Рябиновая ночь

Глава 1

После свирепых зимних холодов и снежных бурь, после майских продувных ветров с черными смерчами в Приононье пришло тепло. Зазеленели поля. Леса оделись в листву. Птицы свили гнезда. Вечерами, когда солнце касалось вершин Алханайских гор, по всей степи разливался покой. После коротких проливных дождей воздух наливался свежестью. А ночами, когда над озерами и реками поднимался туман, кое-где вспыхивали дальние зарницы. Пройдет еще немного времени, и над Приононьем заполыхают рябиновые ночи. И никто не знает, что они принесут на своих огненных крыльях. Где-то в горах, расколотый молнией, упадет кедр, а на безводном склоне, напившись дождевой воды, взойдут молодые сосенки. Содрогнувшись от грома, рухнет в Онон скала, образовав бурлящий порог, а в дальнем степном распадке забьют родники, возле них зазеленеют березовые рощи. На лугах запестреют цветы, а в лесах нальются соком рябиновые гроздья.

Ветер унесет тучи. Но могучая сила гроз будет вечно жить в этих горах и эхом повторится в людских судьбах.

Анна все еще лежала в больнице. В палате было тихо. Через приоткрытое окно доносился глуховатый голос удода, где-то вдали каркали вороны, время от времени ржал жеребенок. В палисаднике то шумно трепетали, то вдруг замирали березы. Вот в открытое окно влетел ветер, точно паруса надул шторы. Ветер принес терпкий запах черемухи и речную прохладу.

Анна невольно вспомнила Алексея. Когда они с ним встречались, всегда пахло черемухой. В такие минуты все вокруг приобретало особую чистоту и остроту. Малейшее прикосновение Алексея обжигало Анну. И было что-то великое в этой тайне жизни.

Три дня назад Алексей приходил к Анне. Сидел около часа. А когда ушел, Анна под подушкой обнаружила Чебурашку.

— Скоро выйдем отсюда и опять увидим нашего Алешу. — Анна взяла с тумбочки ушастого Чебурашку.

В коридоре послышались энергичные шаги, и в палату в накинутом на плечи халате вошла Нина Васильевна. Анна бросила на нее быстрый взгляд и спрятала под подушку игрушку.

— Ты что это, матушка, на все лето прописалась здесь? — Нина Васильевна положила на тумбочку тугие румяные яблоки в полиэтиленовом мешочке и, подвинув поближе стул, села.

— Прошусь, да не отпускают, — ответила Анна.

— Какой хилый народ пошел. А глаза-то еще больше стали. И куда только мужики смотрят? Я бы на их месте тебя из больницы через окно украла.

— Тоже наговорите, — зарделась Анна.

— Да, начальник отряда из тебя сейчас никудышный, — Нина Васильевна посерьезнела. — Как выпишут, поедешь на озеро Арей, на турбазу. Я туда звонила. Одно место для тебя оставлено. Воды там целебные. Воздух горный. И чтобы через полмесяца вернулась оттуда здоровой.

— Спасибо, Нина Васильевна. Как там хлеба?

— В твоем отряде любо-дорого посмотреть.

— Овес как?

— И овсы добрые. Поле ровное. Глаз не оторвешь. Молодец Алеша. Он и Мертвое поле заарканил. Сто пятьдесят гектаров удобрил и посеял зеленку. Выйдешь, посмотришь, какие там всходы. — Нина Васильевна на секунду задумалась. — Игнат Романович меня сегодня встретил и говорит, — мы брыкались, а Петрович-то вышиб нас всех из седла. Что скажешь, голова. Это он в мой огород камешки бросает.

— Вы-то здесь при чем?

— Я, матушка, пока еще председатель колхоза. Знаю, и ты осуждаешь, что не дала полной воли Алеше.

— Алексей Петрович сам говорит, что невозможно в один год все звенья перевести на безотвальную обработку почвы.

— Защищаешь… И на том спасибо. Прошлой-то весной мы с тобой не на печке лежали. Могли кое о чем и сами подумать.

— Так на то Алексей Петрович и агроном.

— Это я так, к слову. — Нина Васильевна пристально посмотрела на Анну. — Ты-то как думаешь дальше жить.

— В каком смысле? — насторожилась Анна. — Алеша-то навещает тебя?

— Иногда приходит.

— Я давно собиралась поговорить с тобой, да все случая не было. Не вышло у вас песни с Ваней. Горько мне, да что поделаешь. Сердца тебе не заменишь. И тут я вам не судья. С Алешей-то что у вас?

Анна почувствовала, как загорелись щеки.

— Накликаешь ты, матушка, беду и на себя и на Алешу, — покачала головой Нина Васильевна. — Знаю, тяжело одной. Я сама с молодых лет без мужа. Думаешь, сладко было? — Нина Васильевна вздохнула. — Любит меня один человек. Скажи я ему хоть слово, давно бы рядом был. Да и я не чурка с глазами. Другой раз встречу его, сердце зайдется, голова вкруг идет. Дома выплачусь в подушку, на том и дело кончится. Видно, уж такая наша вдовья доля.

— А я-то думала, земное к вам не пристает.

Нина Васильевна горестно усмехнулась.

— Все так думают. А я что ни на есть баба. Прожила жизнь, а любовь-то так и не распознала. Другой раз так хочется полежать на мужской руке… Придет иногда ко мне какая-нибудь бабонька на мужа жаловаться. Я слушаю ее, а сама думаю: «Мне бы твоего мужа, наверное, все бы стерпела».

Анна слушала и не верила. Нина Васильевна — такая строгая, а порой суровая и вдруг так же, как все, любит и мучается.

— Так кто же вам мешал любить, выйти замуж?

— Все, Аннушка, не так просто, как кажется. Когда Ваня еще подростком был, решила с ним посоветоваться.

— И он?

— Пригрозил уйти из дома.

— А когда женился?

— Тогда уж годы ушли. Да и как-то неловко: сын женится, мать замуж выходит. Так вот и пробрела жизнь-то сторонкой…

— Я и не знала, что Иван Иванович такой.

— Дети во все века по отношению к родителям эгоисты.

— И вы никому ни слова…

— В этом деле слова — худые помощники. Так что у вас с Алешей-то?

— Люблю я его, — немного помолчав, ответила Анна.

— Какая это любовь, если другим от нее слезно, если сирот она делает. Как потом жить будешь, когда душу испачкаешь? Такая жизнь радости не принесет.

— Так что мне делать?

— А я откуда знаю? Только я тебе Алешу чернить не позволю. Ты это, матушка, заруби на носу. Ему еще шагать да шагать…

— Да разве я хочу ему зла?

— Сама посуди, бросит он семью, думаешь, ему за это спасибо скажут?..

— Да не казните вы меня, без вас тошно, — со слезами на глазах взмолилась Анна.

— Ты не сердись, Аннушка, — Нина Васильевна поднялась со стула. — Дом-то у нас один. Вот обо всем и приходится думать. Выздоравливай да за работу берись. На людях то оно легче и в беде и в радости.

Нина Васильевна ушла, а Анна уткнулась в подушку и долго плакала. Анна понимала, что так жить нельзя, а по-другому она не умела.

Так в эту ночь и не сомкнула глаз Анна. А утром посмотрела на Чебурашку:

— Вот и нет у нас с тобой больше Алеши. Верно люди говорят: свой костер греет, а чужой обжигает.

Вскоре пришла Дарима, как всегда оживленная, непоседливая. Возбужденно горели ее агатовые глаза.

— Аннушка, ты тут лежишь и ничего не знаешь. — Дарима подсела к кровати.

— Что у тебя опять стряслось?

— Гантимурчик меня пугает. Осатанела, говорит, мне холостяцкая жизнь. Украду я тебя нынче летом. А он такой, украдет и глазом не моргнет.

Из палисадника доносилась шумная перебранка воробьев. Дарима легко подошла к окну и снова вернулась к кровати. Анна со скрытой улыбкой следила за ней.

— Мне страшно, Аннушка, — продолжала Дарима. — Как же я с чужим-то мужчиной в одном доме жить буду?

— Вот тебе и раз. Так Гантимурчик же твой будет.

— Все равно страшно.

— Эх, Ласточка, и попляшу же я на твоей свадьбе.

Через неделю Анна вышла из больницы. Она постояла на берегу Онона и неторопливо пошла к селу. Припекало солнце. Над заречными хребтами в пепельном выгоревшем небе кружили орлы. В горячем воздухе мельтешили разноцветные бабочки. По берегам обмелевшего Онона бегали кулики. На серых валунах белели отдыхающие чайки. Резкий запах богородской травы и полыни щекотал в носу.

Анну радовало все: и пестрая бабочка на придорожном цветке, и понурые кусты у воды, и далекий гул трактора, и беспокойное щебетание птиц. Она и не подозревала, что ей так дорога здесь каждая мелочь. Видимо, уж так устроен человек: когда он здоровый, сильный, когда ему принадлежит весь мир, то он не замечает всей земной красоты, а может быть, просто привыкает к ней, как мы привыкаем к нашим близким. И только тогда, когда человек теряет все, хотя бы на время, он по-настоящему начинает ценить этот хлопотный, порой утомительный, но удивительно прекрасный земной мир.

И Анна была счастлива, что вновь идет по родной земле, что сейчас может сбежать к Онону и упасть в прохладные волны или сесть под кустом черемухи на мягкую траву и слушать, как шепчутся листья, или подняться на сопку и смотреть, как летят к ней на синих крыльях курчавые облака. Из-под ног шумно взлетел полевой барашек. Анна проводила птицу взглядом и пошла дальше.

В селе на улицах ни души. В некоторых домах ставни закрыты. Разморенные зноем лениво перекликаются петухи. По угору в густой траве пасутся индюки. В Ононе на мели шумно плескались прокопченные ребятишки. В заречье под кустом старик сидел с удочкой. С низовья по стремнине, высоко подняв нос, быстро мчалась моторная лодка.

Недалеко от бытового комбината Анна встретилась с Мартой. Лицо у нее загорело, а от этого веснушки были ярче и казались крупнее. Марта скользнула по Анне безразличным взглядом, хотела пройти мимо, но взглянула второй раз и приостановилась.

— А я вас не узнала. Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Что же вы за платьем-то не приходите? Давно уже готово.

— Да вот в больнице лежала. Только что вышла.

— Что так?

— Простыла.

— К нам кримплен поступил. Я вам на костюм оставила.

— Спасибо. Я зайду. Не собираетесь обратно в город?

— Да нет. Мне здесь больше нравится. Вчера мы с девчонками за реку плавали. В Сенную падь ходили. Сколько там жарков, будто в огне все. Я такого еще не видывала. Только вот с самолета на парашюте попрыгать хочется.

— Так съездите на недельку в город.

— Да некогда все. Мы с девчатами решили для трактористов комбинезон сконструировать такой, чтобы в нем было удобно работать и чтобы он сырости не боялся. Все вечера напролет сидим, шьем да порем. Модель-то почти готова. Вот материала подходящего нет. Запросили Читу. Там тоже нет, сама на фабрику поеду. Ой, я совсем заговорила вас.

— Ничего.

— Так приходите за платьем.

— Приду.

Анна устало переступила порог дома. Елена Николаевна гладила белье. Оглянулась на дверь, выключила утюг.

— Аннушка… Господи, похудела-то как. А я после обеда за тобой собиралась.

— Да я попросилась пораньше выписать.

Анна присела на стул, сняла косынку. Ковыльные волнистые волосы упали на плечи. Усталым движением руки она поправила их.

— Я сейчас тебе поесть сгоношу, — засуетилась Елена Николаевна.

— Есть я, мама, не хочу. Стакан молока выпила бы.

Елена Николаевна из подполья достала крынку прохладного молока и налила в чашку.

— Папа-то где?

— Да где ему быть-то, на стоянке. Технику к сенокосу ладит. Сушь какая стоит. Не перепадет дождик на межень, без кормов и хлеба будем.

— А где мой мотоцикл?

— Под навесом стоит. На что он тебе?

