Рябиновая ночь

Глава 1

Два месяца стояли лютые морозы. Онон перемерз на перекатах, хлынули верховые воды-наледи, разлились на десятки километров зеленоватой гладью и парили круглые сутки. Прибрежные кусты покрылись куржаком и при малейшем движении воздуха издавали холодный звон. Под тонким покровом снега трескалась земля. Ее стонущие вздохи усиливались к ночи, когда над степью нависало холодное, продрогшее небо. Поседели скалы. В них по ночам ухали филины, пугая редких путников и зверей.

Над деревнями, точно дым, круглые сутки клубился туман. По утрам он сгущался так, что в десяти шагах не видно было домов. Казалось, что солнце навсегда покинуло Забайкалье. Если верить старикам, так это цветочки, бывали холода и покруче: звери от стужи задыхались, птицы на лету замерзали.

К концу февраля потянул низовик. Унесло туман. Кусты стряхнули с себя куржак. И долгожданное солнце залило землю ярким светом.

Алексей вышел из купе покурить. Еще час назад, с трудом одолевая затяжные подъемы, поезд медленно, точно на ощупь, шел среди лесистых гор. А теперь, оказавшись в широкой долине, стремительно мчался по холодным рельсам. Невдалеке за окном темно-зеленой грядой тянулся хребет. Сосновые боры то приближались, то отдалялись. У их подножья белой полоской застыла Ингода, она напетляла по низине, наделала проток и стариц. Сразу видно, неуемный характер у этой забайкалки. Алексей смотрел в окно, и тревожная радость подкатывалась к сердцу. Захотелось поскорей добраться до Онона. «А вдруг меня там никто не ждет? — подумал он. — Ведь прошло больше пяти лет…» Из соседнего купе вышла светловолосая женщина. Ее сходство с Анной было настолько велико, что у него невольно замерло сердце. Женщина прошла мимо. «И что это я, как мальчишка, — облегченно вздохнул Алексей. — Только еще этого не хватало: всех женщин за Анну принимать».

Не зря говорится в пословице: если тебе суждено вылететь из седла, так конь на ровном месте споткнется. Встретил Анну, думал на судьбу набрел. А жизнь взяла да и перекроила все по-своему.

В тот год Алексей работал бригадиром тракторной бригады. Анна закончила десятилетку и поварила на полевом стане. Началось все с рыбалки. Алексей вычерпывал воду из лодки: он собирался поставить на ночь переметы. Подошла Анна с ведром, зачерпнула воды из реки.

— Алеша, возьми меня с собой, — попросила она. — Я никогда ночью по реке не плавала.

— А не боишься в омут к водяному угодить? Там и днем-то, того и гляди, на бойца[1] наскочишь.

— Да я же, поди, на Ононе выросла.

— Тогда собирайся.

Потом они сидели под утесом пониже Белого камня. Робкая летняя ночь дышала свежестью. В скалах плакали турпаны: «Ко-а-а, ко-а-а». О валуны с шумом разбивались волны, и на берег прохладной росой падали мелкие брызги. В протоке глухо стонала выпь. Где-то совсем рядом время от времени подавал тоненький голосок кулик-перевозчик: «Пи-пи, пи-пи». Вдруг откуда-то появились летучие мыши, заметались над головами.

— Кыш, кыш, — замахала руками Анна и прижалась к Алексею. От близости Анны Алексею стало не по себе.

— Аннушка, знаешь что…

— Что?

Анна повернулась к нему. Алексей видел ее глаза: они были темные с блеском; видел ее губы: полные, сочные. Алексей еще не представлял всей огненной сладости прикосновения женских губ и удержался, не обнял Анну.

— Давай, Аннушка, поженимся.

— Как же так, Алеша, сразу-то? — разочарованно протянула Анна.

— А что мудрить-то? — немного осмелел Алексей.

— Ты мне хоть одно ласковое слово скажи.

— А что эти слова говорить-то, и так все ясно.

— Что ясно-то?

— Люблю я тебя.

— А я тебя? Ты бы хоть спросил.

— Так я вот и спрашиваю.

— Для такого раза ты бы хоть обнял меня.

Алексей что-то невнятное пролепетал и поспешно отодвинулся от Анны. Она весело засмеялась.

— Ты хоть не убегай, Алеша. А то я одна-то боюсь здесь.

После этой ночи Алексей стал самым счастливым человеком в мире. Но судьба оказалась скупой на радость: вскоре он уходил в армию. «Алеша, милый, я буду ждать тебя», — со слезами на глазах шептала на прощанье Анна. И… не дождалась: вышла замуж за Ванюшку Дорохова.

Вернулся Алексей из армии, горькую обиду принес в душе. Презирать бы ему Анну, но посмотрела она, и он забыл все, ходил по земле, точно дурман-травой опоенный.

А потом… Невесело такое вспоминать. Вот и женился только потому, чтобы подвести черту под своей горькой любовью.

«Интересно, какой теперь стала Анна? — подумал Алексей. — Хоть бы уехала куда. Боишься встретиться? Чудак. Отцвела твоя юность. Верно, в душе все еще теплятся воспоминания, так и упавшее дерево не сразу умирает».

Из купе выбежала Иринка. Была она сухонькая, светловолосая, подвижная, по носу густо рассыпаны веснушки.

— Папа, а скоро мы в Озерки приедем? — Голос у Иринки звонкий.

— Не в Озерки, а в село Озерное. — Алексей погладил Иринку по голове.

— Хорошо, — согласилась она. — Пусть будет Озерное.

— Сейчас приедем в Читу, большой город, там переночуем в гостинице, а завтра утром поедем на автобусе в Озерное.

— А ты мне щенка купишь?

— Куплю. И еще петуха. Он тебя будет по утрам будить, чтобы ты не просыпала в садик.

— Вот и хорошо. Я его дрессировать буду.

— Кого, щенка или петуха?

— Вначале щенка, а потом петуха. Они у меня будут границу охранять.

Вошли в купе. Катя с книжкой лежала на нижней полке.

— Мама, — затормошила женщину Иринка, — мне папа купит щенка, петуха и еще белого медвежонка.

— Про медвежонка уговора не было, — возразил Алексей. — Ты это придумала.

— И ничуть не придумала. Нам его на сдачу дадут.

— Разве что на сдачу…

Иринка взяла со столика журнал и стала разглядывать картинки. Катя отложила книгу, села и, глядя в маленькое зеркальце, подкрасила тонкие губы. Лицо ее было бледным: Катю укачивало в поезде.

— Вашего Степана Гамова дочитывала, — пряча зеркальце и помаду в сумку, проговорила Катя.

— Говорят, он сейчас про Онон роман пишет. Интересно посмотреть, какие мы есть.

— Скучные до тошноты.

— Это почему же?

— Да у вас на уме только работа. Взять хотя бы тебя. Ученый агроном, преподаватель института. Над диссертацией бы тебе работать. А ты? Все бросил и помчался в деревенскую глушь, и еще радуешься. Да разве нормальный человек так бы поступил?

— Не знаю, — потер подбородок Алексей. — Только какие места у нас на Ононе… А люди…

Поезд подошел к огромному, почти круглому озеру. Берега голые, только кое-где сиротливо зябли топольки. Всюду на льду виднелись рыбаки.

— Как озеро называется? — спросила Катя.

— Кенон. Летом здесь благодать.

— А почему же здесь деревьев не посадят?

— Видимо, потому, что кругом тайга.

Поезд прошел километра полтора, круто повернул на восток и очутился среди домов.

— Кажется, мы добрались. — Алексей встал.

От вокзала до гостиницы было рядом, но Алексей попросил шофера такси провезти их по городу.

— Познакомиться с городом решили? — спросил шофер.

— Нет, просто посмотреть: давно не был.

Читу со всех сторон окружали горы, только на запад в низину открывались ворота, в которых белым облаком лежало озеро. С крутого северного хребта из-под могучих сосен, точно горные потоки, вырывались прямые улицы и скатывались к реке Читинке, которая разрезала город пополам. И эта горная чаща, где грудились белокаменные дома, была наполнена смолистым запахом сосен и прохладой гольцов.

Такси мчалось по широким улицам. Алексей смотрел по сторонам. За пять лет Чита помолодела.

— А давайте здесь жить, — попросила Иринка.

— Нравится тебе?

— Ага.

— Вот вырастешь и приедешь сюда учиться.

Осмотрев город, Алексей с семьей устроился в гостинице.

— А где же твой друг? — спросила Катя.

Алексей просто не знал, что и думать: Борис Каторжин — друг детства — не встретил его. Верно, сейчас Борис — заместитель начальника областного производственного управления. Да будь он самим чертом, а для Алексея все равно останется Борькой, тем самым Борькой, с которым они в детстве немало хлебнули всякого.

— Где, говоришь, — с напускным равнодушием ответил Алексей. — В командировке, в больнице, да мало ли где…

В это время распахнулась дверь, и появился Борис, высокий, в черной дубленке, ондатровой рыжей шапке. На секунду остановился. Смахнул шапку, разбросил руки.

— Алешка, черт!

Друзья обнялись. Посмотрели друг на друга. Рассмеялись.

— Не сердись, что не встретил… Заседаю. Собирайтесь, Марина ждет.

— Кате что-то нездоровится.

Борис внимательно посмотрел на жену друга. В коричневом брючном костюме, по-девичьи стройная, легкая. Волосы коротко подстрижены. В смуглом лице, в разрезе глаз было что-то еле уловимое бурятское, что придавало ее лицу особую привлекательность.

— Катя, поедемте, у нас отдохнете.

— Спасибо. Я что-то расклеилась. Падаю в постель.

— Что же получается? — развел руками Борис. — Столько лет не виделись. Да меня без вас Марина домой не пустит.

— В другой раз наверстаем. Пусть Катя с Иринкой отдыхают. Завтра дорога еще длинная. А мы спустимся в ресторан.

В ресторане они заняли столик в углу, заказали ужин. Алексей поудобней устроился в кресле, закурил.

— Давай рассказывай, как ты тут живешь.

— Курирую ононскую землю. Мне нужен в помощники агроном. Просил тебя, но ты почему-то отказался. Может, объяснишь мне?

— Ты сколько лет работал агрономом? — спросил Алексей.

— Три года. Ввел полосовой посев. Четырехпольный севооборот, подобрал районированные семена. Урожай с семи центнеров повысил до пятнадцати. Меня взяли в управление. Пришел молодой агроном, полосы под плуг пустил, нарушил севооборот… А тут неурожай. И опять в колхозе кое-как с гектара по пять-шесть центнеров зерна наскребают.

— И тебя совесть не мучает?

— Почему она должна мучить? — удивился Борис.

— Хотя бы потому, что землю на произвол судьбы бросил.

Борис провел пятерней по седой копне волос.

— Я солдат, приказали — поехал.

— А сколько у нас в области земли подвержено ветровой эрозии?

— Пожалуй, тысяч семьсот наберется.

— Вот видишь, семьсот тысяч земель превращаются в пустыню, а ты меня тянешь в контору. Логики нет. Вы и так собрали туда лучших специалистов. Не слишком ли большая роскошь?

— Кто-то же должен руководить?

— Должен. Но место агронома в поле, инженера — в мастерских. Для этого их учили, тем более если эти люди талантливые. Да ладно, об этом потом. В Озерном бываешь?

— Не часто.

— Как там Нина Васильевна?

— За последние годы сильно сдала.

— Арсалан как поживает?

— Толковый инженер из него вышел. Заведует машинно-тракторными мастерскими. А главный инженер — Ванюшка Дорохов.

— Как у тебя с семенами?

— Худо. В прошлом году неурожай по всей области был.

— Поможешь мне достать сортовых семян для семеноводческого отряда?

— Нет в колхозе такого отряда.

— Будет, Борис. Затем и еду.

— Осмотришься, позвони. Что-нибудь придумаем.

Официантка принесла ужин. Борис наполнил рюмки коньяком.

— Попутного ветра тебе, Алеша.

— Спасибо. Закусили.

— Батомунко все работает? — спросил Алексей.

— Крепкий еще старик. Возле его стоянки озерко. Говорят, весной приехали из города два рыбака и спрашивают: «Дед, рыба-то в озере есть?» — «Куда ей деваться?» Весь день мужики прорыбачили, даже гольяна не поймали. Увидели вечером Батомунко и говорят: «Дед, рыбы-то в озере нет». А он им: «Так откуда ей быть-то?»

— Чудит, старый, — смеялся Алексей.

— А Анна Огнева тебя не интересует? — покосился на Алексея Борис.

— Пожалуй, да.

— Вскоре после твоего отъезда ушла от Ванюшки и теперь живет у родителей. На этом моя осведомленность исчерпана. Хотя могу добавить, похорошела. Не завидую тебе, Алеша.

Хорошее место выбрали люди для села Озерное. На крутом берегу Онона в несколько рядов выстроились дома. На взгорье Дом культуры и школа, белеет поселок специалистов. Нижний конец села упирается в речку Урюмку, путь которой через всю степь к Алханайским горам прочертила темная полоска зарослей. В верхнем конце села на пустыре машинно-тракторные мастерские и гараж, а за ними колхозный ток. Из заречья на село, одетые в сосновый лес, смотрят две высокие горы, между которыми пролегла широкая падь Сенная.

Анна заглушила трактор и вышла из гаража. Тишина голубая, как небо. После лязга гусениц она казалась особенной. В кожаной меховой куртке с замками-молниями, шапке и меховых сапожках Анна походила на летчицу. Она вышла за ограду, и ноги к земле пристыли: от села через пустырь к зернотоку шли председатель колхоза Нина Васильевна Дорохова и Алексей. «Да в своем ли я уме? — подумала Анна. — Он же остался в институте на преподавательской работе». Присмотрелась. Он, Алеша. В черном меховом пальто. Руки засунуты в карманы, шагает неторопливо, уверенно.

Нечем дышать стало Анне. Она машинально поправила шапку и пошла к селу. «Что ж теперь будет-то? Совсем рехнулась. Он уж давно забыл, что я есть на белом свете. У него жена, дочь. Зачем я ему нужна?»

В деревне стояла та же тишина. Но по улицам уже начал гулять ветерок. Был он еще робкий, несмелый. Наткнулся на Анну, обдал ее степной свежестью и тут же спрятался. Не успела она сделать и десяти шагов, как ветер опять крутнулся вокруг нее, подхватил прядь волос возле уха и бросил на лоб. Анна заправила волосы под шапку.

А под ногами поскрипывал снег: «А-леша, А-леша».

«А может, я обозналась? — усомнилась Анна. — Да нет. Приехал человек на побывку. Ну и что? Люди-то ему здесь не чужие, побудет день-другой, да и поминай как звали. А тебе-то что?»

Мать Анны Елена Николаевна, высокая дородная женщина, хозяйничала на кухне.

— А ты, моя-то, что сегодня рано пришла?

— Привезла сено на ферму, — раздеваясь, ответила Анна, — грузчик руку о проволоку поранил. В больницу уехал. Вот я и без дела осталась.

— Дух-то сегодня какой. Даже голова кругом идет.

— Земля просыпается, — отозвалась Анна.

— Вон и Алексей Петрович приехал. Слава богу, ноне с агрономом будем. А то Нина Васильевна замаялась одна. Годы-то не девичьи.

Анна опустила глаза. Ей казалось, что все ее тайные думы написаны на лице и мать о них сейчас узнает.

— Всей семьей приехали, — продолжала Елена Николаевна. — Забегала я к ним на минуточку. Девочка у них. Ирой звать. Четвертый годик. Шустрая такая. А жена — Катя. Лицом ничего, пригожая. Только уж неособливо приветливая.

— Так уж сразу все о человеке и узнала, — возразила Анна, а самой хотелось слышать, что Катя плохая, не пара Алеше.

— О, моя-то, мало гость гостит, да много видит. Алексей Петрович в правление колхоза пошел, говорит, пока не догляжу все, не успокоюсь. Самостоятельный мужчина. А ведь какой сорванец был. Когда мать его погибла, меня бригадиром полеводческой бригады назначили. Вот уж горюшка-то я с парнями хватила. Им бы бегать, в забавы играть, а тут землю пахать некому. Летом как-то было. Оставила я Алешу, Арсалана и Бориса полоску допахать. Меня в контору вызвали. Из конторы на минутку забежала тебя посмотреть, ты у бабушки Дулмы неделями жила, она тебя, почитай, и выходила. Взяла тебя на колени, а у самой кошки на душе скребут, чует сердце, что-то неладное в поле.

Сажусь на коня и еду. Тракторы стоят в борозде, а моих пахарей нету. И вдруг в кустах как бабахнет! Конь шарахнулся в сторону, я из седла наземь. Поднимаюсь. За мной собачонка из села бродячая увязалась. Гляжу, а она в луже крови. Парни из кустов выбегают, черные от дыма, как черти. Я им кричу: «Что вы, разбойники, делаете? Мало вам мужиков, что на фронте полегли, так вы тут и баб порешить захотели?» — «Мы на реку целились, — оправдывался за всех Борис. — А пушка опрокинулась да в поле стрелила». — «Какая пушка? Где вы ее взяли?»

Ведь что надумали негодники: из трубы пушку смастерили, не только меня, чуть себя-то не погубили.

— Так он насовсем приехал? — как будто между прочим спросила Анна.

— А что ему по белу-то свету маяться: хорошо — да в людях, худо — да дома.

Анна прошла в свою комнату, достала из стола фотокарточку. Алексей стоит на берегу Онона. На плечи небрежно накинут пиджак. На скуластом, бурятского типа лице скупая улыбка. Дыбятся черные непослушные волосы.

И перед глазами Анны не то сон, не то явь. Сенная падь. Анна с Алексеем в травяном балагане. Алексей лежит, заложив руки за голову, Анна сидит рядом. Над падью сплошные тучи. Сверкает молния, непрерывно гремит гром. Сквозь небольшой лаз видно часть луга, озаренного холодным белым светом. Жутко Анне и в то же время радостно, что с ней Алексей, ее Алеша, и никто не посмеет отнять у них эту ночь, первую и, наверное, последнюю.

— Это на нас, Алеша, сердится небо.

От вспышек молнии скуластое лицо Алексея кажется бледным.

— В эту ночь, Аннушка, наливается соком рябина, — голос у Алексея глухой. — Потому и ягоды у нее такие огненно-красные, в них цвет молнии. Сегодня рябиновая ночь. Она всегда с такими грозами.

— Рябиновая ночь, — повторила Анна. — В ягодах — цвет молний. А какой цвет у нашей любви?

Алексей не отозвался.

Отбушевала гроза, укатилась за горы. Сгустилась мгла, хоть ножом режь. Хлынул дождь. Все наполнилось ровным шумом. В балаган полился сырой воздух.

— Что ты завтра скажешь Ваньке?

Приглушенный шумом дождя голос Алексея доносился чуть слышно, его как будто издалека принес ветер. Анне не хочется говорить. Несколько лет она замужем за Дороховым, а вот женщина в ней проснулась только сегодня. И она боится разговорами вспугнуть радость ощущения бытия.

— Возьму да и расскажу все, — нехотя ответила Анна.

— Не расскажешь, побоишься.

— Верно, ничего не скажу.

— Поедем со мной, Аннушка. Выучимся, агрономами станем. Потом и подумаем, как взнуздать ононскую землю. Оно вдвоем-то сподручней.

Анна молчала. Дождь, шурша, приглаживал балаган.

— Люблю я тебя, — продолжал Алексей. — Первый раз в жизни целовал женщину. И какую? Жену друга. Украдкой, как мелкий вор.

— Мучаешься?

— Поедем, Аннушка, без тебя мне никак нельзя, тоска заест.

— Куда я поеду? Что о тебе люди скажут: девки себе не нашел, жену у друга увел. Да и какими глазами на родителей посмотрю? Видишь, на руках и на ногах путы.

— Не любишь ты Ваньку. И будешь всю жизнь притворяться, обманывать его и себя.

— Не люблю. А сколько нас таких баб, у которых общее-то с мужем — только крыша над головой. Привыкну. Нам, бабам, много ли надо: скажи доброе слово да приласкай, она, жизнь-то, и раем покажется.

— Не верю я в такой рай.

— Не надо, Алеша, я же с тобой. Пусть уж эта ночь будет до конца нашей.

Анна положила фотокарточку. Может, этой рябиновой ночи и не было? Может, она придумала все?

С тех пор прошло более пяти лет. У Алексея семья, дочь. А что есть у Анны? Ни замужняя, ни вдова.

Анна подошла к зеркалу. На нее глянула женщина с простым русским лицом, волнистые ковыльные волосы падали на плечи, полные губы, в больших глазах густая синева.

— Скоро тебе двадцать шесть, — Анна поправила волосы. — Появятся морщины, а за ними и старость подкрадется. И спросишь ты тогда себя: для чего жила, кому твоя жизнь принесла радость? Или только далекий сон рябиновой ночи будет тебе и радостью и укором?

Алексей шел по улице, залитой солнцем. И странно было ему: будто и все родное, знакомое с детства, и в то же время появилось много нового, что делало его и село чужими.

Впереди показались двое мужчин: один из них рослый, со смуглым лицом и карими глазами, другой тщедушный, с длинной шеей, похожий на подростка, из-под шапки у него виднелись огненно-рыжие волосы.

— Алексей Петрович, не узнаете? — подойдя, протянул руку рослый мужчина.

— Ананий Трухин? Здравствуйте. Вон каким богатырем стал.

— А меня забыли? — показал прокуренные зубы второй.

— Прокопий Томских?

— Он самый. Надолго к нам?

— Почему к вам? Домой приехал. И насовсем. Вы, я вижу, — Алексей скользнул взглядом по замасленным телогрейкам, — в трактористах ходите?

— Куда деваться? — повел сильными плечами Ананий. — На тракторах выросли. А Пронька так и родился под комбайном.

Мать Проньки поварила на сенокосе. Время родить подошло. Никому ничего не сказала, пошла пешочком домой. Дорогой роды начались. Куда деваться? Не погодишь… Видит, комбайн, под ним солома. На этой соломе и родила.

— Потому я и рыжий, — рассмеялся Пронька. — И росту бог не дал, видно, солнцем припалило.

— Ничего, мал сокол, да больших птиц сбивает.

Алексей распрощался с трактористами и свернул в боковой проулок. В конце его на пригорке стоял дом, срубленный из столетних лиственниц. Стены дома почернели от времени, и поэтому окна с белыми ставнями сильно выделялись. Под окнами были вкопаны три небольших столба: каждый уважающий себя бурят должен иметь сэргэ — коновязь. На углу дома алела табличка с надписью: «Здесь живет Герой Великой Отечественной войны, Почетный колхозник Найданов Батомунко Найданович».

Батомунко был другом отца Алексея. Маленького Алешу отец с матерью вначале приносили сюда на руках, а потом приводили. Детская память сохранила тусклую лампу на столе, о чем-то спорящих людей, их беспокойные длинные тени на стенах. В этом доме Алеша встретил и друга — маленького бурятского мальчика Арсалана. Потом… Потом пришел горький сорок третий год. Отец погиб на фронте. А вскоре не стало и матери: пахала ночью на тракторе у Онона, в тумане не заметила обрыва и… разбилась. Привел Арсалан осиротевшего Алешу домой. Дулма, как могла, обласкала мальчика, и стал он для этой семьи сыном.

Алексей поднялся на высокое крыльцо и с волнением переступил порог. В прихожей топилась печь, на ней бурлил черный чугун. По всему дому распространялся ароматный запах вареного мяса. Возле печки, спиной к двери на маленькой скамеечке сидела бабушка Дулма, Одета она была в длинный дэгэл[2] и островерхий малагай[3] с красной кисточкой.

— Сайн байна[4], бабушка Дулма, — поздоровался Алексей.

Дулма, сгорбившись, встала, подняла на Алексея морщинистое высохшее лицо.

— Не узнаете?

Лицо Дулмы посветлело.

— Алеша! Сайн байна.

Алексей обнял бабушку Дулму, усадил на скамеечку.

— Как ваше здоровье?

— Однако совсем мало здоровья осталось. Ты-то откуда пришел?

— Кончил учебу, работать приехал.

— Давно жду тебя. Ладно ли живешь, Алеша? Хорошо ли людям с тобой? Много ли коней у твоей коновязи?

— Люди не обходят мой дом.

— Всегда ли горячий чайник на твоем очаге?

— Для путника в моем доме всегда есть место.

— Сайн даа[5]. У тебя добрая хозяйка. Теперь мое сердце спокойно.

— А где Батомунко и Чимит?

— Однако где им быть? В степи. Чабанят. Батомунко болеет маленько, к худой погоде раны ноют.

— Дела-то у них как?

— Совсем ничего не знаю, Алеша. Старая стала. На стоянке не бываю. Прошлый год Батомунко орден дали. Чимит Грамоту получила. Нина Васильевна часто приходит, шибко хвалит. Я так думаю, неплохо работают.

— Верно, ордена зря не дают.

Хлопнула дверь. Алексей повернулся. У порога стояла черноглазая девушка лет восемнадцати, в куртке, меховых сапогах. Смуглые щеки румяны от мороза.

— Дарима? Ты ли это?

— Ай-ай, Алеша, — укоризненно покачала головой Дулма. — Сестру Дариму не узнал.

— Да когда я уезжал, она еще совсем подлетком была. Ну, здравствуй, Дарима.

— Здравствуйте, — показала ослепительно белые зубы девушка. При улыбке на остром подбородке появилась ямочка.

— Какая ты у нас красавица.

— Тоже наговорите, — засмущалась Дарима.

— Честное слово, Дарима, не видывал такой. Где работаешь-то?

— Трактористкой. Сейчас на ремонте, в мастерской.

— Вот тебе и на. Да ты же молодец, честное слово.

В разговор вмешалась бабушка Дулма.

— Однако что стоишь, Дарима, зря время тратишь? Гость дорогой приехал. Угощать надо.

— Я сейчас, бабушка. — Дарима разделась и пошла в куть.

По бурятскому обычаю, Дулма поднесла Алексею чашку с молоком. Он, не торопясь, с уважением к угощению, выпил.

— Сайн даа.

— Теперь, Алеша, отдыхай маленько с дороги. Мы обед готовить будем.

Алексей прошел в горницу. Здесь было чисто и уютно. На окнах висели желтоватые занавески, и комната была залита мягким светом. Из переднего угла смотрел телевизор. В простенке между окнами сервант с посудой, на нем бронзовый Будда. Перед Буддой две маленькие чашечки с дарами. Во время войны каждое утро, вскипятив чай, Дулма преподносила угощение богу и просила его послать бурятским и русским парням победу над фашистами.

Кажется, давно ли это было, а вот уже многое позади: солдатская служба, заочная учеба в общеобразовательной школе, институт. Теперь эту комнату занимала Дарима. Все как будто то же и все не то.

— Арсалан никогда не плачет, Арсалан — сын Батомунко Найданова, мужчина. — Алексей обернулся на знакомый голос. У порога стоял Арсалан. Полушубок нараспашку, ворот рубашки расстегнут, шапка на объемистой голове сбита на затылок. Несколько секунд друзья смотрели друг на друга.

— Арсалан, — выдохнул Алексей.

— Лешка… друг… Наконец-то пригнал тебя степной ветер.

Друзья обнялись. Потом, не скрывая радости, изучающе смотрели друг на друга.

— Как же кафедру бросил? — спросил Арсалан.

— Узнал, что нет в совхозе агронома, — за чемодан, и сюда.

— Какой молодец, Леша. Я знал, что степной конь никогда не забудет вольного ветра, а крылатая птица — бурного Онона.

— Ты как живешь?

— Как тебе сказать. Средне между плохо и очень плохо. Посевную технику отремонтировал, загнал в мастерские комбайны. Так этого Нине Васильевне мало, говорит: «Ох, Арсалан, приедет Алеша, он с тебя дремоту сгонит. Будешь вставать раньше Пронькиного петуха».

— Какой это Пронька?

— Да Томских.

— Знаю. Сегодня его встретил. Что за знаменитость его петух?

— Какой-то сумасшедший. Люди ужинать садятся, а он петь начинает, а утром спит как пропащий. Говорят, сам Пронька за него поет.

— А жена ему не подтягивает? — засмеялся Алексей. — Ну, шутники. А помнишь, как тебя однажды будили-будили, а потом голого под дождь вытащили? Ты обозлился, схватил прут и давай гонять вас. Мы с Борькой убежали, так ты Ванюшку Дорохова огрел. Вот уж он похныкал, пахать даже не поехал.

— Ох и была мне тогда выволочка от Нины Васильевны.

— А про Танюшку что молчишь?

— Брат сводный, друг детства сам в дом приходит, а придешь — все увидишь.

— Не сердись. Видишь, только к старикам успел заглянуть. Слышал, третьего наследника тебе Танюшка подарила, поздравляю.

— Спасибо. А ты что на дочери остановился? Без механизатора как жить будешь?

Алексей развел руками.

— Не моя вина, Арсалан.

С улицы донесся конский топот. Алексей с Арсаланом подошли к окну. По проулку ехали несколько всадников. Миновав дом, они помчались в степь.

— Чабаны. На стоянки торопятся. — Арсалан посмотрел на небо: оно было голубое-голубое, только за Ононом краешек побелел, точно его припорошили снегом. — Как бы шурган[6] не налетел.

Слова Арсалана Алексей пропустил мимо ушей. Он смотрел в окно. На центральной улице трактор тащил зарод сена.

— Арсалан, сколько сейчас тракторов в колхозе?

— Больше ста.

— А помнишь, ты мне как-то говорил: «Побьем фашистов, выучусь, инженером стану. Тебе, Лешка, такой трактор придумаю, одной рукой заводить будешь».

— Помню, говорил, — кивнул круглой головой Арсалан.

— Потом мы с тобой, — продолжал Алексей, — загрузили березовыми чурочками бункер газогенераторного трактора и стали по очереди прыгать с колеса на рукоятку: сил-то не хватало завести, а трактор стоял, как мертвый.

— Так, однако, и не завели, — задумчиво добавил Арсалан.

— Приехала Елена Николаевна Огнева. Привезла нам по две картофелины и по лепешке. Посмотрела на трактор, на нас, измазанных в мазуте, и вздохнула: «И когда вы, мужички, вырастете?» А мы ели картошку с лепешками, и нам было стыдно, что слишком медленно растем.

— Потом жуткая ночь наступила, — перебил Алексея Арсалан. — Ты уснул за рулем. Трактор развернулся и пошел поперек поля. Смерть ждала тебя у обрыва Онона, у могилы матери. На счастье Елена Николаевна оказалась рядом.

— Было такое, Арсалан. Потом как-то утром мы приехали на табор. Ты поймал тайменя и наварил ухи. Такой ухи я больше никогда не едал. А маленькая Баирма привезла нам из степи мангыр. Потом приехал наш командир Борька Каторжин. Он изловил петлей тарбагана. Мы варили суп, а ты пел нам песню про жеребенка, что родился у беспокойного степного озера. Птицы его очень полюбили, и лебеди подарили ему свой белый цвет. Жеребенок бегает быстрее ветра, а когда ударит копытами, то земля вздрагивает, на небе сверкают молнии и гремит гром. А назавтра рано утром Борька уехал искать белого жеребенка. Но не нашел. Тогда из колхозной конюшни увел лошадей, трех для нас и одну для Баирмы. «Поедем, ребята, фашистов бить».

— Да, но тут прискакала на коне Нина Васильевна. Говорит, хорошее дело вы придумали. — Арсалан опять перебил Алексея. Он старался вспомнить все, как говорят, дословно, и лицо его поэтому стало напряженным, лоб перерезала морщина. — Она нам сказала о письме отца Бориса, и мы скисли. Помнишь письмо? Это письмо мы все наизусть знали. Ты помнишь его сейчас, Алексей?

— Конечно. — И Алексей негромко сказал первую фразу, Арсалан подхватил: — «Спасибо вам за хлеб. Мы знаем, что он детскими слезами поливается. За эти слезы каждый день фашисты перед нашим оружием ответ держат. Недалек тот день, когда мы с ними в Берлине разговаривать будем. Я знаю, вам тяжело. Но потерпите немного. Помогайте матерям. Без вас они не управятся на полях. Мой наказ тебе, Боря, береги колхозное добро. За него, а значит, за всю Россию в ответе сейчас ты и твои товарищи. Добьем фашистов, вернемся, и тогда вы снова сядете за парты», — закончили они хором.

— Однако как давно это было, — вздохнул Арсалан.

Вошла Дарима с большим овальным блюдом, на котором дымились бузы[7].

— Прошу к столу, — улыбнулась Дарима.

— Сама готовила? — спросил Алексей.

— Сама, — чуть смущаясь, ответила Дарима и поставила блюдо на стол.

— Никак не могу поверить, что ты у нас уже взрослая, — любовался Даримой Алексей. — А за бузы спасибо.

Дарима убрала с груди тонкие черные косы и выпорхнула из комнаты. Арсалан вышел следом за ней и вернулся с бутылкой вина.

— Давай, Леша, выпьем за Нину Васильевну.

Висевший на стене динамик вдруг затрещал, и послышался голос Нины Васильевны: «Внимание! Говорит Дорохова. Надвигается буран. Всем специалистам немедленно явиться в правление колхоза. Главному инженеру Дорохову и заведующему МТМ Батомункуеву подготовить к выезду все гусеничные тракторы. Всем трактористам и шоферам быть в гараже».

Арсалан встал.

— Я пошел.

— И я с тобой, — поднялся Алексей. — Где бы мне взять валенки?

— У меня есть. А как же жена с дочкой?

Алексей вышел в прихожую.

— Дарима, мчись к нам. Скажи Кате, что я уехал в степь. Вернусь после пурги. Если будет нужда в чем, помоги.

— Хорошо, — кивнула Дарима.

Горбясь, со скамеечки встала Дулма.

— Однако, Алеша, теплей одевайся: совсем дурной ветер поднялся.

— Спасибо, бабушка.

Глава 2

Невеселые думы Анны прервала Елена Николаевна.

— Девонька, да ты, моя-то, только погляди, что делается на белом свете.

Анна выглянула в окно: из-за Онона надвигалась туча.

— А тут соседский мальчишка прибегал. Отец на складе, велел тебе трактор заводить и подъезжать к нему, комбикорм на чабанскую стоянку повезете.

Анна поверх трико надела меховой комбинезон, обулась в валенки, достала лисью шапку-ушанку и вышла из дому. Налетел ветер, обдал ее леденящим холодом. А сизая туча за Ононом разрасталась. Замерли сопки, помрачнела степь.

«Ох и натворит туча бед», — подумала Анна. Она завела трактор и подъехала к складу. Из дверей, засовывая в карман телогрейки накладную, вышел Матвей Иванович, бросил одобрительный взгляд на дочь и кивнул на тележку:

— Цепляй вот эту, переднюю.

Анна прицепила тележку. Матвей Иванович покосился на тучу, перевел взгляд на сапоги, махнул рукой, как бы говоря: «Ничего, выдюжим», — и залез в кабину.

Выехали из ограды, и Анна развернула трактор к Онону.

— Ты это куда? — поднял косматые выгоревшие брови Матвей Иванович.

— Одеться тебе потеплей надо. В телогрейке и сапогах околеешь.

— Да ты что? — недовольно нахмурился Матвей Иванович. — Процарапаемся, в аккурат и угодим в самую кутерьму.

— Мама велела.

Матвей Иванович крутнул головой, но промолчал. У калитки дома Анна остановила трактор. Через несколько минут Матвей Иванович вернулся в полушубке и валенках. В руках был узелок с продуктами.

Выехали за село. Дорога узкой полоской уходила в степь, с обеих сторон ее рыжели заросли лебеды, дикого проса и полыни. Через дорогу ползла поземка, заполняя выбоины снегом. Кусты полыни то прижимались к земле, то, поднявшись, кланялись во все стороны. Ветер гулко стучал по кабине трактора.

Матвей Иванович молча смотрел на дорогу. Хотя он и доживал седьмой десяток, но на здоровье еще не жаловался, только старые солдатские раны стали все чаше поднывать. Но сейчас его заботили пять отар, что затерялись в степи.

Анна задумчивость отца поняла по-своему. Ей казалось, что ему уже тяжело работать бригадиром-наставником молодежного животноводческого комплекса.

— На пенсию бы тебе, папа, надо.

У Матвея Ивановича в недоумении взлетели косматые брови.

— А что робить-то на этой пенсии буду?

— Отдыхать.

Матвей Иванович усмехнулся.

— Отдыхать, говоришь. Списала меня, значит, вчистую. Та-а-к. А не рано? Мне пока дело не в тягость. Да и не могу я этих овец бросить. Всю они во мне кровушку испортили, до последней капли. Ты только подумай, сколько я за них выговоров наполучал, теперь уж и со счета сбился. На другом бы деле нам с тобой вдвоем за всю жизнь столько не заробить. Считай, по партийной линии не менее пяти выговоров имею, а от правления колхоза? — давно уж со счета сбился. И что бога гневить, зря меня ни разу не ругали.

— И шел бы на другую работу. Не свет же клином сошелся на этих овцах.

Матвей Иванович покачал головой.

— И как это у тебя все легко получается. Я же, кажись, не воробей, посидел на одном дереве, не понравилось, перепорхнул на другое. Помнишь, когда я с войны пришел? Ты тогда еще совсем кнопка была, кое-как облупленным носом до стола доставала. Назначили меня заведующим овцеводческой фермой. Принял пятьсот двадцать овец и триста коз. За каждой баранухой, как за малым дитем, досматривал. С тех пор, почитай, двадцать лет с гаком минуло. Все пережили. И хозяйство подняли. Теперь у нас, знаешь, поди, больше пятидесяти тысяч овец. Доходы за три миллиона шагнули. За эти годы я от этих овец столько мук принял, сколько, пожалуй, ни один грешник в аду не принимал. А ты говоришь, все бросить. Так это надо всю мою жизнь выбросить.

— Я же об отдыхе говорила.

— Отдых отдыху рознь.

Матвей Иванович задумался. Впереди густо сыпанул снег, забарабанил по кабине. Анна поежилась. Новый порыв ветра отбросил снежную полосу. Открылись дали. Показался перевал. Анна распахнула дверцу, взглянула на небо. Туча висела над головой. Казалось, сейчас она заденет за сопки и сравняет их. За тучей от Онона тянулся белый хвост. От него в разные стороны по степи разбегались снежные смерчи.

— Не успеем добраться, — встревожилась Анна.

— Тут уж недалеко. От перевала рукой подать: километра три, не больше, — успокаивал ее Матвей Иванович.

Как ни торопились, но от тучи уехать не успели. Пурга настигла их на перевале. Снег лавиной обрушился на землю. Стало темно. Над степью стояла серая кутерьма. Казалось, небо упало на землю и извивалось в агонии. В один миг дорогу сравняло со степью, и. Анна потеряла направление.

— Папка, я не знаю, куда ехать! — в отчаянии крикнула она. Трактор накренился.

— Останови. — Матвей Иванович обошел вокруг трактора. Трактор одной гусеницей стоял в кювете. Дорога была справа. Матвей Иванович махнул Анне рукой. Он шел в двух шагах от трактора. Снежный поток непрерывно катился через него, ветер рвал полы полушубка, засыпал лицо светом. Каждый шаг давался с трудом. Вот снежный вихрь закрутился и поднялся столбом. Матвей Иванович качнулся и упал, и тотчас над ним начал расти сугроб. Анна остановила трактор, выскочила из кабины и помогла отцу подняться.

— Может, переждем пургу? — крикнула Анна.

— Нет. Тут уж рядом.

Анне казалось, что они давным-давно сбились с дороги и едут уже целую вечность. Наконец перед ней выросла стена. Анна затормозила. Матвей Иванович раскрыл ворота и махнул рукой. Анна въехала в кошару и заглушила мотор. Только здесь она почувствовала усталость.

— Ты что? — спросил Матвей Иванович, убирая ладонью снег с лица. — Пошли в дом.

— А ты не ознобился? — Анна вылезла из кабины.

— Кажись, нет.

От кошары, вдоль забора, они пробрались к чабанскому дому. Дом был большой, с длинным коридором, куда выходили двери из общежития парней и девчат, ленкомнаты и из столовой. Из ленкомнаты вышли парни и девчата. Все они были тепло одеты.

— Олег, как у вас тут дела? — обратился Матвей Иванович к высокому парню с темным пушком на верхней губе.

— Вадим с отарой потерялся. Собрались искать.

— Беда мне с вами, — проворчал Матвей Иванович. Он прошел в столовую, снял полушубок, отдал парням. — Снег вытрясите. — Устало сел за стол. — Где у вас головы-то были? Учу, учу, и никакого прока. Самих когда-нибудь волки задерут, и овец погубите. Зинаида, — Матвей Иванович повернулся к краснощекой пухленькой девушке, — налей чайку, до костей проняло. И где теперь искать Вадима? Как ты думаешь, Олег?

— К Красной сопке должен прибиться. В той стороне пас.

— Замерзнет на таком ветру.

— Выдюжит, не в теплице рос.

Зина принесла чай. Матвей Иванович обхватил стакан озябшими руками, отхлебнул глоток.

— Ты, Олег, останешься с девчатами. Напоишь и накормишь овец. А мы разобьемся на две группы и поедем искать Вадима. Надо пробиться к Волчьей сопке: он мог уйти туда через перевал. Другая группа поедет к Верблюжьей горе. Там, за березняком, может укрыться. Зинаида, собери-ка Вадиму поесть.

— Я поеду с вами, — попросилась Анна.

— Тебе тут дела хватит. Овец больше трех тысяч. Их кормить надо.

Матвей Иванович и парни уехали, Олег ушел к овцам. А ветер усилился. Он обрушивался на дом с такой силой, что трещали стены. Было темно, как в сумерках.

— Где же они найдут-то Вадима-разиню, — выглядывая в окно, беспокоилась Зина. — Говорили, не гоняй далеко овец, так нет, там, видите ли, лучше пастбище.

— Найдут, — успокаивала ее Анна.

— Да ты только посмотри, это же какое-то светопреставление.

— Я уж видела.

Анна заглянула в общежитие парней. Комната большая, койки аккуратно заправлены, возле каждой тумбочка. У окна стол. За ним с книгой сидел Петька Бянкин, длинный угловатый парень.

— Петя? — удивилась Анна. — Ты что тут делаешь? Зимуешь?

— Но-о-о. Воду возили на стоянку Баирмы Очировой. Да вот пурга.

— Трактор-то свой отремонтировал?

— Но-о-о.

— Не нокай. Пойдешь ко мне в напарники?

— Но-о-о.

— Не возьму, — решительно заявила Анна.

Петька выжидательно посмотрел.

— Сам подумай. Мы с тобой и говорить-то разучимся, будем все нокать.

— Но-о-о, — согласился Петька.

— Ему толкуешь одно, а он свое, — рассмеялась Анна. — Да как же ты с девчонками-то объясняешься, горемычный? Поди, молчишь?

— Но-о-о. Что им объяснять-то? — Петька махнул рукой и уткнулся в книжку. Вошел Олег, снял шапку, стряхнул с нее снег.

— Сбесилась степь.

Олег в прошлом году пришел из армии и сразу стал работать чабаном в молодежной бригаде. Поступил учиться в техникум на заочное зоотехническое отделение.

— Олег, ты до армии трактористом работал? — спросила Анна.

— Последнюю осень работал на комбайне.

— Ума не приложу, как ты мог технику на этих овец променять?

— Каждому свое: оленю — горы, сурку — степь. — Олег дотронулся до легкого пушка на губе.

— Анна всех в свою веру готова обратить, — ввернул Петька.

— Петя, — всплеснула руками Анна, — да ты, оказывается, еще и разговаривать умеешь.

— Но-о-о. А ты как думала?

В комнату вошли девчата.

— К сеннику не ходите, — предупредил Олег.

— А что? — спросила Зина.

— Рыжик табун диких коз привел.

— Тарзан их угонит.

— Я его привязал.

— Что за Рыжик у вас появился? — спросила Анна.

— Позапрошлый год рысь дикую козу весной задавила, остался у нее детеныш, рыжий-рыжий. Мы его выходили. Год прожил. Потом стал в степь убегать. Семьей обзавелся. Теперь, как только какая беда: волки нападут или пурга, он свою семью к нам на стоянку ведет. Глядишь, дорогой к нему и другие козы припарятся. Поначалу его козлиха с козленком боялись нас. Теперь ничего, пообвыкли. Утром рано выйдешь, а они на тырле[8] лизунцами лакомятся или по двору расхаживают, в кормушках овес пробуют.

В окна забарабанил ветер.

— Аннушка, ты в Москву на ВДНХа ездила? — казалось бы, без всякой связи с рассказом о дикой козе спросила Зина.

— Ездила.

— Интересно? Я ведь еще ни в одном городе-то не бывала. Совсем темная.

— У тебя все впереди. А я как в сказке побывала. Жила в гостинице «Россия». Подойду к окну: Красная площадь, кремлевские башни. Верю и не верю. Потом была в Третьяковке, в Большом театре, во Дворце съездов.

— А какие там люди-то? — допытывалась Зина.

— С рогами, — вставил Петька и поднял два пальца над головой.

— Тебя не спрашивают, — отмахнулась от него Зина.

— Люди? Да всякие. На заводах мне не привелось быть, а так много приезжих… С одним парнем там познакомилась, хотела любовь закрутить, так он сбежал.

— Интересно-то как, — загорелись глаза у Зины. — Аннушка, расскажи.

— В гостинице на нашем этаже ресторан был. Я там ужинала. Официантом работал парень, чернявенький такой. А в руках сила — быка за хвост удержит. Бегом по залу носится. Вилочки, ножички подносит, салфеточкой крошки со скатерти стряхнет, обворожительно улыбнется. Словом, артист, да и только.

Смотрела я на него, смотрела, жалко мне парня стало. Мыслимое ли дело, мужчине с тарелками на кухне возиться? Я ему и говорю: «Худо живете, Станислав Янович. Зря жизнь проживаете». А он: «Как вас понимать?» — «Очень просто, — говорю. — Поедемте к нам, в Забайкалье. Дадим вам полеводческую бригаду, посадим на «Кировца». Эх и машина! С нее вся степь на сто верст видна».

— Ну и он что? — усмехнулся Олег.

— Глаза бегают, не знает, что сказать. А потом спрашивает: «А верно, что у вас медведи по улице ходят?» Вижу, парень безнадежный, и говорю ему: «Медведи-то что, пустяк. Задавит одного, от силы двух человек и — сытый. Вот волк — это зверь. В прошлом году ворвалась стая волков в село, что понаделала».

— Ой, Аннушка, — смеялась Зина. — Так человека перепугать недолго.

— Округлились глаза у него. «Ну как, Станислав Янович? — спрашиваю. — Махнем к нам?» А он: «Надо подумать». А сам не смотрит на меня, сбежал на кухню и больше ни разу не показался.

— Надо же, какой темный народ, — проговорил Петька.

Олег встал.

— Пошли овец поить.

В кошаре было полутемно: провода замкнуло, парни разыскали где-то старый фонарь, и он мутным пятном висел на стене под потолком. «Что же сейчас делает Алеша? — гадала Анна. — Наверное, дома, с женой и дочерью». И где-то под сердцем шевельнулось непрошеное чувство ревности.

Когда Алексей выехал из гаража, туча уже висела над селом, заречные горы утонули в густом снегопаде. Ветер по улицам гнал обрывки газет, врывался в сенники, и из них, точно огромные черные птицы, в низкое серое небо взлетали пласты сена.

Не доезжая до усадьбы Огневых, Федор остановил трактор.

— Я на минутку домой забегу.

Федор ушел. Алексей с любопытством рассматривал большой пятистенный дом Огневых, под окнами которого темнели пять разлапистых елей. На их вершинах, точно табунки пташек, покачивались продолговатые шишки. Ветер с яростью набрасывался на деревья. Они помахивали ветками и, прижимаясь к окнам, уклонялись от него.

Когда-то на этом месте стояла маленькая избушка, крытая драньем, казака Ивана Огнева. Родители его рано умерли, и с пятнадцати лет ему пришлось батрачить. К службе он нажил всего-навсего богатства — коня, шашку и седло. После действительной вернулся в родную станицу, починил домишко и женился на Татьяне Бургуловой. Жена ему попала работящая, заботливая. Собой была неказистая, зато рожала только сыновей. И принесла она Ивану пять казачат. Радовался батрак: вырастут сыновья, помогут из нужды выбиться. И вот когда родился пятый ребенок, посадил Иван под окнами пять елей.

— Если так пойдет дело дальше, то как в лесу, Иван, жить будешь, — посмеивались станичники.

— Какой ты казак, если не вырастил сына и не посадил дерево, — отшучивался Иван.

Началась империалистическая война. Три года воевал Иван Огнев. Вернулся с фронта полным георгиевским кавалером и большевиком. Потом вместе с Лазо бил семеновцев, партизанил. А когда пришло мирное время, создал коммуну в станице, потом колхоз, стал председателем. А тем временем выросли сыновья, на зависть всему селу крепкие, сильные, и умом бог никого из них не обидел.

А тут опять война. В первый же день Иван Прохорович Огнев, передав ключи и колхозную печать агроному Нине Васильевне Дороховой, вместе с сыновьями ушел на фронт. Отважными воинами были Огневы. Двое из сыновей Ивана Прохоровича погибли под Москвой, один остался лежать в Сталинграде на Мамаевом кургане, четвертый под Курском, а самого Ивана Прохоровича пробила фашистская пуля на ступеньках рейхстага в Берлине. Татьяна Аверьяновна узнала о смерти мужа, схватилась за сердце, прилегла на кровать, попросила невестку укрыть ее — и больше не встала.

Вернулся с фронта только один из Огневых, Матвей Иванович, вернулся полным кавалером орденов Славы, с двумя орденами Боевого Красного Знамени и пятью медалями. Он-то в конце пятидесятых годов и построил этот дом на месте отцовской избушки.

Алексей смотрел на второе от угла окно, которого робко касалась ветка ели. Когда-то вечерами он тихо подкрадывался к этому окну и осторожно стучал в переплет рамы. Потом они с Анной уходили к Онону и подолгу сидели на берегу, слушая плеск волн и ночные шорохи. И было в этом что-то волшебное, таинственное.

Появился Федор в унтах из оленьего камуса, полушубке и в мохнатой шапке. Алексей окинул его взглядом:

— Вы как на северный полюс собрались.

— Нам тоже где-то зимовать придется.

