз в году, а у меня нынче что ни день – проблема выживания в городе.

Читал я, читал Палкевича – дельные советы, но они для среднего горожанина только и сгодятся, все-таки не ежеминутно-ежечасно средний горожанин подвергается нападению, это для него – Событие! Для меня же Событие – если хоть на денек оставят в покое. Да я бы, задайся такой целью, накропал собственное пособие «Выживание в городе» для профи… Если хоть на денек оставят в покое! Похоже, не оставят.

Почему я День Всех Святых вспомнил? Потому что выскочили мы с Марси наружу – а там опять маскарад. И какой!!!

Полторы сотни мотоциклистов-мотоциклисток в черной коже по Пятой-авеню. Треск-рык-истерика. Парад. Следом – десяток оркестров, а далее – вообще… Короче, и такая традиция у них тут имеется. Потом Марси поподробней рассказала, в более мирной обстановке…

Двадцать первый ежегодный парад (и действительно – парад, черт побери!) гомиков и лесбиянок.

А чего демонстрируют? Дело-то интимное, сугубо личное, казалось бы!

А солидарность демонстрируют в деле защиты своих прав.

Надо отдать должное, умеют демонстрировать: колонны мужиков (если можно так выразиться) в женском бельишке, колонны бабья вообще без никакого белья (не все, но многие), на тишетках: «Любовь не признает полов!», «Вперед с поднятой головой!», «69»… (малопросвещенных просвещаю: 69 – эдакая… любовь… валетом). Скандируют, галдят! Ну чистый Первомай! Разве вот с трибуны никто не делает ручкой и не подбрасывает призывов-лозунгов, мол, пусть крепнет единство каждого со всеми и всех с каждым! Хотя… демократия прежде всего – потому городская власть не на возвышении, а просто во главе шествия.

Это кто, впереди?

Это? Ах, это! Том Дуэйн, член городской администрации.

Он что, тоже?

Тоже, тоже! У него СПИД, и он гей.

Уникальных вы себе выбираете начальников!

А в чем дело?!

А, ну-ну, все о’кэй! Если в одном только Нью-Йорке такое количество э-э… меньшинств, то не поручусь, что остальных – большинство.

Алекс, как тебе не стыдно! Здесь же со всех стран… съехались…

Хороший вопрос: как мне не стыдно! Мне?!

Ладно, в каждой избушке свои погремушки. И вот еще что! Знай я о столь многолюдном упорядоченном безобразии у подножья отеля, не стал бы угорело носиться по этажам в поисках «кабинки для переодевания». О, мысль! Я бы вполне вписался в своей голожопой первозданности в толпу. Иголка в стоге, лист в лесу, Бояров с «погремушкой» на полувзводе среди тридцати тысяч нетривиальных м-м… организмов под лозунгом «Вперед с поднятой головой!». Ну да в дурном кошмаре такое не приснится! Мы с Марси предпочли затеряться среди зрителей и под шумок запрятаться в «порш». Ох, любят тут поглазеть! Не меньше двухсот тысяч зевак. И никуда на машине не стронешься, пока не пройдут все. Да когда же все они пройдут!

Если и была за нами погоня, то заплутала – слишком густо от людей. А мы успели перебежать Пятую-авеню под самым носом авангарда – чуть не сшиб я… как там его?.. Тома Дуэйна? Я было напрягся – шествие тормознуло, не из-за нас ли? Плохая примета, когда Бояров с дамой под мышкой дорогу перебегает, поворачиваем обратно, братья-сестры! Ан нет. Просто кому-то приспичило провозгласить спич.

– Это еще кто?!

– А? Ах, это?.. Не высовывайся! Подними стекло!.. Это так… Рут Мессинджер.

– При-я-тель-ни-ца? Знакомы?

– Алкач! Она – глава администрации Манхаттана.

– Да-а? А с ней кто?

– Где? А! Не высовывайся, сказала! Это Динкинс. Мэр.

– Ха-арошая у вас администрация!

– Уж какая есть…

– Да ты хоть слышишь, что она, глава ваша, болтает?!

– А что такого особенного она… болтает!

Она, глава, вещала нечто в том роде, мол, рада идти в одной колонне с людьми, которые отмечают в этот день свое право на существование в городе, ставшем великим благодаря гражданским свободам, предоставленным его жителям.

М-мда, свобода. Осознанная необходимость. Неосознанная обходимость. Ну вас всех к бесу! Рожа у меня была гнусная, если со стороны посмотреть. Блуждала брезгливая ухмылка, но взгляд волей-неволей – в нестройные колонны. А куда его, взгляд, денешь, сидючи в «порше», когда движение перекрыто! В общем, лицемерная рожа гостя – пришел, а у хозяев по видаку крутят жесткое порно, и все уже собрались, общаются как ни в чем не бывало, на экран ноль внимания, попривыкли – и ведь никто не выключит, гады! У Марси личико тоже было соответствующее: вроде она гостя и привела, но не предупредила его, что ТУТ в порядке вещей, хотя она ни в коем случае не имеет отношения к ТАКОМУ порядку… Смотрела строго перед собой, изредка косясь, когда я преувеличенно непринужденно интересовался, кто это там еще?! Да-а уж, попали! Из огня. В полымя.

Я, если кто отметил, не большой охотник расписывать подробности быта-нравов-оттенков жизни Нью-Йорка. И правильно! Чего ради расписывать?! Живу я здесь, а не туристом приехал. Все равно, кабы я про свое прежнее житье-бытье в Питере говорил: «Иду, знаете ли, мимо Исаакия, воздвигнутого, как известно, архитектором Монферраном в 1858 году, среди творений которого не менее знаменит Александрийский столп, установленный на Дворцовой площади в 1834 году, выше которого главою непокорной вознес себе памятник, как известно, Пушкин, музей-квартира которого находится неподалеку на Мойке, где и закатилось, как известно, в 1837 году солнце русской поэзии! А иду я в «Асторию» выпить-закусить, курочку попристойней снять!».

Вот и не углубляюсь. Кому надо, тот сам поднакопит деньжат и прилетит полюбоваться на красоты. Но! Нынешнее зрелище, парад этот, столь… столь… Да что говорить, если все местные старожилы вылупились! Ну и я, понятно, вылупился. Прикладное значение орава спидоносцев уже поимела – от слежки-погони нас отрезало – теперь только и остается вылупиться. Но особо высовываться не следует, права Марси.

Только ли в этом она права? Или только в этом и права?

Тутошнее светило Спилберг уж точно прав, прав и прав. Он изрек: «История повторяется трижды – сначала как трагедия, потом как комедия, потом как американское кино. Так оно и есть – но я в этом «американском кино» отнюдь не зритель, а каскадер без страховки, блин! Было, было! И в Питере на меня «стволы» наставляли, и по машине очереди выпускали, и Неву я ночью переплывал, и голяком по коридорам бегал, прихватив даму в охапку. И снова, и опять!

Когда я выглянул из спальни – пальба кончилась, значит пора! – и осознал происшедшее, стало мне худо. Не из-за моря крови – навидался. Из-за того, что кровь эта – агентов ФБР. Нет страшней греха – оказаться причастным к убийству фебрил. Халдей – ладно! Туда ему и дорога. Но трое федеральных агентов! И в руке у меня «томас» (собственно, за ним-то я и нырнул в спальню, хоть какое оружие самозащиты – под подушкой оставил). И окно вдребезги. И грохот изрядный от стрельбы в замкнутом пространстве. Не знаю, сколько всего джи-мэнов задействовано в операции захвата, но даже если только эти трое, гостиничные детективы уже подняты на ноги и вот-вот будут здесь. Времени на раздумья нет.

Я совершил гигантский прыжок – не вляпаться бы в кровь, дурная бесконечность! двойная память, прыжок сродни тому, в мастерской зарезанного Фэда Каширина… Не вляпался, устоял. Вцепился в необъятный пакет с обновками и выскочил в коридор. Пакет служил для прикрывания срама, но даст Бог – он, пакет, то есть его содержимое, послужит для прикрывания всего остального. Я драпал по коридору, прижав уши, – лишь бы никто не встретился, лишь бы никто не выглянул из номеров, лишь бы хоть одна дверь оказалась открытой и чтобы внутри – пусто! Хоть бы и подсобка из байки Вани Медведенко! Нет. Нет. И нет.

Тогда по лестнице! Этажом ниже – номер Вальки Головы! По лестнице, не лифтом. Этой лестницей только при пожаре пользуются, вот у меня как раз тот самый всякий пожарный случай! Надо было благополучно проскочить мимо лифта – до него оставалось метров пять, два прыжка, а там еще два прыжка, еще метров пять и – лестница. Говорю «надо было» потому что он, лифт, как раз бренькнул и засветился кнопкой прибытия. Полиция? Подкрепление джи-мэнам? Здешние детективы? Я уже в полете, боковым зрением поймал начало раздвижки лифта – и вот я по ту сторону. Все! Теперь меня ничто не остановит. Еще прыжок и – лестница.

Да? Ничто? Не остановит?

– Алекс!!! – вот что я услышал спиной. И, конечно, остановился. Круто обернулся.

Марси! Мне ли не узнать ее голос. Я прыгнул назад, к лифту буквально выдернул ее из поля зрения тех, кто был в кабинке, и опять же буквально пронес ее по воздуху – к лестнице. То-то пассажиры-обитатели охренели: лифт раздвинулся, вышла дама, тут ее хвать какой-то Конан-варвар и нету, и – осторожно, двери закрываются! Пригрезилось!

Она вела себя молодцом – ни визгов, ни дурацких вопросов «куда-зачем-в-каком-ты-виде?!». Впрочем, у нее ни минуты не было – за все про все ушло в общей сложности секунд сорок: от момента моего убытия из своего номера до момента моего прибытия в номер Головнина, где…

… где счет времени тоже пошел на секунды. Я прикидывал, как половчей одним ударом вышибить дверь в апартаменты Вальки, но она оказалась открытой. То есть прикрытой, но не на запоре – а у порога полулежал, опираясь спиной на стену, сам Головнин. И был он без сознания. Но жив. До порога он дополз, но не переступил, силы кончились, большая потеря крови.

Пусть первым бросит в меня камень любой праведник, но… не стал я теребить собрата по Афгану, киношно надрывать голосовые связки – «Валя!!! Ты жив!!! Скажи что-нибудь!!!» – и киношно же трясти его за плечи (в фильмах, кстати, принято так трясти тяжелораненных, что из любого здоровенького душу можно вытрясти!). Пульс нащупал – слабенький, но ровный. Вроде бы новых-свежих дырок в Головнине-Смирнове не понаделали, кроме вчерашней, в плече. Она, рана, и кровоточила, закапала все вокруг да около. Но не беспорядочно – дорожки прослеживались. Недосуг мне было размышлять, сам ли он, Головнин-Смирнов, обессилел, а то и друзья-враги поспособствовали. Я всмотрелся в глаза Марси – дышала она бурно, однако если и был в глазах испуг, то не за себя, а… за меня.

– Ты мне веришь? – не до подробных объяснений было.

Кивнула.

– Выйди в коридор и жди. У лестницы.

Кивнула. Никаких там «Врача-а! Полицию!». Молодцом!

Хотя… учитывая ночное прощальное Вальки Головы, вряд ли можно ожидать от мисс Арчдейл особого рвения по части вызова, например, полиции. Она мне верит (кивнула, во всяком случае). А я ей?

Оставшись один (Валька не в счет, он вне игры, он в глубоком обмороке), я раздраконил пакет, разворошил свертки. Я оделся. Белье, рубашка, галстук, костюм, плащ, туфли. Все тик-в-тик. Ага! И саквояж. Будь я в Совдепе, трижды подумал бы, а не пожертвовать ли саквояжем? Слишком у него дорожный вид. Мгновенно бы у выхода поинтересовались: «Съезжаете?». Вдруг постоялец вентиль у душа вывернул для дома, для семьи – уж будьте любезны вернуться и сдать номер! Но здесь… за все заплачено сторицей. Да, съезжаю, не ваше дело, это моя жизнь! Саквояж нужен! И не только для запасных свежих рубашек и прочих покупок – все на себя не напялишь! – но и для паковки в него прежнего, так сказать, оберточного материала. У Валентина Сергеевича Головнина я никаких своих следов пребывания оставлять не хочу почему-то.

Так! Теперь – следы самого Головнина. Говорю же, дорожки прослеживались – свежие, кап-кап: сначала в ванную и уже оттуда на выход, до которого так и не удалось ему… На кой Головнину ванная? Рану промыть? Может быть. Я аккуратно ступил туда – влажно, и розоватая, бледнеющая уже почти до прозрачности лужа под раковиной. Понимаю, если бы он в раковине плескался – натекло. Но ведь нет! Отстойник пропускает: кап-кап. Надо же! На последнем дыхании товарищ майор не рану промывал, а сантехнику пытался починить! Отвернуть отвернул, но завернуть обратно… то ли дыхания не хватило, то ли весь интерес потерял к трудовому процессу. М-мда, процесс пошел – и ушел.

Я проверил – отстойник пуст. Прикрутил так, чтоб не капало. То ли изобретательности не хватает шпионам, то ли они полагают, что новое – это хорошо забытое старое. То ли именно рассчитывают на нестандартность мышления: мол, никто и не станет искать тайники в известных по книжно- киношно-мемуарному опыту местах. Например, за решеткой в вентиляционной шахте, куда на веревочке подвешивается искомое. Например, на дне цветочного горшка, откуда сначала аккуратно вытряхивается растение вместе с землей, прошитой нитями корневища, и куда аккуратно же оно втискивается поверх искомого. Например, отстойник раковины, где скапливается склизкая волосатая дрянь… Отстойник пуст. То есть не было в нем искомого, но и дряни никакой не было. А значит, что-то да было – и недавно.

Головнин сжимал кулак мертвой хваткой. Я не без усилий разомкнул палец за пальцем – да! Три маленьких ключика на кольце с брелком. Брелок – красное пластиковое яблоко величиной с шарик пинг-понга, символ Нью-Йорка. Я сунул ключики себе в карман и перешагнул через Вальку. Вероятно, он очень дорожил ими – даром что в глубоком обмороке, но очнулся на секунду, веки дрогнули, прорезались мутноглазые щелочки, кулак снова сжался, фантомно ощущая ключи с брелком.

– С-с-сань… С-с-сан-н-нь… – просвистел Головнин. Меня окликал, а может, выругался по неискоренимой русской привычке. Не знаю.

Он опять впал в обморок. Ничего. Полежит-полежит, очухается. Это реакция на «ВИЛ-7», похмелье, упадок сил. Иного предполагать я не стал, иначе… только мне и хлопот, что цацкаться с курьером партии, когда с минуты на минуту нагрянут преследователи-ищейки. Ведь преследуют, ведь ищут – следовательно, и сюда нагрянут. Следовательно, Смирнова-Головнина подберут: жить буду? будете, но плохо! А мне абсолютно не хочется составлять в этом смысле компанию Вальке Голове. Меня, в конце-концов, дама ждет!

Если же я ошибаюсь, и преследователи-ищейки не сообразят спуститься в номер Смирнова-Головнина, то все равно его обнаружат рано или поздно. Не поздно. Рано! Защелкнув за собой дверь, я перевернул картонку-табличку: «Please, Make Up Room Now».

Да уж, пожалуйста, уберите номер. А также уберите из номера обессилевшего постояльца. И как там дальше сложится для майора Конторы – произвол судьбы. Нет, произвол – это отличительная черта Совдепа, здесь – будь любезен отвечать пусть и по всей строгости, но Закона.

А мне отвечать не за что. За чужие грехи разве что. Не буду. Мне бы сейчас не ответ держать, а вопрос… Где-то тут у нас «специалист по вопросу»?!

Мы благополучно покинули отель. Мы благополучно сели в «порш». Мы благополучно переждали «парад организмов». И… благополучно не задали друг другу никаких вопросов, хотя они поднакопились – и у нее, и у меня. Но Марси ждала объяснений от меня, а я – от нее. Потому-то мы отвлеченно перебрасывались репликами на тему шествия меньшинств, откладывая на потом главное: кто есть кто из нас?!

Признаться, я по запарке обрадовался, увидев Марси в коридоре отеля. Мол, ага, все-таки была она дома, когда я пытался хоть что-нибудь втолковать автоответчику. Мол, поняла, умница, и примчалась. Но! Я ведь указал автоответчику время звонка. И пусть десять минут, прошедших с той поры, растянулись и вместили чертову уйму событий, но они не перестали быть всего лишь десятью минутами. Даже на крыльях любви невозможно перенестись за десять минут из Гринвича-Виллидж к Центральному парку, к отелю, которого я, кстати, ей не назвал, к номеру, тоже мною не названному: 1703. А значит… А хрен знает, что это значит!

Внешность обманчива. Детскость черт Марси постоянно сбивала меня с толку. О своем отношении к женщинам я говорил и не раз. Но то в Совдепе. Им от меня нужно было не слишком много, да и мне от них. Как-то всерьез не воспринимал. Да простят Боярова здешние феминистки, но… курица – не птица, баба – тоже человек, разумеется. Однако – через «тоже». Сначала – мужик. Впрочем, и не только в Совдепе. Я не говорю о собственных похождениях-отдохновениях в «кошкиных домах»- заплатил и получи. Я говорю о Хельге. Ведь при всей ее могучести и прозападной непринужденности осталась она бабой. Русской. Которой без хозяина как-то неуютно. Помнится, побеседовали, что называется… Еще во Франкфурте. Я в телевизор влип, а она посидела-посидела и: «Делай со мной что хочешь, но я пошла спать!». «Да-да, – говорю, – как же, как же!». «Только делай, делай!». «Что?». «Что хочешь…». Сколь бы ни качала мышцы, а баба и есть – подчиненная. При всем при том, что в английском языке понятие м-м… траха – паритетно, если можно так выразиться. Кто кого подчиняет в процессе м-м… траха – и не скажешь. По-английски, во всяком случае. Паритет.

Феминистки здешние – они дуры. Именно потому, что стоят на позиции расейских мужиков: мы главнее! Непременно надо самоутвердиться за счет противоположного пола. А означает это как раз: слабо… Только замордованный коммунальный совковый мухомор колотит кулачком по столу: кто в доме хозяин?!! Впрочем, это от бессилия, а я не жалуюсь – если и не всесилен, то силен, хозяин, да! С Марси так не получилось. Я было покровительствовать стал – как же иначе! рожица-то почти детская! Н-нет, не то… А что – то?! Трудно… Паритет.

Вот и за руль она меня не пустила. То есть громко сказано: не пустила. Просто села сама за руль и все! И мы двинулись. Куда? В Квинс. Я назвал ей адрес Перельмана. А больше ни звука не произнес. Она – тоже. Этакое понимание с полуслова. А вернее, непонимание в ожидании слов, игра в молчанку – кто первый не выдержит.

Ну-ну! Паритет так паритет.

Вероятно, меня навел на глубокомысленные рассуждения о равенстве полов «парад организмов». Вероятно. И еще рассуждения: наши с Марси личные отношения – личное дело каждого из нас… но как быть с общественными отношениями? А вот я и погляжу, столкнув нос к носу Перельмана и мисс Арчдейл. Ох, не так уж случайно появилась в свое время мисс Арчдейл на пороге «Русского Фаберже»! Буль-Перельман. Очная ставка, известно, лучшее средство достижения-постижения истины. Другое дело – нужна мне эта истина? Эта? Не нужна.

«Мы всех наших слушаем».

Из всех «наших» один Перельман в пределах досягаемости. Буду рад, если истина окажется иной. Но я не страус, чтобы голову прятать, а задницу выставлять! Тьма низких истин мне все же дороже. Тьма тьмущая! Мисс Арчдейл – человек Конторы? Ну и на кой мне жена из компетентных органов? Да и ей на кой муж-Бояров с учетом прошлых и нынешних подвигов? Значит, задание выполнено – и было все лишь заданием. Не хотелось бы мне, чтобы контакт Бояров-Арчдейл оказался заданием, но знать-то наверняка я должен?!

Подъехала она к домику Левы безошибочно. А ведь я никаких пояснений-подробностей не давал. Типа: здесь лучше налево, здесь лучше направо, тормозни. Не впервой мисс Арчдейл бывать у Перельмана, так что ли? Тьма низких истин.

Гляди, Лева, обещал тебе Бояров: «Я вернусь!»- и вернулся. Гляди, Лева, кого я с собой привел! Давно не виделись, СОСЛУЖИВЦЫ?!

Чуть ли не в привычку у меня вошло двери непременно вышибать. Я уже изготовился, опередив мисс Арчдейл метров на пять (хорошо хоть, соображения у нее хватило поотстать, а то и вовсе засветилась бы: понятия, мол, не имею, куда приехали, но пойду поперек батьки!), но вовремя осекся – открыто, то бишь не заперто. Что за новости!

Три новости. Плохая. Очень плохая. И… хорошая.

Плохая: Перельмана в доме не обнаружилось, хотя следы пребывания имелись.

Очень плохая: «запасник» тоже пустовал, хотя и там Лева порядком наследил.

И – хорошая: Марси – не человек Конторы.

Леву волокли будто мешок с дерьмом – из «запасника» к выходу. Надкусанная пицца – «что-нибудь из питания» была расплющена чьим-то каблуком. Будь я криминалистом, тут же отправил бы пиццу на экспертизу – отпечаток! Леву тащил один человек судя по сморщенности коврового покрытия, судя по разбитой китайской вазе. Будь их хотя бы двое, взяли бы за руки, за ноги, вынесли, а тут – волокли.

Я присел на корточки, изучая пиццу, уже протянул было руку, чтобы поднять ее с пола, и услышал голос Марси:

– Не трогай, Алекс.

Из чисто мужского упрямства тронул бы! Но это был не приказ, не просьба это была. Совет.

Я оглянулся – она невесомо скользнула к телефону, взяла трубку через платок. Прыгать? Руки ей выламывать? Рот зажимать? Это – Марси! Нет, не могу. И не хочу. И не знаю что делать. И не делаю шаг вперед. А по ее совету: не делаю ничего.

– Тэрри! – сказала она в трубку. – Я. Да. Верно. И быстро! Да, успею! – и дала отбой. – Алекс, ты готов?

Я? Готов! Всегда готов! Только к чему? К борьбе за деньги Коммунистической партии будьте готовы! Всегда готовы! У них, понимаете ли, внутренняя разборка, неувязочки увязывают, а я, видите ли, должен на привязи послушно ходить?!

– Кто такой Тэрри?! – каменным тоном спросил я. Да, я каменный гость – пришел и не уйду, пока не ответят.

– Не сейчас, Алекс! Быстро!

– Кто! Такой! Тэрри!

– Он из ФБР.

– Да-а? А я – из ЦРУ!

– Алекс! – вот теперь это не совет, и не просьба, и не приказ. Мольба! – Он действительно из ФБР!

– Ладно! Тогда… – я подошел к телефону, взял у Марси платок из кулачка, картинно встряхнул его и, ухватив ту же трубку, картинно, напоказ набрал: 911.

Если Марси – человек Конторы, она должна либо броситься на телефон в надежде оборвать связь, либо она должна ринуться отсюда вспугнутой антилопой. 911 – номер полиции.

Она не сделала ни того, ни другого. Она еще раз поторопила: «Алекс!».

Я дождался ответа и рявкнул оператору:

– Крайняя необходимость!

После чего осторожно уложил трубку рядом с аппаратом, ни в коем случае не на рычаг. Вот теперь: быстро!

Через десяток секунд мы сидели в «порше». Еще через пять секунд мы были в достаточном отдалении от домика Перельмана. Еще через секунду я стопанул «порш» (уж теперь- то я сам сел за руль!) – подождем. Не возражаешь, Марси?

Она не возражала – я приобнял ее весьма тесно. Можно толковать как прилив чувств, можно толковать как пленение. Одно точно – не вырвется.

Достаточное отдаление – это такое отдаление, чтобы не попасть в зону боевых действий, но наблюдать за ними, за боевыми действиями, буде они состоятся.

911 – полиция. Я ее вызвал. А занятая линия указывает местонахождение. Должны прибыть. Кто первый? «Тэрри из ФБР» или полиция? Вот и поглядим, как они друг с другом поладят.

Первым прибыл «Тэрри». И не один. Четверо выскочили из новенького седана, пятый остался в машине. Трое скрылись в доме, один пошел вдоль стены, огибая по периметру.

Минуту-другую было тихо. Потом вдалеке заныла сирена, громче-громче, приближаясь-приближаясь.

Боевые действия не состоялись. Они поладили. ФБР и полиция. То есть нелады, конечно, у них всегда были и будут, но иного рода. Беготни со стрельбой я не дождался. Обменялись фразами, продемонстрировали друг другу знаки отличия и принадлежности. Дальше я глядеть не стал. И так ясно: полиция – это полиция, ФБР – это ФБР. То есть Марси, вызвонив ниоткуда загадочного Тэрри, и в самом деле навела на дом Льва Михайловича Перельмана федеральных агентов.

Хорошая новость: кем угодно может быть Марси Арчдейл, но человеком Конторы Головнина-Лихарева она быть не может.

Я стронул «порш» с места. Здесь мне ловить нечего. А вот меня самого вам еще ловить и ловить! Кому – вам? А всем!

– Ты сделал мне больно… – сказала Марси.

– Кто такой Тэрри? – сказал я.

– Мы занимаемся в одном колледже.

– Чем?

– Отнюдь не тем, что ты вообразил.

– У меня очень богатое воображение.

– Это у русских в крови, да? «Подполье», Достоевский. Винить других в собственных грехах…

– То есть вы с дружком Тэрри, который из ФБР, на досуге читаете Достоевского. Друг дружке. Вслух! А где? В читальном зале Хантер-колледжа? В его служебном кабинетике на Федерал-плаза? Или у тебя, на Макдугал-стрит?

– Не на чердаке! Как, Алекс?

Как-как! Хреново! Сцена ревности мне явно удалась. Да и разыграл я ее почти искренно. Хотя подспудно не столько добивался подтверждения (или отрицания), мол, существует соперник, сколько желал убедиться: этот Тэрри и в самом деле из ФБР. Чувство ревности мне вообще-то чуждо – возможно, из-за весьма высокой самооценки (тут главное – грань между самоуверенностью и уверенностью в себе). Но ревность – повод не хуже любого другого. Вот тебе, Бояров, и воспользовался поводом! Повод обернулся причиной – и, как следствие, теперь мне надо объясняться. Про чердак, про фроляйн-мисс Галински. Не Достоевского ведь перелистать мы туда, на чердак, спрятались! И от кого спрятались?! От Марси?!

И я, признаюсь, потерял лицо. Ненадолго, но потерял. У Марси был вид обманутого ребенка, знающего про обман и замкнувшегося в ожидании ответа («Как, Алекс?») – а уж правду от правдоподобия он, ребенок, отличит безошибочно, нутром. Я и потерял лицо: убедительно забормотал в том смысле, что ничего особенного, что это та самая, которая мне помогала с «транзитами», что у нас никаких отношений, что и на чердак залезали именно во избежание подозрений о каких-либо отношениях, что тогда… ну, тогда… она позвонила домой Марси по собственной инициативе, а я без понятия, откуда ей известно, где меня искать…

Марси действительно отличила правду от правдоподобия, а бормотал-то я правду (при всем неправдоподобии!). Марси сдержанно шмыгнула носом и, как бы в знак примирения, чтоб, значит, никаких недомолвок не оставалось, спросила:

– Имя?

– Да ну! Хельга. Галински.

– Адрес.

– А я помню? Угол Сорок второй стрит и Восьмой-авеню. Там еще такой… такой дом. Девятнадцатый этаж. Номер… Черт знает. Короче, вторая дверь налево.

– Бывал у нее дома?

Тон мне не понравился. Типичный тон ЖЕНЫ, и не американской, а расейской. Я ей – как на духу: имя, адрес, скрывать нечего и незачем! А она – тоном: л-ладно, еще разберусь лично со стервой!

На мгновение отвлекся от дороги, чтобы взглядом укорить мисс Арчдейл (все же не миссис Боярофф, имей совесть!), и чуть было не впилился в хвост трейлеру – «порш» машина скоростная. Чудом заложил вираж, выкрутил и выматерился. Мать-мать-мать! Без боцманских затей, но экспрессивно, по- русски. Тут же снова обрел лицо! Да пошли вы все!!! Не было у Боярова хлопот! КГБ, ФБР, колумбийцы – а тут… Не веришь – не надо!

Надо. Поверила. Русский мат на удивление убедителен.

Мы прибыли в Гринвич-Виллидж. На Макдугал-стрит. Домой. Так получилось, что я, не особо задумываясь, автопилотно правил домой. Домой?

– Он кто?

– Тэрри Коудли.

– Вы…

– Мы друзья.

– Он тебе по дружбе сообщил, что служит в ФБР?

– А это не секрет. Алекс, я же объясняла! Это у вас агенты КГБ скрывают, что они агенты КГБ. А у нас – служба в Федеральном Бюро почетна. Он просто агент – не секретный и не специальный.

– А ты?

– Алекс! Прекрати! Что за чушь!

Чушь? Не пора ли объясниться? Пока затишье…

Затишье после бури. И не исключено – перед бурей. А буря была еще та! Буря чувств. Стоило нам войти и захлопнуть за собой дверь, как – короткое замыкание. Нет, не в электросети – мы оба и взаимно заискрили. Пожалуй, нечто подобное со мной было разве что в достопамятную ночь на Кораблестроителей, когда только проклюнулся первый «транзит» (и клюнул аккурат жареным петухом в зад!), и я бушевал напоследок – мне мнилось, что напоследок, что последняя ночь на свободе. Хотя, конечно, любые сравнения неуместны. Где Сандра, и где Марси! Ночь и день! Но – вот-вот! Оснований для того, чтобы полагать нынешний день последним днем свободы, намного больше, чем в ту (сто лет прошло, не меньше!) ночь.

Да-а, побушевали. Дай мне сейчас команду «Подъе-о- ом!», я не то что в сорокапятисекундный армейский норматив, но и в полчаса не уложился бы – одежку по всей квартире еще найти надо, в кучку собрать, с изнанки обратно вывернуть, отсортировать (где моя, где ее?). Опять же признаюсь, полушария в башке работали автономно: эмоции – да, но и мыслишки на предмет испытания искренности, а заодно и на предмет подчинения себе. Пусть – паритет. Но то по-английски, а мы, знаете ли… да, скифы мы, да азиаты мы.