— На поля хочу посмотреть.

— Какая нужда тебя гонит? Или не успеется? Погляди на себя, краше в гроб кладут.

— Ничего, я потихоньку. Пусть больничный дух обдует.

— И куда это вы с отцом все бежите? Или домовой вас не любит? — обиделась Елена Николаевна.

— Не сердись, мама, я только взгляну на хлеб, и назад.

— Смотри не сляг опять. Надень хоть кофтенку вязану.

На полевом стане никого не было. Черемуха возле домика тетушки Долгор отцвела и среди буйной листвы проглядывали мелкие зеленые ягоды. В ограде небольшими пучками росла лебеда, пахло полынью. Стояла непривычная тишина.

Анна прошла к полю, походила по меже, потрогала густую зелень хлебов. Хлеба кустились. После боронования и авиахимпрополки они были чистыми. Анна покосилась на палящее солнце и поехала на пары, где на черном квадрате виднелись два трактора.

Первым Анну увидел Петька. Он остановил трактор, сдвинул на затылок кепку со сломанным козырьком и, хлопая сапогами, торопливо пошел навстречу. За весну он загорел, раздался в плечах.

— Петя, родной, здравствуй, — протянула руку Анна.

— Здорово, — Петька сдержанно пожал ее руку.

— Сорняк пошел? — Анна кивнула на поля.

— Но-о-о.

— Горюшко ты мое, все нокаешь?

— Но-о-о, — протянул Петька.

— Ах ты горемычный, — засмеялась Анна.

Петька стоял немного смущенный, ему мешали длинные руки, и он не знал, куда их приспособить. Наконец догадался, сунул их в карманы, достал папиросы и стал закуривать.

— Петя, да ты ли это? Куришь? — удивилась Анна.

— Но-о-о.

— А мать-то спросил?

— Что ее спрашивать? — с напускной грубоватостью ответил Петька и покраснел.

— Да она нас обоих высечет.

— А я дома-то не курю, — по-детски признался Петька.

Анна хотела шумнуть, но взглянула на его большие в ссадинах, пропитанные соляркой руки, в которых он держал папиросу с синеватым дымком, осеклась. Перед ней стоял тракторист, не раз отведавший степных обжигающих ветров.

— Беда мне с тобой, Петруша.

— Ты только мамке не говори, — помявшись, попросил Петька.

— А то что?..

— Ты знаешь, какая она… В слезы пустится.

— Ладно. Только если увижу с рюмкой, сама выпорю. И из отряда с позором прогоню.

— Нужно мне это зелье.

— И хорошо.

А по полю бежала Дина. На ходу сдернула косынку, волосы бились за спиной.

— Аннушка, наконец-то…

Дина заключила Анну в объятия, потом отступила на шаг, скользнула по ней взглядом.

— Оклемалась?

— Вроде ничего. Вы-то как тут живете?

— Нашла о чем спрашивать, — горестно вздохнула Дина и плутовато покосилась на Петьку.

— Что, мир не берет?

— Да я, Аннушка, совсем одичала, скоро кусаться начну. Это же не Петька, а кара божья. За неделю из него и двух слов не вытянешь. Спрашиваю: «Петруша, милый, ты разговаривать умеешь?» Он мне: «Но-о-о». — «Так изреки хоть что-нибудь. Или я тебе опротивела?» Он хлопает глазами: «Но-о-о, пошто?»

Петька ковырял носком сапога землю и добродушно посмеивался.

— Вчера приезжает Нина Васильевна и спрашивает меня: «Дина, скоро управитесь с парами?» А я ей: «Но-о-о». Точь-в-точь, как Петька. «Дня за четыре закончите?» Я ей опять: «Но-о-о». Нина Васильевна посмотрела на меня, как на блаженную и говорит: «Вас с Петрухой только в степи и держать». И такая меня обида взяла, впору хоть плачь! И за что страдаю! А ведь выйдет за него какая-нибудь дура, будет сопли на кулак мотать.

— Но-о-о. Нужны вы мне.

— Смотри, голосок прорезался, — притворно удивилась Дина. — Петруша, дай я тебя чмокну.

— Да ну тебя, — отвернулся Петька.

— А ты не нукай на старших. Так вот выйдет за него какая-нибудь дура, — продолжала Дина. — Представь, Аннушка, проходит год, другой, а она от него и трех слов не слышала. Наконец кончилось терпение, и она взмолилась: «Петруша, милый, поговори со мной. А то я уж речь-то человеческую забывать стала». А он ей в ответ: «Но-о-о. Што говорить-то? Так все понятно». — Плачет жена: «Злодей этакий, ты хоть любишь меня?» — «Но-о-о». — «Ирод. Заел мою жизнь. Уйду я от тебя». — «Но-о-о. Уходи. А то много разговаривать стала».

Дина так представила этот мнимый Петькин разговор с женой, что Анна от смеха схватилась за живот.

— Уходи с моих глаз, Петька, а то я за себя не ручаюсь.

Петр выплюнул папиросу, пожал плечами, мол, что с вас возьмешь, сунул руки в карманы и пошел к трактору. Анна проводила его взглядом и, все еще посмеиваясь, сказала:

— Аграфене хоть с сыном повезло.

— Недавно какой-то мужчина приезжал. Видный такой, с сединой. Неделю у нее жил. Из геологов он. Раньше все в наших местах что-то искал. Так Аграфена в праздничном платье ходила коров доить.

— Экая невидаль, мужик к бабе зашел.

— Да люди говорят, Петькин отец это.

— Ты только послушай, у нас наговорят.

— А от кого она посылки да переводы из Читы получает?

— Спроси у нее, если уж так тебе любопытно.

— Да мне-то что. На днях Петрович всех звеньевых на наши поля привозил.

— Ну и что?

— Злые все.

— Дорогу мы им перешли?

— Ананий все. Алексей Петрович рассказывает им, почему на безотвальной обработке почвы хлеб и растет лучше, и засухи меньше боится. А тут Ананий подвернулся и говорит: «Петрович, гони ты их отсюда ко всем чертям. Это разве мужики, ни поля засеять, ни бабу обогреть. Отправь ты их всех в детсад, пусть они сосункам сопли вытирают и горшки из-под них выносят». Что тут началось. Я думала, побьют Анания.

— Зря он так. До осени еще всякое может быть.

— Ничего, переживут.

— Беда мне с вами. Никакой управы. Олег-то приходит к тебе?

Дина потупилась, потом подняла на Анну смущенный взгляд.

— Сватать осенью хочет, Аннушка.

— Сдурели вы, девчонки? Князь грозится Дариму украсть, Олег — тебя. А я с кем работать буду?

— Да мы, Аннушка, не уйдем из отряда.

— Иди работай, — улыбнулась ласково Анна.

Анна побывала еще у Белого камня и вернулась домой. Немного отдохнула и решила полить лук в огороде. Спустилась с ведром к реке, а там Катя сидит с книгой. Недалеко от нее плещется Иринка.

Анна почувствовала, как у нее слабеют ноги. Хотела повернуться и уйти, но пересилила себя. Зачерпнула воду. Катя увидела ее, поджала тонкие губы.

— Здравствуйте, Екатерина Елисеевна, — поздоровалась Анна, но голоса своего не узнала: был он какой-то хриплый, чужой.

— Здравствуй, соперница. — Катя недобрым взглядом смерила Анну.

— Зачем же так? — Анна поставила ведро. — Алешу я полюбила еще тогда, когда вы о нем знать не знали и слышать не слышали. Не серчайте на него. Я во всем виновата была.

— А теперь? — с вызовом спросила Катя.

— Забудьте обиду. Что было, не вернешь. Алеша — хороший. Живите. Вы-то тут ни при чем.

Оттаяли глаза у Кати.

Анна подняла ведро. Нелегко ей дался этот разговор. И в то же время будто какую-то тяжесть с сердца сняла. Лук поливать не стала. Прошла в свою комнату, достала рубашку, которую купила весною Алексею, положила на колени и провела по ней рукою.

— Как просто все в жизни, Алеша. Только куда мне теперь деваться? Вернуться к Ванюшке? Забыть все? Только что из этого выйдет? Разбитый горшок сколько ни склеивай, все равно трещина будет. Уберем хлеб, переведусь на очное отделение и уеду учиться.

Вошла Елена Николаевна, увидела на коленях дочери рубашку, нахмурилась. Она давно уже догадывалась, для кого эта рубашка.

— Не пугайся, мама. Не услышишь ты больше обо мне дурного слова. А это так, в память о мечте.

Елена Николаевна прижала к себе голову дочери.

— Вот уж горюшко-то ты мое.

Анна легонько высвободилась.

— Давай собираться. Послезавтра на Арей поеду. До Читы самолетом, а там автобусом.

Под приземистым кустом талины, то разгораясь, то затухая, вяло горит костер. Возле него на охапке веток дремлет Федор. Рядом под телогрейками крепко спят двое мальчишек. По зарослям диких яблонь, боярышника и угрюма сонно блуждает туман. Ночной воздух пропитан душистыми травами. Сладок сон в лесу. Федор с большим трудом отогнал дремоту, встал, повел затекшими плечами, подбросил в костер веток и посмотрел на восток: закраек неба начал отбеливать. Пора.

Федор поправил на мальчишках телогрейки, взял спиннинг и пошел к реке. Между кустов по полянам трава купалась в пепельно-синей росе. И Федор в больших сапогах брел по траве, как по воде, а за ним тянулся лоснящийся темно-зеленый след.

Урюмка впадала в Онон в густых зарослях. В слиянии рек образовался песчаный мысок. На него и вышел Федор. От мыска вдоль Онона тянулась широкая струя, по ней ходили круги, образуя воронки. От берега до берега над волнами скользил легкий туман. Сквозь него тенями маячили деревья за рекой.

На мыске отдыхала стайка крохалей. Увидев Федора, птицы испуганно скользнули в реке и, поднимаясь, долго бежали по воде. На той стороне, в хребте, кого-то испугавшись, отрывисто крикнул гуран. Немного погодя его сильный хрипловатый голос донесся уже из распадка. За кустом запела горлица. Где-то проржала лошадь.

Вдруг недалеко от берега широкой темной спиной воду вспорол таймень. Федор взглянул на рыбину, которая как тень медленно исчезла под волнами, и его охватил легкий озноб. Он суетливо забросил блесну и стал медленно вращать катушку. Душой и помыслами он был там, в темной глубине воды, где вращалась блесна, и уже представлял, как сейчас ее заглотит таймень. Но этого не случилось. Блесна пришла пустая, заиграв возле берега трепещущейся блестящей рыбкой. Федор облегченно вздохнул, освобождаясь от нервного напряжения. А таймень развернулся в самом устье Урюмки, на темно-синей глади крутнулось улово и, расширяясь, поплыло к струе.

У Федора даже дыхание перехватило. Он забросил блесну в самый водяной круг и, выждав немного, чтобы она опустилась поглубже, потянул леску. Но таймень опять не взял блесну. Так повторилось раз десять. Азарт Федора стал спадать, и он решил попробовать обмануть тайменя искусственной мышкой.

— Не нравится тебе такой завтрак? Давай другого отведаем.

Вместо блесны он привязал искусственную мышь из опаленной кошмы.

— Получай, дружище!

Взмах удилища, мышь упала на струю и, разрезая мелкие волны, проворно поплыла к берегу. В тот же миг рядом с ней взлетели брызги и темно-рубиновый хвост тайменя накрыл ее. Федор на секунду-две ослабил леску и натянул. Было впечатление, что мышь якорями намертво зацепилась за корягу, леска натянулась, зазвенела, катушка не проворачивалась.

— Да там не сам ли водяной схватился?

Но в это время леска ослабла, таймень, видимо, от боли вылетел на поверхность. Как-то через хвост завалился и ушел в глубину. Он был величиной с добрый листвяный обрубок.

— Ух ты! — невольно вырвалось у Федора.