Через час они были уже далеко от села, среди бушующей степи.

— Послушайте, Федор Степанович, вы хоть маленько представляете, куда мы едем? — спросил Алексей.

— А как же. На стоянку Найданова.

— По компасу или как? Я даже капот плохо вижу, И едем вроде куда-то назад.

— Не беспокойтесь, Алексей Петрович. Я же последний потомок тунгусского князя Гантимурова. Таких людей буряты раньше называли саган ясу — люди с белой костью. Мои предки зверя за версту по запаху чуяли. А дорогу на чабанскую стоянку найдем — это дело для меня пустяшное.

Алексей знал, что когда-то в Забайкалье жил князь Гантимуров, который объединял большинство тунгусских кочевников. Дальние предки Федора по материнской линии вышли из тунгусов. Когда их спрашивали: «Чьи вы люди?» Они отвечали: «Гантимуровы». Постепенно это слово стало фамилией. Алексей посмотрел на Федора. Ему было лет двадцать пять. Красивое смуглое лицо с широкими бровями. Крепкие зубы. Упрямый подбородок.

— Чудеса. Вот уж никогда не думал, что доведется дело иметь с князьями. Я уже и не знаю, как мне и вести себя с вами, — поддержал шутку Алексей.

Федор хмыкнул:

— Вести как себя, говорите? Известно, как с князем.

— А если я об этом представления не имею?

— Ничего, научитесь.

— А вы, случайно, не сын Степана Тихоновича Гантимурова?

— Да. Помните отца?

— Как не помнить, — улыбнулся Алексей. — Перед войной мы, у вас из огорода горох воровали. Я попался. Вместо гороха крапивы попробовал. До сих пор одно место чешется. После войны отца вашего бригадиром назначили. Отказался, забрал семью и в город уехал. Вам тогда лет семь было.

— Пять.

— Это хорошо, что Степан Тихонович вернулся. Хлебороб он добрый. А мне как раз такие люди нужны.

— Не вернулся отец, — виновато ответил Федор.

— Не вернулся?

— Совесть не позволяет старику взять курс на родную бухту. Вы говорите, уехал. А он не уехал, а сбежал. И в самое трудное для колхоза время. Дезертировал, как выражается отец. Вернуться, а какими глазами смотреть на людей? Вот оно, какое дело. Фашистских пуль не боялся, смерти не боялся. Два раза ранен был, имеет три ордена и четыре медали. А вот от разрухи убежал, товарищей своих предал.

— Вы уж чересчур хватили. О детях он в то время думал.

— Оправдываете. А я люблю вещи своими именами называть.

— Напишите ему, пусть приезжает. Работу найдем.

— Спасибо, Алексей Петрович.

— А вы-то как здесь оказались?

— Случайным ветром занесло. Кончил десятилетку. В армии отслужил, на подводке плавал. И решил белый свет поглядеть. Сел за баранку МАЗа и — на северные трассы. Все перепробовал: наледи, пустоледы, не раз в пятидесятиградусные морозы спасал свою грешную душу у костров. Зарабатывал хорошо.

Потом взял курс на рудник. Возил руду. Кутил с друзьями. Надоело. И отправился я с геологами в дальнее плавание по Забайкалью. Как-то встали на якорь за селом у реки Урюмки. И вот однажды выхожу я из своей полотняной каюты. Солнце всходит. На траве роса. Птицы поют. Благодать! Детство вспомнил. И жалко мне себя стало. Живу как перекати-поле, несет меня, куда ветер подует. А тут машина подъезжает, полный кузов девчат.

— Эй, Князь, айда к нам. С ветерком прокатим, медовым запахом трав угостим.

— И что со мной случилось, не знаю, только закачалась подо мной степь, как палуба. Стою, как хмельной. Кажется, отца вспомнил: он до сих пор со слезами на глазах на землю смотрит, вину перед ней чувствует. Закинул я вещмешок в кузов, спальник и — на луга с девчатами, сено косить. Так вот и застрял в этой гавани.

— Тракторист?

— Как видите, а еще шофер и комбайнер.

— Женат?

— Пока не потерял рассудок.

— Это интересно.

— Насмотрелся я на эти семейные жизни. Дурачье мужики.

Алексей усмехнулся. Федор ему все больше нравился. Верно, в чем-то он рисовался, но что поделаешь, молодость, у нее свои права на жизнь.

— Значит, рассердились на женщин. Ничего, на свою наткнетесь, другое запоете.

Ветер отбросил снег. Впереди показался домик, за ним длинная кошара, катон. Навстречу трактору с лаем бросился огромный пес. На крыльце появился высокий, плечистый богатырь. Алексей выскочил из кабины и подошел к крыльцу.

— Батомунко ахай[9], здравствуйте.

Батомунко несколько секунд был в замешательстве. Наконец его крупное лицо с белой щетиной озарила радость.

— Алеша…

Под свист и вой ветра он обнял Алексея. Потом распахнул дверь и, прихрамывая на правую ногу, вошел в дом.

— Чимит, да ты посмотри, кого к нам шурган принес.

— Сын мой…

И Чимит прижалась к груди Алексея.

Некоторое время спустя они все пили чай, отогревая промороженные души.

— Однако жена-то откуда будет? — поинтересовался Батомунко.

— Из Улан-Удэ, забайкалка.

— А я все думала, — говорит Чимит, — возьмешь из чужих мест, не пустит домой. А на чужой стороне какое житье, одна тоска. Я в город ездила, в больницу, три дня там прожила, совсем больная стала.

Алексей посматривал на стариков и улыбался.

— Вы-то здесь как живете?

— Люди на селе уважают, хорошо живем, — ответил Батомунко.

— Внуков дождались, — сообщила о своей радости Чимит. — Теперь забота будет, учить их делу надо.

— Иринку к вам привезу. Пусть к степи привыкает.

Ветер забарабанил в окна. Батомунко прислушался, надел полушубок и вышел. Вскоре вернулся весь в снегу.

— Однако давно к нам такой злой шурган не ходил. Того и гляди, овец снегом завалит.

— Ты грейся, а я пойду подежурю, — встал Алексей.

На дворе была уже ночь. Ветер намел сугроб вровень с городьбой катона. И теперь снег через изгородь сыпался на овец. Алексей поднимал животных, они уминали снег и постепенно поднимались все выше и выше. «Если так мести будет, к утру овцы выше городьбы поднимутся, — беспокоился Алексей. — Надо ветролом ставить».

От кошары он принес несколько щитов и установил их шагах в двадцати от катона с подветренной стороны. Ветер ударился о щиты и дико завыл. Снег стал задерживаться у щитов. И тут Алексей почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он резко повернулся. Мужчина неловко слезал с коня. Он весь был засыпан снегом.

— Сена коню дайте, — попросил мужчина и пошел к дому, найти который можно было только по мутному пятну света в окне.

Алексей отвел коня в кошару и вошел в дом. За столом пил чай сухощавый мужчина в очках. Это был парторг — комиссар Аюша Базаронович Жугдуров. Алексей знал его с малых лет. Аюша Базаронович вырос в чабанской семье. Зиму учился, летом помогал родителям пасти овец, косил сено. После института преподавал историю в своем селе в школе, стал директором школы и членом правления колхоза. Колхозные коммунисты приняли его в члены партии, а через несколько лет избрали своим вожаком.

— Здравствуйте, Аюша Базаронович, — пожал руку Алексей. — Откуда вы взялись в такую кутерьму?

— А я вас не узнал. Из молодежной бригады. Кое-как стоянку Батомунко нашел. Думал, богу душу отдам.

— В такую-то ночь поехать… — качала головой Чимит.

— Надо. У вас как идут дела?

— Ничего, выживем, — ответил Батомунко. — Как у других чабанов дела?

— В молодежной бригаде одну отару угнало ветром. Вчера нашли.

— Чабан-то живой?

— Живой. А вот Баирму Очирову найти не можем. Буран катон сломал. Баирма в одной телогрейке была. Так и ушла с овцами.

— А муж-то где был? — спросил Федор.

— У кошары. Ворота открывал. Хотел туда овец перегнать. В это время и налетел ветер. Бросился Дондок к катону, а там уж ни овец, ни жены. На поиски отправил я молодежную бригаду, соседних чабанов. И вам задание: просмотрите Сырую падь, Долину ветров и Журавлиху. А эти пади, что к Онону, ваши соседи осмотрят. Я сейчас к ним поеду.

— До утра подождите, — уговаривала Чимит.

— Подождал бы. Да только ждать нельзя. Может, утром-то уже поздно будет. И вам всем придется сейчас выезжать.

Первую ночь Баирма провела с овцами у яра в Волчьей балке. Ох и длинной была эта ночь. Кое-как дождалась утра. Посветлела падь. Только небо все еще было хмурое да холодный обжигающий ветер продолжал гулять по простору.

Баирма смотрела на открывшиеся дали и не верила, что ад кончился, что выжила. Она продрогла так, что зубы отстукивали дробь. В какую сторону гнать овец? За Малой сопкой стоянка молодежной бригады. До нее ближе всего. Погнала овец по пади.

Овцы кучились, шли неохотно. Некоторые хромали. Баирма всматривалась в даль: не покажутся ли всадники. Ведь ее ищут, еще никогда не бросали человека в беде. «Как там у меня ребятишки?» — беспокоилась она. У Баирмы так уж сложилось в жизни, что она дружила только с парнями. А когда вышла замуж и пошли дети, то и назвала она их Борис, Арсалан и Алеша. Сыновья уже учились в школе, жили в селе в интернате. На стоянке остались только две дочери. «Совсем еще крошки, — продолжала думать Баирма. — Не выбежали бы на улицу. У крыльца заблудятся. Да и корова, наверное, не доена. Из Дондока худая доярка. Хоть бы ребятишек накормил».

Не заметила Баирма, как падь наполнилась туманом, откуда-то забрела снежная туча, а отдохнувший ветер налетел с такой силой, что чуть не свалил ее с ног. Овцы вместе с ветром устремились по ложбине между двумя сопками. Баирма кое-как поспевала за ними.

Овцы остановились у крутолобой сопки, сбились в кучу. Здесь было немного тише. Баирма смахнула пот с лица и осмотрелась: от земли до неба ходила серая коловороть. Ветер налетал порывами: поднимет снег, совьет из него живой вращающийся жгут и гонит вокруг сопки. Потом ссыплет снег где-нибудь в ложбине, отдохнет чуток, и опять за дело. Наконец надоело ему забавляться, налетел он густой волной на чабанку, вышиб овец из затишья и погнал в распадок. Вдруг одна овца вскочила и завалилась на бок.

— Что с тобой? — подбежала Баирма к овце. Посмотрела: нога сломана. — Вот горюшко-то мое.

Баирма взяла овцу на руки, догнала отару. А ноша с каждым шагом становилась тяжелей, оттягивала руки так, что в плечах ноющая боль появилась. Путь преградил сугроб. Многие овцы застряли, только головы торчали из снега. Давай их Баирма вытаскивать. Перетащила через сугроб, взяла на руки овцу, и опять в путь.

А по распадкам клубились снежные вихри. Тучи низко плыли над землей, задевали за вершины сопок, ранили себя и, как от боли, корчились и стонали, наводя ужас на все живое.

Баирма, запорошенная снегом, обливаясь потом, упорно шла за отарой. Овца на руках время от времени поднимала голову и жалобно блеяла, словно хотела утешить чабанку. А Баирме будто кто-то заколачивал гвозди в плечи, руки немели и медленно разгибались, ноги заплетались. Молотом стучало сердце, Баирма споткнулась и свалилась в сугроб. Встала, подхватила овцу, сделала несколько шагов и обессиленно опустилась на холодную землю.

— Не могу больше, — прошептала она и выпустила овцу из рук. Отара быстро удалялась. Баирма встала. — Прости. Если уйдет отара, погубим всех овец. А с тобой мне их не догнать.

Овца стояла на трех ногах и с тоской смотрела на Баирму. Она, должно быть, понимала, что ее дорога кончилась. Через несколько минут ветер наметет над ней сугроб, а потом сбегутся волки и растерзают ее.

— Мне и самой тошно! — крикнула чабанка. — Что же я поделаю?

Баирма бросилась за отарой, догнала ее, оглянулась, овцы уже не было видно. Горько стало на душе. Опустив голову, молча брела за отарой. Такова жизнь: первым падает слабый. Кого следующей жертвой изберет степь? Может быть, и для Баирмы пурга приготовила сугроб, через который у нее не хватит сил перебраться.

Весь день чабанка кружила по степи и только к вечеру набрела на скалу. Издали скала была похожа на быка, на голове которого стояла девушка и держалась за рога. Возле скалы в сопке было углубление. Туда и загнала она овец, как в катон.

В изнеможении опустилась Баирма на каменный выступ. «Что же делать-то? — думала она. — Постой. Здесь же недалеко стоянка Батомунко, перевалить только через сопку, от нее километра три будет, не больше. Надо торопиться». Баирма поспешно стала взбираться на гору. «А если волки нападут на отару?» Чабанка с грустью посмотрела на вершину сопки и стала спускаться к овцам. Добралась до каменного выступа. Села.

А ночь уже тут как тут. Тенью ползла она из распадков, добралась до скалы, и степь будто провалилась в черную мглу. Баирма встала и побрела вокруг овец. Слипались тяжелые веки. Баирма споткнулась, упала между овцами. Как было хорошо лежать на земле. Верно, снег, но это ничего. Немножко бы вздремнуть, хоть одну минутку.

— Не дури! — прикрикнула она на себя. — Это смерть твоя.

Баирма поднялась. Сколько времени ходила вокруг овец, не помнит. Глянула в степь: огни! Один, три, пять… Не может быть. Мерещится. Баирма потерла глаза: огни цепочкой движутся по пади. Ветер с факелов сбрасывает искры. Это ищут ее. Огни поравнялись со скалой.

— Люди-и-и-и! Сюда-а-а-а! — бросившись к огням закричала Баирма. — Я здесь! Люди-и!

Путь Баирме преградил намет. Утопая в снегу, она пробиралась вперед, к огням, а они сошлись в кучу, на минуту остановились, а потом, вытянувшись цепочкой, стали быстро удаляться. Вскоре их уже не было видно. Баирма побрела назад, к овцам. Падала, вставала и опять брела среди кромешной тьмы.

К утру ветер начал слабеть. Баирма уже кое-как передвигала ноги. «Только бы не упасть», — думала она. Остановилась. С тупым равнодушием посмотрела на сопку. Теперь уж не хватит сил перебраться через нее. Все. Баирма посохом стала писать на снегу: «Сколько могла, держалась. Простите. Не забудьте ребятишек». Она прислонилась к холодной скале и почувствовала, что сейчас упадет.

В это время перед ней вырос всадник. Спрыгнул с лошади. Вроде, Алеша. Его лицо.

— Вот уж и мерещиться стало, — слабеющим голосом проговорила Баирма.

Алексей шагнул к ней.

— Баирма, это я, настоящий.

— Откуда возьмешься? Ты же в городе живешь.

— Да я приехал, у Батомунко на стоянке был. Сейчас доберемся до тепла, и все будет хорошо.

Баирма уже плохо слышала Алексея.

— Дондоку скажи, где я. Мать найди. Пусть ребятишек к себе возьмет.

— Хорошо. Я сейчас же поеду к Дондоку.

Баирма пошатнулась, Алексей подхватил ее на руки.

На стоянке Баирму растерли спиртом, напоили горячим мясным отваром, и Федор повез ее в больницу. А Алексей поехал к Дондоку.

Снегопад прекратился, но все еще дул леденящий ветер. Над белыми сопками низко неслись взлохмаченные облака. Время от времени между ними мутным пятном пробивалось солнце. Возле зародов, в поисках пищи, рылись степные рябчики. Иногда попадались голодные лисы. Увидев всадника, они прятались в распадках.

Алексей ехал по бездорожью, через сопки. И только к концу дня впереди показалось Талое озеро с островками камышей, забитых снегом. На северном берегу его стоял добротный дом под шиферной крышей. Невдалеке белела длинная приземистая кошара. Темной кучей лежал сваленный ветром катон.

Много озер в Приононье. А вот лебеди для гнездовья выбрали это. В юности Алексей часто приезжал сюда полюбоваться птицами. «Интересно, прилетают они теперь сюда или нет?»

Алексей спешился, привязал коня к сэргэ и вошел в дом. В прихожей топилась печь, гулко трещали дрова. В открытую дверь было видно часть горницы. В переднем углу на корточках сидела женщина и крошила в тарелку хлеб. Ей помогали две черноволосые девочки лет четырех-пяти, с красными бантами в коротких косичках. Женщина была в темно-синем спортивном трико. На плечи ее тяжело падали волнистые ковыльные волосы.

— Тетя, а она клюется? — А поиграть с ними можно? — наперебой щебетали девочки.

— Вот растает озеро, и мы их выпустим. Потом придет весна. И полетят наши уточки далеко-далеко на север. И будут там о нас вспоминать.

Алексей где-то уже слышал этот голос. «Анна!» — мелькнуло в сознании.

— А теперь они пусть поедят. — Анна подвинула тарелку. И Алексей в углу увидел диких уток, которые сбились в кучу и пугливо озирались по сторонам.

Алексей кашлянул. Анна оглянулась и встала.

— Алеша?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Первой опомнилась Анна.

— С Баирмой беда?

— Да нет, — успокоил Алексей. — Нашли мы ее. В село увезли. Ничего страшного. А вы как сюда попали?

— Аюша Базаронович отправил за ребятами присмотреть.

— Дондок где?

— Вторые сутки с коня не слазит. Я уж и за него боюсь.

— А где это уток взяли?

— На озере. Там полынья всю зиму открытой стоит. В ней они и жили. А тут снегом полынью замело. Я их подобрала полуживых. Теперь отошли. А вы раздевайтесь.

— Спасибо.

Алексей снял пальто, поежился и протянул руки к печке. Анна отвела девочек в другую комнату, дала им игрушки и вернулась. Кинула понимающий взгляд на руки Алексея и включила газовую плиту.

— Я сейчас быстро чаю согрею.

— Это как раз то, что надо. Насквозь пробрало. Лицо так морозом свело, губы не шевелятся.

— Отвыкли от наших морозов.

— Хоть и не отвык, но пусть бы привыкал к ним медведь.

Алексей присел на маленькую скамеечку возле печки. Анна собирала на стол. Нарезала холодного мяса. Наложила в блюдце густой сметаны. Алексей следил за ней. Анна за эти годы почти не изменилась. Только вот движения стали плавней. Анна перехватила взгляд Алексея.

— Что так смотрите?

— Какой-то сплошной сон: и пурга, и Баирма, и вы.

— Ничего, проснетесь. Садитесь.

Анна наполнила рюмки, села напротив Алексея и посмотрела ему в глаза.

— У бурят поверие есть: спасенная птица обязательно в дом счастье принесет.

— Тогда выпьем за ваших птиц, — поднял рюмку Алексей.

— А за ваших?

Алексей немного подумал.

— Можно и за моих. Только унесло их куда-то лихим ветром. Но мы их разыщем. За птиц…

Алексей выпил и стал есть. Анна смотрела на него.

— Я думала, мы больше никогда не увидимся.

— Это, пожалуй, было бы хорошо.

— Вот как? — подняла взгляд Анна. В сумерках ее глаза были темными, с блеском. — Вы довольны всем?

— А на что обижаться? Жизнь меня ничем не обошла.

Анна наполнила рюмку Алексея.

— Выпейте еще, скорей согреетесь.

— Спасибо.

Анна поправила волосы.

— Странно как-то все. Расстались в рябиновую ночь, в пургу встретились.

— Что поделаешь, видно, не в спокойный час родились.

Анна посмотрела сквозь рюмку на вино.

— Как-то по-чудному устроена жизнь. Когда-то звали с собой, не поехала, потом бы пешком к вам прибежала, да поздно было.

— А я вот тоже один раз опоздал из армии прийти…

Алексей долгим взглядом посмотрел на Анну.

— Не можете простить мне?

— Нет, почему…

Из комнаты послышался детский смех.

— А девочек что за стол не зовете?

— Я их только что накормила. Сейчас укладывать спать буду.

За дверью раздались шаги. Вошел Дондок, длинный, сухопарый. Редкие усы его были подернуты инеем. Дондок подал Алексею большую, как лопата, руку.

— Здорово. Спасибо тебе, Алексей. Теперь мой дом — твой дом. Анна, вари бухлер.

— Да я уже сыт, Дондок. И ехать мне пора.

Анна в недоумении смотрела то на Дондока, то на Алексея.

— Что стоишь? — прикрикнул на нее Дондок. — Алексей Баирму спас, не дал угаснуть очагу в этом доме. Носи все на стол. Однако гулять будем.

Глава 3

Пронеслась буря. Обновленная степь, залитая светом, дышала свежестью. Табунки диких коз, выбравшись из лесных убежищ, паслись на увалах. В распадках мышковали голодные лисы. На вершину заречного хребта вышел изюбрь и, гордо подняв голову, застыл как изваяние. Отсюда, с поднебесной выси, он смотрел на степь, которая радужно мерцала от Онона до Алханайских гор. Чуткое ухо изюбра уловило несмелое косачиное бормотание из покоти. Это была первая, еще робкая песня любви. Ни лютые морозы, ни свирепые пурги не могли остановить жизнь на земле. Совсем рядом о сухой сук выбил барабанную дробь дятел, а затем протяжно прокричал: «Ня-я-я». Вздрогнул изюбрь, вздыбился и, наслаждаясь силой, побежал к важенкам, что грелись на солнце у скал.

Анна увидела изюбрей, помахала им рукой.

— Дожили до солнышка.

В деревне возле домов пурга намела высокие сугробы. С них ребятишки катались на санках, фанерных листах и даже в ваннах. Старики отгребали от калиток снег. Бульдозеры расчищали снег по проулкам.

Из боковой улицы вышла Аграфена Бянкина, увидела Анну, поспешила к ней. Лицо у Аграфены было заплакано.

— Что случилось? — встревожилась Анна.

— Петруша потерялся. Уехал перед пургой к кому-то на чабанскую стоянку и как в воду канул. Я все эти дни места не нахожу. В правление сбегала. И там про него никто ничего не знает.

— Да живой твой Петруша. В молодежной бригаде он. С ним там вместе были.

— О, господи, — сквозь слезы заулыбалась Аграфена. — И чего я только не передумала. Хоть не обморозился?

— Мужик уже, что ему сделается.

— Какой там мужик, — махнула рукой Аграфена.

— Вот-вот заявится, дорогу мы на тракторе пробили.

— Спасибо тебе, Аннушка, — Аграфена концом платка вытерла слезы. — Побегу на ферму. Что там творится: коровы с вечера не кормлены, молоко вывезти не могли, пришлось морозить; с телятника крышу сорвало. До свидания. Забегай к нам.

— Как-нибудь загляну.

— А я уже не чаяла вас дождаться, — встретила у порога Анну Елена Николаевна. — Век доживаю, а такой беды не видывала. Как там сам-то?

— Пальцы ног обморозил, но оттерли снегом.

— Вот наказание-то мое, — опустилась на стул Елена Николаевна. — Сидел бы уж дома, старый. Так нет, лезет в самое пекло. Пусть только явится. Я ему такую взбучку задам, про этих паршивых овец и во сне больше вспоминать не будет.

— В деревне-то все обошлось? — разуваясь, спросила Анна.

— Кажись, пронесло беду стороной. А вот в Ключевской чуть чабанка не замерзла. Загнала овец в катон, и показалось ей, будто не все. Села на коня и поехала посмотреть, не потерялись ли где овцы. Отъехала от стоянки и заблудилась. Целые сутки ездила, замерзать стала. Выпустила повод из рук, так конь-то привез ее к дому, подошел к окнам и заржал. Спас бабу-то.

Анна переоделась. Елена Николаевна всплеснула руками.

— Что это я расселась-то? Ты, поди, голодная?

— Не хочу я, мама, есть.

— Да ты, моя, не заболела ли? — встревожилась мать.

— Устала. Посплю немного, потом.

Анна легла в постель, но сон не шел. Никак не хотелось верить, что Алеша для нее теперь чужой. Неужели мог он все забыть?

Вчера она несколько раз пыталась поговорить с ним. Он посмотрел на нее и сказал: «Такого вечера у нас больше может не быть. Давай, Аннушка, не будем портить его». Потом она всю ночь лежала с открытыми глазами, замирая при каждом шорохе. И от того, что он не пришел, теперь мучилась. «Значит, не нужна я ему. Иначе бы его ничто не удержало».

Алексей приехал с Петькой и, не заходя домой, направился в правление колхоза. От встречи с Анной у него на душе остался неприятный осадок. Как и тогда, когда он пришел из армии, закипела горькая обида. Но он подавил это непрошеное чувство. «Для полного счастья тебе только не хватало любовного романа», — с ехидцей подумал о себе Алексей.

Легкое дуновение ветра набросило медовый запах цветов и терпкую горечь залежалого сена. Алексей поднял голову. Через степь к селу ехало пять тракторов с возами сена. За степью синели горы. Вот она, Приононская степь. Сколько сил положил человек, сколько пота пролил, но так и не смог покорить ее, не смог заставить давать хорошие урожаи.

Алексей вспомнил один давний вечер. Это сразу после войны было. На берегу Онона горел костер. Усталые парни варили чай. С ними у костра сидел бригадир Маруф Игнатьевич Каторжин. Он только что вернулся из армии, на нем выгоревшая гимнастерка, танкистский шлем. От его длинной фигуры на желтую траву падает длинная тень.

— Как тут ни крути, земля у нас прижимистая, — говорил простуженным голосом Маруф Игнатьевич. — Только на то причина есть, и даже очень веская. Я бы не стал зря пустословить, да, может быть, мой рассказ кое-кому пригодится. Вам-то по земле еще долго шагать, а ее, матушку, знать надо, сердцем чуять.

Давно это, парни, было. В те времена про степь-то знать не знали и слышать не слышали. Тайга здесь была, да такая дремучая, не каждый в нее ходить-то отваживался. А зверя в ней водилось всякого видимо-невидимо.

Там, где сейчас наша деревня, у устья речки Урюмки на берегу Онона стояла избушка. И жил в ней охотник из племени чудь. У него дочь на выданье была, да такая красавица, каких теперь и не бывает. И смелость она неженскую имела: одна в горы на кабанов и медведей с рогатиной ходила. И песни петь мастерица была. Бывало, запоет, птицы вокруг замолкали, Онон останавливался.

Однажды утром выходит из своей избушки старик, смотрит, а по обоим берегам Онона березы выросли, пышные, кудрявые. К чему бы это? Пошел охотник к мудрецу. А тот и говорит: «Далеко в горах среди снежных гольцов Белый хан родился. Войска у него, что мошкары осенью. Идет он по земле с войной, все народы рабами делает».

Вскоре появился человек от Белого хана и говорит: «Эти земли мне Белый хан подарил за верную службу, а вместе с землей и вас. И теперь вы мои рабы. И велю я вам работать день и ночь, меха соболей и обозы с хлебом мне присылать».

Вышла к нему девушка с рогатиной в руках и отвечает: «Не бывать Онону гордому и ветру буйному на посылках у ханских слуг, не бывать вольному охотнику и хлеборобу рабом у них, и не есть ханским холопам пахучих хлебов с приононских земель. Примет эта земля того, кто придет к ней с чистым сердцем и вольной душой. Этому молодцу я и отдам ключи ко всем земным секретам. И будет она родить ему тучные хлеба на удивление всем людям».

Сказала так девушка и исчезла. А лес будто ветром сдуло. На сотни верст степь раскинулась. А земля — песок да камни. До сих пор нет молодца, который взял бы ключи и открыл секреты земли.

Хоть и немудреный рассказ, а запал в душу Алексея и решил его судьбу. С того вечера не дает покоя ему ключ девушки от Приононских степей. Сумеет ли Алексей взять этот ключ у нее?

Алексей вошел в кабинет председателя колхоза, просторную светлую комнату, где у окна в бочонке росла роза, от этого казалось, что кабинет залит легким зеленоватым светом. Со стены из рамки на Алексея смотрел уже немолодой мужчина с черными усами, первый председатель колхоза Иван Огнев. Нина Васильевна сидела за столом в голубом свитере и меховой безрукавке, украшенной бурятским национальным орнаментом. Темные волосы с сединой собраны в тугой узел. Здесь же Алексей увидел парторга Аюшу Базароновича Жугдурова, главного зоотехника Цыдыпа Доржиевича Доржиева и главного инженера Ивана Ивановича Дорохова, сына Нины Васильевны.

Иван Иванович сидел в кресле возле цветка. Он всем корпусом повернулся к Алексею. Был Иван Иванович рослый. Лицо длинное, лоб выпуклый, от него уже намечались две залысины, глаза с прищуром смотрели цепко, внимательно. Приятную внешность немного портил нос: середину его как будто кто-то продавил, ноздри расширились, кончик приподнялся, и от этого нос походил на лодочку.

Алексей спокойно выдержал взгляд Ивана Ивановича и подал руку.

— Добрый день.

— Здорово.

У Ивана Ивановича нервно дрогнули пальцы. Алексей опустил его руку, поздоровался с остальными и подвинул стул к столу.

— Легок на помине, — проговорила Нина Васильевна. — Как там Баирма?

— Врачи обещают через неделю поставить на ноги.

— Аюша Базаронович, закажи ее портрет и повесь на самом видном месте в Галерее героев.

— Ладно.

Зазвонил телефон. Нина Васильевна сняла трубку.

— Слушаю…

Из трубки донесся глуховатый голос секретаря райкома партии Николая Даниловича Шемелина.

— Добрый день. Как дела у вас?

— Все благополучно. Верно, где-то около ста овец погибло.

— А люди как?

— Молодцы.

— Я про Баирму спрашиваю?

— Ничего страшного.

— Подготовьте документы о представлении ее к награде.

— Хорошо. А как дела в других колхозах?

— Хуже не придумаешь. В «Красном партизане» доярка погибла. Ветром ворота открыло. Коровы выскочили. Доярка бросилась их загонять. Только сегодня ее нашли недалеко от фермы. А в Заречном чабан погиб.

— Надо же, — невольно вырвалось у Нины Васильевны.

— Такой беды у нас еще не было. Сейчас еду по колхозам. Алексей Петрович где?

— Вот сидит.

— А что на партучет не встает?

— Не до этого было.

— Приедет в райком, пусть зайдет ко мне. До свидания.

Нина Васильевна, не торопясь, положила трубку.

— Сколько уже народу забрала эта степь. — Нина Васильевна подняла взгляд на Алексея. — С чего начинать думаешь, Алеша?

Алексей потер подбородок.

— Думаю начинать с самого начала, с внедрения севооборота и перехода на безотвальную обработку почвы. Через три дня я представлю подробный план.

— У нас тут один ученый уже делал революцию в земледелии, да в город в начальники сбежал, — дотронувшись до носа-лодочки, усмехнулся Иван Иванович.

Алексей пристально посмотрел на него.

— Ну и чему радуешься?

— Да я к слову, чтобы кое-кто не забывал, что у нас колхоз, а не опытное поле института.

— Представь себе, Иван Иванович, я как-то сразу об этом догадался.

— Иван, — остановила его Нина Васильевна. — Итак, Алеша, план мы твой обсудим совместно со специалистами. Пока условия работы для тебя такие: четыре дня будешь управлять механизаторами, два дня для работы над диссертацией и один день выходной. Устраивает?

— Слишком жирно, Нина Васильевна.

— Нет, Алеша, не жирно. За последние годы Цыдып Доржиевич повысил настриг шерсти с каждой овцы больше чем на килограмм. А что это значит? Только вот за счет этой шерсти наш колхоз получает почти полмиллиона прибыли. Я уже не говорю, что мы своими овцами снабжаем около десяти колхозов. Вот чего стоит одна светлая голова.

— Однако Нина Васильевна маленько захваливает меня, — смущенно проговорил Доржиев.

— А ты, Цыдып Доржиевич, не прибедняйся. Так что, Алеша, и мы научились ценить умные головы. А теперь по домам, спать.

Алексей вышел с Доржиевым, им было по пути.

— Какими заботами живет сейчас главный овцевод? — спросил Алексей.

Доржиев помолчал. Человеком он был неторопливым.

— На прошлой неделе нас собирал секретарь обкома партии. Разговор большой был. Сейчас в области четыре миллиона овец. К концу пятилетки должно быть пять с половиной. У нас в колхозе стадо овец увеличится на десять тысяч. А корма остаются те же. Совсем худо получается. От голодной овцы какой прок?

— У нас пастбищ немало.

— Не даем отдыхать пастбищам, вырождается трава. Один сорняк только растет.

— Вот осмотрюсь и подумаем, что нам делать.

— Папочка! Папочка приехал, — кинулась навстречу отцу Иринка. — Ты куда ездил?

Алексей разделся, поцеловал Иринку.

— Пургу видела?

— Видела. Она вчера в окно скреблась, выла. И так было страшно.

— Вот эту пургу я и прогонял. Ох, как она сердилась. Грозилась меня заморозить, снегом засыпать.

— И ты ее укротил?

— Укротил.

— Ой, какой ты у нас, папочка, сильный.

Иринка от радости хлопала в ладоши, глазенки ее горели, светились веснушки на носу.

— А мама у нас где?

— В магазин пошла.

— Значит, ты за хозяйку. Тогда показывай, как вы тут устроились.

Алексей с Иринкой прошли в кабинет. Книги уже стояли в шкафах. На столе грудой лежали папки, ждали хозяина.

— Да вы у меня молодцы.

— Папочка, а здесь кто будет жить?

Иринка пробежала по кабинету и открыла дверь в семеноводческую лабораторию. Следом за ней прошел Алексей. Все оборудование уже стояло на своих местах.

— Здесь будут работать тети в белых халатах, — пояснил Алексей.

— Врачи? И будут ставить уколы?

— Да, врачи, Иришка. Только они будут лечить не людей, а зерна и землю.

— А земля разве болеет? — усомнилась Иринка. — Она же не живая.

— Болеет, да еще как.

— А жуков и пауков они будут лечить? А зверят?

— И, конечно, зверят.

Вернулись в кабинет.

— Но и как тебе нравится в новом доме? — спросил Алексей.

— Очень нравится. В прятки играть хорошо, места много.

Алексей прошел в гостиную. Здесь уже стояли телевизор, стол, кресла, на окнах висели занавески. Из гостиной уходили двери в спальню и в детскую. Иринка исчезла в своей комнате.

— Вот вам и Алешка-сирота, — проговорил Алексей. — Вот как устроился. Чем же ты людям отплатишь за это?

— Папочка, а с кем ты это разговариваешь? — появилась Иринка.

— Да про житье-бытье рассуждаю, — Алексей провел рукой по подбородку. — Пойдем бриться, а то я скоро в Деда Мороза превращусь.

— Вот и хорошо, — воскликнула Иринка. — И принесешь мне сто мороженых и подарок.

— А не много?

— Совсем немного. Я кукол угощать буду.

— А если они закашляют, тогда что делать будешь?

— А я их лечить буду.

Алексей переоделся и сел за стол разбирать бумаги.

Со свертками в сетке пришла Катя.

— Вот он. А я думала, ты сбежал от нас.

Катя разделась, подошла к Алексею, положила руку на плечо. Алексей погладил ее по руке.

— Соскучилась?

— Спрашиваешь? Одна среди чужих людей. А ты как съездил?

— Нормально. Немного ветерком пыль обдуло.

— А я за тебя боялась.

— Чего бояться-то? Мне уж приходилось видеть пургу.

— Про тебя в магазине целые легенды рассказывают. Говорят, какую-то женщину из степи на руках вынес, ее ребятишек от смерти спас.

— Люди наговорят, ты только слушай.

— Ты же у меня голодный? — спохватилась Катя.

— А у нас продукты-то есть?

— Целая кладовка. Дарима старалась. Славная девчонка. Бойкая, хохотунья. Еще приходили какие-то женщины. И каждая что-нибудь да принесет: то мясо, то рыбу, то ягоды. Мне даже неудобно было.

— А ты говоришь, одна среди чужих.

— Ты посиди немного, я мигом обед приготовлю.

Вскоре на столе дымилась баранина, на сковородке скворчали крупные караси, алела залитая сметаной брусника, желтели махристые грузди.

— Вот это да, — глядя на стол, улыбнулся Алексей. — Да такой обед только во сне может присниться.

Ел он с аппетитом. Катя налила себе чай.

— Зря мы не остались в городе, — вздохнула Катя. — Тебе надо наукой заниматься, а ты по чабанским стоянкам мотаешься.

— Это, Катя, цветочки. Пурга была — и нету. А вот с землей дело посложней. Тут одним днем ничего не сделаешь. Работы предстоит столько, что порой домой заглянуть некогда будет.

— Спасибо, обрадовал, — Катя обиженно поджала тонкие губы. — Хорошенькое общество для ученого — чабаны. Жили же эти люди без тебя.

— Да, они без меня обходились и обойдутся. Только я без них и ломаного гроша не стою.

Катя подошла к Алексею, дотронулась до жестких волос.

— Не сердись, Алексей, я же хочу как лучше.

— Ладно.

— Устал?

— Поспать немного надо. Чуть не забыл. Тебя заведующей детским садиком назначили. Завтра можешь выходить на работу.

— Хоть бы спросили меня.

— Так со мною разговаривали.

— У тебя все не так, как у людей.

Вечером к Алексею пришел Арсалан. Как всегда, полушубок нараспашку, рубашка расстегнута, грудь от мороза шоколадная.

— Сдурел, Арсалан, — покачал головой Алексей.

— Ты о чем? — снимая полушубок, спросил Арсалан.

— Простынешь, — кивнул на грудь Алексей.

Арсалан рассмеялся.

— Спор был. Ребята по мне из ружья палили. Не веришь? Дробь от груди отскакивает, не берет.

— Хвастунишка. Ужинать будешь?

— Я только что из-за стола.

— Проходи, — Алексей кивнул на дверь кабинета.

— У отца был?

— Был. Привет тебе. Обижается, что дорогу забыл к нему.

— Здоровый?

— Нога болит. А в больницу никак не соберется. Завтра свозишь его к врачу.

— Но у меня…

— Никаких «но», — строго проговорил Алексей. — Уяснил?

— Уяснил. Окот в его отаре когда начинается?

— Через неделю.

Арсалан остановился возле стола, на котором лежала почвенная карта полей.

— Однако командир готовит наступление?

— Ты угадал, — Алексея сел в кресло, достал папиросу и неторопливо ее размял. — Думаю создать семеноводческий отряд, пять звеньев зерноводческих и отряд по вывозке навоза на поля. И еще будет звено по возделыванию кукурузы. Как, по-твоему, хватит техники?

Арсалан оторвался от карты, пододвинул поближе к Алексею стул и сел.

— Пожалуй, хватит. Великий человек придумал бумагу.

— Я тебя не пойму.

— Посмотри документы в конторе. У нас есть и луговодческий отряд и отряд по вывозке навоза. Каждую весну создаем. А приходит посевная, из отрядов сегодня один трактор возьмем, завтра — другой. И получается, как в песне: по кирпичику и по винтику. Дожили до того, что перестали даже под кукурузу навоз вносить. Вывезем на поле с десяток тележек перегноя, а кучи разгрести забудем. На поле потом срам смотреть: похоже оно на старого кобеля во время линьки, там да там клок шерсти.

— Больше этого не будет. Разбрасыватели удобрения у нас есть?

— Нет. Но в «Сельхозтехнике» должны быть. Надо сказать Ваньке, пусть узнает.

Алексей задумался.

— Судя по всему, крови он мне попортит немало.

— Однако совсем худо может быть: Ванька в председатели метит.

— Вот как?

— Гляжу я на вас и ничего понять не могу. Верно говорят: куда черт не поспеет, туда бабу пошлет, Умные мужики, а всю жизнь делите одну бабу и поделить не можете. Или из меда она?

— Не об этом речь. Ты лучше скажи, можем мы получить по тридцать центнеров зерна с гектара?

— Однако пробовали. А бог возьмет да и забудет полить землю.

— У меня, Арсалан, три бога, которым я поклонюсь: женщина, земля и солнце. Женщина дает жизнь всему живому, а земля все, что надо для этой жизни, солнце согревает эту жизнь и освещает ей дорогу. Должны мы такой урожай получить.

— Борис тоже об этом думал. Да сам знаешь, что из этого вышло. Я совсем ничего не понимаю. Сколько мы загубили талантливых специалистов, руководителей хозяйств. Председатель поднял колхоз, мы скорее тащим его в какую-нибудь контору. Увидели мыслящего агронома и его волочем в этот бумажный омут. Борис, говорят, хороший начальник. Да что из того толку, если землю у нас без агронома оставили.

— Ты хочешь сказать, что меня ждет та же участь?

— Если хороший урожай получишь, только тебя и видели.

— На меня уже целились.

— А я что говорю. И люди к тебе так относиться будут: мужик с царем в голове — значит, скоро заберут. А с временным человеком какой разговор.

— Вот это скверно, Арсалан. Но ты меня знаешь, я свое дело на полпути не брошу.

Николай Данилович Шемелин встал навстречу Алексею. Был он грузный, седовласый. От правого виска до мочки уха шрам — память от осколка немецкой мины.

— Алеша, ну здравствуй.

Шемелин обнял Алексея, усадил на стул, окинул внимательным взглядом.

— Выглядишь ты молодцом. Что долго не писал?

Шемелин перед войной был директором МТС в Зареченске. Там же трактористом работал и отец Алексея Петр Матвеевич Отрогов. Потом они вместе ушли на фронт, воевали в одном танковом полку. Отрогов погиб под Курском, перед смертью попросил своего командира, полковника Шемелина, помочь сыну встать на ноги. И все эти годы Шемелин, как умел, заботился об Алексее.

— Сдавал экзамены, потом учился преподавать, — оправдывался Алексей. — Как ваше здоровье, Николай Данилович?

— Был конь, да изъездился. Но еще скриплю помаленьку. А ты правильно сделал, что из института сбежал. Здесь ты нужнее. Как семья?

— Да все нормально. Дочь растет. А вы все один?

Шемелин прошелся по кабинету. Женился он накануне войны. Детьми не успел обзавестись. Пока воевал, жена вышла замуж и уехала на Дальний Восток.

— Видишь ли, Алеша, — Шемелин сел за стол, — пришел с войны, некогда было подумать о семье, а теперь стоит ли смешить людей?

Шемелин лукавил. Любил он Нину Васильевну, но что-то у них не клеилось, поэтому и остался холостяком. Об этом Алексей знал, но промолчал.

— Как ты устроился? — спросил Николай Данилович.

— Как бог. Даже перед людьми неловко. Приезжайте.

— Обязательно заеду. Надо с женой познакомиться. Как она у тебя?

— Есть грузинская поговорка: хороший мужчина хвалит коня, а плохой — жену.

— Дипломат, — погрозил пальцем Николай Данилович. — Да ладно, сам увижу. Тебя интересуют дела в районе?

— А как же.

Шемелин налил в стакан воды, отпил глоток.

— Ты, Алеша, вовремя приехал. Дел предстоит много. За пятилетку мы должны увеличить поголовье овец в районе почти на сто тысяч. И не просто увеличить, но и улучшить качество продукции. Это сразу ставит перед нами много проблем. Старая организация труда, когда отару пасли только семья или бригада из трех человек, в новых условиях уже не пригодна. Нужно создавать овцеводческие комплексы на три-четыре тысячи овец. Где люди, как на заводе, будут приезжать утром на работу, а вечером уезжать домой.

Но чтобы создать такой комплекс, нужна хорошая кормовая база. Вот здесь-то вам, агрономам, предстоит серьезно поработать. Конечный результат животноводческих комплексов будет зависеть от вашего брата.

В молочном животноводстве мы строим крупные специализированные фермы, где внедряется высокая механизация. По выращиванию молодняка создаем межколхозные откормочные площадки. По существу, это будут крупные фабрики по производству мяса.

Вот, вкратце, главные направления по развитию животноводства. Исходя из этого мы должны решать и зерновую проблему. Так что на легкую жизнь, Алеша, не надейся.

— Я работать приехал.

Вошла высокая костистая женщина с серебристым пушком на верхней губе.

— Секретарь по пропаганде Антонина Петровна Королькова, — представил ее Шемелин.

Алексей встал, чуть склонил голову.

— Отрогов Алексей Петрович.

Королькова любезно улыбнулась, показав два железных зуба.

— Много о вас слышала. Рада, что вместе придется работать.

Шемелин подал руку Алексею.

— Не забывай дорогу ко мне. Успехов.

— Спасибо.

Глава 4

Над почвозащитной системой земледелия Алексей начал работать еще в институте на втором курсе. В опытно-производственном хозяйстве он подобрал такие участки земли, которые по своим свойствам были близки к приононским. Алексей испытал несколько систем земледелия. Постепенно отрабатывал свой метод. И он многого добился. В прошлом году на пяти тысячах гектаров получил по двадцать пять центнеров зерна, увеличив урожай почти в четыре раза. Теперь эту систему земледелия ему предстояло внедрить в колхозе.

Алексей закурил и открыл форточку. Отсюда, со второго этажа правления колхоза, хорошо была видна степь. Всюду серели выгоревшие на солнце сопки. Вдали, поблескивая снежными вершинами, синели Алханайские горы. Над ними плыло одинокое облако. И вот эту холодную, безмолвную степь Алексею предстояло покорить.

В кабинет нерешительно вошел мужчина лет сорока пяти с угрюмым, неприветливым лицом.

— Можно к вам, Петрович?

Алексей сразу узнал старого тракториста Туранова. Когда-то они работали в одной бригаде.

— Проходи, Яков Федорович.

Туранов прошел к столу, стащил кожаную шапку, короткой широкой ладонью провел по волосам. И только потом сел.

— Вы, кажется, звеньевым кукурузоводческого звена работаете? — спросил Алексей.

— Да это не работа, а одна маета, — махнул рукой Туранов. — Только и слышу: «Вот у Ивана была кукуруза… Вот когда Иван был кукурузоводом…»

Неприветливое лицо Туранова стало еще угрюмей.

Иван Иванович в середине шестидесятых годов действительно гремел на всю область, выращивал с гектара по четыреста — четыреста пятьдесят центнеров зеленой массы кукурузы. Алексей тогда в армии был.

Как-то так уж получилось в жизни, Алексей с Иваном Ивановичем росли вместе, а дороги разные были. Алексей возобновил учебу только в армии уже после войны, Иван Иванович всю войну ходил в школу, после десятилетки в бригаде Алексея работал трактористом, а потом кукурузоводом. В армию его не взяли по состоянию здоровья. Поэтому когда Алексей заочно заканчивал десятилетку, то Иван Иванович уже учился на предпоследнем курсе в институте.

— Но и на что вы обижаетесь? — спросил Алексей. — Иван Иванович действительно получал большие урожаи.

— Я, может, еще больше бы получал, да не дают.

— Кто не дает?

— Ты посмотри, как оно получается-то. Не успеем мы кукурузу убрать, нас скорее посылают солому стоговать. Потом всю зиму корма на чабанские стоянки возим. В апреле, когда надо навоз на поля вывозить, в мастерских торчим. Сев проведем, тут уж и сенокос. Вот и рассуди, откуда она, кукуруза-то, возьмется. Пырей да лебеда и растут. Я дояркам уж боюсь на глаза показываться, ферму за сто верст обхожу. На отчетном колхозном собрании Аграфена Бянкина перед всем народом осрамила меня, говорит: «Если Туранов и дальше будет такую кукурузу выращивать, мы его самого вместо коровы в стойло поставим и доить будем».

— Молодец Аграфена.

— Вам смешно. А я после этого неделю пил.

— Не обижайтесь, Яков Федорович. Сколько гектаров вы сеете?

— Пятьсот пятьдесят.

— В этом году будем сеять триста гектаров в Глухой пади, а двести пятьдесят у Черемошника.

— Пустой разговор, Петрович. В Глухой пади земли новые, только в прошлом году подняли. У Черемошника пары. Не дадут нам их.

— Не дадут, говорите? А я так понимаю, землю нам с вами дали, нам о ней и думать. На ремонте еще долго простоите?

— Дней десять.

— Быстрей заканчивайте и приступайте к вывозке навоза. Если в этом году получите зеленой массы кукурузы меньше трехсот центнеров с гектара, тогда уж и мне на глаза не попадайтесь.

— Ты серьезно, Петрович?

— Серьезно, Яков Федорович. И никаких сенокосов. Вы накосите пятьсот центнеров сена. Так ведь? А за это время зарастет травой кукуруза, и мы потеряем несколько тысяч центнеров силоса. Так ведь?

— Оно так и есть. Кому только об этом не толковали, слушать никто не хочет.

— Вот идите и готовьтесь к посевной. Потом мы с вами еще поговорим.

Туранов ушел. Раздался междугородний звонок. Алексей поднял трубку.

— Читу заказывали? — спросила телефонистка.

— Заказывал.

— Вызываем.

Через некоторое время донесся глуховатый голос.

— Каторжин слушает.

— Борис, добрый день.

— А, Алеша… Здорово. Как твои дела?

— Пока ничего хорошего. Нет сортовых семян. Выручай.

— Сколько тебе нужно?

— Хотя бы для семеноводческого отряда. Тонн сто пшеницы, тонн двести пятьдесят овса и ячменя.

— В опытно-производственном хозяйстве немного есть. Я переговорю с начальством. Думаю, выделят. Через день-два позвоню.

— Спасибо. Еще узнай, где есть плоскорезы и стерневые сеялки.

— Думаешь сразу переходить на безотвальную обработку?

— Попробую.

— Как Нина Васильевна относится к твоим планам?

— Разговор будет сегодня вечером.

— Позвони мне.

— А ты когда к нам соберешься?

— В посевную приеду.

— Марине привет.

После обеда Алексей поехал на поля. Он с детства знал каждый распадок, каждый клочок земли. Он еще в институте по памяти составил карту полей и провел над ней не одну бессонную ночь, обдумывая, как подступиться к этой земле.

Алексей был доволен, что не ошибся. Верно, некоторые пашни были выведены из севооборота из-за непригодности: ветровая эрозия безжалостно уничтожала поля. Но в основном схема севооборотов была составлена верно.

За Урюмкой на перевале Алексею встретился трактор с возом сена. Алексей съехал на обочину, уступая дорогу. Когда трактор поравнялся, в кабине он увидел Анну. Она улыбнулась ему и проехала.