Искренность, значит? В чувствах Марси искренна (искры! искры!), а как насчет периода затишья после бури?

Да, стоило Боярову ляпнуть, что телефон ему отключили за неуплату (ну, придумал!), она почуяла неладное, отзвонила на станцию – никто не отключал, однако номер не отвечает. Она и приехала – Боярова нет. И говорил с ней Бояров действительно из автомата – у нее же на табло высвечивается, номер не бояровский. Что такое?! Прилепила нейтральную записку, чтобы обозначить: была, буду. Но еще не очень волновалась. Мало ли!.. Но когда вернулась в пять, обнаружила погром, ощутила присутствие Боярова (и не одного, а с кем-то) на чердаке – испытала нечто противоречивое… В полицию звонить? Дверь взломана? А где съемщик? А там… наверху… притаился. И твоя, Алекс, надпись… на двери… ОК! Спросит та же полиция: кто, нацарапал? Вот как раз съемщик и нацарапал. Вы уверены, мисс? Уверена. А если у человека все «ОК!», что ж нас беспокоите? Он для вас кто, мисс? Он для меня – все! Ну и возвращайтесь домой, ждите от него звонка, а мы здесь подождем и, как только он объявится, зададим несколько вопросов. Она хорошо понимает, что Алексу вопросы полиции, мягко говоря, некстати. Да и ей самой выступать в роли неумной истерички как-то… И она решилась посоветоваться с Тэрри. Не потому, что он из ФБР, да к тому же еще и друг-приятель. А потому, что он друг-приятель, да к тому же еще и из ФБР. Ты понимаешь, Алекс?! И он вдруг живо заинтересовался, забросал вопросами про тебя, Алекс.

И по этим вопросам она поняла, что Федеральное Бюро играет в какую-то свою игру. Нет, не именно с тобой, Алекс, но ты каким-то образом – в игре. В игре с кем? Алекс! Я же читала твои… твое… И ты сам рассказывал. Она, может быть, и не директор ФБР, но все-таки «специалист по вопросу», и неумной истеричкой вряд ли назовешь, да? Или назовешь, Алекс?

Не назову, не назову…

Так вот, она далека от мысли, что под каждой американской кроватью прячется агент КГБ, но… учитывая твои же, Алекс, рассказы… Она сделала верный вывод? Она правильно сделала, что позвонила Тэрри Коудли?

Предположим. Хотя не уверен. А Перельман? Откуда ей известен точный адрес антиквара? Да-да, я-то помню ее уверенность при парковке у домика моего бывшего работодателя.

Н-ну-у… она ведь действительно «специалист»- она способна не только составить более-менее ясную картину по вопросам, которые задаются ей, но и встречные вопросы задать и тоже составить картину, даже если ответы уклончивы или просто отсутствуют. А навести справки о месте проживания человека – это в Нью-Йорке проблема, Алекс? Кстати, первый раз она все же промахнулась с адресом, чуточку заблудилась. И наверное – к лучшему. Когда? Вчера. Ночью. Уже проехала дальше, но возвращаться в темноте не стала. Вокруг было… н-нехорошо. Будто кто-то есть в темноте. Мотор выключила и решила переждать. Было страшно. Она даже изнутри хотела запереться, но тут дверцу кто-то распахнул – она чуть не вскрикнула, но чья-то рука рот зажала. А потом она видит – рука Тэрри Коудли, а другой рукой, пальцем, он «тс-с-с!» делает. Так она с ним в «порше» и просидела, пока… пока все не кончилось. Что там у них, у ФБР, кончилось, она не знает – Тэрри не позволил даже обернуться. Но одно поняла – идет Большая игра, и ты, Алекс, в нее втянут. Потом Тэрри отчитал ее за самодеятельность, заверил, что с Алексом все действительно будет ОК, и взял с нее слово – она возвращается домой и больше ни шагу по собственной инициативе.

Ага! Вот, значит, что за машина прошуршала во тьме Квинса, вынудив Леву выглянуть в окошко и таким образом впустить Боярова в дом. Фебрилы, получается, тихарились- высиживали, и вдруг «порш»- шур-шур-шур. Но! Но тогда, получается, фебрилы и вытащили Леву из «запасника», стоило мне рвануть на его «мерседесе» в сторону Рокавей-инлет. Чего ж они примчались после звонка Марси нынче днем, будто для них это сюрприз? Хотя… что я знаю?! Механизм сложный и вроде работает, как часы: внутрь попадешь, ногу сломишь, будь ты хоть сам черт!.. Колесики вращаются в разные стороны, а вот эта хреновина и вовсе непонятно зачем, не говоря уж во-он о той звездюлине. Ан все в строгом соответствии для тех, кто сей механизм запустил. А я в часики влез непотребно, пружину раскурочил – ладно, что не перемололи… пока. Логично. Однако роль Марси не совсем ясна мне вчерашней ночью на подступах к двухэтажному домику Льва Михайловича! С бухты-барахты мчаться на «порше» с Манхаттана в Квинс, чтобы… чтобы – что?! Нелогично!

Да! Но ты же, Алекс, не звонишь и не звонишь, а обещал! Так недолго и вправду превратиться в неумную истеричку! Она же места себе не находила от волнения. Не находила, не находила – и нашла.

Что ж. Эта нелогичность по-своему, по-женски логична и, чего там, я по-мужски был польщен. Однако… лесть – плохое слово, нечестное. Я-то польщен, но Марси – не льстит ли? Навести справки о месте проживания человека в Нью- Йорке – да, не проблема. Но только если он зарегистрирован как адресат, владелец, например, частного домика, Перельман, например, к которому по неплохо проверенным данным рано или поздно нагрянет Бояров. Согласен. А вот определить местопребывание Боярова в отеле и раненько утречком навестить – ну-ка? Нужно крепко подумать, чтобы вообще набрести на мысль: а не в гостинице ли вдруг решил пожить дорогой-единственный? Как, Марси?

Она водила пальчиком по моей руке – приятная щекотка от плеча к ладони, состроила неведомую зверюшку на четырех «ногах»-пальцах и «мордой»-средним пальцем. Зверюшка тыкалась в мою ладонь, понуждая к сотворению себе подобной. Ну, сотворил! Обнюхались «мордами». Ну?! Будем говорить, или будем кукиши строить?!

– Когда ты последний раз ногти стриг, Алекс?

– Многоуважаемый специалист по вопросу! Я бы все-таки хотел услышать ответ.

– А я ответила…

Ответила. И в самом деле, ногти надо стричь почаще. Иначе отметины остаются на бумаге при машинальном отчеркивании чего-либо в телефонном талмуде. Свежие отметины: отель… Она же подъехала на Джамайка-авеню – получаса не прошло. Ближайшая будка от места проживания Алекса – эта. Книга раскрыта. Пролистнула… За полчаса мало ли кто еще из этой будки звонил, но – шанс. Один шанс из десяти. Вряд ли за полчаса десяток прохожих именно сюда устремились и – ну ворошить толстенный справочник! Логично?

Допустим. Попадание. Выяснить, что да, есть такой постоялец и занимает он номер 1703, – проще некуда. Но значит: фебрилы явились спозаранку по наводке Марси. Как, Марси? Тэрри твой, вся эта кодла Коудли – ты навела?

Никого она не наводила. Она сама пришла. Ты, Алекс, так и не позвонил… Она сама звонила-звонила вчера, но – никого. Она дала слово Тэрри, она сдержала слово – вернулась домой. Но то ведь вчера, а сегодня – уже сегодня. В конце концов, она не на службе в ФБР и не обязана подчиняться федеральным агентам, даже друзьям-приятелям.

– А ты не на службе? – преувеличенно-грозно навис я.

– Да ну тебя, Алекс! – она змейкой выскользнула, соскочила с тахты, блаженно потянулась. – Кофе?

– И не агент ФБР?

Она фыркнула. Уже из кухни (то есть здесь, у нас, в Америке, кухня – понятие относительное, не каморка два-на- три, а нечто совмещенное со столовой, без копоти и вони).

– И не агент КГБ? – я вслушался в реакцию Марси.

Она фыркнула. Так же однозначно. Будто я брякнул очень непристойный, но и очень смешной анекдот. То ли возмутиться, то ли рассмеяться – и то, и другое одновременно.

«Ты мне веришь?» Она верит. Я… тоже верю. Кажется, верю. Пока она возилась с кофе, я возился с браслеткой на ноге – пора-пора раскольцовываться. И так, и сяк, не-ет уж, и без ножовки обойдусь – я не Гарри Гудини, но, сосредоточившись, избавлюсь. И-и-ия-и-их-хь! Черт, а больно!

Зато когда Марси вошла с подносом, я паинькой лежал под одеялом, без браслетки.

– В постель? – она полупротянула поднос.

А я не нашел достаточно энергичного англоязычного эквивалента известной русской приговорке, молча кивнул. Луч солнца ударил в поднос, и отразился-блеснул медью – по стрижке Марси. «Мы всех наших слушаем».

Ни я, ни Марси по какому-то наитию не касались происшествий в отеле – клиент должен созреть. Клиент созрел. Клиент – я. Она ведь не знает, с чего вдруг вздумалось Боярову голяком побегать-попрыгать по коридорным просторам отеля. Кивнула, что верит, но не наступила ли пора подробностей?

– Ты уверена, что твой Тэрри не повесил тебе «хвост»?

– С чего ты взял, Алекс?

– С того!

И я вкратце, весьма вкратце посвятил мисс Арчдейл…

Она выслушала. Выдержала паузу. И задала вопрос… Все- таки она действительно «специалист по вопросу»! Задала она его само собой разумеющимся тоном:

– А не стоит ли тебе позвонить на Федерал-плаза, Алекс?

Хороший вопрос! Беготня от ФБР по автонекрополю, «чапаевский» заплыв куда подальше от того же ФБР, три трупа агентов вышепоименованного ФБР в номере 1703 – и: але! это ФБР? а это Боярофф вам в трубочку голову морочит! не нужен ли?

– Почему ты решил, что трое в твоем номере – от ФБР?

Тоже хороший вопрос! А кто?!

Она снова выдержала паузу – достаточную для самой долгодоходчивой жирафы. До меня, до жирафы, дошло, но вслух никак не произносилось – я только глубокомысленно качнул головой на манер колодезного журавля, на манер жирафы чертовой!

– Джи-мэны ТАК не действуют. Это ИХ страна. Это НАША страна. Это не почерк федеральных агентов.

Чей почерк, мне стало ясно. Сразу и вдруг. И – мгновенно полегчало. Но в следующее мгновение – придавило новой тяжестью. Что же тогда получается? Получается: Бояров – большая-пребольшая умница, Бояров выстроил цельную и безукоризненную пирамиду из умозаключений. Но! С точностью до наоборот. Вроде бы как включаешь хоккей, а комментатор молчит, и ты почему-то решаешь, что «синие» – твои, даже ревешь от восторга, когда они, «синие», на первых минутах шайбу забрасывают, комментатор по-прежнему молчит, но ты по гробовой реакции трибун осознаешь: зря взревел – твои как раз «белые»…

А на душе-то затяжелело из-за Вальки Головы. Вот ведь какая хреновина! Знал бы – не оставил его на произвол. Долг платежом красен. А я ему задолжал. Вот ведь и миллионами партийными он готов был со мной поделиться, и жизнь бояровскую, можно сказать, уберег – дважды: первый раз отдав распоряжение тем, кому не по силам справиться с дружком- сенсеем в сабвее; второй раз получив распоряжение о ликвидации того же дружка-сенсея и прилежно промахнувшись из окошка «каприза». А еще и предупредил, указал, откуда пованивает. «Рыжей не звони». Марси настолько рыжая, что иных светловолосых и рядом не поставишь. Я, зная манеру Конторы стравливать всех со всеми, и в мыслях бы не держал, если бы сама Марси не подкидывала повод за поводом. Но вроде с Марси более-менее прояснилось. Да и откуда Вальке Голове знать про Марси – три дня как в Америке, и уже в курсе интимностей Боярова! То есть будь мисс Арчдейл человеком компетентных органов, майор Головнин, возможно, знал бы о ней. Но, выяснилось (да! выяснилось!), мисс Арчдейл – не агент КГБ. А старательно инспирированные слухи о всеобъемлющей и всепроникающей компетентности кагэбэшников – это слухи, распускаемые самими же кагэбэшников. Мол, знай наших, а мы-то ваших все-ех знаем, так и знайте! Получается, не Марси подразумевал Валентин Сергеевич, когда остерег прошлой ночью: «Рыжей не звони. Мы всех наших слушаем». А кого?.. Ха!

Что-то я становлюсь американцем. В том смысле, что умозрительный оптимизм – еще одна отличительная черта этой страны Бога и моей. Сколько их, героев экрана, полегло из-за простого нарушения жизненных правил техники безопасности, если позволено будет так выразиться! Например, стрельнул в злодея, сдул дымок и наплевательски повернулся к поверженному телу спиной. Например, послал письмо-записку единственному доверенному лицу: «Буду там-то. Приходи. Никто не должен знать, кроме тебя!»- и явился в назначенный срок в назначенное место. Например, потрепал по мордашке отвергнутую красотку: «Останемся друзьями!»- и, святая простота, уверен, что так оно и будет. А недостреленный злодей всегда соберется с последними силами и таки ударит в спину. А письмо-записку всегда перехватят и прочтут, встретят по первому разряду, убрав куда подальше с глаз долой доверенное лицо. А отвергнутая красотка затаит в сердце тако-ое, что трижды пожалеешь о предложенной дружбе, лучше бы возлюбил, честное слово!

Э! Ребята! Почему не предположить с самого начала самое худшее? Хотя бы только для того, чтобы выстроить систему защиты?! Или такое мироощущение присуще только удрученному горьким опытом человеку Страны Советов? «Что хорошего? – Да ничего! Вот тараканы из квартиры куда-то исчезли, и то, видно, не к добру…». Умозрительный пессимизм.

Я всегда был реалистом. И не умозрительным. Никогда не сваливался в беспочвенную хандру. Но, кажется, воспарил, оторвался от почвы (российской) и пропитался американской заоблачностью-безоблачностью: все будет хорошо! даже если будет плохо, то не настолько, чтобы не было хорошо! Олл райт! О’кэй! ОК!

ПОЧЕМУ НЕ ПРЕДПОЛОЖИТЬ САМОЕ ХУДШЕЕ, ЧТОБЫ ЗАРАНЕЕ ВЫСТРОИТЬ СИСТЕМУ ЗАЩИТЫ?..

Помнится, излагал я кредо. Мол, совесть моя чиста. Ибо все зависит от фона. А на грязно-сером нынешнем фоне, собственная совесть смотрится белоснежней горного снега.

Это я к тому, что все познается в сравнении. Для питерца апрельская бежевая каша под ногами – БЕЛЫЙ снег, он в горах не бывал, он низменный обитатель (то есть низменность географическая, к уровню океана). Для брюнета Головнина любая оттеночная, но не пергидрольная блондинка – РЫЖАЯ…

С большой, очень большой натяжкой я бы назвал рыжей кого-либо из своего вольного-невольного окружения, имея эталон-Марси. Но… за неимением гербовой… на безрыбье…

Хельга. Знаки, знаки! Были тебе, Бояров, знаки. Тот же парад меньшинств. Давняя стычка: «Алекс! Это же красиво! Посмотри! – А представь аналогичный конкурс: мисс (мистер?) женственный мужик. Нормально?» Бабомужики, мужикобабы. Знаки свыше – зацепи ассоциацию, Александр Евгеньевич, и сложи цепочку. Отмахнулся: при чем тут!.. При том!

Таблоид, всегда поспевающий к месту событий загодя. Удивительное чутье. Хорошая актриса. Еще там, во Франкфурте. И потом. И далее. Огласка кагэбэшникам ни к чему. И если она неизбежна, если, так сказать, выстрелило, то – ничего не поделаешь, зато хоть глушитель сработал. Экий я был послушный, когда литагент (кабы только лит…) Хельга Галински причесывала-прочесывала мои откровения, именуемые в дальнейшем «транзитами»! Она – таблоид, ей лучше знать. Говорит: «здесь уберем, здесь подровняем, здесь вообще отстрижем!», соглашайся. Главное, не навредить. Себе же. Нам же. Ей знакома специфика таблоидных публикаций, публика схавает такое блюдо, какое приготовлено по привычным рецептам – разве только новых пряностей добавить, придающих остроту. Вот и получилось то, что получилось из «транзитов». Доблестные кагэбэшники (не без говнеца, разумеется, но доблестные!), перекрывшие канал с наркотой. А во втором «транзите» они как бы и вовсе ни при чем, так и не понятно, курировали компетентные органы операцию «Печень по-русски», или – сбоку припека – просто обеспечивали порядок погрузки-выгрузки оговоренных контрактом контейнеров. Лихаревская же пальба – конечно, из ряд вон выходящее, в семье не без урода, нервы и личная неприязнь, только она!

Да если бы таблоид-Галински не выстригла, если бы все появилось в первоначальном варианте, то… мне, вероятно, не жить но и многим-многим функционерам Конторы только бы и оставалось пулю проглотить во избежание позора. Тому же Лихареву, в первую очередь. А он, курилка, не только жив, но и облечен полномочиями, на Гудзоне куролесит. Перебежчик? Ну-ну. Скушай байку, Бояров. Не подавился? Проглотил?

И ведь безвкусная байка, если распробовать. С каких-таких пор опальных полковников допускают к секретным документам партии?! С каких-таких пор оскандалившихся за кордоном агентов упускают опять же за кордон с килобайтами скандальной информации?! С новой миссией – пожалуй. Всамделишного отступника, к примеру, потрясти, после чего ликвидировать: оба – смертники. Если распробовать. Но все как-то на бегу, знаете ли, проглотил, не ощущая вкуса, и дальше помчался. Такая, знаете ли, интересная жизнь у Александра Евгеньевича Боярова. Ни минуты покоя – что же это такое?!!

И что же?! А вот что! Да, Галински – не таблоид. То есть не только и не столько таблоид. Я ведь соображал-раздумывал: никакого таблоида за милю не подпустят к перебежчику-кагэбэшнику, пока того полностью наизнанку не вывернут. Из чего вывел: фроляйн-мисс Галински – джи-мэн, предохраняющий импульсивного Боярова от опрометчивых шагов (знаем-знаем этого парня: «Шаг вперед, а там посмотрим!»). Так-то оно так, но с точностью до наоборот. Ищи, кому выгодно.

Да? Предположим, Хельга – это КГБ. Какая выгода ей была затаскивать меня к себе, «лихаревской» дискетой пичкать? Прямая выгода! Попробуй после такого не поверь, что тебя спасают-оберегают. Попробуй не поверь: тебе, Бояров, доверяют, более того, тебя, Бояров, любят, бабена мать! И я могу усомниться в таблоидности фроляйн-мисс, но склонюсь к мнению: ФБР! Никак не КГБ! Зачем человек Конторы будет посвящать Боярова в «тайны» Конторы, пусть и тронутые плесенью – ему, Боярову, только дай потом рот раскрыть, как показала практика! Поди попробуй стребовать с него подписку о неразглашении… Когда б не «глушитель»-Галински два года назад, он бы еще не то разгласил. Вот и на сей раз она блестяще сработала «глушителем»… Сначала оглушила кучей новостей в квартире на девятнадцатом этаже актерского небоскребчика, затем распорядилась: пора глушить! И – черный «каприз», «узи». Тра-та-та.

Само собой, почти ничем она не рисковала, выдавая, с позволения сказать, секреты с дискеты: ну, в курсе Бояров, однако недолго ему… «каприз» подан к подъезду. Бояров-то не дурак, то есть не считает себя дураком – просчитал на два хода, мол, подруга-Хельга не простой таблоид, но агент… ФБР. Поверил? Это главное. Тут-то и мат. В три хода. Только вот ведь какая незадача – уцелел, паразит! Так до конца я и не утвердился в мысли, сознательно ли промахнулся Валька Голова, долбанув очередью из «каприза» или я тогда преуспел в искусстве уворачивания от пуль. Одно ясно – неувязочка у них вышла. А казалось бы, все продумано – на живую нитку, но по ситуации недурственно. Уцелел Бояров, навестив папу-Карлоса? Сейчас что-нибудь сообразим… И Хельга встречает меня на пороге разгромленной студии, чтобы… чтобы сгладить настороженность, направить в нужное русло, а также переправить фигуранта в «безопасное» место. Студия Боярова – отнюдь не является таковым местом для выполнения задачи по затыканию рта Боярову. Он, Бояров, мог и в полицию позвонить: кто-то, мол, покусился на неприкосновенность жилища, – рискованно подсылать туда бойцов с «узи», вдруг там засели блюстители порядка, которым достаточно прецедента на Бэдфорд-авеню (почерк в Квинсе тот же, что и в Бруклине). Другое дело – фроляйн-мисс Галински, давняя приятельница. Вы кто? Я?.. Мы с хозяином квартиры… сотрудничали одно время, ну и… давно не виделись. Он сам подтвердит, когда объявится. А после можно и увезти сотрудника-сопостельника именно туда, где его ждут-дожидаются бойцы с «узи». Но! Без нее, без Хельги – она никоим образом непричастна к гангстерским разборкам посреди Манхаттана, она дома сидела, она только кофейком гостя напоила, и он куда-то заторопился…

А что? Вполне надежный щит от всех и всяческих подозрений со стороны блюстителей порядка. И вполне надежный… хм… меч – Боярову голову с плеч. Символ ЧКГПУ НКВД КГБ. Щит и меч! Чтобы вас! Невольно признаешь английский язык более родным! Во всяком случае, более правдивым и свободным. Щит и меч. Звучит? И по-английски звучит аналогично: Shit match…

Дерьмо и спичка. В общем, говно на палочке. Так оно и есть по сути. Контора, как ее ни переименовывай, как буковки ни меняй, символ сохраняет: Shit match!

Глава 9

Бледнолицый Брентон ровно двое суток назад однозначно намекнул: звонил бы ты, парень, на Федерал-плаза.

Марси нынче открытым текстом присоветовала: «А не стоит ли тебе позвонить на Федерал-плаза, Алекс?».

«Лицам, проживающим в городе Нью-Йорке, в ФБР следует звонить по новому номеру телефона: (212) 335-2700, добавочный – 3037 или обращаться по адресу: 26 Федерал-Плаза, Нью-Йорк 10278. Вся полученная информация будет содержаться в строгом секрете».

Сорок восемь часов аккурат минуло – теперь федеральные агенты так или иначе должны вмешаться. А я… я им не помощник. Такие дела. Ну не был никогда стукачом! И не стану. Это моя жизнь, верно? Чтобы ее сохранить, я готов принять помощь. Но помогать службам правопорядка в получении секретной (да хоть какой!) информации – себя не сохранить. Возможно, это глубоко укоренившееся чувство родом из Совдепа: к ментам ни за что и никогда не обращаться по своей воле, только хуже будет. Даже если избит до полусмерти – приползешь на четвереньках, тебя же первого упекут в КПЗ вплоть до выяснения, но, что характерно, выяснять не будут, даже не выслушают!

Ленька Цыплаков, мир его праху, птенец-Цыпа и пришел-то ко мне в секцию после подобного приключения в двух действиях. Макивару избивал с пеной у рта, с красноглазой ненавистью. И я бы не сказал однозначно, кого он вместо макивары воображал. Гопников, снявших с него только-только купленную «аляску», заодно измордовав? Или ментов, сунувших Леньку в «холодную», а поутру заставивших скрести половицы в участке мокрой тряпкой?

Очень может быть, что в Америке не так. То есть определенно не так. И полиция действительно на страже покоя добропорядочных граждан. Тут тебя не упекут превентивно за фингал под справедливым (по-своему!) предлогом, что добропорядочный гражданин никогда не схлопочет в морду. Тут все-таки прежде заинтересуются, кто этот фингал нарисовал и куда побежал после. И кинутся догонять, оставив тебя на попечение полисмена с «аптечкой». Да, все так. Здесь, в Америке. Однако…

… покой добропорядочных граждан вряд ли упрочится или, наоборот, расшатается в зависимости от сообщенных (или не сообщенных) мною секретных сведений. Помочь или навредить я могу лишь Конторе, той ли, другой ли, КГБ ли, ФБР ли – какая разница. Они друг на друга замкнуты, есть такое впечатление, друг с другом борются-милуются. Разве что еще ЦРУ подключается за компанию, если друзья-соперники ненароком за пределы татами (то бишь за пределы США) выкатятся. А основной массе от этих игрищ не холодно и не жарко. Я потом как-нибудь сию интересную мысль додумаю, обещаю. А сейчас недосуг.

Да, я спешил. И не на Федерал-плаза. И протекцией мисс Арчдейл не стал пользоваться, хотя она недвусмысленно дала понять: Тэрри Коудли – друг, при необходимости замолвит словечко перед вышестоящим начальством. Подсознанию не прикажешь. Какой бы платонический друг ни был этот Тэрри, но при встрече волей-неволей в мозгах забулькает-забродит… Взаимных оценивающих взглядов не избежать – и оценки заранее предскажу: плохие, низкие. И у него: вот, значит, кого ты себе выбрала, русского недоумка с носом набок, неужто наши яппи хуже?! И у меня: вот, значит, кто тебе, Марси, рот зажимал своей вонючей ладонью давешней ночью, по-свойски, по-дружески, друг со стажем, только ли friend, никак не boy-friend? Есть нюанс.

Кофе я лишь прихлебнул и чуть не выплюнул. Это кофе? Помешались, ей Богу, на здоровье нации! Кофе утренний, кофе дневной, кофе вечерний, для взбадривания, для навевания сна, для просто так. Седьмая вода на киселе. Эдакий кофе и в самом деле лучше бы не в постель, а… куда-нибудь.

Учу ее, учу – хоть бы хны! Впрочем, у Марси ко мне аналогичные претензии. Американцы все же излишне прагматичны – о собственном здоровье пекутся с пеленок, а чего о нем печься, если оно от рождения есть?! Вот когда пошаливать начнет, тогда им и можно заняться. Иначе еще в детстве состаришься. Истину, истину говорю вам: старость наступает, когда вместо «вкусно» произносишь «полезно». Хотя… может, кто заметил? Не курю. Полтора года не курю. В Питере по две пачки в дым улетало – «Мальборо». А тут – как отрезало. Черт знает. Из-за разнообразия-изобилия? Не выбрать, не предпочесть? Или состав атмосферы другой? Или синдром масс? При сумасшедшей рекламе сигарет они, американцы, в массе своей бросают курить и бросают. И как-то так получилось – в этом смысле я обамериканизировался. Ну, действительно, куда ни придешь – а там никто не курит и на тебя поглядывают даже не осуждающе, а соболезнующе. Идите в задницу со своим здоровьем! Хочу и буду! Потом ловлю себя на том, что НЕ хочу. Вот и… не буду. Не вкусно. Веская причина.

И кофе не буду. По той же веской причине. А водку – буду. У нас есть водка? Е-есть!

– Алкач!

– И ходок… Джуса не надо.

А водки – надо. Я уже объяснял, она бывает незаменима для «опустошения» головы. Снова пришла пора. Пока Марси плескалась в душе, я дистанционно включал телевизор: новости. Должны они что-либо сообщить?! Не сообщили. То есть про ежегодный двадцать первый парад гомиков и лесбиянок – да. Но и только. А про горы трупов в чуть ли не самой фешенебельной гостинице – ни гу-гу. Ворох новостей (местных) – однако ни полслова о том, что так или иначе касалось меня. Таблоиды своего не упустят, еще и чужое прихватят – а тут… молчок. Означать это может только то, что ФБР взяло дело на контроль и отсекло таблоидов. А, вот!.. Сказали-таки! Э-э, не так все было! Сказали и… ничего не сказали! Из окна отеля, с семнадцатого этажа выпал постоялец – вероятно его излишне заинтриговала процессия на Пятой-авеню, и он, слишком высунувшись, потерял равновесие. Тело упало у кромки Центрального Парка, полиция ведет расследование… И – все!

Вот блин! Объективная информация! Хорош заинтригованный постоялец с пулевым ранением, с развороченной грудной клеткой! Хотя… что блин, то блин. Шмякнувшись с семнадцатого этажа, мой «посыльный» превратился в такой блин, что полиции вести и вести расследование, где и что у этой полукляксы на газоне.

Я-то рассчитывал побольше разузнать – хотя бы о себе самом. Тут ведь как? Если ты горазд на подвиги, но случился провал в памяти после бурной ночи, включай телевизор или газетку закажи в номер: все о себе самом узнаешь, даже того, чего век бы не знать. «Нью-Йорк таймс», может, и не снизойдет, по национальному каналу, может, и не оповестят всех и каждого, но непременно где-либо всплывешь.

Ни про Гришу-Мишу-Лешу на Бэдфорд-авеню. Да ладно, это запросто списывается залежалостью – все-таки двое суток прошло. Хотя… вчера, в печальную годовщину Пресли радио у меня в «тендерберде» бухтело непрерывно – и тоже ни гу-гу.

Ни про тот же расстрелянный в упор «тендерберд». Нет жертв – и что? Неужели всяческого интереса лишено – на Манхаттане пальба! Молчок…

Ни про разборку на автомобильном кладбище. Пусть бы и без указания, кто в кого и почему, просто, без затей: «Стреляли…». Не-а!

Ни, наконец, про «биатлон» (стреляй-беги) в отеле. Так только… кто-то выпал по неосторожности.

Здешним таблоидам платок на роток не накинешь, будь ты трижды ФБР и четырежды КГБ. Уж если они, таблоиды, унюхают!..

Допустим, я перегибаю: все вышеперечисленное худо-бедно отзвучало-отдемонстрировалось на одном из каналов, на одной из страниц, просто мне не попадалось – в конце концов, не сижу сутки напролет перед телевизором и газет толком не читаю (тем более ВСЕХ!). Допустим. Но шум, поднятый из-за меня и при моем непосредственном участии в отеле, не мог остаться без эха, без громкого эха. Слабенький отзвук в новостях про невольного летуна – вот свидетельство того, что весьма-весьма заинтересованные службы НЕ заинтересованы в разглашении сути происходящего. И уж тут я не перегибаю. Федеральное бюро играет в свои игры с Комитетом. Сорок восемь часов минуло. Детективы отеля подоспели первыми и оповестили полицию. А полицию «старший брат» плечом оттирает: ну-к отдохни, мы эту тему давно работаем, здесь ведь Боярофф жил? а этот, который смуглявый, вроде колумбиец? а остальные трупы – о-о, знакомые все лица! не ваше дело, откуда знакомые, рыбак рыбака видит издалека.