Он изо всех сил вращал катушку, леска надсадно пела. Таймень медленно, но подвигался. Так Федор дотащил его до берега. В глубине уже показалась тень тайменя. Но тут он развернулся и пошел в реку. Федор зажал катушку, но она вращалась, обжигая пальцы. Запахло паленой кожей.

— Не вытащить… Уйдет, — екнуло сердце у Федора.

Но таймень уходил все медленное, медленнее и наконец остановился.

— Лодку бы сейчас… На мель бы его увести.

Таймень постоял немного и заворочался: то вылетит на волны, то нырнет в струю, то кинется в устье Урюмки, то потянет в Онон на быстрину. «Лопнет жилка, лопнет жилка», — единственная мысль сверлила мозг Федора.

А тем временем показалось солнце, туман откатился к правому берегу и пополз по распадкам к вершинам гор, там в голубой лазури неба над зеленой щетиной леса стал собираться в облако. Оживленно запели птицы. На кустах заискрилась, засверкала радужно роса.

Прибежали мальчишки, оба в телогрейках, с помятыми от сна лицами.

— Поймал? — уставившись на воду, где из стороны в сторону, звеня, ходила леска, спросил Ганька, сынишка Михаила Комогорцева.

— Матерый, как бык, того и гляди, в Онон упрет, — с трудом вращая катушку, ответил Федор.

Ганька на всякий случай отступил от берега к кусту, а за ним и Андрейка. В прошлом году Ганька здесь рыбачил. Ему на перемет пудовый таймень подцепился. Что Ганька ни делал, а вытащить его никак не мог, сил не хватило. Тогда взял да и конец перемета обмотнул вокруг себя. Таймень рванулся и сдернул его в Онон. Погиб бы Ганька, да спасибо поблизости рыбаки на лодке оказались, спасли.

Федор, вконец измучившись, подтянул тайменя к берегу, тот крутнулся, леска замотнулась вокруг головы, попав под жабры, и таймень беспомощно завалился набок. Федор бросился в воду, выволок огромную рыбину и опустил ее на песок. Парни с восхищением смотрели на речного тигра.

— Все руки оттянул. — Федор поставил к кусту спиннинг и повел плечами.

— Там второй должен быть, — Андрейка кивнул на реку. — Они же парами ходят.

— Катись он ко всем чертям, — Федор вытер пот с лица. — Несите этого к костру, шашлык жарить будем.

Ганька склонился над тайменем, взял его под жабры и начал поднимать. Таймень трепыхнулся, Ганька качнулся и упал на песок.

— Тоже мне рыбаки, кто так делает, — упрекнул Ганьку Федор. — Несите палку.

Андрейка из кустов принес толстую сухую талину, Федор просунул ее через жабры.

— Теперь берите жердь на плечи и несите. Парни подняли тайменя.

— Ого, увесистый, — протянул Ганька.

— Пуда два с гаком будет.

На таборе рыбаков встретили голубые сороки. Со стрекочущим недовольным криком они разлетелись по кустам. Костер уже прогорел, и только над одной головешкой поднималась жидкая струйка дыма.

— Вы, мужики, идите проверяйте переметы, а я займусь завтраком. — Федор подбросил в костер веток, из талины сделал рожни, разделал тайменя и три шашлыка поставил к костру. Принес воды и повесил на таган котелок.

Появились Ганька с Андрейкой, они принесли несколько сомов, два темных ямных ленка и краснопера.

— Ну, братцы, вот это у нас улов. — Федор подшуровал огонь.

С шашлыков стекал сок, пахло горелым жиром. Ганька подсел к костру, стащил с белобрысой головы кепку, повел носом.

— Пахнет-то как.

— Никакого у тебя терпенья, — бросив к костру телогрейку, упрекнул друга Андрейка.

— А я ничего, просто так.

Андрейка сел на телогрейку, протянул руки к пламени. Был он длинношеий, с сухощавым смуглым лицом и задумчивым взглядом.

— Федор, а ты акулу ловил? — спросил Андрейка.

— Нет, братцы, не ловил. А видеть видывал.

— А китов? — Ганька поднял круглое белое лицо, выпачканное сажей.

— И китов видел. В Тихом океане. Целую стаю.

— А на какой лодке ты плавал?

— Солдаты, а такие вопросы задаете. Это, братцы, военная тайна.

— А почему ты, Федор, капитаном не стал?

— Несерьезный вопрос, ребята. Разве может без матроса хоть один корабль в море выйти? Как вот у нас в колхозе разве могут быть все председателями? А кто тогда будет хлеб выращивать, овец пасти, за коровами ходить? Вот потому-то я не стал капитаном.

За кустами послышался гул мотора, а затем к костру подкатил «газик». Из него вышел Иван Иванович. Бросил взгляд на шашлыки.

— Я, кажется, вовремя подоспел.

— В самый раз, — отозвался Федор. — Подсаживайся к нам.

— От шашлыка не откажусь.

Иван Иванович сел под куст к ребятам. Федор перед ними выложил шашлыки, поставил котелок с чаем.

— Не робей, парни.

Иван Иванович положил в рот кусок шашлыка, разжевал.

— Вкуснятина.

— Все утро старались.

— А работу побоку.

— В увольнении.

— А ты не знаешь, куда Гераська Тарбаган вместе с трактором девался?

— Дома должен быть.

— Я заезжал к его жене. Она говорит, что вчера утром как уехал, так и не возвращался.

Федор ударил кулаком по колену.

— Я с ним потолкую. Вчера после обеда закончили работу, он отправился в Сухую падь за дровами. А сам, наверное, к Алханайским горам махнул. Сейчас самая пора целебные корни копать.

— От какой же хвори он думает лечиться? Его кувалдой с ног не сшибешь.

— Да он эти корешки в город поставляет.

— А что, он и вправду в бога верит?

— Да ты разве Гераську не знаешь? Если ему выгодно, он не только с богом, а и с самим чертом в обнимку вместо жены ляжет.

— Он и бородку отпустил.

— Зверя в душе ни бородой, ни смиренным ликом не прикроешь.

— Придется тебе на правлении за трактор отчитываться.

— Придется. Я ведь разрешил. Как там дела у Арсалана? Говорят, все-таки сделал он навозовноситель.

— Кто его знает. Маются дурью с Алешкой.

Федор покосился на Ивана Ивановича, но ничего не сказал.

Анна укладывала вещи. Взяла свитер с броским красно-белым орнаментом, говорят, на озере вечерами холодно. Анна давно мечтала побыть наедине с Алексеем хоть недельку, да вот оно как вышло, бежать от него приходится. А сердце никак не хочет согласиться с этим.

Из горницы донесся голос Елены Николаевны:

— Посмотри-ка, что это за машина? Я такой диковины отродясь не видывала.

Анна прошла в горницу и остановилась у окна. Через село в сторону Мертвого поля гусеничный трактор буксировал необычный агрегат. На тракторной тележке был смонтирован металлический бункер. Впереди тележки поблескивал плоскорез. К нему от бункера спускался шнек. С боков бункера виднелись шестеренки, цепи.

— Это, мама, навозовноситель. Арсалан с парнями изобрел. Поехали на поле испытывать.

— Чудно. Руками-то зазорно навоз на землю сбросить?

— Это, мама, чтобы пары не пахать отвальным плугом. Плоскорез-то под землей идет. К нему по шнеку и будет подаваться навоз. Прошел навозовноситель, удобрили землю, а стерня как стояла, так и стоит. И пусть ветры беснуются, сколько захочется, стерня-то и сохранит, пашню от ветровой эрозии. И влаги на парах больше накапливаться будет, землю-то не переворачивают, не сушат ее.

— Все, поди, Алексей Петрович мозгует?

— Он, мама. Мне посмотреть надо, как агрегат работать будет.

Анна торопливо пошла к двери, но, дойдя до средины горницы, остановилась. Елена Николаевна с одобрением посмотрела на нее.

— Лучше не ходи, моя. Поезжай с богом.

— Белый свет мне не мил, мама.

— Все, доченька, перетерпится.

В сенцах послышались шаги. Вошел Иван Иванович. На нем была серая рубашка с двумя большими карманами, немного помятые серые спортивные брюки.

— Добрый день.

— Проходите, Иван Иванович, — пригласила Елена Николаевна.

— На минутку я, к Анне Матвеевне.

— Пойдем.

Анна сгрудила одежду на кровати, убрала чемодан, на его место поставила стул.

— Садись.

Иван Иванович скользнул взглядом по чемоданам и сел.

— Надолго едешь?

— Как здоровье будет.

Анна села за стол, поправила ковыльные волосы.

— А ты что не на Мертвом поле? Там сейчас навозовноситель испытывать будут.

Иван Иванович дернул нос-лодочку.

— Я в детские игры не играю. Все это примитив, кустарщина. Такие дела надо делать с размахом, в государственном масштабе. Пусть об этом в верхах думают. Алешка все себе цену набивает, вот и лезет из кожи. А мы люди земные, как-нибудь без громкой славы проживем.

— Но-но. Так зачем я тебе понадобилась?

— Ты когда едешь?

— Завтра.

— Я с матерью разговаривал. Она мне разрешила поехать в Читу за запчастями. Я тебя попутно подброшу до Арея. Дня два-три вместе побудем. Я тоже хочу немного отдохнуть.

Анна запустила пальцы в волосы, задумалась, потом покачала головой.

— Спасибо, Ваня. Я как-нибудь сама доберусь.

Иван Иванович дернул нос-лодочку, под ним нервно скрипнул стул.

— У меня, Анна, терпение-то не лошадиное. Как бы тебе когда-нибудь не пришлось локти кусать.

— Ваня, а что ты не женишься?

— Смеешься?

— Нет, серьезно говорю.

— Подожду, когда ты одумаешься.

Анна покачала головой.

— Долго тебе ждать придется.

— А я терпеливый. Ты пойми, Алешка только осрамит, да и бросит. Вся деревня на тебя уже пальцем показывает. До чего докатилась. Тебя скоро в добрый дом пускать не будут.

— Не встревай, Ваня, между нами. Я сама вижу, что это моя погибель. Да только не уйти мне от нее, — вздохнула Анна.

— Ты с ума сошла.

— Иди, Ваня.

— Да ты сама не знаешь, что делаешь. Давай уедем в Хабаровск. У меня там друг есть, вместе учились. Письмо от него получил. В сельхозуправлении нужны им инженеры. И для тебя место подыскал. Уедем, и все забудется.

— И ты мне простишь Алешу?

— Никогда не напомню.

— Может, и не напомнишь. А в душе не простишь, Так какая же это будет жизнь? Мы же люди, Ваня. Ты говоришь, на меня люди пальцем показывают. Ну и пусть. Зато я перед собой чиста. Всю жизнь его одного люблю.

— Интересно, как же тогда за мной замужем оказалась?

— К сожалению, это тяжелый сон был.

— Смотри, как бы за этим сном гоняться не пришлось.

— Что гадать, поживем — увидим.

Иван Иванович встал, долгим взглядом посмотрел на Анну.

— Так, я ухожу.

— Иди, Ваня, и не мучай себя.

Иван Иванович круто развернулся и вышел. Анна некоторое время сидела неподвижно. «Ехать надо, скорей ехать». Анна энергично встала, отодвинула стул и на его место поставила чемодан.

А тем временем на Мертвом поле собрались звеньевые, приехали Нина Васильевна и Арсалан. Ананий глубокорыхлителем вспахал полосу, и теперь по ней шел навозовноситель. Федор вел трактор, Арсалан стоял на специальной подножке бункера и подгребал перегной к шнеку, по которому он поступал под плоскорез.

Звеньевые шли с боков агрегата и ревниво следили, как он работает. Федор сделал две ходки и остановился. Нина Васильевна посмотрела на Алексея, потом перевела взгляд на Арсалана.

— Без оборота пласта внести удобрение… А я-то думала… Арсалан, да у тебя светлая голова.

— Я и говорю, шибко умный. Только мне никто не верит.

Все заулыбались.

— Арсалан, надо к концу уборки сделать каждому звену по такому агрегату, — как о чем-то решенном сказал Алексей.