То ли от улыбки Анны, то ли от поездки по степи у Алексея как-то светло и спокойно стало на душе. С этим чувством он в конце дня вошел в кабинет Нины Васильевны. Там сидели все специалисты. На Алханайских горах догорало солнце, и в окна уже полились сумерки: Алексей прошел к свободному креслу возле цветка. Нина Васильевна включила свет.

— Цыдып Доржиевич, как у нас дела с кормами?

— Совсем худо. Силос кончается. До середины апреля дотянем, хорошо будет. Сено даем только телятам. Немного оставили на майский скот.

— Я сегодня звонила на Аргунь в колхоз «Заря». Они нам продадут солому. Иван Иванович, надо отправить туда бригаду с прессом. Тюками удобней перевозить.

— Хорошо, — кивнул Иван Иванович.

— Нина Васильевна, а сколько денег каждый год мы тратим на покупку кормов? — спросил Алексей.

— Тысяч сто пятьдесят. Иногда больше.

— А не лучше ли эти деньги вкладывать в свои земли?

— Это каким же образом? — подняла голову Нина Васильевна.

— Поднять урожайность зерновых, улучшить луга и пастбища, посеять многолетние травы, создать возле каждой чабанской стоянки культурные пастбища.

— Наш сосед из Ключевской создал два культурных пастбища, — усмехнулся Иван Иванович. — Мы к ному учиться ездили. Сейчас на этих делянках даже колючка не растет. Столбики подгнили и упали. В проволоке овцы путаются. Вот и вся культура.

— Об этом знаю, — потер подбородок Алексей. — С пустой душой любое дело опорочить можно. Мы тоже от соседей далеко не ушли: кукурузы по навильнику с гектара получаем. А к тебе, Иван Иванович, когда-то учиться ездили.

Иван Иванович дернул нос-лодочку.

— Я, кажется, не агроном, а инженер.

— Вот видите, — качнул головой Алексей, — дразнить собак — так я, а кусают пусть соседа.

— Что вы как петухи сцепились? — остановила перепалку Нина Васильевна. — Что ты предлагаешь, Алексей?

— Вспомнить, что у нас есть земля и получать урожаи хотя бы по тридцать центнеров зерна с гектара.

Нина Васильевна усмехнулась.

— Ничего себе хотя бы… Не много ли берешь на себя, Алеша?

— Я думаю, это лучше, чем ничего не делать, искать всему оправдание и жить, куда слепая волна прибьет.

— Мы, Алеша, не сидели здесь сложа руки, — сухо бросила Нина Васильевна.

— Я этого не говорил. Прежде всего надо забыть, что есть на свете классическая отвальная обработка земли. Закопать плуги в самую глубокую яму и поставить на них крест.

— Вот тебе раз, — уже более мягко сказала Нина Васильевна. — Что ж, до нас люди-то дураками были?

— А какой мы с вами самый большой урожай получали? Не больше девяти центнеров зерна с гектара. А нас целая армия.

— Так это Забайкалье, а не Кубань.

— В том-то и дело, Нина Васильевна, что не Кубань. А мы систему земледелия Кубани пытаемся внедрить у себя. Только ничего из этого не получается и не получится.

— Выходит, до сих пор ни одного умного человека не родилось в Забайкалье, — подковырнул Алексея Иван Иванович.

— Ты хотел сказать до меня. Только ты опоздал, это я уже слышал, еще в институте. А дело не в умном человеке. Сейчас технический уровень другой. Пришло время, когда нужно и можно программировать урожаи, а мы с вами все еще смотрим на земледелие с порога юрты.

— Алеша, ты не забыл, что находишься не в институте на семинарском занятии? — заметила Нина Васильевна.

— Нет, — упрямо тряхнул головой Алексей. — И скажу вам, мы будем программировать урожай.

— Так как же ты думаешь получать такие урожаи?

— С этого года мы с вами вводим пятипольный севооборот. У нас двенадцать тысяч гектаров пахотной земли. Мы должны так разместить культуры, чтобы получать в достаточном количестве товарного и фуражного зерна и обеспечить животноводство зелеными кормами.

Вот так будет выглядеть севооборот: две тысячи четыреста гектаров чистых паров. По ним сеем пшеницу и какое-то количество проса. По пшенице размещаем овес. Затем, как санитара, чтобы не засорились от паданки семена, возделываем однолетние травы. И завершаем цикл ячменем и горохом. Мы создаем пять севооборотов. У каждого из них будет земли где-то тысяча пятьдесят гектаров. Кроме того, нам необходим семеноводческий отряд. Он будет в два раза больше. Я исхожу из того, чтобы проблему с семенами решить сразу.

Таким образом, у нас будет шесть севооборотов.

Всю обработку почвы мы будем производить безотвальными орудиями — плоскорезами. Этим мы решим такую задачу: сохраним плодородный слой, предотвратим ветровую эрозию почв и сохраним влагу.

— А сколько тебе техники потребуется?

— Для начала около пятидесяти плоскорезов разных марок, более шестидесяти стерневых сеялок, сорок два катка и дисковые бороны.

— А ты знаешь, сколько это будет стоить?

— Знаю. Около двухсот тысяч рублей.

— В этом году мы будем реконструировать ферму: механизируем очистку помещения и подвозку кормов, вводим механическое доение, строим новый кормоцех. Оборудование уже закупили и завезли. И лишних денег у нас нет.

— Логики нет, Нина Васильевна. Грош цена будет этой механизации, если мы не обеспечим животных кормами. А на привозной соломе далеко не уедешь.

— Критиковать-то мы все мастера…

— Нина Васильевна, Алексей, однако, не в гости приехал, — закипятился Арсалан. — А работники мы совсем худые. Как мой отец говорит: куль сеем, куль собираем, убытка нет.

— А ты думаешь, от плоскорезов земля наша изменится, дожди чаще пойдут?

— Сколько дождей будет, бюро погоды скажет. Если человек мечтает, значит, огонь в его душе. Зачем же тушить этот огонь?

— Ох и любишь же ты, Арсалан, цветисто говорить. Проще-то сказать нельзя?

— Можно проще: если птица не будет махать крыльями, она никогда не поднимется в небо.

Все заулыбались.

— Иван Иванович, в «Сельхозтехнике» плоскорезы и стерневые сеялки есть? — спросила Нина Васильевна.

— Если их ни один колхоз никогда не заказывал, то откуда они будут?

Нина Васильевна развела руками.

— А мы копья ломаем.

— Я найду и плоскорезы, и стерневые сеялки, — заявил Алексей.

— Вот тогда и будем говорить.

Из правления Алексей с Арсаланом вышли уже вечером. В окнах домов светились огни. Где-то в степи ржала лошадь. За рекой тени хребтов упирались в звездное небо. Оттуда доносился басовитый голос филина: «Шу-бу, шу-бу».

— К морозу разухался, — прислушался Алексей.

— День-два постоит ведро да опять пометет.

Откуда-то нанесло горелым запахом печеной картошки. Арсалан повел носом.

— Бить надо Проньку. Совсем сжег картошку.

— Откуда узнал, что это Пронькина работа? — рассмеялся Алексей.

— Да мы здесь все знаем. Спорим…

— Ну тебя к черту.

— Не веришь? А зря. Ужинать к нам пойдем. Татьяна ждет.

— Надо за Катей с Иринкой зайти.

— Я Кате сказал. Она с работы к нам пойдет.

Алексей с Арсаланом пересекли село и стали подниматься на взгорье, где жили все специалисты.

— Ты, Леша, сегодня маленько горячился, — осторожно заметил Арсалан.

— А что делать, Арсалан? Землю мы как-нибудь взнуздаем. А вот с людьми посложней. Существует психологический барьер. А это штука серьезная.

— Однако шибко умные ученые стали, вокруг человека столько тумана напустили, лица не разглядишь.

— Слышал, как Дорохов к культурным пастбищам относится? У нас сейчас столько овец, которых вольный выпас уже не прокормит. Значит, производство кормов надо ставить на промышленную основу. Казалось бы, это должно быть ясно даже ребенку. А вот Дорохов против. А почему? Да только потому, что так раньше не делали.

— Техники тебе много надо, не дадут столько.

— Я на это и не рассчитываю. Мне в этом году важно показать людям, что такое почвозащитная система земледелия. А выбор они сами сделают.

— Однако ты мне растолкуй, почему об этом раньше никто не подумал?

— Все просто, Арсалан. В колхозе у нас было двадцать — двадцать пять тысяч овец. Чтобы их прокормить, достаточно было получить семь-восемь центнеров зерна с гектара. Мы столько и получали. Теперь у нас овец более пятидесяти тысяч. Значит, урожай товарного и фуражного зерна мы должны получить в два раза больше. Иначе нас ждет большая беда: бескормица. А это же падеж скота, гибель ягнят.

— А если у тебя ничего не получится? Тогда как?

— Тогда придет кто-то другой и сделает то, что не смогли сделать мы.

— Надо поговорить с механизаторами. Им хлеб-то сеять.

— Пустая трата времени будет. Им надо показать, что после обработки плоскорезами выросло, дать пощупать колос. Вот какой разговор нашим мужикам нужен.

Алексей с Арсаланом вошли в дом. Татьяна с Катей в комнате накрывали стол. Алексей Татьяну знал еще худенькой глазастой девушкой. Теперь она пополнела. Русые кудрявые волосы пышной шапкой покрывали голову.

— Алеша, ну, здравствуй, — обрадовалась его приходу Татьяна. — Дай хоть взгляну на тебя. Ничего не изменился. Только черный стал, гуран гураном[10]. И за что такого чумазого женщины любят?

— Ты думаешь, любят?

— Не притворяйся, — погрозила пальцем Татьяна. — Идите к столу. Для тебя, Алеша, пирог из налима испекла.

— Спасибо, Танюша. Вот уж верно, клад да жена на счастливого. И где это ты, Арсалан, такую нашел?

— Секрет, Алеша. Только ты, однако, темный, как все мужчины.

— Как так?

— Когда бог сотворил Адама, то шепнул ему, что в одну женщину лишнюю ложку меда положил. Вот теперь каждый мужчина и думает, что чужая жена слаще. Отсюда и все беды.

— Выходит, обманул бог мужчин?

Из соседней комнаты выбежали Иринка и мальчик лет одиннадцати. У него, как и у Татьяны, были пышные кудрявые волосы, смуглое лицо.

— Максимка? — удивился Алексей. — Вымахал как.

— В деда Батомунко пошел.

— Б каком классе учишься?

— В четвертом.

— У деда на стоянке бываешь?

— Каждое воскресенье.

— Молодец. А где еще двое?

— Спят уже, — кивнула Татьяна на дверь другой комнаты.

— Папа, а мы телевизор включим? — спросила Иринка. — Там сейчас мультики будут.

— Это надо у тети Татьяны спросить.

— Включите.

— А у тебя, Катя, как дела? — спросил Алексей. — Как первый день прошел?

— Приняли хорошо. Воспитатели, верно, все молодые, но славные девчонки.

— Садитесь за стол, а то все остынет, — пригласила Татьяна.

Из конторы поужинать Иван Иванович зашел к матери. Жила она в небольшом домике у речки Урюмки. Возле дома под окном росла береза. Еще во время войны ее совсем крошечную посадили Алексей с Арсаланом. Теперь мощное дерево разрослось до крыши. В развилке его галки свили гнездо, и издали казалось, что между корявыми стволами застрял детский шар. Галки два лета выводили птенцов. Потом почему-то покинули гнездо. В нем поселились воробьи, жили шумно и беспокойно.

За домом был разбит небольшой сад. Росли ранеты, дикие яблони, черемуха. Вдоль тропинки, которая уходила к Урюмке, темнели ели. Их Иван сажал. На берегу речки в тени приземистых тополей стояла вылинявшая беседка.

Иван Иванович разделся в прихожей, прошел в светлую уютную комнату и опустился в кресло, возле которого на журнальном столике лежали газеты. Отсюда ему были видны дверь в спальню и сервант с посудой.

В серванте за стеклом виднелся голубоватый столовый сервиз. На средней полке искрились хрустальная ваза и рюмки разной величины. На нижней синели чашки с золотистой каемкой. В прошлый раз там стояли чашки с зелеными цветочками. «Кому-то уже подарила», — подумал Иван Иванович.

Во время войны у них были кружка и одна чашка, которую как-то Иван Иванович уронил и расколол. Но ее не выбросили, трещину замазали, и чашка еще жила.

После войны у матери вдруг появилась страсть к красивой посуде. Каждый раз из командировки она привозила коробку чашек, рюмок, салатниц. Все это выставляла в сервант и от души радовалась. Но через неделю этой посуды уже не было. Нина Васильевна увозила ее на стоянки к чабанам, дарила соседям или просто случайным людям, которые заходили в дом и обращали внимание на посуду. И в следующую командировку все начиналось сначала.

Нина Васильевна с кухни вошла в комнату.

— Ваня, я тебе этот раз привезла два бокала для чая. Ты посмотри, какая работа…

Иван Иванович усмехнулся. Нина Васильевна смутилась, а потом весело рассмеялась.

— Знаю свой порок. Но как увижу красивую посуду, не могу от прилавка отойти. А если не куплю, думать больше ни о чем не могу. Пошли ужинать.

У Нины Васильевны разносолов не было. Вечно ее захлестывали дела и о себе некогда было подумать. Поэтому она на скорую руку поджарила глазунью, нарезала сала, сделала салат из капусты, приготовила творог со сметаной и принесла брусничного варенья.

— Чаю тебе покрепче?

— И погорячей.

Иван Иванович ел с аппетитом.

Нина Васильевна с нежностью посматривала на него.

— Похудел ты, Ваня. Питаешься, поди, плохо.

— Да нет. Не маленький, голодный не сижу.

— А что хмурый последнее время ходишь? Послал же бог на нашу беду эту Анну. Выкинь ты ее из головы.

— Успокойся, выкинул я. Я все об Алешке думаю.

— Да, замах у него большой.

— Свистун. Урожай программировать. Люди еще как следует не научились машинами управлять, а он, видите ли, уже бога за бороду взял.

— Здесь он, пожалуй, переборщил.

— А эта канитель с безотвальной обработкой почвы… Еще вчера в ичигах рваных ходил, а сегодня в академики рядится. Вынь да положь ему около двухсот разных машин. А что из этого выйдет, надо еще сходить к Ефросинье погадать. Ну, соберет он урожай на тысячу центнеров больше. И что из этого? Да пустим лучше в зимовку лишних три-четыре отары овец и получим те же деньги. И никаких хлопот. Все будет сделано малой кровью. А ему купи один плоскорез, и пусть он на нем хоть верхом ездит. Позабавляется, да сам его в овраг забросит.

— Ты худо Алешу знаешь. Он упрямый, как черт.

— И знать бы его не хотел.

— Но ведь с кормами у нас с каждым годом все хуже и хуже. И я просвета не вижу.

— Были бы деньги, а корма будут.

— Ты думаешь, Алеша пустое дело затевает?

— Запоздалый студент. Весной сунется в борозду я не до красивых идей будет, там ведь работать придется, а не языком трепать. А как опрофанится со своей безотвальной обработкой почвы, только его и видели, сбежит в управление.

— А ты не торопишься похоронить его?

— Сколько у нас уже было этих прожектеров?

— Ладно, поживем — увидим. Что у тебя с автомашинами случилось?

— У одной движок застучал. У другой полетела коробка передач.

— Ну, а что ты думаешь делать?

— Коробка передач есть в «Сельхозтехнике». А мотор надо везти на завод в Читу.

— У тебя еще пять автомашин стоит. Сев подойдет, что делать будем?

— Некоторые успеем отремонтировать.

— Смотри. На ремонт комбайнов сейчас нажимай. Чтобы люди во время сенокоса свободные были.

После ужина Иван Иванович пошел на свою холостяцкую квартиру, но нечаянно очутился у дома Огневых. В комнате Анны горел свет, он падал на ель, стоящую под окном, и от этого ветки отливали голубоватой зеленью. В это время штора на окне пошевелилась, показалась Анна. Она была в домашнем халате. Анна что-то взяла с подоконника и исчезла.

Иван Иванович остановился и закурил. Дорого бы он сейчас отдал, чтобы очутиться в этой комнате. Вся деревня знала, что Анна ушла от него из-за Алексея. Но самое страшное было не в этом. Иван Иванович подозревал, что Анна тайно встречалась с Алексеем и обманывала его. Хотя он давно уже не жил с Анной, но его до сих пор терзала ревность.

Выйди Анна за кого-нибудь замуж, быть может, этим мукам пришел бы конец. Ни ему, ни Алексею не досталась. Но Анна ждала Алексея, и он приехал. Иван Иванович представлял, как они вновь будут встречаться, и у него зеленело в глазах.

Точно из-под земли перед Иваном Ивановичем появилась Ефросинья Бугоркова, закутанная в шаль.

— Здравствуйте, Иван Иванович, — пропела она.

— Здорово, — недовольно буркнул Иван Иванович.

— Присматриваешь?

— Чего-чего?

— Говорю, присматриваешь. — Ефросинья кивнула на окно Анны.

— А тебе, старой ведьме, до всего дело. Проваливай отсюда.

— А ты что взбесился-то.

Иван Иванович смял папиросу, швырнул ее под ноги Ефросиньи и большими шагами пошел прочь.

Глава 5

Дом механизатора построили всего несколько лет назад.

Невысокое белое здание с большими окнами. В нем лекционный зал, учебные кабинеты по механизации и агротехнике. Сегодня после работы все механизаторы собрались в лекционном зале. Алексей прошел к столу, окинул взглядом трактористов и комбайнеров. С детства он знал почти всех. Он поискал глазами Анну. Она сидела в дальнем углу и о чем-то шепталась с Даримой. Заметила, что Алексей смотрит на нее, примолкла и потупилась.

На третьем ряду из всех выделялся Ананий Трухин. Его голова с пышной шевелюрой была посажена на крутые сильные плечи. Большие руки в спокойной уверенности лежали на коленях. Карие глаза на все смотрели чуточку насмешливо, как будто Ананий не признавал всерьез этот беспокойный мир. Рядом с ним сидели звеньевой второго звена Михаил Комогорцев и звеньевой первого звена Игнат Стрельцов.

— Я и не подозревал, что нас так много, — чуть волнуясь, заговорил Алексей. — И все как на подбор, хоть в гвардию бери. Да с таким народом можно земной шарик в обратную сторону крутнуть.

— Алексей Петрович, а случаем, пупок не развяжется? — поглаживая широкой мозолистой рукой густые усы пробасил Игнат.

По залу шаловливо пробежал смешок.

— Что это вы, Игнат Романович, уж очень о своем здоровье печетесь? — принял шутку Алексей. — Случайно, не надорвались ли где?

— Да как ему не печалиться о своем здоровье, — крутнул рыжей головой Пронька. — Игнат седьмую дочь заказал. От такого усердия пуп хоть проволокой затяни, все равно не выдюжит, развяжется.

По залу глухо ворохнулся смех.

— У тебя, Пронька, и на грешное-то дело пороху не хватает, — Игнат намекнул на то, что Пронька бездетный. — Ты бы хоть нанял кого, что ли.

— Попроси Анания, он по дружбе недорого возьмет, — усмехнулся Михаил Комогорцев.

Пронька растерянно заерзал на стуле, Ананий добродушно посмеивался, мол, выпросил. Зал дружно гоготал. Алексей выждал, когда веселье уляжется, и заговорил:

— На смех-то мы горазды. А вот про дела этого не скажешь. Игнат Романович, в прошлом году какой урожай ваше звено получило?

В зале установилась тишина.

— На круг по семь было.

— Не густо, — продолжал Алексей. — Если вычесть семена, то из круга-то колечко получится. Все как в анекдоте. Посадил цыган весной два мешка картошки, лето прогарцевал на коне, а осенью накопал всего один мешок. Ходит по деляне, царапает затылок и гадает, куда второй мешок картошки девался? Выходит, мы от этого цыгана недалеко ушли.

— На песочке да на камнях не больно-то развернешься.

— А почему на целинных землях брали по двадцать — тридцать пять центнеров зерна с гектара?

— Тоже сравнил, — донесся голос из задних рядов.

— Да, сравнил, — сухо бросил Алексей. — Поля-то те же самые. Или лукавый крадет зерно? Михаил Осипович, — обратился Алексей к Комогорцеву, — когда вы последний раз на свои поля вносили удобрения?

— Что-то не помню.

— Так за что же ругать землю? Выходит, какие сами, такие и сани. Вы не обижайтесь, но мы грабители, а не хлеборобы: выкачаем из земли все питательные вещества, а вот пополнить их забываем. А потом то засуху делаем козлом отпущения, то землю.

Вы посмотрите на овцеводов. Они после войны вывели новую породу овец, тонкорунную забайкальскую. Если раньше грубошерстная овца давала шерсти полтора килограмма, то теперь они настригают по пять — семь килограммов. Вот как люди шагнули.

А что мы с вами сделали? Нам рабочие дали отличную технику, а мы им по пуду зерна с гектара выращиваем. Вы никогда не задумывались над тем, как рабочие посмотрят, посмотрят, да и дадут нам под зад коленом.

Зал загудел.

— Пусть рабочие поковыряются в нашей земле, а мы посмотрим.

Сдвинул брови Алексей.

— Рабочие уже не раз становились за плуг, когда нам было туго. И как они умеют на земле хозяйничать, вы это лучше меня знаете. Я сегодня с главным зоотехником разговаривал, Цыдыпом Доржиевичем. Так он предлагает землю отдать женщинам.

— Это почему же? — возмутился Комогорцев.

— Они меньше твоего курят, — съязвил Игнат.

— Почему, спрашиваете? — продолжал Алексей. — Да потому, что женщины во время войны на быках пахали, а урожай выше нашего получали. А на современной технике они чудеса творить будут.

— А куда же мы деваемся? — простодушно спросил Пронька.

— Не умеешь землю пахать — роди ребятишек, — вставил Ананий.

Зал оживился.

— Зря смеетесь, — тряхнул головой Алексей. — Мы с вами по золоту ходим и лень нам его поднять. Навозу всюду скопились горы. Возле полей Комогорцева пять кошар. Навоз на пашни можно лопатой бросать. А он сеет зерно в песочек. Это же, товарищи, преступление.

Комогорцев наклонился и что-то шепнул Ананию.

— Михаил Осипович со мной не согласен? — спросил Алексей.

— Нет, я ничего, — смущенно потупился Комогорцев.

— Так вот, товарищи, будем с вами считать, что посеянное зерно в неудобренную землю, — это выброшенное зерно. И такого звеньевого будем наказывать.

— Где мы возьмем столько перегноя? — развел руками Игнат.

— Опять за рыбу деньги. Да вы вывезите тот, который у нас есть. Вы, Игнат Романович, как та хозяйка, которая сегодня не варит кашу только потому, что нет мяса, чтобы завтра сварить суп.

На эти слова зал отозвался веселым смехом.

— А начнем мы свои хлебные дела с учебы, — продолжал Алексей. — Технику вы знаете хорошо, а вот с агрономией живете не в ладу. Учебу начнем с понедельника. Занятия будут проводить заведующая семенной лабораторией, Нина Васильевна и я. Три раза в неделю. Обзавестись всем учебниками. Экзамены буду принимать сам. Кто не сдаст, того в поле не пущу.

— А вдруг память забарахлит, тогда как? — спросил Комогорцев.

— Берите топор — и на стройку. Мне нужны хлеборобы, а не погонщики тракторов. Учет посещаемости будут вести звеньевые. Завтра мы их утвердим.

— Алексей Петрович, тут, паря, такое щекотливое дело, — мялся Ананий. — Вы сами знаете, не у каждого жена Марья — кому бог даст. А мне он дал сущего дьявола с рогами. Ни за что не поверит, что я вечерами в науку ударился. Как-то раз в самые морозы зашел к куму на огонек. Дело-то мужское, разговорились, по маленькой пропустили. Так моя разлюбезная месяц на постель не пускала, под порогом спал.

— А кума-то твоего, случаем, не Дарьей звать? — усмехнулся Игнат.

Все оживились.

— Наговоры это, Игнат Романович, — махнул рукой Ананий. — Мне бы, Алексей Петрович, какой-нибудь плюгавенький документик.

— Тебе индюшка в розовом платочке не нужна? — ввернул кто-то сзади.

Алексей смотрел на смеющихся механизаторов и радовался, неисправимые. А где же Князь Гантимуров? Он поискал глазами по рядам. Федор сидел у окна, чуть откинувшись на спинку кресла. Кожаная куртка нараспашку. На белой рубашке яркий галстук.

— Товарищи, мы хотим создать отряд плодородия почв, — Алексей выждал немного, пока успокоится зал, и продолжал: — Вот я и решил посоветоваться с вами, кого назначить начальником отряда. Есть предложение поручить это серьезное дело Федору Степановичу Гантимурову. Человек он грамотный, бывалый.

— Правильно.

— Дельный парень.

— Есть вопрос, Алексей Петрович, — поднял руку Федор.

— Давай.

— Я против назначения в начальники ничего не имею. Но вы мне растолкуйте, что такое начальник плодородия почв и с чем его едят?

— Это вроде колдуна, будешь над полями заклинания шептать, — вместо Алексея ответил Ананий.

— Я серьезно спрашиваю.

— Это будет отряд по вывозке удобрений, — объяснил Алексей.

— Я протестую, — Федор рубанул воздух рукой. Красив он был в эту минуту: высокий, подтянутый, от каждого движения веяло силой, удалью. Все смотрели на Федора. — Алексей Петрович, это же живая насмешка над человеком, — возмущался Федор, а у самого в глазах играли озорные чертики. — Моряк, старшина первой статьи, который под водой проплыл три океана и пять морей. Со мной сам адмирал за руку здоровался. И меня, старого морского волка, направляете, как жука, рыться в навозе. Да это же позор всему морскому флоту. И это еще не все. Вы забыли, что я последний потомок князя Гантимурова. В моих жилах течет голубая кровь. И я требую уважения к себе.

— Князь, не запачкай галстук в навозе! — выкрикнул кто-то.

— Опрятность еще никогда не вредила человечеству, — с достоинством ответил Федор. — Так что извините, Алексей Петрович, на посмешище человечеству я себя не отдам.

— У вас все, Федор Степанович? — с улыбкой спросил Алексей.

— Все, — кивнул Федор и сел.

— Тогда вопрос решен, вы назначены начальником отряда. Завтра, по своему усмотрению, из каждого звена возьмете по человеку и по трактору.

— Вот тебе раз! А как же мы? — зашумели звеньевые.

— А вот так: считайте, что этих людей и этих тракторов у вас никогда не было и не будет. Федор Степанович, утром зайдете ко мне, обговорим детали. И чтобы через два дня отряд работал.

— У меня все, товарищи.

Механизаторы стали расходиться. Когда Анна поравнялась с Алексеем, он ее попросил:

— Задержитесь на минутку.

Анна присела на передний ряд. Когда все вышли, Алексей сел рядом с Анной.

— Как у вас дела в институте?

— Две контрольные еще надо выслать. В конце года поеду сдавать за третий курс.

— Помощь не нужна?

— Нет. Пока сама справляюсь.

— Это хорошо. А мы решили вас назначить начальником семеноводческого отряда.

— Меня? — удивилась Анна.

— Вас.

— Что вы, Алексей Петрович. Или мужики у нас вывелись?

— Мне не мужики нужны, а агрономы. Поля для отряда выделяем у Белого камня. Всего будет посевов две тысячи двести гектаров. И паров около шестисот гектаров. Пшеницы четыреста сорок гектаров. Под нее будем вносить перегной.

— Там паров столько нет.

— Берем сто гектаров у первого звена.

— Игнат Романович не даст. Шуму наделает на всю область.

— Ничего, успокоим. Землю под овес, ячмень и зеленку будем обрабатывать плоскорезами и сеять по стерне.

— А где эти плоскорезы?

— Будут. Через несколько дней поеду закупать.

— Что-то боюсь, Алексей Петрович.

— Отругаю раз, другой — и всю боязнь как рукой снимет. Завтра поедем принимать земли. Решили?

— Можно попробовать.

Алексей с Анной вышли на улицу. Морозный воздух был пропитан запахом талого снега, конского помета и сена. Из-за хребтов, посеребрив крыши домов, на деревню смотрел молодой месяц. От реки доносилась песня, ее грустный напев то усиливался, то затихал.

— Доярки с фермы идут, — прервала молчание Анна.

— Как ни морозит, а весной уже пахнет. Как-то сон я видел. Стоим мы с вами вот здесь и на деревню смотрим. Странное совпадение.

— Сейчас сочинили?

— Зачем бы я сочинял?

— Да как же можно возле любимой жены такие сны смотреть? И не совестно вам?

— В данном случае я ни при чем.

— Мне вниз. Спокойной ночи.

Анна сбежала с пригорка и скрылась между домами. Алексей достал папиросу. Что-то не хотелось идти домой.

Не успела Анна принять отряд, как заботы обступили ее со всех сторон. И с каждым днем их становилось все больше и больше. Семян добрых нет, а репьем отсеешься, не жито и взойдет. Механизаторов с горем пополам подобрала, опять с техникой заело: дали два старых трактора, они в первой же борозде развалятся. Сколько ни воевала, ничего не вышло. Пообещали к севу новые дать. А придут ли они? Алексей говорит, что сеять отряд будет только стерневыми сеялками. А где они? И плоскорезы она в глаза не видела. А людей вначале надо научить на них работать.

В конце дня Анна зашла в контору к Ивану Ивановичу. Он что-то писал.

— К тебе можно?

— Можно. Садись, — кивнул на стул Иван Иванович.

Анна села напротив. Иван Иванович закончил писать, положил ручку, отодвинул бумагу.

— Что у тебя?

— Мне учебник по плоскорезам нужен. У тебя, может, есть?

Иван Иванович дотронулся до носа-лодочки, пристально посмотрел на Анну, точно первый раз ее видел.

— Дождалась…

— Кого?

— Ног под собой не чуешь?

Анна заметила, что у Ивана Ивановича на рубашке нет одной пуговицы.

— Жениться тебе, Ваня, надо.

— У меня, кажется, жена есть.

Полные губы Анны тронула горькая усмешка.

— Ты еще на что-то надеешься?

— Как ты пала. Алешка женат. А ты все за ним гоняешься. Это же аморально.

— Может быть. А жить с женщиной, которая тебя не любит, это чисто? Да это же надругательство над человеком.

— Выслуживаешься, — не слушая Анну, продолжал Иван Иванович, — глядишь, где-нибудь в кустах и обогреет.

— Какой же ты подлец, Ванюшка.

Анна встала.

— Постой. Давай, Анна, забудем все. Уедем куда-нибудь. Хоть завтра. И пропади пропадом этот Алешка со своими плоскорезами.

Анна покачала головой.

— Никуда я не уеду, Ваня.

Домой Анна пришла с горьким чувством на душе. Жалко ей было и Ивана и себя.

— Иди корову подои, — попросила мать.

Вернулась из хлева Анна, а в горнице тетушка Долгор. Елена Николаевна хлопотала возле стола.

— Ты уж посиди, я сейчас мигом сгоношу ужин.

Тетушке Долгор доходил шестой десяток, но она была еще ядреная, в меру полная. Смуглое широковатое лицо, а на нем с голубинкой глаза, точно в них задержался отсвет закатного неба. Надо же было придумать такое природе. Долгор любили на селе, а поэтому все, и стар и мал, звали тетушкой.

— Я к тебе, Анна, — заговорила тетушка Долгор. — Возьмешь меня поваром в отряд?

— Как же не взять? Да мы без тебя с голоду помрем.

Тетушке Долгор, хотя она и не показывала виду, было лестно услышать такие слова.

— Когда кочевать будем на полевой стан? — спросила она.

— Скоро. Я скажу.

— Что-то я давно твоего Дашибала не вижу, — наливая из самовара чай, поинтересовалась Елена Николаевна.

— Я и сама забыла, когда он дома был. Совсем сдурел, мотается по степи с табуном как угорелый, про все забыл старый.

— На днях по телевизору его показывали. Я диву даюсь, как он с этими конями управляется. Трое суток под скалой в пургу прожил. Сам голодный, а коням несколько вязанок сена на себе принес. Героем его назвали.

— Знакомые из Агинска приезжали, сказывают, тоже смотрели. Нина Васильевна заходила, хвалит старика. Подмену ему отправила. Пусть хоть отогреется маленько дома.

После ужина Анна ушла в свою комнату. Сейчас должны девчата подойти: сегодня день самоподготовки, решили вместе позаниматься. Анна взяла книгу, из нее на стол выскользнула фотокарточка. У Белого камня стоит Алексей. На лице счастливая улыбка. Снимался перед уходом в армию. Сколько потом воды в Ононе утекло, а вот сердце никак не хочет униматься.

Анна не заметила, как в комнату впорхнула Дарима.

— А я думала, опоздала.

Анна от неожиданности вздрогнула.

— Ласточка, да ты когда-нибудь меня заикой сделаешь. — Анна положила в стол фотокарточку.

— Аннушка, покажи…

У Даримы заблестели глаза-смородины.

— Ох и любопытная Варвара…

Дарима взяла фотокарточку, понимающе посмотрела на Анну.

— Ты не обидишься, если я тебя о чем-то спрошу?

— Спрашивай.

— А правду говорят, что Алексей Петрович хотел тебя украсть у Ивана Ивановича.

— Мало ли что люди говорят, — неопределенно ответила Анна.

— Ой, как интересно, — просияла Дарима. — Меня бы хоть понарошке кто-нибудь украл, ночью, в буран. Подхватил бы на руки, вскочил в седло и умчал в степь или горы.

Дарима в радостном возбуждении крутнулась по комнате. Анна с любовью смотрела на нее.

— Подожди, придет время и увезет тебя Князь.

— Аннушка, а Гантимурчик тебе нравится?

— Славный парень.

— А я на него вчера рассердилась.

— За что?

— А что он взял да и поцеловал. Теперь мне стыдно смотреть на него.

— Какая ты светлая, Ласточка, — с нежностью посмотрела на Дариму Анна.

— А тебя Алексей Петрович целовал? Скажи, Аннушка?

— Нет. Даже когда в армию уходил, не смог насмелиться. Потом как-то было, да я уж не помню.

— Все любишь его?

— Ласточка, детям до шестнадцати лет такие разговоры вести воспрещается.

— А мне уже восемнадцать.

— Все равно.

В комнату, покачивая крупными бедрами, не вошла, а вплыла Дина Кирюшкина. Ее высокая прическа была похожа на воронье гнездо.

— Девы юные, что теперь будет-то, — плюхнулась на стул Дина, достала из сумочки помаду и стала подкрашивать губы.

— Что-нибудь стряслось с тобой? — встревожилась Дарима.

— Стряслось, золотая рыбка. Влюбилась я.

— Опять?

— Ага, — пряча помаду, качнула вороньим гнездом Дина. — Только подумать, третий раз за неделю.

— И в кого же это? — пытала ее Дарима.

— В Саньку Кухтина. Говорит, радость моя, жить без тебя не могу. Вот и хожу как потерянная. До петухов мне про космонавтов рассказывал, а я, грешница, все про любовь думала.

— А Валька Орехов чем тебе не угодил?

— Да он за весь вечер только и сказал: «Да-а-а… Хороша ночь».

Дина так скопировала Орехова, что Дарима с Анной невольно рассмеялись.

— Вам смешно. Вот возьму и выйду замуж за старика. Тогда, жалеючи меня, еще всплакнете.

— Хватит, — добродушно сказала Анна. — Давайте заниматься. А то потом будем моргать перед Алексеем Петровичем.

— Девы юные, постойте, — спохватилась Дина. — Наташку Путинцеву видела. Из города приехала, техникум закончила. Будет работать заведующей лабораторией. Какая у нее шапочка… А сапоги… Мечта. Подошва в четверть толщиной, каблук как конское копыто. Так красиво, так красиво, аж противно. Завтра же помчусь в город. Душа у меня не выносит, если увижу, что кто-то лучше меня вырядился, сна лишаюсь, на ум больше ничего не идет.

— Тебя, Дина, не переслушаешь, — остановила ее Анна. — Если есть еще что-то, то выкладывай разом, да покороче.

— А вопрос, Аннушка, можно?

— Давай.

— А парни у нас в отряде будут?

— Куда они деваются?

— Слава богу, а то с ваши от тоски умрешь. Да, чуть не забыла. Дарима, сегодня твоего Князя видела.

— С чего ты взяла, что он мой? — У Даримы загорелись щеки.

— Не притворяйся, Ласточка, — отмахнулась Дина. — Родной коллектив все знает. На чабанской стоянке встретились. Я к нему и так и этак: и ножки выставляла, и глазки строила. А он даже бровью не повел. Мне бы такого, — мечтательно протянула Дина. — Присматривай за ним, Дарима, а то уведу.

— Будет тебе, Дина, ребенка изводить, — заступилась за Дариму Анна.

— Ладно, давай про высокие надои молока.

…Федор утром не пришел к Алексею, не пришел и на другой день. «Куда его черти унесли?» — беспокоился Алексей. Он зашел в кабинет к Ивану Ивановичу.

— Ты не знаешь, куда запропастился Федор Гантимуров? Я его просил, чтобы зашел еще вчера.

— Он же на работе находится.

— И я его приглашал не чаи гонять. — Алексей пристальным взглядом смерил Ивана Ивановича. — Да, почему бульдозер-погрузчик не начали ремонтировать?

— Дня через два начнем.

— Ты же обещал три дня тому назад загнать его в мастерские. Если так будем разворачиваться, то навоз на поля придется вывозить после сева.

— Агроному виднее.

Алексей вернулся к себе. Равнодушие Ивана Ивановича начинало его злить.

В кабинет разъяренным буйволом ворвался Игнат.

— Петрович, по какому праву ты отдал мои пары Огневой?

— Вы садитесь.

Игнат с грохотом пододвинул к столу стул.

— Ну, сел…

— Вы же знаете, что мы переходим на пятипольный севооборот. Вот и пришлось всю землю перекроить. Сколько у вас было пашни в звене?

— Полторы тысячи гектаров.

— Теперь будет тысячу пятьдесят гектаров. Паров двести пятьдесят гектаров. Они у вас остались. Остальные мы передаем семеноводческому отряду.

— Это что же получается: отдай жену дяде, а сам иди к б. . . Так не пойдет, Петрович. Чтобы поднять пары, я ночей недосыпал, а кто-то будет получать урожай.

— Игнат Романович, вы старый хлебороб и знаете, без добрых семян хлеба не вырастишь. Вот мы и решили начать дело с создания семеноводческого отряда.

— Так дайте мне сортовые семена. На парах-то я с ними как-нибудь сам управлюсь.

— А вы их, сортовые-то семена, припасли? Сходите на ток, посмотрите. Пшеница напополам с ячменем. В овсе, пожалуй, только кукурузы нет.

— Я-то тут при чем? У нас агроном был.

— Что вы все киваете на агронома. Да, был… Мальчишка, который землю-то увидел только после института. Это беда его была. Он слово-то боялся вам сказать. Ну, а вы-то где были? На кого жалуетесь? Если мы будем прихоть каждого звеньевого исполнять, дела не будет.

— Вот как. Значит, пары — это прихоть моя. Тогда сам и работай звеньевым. А мне на поле больше делать нечего.

Игнат встал.

— Может, передумаете, Игнат Романович?

— Я уже думал. Бывай здоров.

Игнат стремительно вышел, с силой закрыл дверь, Алексей потер подбородок.

— А работать нам, Игнат Романович, все-таки придется. Придется и ночей недосыпать. И это хорошо, что ты дверью хлопаешь. С тобой мы кашу сварим.

Алексей поехал выбирать место для опытного поля, Остановился он в низине за Урюмкой. Небо было серое, хмурое. В прошлогодней траве шуршал ветер. В кустах, что-то не поделив, раздраженно каркали вороны.

С перевала по дороге съехал трактор с тележкой, нагруженной тюками сена. Из него вышел Федор.

— Привет адмиралу.

— Добрый день, Федор Степанович.

— Над чем вы тут колдуете?

— Здесь будем испытывать и размножать различные сорта семян. Без этого, Федор Степанович, нельзя серьезно заниматься земледелием. Мертвое поле за селом видели?

— Видел.

— Такая участь ждет все поля, если мы с вами не примем меры.

— Петрович, что же не спросите, почему я не пришел к вам?

— Не люблю пустые разговоры.

— Это как?

— Вот так, Федор Степанович. Я не зря про мертвое поле сказал. Мы должны вернуть ему жизнь. А это дело не шуточное. И мне нужны жилистые люди. А вас я не за того принял. Думал, мужчину встретил. А на поверку оказалось — благородная девица в тельняшке.

— Это я-то благородная девица в тельняшке?

— Вы-то. Счастливого плавания, Федор Степанович.

Алексей уехал. Федор некоторое время смотрел ему вслед.

— Нет, Алексей Петрович, рано вы списали на берег Князя Гантимурова.

Механизаторы после обеда собрались в раздевалке.

— Генерал в отставке, сигаретка найдется? — обратился к Игнату Гераська Тарбаган, прозванный так за то, что был низенький, жирный.

— Ты, Гераська, когда стрелять перестанешь?

— Забыл дома в другом пиджаке.

— Скажи лучше, на чужие пятачки хочешь машину купить.

— Какая там машина. Через дырявые штаны все пятачки высыпаются, — хихикнул Гераська.

— У тебя высыплются, — встрял в разговор Пронька. — Ты бы и жену с голоду уморил, да спасибо соседи подкармливают.

Гераська был скряга добрый. Держал чушек, гусей, каждый год быка выращивал. И все это сплавлял на базар. А сам жил на картошке да на хлебе. Жене на неделю по рублю давал и о каждой копейке отчет требовал.

— У тебя кусок не просил, — взбеленился Гераська. — Да я бы такому крохобору не дал.

— Катитесь вы все… — Гераська надернул на себя комбинезон и выскочил из раздевалки.

— Жена его говорит: мой Герасим не скупой, а весь из себя расчетливый. Уж он что задумает, так и будет, — передразнил Ананий. — Говорят, к святым примазывается. Потихоньку вместе с женой куда-то креститься ездил.

— Гераська за копейку и бога обманет, — пробасил Игнат.

— Этот божий человек без выгоды под крест не пойдет. Ефросинья говорила, он сейчас травками да корешками торговлю наладил.

— Это дело как раз по нему.

Михаил Комогорцев переоделся, посмотрел на Игната, тот переобувался.

— Что же, Игнат, звено ко всем чертям послал?

— На кой шут оно мне нужно. Петрович там что-то мудрит, а я в дураках ходи. Видите ли, плуг ему не по нраву пришелся. В стерню сеять надумал. Сразу скажу, ни шиша у него из этого не выйдет. Только семена переведет. И чему их в институтах учат?

— Смотрю на тебя, Игнат Романович, уж очень ты на одну личность смахиваешь, — проговорил Ананий.

— На какую там еще личность?

— Да на Пронькиного петуха.

— Вот-вот, — подпрыгнул Пронька.

Мужики загоготали. Игнат смерил Анания тяжелым взглядом.

— Я тебе разглажу кудри-то. Тогда покукарекаешь.

— Да Петрович когда-то на одном тракторе с тобой работал.

— Ну, работал. Подумаешь, невидаль какая.

— Что же, по-твоему, мозги-то у вето ветром выдуло. Зачем же бы он стал пустым делом заниматься?

— А ведь правду Ананий толкует, — поддержал Михаил Комогорцев. — Петрович вырос на этих полях. Он зря землю мучить не станет.

— И что вы меня уговариваете, как красную девицу. Вот ты, Ананий, берись и командуй звеном. А я лучше пойду на ферму в скотники.

— И думаешь, откажусь. Только потом я тебя близко к полю не подпущу. Ходи и держись коровам за сиськи.

— Вот уж молока-то вдоволь будет, — рассмеялся Пронька, показывая прокуренные зубы.

Глава 6

Дряхлела зима. В оврагах побурели снежные наметы. Лед на Ононе оголился и был похож на толстенное подсиненное стекло, пронизанное паутиной трещин; гладь, хоть яйца катай. Отогрелись увалы, запарили опаловым огнем. Урюмку ночами схватывало морозцем. А днем, прорезав в накипнях канавку, еще несмело, сонно бежал ручеек. Прилетели первые птицы: у темных бутанов пенисто белели пеганки, по парам, точно ламы, в охристом оперении расхаживали турпаны, в безлюдных местах селились дрофы.

Анна мчалась на мотоцикле по полевой дороге. Скопившаяся в ухабах вода с шумом разбрызгивалась из-под колес. Отощавшие за зиму вороны неохотно поднимались с дороги. За Урюмкой Анна выехала на перевал. Впереди за пашней показался полевой стан. На крутом берегу Онона стояло несколько домиков. Левее, метрах в трехстах, блестел на солнце Белый камень величиной с пятистенный дом. Он был исколот на огромные глыбы. Сбоку толпились березки. На камне каким-то чудом росла сосна. За Ононом громоздились темно-зеленые горы. В низовьях реки лес обрывался, и по обе стороны Онона распростерлась привольная степь. Только на излучине, там, где река круто поворачивала на север, на правом берегу шумел сосновый бор, издали похожий на темное облако, затерявшееся в межгорье.

На полевом стане, над общежитием, возле которого темнели деревья, курчавился сизый дымок. И от этого дымка степь для Анны сразу стала домашней.

Анну встретил Маруф Игнатьевич Каторжин, провел костистой рукой по окладистой белой бороде и поклонился.

— С новосельем, Анна Матвеевна.

Анна посмотрела снизу вверх на высокого сухопарого Маруфа Игнатьевича.

— Спасибо. И тебя, Маруф Игнатьевич, с новосельем.

— Все сделал, как ты велела: окна застеклил, двери приладил, протопил печки.

Анна вошла в общежитие. Посреди просторной комнаты сиротливо стоял стол. Стены за зиму вымерзли, посерели. Стекла пропылились, и сквозь них с трудом пробивался свет.

— Завтра с утра белить и мыть начнем, — сказала Анна.

— А известка где?

— Сейчас привезут.

— А кто ноне поварить будет?

— Тетушка Долгор. Пойдем посмотрим ее домик. Не сидится ей в деревне, того и гляди, нагрянет.

Анна с Маруфом Игнатьевичем пошли к домику, который стоял немного на отшибе. Тетушка Долгор вот уже больше десяти лет поварит на полевом стане. Для нее поближе к Онону срубили дом. Вокруг него посадили черемуху, дикие яблони и боярку. Кусты разрослись, и все лето дом прятался в маленьком лесном островке. Сейчас деревья были без листьев, и сквозь них виднелись голубые окна.

— Я уж доглядел, — шагая рядом с Анной, хрипловатым голосом говорил Маруф Игнатьевич. — Так-то здесь все целое. Только вот печку наладить надо. Так это на полдня работы.

— Завтра и наладь, а мы побелим.

Осмотрели домик, вышли на улицу. Солнце пригревало. В соснах возле общежития звонко пели синицы, с дома на дом перепархивали сороки. Резвый ветерок гулял по Приононью, наслаждаясь степным простором.

— Семена-то достали? — поинтересовался Маруф Игнатьевич.

— Алексей Петрович уехал в Читу.

Маруф Игнатьевич разговаривал, а сам беспокойной рукой поглаживал бороду. Анна это заметила и спросила:

— Ты не прибаливаешь, Маруф Игнатьевич?

— Да как тут хворь не разберет: все люди при деле, только я один будто обсевок в поле, — с горечью проговорил Маруф Игнатьевич. — Нижайшая просьба у меня к тебе: зачисли меня в свой отряд. Верно, на тракторе уж не могу робить, но без дела сидеть не стану. За жильем кому-то доглядывать надо. Да и повара без помощи не обойдутся: дровишки поднести, воды привезти. Да и пахарей одних не бросишь. Работники они добрые, что уж тут грех на душу брать. Только молодому-то коню вожжи добрые нужны. А зарплаты мне не надо. Ты только в отряд зачисли.

— Как же так без зарплаты? — удивилась Анна.

— У меня оклад есть: колхоз персональную пенсию платит. Старуха пенсию получает. Денег нам хватает. Только вот дела стоящего нету. Услышу гул трактора, так душу и клещами схватит. Сколько я землицы перепахал, сколько зерна вырастил, если ссыпать в одну кучу, пожалуй, добрая сопка получится.

— Ладно, назначаю тебя, Маруф Игнатьевич, комендантом нашего полевого городка. Только вот без зарплаты как-то неловко получается.

— Далась тебе эта окаянная зарплата, — махнул рукой Маруф Игнатьевич. — На кой ляд она мне нужна?

— Хорошо. Только я порядок люблю.

— Спасибо, Анна Матвеевна, уважила старика. А то хоть ложись да помирай. Совестно людям в глаза смотреть. А хворь, будь она трижды проклята, видит, списали человека, совсем обнаглела. Да только я ей не поддамся, не на того напала. А насчет порядка, ты правильно говоришь. Дом вести, не штанами трясти. Любое дело строгостью живо.

Маруф Игнатьевич посмотрел на дорогу.

— Скоро ребята приедут, — забеспокоился он. — Я вчера вечером крючья под скалой на яме ставил. Пудового тайменя изловил. Пойду уху варить.

— Я помогу.

— Воды с реки принеси. А в остальном я сам управлюсь.

Анна принесла воды. У крыльца на поленьях лежал метровый таймень, точно обрубок заморенного кедра, покрытого темным лаком.

— Ух, какой, — протянула Анна.

Маруф Игнатьевич взял топор, попробовал пальцем лезвие.

— Я осенью там одного приметил, так тот, пожалуй, пуда на три потянет. Возле лодки вывернулся, такая оказия, смотреть страшно. Я уж всего на своем веку насмотрелся и то заробел. Весной приедет Борис, скажу ему, пусть потешит душу.

— Борис не зовет вас к себе в город жить?

— Зовет. Да какое там житье? Гостили мы у него со старухой. Неделю прожили. Землю только из окна велели. И взяла меня такая тоска, что и жизнь не мила. И на Украине, в Белоруссии бывал, чужие страны довелось посмотреть. Да вот лучше нашего Приононья ничего не нашел.

— Невестка-то хорошо принимала?

— Ничего, обходительная.

Подошла автомашина, приехали члены отряда. И сразу шумно стало в этом степном уголке. С машины сгружали столы, кровати, стулья, посуду, постель. Парни не забыли привезти и спортивные снаряды.

