Русское воскрешение Мэрилин Монро

7. Предсмертное поручение

Оставшийся в полунищенском Доме престарелых старик, носивший теперь чужую фамилию Седов, был на самом деле легендарным академиком, светилом советской науки, орденоносцем, и даже членом Центрального Комитета компартии Советского Союза. Но было это тридцать лет тому назад.

Как ученый он занимался тогда загадкой органической жизни, но как член ЦК компартии курировал все области биологии и химии в десятках академических институтов. В начале восьмидесятых институт под его непосредственным руководством вышел на эпохальное открытие, которое он не только не решился нигде опубликовать, он даже не обмолвился словом об этом с коллегами за стенами его лаборатории. И правильно сделал.

Речь шла о клонировании. Неотличимом, как бы факсимильном копировании на молекулярном и генетическом уровне любых живых существ. Кое-где-в мире уже пробовали похожее: клонировали овечек, собачек и прочих животных, но те долго не жили и вскоре умирали. Но советский академик-коммунист мог теперь клонировать, – ксерокопировать и чуть ли ни отправлять по факсу – Человека. Требовались только обрезки его ногтей или волос, да пара мазков из интимных мест – его или близких родственников. Но если можно было получить что-нибудь из его собственных внутренностей, или из головы, то было еще лучше.

Почувствовав холодок в позвоночнике от открывающихся перспектив своего открытия, академик мгновенно засекретил все материалы по этим тематике на уровне Первого отдела своего института. На следующий же день он, как член ЦК, записался на прием к тогдашнему шефу всесильного КГБ товарищу Юрию Андропову.

Через неделю он вошел к нему в кабинет на Лубянке спокойным и уверенным шагом. Академик рассказывал, объяснял, как умел, самым простым языком, а тот только молча и терпеливо смотрел на него сквозь очки, не задавая никаких вопросов. Но потом он прервал академика на полуслове.

– Кого вы хотите клонировать первым?

Академик запнулся. Он никогда не думал о первых подопытных, как о людях с именем и фамилией, они представлялись ему всегда, как ученому, чистыми и голыми, как Адам и Ева.

– Мы не думали еще о самых первых. Я полагаю, это оставить на усмотрение руководства нашей партии.

– Хорошо. А вы можете копировать, клонировать, или как это вы зовете, – словом, оживить всех старых большевиков, умерщвленных Иосифом Сталиным? Всю старую гвардию, без исключения.

– Я думаю, да… можно попробовать… – оторопев, ответил академик.

– Нам теперь как никогда, как воздух нужен их энтузиазм, революционный порыв и большевистское мужество.

– Да, мы это сможем сделать, – отчеканил с подъемом академик. – Их генетический материал был дальновидно и надежно сохранен советскими учеными. Он в отличном состоянии: ткани тела, срезы мозга…

– Хорошо. Пока об этом никому. Вы поняли? Теперь это государственная тайна. О моем решении вам сообщат. Пока идите и работайте.

Академик ждал, когда ему об этом сообщат, почти год. И вот действующий генсек, правивший страной более двадцати лет, сошел в могилу у кремлевской стены на Красной площади. И следующим, Третьим за историю, генсеком был избран в политбюро партии бывший шеф КГБ товарищ Юрий Андропов.

Академик сразу объявил тогда в своей лаборатории готовность номер один. Но и без этого все давно было готово. Не имея еще прямого поручения сверху, он давно сумел, пользуясь своим положением члена ЦК, достать срезы мозга и образцы тканей почти всех, из ленинского окружения начала двадцатых годов. Всей легендарной ленинской гвардии большевиков, загубленной Иосифом Сталиным. И не только их. В его криокамерах теперь хранились, и были готовы для первичных экспериментов, ткани многих великих поэтов и ученых. Почти все это поступило из бывшего Института Мозга, куда в двадцатых и тридцатых годах отправляли в тазиках мозги всей тогдашней элиты: для взвешивания и изучения. Полагали, что раскрытие тайны человеческого гения было делом первостепенной важности для молодой советской науки. Для этого института не пожалели даже золота в те голодные годы и купили для него в Германии удивительную машину. Она срезала тончайшие, почти прозрачные слои человеческого мозга, один за другим, как ветчину в хорошем магазине. К сожалению, разглядеть в полупрозрачных розовых пленках загадку человеческого интеллекта так и не удалось. Но их хранили, как величайшее сокровище, каждую пленку между двух стекол, в высоких красивых шкафах из полированного дерева.

Команды академику сверху или, по крайне мере, вызова туда для доклада, все не поступало. Так прошел еще год. Но вскоре академику и его лаборатории стало не до того. Из Афганистана в страну пошли неторопливым траурным графиком вагоны-рефрижераторы с грузом «200». Не с обычным, а с обожженным или разорванным в куски и лохмотья, и поэтому неузнаваемым, не имеющим ни имен, ни фамилий. Академик и весь его институт теперь употребляли свои знания и опыт только на генетическую экспертизу останков, для установления личности каждого, чтобы отдать павшим героям последние почести.