— Вы полюбуйтесь на него. У меня что, завод? — раскричался Арсалан. — Арсалан, комбайны ремонтируй, Арсалан, машины изобретай…

— Арсалан, и про ребятишек не забывай, — вставил Ананий.

— Про каких ребятишек? — не понял Арсалан.

— Вот про таких ма-а-аленьких, — показал руками Ананий.

Под общий смех Арсалан сердито сплюнул и отвернулся.

— Надо думать, — поддержала Нина Васильевна.

Алексей хлопнул по плечу стоящего рядом Федора.

— Ну, Федор Степанович, мы теперь не князья, а боги.

— А-а-а, вы так…

Федор откинул берет и, наклонившись, выставил руки для борьбы.

— Петрович, покажи моряку, где раки водятся, — зашумели мужики.

Алексей скинул пиджак, и они сошлись с Федором, обхватив друг друга.

— Только без подножек.

— За ремни беритесь.

— Петрович, не давай ему голову опускать.

Шумели болельщики.

Алексей с Федором ходили по кругу.

— Петрович, в замок руки бери.

Алексей нажал плечом в грудь Федора, тот уперся, запахал ногами землю. И в это время Алексей чуть присел, кинул Федора через себя и придавил его.

— Вот так.

— Ах, молодец!

Федор попробовал вырваться, повел плечами и поднял руки.

— Сдаюсь, Петрович.

Алексей с Федором встали, отряхивая с себя землю.

— Это тебе, Князь, не лягушек в луже ловить, — посмеивались над Федором мужики.

— Я забираю этот агрегат, — пробасил Игнат Романович.

— Нина Васильевна, это что же получается? — возмутился Комогорцев. — Лучшие семена — Огневой. Игнату Романовичу первому навоз вывезли под ранние пары. Теперь он зябь поднимет да еще удобрение внесет. А мы по весновспашке сеять будем. Огнева с Игнатом Романовичем хлеб вырастят, а мы только семена переводить будем. А Петрович еще и скажет: «Я-то думал, вы хлеборобы, поля вам доверил, а у вас только и звания мужского, что штаны».

Комогорцев так скопировал интонацию и манеру говорить Алексея, что все невольно засмеялись.

— Алексей Петрович, ты решил зябь поднимать? — спросила Нина Васильевна.

— Да, под овсы. Посев по зяби дает урожай на два — четыре центнера с гектара больше, чем по весновспашке. И весной пахать эти земли не надо, люди, техника высвобождаются. Это дает нам возможность все пары поднять в мае.

— На этих же полях будут пастись овцы. Ты вспашешь их, овец куда девать, забивать?

— Мы со звеньевыми уже толковали. Каждому звену дан план — заготовить по семисот тонн сена.

— Об этом знаю, на правлении утверждали.

— Мы с Цыдыпом Доржиевичем подсчитали: чтобы компенсировать корма этих полей, каждое звено должно заготовить сена не семьсот, а тысячу тонн. Теперь дело за звеньевыми.

— Ну и что вы скажете? — обратилась Нина Васильевна к звеньевым.

— Если хорошо рассудить, — поцарапал затылок Игнат Романович, — зябь — хорошее дело. Еще и удобрение внести. Сорняки в рост кинутся. Их весной прихлопнул — и поля чистые. Хлеб будет — это наверняка. — Игнат Романович погладил ладонью усы. — Но тут такая закавыка. Оно с сеном-то всякое может быть: то в одних местах травы недород, а то заненастит, год на год не приходится. Вот и рассудите. А если по уму, так, конешно, все правильно.

— Все понятно, — рассмеялась Нина Васильевна. — Ох и дипломат ты, Игнат Романович. А сено-то косить тебе все-таки придется. Ведь заставит Алексей Петрович.

— Зачем их заставлять. Пусть сами решают: или сено и хлеб или ничего. Только потом какими глазами на людей смотреть будут.

Глава 2

Много былей и небылиц сложено про озеро Арей. Говорят, как-то раз в верховьях реки Ингоды промышлял охотник зверя. Выдался у него нефартовый день, такое с таежниками нередко бывает: как ни выстрелит, а пулю от цели будто нечистый отведет, даже рябчика на ужин не подстрелил.

Так вот и ночевал у костра голодный. Но утром охотнику повезло: изюбря-рогача выследил, подошел к нему сажен на десять. Зверь пасется на увале, убойное место подставил. Целится охотник, а сам думает: «Справный рогач, хороша печенка у него. Отведу сейчас душу». Самое паршивое дело — так под пулю думать. Слово хоть и не злой дух, но есть в нем какая-то темная сила. Выстрелил охотник и ранил изюбря, а патрон-то последний, добить нечем.

Изюбрь прыгнул на тропу и пошел в горы. Из раны на кусты кровь хлещет. Голодный охотник плетется следом, ждет, когда обессиленный зверь упадет.

А горы все круче. Тропа то в сырую глухомань нырнет, то по каменным россыпям петляет, то к серым утесам жмется. Рогач на глазах силы теряет, шатается, все чаще останавливается. Да и охотник захромал, ноги сбил.

Сколько они так шли, никто не знает. Только вдруг на вершине хребта лес расступился, к озеру вышли. Озеро как озеро, вокруг, пожалуй, верст десять будет. Северный берег крутой, песчаный, посмотришь, будто кто вал насыпал. На нем сосны, кедры да лиственницы растут. Между ними багульник, угрюм и рябина. А южная сторона низкая, темная, там больше ельник, мелкий листвяк да разная чепура разрослась.

Зверь-то с ходу кинулся в озеро, бродит вдоль берега, ил копытами поднимает. Охотник невдалеке костер разложил, рожни готовит, голод-то не тетка.

Может, час, может, два бродил рогач в воде, времени никто не засекал, потом выскочил на берег, протрубил на весь лес и, точно ветер, умчался в чащу.

Удивился охотник, век доживал, а такой оказии не видывал: чтобы зверь кровью истек, окунулся в воду и ожил. И решил он испытать эту воду. Разулся и побитые ноги опустил в озеро: раны на глазах затянуло. Тогда он напился. Голод пропал, а сила такая во всем теле появилась, какой он и в молодости не испытывал. Был такой охотник или нет, теперь уж никто не знает, а молва о великой целебной силе озера живет до сих пор и с каждым годом все дальше бежит по земле.

Вот на это озеро и приехала Анна. Поселили ее в листвяной роще, в просторной палатке с деревянным полом и небольшим светлым окном, выходящим на озеро. Рядом в такой же палатке жило семейство Бориса Каторжина. Даже в жаркий полдень, когда песок на берегу озера накалялся так, что наступить нельзя было, под деревьями стояла прохлада.

Здесь, в глухой тайге, первые дни Анна не находила себе места. Верно, в лесу она бывала, но выросла в степи. А степь — это простор, дали, куда ни взгляни — земля на сто верст видна. А тут горы набычились, стерегут каждый твой шаг. И чувствовала Анна себя точно в колодце. Хорошо хоть озеро, было где глазу отдохнуть, только за ним опять те же горы высились.

У подножья соснового бора приютились небольшие коттеджи. Но и здесь Анне не нравилось, та же лесная теснота, могучие сосны обступили со всех сторон домики, точно давили на них, сквозь густые ветви не везде и небо просматривалось. Поют птицы, порхают с дерева на дерево, а где они там, попробуй увидеть.

Лучше себя Анна чувствовала за листвяной рощей, где разномастным табором поселились «дикари». Здесь по широкой долине цепочкой тянулись небольшие луга, отчего казалось, что в этом уголке и земли и света больше. Да и народ был бедовый. Жили «дикари» суровой, неприхотливой жизнью. Укрывались от солнца и дождей кто в палатках, а кто просто под фанерными навесами. Рыбачили с плотов и резиновых лодок, грелись на песках, а вечерами возле костров не было конца их веселым рассказам. Когда им надоедало, они снимались и на мотоциклах и автомашинах ехали к речкам на другие озера. Что им Арей, были бы вода да солнце, а здоровье будет.

Поздно приходит лето в Забайкалье. Почти на месяц позднее оно приходит на Арей. Был на исходе июнь, а здесь еще буйно цвел багульник. Кое-где в глухих падях белели накипни, и в них, как в погребах, хранили продукты охотники.

Анна целыми днями бродила по прибрежным зарослям, нашла несколько кедров и подолгу сидела под ними.

А сегодня ночью разыгралась непогода, от гольца Сохондо налетел холодный ветер. Вспенилось, зашумело озеро, посылая на берег огромные волны. Над палаткой в тревоге метался лес. С деревьев срывались шишки и гулко ударялись о брезент.

Анна лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к свисту ветра и вздохам озера. И ей казалось, что жизнь осталась где-то за этой бушующей стихией и к ней уж никогда не вернутся ни любовь, ни радость. И странно, одиночество ее сейчас не угнетало. Анна как бы очищалась от всех жизненных невзгод.

К утру ветер стих. Анна встала, выпила настой золотого корня, который ей приготовил Борис, и вышла из палатки. Небо было чистое, холодное. На востоке занималось бледное зарево. Иссиня-темное озеро все еще было неспокойно, всюду ходили волны, бессильно падая на песчаный берег. Над ними кружило несколько залетных чаек.

Анна пошла вдоль берега. Укатанная дорога за коттеджами привела ее в сосновый бор. Здесь возле толстой сосны с затесиной убегала в заросли тропа. На нее и свернула Анна. В лесу было свежо. Заливисто пел сибирский соловей. Где-то недалеко гортанно кричал ворон. По бору всюду виднелись огромные муравейники.

Тропинка привела Анну на альпийские луга. Со всех сторон их окружали горы. Буйно цвели жарки, саранки, белели ветреницы. Анна присела на берегу ручейка, который, позванивая, петлял по лугу. Солнце уже поднялось высоко, но здесь между гор все еще лежала прохлада.

Анна сорвала цветок, поднесла к лицу и тут увидела лису. Она ходко бежала закрайком леса. Лиса уже вылиняла, поэтому была головастая, некрасивая. Вот она замерла, подняла нос и, крадучись, пошла к березовому колку, который находился возле ручья. Анна с любопытством следила за ней. Лиса дошла до кромки леса и приготовилась к прыжку. Из колка шумно поднялось несколько глухарей. Перелетев луг, они скрылись в хребте.

Анна затаилась. Лиса подбежала к ней вплотную, увидела, на секунду замерла, лотом тявкнула и умчалась в лес.

Когда Анна вернулась на турбазу, было уже жарко.

— Ты это где потерялась? — встретила ее Марина. Она, была в купальнике, в руках держала книгу.

— На луга ходила взглянуть. Наши скоро на сенокос поедут.

— Завтрак я тебе принесла. В палатке. Чай сейчас согреем.

— А где Борис с Димкой?

— Рыбачить уплыли.

Палатки стояли метрах в пятидесяти от берега. Анна позавтракала, и они с Мариной пошли загорать на пески. По озеру скользили лодки, всюду виднелись плоты разных конструкций, на которых сидели рыбаки с удочками. На пляже уже было много народу.

Анна с Мариной выбрали место, где было меньше людей, и прилегли на песок. Марина раскрыла книгу, но читать не стала.

— Что это ты мне про Алексея ничего не расскажешь? — Марина выжидательно посмотрела на Анну сквозь очки в золоченой оправе.

— Нечего говорить. Недобрая слава пошла о нас.

— Не наступив в родник, не замутишь воду.

— Это так. Мне-то терять нечего. А вот Алеше — другое дело. Видно, не судьба. Все кончено. Я и Кате перед отъездом так сказала. Пусть не мучается.

— А Алексей как к этому отнесся?

— Никак. Я его и не видела. Сказала Кате, да и скорей сюда.

— Испугалась?

— Ага. Отрезать-то отрезала, а сама только о нем и думаю. И чем он меня приворожил? Где мне силы взять, Марина?

Марина качнула головой.

— Не знаю, Аннушка. Ты же постоянно рядом с ним будешь. А это все равно, что прятать бочку с порохом под костром, рано или поздно взорвется.