— Дарима, а где флаг? — спросила Анна.

— Вот он.

Дарима тряхнула сверток, и из ее рук к полу пламенем метнулось красное полотнище.

— Это дело, — одобрил Маруф Игнатьевич.

— Петя, — позвала Анна.

— Но-о-о, — отозвался Петька.

— Флагшток видел в палисаднике? Проверь, в исправности ли.

— Но-о-о, — тоненько протянула Дарима.

Все засмеялись, Петька погрозил кулаком и вышел.

— Братцы, что же мы наделали-то, — сокрушалась Дина.

— Что случилось? — забеспокоилась Анна.

— Трюмо забыли.

— А я уж думала, не умер ли кто.

— Да это хуже смерти, Аннушка. А парикмахер будет сюда приезжать?

— Для тебя, может быть, ресторан «Онон» открыть? — бросил на ходу Сергей Туранов, у которого из-под шапки на плечи падали каштановые волосы.

— Вот бы я повеселилась, — Дина закружилась по общежитию, напевая: — Чита, Чита, сопок таежных сплошная гряда, Чита, Чита, голубая моя Ингода…

Появился Федор. Дарима заметила его и скорей сбежала на Онон за водой.

— Гантимурчик, айда к нашему шалашу, — махнула рукой Дина.

Анна подошла к Федору.

— К нам в помощь? — спросила Анна.

— Заехал попутно посмотреть, как вы тут устраиваетесь. Ты меня не пропишешь на полевом стане?

— А из села-то тебя домовой выживает?

— Надоело одному, как медведь в берлоге.

— Ладно, места всем хватит. Только ты у меня смотри…

— Ты о чем, Аннушка?

— Все о том же…

— Аннушка, морской порядок.

Все были заняты делом. Только Ананий с Пронькой ходили по полевому стану, как туристы, не зная, куда применить силы.

— А вы, молочные братья, что прохлаждаетесь? — шумнула на них Анна.

— Понять не можем, — ответил Пронька, — как мы попали в этот детсад?

— Прокопий Ефимович, на поле посмотрим, кто из какого детсада. А сейчас отправляйтесь дрова пилить.

Петька исправил флагшток.

— Кому поручим флаг поднимать? — спросил Сергей.

— Маруфу Игнатьевичу, — ответила Анна, — он у нас первый тракторист в колхозе, и Дариме. Человек хлеборобом становится, такое раз в жизни бывает.

Отряд выстроился вдоль сосен под окнами общежития. Анна прикрепила к шнуру полотнище и прошла на правый фланг.

— Маруфу Игнатьевичу и Дариме приготовиться к поднятию флага, — скомандовала Анна.

Маруф Игнатьевич и Дарима подошли к флагштоку.

— Смирно! Равнение на флаг!

Все замерли.

— Поднять флаг!

Полотнище поползло вверх по флагштоку. Налетел ветер, полотнище хлопнуло и забилось огненной птицей.

— Знамя есть, — взволнованно проговорил Маруф Игнатьевич. — Теперь, считай, мы — боевая часть.

Вскоре подъехал Аюша Базаронович.

— Далеконько видно.

— Оно на виду-то и жить веселей, — за всех ответил Маруф Игнатьевич.

— Аюша Базаронович, телевизор нужен, — попросила Анна.

— Завтра все будет. Только красный уголок приведите в порядок.

— Совсем забыл, — спохватился Маруф Игнатьевич, — уха перепреет. Пошли, только ложки не забудьте.

Рядом с Диной оказался Петька.

— Петя, ты крепче наедайся.

— Это зачем? — насторожился Петька.

— Завтра с утра белить начнем. Я тебе самую симпатичную кисть припасла.

— Еще че надумала.

— Скажешь, не мужское это дело?

— Но-о-о.

— Братцы, вы только поглядите, новый персидский шах нашелся. А я еще за тебя замуж собиралась. Нет, Петенька, или ты будешь белить, или наша любовь кончена.

— Перетопчешься.

— Что-о-о? — удивилась Дина. — А чем ты будешь заниматься, магараджа несчастный?

— Сусликов гонять, — подсказала Дарима.

— Да они еще спят.

— Да ну вас… — отмахнулся Петька и отошел к парням.

Уху хлебали кто за столом, кто на подоконнике. И в этой походной неустроенности была своя прелесть. Аюша Базаронович посмотрел на Проньку, который напротив него старательно орудовал ложкой, и, улыбаясь, спросил:

— Говорят, Прокопий Ефимович, ты в прошлом году дикого гуся на перемет поймал?

— Был такой грех, — с охотой ответил Пронька. — Пронесло в Ононе лед. Жена пристала — ухи хочу. Я и так и сяк увиливал: из меня рыбак, как из старого кобеля мухолов. Так разве от бабы отвяжешься. Смастерил перемет и поставил на ночь пониже деревни. Утром, ни свет ни заря, бегу проверять ловушку. Смотрю, на первом крючке серый гусь сидит и крылья уже опустил, заморился. Наживлял-то я коровьими легкими. Обрадовался я. Ну, думаю, накормлю жену свежениной. Тороплюсь домой. А навстречу мне прет Гераська Тарбаган, морда красная. Спрашивает: «Пронька, ты откуда в такую рань?» Я ему толкую: «Хотел ухой побаловаться, да смотри, какое счастье привалило, дикий гусак на крючок подцепился. Приходи вечерком на жареху».

Гераська глянул на гусака и аж весь затрясся. «Варнак ты этакий, — кричит на меня. — Рыжий дьявол. Это же мой гусак. Я его второй день ищу. Да я тебя за такие проделки в милицию отведу, чтобы в другой раз знал, как гусей воровать». И с кулаками на меня. Бросил я ему гусака и говорю: «Подавись ты им, жмот несчастный. И уходи отсюда, пока я тебя самого не подцепил на крючок и не зажарил вместо пескаря…»

На том и разошлись. На другой день меня вызывают в сельсовет и взыскивают пятнадцать рублей на восстановление убытков Гераське. Так это же самый настоящий грабеж: гусака съел, с меня же еще и деньги взял.

Последние слова Проньки утонули в смехе.

— А он-то тебя на жареху позвал?

— Да пропади он пропадом со своей жарехой.

Аюша Базаронович отложил ложку.

— Спасибо, Маруф Игнатьевич. Теперь я буду к вам на стажировку женщин отправлять, пусть учатся уху варить.

После ужина решили провести комсомольское собрание. Открыл его Аюша Базаронович.

— Товарищи, нам нужно избрать комсорга отряда и редколлегию «Боевого листка». Возражений нет?

— Нет.

— А как же нам с Ананием быть? — царапал затылок Пронька. — Мы вроде к комсомолу не принадлежим. Может, нам уйти?

— Погодите, сейчас решим, — проговорил Аюша Базаронович. — Товарищи, у меня есть такое предложение: Трухину и Томских разрешить присутствовать на комсомольском собрании с совещательным правом голоса. Не возражаете?

— Нет.

— Приступим к первому вопросу. — Аюша Базаронович поправил очки. — Мы в комитете комсомола советовались. Товарищи предлагают комсоргом отряда избрать Дариму Батомункуеву. Какие ваши мнения будут?

Встала Дина.

— Можно мне?

— Можно.

— Я Дариму знаю давно. С характером человек. В трактористки ее никак не брали, ночами над учебниками сидела, но добилась своего. И с огоньком человек, она уснуть на работе не даст. Я за то, чтобы комсоргом отряда избрать Дариму.

Дарима, чуточку смущенная, сидела у окна.

— Еще кто желает высказаться? — поднял взгляд Аюша Базаронович.

— Что говорить-то, знаем мы ее.

— Да не справиться мне, — встала Дарима. — Не шуточное же дело делать будем. Надо человека с опытом избрать.

— Не робей, Дарима, — подбадривал Маруф Игнатьевич. — Было бы сердце горячее, а опыт наживешь.

— Итак, ставлю на голосование. — Аюша Базаронович обвел всех взглядом. — Кто за то, чтобы комсоргом отряда избрать Дариму Батомункуеву?

Поднялись руки.

— Единогласно. Поздравляю, Дарима.

— Теперь от этих девчонок житья не будет, — уныло проговорил Петька.

Все заулыбались. Аюша Базаронович встал.

— Ну, Дарима, занимай свое место.

Дарима несмело подошла к столу.

— А что делать-то, Аюша Базаронович?

— Редколлегию надо избрать.

Членами редколлегии избрали Петьку, Дину, Сергея.

— Дарима, можно мне слово? — попросила Анна.

— Можно.

Анна вышла на середину комнаты.

— У меня есть предложение избрать почетным комсомольцем нашего отряда Маруфа Игнатьевича.

Анна под одобрительные улыбки приколола к лацкану пиджака Маруфа Игнатьевича красный шелковый бант с комсомольским значком.

— Спасибо, ребята, — растроганно говорил Маруф Игнатьевич, — уж я вас не подведу.

— Сергей, неси баян, — крикнула Дина. — Давайте песню.

И через несколько минут в открытую дверь общежития метнулась песня.

Глава 7

Катя пришла на работу. Делать ничего не хотелось. Проснулась сегодня рано: не то шум какой-то разбудил, не то сон видела. Засосало под сердцем, охватила безотчетная тревога. «Не с Алексеем ли что стряслось? — с беспокойством думала она. — Уехал в Читу дня на два доставать семена, а прошла уже неделя. Надо Борису позвонить».

В кабинет вошла Ефросинья Бугоркова, ни старая, ни молодая женщина с плоской, как доска, грудью. Она остановилась у порога, теребя платок, завязанный на подбородке. Вид ее выражал робкую почтительность и смиренную покорность.

— Екатерина Елисеевна, крупы на три дня осталось, сухофрукты на исходе.

— Я уже дала задание завхозу. Сегодня все продукты привезут. Завтра в магазин должны поступить яблоки и апельсины. От сына есть что-нибудь?

— Вчера письмо пришло. Хорошо служит. Командир даже благодарность объявил.

— А вы печалились.

— Я вот все хочу спросить, да никак не насмелюсь…

— Да спрашивайте, ради бога…

— Что это ты, сердешная, все эти дни такая сумрачная ходишь? Не хворь ли какая пристала?

— Это вам показалось, Ефросинья Мироновна.

— Ой ли, — будто ветром сдуло робость и покорность с лица Ефросиньи. Глаза недобро засветились. — Сердцем чую, темно у тебя на душе.

— Да Алексей Петрович что-то долго не возвращается.

— Ты с Алексея-то Петровича глаз не спускай, — оживилась Ефросинья.

— А что за ним смотреть, не ребенок малый.

— То-то и есть, сердешная, не дите. Потому и говорю. Ты же здесь как слепая. А у них с Анной-то старая любовь.

— С какой Анной? — удивилась Катя.

— Ничевошеньки-то ты, сердешная, не знаешь, — всплеснула руками Ефросинья и подвинулась к Кате. — С Анной Огневой… Она такая потаскуха, каких свет не видывал. Ее и муж-то за это выгнал. Иван Иванович, инженер наш, сын Нины Васильевны. Мужик степенный, водку не пьет, все в дом несет. За таким, как за каменной стеной, живи да радуйся. Чего этой Анне надо? Всех, мужиков перебрала. Одна стыдобушка.

— А куда же Иван Иванович смотрел?

Ефросинья вошла в азарт. Платок подвернула на щеках, чтобы не мешал.

— Бил смертным боем, на замок запирал, да разве блудную корову огород удержит. Маялся, маялся, да и выгнал. Теперь она живет у родителей.

— А мне-то какое дело до нее?

— Говорю, сердешная, за Алексеем Петровичем доглядывай. Такая потаскуха кого хошь в грех введет. Собой-то уж больно хороша, ведьма. А сама знаешь, не мужняя баба, что горох в поле, не сорвет только тот, кому лень нагнуться.

— Неужто Алексей Петрович на такую посмотрит? У него ведь дочь растет.

— Не знаешь ты этих мужиков, — сверкнула глазами Ефросинья. — Им, кобелям, только новым подолом под носом махни, так они и про мать родную забудут. Моему-то чего не хватало дома? Так нет, вражина, ни с одной юбкой разминуться не мог. Бегал, бегал, так совсем и сбежал. Теперь одна горе мыкаю.

Ефросинья смахнула слезу.

— А твой-то Анну начальником отряда определил. Чтобы поближе была. А степь-то, она все грехи скроет.

— Да будет вам, Ефросинья Мироновна.

— Я што… Я от чистого сердца, вас жалеючи… Заговорилась совсем. Картошку чистить надо.

Ефросинья поправила платок, и опять на лице ее монашеская смиренность. Она боком выскользнула из кабинета.

Катя подошла к окну. Под единственным облаком чернел, лоскутом носился ворон. Время от времени на землю падал его гортанный крик. «Может, из-за Анны и рвался сюда Алексей, — с тоской подумала Катя. — Да что это я? Или баб не знаю?»

Катя пошла к детям. Села за рояль.

— Сейчас мы с вами новую песню разучим.

На некоторое время ребятишки отвлекли ее от грустных дум. Вскоре в детском саду появилась Нина Васильевна.

— Ну, показывай своих питомцев, — чуточку грубовато попросила она.

У Кати с малых лет сложилось мнение, что каждый начальник — обязательно солидный человек. А тут рядом с ней шла невысокая женщина, подвижная, шумная. Катя была даже немного разочарована. Побывали во всех группах, на кухне, и, когда оказались в кабинете, Нина Васильевна устало опустилась на стул.

— Выкладывайте свои претензии. Что нужно для детсада?

— У нас все есть.

Нина Васильевна с недоверием посмотрела на Катю.

— Так что надо?

— Ничего не надо.

— Вот тебе раз, ничего не надо. — засмеялась Нина Васильевна. — Такого, Катюша, не бывает. Я только от чабанов. Одни требуют сакманщиков, другие — кормов для овец, третьи — дров. От доярок кое-как отбилась: подавай им новый коровник, да чтобы в нем полная механизация была. У строителей нет гвоздей, шифер на исходе. А ей, видите ли, ничего не надо. Да ты работаешь ли, голубушка?

— Верно, Нина Васильевна, ничего не надо.

— И на том спасибо. А за ребятишками смотрите в оба. Сколько я их уже подняла. Особенно во время войны. Вон какого орла из твоего Алеши вырастила, сердце радуется.

— Где-то уехал и запропастился.

— Звонил сегодня, к ночи явится. Как вам у нас нравится?

— Вроде ничего.

— Привыкните. Алешу берегите.

— Да я его мало и вижу. Домой, как в гости, заходит. Только и знает одну работу, — пожаловалась Катя.

Нина Васильевна изучающе посмотрела на Катю.

— Такая уж наша бабья доля. Мужей провожаем на долгие месяцы, кого в плаванье, кого в геологическую разведку, кого на полярные станции. Потом сыновей и дочерей будем снаряжать в ту же дорогу. И всех ждем. Твой Алеша хоть и рядом, да путь у него не ближний. И не тонкими французскими духами от него будет пахнуть, а землей да полынью.

— Я разве не понимаю, — вздохнула Катя.

— А вздохи твои мне не нравятся. Одно дело делаем. И тебе, голубушка, жить придется нашими заботами. Алеша, поди, уже жалуется на меня.

— Что вы, Нина Васильевна. Перед отъездом к нему какой-то Тарбаган приходил. Что-то о вас не так сказал. Алексей взбеленился. Я таким его еще не видела. Этот Тарбаган выскочил от нас и шапку забыл.

— Так без шапки и убежал?

— Уж на другой день приходил за ней, когда Алеши дома не было.

— Ладно, — Нина Васильевна встала. — Мне еще надо в интернат да в школу заглянуть. До свидания.

…Длинным показался этот день Кате. Когда разобрали всех детей, они с Ириной пошли домой. Солнце уже закатилось. За степью над Алханайскими горами висело длинное темное облако с розовым краем. С Онона тянул колючий низовик. Над селом низко пролетела стайка куропаток и опустилась в прибрежных кустах. Из Сенной пади медленно выехал трактор с огромным возом сена.

— Мамочка, а ты мне сегодня почитаешь сказку? — спросила Иринка.

— Почитаю.

— Про журавленка?

— Про журавленка.

— Только я не хочу, чтобы его убивал злой дяденька.

— А мы с тобой придумаем совсем другой конец.

— Наш журавленок вырастет большой-пребольшой. И будет играть с девочкой.

— И принесет ей большую говорящую куклу.

— А еще зайчика и лягушонка.

Из проулка навстречу вышла женщина. На ней была черная котиковая шуба, соболья шапка. «Она, Анна», — бабьим чутьем догадалась Катя. Да, это была она. Женщины встретились, посмотрели друг на друга и разминулись. «Она действительно красивая, — с неприязнью отметила Катя. — Что же у них с Алексеем было?»

— Мама, я больше с Сережкой не дружу.

— Это почему же? — машинально спросила Катя.

— Он нехороший мальчишка, за косички меня дергает.

Дома без Алексея было как-то пусто. Катя почитала Иринке сказки, уложила ее спать, посмотрела концерт по телевизору, а вечер никак не кончался. Раскрыла книгу, но не читалось. Вспомнилась Кате первая встреча с Алексеем. Жила она тогда в пригородном совхозе, работала воспитательницей в детском саду. Был воскресный день. Катя принесла цветы из леса и ставила их в вазу. В дом вошел мужчина с загорелым скуластым лицом.

— Хозяюшка, говорят, у вас можно снять комнату?

— Говорят. Да кто вы такой?

— Из института я. Алексей Отрогов. Хочу поближе к земле поселиться.

— А цветы вы любите?

— Я об этом как-то не думал. Впрочем, без них бы земля полиняла.

— А девушкам вы их дарили?

Алексей развел руками.

— Не приходилось.

— Так уж и не дарили никому?

— Так уж и не дарил.

— Вывелись рыцари. Как и жить нам, бедным девушкам?

— А без цветов нельзя?

— Без цветов грустно. Не только земля, но и человеческая жизнь полинять может.

— Это я учту.

Осенью Катя выходила за него замуж. На свадьбе народу было немного, в основном родственники. Все веселились, только жених нет-нет да и задумается, потемнеет лицом.

— Алексей, что с тобой? — спросила Катя, когда они остались одни.

— Ничего. Это пройдет. Ты устала. Отдохни. А я пойду поброжу немного. Мне одному побыть надо.

Пришел только под утро, весь мокрый.

— Ты где-то тонул, — испугалась Катя.

— В лесу был. Роса.

Проходили месяцы, годы. Алексей жил точно застегнутый на сотни пуговиц. С Катей был всегда вежлив, тактичен. А ей порой хотелось, чтобы Алексей приревновал ее к кому-нибудь, пошумел. Потом бы они помирились и были счастливы. Но Алексей никогда не повысил голоса, ни разу не упрекнул ее ни в чем, зато никогда и не обогрел. И ласку и внимание выделял ей точно по карточкам. Поначалу Катя страдала, потом решила, что, видимо, все ученые не от мира сего. А там появилась Иринка, и материнское чувство отодвинуло все сомнения.

За окном загудела автомашина. Катя насторожилась. Но автомашина прошла мимо.

Алексей приехал поздно. Был он оживленный, счастливый. Таким его Катя видела нечасто.

— Иринка спит?

— Ты посмотри на время, скоро уж петухи запоют.

— А я семена достал. Будут и плоскорезы. Ну, землица, мы теперь с тобой поспорим.

Алексей раскрыл портфель, достал коробку конфет.

— Это тебе.

— Спасибо.

— И вот еще.

Алексей набросил Кате на плечи пуховый платок.

— Какой ты у меня славный. — Катя чмокнула Алексея в щеку.

— А это Иринке. — Алексей вынул из коробки рыжую обезьянку и подал Кате.

— Радости-то у нее завтра будет.

— Как тут дела у Князя?

— Откуда мне знать? Иди мойся, ванна уже готова, белье там, а я поесть соберу.

Алексей лежал в постели, наслаждался домашним теплом и покоем. Перед глазами все еще плыла узкая лента дороги. А Катя продолжала мучиться ревностью.

— Ты Анну Огневу знаешь? — осторожно спросила она.

— Как не знать. В одной деревне живем.

— Говорят, она добрая прости господи.

Алексей помолчал немного.

— Не понимаю я вашего брата, женщин. Никакой логики. Живет женщина с мужем, пользуется любовью столько, сколько душе угодно. Другая еще умудряется срывать поцелуи или у соседа, или у друзей мужа. И она сама праведность. И вот та же женщина по какой-то причине оказалась без мужа. С первого же дня ее со всех сторон стережет грязная молва. Не дай бог, если к ней когда-нибудь зайдет мужчина. Тотчас поползут слухи — она распутница, она такая, она рассякая. А судит кто? Да те, которые только встали от мужей с кровати.

— Ты оправдываешь Анну?

— Нет. Я говорю о женской логике. А поведение Анны — ее дело. Еще не хватало, чтобы я взял на себя роль хранителя женской нравственности.

— Скажи, ты любишь ее?

— За нашу совместную жизнь ты меня можешь в чем-то упрекнуть?

— Нет, ты скажи, любил Анну?

— Какое это теперь имеет значение?

— Тогда я тебе скажу: ты любишь ее и сейчас.

Кате хотелось, чтобы Алексей обнял ее и уверил, что это все бред, бабьи сплетни, что он любит только ее одну, только ее. Но Алексей, заложив руки за голову, лежал и молчал. Катя всхлипнула в подушку.

— Ты не человек, ты каменный идол, — прошептала она сквозь рыдания.

— Да будет тебе.

— Нет, ты хуже идола…

Катя рванулась к Алексею, обняла его за шею и, захлебываясь слезами, торопливо заговорила:

— Нет, не отдам я тебя никому. Я видела Анну. И ей не отдам. Но скажи ты, медведь этакий… ты же мой?..

— А я думала, ты от нас сбежал, — встретила Алексея Нина Васильевна.

— По всей области за плоскорезами и стерневыми сеялками гонялся. — Алексей сел к столу.

— Ну и как?

— Насобирал техники только для семеноводческого отряда.

Алексей положил счета перед Ниной Васильевной.

— Подпись ваша нужна.

— И во что это нам обойдется?

— Тридцать пять тысяч.

Нина Васильевна отодвинула счета.

— Больше пятнадцати тысяч не наскребу. Придется тебе немножко повременить.

— Что же получится, лемеха купим сейчас, а плуги после посевной? Да я эти деньги осенью верну с лихвой.

— Каким образом?

— Фуражное зерно и солому, которую мы сейчас покупаем и везем за тысячу верст, я выращу.

Алексей, не подозревая, задел Нину Васильевну за живое. У нее даже пятна на лице выступили.

— А ты злой, Алеша.

— А вы бы хотели видеть меня паинькой? Не умею я быть таким. И для безотвальной обработки земли мне нужен целый набор различных орудий, чтобы работу я смог проводить комплексно. В противном случае для чего городить огород? Чтобы посмешить людей? Для шутовской должности я не гожусь.

Вошел Аюша Базаронович.

— А-а… Алексей Петрович. С приездом тебя.

— Спасибо.

Аюша Базаронович сел, взглянул на Алексея, потом на Нину Васильевну.

— Что это вы такие хмурые?

— Вот полюбуйтесь, — Нина Васильевна положила маленькую руку на счета. — Подай ему тридцать пять тысяч рублей, и все. Иначе хлеб расти не будет, дождя в Приононье перестанут идти. Вот сдадим шерсть, и покупай свои плоскорезы.

— Шерсть мы сдадим в июле, а сеять надо в конце апреля.

— Ему сеять… — с ехидцей протянула Нина Васильевна. — Я здесь, выходит, посторонний человек? Дожилась. И куда ты торопишься? Или на будущий год весны не будет?

— Весна-то придет, только будет ли у нас работать Алексей Петрович. — Протирая очки, Аюша Базаронович покосился на Нину Васильевну.

— Что-о-о? — У Нины Васильевны от удивления вытянулось лицо.

— Я вчера был в райкоме партии. В колхоз «Пограничник» нужен председатель. Я предложил кандидатуру Алексея Петровича. Думаю, он не будет возражать. — Аюша Базаронович заговорщицки посмотрел на Алексея.

— А тебя кто уполномочивал решать такие дела? — возмутилась Нина Васильевна.

— Сам рискнул. Алексей Петрович — агроном. А мы из него пытаемся сделать дядьку при механизаторах, чтобы он будил их по утрам, развлекал. Не лучше ли ему в «Пограничнике» своим прямым делом заниматься.

— Алеша, ты слышишь, что комиссар говорит?

— Слышу.

— И ты согласишься уйти от нас?

— Нет. Но и следующей весны ждать не стану.

— Вот так, Аюша Базаронович, свои кадры знать надо.

— Я думал, уж вас-то хорошо знаю. А выходит, нет.

— Ну, ну, давай.

— Насколько я понимаю, Алексей Петрович думает культуру земледелия привести в соответствие с уровнем современной техники и науки. Так я понимаю?

— Так, — кивнул Алексей.

— Вы, Нина Васильевна, киваете на деньги. А в деньгах ли дело? Я звонил в госбанк. Ссуду нам дадут.

— Ссуду-то дадут. Только ее выплачивать надо. А у нас каждая копейка распланирована. Вы все требуете, а выкручиваться мне потом придется.

— Что с вами, Нина Васильевна? — удивился Алексей. — Ради дела когда-то вы не боялись выговоры получать.

— Можешь занимать мое кресло и командовать.

Алексей встал, с укором посмотрел на Нину Васильевну.

— У меня, Нина Васильевна, на своем месте дел хватит, — и вышел.

От этого разговора у Алексея остался неприятный осадок. В этом «можешь занимать мое кресло и командовать» было что-то беспомощное. А Алексей с малых лет привык видеть в Нине Васильевне человека сильного, решительного. И у него было такое чувство, будто она в чем-то его обманула. С этим чувством он и вошел в свой кабинет.

Там сидел Игнат.

— Игнат Романович? Доброе утро.

Алексей сел за стол, потер подбородок.

Игнат из-под густых бровей следил за ним, мял в руках шапку и, видя, что Алексей занят своими мыслями, разговора не начинал.

— Вы подошли кстати, — Алексей посмотрел на Игната. — Какие земли в этом году в вашем звене пустим под пары? Я не нашел никаких документов. Наверное, Марьин лог?

— Нет, Петрович, — Игнат перестал мять шапку, — надо запустить под пары пашни в Сухом логу. Совсем они истощали. Мы на них уже четыре года сеяли.

— Не возражаю. Только просьба у меня к вам, составьте биографию каждого поля.

— Это можно.

— Тогда у меня все.

Но Игнат не двинулся с места.

— Ты знаешь, что, Петрович, тот разговор-то забудь. По своей темноте-то, паря, я малость не туда зарубил, сбился с борозды, вот огрех и получился.

Алексей с еле заметной улыбкой смотрел на Игната. Любил он его. Игнат был лет на десять старше Алексея. Умом бог не обошел его. И работать умел.

— Не было, Игнат Романович, у нас никакого разговора. Принимайте звено, и за дело. На перекуры у нас с вами времени нет.

— Спасибо, Петрович. Я слышал, ты семена сортовые привез. Выдели для моего звена хоть какую-то малость.

— Нет, — решительно заявил Алексей. — Достал только для семеноводческого отряда. На будущий год получишь. Это я тебе обещаю.

— Ты, паря, меня будущим годом не корми. Я в этом году хочу на своих полях хлеб видеть.

— Ни одного килограмма не дам. Нет. Будете сеять те семена, которые припасли осенью.

— Нет, Петрович, я с тобой на парткоме толковать буду. Ты так и знай.

Игнат ушел. Алексей задумался. «Что же делать? Нет, Нина Васильевна, а пахать мы будем все-таки плоскорезами. И деньги ты найдешь». Алексей посмотрел на часы. Как там дела у Анны и Князя?

Петька не пришел в мастерские на раскомандировку, Анна забеспокоилась, не заболел ли, села на мотоцикл и поехала к нему. Петька в ограде возился с трактором «Беларусь», менял камеру.

— Что случилось? — спросила Анна. — На гвоздь напоролся?

— Но-о-о, у ограды поймал, — не поднимая головы ответил Петька.

— Наладишь, сеялки на полевой стан вези. Да смотри, аккуратней.

— Я что, маленький.

С ведром в руках из стайки вышла Аграфена, мать Петьки.

— Аннушка, здравствуй. Пошли чаевать.

— Да я недавно из-за стола.

— А у меня блинчики горячие со сметаной. Пошли.

Хотя Анна и спешила, но пришлось пойти, человек может обидеться.

Аграфена накрыла стол в светлой чистой горенке.

— Садись. Чай тебе с молоком налить? — спросила она.

— С молоком.

Аграфена поставила перед Анной большую кружку чаю, тарелку с румяными блинами, густую, хоть ножом режь, сметану. Сама села напротив.

— В поле-то скоро? — спросила Аграфена.

— Готовимся. Старики говорят, весна нынче ранняя будет.

— Как мой Петруша работает, не ленится?

— Славный парень.

— Совсем еще дитя малое. Утром бужу, а он одеяло на себя тянет и просит: «Мама, дай еще маленько поспать». В школу бы ему еще ходить, так нет, вообразил себя мужиком, хозяином в доме. Ничего с ним сладить не смогла. А теперь увижу его на тракторе, душу так и заскребет, виноватой себя чувствую.

— Работа еще никого не портила. А захочет учиться, так кто ему мешает.

— Да, как она жизнь повернется. Я вот тоже после школы хотела поехать на агронома учиться. Вместе с Андреем, твоим дядей, собирались, а вон оно как вышло.

Аграфена задумалась. Ей уже за сорок. Годы не поскупились на ранние морщины. Огрубели руки от непосильной работы. В сорок первом ей было девятнадцать. Любила она самого младшего из Огневых — Андрея, собиралась осенью за него замуж выйти, а его под Москвой подкараулила фашистская пуля. Кончилась война, а из сверстников Аграфены почти никто не вернулся. Подросли парни, которые во время войны подлетками были, так она для них старая. Вот так и осталась Аграфена нецелованной вдовой. И знала она в своей жизни только работу. А теперь, уже больше двадцати лет, каждое утро вставала в пять часов и шла на ферму. И единственной отрадой для нее была песня, в которой она могла высказать и боль свою, и печаль.

В тридцать пять лет Аграфена родила сына. Может быть, встретила человека по сердцу, да судьба дороги развела, а может быть, просто решила иметь ребенка, только об этом никто не знает. На расспросы об отце Петьки она шуткой отвечала: «Или мало у нас в селе проезжих молодцев бывает?» А когда Петька вырос и спросил: «Кто мой отец?» — Аграфена задумалась, а потом ответила: «Отец твой, Петруша, очень хороший человек». Так для всех это и осталось тайной.

— Как у вас на ферме дела? — спросила Анна.

— Так-то ничего, да вот руки у меня болеть стали. — Аграфена посмотрела на свои опухшие пальцы.

— Механизацию надо вводить.

— Нина Васильевна пообещала. А то что получается: мужики уже все давно на технику сели, вручную только дрова колют. А вот доярки будто богом забыты: вся механизация — вилы да ведра.

— Если Нина Васильевна пообещала, то построит.

— Это еще когда будет. А сейчас доярки не найдешь. Хоть репку-матушку пой.

— К вам же пять девчонок после десятилетки пришли.

— Трое уже уехали в город на камвольный комбинат. Вот так и живем.

Анна допила чай и заторопилась.

— Спасибо большое тебе, Аграфена, за блины.

— Куда же ты спешишь?

— Мне еще надо Князя увидеть.

— Забегай.

От фермы отошла колонна тракторов с тележками, груженными перегноем. Федор бульдозером-погрузчиком буртовал навоз. Анна поднялась на кучу.

— Ты что это колдуешь? — вылезая из кабины, спросил Федор.

Анна окинула его быстрым взглядом. В каждом движении Федора чувствовалась уверенность, сила. «Ходит же по земле счастливая девчонка», — тепло подумала Анна.

— Если ты думаешь, что Князю Гантимурову необязательно здороваться с дамами, то глубоко ошибаешься.

— Извините, пожалуйста, — Федор галантно приложил руку к груди. — Доброе утро, Анна Матвеевна.

— То-то, — улыбнулась Анна. — Послушай, Князь, как ты думаешь, этого перегноя хватит на мои поля?

— Под посев пшеницы хватит. Я подсчитал. Если будет ошибка, то небольшая.

— А на пары что повезешь?

— Придет время, Петрович скажет.

— Вот приедет барин, барин нас рассудит, — уколола Анна. — А тебе для чего голову приладили? Девчонок соблазнять?

— А это, Аннушка, плохо или хорошо? — зная себе цену, улыбнулся Федор.

— Мне кажется, мужчина иногда и о делах должен думать.

— А я, по-твоему, свою голову сдал в камеру хранения? — загорячился Федор. — Да мои парни по полторы нормы в день выполняют.

— И через две-три недели будут безработные.

— А кошары, катоны для чего? Там из навоза сопки выросли.

— А знаешь, как раньше старики говорили: добудь дедовского навозу, снопы валиться будут с возу. А еще начальник отряда плодородия. К тебе надо приставить бабушку Дулму, чтобы думала за тебя.

— Да ты что, сегодня не с той ноги от кровати отчалила?

Из ложбины вынырнул «газик», не сбрасывая скорости, подъехал к Анне с Федором. Из машины вышел Алексей. Анна внутренне подобралась.

— Ну, здравствуйте, — Алексей пожал руку Анне, а затем Федору. — Как у вас тут дела?

— Скорость корабля — самая большая, — ответил Федор.

— А вы семена достали? — спросила Анна.

— Пшеница и овес — элитные. Для вашего отряда хватит.

— А как же звенья?

— В этом году будут сеять теми, что у них есть. А вот о будущем годе вам придется подумать. Для этого и создали семеноводческий отряд.

Федор ехидно улыбнулся: мол, съела. Но Анна сделала вид, что не заметила его ехидства.

— Алексей Петрович, мне сейчас Федор Степанович одну идейку подкинул.

— Люблю думающих людей. Выкладывайте свои идеи.

Федор округлившимися глазами посмотрел на Анну.

— Не купить ли нам перегной в Ключевской у Неделина? — предложила Анна. — Их ферма от наших полей в двух километрах. Там перегноя целая гора, еще с тридцатых годов лежит. Не пропадать же добру.

— А у нас своего мало?

— Федор Степанович говорит, что свой-то еще пригодится. Поля-то кормить да кормить надо.

Анна незаметно покосилась на Федора, тот показал ей кулак.

— Федор Степанович прав, — задумчиво проговорил Алексей. — А вы думаете, Неделин продаст нам удобрение?

— Да он его так отдаст, — махнула рукой Анна. — И еще скажет: «Век космоса и навоз — категории несовместимые, это понимать надо».

Анна так скопировала интонацию Неделина, что все невольно рассмеялись.

— А как добудем этот перегной? — спросил Алексей. — Он сейчас тверже камня.

— Мы с Арсаланом прикидывали. На ферме кочегарка. От нее к куче подведем горячий воздух. Через сутки перегной хоть лопатой бери. Аюша Базаронович говорит, что по вывозке перегноя организует субботник.

— Спасибо. Сегодня же поеду к Неделину.

Нина Васильевна неторопливо шла к правлению колхоза. Из-за гор к бледному холодному небу поднималось красное солнце. Над селом стояла тишина. Воздух был чистый и звонкий. Вдали показался человек. Вроде Ваня. Нет, у него походка не такая. С приездом Алеши его как будто кто-то подменил. К делам интерес потерял. Вчера вроде под хмельком был. За ним такого не водилось. «Все это Анна…» — с неприязнью подумала Нина Васильевна.

В правлении колхоза Нину Васильевну поджидал Матвей Иванович.

— Доброе утро, — кивнула Нина Васильевна. — Тебя все сон не берет.

— Не до сна мне, Нина Васильевна. Концентраты кончились. А вчера во второй отаре окот начался.

— По скольку ягнят в сутки принимаете?

— От двух-то отар около ста идет. Много двоен. Есть даже тройни.

— Как парни и девчата работают?

— Бывает что-нибудь и набедокурят. Так на то она молодежь. А так не пожалуюсь. Сакманщики нужны. Я пятерых женщин подобрал, договорился с ними. Твое указание нужно.

— Забирай. И концентратов тебе сегодня подбросим. Только береги каждый грамм. С кормами дело худо.

— Тогда я пошел. Мне еще надо к зоотехнику забежать. До свидания.

Нина Васильевна осталась одна. «Матвей Иванович как-нибудь с кормами выкрутится. Он на окот сохранил культурное пастбище. На носу май. А на весенний окот пойдет пятнадцать отар. Чем кормить? Придется ехать в Читу к начальству и просить концентраты. Иначе дело худо будет. Падежа не миновать».

В кабинет несмело вошла Аграфена.

— Вызывали, Нина Васильевна?

— Проходи, садись.

Аграфена села в сторонке от стола, поправила платок, положила на колени большие натруженные руки.

Нина Васильевна взяла сводку по надоям молока.

— Почему за последние три дня надои упали?

— Кормоцех выходил из строя. Я давно уже говорила Ивану Ивановичу, чтобы он посмотрел. Так ему все некогда было.

— А что ко мне не зашла?

— Как-то неудобно жаловаться.

— Ты это, матушка, брось. Ей неудобно жаловаться. А вот молока несколько центнеров потеряли, это удобно? С Иваном Ивановичем разберемся. У Спиридоновны как здоровье?

— На курорт бы ей надо.

— Я вчера звонила в райком профсоюза. Путевку ей выделили с начала следующего месяца. Пусть собирается. Подбери за нее человека.

— Хорошо.

— Завтра после обеденной дойки проведем совещание с работниками фермы. Ты подготовься выступать. Обсудим, как весну жить будем.

Аграфена вышла, Нина Васильевна посмотрела на часы: пора уже на планерку собраться, а никого нет.

В дверях появился Аюша Базаронович. Был он в телогрейке, сапогах.

— Ты мне не скажешь, где люди? — спросила Нина Васильевна.

— Все на субботнике. И нам пора.

— А я совсем забыла. Ивана Ивановича не видел?

— Уехал в «Сельхозтехнику» за запчастями к комбайнам.

— А завтра он этого не мог сделать?

— Сказал, что иначе ремонт остановится. Да и без него у нас людей хватит.

— И без тебя могли бы обойтись.

— Я — другое дело.

Аюша Базаронович с Ниной Васильевной ехали в одной автомашине. Солнце уже поднялось, и степь сияла радостным светом. Турпаны в скалах начали свои брачные игры, их плачущий крик: «Ко-аа, ко-а-а», — разносился по Онону.

Впереди показалась ферма. Она стояла в небольшой ложбине под сопочкой, которая защищала ее от ветров. Невдалеке от нее тремя курганами возвышался навоз. От них к полю двигались десятки подвод, тракторы с тележками, между ними, как челноки, сновали самосвалы.

— Аюша Базаронович, ты где это набрал такое мамаево войско? — радовалась Нина Васильевна.

— Комсомольцы и пионеры реквизировали у чабанов все телеги на сегодня.

— Ну, молодцы. А обед будет?

— Тетушка Долгор и Маруф Игнатьевич с вечера варят и парят.

Работой по вывозке навоза руководил Федор. Только он мог разобраться в этом движущемся муравейнике телег, автомашин и тракторов. Куртка на нем распахнута, кепка сдвинута на затылок. Федор шумел на парней, которые пытались подъехать под погрузку вне очереди и вносили неразбериху, следил, чтобы не простаивали автомашины и тракторы.

— Федор Степанович, куда мне становиться? — спросила Нина Васильевна.

— Трактор не разучились водить?

— Можно попробовать.

Федор махнул рукой Петьке, который подъехал к погрузчику.

— Становись на погрузку телег. А на твоем тракторе будет работать Нина Васильевна.

Нина Васильевна уехала. Петька взял лопату и встал рядом с Алексеем на погрузку навоза.

— Что, Петро, вышибли тебя из седла? — улыбнулся Алексей.

— Но-о-о, — качнул белобрысой головой Петька. — Я это Князю припомню.

— Не нравится лопата?

— Но-о-о. Это все равно как летчика посадить на телегу.

— Ничего, Петро, ты еще свое налетаешь.

Подъехала Анна, пока грузили тележку, подошла к ним.

— Беда мне с этим народом, — пожаловалась она Алексею.

— Что случилось?

— Я им говорю, ссыпайте навоз в одну кучу. Только отвернусь, а они сыплют его вдоль всего поля.

— Это переживем. Подгоним завтра бульдозер и сгрудим.

В полдень, когда половину навоза уже увезли, приехал секретарь райкома Шемелин. Он с удивлением посмотрел на работающих, Увидев Алексея, подошел к нему. Из-под пушистых бровей глянул на дорогу.

— Алеша, ты мне не скажешь, что здесь происходит?

— Субботник, Николай Данилович.

— Об этом я догадался. Но мне помнится, что эта ферма ключевского колхоза. Или Неделин вам ее продал?

— Вы вот о чем, — усмехнулся про себя Алексей. — Неделин попросил очистить скотные дворы. Как же не помочь соседу.

— И какой же урожай ты думаешь получить с этого поля?

— Не ниже двадцати центнеров зерна с гектара. Плохо, что вносим не под пары. Но в этом году у нас другого выхода нет. Придется немного с сорняками повоевать. А через год думаю получить на этом поле по тридцать центнеров с гектара.

— Не высоко берешь?

— Нет. Наши земли очень бедные, бесструктурные. Фосфора почти нет, влаги недостаточно. Внесением удобрений я убиваю двух зайцев: заправляю землю питательными веществами, в то же время навозом удерживаю влагу. Правильное соотношение питательных веществ и влаги обеспечат хорошее развитие растений.

— А минеральные удобрения?

— Тут мы должны учитывать климатические условия. Из каждых пяти лет у нас в Забайкалье три года засухи. При недостатке влаги минеральные удобрения не принесут желаемого результата. Но в смеси с органическими удобрениями они дадут хорошую отдачу.

— Интересно, где вы столько людей взяли?

— Комиссар мобилизацию провел.

— А я как только заикнусь о вывозке навоза, все мне в один голос: нет техники, нет людей. А оказывается, все есть. Отряд Гантимурова у тебя живой?

— Живой.

— Нина Васильевна как относится к твоим делам?

— Вот она едет.

День был на исходе. Автомашины и тракторы ушли, только телеги длинной цепочкой растянулись по дороге к селу. На небе полыхала заря. Алым рябиновым костром горел Белый камень. Алексей обошел вокруг кургана из перегноя и остановился возле Анны.

— Теперь мы богачи.

Анна даже не повернула головы. Она смотрела вдаль.

— Помнишь, Алеша, когда я пришла к вам в бригаду, вот такой же вечер был. Земля парным молоком пахла. Облака пламенели. И Белый камень красным был.

— А ты посмотри.

Анна повернулась. Раскаленным валуном лежал Белый камень.

— Ты не забыл тот вечер? — тихо спросила Анна.

— Нет. Ты попросила меня принести красный камень. Я иду, а на ладони у меня будто маленькое солнце лежит. И только ты взяла, камень погас, стал белым. Оказывается, и красный цвет гаснет, если его касается холодная душа.

Анна пристально посмотрела на него.

— Помнишь?

— Все помню, Аннушка, все.

— Алеша, милый, ты любишь меня. Любишь? А я-то дура… Спасибо, Алеша… Только ты обо мне плохо не подумай. Мне ничего не надо. Довольно и того, что не забыл. До свидания.

Анна села на мотоцикл и помчалась в село. Алексей проводил ее долгим взглядом и пошел на полевой стан. Там была Нина Васильевна.

— А ты что бродишь один как неприкаянный? Поедешь?

— Нет. Я побуду еще здесь.

— Смотри. А я что-то устала, домой поеду.

Глава 8

Все эти дни Анна, как на крыльях. Мир — в радость, работа — в сласть. Сама того не зная, похорошела, зацвела буйно, как припоздалый черемуховый куст. Мужчины провожали ее долгим жадным взглядом. Случалось, и приставали, грубо, нахально. Бабы втайне завидовали Анне, боясь за своих мужей, но в этом они не признались бы даже под смертной пыткой. А поэтому с особым наслаждением злословили о ней:

— Алексею Петровичу на шею вешается…

— Бесстыжая. В чужую семью лезет…

— Ребенка осиротить хочет…

Вот такой слушок вполз в дом Огневых. Не находит себе места Елена Николаевна, не идет сон, думы в узлы завязываются. Последнее дело чужую семью разбивать. Детские слезы не прощаются. Грех-то какой. Теперь сраму не оберешься. Людям хоть на глаза не показывайся. Да и Алексей-то хорош — немужнюю бабу сбить с пути, что сорвать подснежник в стерпи. Ославит, а потом к жене под бок. Уж не молод.

— Что это ты все вздыхаешь? — спросил Матвей Иванович.

— Слышал, что про Анну-то с Алексеем Петровичем в деревне говорят?

— Вам, бабам, вместо языка-то топор бы подвешать, вот нарубили бы дров.

— А если правда, тогда что делать будем?

— Не сосунята, какую кашу заварили, ту и хлебать будут.

— Анна-то, поди, родная тебе дочь. И не жалко?

— А на что ей моя жалость? К подолу вместо хвоста цеплять? Не урод, слава богу, всем взяла: и красотой и умом.

— Вот принесет в подоле, тогда другой сказ заведешь.

— И что ты ко мне пристала, как репей к овечьему брюху, — рассердился Матвей Иванович. — У вас, у баб, не душа, а дьявол рогатый. Он-то и делает все навыворот, не по-людски. Что ей теперь, кукушкой жить? А с Алексеем у них смолоду карусель идет. Поди разбери, что им надо. И не нашего ума это дело. А бабы весь век свой судачат. И в праведные-то они обряжаются тогда, когда уж сами грешить не могут.

— Вот горюшко-то мое, — вздохнула Елена Николаевна.

— Спи, Елена, не майся, — более ласково проговорил Матвей Иванович. — На фронте, бывало, в такую кутерьму попадешь, не дай бог к ночи вспомнить. Все горит, все грохочет, небо черней тучи. Куда ни сунешься, на тебя смерть глазеет. Ну, думаешь, из этого ада одна дорога — чаевать на тот свет к старикам. А оно, глядишь, смерть-то и пронесло стороной. А тут не война, все обойдется. Поломала Анна дом, это дело не мудреное, а вот новый не вдруг срубишь: то бревна горбятся — не подходят, то фундамент просел — сруб повело. И ребенка нечего бояться. Ты чужого-то берешь, вся в лице переменишься, будто на тебя молодым ветром дыхнет. А неужто родному рада не будешь?

— Да я разве супротив ребенка? Только было бы все как у людей.

— И у людей всяко бывало. Ни одна девка без славы не выросла. А уж что говорить про разведенных баб да про вдов? Или ты забыла, как тебя отец под замком от меня держал?

Отец Елены Николаевны, был справный казак, верой и правдой служил Семенову. И только когда деваться было некуда, перешел к красным. Поэтому и ненавидел он Огневых, а Огневы его. А когда узнал, что его Ленка любовь крутит с Матвеем, люто отходил ее супонью, увез на заимку и посадил под замок в зимовье. Но братья Огневы ночью выломали дверь и украли девушку. Отец проклял дочь и отрекся от нее. Да только у Елены с Матвеем от этого любовь крепче стала.

— Как же нам этой беды избежать? — вздохнула Елена Николаевна.

А слухи продолжали ползти из проулка в проулок, из дома в дом. И не знала о них только Анна. Как умела, берегла от людских глаз радость, что Алексей ее любит. Ночами, прижавшись щекой к подушке, перебирала в памяти подробности встречи с Алексеем в рябиновую ночь.

В Сенную падь Анна приехала первой, заглушила мотоцикл и присела под березкой. Горные луга, на которых кучились островки берез и лиственниц, с двух сторон охраняли хребты. Часть лугов была выкошена. А там, где еще не прошли косари, ярко пестрели цветы. С хрустальным звоном бежал ручей по густой траве.

Анна нетерпеливо посматривала на дорогу, которая виднелась в редколесье сбежавших с покоти сосен. От деревьев на луг падали длинные тени. Было солнечно, но где-то за хребтом громыхало. «А вдруг не приедет Алеша?» Набежал ветерок. На березе тревожно затрепетали листья. Приминая траву, по лугу прокатилась волна. «Нет, приедет». Анне казалось, что время остановилось. А громовые раскаты приближались и становились все сильней и сильней.

Рядом с Анной на тонкой ножке покачивался белый цветок. Анна сорвала его. «Ветреница. Какое странное название». И вдруг ей стало стыдно, что она — замужняя женщина — примчалась в эту глушь на свидание. «Хороша, ничего не скажешь. Что потом Алеша обо мне думать будет?..» Анна встала, чтобы поскорее убраться отсюда.

В это время из-за леса вынырнул на мотоцикле Алексей. Подъехал к Анне, заглушил мотор.

— Заждалась?

Несколько секунд они молча глядели друг на друга. Потом Анна рванулась к Алексею. Он целовал ее, что-то говорил, но она ничего не слышала. Вдруг над самой головой с оглушительным треском прогремел гром. Земля вздрогнула. Зашумел лес. И тотчас сыпанул крупный холодный дождь.

Алексей схватил Анну за руку, и они бросились к балагану сенокосчиков, который стоял на закрайке березового колка. В балагане было полутемно, душисто пахло сеном. Анна упала на сено, убрала со лба мокрые волосы. Алексей склонился над ней: «Аннушка, цветок ты мой полынный…»

Анна вспоминала каждое слово Алексея. Она даже слышала его интонации. И вновь, уже в который раз, переживала радость этой встречи. Казалось, годы не могли погасить ее…

Сегодня Анна, Арсалан, Ананий, Пронька и Маруф Игнатьевич с раннего утра в поле. В колхоз поступило два разбрасывателя, вот и обкатывали их, настраивали, только к полудню управились.

Проснулась и задышала земля, запарила на солнцепеках бесцветным пляшущим огнем. Но это было еще робкое пробуждение жизни. Приходила ночь, лужи покрывались тонкой коркой льда, цепенела земля.

— Теперь дело за теплом, — радовалась Анна.

— Прилетели бы чайки, а весна будет, — обнадежил Маруф Игнатьевич.

Он вскипятил чай, все сели за стол.

— Пейте, мужчинки, — разлила в кружки чай Анна. — Сегодня вы обед заслужили.