Только в конце восемьдесят третьего года, перед самым Новым годом, неожиданно позвонили из секретариата ЦК. Но академика вызывали не в Кремль и не в здание ЦК на Старой площади. Он должен был прибыть в Центральную клиническую больницу. Для встречи лично с генсеком Юрием Андроповым.

В ранние декабрьские сумерки его черная «Волга» миновала шлагбаум КПП, на малой почтительной скорости скользнула по заснеженной березовой аллее и остановилась около главной в стране больницы. Надев белый халат, академик молча последовал за дежурным врачом и личным помощником генсека по пустынным широким коридорам. По пути только почтительно вставали из-за своих столов офицеры охраны и медицинские сестры. Перед дверью одной из палат его оставили одного, и в больничной тишине он услыхал, как громко бьется его сердце. Наконец, его пригласили войти.

Он не сразу рассмотрел генсека. В палате было сумеречно, несколько неярких ламп освещали только аппаратуру у стены, столы с медикаментами и стеклянными приборами. Он рассмотрел сначала широкую, специальную кровать, больного в ней, и блестящие гибкие трубки, уходившие под простыни из большого аппарата, стоявшего на полу в углу палаты. Затем, увидал синюшное, одутловатое лицо, глубоко утопленное в подушке. Он не сразу и узнал генсека, которого больше помнил по портретам в газетах. Но в эту вторую их встречу генсек сразу улыбнулся ему, приподнял с кровати руку и сделал ею дружеский, приглашающий присесть жест. Академик присел на стул рядом с кроватью, теряясь, как ему почтительней вести себя с больным. Но генсек неожиданно и слишком громко для больничной палаты заговорил первым.

– Давненько мы с вами не виделись…

– Добрый вечер. Как ваше здоровье, товарищ Андропов?

– Какое теперь здоровье! Нет у меня больше здоровья.

С разговором, академик почувствовал себя уверенней, глаза его привыкали к семеркам палаты, и краем глаза он рассмотрел большой белый аппарат в углу, от которого тянулись к генсеку трубки. Аппарат мерно вздыхал с мягким металлическим шелестом, и изнутри слышалось бульканье жидкости. Он догадался, что это была искусственная почка, но видел такой аппарат в работе впервые.

Генсек перевел взгляд на помощника, стоявшего у двери и сказал:

– Поставьте нам что-нибудь джазовое. Дюка Эллингтона.

Помощник подошел к столу, на котором стоял стереопроигрыватель, выбрал и вынул из конверта виниловую пластинку, поставил ее на вертушку. В палате зазвучал джазовый саксофон.

– Немного громче, – сказал генсек, и саксофон зазвучал громко даже для гостиной в квартире. – Так хорошо. Идите.

Как член ЦК, академик знал о некоторых личных интересах их лидера. Знал, что тот был первым из череды коммунистических вождей, кто понимал музыку, предпочитал классический джаз, и даже сам собирал коллекцию пластинок. Но этот громкий джаз в больничной палате, около вздыхающей искусственной почки, мог означать только старый проверенный способ партийцев защитить их разговор от прослушки. Начиная с тридцатых годов все сколько-нибудь важные разговоры в комнатах советские граждане вели только при громко включенном радиоприемнике.

– Как продвигается ваша работа, – спросил генсек академика.

– У нас давно все готово, товарищ Генеральный секретарь.

– Это хорошо. Вы сами видите, что происходит в стране. Повсеместная коррупция, разгильдяйство, попрание законности. И вдобавок еще эта война в Афганистане. Я пытаюсь навести порядок и… пока не попал вот сюда, делал все, что мог. Ответьте мне прямо, как коммунист, вы можете вырастить из ваших клонов ленинскую гвардию – быстро, ударными темпами?

– Но потребуются десятилетия… – начал было академик, но тот оборвал его.

– Нет, это для нас слишком долго. Советский Союз столько не протянет. Нужно быстрей.

Академик впервые в своей жизни услыхал такие слова про Советский Союз, и сказал их ему генеральный секретарь его партии. Поэтому он начал говорить очень сбивчиво:

– У нас есть… в стадии экспериментов, правда… один метод ускоренного развития… Но это очень опасно для их жизни.

– Время теперь решает все. Главное, чтобы они появились среди нас, взошли только один раз на трибуну Мавзолея великого Ленина на Красной площади, и чтобы их увидала вся наша страна, весь мир. Это всколыхнет, вдохнет во всех нас утраченный энтузиазм, зажжет революционное пламя в каждом коммунисте. Нам достаточно только этой искры, чтобы зажечь огонь в груди коммунистов всего мира, и он уже будет негасим, как это случилось семьдесят лет назад. А после этого ваши клоны могут уйти, они выполнят свою историческую миссию. Вы понимаете меня?