Марси все плескалась. Она явно предвкушала продолжение бури чувств. Да и я бы не прочь. Однако…

Да, в сорокапятисекундный норматив мне уложиться не удалось, но и получаса не понадобилось, чтобы облачиться в новье (куда на хрен носок задевался! а! вот!), черкануть на квадратике с липучкой «ОК! ЗВОНЮ!», пришлепнуть записку, подкупающую своей нестандартностью, к стене напротив двери в ванную. И – слинять.

Объясняться – ни времени, ни желания. Попробуй объяснись: видишь, дорогая, какой я искренний, все тебе рассказал про некую Хельгу Галински, у меня с ней ничего не было, а если и было, то никакого значения не имеет, и ее звонок сюда двое суток назад – ничего не значит, и наше с ней пребывание на чердаке – ничего не значит. Но теперь извини, мне срочно нужно отправляться к ней – ты только не подумай чего дурного! Просто, понимаешь ли, вдруг выяснилось: она – агент КГБ. Вот и возникла нужда с ней встретиться, хотя сам я не агент КГБ, но и от помощи ФБР откажусь, не обессудь. Тэрри Коудли! Я заранее ощутил свое к нему подсознательное отношение – могу предположить, как, в каком направлении сработает подсознание Марси, начни я объясняться (снова здорово!) про некую Хельгу Галински. Сказано: алкач, так ведь еще и ходок! Работа с автором!

А сдается мне, что назрела необходимость провести работу с автором. Только нынче не я – автор, а Хеля. Фроляйн-мисс (товарищ?) Галински – автор и постановщик многих эпизодов, вынудивших Боярова исполнять роль каскадера без страховки. Фроляйн-мисс (товарищ?) Галински, имеющая двойное гражданство, что не стесняет ее при работе на третью сторону. Упомянутый ранее Филби опять же… Да уж, таблоид Галински, агент Верный-Честный-Неподкупный, Мата Харя доморощенная.

А из дома на Макдугал-стрит я по какому-то наитию вышел не через главный подъезд, вышел я черным ходом, если угодно, огородами. Черт знает! Где гарантия, что давний друг Марси Арчдейл, федеральный агент Тэрри Коулди сотоварищи не переминается где-то тут неподалеку в ожидании: вот уломает давняя подруга мистера Бояроффа, тот и кликнет, мол, где вы там, поднимайтесь! «Я на зов явился… Все кончено! Дрожишь ты?». Не-ет уж, хрен вам всем!

По той же причине, из нежелания засветиться перед гипотетическими фебрилами, я предпочел на данном историческом этапе стать безлошадным. «Порш» Марси очень и очень красный. Да и фебрилы должны знать: это «порш» Марси. Да и… давно подметил: не складываются у меня отношения с автомобилями. Так что придется рассчитывать на одну-единственную лошадиную силу – на собственную. Впрочем, нет худа без добра – пешочком пройтись от Гринвич-Виллидж до Театр-Дистрикт мили две, никак не больше, а обнаружить «хвост» и отстричь его проще на своих двоих, чем в потоке машин, суете городов. Итак, возвращаемся. Просто некуда деться. К Хельге. Хотя бы для того, чтобы еще разок ей в пятак закатать. Да и новенький гардеробчик не мешает обмять, попривыкнуть. А то некоторая манекенность ощущается. Пешком, пешком! Надеюсь, минует меня судьба манекена – того, которому аккуратно всадил пулю в лоб Валька Голова. Где-то он теперь, жив ли? Ладно! Я жив – и это главное. И не благодаря стараниям майора Головнина и Ко, а вопреки их же стараниям. Что бы там Валька ни вкручивал о метком промахе, я никому не советую, исходя из личного опыта, верить служителям Конторы до конца. А лучше: не до конца, а с самого начала не верьте. Уж поверьте! Мне.

«Хвоста» не было.

Мне вдруг что-то понадобилось в супермаркете, однако ничего подходящего не выбрал, так только… по мелочи.

Мне вдруг захотелось посетить киношно-порнушный нонстоп, однако через пятнадцать минут обрыдло.

Мне вдруг припекло позавтракать в крохотной кафеюшке, но аппетит мгновенно испарился – каждый кусок я пережевывал, будто помогая обществу.

Короче, убедился при помощи «вдруг»: не было за мной «хвоста». Кстати, насчет «позавтракать». Время сжалось. Действительно, всего час пополудни, а я уже столько успел.

Правда, пока не преуспел – хотя бы в решении проблемы, как проникнуть в актерский дом, не привлекая внимания. Одно дело, когда я прохожу мимо консьержа под ручку с обитательницей этого дома, другое – когда пру напролом через турникет, игнорируя вежливый вопрос «к кому изволите?». Напролом нельзя. Пожалуй, есть смысл внять Марси и вместо шага вперед пока не делать ничего. Прорваться-то я прорвусь, но, что называется, слава обо мне будет бежать впереди меня. Сомнительна вероятность круглосуточного дежурства кагэбэшников для обеспечения безопасности агента Галински (да не она ли «товарищ Павел», ха-ха!) – все-таки здесь Америка, не Совдеп, у Конторы люди наперечет. Но тот же консьерж «проявит» Боярова для фроляйн-мисс Галински. Осведомился и звякает: «К вам мистер… э-э, простите?., мистер Смит-Джонс-Браун!». На то он и консьерж – прямая служебная обязанность. Хоть горшком назовусь – пекло мне уготовят на девятнадцатом этаже, если вообще распорядятся, мол, пропустить. Знают-догадываются: Смитов-Джонсов-Браунов среди ожидаемых визитеров нет, а вот Бояров вполне может нагрянуть. Оповещать о своем визите Хельгу или кого бы то ни было в квартирке – совсем ни к чему.

А если попытаться завсегдатайски, гуляючи миновать турникет? Вид у меня весьма респектабельный. Благодаря обновкам. Да и очки с дымкой внушают доверие (говорю же, выбрал кое-что по мелочи) – не бандитско-мафиозные в пол- лица, а… интеллигентские такие. Белый человек! А консьерж – черный человек. Только… нахрапом все равно не удастся. Может быть, в русскоязычном Бруклине на Брайтон-Бич любой чернокожий – «ниггер» (несмотря на тщательно рекламируемый и потому мифический советский интернационализм) – в той же степени, в какой для обитателей Гарлема (а также черного Бронкса) любой бледнолицый презрительно именуется «хонки». Но консьерж в ТАКОМ доме знает себе цену, на него просто так не наедешь.

Эх, были бы здесь не стеклянные двери, а, например, глухой вход без привратника – на кодовом замке, с щитком оповещения. Тогда заимствуй вариант из старинного и, между прочим, американского фильма: тыкай всей пятерней по всем кнопкам и вопи: «Дорогая! Это я, Джон! Открой!». Какая-нибудь «дорогая» откликнется-отопрет. В том фильме вообще селектор зачирикал на дюжину разных женских голосков: «Хай, Джон! Джон, наконец-то! Давай поднимайся по-быстрому, Джон!». Так то – кино. И то – кодовый замок. А здесь… Не лает, не кусает, но в дом не пускает. Кто? Негр-консьерж. По части респектабельности он не уступит Боярову в обновках, а то и превзойдет. Будучи консьержем в доме, населенном знаменитостями, надо соответствовать. Я тоже по-своему знаменит, но очень по-своему…

Где-то минут сорок я потратил, чтобы найти и выбрать обходной путь. Вот, к примеру, бассейн, который я наблюдал из окошка Хельги. Вход с улицы, но примыкает он, бассейн, к дому – наверняка жильцы имеют возможность напрямки пройти. Сунуться туда? Мол, почем будет поплавать? Абонемент – тысяча баксов? С ума сойти! Аж живот схватило! Где у вас сортир? И уже из сортира тишком – внутрь, в дом. Не получится… Или вот, к примеру, гараж. Подземный. Но я нынче безлошадный. Отследил с завистью, как туда, в гараж, вкатился с улицы роскошный золотистый «мазератти». Оно конечно, приходилось мне волочиться на манер чуди, привязанной к хвосту озверелого лошака, вцепившись в задний бампер мезенцевского «мерседеса». Первый «транзит» незабываем. Но я тогда ставил задачу выбраться, а не забраться. И о незаметности собственной заботился не больше слона в посудной лавке, теперь же задача номер один – прошмыгнуть невидимкой.

А там? Там у нас что такое? Отвесная стена метра четыре высотой, терраска, уровень второго этажа. Я отошел на достаточное расстояние, чтобы увеличить угол зрения. Качели, горки. Детский дворик. Для отпрысков знаменитостей – опять же прогуливать малышню на свежем воздухе, не выходя из дома. Дворик пуст. Уик-энд. Все на природе? Отвесные четыре метра – не высота для сенсея. Оглянулся по сторонам – безлюдно. Ну?!

Из детского дворика попасть в дом – раз плюнуть. Я плюнул раз и попал. Теперь лифт. Я сутуло вошел в кабину и, не поднимая головы, надавил на кнопку: 19. Еще в прошлый раз обратил внимание – в потолке лифта имеется глазок камеры слежения. По идее тот же консьерж неотрывно должен пялиться в монитор – ну как нападет кто-нибудь на кого- нибудь. Но при долгом дежурстве глаз замыливается. Да и я ни на кого нападать не собираюсь – во всяком случае не в лифте. Да и сел я на втором этаже – а психологии человеческой не прикажешь: отслеживается тот, кто мимо тебя прошел и погрузился в лифт на твоих глазах. Но если и пялился привратник в монитор, то увидеть он мог только нейтральный затылок – сутулый жилец съездил с этажа на этаж к друзьям-приятелям, в этом доме каждый дружит-приятельствует с каждым или знаком, по крайней мере. Среда обитания…

Какие-такие друзья-приятели и как встретят Боярова?

Девятнадцатый. Приехали. Коридор пуст. Никто не раскатывал на роликах, никто не вертел видеокамерой. Я все- таки пробежался беззвучно по всему коридору, исследовал тупички-закутки со стиральными автоматами на два квотера. Коридор пуст. Что ж… Хорошо!

Плохо другое. Плохо, что и квартирка фроляйн-мисс Галински пуста. Или жильцы квартирки 19-В изо всех сил создают впечатление – квартирка пуста. Никто не отзывался ни на звонок, ни на стук. Дверь хлипкая, одно название – дверь. Вероятно, здешние знаменитости полагают достаточной гарантией от вторжения наличие консьержа и камеры слежения в лифте.

Я вслушался. Опыта у меня достаточно для определения: внутри кто-то есть. Затаился?

Впрочем, если и затаился, то в первые две-три минуты, а потом направился в прихожую с шумом каторжника, тянущего за собой ядро на ноге.

– Ы-ы? – вопросительное междометие, жалобное и испуганное, сиплое…

Вах!.. Как сказал бы доктор Чантурия: вах! Ле-о-ова?! Перельмановскую голосовую скрипучку я опознаю из миллиона.

– Лев?!

– Саша! Это ты?! Я знаю, это ты! Наконец-то! Саша, выпусти меня отсюда!

Да-а-а, каким ветром, Левушка?! Хотя нечто в этом роде я если не предполагал, то и не исключал. Вот, значит, где ты, унесенный ветром! Под каблуком у фроляйн-мисс. Под тем же каблуком, который раздавил пиццу в «запаснике».

Следовательно, таблоид Галински вне всяческих сомнений – человек Конторы.

Следовательно, уже тут, в коридоре правильно я сделал, прижавшись к стеночке, постаравшись НЕ БЫТЬ в дверном проеме. Ибо практика последних дней показала: Хельга выдает информацию только тогда, когда уверена в дальнейшем нераспространении. Зачем бы ей информировать Боярова о пребывании Перельмана в своей хате, вытолкнув Перельмана на передний край: «Голос, Перельман! Голос!». Не сомневаюсь, в хате у нее не только Лева и она сама. Бойцы наготове. Только и ждут, чтобы «жеребец и кретин» по своему обыкновению вышиб дверь. Или на худой конец попытался вышибить. Не дождетесь. Я снова внял Марси: «не делай ничего». Шаг вперед дорого мне же и обойдется.

Я присел на корточки, поближе к замку:

– Лев! Громче! Не слышно! И вообще! Открывай!

– Не могу, Саша! Ты пойми меня правильно! Са-аша, спаси меня! Они… они пытали! Они привязали! Тут железки, Саша! Я наполовину отвязался, но руки – никак.

Торопятся! Излишне торопятся бойцы невидимого фронта. Глупости допускают, белыми нитками шьют. Слишком долгая первоначальная тишина – второпях по-глухонемому совещались. Слишком громко гремел Лева «каторжным ядром», подползая к выходу…

– Лев! Зубами попробуй.

– Не могу, Саша! Я один. И какие мои зубы, Саша! Ты только пойми меня правильно.

Зубы у Перельмана замечательные, фарфоровые – это первое, что он сделал в Америке, зубы себе сделал. Цена… да что говорить! Сравнению с чем-либо совковым не подлежит, несравнимо. Правильно ли я его понял? Такие зубы жаль калечить о стальные запоры? Однако жизнь ценней, а, Лев?! Я, между прочим, не спрашивал, один ли Перельман в квартирке, он сам поспешил доложиться. Вот-вот. То-то и оно.

– Кто тебя запер, Лева?

– Не знаю, Саша! То есть это бандиты, Саша! Я думал, они – от нас… ну, от нас… ты только пойми меня правильно. А это просто бандиты! Товарищ Смирнов – он не товарищ, он вообще, он… Саша! Они меня пытали! Здесь какие-то ужасные устройства. Им нужен мой… наш «Фаберже». У меня все болит, Саша! И руки – никак…

– Кто тебя пытал, Лева? Товарищ Смирнов? Он тоже был?

Товарища Смирнова-Головнина, по моему разумению, никоим образом не могло «тоже быть». Ну-ка?

– А… Нет. Другие какие-то! Но он тоже с ними. Заодно. Выпусти меня, Саша!

– Баба была? Среди них?

Не только была, но и есть, по моему разумению. Ну-ка?

– А… Нет. Не знаю! Не помню! Забыл! Я… ну, ты когда ушел… я принял лекарство и ничего не помню! И никого! Ты только пойми меня правильно!

И достал же ты меня, Лева, просьбой о правильном понимании. Лекарство! ВИЛ-7? Или ВИЛ-3? Шприц, прихваченный в заточение вместе с пиццей. Любопытно, какое действие на Леву он оказывает. То ли ты, Лева, клювом своим долбишь по первому попавшемуся дереву: стук-стук-стук, то ли ты, Лева, ямку роешь передними лапками – тайник для сокровищ. А сверху еще и нагадить, чтоб никто не подумал. Так? И розами засыпать.

– Ч-черт! Нич-чего не понимаю! – прикинулся я «жеребцом и кретином». – Полицию вызвать?

– Нет!!! Са-аша, неужели ты не понимаешь?!

Ого-го как понимаю на самом-то деле! И даже то понимаю, что ОНИ полагают вне пределов моего понимания. Ишь, версия: КГБ ни при чем, обыкновенное похищение обыкновенными бандюгами обыкновенного многострадального антиквара. Но: мы-то, Саша, с вами зна-аем, если полиция примется копать, то неровен час – докопается до наших с вами, Саша, связей с Конторой! («Наших с вами! Каково!»). Ну и так далее. Экспромт отнюдь не самого высокого качества, но второпях ведь.

– Что мне, дверь ломать, что ли?! – досадливо рявкнул я.

Ну-ка? Неужели ляпнет «да»? Ведь только того и ждут.

Лева смолк. Помолчал. Еще помолчал. Я живо представил, как ОНИ там обмениваются жестами, артикулируют.

– Сде-елай что-нибудь, Саша! – проканючил Перельман.

– Да-а-а… – изрек я задумчиво, вроде бы исследуя дверь, вроде бы примериваясь. – Капитально! Так просто ее не…

Лукавил, разумеется. Разве ж это «капитально»?!

– А каким-нибудь ключом? – бессильно присоветовал Лева. – У тебя есть какие-нибудь ключи, Саша? Может, подойдут?

Стоп!!! Естественная фраза в условиях Совдепа, где каждый второй ключ подходит к каждой третьей двери. Но здесь условия несколько иные.

– Какие могут быть ключи! – досадливо отмахнулся я. Мол, не мешай моей творческой мысли! Бояров думает! – Хотя… Погоди… Вроде бы есть какие-то. В машине. В гараже. Внизу. Лева! Ты потерпи чуток! Я только спущусь и поднимусь.

– В какой машине?! Не оставляй меня, Саша! Они же могут вернуться! Са-аша!

– В «мазератти»! – ненужно уточнил я, ибо вопрос Левин прозвучал риторически-истерически: в какой еще машине?! Но я все же уточнил: – В золотистой. Крепись, Лев!

Было у меня искушение напоследок дюбнуть кулаком по дверному замку: не чтобы выломать, а чтобы отдачей влупило Перельману по дорогущим фарфоровым зубам – он вплотную приник губами к замку для лучшей слышимости-проходимости стенаний бедного-старого Льва Михайловича. Но удержался я от искушения – не касайся двери, Бояров, лишь повнимательней вглядись в систему замка…

… а уже в лифте достань кольцо с брелком-яблочком и еще раз вглядись. «У тебя есть какие-нибудь ключи, Саша? Может, подойдут?». Может быть. Как-то недосуг было толком рассмотреть изъятую связку.

Первый ключик – явно «чемоданный». От вализы? С партийными миллионами для «товарища Павла»?

Второй – больше похожий на короткую спицу с выемками на конце и с выбитым номерочком «0424», явно от камеры хранения.

Третий – квартирный, вполне мог подойти к замочку на двери, за которой меня с нетерпением ждали. Да, вряд ли среди НИХ был и товарищ Смирнов-Головнин, он нынче э-э… не в форме (то есть физической!) – но почему бы товарищу Смирнову-Головнину не иметь ключ от явочной хаты? Неважно, что, судя по недавним событиям, сослуживцы расплевались. Может, именно этот ключ (или: и этот в том числе?) стремились выудить у Вальки Головы псевдофебрилы в нашем с ним отеле, а до того – псевдоперебежчик Лихарев. Именно потому, что расплевались.

Все может быть. Проверять на стану. Долой американизм! Предположу-ка я на сей раз самое худшее, тогда и система защиты понадежней выстроится.

ОНИ, конечно, могли бы и не приманивать меня блеющим козликом-Левой, засев в «секрете». ОНИ могли бы распахнуть дверь и… тут же проиграли бы. Стрелять в жилом доме на Манхаттане, будучи агентами КГБ, – вся конспирация коту под хвост. А победить Боярова голыми руками – маловато их, сколько бы их там ни было! Потому и заблеял Перельман. Стоило мне вышибить дверь для-ради спасения землячка, тут-то пуля в живот обжалованию не подлежит… Сидим, знаете ли, дома – неожиданно вламывается вооруженный грабитель! Видите, дверь снес?! Видите, оружие при нем! И никакие здесь не агенты КГБ проживают, а коротает денек добропорядочная фроляйн-мисс Галински, имеющая право на самозащиту. Аналогичный исход в случае совпадения «моего» ключа с замком. Никто меня не звал, тайком прокрался (вот и консьерж подтвердит!). Вошел, вообразил черт-те что – хотя парочка Галински-Перельман просто давние приятели. Эти русские такие дикари! Импульсивные! Пистолетом грозил, а потом выстрелил – пришлось ответить. Видите, у него пистолет в руке? Видите, дырка в стене?.. Вложить в мертвую руку мой собственный «томас», предварительно выпалив из него по стенке – запросто. Полиция! На помощь! Тут тако-ое! Ключ? Да, в свое время хозяйка дала ключ этому… который лежит – у них была м-м… работа с автором, над публикацией. Но настолько давно-о-о. И вот – ворвался внезапно, псих! Что оставалось делать?..

Да, лучше предположить самое худшее. Если головнинский ключ и не от хаты Хельги, и того хуже: застрял бы в скважине, а меня безоговорочно причислили бы к домушникам…

Короче, Лева! Выкручивайся сам, без меня!

А он и выкрутился, кстати. Подозрительно легко. И без меня. Пусть только наполовину. «Здесь какие-то ужасные устройства!». Надо понимать, ужасные устройства – Хельгины тренажеры. При некоторой смекалке можно любой тренажер преобразовать в дыбу, в «испанский сапог», в прокрустово ложе. Верю. Но не верю, что «старый-больной» Перельман, распятый, к примеру, на тренажере-плечевике, сам выкрутился, дополз до двери и морочил голову «дорогому Саше». Тут помощник требуется. А Лева утверждал, что он один.

Фору в десяток минут я себе дал, как минимум. Спрыгнул вниз из детского дворика. Как пришел, так и ушел. Если мог запрыгнуть на четыре метра, то спрыгнуть – тьфу. А Хельга и Ко – как-то мне безразлично, что ОНИ выберут: у лифта стеречь, в закутке у стиральных машин прятаться, продолжить заманивание в квартиру посредством козлика-Левы, а то и вдогонку броситься. Ни один из вариантов успеха им не сулит. Тот же золотистый «мазератти» существует и отдыхает в гараже под домом. И пусть отдыхает! Я его для отвода глаз. У меня, в «бардачке» золотистого «мазератти» – ключики. Будь они при мне, сразу бы попробовал – не подойдут ли к замку? Ан не было их при мне, вот и побежал за ними – надо вызволять страдальца-антиквара. Ох, не туда, не в гараж я побежал. Ну да соображайте! Пока сообразят, далеконько будет искомый Бояров с теми самыми ключиками, о которых столь непринужденно спросил Лев Михайлович. Сдается мне, истерическая риторика, она же риторическая истерика, в блеяньи Левы – интонационно оправдана. Небось подсказчики дыхание затаили: неужто – у Боярова?! А ОНИ было отчаялись, обыскав вся и всех, в том числе, и в первую очередь, бывшего товарища по оружию Валентина Сергеевича Головнина! Ур-ра, нашлись!

Золотые ключики. Карабасы-Барабасы хреновы! Ну и я этаким Буратиной: ключик есть, но что касается дверцы… За куском старого холста? Миллионы? Золото партии? Которое Валька Голова не доставил по адресу и благоразумно присвоил? И чье оно теперь, золото? Догадайтесь с трех раз: партийное-совковое? Валькино? мое?..

Где ты дверца?! На ключе не указано. Только номер. Это может быть любой железнодорожный вокзал. Это может быть аэропорт. Это может быть…

… Бас-Стейшн! Огромный до бессмысленности автобусный терминал в несколько этажей. Буквально под боком злополучного актерского дома. Резонно? Вполне. Именно отсюда отправляются автобусы всех компаний в любой самый дальний уголок Штатов. Именно здесь можно затеряться и уйти из-под любого наблюдения, буде таковое. Именно близость терминала к явочной хате КГБ навела на мысль. Затрясло. На несколько секунд я потерял контроль над собой. Немудрено! Миллионы! Ничьи – то есть мои. Спа-а-акойно, Бояров! Гус-с-си… летят…

Я – не Гриша-Миша-Леша, наезжать на «курьеров» не мой профиль. Но… почему бы не взять, если само в руки просится? Чужое? Да нет вроде! Просто ничье. Уже ничье. Само собой, фроляйн-мисс Галински и Ко, когда б прочли мои э-э… незамысловатые мысли, заорали бы: «Как-так ничье!!! Наше, наше!!!». Ну тк лучше мне, чем им. Вперед!

Прямо у входа в Бас-Стейшн, что характерно и символично, – киоск сувениров. Русских! Матрешки-балалайки- шкатулки. Я, проходя мимо и дальше, не удержался и подмигнул матрешке: так-то, подруга! Где тут у вас камеры хранения? Вот они…

Я шел вдоль ячеек. Я шел к миллионам. Интересно, как они, миллионы, выглядят? Действительно – золото в слитках? Или – баксы в пачках? Лишь бы (надеюсь, ха-ха!) – не рубли! Следом за мной – никого. Итак, Бояров?!

«0424». Итак?!

Носом в жопу! Номер-то совпал, только вот ключ не совпал с замком. Я его втискивал, втискивал… Потом проворачивал и так и сяк. Почти зарычал от нетерпения: что ж такое! там за дверцей миллионы лежат, а дверца не желает отворяться!

Выдрал бы с корнем последнюю преграду – что-что, а сила есть, ума… надо ума, Бояров. Как ни обидно, однако если этот ключ не открывает эту дверцу, значит, он не от этой дверцы, значит, за этой дверцей нет твоих миллионов, а есть они где-то за другой дверцей. А где – ищи-выясняй. А пока мотай отсюда. И поскорей. Выдрал бы с корнем – сгрибчили бы на месте преступления, заверещало бы, замигало оповещение – и сгрибчили. Вскрытие чужой ячейки – по законам штата Нью-Йорк весьма распространенное и наказуемое преступление, да и по законам всех и каждого штата Америки. Это тебе, Бояров, не земляков-кагэбэшников гробить, тут ты, Бояров, на СОБСТВЕННОСТЬ покусился, на АМЕРИКАНСКУЮ. И поди оправдывайся: пьян был, не помню – куда-то сложил ручную кладь, но то ли на вокзале, то ли в аэропорту, то ли здесь, в Бас-Стейшн… Вот методом проб и ошибок пытаюсь… Первая проба – последняя ошибка. Даже поверив (что сомнительно), проверят: давай-ка, парень, покатаемся с нами, попроверяем… кстати, что у тебя там в ячейке?., да так, барахлишко… А вернее всего, упекут за решетку и сами найдут ТОТ САМЫЙ замочек, к которому подойдет ТОТ САМЫЙ ключик. Копы – не менты, вряд ли присвоят, вряд ли наберут воды в рот. Но тогда и мне не отделаться малым сроком – поди ответь на все их вопросы, поди набери в рот воды. Тьфу-тьфу-тьфу! Чур меня! Чур не я!

М-м-мда-а… Так все удачно складывалось… И номер совпал. И – Бас-Стейшн. Сел бы и слинял куда подальше. В Калифорнию. Подальше. А то, действительно, носишься, будто в некоей компьютерной игре: только от одних злодеев убежал, проявив недюжинность, тут и получай следующих преследователей покруче, но если и этих победил, грядут третьи еще круче! Причем они, паразиты, не самоуничтожаются, действуют параллельно. Цель – Бояров. И круг все сужается и сужается. Налево пойдешь – КГБ, направо пойдешь – ФБР, прямо пойдешь – колумбийцы. Назад… А назад – это куда, это где? Расея-матушка? Вот только меня там и не хватает для полного обоюдного счастья.

Типично армейское состояние души, когда сержантики над новобранцами забавляются-командуют: «Нале-напра- кру-у-уа-атставить!». Издергаешься, пытаясь угадать окончательное распоряжение! Я-то считал, подобное состояние души осталось для Александра Евгеньевича Боярова в далеком прошлом, подернутое, что называется, рябью времени.

Ладно, Александр Евгеньевич, не дергайся. Отставить. Жив покуда, что само по себе удивительно, хотя и не ново. Ну и живи. Утомительная это штука – жизнь. Не пора ли под землю?!

Ну-ну! Вы только поймите меня правильно (ай, козлик- Лева! надеюсь, остались от тебя не только рожки да ножки!). Под землю – то есть в сабвей. Таймс-Сквер. Потом – одна пересадочка и по прямой!

В Бруклин, в Бруклин! На Брайтон, на Брайтон! Давно мы дома не были!

Самый лучший способ найти кого-то – это дать ему найти тебя. Что я и сделал. Кого конкретно искал – не скажу, толком сам не знал, но дал ему найти Боярова. И теперь хлопал глазами. И ушами. А то и в ладоши был готов.

Кинозвездюк Стюрт Грэйнджер деловито, но не торопясь, перелистывал страничку за страничкой подшивки «Московских новостей», а поодаль распластались «Известия», «Неделя», «Коммерсантъ». Какой гость, какой гость в «Русском Фаберже»! Или это я здесь гость (хуже татарина), а он – хозяин? Да-да, тот самый американский кинозвездюк – Скарамуш из одноименного фильма, Верная-Рука-Друг-Индейцев из одноименного фильма. Но не в бутафорском тряпье, а в цивильном и очень пристойном костюме. Располнел чуток с годами, еще обширней поседел, однако по-прежнему молодцом! Сколько же ему стукнуло? За семьдесят, пожалуй. Или под семьдесят. Ведь три десятка лет минуло. Помнится, я еще дошколенком был. А кумиры детства въедаются в память – никакая рябь времен не властна. Фамилию-имя можно запамятовать, но не лицо. Лицо же гостя (все-таки хозяина!) – определенно Стюрта Грэйнджера. Не просто похож на кого-то, кого я знаю, а именно он и есть, я его знаю. И чувства мои к нему – теплые, с оттенком обожания. С годами, да, этот оттенок вылинял, однако ощущение, что он был, сохранилось.

Я обозначающе кхекнул и… и мгновенно, на рефлексе, прыгнул. В сторону, но навстречу. Ибо слух с годами, может, и ослабел у кинозвездюка, а вот верная рука у Верной Руки по-прежнему верна. Он не слышал меня, пока я сам не обозначился, а стоило мне кхекнуть, и его ладонь неуловимо скользнула под газету. Годы не те, Скарамуш, годы не те! Я проворней.

Пистолет выскочил, подлетел по дуге и брякнулся с хрустальным дребезгом – разбомбил что-то редкостное (иного Лев Михайлович Перельман в «Русском Фаберже» не держит). Кинозвездюк рухнул вместе со стулом назад, а я навалился сверху, взяв шею и предплечье кумира в надежные клещи. Пусть он и друг индейцев, но я не индеец, и первая его реакция – отнюдь не дружественная.

Что-то участились случаи заваливания старперов в боевой практике Боярова – Карлос Вилланова, Стюрт Грэйнджер… Старикам везде у нас (и не только у нас) почет. Согласен. И никогда не подниму руку на дряхлого доходягу. Но старцы разные бывают. В иерархии каратэ, к слову, идет по нарастающей: солдат-монах-старец. Боцману Ване Медведенко далеко за пятьдесят, годик-другой до круглой даты, а он никаким молодым дорогу не уступит. Правда, и крестному папе-Карле, и кинозвездюку-Скарамушу до Вани Медведенко еще расти и расти. Ну и нечего наскакивать! Я им в ответ только и продемонстрировал искусство ухода – таи-цобаки, ежели кто понимает язык родины каратэ.