— Добрая хозяйка и по чарке бы налила. — Ананий посмотрел на Анну.

— Будет и чарка, но только в праздник, когда урожай соберем.

— Анна, ты в своем ли уме? — тряхнул рыжей головой Пронька. — Да к тому времени я ноги протяну.

— Ничего, Прокопий Ефимович, выживешь.

— У нас после войны в селе жил Ганька Коршун, — Арсалан, не торопясь прихлебывал чай и рассказывал: — Такой пьяница и бездельник, какого и свет не видывал. Был он как-то в степи, заехал к нам. Накормила его бабушка Дулма. И потянуло Ганьку на дармовые харчи. Выпьет с дружками, а закусывать к бабушке идет. Совсем всякий стыд потерял. Надоел, как старая ворона. Кончилось терпение у бабушки. А Ганька опять заявился да к обеду приурочил. Заходит в юрту, руку к груди прикладывает и говорит:

— Сайн байна, Дулма, эхэ.

Бабушка отвечает ему:

— Мэндэ, тала, вчера была, сегодня опять пришла. Чай варить — дрова нету, мясо варить долго будет. Свой табак кури да так вали.

И отвалил Ганька с пустым желудком.

— Так вас, шаромыжников, и надо учить, — смеялась Анна.

— Я вчера старика Игната Воробьева видел, — Пронька плутовски покосился на Анания. — Тебе, Ананий, поклон шлет.

— Пусть он этот поклон на шее вместо креста носит, — буркнул Ананий.

— Постой, Ананий, — оживился Арсалан. — Игнат все толкует про какие-то твои тайные дела с его старухой.

— Чтоб этому Игнашке…

— Ты расскажи, Ананий, — попросила Анна.

— Да что рассказывать-то, — Ананий отодвинул кружку и закурил. — Пришел я из армии. А у этого Игнашки дочь на выданье была — Варька. Красивая, бедовая девка, любого с ума сведет. И закрутили мы с ней любовь. Как-то она мне говорит, приходи сегодня ночью в амбар, я там спать буду. Вечер-то мы с парнями на лугу у Онона провели, девчат веселили. Оттуда в полночь я иду к Варьке в амбар. Захожу тихонько, сажусь на кровать и начинаю обнимать ее. Чувствую, что-то габариты не те, а разобраться еще не могу. Да и темень в амбаре непроглядная. Вдруг слышу голос:

— Что это тебя, старый хрыч, на грех-то потянуло? Мне уж про то и во сне-то не грезится.

Меня будто кто ключевой водой окатил. Отнялись руки и ноги. Оказывается, я обнимал Игнашкину старуху. А его в это время леший до ветру унес. Мне бы скорей удрать, так с перепугу ноги не слушаются. Старуха окончательно проснулась и как завопит:

— Игнат! Караул! Домовой!

Только теперь ко мне силы вернулись. Метнулся я от кровати и в дверях с Игнашкой встретился. Он весь в белом, как привидение, хватил кулаком по уху. У меня в глазах красный свет вспыхнул, но на ногах устоял. Изловчился и боднул головой Игнашку под дыхало. Отлетел он в угол и схватил там ружье. Я пулей пролетел по ограде и махнул через изгородь. И на свою беду рубахой за кол зацепился. Я и так и сяк, рубаха трещит, а не рвется.

Игнашка выбежал из амбара да как пальнет. Откуда у меня и силы взялись. Рванулся, рубаха треснула. И надо же было мне угодить в помойную яму. Выскочил из ямы, бегу по улице, собаки увязались следом и такой гвалт подняли, точно медведя-шатуна повстречали. А я без остановки в Онон. Сбросил одежонку, обмылся и, в чем мать родила, огородами домой. И тут черт подсунул Ефросинью Бугоркову, что сейчас поваром в детском саду работает. И какого лешего ей не спалось, все мужа своего караулила. Столкнулись мы с ней лицом к лицу.

— Свят, свят, — забормотала она и — бряк наземь.

Смотрю, пропадает баба, спасать надо. Давай ее в чувство приводить. А тут откуда-то ее муж пьяный вывернулся.

— Так вот ты тут чем занимаешься, — дико взревел он. — Голых парней развлекаешь, сучка бездомная.

Я наутек.

— А где Варька-то была? — задыхаясь от смеха, спросила Анна.

— Да я сам все перепутал. Она сказала, что у подружки в амбаре будет, всю ночь там ждала, а я к матери завалился.

— Черт, а не Ананий, — захватив бороду в руку, раскачивался Маруф Игнатьевич. Арсалан с Пронькой упали на кровати и уж не смеялись, а только охали.

Вошли Дарима с Петькой. Они привезли минеральные удобрения.

— Мужчинки, пошли разгружать тележки, — скомандовала Анна.

Алексей приехал через несколько дней. Увидела его Анна, заглушила трактор и пошла навстречу. После субботника они еще не оставались наедине. Алексей в ушах Анны заметил серьги. В золотой оправе, как ягодки рябины, сияли ярко-красные камешки. Алексей понял, что для него наряжается Анна, и тихая радость шевельнулась в душе.

— Успеете заделать удобрения до посевной?

— Завтра начнем пахать в две смены. Беспокоишься?

— Говорят, навоз и бога обмануть может. Глубоко не пашите. Надо, чтобы зерно в перегной легло.

— Я сама все плуги настроила. Вот только боюсь, как бы сорняки не задавили всходы.

— Не задавят. Как только сорняки пустят белые нити, пробороним поле. А потом авиахимпрополку проведем.

— Я что-то боюсь.

— И зря. Распутья бояться, так в путь не ходить.

В небе раздался крик: «Ко-а-а, ко-а-а». Алексей поднял голову. От Онона до Алханайских гор конскими гривами косматились сопки. Над ними летели турпаны. И было впечатление, будто ветер гнал над степью два охристо-желтых осенних листа. Кое-где в распадках белели накипни, паутинками поблескивали ручьи.

— Алеша, а ты знаешь, что про нас уже разные сплетни плетут? Может, мне уйти из отряда подальше от тебя?

— Ты что, Аннушка, в своем уме? Дело бросить из-за каких-то сплетен. Да и куда ты уйдешь? Все равно нам не разойтись с тобой.

— А до жены слухи дойдут? Тогда как?

— Переживем и это. Я во второе звено.

— Алеша, а где плоскорезы и стерневые сеялки?

— Арсалан уехал за ними. Завтра должен привезти.

Анна шла к трактору, в виски било: «Алеша, как же мне уберечь-то тебя от дурной славы?»

Глава 9

Утром по пути в контору Алексей встретил звеньевого кукурузоводческого звена Якова Туранова.

— Как дела, Яков Федорович? Навоз вывозить начал?

— Нет еще.

— Как нет? Чем же вы занимаетесь?

— Тележки ремонтируем.

— Иван Иванович должен был их отремонтировать неделю назад. При мне их завезли в мастерские.

— А он на другой день снял людей.

— Так какого же черта вы молчите? Почему не сказали мне?

— Скажи, — невесело ответил Туранов, — потом до осени Иван Иванович в мастерские не пустит.

— Ну, уж это чушь какая-то.

Алексей внешне спокойно вошел в кабинет к Ивану Ивановичу. Тот с кем-то разговаривал по телефону. Когда он положил трубку, Алексей, сдерживая себя, спросил:

— Ты почему до сих пор не отремонтировал тележки для кукурузоводческого звена?

— Люди на другое дело нужны были.

У Алексея потемнели глаза, на скулах заходили желваки.

— Ты что же думаешь, землю мы будем удобрять после сева?

— Ты агроном, тебе видней, когда что делать.

— Та-ак, — протянул Алексей. — Всю жизнь ты прячешься за мамкину спину. И сейчас думаешь за ней отсидеться? Не выйдет.

— Ты мать не трогай, — побледнел Иван Иванович.

— А ты кончай валять дурака. Если еще хоть раз сунешь палки в колеса, сомну, так и знай.

— Ты не пугай.

— Я не пугаю, но предупреждаю, будешь мешать делу, не жалуйся на свою судьбу.

— А ты кто такой?

— Ты забыл? Так напомню — Алексей Отрогов. А меня ты знаешь, я шутки шутить с тобой не буду. Заруби это себе на носу.

Алексей вышел, хлопнув дверью.

Иван Иванович дернул нос-лодочку, достал папиросу и жадно затянулся. Алексей не зря его упрекнул. И это еще не все, Иван Иванович уже давно готовился сменить мать на посту председателя, постепенно входил в эту роль, незаметно приобрел командирский басок и уже кое на кого покрикивал.

И тут совсем не ко времени появился Алексей. Иван Иванович действительно побаивался его. И когда после десятилетки работал трактористом в бригаде Алексея, то испытывал какую-то внутреннюю робость.

Прошли годы, Иван Иванович стал руководителем, но превосходство Алексея так и осталось. И это невольно вызывало к нему неприязнь, да еще любовь к Анне свербила, и не мог он примириться с мыслью, что оставила его Анна из-за Алексея.

— Ты не больно-то петушись, мы еще посмотрим, кто чего стоит, — глядя на двери, запоздало погрозился Иван Иванович и нервно шмыгнул носом-лодочкой.

Алексей в коридоре столкнулся с главным зоотехником Доржиевым.

— Добрый день, Цыдып Доржиевич.

— Здорово, Петрович.

— Где это тебя не видать?

— Окот идет. Некогда в конторе сидеть.

— Падеж есть?

— Немного есть. Овец из года в год недокармливаем. Некоторые отары слабеть начали. А у слабой овцы и ягненок хило́й.

— Я слышал, в этом году будем создавать овцеводческий комплекс на три тысячи голов и откормочную площадку для молодняка.

— Будем.

— Давай сразу, с весны, заложим культурное пастбище.

— Думаешь сразу же в этом году получить урожай?

— Зеленку по целине посею. Большого урожая в этом году не будет, но на подкормку овец на период окота хватит.

— Тогда давай заберем Нину Васильевну, Матвея Ивановича и поедем выбирать место. Послезавтра. Устраивает?

— Вполне. Бывай здоров.

В мастерских Алексея уже поджидал Арсалан. У разгрузочной площадки стояло несколько автомашин. В их кузовах плоскорезы.

— Итак, Арсалан, начало сделано. — Алексей показал на плоскорезы.

— Однако рано радуешься. Все пятнадцать тысяч ухлопал на плоскорезы. На что сеялки покупать будем?

— Не слишком ли много вопросов, Арсалан? Деньги нам даст Нина Васильевна. А сеялки как-нибудь привезем.

— Не по душе мне все это. Я тебе толковал, надо было этот вопрос на партбюро поставить.

Не хотел Алексей начинать свое дело с партбюро. Он пошел на небольшую уловку. Нина Васильевна выделила пятнадцать тысяч рублей. На них купили плоскорезы, но без стерневых сеялок не обойдешься. Теперь их поневоле нужно покупать.

— Как видишь, мы без партбюро обошлись.

— Вызовет тебя завтра Нина Васильевна и отчитает, как мальчишку.

— Это переживем. Главное, отряд будет теперь с необходимой техникой.

— Где потерял ты свою гордость? Теперь ты главный агроном, а не простой тракторист.

— Откуда у тебя-то эти байские замашки берутся? Да птицу не по седалу узнают, а по полету. Давай заводи машину и едем на полевой стан.

За три дня Алексей, Арсалан и слесари-наладчики собрали плоскорезы и теперь обучали трактористов, как ими пользоваться. Парни и девчата попеременке ездили по полю, а Алексей на меже рассказывал Анне, как должна быть организована работа.

— Вначале пускаем глубокорыхлитель, следом за ним идет плоскорез КПЭ-3,8 с амортизационными лапами. Он выбрасывает на поверхность пырей. Затем прикатываем поле. И спустя два-три часа начинаем сев. Ты скажи, через сколько времени мы начинаем сев после обработки плугами?

— Самое малое через пять-шесть дней.

— За это время испаряются сотни тонн влаги. И зерно мы сеем в сухую почву. А при безотвальной обработке почвы мы, во-первых, не переворачиваем пласты и не сушим землю, а во-вторых, сев производим через два-три часа после обработки. И всю влагу сохраняем для зерна. А стерня предохранит землю от ветровой эрозии.

— А я-то думала, тут бог знает что делать придется. Уж хотела из-за этих плоскорезов из отряда бежать.

— Все великое просто.

— А как урожай?

— Слушай, при безотвальной обработке поле будет ровное, как стол. Это значит, при уборке до минимума сведем потери. Не будет этих злосчастных борозд, в которых по области остаются сотни тонн зерна. Итак, влага повысит урожай самое малое на четыре центнера, минеральные удобрения — три центнера, за счет потерь сохраним центнер. В результате урожай увеличится в два раза, а то и побольше. Вот, Аннушка, и воюю я за хлеб, а люди по простоте своей думают — за плоскорезы.

— Алеша, да за это надо драться.

— Обойдемся без кулаков. Только ни в коем случае нельзя нарушать агротехнику. Малейшее отклонение от системы, и все наши труды пойдут прахом.

— Ты мне в первые дни поможешь?

Подъехала Нина Васильевна, вылезла из машины, посмотрела на поля, где шел трактор с плоскорезами. Анна сразу насупилась. При встрече с Ниной Васильевной она всегда испытывала неловкость с тех пор, как ушла от ее сына.

— Я его ищу второй день, а он тут у Анны под крылышком отсиживается, — шутливо погрозила Нина Васильевна.

— Да разве такого прикроешь крылом? — тем же тоном ответила Анна.

— Крылья, матушка, разные бывают. Ты что, Алеша, вчера на совещании в райкоме не был?

— Видите, — Алексей кивнул на плоскорезы, — не до совещания было.

— У него дело, а остальные бездельничают. Хорош гусь. Я что-то не вижу стерневых сеялок.

Алексей сразу понял, что Нине Васильевне все известно, и приготовился как-то смягчить бурю.

— Они еще на складе в «Сельхозтехнике». Малость денег не хватило. Я думал к вам вечером зайти.

— Все ясно. Решил старуху на посмешище выставить. На весь район ославить.

У Алексея неприятно скребануло на душе.

— Что случилось, Нина Васильевна?

— Он еще спрашивает.

— Честное слово, я ничего не знаю. Говорите толком.

— Секретарь райкома выступает на совещании. В конце речи и говорит: «Товарищи, нам как-то надо помочь Дороховой. Обнищал человек. Она купила плоскорезы, а на стерневые сеялки у нее не хватило денег. Вручную из лукошка нынче сеять будут. У вас старики есть? Так выделить ей надо. Из зала кричат: «А баб ей не надо? У нас их полдеревни». «А у нас соха стоит без дела. Дорого не возьмем». Вот они, твои шуточки.

Алексей нахмурился, он не думал, что дело может так обернуться. Видимо, Аюша Базаронович рассказал о его разногласиях с Ниной Васильевной Шемелину, тот и решил слегка одернуть ее.

— Вам же, Алексей Петрович, советовали на партбюро этот вопрос вынести, — не удержалась Анна.

— Что, что? — оживилась Нина Васильевна.

— Откуда узнал Николай Данилович об этой истории, теперь уж неважно, — сухо сказал Алексей. — Может быть, с покупкой плоскорезов я поступил как мальчишка, но у меня другого выхода нет. Вы об этом знаете.

Нина Васильевна покосилась на Анну, видимо все еще переваривая ее слова. Потом вдруг потеряла интерес и к Анне и к Алексею, посмотрела на поле и пошла к машине.

— Алеша, чтобы завтра же стерневые сеялки были здесь.

Нина Васильевна уехала.

— Все как-то некрасиво получилось, — потер подбородок Алексей.

— Брось. В конце концов ты все это не для себя делаешь.

— Но и не для дяди. — Алексей тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя этот неприятный груз. — У нас с тобой, кажется, все. Дело теперь за севом.

Алексей с Анной пошли к полевому стану. По краю неба, точно случайно залетевший табунок чаек, плыли облака. Порывами дул холодный ветер. Когда он затихал, жарко припекало солнце. На серых сопках стерегли добычу орлы-курганники.

— Вчера ко мне Ванюшка приходил пьяный, — глядя на плывущие облака, проговорила Анна.

— Что ему от тебя надо?

— Упрашивает сойтись. А меня от одного его вида выворачивает. Ты счастливый, Алеша, — жена, дочка…

Алексей промолчал.

— Алеша, а почему ты мне про жену ничего не расскажешь?

— А что о ней рассказывать? Женщина как женщина. Какими другие бывают, я не знаю, сравнивать не с кем.

— Любишь ты ее?

— Я свою любовь, Аннушка, в Сенной пади оставил.

— А если я еще позову?

— Попробуй.

— Нет уж, будем жить, как пришлось.

Глава 10

— Хо-лой! Хо-лой! — подгонял овец Батомунко.

Овцы поднялись из низины и, пощипывая ветошь, разбрелись по склону горы. Батомунко забросил повод коню на шею, присел на камни и раскурил трубку. День сегодня тяжелый. Хмарь. Сопки в сизой дымке. Не то дождь, не то снег будет. Земля дышит холодом. Невдалеке взлетел жаворонок, трепетно повис в сером небе, запел, но тотчас оборвал песню и жухлым листом упал в густой бутан[11].

Батомунко всмотрелся в даль. В верховьях Онона дыбятся горы, ближние темнеют от лесов, дальние синими тенями маячат на небосклоне. Отсюда, с южной стороны, должны прилететь журавли. Уже по падям журчали ручьи, талой водой наполнились впадины, образуя озеро, а их все нет и нет. Не случилось ли что с птицами? Где они зиму проводят: то ли на японских островах, то ли на юге Китая. А оттуда до Забайкалья дорога немалая.

Батомунко вытянул больную ногу, погладил ее. Ноет. Быть ненастью. И вспомнились старому солдату военные годы. Воевать начал он в сорок первом под Москвой. В каких только переделках не пришлось побывать. Один раз снаряд под пулеметом разорвался. От пулемета ничего не осталось. Батомунко отбросило в окоп. И хоть бы одна царапина на теле, только две недели гул в ушах стоял. На Дону двое суток бой вели. Батомунко приказали новую позицию занять. Вырыл он окоп на небольшой возвышенности, присел отдохнуть, и свалил его сон. Проснулся, и ничего не поймет: немцы за его спиной к нашим окопам подходят. Развернул он тогда свой «максим» и пошел поливать свинцом по фашистам. Потом как-то мина в окопе разорвалась. Ремень осколком, как ножом, срезало, шинель всю изрубило, а сам цел-невредим остался. Товарищи подтрунивали: «Ты, Батомунко, в рубашке родился».

Беда настигла Батомунко под Орлом. В тот день около десяти атак отбили. К вечеру затишье наступило. Вылез Батомунко из окопа за патронами. И надо же было прилететь шальной пуле, раздробила сустав возле ступни. Через несколько месяцев вышел Батомунко из госпиталя без студни и подчистую комиссованный. Но не домой поехал солдат, а в снайперскую школу, адрес которой узнал от товарищей в госпитале. Начальник школы посмотрел на ордена и медали Батомунко и развел руками:

— Инвалидов не берем. Придется вам, товарищ ефрейтор, ехать в свое Забайкалье, там дел хватит.

— Не могу ехать в Забайкалье, — упрямо заявил Батомунко. — Мне, однако, в Берлин попасть надо.

— Это зачем?

— С Гитлером толковать хочу. Друзей шибко много погибло. Они наказ давали: «Батомунко, будешь живой, за все с Гитлера спроси». Я живой. Как наказ друзей не выполнить? Как могу домой ехать? Что людям скажу? Как жить буду? Зачисляйте в школу.

Окончил Батомунко снайперскую школу и — опять на фронт. Длинной была дорога до Берлина, но дошел солдат до него.

С неба упали журавлиные крики: «Курлы, курлы». Батомунко повернул голову на крик. Над сопками, устало махая крыльями, неторопливо летели две темно-серые птицы. «Вернулись», — тепло подумал старый чабан. И боль в ноге унялась.

Лет пятнадцать, может, и двадцать, назад молодая пара журавлей облюбовала эту падь для гнездования, и с тех пор каждый год выводит здесь птенцов. Привык к ним Батомунко и тосковал, когда осенью птицы покидали этот уголок земли.

Журавли, снижаясь, пролетели мимо и опустились у ручья. Некоторое время они стояли неподвижно. Потом самец, точно кланяясь, качнул несколько раз головой, и журавли стали кормиться.

Батомунко сел на коня, поехал на стоянку. Надо Чимит порадовать. Она тоже заждалась птиц. К вечеру на колхозном автобусе приехал Максимка. Любил его Батомунко. Хотя у внука были пышные русые волосы, как у матери, зато фигурой пошел в деда. Уже сейчас по широкой груди и по крутым плечам можно было угадать, что вырастет из Максимки богатырь.

— Скоро, Максим, кочевать на летние пастбища будем. Надо дворики разгородить, щиты в кошару прибрать.

Возле кошары из одного дворика в другой шумно перелетали воробьи.

— Ах вы бездельники, — подражая деду, ворчал Максимка.

— Как учился эту неделю? — развязывая щиты, спросил Батомунко.

— Две пятерки и одну тройку по матёме получил.

— Пошто тройки получаешь?

— Я, дедушка, по матёме лучшие всех учусь. Иннокенша, учительница, еще не успеет задачу задать, а я уж ее решу.

— Тогда совсем нельзя худо учиться. На то и талант, чтоб познать науку. А иметь крылья и не летать, однако, польза небольшая.

— Да я исправлю тройку.

Дед развязывал щиты, а Максимка их поддерживал, чтобы не упали, и составлял к столбику.

— Отец что делает?

— С дядей Алексеем какие-то новые машины привезли. Учат трактористов работать на них.

— Ты видел эти машины?

— Нет.

— Худо живешь, Максим. Так в жизни ничего знать не будешь. В другой раз посмотри, потом мне расскажешь.

— Ладно.

Разобрали один дворик, щиты снесли в кошару.

— Деда, ты мне обещал показать живого табунщика из кости.

Максимка бросил нетерпеливый взгляд в сторону домика. Там в углу ограды стояла объемистая юрта, обтянутая кошмой. К ней от столба тянулись два провода. Это была мастерская Батомунко, и вход в нее был всем запрещен.

— Однако пойдем, погляди.

Максимка с трепетом переступил маленький порожек. В юрте было сумрачно. Дед включил свет. У Максимки дух захватило. На столе, что стоял посредине, лежали разные инструменты и что-то бугрилось под серой тряпицей. Вокруг большого стола еще несколько низеньких узеньких столиков, похожих больше на лавки. На них лежали ножи в серебряных оправах, позолоченные женские украшения, костяные трубки, рожки с позолоченными цепочками и еще какие-то штуки, которым Максимка и названия не знал.

Но больше всего Максимку поразило седло. Оно лежало на специальной подставке, точно на спине коня. Луки из мореного дерева украшены серебром. Подушка из красной кожи, на ней белый коврик. Тут же висела наборная уздечка, она вся горела при свете ламп.

— Кому это? — невольно вырвалось у Максимки.

— Ты видишь белый коврик?

— Да.

— По бурятскому обычаю белый коврик стелют самому уважаемому человеку. Седло я сделал для Баирмы. Нина Васильевна просила. Летом, когда шерсть сдадим, ягнят отобьем, праздник чабанов будет. Колхоз подарок Баирме сделает. Она заслужила.

— Ни у кого такого седла нет, — упавшим голосом проговорил Максимка.

— Тебе тоже седло сделаю. Только у батыра суровая жизнь. Таким и седло должно быть.

— Спасибо, дедушка, — у Максимки радостно заблестели глаза. — А где табунщик?

Батомунко осторожно убрал со стола тряпицу.

— Ух ты!

Табунщик на всем скаку заарканил дикого коня. Тот взвился свечой, пенистым гребнем отлетела грива, раздулись ноздри, сечет он воздух крепкими копытами. В посадке табунщика, в движении руки, каким он натянул аркан, лихая удаль.

— Это же дедушка Дашибал Мунхэ, — удивился Максимка.

— Маленько на Мунхэ похож, маленько на других табунщиков.

— Деда, а кто тебя научил все это мастерить?

Батомунко сел на табурет, рядом Максимку усадил.

— Однако по-разному люди рассказывают, — заговорил Батомунко. — Одни сказывают, было это поколений пятнадцать назад, другие спорят с ними, говорят, совсем это недавно было. Только одно правда, раньше люди не умели с металлом обращаться. Ножи и наконечники к стрелам из камня и кости делали. Потом с неба спустились девять братьев, девять кузнечных дел мастеров. Они-то и научили людей красоту в металле увидеть.

Мои предки все кузнецами были. А дедушка моего дедушки у самого старшего из небесных кузнецов Божинтая учился. А я это ремесло от отца и деда перенял. А дед мой был самый большой мастер в Агинской степи.

Как-то один раз нойон решил посмотреть искусство кузнецов. Приехали они к нему со всех концов степи, привезли свои изделия. Только дед мой явился с одними инструментами.

— Пошто ты ничего не принес? — спросил его нойон.

— Как так? Я свои самые дорогие изделия всегда с собой ношу.

— А где они?

— Вот.

И дед протянул руки. Мастера давай насмехаться над ним. В это время собаки из чащи дикого козла выгнали. Куда он ни побежит, везде люди. Метался, метался и прыгнул через юрту нойона. Пока козел летел над юртой, дед сковал золотые подковы и подковал козла на все четыре ноги, рога серебром украсил, а в концы их дорогие камни поставил, вспыхнули они ярким огнем.

Коснулся козел земли раз, другой и исчез за холмами.

— Вот моя работа, — показал дед в сторону убежавшего козла. — Когда ее посмотрите и оцените, тогда мне скажете.

Взял дед инструмент, поклонился мастерам и ушел. С тех пор стали его звать Гурахан-мастер, подковавший на скаку дикого козла.

— Деда, а ты меня научишь? — несмело спросил Максимка.

— Если душа у тебя горячая, глаз острый, рука верная и терпение великое, то научу.

…Экзамены по агрономии у семеноводческого отряда принимали Нина Васильевна, Алексей и Арсалан. Все было как в серьезном учебном заведении: заходили по пять человек, готовились и отвечали.

Анна сдала экзамен первой и теперь болела за товарищей. Дина чуточку приоткрыла дверь, заглянула в щелочку и отошла.

— Ну что? — спросила Анна.

— Отвечает Ананий. Следующая Дарима. Сейчас мне заходить. У тебя кусочка хлеба нет?

— Конфетка есть. — Анна подала Дине конфетку. — С чего это ты вдруг оголодала?

— Да у меня всегда не как у людей. Как только понервничаю, голод нападает. И начинаю есть. Иной раз полбулки изжую и не замечу.

— Да с тобой ладно ли? К врачам ходила?

— Ходила.

— А они что?

— Говорят, ешь, Кирюшкина, на доброе здоровье, поправляйся. А мне уж поправляться некуда, через каждый месяц платья расставляю.

— А ты поголодай, — посоветовала Анна. — Говорят, это очень полезно.

— Я уже испытала это средство. Один раз целый день голодала, а вечером наелась, чуть не померла.

— Ах ты горемычная.

— А в школе со мной еще не так было. По математике я неважно училась. Как только начнется урок, я сидеть спокойно не могу, начинаю ерзать. А учительница у нас была Иннокенша, тощая, злая. Подойдет ко мне, пальцем перед носом водит и говорит: «Ну, Кирюшкина, ну, Кирюшкина… Я говорю, а она шевелится, я говорю, а она шевелится…» Все смеются, а у меня душа в пятках. Через нее я до сих пор спокойно про математику вспоминать не могу.

Петька с Сергеем Турановым стояли в сторонке, посматривали на Дину и посмеивались.

— Ты что, Петя, глазеешь? — шумнула на него Дина. — Девок не видывал?

— Но-о-о. Такую первый раз вижу.

— Ты у меня гляди, да не засматривайся.

Вышел Ананий, тыльной стороной ладони вытер пот со лба и облегченно вздохнул.

— Вот это баню устроили.

— Как сдал?

— Пронька поплыл. Еще раз готовиться посадили.

— Как же он так?

— Да вот так, сколько ни пытали, молчит, как партизан на допросе. Алексей Петрович его спрашивает: «Что собою представляют наши земли? Каких питательных веществ не хватает в них для растения?» Пронька поерзал и изрек: «Она, земля-то, конечно, того, но если разобраться, так это совсем не так».

— Вот несчастный, — посочувствовала Анна.

Дина взялась за дверную ручку.

— Ну, братцы, не поминайте лихом. Передайте мальчикам, что я любила их.

Вскоре из двери выпорхнула Дарима.

— Ответила? — встретила Анна.

— На все вопросы. Алексей Петрович похвалил. А Нина Васильевна сказала: «Надо же, и Дарима уже выросла. Быть тебе агрономом. На колхозную стипендию учиться пошлем. Только расписку дашь, что там замуж не выйдешь».

— Все равно обманешь, — безнадежно махнул рукой Ананий.

— Это почему? — вдруг вспыхнула Дарима.

— Да девичьи заверения, что летний снег: долетел до земли и растаял.

— Да ты знаешь, я комсомолка, — горячилась Дарима.

Ананий свистнул. Анна взяла Дариму под руку.

— Эх ты, моя комсомолочка. Не связывайся ты с ним. Им бы только зубы помыть.

Последним сдавал экзамен Петька. Потом всех пригласили в зал.

Алексей встал из-за стола. Одет он был в темно-коричневый костюм. Широкий галстук с красным орнаментом выделялся на белой рубашке. «Как идет Алеше коричневый цвет, — подумала Анна. — И кремовая рубашка будет к лицу. В магазине они есть. А ведь я его размера не знаю».

Алексей окинул сидящих взглядом.

— Если говорить честно, то вы нас порадовали. Знания хорошие. Теперь дело за урожаем. Но учебу мы не закончили. Скоро начнем закладывать опытное поле. На нем будем испытывать около двух десятков сортов пшеницы, овса, ячменя. Анна Матвеевна, у меня к вам просьба: организуйте так, чтобы все члены отряда побывали на поле при закладке, при всходах, при колошении хлебов и перед уборкой.

— Да чтоб люди не галок считали в небе, когда придут на поле, а учились, — дополнила Алексея Нина Васильевна.

— Но вот с Прокопием Ефимовичем Томских я не знаю, что и делать. Знания никуда не годятся. И мы решили его снять с трактористов.

Пронька пробуровил пятерней по рыжей копне волос, рывком поднялся и, глядя себе под ноги, заговорил:

— Да так-то я все знаю. Даже иногда дельные мысли высказать могу. Только у меня туго с соображением. Это даже Ананий подтвердить может. В мозгах какие-то клетки оголились, замыкают иногда.

— Сквозняк у тебя, Прокопий, в голове, — вставил Арсалан.

— И лени много, — добавила Анна. — Я же тебе говорила, занимайся больше.

— Винюсь. Только оставьте в отряде. А то получается один срам. Да меня без трактора жена перестанет уважать. А без уважения человек, что конь без хорошего бега.

Жену свою Пронька любил кроткой голубиной любовью. Об этом все знали, а поэтому с сочувствием посмотрели на него.

— Давай, Прокопий, у членов бригады спросим, — предложила Нина Васильевна, — как они думают поступать с тобой?

— Оставить его надо, — за всех ответила Анна. — Работник-то он старательный. А голову ему поправить попросим Ефросинью Бугоркову. Она в этом деле мастак.

По лицам сидящих заблуждала улыбка.

— А что думает по этому поводу комсорг отряда? — обратилась Нина Васильевна к Дариме.

— И я так думаю, — встала по-школьному Дарима. — Мы его на поруки берем. Я сама с ним заниматься буду.

— Коли на поруки, так я согласен, — улыбнулся Алексей. — К севу всю технику подготовили? В борозде не придется стоять?

— Техника уже вся на полевом стане, — ответила Анна. — Хоть завтра можем начинать сев.

Ананий с Пронькой вышли на улицу. Темное небо искрилось звездами. На остывшей земле гулко отдавались шаги.

— Меня, Проньку Томских, на поруки… — возмущался Пронька. — Как какого-то тунеядца. И как у них только язык мог повернуться? Разве им понять, что у меня деликатная душа и такого обращения не переносит. Напиться, что ли?

— Вот это мужской разговор, — подхватил Ананий. — Да только вот незадача — денег нет. А домой сунуться нельзя, сам знаешь, у меня не жена, а кипяток, одним взглядом ошпарит так, что неделю чесаться будешь.

— И мне своей показаться нельзя. Скажет: «Ты бы, Пронюшка, лучше не ходил, а то завтра опять голова болеть будет». Ты меня знаешь, ведь не пойду.

— Табак наше дело.

Некоторое время шли молча. Вдруг Ананий остановился.

— Идея есть.

— Да ну? — оживился Пронька.

— Пойдем к Князю. Я видел его перед вечером. Князь двух глухарей сегодня подстрелил. Только даст ли нам?

— Да Князь, окромя тельняшки, ничего не пожалеет.

— Тогда полный порядок, Пронька.

Федор растапливал печку. В шерстяных чулках, на плечи накинут дубленый полушубок.

— Привет холостяку, — поздоровался Ананий. — Ты чего так утеплился?

— Да черт Гераську Тарбагана в наледь затолкал вместе с трактором. Вытаскивал, зуб на зуб не попадает.

— Пропустить надо стаканчик.

— С удовольствием, да нет этого зелья. Завязал, ребята, на крепкий морской узел.

— Не печалься, мы его в два счета развяжем. Дай нам одного глухаря.

— Берите обоих.

— Двух не надо. А закусить у тебя что-нибудь найдется?

— Найдется.

— Тогда жди, мы мигом.

Ананий вручил Проньке глухаря, и они вышли.

— Что мы будем делать с этим лесным колдуном? — недоумевал Пронька.

— А ты пошевели мозгами хоть раз.

— Пробовал.

— Ну и как?

— Ничего сообразить не могу.

Подошли к Пронькиной избе. Ананий остановился.

— Прежде чем переступить порог, ты представь, что у тебя отобрали трактор…

Выслушав Анания, простодушный Пронька от радости даже взвизгнул.

— Тебе, Ананий, не трактористом надо было работать, а разведчиком.

— Ты валяй, да, смотри, дело не загуби.

Пронька сделал скорбное лицо и вошел в дом. Его жена Глаша, рано пополневшая женщина, жарила мясо. Увидела мужа, опустила полные руки.

— Проня, что случилось? — певучим мягким голосом спросила она.

— Да вот, — Пронька небрежно бросил глухаря на пол. — Ехал мимо дома Гераськи Тарбагана. Собаки пугнули индюка. Он под колеса. Задавил.

— Что же теперь будет-то? — прижала к груди руки Глаша.

— Опять в сельсовет потянут.

— Вот напасть-то на нашу голову.

— А может, заплатить ему? — осторожно намекнул Пронька.

— Заплати, Проня. Сколько надо-то?

— Да десятки хватит.

— Дай ему больше и не связывайся.

— Хватит ему и десятки.

— Иди, родной, отдай.

Пронька сунул десятку в карман и вышел.

— Полный порядок, — доложил он Ананию.

Через полчаса они уже были у Федора. Две бутылки водки стояли на столе. Ананий наполнил рюмки.

— За твое здоровье, Князь.

После третьей рюмки Федор немного согрелся.

— Куда же вы все-таки глухаря сплавили? — спросил он.

— За индюка выдали, — усмехнулся Ананий.

Пронька вскочил и, прижимая руки к груди, стал представлять, как он разговаривал с женой. Федор смеялся. Потом вдруг посерьезнел.

— Олухи, что, у меня не могли денег взять?

Ананий широкой ладонью погладил шею.

— Верно, могли бы. Да просто так взять интересу нету.

— Вот-вот, — подхватил подхмелевший Пронька. — Мы с Ананием без интереса жить не можем.

Федор ушел в спальню, вернулся с десяткой в руке и подал ее Проньке.

— Возьми. Потом отдадите.

— Да как-то неудобно, — развел руками Пронька.

— Возьми и все расскажи жене. Иначе выброшу эту поганую водку на помойку.

— Возьми, Пронька, — убеждал и Ананий. — Князь выбросит, я его знаю. Да еще и нас с тобой взашей вытолкает.

— Ладно, — согласился Пронька.

Выпили еще по рюмке.

— Скушно ты живешь, Князь Гантимуров, — философствовал окончательно захмелевший Пронька. — Без фантазии. Понимаешь? А без фантазии никак нельзя. Ты, Князь, мотоцикл «Урал» когда-нибудь видел? То-то. Когда на нем по степи едешь, ветер голову срывает, сердце из груди от радости выскакивает. Позапрошлым летом купил я такой мотоцикл. Честь честью обкатал его. Бывало, газану, рванет он, как застоялый жеребец, дух захватывает. И поехали мы с Ананием покататься. Уехали за Онон к озеру Зун-Торей. Время подходящее прошло. Протряслись за дорогу. Увидели домик под сопкой, свернули к нему. И в аккурат угодили к моему знакомому, к пастуху верблюдов. Мы с ним как-то на слет передовиков в Читу ездили, в одном номере в гостинице жили.

Обрадовались мы. Жена его под навесом в ограде поесть собрала. За встречу бутылек раздавили, потом — другой. А там уж и пошло. Загулял Прокопий Ефимович.

Пастух ест, а сам все на мотоцикл косится. Я его спрашиваю: «Нравится?» Отвечает он: «Беда, хорошая машина». А если я загулял, откуда у меня и отчаянность берется. Я и говорю: «Давай три верблюда, два ящика водки и забирай к чертовой матери этот мотоцикл».

Ударили по рукам. Пригнал пастух трех верблюдов. На двух мы с Ананием уселись, на третьего погрузили водку и отправились с песнями домой.

Приезжаем, на нас вся деревня высыпала поглазеть. Ребятишки гурьбой следом валят, собаки такой брех подняли, хоть уши затыкай. А мы горланим себе песни.

Подъехали к моему дому. Жена на крыльцо выбежала: «Пронюшка, Ты что это опять чудишь-то?» А я ей кричу: «Отворяй ворота. И какой я тебе Пронюшка, я турецкий шах. Ухожу с караваном к персиянкам. Проститься приехал». — «Что мелешь-то? Не смеши людей. Иди проспись», — взмолилась она.

Пока мы такие переговоры вели, а верблюду что-то не понравилось, захарчел он, а потом как плюнет в жену. Она с перепугу так и села.

— Вот это была потеха, — покачал головой Ананий.

— Ну, а потом? — заинтересовался Федор.

— Вот потом-то самое страшное началось. К утру мы с Ананием очухались и не знаем, что с этими проклятыми верблюдами делать. Решили продать. Целую неделю ездили по району, где только не бывали, никто не берет.

Измучились вконец. Не знаю, что бы я еще натворил с горя. Но на счастье в Зареченске на свадьбу попали. Жениху с невестой и подарили этих верблюдов, а сами поскорей смотались.

Потом, говорят, целый месяц нас искал жених, горькими слезами выл, да не нашел.

— Ну и чадушки, — смеялся Федор.

Ананий грузно встал.

— Спасибо, Князь, за приют.

Обнявшись, Ананий и Пронька вышли на улицу, Ананий басисто запел:

Пронька голосисто подхватил:

Глава 11

В больших муках рождается весна в Забайкалье. После крутых морозов затопит землю теплом. Задымятся увалы, все вокруг наполнится душистою прелью прошлогодней травы. По падям до боли в глазах засверкают накипни, заслезятся звонкими струями. В небе, в ожидании попутного ветра, замрут белокрылые облака, марево подсинит горы. Неуемно голосисто запоют птицы. Но через два-три дня налетят холодные гольцевые ветры и будут дуть до тех пор, пока земля не укроется от них молодой зеленью.

И на этот раз снега уже давно не было, а тепло все еще плутало где-то в горах. Временами выдавались погожие дни, но приходила ночь, опускалась стынь, и земля цепенела. Только к середине апреля ярче засветило солнце, южные склоны сопок занялись голубоватой дымкой — зацвел ургуй[12].

Тетушка Долгор вышла из домика. Одета она была в летний синеватый тыгэл, рукав которого перехвачен пониже плеча многоцветной тесемкой[13]. Маруф Игнатьевич возле столовой колол дрова. Тетушка Долгор глянула на поле и замерла: то здесь, то там, будто кто-то вспарывал пашню, взлетали облачка пыли, невидимая рука скручивала их в черные жгуты, и они, извиваясь, блуждали по полю.

— Кого это ты там узрела? — воткнув топор в чурку, распрямился Маруф Игнатьевич.

— Ты только погляди, как ветер дичает.

— Это черти с ведьмами венчаются. Согрело землю, теперь целый месяц дуть будет.

Тетушка Долгор вошла в столовую. На кухне ее помощница Груня Такмакова чистила картошку. За столом пили чай Ананий, Пронька, Игнат Стрельцов — звеньевой первого звена, и Михаил Комогорцев — звеньевой второго звена.

— Рад тебя видеть в добром здравии, тетушка Долгор, — пробасил Игнат.

— Здравствуй. Добрые люди плуги ладят, а Игнат с Михаилом ездят по гостям и чаи гоняют.

— Мы с Игнатом Романовичем в селе были, вот по пути и завернули тебя попроведать, — слукавил Комогорцев.

— Спасибо. Только уж шибко большой крюк сделали, — с недоверием покосилась на Комогорцева тетушка Долгор.

— Для милого дружка семь верст не околица.

— Приедет Дашибал, он тебе покажет околицу.

— Тетушка Долгор, — погладил усы Игнат, — я смотрю на тебя и все думаю: где ты такие голубые глаза отхватила?

Улыбнулась тетушка Долгор.

— Мать-то моя рано овдовела. А говорят, слаще-то вдовы бабы не бывает. И повадился к ней один казачок. Он из села мимо нашей стоянки все на заимку ездил. Зайдет в юрту почаевать, а в это время конь отвяжется да убежит. А ночью куда пешком пойдешь. А то ливень пойдет или пурга поднимется. В непогоду тоже не поедешь.

— Вот шельма, — тряхнул чубом Ананий.

— Он-то и подарил мне свои глаза. А вы-то, греховодники, разве лучше? Поди, по всему свету порастеряли своих ребятишек?

— Правильно, тетушка Долгор, — усмехнулся Комогорцев. — Один Ананий на службе с полдюжины оставил.

— Тетушка Долгор, наговаривает на меня Миха.

— Да ты, Ананий, лучше расскажи, как на зорях бегаешь на ферму доярок будить, — погладил усы Игнат.

Хохот на весь полевой стан.

— Это все ты, Миха, небылицы плетешь. — Ананий смерил Комогорцева недобрым взглядом. — Попадешь под руку, я тебе это припомню.

— Я? Да ты, Ананий, в своем уме? — Комогорцев смеется. — Ты только скажи, почему у Матрены Сараевой все ребятишки на твое обличье похожи? Все такие же с завитушками. Нет, ты не виляй, Ананий, скажи.

— Что ты привязался, как голодный ворон к тарбагану? — вышел из себя Ананий. — Иди да у нее и спрашивай.

— Спрашивал. Говорю: «Матрена, как это получается. Живете на ферме без мужиков, а у каждой полный дом ребятишек? Где вы их берете?»

— Ну и она что?

— Сами делаем, — отвечает.

Ананий громко засмеялся. Потом вытер кулаком глаза и повернулся к Комогорцеву:

— Коли уж на то пошло, ты, Миха, расскажи-ка, как в прошлом году Дарье за любовь зарод сена отдал.

Комогорцева будто столбняк хватил. И без того длинное лицо с редкими пшеничными ресницами стало еще длиннее. Наконец у Комогорцева от ушей к щекам хлынула краска. Он ворохнулся и хватил кулаком по столу:

— Врешь.

— Что врешь? Я этот зародчик-то от Старой реки и вывозил ей.

— Вот артист, — привстал Пронька. — И когда только успел? Я же рядом с ним косил.

Игнат гладил усы и, ухмыляясь, покачивал головой.

— Ну, Ананий, под самое дыхло ты меня поддел, аж дух захватило, — проговорил Комогорцев.

— В другой раз не лезь с кнутом на топор.

Потешаясь над Комогорцевым, встали из-за стола.

— Спасибо, тетушка Долгор, за хлеб-соль, — поблагодарил за всех Игнат.

Любила тетушка Долгор порядок. И каждый у нее знал свое дело. Вот поэтому-то за несколько дней все здесь изменилось. Везде чистота, щепочки на дворе не найдешь. В столовой на окнах занавески, на подоконниках цветы. Дарима по стенам развесила красочные плакаты с обращением к хлеборобам. Петька с Федором славянской вязью написали лозунг: «Съел свое — помоги товарищу». Тетушка Долгор прочитала лозунг, покачала головой, но снимать не стала, уж больно красиво написано.

В красном уголке Аюша Базаронович установил телевизор, радиоприемник и колхозную рацию.

— Теперь, тетушка Долгор, ты можешь даже с Москвой связь держать.

Тетушка Долгор с уважением посмотрела на аппаратуру.

— А со стариком Дашибалом можно говорить?

— Вот этого нельзя.

И сразу у тетушки Долгор к технике всякий интерес пропал. Москва где-то на краю света, говорить с ней можно. Дашибал совсем рядом, у Алханайских гор кочует с табуном, а говорить с ним нельзя. Хоть и в больших начальниках ходит Аюша Базаронович, а все перепутал.

Отряд в эти дни жил хлопотно, беспокойно. Не успели парни с девчатами оглянуться, а апрель уже на исходе, подошла пора сева. Анна носилась на мотоцикле: то в мастерские, то на ток, то в семеноводческую лабораторию. На минутку забежала в столовую.

— Тетушка Долгор, что-нибудь попить найдется?

— Компот пить будешь?

— Налей стаканчик.

Компот принесла Груня, еще сухонькая неловкая девушка. Анна посмотрела на нее и себя вспомнила. Вот таким же дичком когда-то и она пришла сюда.

— Нравится тебе у нас? — спросила Анна.

— Ничего.

— Теперь ты у всех парней на виду.

— Больно-то они мне нужны, — чисто по-детски ответила Груня.

Анна рассмеялась.

— А ты что? — удивилась Груня.

— Я вот так же когда-то думала.

Груня насупилась.

— Ладно, не злись. Завтра чтобы обед и ужин были, как в самый большой праздник.

Когда солнце застряло между вершинами Алханайских гор, тетушка Долгор вытерла руки и сняла халат.

— Ты, Груня, маленько погодя запусти картошку в суп, а я пойду посмотрю, не появился ли мантыр.

Но хитрила тетушка Долгор. Весь день она ломала голову над тем, как незаметно побывать у священного Белого камня и преподнести дары Хозяину земли. Набожной она не была. Будду представляла обыкновенным стареньким ламой, который отшельником живет где-то за облаками и поучает всех. Жизнь его была ей чужой и непонятной. Но вот к древним обрядам своего народа она относилась с уважением. Еще в детстве тетушка Долгор с благоговением наблюдала, как бабушка совершала таинства жертвоприношения духам. Потом и сама стала с ними общаться, особенно в горестные минуты.

Но жизнь незаметно вмешивалась в отношения тетушки Долгор с духами и вносила свои коррективы. Дашибал, который трижды побывал в гостях у смерти, на богов жены смотрел с иронией. Дети, а их у тетушки Долгор пятеро, все выучились и относились к вере матери, как относятся люди к старинной одежде: не выбрасывают из уважения к прошлому, но и никогда не наделают. И постепенно у нее ослабли связи и с земными богами. Но время от времени она их вспоминала, так, на всякий случай.

Неторопливо шла она крутым берегом. Дневной ветерок унялся. Воздух был пропитан душистым запахом земли. От Онона, где ворочались неуклюжие льдины, несло сырым холодом. В заречье с гор по распадкам с шумом неслись потоки воды. Турпаны на утесе брачным танцем провожали заходящее солнце. Самочка, кланяясь, ходила по кромке обрыва, самец кружил возле нее. Их крики разносились далеко по степи.

Тетушка Долгор подошла к Белому камню и замерла в почтительной позе. Упавшие трепетные сумерки поглотили дневные звуки, и слышно было, как в расщелинах камней гнездятся на ночь пташки. А тетушке Долгор казалось, что это дает о себе знать Хозяин земли. Она достала из кармана разноцветные ленточки, привязала их к березкам и зашептала:

— Хозяин земли. Бархан, наш батюшка родной. Соблаговолите для наших парней и девчат удачу. — Поклонилась она Белому камню, положила на выступ ломтик сыру, кусочек брынзы и конфету и опять зашептала: — Примите мое скромное подношение. Счастья и благополучия дайте всем, в году грядущем урожай хороший пошлите.

Так поговорила она с Хозяином земли, потом низко поклонилась ему и с чувством исполненного долга пошла к полевому стану.

А в общежитии, в кругу парней, Маруф Игнатьевич вспоминал о старине.

— К трактору мы сейчас привыкли, как к коню, — говорил он, — а что было, когда в первый раз увидели: и смех и грех. Зимой в тридцать втором закончил я курсы при МТС. Весной получил трактор и гоню его в деревню. А за мной следом и пешие и конные. Буряты за сто верст приезжали посмотреть на огненную телегу, так они автомашину и трактор называли. Подъехал я к деревне. Старухи и те притащились, крестятся, молитвы шепчут, а сами глазеют. Старики затылки скребут и дивятся, как так, без коня, а едет? Я км толкую, что к чему, они хлопают глазами, а уразуметь не могут.

Разговариваем мы с мужиками. Вдруг старухи вой подняли, и одна бойчей другой в деревню бросились. Мы оторопели, что с ними стряслось? Парни у нас озорные были. И вот кто-то ради потехи пустил слушок: колхозу дали трактор, а взамен его старух всех заберут и увезут на птицеферму. Вместо кур они цыплят высиживать будут. Вот старухи и всполошились.

Потолковали мы и решили всем миром похороны сохи устроить.

— Но-о-о? — удивился Петька.

— За селом, где сейчас Мертвое поле, проложил я на тракторе борозду. Председатель колхоза Иван Анисимович Огнев, дед Анны, соху и лукошко в нее положил. Жили мы в ту пору неважнецки, особенно братские. Ну, короче, захоронили соху и лукошко. Потом Батомунко Найданов встал на трактор со знаменем, он тогда секретарем комячейки был, и мы поехали. Все пошли за нами. Иван Анисимович «Интернационал» запел. Песню всем селом подхватили. И такую я в себе силу почувствовал, готов был идти на любой смертный бой за Советскую власть. И ходил. Да и не только я.

