Рвач

Комментарии. А. Ушаков (1964)

Роман «Рвач» написан в июле-ноябре 1924 года в Париже, там же в июне 1925 года издан; в 1927 году вышел в Советском Союзе в издательстве «Светоч».

В основе сюжета книги — история, услышанная писателем от одного юноши: честного комсомольца втянули в нехорошую затею — ему поручили собирать деньги на воздушный флот, которые, как оказалось, присваивала шайка мошенников. Студент возмутился, хотел даже заявить в ГПУ, но, соблазненный возможностью легко пожить, сам стал заниматься спекуляцией. Его исключили из комсомола, он ждал ареста.

«Мне захотелось, — рассказывает Эренбург, — написать о нем, о таких, как он. Я начал ходить на судебные заседания; получил разрешение беседовать с заключенными… Привлекала меня, конечно, не живописность среды, не уголовщина, а история взлета и падения тех крутых, скользких лет»[3]

В обращении к этой теме Эренбург не был одинок. С героем его книги Михаилом Лыковым много общего, например, у Виктора Кандырина из романа «Встреча» Л. Сейфуллиной, который совершил много нечестных поступков, не смог начать новую жизнь и, втянутый в разгул, покатился по наклонной вниз. Сломленным жизнью оказывается и герой романа Л. Леонова «Вор» — Митька Векшин, не сумевший перестроиться после гражданской войны, увидевший в «текущей действительности» лишь «полуотступивших врагов», «приманки нэпа».

«Рвач» — социально-психологический роман, в котором, по словам автора, центр тяжести «перенесен на подробности переживаний героя и обрамляющей его эпохи»[4]. Жизнь Михаила Лыкова показана на фоне исторических событий — революции, гражданской войны, нэпа.

Пафос романа — не только в осуждении «рвачества». Писателя интересовали причины этой социальной болезни, он хотел показать ее обусловленность конкретной исторической обстановкой, разливом «нэпаческой» стихии. Эренбург стремился дать почувствовать дыхание другой, в корне отличной от махинаций нэпманов и злоключений Михаила, нормальной, «честной», «здоровой» жизни. Однако в процессе реализации этого замысла автор непоследователен.

С одной стороны, в «Рваче» говорится о величии революции, о беззаветной отваге и готовности к самопожертвованию ее участников, о грандиозности социальных перемен, о народе, «в раже садящемся за парту», чтобы штурмовать знания. («Разве это зрелище не превосходит все Аустерлицы истории?») В романе революционная эпоха характеризуется как время расцвета человеческой личности: «бои за Донбасс, захват Северного Кавказа, наконец взятие Перекопа, все это было не только торжеством коллектива, но и ростом, упорством, силой скромнейших… человеческих дробей». Писатель отдает должное коммунистам, «исключительная дисциплина» и «героическая преданность» которых неизменно выручали страну «в часы наибольших опасностей».

С другой стороны, в романе немало идущего вразрез с этими утверждениями. Тут — и упоминание о «жестоком ригоризме Октября», и преувеличение стихийного начала в революции. «Она, - пишет Эренбург - вышла из… криков, визга, разрозненных залпов, из толкотни и прятанья в подворотни, из тысячи мелких нелепостей, достойных только хроники происшествий, вышла огромная и неожиданная…»

Несмотря на утверждение, что «малоприметные подвиги» рядовых тружеников могут послужить «достойным материалом для самой патетической поэмы», что «романтизм» молодого комсомольского племени «не в творчестве потусторонних мифов, а в дерзкой попытке изготовлять мифы взаправду», в романе ощущается противопоставление первых лет революции — как некоего романтического взлета — годам ее последующего развития. Вспоминая времена фантастических проектов и невероятно смелых идей, Эренбург замечает: «К прискорбию, мало что сохранилось от того периода». Рассказывая о трудных буднях, заполненных «канцелярской суетней», начисто лишенных живительного пафоса, «повалившего перекопские стены», писатель восклицает: «Время, жестокое время, оно слишком мучительно для нашего поколения, привыкшего жить не переводя дыхания, для детей… Октября». После характеристики нэпа как «живительного процесса экономического возрождения страны» он говорит о «недоумении, боли, а иногда и негодовании», которые вызывает у него обстановка тех лет. Автор сгущает краски в изображении быта того времени, подчеркивая его теневые стороны. Все это не могло не сказаться на общей тональности романа.

Некоторые события гражданской войны Эренбург описывает так, словно он стоит «над схваткой». Отсюда — рассуждения о жестокости гражданской войны, — «с вспарыванием семитических и арийских кишок, с вырезыванием перочинными ножиками на плечах погон, а на лбу звезд», упоминания о расстрелах в киевском ЧК, размышления о русской скуке, от которой одинаково изнывают и побежденные и победители.