Я поднялся с пола и напоказ стал стряхивать пылинки- соринки с себя. Да уж, при эдаком режиме все обновки мои не просто обомнуться, но и в рванье превратятся, и дня не пройдет! Бросок по четырехметровой стене, соскок оттуда же, теперь вот возня в недрах «Русского Фаберже». Что-то еще впереди!

– Санечка! – подал голос лежащий кинозвездюк. – Господи, Санечка, как ты меня напугал! – русским языком мне было сказано, со вздохом облегчения.

– Вставай, дядь-Гоша, – я протянул руку. – Что ж ты, так и будешь на полу?..

Ленинград – город маленький, давно известно. Но и (вот ведь хреновина!) Нью-Йорк – еще меньше получается. Маловато, ох, маловато королевство – только разгуляешься и тут же слышишь: ка-ав-во я вижу! смотрите, кто пришел! Не жизнь, а дурная мексиканская телепродукция. Хотя если вдуматься, иначе и быть не могло. Самые невероятные совпадения более чем вероятны и даже единственно возможны – только надо вдуматься, склеить отдельные кадрики последовательно в ленту. А они склеиваются намертво и логично.

Дядь-Гоша, близкий друг отца. До поры до времени – не разлей вода. Конечно, никакой не кинозвездюк, не Грэйнджер, но похож – такой же хрящеватый м-м… ступенчатый нос, челюсть одновременно и нервная, и мужественная, седые виски (тридцать лет назад – только виски), черно-блестящие пуговичные глаза с вечной усмешкой. Я потому, вероятно, и относился к дядь-Гоше с упомянутым оттенком обожания, что он в детском сознании слился с имиджем кинозвездюка-Скарамуша тех времен. Или не только потому. Вероятно, чисто по-детски чуял и отвечал взаимностью. Мал был, смутные картинки. Отца боготворил, но опять же по-детски сравнивал и воображал: было бы у меня два отца, дядь-Гоша красивей, на Верную Руку похож. И переносил все достоинства экранного кумира на домашнего кумира. А дядь-Гоша был нашим домашним. Говорю же, не разлей вода с отцом. Мал был, смутные картинки. Среди ночи как-то проснулся – в сортир приспичило, но разбудила меня не малая нужда, а тяжелая мужская разборка на кухне. Страшно стало – ТАК они никогда при мне не говорили. Я терпел-терпел, зарывшись с головой, чуть лужу не напустил – лишь бы они перестали ТАК говорить! Слов не разбирал, но интонации жуткие. А перестали они, отец с дядь-Гошей, ТАК говорить, сразу как только я все-таки не утерпел и прошлепал к сортиру, – моментальная тишина, расплошная. Я отжурчал, вернулся в постель и еще долго-долго вслушивался – молчали. Потом отец сказал: «Ладно! Налей. И себе – на дорожку…». Только чоканья рюмок не было, лишь горловой бульк, два булька. Мал был, смутные картинки… Больше дядь-Гошу я не видел. «У него теперь такая работа…»- пояснил отец. Но даже тогдашним детским умом я ощутил – не только в работе дело. Хотя и в ней, наверное. Что за работа? Надо ли объяснять? Карьеру они, отец с дядь-Гошей, начали одновременно, оба шли по лесенке, слуги народа. Каждый второй из слуг народа служит тайно. Отец – первый. Дядь-Гоша – второй. Отец, по совковым понятиям, достиг небывалых служебных высот, за что и схавала его свора товарищей. Могу предположить, что дядь- Гоша не отставал, шел ноздря в ноздрю – в своем, там сказать, ведомстве. Генерал?

Ну времена настали! Генералы КГБ сидят-посиживают в антикварной лавке на Брайтоне, полковники в ангарах среди подержанных машин «кубики» строят, майоры по витринам на Манхаттане из автомата строчат, сексоты с двойным гражданством людей воруют и на тренажерах распинают. Погубит Америку ее беспечность. Или… нет. Может, это и не беспечность вовсе, а та самая свобода: если это кому-нибудь нужно, то пожалуйста. Сродни сексменьшинствам или многочисленным религиям. Собрался узкий круг ограниченных людей, выбрал общее увлечение – да хоть вы все захлебнитесь! Но – между собой, только между собой. Обещал я додумать мысль? Еще чуть-чуть и додумаю…

– Узнал? – со странноватой интонацией прокряхтел дядь-Гоша, усаживаясь на стул, установленный мной в прежнюю позицию. – Эка ты меня. Не жалеешь старика…

Ха! Когда б я его «пожалел», валялся бы сейчас с куском свинца в брюхе и – подавай мне руку, не подавай! Нечего корчить из себя дядь-Гошу, генерал! Разумеется, узнал. Только мои полушария в первые мгновения засуетились, ориентировку потеряли, это и называется: ум за разум зашел. Стюрт Грэйнджер заслонил собой дядь-Гошу – во-первых, мы в Америке, во-вторых, я только-только из актерского дома, из Театр-Дистрикт. Но возникновение кинозвездюка в «Русском Фаберже» – абсурд. Во всяком случае, больший абсурд, чем возникновение там же генерала КГБ (что при размышленьи здравом вовсе не абсурд).

– Узнал! – холодновато сказал я. – Вы – новый хозяин «Русского Фаберже». По совместительству – чекист. Или наоборот… – Тоном я дал понять: теплая встреча поколений переносится на неопределенный срок. Как-нибудь в другой раз, ладно?

– Ты очень похож на мать, Санечка… – с той же странноватой интонацией изрек хозяин-чекист-Скарамуш.

А, понял! Интонация мне казалась странноватой по элементарной причине: не к месту, не ко времени. Эдак «с доброй отеческой улыбкой». Отложим!

– Я похож на отца! – паспортно-данно сообщил я. – На Евгения Викторовича Боярова, если вы такого помните, конечно.

Он помнил. Сразу после моих слов поплыл лицом, потеряв всяческое сходство с Грэйнджером, – грузный, малосильный старик, которому молодой верзила походя дал пенделя. А пенделя я ему дал – психологического. В нюансах копаться – ни желания нет, ни возможности: полушария мои перестали суетиться, мобилизовались и, защищаясь, изгоняли некоторые соображения, зародившиеся внутри, а также отражали некоторые соображения, подкрадывающиеся извне. Кыш!

– Не любишь… – скорбно покачал головой дядь-Гоша. – Не любишь нас?

Мог бы и не уточнять: «нас». Разумеется, имел в виду старикан не себя в качестве дядь-Гоши, а себя в качестве генерала Конторы, себя и присных.

– А за что? И кого? Лихарева? Головнина? Перельмана? Галински? – я сознательно перечислил пофамильно всех известных мне бойцов невидимого фронта и добавил от щедрот еще одного пенделя – Вас?

Он прикрыл глаза, опустив черепашьи веки:

– Головнин – предатель, изменник. Лихарев – особая статья, с ним тоже разговор будет суровый. Галински – перевертыш, баба, я о ней поднимал вопрос у руководства больше двух лет назад. Перельман – одно слово: иудей. Но ведь не на таких держится… В каждом стаде есть паршивая овца. И ты должен понимать, что…

Я заржал. Додумал, наконец, мысль и заржал. Абсолютно искренне и потому громко и безостановочно.

КГБ – спрут, обхвативший щупальцами весь мир (пардон! навеяно карикатурами «Правды», только там на спруте намалевано не КГБ, а ЦРУ…), КГБ – пугало для любого здравомыслящего человека на Западе ли, на Востоке ли! КГБ – работающий на сверхдержаву, а вернее, на который целиком и полностью работает сверхдержава, миллионы добровольных и подневольных помощников! Колоссальный аппарат в сотни тысяч сотрудников! Бюджетный счет на миллиарды! И по сути – самоудовлетворяющийся гермафродит. Где немецкие-английские-французские-японские шпионы? Поймали хоть одного? Американские? Китайские? Турецкие? Да хоть бы монгола, что ли, дружественного уговорили на показательный процесс – мол, поругаем-осудим и потихоньку отпустим. Оно конечно, спаси-сохрани нас всех от показательных процессов известного периода – «липа». Но натуральные-то шпионы существуют или нет? Вероятно, да. Ан КГБ рыщет-ищет по всему миру и в собственной стране только своих изменников. Контора отбирает людей для себя, выращивает, обучает, внедряет – потом ловит, допрашивает, сажает, расстреливает. Замкнутый цикл. Гигантский мастурбирующий монстр-гермафродит. С чувством глубокого удовлетворения, ура!

– Тише! Умоляю, тише! Саша!..

Генерал КГБ умоляет. Что-то новенькое. Ржание мое было не столько развеселым, сколько э-э… нервическим. А после «мольбы» дядь-Гоши оно, ржанье, стало провокационным: чего это вдруг – тише?! а то – что?

– За мной следят, Саша. Меня могут взять в любой момент.

– КГБ? – я прям-таки согнулся от икотного хохота, уж больно совпало с моей додуманной мыслью. Но, отдам себе должное, звук я убавил до почти бесшумного сипения, продолжая, впрочем, надрывать смехом брюшной пресс. Накопилось – прорвало.

– Это не шутки… – просительно прошептал генерал.

Контролируй, Бояров, контролируй: прежде всего – генерал, и только потом – дядь-Гоша. Они – такие. Искренне такие. Порода людей. Или нелюдей. Облико морале!

Хотя «нешуточность» происходящего я понял уже тогда, когда пришел к «Русскому Фаберже» и… метров за двести ощутил н-нехорошую волну, флюиды (школа Афгана, бля!), свернул, предпочел обходные пути. Черного хода как такового у нашего (Лева сказал через скважинку: «Нашего…») салона нет, однако имеется возможность проникать внутрь – само собой, если знаешь, откуда, само собой, если известна система сигнализации, само собой, если… есть еще одно «если», но я с общего позволения не стану распространяться о нем, и так многовато наболтал, а инструктором для взломщиков быть не хочется. «Фаберже» все-таки НАШ. Короче, внутри-то я оказался без особых проблем и выберусь тоже без проблем. Сложности, похоже, начнутся после того, как я выберусь. Уже начались:

– А я надеялся на твою помощь, Санечка… – с укоризной, горько вздохнул дядь-Гоша. Не дядь-Гоша, к чертям на хрен, а генерал КГБ! Главное, искренне! Только и обязательств у меня ихней Конторе помогать!

– Какого рода помощь? – ничего не обещающе спросил я.

Он непроизвольно насупился, закаменел физиономией. И с чего я вообразил, что он на Грэйнджера похож?! Нич-чего общего! Твердокаменный большевик-совок, сделавший жизнь с кого?.. Пра-авильно!

– Ну-ну! – подбодрил я хамским тоном. – Скажите: «Здесь вопросы задаю я!!!» – чуял: бояровское «хамство», как говорится, «больно ранило его в самое сердце», бля! Т-тоже мне, проблема отцов и детей! Я давно уже не дитё. А он – не отец. А отец, Евгений Викторович, ушел в землю на Волковом не без подталкиваний этих вот… дядей. Не любил он их, ой, не любил, хоть и сам на той же ступеньке стоял. Известное противоречие: пишется одинаково – что тире, что минус. Вот и: Партия минус ум честь и совесть… Сын за отца не отвечает? Да, но – соответствует. А вот дядь-Гоше я не соответствую.

– Санечка. Ты многого не понимаешь. Сейчас у нас все настолько изменилось…

Та-ак! Эту песенку я слышал чуть ли не ежечасно-ежедневно из каждой дырки в бытность свою жителем города трех революций. Если кто-то кое-где у нас порой… Нельзя сваливать вину одного (да?! одного?!) человека на всех. Вроде бы, знаете ли, отряд примерных, чистых помыслами и душой пионеров-Тимуровцев. Но как только вожатого изберут, он моментально окажется либо бандитом-рецидивистом, либо агрессивным распустяем, либо маразматиком. И что характерно, избирают примерные пионеры из своей же среды, ан глянь… за примером далеко и ходить не надо. Ладно бы только вожатый, но ведь и звеньевые, и кто там еще у них?! У них – не у нас. У нас, в Америке, знаете ли… иначе. А товарищ генерал, даже сидючи в Нью-Йорке, развлекается чтением отечественной прессы. Или он не развлекается, а трудится? Разумеется, не он приволок в «Русский Фаберже» все эти подшивки – Лева их старательно подбирал (любой газетный киоск-лоток на Брайтоне набит любыми советскими газетами потуже «Союзпечати», любыми, разве что кроме «Правды», – для ностальгирующих соотечественников). Но Лева не ностальгией маялся и даже не «дул на воду», мол, а вдруг красные придут, а он лояльность предъявит, – Лева с газетами работал, каналы-то антиквариатные из России, Моня Стырский пишет: «Будь спокоен!», однако Лева предпочитает собственный анализ ситуации. То-то он беспрекословно сдал «Русский Фаберже» новому хозяину, то-то его колотило последние дни. Что же там такое творится в России? Или вот-вот сотворится? A-а, хрен знает! Я не аналитик. Мне было достаточно одного раза, когда весной где-то Перельман ахал-охал над газеткой, маркером что-то отмечал, потом взбудораженно насел на меня: «Саша! Ты только посмотри?! Ну, одним глазком! Ну, пожалуйста! Ты только пойми меня правильно, разве ж они там все идиоты?! Или остальных держат за идиотов?! Ну, посмотри! Невозможно ж работать!».

Ну, посмотрел. Только отцепись. Ну и что? Меня и с похмелья никогда не тошнит, а в Америке я и думать забыл, что такое похмелье (алказельцер, други мои, алказельцер! р-рекомендую!), но от одного только вида совковых газет желудок к горлу подпрыгивает. Ну, посмотрел… Дорогие соотечественники! Я терпел и вам велел. Там длиннющее интервью с вашим премьером, который свиноёж. Целиком читать – никакой алказельцер не спасет, благо Лева маркером отчеркнул… И вот что ваш премьер сказал НА ОДНОЙ И ТОЙ ЖЕ СТРАНИЦЕ:

а) «Мы имеем мощную, в некоторых отраслях вполне современную промышленность, транспорт, науку, которая может быть быстро модернизирована (…) Далеко за примером ходить не надо – наша изношенная промышленность, полуразрушенные железные дороги и телефонные сети находятся на грани полного отказа, водопровод и теплосети дышат на ладан».

б) «И, конечно же, о поддержке оправдавших себя форм коллективного землепользования и сельскохозяйственного производства. Эти хозяйства нас кормят. И мы не можем их разрушать (…) Возьмите продовольствие. Сейчас не хватает кормов… Но ведь 5 миллионов гектаров кукурузы остались неубранными. Нет растительного масла. Но ведь «под снег» ушел один миллион га подсолнечника».

в) «Правительство имеет четкую стратегию. Каждый наш шаг – это не случайность, не спонтанное волевое решение, а продуманные меры (…) Кстати, и правительство еще тоже надо сформировать… Тем более в нынешней не очень управляемой ситуации расхлябанности, непродуманности действий».

г, д, с, ё-мое!

Особенно Лева Перельман восторженно приужахнулся от загогулистого откровения: капиталисты скупили крупные «деревянные» купюры, чтобы одномоментно вбросить их в Совдеп и тем самым дестабилизировать положение в стране. «Невозможно работать с непрофессионалами, Саша! Вы только поймите меня правильно!».

Во-от, такое, значит, невольное отступление. Хотя почему – отступление?! Наступление! Я тем самым как бы отодвигал от себя дядь-Гошу – давайте соблюдать дистанцию, товарищ генерал. Читайте газетки, играйте в солдатиков, скрывайтесь от преследования под крышей «Фаберже» (от кого все-таки, а?!). Мне – без горя. Я, конечно, многого не понимаю, но кто бы объяснил-растолковал, только не человек Конторы – наслушался я ваших человеков.

– Мне очень нужна твоя помощь, Санечка… – откровенно промямлил человек Конторы, перетерпев паузу и осознав, что душеспасительные речи о перерождении-возрождении бессмысленны. – Ты можешь помочь дядь-Гоше?

– Георгий… простите…

– Вадимыч… – неохотно смирился Георгий Вадимыч с тем, что я демонстративно похерил «дядь-Гошу».

– Георгий Вадимыч! Вы что же, сидели тут сиднем и дожидались, пока именно я приду вам на помощь? Кстати, Георгий Вадимыч, вас товарищи по оружию не Павликом ли кличут? Звучит? «Товарищ Павел»!

– Санечка, твой сарказм…

– Александр Евгеньевич, если угодно.

– Александр, ты…

– ЕВГЕНЬЕВИЧ.

– М-м… В общем, ты прав по-своему. Вероятно. Но знай: счет идет если не на минуты, то на часы. И я – не «товарищ Павел», я не новый хозяин всего этого. Он не пришел на встречу, «товарищ Павел». Я здесь уже сутки. Твой дружок доставил меня сюда и я был вынужден…

– Ваш дружок! – поправил я, как-никак о Головнине речь.

– … И я был вынужден ждать… – осекся и рыкнул – Он предатель, а не мой дружок!

– И не мой тем более.

– Хорошо. К сути. Выйти отсюда самостоятельно мне не дадут. Телефон не работает.

Я тут же поднял трубку. Действительно! Глух и нем.

– Не доверяешь? Понимаю. Убедился? Дружок… постарался. За этим магазинчиком слежка. Установили ее часа два назад. Тут можешь довериться моему опыту. Кстати! Как ты попал сюда?

Я замысловато показал ручкой, мол, места знать надо. И жестом же согласился: да, слежку и я почуял.

– Но тебя не засекли? Не хмыкай. Это профессионалы.

– Я тоже. Кстати! Профессионалы – откуда? Хоть намекнуть можете?

Я в темную не играю.

– ФБР. Устроит?

– Мне нужно не то, что меня устроит, а то, что есть.

– ФБР… Так вот. Запомни телефон…

Наверно я не уследил за собой. Или, дослужившись до генерала, Георгий Вадимыч научился-таки читать по лицу, даже если на лице ничего не написано. Чему-то их все же учат! Он мгновенно перешел на командирский тон, не то чтобы приказной, но командирский. А ФБР – как раз меня не устраивало, тем более, что так оно и есть. Будь то коллеги Георгия Вадимыча (гермафродиты чертовы!), будь то очередные посланцы от сеньора Виллановы – еще куда ни шло. Сам ведь и дал себя найти. Будь то пусть и фебрилы, но не будь в «Русском Фаберже» именно дядь-Гоши – тоже вариант: понести по кочкам товарищей Павлов, Лихаревых и прочих Галински, вытрясти из них «чё ко мне-то привязались?!» и сдать с потрохами тому же ФБР, мне с ними не детей крестить. А вот закручивать руки дядь-Гоше и орать: «Все ко мне! Поймал!» – нет, не хочу, не могу, не буду. И объяснять, почему? – тоже не хочу, не могу, не буду. Дурак не поймет… Но и торчать под одной крышей с генералом КГБ, предвкушая скорую облаву, – кисло. Поди потом отмойся: «Это дядь-Гоша! Дорогие федеральные агенты, я и понятия не имел, что он генерал!». Тем более, что – имел. Тащить же за собой и вместе с собой грузную тушу через упомянутый мною ход… да и не пролезет он там. Короче, могу ли я помочь дядь-Гоше? Могу!

А надо и всего-то позвонить в советское консульство, попросить товарища Факова, сказать ему «Вас из пятьсот-шестнадцатого беспокоят. Георгий Вадимыч просил передать салют!», а далее ориентироваться совместно с Факовым. Только не «привет», а именно «салют».

– Факов! Хорошая фамилия!

– Д-долболобы! Ведь на самом деле такая фамилия. Присылают черт-те кого! Без языка, без ничего! Штаны! Что ты скалишься, сопляк?!

А я просто представил этого третьего атташе (или советника? или кого там по должности?) на первом для него дипломатическом приеме, где он, пожимая руки всем и каждому, с натужной улыбкой представляется американским коллегам: «Факов! Очень приятно! Факов! Будем знакомы! Факов! Весьма рад! Факов!».

– В космос они Какалова запустить не могут, а Факова в Штаты – будьте-нате! Перестань скалиться! Дело государственной важности!

– Какого государства, Георгий Вадимыч? Мне, сопляку, что-то опять непонятно.

– Санечка, не до обид Отцом твоим заклинаю! Памятью его!

Фу-у-у. Зря ты, дядь-Гоша, зря-а-а…

– Я слушаю, слушаю.

– Вот дискета. Она должна попасть к нашим.

– К вашим? Так.

– К нашим, Саша.

– Я понял. К вашим. Ну?

– Все.

– А… вы?

– Со мной они ничего не сделают. Или… сделают. Неважно. Важно чтобы дискета не попала к ним в руки.

– К ним – к кому? К нашим?

– Саша, прекрати! Дискета должна быть передана товарищу Фак… тьфу… Факову.

– И это уже приказ! – подхватил я пародийно-грозным голосом. – Служу Советскому Союзу!

– Да, Саша. Не юродствуй. Святое. Ты сделаешь, я знаю.

– Прости, дядь-Гоша. Это я так… Конечно, сделаю!

Фу-у-у. Аж мороз по лопаткам пробежал от фальшивости.

Но старикан прожил долгую советскую жизнь, фальшь – единственный подлинник его поколения, до самообмана, до самозабвенья. Даже вытворяя уголовные безобразия, «примерный пионер», дослужившийся хотя бы до звеньевого, уверен, что поступает во благо, и ни на шаг не отступает от канонов поведения, завещанных отцами-командирами. Тот же Георгий Вадимыч (он, правда, уже не звеньевой, он, по крайней мере, председатель совета дружины…) верит: будучи генералом КГБ, трудится во благо народа. Истину, истину говорю вам: спаси меня от друзей, а от врагов я как-нибудь сам… Нет благостней блага: безопасность государства напрямую зависит от количества народных миллионов, перекаченных слугами народа за кордон! Нет уж, по мне, питерская шушера – куда моральней… Игровой Игорек Бецкой, обдирающий лохов, не прикидывается Робин Гудом: отниму у богатеньких, раздам бедненьким. Покойный Реваз Чантурия, кромсающий алкашей, не строит из себя профессора Барнарда: смерть бомжа – это жизнь многих достойных, но безнадежно больных членов общества. Покойный, опять же, Мишаня Грюнберг не рядится под спасителя молодого поколения: вывозя проклятым империалистам килограммы героина, мы тем самым оберегаем наших детей от соблазна, за неимением такового Нет слов, грех. Но если грешить, так хоть не звезди: это праведно! А звездят! Звездят, слуги народа! Звездеть всегда, звездеть везде, звездеть – и никаких гвоздей! Да уж, гвоздей никаких – повывезли. И сами, похоже, следом намылились – люди, те самые, из которых гвозди бы делать. Эх, а ведь прямое назначение гвоздя – по шляпку в дерево!

Что же до канонов поведения, то «гвозди» прямы, тверды и неотличимы друг от друга – чего и добиваются от остальных. Пусть Георгий Вадимыч порадуется: я прям, тверд и неотличим. Канон! Понимание момента, добровольное взваливание на себя ответственности за судьбу, коммунисты вперед, ты же советский человек, Санечка!

– Ты же советский человек, Санечка! – проникновенно завибрировал голосом советский человек Георгий Вадимыч. – Ты – коренной ленинградец, помни об этом, сынок!

Помню-помню! Только не надо сейчас-то про многовековую культуру и особую миссию – в противовес пусть сытой- обутой-одетой, но бескультурной Америке. Между прочим, Нью-Йорк и Питер почти ровесники, Нью-Йорк еще и постарше будет на семьдесят с лишком лет!

– Давайте к делу, Георгий Вадимыч! – вроде бы проникся я. Мое теперешнее «георгий-вадимычество» означало не отталкивание, но спайку. Спайку поколений в процессе выполнения ОБЩЕГО дела, без фамильярного, полуродственного «дядь-гошества».

Вот, блин! Как просто их обмануть, лицемеря в строгом соответствии с «гвоздевыми» представлениями об искренности. А еще генерал КГБ! Я обеспокоился – не за себя, за поручение:

– А этот… Факов все правильно поймет? Вы же говорите: без языка, без ничего, черт-те кто. Может, открытым текстом? Без иносказаний?

– Э-э-э, Санечка… – проскочила-таки торжествующая нотка хитрого маразматика, мол, все учтено еще до того, как у тебя, сынок, вопрос возник. – Это и есть открытый текст. Факов – попка на связи. Стоит ему услышать про пятьсотшестнадцатого, из штанов выпрыгнет, но доложится вмиг. «Салют» – дискета… Еще раз, не спутай: «салют», а не «привет». А пятьсотшестнадцатый – кабинет спец-группы. Нет, не здесь. В Москве. Владик Осинцез… Эх, сколько мы с ним… – право слово, сейчас стряхнет скупую патриотически-партийную слезу! – Москва…

… да-да, как же! Много в этом звуке! Не пора ли мне? Накроют ведь фебрилы! Однако я еще рискнул вопросом, заранее предполагая ответ:

– Георгий Вадимыч, а что именно на дискете?

– А вот это, Санечка… – отечески посуровел (но отечески!) генерал Гоша.

Ну, ясно! Не моего ума дело. И тем не менее, я для проформы чуток повыкобенивался. Для правдоподобия. Иначе слишком уж все по канонам «Павел Власов – Павел Корчагин – Павлик Морозов» (Дались им герои-павлы! вот и «товарищ Павел» до кучи!). Дядь-Гоша, конечно, помнит меня пятилетним, но ЗНАЕТ и, не сомневаюсь, Боярова нынешнего.

– Видите ли, дядь-Гоша… Где гарантия, что на дискете не отдан приказ в отношении Боярова Александра Евгеньевича: казнить нельзя помиловать? И запятая там… где нужно. Вы же знаете, как ваши… подчиненные меня любят. Особенно последние двое суток!

– Санечка… Да ты для меня… Если бы не я… Все эти годы… Э-э-э, что говорить! – генерал Гоша вздохнул так, будто испустил дух.

А и действительно: что говорить! Ясно-понятно. Еще один спаситель! Сквозь годы и страны.

– Я готов! – «гвоздем» выпрямился я, осознал-искуплю. Надо делать ноги, надо! Чутье меня редко подводит – а вокруг «Фаберже» воняет фебрилами все гуще.

– И запомни! Дискета НЕ ДОЛЖНА попасть ИМ в руки. Ни в коем случае. Запомнил?!

– Запомнил.

– Факов! – то ли генерал Гоша лишний раз напомнил, то ли напутствовал меня по-английски.

– Факов! – подтвердил я, мол, все помню, исполню к точности… а вообще-то по-английски я ему ответил. – Да! Дядь-Гоша, а что за Какалов? Который в космосе? – вроде бы для разрядки напряженности, на прощанье.

Он плеснул ручкой в том смысле, что «до того ль сейчас, голубчик, поторопись!», но каноны есть каноны: перед отправкой в пекло надлежит развлечь добровольца и только после этого закаменеть окончательно: «Ну! Пора!».

– Георгий Иванов. Болгарский космонавт. В семьдесят девятом. Совместный экипаж. «Союз-33». Он не Иванов, а Какалов. Но наши долболобы уперлись: никаких Какаловых в космосе! Болгарин встал на дыбы: это древняя княжеская фамилия, горжусь ею и не сменю! Не меняйте, ради Бога… но учтите, в космос может полететь и другой… Тут Какалов и сломался, согласился на Иванова! – генерал Гоша сардонически усмехнулся: ох, долболобы наверху, ох, долболобы! то ли дело мы – все понимаем, и будь наша власть…

Чья же, черт побери, власть, товарищ генерал КГБ? Пионеры примерные, бабена мать!

Генерал Гоша посвятил меня в тайну Какалова уже на ходу, вослед, рублеными фразами, а я – тоже на ходу – оглядывался через плечо и поощряюще-понимающе кивал- хмыкал. Вроде бы ни секундочки лишней, но как не дослушать последнюю байку. На самом деле я поспешал еще и потому, что «гвоздевые» каноны требуют напоследок непременного «дай я тебя обниму напоследок, сынок!».

– Дай я тебя обниму напоследок, сынок! – хватанул пустой воздух дядь-Гоша, я уже полуспустился в полуподвал.

– Я вернусь! – соврал я по Шварценеггеру, мужественно клацнув зубами. Не подниматься же обратно для лобзаний – дело прежде всего. – Факов.

Ежели по-английски обмениваться, то и уходить надо по- английски, не прощаясь.

– Факов, сынок.

Глава 10

Fuck off, товарищ Факов. И иже с ним – fuck off!

Спасибочки большое, дядь-Гоша! Так надо понимать, что давным-давно меня бы порешили бойцы невидимого фронта или засадили бы в каменный мешок. А он все эти годы незримо держал покровительственную ладонь на моем затылке – рука Бога! То-то я – будто заговоренный, будто в каком-то боевичке из видюшника!

(Лийка Ваарзагер в бытность свою гражданином Страны Советов сокрушалась у экрана видака: «Гробить столько сил, людей, машин!.. Ну если ему так хочется, пусть бы жил!»). И действительно! Сколько сил, людей, машин загублено для достижения цели – вытряхнуть Боярова из этой жизни. Однако для меня – не кино, бля! Я чего только ни предпринимал, дабы уцелеть! Шрам на шраме! Ан выясняется: не себя должен благодарить, а некоего бога-Гогу, который (вот ведь… бля!) из оттуда же! Еще и еще раз: спаси меня от друзей!

Мания у кагэбэшников – спасать Боярова! Я почти два года в Нью-Йорке живу! Я хорошо живу! Не надо меня спасать! Не-ет уж, не удалось нам, Бояров, спасти тебя в России – мы тебя, Бояров, достанем и спасем в Америке. Характерно: стоит только им начать операцию по спасению, и – спасайся кто может! Два года в Нью-Йорке – тихо-мирно. И на тебе: Хельга Галински спасает. Валька Голова спасает. Теперь уже генерал Гоша, выяснилось, спасает… На тебе, Бояров! Оставьте себе, а? И спасайте друг друга… чем они, судя по последним событиям, и занялись. Ага! И как? Нравится? Вот и мне!..

Fuck off, товарищ Факов. И иже с ним – fuck off!

Я и телефона-то не запомнил – того, что генерал Гоша доверил. Заранее знал: никуда не позвоню! То есть когда и если позвоню, то не в консульство, а разве что в Crime Stoppers… Состроил ВПИТЫВАЮЩУЮ мину, башкой кивал, а мыслями гулял далеко-далеко: слинять бы поскорей, найти бы ту дверцу «за куском старого холста», Марси звякнуть…

А чего, спрашивается, поперся в «Русский Фаберже»?!