У Маруфа Игнатьевича дрогнул голос. И чтобы унять волнение, он достал папиросу и закурил.

— Дедушка Маруф, а кто такие братские? — спросил Федор.

— Братскими раньше русские бурят звали.

— Братья, значит?

— Не знаю. Только я так думаю, пришли казаки в Забайкалье, а потом поселенцы, а мужик без бабы, что дерево без корня, не даст плода. Вот и стали русские жениться на бурятках, кровно породнились. От них-то и взяли свое начало забайкальцы, смуглый, крепкий народ пошел, обличьем и на бурята и на русского похож. Моя прабабушка тоже бурятка была. Я думаю, вот за это-то и стали русские бурят братскими звать.

— А как же они объяснялись? — повел плечами Пронька. — Язык-то друг друга не знали.

— Русские пришли сюда не с войной. А мирный язык у всех один.

Несмело вошла Груня.

— Ты что? — поднял брови Маруф Игнатьевич.

— Ужинать пора.

Ночь набирала силу. Ярче разгорались звезды. Время от времени, распарывая небосклон, они холодными факелами падали в бездну. Сопки тенями маячили по степи. Тишина. И никто не смел ее потревожить, даже ночные птицы боялись обронить крик. Только за полночь с заречных гор донеслось глуховатое косачиное бормотанье. Воздух наполнился пьянящим ароматом — зацвел багульник.

Говорят, это было тогда, когда деревья кустарниками были, реки ручейками, а озера лужицами. Вот в то-то далекое время и родился степной богатырь Онон. И решил он посмотреть белый свет. Заседлал коня и отправился в дальнюю дорогу. Много лет колесил по югу Забайкалья, наслаждался своей молодостью и удалью.

Однажды прилег он отдохнуть в тени сосен степного Цасучейского бора. И приснилась ему девушка, да такой красоты, какой и в сказках не бывает. Открыл юноша глаза, а перед ним всадница в богатом наряде. Крылатый конь под ней так и пляшет.

— Как тебя звать, вольная девушка? — спросил юноша.

— Борзянка, — ответила девушка.

— Не с тобой ли я сейчас встречался в лесной прохладе? Не ты ли мне дарила горячие поцелуи? Не ты ли мне шептала слова нежные?

— Нет, — ответила девушка, — то была моя сестра, Ингода синеглазая.

— А где живет она? Далек ли путь до нее?

— Живет она в горах, среди гольцов снежных. А дорогу к ней стерегут шаманы свирепые. И всякого, кто захочет увидеть ее, предают смерти лютой.

Натянул Онон тетиву крепкую из жил яка, пустил на Север стрелу, стрелу богатырскую, и быстрее ветра помчался за ней. Трудным был путь юноши. Злые шаманы поили его пьяной водой, чтобы он сбился с дороги и не нашел девушку, в еду подсыпали порошки из сон-травы, чтобы уснул он и никогда не покидал степи. Но велика была любовь у степного богатыря Онона к юной горянке Ингоде. Прошел он через все испытания и однажды утром встретил ее у подножья лесного хребта. Обнялись они и с тех пор никогда уж больше не расставались.

Все победила любовь. Только перед сон-травой оказалась бессильной. Все лето резвятся на просторах Онон с Ингодой. Но наступают холода, землю присыпает пороша, и они засыпают крепким сном. Только благоухающий смолистый запах багульника побеждает колдовскую шаманскую силу. А сегодня багульник зацвел. И в эту ночь проснулся степной богатырь Онон, забурлила в нем удаль молодецкая.

Из-за гор медленно поднималось солнце. Вершины сопок были облиты позолотой, а в распадках все еще лежал сумрак. Весь отряд собрался на берегу Онона. Анна остановилась возле Алексея, который только что приехал с Аюшей Базароновичем, поздоровалась. Алексей слегка кивнул головой.

Онон ворочал льдины, расталкивал их по каменистым косам, пахал заречный яр, на самом краю которого стояла пышная, как боярыня, сосна. Между льдинами по реке ходили мутные водовороты. От реки несло погребным холодом.

Тесно было Онону. Воды бы побольше, чтобы развернуться во всю силушку и показать свою удаль, как это делают сибирские реки, да где ее взять? Снега съели весенние ветры. И наполнится Онон только тогда, когда сыпанут первые дожди, а гольцы обдадут теплые южные ветры. А будет это в конце мая или в начале июня. А сейчас крошил Онон льды, перемалывал их в труху, спешил к Ингоде.

— Интересно, о чем они будут говорить, когда встретятся? — Анна покосилась на Алексея. Он чуть заметно улыбнулся.

— Будут про зимние сны друг другу рассказывать.

— Вот бы послушать.

В заречный яр вгрызлась тупорылая серая льдина, медленно развернулась и перегородила реку. Громоздясь, на нее стали напирать другие льдины. Воздух наполнился скрежетом, стеклянным перезвоном, бульканьем воды. Льдина задрожала, на нее с яра посыпалась земля. Сосна качнулась и медленно легла над обрывом, оголив белые корни.

— Надо же, — невольно вырвалось у Анны.

Льдина под напором воды треснула, раздвоилась и нехотя поплыла в низовье. А могучее дерево осталось умирать на круче.

— Такое дерево погибло, — жалела Анна.

— За ней на поляне табунок сосенок поднимается, — отозвался Алексей. — Она после себя целый лес оставила.

Подошел Аюша Базаронович, посмотрел на часы:

— Не пора в поле?

Через несколько минут отряд собрался в садике возле общежития под густыми соснами.

— А где Петька? — беспокоилась Анна.

— На реке сазанов ловит, — ответила Дарима.

— Вот горюшко-то мое. И что делать с этим детсадом?

— Здесь я, — появился из-за угла дома Петька. В руках он держал двух крупных сазанов. Рыбины серебрились на солнце, Петька улыбался.

— Где это ты их взял? — спросила Анна.

— На косе, льдом их вытолкало.

— Неси на кухню и быстро сюда.

— Я мигом.

Подошли Аюша Базаронович с Алексеем. Говор смолк.

— Товарищи, — Аюша Базаронович прокашлялся. — Сегодня мы с вами приступаем к севу. От брошенного зерна в землю до колоса не так уж много времени. Но это будет трудное время. Придется по десять — пятнадцать часов не сходить с тракторов, а потом и с комбайнов. Досыта отпробуем холодных ветров и слякоти. Как видите, через многое придется пройти. Но мы с вами знаем, во имя чего это делаем. Хлеб — это жизнь на земле, это детский смех, это радость матерей. Народ нам доверил самое дорогое. Вот об этом мы всегда должны помнить. И я знаю, что вы не посрамите хлеборобского дела.

Аюша Базаронович снял очки, протер их и опять водрузил на нос.

— Мы подвели итоги соревнования по подготовке к севу, — продолжал он. — Первое место присуждено вам. По поручению партбюро, правления колхоза, сельского Совета и комитета комсомола разрешите вручить вам переходящее Красное знамя.

Аюша Базаронович расчехлил знамя и под аплодисменты вручил Анне.

— А теперь слово главному агроному колхоза Алексею Петровичу Отрогову.

Алексей вышел вперед.

— Прошу Дариму Батомункуеву и Петра Бянкина встать под знамя, — негромко скомандовал Алексей.

Дарима и Петька замерли под знаменем, которое держала Анна. Алексей окинул присутствующих взглядом.

— Сегодня наша хлеборобская семья стала больше на два человека, — заговорил он глуховатым голосом. — На трактор садятся не только парни, но и девушки. И это очень здорово. И хорошо, что молодежь не покидает земли. В молодости — наша сила. Сегодня мы посвящаем в хлеборобы комсомольцев Дариму Батомункуеву и Петра Бянкина. Ребята, я от души поздравляю вас с высоким званием хлебороба.

Алексей кашлянул в кулак и продолжал:

— Теперь вместе с нами вы несете ответственность за землю. А землю, как мать, нельзя обидеть. Мать еще может простить обиду, а земля никогда.

Хорошенько посмотрите вокруг. Сколько мертвых пустырей лежит, на которых не растут даже колючки. А ведь это была когда-то цветущая степь. Что же с ней случилось? А вот что. Пришли люди, распахали степь, отняли у нее живую душу, а потом эту землю, как бесплодную, бросили умирать. Так разве затем дан разум человеку, чтобы убивать землю? Я надеюсь, что вы после себя не оставите мертвых пустырей. И потомкам не придется краснеть перед землей за вас.

Алексей достал из кармана красную книжечку, раскрыл ее и прочел.

— Удостоверение, выданное гражданке СССР Дариме Батомункуевой. 25 апреля 1975 года Дарима Батомункуева посвящена в хлеборобы колхоза имени Ивана Огнева. С этого дня ей дается право выращивать хлеб и нести ответственность за колхозные земли. Дариме Батомункуевой вручен нагрудный знак «Золотой колос».

Алексей закрыл удостоверение.

— Удостоверение подписали секретарь партбюро Жугдуров, председатель колхоза Дорохова и агроном Отрогов.

Алексей прикрепил к куртке Даримы знак «Золотой колос» и вручил удостоверение. Такое же удостоверение и нагрудный знак он вручил Петьке.

— Слово для клятвы предоставляется Дариме Батомункуевой и Петру Бянкину, — сказал Аюша Базаронович.

Петька и Дарима некоторое время стояли молча. Наконец Дарима собралась с духом.

— Вступая в ряды хлеборобов, мы, — Дарима помолчала, и затем они вместе произнесли: — Клянемся!

Дорожить честью хлебороба.

Свято беречь землю.

Отдавать все свои силы на благо Родины.

Приумножать богатства нашего колхоза.

Клянемся!

Маруф Игнатьевич стоял среди парней. Он слушал Дариму с Петькой, и у него даже слезы навернулись. Маруф Игнатьевич смахнул их и подошел к Дариме.

— Вот пока собирался с духом, все слова, язви их, куда-то подевались. Да ладно. Вы о земле говорили. А у меня к колхозной земле особо сердце прикипело. Я ее и пахал, и воевать за нее ходил. И все думал, как же она без меня останется, кто о ней порадеет? Теперь спокойно умирать могу, знаю, земля в добрых руках. Спасибо вам.

Знамя торжественно внесли в красный уголок, и Анна подала команду:

— Братцы, заводи тракторы.

Техника находилась поодаль от полевого стана на пустыре. Анна подошла к своему трактору. Тут уже были Алексей, Дарима и Маруф Игнатьевич.

— Алеша, дай что-нибудь на счастье, — улучив момент, попросила Анна.

— Аннушка, спокойней. Не тот казак, что на коне, а тот, который под конем побывал. — Алексей порылся а карманах куртки, и на его ладони блеснул прозрачный, как хрусталь, камешек с голубиное яйцо. В нем были рассыпаны ярко-красные вкрапины, поэтому казалось, что камешек изнутри горит.

— На днях в Сенной пади был, сенокосы смотрел, у ручья нашел.

Анна взяла камешек, внимательно посмотрела на него.

— Да в нем рябиновая гроздь.

— Похоже.

— Спасибо, Алеша, — спрятала камешек в карман куртки Анна.

— Смотрите, лебеди! — крикнула Дарима.

За Ононом над хребтами величественно летели птицы. Облитые утренним светом, они казались розовыми. Увидев Онон, лебеди нарушили строй, и с неба в степь упал золотой перезвон.

— Наши! — радовалась Дарима. — Двадцать два. Все прилетели.

Из своего домика выбежала тетушка Долгор. В одной руке у нее была чаша с молоком, в другой она держала ложку. Тетушка Долгор зачерпнула ложкой молоко и плеснула в сторону лебедей.

— О, вы прилетели, наши белые птицы.

Откушайте, пожалуйста, еды молочной нашей.

Просим вас вырастить нам хлеба и травы.

Коней, овец и скот рогатый просим размножить.

Так приговаривая, тетушка Долгор плескала молоко вслед птицам. Дарима кинула в ее сторону недовольный взгляд и насупилась.

— Это же позор для комсомольского отряда. Сегодня же на отрядном собрании поговорим с ней.

— Не кипятись, Дарима, — улыбнулся Алексей. — Ты же знаешь, бурятский народ самого дорогого гостя при встрече и при проводах угощает белой молочной пищей.

— А при чем тут лебеди? — не сдавалась Дарима.

— Об этом ты у тетушки Долгор спроси, честное слово, не пожалеешь. Договорились?

— Ладно.

А лебеди, снижаясь, кружили над холмами. Их негромкие крики то усиливались, то затихали. Вот они сделали последний круг и скрылись за сопкой у Талого озера.

Анна махнула рукой и села за трактор. Пять тракторов один за одним вышли в поле.

Счастлива была Дарима в этот день. Ей хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, героическое: кого-то спасти от смерти, сражаться с врагами, умереть за колхозное дело. Единственно, что омрачало ее радость, — это тетушка Долгор своей встречей лебедей. «Что теперь люди подумают о нашем отряде? — размышляла под гул мотора Дарима. — Какие мы комсомольцы, если одного человека перевоспитать не можем. Я комсорг отряда и не имею права равнодушно смотреть на пережитки прошлого».

Вечером, когда все угомонились на полевом стане, Дарима подошла к Анне.

— Сходим к тетушке Долгор.

— Пойдем, — согласилась Анна. — Только что мы ей скажем?

— Это я беру на себя.

Тетушка Долгор шила из мерлушек для Дашибала безрукавку, ей помогала Груня.

— Добрый вечер, — поздоровалась Дарима.

— Проходите, — ответила тетушка Долгор.

Дарима с Анной подсели рядом.

— Какая вы мастерица, — похвалила Дарима.

— Раньше у бурят такой обычай был: прежде чем сыграть свадьбу, невесту привозили в дом жениха и смотрели, что она умеет делать.

— Это же унижение человеческого достоинства, — возмутилась Дарима.

Тетушка Долгор посмотрела на нее и улыбнулась.

— В то время таких слов не знали.

С улицы донеслись неясные звуки лебединой песни.

— Тетушка Долгор, а лебеди не улетят от нас? — спросила Дарима.

— Зачем они из своего дома полетят?

— А для чего вы их молочной пищей встречали? Люди плохо о нас подумать могут.

— Пошто плохо думать будут? Это же небесные девушки прилетели. А как дорогих гостей не встретить угощением?

— Небесные девушки? — удивилась Дарима.

— Сама я этого не видела, врать не хочу, все от старых людей слышала, — продолжая шить, стала рассказывать тетушка Долгор. — Только я так думаю, у дороги начало есть, у реки начало есть, и у людей начало должно быть, свой корень, от которого они пошли.

Откуда бурятский народ взялся? Булагаты говорят, их отцом баргузинский соболь был. Его они и почитают. А мы-то, агинские буряты, из хоринского племени. Четыре рода хоринцев по рекам Хилок и Уде живут, а восемь в Агинской степи. Хилокские и удинские буряты гусю поклоняются, а мы лебедей чтим.

На берегу Онона жил когда-то охотник Хорикан. Почему его так прозвали? Однажды война шибко большая была. Тот богатырь в бою двадцать врагов победил. За это и стали его звать Хориканом — победившим двадцать врагов, а людей его племени — хоринцами.

Хорикан большим охотником был. Лучше его никто из лука не стрелял. Летит птица под облаками — пустит он стрелу, клюв отстрелит. Скачет дикий козел — пустит стрелу, все четыре копыта отобьет. И силу он имел немалую: любую березку, как прутик, в узел завязывал, дикого коня на всем скаку за гриву останавливал. Таких людей теперь уже нет. О них только в улигерах услышать можно.

Однажды охотился Хорикан в степи на диких коз. День был жаркий. Пришел он к озеру Саган-нур и прилег отдохнуть в тени кустов. В это время под облаками появилось девять лебедей. Их голоса звучали неземной музыкой. Услышав эту волшебную песню, молодой охотник забыл про свой лук. А лебеди сделали круг над озером, опустились на берег, сняли с себя одежду и превратились в девушек-красавиц. С веселым смехом они бросились в волны и стали плескаться. И белая вода озера стала голубой.

И влюбился охотник в самую юную. Была она свежа, как весеннее утро, быстра, как степной огонь, весела, как горный ручей. Подкрался Хорикан к берегу, забрал одежду девушки и спрятался в зарослях.

Долго резвились на волнах небесные девушки. Потом вышли на берег. Восемь девушек надели свою лебяжью одежду и улетели, а самая прекрасная из них осталась. Долго она металась по берегу в поисках одежды, но не могла найти ее. И тут она увидела след на песке, все поняла. Подошла к зарослям и говорит: «Кто ты, взявший чужое одеяние? Выйди сюда: если ты старик, то будешь отцом моим, если молодой, то будешь мужем моим».

Когда она так сказала, из зарослей вышел Хорикан а подхватил девушку на руки. Он спросил: «Как тебя звать, небесная красавица?» И девушка ответила: «Агаарта — воздушная». Но охотник от счастья так волновался, что половину слова не расслышал и стал звать молодую жену Ага.

Севернее хребта Отхор у подножья лесистой сопки Хорикан юрту поставил. И зажили они счастливо. У них родилось восемь сыновей. Выросли, добрыми охотниками стали. А когда пришло время, поженились и расселились по Агинской степи. Вот они-то и стали началом восьми агинских родов.

Когда Аге исполнилось семьдесят лет, она попросила мужа показать ей лебяжью одежду. Хорикан принес ее из тайника, где хранил все эти годы. Надела одежду Ага, взмахнула крыльями и улетела. А там, где юрта их стояла, родник из-под горы забил и буйной речкой разлился через всю степь, давая приют и человеку, и птице, и зверю. И назвали эту речку Ага.

Вот от этой небесной девушки и произошли на земле агинские буряты.

А лебеди каждую весну прилетают в Забайкалье, чтобы посмотреть на своих сородичей, порадоваться их жизни.

Может, это и сказка, кто знает. Да только как не встретить таких птиц, как лебеди. Они же в наш степной дом прилетели. Если я сделала что не так, простите меня, старуху.

Глава 12

Алексей шел по полю первого звена, проверяя заделку семян. Сбоку два агрегата вели сев. За ними, клубясь, тянулись серые пыльные шлейфы. Упругий холодный ветер хлестал землю. С восходом солнца он начинал дуть и затихал только к полуночи, чтобы отдохнуть немного и с новой силой обрушиться на степь.

Алексей взял горсть земли, растер высохшие комочки и выпустил пыль с ладони. Ее подхватил ветер и рассеял по пашне. «Сохнет земля, — с горечью думал Алексей. — А без влаги смерть зерну».

Рядом прошел трактор с тремя сеялками. На обочине возле зернопогрузчика он остановился. Из кабины вылез Игнат и направился к Алексею. Его усы были пепельными от пыли, лицо серое. Игнат протянул Алексею сильную руку.

— Здорово.

— Добрый день. Почему не прикатываете поле?

— В ночь катки пустим.

— Поднимется хороший ветер, до ночи всю землю вместе с зерном унесет. Пускайте катки следом за сеялками.

— Хорошо, я сейчас распоряжусь. Алексей Петрович, а когда нам на пары назем повезут?

— Дня через три.

— Ты Князю скажи, пусть он из Марьиной пади возит. Там в тридцатых годах кавалерийский полк стоял. Потом колхоз лет двадцать то коней, то телят держал. Там не назем, а золото.

— А как же мы его добудем?

— Пусть бульдозером верх снимут. Мы его за ночь весь расковыряем.

— Я поговорю с Федором, но решайте сами.

— Семян-то нам не дал добрых, так выделил бы хоть немного минеральных удобрений. А то назем на поля Огневой, суперфосфат опять же ей. Как-то неладно получается.

— Все ладно, Игнат Романович. Удобрим одни поля, потом за другие возьмемся. На будущий год уже всю пшеницу по перегною посеем. А это урожай верный. Вот так.

— Да я ничего. Только осенью у Огневой хлеб будет, а нам пустую соломку молотить придется. Потом сам же нас корить будешь.

— Буду, да еще как, при всем народе. Так всем и скажите.

— Так это, паря, получается — Огневой все условия, а нам краснеть?

— Придется покраснеть, Игнат Романович. Вы пять лет работаете звеньевым. И кто же вам мешал позаботиться о своей земле? Осень у нас стоит долго. Можно вывезти на поля уйму перегноя.

— Так указаний не было.

— Вот так. Дядя не подумал. А вас-то для чего звеньевым назначили. Как-то некрасиво получается, Игнат Романович. Звену дали технику, землю, людей, а урожай — ваша забота. Если бы вы подумали о земле, то давно бы ее удобрили. Я вашу хватку знаю.

Игнат кулаком потер усы.

— Оно, конешно, с одной стороны, так, но с другой стороны, все наоборот.

— Вы не темните, Игнат Романович, — рассмеялся Алексей. — Оно хоть и этак, хоть и наоборот, а хлеб выращивать нам придется. Может быть, вы в гостях у нас в колхозе, тогда другой разговор?

— Это я-то в гостях? — вызывающе проговорил Игнат. — Ты, Петрович, напрасно меня обижаешь. Я на этой земле не одну мозоль нажил.

— Тогда что на разговор время терять? Работать надо.

— Ну, паря, растравил ты меня, — сверкнул глазами Игнат. — Да я из этой земли душу вытряхну.

— Вот это по-нашему.

Игнат ушел к трактору. На «летучке» подъехал Арсалан.

— Куда помчался? — спросил Алексей.

— Во второе звено. У Мишки Комогорцева что-то трактор барахлит. А ты что тут Делаешь? Природой любуешься?

Алексей дотронулся рукой до плеча Арсалана.

— Ты посмотри-ка на поле.

Арсалан окинул быстрым взглядом поле.

— Посмотрел. Поле как поле.

— Да ты хорошенько посмотри.

— И что ты сегодня ко мне привязался? — вышел из себя Арсалан. — Я всю жизнь только и делаю, что смотрю на эти поля. Меня уж мутит от них.

— Пыльные вихри видишь? — не обращая внимания на горячность Арсалана, спокойно спросил Алексей.

— Не слепой. Да они мне во сне покоя не дают.

— Арсалан, нельзя нашу землю пахать отвальными плугами, даже пары. Это смерть ее.

— Так не паши, — приподнял плечи Арсалан. — Я тебе осенью для всех звеньев плоскорезы накуплю.

— Спасибо.

— Так что тебе еще надо от меня?

— Пары-то мы будем пахать отвальными плугами. Иначе как перегной заделаешь? Это-то понимаешь?

— Мне твои пары нужны, как журавлю вертолет. Ты агроном, ты и соображай.

— Помнишь, Арсалан, ты мне когда-то обещал сделать такой трактор, который можно будет одной рукой заводить?

— Ну, обещал, — ожидая подвоха, насторожился Арсалан.

— Так вот, не нужен мне трактор. Придумай такую машину, чтобы можно было вносить в землю перегной и не переворачивать пласт.

— А верблюд в белых тапочках тебе не нужен?

— И забудем мы с тобой тогда про пыльные бури, — не обращая внимания на реплику Арсалана, продолжал Алексей. — И кошмары перестанут тебе сниться.

— Да самый большой кошмар — это ты.

— А ты, Арсалан, даже не представляешь, какие урожаи мы сможем тогда выращивать. Вот поле. Верхний слой стерней связан. И мы под этим пластом начиняем землю удобрениями. Потом высеваем зерно. И пусть с неба хоть камни падают: питательные вещества в земле есть, влага есть. И мы только вспоминать будем про засуху.

— А ты дело говоришь, — заинтересовался Арсалан. — Допустим, идет под пластом плоскорез, а под него по трубам поступают удобрения.

— Я всем говорил, что у тебя светлая голова, Арсалан.

— Не годится. Перегной не зерно, не покатится. Его чем-то подавать надо под плоскорез. Но подумать можно.

— Надо подумать, Арсалан.

— Все, уговорил. Куда сейчас едешь?

— Надо Алханайские пади осмотреть и решить, какие на сенокос оставить, какие на выпас пустить.

Возвращался домой Алексей поздно вечером. А от Алханая до села Озерного путь немалый. Ветер унялся, под темным небом отдыхала степь. Время от времени на свет фар выбегали тушканчики, похожие на крошечных кенгуру и неровными прыжками убегали от машины. Иногда в стороне от дороги зеленоватыми огнями загорались глаза лис и тотчас гасли.

В ночной степи было одиноко. Монотонный гул мотора рождал грустные думы. Скоро дом — и там одиночество. Неладно жили Алексей с Катей: она сама по себе, он сам по себе. Не было того невидимого мостика, который связывал бы их. А может, этого мостика и нет, люди придумали его? Попробуй разберись теперь.

Слева замигали огни полевого стана отряда. И Алексей потянулся к этим огням. Ему просто захотелось взглянуть на Анну. Но он поборол в себе это желание. «Дурак же ты, Алешка, — ругал он себя. — Приедешь. А дальше что? На кой шут ты морочишь голову и ей и себе? Любишь. Экая невидаль. Хватился дед, когда уж и мочи нет. Твой поезд давно ушел. А Анна? Что Анна? Она без тебя как-нибудь расхомутается. Ты ей плохой помощник. Так что не валяй дурака. Тебе хочется птичку съесть и на ветку сесть. Чтобы дома миру быть и Анну любить. Такого не бывает».

Алексей представил Анну с другим мужчиной… Он знал, что рано или поздно это произойдет. И ревность сжала сердце.

Свет фар выхватил из темноты мотоцикл, возле которого копошился человек. Алексей подъехал вплотную и вылез из машины. Возле мотоцикла стояла Анна.

— А ты что тут делаешь? — удивился и обрадовался Алексей.

— К отцу на стоянку ездила. Он уже третью неделю глаз дома не показывает. Мать беспокоится. Да вот бензин кончился.

— Это дело поправимое. У меня есть в запасе канистра. В машине ведро и масло достань.

Заправили мотоцикл. У Алексея нашлась и вода — руки вымыть.

— Как у тебя дела? — спросил Алексей.

— Через два дня закончим сеять пшеницу.

— Землю сильно сушит?

— На буграх подсохла. А так влаги много. А ты где потерялся? Я весь день ждала тебя.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — поправляя волосы, медленно ответила Анна. — Что бы ни делала, все о тебе думаю.

Они стояли друг против друга. Алексей смотрел на Анну и видел только темный блеск глаз.

— Аннушка, а можно тебе вопрос задать?

— Задавай.

— Почему ты от Дорохова ушла? Ведь ты хотела быть ему верной женой.

— Длинная история, Алеша, — горестно вздохнула Анна. — Помнишь ту ночь в Сенной пади? Она-то и решила все. Тогда я еще многого не понимала. Думала, отлюбила тебя, и хватит. И верила, что к Ванюшке привыкну.

Оказалось, любовь-то к тебе только проснулась. И затосковала я. Ванюшку на дух не надо стало. А он права свои предъявил, как-никак муж. И начался кошмар. Что я только не пережила. Мучилась, мучилась да и ушла от него.

Алексей привлек к себе Анну.

— Что же ты мне-то не сообщила?

— Хотела сразу поехать. Потом решила, вот отдохну душой немного, тогда уж. А тут вскоре слух дошел, женился ты. Так вот теперь и живу: от одного берега отчалила, я к другому не пристала.

— Аннушка, Аннушка…

Анна прижалась к груди Алексея, провела рукой по щеке.

— Небритый.

Алексей осторожно тронул губами пальцы Анны. Она трепетно вздрогнула, на миг вся ослабла, потом не сильно, но настойчиво уперлась руками Алексею в грудь и, захлебываясь поцелуями, прошептала:

— Алеша… безумец… опомнись… Не надо, прошу тебя… Твоя я… вся твоя… до капельки… Алеша…

Алексей оттолкнул ее и стоял, точно оглушенный. Анна взяла его за руку.

— Алеша, милый, не сердись, так будет лучше.

Алексей отнял руку и выдохнул распиравший грудь воздух.

— Извини, Аннушка…

Он рывком открыл дверцу автомашины, торопливо заработал мотор, и «газик» рванулся с места.

— Алеша! — крикнула Анна.

Машина нырнула в ложбину, потом на взгорье мигнула красными огнями и исчезла. Наступила тишина, Анна опустилась на землю.

— Что же я наделала?!

Только дома Алексей окончательно пришел в себя. Катя спала. На кухне из крана звонко капала вода. Алексей умылся, выпил стакан молока и прошел в кабинет. Как бы поздно ни возвращался, он всегда просматривал почту. И этой ночью на столе его ждала стопка газет и журналов. Но он даже не взглянул на них, сел и закурил. Так он сидел в кресле, пока не забрезжил рассвет. Потом поднялся и прошел в спальню.

— Ты поел? — спросонок спросила Катя.

— Поел.

Катя повернулась на другой бок и уснула. Алексей лег и отодвинулся подальше.

Первого мая отряд работал. Отметили этот день только праздничным ужином. Тетушка Долгор с Груней напекли блинов, приготовили урмэн[14], нажарили молодой баранины. Но самой большой, радостью для всех был пирог из тайменя. Для такого случая Маруф Игнатьевич рыбачил две ночи.

Поздравить молодежь с праздником приехала Нина Васильевна. В селе только что состоялось торжественное собрание, Нина Васильевна была оживленная, радостная.

— Чем угощать будете? Пирогами из тайменя? Ну, спасибо, угодили старухе.

Нина Васильевна прошла и села за стол.

— Прежде всего разрешите мне поздравить вас всех с праздником весны, — заговорила она. — Желаю вам больших дорог в жизни. Пусть у девушек исполнятся все явные и тайные желания.

— Тогда работать в отряде некому будет, — вставил Петька.

— Это почему?

— Да они только и думают, как бы замуж выскочить.

Все засмеялись.

— Иметь хорошую семью, Петя, не так уж плохо, — улыбнулась Нина Васильевна. — А наших девчат как не любить, вон они у нас какие красавицы.

— Нашли красавиц. — Петька демонстративно отвернулся.

— Ты что это у нас сегодня разговорился? — удивилась Анна.

— Подумаешь, и в праздник вам слова сказать нельзя.

— Так что, девчата, большого счастья вам, — продолжала Нина Васильевна. — А вы, парни, будьте рыцарями. Мы получили много телеграмм. Вот из Читы от Бориса: «Всем. Всем. Крепкого забайкальского здоровья. Жизни большой, как полноводный Онон. Будьте послушными. Берегите Нину Васильевну. Ваш Борис». Этот без шуток не может обойтись.

Тетушка Долгор, а эта телеграмма от вашего сына Дамдина: «Пусть всегда над Ононом будет чистое небо. Всем матерям желаю много радости. Пусть отправляют они своих сыновей только на мирные стройки. Пусть люди забудут слово «солдатская вдова». Больших вам дел. Знайте, граница на надежном замке. Капитан Дамдин Очиров».

— Дай-ка поглядеть, — попросила телеграмму тетушка Долгор.

Она взяла синеватый листок, с нежностью посмотрела на него, потом сложила вдвое и зажала в кулаке.

— А вот телеграмма от моряков дальнего плавания, от солдат, от студентов, а это от парней с БАМа: «Таежный привет всем. Наказ выполняем. За нас вам краснеть не придется. Дорога будет построена. Сегодня мы с вами. Больших вам урожаев».

Нина Васильевна в одну стопку собрала все телеграммы.

— Еще раз поздравляю всех вас с праздником!

— Спасибо.

После ужина кто-то предложил покататься на лодках. Все гурьбой пошли на берег. Парни зажгли факелы. И несколько лодок помчались вниз по Онону. Нина Васильевна, Маруф Игнатьевич и тетушка Долгор с затаенной грустью смотрели на быстро убегающие огни.

Вот до берега донесся сильный высокий голос Федора:

Песню подхватили все, кто были в лодках.

Вскоре огни скрылись за поворотом реки, а песня все еще тревожно металась в ночной тишине.

Сегодня отряд заканчивал сев у Крутого лога. С раннего утра дул сырой низовик. Стаи гусей долго кормились на полях, а потом длинными связками потянулись на озера Зун-Торей и Барун-Торей. Над Ононом с криком летали чайки, стайками носились стрижи. Сквозь серое небо тускло смотрело солнце.

Груня с Маруфом Игнатьевичем привезли на телеге обед в поле. Остановились они в затишье у березового колка, разложили костер, вместо стола поставили в ряд несколько ящиков. В леске перекликались птицы, на голых березах черными шарами раскачивались галочьи и вороньи гнезда.

В полдень приехали сеяльщики, и сразу стало шумно под леском. Парни и девчата умывались подогретой водой и подходили с мисками к Груне.

— Груня, возьми меня в помощники, — протягивая миску, просился Ананий. — Страсть, как люблю поваров.

— У тебя губа не дура, — посмеивалась Анна. — Груня, огрей его поварешкой, чтобы с глупостями не приставал.

Груня замахнулась.

— Но-но, — попятился Ананий.

Дина зачерпнула из ведра ковш воды.

— Петруша, полей мне.

Петька уже устраивался с миской супа у ящика.

— Дариму попроси.

— А тебе недосуг? Оголодал?

— Но-о-о. С голоду помираю.

— Люди, поглядите на него: на работу он последний, а как за стол — первый.

Наконец все расселись вокруг ящиков. Набежал ветер, засвистел в ветках деревьев, и из глубины колка донесся звонкий голос кукушки.

— Появилась, родимая, — посмотрела на лесок Дина.

— В добрый час закуковала во время обеда: быть нам сытыми весь год, — определил Ананий.

— Как знать, — отозвался Маруф Игнатьевич. — На голый лес закуковала, к худому урожаю.

— Тоже мне нашли пророка, — проговорила с ехидцей Дарима. — Да у этих птиц вся жизнь навыворот пошла. Возьмите петуха у Прокопия. Вечером от него покоя никому нет, а утром дрыхнет как проклятущий, не добудишься.

— Весь в хозяина, — буркнул Петька.

— Ты еще поговори там, — метнул Пронька сердитый взгляд в сторону Петьки.

— Ты бы его врачам показал, — посоветовала Анна.

— Да ходил я к ветеринару.

— Ну и что?

— А вот и то. Прихожу. Выслушал он меня и говорит: «Беги-ка, Пронька, за бутылкой, мы ему в два счета мозги с вечера на утро переставим». Я радехонек. Бегом в магазин. Купил водку. «А теперь валяй за петухом, — толкует ветеринар. — Мы из него такую жареху устроим, пальчики оближешь».

Тут я осерчал.

— Ну и дурак, — заключил Ананий. — Да я бы тебе за бутылку водки самого домового в курятник посадил.

— Спасибо, с меня и одного сумасшедшего петуха хватит.

Ананий поел, устроился поудобнее под деревом и закурил. Вдали показалась лошадь, запряженная в телегу. Казалось, что она не движется.

— Кто-то к куму в гости поехал, — усмехнулся Ананий. — Дорожка-то длинной покажется.

— Вам все вертолеты подавай, — заметил Маруф Игнатьевич.

— Вертолет не вертолет, а хоть худенькие поршни вместо копыт надо.

Ананий выпустил клуб дыма, прищурившись, посмотрел в степь и заговорил:

— Как-то вот так же едет мужик на телеге по степи. А день жаркий, парит. Разморило его. Все песни мужик перепел, всю свою немудрящую жизнь передумал, пять раз засыпал и просыпался, а дороги все ни конца, ни края. Скукота, хоть помирай.

В это время выходит на дорогу добрый молодец, в руках у него посох, за плечами котомочка.

— Здорово, забайкальский мужичок, — поклонился молодец.

— Здорово, паря, — оживился мужик.

— Не подвезешь ли веселого человека?

— Оно, конечно, можно, на телеге места хватит, да только какая плата будет? Умеешь ли сказки сказывать?

— Да я, брат, в нашей деревне первый сказочник. А песен знаю столько, на своей кобыленке враз не увезешь.

— Ежели так, садись. Только не обмани. Я вашего брата, плутов, знаю.

— Да какой я плут? — смеется молодец. — Вот дед мой был всем плутам плут.

Едут. Молодец помалкивает. Мужик косится на него.

— Когда же сказки начнешь сказывать?

— Вон от того бугорка.

А до того бугорка версты три.

— Такого уговора не было.

— Не было, так не было.

Молодец уселся поудобнее.

— Забайкальский мужичок вырос на морозе.

Летом за сохой, а зимой в обозе.

— Правда, паря, верно, паря, — закивал мужик.

— Ел он шаньги по утрам и на печке спал с женой,

Носил шубные штаны летом и зимой.

— Верно, паря, правда, паря, — соглашался мужик.

— Выпивал он самовар, удивлялись черти,

Но уж водку если пил, то уж пил до смерти.

— Верно, паря, правда, паря.

— Был он с богом не в ладу, не дружил с царями,

После праздников ходил только с фонарями.

— Правда, паря, верно, паря.

Едут час, другой… Надоело доброму молодцу забавлять мужика, и подкинул он ему прибаутку:

— Приискатели гуляют, приискатели поют.

Мужики им водку носят, жен им на ночь отдают.

— Тпру, — натянул вожжи мужик. — Слазь с телеги к ядреной матери, ты всю забайкальску жизнь знашь.

Закинул добрый молодец котомку за плечи и зашагал своей дорогой. Мужик смотрел ему вслед и плевался:

— Ах ты варначина проклятый, нечистая сила, каторжник, мужиков срамить вздумал…

От громкого смеха в леске испуганно взлетели птицы. На коне к костру подъехал Олег, младший сын Маруфа Игнатьевича.

— Привет веселой компании, — спешившись, поздоровался Олег.

— Обедать с нами, — пригласила Анна.

— Не откажусь.

Олег привязал коня к березке.

— Ты не с неба свалился? — спросил Маруф Игнатьевич.

— С отарой прикочевал в Крутую падь. Возле Онона остановился. До стрижки здесь буду.

— Как там отец? — спросила Анна.

— Здоров.

Груня принесла миску с супом.

— Садись.

— Спасибо.

Олег снял телогрейку и сел на нее возле ящика. Он был такой же костистый, как и Маруф Игнатьевич, только ростом немного пониже. Темная полоска усиков стала гуще. Олег незаметно посмотрел на Дину, та, покраснев, склонилась над кружкой с чаем. Анна заметила смущение Дины, но виду не подала.

— В гости к нам на полевой стан приезжай, — пригласила Анна.

— Примете?

— Только, чур, головы нашим девчонкам не кружить.

— Вот возьму да и украду какую-нибудь.

— Я тебе украду. На глаза потом не показывайся.

— Да тебе-то куда их столько?

— В аквариум вместо лягушек, — вставил Петька.

— Как это лягушки? — схватила прут Дарима. — А ну говори!

Петька бросился в кусты.

Сев закончили рано. Все уехали в село: отряду дали выходной день. Не спешила только Анна. Она поджидала Алексея. Вдруг подъедет. Он после той встречи еще не бывал здесь.

Но Алексей не приехал. С горьким чувством покидала полевой стан Анна. В пути ее догнала туча. Большими хлопьями пошел снег. Побелели вершины сопок. С тревожным криком пролетели на кормежку стаи гусей.

— Хоть тебя дождалась, — встретила Анну мать. — А то все одна да одна, уж говорить сама с собой начала, так и до греха недолго.

— А отец разве не приезжал?

— Забегал на минутку. Даже есть не стал. Уж и не знаю, что мне с ним делать?

Анна вымылась, надела халат и прошла к столу. Елена Николаевна села возле самовара.

— Почта была, мама?

— Из города три бандероли с книгами пришли.

— Подписные издания.

— Я тебя еще вчера поджидала, пирожков с черемухой напекла. Закончили сеять-то?

— Пшеницу. Послезавтра начнем поднимать пары, с десятого мая будем сеять овес, потом — ячмень.

— Говорят, прямо в стерню сеять будете.

— Прямо в стерню. Только вначале обработаем землю плоскорезами и культиваторами.

— Будет ли от этого какой прок?

— Должен быть, мама. Землю-то мы не будем переворачивать, значит, влаги в ней больше останется.

— Дай-то бог. На днях видела Алексея Петровича. Осунулся, почернел.

— Забот-то хватает.

Елена Николаевна задумалась. Полные руки нервно теребили кончик платка.

— Тут о вас, Аннушка, — с трудом заговорила Елена Николаевна, — слухи разные ходят…

У Анны загорелись уши. Опустив голову, она боялась посмотреть на мать.

— Правда ли это?

— Правда, мама, — не поднимая головы, ответила Анна. — Люблю я его.

— Ой, доченька, не дело ты затеяла, — укоризненно покачала головой Елена Николаевна. — Неужто ты хуже всех, окромя женатика, доброго человека не нашлось?

Анна еще ниже наклонила голову.

— Я до Алексея Петровича доберусь. Не посмотрю, что в больших начальниках ходит: стыд-то есть у него.

У Анны побледнело лицо.

— Ты этого не сделаешь, мама, он тут ни при чем.

— А я, значит, при чем? Стыдно на люди показаться. Дожилась под старость-то лет.

— Не кори, мама. Разве мне самой-то сладко?

Анна убежала в свою комнату, и оттуда до Елены Николаевны донеслось всхлипывание. Елена Николаевна сидела с каменным лицом. Тяжелые руки неподвижно лежали на коленях.

А за окном хлопьями валил снег. Земля жадно пила прохладную влагу. Плутая над степью в кромешной тьме, тревожно кричали гуси.

Глава 13

Алексей узнал, что на областную базу «Сельхозтехники» поступили минеральные удобрения. Утром он из Зареченска вылетел в Читу, но опоздал: удобрение разобрали пригородные совхозы, ему выделили немного больше десяти тонн. Алексей и этому был рад.

Уладив дело с отправкой удобрений, он решил в этот же день вернуться домой. В первом часу на привокзальной площади Алексей вошел в автобус, который был полон молодежи. На заднем сиденье парень с длинными волосами бренчал на гитаре, несколько девчонок громко и безголосо пели, остальные говорили, смеялись. Алексей прошел к своему месту, сел. Соседкой его оказалась девушка лет двадцати с крупными веснушками по всему лицу, из-под платка ее выбивались огненно-рыжие волосы. Хлопнула дверь, и автобус медленно тронулся.

— В какие края таким табуном направились? — поинтересовался Алексей.

— Мы со швейной фабрики. Едем сакманить в какое-то Озерное.

— Значит, на Онон. Я в этом селе вырос.

— А я в деревне не бывала. Страшно маленько. Сакманить… А что это такое, я не знаю.

Алексей усмехнулся.

— Будете вроде бабки-повитухи, только дело придется иметь с овцами. А потом станете нянькой, дадут вам целый детский сад ягнят и будете их нянчить.

— Я люблю маленьких.

— У вас своя семья есть?

— Что вы, — девушка стыдливо опустила голову.

— Нет, так будет. А на фабрике кем работаете?

— Закройщицей. Заочно учусь в институте. Перешла на третий курс. А еще с парашютом прыгаю, уже пятнадцать прыжков сделала.

— И не страшно вам?

— Совсем не страшно. На прошлой неделе приземлилась на лес, ветром занесло. Весь бок о сучья ободрала. Потом кое-как парашют выручила.

— Отчаянная вы девушка.

— Куда там, — она безнадежно махнула рукой. — Трусиха я, какой свет не видывал. Одна в пустом доме на минутку остаться боюсь.

— Вот тебе и раз.

— Мне кажется, сейчас выскочит кто-то из угла и прыгнет на меня.

— А я в детстве темноты боялся. Наслушаюсь всяких небылиц, в деревне любили рассказывать разные страхи, вечерами из дома боялся нос высунуть. Потом прошло.

Автобус пересек город, миновал два поселка и очутился среди гор. Сосны налились густой зеленью. Под ними буйно цвел багульник, а поэтому казалось, что все склоны объяты розовым пламенем. На солнечных полянах голубели подснежники.

— Красота-то какая.

Алексей приоткрыл окно. В автобус ворвался ветер, а вместе с ним пьянящий запах багульника.

— Старики говорят, это напиток лесных богов.

— А как же они его пьют?

— На то они и боги, придумают.

Дорога пошла по крутому склону хребта. Справа над автобусом величественно замерли сосны, слева — пропасть. На дне глубокого распадка белела накипень. Из него торчали корявые лиственницы. Вокруг накипеня густые заросли ерника и угрюма. Холодом и сыростью пахнуло в окно. Девушка поежилась.

— Вы что? — спросил Алексей.

— Уж больно здесь дико.

— Падь Нелюдимая. Не зря ее так назвали. Говорят, даже звери ее обходят.

Легким изюбриным прыжком дорога перемахнула через речку и пошла в хребет. Автобус, надсадно рыча, взбирался все выше и выше. Гуще становился лес. Вот и облака над самой головой. Будто стая чаек плывет над хребтом. Кажется, подъему не будет конца. И вдруг автобус очутился на каменном карнизе: слева отвесная скала, справа — пропасть, по ее крутизне вниз убегают деревья, отсюда видны только их вершины да пышные ветки. Зелень обрывается у подножья хребта. Дальше долина, залитая светом. В долине синяя лента Ингоды. За ней темные квадраты полей. А за полями опять тайга, громоздятся горы.

— Мы как на самолете, — радовалась девушка.

— И не страшно?

— Люблю высоту. И тишину люблю небесную, когда ни одного звука, только небо да облака.

— Вы меня сманите в небо.

— Будь мужчиной, я бы только летала.

— А я на матушке-земле как-то спокойней себя чувствую.

Автобус, прижавшись к каменистой стене, осторожно шел по извилистой дороге. На серых скалистых уступах то здесь, то там небольшими пучками цвел багульник, и казалось, что какая-то волшебная рука зажгла розовые факелы.

Вскоре автобус спустился в низину, по высокому мосту прокатился над Ингодой и вышел на просторы. По широким долинам темнели поля. По распадкам шумели молодой зеленью березы. Время от времени дорога шла по сосновым борам, вдоль голубых речек. Наконец все это осталось позади, и перед Алексеем раскинулась широкая холмистая степь.

Алексей молча смотрел в окно. Вдоль и поперек он изъездил свой край, но каждый раз его поражала эта суровая красота.

Забайкалье! На тысячу верст ты раскинулось с востока на запад, на тысячу верст ты простерлось с юга на север. Только одним орлам доступна голубая высь твоего неба. Только диким оленям знакомы каменные кручи седовласых гольцов, только перелетные птицы знают всю красоту твоих бесчисленных озер и рек.

Забайкалье! Край степной. Сотни верст скачи на коне и не увидишь кустика. Только иногда вдали проплывет сопка, издали похожая на гонимое ветром облако, или в древней лощине вырастут перед тобой могильные плиты бронзового века, или ударят копыта коня о камни скалы, разбитой грозами и ураганами. Парит степь, пляшут опаловые огни. Молчат птицы. На старых бутонах изнывают от жары орлы-курганники.

И вдруг на твоем пути — бор. Приземистые сосны. В пышных узловатых ветвях шумит ветер. В зарослях звенит ручей. В тени под кронами сосен — прохлада.

Мелькнет зеленоватый островок леса, и опять степь. Горячее солнце высушило озера, оставив на их местах выбеленные солончаки. Но вот вдали замерцала вода. Далеко по степи разносятся тревожные крики птичьих базаров. Шумит, бушует степное море. А за ним опять степь. И нет ей конца и края.

Забайкалье! Край таежный. Куда ни взгляни, зеленые гряды гор. Пышно курчавятся сосновые боры. С поднебесной выси хребтов угрюмо смотрят кедровые леса. По северным кручам белеют березовые рощи. По широким долинам мари да болота. Из толстых мхов торчат лиственницы — заморыши, ели да пихты. Между гор по-звериному ревут порожистые речки, по утрам туманятся озера.

Из этой зеленой пучины возвышаются гольцы Сохондо, Алханай, Шаман, Скалистый. Не пройти мимо их зверю, не пролететь птицам. Они питают живой водой озеро Байкал, они дали жизнь Амуру и реке Лене.

У этих великанов рождается весна в Забайкалье. Когда наступает апрель, то ранним звонким утром где-нибудь в колке запоет глухарь, на его зов отзовется квохтаньем глухарка, и весь лес наполнится песней. От нее растают снега и бурные потоки наполнят до краев реки.

Эту песню подхватят жаворонки в степи. Под ласковым солнцем заголубеют подснежники, зарозовеет багульник — первые цветы моей земли. А в небесной лазури появятся косяки гусей и караваны лебедей. И на землю упадет их радостный крик.

Здравствуй, мое Забайкалье!

Из задумчивости Алексея вывела девушка.

— Это что за деревня? — спросила она.

Алексей глянул в окно. Там грудились дома. Земля бесцветно парила, и казалось, что дома находятся в воде. Поминутно меняя форму, они то отдалялись, то приближались.

— Это и есть Озерное. Не забудьте умыться в Ононе. Он, говорят, девушкам счастье приносит.

— Спасибо, что подсказали.

Возле правления колхоза Алексей сошел с автобуса. У крыльца стоял Игнат.

— Петрович, а я тебя потерял. Трактор сломался. Что делать будем?

— Ремонтировать.

— Коленчатый вал полетел. Арсалан говорит, дня на четыре работы. А у меня пахать нечем.

— Только этого нам не хватало. Что же делать-то?

— Взять трактор у Князя.

— Я же вам говорил: забудьте про Князя. Еще больше пятисот гектаров паров удобрить надо. А тут не успеем оглянуться, как сенокос подкатит. Князю надо около тысячи тонн сена заготовить.

— Так что же, паря, мне на этом и сев кончать?

— Вот что мы сделаем. Весновспашку организуй в ночную смену.

— Жену, что ли, впрягать в плуг?

— Два трактора возьмем у Огневой.

— Не даст она.

— Так они ночью у нее все равно стоят.

— Найдет отговорки. Скажет, поломаете.

— Ничего, как-нибудь одну женщину уговорим.

— Да мужики упрутся.

— Дотолкуемся и с ними.

Алексей шел по улице. Глянул на свой дом, заколебался, идти или нет. И свернул к мастерским в гараж. Когда солнце село за горы, он приехал на полевой стан в комсомольско-молодежный отряд.

Сон пропал. Алексей, заложив руки за голову, смотрел в темноту. На столе с мелодичным перезвоном тикали часы. Катя что-то невнятно пробормотала во сне и затихла. «Что же я проснулся? — думал Алексей. — Вспомнил Мертвое поле…» Сразу за селом пятьсот гектаров залежи. Эту землю настолько истощили, свое дело сделала и ветровая эрозия, что она превратилась в песчаный пустырь, на котором ничего не растет. Весной над Мертвым полем поднимаются тучи пыли, ветер гонит их прочь, и на соседних лугах и пашнях вырастают барханы. Приходят в негодность и эти земли.