— И за что нам такое наказание?

— Милая моя, любовь, как крылья у птицы: или поднимет высоко, или о землю ударит. Вернешься домой, встретишься с ними, и вся боль пройдет.

— Нет, теперь уж все. Я другое понять не могу. Чем Ванюшка плох? Видный мужчина, умом не хуже других. А вот на дух не надо. Алеша чужой, а как вспомню о нем, так душа и затрепещет.

— Кто же тебя, неволил замуж за Ивана выходить?

Марина выжидательно посмотрела на Анну. Анна ладонью разровняла песок перед собой.

— Когда Алеша ушел в армию, я у Ивана в кукурузоводческом звене работала. Два года вместе были. Весной сеяли, летом обрабатывали поля, осенью убирали. О нас писали в газете, нас показывали по телевидению. Ивана орденом наградили, а меня медалью. Награды на поле вручал секретарь обкома партии.

Незаметно привыкли мы друг к другу. Иван любил меня. Я это видела. Да он и не скрывал. Заботился обо мне.

Я в то время, как сейчас понимаю, в самую девичью пору вошла. Сил девать некуда было. И все чаще ни с того, ни с сего возьмется истомой все тело. Я то будто на крыльях летаю, то места себе не нахожу.

Алеша писал часто, но Иван как-то заслонил его, отодвинул от меня.

Пришла весна, мы сеяли у Онона. Расцвела черемуха, яблони — все вокруг бело. Птицы еще никогда так не пели. У нас вагончик был, в нем мы и жили. Не знаю, как случилось, но не устояла я перед Иваном. Потом спохватилась, перепугалась, сама знаешь, дело нешуточное. Закончили сев, сыграли свадьбу. Все было хорошо. Но осенью, после ноябрьских праздников, пришел Алеша. Увидела я его — и не мил мне стал белый свет.

Приплыли Борис с Димкой.

— Мама, у меня вот такая щука сорвалась. — Димка разбросил руки.

— И что они у тебя все срываются? — улыбнулась Марина.

— Да я и сам не знаю. Мы сейчас с папкой будем коптить рыбу.

Димка взял удочки и понес к палатке. Борис подсел к женщинам, покосился на Анну.

— Ты куда это каждое утро бегаешь? Не на свидание ли?

— Кто уж на меня теперь посмотрит? На Золотой луг сегодня ходила. Думала, косари уже приехали.

— Ты, девушка, не балуйся. Сегодня ночью рысь к столовой приходила. Да и медведю никто дорогу не заказал. Я по ручью следы видел.

— Зачем я им нужна?

— Напугают. Потом заикой домой приедешь.

— А вместе пойдем?

— На днях к утесам сходим. Чай там сварим.

После обеда появилась тучка, от нее к озеру серебристой струйкой скользнула молния, громыхнул гром, а следом за ним полил короткий ядреный дождь. Лес наполнился сырой прохладой. Дождь так же внезапно оборвался, как и пошел. Снова засияло солнце. Запарили пески.

День пролетел быстро. Ночь пришла густая, тихая. Молчало озеро. Над ним клубился туман. На зарослях угрюма искрились светлячки. Где-то в отдалении глухо ухал филин.

Борис возле палаток развел костер. Анна, закутавшись в меховую куртку, сидела на чурбаке и смотрела на пляшущие языки пламени.

— Хорошо сейчас на Ононе. Чем-то там наши занимаются?

— Не веришь, Аннушка, мы как-то с Борей на Урюмке заплутались.

— Не сочиняй, — усмехнулся Борис.

— Что не сочиняй. Тогда мы еще жених и невеста были. Сманил меня Борис на рыбалку. Рыбачим на Урюмке. Ночь пришла. Костер развели. Мне что-то страшно стало. Уговариваю Бориса домой пойти. Он согласился. Пошли. Лазили, лазили по кустам, к костру пришли. Так вот за ночь раз пять уходили и приходили. А когда рассвело, я смотрю, крыша виднеется. Спрашиваю Бориса: «Это чей дом?» Он посмеивается и говорит: «Кажется, наш».

— Так как же вы его не могли найти?

— Нечистый попутал, — улыбался Борис.

— Рассказывай, — Марина с любовью посмотрела на Бориса. — Сейчас я с ним готова хоть в ограде заблудиться, так теперь разве дождешься.

— А не я ли тебя привез в таежное царство?

— За это спасибо.

Борис подбросил в костер веток, огонь оживился, подсветил стволы деревьев, ночь вокруг стала гуще.

Анна посмотрела в темноту.

— В степи лучше. Простору больше.

— Аннушка, давай споем, — предложила Марина и, не дожидаясь ответа, запела:

Анна, глядя на огонь, тихо, с грустью в голосе подхватила песню.

— До чего же вы, бабоньки, любите тоску на душу нагонять. — Борис пошевелил головешки, к небу метнулись золотистые искры.

Туман через край заполнил горную чашу Арея. Лодка двигалась, как в облаках.

— Здесь будем рыбачить. — Борис опустил якорь из кирпича.

Димка еще не совсем проснулся. Засунув руки в рукава куртки, он прислонился к матери и прикрыл глаза.

— Димка, ты что, спать или рыбачить сюда приехал? — шумнула на него Анна и забросила удочку.

— Рыбачить, — зевнул Димка.

Борис подал ему удочку.

— Я наживил червя, закидывай.

Димка опустил поплавок на воду, и он тотчас запрыгал. Сон Димки как ветром сдуло. Он дернул удочку. Серебристый елец затрепыхался в воздухе.

— Есть! — торжествовал Димка.

— Тише ты, рыбу испугаешь! — шикнула на него Марина. Она тоже настроила удочку.

Клев был хороший. Димка ликовал.

— Я пятого поймал.

Борис косился на него и еле заметно улыбался.

— Вай, какой-то большой зацепился. — Анна тянула удочку, леска ходила из стороны в сторону.

— Дай я, — раскачивая лодку, закрутился Димка.

— Сиди ты, опрокинешь лодку, — остановила его Марина.

— Щука взялась, — предположил Борис. — Резко не дергай, к борту подводи.

Анна сильней натянула леску, удочка изогнулась. Наконец из воды на поверхность вынырнула небольшая щука и забилась возле борта.

— Рукой подхватывай, — посоветовал Борис.

Анна протянула руку, но в это время щелкнула леска, щука на секунду замерла на поверхности, потом пошевелила хвостом и медленно скрылась под водой.

— Эх ты, — возмущался Димка. — Говорил, надо было мне удочку дать.

— Ничего, мы сейчас другую поймаем. Эта мелковатая была.

— Тоже рыбаки.

В это время из тумана вылетел гоголь, увидел людей, кыркнул и отчаянно забил крыльями над головами.

— Ма-а-ма! — закричал с перепугу Димка и спрятал голову в коленях Марины.

— Мать, проверь-ка у Димки штаны, — смеялся Борис.

— Я думал, это орел, — оправдывался Димка.

— Да тут не хочешь да испугаешься, — защищала Димку Анна. — Черт его вынес. Гоголь и сам-то с перепугу чуть в лодку не упал.

Взошло солнце. Туман поднялся. По озеру заходила легкая зыбь.

— Еще с десяток ельцов поймаем и поедем уху варить, — предложил Борис.

С берега донесся голос:

— Бори-и-ис!

— Вроде тебя, Боря, зовут, — прислушалась Марина.

Все повернули головы к берегу. Там стоял мужчина в белой рубашке.

— Кому я мог понадобиться?

Анна внимательно всмотрелась и вдруг начала краснеть.

— Да это же Алеша.

— Какой Алеша? — не понял Борис.

— Да наш, Алеша Отрогов, — обрадовалась Марина. — Примчался. — Марина понимающе посмотрела на Анну.

Причалили к берегу. Борис выпрыгнул из лодки первым, шагнул к Алексею.

— Ну, здорово! Не ожидал. Каким ветром?

— Был на семинаре агрономов на опытной станции. Решил к вам на денек заглянуть.

— На денек… — вмешалась Марина. — Хорош гусь. Да мы тебя отсюда до конца сезона не выпустим.

Последней из лодки вышла Анна. Лицо ее было бледным.

— Здравствуйте, Алексей Петрович.

— Как твое здоровье?

— Можно уже на трактор садиться.

— Не торопись, успеешь.

— Хлеба как там?

— Прошел дождь, В твоем отряде должен быть хороший хлеб.

— Бабоньки, — поднял руку Борис. — Разговоры потом. Человек с дороги. Да и рыбакам не мешало бы подкрепиться.

Анна с Мариной ушли готовить завтрак. Димка носил к палатке снасти, Борис с Алексеем сели на берегу в тени под кедром.

— Как там мои старики поживают? — спросил Борис.

— Маруф Игнатьевич уже поселился в Сенной пади. Парни технику туда завозят. Решили вначале лесные луга выкосить.

— Как у тебя с Ниной Васильевной?

— Бывают недоразумения, так работа, без этого не обойдешься.

— Анна говорит, что Арсалан навозовноситель изобрел.

— Изобрел, да какой! Только не знаю, где изготовлять. Мне в каждое звено хоть один нужен.

— А ты в обком комсомола обратись. Они тебя сведут с конструкторами машзавода. Там парни дельные, помогут.

— Идея. На обратном пути обязательно заеду. Ты мне обещал двух молодых агрономов.

— Появятся выпускники, тогда уж.

— Только ты позвони, я вначале с ними потолкую.

— Ищешь союзников?

— Одинокий всадник далеко не ускачет. В институте есть и случайные парни. На таких не хотелось бы зря время тратить.

— На семинаре выступал?

— Выступал.

— И как отнеслись к твоей безотвальной?

— По-разному. Одни с усмешкой, другие — молча, только несколько человек с любопытством.

— У нас в управлении тоже кое-кто скептически относится к твоему методу обработки почвы.

— Это я знаю. Спасибо хоть не мешают. Но а ты сам как относишься?

— Я за эксперимент, за активный поиск. И считаю, что даже неудачный эксперимент — шаг к истине. Над диссертацией работаешь?

— Не тороплюсь. Материал еще в институте я накопил богатый. Но многое надо проверить на наших полях. К тому же хочу посмотреть, как наши земли при безотвальной обработке будут реагировать на полив.

— Тогда ты скорей до седой бороды доживешь, чем напишешь диссертацию.

— Думаю уложиться лет за десять — пятнадцать.

Бориса с Алексеем позвали завтракать. Под деревом возле зарослей угрюма и раскинули женщины скатерть-самобранку.

— Устраивайтесь, кому где любо, — пригласила Марина.

Борис с Алексеем сели с одной стороны, Марина с Анной напротив. Димка устроился рядом с матерью. Борис разлил по рюмкам вино.

— С приездом тебя, Алеша.

— За волшебную силу Арея, — поднял рюмку Алексей. — А устроились вы здесь неплохо.

— У тебя когда отпуск? — спросил Борис.

— Зимой. Махну куда-нибудь в горы, поживу в зимовье, поброжу с ружьем.

— Нас с Анной возьми, — попросилась Марина.

— Вот тебе раз, — повел плечами Борис. — То она каждого куста боится, то на охоту захотела. Вот уж верно, бог сотворил на нашу голову не женщину, а какую-то загадку.

— Хочу быть вечной загадкой, а еще немножко выпить, — дурачилась Марина.

Анна старалась не смотреть на Алексея. Она была в смятении: «Что делать, что делать?» Анна даже и предположить не могла, что он сюда приедет. За это она была ему благодарна: значит, любит. И в то же время она готова была сбежать в горы; люди, дайте хоть немного отдохнуть душе.

Борис понял состояние Анны и пришел к ней на помощь:

— Аннушка, ты, никак, заболела?

— Вчера ночью ветер сильный был. Я посидела у озера. Видно, остыла немного, — соврала Анна.

— Простуду мы выгоним. Вечерком баню натопим, попаришься — и все как рукой снимет.

— У вас здесь даже баня есть? — удивился Алексей.