Значит, так.

Я рассчитывал поймать там нового хозяина, с которым Валька Голова накоротке, по его же словам.

Рассчитывал взять на понт по поводу дверцы-ключика, выдавить из него информацию, наобещать, в конце концов, справедливый дележ: тебе половину и мне половину, на троих не делится, Головнину теперь миллионы без надобности…

Рассчитывал даже и на ФБР – идти на поклон, на Федерал-Плаза к Тэрри Коудли с души воротит, попадаться в результате облавы тоже не греет. А так: вроде бы и попался, но вроде бы сам пришел – в НАШ «Фаберже». Я тут работаю, а вы кто? A-а, ФБР! Вы-то мне и нужны! Я ж вас, р-родненькие, только и поминал! На манер Бубы Касторского, короче, выступить, пламенного революционера-чечеточника, который ныне, кстати, номера отбывает-откалывает все на том же Брайтоне, в кабаке.

Но получилось-то: одни уже ушли, другие еще не пришли, но вот-вот. И те, и другие нужны, но порознь и… без генерала Гоши.

Да-а, крупно ты мне подгадил, дядь-Гоша! И розами засыпал…

Всего не предусмотришь, хотя, в принципе, расчет был верным.

Даже если кому-то покажется: мудак ты, Бояров, нерасчетливый!

Я расчетливый.

«Ты же советский человек, Санечка!».

Я русский человек, дядь-Гоша! Я, если угодно, великоросс, как выражаются совковые организмы патриотического толка. А великоросс, знаете ли… Сейчас скажу красиво! Можно мне хоть разок сказать красиво?! Сам придумал. Ну и вот…

Расчетливый великоросс любит подчас очертя голову выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть «великорусский авось».

Если б только придумал – на собственной шкуре ведь испробовал, и не один раз…

Теперь – «дискета- салют». Шагу не сделаю, пока не удостоверюсь, что на ней. А удостоверившись, сделаю шаг, но не в направлении, указанном мне генералом Гошей.

Информация. Что-то закормили меня кагэбэшники информацией.

Хельга Галински… Ну с ней все понятно: устаревшие сведения, которые все равно далеко не уйдут, лишь до черного «каприза».

Георгий Вадимыч… С ним сложней, но не намного: я тебя на коленях качал, Санечка, ты наш, даже если временно не наш, а чтобы ты увяз в нашизме, вот тебе сведения: «спецгруппа Владика Осинцева, кабинет № 516 в Москве», ну и Какалов на закуску для оттяжки. Знания умножают страдания. Ты теперь посвящен, Александр Евгеньевич, ты не можешь подвести дядь-Гошу, он тоже не всесилен, мало ли что… И вот тебе совет, Санечка, иди к нам. В свое время Валька Голова ту же песню пел: нам ТАКИЕ нужны, все простим и даже в звании повысим, запятую поставим там, где следует… Казнить нельзя помиловать…

Fuck off, господа-товарищи! Fuck off!

Шаг вперед! И посмотрим. Да-а-а уж, посмотрел. Программист из меня хреновый, с курсов сбежал сразу как понял, что занудное это занятие и долгое. Так только, на «обезьяньем» уровне: включил, вставил дискету, считал, выключил… Вот и смотрел вполне тупо на дисплей…

«Без горя!» – решил ведь еще, беседуя с генералом-Гошей. Игровые поймут, остальным разобъясняю: есть такой термин в картах, это когда игрок никакой ответственности не несет, мол, кривая вывезет…

Вот и – без горя. Не такой и наивный товарищ генерал Гоша! А я-то, балбес, хорохорился: как просто их обмануть! Доверяй, но проверяй – это тоже врожденное у людей- «гвоздей». Главное, сказал, Георгий Вадимыч (черт, а как фамилия-то?! ведь и не спросил! с детских лет, что ли, обязан помнить?! Грэйнджер?!), главное – дискета не должна попасть ИМ в руки. Им – ФБР. То есть для генерала КГБ главней не доставка «салюта» Факову, а чтобы, значит, только не к фебрилам. В конце концов, где-то находится компьютер, с которого перегнали на дискету все, что на ней есть, – пусть даже в упомянутом вскользь пятьсотшестнадцатом кабинете на Старой площади, у Владика Осинцева. Иди еще где… Главное – дискета не должна попасть в руки ФБР, да? Да. Все что на ней есть…

При себе генералу Гоше никак было не оставить – налетят фебрилы, перероют «Фаберже», прячь, не прячь. А Бояров – он такой, он неуловимый, он выберется. (И правильно! Выбрался я из «Фаберже» благополучно, на удивление! Впрочем, чему удивляться?! Я – это я!) И далее – элементарная психологическая одноходовка: Бояров – он такой, он осторожный, он любопытный, он перво-наперво не Факову ринется звонить, а дискету посмотреть ринется, мало ли… (И правильно! Перво-наперво, убедившись в отсутствии топтунов- фебрил, я зашел в магазинчик компьютерной техники…).

Вид у меня, повторюсь, солидный, могу позволить себе присмотреть компик покруче. Ну там… эйтишку, экстишку, писишку, айбиэмку – это их птичий язык, я в нем ни бум-бум по большому счету, да и по малому.

Другое дело – баксов у меня снова раз-два и обчелся, интуитивно не пожелал я посетить свой банк, душа не лежала – кто их знает, фебрил?! Может, заарестовали счет Боярова и контролируют, только появись. Или тут такое не принято? Чего не знаю, того не знаю – за два года существования в Штатах не доводилось напакостить властям так, чтобы испытать на себе, принято ли «морозить» счета пакостникам. Чековая моя книжка упокоилась на дне Рокавей-инлет, когда мы с Валькой чапаевцев из себя корчили. А самому являться в банк, повторюсь, н-не хотелось… Эх, а там ведь – сумма!

Впрочем, подарю ее банку, только дайте мне найти заветную дверцу, открываемую золотым ключиком с номером «0424»!

Да-а-а… Ну так вот! Поглазел я на компьютеры, вроде бы облюбовывая.

– Могу быть полезен? – выразил готовность хозяин (откровенный чистенький полуяпоша).

Я вежливо отмахнул пальчиками, мол, пока нет, пока я сам. О-очень сосредоточенный вид у клиента-Боярова.

Я заблудил себя в дебрях техники, с глаз япоши долой. Включил компьютер, вставил дискету в дисковод. Нажал…

Все, что на ней есть…

На дисплее появилось: «Пожалуйста, наберите код. В случае неверного набора запись стирается. В случае ненабора кода в течение пятнадцати секунд запись тоже стирается. Благодарю Вас!». И вас так же, бля!

– Могу быть полезен? – снова выразил готовность чистенький хозяин, уже поспешая к клиенту. Да чтоб тебя!

Шаг вперед! Эх, мне бы сразу отключить! А я вполне тупо пялился в благодарящий меня дисплей, Секунд… сколько?., десять? двенадцать? Вот, блин! Это тебе, Бояров, не каратэ! Там-то и реакция не подведет, и ткнешь в единственно уязвимое место, даром ли всю жизнь посвятил! А тут-то реакция, да, каратэшная, но куда ткнуть?! Шаг вперед! Иначе япоша- полуяпоша еще два-три шага – и встанет рядом!

«САЛЮТ» – второпях понатыкал я. И успел прочесть выскочивший ка экран: «САЮЛТ». А-а-а, блин, бабена мать! Перескок буквы, бич даже высококвалифицированных профи! Хрестоматийный «длинноухий зайчик» с перескоком в невинном слове «длинно… ухий»! Жеребец и кретин! Перескочил, прыг-скок! Длинно… ухий балбес! Жеребец и кретин! В данном случае Хельга, пожалуй, права. И Марси права: когда не знаешь, что делать, не делай ничего! А что я такого сделал, ну что?

– Проблемы? Могу быть полезен? – япоша-полуяпоша деликатно пытался заглянуть через мое плечо. Ага! Дорасти, маломерок! Настырный какой!

Я отключил компьютер, сунул дискету во внутренний карман пиджака. М-мда-а, пятнадцать секунд всяко миновало, а то и все двадцать. Повернулся к хозяину всем своим могучим туловом и рявкнул:

– Можешь быть только вреден! – нехорошо, разумеется, срывать злость на ни в чем не повинном человеке. Однако не сдержался, да и виновен япоша, виновен! Нечего, понимаешь, под руку болботать!

Он непроницаемо моргнул сквозь дымчатые стекла очков в дорогой оправе (а у меня не дешевле! нечего-нечего!). Мы уставились друг на друга, будто два филина – один ма-аленький, второй ба-а-альшой.

– Проблемы? – вежливо осведомился япоша-полуяпоша.

– Японский? – ткнул я большим пальцем за спину, в компьютер. – Джэп? – и дождавшись подтверждающего полукивка-полупоклона, вынес приговор – Срань!

– Срань! – согласился чистенький хозяин, обнажая клавишные зубы (улыбочка! сейчас вылетит птичка!). – Корея лучше! Я покажу! Вот – Корея!

Стыдно, Бояров, стыдно! Корейца с японцем спутать. А еще сенсей! Привык, понимаешь ли, что корейцы в Нью-Йорке гастро-экзотические лавчонки держат – и только. А ихний «Самсунг» того и гляди начнет очки вперед давать самураям.

Чистенький хозяин, вероятно, нажал какую-нибудь скрытую кнопку вызова. И тут же как из-под земли возникли двое подручных – такие же чистенькие, вежливенькие. То ли готовые помочь клиенту выбрать из всего хорошего самое лучшее, то ли… на всякий случай – сродни бояровской планиде при перельмановском «Русском Фаберже». Ну эти-то два «самсунга» не конкуренты для меня, если что. Я сам могу дать им сто очков вперед – по очкам! Было бы желание. И необходимость.

Ни желания, ни необходимости. Они-то в чем виноваты?!

– Корея – нет. Япония – нет… – невольно заковеркал языком, но не в русском ключе, а в соответствии с моими представлениями о корейском. – Америка – тоже нет. Зовьет Юнион? Есть? Раша, Раша! Комп!

Чего у них не было, того не было. Это я их поставил в тупик. Желание клиента – закон. Однако клиент пожелал немыслимое. Вроде Болгарии, объявившей в Первую Мировую войну Штатам: «Мы с вами в состоянии войны!». И американский генералитет первые четверть часа был в полной панике: откуда ждать?! где она, Болгария, и что это вообще такое?! вдруг рядышком, на Кубе?! а ну как долбанет прямой наводкой?! Правда, сориентировались через те же четверть часа, выдохнули облегченно отыскав по карте родину Иванова-Какалова.

Я не предоставил японо-корейцам для ориентировки даже минуты – досадливо цокнул, мол, что же у вас за магазинчик, если советско-российских компьютеров в продаже нет! Эх вы! Ладно! Пойду искать по свету…

А пойду я по известному мне адресу: Нью-Кеннан. Лийка.

Я уже говорил-рассказывал, что она крупно приподнялась в Америке. Надоело ей, по ее выражению, сливать мозги в унитаз – здесь она нашла им применение. Компания «Майкрософт», компьютерное программирование. В России евреев бьют «не по паспорту, а по морде» – в Америке готовы принять человека, взять в долю вне зависимости от наличия-отсутствия диплома, была бы голова. У Лийки – голова. Между прочим, основатель вышеупомянутой компании Уильям Гейтс – тоже без диплома о каком-либо высшем образовании, а цена ему нынче почти шесть миллиардов. И это за каких-то три-четыре года! Мудрено ли вознесение Ваарзагер до уровня Нью-Кеннана? Лийка явно не последний служащий в «Майкрософте». И не предпоследний. И если я ищу кого-нибудь, кто подскажет, что и как делать с дискетой, то… считай – нашел. Если не поздно уже…

Даже моих убогих знаний достаточно для усвоения аксиомы: без кода в дискету влезть невозможно. Но Лийкины знания – не убоги. Пусть не влезть, но растолковать, насколько обратимо бояровское самоуправство, – это в ее компетенции. Сдается мне, самоуправство бояровское необратимо. Набери я даже не «САЮЛТ», а «САЛЮТ», набери я мнимый код даже не латиницей, а кириллицей, – так ли все «элементарно, Ватсон»?! Стал бы мне генерал Гоша поверять «тайны Кремля» (не «привет», а «салют», запомни!) за здорово живешь? Все эти годы, Санечка, я незримо опекаю тебя, слежу: здорово ты живешь, и вот тебе для полного счастья!..

Чертовы азиаты! Когда б не они… Да ладно тебе, Бояров! При чем здесь азиаты! Понадеялся на великорусский авось – получи. Впрочем, надежда умирает последней. Ничто еще не потеряно. Или потеряно не все.

… До Нью-Кеннана запросто можно было бы добраться с Центрального вокзала, пригородным поездом. До Статфорда, там пересадка и – Нью-Кеннан. Час-полтора за все про все. Но я предпочел Центральному вокзалу Бас-Стейшн. Скорее всего, подспудно вызрело: оказаться еще раз в опасной близости с актерским домом – как там у вас, козлики?

Оказался. Автобусы отбывают чуть ли не ежеминутно, однако я побродил вокруг да около.

Отзвонил Лийке («Лий! Ты дома? Я через пару часов подъеду? Поможешь?» – Помнится, говорил, что Лийка умеет выразительно молчать. Три моих вопроса – и… ответом мне было молчанье. Но не отрицательное. Хотя и не положительное. Эдакое: что ж с тобой поделаешь, подъезжай!).

Отзвонил Марси. Пересилил в себе эту нашу мужскую черту: когда все закончу, тогда и объявлюсь (а бабоньки в истерике колотятся: но позвонить-то можно было?!). Истерика и Марси – несовместно. Да и обещал: «ОК! ЗВОНЮ!». Вот и звоню. Заодно принюхиваюсь: скучаю, буду скоро, как освобожусь, нет ли новостей от НАШИХ ОБЩИХ ДРУЗЕЙ?

Вот так новость! Именно от наших общих друзей. Вместо Марси отозвался автоответчик. И без всяких «в вашем распоряжении тридцать секунд» выдал голосом мисс Арчдейл:

– Алекс! Твоего звонка ждут по известному тебе адресу. Где бы ты ни находился, твоего звонка ждут. Это лучшее из всего, что ты можешь предпринять. Я тоже жду, Алекс! Я – ОК! Алкач…

Ни хрена себе! Известный мне адрес, о котором шла у нас речь с Марси: 26 Федарал-Плаза, Нью-Йорк 10278.

«Я тоже жду». Получается, Марси законтачила напрямую с Федеральным Бюро (Тэрри Коудли?) и «тоже ждет». Там же? Что за самодеятельность, дорогая?! Паритет паритетом, но и совесть надо иметь! Она, видите ли, – ОК! И давно?.. В этой последней фразе автоответчика был нажим, намек. Мол, Алекс, ты разберешься, о чем тебе сообщает Марси.

О чем? Жеребец и кретин. Алкач и ходок! Алкач. И ходок. Ходок. Интонация ЖЕНЫ, готовой немедленно пойти и устроить разборку стерве-оторве. А я ведь, з-зайчик длинно… ухий, проболтал ей адрес бабомужика-Галински. Вот-т… новый поворот-т-т!!! Предстала картинка: хрупкая Марси, врывающаяся к фроляйн-мисс, дабы глаза выцарапать и за волосы оттаскать. Разница весовых категорий для праведно гневных в подобных разборках не имеет никакого значения. Однако… тут могла получиться иная разборка – у крупногабаритной стервы-оторвы напрочь отсутствует комплекс вины (перед Марси – всяко!), руки развязаны (и какие руки! объем бицепса – тридцать шесть сантиметров!), плюс к тому – бойцы невидимого фронта в той же квартирке, более схожей с тренажерным зальчиком!

Я вообразил Марси, распятую на тренажере, и чуть не кинулся, сметая все и всех, к злополучному дому. Целая армия консьержей не удержала бы… Бы! Ибо… Где твое мыслящее полушарие, Бояров?! Гони эмоции, Бояров! Сказано тебе, Бояров: «Алекс! Я – ОК! Алкач…». А интонационный нажим тебе, Бояров, и намекает: сообщение записано на автоответчик не ДО посещения дома в Театр-Дистрикт, но ПОСЛЕ. А может, и не было никакого посещения, лишь передача информации о местонахождении фроляйн-мисс Галински некоему Тэрри Коудли. По старой дружбе.

«Вы понимаете намек? – Да, когда знаю, что это намек!

– Так вот, обратите внимание, намек! – Как это понимать?

– Как намек…».

Я поостыл. Но тем не менее потратил некоторое время ка вылавливание крупиц – актерский дом, помимо всех прилегающих комфортабельных прелестей, имеет и эдакое «парижское» кафе, столики-стулики на свежем воздухе. Я сел.

Кофе! (Лучше бы «Джи энд Би», но кофе с рогаликом как- то больше соответствует местным завсегдатаям – большей частью обитателям все того же дома, светски раскланявающимся друг с другом). Да и смаковать по-американски «Джи энд Би» так и не научился. И не научусь. На кой?! Хлопнул стакан – и пошел! Одно слово – алкач. А мне требовалось чуток посидеть – ловись крупица большая и маленькая. Вот что я уловил из разговоров: «Скандал!.. А кто?! Кто там был?! Надо требовать у них отчета! У вас приличный дом!».

Всполошенность, да. Но чуть преувеличенная – дань профессии, актерский дом. Тема для обмена впечатлениями. Возмущения больше, чем испуга. Будь на месте… э-э… происшествия трупы (тьфу-тьфу!), кровь, перестрелка – кудахтали бы куда всполошенней. А так – разминка голосовых и прочих театральных данных, повод переключиться хоть ненадолго с перемывания косточек коллегам на: «У нас сегодня была полиция! Нет, не знаю, но была! Как, вы ничего еще не знаете?! Милый, не полиция, а ФБР! Не знаю, не знаю…».

Кофе в Америке все-таки преотвратительный! А у Марси: «Я – ОК!». А у Хельги – наоборот. Вот интересно: а у Перельмана? Снова вывернется, жертва?! Не сомневаюсь, давно и хорошо зная Перельмана.

Сомневаюсь я в том, звонить ли мне на Федерал-Плаза?! Недавно и плохо зная ФБР, лучше не звонить, пусть даже и Марси ждет меня там же. То есть, конечно, позвоню! Позже. Когда будет полная ясность – хотя бы в отношении дискеты, а также… дверцы «0424». И если дискету я готов пожертвовать федеральным агентам, то ключик от дверцы не отдам – ищите, мол, сами кусок старого холста. Кстати, откуда мне знать – нет ли на той же дискете указаний-намеков на ту же дверцу? В каморке, мол, у старого папы-Карло. И не какого-то Виллановы, не к ночи будет помянут. А ведь уже если не ночь, то ранний вечер. Пока доберусь, будет поздний. Деловой визит даме надо засветло наносить. Приличия, знаете ли…

– Барабашка совершенно неуправляем стал! – посетовала Лийка, извиняясь тоном.

– Растет… – неопределенно поддержал я.

– … – Лийка вставила дискету, и на экране заплясала- зачастила натуральная порнуха, игрища-забавы! – Спать! – скомандовала Лийка плотно прикрытой двери очень тихо, но категорично. – Спать!

Я объяснился жестами: «Неужто у него обнаружила?» – в сторону сопящего-подслушивающего за дверью Барабашки. И показал на пальцах: ему же всего восемь лет!

– … – Лийка посетовала: здесь взрослеют намного раньше, то есть не взрослеют, балдаши, а набираются сведениями.

– Спортом бросил заниматься? – бессмысленно поддержал я. Чтобы беседа не угасла. Дежурный рецепт для великомаловозрастных оболтусов.

– … – Лийка посетовала: если бы! Но одно другому не мешает. Полный обалдуй! – Спать, сказала!

Барабашка и спал, когда я пришел, но, видать, пробудился от наших неизбежных шумов – Лийка-то почти безмолвна, я же то ли не соразмерил громкость, то ли вообще мужской баритон редко звучит в пустотах Лийкиного особнячка (где ты, Швед!), то ли наше с ней копошенье у компьютера дитенка усовестило: не хватало еще, чтобы анкл-Саша был в курсе отроческих грешков Барабашки, мам, только ему не говори! В общем, теперь он не спал, а подслушивал. И хочется, и колется. И мама не велит.

– Он наказан! – громко, не для меня, для Барабашки отчеканила Лийка, когда я мимически изобразил: да пусть войдет, я ведь как-никак приехал!..

Да. Я приехал. Не ради Барабашки. Не ради Лийки. Дело есть дело. Дискета. Поможешь разобраться, Лий?

Помогла. Разобралась. Лия Боруховна Ваарзагер была не в пример Лие Боруховне Ваарзагер многословна, хотя для не знающих ее послужила бы образцом лаконичности. Ну еще бы! Любимый конек! Итак?

– Самозапускающаяся дискета. Системная. Считывание не с жесткого диска, а с нее самой непосредственно. Выводит пароль. Тут же себя начинает стирать. Или искажать. Ушла в оперативную память, а себя исказила. Предупреждение было?.. Сколько секунд? Так. Если не успел, то она сбросила машину. Режим – ресет. Полное уничтожение памяти. Так. Чтобы в момент старта не проанализировать. Так что…

Так что – fuck off, товарищ Бояров!

Именно латинизированный Факов радовал глаз – мой и Лийкин. Уже без всяческих «Благодарю вас!». Может, сей Факов возник в последнюю секунду работы японо-корейского компьютера, когда я его, компьютер, отключил там, в магазинчике. Неважно. Важно то, что ничего теперь не добиться от дискеты, кроме прощального пожелания: Fuck off!

Я мало что понял из ее лаконичного многословия. Суть ясна: загубил ты, Бояров, дискету. Стандартную, черт побери, дискету, неотличимую хотя бы от этой вот Барабашкиной. порнушной. KODAK. PC/2D-HT.

Стандартную, да не стандартную! Главное, чтобы она не попала ИМ в руки. Все, что на ней есть… Отныне и вовеки веков на ней есть лишь и только: Fuck off!

Для очистки совести я спросил, мол, а если бы успел, если бы отключил до истечения пятнадцатисекундного лимита?

– … – Лийка дала понять: программ для взлома множество, но в ЭТОМ случае вряд ли что сгодилось.

Если послужит утешением, то утешься, Бояров. Слабое утешение, но хоть отпала обязанность (а была ли?) дозваниваться до попки-Факова. Насрать и розами засыпать, господа офицера! Уже всяко легче: даже будь на дискете «казнить нельзя помиловать» – ни одна зараза не узнает. Оторви да выбрось. Впрочем, бросаться рановато. Фебрилы именно за ней, за дискетой, охотятся – генерала Гошу обложили в «Фаберже». И Валька Голова среагировал на упоминание о ней (не о ней я упомянул, а о другой, о той, что фроляйн-мисс Галински выдавала за добычу «перебежчика» Лихарева, но Валька Голова не в курсе).

– … – Лийка не спросила: «Поужинаешь со мной?». Она просто накрыла на стол. Рыба-фиш. Домашняя, Бояров! Ты, небось, гамбургерами перебиваешься по обыкновению, желудок гробишь. Она не задала ни одного лишнего вопроса, ответив на все мои. Захочет Бояров – сам скажет.

Сам я не сказал. К чему? Лийку втягивать, нервы трепать. Просто приехал навестить, рыбу-фиш покушать, разделить одиночество соломенной вдовы, дитенком поинтересоваться… (Разумеется, и ей и мне ясно-понятно: не за тем я приехал. Но теперь-то хоть вид сделаем. Обоюдно). К слову, о дитенке! Просквозит ведь Барабашку в коридоре. Пусть уж входит, а, Лий?!

– Входи. Входи уж!

Барабашка только того и ждал. Рожица хи-итрая, как бы виноватая.

– Босиком! – указала Лийка на страшный Барабашкин грех. Дай Бог, последний грех.

Барабашка уже встретился со мной взглядом и взял в сообщники: что женщины понимают! Принял стойку киба-дачи. Мол, нам ли, каратистам, бояться простуды голых пяток! Не так ли, анкл-Саша?

– Ha-день тап-ки! – скомандовала Лийка тоном матери, выпустившей бразды управления, но сохраняющей видимость верховенства.

«Уважь мать!» – показал я Барабашке лицом. И он ускакал за тапками. Мужской авторитет – это авторитет, тем более – анкл-Саша, папин друг. Да-а-а, папин друг, папин друг… А Лийка очень похорошела, надо отдать должное. Саломея! Или Эсфирь? Короче, библейская красавица. Не помню, кто там кто.

– … – Лийка души не чает в Барабашке. Защитник растет, каратист!

– Успехи?

– … – Лийка гордо подтвердила: успехи. И громко пожаловалась (не столько мне, сколько для Барабашкиного слуха): – Ненормальный! Меня перегнал, а в голове… Мы черепаху привезли с собой. На Гавайях отдыхали, там поймали. Она у нас жила-жила, а потом исчезла. Уползла куда-то. Может быть, совсем. Из дому. И ее счастье! Этот балбес признался: он ее собирался на черепашку-ниндзя тренировать! Саша, ты представляешь?! Босиком!!! – отчаялась Лийка.

Ну, босиком. Барабашка вернулся без тапок, само собой.

– А я не нашел! Я и без них! – упрямство подрастающего не мальчика, но мужа. – Я хочу есть!

– … -Лийка продемонстрировала полную капитуляцию: ешь. Ох, забаловала она Барабашку.

Он вскарабкался к столу, потянул руки к рыбе-фиш.

– На ночь не едят! – пустил я в ход мужской авторитет, демонстрируя: конечно, Барабашка, я с тобой заодно, однако я и с мамой заодно. – Настоящие бойцы не едят.

– А что мне делать?! – проявил упрямый характер (или характерное упрямство – возрастное) черепаший сенсей. – Я спать расхотел!

– Займись поисками тапок, например.

– Или на компьютере поиграй! – ядовито присовокупила Лийка. – Нет желания?

– М-мым-м! – обиделся Барабашка. Сами сказали: входи, а сами… Сговорились!

Ребенок и есть ребенок, даже если уже увлекается порнушными компьютерными играми. А я, кстати, и не подумал о ребенке. Надо было ему что-нибудь привезти. Хотя бы символически. Что можно привезти в подарок восьмилетнему сыну Лийки Ваарзагер, обосновавшейся в Нью-Кеннане, работающей на компанию Уильяма Гейтса, цена которому шесть миллиардов?! Только символически… Черт! Не подумал. Матрешку ту же из русско-сувенирного киоска в Бас-Стейшн. Черт! И в карманах пусто. Не успел поднакопить необходимой мелочевки, из которой всегда выберешь нечто ценное – ценное для ребенка тем, что оно, нечто, ВЗРОСЛОЕ. Ну там… авторучку, зажигалку, брелок. О! Брелок! Ключики мне, надеюсь, все же пригодятся, а вот брелок… Не дарить же, в самом-то деле, Барабашке «томас»…

Я нашарил в кармане головнинскую связку, отъсоединил ключики, стряхнул их обратно в карман и покрутил кольцо на пальце, и так и сяк жонглируя центробежно-разбежавшимся «яблочком» на цепочке. В том смысле, что у нас, у каратистов (у нас с Барабашкой), любой предмет функционален – и для ключей, и для разминки пальцев.

– Совсем забыл! – примиряюще, натужно сказал я. – Это тебе! – нет, не умею лицемерить с детьми. Казалось бы, польстил Барабашке: получи брелок для ключей, которые тебе уже полагаются по возрасту – от квартиры, где деньги лежат, от гаража, от личного сейфа… а заодно этот брелок используется вместо тренажера, видал?! Казалось бы.

– М-мым-м! – продлил обиду Барабашка. Нечего задабривать!

– Борух! – воспитательно сказала Лийка, впервые на моей памяти назвав Барабашку не прозвищем, а именем.

– Я есть хочу! – уперся пацаненок, вляпавшись в цугцванг (любой ход ведет к проигрышу) и… выпрыгнув из цугцванга, по-детски начхав на правила игры: он таки подставил ладонь лодочкой и, как только брелок перекочевал к нему, цапнул зубами пластиковый яблочный символ Нью-Йорка. Сказано: есть хочу?!

Раздался хруст.

Тот самый случай, когда человек обнаруживает свои неисчерпаемые резервы – драпая от убийц, удачно сигает через десятиметровую пропасть, сдвигает многотонную стальную преграду, взлетает на высоту трех метров без опоры. В общем, тот самый случай. Заставь повторить – ни за что! Ан единожды, но удалось, было.

Заставь меня повторить то, что я проделал с Барабашкой – ни за что не повторю. Даже я не повторю. Реакция реакцией, но, услышав хруст, я выдернул «яблочко» из зубов Барабашки еще за милисекунду до того, как услышал хруст. Со стороны стопроцентное впечатление – анкл-Саша рехнулся и клещами-пальцами голову свернул ребенку или челюсть удалил.

Лийка горлово сказала «Акк! Аккк!» – астма выхлестнула из долгой засады, перекрыла кислород. Барабашка издал жуткий нутряной писк. Рыба-фиш и прочая еврейская снедь шлепнулась в пол. Но еще до того, как прозвучал шлепок, я уже сжимал подарочек в кулаке. И дрожь колотила меня, будто «паркинсон» напал. Вот он, страх! А я-то полагал, что меня уже ничем невозможно испугать.

Чекистское «яблочко» Валентина Сергеевича Головнина. На самый крайний случай. «Хрусть и пополам!». Ну не в ворот рубахи вшивать ампулу, в самом-то деле! Устарело. Да и ворот нынче не тот – пока-а дотянешься, шею изуродуешь. ТАСС уполномочен заявить: шпиены хранят сильнодействующие яды в легкодоступных местах – например, в кончике пластмассовой авторучки. И в случае крайней нужды МОТИВИРОВАННО подносят ко рту, надкусывают… Читайте российские бестселлеры.

Быстро! Только очень быстро. Как можно быстрей. Ни об автобусах, ни об электричках и речи нет. Идеально – вертолет. Будь мы на Манхаттане, без проблем сел бы на крышу по вызову и в считанные минуты за шестьдесят баксов перенес по воздуху к JFK. В Нью-Кеннан тоже прилетит вертолет, ежели вызвать, и тоже доставит куда нужно. Однако времени на это уйдет поболее, проще тогда машиной. Время и деньги – решающие факторы. И еще один фактор: «засвечивать» Лийку с Барабашкой не хотелось, ни их, ни себя с ними заодно. Экипаж вертолета – свидетели, а я – фигура приметная.