Не менее сложно и отношение автора к главному герою романа.

Прослеживая шаг за шагом жизненный путь Михаила Лыкова, скрупулезно анализируя все его поступки, Эренбург убедительно показывает эгоизм, беспредельное честолюбие, наглость, невероятную жажду власти и славы «маленького Наполеона».

Характер этого лакейского сына, «патетического спекулянтика», как называет его в одном из писем Эренбург, сложился еще до революции. Вспученная нэпом мелкобуржуазная стихия, обстановка, в которой оказался герой романа, не могли не сыграть «роковой» роли в его жизни. Но бациллы рвачества упали на благодатную почву.

У Михаила Лыкова нет кровной связи с партией и революцией. В какие-то моменты своей жизни он оказывался лишь вовлеченным в ее стремительное движение. Духовно поднимая его на какое-то время, революция так и не смогла его переделать, — Лыков всегда был и остался человеком без идеалов.

Несмотря на то что Михаил Лыков предстает на страницах романа в обличье шкурника, он не является тем классическим типом перерожденца, какого, например, сумел вывести Маяковский в образе Присыпкина. «Михаил Лыков, — отмечал один из критиков 20-х годов, — рвач с надрывом, к этой идеологии только подошел, но с нею не слился, до нее вполне не поднялся, так как не мог вполне расстаться с навязанным ему автором свинцовым грузом истеричной романтики, больной достоевщины…»[5]

Описывая некоторые неблаговидные поступки Михаила Лыкова, писатель порой не только не находит слов осуждения в адрес своего героя, а, напротив, объяснением побудительных причин, руководивших им в тот или иной момент жизни, по существу снимает с него всякую ответственность. Рассказывая, например, о жестокости Михаила, застрелившего при отступлении из Киева обывателя, «мягкотелого человека», Эренбург пишет: «Беззаконность? Но какие же существуют судьи в арьергарде отстреливающейся армии, кроме винтовок и истории?» Подчас Эренбург приписывает герою возвышенные чувства, в реальность которых трудно поверить. Парадоксально выглядят, в частности, рассуждения о готовности Михаила на подвиг, на смерть ради Советской России, о его трогательной любви к комсомолу, — как правило, это следует после описания самых неблаговидных поступков Лыкова (махинации с марками, спекуляция валютой и др.).

Рвачу, карьеристу Лыкову противостоят в книге Эренбурга новые люди, строители нового мира, и в первую очередь Артем. Споры, столкновения Михаила с братом играют принципиальную роль. Антагонизм братьев — не просто неуживчивость разных человеческих характеров, а конфликт социальный, за которым стоит разное отношение к жизни. «Любил он (Артем.—А. У.) брата, — говорит писатель, — дрянного, подленького, все равно — любил, и что против этого скажешь? Сложись иначе обстоятельства, он бы отдал за него, за такого вот— жизнь. Но раздор шел не между двумя людьми. Михаил выступил против государства».

Автор отдает должное беззаветной преданности новых людей общему делу, кристальной честности, бескорыстию, готовности к самопожертвованию. И в то же время он относится к ним с некоторой иронией, подчеркивая их духовную обедненность, безликость. И «свинцовый человек» товарищ Егор, и фанатик Тверцов — сухие аскеты, носители суровой и скучной правды, лишенные теплоты, душевного такта. Недалеко ушел от них в этом отношении и «первосортный коммунист» Артем, чувства которого диктовались исключительно «коллективной волей» и который «делал только то, что делали все». «Стоя в ряду, — говорит о нем автор, — он больше всего боялся одного шага, может быть и выделяющего как-нибудь человека, но зато уничтожающего стройность и точность фигуры». Правда, Артем оказывается вынужденным жить более сложной жизнью, чем это предписывалось им же выработанной схемой. И хотя его любовь к Ольге и выглядит обедненной, примитивной, в ней есть и благородство и искренность.

Предельная упрощенность мыслей и чувств новых людей — не просто неудача Эренбурга в раскрытии их внутреннего мира. Это — естественный результат слабости представлений писателя в то время о творцах нового мира, недостаточного знания революционной действительности.

Однако, несмотря на то что реальные жизненные соотношения оказались в «Рваче» смещенными, роман все же передает своеобразие жизненных и социальных конфликтов того времени. В нем художественно убедительно показаны темные стороны быта периода нэпа, та «накипь», которая всплыла на поверхность жизни в сложной и противоречивой обстановке нэпа, нарисован выразительный портрет одного из «героев» того времени.

Роман переведен: в 1927 году — на немецкий и еврейский языки (издан в Польше), в 1929 — на польский, в 1930 — на французский и шведский, в 1931 — на испанский.