— Настоящая русская баня с каменкой.

— Вам только позавидовать можно.

После завтрака Марина стала мыть посуду.

— А ты, Анна, сходите с Алешей за минеральной водой.

Анна с мольбой посмотрела на нее.

— Идите, идите.

Анна с Алексеем миновали турбазу и вошли в лес. Минеральный источник бил за сосновым бором. Когда они оказались одни, Алексей взял Анну за руку.

— Не надо, Алеша, прошу тебя. — Анна высвободила руку.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, Алеша. Не люблю я тебя больше. Приезжаю и ухожу к Ванюшке.

У Алексея сошлись брови на переносице, потемнело лицо.

— Ты это серьезно?

— Серьезно.

— Не верю.

— А ты думал, я всю жизнь буду порхать, как бабочка? Что ты мне можешь предложить? Не женой ли стать?

Анна пристальным взглядом посмотрела на Алексея. Он молча потер подбородок.

— Вот видишь. А под кустами я больше встречаться не могу и не хочу. Да и в душе пепел остался. Так что извини.

Алексей стоял с каменным лицом.

— Да не нужен тебе Ванька.

— И ты мне не нужен. Уходи. Или я закричу сейчас. И не подходи больше ко мне никогда.

— Аннушка, опомнись. Всю жизнь ты мной забавляешься, как игрушкой…

— Уходи, Алеша… Больше ты меня на своей дороге не увидишь.

Анна круто повернулась и чуть ли не бегом пошла к источнику. Точно в бреду набрала в туес воды и опустилась на колодину, лежащую возле ручейка, и вдруг ей стало страшно. Она и представить не могла жизни без Алексея. «Что же теперь будет?» Анна еще немного посидела, потом порывисто поднялась и почти побежала к палаткам.

Возле палаток была одна Марина.

— Где Алеша?

— Уехал.

Анна кинулась в палатку, упала на постель и зарыдала.

— Да успокойся ты, — уговаривала ее Марина.

— Что же я наделала? Как же теперь жить-то буду?

— О господи. Да увидишь ты его скоро.

— Да я же прогнала его, Марина.

— Экая невидаль. Разве он тебя не поймет?

— Нет, теперь уже все. Я сама так хотела.

— Тогда чего же ревешь?

Глава 3

Алексей из «газика» выжимал все, что было можно. Навстречу мчалась широкая лента автострады. С обеих сторон по просторной долине зеленели поля. За ними темнели угрюмые горы. Бремя от времени мимо проплывали села. Одни из них стояли на равнинах, вытянувшись двумя цепочками вдоль Старого тракта; другие кучно жались к озерам; третьи привольно раскинулись по берегам Ингоды.

Кое-где по долине среди хлебов белели березовые островки, голубели озера, сверкали на солнце небольшие извилистые речки. Птицы были на гнездовьях, а поэтому только иногда попадались одинокие цапли или журавли да вездесущие вороны выискивали добычу на дорогах.

Напетляла жизнь, навязала узлов. Алексей сам себе был гадок. До сих пор жизнь ему казалась простой и ясной. Еще в ранней юности Алексей задумал покорить Приононье и шел к этой цели медленно, но верно. Когда уезжал из института, кое-кто даже посмеивался, мол, поехал искать дешевую славу. Разве могли они понять, что не мог Алексей жить без земли, точно так же, как и она не могла обойтись без него.

И с Анной вроде все было ясно. Вышла замуж. Позвал — не поехала. Там, в Сенной пади, и похоронил свою горькую любовь. Так нет, все опять закружилось, завертелось. Было унизительно жить этой двойной жизнью: семейной для Кати и людей, для себя — с Анной. Но что-то мешало расставить все на свои места.

Сегодня, когда Анна прогнала его, Алексей даже не обиделся. Пришло время причалить к одному берегу. Но как это сделать. Сказать Кате, что он уходит от нее, было страшно, там Иринка. Страшно было и потерять Анну, И Алексей подсознательно даже обрадовался этой размолвке: пока не надо было ничего менять. Но а потом видно будет.

В Чите через секретаря обкома комсомола Алексей с комсомольцами машзавода договорился, что они изготовят пять навозовносителей, и к концу дня выехал в Озерное. Ночь настигла его у Алханайских гор. Алексей смертельно устал. Его потянуло ко сну. В одном из распадков он заметил костер и свернул к нему. У костра варил чай Дашибал. Невдалеке пасся табун лошадей.

— Петрович… Мэндэ, — обрадовался Дашибал.

— Здравствуйте, Мунхэ ахай. — Алексей пожал старику руку. — Как ваше здоровье?

— От зари до зари еще дюжу в седле.

— Все ли кони в табуне?

— Лесной зверь, сытый зверь, стороной обходит мой табун.

— Хорош ли приплод в этом году?

— Жеребята есть, не считал. Когда вырастут, немало хороших наездников надо будет.

— Хороши ли травы в падях?

— Кони сыты, на корм грех обижаться. Прошу к костру. — Дашибал расстелил попону. — Однако чаевать будем.

— От кружки горячего чая не откажусь.

Алексей принес из машины колбасы, консервов, свежего хлеба.

— Это вам гостинцы.

— Спасибо.

Дашибал нарезал хлеба, налил в кружки крепкого чая, шумно отхлебнул глоток, поставил кружку.

— Старуху мою не встречал?

— В Сенную кашеварить поехала.

— Однако совсем от рук отбилась старая. Говорю, дома сиди, отдыхай. Не хочет меня слушать. Совсем испортились бабы.

Алексей покосился на Дашибала, усмехнулся.

— А вот вам самому-то, Мунхэ ахай, не надоело скитаться по степи да горам?

— Пошто так говоришь, Петрович? Пока у орла крылья есть, он не может обойтись без неба, пока табунщик может сидеть в седле, ему не покинуть степь.

В пади всхрапнула лошадь, пугливо заржал жеребенок, ему негромко, успокаивающе ответила кобылица. Алексей посмотрел туда, где пасся табун, и спросил Дашибала:

— А смену-то себе приготовили?

— Однако нету смены, — с горечью ответил Дашибал.

— Как же так? Или парней у нас в селе не стало?

— Парни есть, да что толку. Совсем испортился народ. День думаю, ночь думаю, как дальше жить, ничего придумать не могу. Беру себе в помощники парня. Сядет на коня, любо глядеть. Живем мы с ним настоящей мужской жизнью. Спим, где ночь догонит, встаем, как только первая птица голос подаст. Весь день в седле, то по степи скачем с табуном, то на горные луга уходим, под самые тучи.

Шибко радуюсь. Хорошая смена из парня будет. В смелые руки укрюк[17] передам. Однако проходит неделя, другая, и парень голову повесил, на степь не смотрит. «Что случилось?» Парень на меня не смотрит: «В село хочу», — «Что в селе делать будешь?» — «Давно телевизор не смотрел. Наши завтра с канадцами в хоккей играют. Потом бокс будет. Кино новое на экраны вышло». — «Зачем тебе кино. Смотри хорошо в степи, все увидишь, что надо».

Старшего сына хотел табунщиком сделать, он военным стал, теперь на границе служит. Второго сына в табунщики метил, он в учителя пошел. Коней в глаза не видят. Как так жить можно?

У нас в деревне каждый мальчишка трактор водит, надо, и на машину сядет, подучи маленько, самолет поведет. Про луну, про звезды все знают. Только некому подкову сковать, никто не умеет коня подковать. Пошто так неладно получается?

Из пади донесся топот копыт. Дашибал прислушался. Потом отодвинул от себя кружку, подбросил в костер дров и закурил.

— Как-то в старые времена жил на Ононе князь, — продолжал Дашибал. — Вырос у него сын, поехал землю посмотреть, у людей уму-разуму поучиться.

В дальней стороне встретил он девушку, шибко полюбил, женился на ней и про отца с матерью забыл.

Проходит год, другой. Отец гонцов шлет, письма пишет, требует домой сына. А он даже ответа не дает. Молодая жена милей родины оказалась.

Шибко задумался князь, как вернуть на родную землю сына. Тогда старый слуга и говорит: «Не печалься, князь, пошли сыну стебелек полыни, и он вернется».

Так князь и сделал. Получил сын стебелек полыни, вдохнул горький запах родной земли и затосковал по Онону. А потом вскочил на коня и помчался к отцовскому очагу.

Дашибал поправил палочкой дрова в костре, поднял взгляд на Алексея.

— К чему это я говорю. У каждого человека стебелек полыни родной земли в душе жить должен.

— Мунхэ ахай, время пришло другое. И дороги у молодежи другие.

— Однако кто не ходил по старой дороге, тот не найдет и новую, — не сдавался Дашибал.

— Это так. Мы и пересели на самолет только потому, что в седле мечтали птицей в небо подняться.

— Все в небо рвутся. Однако кто коней пасти будет?

— Вот этого я тоже не знаю. Жизнь подскажет, что делать? Спасибо за угощение, Мунхэ ахай.

— Однако еще пей.

— Уснуть надо немного. Глаза слипаются.

Алексей принес спальный мешок и устроился в нем под деревом в двух шагах от костра. Достал папиросу, закурил.

— Какой хлеб нынче будет? — спросил Дашибал.

— В звеньях не важный, подсушило. Да и семена плохие были. Думаю, на будущий год на всех полях взять не меньше семнадцати — двадцати центнеров с гектара.

— Говорят, всех овец в кучу собрать думаете?

— Всех не всех, а для начала думаем построить комплекс тысячи на три. А там видно будет.

— Однако што-то худо делаете. На одном месте овцы всю траву выбьют, потом землей кормить будете?

— В комсомольско-молодежной бригаде пять отар. Тоже думали, ничего не получится. А ведь хватило кормов на всех овец.

Дашибал помолчал, а когда задал очередной вопрос, Алексей не ответил, он уже спал крепким сном. Старик встал, не спеша постелил попону, вместо подушки положил седло, лег и накрылся серой, выгоревшей на солнце курткой. И долго его еще мучили беспокойные думы.

Алексей проснулся рано. В пади было еще сумрачно, а вершины гор, освещенные первыми лучами солнца, светились точно гигантские купола. За долиной тянулся высокий хребет, густо заросший лиственными и кедровыми лесами. На крутой покоти из лохматой зелени выпирали скалы причудливых форм: одни походили на столбы, другие — на развалины старинных крепостных стен, третьи — на гигантских лесных животных. А одна из скал, ближе к подножью, стояла на синеватой каменной осыпи, точно на лужайке, и походила на высокую арку, под которой могла проехать тройка лошадей. Это были ворота, или сердце Алханая. К воротам по склону вилась дорожка. Все эти скалы в утренних лучах светились разными цветами.

— Надо же было природе создать такое чудо, — восхищался Алексей.

Дашибал курил возле костра трубку в серебристой оправе. С прищуром посмотрел на хребет.

— Осенью, когда лист желтеть начнет, здесь еще лучше.

Совсем рядом голосисто закуковала кукушка.

— Пожить бы здесь с недельку, — мечтательно проговорил Алексей.

— Иди ко мне в помощники.

— С великим бы удовольствием пошел. Да земля не отпускает.

Позавтракав, Алексей поехал домой. По пути он решил посмотреть хлеба. После крепкого сна Алексей чувствовал прилив сил, и жизнь ему уж не казалась такой мрачной и безысходной.

У Крутого лога на краю поля он увидел автомашину и человека. Алексей подрулил к нему. В хлебах стоял главный агроном из Ключевской Матвей Александрович Дремин. Ему было лет сорок. Алексей давно его знал. Дремин был не очень-то разговорчив, держался всегда особняком, но дело свое знал превосходно.

— Сосед? Что это тебя занесло на наши поля?

— Ездил, смотрел твою безотвальную обработку.

— Ну, и как?

— А ведь хлеб-то только у тебя одного будет.

— Это ты уж, Матвей Александрович, перехвалил.

— Бери, паря, меня к себе. Соскучился я по настоящему делу.

— Ты в своем уме?