Денег у меня оставалось… ни хрена у меня не оставалось! В долг брать не люблю, даже если всего на часок-другой. И не принято у нас, в Америке, брать в долг. И давать в долг тоже не принято. Это касается денег. Но в меньшей степени касается средств передвижения. Сказать Лийке, то бишь нью- кеннановской миссис Ваарзагер: «Одолжи зеленый стольник? До завтра? Если найдется…» – язык не поворачивается. И в то же время запросто: «Лий, мне нужна машина!».

«Даймлер». Лийка выкатила его из подземного гаража, похлопала по сиденью рядом с собой: прошу! А позади, за ее спиной еще и Барабашка шебуршал.

Э, друзья хорошие! Я несколько иначе представлял путешествие из Нью-Кеннана в Нью-Йорк! Я бы предпочел «даймлер» в свое полное распоряжение!

– … – Лийка полагает, что так будет лучше. И доберемся быстрей (тебе ж надо быстрей, Бояров?), и машина целей будет (Лийке хотелось бы сберечь машину в целости и сохранности, а питерские подвиги Боярова незабываемы – «вольво» Сереги Шведа, а значит и Лийки Ваарзагер, бородатыми водорослями оброс на дне Невы). Это не скупость-прижимистость, это благоразумие. Садись, Бояров! Поехали! С ветерком. Остудись.

– Лий! Я не хочу тебя втравливать… Ну хоть Барабашку оставь дома!

– … – Еще одно слово, Бояров, и Лийка никуда не поедет. Оставит дома и Барабашку, и себя самое, и… «даймлер». Ну?

Барабашка с заднего сиденья обхватил мать за шею, приник – не разлучить. Да-а, это я неудачное слово подобрал – «втравливать». Втравливать – отравлять… Однокоренные. Действительно, еще одно слово, чую, и топать мне на своих двоих, «голосуя» редкие попутки – до аэропорта Кеннеди. Сел. Поехали. С ветерком. Остудимся.

… Внутри «яблочка», разумеется, был не яд. Ага, разумеется! Это теперь для меня разумеется, когда все обошлось благополучно; когда я Лийку в чувство привел; когда я Барабашку обласкал, уняв его нервное заикание; когда сам для успокоения принял граммов двести чистой спиртяги (В доме у трезвенницы-Ваарзагер – ни единой бутылки горячительного, блин! По наитию порылся в многочисленных хозяйственных шкафах: турбощетки, пылесосы, мастики, чистящие аэрозоли… Во! Прозрачный флакон, красная винтовая пробка:

«High Quality. ROYAL. Feinsprit».

Для компьютерных обезжиривающих нужд, вероятно. У нас, в Америке, ЭТО не пьют, только поверхности протирают. Не дай Бог, докумекают здешние коммерсанты: Россия! Какой рынок сбыта! Тут сей, с позволения сказать, «Рояль» в даймы оценивается, а там-м-м!!!). В общем, разумеется: брелок не лучшее место для сокрытия в нем яда – ключи изымут в первую очередь при задержании-обыске, а уж МОТИВИРОВАННО разгрызть брелок – не смешите кур. Чай не авторучка. Это только Барабашка способен.

Но внутри «яблочка» кое-что оказалось. Бумажный катышек, многажды сложенный листок размером с долларовую купюру. Пожалуй, цена запрятанной бумажке подороже доллара!

Квиток камеры хранения. Не знаю пока, что Валентин Сергеевич предпочел сдать с рук на руки в камеру хранения приемщику, игнорируя ячейку, запирающуюся на ключ. Может, все «золото партии» в ячейку не влезло, гы-гы, – он парочку «кирпичиков» завернул в газетку и всучил в окошко. Но вот что я знаю, так это местонахождение дверцы, к которой подойдет «золотой ключик»! На квитке было:

JFK INTERNATIONAL AIRPORT.

Еще там было: Пааво Еттикайнен. Значит, Головнин- Смирнов – к тому же и Пааво Еттикайнен. Пааво. Товарищ Павел? Ну нет, вероятней: развлекся Валька, от переизбытка лихости. Да и существует ли конкретный товарищ Павел?! О! А как Лихарева кличут – по имени, а? Ладно, до того ль, голубчик, было! Ясно одно – дверца «0424» в аэропорту Джона Фицджеральда Кеннеди, на что указывает заныканная в «яблочко» бумаженция. Стал бы Головнин-Смирнов-Еттикайнен носиться, высунув язык, по Нью-Йорку, рассовывая «багаж» по частям? Не стал бы. Себе дороже: время – деньги. Или… стал бы? Ч-черт! Но ведь есть у меня ключ с номером «0424», и есть у меня квиток аэропортового происхождения! Что я теряю?! Ничего! Что я приобретаю?! Все!

… Атмосферка, я вам доложу, на въезде в аэропорт – смесь русской парной и машинного зала. Въезды полуутоплены в землю, жирный асфальт, столбы в какой-то маслянистой саже, кшшшшмар! Лийка тут же пшикнула себе в горло баллончиком из «аптечки» – астма. А въездов, между прочим, множество – по числу авиакомпаний, что ли? До утра набегаешься в поисках методом тыка. Впрочем, до утра осталось всего ничего. Август – дни на убыль, но в пять утра пока еще вполне светло.

18 августа. 1991. Мать-перемать! Послезавтра – ровно два года с той поры, как я в брюхе «Антея», так сказать, перешел через Альпы. Дата. Хорошо бы в ознаменование этой даты…

Лийку с Барабашкой я оставил куковать в «даймлере» – черепашьего сенсея колыбельно укачало в дороге, а Лийка без него ни на шаг. Зачем ребенка будить? Я скоро.

Скоро не получилось. Вот куда надо было папашке-дровосеку завести мальчика-с-пальчика – хрен в сумку тот выбрался бы оттуда, никаких камешков не хватит помечать обратный путь. Я заплутал. Будучи внутри, невозможно представить, как он выглядит снаружи! Кто так строит?! Ну, кто так строит?! То ли дело родное Пулково, банками утыканное, как полуженное. Простор и ясность. А здесь – коридоры налево, коридоры направо, авиакомпаний поболее, чем собак нерезаных! Камеры хранения, ячейки. Шаг вперед – а там посмотрим. Должно мне, наконец, повезти!

Ячейка «0424» – самая нижняя. Прогнись, Бояров, прогнись. Ключ вошел! Замок щелкнул. Вот оно, вот оно!..

… намотано. Намотай, Бояров, на несуществующий ус: гуси летят… Побереги эмоции, годы не те, сердечко ненароком откажет. В ячейке – две дипвализы. Сморщенные, пустые… A-а, чтоб вам пусто было!

Было пусто.

– Я сейчас покажусь тебе сумасшедшим, но не обращай внимания. Так надо! – сказал я Лийке. А Барабашке сказал:

– Ты спишь, понял?!

Он понял. Укутанный в плед затих у меня на руках, но щелочки глаз оставил: интересно же! Не подсматривать, понял?! Испортишь все! Спать! Да, Лий! У тебя там, в «аптечке» я пластырь видел, дай-ка.

– … – А замечательно иметь такую жену, молчаливоговорящую. Серега Швед большого маху дал, предпочтя куклу-Сандру.

Ну да я его подменю на некоторое время. То есть не по сути, конечно. Для видимости.

Мы с Лийкой и Барабашкой создавали полную видимость семьи, опаздывающей на самолет. Она покорно семенила, стараясь не отстать от широко шагающего, взвинченного спешкой мужа – если самолет без нас улетит, то по чьей вине?! Как мною было сказано живчику-Маринке два года назад в Питере: если б вы еще и брились, вас было б вообще не дождаться! Муж разъярен! Жаль только, что словарный запас по части финского у мужа-Боярова почти нулевой, то ли дело натуральный муж, Серега Швед! Впрочем, Лийку я предупредил: сойду с ума. И сошел.

Сквозь зубы шипел тарабарщину – обрывки эсто-лато- лито-финских слов, полушепотом, дабы ребенка не разбудить:

– Юммярян ёккэлэ каккалы! Оммикут глёккала, тас мир пар даргу! Лаб риит! – ведь именно так должен изъясняться Пааво Еттикайнен? Приблизительно.

Оттого что «тас мир пар даргу» – по-латышски «это для меня слишком дорого», а «лаб риит» – «доброе утро» по-латышски же, «еттикайненовское» шипение не стало более осмысленным. Но, думаю, парень еще меньше моего смыслит в родном языке Пааво Еттикайнена. Который парень? Тот самый, что принял квиток из неловко скрюченной руки (ребенок на руках! не будить же!). Который Еттикайнен? Тот самый – я, я тот самый! Что мне, ёккэлэ каккалы, – документ удостоверяющий извлекать?! Опаздываем! Ребенок на руках! Где вы видели аферистов, норовящих заполучить чужой багаж по выкраденному квитку, и берущих на дело понурую жену со спящим м-м… младенцем?! Я не аферист. Я – Пааво Еттикайнен. И говорю на языке своих предков. И тороплюсь!

Да. Он. Именно. Видавший виды, исцарапанный, объемистый кейс.

Чуть было не разоблачил себя-афериста, когда чуть было не спустил Барабашку на пол, чуть было не ухватив кейс. Лийка опередила – с трудом приподняла выданный багаж и поволокла его за собой. И за мной. Мы спешим!

И это правильно! В смысле: надо отдать должное Вальке Голове – голова! Вот они, ключики, – и от ячейки, и от дипвализ. Вы их искали? Нате. Пусто? Да, знаете ли, на мороженое все растратил. Или в банк снес, если угодно. Когда успел? А успел и баста. Видите – пусто. Зачем опустошеные вализы в ячейке запирать? А куда с ними? В сортир спускать? Пусть себе лежат, кушать не просят – зато наглядно продемонстрируют, что денюжки тю-тю, когда и если ключики будут изъяты э-э… заинтересованными лицами. Кроме ключиков, у Головнина-Смирнова ничего не обнаружено. А сведения о том, что Головнин-Смирнов еще и Еттикайнен, отсутствуют. Бумажный катышек невесом, «яблочко» – пластмасса и есть пластмасса, что туда упрячешь! Не гремит, не тяжелит… А «золото партии», перегруженное из дипвализ в кейс хотя бы и в упомянутом сортире, стоит-постаивает в двустах метрах под стражей обслуги, которой невдомек, что там внутри. Наборный замок? Каждый второй кейс – с наборным замком. Взламывать? На кой?! Тут вам не Совдеп – вылетишь с работы стремительней авиа. Вычислят на раз – и вылетишь, да и что может быть в обшарпанном кейсе такого, из-за чего стоило жертвовать работой?! Миллионы, ха-ха?!

Миллионы. Ха-ха! Долгонько бы они покоились в кейсе, в камере хранения, в аэропорту, когда б не зубастый Барабашка. Или не так и долгонько – квиток на трое суток.

Следовательно, Валька рассчитывал в течение этих трех суток чемоданчик забрать. Но – не суждено ему.

Следовательно, не будь Боярова, достался бы кейс государству. Как невостребованный. Щас, мол, в присутствии полиции вскроем, опишем содержимое… Срань господня! Это неописуемо!

Следовательно, я прав: мое место там, где я есть.

(Ячейка «0424» снова заперта. Все ключи, которые мне достались от Головнина-Смирнова-Еттикайнена, спущены в сортир еще до того, как семья Еттикайненов заполучила багаж, – Барабашка заерзал в моих объятьях: «Анкл-Саша! Я буду спать. Я не буду подсматривать. Только я сначала хочу пи-пи»).

Фу-у-у… Сейчас-сейчас. Дыхалка сдаст, Бояров. Или от предвкушения горло перехватило. Сейчас отдышусь и – пойдем. Я присел на вожделенный-долгожданный чемодан. Лийка приводила в порядок Барабашку, стряхивала ворсинки, поправляла вихры, складывала плед. Я на мгновение выпал в осадок, что называется, – я был пьян. От миллионов? От «Рояля»? Я был пьян. Расслабился. На мгновение.

– Анкл-Саша! Хочу значок! – Барабашка обратился не к матери, а ко мне, искупая вину за «яблочко». (Ух, Барабашка! Если бы не твоя «вина»!).

Я поднял голову. Перед Лийкой стоял худющий глухонемой, протягивал ей белый картонный квадратик. Ущербная улыбка, майка, трепаные белесые джинсы. Чист, без оружия. И боец из него аховый – дрябл и почти бестелесен.

Лийка извиняюще улыбнулась в ответ (отношение к инвалидам у нас, в Америке, трепетное) – мол, увы. И верно – богатый человек у нас, в Америке, прежде всего характеризуется отсутствием при себе наличности. Чеки, знаете ли, и все такое…

– Хочу значок! – повторил Барабашка. Не из упрямства. Просто нужен ему подарок именно от анкл-Саши.

Лийка взглядом позвала ка выручку. Эт’ святое дело! Дети и инвалиды. Я поманил глухонемого – он протянул все тот же квадратик теперь уже мне.

Не вставая с чемодана, я повертел картонку в ладони:

На обороте – меленькие-меленькие картинки-пособия: азбука немых. А к самой картонке приколот значок – Статуя Свободы. Как же, как же! «Отдай мне твоих обессиленных, твоих нищих… и я освещу им путь в золотые врата!». Для тех, кто еще не бывал у нас, в Америке, – это я цитирую из надписи на постаменте (натуральном, естественно, а не значковом). Да уж! Золотые врата! Сижу на чемодане с золотом! Интересно, найдется ли у меня в карманах завалящий доллар? Не раскрывать же чемодан!

Я благожелательно закивал инвалиду, мол, погодь секундочку, где-то завалялся доллар. Давайте улыбаться друг другу. Что мы и сделали. Наконец-то я откопал зеленую бумаженцию (ого, пятерка даже! ладно, знай наших! сдачи не надо!) и подал ее ущербному доходяге.

А доходяга впихнул мне в ладонь белый квадратик с приколотым значком. Резко впихнул, уколов иглой, на которой держалась Свобода.

Бабена мать! Чувствительно! Чуть ли не до половины всадил под кожу!!! Впрочем… уже НЕ чувствительно. Уже ничего вокруг меня НЕ чувствительно.

Ну подумаешь – укол! Укололся – и пошел!

Я пошел. Пошел-ка я на хрен. Не хотите составить компанию? Чемодан! Мой чемодан-н-н!!!

Глава 11

А это был не мой, а это был не мой, а это был чужой чемоданчик…

– Он ваш, мистер Боярофф. Со всем его содержимым. Здесь… – и аккуратист эдак погладил по шерсти зелень зеленую, пачки-пачечки баксов, – … четыре с половиной миллиона. Будете пересчитывать?

Я вроде бы выразил намерение пересчитать – встать, двумя руками влезть в распахнутый чемодан, пошелестеть купюрами. Не получится. И не только и не столько по причине длительности-занудности процесса пересчитывания. Ни встать со стула-кресла, ни задействовать хоть как-нибудь обе руки – вот почему не получится. Железяки обхватывали меня крепко-накрепко. Железяки и ремни. Запястья, локтевые суставы, щиколотки. Даже ошейник имел место быть – видеть я его, разумеется, не мог, но ощущал: при всем желании не удавалось мне повернуть головы кочан. Так что я только выразил намерение – скосил глаза в чемоданное нутро и тут же вроде бы устыдился собственному недоверию (да уж, вы не в церкви, вас не обманут! а где мы?).

– Верю на слово. Вам – верю на слово! – пошутил я.

– А я вам. На слово… – шуткой на шутку ответил аккуратист. – Я жду вашего слова, мистер Боярофф.

Мы не в церкви. Церковь – она все поближе к небу норовит, а тут явное подземелье. Могильно-бункерная тишина, сухой воздух, нагнетаемый системой кондиционирования, силовые кабели толщиной с боа-констриктор. Пустотелый кубик, вмурованный глубоко в землю. Насколько глубоко? Кубик не кубик, параллелограмм – потолок метра три, а площадь где-то четыре на пять. Стол. Металлический шкаф-стеллаж, парочка стульев, не считая занимаемого мной. Парочка фебрил, восседающих на этих стульях, не считая еще одного джи-мэна, скрытого за моей спиной (он чем-то изредка брякал-звякал, и весьма действовал на нервы – говорю же, со времен доктора Чантурия всяческие шприцы-препараты меня отпугивают).

Отпугнуть меня можно, запугать – нет. Что же такое мне вколол «глухонемой» доходяга? Голова – кочан. Не только в смысле неповоротливости. Было чувство, что листик за листиком счищается с кочана как бы сам собой – и до кочерыжки не так далеко. Тут-то ее и сгрызут длинно… ухие зайчики-фебрилы. На сей раз ошибка исключена – это ФБР. Права Марси – это ИХ страна, они – ХОЗЯЕВА. Никакие не переодетые кагэбэшники, а натуральные фебрилы. И не надо тыкать в нос своими знаками-значками принадлежности к Федеральному Бюро – я и так понял. Понял и все. Впрочем, у худосочного «инвалида» был иной значок… Ай, глупо попался, Бояров! Но, по совести, подловили тебя, Бояров, умно…

Давайте улыбаться друг другу! Давайте! Я и улыбался – неудержимо и непроизвольно. Сдается мне, после «глухонемого» укола вкатили мистеру Бояроффу еще и другое м-м… лекарство, сродни вурдалако-чантурисвскому, времен «транзита-два». Что ж, давайте улыбаться. Вот бы еще глухонемым стать…

Аккуратист – так я его мысленно обозвал. Манекенно- мужественный, с той отчетливостью черт лица, костюмных складок, прически волосок-к-волоску, которая бывает у мужиков из толстенных рекламных каталогов. Почему-то мне представлялось, что все они (которые с фотографий каталогов) – педики-гомики. Вероятно, из-за неестественной глянцевитости. Да и вообще! Может ли НАСТОЯЩИЙ мужик мужественно рекламировать, например, трусы? Не себя в трусах, а трусы на себе! Хотя аккуратист-фебрила был не в одних только трусах. Но все равно – педик-гомик. Я так вижу! Красив-неотразим до противного.

Второй фебрила – этакий добрейший и еще больше размордевший Ваня Медведенко: обманчивая грузность, и обманчивые мешки под глазами, обманчивое простодушие. Неряха – сальное пятно на рубашке-хаки, выцветшие, просоленные круги подмышками. Не удивлюсь, если этот солдат удачи подобно Ване Медведенко примерял некогда форму не полувоенного, а военного образца.

Третий фебрила – ах да, я его так и не мог ухватить взглядом. Но представлялся он мне лысеньким, очкастеньким… или… Уж не «мой» ли немой за спиной?

– Эй! Инвалид! Подай голос! – окликнул я, закатив глаза, как бы заглядывая себе за спину.

– Там не инвалид, – мягко поправил аккуратист. – Но сам он в состоянии из любого человека сделать инвалида.

При всей мягкости, даже, я бы рискнул сказать, дружелюбности тона, аккуратист ДАЛ ПОНЯТЬ.

– Это я понять могу! – в свою очередь, ДАЛ ПОНЯТЬ я. Мол мистер Боярофф сам в состоянии сделать инвалида из любого… Ну да в моем нынешнем положении – затруднительно. Отложим на потом? А что ж фебрилы? Угроза? Если угрожают, но не делают, – значит, не сделают. Игра. Поиграем? В дружелюбие? А и действительно! По сути дела я с фебрилами не ссорился. Они – законная власть, а я – законопослушен. Какие ко мне претензии? Это у меня к ним претензии! Набрасываются, понимаете ли! Иголками колют, понимаете ли! К стулу привязывают, понимаете ли! Он, надеюсь, не электрический? А где моя дама?! И ребенок?! Вы что, дурные заразительные примеры перенимаете у советских коллег?! Я вам что, враг народа?! Американского?!

– Где ребенок? И м-мать его?

– Они в полном порядке, мистер Боярофф. Они дома. Кстати, этот ваш ребенок чуть было действительно не сделал нашего человека инвалидом. Маэ-гери. У вас учился?

Я не сдержал довольной ухмылки. Значит, черепаший сенсей Барабашка таки отомстил за анкл-Сашу, когда «глухонемой» отправил меня в нервно-паралитический обморок. Надеюсь, доходяга отправился следом за мной – стараниями юного каратиста Боруха Ваарзагера.

Аккуратист ухмыльнулся ответно. А неряха изобразил жестами: нокаут! Они отвечали на мои вопросы еще до того, как я начинал спрашивать. Тем самым приглашая к взаимности. Ну-ну! Аккуратист извлек автономную телефонную трубку с антенной, набрал номер именно Лийки и поднес к моему уху.

– … – Да, это Лийкино молчание. И молчание это не под дулом пистолета.

– Лий! Бояров! Вы – как?!

– … – Они – нормально. То есть живы-здоровы-свободны. – … – А ты, Бояров, как? (В ЭТОМ молчаливом Лийкином вопросе была изрядная доля отстраненности. Оно и верно. Сам же неустанно пропагандирую американизм «это моя жизнь», а сам втянул женщину с дитем в черт знает что. Извини, Бояров, они – нормально, теперь – нормально. Лийка имеет право сказать-смолчать: «это моя жизнь». Потребуется хороший адвокат? Она поможет. В остальном – извини…).

– Анкл-Саша! – завопил по параллельной трубке Барабашка. – Я… – отбой.

Аккуратист дал отбой. Убедился, мистер Боярофф? Вот и достаточно.

Убедился. Хоть Барабашка не предал, судя по тону. Впрочем, не уподобляйся, Бояров, совковому телеублюдку, нарекающему предателем каждого отошедшего в сторону, дабы в дерьме не забрызгаться… Убедился. В чем таком я убедился? В том, что Лия Боруховна Ваарзагер, большой специалист в компьютерных заморочках – сексот ФБР? Это уж вряд ли. Это я начинаю заболевать, Или натуральный агент Федерального Бюро, аккуратист-фебрила стремится меня заразить. Мало мне тридцати лет житья-бытья в Совдепе, где каждый- любой друг-товарищ-брат – потенциальный стукач, норовящий под легким нажимом преобразоваться в стукача кинетического! А той же Лийке – мало?! Она-то за версту, за милю обойдет каждую-любую секретную службу, желающую добра (Мы же вам только добра желаем!.. То-то мои собеседники чуть ли не изнывают от желания добра Боярову Александру Евгеньевичу!).

Так что не надо меня заражать, мистер аккуратист. Даже если вам, фебрилы, удалось занести инфекцию подозрительности в головенку Лии Боруховны, со мной этот номер не пройдет, я закален… А ведь наверняка наплели фебрилы миссис Ваарзагер: Боярофф тщательно законспирированный агент КГБ, он давно на примете у спецслужб вашей новой родины, миссис Ваарзагер, вы очень рисковали собой и своим сыном, пойдя на поводу у кагэбэшника Бояроффа, миссис Ваарзагер, большая удача, что наши люди подоспели вовремя и обезопасили этого парня, он вас принудил, миссис Ваарзагер, мы понимаем, но теперь все позади… К чему он вас, кстати, принудил, миссис Ваарзагер? Когда вы с ним встретились? О чем он вас просил? То есть что он требовал? Компьютер? Дискета? Где? Вы же неотлучно были с ним, начиная… Начиная с какого времени вы неотлучно были с ним?

Лийкина молчаливость – не глухонемое безмолвие. Лийкина молчаливость разумна и достаточна. Если она им что-то и сказала, то самую малость – чтоб отстали. Отстаньте все! Добровольно-принудительное сотрудничество со службами, желающими добра, – осознанная необходимость для большинства граждан Страны Советов, а миссис Ваарзагер принадлежит к меньшинству, злополучному нацменьшинству Страны Советов, откуда и вырвалась благодаря сей принадлежности. И отстаньте! Она – свободный человек в свободной стране. «Это моя жизнь!».

Да, пожалуй. Отстал. Не буду. И если даже мне потребуется адвокат, за помощью к Лийке я обращаться не стану. Отдыхай, Лий. От Боярова, от дерьмообразной каши, которую он заварил и чуть было не окунул с головой в нее. Отдыхай. А я как-нибудь обойдусь своими силами. Ежели и не обойтись мне без адвоката, найдется, в конце концов, э-э… специалист по вопросу, похлопочет. Этот… специалист по вопросу доподлинно знает, в чем мистер Боярофф грешен и где он безгрешен. Доведется Марси говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды, и ни один американский суд не признает мистера Бояроффа виновным. А в чем, собственно, я виновен?!

«В суде будешь оправдываться…»- присказка совковая, доступно разъясняющая: до суда дело не дойдет. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом!». Однако вроде бы нынче я в иной стране… Но методы! Или я сильно переоценил количество степеней свободы в стране Бога и моей?! Спецслужбы – они и в Африке спецслужбы. И… в Америке.

Любопытно, где они сели мне на хвост? Неужели еще тогда, когда я слинял из «Русского Фаберже»? Или когда я по- новой объявился вокруг да около гнездилища фроляйн-мисс- товарисч Галински? Хрен вам всем! Не было хвоста! Даже когда Лийка гнала «даймлер» в аэропорт – и тогда за нами не было хвоста. И на кой был бы подобный хвост?! Вот же он, Бояров, – с дискетой, хавайте! Впрочем, схаваешь его, как же! Впрочем… схавали же… В аэропорту. Ага, вот! Может, фебрилы предприняли нечто похожее на совково-ментовское «Внимание! Всем постам!». Да, тогда есть полный резон пронаблюдать за аэропортом: вдруг мистер Боярофф вознамерился покинуть пределы США с бесценной дискетой в двойном дне чемодана. Так и есть! Вот он! Будем брать! А как его возьмешь? А так…

И вот я здесь. Где – здесь, кстати?!

Аккуратист снова упредил мой вопрос:

– За-стэн-кьи Лью-бьян-кьи! – на чудовищном русском произнес он, вытаращив глаза. Ну, пошути-и-ил! И опять перешел на аккуратный английский: – Мистер Боярофф, я с огромным уважением отношусь к вашим многочисленным достоинствам. Приношу извинения за ваше несколько скованное положение, но… если рассуждать здраво, это как раз комплимент, дань одному из ваших многочисленных достоинств. Мы ведем вас почти два года. Вы оказались нестандартной личностью. Вы не примкнули ни к одной из преступных группировок. Вы не занимались противоправной деятельностью… хотя некоторое неуважение к Закону проявили. Буду откровенен, нас это устраивало. До поры до времени. Мы полагали, что ваши… соотечественники рано или поздно обнаружат вас и тем самым обнаружат себя. И – не ошиблись.

– А чего меня обнаруживать! Я и не прятался! И не бегал ни от кого!

– Да, мы отметили… – аккуратист аккуратно усмехнулся. – Возможно, я неудачно выразился. Но вы меня поняли? Прекрасно! Но! Чем дальше, тем больше вы нам стали мешать. И не только нам. Вы помешали абсолютно всем. Вы очень неудобный человек, мистер Боярофф… Не представляю, как уживается с вами тот, кто с вами живет. Никак не могу представить!

Э, мистер! Не нравится мне твоя интонация! Захлопни пасть!

– Э, мистер! Как вас там?..

– Зовите меня Тэрри.

Да уж, друзья-соперники, да уж. Чего и следовало ожидать.

– Мы пили на брудершафт?

– Зовите меня мистер Коудли, если больше устраивает.

Шел бы ты в задницу, Тэрри Коудли! Так и знал, что не понравимся мы друг другу. Нельзя ему давать ТАКОЕ оружие против себя, зря вскинулся Бояров при намеке «уживается- живет». Однако… Марси. Неужели рекламный манекен Коудли и Марси… Тьфу! Она же не дура! Ну да Тэрри тоже, вероятно, не дурак – так только… видимость создает. Я тогда, пожалуй, пойду по его стопам – видимость. Он избрал имидж красавца-американца. Изберу-ка я имидж брайтонского русскоязычника: «Вот, бля, когда я вышибалой, бля, работал в Питере, такие, бля, понты…».

– А этот хрен с бугра кто? – в манере дешевой питерской шпаны поинтересовался я. Жаль, «хрен с бугра» и «бля» не имеют аналогов в английском. Ладно, сгодится и son of a bitch, shit! Главное, тональность: гундосая, хамоватая.

– Это Лэн. Мистер Шейвере, если больше устраивает. Он представляет налоговое управление.

– Тоже глухонемой? – подначил я.

– С-сукин сын, а?! – живо откликнулся щекастый солдат удачи, неряха Лэн Шейвере.

– Не надо так, мистер Боярофф, – мягко укорил Коудли. – Мы же с вами знаем, вы умеете и предпочитаете говорить иначе. Не так ли? Читал я вас, читал…

Во, бля! Знай Коудли русский язык, непременно изрек бы сейчас наставительное «поэт в России – больше чем поэт!». Во, бля! Лучше уж я побуду в амплуа швейцара-вышибалы. Читал он меня, видите ли! Упрекнул! Мол, автор «транзитов», ЛИТЕРАТОР, – а хамит, будто малокультурный конь в пальто! Да русский человек от мала до велика готов бумагу марать, лишь бы от накопленного внутри кошмара избавиться! Не самовыражение, а избавление. Вам, американцам, хорошо! У вас, у американцев, каждому невротику – по психотерапевту. Накипело – пришел, вывалил: мол, сон дурной приснился, и вообще что-то я недоволен собой. Психотерапевт выслушает, разобъяснит, облегчит. А у нас? Разве со стенкой вытрезвителя поговоришь? Она-то уж точно глухонемая. Дерьмо-то прет наружу – и неважно, каков слой розовых лепестков сверху насыпан. Облегчился? Уф, полегчало. Такая вот, значит, загадка русской души: чуть что – рука к перу, перо к бумаге. Есть разница между «Не могу молчать!!!» и «Могу не молчать…». Она и есть разница между расейским графоманством и беллетристикой всего остального мира, американского, в частности. Во, бля! И нечего меня попрекать «транзитами», мистер Коудли. Поговорим лучше об иной печатной продукции – о четырех с половиной миллионах баксов. А тон я сам выберу и собственным словарным запасом распоряжусь по собственному же усмотрению. Нечего мне вкручивать про тайники души и давить на психику общими знакомыми. Мистер Лэн Шейвере? Из налогового управления? Отлично! Подоходный налог собирается содрать? Поторгуемся! Миллионы, хоть и в долларах, не в Штатах заработаны. И вообще – они здесь транзитом. Я их собираюсь увезти… э-э… м-м… да хоть куда! Хоть в ту же Россию-матушку (тьфу- тьфу-тьфу!), но и Багамы сгодятся. Или я все же обязан уплатить какую-то пошлину? Ради Бога! Сколько? Назовите вашу цену. Я не о том, чтобы продаться подороже, насчет блядей – это в другое место. Я о том, что парочка козырей на руках не помешала бы.