Вот так по вине людей это поле превратилось в страшное бедствие. «Выход один, вернуть этому полю жизнь, — уже который раз возвращался к этому Алексей. — Посеять многолетние травы… Расти не будут. Питательных веществ нет. Спасение в перегное. Иначе не восстановить структуру земли. Надо поговорить с Князем. Верно, дел у него под завязку. Хоть бы успел удобрить пары. И все-таки надо потолковать. Хотя бы для начала удобрить гектаров сто. А осенью на спасение этого поля брошу все силы».

Алексей осторожно вышел из спальни, включил настольную лампу на столе, сел на стул, закурил. И вспомнилось, как тогда, после встречи на Урюмке, Федор пришел вечером к Алексею. До первых петухов просидели они, о многом переговорили. Алексей, не таясь, рассказал ему о том, как появилась у него мечта покорить приононскую землю.

Уходя, Федор пожал руку Алексея: «Не быть мне моряком, если мы не отнимем у этой красавицы ключ от земли. Да и на самою ее не мешало бы поглядеть. Еще не родилась та девушка, которая бы устояла перед флотским».

Была это шутка. Но за этой шуткой стояла большая мечта теперь уже двух мужчин. Жаль, что у людей еще нет опыта и навыков по безотвальной обработке земли. А без настоящих мастеров будет трудно. Придется не только хлеб растить, но и специалистов. А сейчас пока вся надежда на Анну.

Алексей старался не думать о ней. Но Анна без спроса врывалась к нему в самые неожиданные минуты. Вчера с Ниной Васильевной, Иваном Ивановичем и Арсаланом обсуждали, как лучше организовать ремонт сенокосной техники. И вдруг Алексей поймал себя на том, что думает об Анне. И о чем? Как бы хорошо сейчас с ней побродить по весеннему лесу.

Алексей прошел на кухню, поставил на газовую плиту чайник и в ванной открыл холодный душ.

А Кате снился тревожный сон. Повела она погулять ребятишек из детсада. Вышла за околицу, хватилась, а Иринки нет. Заметалась Катя, бросилась в прибрежные кусты, закричала, а голос такой слабый, что сама его кое-как услышала. Где Иринка? Что с ней? Жутко Кате.

Вдруг кусты расступились. Река. От берега до берега ходят по ней пенистые волны. Алексей с Иринкой плывут на льдине. Катя кинулась в воду, схватила Иринку, прижала к себе. Глядь, а Алексея уже на стрежень вынесло.

— Алеша-а! — закричала Катя.

А он все дальше и дальше уплывает. Катя бежит берегом, спотыкается. На повороте реки преградила ей путь скала. На выступе сидит женщина в ярком платье. У ног ее цветы, они то вспыхивают, то гаснут.

— Не узнаешь меня, Екатерина Елисеевна, — говорит женщина. — Я же Анна. Не догнать тебе Алешу, он мой.

Катя схватила камень, замахнулась. А на каменном выступе куст, на нем цветы розовые, по скалам дикий смех катится, эхом отдается.

Бросила Катя камень, а на руках Иринки нет. Ее подхватила черная птица и уносит. Катя кинулась вдогонку, а птица все выше и выше. Катя задыхается, падает и больно ударяется головой.

Проснулась, на лбу пот крупными каплями. Сердце колотится так, будто выпрыгнуть хочет. А вокруг тишина. «Где я?» — со страхом подумала Катя. Села. Включила ночной светильник. Дома. Алексея уже нет. Бросилась в детскую: Иринка спит, подложив руку под щеку. Катя облегченно вздохнула.

Впереди трактора высвечен небольшой клочок земли, его делит пополам борозда. Вокруг света непроглядная темень. И кажется, что сейчас трактор упрется в эту черную стену. Анна, положив руки на рычаги управления, кое-как борется со сном. Борозда виднеется то четко, будто высеченная на коричневатой плите, то ее застилает пелена. В ушах стоит сплошной гул.

Анна встряхивает головой. Сон на некоторое время отступает. Но вот опять сознание окутывает туман. Борозда кончается. Слышатся какие-то невнятные голоса, их сотни. Анна с трудом отжимает сцепление, выключает мотор, наваливается на спинку сиденья, голова бессильно падает на грудь.

Сколько проходит времени, Анна не знает. Просыпается от тишины. Руки и ноги занемели. Больно шею. Выбирается из кабины. Ноги, как чужие, плохо слушаются. Предрассветная лисья темнота, даже возле ног земли не видно. В это время слепнут птицы и звери, только лисы да волки остаются зрячими, рыскают по степи в поисках добычи.

Невдалеке по полю ползет несколько огней, это поднимают пары Пронька, Дина и двое парней из сельскохозяйственного техникума. Гул моторов кое-как пробивается сквозь темноту, точно застревает в ней.

Анна походила вокруг трактора, немного размялась. Предрассветная прохлада освежила, она снова завела трактор. И опять перед глазами только борозда. На обочине от света фар заблестел камень. «Где же я видела этот цвет? — гадала Анна. — Ах, да… Такого цвета я хотела купить рубашку Алеше. Приедет он сегодня или нет? Когда эти муки кончатся и кончатся ли они?»

Кое-как дождалась утра. Взошло солнце, оживилась степь. Вдали налились синью горы. Над ними начали громоздиться белые облака. В конце поля на пригорке расхаживали два журавля. Вот журавль сделал несколько поклонов, разбросил широкие крылья и, пританцовывая, пошел по кругу. Журавушка подпрыгнула, зависла в воздухе на секунду, пружинисто опустилась и, кланяясь, закружилась на месте.

Анна нажала на тормоз, распахнула дверцу: все тракторы стояли. Дина увидела Анну, помахала рукой. А гордые птицы, курлыкая, продолжали свой танец. Ветер подхватывал их голоса и разносил по степи. Потом птицы, не торопясь, поднялись и, скользя низко над землей, улетели к Онону.

На полевом стане к Анне подошла Дина.

— Они мне и вчера танцевали. Иду я берегом Онона. Журавли кормятся возле старицы. Я их прошу: «Журавушки, потанцуйте мне». И они давай кружиться. Да так смешно.

— Говорят, счастливому и камни песни поют.

— Ты о чем? — смутилась Дина.

— Да ни о чем. Скажи Олегу, пусть мне на глаза не показывается. Так дальше пойдет, к осени у меня от отряда рожки да ножки останутся.

— Будет тебе, Аннушка.

— Ладно, иди отдыхай.

Подошла Дарима.

— Аннушка, сейчас по рации тебя вызывали. Просят в бухгалтерию приехать.

— Совсем забыла, наряды сдать надо за прошлую неделю. А вы в логу закончите пахать, переезжайте на дальнюю пашню. Я немного вздремну да поеду в деревню.

Алексей возвратился из степи, куда ездил проверять закладку культурного пастбища. Место для вновь создаваемого овцеводческого комплекса выбрали возле Урюмки, в десяти километрах от села. Вместе с главным зоотехником Цыдыпом Доржиевичем они все делали с расчетом на будущее. Место красивое. Рядом речка. Все пастбища можно будет поливать. Недалеко от села. Люди будут ездить на работу, как на завод.

Нина Васильевна поддержала их план. Уже звонила в Читу и договорилась, чтобы прислали архитектора, который бы занялся планировкой будущего комплекса. У конторы Алексея встретил Федор.

— Беда, Петрович.

— Что стряслось?

— Вчера вечером Нина Васильевна приказала отдать три трактора Цыдыпу Доржиевичу для подвозки кормов на чабанские стоянки.

— Час от часу не легче. Вроде все утряслось и — на тебе. Вы уже отправили тракторы?

— Нет еще.

— И пока не отправляйте. Я попробую что-нибудь придумать.

— А Нина Васильевна не устроит нам парню?

Характер Нины Васильевны все знали: уж если она что решит, то как отрубит. И боже упаси не выполнить ее приказаний.

— Устроит, да еще какую. Страшновато?

— Приятного мало.

— В случае чего, валите все на меня. Решили?

— За семь бед один ответ.

Нины Васильевны в правлении не оказалось. Алексей прошел в кабинет, достал списки звеньев. Тракторов везде было в обрез. Что делать? А без отряда Федора все планы пойдут на перекос. Если не удобрить пары и не перейти на будущий год полностью на безотвальную обработку почвы, то еще несколько лет придется ездить за соломкой в другие районы. Вот что такое отряд Федора.

В коридоре послышались энергичные шаги. Дверь широко распахнулась, и в кабинет шумно вошла Нина Васильевна. Голубоватый плащ на ней был расстегнут, под ним виднелся шерстяной свитер. Из-под шляпы с крутыми полями выбивались пряди волос с редкой проседью.

Нина Васильевна остановилась у стола, в упор посмотрела на Алексея:

— Ты мне скажи: кто у нас председатель?

Алексей выдержал ее взгляд и с напускным простодушием спросил:

— Что-нибудь случилось, Нина Васильевна?

— Вы посмотрите, люди добрые, — хлопнула себя по бедрам Нина Васильевна, — он же меня спрашивает. Кто тебе разрешил отменять мое распоряжение?

Алексей тянул время, чтобы Нина Васильевна немного остыла.

— Овцеводство надо переводить на ранний окот. Это не дело, когда две таких кампании, как сев и окот, сходятся вместе. Да и январско-февральские ягнята к осени уже вырастут, силу наберут. Им и холода не страшны будут.

— А мы без тебя этого не знали, Алексей Петрович, — съязвила Нина Васильевна.

Алексей сжал зубы. На смуглых щеках его катнулись желваки. Но он сдержал себя. И совершенно спокойно проговорил:

— Нина Васильевна, давайте вместо тракторов снимем одну машину с подвозки семян.

— Здравствуйте. Он только вчера шумел, что мало машин на подвозке семян, агрегаты простаивают, а сегодня другую песню запел. И что ты трясешься над этим отрядом?

— Потому что еще завтра жить думаю.

— А когда несколько тысяч овец без кормов стоят, тебя это не касается, об этом пусть Дорохова думает.

— И все-таки я бы на вашем месте не тронул отряд Гантимурова. Нельзя этого делать.

— У него четыре трактора осталось, хватит. Остальные я отдала зоотехнику. А тебя прошу в другой раз не забываться.

— Я постараюсь, но…

— Без всяких но…

Анна отдохнула и поехала в бухгалтерию. Из правления колхоза она завернула в магазин. Под большим секретом, через Дариму, она узнала, какого размера рубашки носит Алексей. Немного волнуясь, вошла в сельмаг.

— Давно ты у нас не была, Аннушка, — встретила ее продавец.

— Все нужды не было. Я у вас рубашки кремовые видела.

— На твое счастье осталась одна.

— А какой размер?

— Большая, пятьдесят второй.

— Мне такую и надо.

Продавщица с любопытством глянула на Анну.

— Отцу-то она великовата будет.

— Это Ивану Ивановичу, — соврала Анна. — У него скоро день рождения.

— Ему-то подойдет. Я гляжу, дела-то налаживаются?

— А что нам делить-то.

— Оно и верно. Хоть и худенький мужичонка в доме, а баба уже барыня.

«Подарю я ее Алеше после сева и попрошу надеть на праздник, — думала Анна. — И об этом будем знать только мы двое». И ей было радостно от этой маленькой тайны. Не спеша она ехала по дороге. Впереди, напротив детсада, увидела девочку с большими голубыми бантами. Девочка присела, сорвала цветок, зажала его в руке и побежала к кусту, возле которого села бабочка. Подкралась к ней, накрыла ладонью, но бабочка успела упорхнуть. Девочка проводила ее взглядом, увидела возле ног пучок травы, который выбился из-под корня, склонилась над ним.

И тут Анна обратила внимание на черного пса, что мчался от угла дома, гремя цепью. «С цепи сорвался», — мелькнуло у нее в голове. Анна спрыгнула с мотоцикла и подхватила девочку на руки. И в тот же миг она почувствовала сильный толчок в спину, сухо треснула куртка. Падая, Анна выставила свободную руку. Коснувшись земли, она ощутила под рукой какой-то холодный предмет, это был камень. Почти не сознавая, Анна зажала камень и махнула рукой наугад. Взвизгнув, собака отскочила, громыхнув цепью, скрылась в проулке. От детсада уже бежали люди.

Анна отпустила девочку, поднялась.

— Тетя, а у вас куртка на спине порвана. — У девочки не то от испуга, не то от удивления глаза округлились.

— Это ничего. А тебя как звать?

— Ира.

— Ты чья будешь?

— Мама говорит, я папина дочка.

— А кто твой папа?

— Папа? Он агроном.

Анна внимательно посмотрела на Иринку. «Верно, на Алешу похожа, — отметила про себя. — Разрез глаз такой же. И подбородок».

Запыхавшись, подбежала Катя, прижала к себе Иринку.

— Вот горюшко-то мое. Клумбу в ограде вместе делали. И когда успела убежать. Спасибо вам.

— Не стоит.

Анна подняла мотоцикл, который лежал в кювете.

— Спину-то не поранила? — спросила с сочувствием Катя.

— Кажется, нет.

Анна расстегнула куртку. К ногам скользнула рубашка. Надо же было такому случиться. Вот тебе и тайна. Анна поспешно подняла ее и с нескрываемой враждебностью посмотрела на Катю. Но Катя не заметила этого взгляда.

— Всю спину распластал. Вот зверь. Как же вы поедете? Пойдемте, у меня на работе свитер есть.

— Спасибо, — холодно ответила Анна. — Мне тут рядом, доберусь.

Приехала домой, прошла в комнату и устало опустилась на стул. Положила на колени рубашку, провела по ней рукой:

— Какая же я невезучая.

«Сон в руку», — думала Катя. Она все еще не могла прийти в себя. В коридоре ее встретила Ефросинья, закутанная в темный монашеский платок.

— Анна-то неспроста возле детсада крутится, — щупая колючими глазами Катю, смиренно проговорила Ефросинья. — В матери к Иринке метит.

— Да что вы говорите-то, — подосадовала Катя.

— То и говорю, сердешная, затмение у тебя на сердце. Анна заранее приваживает к себе девчонку.

— Из магазина она ехала, я своими глазами видела.

— Вот уведет Алексея Петровича с Иринкой, тогда попомнишь меня.

— Да будет вам, — рассердилась Катя.

— Мне-то что, сердешная. Тебе потом слезы-то лить.

Не верила Катя Ефросинье, а на душе темнело от таких слов. Катя задумывалась, перебирала в памяти отношения Алексея к ней, перемен не находила, а дышать становилось трудно.

Глава 14

Алексей вошел в малый цех ремонтных мастерских. Посреди стоял странный агрегат: плоскорез, над ним висел металлический бункер, от которого к плоскорезу спускалась труба. Арсалан сидел неподалеку на чурке и что-то чертил на большом листе. Алексей обошел агрегат и остановился перед Арсаланом.

— Чем порадуешь?

— Не могу придумать, как привести в движение шнек, чтобы он подавал перегной под плоскорез.

— В этом деле я тебе плохой помощник. Позови на помощь ребят.

— Да они и так целыми ночами здесь пропадают.

— Ты только имей в виду, перегной должен сыпаться не дорожкой, а разбрасываться под плоскорезом. Тогда вся площадь будет равномерно удобряться.

— Это не проблема, — Арсалан свернул лист, сунул его в карман и встал. — Времени бы хоть немного.

— Времени не будет. А без этой машины мне не житье.

— Да и мне она не дает покоя. А шнек я заставлю вращаться.

Они вышли из мастерских.

— А тебе Нина Васильевна крылышки подрезала. Как выкручиваешься?

— Князь в две смены работу организовал.

— А где трактористов взял?

— У нас на практике работают сеяльщиками второкурсники из сельхозтехникума.

— Так они совсем желторотики.

— Среди них трактористы нашлись. Вроде ничего работают парни.

— Сейчас куда?

— Что-то четвертое звено с севом отстает. Поеду разберусь.

Алексей выехал за село. Утро было в разгаре. Солнце только что поднялось, но светило ярко, обещая хороший день. Над степью низко летела огромная стая гусей, она то опускалась к земле, то поднималась. Следом за ней с полей взлетали другие стаи и так же, кучась, летели к озерам на дневной отдых. Гуси в Приононье жили уже около месяца. Но как только вскроются реки Лена и Енисей, они продолжат свой путь на север к гнездовьям. Охота на них была запрещена, поэтому Алексей смотрел на птиц с равнодушием.

Запрет нарушил один раз только Петька. Приехал с ночной смены и привез три гуся.

— Ты, паря, что это в браконьерство ударился? — встретил его Маруф Игнатьевич.

— А я-то тут при чем, — оправдывался Петька. — Это же не гуси, а настоящие вредители. Сею я, а они следом идут за сеялкой и зерно склевывают.

— А ты поверху зерно-то сыплешь, что ли?

— Нет. Такие ушлые гуси. Засунут нос в землю и идут по борозде. Вот я и решил их пугнуть…

Такая недобрая слава давно уже ходила о гусях. Поэтому и решили, что Петьке правильно поступил, народное добро надо защищать. Да и грех на душу он взял ради отряда, давно уже всем хотелось попробовать гусятины, да только смелого не находилось, а с этого что возьмешь, мальчишка еще. Так вот и списали трех гусей на Петькину молодость.

За Урюмкой дорога поднялась на пригорок и затем, нырнув в ложбину, вышла к полю. Невдалеке Алексей увидел трактор. Он стоял на меже. Возле него бегал человек. «Вроде Петро, — подумал Алексей. — Что он там потерял?»

— Здоров, Петро, — вылезая из кабины, поздоровался Алексей. — Что, искру потерял?

— Но-о-о, — смущенно ответил Петька. В руках у него был увесистый камень. Петька бросил его к сусликовой норе. Алексей все понял.

— Спрятался? — кивнул Алексей на нору.

— Но-о-о, — не зная как себя вести, пробормотал Петька. — Надоел. Только поеду, а он вылезет из поры, станет столбиком и свистит.

— Вот нахал. Другой выход проделает и удерет. Бери ведро и дуй за водой.

Петька схватил ведро и скатился в ложбину к луже. Когда вернулся, Алексей убрал камень с норы.

— Лей.

Петька вылил воду. Прислушался. Ни звука.

— Давай ведро.

Алексей принес воды, вылил. Но суслик не подавал признаков жизни.

— Может быть, он удрал? — усомнился Алексей.

В это время из норы выскочил мокрый, неприглядный суслик, шмыгнул Петьке под ноги, тот от неожиданности отскочил. Суслик припустил по целику и юркнул в старую тарбаганью нору.

— Табак наше дело, — проговорил Алексей, когда они с Петькой подошли к норе. — Теперь его отсюда ничем не выкуришь.

— Но-о-о, — согласился Петька. — А вы куда смотрели, когда он выскочил?

— Соображал, что с ним делать.

— «Соображал», — передразнил его Петька. — Давайте остановим водовозку.

— Не остановится.

— Но-о-о, не остановится.

Алексей с Петькой, занятые разговорами, заметили Анну, только тогда, когда она к ним подъехала.

— Ну, брат, влипли. — Алексей на всякий случай взял ведро.

— Но-о-о, теперь бабы со света сживут.

— Вы что тут делаете? — заглушив мотоцикл, строго спросила Анна.

— Да вот решили воды в радиатор долить, — соврал Алексей.

— Воды… Я думала, что с трактором случилось, а они сусликов гоняют. Если ты, Петька, еще будешь баловством заниматься, мы тебя на комсомольском собрании разберем.

— Но-о-о, — глядя себе под ноги, ответил Петька.

— Что нокаешь? Марш на трактор.

Петька взял у Алексея ведро, бегом помчался к трактору, завел его и поехал.

— Ну и напугала ты нас, — смеялся Алексей. — Не веришь, ноги отнялись.

— У меня с этим Петькой и так никакого сладу нет. Что ни день, то что-нибудь да набедокурит.

— Ничего. Вырастет, мужчиной станет.

— А ты-то как за ним увязался?

— Детство вспомнил. Мы один раз что учудили. Поймали молодого орла, посадили на сиденье трактора, накрыли его телогрейкой, а сами убежали купаться. На нашу беду Нина Васильевна приехала. Гадает, куда пахари подевались. И тут увидела, что телогрейка на сиденье шевелится. Подумала, что спит кто-то. Потянула телогрейку, а из-под нее орел как взлетит. Нина Васильевна с перепугу во весь голос: «Ма-ама!» — и села возле трактора. Ох и была нам потом взбучка.

— Вот сорванцы, — с нежностью глядя на Алексея, улыбалась Анна.

Алексей достал папиросу, закурил.

— Ты что-то не заглядываешь к нам. Сердишься на меня, Алеша?

— Нет. Боюсь, что обидеть могу.

— Чудной ты, Алеша. Я, может, этой обиды жду не дождусь.

Алексей с любопытством посмотрел на Анну.

— Я отказываюсь что-нибудь понимать, Аннушка.

— Приезжай, Алеша, я-тебе все скажу.

— Ладно.

За низиной на холм выехал всадник на белом коне.

— Кто это? — спросил Алексей.

— Дашибал. На побывку к тетушке Долгор едет.

Дашибал спешился у домика тетушки Долгор, расседлал коня, положил в его толстые губы кусочек сахару и легонько ладонью шлепнул по крупу.

— Иди, однако, в степь. Когда надо будет, позову. Пока пасись.

Дашибал заглянул в дом и вышел обратно за ограду. Возле кухни правил ножи на точиле Маруф Игнатьевич. Дашибал направился к нему. Шел он как-то неуверенно, раскачивался, точно из-под ног уходила земля. Дашибал давно распечатал седьмой десяток, но на здоровье не жаловался. Шубу он приторочил к седлу, но косматую лисью шапку еще не снимал — ночами было холодно. На лацкане уже видавшего виды пиджака поблескивали два ордена: орден Боевого Красного Знамени и орден Трудового Красного Знамени.

Дашибал Очиров, по прозвищу Мунхэ — бессмертный, с малых лет был табунщиком. Когда началась война, заседлал Дашибал лучшего скакуна, уехал на фронт и канул. Пришло на него три похоронки. В первой извещали, что кавалерист Дашибал Очиров пал смертью храбрых под Москвой в январе 1942 года. Во второй сообщали, что отважный партизан Дашибал Очиров погиб при выполнении боевого задания в Брянских лесах в 1943 году. В третьей писали, что Дашибал Очиров погиб геройской смертью в 1945 году при освобождении Праги. В селе давно его оплакали, а он явился осенью с первым снегом, погулял неделю, заседлал коня и умчался в степь. За это и прозвали его Мунхэ-бессмертный.

С орденами он никогда не расставался. Есть у него и медали, семь штук, но они украшают грудь табунщика только по праздникам.

— Мунхэ, здорово, паря, — обрадовался Маруф Игнатьевич.

— Сайн байна, Маруф. Как здоровье?

— Старое дерево скрипит, да стоит… А твое как здоровье?

— Шевелюсь еще мало-мало. Пошто людей не видать? Куда подевались?

— В столовой все. Пошли чаевать.

— С дороги кружку чаю пить надо, — согласился Дашибал.

Маруф Игнатьевич с Дашибалом дружат с юношеских лет. И молва приписывает им немало разных историй. Говорят, как-то приехал Дашибал в гости к Маруфу Игнатьевичу… Маруф Игнатьевич в магазин за бутылкой побежал, а Евдокия Тихоновна принесла на стол ведерный самовар и крынку молока. Пьет Дашибал чай, крякает от удовольствия, потом обливается. Осушил самовар, вытер пот ладонью и говорит: «Однако пойду коня расседлаю да потом основательно почаюю».

В столовой радостно встретили Дашибала. Ананий встал:

— Садись, Мунхэ.

— Сам куда сядешь?

— Я найду место.

Тетушка Долгор принесла миску супа. Дашибал ел и посматривал на молодежь.

— Пошто неладно работаете? Говорят, зерно в стерню бросаете, какой хлеб будет?

— Это все Анна, — кивком головы показал Ананий в ее сторону.

— Однако пошто баб слушаете? Их дело ребятишек рожать.

— Мунхэ, да они разучились, скоро за них мужики рожать будут.

Все весело рассмеялись. Ананий отложил ложку, подвинул к себе стакан с чаем.

— Тетушка Долгор, — заговорил он, — чудно мне: Мунхэ на войне пять лет пропадал, теперь из степи глаз не показывает. А откуда у вас ребятишки взялись?

Все с улыбкой смотрели на тетушку Долгор, ждали, что та ответит.

— Бесстыдник, — покачала головой тетушка Долгор. — Тебя давно в степь сослать надо, чтобы зря баб не смущал.

— Да Анания хоть на луну пошли, он их и там найдет, — вставил Пронька.

Ананий свое:

— Мунхэ, а как ты умудрился за одну войну три раза умереть и живым остаться?

— Это совсем пустяк. В прадеда я пошел. А он такой хитрый был, обманул трех русских попов и одного бурятского ламу. А это, однако, хуже, чем вместо коня дьявола заседлать. Потом он ездил по степи и песню пел:

— Чудак твой предок, Мунхэ. На кой шут ему столько раз креститься нужно было?

— Говорю тебе, мой прадед был самый хитрый из агинских бурят. Кто принимал хрестьянскую веру, тот на пять лет освобождался от податей. Вот и крестился несколько раз. Обманул он царя и попов.

— А что же делал этот хрестьянин, когда ламы появились?

— Пошел в дацан к ламе, стал Будде поклоняться.

— И этого блудного сына не наказали боги? — удивился Ананий.

— Пошто наказывать будут? Боги веселых людей тоже любят.

Вечером Дашибал с Маруфом Игнатьевичем сидели за столом в домике тетушки Долгор и тянули помаленьку винцо. Хотя Дашибал был маленького роста, но на Маруфа Игнатьевича смотрел свысока; мужчина без коня, что охотник без ружья, одно название.

— Все в земле роешься, как червяк. Настоящему мужчине место в седле. Встретил солнце в одном конце степи, проводил его в другом. Не зря со мной сам генерал Доватор за руку здоровался.

— Как же вы его не уберегли?

— На войне и генерал солдат.

— Ты меня земляным червяком обзываешь. А вспомни, как сам землю нахал. Или память-то ветром выдуло?

— Помню. Пахал маленько. Это еще в тридцать втором году было. В пади Тарбагатай улус был, юрт тридцать стояло. Колхоз создали. Решили хлеб сеять. Нас, парней, пахать заставили. Приедет председатель, мы работаем, уедет — бега на конях устраиваем, стрельбу из луков. Какой из пастуха хлебороб. Это сейчас буряты научились хлеб сеять не хуже русских. Тогда совсем не умели. Однако мы месяца два землю мучили. Потом я пошел к председателю и говорю: «Совсем пропадаю на этой работе. Давай табун коней». В тот же день уехал в степь. С тех пор с коня не схожу.

— Так и не стали сеять хлеб?

— Пошто. Из русского села комсомольцы приехали, наших парней учить стали. Потом дело хорошо пошло.

Три дня гулял Дашибал. На четвертый попарился в бане и заседлал коня.

— Ты это, паря, куда собрался? — удивился Маруф Игнатьевич. — Вечером в деревню ко мне поедем. Старуха пирогов напекла, настойку сгоношила. Ты такой отродясь не пивал.

— Спасибо, Маруф. Однако поеду. Какая тут, к лешему, жизнь. Дышать нечем. Старуха и та соляркой пропахла.

И умчался Дашибал к горам Алханая, к своему табуну, навстречу вольным ветрам.

Анна в эту ночь спала и не спала, ворочалась, поправляла подушку, а она все казалась каменной. «А вдруг у парней ничего не получится с плоскорезами? Вот стыдобушка-то будет. Передадут технику Игнату Романовичу, А он самого черта взнуздать может. Вчера делал вид, что к Князю приехал. А сам весь вечер возле плоскорезов крутился, присматривался что к чему».

Как только утренняя заря розовым крылом коснулась окон, Анна оделась, взяла полотенце и пошла на речку. Было свежо. На всем еще лежал ночной покой. Над Ононом резвились два полевых барашка[15]. Один за другим они взмывали в тусклое небо, а затем стремительно падали на землю. Их крылья начинали жужжать, а затем над степью проносилось глуховатое блеянье. Над холмами вереницами тянулись стаи гусей. Их крики были отрывистые и громкие. Всюду звенели жаворонки.

Анна умылась. То ли холодная вода, то ли ликующее многоголосое утро подействовало на нее успокаивающе. Бросив полотенце на плечо, Анна не торопилась уходить. Она поднялась на угор и пошла к Белому камню. Пахло богородской травой и молодой зеленью. Неожиданно она наткнулась на Алексея.

— Алеша? — удивилась Анна.

Алексей точно не слышал ее. Он сидел на берегу и держал в руке незажженную папиросу. Анна села рядом. Взошло солнце, и нежное тепло пролилось на землю. Еще сильней заголосили птицы.

— Вот он, голос природы, — занятый своими мыслями, тихо проговорил Алексей. — И от нас с тобой зависит, будет он звучать вечно или оборвется в один недобрый день.

О берег звонко плеснулась волна. Над стремниной с шумом пролетел табунок уток. За рекой из сосновой поросли, испуганно клокоча, взлетела тетерка, описала полукруг и скрылась на косматой груди хребта.

— Совсем ты похудел, Алеша, — Анна запустила в его волосы тонкие пальцы, потом нехотя убрала руку.

— Придет зима, тогда уж будем жир нагуливать.

Анна прижалась к плечу Алексея. Ее волнистые ковыльные волосы упали на его широкую спину.

— Все-таки хорошо, Алеша, что ты есть.

— Не для всех хорошо.

— Ну и пусть. А ты меня не разлюбишь?

Алексей взял руку Анны, погладил, но ничего не сказал. Анна порывисто обняла Алексея, поцеловала и, оглянувшись на полевой стан, встала.

— А я тебя весь вечер ждала.

— Не смог я приехать.

— Скажи лучше, не захотел. Видимо, не зря люди судачат, что я сама на тебя вешаюсь.

— То ли еще будут говорить, — вставая, ответил Алексей. — Пойдем. Надо людей будить.

— Не терпится?

— Да оно, когда люди в поле, как-то спокойней.

Но напрасно не спала эту ночь Анна. Верно, первый день прошел не совсем гладко. Что-то барахлил у Анания глубокорыхлитель. Но назавтра все наладилось, только на поле смотреть было как-то непривычно. Прошли плоскорезы, катки, сеялки, а помятая стерня стояла, отчего пашня была серой, как будто ее вскопытило стадо коров.

На безотвальную обработку земли приехала посмотреть Нина Васильевна. Походила по полю, для чего-то проверила заделку семян и подозвала Анну.

— Ты думаешь, матушка, в этом мусоре что-нибудь вырастет?

— Осенью увидим, — уклончиво ответила Анна.

— Загубим семена. И семена-то какие, элитные.

Анне стало обидно за Алексея.

— Я думаю, Алексей Петрович не дурней нас.

— Бывает, и на мудрецов затмение находит. Ты-то видела, как на невспаханном поле хлеб растет?

— Нет.

— И я не видела.

Анне нечего было возразить.

— Вот так, матушка. А осенью-то, может быть, вас придется привлекать к ответственности. Столько семян перевести, — дело не шуточное. Да и без кормов можете оставить колхоз. За это спасибо не говорят.

— Зачем же вы раньше времени хороните дело Алексея Петровича?

— Так спрос-то с меня первым долгом будет.

Возле Урюмки Нина Васильевна увидела автомашину. Подъехала. Иван Иванович заливал воду в радиатор.

— Что у тебя стряслось?

— Мотор греется.

Нина Васильевна присела на молодую траву. Здесь было затишье, пригревало солнце, горьковато пахло черемухой. В зарослях громко перекликались кукушки. Над Урюмкой с берега на берег летал зимородок, садился на куст, камнем падал в воду и из нее взлетал с рыбкой в клюве.

— Благодать-то какая, — огляделась Нина Васильевна. — У Анны в отряде пшеница дружно пошла. Уродится хлеб. Земля-то не видывала столько удобрений.

— Ничего у нее не будет, — облокотившись на капот машины, проговорил Иван Иванович. — Пшеница на таком удобрении изнежится, до снега не созреет, а овес и ячмень травой зарастут.

— Я тоже думаю, толку от овса и ячменя не будет, но пшеница вырастет. Помнишь, когда ты еще звеньевым был, мы на картофельном поле пшеницу сеяли. Около сорока центнеров зерна с гектара тогда получили.

— Там было-то всего двадцать гектаров.

— Получили на двадцати, можно получить и на тысяче.

— На том поле два года картошку сажали, а потом хлеб посеяли. А Алешка сразу в свежий навоз семена высыпал. Одна дудка и попрет.

— Не знаю, может случиться и так. Только урожай-то нам надо как-то повышать. Сам знаешь, каждый год весной овцы без кормов.

— Нас не спрашивали, когда давали план увеличить поголовье овец.

— Это, Ваня, старая песня. Есть государственные интересы. Овчина нужна, шерсть нужна, мясо нужно. Мы с тобой для того и находимся здесь, чтобы дать все это.

— Тогда на кой шут с нас товарное зерно требуют? Пусть хлеб выращивают там, где он растет. Коли мы овцеводы, давайте сеять зеленку, многолетние травы, овес и ячмень для фуража.

Из-за кустов вылетела цапля, увидела машину, людей, испуганно крикнула и, усиленно махая крыльями, стала набирать высоту. Нина Васильевна проводила ее взглядом и посмотрела на сына.

— Хочешь ты того или не хочешь, а товарное зерно мы производили и будем производить. Ты мне другое скажи, кто нам не дает получать хорошие урожаи овса, ячменя и многолетних трав? Посевы этих культур мы увеличиваем с каждым годом. И можем еще увеличить, земля, слава богу, еще есть.

Иван Иванович дернул нос-лодочку и, не глядя на мать, бросил:

— Я смотрю, ты уж начинаешь говорить Алешкиными словами.

У Нины Васильевны нервно дернулось веко, на щеках выступили бледные пятна: с первых дней войны несла она свою тяжелую ношу председателя, и не удивительно, что все чаще стали сдавать нервы. Но она сдержала себя.

— Ваня, давай уж будем честны друг с другом. Правильно или неправильно, но Алеша что-то делает. Если он даже споткнется, его никто не осудит: человек ищет дорогу, а в пути всякое бывает. А что мы с тобой делаем? Только бурчим на него.

— Ну и черт с ним, пусть он ищет эту дорогу, — с горечью проговорил Иван Иванович. — Да и вообще, пропади пропадом это сельское хозяйство. Годы проходят и — никакого просвета. Уеду я на БАМ, мама. И пусть эта земля горит черным пламенем.

Нина Васильевна не поверила своим ушам.

— Ваня, ты это серьезно?

— Вполне, — коротко бросил Иван Иванович и отвернулся к резво бегущей Урюмке.

— Та-ак, — устало протянула Нина Васильевна. — А ведь я, Ваня, этой земле отдала жизнь. В ней похоронила свою молодость, на этой земле и седину нажила. Значит, решил бросить мать-старуху, пусть одна этот воз в гору тянет.

— У тебя Алешка есть.

— А куда ты с БАМа побежишь? Там рельсы не на цветы, а на вечную мерзлоту кладут. Так что выкинь из головы эту глупость.

— Не могу я больше здесь оставаться, мама, — почти крикнул Иван Иванович. — Все говорят, что Анна опять с Алешкой таскается.

— А тебе-то какая печаль? Вон сколько девок в селе. Или у тебя глаза завязаны?

— Сверну я Алешке шею. Все он во мне отравил, душа черней ночи стала.

— Спасибо, обрадовал. Мне только этого не хватало, матерью тюремщика стать.

— Что же мне делать?

Глава 15

Ручьи в распадках вызванивали, что май пошел под уклон. Хотя ветер иногда дул сутками, но сила у него была уже не та. Лес покрылся молодой зеленью. По Урюмке буйно цвела черемуха, клубилась снежной полосой от Онона до Алханайских гор. Опьяненные ее запахом до одури пели птицы. На полях появились всходы.

Только Мертвое поле за селом, заросшее диким просом и вьюном, было черно-коричневым, точно выгоревшее, его как будто не коснулось дыхание весны. Над ним стояло безмолвие: не щебетали птицы, росистыми зорями обходили его звери, не селились здесь даже суслики.

Алексей с Арсаланом возвращались из кукурузоводческого звена. Арсалан вел автомашину.

— Совсем пропала земля, — покачал он головой.

— Если бы умела земля говорить, она бы нам с тобой спасибо не сказала.

— А при чем тут мы?

— Да все при том же. За все, что делается на этой земле, мы с тобой в ответе. Вчера к нам из Читы приезжал журналист. Безусый мальчишка, недавно институт закончил. Сто вопросов мне задал: «Почему у вас это не так? Почему это у вас не делается?» Я его спрашиваю: «А у вас почему это не делается? Или это не ваш дом? Или вы турист у нас в Забайкалье? Что вы-то сделали, чтобы эта земля лучше стала?» Он хлопает глазами. Над такими вопросами он даже не думал. К сожалению, таких «иностранцев» в собственном доме у нас еще немало.

Впереди показалась деревня. Под лучами заходящего солнца блестели окна. От Урюмки, пыля, брело разномастное стадо коров. На краю села двое мальчишек гарцевали на конях. От фермы к Мертвому полю двигалось несколько тракторов с тележками, груженными перегноем.

— Куда это Князя понесло? — удивился Арсалан. — Однако дорогу перепутал.

— Нет, все правильно. В этом году мы с Князем решили хоть небольшую площадь удобрить. Посеем зеленку. А на будущий год в пояс пшеницу вырастим.

— Однако, Лешка, аппетит у тебя завидный.

— А что, Арсалан, если уж гореть, то так, чтобы пламя на сто верст видно было. Иначе на кой шут огород городить, дело портить? Притормози, меня зачем-то Князь искал.

Алексей шел, земля под ногами была твердая, как камень. Сухие ветки дикого проса били по сапогам. С переднего трактора навстречу Алексею спрыгнул Федор. На нем был берет. Из-под расстегнутой энцефалитки виднелся цветной галстук.

— Петрович, списывайте меня с корабля. Это не жизнь, а сплошной кошмар.

— Что случилось?

— Вчера Игнат Романович в полночь врывается ко мне домой и грозится сделать степным призраком, если я, как черепаха, буду возить на его поля удобрения и задержу подъем паров.

— Так и сказал?

— С небольшим довеском…

— Молодец.

— Вам смешно, а мне каково? Михаил Комогорцев проходу не дает, тоже грозит: не возите, говорит, нам удобрения, ездите другой дорогой.

— А остальные звенья как ведут себя?

— Да каждый на меня смотрит, как на врага. Подавай им всем в один день навоз и — все.

— Это, Федор Степанович, хорошо. Значит, мы с вами делаем то, что надо. Хлебороба не обманешь.

— Так что я им должен говорить?

— По-моему, надо сказать всем спасибо.

— Я буду отсылать их к вам, — решительно заявил Федор.

— Вот это зря.

— Почему?

— Посудите сами, на кой шут мне нужны такие начальники отрядов и звеньевые, если я сам должен за них думать? У вас люди, техника. И как дело организовать — ваша забота.

— Выходит, я на этом корабле капитан?

— Выходит, так. Послезавтра к вам в помощь из «Сельхозтехники» прибудет такой же отряд, как ваш. Не забудьте подумать, где разместить людей. Организуйте питание. И работой загрузите, чтобы на перекуры времени не было.

— Ну, Князь Гантимуров, ты, кажется, влип, — энергично махнул рукой Федор. — Да ладно, я этот кораблик раскачаю.

Федор с мальчишеской удалью сел на трактор и поехал догонять товарищей.

«Учить Князя надо, — думал Алексей. — Из него может толковый агроном выйти. Завтра же поговорю с Ниной Васильевной, а осенью отправлю в институт. Агрономы мне сейчас ой как-нужны. Надо Борису позвонить, может, пришлет двух-трех».

Алексей пересек пустырь и вошел в Парк героев. Под кедрами уже сгущались сумерки. В ветках копошились птицы, голосисто куковала кукушка, глухо пел удод.

На главной аллее Алексей увидел Нину Васильевну. В белом платье с ярко-красными маками и черном платке сидела она у памятника. В руке у нее голубел одинокий подснежник.

Алексей, замедлив шаги, с недоумением посмотрел на Нину Васильевну. «Что она здесь делает? И где видел он это платье, и что-то очень серьезное связано с ним». В памяти Алексея живо всплыли картины тяжелых военных лет. Он свернул с аллеи на боковую дорожку.

…Шел май 1945 года. Отпраздновали долгожданный День Победы. Женщины радовались: матери ждали сыновей, жены — мужей.

Готовилась к встрече мужа и Нина Васильевна. Она сшила новое платье, первое платье за всю войну. Поглядеть на наряд собирались женщины со всего села, сидели подолгу, вспоминали свадьбы, праздники, мужей, ссоры с ними, которые теперь выглядели смешными и нелепыми.

Нина Васильевна вынула из чемодана костюм мужа, рубашку, галстук, все это старательно отутюжила и повесила в комнате на видном месте.

Но вместо Вани в дом пришла похоронка: «Гвардии полковник Герой Советского Союза Иван Михайлович Дорохов пал смертью храбрых 20 мая 1945 года в городе Берлине при выполнения специального задания», и короткое письмо, написанное Иваном в День Победы.

Шила Нина Васильевна белое платье с красными маками для большого праздника, а встретить в нем пришлось горе.

Алексей вышел из парка, достал папиросу и закурил. Воспоминания разбередили душу. Отца он как-то плохо помнил. А вот мать всегда стояла перед глазами, помнил он, как купила она Алексею костюмчик, нарядила его и все повторяла: «Ну, вылитый отец». Вскоре и она погибла.

Вечером Алексей перечитал отцовские письма и долго ходил по кабинету.

На опытном поле еще издали Алексей увидел автомашину и человека. Подъехал поближе. Между делянок ходил Аюша Базаронович.

— Интересно, что это не спится комиссару? — здороваясь, спросил Алексей.

— А ты думал, что весной бессонница только у агрономов? Вот решил заглянуть, что ты тут вытворяешь.

— Ну и как?

— Напрашиваешься на комплименты? — весело улыбнулся Аюша Базаронович.

— С партийной точки зрения это порок?

— Партия всегда ценила в человеке больше всего его достоинства.

— Это я должен принимать как похвалу?

— Хвалиться нам с тобой еще рано. На прошлой неделе я ездил в райком партии. По пути в колхозе имени Революции завернул в одну бригаду, хотелось посмотреть, как у них дела идут. Ищу агронома. А он, оказывается, на кухне у плиты стоит. Повариха уехала куда-то на поминки. Вот какие еще чудеса бывают. А через год-два скажут, что он никудышный специалист.

— Так немало молодежи загубили.

Аюша Базаронович, протирая очки, близоруко посмотрел на Алексея.

— А что, если мы проведем открытое партийное собрание с повесткой дня: «Хозяин ли ты на земле?»

— Разговор такой нужен.

— Подготовишь доклад.

— Хорошо. Арсалан мне говорил, что на следующей неделе намечается совместное заседание парткома и правления колхоза. Если не секрет, может, скажешь о чем разговор будет.

Жугдуров с усмешкой посмотрел на Алексея.

— Думаем обсудить, как сервировать стол, по какую сторону от тарелки должны лежать вилки, ложки и ножи.

Алексей с удивлением посмотрел на Жугдурова.

— А ты не заболел, Аюша Базаронович?

Жугдуров рассмеялся.

— К нам тут приехала сакманить девушка с пошивочной фабрики, Марта Вишнякова. Нина Васильевна уговорила ее поступить, к нам в колхоз. Так вот она у нас теперь работает заведующей бытовым комбинатом.

— Это вся в веснушках? Я с ней в автобусе ехал.

— Вот-вот. Так эта Вишнякова разработала летнюю одежду для чабанов, элегантную, современную и в то же время очень удобную в работе. Вот и собираемся посмотреть и обсудить эту одежду.

— Ну и дела… — покачал головой Алексей. — Может, заодно и решим, какой помадой девчонкам губы красить?

— Ты напрасно насмешничаешь. Оказывается, Алексей Петрович, думать надо не только о хлебе.

Алексей развел руками.

— Я, видимо, не дорос до этого.

— А расти придется. Баирме от тебя ничего не передать?

— А ты что, спозаранку к ней?

— Вчера секретарь обкома партии звонил. За спасение овец во время пурги ее наградили орденом Трудовой Славы третьей степени. Борис прислал телеграмму. Поеду порадую. Заодно и с чабанами у нее на стоянке потолкую.

— Поздравь ее и от меня. Выберу время, заеду.

День Алексей провел в звеньях. Возвращаясь домой, он остановился у Онона, пониже Белого камня. На берегу цвела черемуха. Алексей достал из машины спальный мешок и прилег на него под развесистым кустом. Ему ни о чем не хотелось думать, он смотрел в небо и слушал, как плещутся волны в Ононе и перекликаются птицы.

Издали донесся тихий грудной голос:

Алексей насторожился. А песня приближалась.

— Анна. — Алексей сел. А песня совсем рядом, за кустами.

Из-за кустов вышла Анна, увидела Алексея, смутилась. Алексей встал ей навстречу.

— Ты что это здесь делаешь? — спросил он.

— Закончили сеять, — присела на траву Анна, — ребята угнали технику в Барсучий лог, а мне что-то уходить не хочется. Теплынь-то сегодня какая! Лето пришло. Да и тебя поджидала.

— Меня? — садясь рядом с Анной, удивился Алексей. — Разве я обещал приехать?

— Чудной ты, Алеша. Я сердцем знала, что приедешь.

Невдалеке над волнами, часто махая крыльями, зависла на одном месте чайка, упала в воду и с плачущим криком полетела прочь. Анна проводила ее взглядом.

— Скучаю я по тебе, Алеша. Ты как-то у нас на полевом стане шарф забыл, серый. Так я его ночью прижму к щеке, и ты будто рядом. И пахнет он тобой: полем, ветром. Смешно, верно? А ты-то хоть когда-нибудь думаешь обо мне?

Алексей помолчал.

— Я и других-то женщин иногда за тебя признаю.

— Это хорошо, Алеша.

— Что ж хорошего?

— Иначе бы ты меня давно забыл. И не знала бы я в жизни радости.

— Не очень-то много радости в нашей любви.

— Тише, Алеша. Давай поглядим, как ночь на землю приходит.

Далеко за степью, там, где бугрился хребет Алханай, в ложбине гор, как в люльке, раскаленным валуном лежало солнце. А над ним распластались ярко-красные, точно налитые рябиновым соком, облака. Степь занялась бледным изумрудным заревом. В волнах Онона качалось голубое небо. Изумленные яркими красками, замолкли птицы. Но вот солнце как будто кто-то приплюснул и в тот же миг оно исчезло, кромка неба побелела, точно ее прихватило крепким морозом, облака вспыхнули еще ярче и вдруг погасли, вытянувшись в темные полоски. Поблекла, потускнела степь. Холодной синью налилось небо, и в нем несмело загорелась одинокая звезда. Посуровел Онон. В вечерней тишине звонче запели птицы, сильней запахло черемухой.

— Алеша, а мне не верится, что мы опять одни.

Алексей обнял ее за плечи, ласково коснулся щекой волос.

Анна встрепенулась, запрокинула голову. У Алексея гулко застучало сердце, он припал к влажным губам Анны, как к лесному роднику. И мир перестал для них существовать…

Густела ночь. Ярко разгорались звезды. Над волнами заструился туман. Росой покрылись травы. В безмолвии стояли кусты черемухи, диких яблонь и боярышника. Они оставили в тайне то, о чем говорили в эту ночь Алексей с Анной.

Летняя стоянка Батомунко в пади Цырики. На пологом подоле сопки стоит домик, огороженный штакетником. Летняя кухня в углу ограды. Невдалеке катон, за ним трехстенный дворик, куда загоняют овец в непогоду. За домом несколько тополей, кусты черемухи и тальника.

В низине небольшое круглое озеро. К нему по утрам прилетают кормиться турпаны. По берегам гнездятся чибисы. За озером в долине виднеются каменные глыбы, одна из них, самая дальняя, похожа на огромный серый гриб. Это Каменный котел батора. Севернее от стоянки — цепочка редких сосен, издали похожих на всадников. От них и пошло название пади Цырики — воины.

Привольно здесь и людям и птицам.

Максимка все утро занят неотложными делами: сгонял на водопой слабых ягнят, потом съездил к соснам, долго скакал между ними, воображая себя батором, на Круглой сопке проверил лисят, которые уже начали вылезать из норы, и теперь с аппетитом уплетал молочную кашу.

— Что видел в степи, Максим? — спросила бабушка Дулма. С наступлением тепла она приехала из деревни на стоянку.

— Много видел, — с мужским достоинством ответил Максимка. — Смотрел, как орлы тарбагана ловили. Совсем хитрые птицы. Тарбаган возле норы бегает, орлы на сопке сидят, смотрят на него. Потом один орел полетел, тарбаган в нору спрятался. Орел пролетел, тарбаган вылез, свистит ему вслед. Другой орел подлетел сзади, поймал глупого тарбагана.

— Молодец, Максим, хорошо смотришь, — похвалила бабушка Дулма. — Кто много видит, тот много знает.

В форточку влетела ласточка и юркнула к гнезду, которое было под потолком в переднем углу. Следом влетела вторая, закружилась по дому, почти задевая голову Максимки.

— Что привязалась? — недовольно дернулся Максимка.

Бабушка Дулма с благоговением смотрела на ласточек.

— Раньше старики говорили: только в хорошем доме ласточки гнездятся.

Максимка не ответил.

— О чем вы вчера вечером с дедушкой говорили? — спросила бабушка Дулма, когда ласточка вылетела.

— Много говорили.

— Что ты узнал из этого разговора?

— Я все запомнил, что сказал дедушка. Он говорил, гостей уважать надо, даже случайного путника угощать, как родственника. Это древний обычай бурятского народа.

Бабушка Дулма погладила Максимку.

— Однако правду говорил твой дедушка. Если шибко мало у тебя еды, все равно поделись с чужим человеком, как мать от себя отрывает детям. В будущем можешь зайти к нему, как в собственный дом. Запомнил?

— Ага.

Максимка положил ложку и встал.

— Сада. Я поеду к дедушке.