— К сожалению, в своем.

На крупное мясистое лицо Дремина набежала тень.

— А Неделин отпустит?

— Уже отпустил. Только попросил написать, что ухожу я не по его вине, а по собственному желанию.

— Не понимаю я вашего Неделина. На всех совещаниях он больше всех шумит о внедрении передовых методов труда и в земледелии и в животноводстве, а сам ничего не делает. Специалистов меняет, как бродячая собака хозяев.

— Недалекий человек. На ферме не внедряет механизацию, потому что доярки еще не доросли до такого уровня труда. Если он заметил, что агроном или зоотехник начали мозгами шевелить, то они авантюристы. Вот и подгоняет все под свою мерку, а мерка-то уж больно примитивная. Ну как, Петрович, договорились?

— Договорились.

— Когда приступать к работе?

— Что тянуть-то? Завтра с утра. Принимай опытное поле, культурные пастбища и оросительную систему.

— Оросительная система? — удивился Дремин. — Я что-то не видел ее у вас.

— Вот создашь, и будет.

— А к Нине Васильевне нужно заходить?

— Вместе пойдем.

Катя не раз подходила к зеркалу и спрашивала себя: «Чем же я хуже Анны?» Когда она появлялась на улице, в магазине или в клубе, то чувствовала на себе пристальные мужские взгляды. Дома перед Алексеем Катя никогда не появлялась непричесанной или в помятом халате. В квартире следила за чистотой. «А может быть, я любить не умею? — мучилась Катя. — Почему же бежит от меня Алексей?»

Горькими были для Кати ночи, когда Алексей не ночевал дома. Сердце рвала ревность. Что делать? Было унизительно выпрашивать у Алексея внимания.

После разговора с Анной Катя вздохнула свободней. «Поступлю-ка я в институт на агрономический. Попрошусь у Алексея работать на опытное поле. И будем мы потом всегда вместе». Эта тайная мысль согревала Катю. Тут подошел и юбилей: прошло пять лет, как они поженились. И Катя готовилась его отметить. Она решила никого не приглашать. Пусть этот вечер будет ее. Она довольно выплакала слез, чтобы теперь хоть немного порадоваться. И Алексею решила не говорить: пусть будет это для него сюрпризом. День этот выдался как по заказу. По всему небу пенисто кучились облака, бросая на землю неровные тени. По крутым распадкам буйно цвели марьины коренья, заревом полыхали кусты шиповника. Пестрели луга. В небе носились стрижи.

Одета Катя была просто, но броско: в светлое платье, черные лакированные туфли. В ушах крупные золотые серьги. Модная прическа.

Воспитатели увели детей к реке на лужок. Катя проверила, как готовится обед, и пошла полить цветы на клумбе. Тотчас появилась Ефросинья с ведром.

— Вот за морковкой в погреб побежала.

— Смотрите, георгины цвет набирают.

Ефросинья скользнула взглядом по Кате.

— Вот ты и оттаяла, сердешная.

— Так лето же пришло, — улыбнулась Катя.

— Ты уж теперь счастье-то не пугай. В другой-то раз его не вдруг заполучишь.

Ефросинья искренне верила, что перемена в Кате — это результат волшебной силы громовой стрелы.

— Мое счастье, Ефросинья Мироновна, видно, комом слежалось.

— Тебе ли обижаться, сердешная. У мужиков-то отроду глаза косо поставлены, вот они все и глядят по сторонам. Только уж когда перебесятся да виноватыми себя чувствуют, тут из них хоть веревки вей. Уж я-то знаю.

Дома после работы Катя накрыла праздничный стол. Принесла цветы, поставила в вазу.

— А у нас сегодня праздник? — щебетала Иринка.

— Праздник, дочка.

— День рождения?

— День рождения. И у всех у нас сразу.

— Вот как хорошо! А потом еще мой будет.

— Все правильно. Потом будет еще и твой день рождения.

Катя ходила по дому, как на крыльях. Алексею приготовила голубую рубашку, запонки. Сама переоделась в нарядное розовое платье, белые туфли. За хлопотами подошла ночь. А Алексея все не было. Иринка уснула, и Катя одна сидела за столом. На столе пышно белели марьины коренья. Катя вспомнила, как она лежала в роддоме, Иринку родила ночью. А утром чуть свет пришел Алексей, принес целую охапку саранок. Они были влажные от росы, пахли степью и лесом. На цветах лежала записка. Она развернула ее. «Катя, ты послушай цветы, они сохранили еще щебет птиц. Это тебе и нашей дочери они поют песни. А дочь-то у нас самая красивая в мире. Спасибо тебе за нее. Откроются магазины, пойду покупать кроватку. Поправляйся скорей. Теперь жду вас двоих».

И Алексей купил кровать. Тонкие губы Кати тронула улыбка. Она вышла из дома и остановилась у крыльца. Было душно. Далеко в степи мерцали зарницы. От Онона доносилась песня. Молодой звонкий голос запевал:

Песню подхватило несколько голосов:

Песня постепенно удалялась и наконец затихла. Над селом разлилась тишина. Катю охватила тоска.

Алексей приехал в полночь. Катя встретила его у дверей.

— Весь ужин уже простыл.

— На оросительной системе задержался. Я сейчас быстро.

Алексей принял душ и прошел в комнату. Увидел празднично накрытый стол, потер подбородок.

— У нас какое-то событие?

— С этой работой ты все забыл.

Но голос у нее прозвучал: «С этой Анной ты все забыл».

— Что-то не вспомню, — виновато пожал плечами Алексей.

— А кто от молодой жены в брачную ночь убегал?

— Извини…

Алексей ушел в кабинет, вернулся и надел ей на палец золотой перстень с рубиновым камнем. Катя взглянула на перстень и вся засветилась.

— Помнил?

Алексей кивнул.

— Спасибо, Алеша. Теперь за стол.

Катя наполнила хрустальные бокалы шампанским.

После второй рюмки Катя опьянела и не столько от вина, сколько от того, что Алексей все-таки с ней. Катя включила проигрыватель. Комнату наполнила музыка.

— Потанцуем?

И они закружились в вальсе. Счастливая Катя не сводила глаз с Алексея.

Сели за стол.

— А Анна не так плоха, как о ней говорят, — заметила Катя.

Алексей внутренне похолодел.

— Как вышла из больницы, мы виделись с ней. Винилась Анна. Теперь будем считать, что ничего не было.

Алексей взял папиросу, прошел к окну и распахнул обе створки.

Катя, вращая рюмку, посмотрела на него и задумчиво пропела:

Алексей слушал песню, а сам думал об Анне: «И ничего не сказала, что с Катей разговаривала». И какое могло быть веселье. Где-то далеко в степи светился огонь. Таким же одиноким, как этот ночной огонь, был и Алексей.

— Алексей, — окликнула его Катя.

Алексей смял папиросу и подошел к столу.

— Что?

— Давай пойдем в степь. Я хочу с тобой на Ононе рассвет встретить.

— В другой раз… Я сегодня устал.

— Можно и в другой раз… А с Анной ты встречал рассвет?

Катя выжидающе посмотрела на Алексея.

— Ты, может, переменишь пластинку?

— Хорошо. Давай поговорим про безотвальную обработку почвы.

Катя уронила голову на руки, и у нее вздрогнули плечи.

— Перестань, Катя…

— У тебя за всю жизнь ни одного ласкового слова для меня не нашлось, — вытирая слезы, упрекнула Катя.

— Где я тебе их возьму. Своих у меня нет, а занимать не умею.

— Попробую с кем-нибудь роман завести. Может, тогда у тебя найдутся для меня ласковые слова и время сходить на Онон.

Алексей ничего не ответил. Только опустил голову. Катя подошла к нему, запустила пальцы в жесткие волосы.

— Не сердись. Я и сама не знаю, что говорю.

Алексей вышел из балагана. По пади клубился густой туман. Под тяжестью крупной росы клонилась к земле трава. Было прохладно и сыро. Алексей поежился. У костра тетушка Долгор варила завтрак. Маруф Игнатьевич сидел тут же на чурбаке и делал трехрогие вилы. В его бороде курчавились желтоватые стружки.

— А тебе, паря, что не спится? — не отрываясь от работы, спросил Маруф Игнатьевич.

— Попробуй поспи. Потом тетушка Долгор скажет: «Что толку от этих агрономов? Они только спать умеют».

Тетушка Долгор повернулась к Алексею.

— Пошто на старуху наговариваешь, Алеша?

— Я шучу.

Совсем рядом от леса донесся лающий крик гурана «По-о-о! По-о-о!» и глухой стук копыт. Маруф Игнатьевич повернул голову на голос:

— На солонцы приходил. Они тут рядом. Матерый гуран. Вчера я его видел. Хороший бухлер из него будет.

— Не убил, а шкуру продал, — покачала головой тетушка Долгор.

— Куда он денется? Пусть пока пожирует. Как с харчами туго будет, освежуем.

— Алеша, воды принеси, — попросила тетушка Долгор.

Алексей взял ведра и пошел по тропе. У ручья, который протекал посредине пади, с квохтаньем поднялась тетерка, за ней взлетели глухарята и расселись по деревьям за ручьем. «Ранние, — подумал Алексей. — Осенью надо будет выбрать время и побродить здесь с ружьем».

На тропинке показался Ананий. За ним плелись Андрейка, Ганька и еще пятеро парней.

— Вроде где-то глухарка квохтала? — спросил Ананий.

— Выводок спугнул. Вон на деревьях глухарята сидят, — показал Алексей.

У Анания озорно блеснули глаза.

— Ребята, за мной! Глухарят ловить будем.

Ананий перепрыгнул ручей и побрел по густой траве. Парни бросились за ним.

Алексей принес воды. В это время из-за ручья донесся неуверенный разноголосый лай. Маруф Игнатьевне отложил вилы, насторожился.

— Откуда нелегкая принесла собак? Всех коз распугают. И козлят подавят.

— Какие там собаки, — махнула рукой тетушка Долгор. — Ананий чудит. Парней лаять заставил.

Маруф Игнатьевич покачал головой.

— Вот чума ходячая. И не лень ему морочить головы этим дурням?

Вскоре вернулся Ананий с парнями.

— А где глухарята? — спросил Алексей.

— Да парни худо лаяли, распугали, — посмеивался Ананий.

— Это все Ганька, — зашумели парни. — Голос у него писклявый.

Ганька смущенно шмыгнул носом.

— А зачем Андрейка лиственницу скреб руками?

— О, леший, — качала головой тетушка Долгор, — ребят собаками сделал.

— Я за лето на птицах их натаскаю, а осенью на изюбрей с ними охотиться стану.

Маруф Игнатьевич смотрел на обескураженных парней и теребил бороду.

— Вот олухи.

— Поднимайте девчонок, — командовал Ананий. — Да громко не лайте, а то напугаются, будут заикаться. И придется вам потом на заиках жениться.

— Да мы уж встали, — донесся из балагана голос Даримы.

Дарима и еще двое девчонок-десятиклассниц побежали к ручью умываться. Вскоре они вернулись свежие, бодрые.

— Ну, рассказывайте, на новом месте видели во сне женихов? — наступал на девчонок Ананий.

— Мне что-то все Андрейка снился, — блеснула агатовыми глазами Дарима.

— Да он всю ночь возле вашего балагана что-то крутился.

— Да что же ты, милый, не зашел-то?

— Ну вас, — отвернулся Андрейка.

После завтрака Ананий спросил Алексея:

— На чем порешили?

— Вершину пади будем косить вручную. А от Стрелки вниз пустим косилки.

— Меня возьмите вручную косить? — попросилась Дарима.

— Ты уж командуй тракторным отрядом. Да смотри, чтобы парни не баловались.

Четыре тракторных агрегата ушли к Стрелке. Алексей вскинул на плечи литовку и зашагал к опушке леса. У склонившейся над разнотравьем лиственницы Алексей остановился, подождал остальных косцов.

— Ну что, начнем?

— Давай, — кивнул Ананий.