– Да, товарищ Андропов. Но, к сожалению, самое быстрое, что можно сделать, это – год для клона за два обычных человеческих. Быстрее ничего не получится, иначе, они умрут слишком рано.

– Это уже лучше…, может быть, и успеем. Может быть. Другого выхода все равно, я вижу, у нас больше нет.

– По вашему приказу я могу начать процесс зачатия буквально завтра.

– Нет, нет, ни в коем случае! В этой стране их растить категорически нельзя. Тем более двадцать лет, – это минимум, как вы говорите. Вспомните, какая кровавая участь ждала многих российских царевичей, не исключая и последнего. Поэтому вы должны будете уехать из страны. Уехать под чужим именем, и прожить на чужбине все эти долгие годы. Вы согласны на это?

– Я коммунист, Юрий Владимирович.

– Я не сомневался, спасибо. Кое-что я уже обдумал. Северокорейские коммунисты правят своей страной тверже нас, они не теряют свои идеалы, как мы, они на десятилетия переживут нас, – вы, разумеется, должны правильно понять мою откровенность. Поэтому вам нужно ехать туда. Я распоряжусь, чтобы начали прощупывать почву. Но потребуется чем-то их заинтересовать в этом проекте. Например, вы сможете заодно клонировать и Мао Цзэдуна? Он лежит в Пекине в Мавзолее, наподобие ленинского, и нужный генетический материал, поэтому, значит, есть. Корейцам захочется взять верх над друзьями-китайцами, и они вас радушно примут. У вас будет много детворы, и станет еще веселее.

– Конечно, я готов все исполнить, Юрий Владимирович.

Пластинка в проигрывателе еще не закончилась, значит, генсек говорил с ним не более двадцати минут. На прощание тот только слегка кивнул академику и закрыл глаза.

Уже через месяц Юрия Андропова не стало. Академик смотрел по телевизору, как по заснеженной Красной площади везли на пушечном лафете гроб с телом генсека, и комок подступил ему к горлу, а в душе он чувствовал, что главное дело его жизни не удалось, и он, как коммунист, прожил свою жизнь напрасно.

Прошли еще полтора года. За это время успел заступить в должность и умереть еще один Генеральный секретарь партии, началась горбачевская «перестройка», а великая коммунистическая держава медленно, но неотвратимо начала сползать в пропасть капитализма.

И вот однажды летним вечером, когда академик вышел во двор своего дома погулять с собакой, из припаркованной рядом машины вышел человек и направился к нему. Академик обратил на него внимание только когда услыхал из его уст свое имя.

– С кем имею честь? – не очень дружелюбно спросил он, разглядывая в полутьме незнакомца и натягивая поводок рвущейся в сторону собаки.

– Вот мои документы, – ответил тот и протянул ему красные корочки с гербом Советского Союза и буквами «КГБ».

– Я вас слушаю, – сказал академик, продолжая разглядывать в темноте фотографию на пропуске.

– Чтобы вы мне доверяли, – сказал незнакомец, – я могу напомнить вам содержание вашего разговора с Юрием Андроповым полтора года назад. Никто, кроме вас двоих, его не слыхал. Мне его пересказал перед смертью лично товарищ Андропов.

Академик вздрогнул и вскинул глаза.

– Не обязательно.

– Северокорейские товарищи вас ждут. Предсмертное поручение, которое вам дал Юрий Владимирович, остается в силе. Вы можете выехать на восток хоть завтра.

– Завтра не получится… – в раздумье сказал академик и посмотрел на свои часы.

– Вы уедите вдвоем с женой и, как вас предупреждали, под чужими фамилиями. Детей, как мне известно, у вас нет. Так?

Академик грустно кивнул головой в темноте двора.

– Вы сможете взять туда только одного или двух ближайших сотрудников, если они, конечно, согласятся.

– Но я могу взять с собой хотя бы эту собаку?

– С вашей собакой проблем нет. Но я обязан вам сообщить, наше подразделение в комитете безопасности вела переговоры с корейскими товарищами без санкции нынешнего политбюро и Генерального секретаря, – выполняя лишь предсмертное поручение Юрия Андропова. Вы не сможете впоследствии обратиться к нам за помощью, вы уходите в самостоятельное плавание, рассчитывая только на свои силы. И действовать во всем будете, как коммунист, по своему усмотрению, и по советам корейских товарищей. И самое последнее. Эта длительная командировка – без права переписки. Как космонавты, вы вернетесь, возможно, совсем в иную страну, где вас никто не узнает. Но настоящие коммунисты здесь останутся навсегда, я вас уверяю, и ваш подвиг они по достоинству оценят. У вас есть время все обдумать и отказаться. Конечно же, уважаемый ученый, решать только вам.

Ровно через неделю академик и его жена, с паспортами на имя Седовых, и двое ближайших сотрудников лаборатории, тоже муж и жена, разместив ящики и чемоданы в двух отдельных купе, уехали поездом Москва-Владивосток.