Максимка помчался на рыжем косматом коне вокруг озера. Ветер бил ему в лицо, рвал гриву коня. С испуганным криком взлетали чибисы. Сердце Максимки замирало, как при полете. И он время от времени кричал: «Гэй, гэй!» Может быть, вот с такой скачки и начинается степной человек. И потом, уже взрослый, куда бы его судьба ни забросила, он всегда будет с тоской вспоминать о степном ветре, о ласточкином гнезде в доме, о голубом озерке. А однажды до боли в ушах услышит конский топот, вспомнит горький запах полыни, и его неудержимо потянет к этому домику, на землю своих предков. И он придет сюда.

Батомунко уехал обедать, а Максимка остался пасти овец. Он сгрудил отару и присел на бутан. Конь, мотая головой, бренчал удилами, тянулся губами к плечу мальчишки.

— Не балуй.

Максимке доверили отару, и он был очень горд этим. Нравилось ему быть взрослым. И он действительно был не по годам крепким. Может быть, тому причиной была природа, которая торопила куда-то мальчишку, может быть, степь сделала свое дело.

Отсюда, с сопки, на десятки километров открывались дали. У самой кромки горизонта еле заметно синела гора Хан-ула[16]. Справа виднелась излучина Онона. От облаков по степи скользили легкие тени. А сосны-цырики походили на усталых сгорбившихся странников, которые случайно забрели в этот чужой и далекий для них край. Внизу на каменных глыбах отдыхали орлы-курганники. Несколько сорок и галок ездило на беспечных овцах. Натеребив шерсти, они улетали в гнезда к Онону.

Максимку забавляли ягнята, особенно двойни. Вот одна матка отделилась от отары. За ней, точно на невидимой ниточке, идут два ягненка. Они пощипывают траву, но не спускают глаз друг с друга. Максимка знает, каждый из них сейчас думает, как бы усыпить бдительность другого и высосать у матери молоко одному.

Вот один ягненок остановился. Второй прибавил шагу, зашел за мать и сразу же кинулся к вымени. Но тот, который остановился, на страже, молнией подбежал с другой стороны к овце. Ягнята крупные, зимние. Они почти поднимают матку.

— Ах вы плуты, — смеется Максимка.

Вдруг одна овца чего-то испугалась и кинулась в низину. Вся отара вздрогнула и серым потоком покатилась с сопки. Максимка вскочил на коня, догнал овец, у подножья сопки остановил и погнал в косогор. Ягнята блеяли, метались среди овец, разыскивая матерей.

Откуда-то поднялась стайка ворон, перелетела через падь и с карканьем опустилась в березовый лесок. Оттуда выскочил молодой козел, замер на секунду и, не касаясь земли, поскакал к Онону. Максимка гикнул на коня, припал к луке и помчался наперерез козлу. Расстояние быстро сокращалось. На скаку Максимка отвязал от седла ременный аркан, собрал его в правую руку. А козел уже рядом. Максимка кинул аркан. Но не хватило силы у парня, не долетела петля до цели. Козел круто развернулся и скрылся в прибрежных зарослях.

Максимка натянул повод, погрозил козлу кулаком и поехал к овцам. Там уже был дед.

— Молодец, Максимка, гурана догнал, — похвалил Батомунко. — Свой лук тебе дарю. Учись стрелять. Чтобы осенью у этого гурана на всем скаку рог отстрелил.

Максимка ликовал, хотя виду не показывал. Он давно мечтал о собственном луке. Теперь он у него есть, да еще какой, из рога яка.

За падью над соснами откуда-то появилась тучка с пепельными рваными краями, похожая на каменную глыбу. И вот по этой глыбе как будто кто-то ударил кресалом. Огненная тонкая струя, извиваясь, скользнула к земле. Ядрено громыхнул гром. И вслед за ним от тучки потянулась белесая дождливая полоса, и сосны утонули, как в тумане.

— Дедушка, а почему эти деревья цыриками зовут? — спросил Максимка.

Батомунко сел на землю, вытянул больную ногу и достал трубку. Давно он ждал этого вопроса от внука. И вот дождался. Значит, взрослеет Максимка, уж мало ему одних детских забав.

— Однако было это шибко давно, когда птицы только из яиц вылупились, когда эти сосны только родились, когда волшебники только луну к небу прикрепили, — неторопливым глуховатым голосом заговорил Батомунко. — Вот в то-то далекое время и жил Бабажи. В этой пади его стоянка была. Когда Бабажи умер, все его вещи камнями стали. Самый большой камень — котел, в нем он пищу готовил. А вон люлька, — показал Батомунко на квадратный камень, — в ней он рос. А рядом голова верблюда лежит.

Говорят, страсть какой большой Бабажи был. На одном камне след его остался. Двумя ногами станешь, еще место есть. Такой он был. Когда спать ложился, на одну сопку голову клал, на другую ноги. Еще след его коня сохранился. Больше тарелки будет.

Бабажи-батор такой стрелок был, услышит за версту стук копыт марала, пустит стрелу не глядя, в сердце зверя попадет. У самой быстрой птицы любое перо из крыла на лету выбьет. Весь род кормил он мясом. Хорошо люди жили, в песнях славили своего батора.

Никто ворона не зовет, он сам прилетает. Из южных степей пришел хан с большим войском, остановился на правом берегу Онона. Бабажи-батор поднялся на гору, смотрит, шибко много врагов, не одолеть их, мало у него воинов, но виду не показал.

— Как здоровье хана? — приветствовал врагов с горы Бабажи-батор. — Хорошо ли дошли до быстрого Онона? Здоровы ли люди и скот разный? С добром ли пришли в наши вольные края?

На том берегу Онона на утес выехал хан и отвечал:

— Здоровье мое хорошее и жить мне еще много лет. А пришли мы с войной, забрать все твои богатства, а людей твоих угнать в рабство. Готов ли воевать?

— Ты, хан, вначале трубку мою раскури, потом я тебе отвечу.

Бабажи-батор привязал трубку к стреле и пустил стрелу к хану. Она угодила коню в лоб. Убила его.

Раскурил хан трубку, пустил ее со стрелой обратно. Долетела стрела до середины Онона и упала в волны.

А Бабажи-батор и говорит:

— А теперь, хан, посмотри на мое войско.

А дело уже к вечеру было. Смотрит хан, в степи костров, как звезд на небе в глухую ночь. Возле них воинов, как птиц при перелете, видимо-невидимо. Испугался хан и поскорей увел свое войско подальше от Онона.

А это были не воины, а молодые сосны, возле них горели костры. Между деревьями всадники скакали. Вот так обманул хана Бабажи-батор.

С тех пор эти сосны и стали звать цырики-воины.

— Деда, а мне можно сейчас пострелять из лука?

— Пошто нельзя? Твой лук, что хочешь, то и делай с ним.

Максимка вскочил на коня и помчался на стоянку. Ветер свистел в ушах, трепал его кудрявые волосы.

Глава 16

Любила Анна встречать солнце в степи. Вот и сегодня она шла краем поля. Небо на востоке разгорелось рябиновым костром. Прохлада, настоянная на нежном запахе цветов, осторожно касалась щек Анны, бодрила.

Густо зеленели поля. Особенно те, что были обработаны плоскорезами. Всходы покрыли стерню и были ровные и чистые. Посмотреть на них приезжали изо всех звеньев. Ходили по пашне и удивлялись, почему здесь овсы так дружно пошли в рост, а у них в звеньях еще и не везде всходят.

Анна торжествовала. И не за себя она радовалась, за Алексея.

В утреннюю тишину ворвался сильный отрывистый крик гуся, в протоке Онона ему многоголосо отозвались журавли, от Талого озера донесся серебряный перезвон лебединой песни. Анна подняла голову. В небе, выстраиваясь в косяки, набирали высоту табуны гусей. Сегодня они улетали на Север, в тундру, к своим гнездовьям. Журавли и лебеди точно напутствовали их в дальнюю дорогу.

— Доброго вам пути, — помахала Анна. — Осенью ждать будем.

После завтрака Ананий готовился боронить поле. Анна ему помогла. Прицепили к трактору бороны.

— А не повредим всходы? — беспокоился Ананий.

— Алексей Петрович говорил, что нет. Не проборонить, лебеда задавит все. Да и пырей уже пустил белые нити.

Ананий поехал по краю поля. Анна взглянула ему вслед и обмерла: где прошли бороны, поле почернело, Ананий оглянулся, его нога неловко нажала на тормоз, трактор будто на что-то наткнулся и встал. Ананий выскочил из кабины.

— Анна, хоть стреляй, а дальше не поеду.

— Да мне и самой жутко. Только что делать-то будем?

— Ты что хочешь делай, а я поеду поднимать пары.

— Погоди ты, надо поговорить с Алексеем Петровичем. — Анна вызвала по рации Алексея.

— Что случилось? — донесся его голос.

— Парни отказываются боронить по всходам.

— А ты?

— Я тоже боюсь. А вдруг все погубим?

— Я же говорил вам, пока не забороните поле, не оглядывайтесь назад.

— Не завязывать же глаза трактористам. Я даже боюсь смотреть на то место, где прошли бороны.

— Я сейчас приеду.

Через час приехал Алексей, прошел на поле, где боронили, в нескольких местах разрыл землю. Анна с Ананием выжидательно следили за ним. Алексей стряхнул землю с рук, повернулся к ним:

— Значит, отказываемся боронить?

— Я не хочу, чтобы на меня люди смотрели как на варвара, — ответил Ананий. — Да и с прокурором встречаться желания нет.

— Ну, а ты, Анна?

Анна опустила глаза.

— Может, обойдемся без боронования?

— Хорошо, — решительно проговорил Алексей. — Вы занимайтесь своим делом, а боронить буду я сам.

Алексей завел трактор и поехал. Следом за ним по густой бархатной зелени потянулась черная полоса.

В полдень в отряд приехала Нина Васильевна. Алексей сошел с трактора, достал папиросу.

— Нина Васильевна, бороню и думаю, не податься ли мне в трактористы? Днем в поле, а вечером с удочкой на Ононе?

— Я со времен войны каждый год мечтаю председательскую ношу переложить на чьи-нибудь плечи.

— Вам это сделать нельзя.

— Вот тебе раз. Это почему?

— Таких председателей не часто земля родит.

— Ты льстец, Алеша. Давно ли сам ругал и за землю, и что в юрте долго засиделись.

— С себя вины за землю не снимаю и за спину председателя не думаю прятаться. Ну, а если мы действительно в юрте застряли, то давайте вылезать из нее. Все в наших руках. А плечи ваши надо немного разгрузить.

— Как ты мыслишь сделать?

— Переходить надо на цеховое управление. Создать цех механизации и электрификации, зерноводческий и животноводческий. Начальникам цехов надо передать денежные средства. И пусть они побольше думают о деле. Я был в колхозе «Заря» Агинского округа. У них создана цеховая структура управления. Мне кажется, это то, что требует время.

— Об этом уже говорил комиссар. Закончим сев, заберу бухгалтера, плановика и поеду учиться управлять. А тебя, говоришь, в трактористы потянуло?

— Всходы присыпало землей, люди испугались.

— Меня нашел диспетчер и говорит: «Отрогов семенное поле уничтожает».

— А он откуда узнал?

— Кто-то уже сообщил. Много растений бороны погубят?

— Нет. С расчетом на боронование я и посев произвел.

— А на поле действительно страшно смотреть.

— Не зря люди разбежались. Но дня через три я их соберу здесь. Приглашу и звеньевых.

Алексей закончил работу в сумерках. Проходя мимо красного уголка, услышал смех. Зашел. На стене висела «молния». На ней был нарисован трактор. От него убегали чубастый мужчина и беловолосая женщина. Их хватали сорняки, опутывали по ногам и по рукам. Под рисунком стояла подпись: «Не трогайте нас, мы по агрономии сдали экзамен».

Все смотрели на Алексея, что он скажет.

— По-моему, у Анания одна нога длинней получилась, как бы он теперь хромать не стал.

— Что нога, мы боимся, как бы он медвежьей болезнью не заболел.

— Ребята, вы только в правлении колхоза не вывешивайте «молнию», — попросила Анна.

После ужина Алексей с Анной вышли из столовой. Смеркалось. Над Ононом жидкими полосками струился туман. С хребта доносился отрывистый крик гурана.

Анна чувствовала себя виноватой перед Алексеем.

— Алеша, я же говорила, не надо было меня назначать начальником отряда.

— Это почему?

— Видишь, какая я размазня.

— Ерунда все. Я сейчас поеду в село, а сам сверну к Черемошнику. Там на Малом лужке буду ждать тебя.

— Может, не надо, Алеша. За нами сто глаз следят.

— И все равно не уследят. Я буду ждать.

— Ладно.

…Катя убирала кабинет Алексея. С полки на нее смотрели книжки. Она остановилась у стола, на котором лежала толстая раскрытая тетрадь. На странице мелким убористым почерком было написано: «Кто сказал, что земля не умеет чувствовать, что она безгласная? Неправда. Земля так же ранима, как и человеческая душа. Я часто слышу стон, когда проезжаю мимо Мертвого поля. И мне становится не по себе…»

— Про землю ты даже ночами помнишь. А о моей душе забыл, — горько вздохнула Катя.

И тут она скорей почувствовала, чем услышала, что кто-то пришел. Обернулась. В дверях стояла Бугоркова.

— Ты все одна да одна, сердешная? — елейным голосом проговорила Ефросинья.

— Вы же знаете, Алеша — агроном. А сейчас сев.

— А я в магазин пошла да думаю, дай заверну к тебе. Иринка-то где?

— Спит уже. Что-то прихворнула.

Ефросинья заговорщически оглянулась на дверь к только потом протянула руку Кате. На ее ладони лежало Что-то завернутое в тряпицу.

— Что это? — подняла удивленный взгляд Катя.

Ефросинья опять оглянулась на дверь.

— Тебе принесла… Громовая стрела…

Ефросинья осторожно развернула тряпицу. Катя увидела громовую стрелу. Она походила на наконечник стрелы, была из темного камня с белыми прожилками. Ефросинья показала громовую стрелу и завернула.

— От бабушки она мне досталась. Падают они на землю во время грома. Кто такую стрелу найдет, того уж счастье не обойдет.

«А много ли у тебя самой счастья-то?» — подумала Катя.

— Громовая стрела от всех бед помогает, — продолжала Ефросинья. — Она охраняет от пожара, от грома и молнии людей спасает. Когда лихоманка прильнет, привяжи к шее ее и пройди через воду пятками вперед. И болезнь как рукой снимет. Или какой нарыв, только обчерти это место. Или заболело вымя у коровы, натри стрелой, и все пройдет.

— Так мы же корову не держим.

— Чистый ребенок. И что бы ты без меня делала? В сердешных делах это первейшее средство. Ты баба справная. Как мужику не любить такую сахарную. Не иначе кто-то с дурным глазом на свадьбе был, нелюбку на вас напустил. Так ты перед сном, когда молодой месяц всходить будет, громовую стрелу приложи к левому соску и ложись спать. Потом на заре встань, обмой стрелу, сама испей этой воды и Алексея Петровича напой. И будет он за тобой ходить, как телок, глаз больше ни на кого не поднимет.

Ефросинья сунула Кате завернутую в тряпицу громовую стрелу.

— Только, сердешная, никому не показывай и не говори о ней. Иначе вся сила ее пропадет.

Ефросинья так же неслышно, как пришла, исчезла. Катя стояла и с грустью смотрела на громовую стрелу.

Каторжины жили в конце деревни у речки Урюмки, по соседству с Ниной Васильевной. Поселился здесь еще прадед Бориса. Его настоящей фамилии никто не помнит, а звали Данилой. Родом он был из Смоленска. В Забайкалье его пригнали в кандалах еще молодым. Говорят, барин обидел его сестру. Данилка был кучером. Как-то ночью вытряхнул он барина из саней в лесу на съедение волкам. Да только барин уцелел, подобрала его почтовая тройка.

Каторгу Данила отбывал на Каре, в низовьях реки Шилки. Полюбила его молодая бурятка, дочь охотника, помогла бежать. Несколько лет они скитались по тайге, в Агинских степях, а потом поселились на берегу Урюмки. И звали все Данилку каторжным, а для потомков это прозвище стало фамилией.

Борис подъехал к дому.

— Борис Маруфович, а что, если я в Ключевскую к другу съезжу? — попросил шофер. — Тайменя надо заловить.

— Поезжай. Только к восьми утра будь здесь.

— Ясное дело. Как штык.

Шофер уехал. Борис вошел в ограду. К нему с лаем бросился Отважный. Прыгнул на грудь, лизнул в щеку, потом крутнулся возле ног.

— Ну что, дружище, не забыл, — потрепал по шее Отважного Борис. — Вот осень придет, махнем в тайгу. Это я тебе точно обещаю.

Под навесом, возле амбара, стояли удочки. Борис взял одну, осмотрел: крючок и грузило были на месте. На полочке стояла железная банка из-под червей, тут же была коробка с крючками и блеснами. И Борис невольно бросил взгляд на баню, которая темнела за огородами у кустов. Там возле нее по зарослям к Черному омуту убегала тропа. Сколько зорь провел Борис с мальчишками на речке.

— Надо соблазнить Алешу с Арсаланом.

Борис прошел в дом. Дома никого. Заглянул в свою комнату: аккуратно заправлена кровать, на столе стопка книг. На окне цвела герань. В углу стоял спиннинг, видимо, отец приготовил.

Хлопнула дверь. В дом вошла Евдокия Тихоновна, маленькая бодрая старушка.

— Боренька? — увидела она сына.

— Здравствуй, мама.

Евдокия Тихоновна поставила ведро.

— Здравствуй, сынок.

Евдокия Тихоновна прижалась к груди сына. Возле него она казалась совсем маленькой, и трудно было поверить, что этот огромный детина — ее сын.

— Привет тебе от наших. Вот гостинцев прислали.

Евдокия Тихоновна отступила на шаг, посмотрела на сына снизу вверх.

— Что же ты Димку не привез?

— Потеплей будет, тогда.

— Марина здоровая?

— Здорова.

— А ты еще больше поседел, Боренька. Видно, не балует тебя жизнь.

— А тебя она баловала?

— Обо мне стоит ли толковать? Видно, не в добрый час уродилась: все войны да войны. Ты с дороги-то отдохни. Я быстро молоко процежу да на стол собирать буду.

Евдокия Тихоновна бойко подхватила ведро и скрылась на кухне. Борис прошел за ней.

— Мама, дай я тебе что-нибудь помогу.

— Ставь самовар.

— У вас же газовая плита. Или не работает?

— Работает, только вот в самоваре-то чай вкусней.

Борис налил воды в самовар, стал колоть лучинки для растопки.

— Олег-то где? Дома бывает?

— Бывает. Укочевал с отарой к Белому камню, в Крутой пади стоит.

— Невесту-то не подыскал еще?

— А кто его знает? Люди говорят, с Диной Степана Кирюшкина дружит. Я его пытала, да разве скажет.

— А отец где?

— В поле. Аннушке Огневой помогает. Отговаривала, так его разве удержишь. Бегает старый, ног под собой не чует. В комсомол приняли. Чистый грех.

— В какой комсомол? — удивился Борис. — Отец больше тридцати лет в партии. Ты, мама, что-то путаешь.

— Да с вами запутаешься, — махнула рукой Евдокия Тихоновна. — Почетным комсомольцем его избрали.

— А-а, это другое дело.

— Бант красный выдали. Идет на собрание, как боевой орден прикалывает.

— Да это же мама, здорово.

— А я ничего. Любо мне, когда народ нас почитает. Только о здоровье Маруфа пекусь. Годы-то уже не молодые за комсомольцами гнаться.

— Ничего. В деле-то оно лучше.

— Оно так. А тут с Ниной Васильевной и парторгом Аюшей Базароновичем разругался.

— Что это они не поделили?

— Весну-то в отряде работал. Ему деньги начислили. Так отец такой шум поднял, не приведи господь. Говорит, у меня зарплата есть. Это он про пенсию. Какого ляда мне еще надо? Если колхозу деньги девать некуда, так отдайте их детишкам в детсад.

— И отказался?

— Знамо дело, отказался. Оно, если по уму рассудить, на што нам эти деньги. У старика пенсия есть, у меня пенсия есть. Обуты, одеты, слава богу, гостей есть чем принять. А в колхозе не с неба деньги падают, каждая копейка нужна. Задумали ферму механизировать. Хоть доярки вздохнут немного, а то ведь под старость-то лет без рук остаются.

Борис с нежностью смотрел на мать.

— А как в комсомольско-молодежной бригаде дела?

— Тоже хорошо. Олег приезжал, сказывал: план перевыполнили. Только вот с кормами сейчас худо, вышли все. Алексей Петрович на каждой стоянке культурное пастбище делает. Навоз возят на поля. Теперь с хлебом будем.

— Это почему? — заинтересовался Борис.

— Да на назьме-то и мякина колос дает. А то совсем запустили поля. Весной все про какую-то высокую агротехнику говорят, а подойдет осень, убирать нечего. Слава богу, хоть Алексей Петрович не знает про эту злосчастную высокую агротехнику, а то бы тоже про назем не вспомнил.

Борис смеялся от души.

— А ты что смеешься? Сам как-то по радио выступал, о том же говорил.

— Ну спасибо, мама. Выдала ты нам…

Вскоре появились Арсалан с Алексеем.

— Я тебе что говорил, — раздеваясь, наседал Арсалан на Алексея. — Да разве степного коня в конюшне удержишь?

— Сдаюсь, Арсалан, сдаюсь… — поднял руки Алексей.

Борис чуточку с завистью смотрел на друзей. Оба в сапогах, телогрейках, пропитанных пылью, лица загорелые, исхлестанные ветрами. А энергия так и бьет.

— Проходите, — пожимая руки друзей, пригласил Борис. — Выкладывайте, как вы тут живете.

Арсалан прошел в комнату, достал папиросу.

— Однако какая, к черту, жизнь, Борис, — Арсалан покосился на Алексея. — Жили как все добрые люди, а злой бурхан послал на нашу голову Лешку.

— Но-но, — усмехнулся Алексей.

— Что но-но? Да я после Восьмого марта даже пустую рюмку в руках не держал. И это скажи, Борис, жизнь?

— Этот пробел в твоей жизни мы сегодня же восполним.

— А я уж думал не доживу до такого светлого дня.

— Поплакался? — спросил Алексей. — А теперь марш на кухню помогать Евдокии Тихоновне.

— Что-о-о? — протянул Арсалан. — Я, Арсалан, сын Батомунко Найданова, и — на кухню? Ты, Лешка, соображаешь, что говоришь? Да раньше уважающий себя бурят считал великим позором принести воды из ручья. А вынеси мусор он из юрты, его за человека никто считать не будет. А ты меня на кухню в стряпки посылаешь. Да я лучше умру, а такой позор на свою голову не приму.

— Борис, посмотри, и мне с таким баем приходится работать. Ну, а ты надолго к нам?

— Был в верховьях Онона. Сейчас еду в «Пограничник». Что-то там с севом затянули. С окотом не ладится. Надо разобраться. Решил твою безотвальную обработку посмотреть.

— Падеж овец по области большой?

— Есть падеж. И ничем остановить нельзя: бескормица.

— Сев как идет?

— Тоже мало радости. Ветровая эрозия все больше отнимает у нас земель. Половина полей будет засеяна рядовыми семенами. Не могу понять, почему мы так к земле относимся? Несколько лет бьюсь за то, чтобы каждый колхоз имел свои семеноводческие участки. Все со мной соглашаются, но и ничего не делают.

— У нас в Забайкалье землю овцы съели, — сказал Алексей.

— Это что-то новое, — насторожился Борис.

— Ты посмотри доходы колхозов. Восемьдесят — девяносто процентов доходов они получают от овцеводства.

— Ну и что?

— А вот что. Ты председатель. Овцеводство тебе приносит чистой прибыли около миллиона, рублей. А зерновое хозяйство кое-как покрывает затраты на покупку техники и обработку земли. Так чем ты будешь заниматься: овцеводством или земледелием? Вот здесь, в экономике, и зарыты все проблемы.

— И что же получается? Для того чтобы люди занимались земледелием, нужно уничтожить овец?

— Зачем уничтожать овец. Надо приемную цену шерсти поставить в зависимость от урожая зерновых. Давай возьмем среднюю урожайность десять центнеров с гектара. Вырастил такой урожай, получай за килограмм тонкой мериносовой шерсти четырнадцать рублей двадцать копеек. Вырастил урожай по семь центнеров с гектара, получи по пять рублей за килограмм шерсти. Вот тогда каждый бы председатель думал о земле. В противном случае колхозники его бы немедленно прогнали. А то дело до смешного доходит. Рядом два колхоза. Один получает по двадцать центнеров зерна с гектара, а другие — по пять. Тех, которые получили по пять, мы еще жалеем, выделяем корма из государственных фондов. А их надо наказывать за безделье, за то, что они обманывают народ, государство.

— Но, а если засуха?

— Так засуха будет у всех. А у нас, как правило, неурожаи посещают тех, кто запустил землю до ручки.

— А ведь ты, Алеша, в чем-то прав.

— Есть предложение отправить его в министры, — улыбнулся Арсалан.

— Не пойдет, — возразил Алексей.

— Это почему?

— От земли далековато. Да и ты без меня тут околеешь.

Вошла Евдокия Тихоновна.

— Прошу к столу.

Бывает же так, начался день с неприятностей, кончится — наизнанку. Нина Васильевна спешила к одиннадцати часам в райком партии на бюро. В пути что-то с карбюратором случилось. Пока на буксире возвращалась в мастерские, время ушло.

Вчера молочнотоварная ферма укочевала на летник. После обеда Нина Васильевна поехала проверить, как доярки устроились на новом месте. К ее удивлению, на прошлогодней стоянке никого не оказалось, только галки расхаживали в старой городьбе да шумели воробьи. «Черт знает что творится у меня в колхозе, — с раздражением думала Нина Васильевна. — Никакого порядка. Я с вами потолкую».

Нашла Нина Васильевна летнюю стоянку километрах в пяти выше по Урюмке. Два синих вагончика приютились возле кустов. Над одним из них алел флаг. Под сопочкой желтело какое-то дощатое строение, из-под него вытекал родник. На бугре был загорожен двор.

На стоянке была Аграфена. С ней Нина Васильевна проработала почти всю жизнь.

— Кто вам разрешил перекочевать сюда? — с металлическими нотками в голосе спросила Нина Васильевна.

— Петрович, — миролюбиво ответила Аграфена.

— Петрович… А председателя в колхозе нет?

— Нина Васильевна, вы, наверное, еще не обедали? — будто не слыша вопроса, спросила Аграфена. — Я сейчас мигом сгоношу поесть. А какой у нас здесь чай из ключевой воды. Вы отродясь такого не пивали.

Нина Васильевна хлопнула себя по бедрам.

— Я ей про Фому, а она мне про Ерему.

— А еще я напекла ягодные пироги. Поджидала. Знала, что приедете. Вы поглядите, а место-то какое веселое. Работать одна благодать. И пастбища кругом хорошие. На старой стоянке за пять лет всю траву выбили. Вот и дали отдохнуть земле. Да и осенью трава почти у фермы будет.

Нина Васильевна вспомнила, что с Алексеем был у них об этом разговор, когда он составил карту сенокосных угодий и пастбищ.

— Вот отнесу вам все расходы по переезду сюда, тогда будете знать, как самовольничать, — уже более миролюбиво заговорила Нина Васильевна. — Надои не понизились?

— Нет. Мы решили, пока трава еще малая, запарку готовить.

— А коров-то гонять будете к кормоцеху?

— Нет. Арсалан изготовил емкость. Мы установили ее на тракторную тележку. Возить корма будем. Пастух нам еще один нужен, чтобы круглые сутки пасти коров.

— Пастуха найдем. Почему навес во дворе не построили?

— Заведующий фермой говорит, успеется.

— А если дожди пойдут, под зонтиками коров доить будете? Скажи ему, пусть завтра утром зайдет ко мне. А где молоко охлаждать?

— В ключе. Прямо на нем и построили приемный пункт молока.

— А ведра от двора не далеко носить придется?

— Нет, ничего. Нина Васильевна, надо, чтобы сюда автолавка приходила.

— Об этом я договорюсь. А где у тебя хваленый чай? Или придумала? — У Нины Васильевны потеплели глаза.

— Пойдемте в вагончик.

В вагончике было чисто, уютно, пахло черемухой. Через открытое окно доносился плеск волн от Урюмки. Нина Васильевна села у окна. Аграфена поставила чайник на газовую плиту и стала накрывать на стол.

— А место-то верно выбрали красивое.

— Это Петрович с Цыдыпом Доржиевичем выбрали. Осенью ягоды из окна брать будем.

— Песни-то поете?

— Да как же. Без них и работаться не будет.

Аграфена из холодильника достала сметаны, холодного молока.

— Петруша-то мой как там работает? Не жалуются на него? Мал еще.

— Мал? — удивилась Нина Васильевна. — Да этот малый, того и гляди, невесту тебе приведет.

— Да что вы, Нина Васильевна? Какая ему невеста? Ребенок еще.

— Данилу Такмакова знаешь? Так его дочь Груня на полевом стане поваром работает. Говорят, с ней дружит.

Аграфена опустилась на стул.

— Неужто правда?

— Чего испугалась-то?

— Да мне и подумать страшно, что кто-то заберет у меня Петрушу.

— Так уж сразу и забрали. Стареем мы с тобой, Аграфенушка. Я вон уж ни с того ни с сего брюзжать начала. А давно ли, кажется, по всей ночи у Онона парней миловали.

— Иван Иванович-то долго думает ходить в холостяках?

Нина Васильевна вздохнула.

— Кто его знает. Ходит, как с завязанными глазами, ни одной девки не видит.

— Люди болтают, у Аннушки-то с Петровичем опять дороги перехлестнулись. Сколько лет прошло, никак не уймутся.

— Ты больше слушай.

— Да мне что, я так, к слову пришлось.

— У вас у всех получается просто так. А я голову ломай, ночи не спи, все думай, что делать. — Нина Васильевна отодвинула чашку. — Спасибо, матушка, за угощение.

— Еще хоть пирожок съешьте.

— Съела бы, да некуда.

На обратном пути Нина Васильевна побывала на зимнике. Там уже рабочие приступили к строительству нового кормоцеха. Готовили коровники для прокладки скребковых транспортеров и установки механической дойки. Со стройки поехала на чабанские стоянки, где еще шел окот овец.

«Сколько вы, бабоньки, ведрами молока переносили, если в цистерны слить, то, пожалуй, железнодорожный состав через все Забайкалье вытянется, — думала Нина Васильевна. — И никто из вас не пришел ко мне и не пожаловался, что тяжело. И уходили с работы только тогда, когда руки от непосильного труда отказывались повиноваться. Даже и тогда будто виноватыми себя чувствовали. Придет время, отгрохаю я вам не коровник, а дворец, только кнопки нажимать будете».

Нину Васильевну обогнал «газик», из него, сутулясь, вышел секретарь райкома Шемелин.

— Добрый день.

— У председателя колхоза разве добрый день бывает? — Нина Васильевна теплым взглядом посмотрела на Шемелина.

— Не прибедняйся. Был в отряде Огневой. Всходы пшеницы душу радуют.

— Ты на будущий год загляни. Под все пары навоз вывезли.

— Обязательно загляну. Был я в обкоме партии. Переход вашего колхоза на безотвальную обработку почвы на бюро одобрили. Предложили осенью провести у вас семинар агрономов всего района.

Нина Васильевна была обескуражена. Она не могла понять, подтрунивает над ней Шемелин или серьезно говорит.

— Я тут ни при чем. Это Алешина работа. Да и ты руки приложил. На весь район меня осмеял.

— Был бы хлеб, а заслуги как-нибудь разделим. Когда все звенья перейдут на безотвальную обработку?

— Надо посмотреть результаты отряда, посоветоваться с Алешей, — уклончиво ответила Нина Васильевна.

— Особо-то не тяните. А что вы решили с Мертвым полем делать?

— Сто гектаров удобрим. А за зиму думаем на всю площадь навоз вывезти. Под боком столько земли пустует.

— Осенью я не только агрономов, а и всех председателей к тебе привезу. И пусть они мне потом скажут, что людей у них не хватает. Мозгами шевелить не хотят.

— Ты, Коля, не торопись.

— В «Пограничнике» дело худо. Не тянет председатель. Проворонили Бориса Каторжина. Такого агронома у нас увели.

— Я шумела. В обкоме сказали — надо.

— А как ты смотришь, если Алешу у тебя возьмем?

— Что-о-о? — У Нины Васильевны округлились глаза.

— И что ты над своими специалистами трясешься, как наседка над цыплятами?

— А что я для дяди таких парней растила?

— «Пограничник» не из другого государства. А ты член бюро райкома, депутат областного Совета и отвечаешь за все не меньше моего.

— Все равно не дам Алешу. Ты это выбрось из головы.

— Кого же ты предложишь поставить?

— Надо подумать. Людей у нас грамотных в районе немало. Начальник производственного управления. Он же в «Пограничнике» был председателем колхоза. И колхоз при нем гремел на всю область. Не лучше ли его вернуть на свое место?

— Это что, в мой огород камешки? — поднял косматые брови Николай Данилович.

— Я же тебе говорила, загубим колхоз. Так оно и вышло.

— Как-то неудобно возвращать обратно.

— Но ведь так дело требует.

— А ты все-таки об Алеше подумай.

Алексей в это время ходил по лаборатории Доржиева и рассматривал выставленные образцы шерсти с подробными характеристиками.

— Над чем теперь ломает голову Цыдып Доржиевич? — подсел к столу Алексей.

Цыдып Доржиевич взял со стола две прядки шерсти.

— Вот эта шерсть с забайкальской овцы. Она дает выход чистого волокна до сорока семи процентов. А эта шерсть австралийской овцы. Она дает выход-чистого волокна до шестидесяти восьми процентов. Видишь, какая разница.

Пять лет назад мы в Австралии закупили несколько баранов-производителей. И получили уже три потомства.

— И какой результат?

— Результат обнадеживающий. У помесного потомства улучшилось качество шерсти, выход чистого волокна увеличился почти до десяти процентов. А это дополнительно сотни тонн шерсти.

— Маленький процент оказался большой горой.

— Но есть но. При малейшем ухудшении кормления помеси резко снижают продуктивность. Корма, Алексей Петрович, нужны. Иначе большое дело загубим.

— Выходит, жизнь завязала нас с тобой в один узел. А нашу забайкальскую породу, значит, побоку?

— Пошто? Я продолжаю работать над улучшением породности забайкальской овцы. В среднем мы уже получаем по пять килограммов шерсти с овцы. В этом году из-за недостатка кормов, по моим подсчетам, недополучим с каждой овцы по пятьсот граммов шерсти, значит, потеряем двести пятьдесят центнеров.

Алексей встал, прошелся вдоль столов, потом остановился перед Цыдыпом Доржиевичем.

— За один год я не смогу накормить твоих овец. Не меньше трех лет для этого понадобится.

— А мы так сделаем: вначале создадим нормальные условия помесным овцам и элитным отарам забайкальской породы, а потом и до остальных очередь дойдет.

— Ты мне составь карту, где и какие отары находятся. А я подумаю, что мне делать.

— Хорошо. И еще меня тревожат овцеводческие комплексы.

— Это интересно. — Алексей сел, закинул ногу на ногу, достал папиросу.

— Когда мы создавали новую породу овец, думали только о шерсти. Шерсть-то высокого качества получили, но в животных убили материнский инстинкт. Как-то приезжаю в комсомольско-молодежную бригаду во время окота. Слышу, в кошаре музыка играет. Захожу. Овца стоит во дворике, перед ней магнитофон. Спрашиваю парней:

— Что это за самодеятельность у вас?

Они отвечают:

— Такая зловредная овца попалась. Пока музыка играет, она подпускает к себе ягненка, а так прогоняет его.

Вот из-за таких музыкальных маток каждый год гибнет не одна тысяча ягнят. Теперь представь животноводческий комплекс. Ягнение организовано туровое и в сутки будет до двухсот ягнят. Из них одна треть маток — нелюбок, которые не принимают ягнят. Чтобы приучить шестьдесят маток к ягнятам, потребуется около десятка людей. А овец-то будет в комплексе несколько тысяч. Всей деревней придется работать во время окота.

— Ты не сгущаешь краски?

— Самую малость. Суть та же: музыкальная овца — это беда наша.

— И какой же выход?

— Выход один — вернуть овце материнский инстинкт, чтобы она сама могла обрабатывать ягненка, как это делают дикие животные. Для этого потребуются годы.

— И с чего же ты думаешь начинать?

— С овцеводческих комплексов. Надо сформировать в них такое стадо, чтобы туда ни одна музыкальная овца не проскочила.

Цыдып Доржиевич встал.

— У тебя, однако, от своих дел голова кругом идет.

— Ничего, мне и твои заботы знать надо.

— Узнаешь все. Теперь чай пошли пить.

Нина Васильевна открыла капот у машины, чтобы остыл немного мотор, и присела под кустом ивы. Онон, как и тысячу лет назад, гнал свои темно-синие волны среди угрюмых гор. В немом молчании застыли перед ним серые утесы, заросшие мхом, склонились столетние сосны на тяжелых кручах хребтов. И никто не смел нарушить эту великую поступь жизни.

Нина Васильевна смотрела на убегающие волны, и какая-то непонятная грусть ложилась на сердце. Вот так же стремительно протекла ее жизнь. Нет, упрекнуть ей себя не в чем. И в горе и в радости она была вместе со своим народом, жила только его думами, его заботами.

Но что случилось сейчас? Почему неспокойно на душе? Точно виновата перед кем-то. Много лет она исподволь готовила из сына себе смену. И радовалась, что они понимают друг друга с полуслова. Но приехал Алексей и точно отодвинул от нее Ивана.

«Ты уж начинаешь говорить Алешкиными словами». Видишь, Ваня, я и сегодня должна была говорить о том, что сделал Алеша, а не ты. А ты ходишь как в воду опущенный. На БАМ собрался. Алеша у тебя не Анну отнял, а силу жизни. Такой ты нигде не нужен. Это ничего, переболеешь, Ваня. Только Алешу тебе догонять придется. Вон как он шагает. Вторым тебе никак нельзя быть. Будь у Алеши свободные руки, он бы еще не так развернулся».

Нина Васильевна подумала так и испугалась собственной мысли. Не это ли ее тревожило последнее время?

Набежал ветер, обдал Нину Васильевну прохладой, зашуршал листвой. Невдалеке звонко закуковала кукушка. «Только этого не хватало, обузой для людей стать. А может быть, умела честно жить, умей вовремя уступить дорогу более сильному. Выдумываю я все это. А если Алеше действительно тесно? А что, в самом деле, пойти ему председателем колхоза в «Пограничник». Народ его знает, изберет. А я потом Ване сдам свой колхоз».

Нина Васильевна встала, сорвала цветущую ветку черемухи, поднесла к лицу.

«Нет, не годится, да и что это я? Не горит же. У каждого дел столько, хоть отбавляй».

Раньше Нина Васильевна думала, как только подойдет пенсионный возраст, в первый же день уйдет, пусть молодые правят. Теперь ей даже страшно было подумать, как это она будет жить без председательских забот.

«Да кто меня гонит? У меня и авторитет, не чета Алешиному. Если кто-нибудь скажет, что надо переизбрать, того за ненормального примут».

Нина Васильевна отбросила ветку черемухи и решительно пошла к машине.

Анна угнала трактор на стоянку и прошла к полю. Всходы после боронования оправились и теперь зеленели густым ковром. «А я-то, дуреха, напугалась», — добродушно пожурила себя Анна. Она усталой рукой сняла косынку, густые ковыльные волосы плавно скатились на плечи. Анна посмотрела вдаль: за степью меж гор налитое рябиновым соком застряло солнце, над ним пепельно серела кромка безоблачного неба. Будто нехотя перекликались птицы. Горячий воздух был неподвижен и отдавал сыростью. «Дождь будет, что ли?» — подумала она. Перевела взгляд на дорогу, которая, точно след от удара бича, серой полосой извилась по степи. На душе у Анны шевельнулась тревога: третий день уже не приезжает Алеша. «Не заболел ли? А может, надоела я ему со своей любовью? Да нет, мало ли дел у него. Взяли да вызвали срочно в Читу. Вот увидишь, вечером приедет». И Анна заторопилась на полевой стан.

В общежитии была только Дина. Она сидела на кровати, заплетала косу.

— Закончили сев? — подняла взгляд Дина.

— Одна полоска осталась. Завтра рано управимся. А ты опять к Олегу на стоянку?

— Ага, — кивнула Дина.

Анна обняла ее за плечи.

— Счастливая ты, Дина. Только долго не ходи. А то завтра упадешь с трактора.

— Это все Олег: побудь да побудь еще маленько. А мне и самой уходить неохота.

— На свадьбу-то позовешь?

— Ой, Аннушка, как подумаю, меня так в жар и бросает, а то и знобить начнет. И на Маруфа Игнатьевича стыдно смотреть. Поди, что-нибудь плохое обо мне думает?

— Что ему плохо о тебе думать? Сам молодым был.

— Спасибо, Аннушка. А ты что какая-то… — Дина не нашла подходящего слова.

— Какая? — насторожилась Анна.

— Разная.

— Разная? — Анна вопросительно посмотрела на Дину, махнула рукой. — Да что обо мне говорить.

— А я все знаю. Трудно тебе?

— Собирайся. А то стемнеет, и не найдешь дороги.

С улицы донесся мелодичный голос Даримы:

Дарима впорхнула в комнату, на спинку кровати повесила полотенце.

— Я завтра с Князем политбеседу буду проводить.

— Это о чем? — подмигнула Дина Анне.

— Опять не приехал.

Затрещал мотоцикл, Дарима бросилась к окну.

— Гантимурчик появился. — Дарима выбежала ему навстречу.

— И про политбеседу забыла, — рассмеялась Дина.

Анна взяла мыло, полотенце и спустилась к Онону. Солнце уже спряталось за горы, над кустами замельтешили летучие мыши, в протоке тревожно прокричали журавли, им отозвался плачущий козодой.

В это время из заречных хребтов ворчливо накатился глухой предостерегающий гром. Смолкли птичьи голоса. В наступившей тишине раздался хриплый голос лягушки, и следом за ним, как по сигналу, из кустов донеслось многоголосое кваканье.

К реке с ведром подошла тетушка Долгор.

— Ты где это сегодня, Аннушка, потерялась? Ужин уж простыл.

— Что-то не хочется есть.

— Не заболела ли? — встревожилась тетушка Долгор.

— Да нет.

— Я тебе сейчас трав напарю. Враз аппетит появится.

«Не помогут мне твои травы, тетушка Долгор, — подумала Анна. — Вот приедет Алеша, посмотрю на него и вылечусь».

В общежитии Дины уже не было. Анна переоделась, села на кровать. Вспомнилась последняя встреча с Алексеем в черемушнике. Приехала она на лужок, никого нет. А Алексей подкрался неслышно и подхватил ее на руки. Потом они долго бродили возле Онона, вспоминали, как приходили сюда в юности, о чем мечтали. От воспоминаний было как-то грустно и радостно.

Не заметила Анна, как комнату заволокло густой темнотой. И тут же красной дрожащей птицей ударилась молния в окно, и тотчас над крышей раздался сухой оглушительный треск, от которого вздрогнул дом, как дикий конь от удара. С тумбочки упали часы. В окне со звоном вылетела стеклина.

Со смехом вбежали Федор с Даримой.

— И совсем я не боюсь грома, — говорила Дарима, а сама пятилась от двери.

— А ты выгляни, — посмеивался Федор.

— Чего я там не видела? Сейчас дождь пойдет.

— Что ты, Федор, девчонку пугаешь? — вмешалась Анна.

— Да я ничего, — смутился Федор.

Новый раскат грома качнул дом, мигнула лампочка, о стекла сухим горохом прощелкали первые капли и хлынул ливень, сырой шум ворвался в дверь.

— Поля бы не размыло, — забеспокоилась Анна.

— Ничего им не сделается, — отозвался Федор. — Всходы уже большие.

— Да от такого ливня и деревья не устоят.

Ярко сверкали молнии. Немного отдалившись, уже над степью, громыхал гром.

Через некоторое время в дверях появилась Дина. Переступила порог и остановилась, убирая со лба мокрые пряди волос. С ее одежды ручьями стекала вода.

— Анна, у Олега овцы тонут. Спасать надо. Скорей!

— Что там случилось? — поспешно надела телогрейку Анна.

— От ливня по пади целая река хлынула, к сопкам путь отрезала.

— Переодевайся, простынешь. Дарима, заводи трактор с тележкой, и на стоянку, — командовала Анна. — А ты, Федор, поднимай парней. Да не мешкайте!

Анна завела мотоцикл и выехала на проселочную дорогу. Дождь хлестал в лицо. Вспышки молнии на мгновение озаряли синеватым светом степь, но в тот же миг сопки проваливались в черную бездну ночи. На мокрой дороге мотоцикл заюзил, пришлось сбавить скорость. «Хотя бы продержался Олег до нас», — с тревогой думала Анна. Мимо нее, как был, в белой рубашке, пронесся на мотоцикле Федор, за ним Ананий, Петька и Сергей.

Вскоре Анна подъехала к бурлящему потоку. Молния осветила низину. За потоком, метрах в пятидесяти на небольшой возвышенности, плотной кучей стояли овцы. Парни уже были там.

Анна побрела к островку. Холодная вода была выше колен. «Не угодить бы в яму: унесет в Онон», — подумала Анна. Возле овец она столкнулась с Олегом.

— Что ты думал-то?

— Хорошая погода была. И вдруг откуда-то тучу черт принес.

Анна взяла овцу на руки и побрела к сопке. Там уже на тракторе подъехали Дарима с Груней, появились и остальные члены отряда.

— Девчонки, вы овец караульте, а то разбредутся, — распорядилась Анна. — Да свет фар направьте на воду, все светлей будет.

Анна вместе с парнями носила через поток овец, которые с каждым разом становились все тяжелее и тяжелее. Федор то обгонял ее, то брел навстречу. А дождь лил и лил. Чуть приослабнет, а потом с новой силой обрушится на парней и девчат. Анна споткнулась и упала бы в бурлящий поток, но чья-то сильная рука подхватила ее под локоть. Глянула — Ананий.

— Анна, шла бы ты к тракторам.

— Торопиться надо, Ананий, островок вот-вот затопит.

Анна уже не чувствовала холода, ноги стали деревянными, намокшая телогрейка давила на плечи. Дождь немного унялся, но порывами налетел холодный обжигающий ветер. По капоту трактора в свете фар с тревожным криком бегала небольшая серая птичка.

— Что это она? — удивилась Анна.

— Видимо, гнездо затопило, — предположила Дарима. — Вот и горюет.

— Надо же…

Анна, пошатываясь, снова побрела к островку, и казалось ей, что этой ночи не будет конца. Принесла она последнюю овцу и опустилась на землю вместе с ней.

Подошли парни.

— Ананий, девчонок отправь на полевой стан, — сказала Анна. — Сами переоденьтесь и организуйте дежурство возле овец.

— Хорошо.

В общежитии топилась печка, было тепло. Тетушка Долгор принесла горячего чаю.

— Пейте, девочки, и никакая простуда не возьмет.

Анна переоделась, выпила стакан чаю и легла в постель.

— Дина, как же ты в такую грозу не побоялась бежать? — спросила Анна.

— Я уши ладошками закрыла, а глаза зажмурила.

— Как же с пути не сбилась?

— Дорогу потеряю, посмотрю одним глазом да опять зажмурюсь.

— Девчонки, укройте меня чем-нибудь потеплее, — попросила Анна. — Морозит что-то.

Анна уснула. Но вскоре девчонки услышали:

— Поле-то не топчите… Пташку укройте… Холодно ей… Сосну-то за рекой не унесло бы… Вы ее привяжите…

Дина подошла к кровати. Щеки у Анны горели. Дина коснулась ее лба: ладонь обдало жаром.

— Девчата, с Аннушкой худо, горит вся. В больницу ее надо. Я побегу к Ананию, пусть машину заводит. А вы одевайте ее.

В тридцатых годах от Урюмки на поля и луга было прорыто немало оросительных канав. Во время войны некому было за ними ухаживать. Заросли канавы. Иногда на совещаниях вспоминали о них, говорили, какую пользу они приносили, но восстановить некому было.

Алексей целый день ездил вдоль канав, составлял карту, прикидывал, какие можно восстановить уже в этом году, где новые провести. В пути его и застал ливень. Он заехал в заброшенную стайку, в ней и прокоротал ночь. А утром, с рассветом, был уже на полях. Во втором звене встретились с Ниной Васильевной.

— Как посевы? — первым Долгом спросила она.

— Посевы не повредило. А вот где были пары, на склонах сопок, наделало овраги, гектаров триста погубило.

— Что же поделаешь? — вздохнула Нина Васильевна.

— Делать что-то придется. А вы куда направились?

— На отгонные пастбища. Надо посмотреть, как пастухи живут. И к чабанам заверну на дальние стоянки. Олег Каторжин чуть отару не погубил. Спасибо ребятам из отряда, спасли. Да вот беда, Анна в больницу попала.

— Что с ней?

— Воспаление легких. Высокая температура.

На бешеной скорости Алексей подъехал к больнице и вбежал в приемную. За столом в белом халате сидела совсем юная девушка.

— Здравствуйте, — выдохнул Алексей. — Мне нужно Огневу увидеть.

— Нельзя. Алексей Петрович.

— Мне очень нужно. Вы понимаете?

— Понимаю… но нельзя, — решительно заявила девушка.

Анна металась в жару. Лицо бледное, глаза провалились. «Алеша… Алеша… — твердила она. — Не ходи… Утонешь… Вода-то прибывает… Куда же ты, Алеша?..»

А Алексей стоял над обрывом. Щемящая боль сдавила сердце. Это был какой-то рок. Каждый раз Алексей находил Анну только для того, чтобы тотчас потерять. И теперь неизвестно, чем кончится ее болезнь. Алексей достал папиросу, прикурил и жадно затянулся. А под обрывом, точно одичалый конь, бушевал после ливня Онон, вырывался из тесных берегов и сметал на пути все. Мутные крутые волны шумно бились о скалы. В небе, бросая на землю неровные тени, серыми птицами метались облака. Под напором холодного ветра тревожно гудел заречный лес.