– Чемодан мой? – вопросительно-утверждающе произнес я.

Тэрри Коудли почти согласился со мной. Взглядом.

– В противоправных действиях я не замечен?

Тэрри Коудли почти согласился.

– Ну! Я пошел?

Тэрри Коудли согласился со мной целиком и полностью. Только я по-прежнему был «приклеен» к стулу-креслу.

Тэрри Коудли выпростал из железного шкафа такие знакомые мне дипломатические вализы – пустые, морщинистые. Бросил на стол. Вцепился в меня взглядом.

Ладно-ладно, блефовать так блефовать. Ишь, гляделки затеяли? Чего надо-то?!

– Отдайте дискету, мистер Боярофф.

– Какую еще дискету?!

– Ту самую. С которой вы ездили в Нью-Кеннан.

– Не знаю ни про какую дискету. Идите вы все на хрен! И вообще по какому праву меня здесь держат?! Я требую адвоката! Я требую немедленного освобождения! – блажил я, как последний урка. Ого, какой козырь вдруг пришел! Не нашли они дискету, не нашли!

– У вас – есть адвокат? – аккуратно осведомился аккуратист. – Вы будете говорить только в его присутствии? – еще аккуратней осведомился аккуратист. – Вы можете сообщить его номер? Я готов набрать. Но в вашем положении необходима стопроцентная уверенность, что адвокат возьмется защищать интересы… такого клиента. Кстати… – аккуратней некуда сообщил аккуратист Тэрри Коудли: – … если мы с вами подразумеваем одно и то же лицо, мисс Арчдейл НЕ возьмется защищать ваши интересы. Она отлично справилась с заданием и заслужила отдых. Не так ли? Все же почти два года неотлучно находится при вашей персоне, согласитесь, утомительно. Я же сказал, вы очень неудобный человек, мистер Боярофф. Даже закаленному специальному агенту такое дается непросто…

Он все-таки поймал нечто в моих глазах и – утвердительно кивнул. Но не мне, а этому самому, третьему, который за моей спиной бряцал врачебным оружием.

Меня снова ужалило. На сей раз в шею. И я… снова пошел на хрен. Кто-то мне теперь составит компанию?!

И явился мне дядь-Гоша. И сказал он:

– Военных секретов друг от друга у нас не существует. Бомбами друг друга закидать дело нехитрое, но тогда – конец. Им. И нам. Времена маразматиков прошли. Надо жить, Санечка. А жить хочется хорошо. А как жить хорошо – для советского народа тайна. И посвящены в эту тайну немногие даже из тех, кто пришел в Кремль на смену маразматикам. Наша страна, Санечка, богатейшая страна. И нищая. А почему? Потому, Санечка, что глупый пропьет свое богатство, умный – вложит в дело, а самый-самый умный – вложится в людей, умеющих делать дело. А дело, Санечка, можно делать в стране свободных людей. А наша богатейшая страна таковой не является. Так что, Санечка, эти четыре с половиной миллиона, которые достались тебе, – мелочь по сравнению с общим количеством вывезенного и размещенного… «Золото партии», Санечка, исчисляется даже не миллиардами, а… миллиардерами. Американскими, Санечка, миллиардерами. Или ты, сынок, веришь всерьез, что любой чистильщик сапог или… извини… швейцар при своей жизни может создать собственную финансовую империю? Хаммер. Максвелл. Бернер. Маккормик. Это – наши, Санечка. В прямом смысле. Они созданы нами. Нашим сырьем, нашим золотом, нефтью, ураном… Добрая половина американских миллиардеров сидит у нас на крючке, Санечка, и, работая на себя, работает на нас. Нет, Санечка, не на страну в целом, а на тех немногих, кто давно махнул рукой и провозгласил лозунг, подзабытый со времен первых революционных лет: «Обогащайтесь!». Обогащаться можно только тогда, когда на практике осуществлен наш социалистический принцип: от каждого по способности – каждому по труду, а не принцип: всем всего поровну. И еще: социализм – это учет и контроль. Здешние миллиардеры чтут принцип, а способностями их Бог не обделил. Мы же проводим учет и контроль, чтобы они нас не обделили. И криминала никакого. Поверь мне, Санечка, нет никакого криминала. Я тебе хоть сейчас могу привести простейший пример. Мы покупаем хлеб у Запада, а бюджет составляется более чем за полгода до нового урожая. Решение принимается, и сотни миллионов переводятся в банки продавца, разумеется, валюта. Хлеб же будет отправлен нам через полгода. Тогда и сделка состоится окончательно. Но миллионы лежат месяцами на счету западных компаний. И не без движения лежат, Санечка. Да они, буржуи, пятки готовы нам лизать на таких условиях! И это только самый простейший пример – из тех, что на поверхности, из тех, что и не засекречиваются, из тех, что ясны каждому умеющему сложить один и один. И по труду получают не только буржуи, но и наши люди, организующие сделку. Что скажешь, Санечка, справедливо? Что скажешь?

И сказал я:

– Шли бы все на хрен!

И сказал дядь-Гоша:

– Хлеб, зерно – самый простейший пример. А золото? А титан? А красная ртуть? А… трудней назвать то, что мы не вывозим для людей, умеющих делать дело. Но эта информация уже строго засекречена. И не столько от Запада, сколько от нашей страны. Буржуи сами предпочитают молчать, коммерческая тайна – это для них свято. Еще бы! Если каждый второй миллиардер преуспевает, благодаря «золоту партии»… коммунистической, которой перепадает солидный процент. Я же говорю: учет и контроль. Наши нелегалы существуют почти в каждой фирме, ворочающей миллиардами, и, повторяю, держат бизнесменов на крючке. А крючок, Санечка, прост в употреблении, но с него не сорваться. Никаких компрометирующих бордельных фотографий, никаких магнитофонных записей, никакого насилия – все в строгом соответствии с Законом. А по Закону: одним из самых тяжких преступлений в Америке является уклонение от уплаты налогов. Так что, Санечка, ты понимаешь, почему нашим буржуям выгодно молчать, набрав в рот воды, и не сообщать всему миру о происхождении миллиардов. Вот действительно: молчание – золото. Так что, Санечка, ты понимаешь, почему нашим нелегалам тоже выгодно молчать, ясно давая понять при этом, что они могут и открыть рот. И здешние спецслужбы давно в курсе, но им тоже выгодно молчать: миллиарды-то идут на благо их стране, а если секретные агенты потенциального противника способствуют процветанию Америки, пусть существуют, не так ли? Другое дело: граждане США должны платить налоги – даже с незаконно получаемых сумм. И на выявление злостных неплательщиков брошены могучие силы, гигантский аппарат – вот наши нелегалы и держат буржуев на крючке. Что скажешь, Санечка, справедливо? Что скажешь?

И сказал я:

– Шли бы все на хрен!

И сказал дядь-Гоша:

– Среди наших нелегалов сплошь достойные люди поверь мне, Санечка. Они долгие годы работают на благо Родины, Санечка. Нашей с тобой Родины. Конечно, коэффициент полезного действия равен процентам десяти-двенадцати, но иначе он и вовсе был бы нулевой. А теперь, когда всем им с каждым днем становится очевидней, что страны, по существу, нет, и кому служить – не понятно, и самое точное определение происходящему на Родине – это предательство… Да, Санечка, да. Ты вырос в другое время, ты воспитывался иначе, но у этих людей тоже была своя жизнь. И вот на старости лет – ни Родины, ни дома, ни семьи, только поливание грязью. Судьба любого нелегала, вернувшегося с холода, – тихий алкоголизм и помешательство. Третьего не дано. Вернее… третье – это остаться на Западе. Что сейчас большинство и делает. И я могу многих из них если не простить, то понять. Ты знаешь, Санечка, какая травля наших органов идет сейчас на Родине, мы подставлены крайними, хотя только выполняли приказ. Легко ли снести такой позор на склоне дней своих? Позор и предательство, Санечка, ты понимаешь? И меня предали, Санечка, меня сдали, как пешку. Но я – офицер. Или, если по-шахматному, слон – пожертвовав мной, можно и партию проиграть. Что скажешь, Санечка, справедливо? Что скажешь?

И сказал я:

– Шли бы все на хрен!

И сказал дядь-Гоша:

– В консульстве от меня откажутся. Факов и ему подобные. Они считают, что с дискетой покончено, что я без дискеты – отработанный материал. Ты ведь звонил в консульство, Санечка? Ты понимаешь меня, сынок? Ты меня хорошо понимаешь? Прости, сынок, за мое к тебе недоверие, но даже если бы ты попытался узнать содержимое дискеты, тебе бы не удалось. Она закодирована, и код известен только мне. Я знаю тебя очень хорошо, я знаю: ты и не пытался. Да, Санечка? Ты понимаешь меня, сынок? Дискета, Санечка, в нашем с тобой положении – единственное спасение. О себе я уже не думаю, я думаю о тебе, поверь, сынок. Они выпустят тебя на свободу – я поставил им такое условие. Они готовы отдать тебе эти жалкие миллионы из чемодана. Это действительно мелочь – на оперативные нужды. Так сказать, помощь братским партиям. Мир разведки – особый мир. Мы с ними играем в одну и ту же игру, по одним и тем же правилам. И если бы ты не вмешался и не нарушил все мыслимые правила, деньги бы попали по назначению – здешним коммунистам. Но ты сам вызвал огонь на себя, проявил сложную комбинацию… Ни одного провала за все годы, Санечка, ни одного – и вот… У разведки много уровней. Вся эта мелюзга – Лихарев, Головнин, Галински, Перельман… Не самый нижний, но средний уровень. И на своем уровне они приложили все силы для того, чтобы заставить тебя замолчать раз и навсегда. А я, поверь, Санечка, приложил все силы для того, чтобы ты остался жив. Они по-своему честны, сынок… Я не про мелюзгу, я про американцев, понимаешь, Санечка? Они освободят тебя и отдадут тебе чемодан с долларами – в конце концов, ты заслужил компенсацию, а они, конечно же, с большим удовольствием отдадут миллионы тебе, чем… Гэсу Холлу. Еще и повеселятся. Но взамен – дискета. Я повторяю, Санечка, никакого криминала. На дискете – всего лишь бухгалтерия, наша бухгалтерия, учет и контроль. Каждому миллиардеру, как говорится, по файлу. Данные, полученные от наших нелегалов по нашим миллиардерам. Приход-расход. Моя задача, Санечка, свести все клочки в единое целое и переправить в Москву. Там-то над этими данными поработают: кто кому и сколько должен, понимаешь меня, сынок? Это единое целое – и есть дискета. Но они, Факов и ему подобные, сами сдали меня, теперь я считаю себя вправе распорядиться информацией по своему усмотрению. Ради тебя, Санечка. Дороже у меня никого нет. И это не предательство, сынок. Это возмездие за предательство. Вопрос обо мне решается не на уровне Факова и ему подобных, а значит, меня сдала Москва. Это давно уже не та Москва, которой мы, органы, служили верой и правдой, да-а… Что скажешь, Санечка, справедливо? Что скажешь?

И сказал я:

– Пошли все на хрен!

Стро-о-ойся! Ша-агом марш! На хрен! Запевай! Жила бы страна родная и нету других забот!..

Дядь-Гоша – генерал КГБ. И это главное. И сколько бы он ни рядился… был, есть и останется генералом КГБ. Генерал КГБ, сетующий на предательство, ищущий понимания и сочувствия у… у меня – это даже не смешно, это н-неловко до содрогания селезенки, как при наблюдении за игрой плохого актера. Впрочем, актеры они все неплохие! Да что там! Отличные актеры!

Судьба Евгеньича хранила! Сперва фроляйн-мисс за ним ходила, потом генерал ее сменил. А ребенок-Марси был резов и мил. И мне еще кто-то будет жаловаться на предательство!!! Вот, блин, родственные чувства, сочетаемые в неравных пропорциях с чувством долга перед Богом и страной (у каждого – свои: и Бог, и страна). Отстаньте, я из всей этой херни только «Овода» читал. И забыл давно. И вспоминать не хочу. И не буду. Такой я простой – Евгеньич. Бояров. Простой. Как мычание. А на большее не способен. Мычание – и только.

Оно и было. Где мы с дядь-Гошей находились, сколько людей вокруг и есть ли они, минута прошла или вечность, – не могу сказать. И действительно не могу – только мычание. Да, пожалуй, американцы не уступят нам по части всяческих ВИЛ-7, ВИЛ-77, ВИЛ-777. Ежели кто из вас когда-либо зубы, к примеру, лечил под общим импортным наркозом, то может представить мое состояние, только пусть умножит на три.

Короче, мои полушария способны были что-то воспринимать только после многократного повторения – то-то дядь- Гоша одну и ту же тему вдалбливал мне и так и сяк. А я сосредоточился на его пуговично-скарамушьих глазах, на его ступенчато-скарамушьем носе с торчащими из ноздрей седыми волосками – пытался вернуться в этот лучший из миров… во всяком случае, отнюдь не худший, невзирая на изобилие в нем предателей всех и всяческих мастей.

Марси. Итак, она специальный агент. Два года совместной жизни. «Мы ведем вас два года». Специалист по вопросу: исчерпывающие консультации о специфике ФБР. Как же, как же! Хантер-колледж. Чему-то их там учат. Многому. И не в Хантер-колледже. (К слову, основной контингент учащихся в Хантер-колледже – соплеменники Ваарзагеров-Перельманов. А Марси – ирландка в надцатом поколении!). И все байки про любовь, и все истерики про ревность, и вся эта «сивка-бурка, вещая каурка»- мгновенное появление в нужный момент в нужном месте… «Она меня хорошо чувствует». Да- да. И по следу ногтя в телефонном талмуде отыщет, и к домику Перельмана поспеет среди ночи по зову души, и от фебрил отмажет в силу давних знакомств. Лапша на уши! Любовь слепа, а ты Бояров отныне – зрячий мудак. На тебя, на живца, два года ловили рыбку большую и маленькую. Богатый улов. Гляди, ребя, такая крохотуля, в чем только душа держится! А – улов-то, улов!!! Любопытно, спецагент Арчдейл собственноручно проводила захват нелегала-таблоида Галински? Я бы поглядел, честное слово! Я бы оценил! Как специалист – в своей области. Небось по части каратэ мисс Арчдейл не уступит киношной Катьке, то есть Синтии Ротрок, упомянутой мною как-то… Да-а-а. Вот уж летят гуси, иначе не скажешь. Полетели-полетели, на головку сели. Ирландские дикие гуси. Кыш! Насрать и розами засыпать!

Теперь – дядь-Гоша. Постарался, за моей спиной, ради меня выторговал у фебрил: за дискету – Боярова с таким счастьем, как чемодан баксов, и на свободе. Говорил-то он со мной по-русски, но толмачей рядом было в избытке, хоть и не фокусировались они в моем сознании. Не все же фебрилы владеют русским в пределах «за-стэн-кьи Лью-бьян-кьи» Тэрри Коудли. Да и он вполне мог дурака валять. Говорю же, отличные актеры вы все, мальчики-девочки. И дядь-Гоша тоже неплох: «Я знаю тебя очень хорошо, и знаю: ты не пытался…». Знает он, что я пытался – ведь хорошо же меня знает. И спасает не только меня, но и себя. И не он меня, а я его! Я его спасу-выручу, когда и если укажу, где дискета. Бесполезная и бессмысленная после моих попыток… И повторял дядь-Гоша, генерал КГБ настойчивое «Ты меня понимаешь, Санечка?», не только добиваясь понимания, но и намекая… «Вы понимаете намек? – Да когда знаю, что это намек». Только полный кретин не поймет, зная… А я если и кретин, то не до краев. И фебрилы не кретины, но они НЕ ЗНАЮТ. Так что верни дискету Бояров и – большой привет! Или – салют! Как угодно. Дядь-Гоша выторговал себе почетный пенсион: с ним начнут здесь носиться, будто с писаной торбой: «Скажи пароль! А не врешь? А проверим?». Ну-ну, попробуйте. «В случае неверного набора запись стирается… Благодарю Вас!». Пусть потенциальный противник запрашивает у Конгресса те же миллиарды, гробит их на новую-новейшую программу, допустим, «Глубокое бурение», пусть старается залезть в дискету эдак изнутри, пусть лучших специалистов привлекает – Лийку Ваарзагер и самого Уильяма Гейтса – мол, нам бы докопаться, а там воздастся, всяческие налоговые Шейверсы уже испереминались от нетерпения. Пусть. С генерала КГБ пылинки будут сдувать – носитель истины! А в Москве коллеги похлопают Георгию Вадимычу и очередной орден в его личный сейф спрячут. Молодец, товарищ… (Черт! А как его фамилия все-таки?!). И вся лабуда по поводу «ах вы мной пожертвовали? ну я вас!..»- для чутко внимающих фебрил. Ты понимаешь меня, Санечка?!

Понять могу. Что ж тут не понять. Типичный случай, когда тебе добра желают, а ты изнываешь от желания дать желающему (добра) в морду. Просто хочется и все. Для нервного распряга. Необходимо.

Вот ведь, бля! Скольким и кому только за всю свою жизнь я в морду ни давал. Но все больше по причине самозащиты. А так чтобы ОТДОХНУТЬ – ни разу. Эх, я бы отдохнул сейчас! По-нашенски, по-американски! Достойные ребята! Хрестоматийные салунные мордобои – это ведь не по злобе, а из лихости. Они так ОТДЫХАЮТ. От стрессов. А отдохнув, вместе выпивают. Я бы отдохнул… И выпил… Или так: выпил бы и отдохнул, и снова выпил. Немедленно выпил. И.

Дали б стакан, язвенники-трезвенники! Фебрилы недоделанные! Есть тут у вас стакан? И бутыль? И где все-таки – тут?! И который час?! И какое тысячелетье?!

Что вы пристали со своей дискетой! Отдам, отдам! Но мне нужна гарантия, что взамен я получу обещанную свободу и… чемодан. Я хочу улететь от вас к бабеной матери, чтоб вы меня не достали и только тогда скажу про дискету. Ага?! Честное с-слово! Вы верите на слово?! Где этот… трусы который рекламирует… Тэр-р-р-ри! Ты где! Пусть он придет, он мне на слово верит! Он сам сказал!

Короче, меня повело. Я наверно безобразил-куролесил. Ихняя психотропная химия покруче нашей. Вокруг что-то происходило. Вокруг что-то изменилось. Кто-то засуетился, забегали-запрыгали. И я почему-то понял, что перестал на какое-то время быть в центре внимания. И очень обиделся: я – и не пуп Вселенной. Ну вы! Вы все! Слушай сюда! Я – пуп! Вольно! Смирно! Круго-ом! На хрен!

Не будь я «приклеен» к стулу, я бы, ух, ОТДОХНУЛ. Орал в полный голос что-то вроде того: мол, дискета государственной важности! я скажу о ней только президенту! на ушко! ведите меня к нему! я хочу ви-и-идеть э-э-того чаека!!! Во! Так-то лучше! Ведите!

Меня повело. А точнее, меня повели. А еще точнее, меня повезли-покатили. Вместе с креслом. Подземелье, коридор. Светлячки сигнальные – цепочкой. Мрак. Полумрак. Мрак.

Рано мне под землю! Да будет свет, ублюдки! Свет! Я сказал! Я – пуп Вселенной! Да будет свет.

Стал свет…

Мы никогда не догоним Америку, никогда. И не в силу известной отговорки, мол, стыдно с голой жопой впереди бежать. Не поэтому. А в силу парадокса: казалось бы, мы и так их опережаем чисто по времени – на восемь часов… у них в Америке еще вечер, а у нас в России уже следующее утро; но зато!., внимание! они в Америке еще вчера знают, что у нас происходит в России завтра.

Был свет. Был аэропорт Кеннеди. Была атмосферка невпродых. Была толчея. Были экраны телевизоров. Был прямой эфир Си-Эн-Эн. Одновременно трое многомудрых интеллектуалов, эксперты. Мнениями обмениваются эксперт из Вашингтона, из Нью-Йорка, из Лос-Анжелеса. Я полагаю, что вчерашний государственный переворот… Мой коллега верно оценивает ситуацию, но что касается продолжительности… Многое будет зависеть от реакции на произошедшее в СССР…

Чего?! В СССР?! А я-то под балдой приужахнулся: государственный переворот! Где?! В США?! Коммунисты к власти пришли?! Гэс Холл – президент?! Уф-ф-ф… Однако! Какой к чертям в СССР может быть переворот?! Только комми и способны на бандитизм, а они там и так у власти! Э! Народы! Чего случилось-то?! Долго ли я спал?! Я что, все проспал?! Что именно я проспал?! Может кто-нибудь объяснить мне доступно! Я сейчас плохо соображаю, но пойму – если доступно. О, гляди, ребя, Москва! Узнаю! Это Москва, народы! Откуда тут у вас в телевизоре Москва?! На кой она вам хрен!

– Мы ведем прямую трансляцию с крыши гостиницы «Россия». Си-Эн-Эн располагает самыми последними новостями. Наш пресс-центр расположен в гостинице «Россия». Мы транслируем прямо с крыши. Сейчас в Москве вечер. Девятнадцать часов, семь минут. Бронетранспортеры расчистили подступы к Манежной площади. Вы видите, бронетехника встала на всех улицах, ведущих к Кремлю. У Дома Советов России – баррикады, разобраны мостовые. Намеченный на шестнадцать ноль-ноль штурм не состоялся. Пока не состоялся. Мы слышим танки. Это танки, да, мы слышим. Си-Эн-Эн ведет прямую трансляцию из Москвы. Мы на крыше гостиницы «Россия». Возможно, это наш последний репортаж. В этой стране возможно все!..

Так. Понимаю. Черт! Нич-чего не понимаю! Налейте кто- нибудь что-нибудь! Дурь из башки смыть!

Какое сегодня число?! Какое тысячелетье?!! Баб-бена мать!!!

Нью-Йорк. 19 августа. Утро. 11.10. Аэропорт. Людно. Наручники. Браслетка на мне, другая – на педриле-фебриле Коудли. Опять скованные одной цепью – но теперь с Коудли. А я стою на своих двоих и могу вертеть шеей. Ну?! Нальет мне кто-нибудь хоть что-нибудь?!!

ЗАЯВЛЕНИЕ СОВЕТСКОГО РУКОВОДСТВА

В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом в соответствии со статьей 127 7 Конституции СССР полномочий Президента Союза ССР к вице-президенту Янаеву Геннадию Ивановичу, в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества…

– Дискета! – напомнил Тэрри Коудли.

Ну, правильно. Пусть весь мир на уши встанет, трижды перевернется – им бы получить свое, выполнить возложенные на них функции. Сейчас, сейчас. Дайте в себя придти. Значит, переворот. Это хорошо, что Америка сразу назвала переворот переворотом – без дипломатических раскланиваний. То есть отношение к радетелям Отечества вполне однозначно выражено. И мое к ним отношение тоже однозначно. Не поленюсь, еще раз скажу: нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма. Но, вероятно, я за последние дни стал-таки гурманом, слишком накушался. Кто там взял власть, «руководствуясь жизненно важными интересами народов нашей Родины, всех советских людей»?! Кагэбэшник, эмвэдэшник, старожил-комсомолец, свиноеж-финансист?! Эти?! Эти уж точно ничем иным не руководствуются – только интересами людей, хо-хо! Тот самый свиноеж, который морочил головы придумкой о диверсии Запада, накопившего вагоны сторублевок. Чисто совковый полет мысли. Плюнь в глаза. Вполне соотносимо с байкой генерала КГБ о миллиардерах Америки, взращенных Россией. Кстати! Не потому ли дядь-Гоша был столь откровенен в присутствии фебрил, посвящая Боярова Александра Евгеньевича в тайны «русского золота»? Плюнь в глаза. Это именно та версия, которая способна уберечь генерала КГБ – пока дискета не будет раскрыта. Он знает, чем можно пронять американцев. А что там на дискете в самом деле? Поди узнай теперь!

– Дискета! – напомнил Тэрри Коудли.

Сейчас, сейчас. Стакан мне так и не налили. Но я и без отрезвляюще-опьяняющего стакана очухался. Последние известия – холодный душ, нашатырь, бр-р-р! Вернулась способность соображать, разделять явь от видений, овнов от козлищ. Одной рукой я прикован к козлищу-Коудли, второй рукой намертво сжимаю чемодан с баксами. Какого овна еще ждать?! Скажи я им, где дискета, – освободят мне обе руки: и от Тэрри Коудли, и от четырех с лишком миллионов. На смену чемодану с баксами – миска баланды. В американских тюрьмах кормят не в пример лучше, чем в российских зонах, однако из этих двух зол я предпочту выбрать что-нибудь третье. Почему-то не верится в искренность спецслужб, сулящих свободу и капитал в обмен на дискету. Почему бы, а?! Да вот такой я простой парень!

– Борис Ельцин не сможет принять участие в официальном открытии Международного конгресса соотечественников вечером 19 августа. Так заявил нашему корреспонденту председатель оргкомитета конгресса Михаил Толстой. Было также сообщено, что программа конгресса в Свердловске, Новороссийске и Перми сворачивается, но не из-за положения в стране, а из-за того, что советская сторона отказалась принимать оплату за проезд в рублях. В настоящий момент на конгресс прибыло 800 человек из 15 стран. Утром 20 августа ожидается прибытие большой группы из США. Мы находимся в аэропорту Кеннеди, откуда в Москву отправится…

– Дискета! – напомнил Тэрри Коудли. – Без глупостей!

Он запоздал с предупреждением, мистер аккуратист. Он не был одинок, сопровождая меня, – и слева, и справа, и позади находились бравые ребята, чья принадлежность к Федеральному Бюро не оставляла ни малейшего сомнения. Да и впереди маячила могучая спина. Эдакая «коробочка». Говорю же: никак, ну никак американцы не предполагают самого худшего, дабы хоть защиту выстроить. Вот и теперь. Самое худшее – что? Самое худшее для них – непредсказуемость. А эти русские – сама непредсказуемость. Да, скифы мы! Да, азиаты мы!

Я, прицелившись, дал незатейливого, но крепчайшего пинка маячившей могучей спине – аккурат пониже той самой спины. Верзила сверзился – носом в пол. А я сделал рывок – шаг-другой-третий! И вот мы с Тэрри Коудли в толпе…

Толпа – человек тридцать-сорок. Сколько ни живи в Америке, русским останешься. Неизбежность толкучки там, где более двух русских, а тут их целых тридцать-сорок. Сколько ни взывай «в очередь, сукины дети, в очередь!», будет толпа. Эта толпа сплошь состояла из весьма и весьма пожилых ухоженных мистеров, осаждаемых таблоидами (толпой не меньшей, к слову). Смешались в кучу. Соотечественников я признал не только и не столько по торопливому бормотанию в микрофон различных таблоидов: «Мы находимся в аэропорту Кеннеди, откуда в Москву отправится…». Соотечественников я признал по реакции на вопрос микрофонного мальчика: «Ваше мнение о случившемся в Москве?». Рафинированный старикашка с остатками благородной седины вокруг благородной лысины, не выпуская из рук футляр контрабаса, рявкнул, сильно грассируя, тако-ое… Сам Ваня Медведенко позавидовал бы.

Тут-то я сделал стойку. И рванулся. И заорал, привлекая внимание таблоидов к своей скромной персоне:

– Мы, соотечественники, говорим наше решительное «нет!» зарвавшейся хунте! Наш вклад в борьбу за демократию… Мы! Э-э… Наш вклад! Вот наш вклад! – при этом я воздел кулачище на манер «но пасаран». Черт! В кулаке-то именно чемодан с баксами. А за словарный запас прошу прощения, нет у меня практики трибуна, только и засело в подсознании совковое «решительное нет!» с детских лет первомая. Там, правда, клеймили американскую военщину и мировой империализм… А мне было необходимо заорать нечто по-русски. Пардон, уж как получилось.

А получилось. Таблоиды в каждом русском ныне видели героя. Особенно в тех, кто решился отправиться в самое пекло. А я решился. На рефлекторном уровне. Та самая работа двух полушарий, когда действие опережает осмысление, но не противоречит здравости рассудка.

Коудли хапал ртом воздух, будто Лийка в приступе астмы: акк! аккк! Может, их, фебрил, и тренируют специально – ну да не персонально же против Боярова. Пресс у аккуратиста Тэрри литой, но перед «тигриной лапой» пасанул. Проткнул я защиту, даром что прикован. Стой на ногах, неразлучный ты мой! Люди смотрят! Вот именно. Смотрят.

Фебрилы – не ангелы. Закон есть закон. Да, они провозглашают сию бессмысленность, но зачастую действуют в противоположность ему, закону. А взять хотя бы укол значком – Свободой?! А взять хотя бы психотропы?! А взять хотя бы допрос в подземелье?! (Кстати, как я теперь понял, сидели мы в неких специально оборудованных подсобках сабвея. Будучи в полубреду, все-таки отметил: везли меня недолго и без высовывания на поверхность, и вдруг – снова-опять аэропорт. А значит, где-то на сабвейной Говард-Бич мы сидели, откуда и проехались коридорами-коридорами, подпольем- подземельем – снова-опять в аэропорт). А взять хотя бы спецагента-Марси, два года действующей, как выясняется, не по зову сердца, а из чувства долга?! A-а, ладно! Короче, не ангелы. Но все же на сумасшествие типа лихаревской стрельбы во Франкфурте вряд ли решатся. При большом скоплении таблоидов? При большом скоплении героев-соотечесгвенников Боярова? При мгновенно случившейся неподсудности любого русского? Я русский! Слышите?! Я россиянин! Я решил сейчас, немедленно лететь в столицу нашей Родины. Вот где я отдохну, так отдохну! По-нашенски, по-американски! Разметаю всю переворотливую шушеру по закоулочкам! Возражения есть? У фебрил?

Возражения у них, разумеется, есть. Но высказывать их – не время и не место.

Таблоиды ринулись ко мне с микрофонами. Я снова орал что-то непотребно-баррикадное. Да! Еще орал, что если путчисты (откуда слово-то вылезло?!) отказываются принимать нас за рубли, то я готов хоть сейчас оплатить всем пассажирам перелет в долларах. И потрясал чемоданом.

Но, разоряясь в микрофоны, я тем не менее внимательно следил поверх таблоидных голов. Мало ли какой пакости мне от фебрил еще ждать! Особенно после моей пакости, которой они явно не ждали. Я видел: Лэн Шейвере поодаль восхищенно-возмущенно щелкал сардельно-сосисочными пальцами в смысле «Сукин сын, а?!». Я видел: крепкие парни с чуингамными подбородками пытались вклиниться в русскоязычную толпу, но инородно отторгались. То есть их неуместность отнюдь не помешала бы им взять Боярова, однако шум возник бы весьма скандальный. Огласку я им могу обещать, не моргнув глазом! Не моргнув!

Я моргнул. Проморгался. Еще раз моргнул. Я видел: Марси.

Марси!!!

Ее оттесняли, она втискивалась. И смотрела-смотрела глаза в глаза. Спецагент-ребенок-дама. В джинсиках, в маечке. И лицо-мордашка – взрослеющего щенка, которого хозяин бросил и сам улетел к бабеной матери. Э, нет! Взрослеющий щенок вступил в сговор со сворой волков, мол, мы с вами одной крови, а хозяин тогда-то и там-то будет один и без оружия. Впрочем, выглядела она действительно отнюдь не лучшим образом. Скорее, худшим. Рожица с некоторой прозеленью, сутулость, рыжие лохмы в беспорядке, и никак не назовешь его, беспорядок, художественным. «Мышка-мышка, почему ты такая маленькая? – Болела я!!!».

То ли вчерашняя борьба с фроляйн-мисс Галински далась непросто. То ли бессонная ночь с яйцеголовыми фебрилами, посвященная выработке оперативных мероприятий в отношении мистера Бояроффа. То ли треволнения-опасения за жизнь и судьбу старинного приятеля Тэрри, спаянного с азиатом- скифом Алексом. То ли… А-а-а, насрать и розами засыпать. Не исключено, что коллеги-сослуживцы мисс Арчдейл подпустили ее напоследок: повлияй на подопечного! И в ладошке у дамы-ребенка еще какая-нибудь хреновина под стать «глухонемому» значку.

– Пра-а-пустите женщину с ребенком!!! – трубно провозгласил я в совковой манере и по-русски. Я теперь, знаете ли, только по-русски, я – соотечественник, мне – на конгресс. Обратите внимание, господа. Обратите внимание на эту даму-ребенка!

Обратили. А мне-то что делать и как себя вести с Марси?! Душещипательность в американском духе. Идите все на хрен! Не собираюсь я выражать чугунностью физиономии: ах, ты променяла нашу любовь на карьеру, ну и катись! Но и всепрощение разыгрывать тоже не собираюсь. Может, я – жеребец и кретин, как нарекла меня некая Галински, но достаточно у Боярова мозгов и опыта, чтобы понять: да, спецагент, выполняющий задание, но впоследствие проснувшийся для чувств и по причине тех же чувств не могущий признаться в своем «спецагенстве». Короче, «Из Москвы, с любовью». Только наоборот. Из Нью-Йорка. В Москву. А что? Полетели? Вместе? Да ни за что! Ни я, ни (что главное) она не согласимся. То-то же, фебрила-Арчдейл.

– Дискета! – напомнил о себе (то есть и о дискете, конечно!) очухавшийся Тэрри, друг-товарищ-собрат Марси.

А она, Марси, была уже рядом. Лицом к лицу. О чем говорить? Что делать? А не знаю! И я, в соответствии с принципом Марси, не зная что делать, не делал ничего. А она, в соответствии с принципом Боярова, не зная что делать, сделала шаг вперед. Ну-у-у, вот еще рыданий в жилетку не хватало!

Глава 12

Да, у меня не было «Путевого документа беженца», обеспечивающего возможность обратного въезда в Америку в том же статусе. Да, мой нынешний выкидон вступил в противоречие со статусом. Да, иммиграционные власти могут расценить это как добровольный отказ от статуса беженца в США и отказать, если что: обратно дороги нет! А вдруг, упаси Господи, вся эта толстомордая компания усидит. Впервой ли России?! И каково мне тогда придется, ежели я застряну на родине предков?! Э-э, нет! Ежели уж я застряну на родине предков, пусть толстомордая компания паникует, каково ЕЙ придется. Я – не один. Нас только здесь, в аэропорту, тридцать- сорок. И ведь полетим! И ой как отдохнем!

– Си-Эн-Эн в живом эфире! Только что поступило сообщение! По радио Верховного Совета России народный депутат Виктор Миронов попросил москвичей разобрать баррикады для прохода одного из подразделений Таманской дивизии под командованием майора Сергея Евдокимова. Это подразделение из десяти танков перекроет возможные пути к «Белому дому», чтобы помешать вероятному в ночь на 20 августа штурму резиденции республиканских властей. Мы ведем репортаж с крыши гостиницы «Россия». Перед нами – Кремль. Он безмолвствует. Си-Эн-Эн продолжает трансляцию!..

Ага! Вот и вояки вскинулись! Говорю же, не перевелись на Руси нормальные мужики. Я с вами, мужики! Эх-ма, лететь-то часов двенадцать. Успеть бы! Ну точно, не продержаться этим мордам! Ну от силы день. Ну два. Ну три. Я так вижу. А н-ну пустите меня! Мы тут с соотечественниками посовещались и решили!

– Ты покойник! – шепнул-шипнул аккуратист Коудли.

– Я уже был покойником. И не раз! – наплевал я. – Отцепись, парень!

– Дискета! – напомнил парень.

Далась вам эта дискета! Получите вы ее, как только я уверюсь в необратимости… м-м… в собственной необратимости к стране Бога и моей. Получите, как только я уверюсь, что окончательно и бесповоротно лечу в страну, покинутую Богом, судя по последним семидесяти с лишним годам, но – мою. Бог – сам себе судья, покинул. Зато я возвращаюсь. Эка!

– Ты останешься… – сказала Марси. И не просительно, а утверждающе. Даже не утверждающе – в противовес моему молчаливому отрицанию. Верней, сообщая мне новость, которую я должен принять, если и не смогу пока понять. Ну, женщины! Не много ли на себя берете?! Подкупающая категоричность!

Боярова еще никому не удавалось подкупить! И чемоданом баксов – тоже. Пусть его у меня конфискуют в Шереметьево-2. Пусть только попробуют! Не трожьте кладь! Это не багаж, это кошелек. Я хочу вручить его законной власти! (Забавно, однако я так и решил! Дурак я наверное. Жеребец и кретин. Наверное. Я больше сокрушался по поводу оставляемых в Америке тысячах баксов на собственном счету, чем при мысли о расставании с живыми миллионами. Или мне моим российским аршином не измерить эдакую сумму – чемодан и чемодан, абстракция. Или был я обуян бла-ародной мыслию: все что могу, все что могу!.. к Белому дому! с чемоданом валюты! Братики-демократики, примите!).

Вероятно, и окружение ныне ближайшее сыграло короля – Боярова! Черт возьми! Регистрация началась. Фамилии! Титулы! Голицын. Князь. Долгорукий. Оболенский. Граф! Бабена мать! Топорович! Репнин! Потомственный баронет Измайлов-Барковский мусульмано-польских кровей! Кончаков! Бли-ин! В такой компании – хоть к бабеной матери, хоть и Совдеп!

Человеку свойственно ошибаться в самооценке. Ну а я – человек. Мне – не чуждо. Я и возомнил. Помнится (а ведь помнится, помнится!), рассказывал малолетке-Саньке отец Евгений Викторович (а ведь отец, отец!) о графе Игнатьеве, о генерал-лейтенанте Игнатьеве, сохранившем для России чуть ли не четверть миллиарда рублей золотом. Во Франции, что ли? И сей дипломат-генерал посылал всех просителей к той самой бабеной матери, пока не вручил с рук на руки золотишко законной власти. А чем я хуже?! Четыре с половиной миллиона долларей – не четверть миллиарда, но… все чем могу, все чем могу!

И пусть дядь-Гоша, Лихарев, Головнин, Галински, Перельман, товарищ Павел суетятся, радуются жизни в Америке, палят друг в друга, прячутся, мухлюют! И пусть Коудли, Шейвере, Арчдейл дорываются до сути! Этот чемоданчик – транзитом. Он здесь, в Америке, ненадолго. Он сейчас улетит. И я вместе с ним. Куда-куда! На кудыкину гору! Не в Колумбию же! То-то меня там земляки сеньора Виллановы ждут с распростертыми объятиями! Они, земляки карлика-Карлоса, и здесь не оставят в покое – тоже, между прочим, веский довод в пользу махания всем им серебряным крылом. Помашу на прощанье и – в небо, и – ура свободному полету. Процедура убытия из Америки на удивление проста – да катись на все четыре! Не то что прибытие! Этот со мной, не мешайте! Он провожающий! Я – особо важная персона, меня провожают до люка. Нет, он не полетит, он остается. Или как? Тэрри, полетим?! А?

– Ты покойник! – повторил фебрила. – Они тебя там даже не сошлют в Сибирь. Они тебя даже, не расстреляют. Они из тебя сделают куклу, понимаешь, парень?!

Чего уж тут не понять! Слыхал-слыхал. Валька Головнин то ли врал по питерской пьянке, то ли попугать пытался после тренировки. «Кукла». Объект для тренировок в рукопашном бою. Обреченный, получивший «вышку». И потому сопротивляющийся не на жизнь, а на смерть. Условия для курсантов максимально приближены к реальным – «кукла» и убить может, зато ежели ты «куклу» угробишь, никто и не пожурит. Да-а, из меня получилась бы отменная «кукла». И я бы долгонько протянул в этом качестве. Или… нет. Зарекся же убивать кого-либо после Афгана – разве смертельных врагов, а курсантики враги? Нынче, правда, самому Головнину надо поберечься – как бы его самого «куклой» не сделали здесь, в Америке. Подобрали по наводке спецагента Арчдейл из номера отеля, куда привел ее мистер Боярофф, подлечили, откормили – старайся, офицер КГБ, во славу бойцов из ФБР и ради продления жизни. Ну а я… Я «куклой» не стану. Я и «томас» собственный задействовал только единожды – исключительно для отстрела браслетки, для отмежевывания от примкнувшего ко мне Головнина. Ага?! Это за два года-то! «Томас»… Где он теперь! И ладно! Я эту засевшую в Кремле жопасто-мордастую сволочь голыми руками! Я их… Я в крайнем случае чемодан заместо ослиной челюсти задействую! Ишь, фигли-миглистяне! Пасть порву! Самсон слезами зависти умоется. Слышь, Далила?

– Ты останешься… – повторила Марси прежним многозначительным тоном.

А я не мог ей даже пообещать в стиле Арнольда: «Я вернусь!». Все-таки мы с ней хорошо чувствуем друг друга. Марси – не враг. Так все сложилось бестолково – чья вина? И Тэрри для нее – не друг. Так все сложилось. Если это послужит утешением, утешься, Бояров. И – прости-прощай.

– Токийская фондовая биржа отреагировала на события в СССР крупномасштабным падением курсов акций. К моменту ее закрытия индекс Никкэй упал на 1.357.67 пункта. На Токийской валютной бирже резко упал курс иены. Сегодня торги на ТВБ завершились на уровне 1 доллар – 138,4 иены!

Кто о чем: вшивый – о бане, русский – о судьбе Отечества, Америка – о долларе! Нет, не быть мне американцем. Не быть. Не быть. Что там новенького в Москве?! Эй, парни с крыши!

– Дискета! – истерически хрипнул Тэрри. Он не на шутку перепугался: неровен час – азиат-Боярофф за милую душу втащит в самолет и вынудит совершить совместное путешествие из Нью-Йорка в Москву.

Вот еще! Очень ты мне нужен, фебрила! Отцепись, сказал! Не понял?! Сними браслетку! Не верти башкой, не помогут тебе коллеги! Я тебя раньше придушу, если будешь рыпаться – чай мы не в «за-стэн-ках Лыо-бьян-кьи»! А хочешь – слетаем?!

Подали гармошку-переходник, позволяющую прямо из коридора нырнуть в брюхо самолета. Дискета? Ах, дискета!

А я разве не сказал? Небось все психотропы на Боярова извели в застенках Говард-Бич, дабы расколоть. Сла-аб человек, но Бояров тверд! Не раскололи. Нет, что-то такое они из меня все же вытянули. Иначе не бывать нам в аэропорту. Вероятно, я им под наркотой выдавил: дискета… в аэропорту, а большего не скажу. Сам, сам! Только сам! Ладно, теперь-то могу и не сам. Я вам не мальчик на побегушках, я вам не швейцар – двери открывать-закрывать. Сбегайте. Круго-о- ом! Марш!

Какие-такие двери? Ха! «0424». Вы там вализы нашли? Нашли. А больше ничего не было? Эх, все гениальное просто до идиотизма. А прогнуться слабо? Прямая спина – гордость Америки. Это в Совдепии лишь только выпрямишься, гордо подбородок вздернешь – тут же споткнешься и в траншею угодишь, а вослед услышишь осуждающее «Под ноги надо смотреть!». Все семьдесят с лишком лет под ноги и смотрим. Сгорбившись. Человек – звучит горБо!

Ячейка «0424». Самая нижняя. Вытащили вализы? Пустая? Пустая. Фонариком посветили? Обсмотрели? Внимательно? А прогнуться? Привычки нет? Ну и… прогнитесь, прогнитесь!

Да, понимаю их физиономии: невозможно работать с непрофессионалом! Ежели дискету пришлепнуть к «потолку» ячейки, еще и пластырем закрепить (зря, что ли, я у Лийки пластырь углядел в «даймлере»?!) – то обнаружить ее, разумеется, можно. Однако для этого, разумеется, надо прогнуться – ниже, еще ниже. Мы, рассейские, привыкши. А вы?

Заберите ее на хрен себе! Мне-то она на кой! Колдуйте! И ты, эй, слышишь, отстегнись! Чем рискуешь? Слово Боярова! Она там. А мне улетать пора. Если ее там нет, тормознете самолет на взлетной полосе. Экстерриториальность экстерриториальностью, но не дать добро на вылет – в вашей власти, нет?! И можете затевать все и всяческие переговоры о выдаче пассажира Боярова. Но! Если она, дискета, там, – отпустите на покаяние! Слово?!

Когда б я верил на слово спецслужбам! Но ведь приемлемые условия, вот вам крест! Приемлемые и единственно возможные. Рафинированные князья-графья уже проявляют здоровое любопытство, еще чуть – и оно в нездоровое перерастет. Сударь, что вам угодно от нашего русского?!

Там! Она там. Запыхались коллеги. Подоспели. Она! Да- да. Оранжевая кодаковская маркировочна, та самая. Ежели что, вам и генерал Георгий Вадимыч подтвердит. А, так у вас при себе в кейсе и компьютер имеется? Ну-ну! Включили? Убедились? А теперь быстренько выключите! Она. А какая еще дискета там может быть! Ну, я полетел?

– Ты покойник! – попрощался Тэрри Коудли.

– Сукин сын, а? – попрощался Лэн Шейвере.

– Ты останешься… – прощально оповестила Марси.

– Ты никогда сюда не вернешься! – заключил детина с отпечатком мужественности на лице (а повернись он спиной, стал бы виден отпечаток моего каблука пониже спины).

– Москва. Только что передано обращение вице-президента России Александра Руцкого к военнослужащим Вооруженных Сил: «Товарищи, друзья! В стране предпринимается попытка военного переворота с целью установления диктатуры сталинского типа. Ответственные за сегодняшнее положение в стране государственные деятели, предвидя свое поражение, неминуемую ответственность перед народом, возглавили антиконституционный заговор. Созданный ими комитет по чрезвычайному положению вашими руками ввергает страну в ужасы кровавой междоусобицы. Товарищи! Я, офицер Советской Армии, полковник. Герой Советского Союза, прошедший огненные дороги Афганистана…

Я эти дороги-тропинки тоже исходил вдоль и поперек! Дверь схлопнулась. Была еще опаска, что гармошку-переходник пристыкуют не к самолету, а к эдакому… средству передвижения. Есть тут такое. Вроде салона-ящика на колесиках с раздвижными «ногами», чтоб на разную высоту подавать. Смешные, полумарсианские. Но мне было не до смеха. Запросто могли подогнать этот «ящик» – и ты уже возрадовался: экстерриториальность!., ан тебя прогулочным ходом свезут куда надо. То есть именно туда, куда именно тебе НЕ надо. Но, видать, надоел я фебрилам хуже горькой редьки (знают они редьку? уж хрен-то теперь точно знают, а он не слаще!). Оно и правильно. Говорил же аккуратист Коудли: на мне, на Боярове, ничего нет. По сути. На нет и суда нет. Сам выбрал. Лети. Там из тебя, мистер Боярофф, сотворят «куклу» – судьба, которую мы, законопослушные американцы, ну никак не в состоянии тебе, мистер Боярофф, уготовить, а хотелось бы… ну да ты сам и выбрал.

Я выбрал. Даже если братики-демократики продержатся не дольше Альенде, есть смысл поучаствовать! Нет, не может так быть. Какие из свиноежей Пиночеты?! Распустяи!!! И трусы!!! И в «шестерках» у них – трусы с двумя нолями. О! Вот… ну, зуб даю! Что ихний герой-радетель, плохо имитирующий зубовный скрежет по телевизору, сейчас спрятался, сейчас не в Москве. Небось за кордон свалил под благовидным предлогом. Придумал в манере романтического онаниста мифическую прынцессу и заторопился к ней – то ли на выручку от дракона, то ли за выручкой: не хочу учиться, хочу жениться!

А эти… си-эн-эновцы с крыши – молодцом! Жаль, никаких новостей от них не будет часиков этак двенадцать. Самолет заэкранирован. ИЛ-86. Наш.

– Уважаемые пассажиры. Экипаж Аэрофлота приветствует вас на борту… – любезно-похоронным тоном защебетала трансляция. Оно и еще бы! Что-то девульку-стюардессу ждет в стране родной! Эти-то рехнувшиеся соотечественники по доброй воле летят, а она?! Работа есть работа.

Мы не будем делать посадки в Гандере. Мы летим прямиком в Шэннон. ИЛ-86 загружен не полностью, горючего хватит с избытком. А и действительно! Чем быстрей, тем… не хуже.

Будь у меня задние мысли, я бы посетовал: Гандер – островок в Канаде, не попытаться ли прыгнуть и вплавь, Канада – не Штаты, а доллары – они и в Канаде доллары. Но! Не было у меня задних мыслей. Шэннон так Шэннон. Ирландия. А там рукой подать. Чего приуныли, старички?! Мы им еще дадим прикурить!!!

Они, кстати, не приуныли. Они вели себя на редкость достойно-интеллигентно. Если всемогущий русский мат способен быть интеллигентным. Способен. Я убедился. Они костерили на чем свет стоит «перевертышей». Они пили и пили. Первый класс, халява, сэр! Впрочем, они пили не по причине халявы! И я тоже.

Мы взревели и взлетели. Бодрячок-Долгорукий сник на какое-то время, побледнел, уткнулся в пакет. Но тут же браво оклемался и огласил на весь салон:

– Судари мои! Господа! Если бы я был женщиной, то решил бы, что забеременел!

– Не опережайте события, князь! Нас всех еще затрахают в Москве! Ах-ха-ха!

Мы взлетели. Я выпил. Я еще выпил. И еще выпил. Немедленно выпил. Чтоб снять скованность. Как-никак такое общество! Волей-неволей закомплексуешь. Принимаете в компанию, соотечественники?! И опить выпил.

Вероятно, был надоедлив. Назойлив. Невыносим. Вероятно. Но не по глупости, да. Я подстраховывался. Знаем-читали про всяческие зонтики с парализующим эффектом, про скрипичные футляры с «узи» внутри. Кто поручится, что среди пассажиров нет подсадного джи-мэна? Лучше перебдеть, чем недобдеть. А то: «мой друг утомился, не будите его до конца рейса». Угу, знаем-читали. Вот я и носился от кресла к креслу, задевая всех и каждого чемоданом с «золотом партии», набивался в собеседники, мозолил глаза. Запомните меня, господа-товарищи! Я жив, я здоров, я полон сил!

Грешен, но подозрительней остальных мне показался тот самый ухоженный старикан с контрабасом в футляре. Или что там у него? А ну как… хрен знает! Базука! Что за необходимость – тащить на горбу в Москву такой… инструмент? Я пристебался к нему, будто пьянь у ларька:

– Ты кто?! Нет, вот ты кто?! Не! Не в смысле! Ты – русский?! И я русский! Давай заколдырим! Бабена мать!

Он смотрел на меня хитрющими глазами: а-а, прикидываешься, что не узнае-ешь?! А я, клянусь, не узнаю! И кого, собственно, я должен узнавать?! Я, знаете ли, швейцар. Я, знаете ли, сенсей. Я, знаете ли, в Америку погулять вышел и – возвращаюсь. Откуда мне тебя знать, папаша! Давай лучше заколдырим!

– А то! – согласился благороднолысый старикан. – Заколдыг'р-рим! Голицын! Сюда! Князь! Составьте компанию! Тг’ретьим будете?! Тут молодой человек пг’редлагает г’ра- зумную идею!

– Господа! Господа! В такую тяжелую минуту, когда над Родиной…

– Подите в жопу, князь! Это для НИХ тяжелая минута! И последняя! Или вы на заклание летите?!

– Я-а-а?! Э, хостесса! Стакан! Стакан, барышня, стакан.

«Мой» контрабасист, такое впечатление, еще до отлета порядком нагрузился, но (уваж-жаю!) глаза ясные-ясные. И хитрющие. Во, человек! А я-то заподозрил…

– Давайте улыбаться друг другу! – вдруг выпалил я текст от «глухонемого». И неожиданно покраснел. А?! Бояров – и покраснел. Да все как-то неловко… Не мои слова, чужие. Хочешь улыбаться – улыбайся. Чё провозглашать – делай! Я в один глоток опрокинул бокал (ни хрена нет в аэрофлотовском самолете! даже стакана! все с бокалами выпендриваются! сказано же русским языком: ста-кан!).

Мы летели. Мы уже перемешались. Уже гомонили. Уже некий Оболенский надсадно веселился: «Не падайте духом, поручик Голицын!». А Голицын, презрев обидчивость, отсылал: «Я – князь! Корнет! Налейте вина!». Уже мы с моим контрабасистом сидели в обнимку и поддато-лихо выводили: «И кузнечик запиликает на скрипке!.. Ну а дружба начинается с улыбки!». А он, контрабасист и в самом деле был чем-то схож с кузнечиком. Вернее, со старым сверчком из «Буратины».

– Батя! – прочувствованно втолковывал я ему. – Как только мы высадимся, ты мне только спину прикрой, а уж я…

– Не лезьте попег’рек бати, молодой человек! Я пег’рвый!

Уже кто-то (Кончаков?) грозился напустить на Кремль Орду.

Уже кто-то (Измайлов-Барковский?) делился воспоминанием, как в пору питерской юности материл кагэбэшных караульных на Литейном у самого Большого дома, и ему за это ничего не было.

– Вот так вот прямо и матом?!

– Вот так вот прямо, господа! Главное, вежливый и предупредительный тон. Они хорошо воспринимают вежливый и предупредительный тон. Козыряют…

– А на каком языке, баронет? – сообразил кто-то.

– На французском. На каком же еще!

– Ну какой у французов мат! Вот мы, русские…

– Господа! Господа!

Так мы и летели. Спелись. Соотечественники. Прощай, Америка, о! Где я… побывал.

Потом не помню – «шторка» упала. Алкоголь на психотропы наложился. Потом пробудился. Летим. Все еще летим. Байки-рассказки в ход пошли. Я ни черта не запомнил. Все больше о тех, к кому, собственно, мы и летим. То есть в логово. Распаляя собственную удаль, пестуя бесстрашие. А вот! Одну вспомнил. Я вкратце, а то, честно говоря, подустал. В общем, вся петрушка в том, что партпривилегии в СССР распространяются с чиновников на детей, но только на детей, до второго колена. И посол наш какой-то… чуть ли не в США… Дубинин?.. Бобрынин?.. Он… Во! Удочерил внучку! Собственную! При живых родителях и при их согласии. Во!

А я-то неудобствовал, наблюдая за парадом секс-меньшинств на Пятой-авеню! Да расейские бесполые извращенцы догонят и перегонят!

Я, помнится, изо всех сил крепился, чтоб не разродиться своей историей, той самой – с дискетой. Но победило благоразумие. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. А я еще до-олго жить намереваюсь. А что за тайна? Ладно, вам скажу, но больше никому. «У царя Мидаса ослиные уши!» Ага? Короче!

Не знаю, сколько уж миллионов ухлопают фебрилы, чтобы раскрыть кодаковскую дискету. И назвали бы они действительно эту программу «Глубокое бурение». Ибо я, когда понял, что загубил программу, поступил аналогично дитенку из древнего анекдота про варенье и про «заса-ахарилось-заса-ахарилось!». Все мы дети, как ни взрослей. Атавизм с младенческих лет: нашкодил – надо все вернуть в исходное, даже когда это невозможно, пусть видимость одна, но пусть! И в банке из-под съеденного варенья – дерьмо в сахаре. А на дискете… Собственно, на ней все как было: наберите, мол, код, иначе содержимое уничтожится, благодарю вас! Это я сам и отстукал на клавиатуре Лийкиного компьютера. И записал на дискету. Кодаковскую. Ту самую – с порнушным Барабашкиным баловством. Не нарочно! Просто она такая же. Маркировка, фирма. Ну?! Ведь на той, натуральной, ничего уже не запишешь – зря ли над ней лучшие кагэбэшные умы мудрили! А теперь все чин чином. Пусть над ЭТОЙ дискетой лучшие фебрильные умы мудрят. «Глубокое бурение»! Пусть прокрадываются изнутри, мозгуют. Боязно ведь просрочить обозначенные секунды. Откуда им знать, что ни хрена там не сотрется и не уничтожится?! Вот уж и в самом деле не сотрется: ни хрена, ни… до какой степени порнушные программы откровенны?! О, «Глубокое бурение», о! Ну да, шутка, если угодно, не самая изысканная, но ведь в том-то и штука – не шутка! Да не проснись во мне глубинный атавизм – сидеть бы мне сейчас под строгим призором в этих… «за- стэн-ках». То-то и оно…

Вот и молчу. И молчать буду. Молчанье – золото. Русское золото. И кто угодно, только не я оповещу: «У царя Мидаса ослиные уши!». Нет, увольте. Пусть им дядь-Гоша такой подарочек преподнесет: мол, ну ладно, уговорили! код вам? А вот код вам всем! С прицепом!

Так мы летели.

– Который нынче час? Сколько осталось, господа?!

– Минут сорок, граф. И – Шэннон.

– A-а! Чувствую – опять беременею! – загодя зазеленел Долгорукий, затеребил тошнотный пакет.

– Все чушь, судари мои! Главное – мы!

– И это прауильно! – очень похоже спародировал кто-то.

– У вас отклеилось, Алекс!

И кто-то, проходя мимо, не поленился, нагнулся и протянул мне квадратик бумаги. Очень знакомый. Очень. С такой знакомой липкостью на обороте. С чемодана слетел. Крепился-крепился, а вот – слетел. Марси. В аэропорту. Налепила. Да. Ну?

По-русски:

АЛКАЧШЕТЧКА! МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ. ПРОСТЯЙ.

Главное – мы, как сказано кем-то у меня за спиной.

«Ты останешься». «Я НЕ вернусь». «Ты останешься».

Она плохо выглядела. «Судари мои! Господа! Если бы я был женщиной!..». «Пр-рапустите женщину с ребенком!!!». Марси – спецагент. Марси – сама еще ребенок! Ах да, ну да, ей же под тридцатник. МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ…

ПРОСТЯЙ, распустяй!

– Александг’р! Пг’роблемы? – старичок-сверчок все-таки на удивление чуток.

– Никаких! – слишком уж горячо вскинулся я. – Выпьем, батя! Слушай, извини, у тебя не найдется сигарет?

– Извини, только «Мальбог’ро».

Сгодится.

Первый класс. Салон для курящих. Два года не курил. Хотя того же «Мальборо» – хоть задницей кури! А через пару-тройку часов – Москва. Найдешь там теперь «Мальборо», как же!

– Сядем в Москве и – «Беломорчику», «Беломорчику»!

– мечтательно прочирикал бодрячок-Долгорукий.

А «мой» контрабасист похлопал меня по руке и (все-таки при всей чуткости неверно истолковал):

– Не унывайте, Александг’р! Мы победим! Мы еще сыгг’раем!

– Ну тк, батя! Заколдырим еще по одной?!

АЛКАЧШЕТЧКА! МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ. ПРОСТЯЙ.

Давайте улыбаться друг другу. Ну тк! Пусть улыбка и несколько идиотическая. Оскал.

Что-то там в Москве? Если ОНИ предпримут штурм, то… то уже предприняли.

– А у меня сегодня премьера на Бродвее… – безэмоционально сообщил кто-то через два ряда от нас.

– Ну тк! Чего молчишь! Господа! Судари! Шампанского!

– Барышня, у вас… у нас есть шампанское?! Ну еще бутылочку! И еще! Так, и еще одну!

– Господа! Кто рискнет открывать шампанское в условиях почти невесомости?! Ржевский! Ржевский, где вы пропадаете?!

– А вы, молодой человек?! Ну?!

– Сейчас-сейчас. Я только докурю…

Грустен я был. Так мы летели. Гуси-лебеди. Устал я, устал. Ничё! Приземлимся – я отдохну по полной программе! Да иду я, иду! Дайте докурить!

МЫ. Марси. И…

Два года в этой Америке прожил, а толком ласкового слова Марси не сказал. Сантименты, мол! На хрен! М-мда-а…

У кого-то премьера, а у меня…

Во! Еще что! Сейчас поймал себя на мысли, что два года в Америке прожил, аж до Калифорнии добирался, Нью-Йорк знаю-изучил, как свои пять пальцев! А… Бродвей ни разу не только не почтил своим вниманием, но и не упомянул, пока рассказывал об американском житье-бытье. Так вот… э-э… м-м…

Бродвей!

Да-с. Теперь упомянул. Вроде бы все. Вроде бы остальное – дома. В России. Кстати, Москва Москвой, а как там мой Питер?! Держится?!

Держитесь! Я лечу!

Так мы летели. Мы скоро пойдем на посадку.

– Господа! Шампанское! Господа! Вы куда?!

– Мы?! Мы никуда! Мы здесь!

– Продолжим, господа!!!