Алексей взмахнул литовкой. Она легко, точно по воде, скользнула над землей. Трава вздрогнула и плавно легла. Еще и еще взмах. И вот за Алексеем по лугу потянулся коридор. А вскоре все косцы шли цепочкой от леса к ручью.

— Петрович, береги пятки, — покрикивал Ананий.

Алексей ритмично, не торопясь, взмахивал литовкой. Дело привычное. В семь лет он уже ездил на луга с отцом, возил копны. А там подошло время и косить. «Чих-и-их, чи-и-их», — вызванивала литовка. Прошел прокос, разбросал валок, вытер литовку травой, наточил оселком и опять пошел махать.

А тем временем туман осел, солнце залило падь светом, на луга впорхнул ветерок. Закланялись ему гордые царские кудри, белые маки, пучки. Мельтешат бабочки, падают на цветы разноцветными лепестками. Алексей шел прокос за прокосом. Опьянел он от запаха трав. Рубаха на спине взмокла, потемнела. С непривычки покалывало в пояснице.

— Шабаш. При таком темпе до вечера нам не дотянуть. — Алексей воткнул литовку в землю, а сам упал на влажный толстый валок. Мужики сели рядом. Ананий повел сильными плечами, прилипшая рубаха затрещала.

— Не чертова ли баба? — выругал жену Ананий. — Прелую рубаху подсунула. Нашла на чем экономить. Приеду, я с ней потолкую.

— Это ты только на людях, как петух, — съязвил Пронька.

Ананий пропустил слова Проньки мимо ушей.

— Я, мужики, так думаю, конец нашему роду приходит. Управлять бабами стало просто невозможно. Как-то вертаюсь я с работы, смотрю на свою жену и глазам не верю: уезжал утром, человек человеком была, волосы темные, одежда как одежда. А тут стоит передо мной краля в нарядном платье, груди чуть не все наголе, волосы сивые. Плюнул я, но промолчал. Возвращаюсь в другой раз. У моей женушки волосы рыжие, как пламя, спина оголена чуть не до мягкого места, у ботинок подошва в четверть толщиной. И на этот раз я стерпел. Думаю, побесится, побесится да бросит.

В третий раз заявляюсь домой. У моей родненькой голова сизая с прядями седых волос, а платье такой длины, что кое-как прикрывает грешное место. Тут я уж не стерпел и говорю: «Зачем ты, Тамара, седину оскверняешь? Ее надо нажить и уж потом носить как боевой орден. И оголяться так ни к чему. Брось эти штучки. Ты мне в своем первозданном виде больше люба. А если вздумала кого завлекать, то ты меня знаешь, я бью всего два раза: один раз по голове, а второй — по крышке гроба».

А она тряхнула седыми космами и отвечает: «Ты, Ананий, был деревней и деревней остался. Я женщина хоть и замужняя, но раскрепощенная, а это на политическом языке значит свободная. Мою красоту должны видеть все люди и наслаждаться ею. А ты, как турецкий султан, и сам эту красоту не ценишь, и от людей хочешь спрятать под ста замками».

Уж этого я не вытерпел. Забурлило у меня все в душе. И решил я свою женушку укротить. Схватил ее за волосы одной рукой, чтобы вытянуть по мягкому месту. А жена — фырк к порогу. Меня всего холодом обдало: жена у порога, а у меня в руке целая копна волос. Думаю, что я наделал, собственную жену лишил женской красоты. Как же я теперь с лысой жить буду? Вот горюшко-то.

А она смотрит на меня от порога и так ласково тянет: «Ананий, милый, пошутил, и хватит. Отдай парик. Я ведь за него сто пятьдесят рублей уплатила».

И тут я только понял, что к чему. Швырнул я ей этот злосчастный парик, пошел к куму и с горя так набрался, что потом три дня шатало.

— Ну и после этого бросила она дурью маяться? — смеялся Пронька.

— Какой черт, — безнадежно махнул рукой Ананий. — Совсем отбилась от рук баба.

Алексей встал, затушил окурок, взял литовку.

— Что, братцы, еще до обеда по десятку прокосов пройдем?

Работу закончили с заходом солнца.

После ужина девчата стали помогать тетушке Долгор мыть посуду, парни уселись вокруг костра с надеждой услышать какую-нибудь историю от Анания, Алексей пошел побродить по вечернему лугу. По густой траве он дошел до островка леса и присел под березой на валежину.

Было сумрачно. Над ручьем белой полоской поднимался туман. Невдалеке тутукал козодой. Время от времени доносилось глуховатое жужжанье полевого барашка.

Алексею вспомнился последний вечер перед уходом в армию. Они с Анной переплыли на лодке Онон, ушли в падь и сидели на мягкой траве под леском. Вот так же жужжали полевые барашки. Алексей обнимал Анну, а она шептала: «Я очень буду ждать тебя, Алеша…»

Как это давно было. «Малодушный я человек. А еще мечтал сделать что-то большое. Мужчина… Увидел женщину и голову потерял, как мальчишка. Начинаю новую жизнь…»

Алексей еще долго курил одну папиросу за другой, потом вздремнул часок в балагане, а на рассвете уже шагал в соседнюю бригаду. Он перевалил хребет и стал спускаться в низину. Хотя солнце уже взошло, но под деревьями лежала ночная прохлада. До слуха донеслось еле уловимое журчанье ручья. Он пошел на звук и увидел кедр. Его темно-зеленые ветви начинались почти от земли и чем выше, тем были гуще. Серые мощные корни, вспоров мох, уходили в землю. Между ними кипел родник. Голубоватая струйка воды перекатывалась через корень и маленьким ручейком убегала среди деревьев. Здесь ручеек был робкий, беспомощный, но, спустившись в долину, превращался в грозную реку.

Родничок, не ты ли вспоил этот кедр-великан, о который разбиваются бури; не ты ли одел в леса эти хребты; не ты ли подарил Забайкалью степную реку Онон и дал ему такую силу, что он на своем пути раздвинул горы и разрезал скалы?

Алексей зачерпнул пригоршню прозрачной воды. Замерцали в ней, заискрились лучи солнца. А зачем ты, человек, пришел на эту землю? Горит ли в твоем сердце искра, что вспыхнет однажды пламенем и осветит весь твой путь, и родина назовет его подвитом? Или каплей росы блеснет твоя жизнь и высохнет без следа?

Глава 4

Июльский день в разгаре. Нежится природа. То тишина разольется над степью, не колыхнет травинка, замрут облака, горячий зной сушит землю, то вдруг налетит ветер, пригладит серебристые ковыли, взбудоражит цветастое разнотравье по склонам сопок, смахнет облака, в синеватую даль умчатся длинные тени, засияет небо; пройдет немного времени, и опять откуда-то набросит облака, над Ононом громыхнет тучка, смочит сыпучим дождем прибрежные кусты и исчезнет.

Анна тракторными граблями сгребает в высокие валки сено, парни подхватывают их волокушами и везут к зароду. На зароде стоит Ананий. На его спине ветер вздувает пузырем рубаху, треплет кудри, в которых застряли зеленые листочки.

— Шевелись, ребята! — покрикивает Ананий с высоты.

Пронька стогометателем подает ему целыми копнами сено. Ананий будто играет вилами.

— Пронька, поднажми, — Ананий рукавом рубахи смахивает пот с лица, перекидывает вилы с одной руки в другую. — Не робей, Пронька, ты не у Маньки в гостях.

В работе Ананий ненасытный. Его азарт невольно передается всему отряду. И юркие колесные тракторы вперегонки мчатся с копнами к зароду. Анна время от времени поглядывает на Анания, она не слышит его слов, но видит, как он работает, и у нее невольно прибавляются силы. После болезни она первый день на лугу. Ее все радует: и небо, и степь, и гул тракторов. Она с какой-то жадностью впитывает в себя все окружающее, точно пьет из родника и никак не может напиться. От запаха сена, от теплого ветра, от синих просторов у нее слегка кружится голова.

Недалеко от распадка четыре агрегата косят сено. На переднем тракторе Дарима. Когда она высовывает голову из кабины, красным маком алеет ее косынка. Эту косынку ей недавно вручил Аюша Базаронович за первое место. Дарима хоть и не показывает виду, но очень гордится этим своеобразным вымпелом.

Сметали зарод. Ананий по веревке спустился с него, кинул критический взгляд на свое детище, подошел к бидону с водой, зачерпнул ковш и с жадностью пьет, потом льет воду себе на грудь и, крякнув от удовольствия, говорит:

— Перекур. Пятнадцать минут.

Он садится на теплую землю, достает папиросы, косится на солнце.

— До вечера еще один зарод скидаем.

Парни садятся вокруг Анания. Пронька растягивается на траве.

— Вздремнуть бы чуток.

— А ты ночью-то что делал? — косится на него Ананий. — С домовым в чехарду играл?

Анна умылась и присела чуть в сторонке. Ей хорошо и хочется просто помолчать.

Над лугами, почти касаясь травы, носятся ласточки. Смуглый, длинношеий, а теперь совсем почерневший от солнца, Андрейка кусает травинку и следит за ласточками. Рядом с ним лежит на траве Ганька и смотрит на облака, его белое широкое лицо не берет загар.

Ананий посмотрел на парней.

— Что, мужики, приморились?

— Парит, — серьезно ответил Ганька.

— Это тебе не котов гонять по крыше.

Над парнями, почти задевая их, пролетели одна за другой ласточки.

— Сдурели, что ли, — бурчит недовольно Андрейка.

— Ребята, а вы знаете, почему у ласточки хвост вилкой? — спросил Ананий.

— Нет, — оживились парни. — Расскажи, Ананий.

Ананий пустил дым колечками, отмахнулся.

— Когда-то в старину жил в Приононье один охотник. Стрелок был, каких после этого земля не видывала. Да только человек он был безжалостный, убивал все, что на глаза попадало: и жаворонка, и лебедя, и любую животину. Там, где он проходил, земля мертвой становилась.

Испугались птицы и звери, уничтожит он их всех, к богу с жалобой на охотника пошли. Бог успокоил их и сказал, что накажет охотника.

Вот однажды идет охотник по степи. Встречается ему старичок. Присели они, по трубке выкурили. Старичок кивнул на лук охотника и спрашивает:

— Ты, паря, хоть стрелять-то умеешь?

Вскипел охотник.

— Да лучше меня еще на свете стрелка не бывало.

А старик подзадоривает его.

— С пяти сажен хоть в корову попадешь?

Охотник от оскорбления весь затрясся. Вскочил. А тут ласточки в небе вьются. Охотник и говорит:

— Если я не попаду в ласточку, то быть мне зверьком, жить в норе и своим мясом кормить лисиц, волков, паршивых ворон и коршунов. А если попаду, то ты, старик, будешь жить в этой душной норе.

Пустил охотник стрелу в ласточку, да промахнулся, только несколько перышек из хвоста выбил. Старик взглянул на него, и охотник в зверька превратился.

Вот так и появились на земле тарбаганы, а у ласточки хвост вилкой стал.

— Так это бог был, а не старик? — спросил Андрейка.

— Ох ты и догадливый, — рассмеялся Ганька.

— Так разве боги-то курят?

— И боги разные бывают, — посмотрел на Андрейку Ананий. — Видно, этот курящий.

Ананий загасил папиросу и встал.

— Подъем. А то кровь остынет, потом не работники из нас будут.

Не заметила Анна, как и пролетел день. Под небольшой сопочкой у ключа стояло несколько палаток и травяной балаган, в котором жили Анна с Даримой. После ужина парни разожгли костер и расположились вокруг, Анна с Даримой сели у входа в балаган. Тетушка Долгор в палатке. Тихо напевая, она рукодельничала.

А вокруг разлилась тишина. По степи блуждали длинные тени. В распадках над озерами пенисто кучился туман. Вдали мерцали зарницы, высвечивая темно-синие тучи. Перекликались перепелки. «Спать пора, спать пора». Ярко горели звезды. Воздух набегал волнами, он был то прохладный, пропахший озерной прелью, то теплый и душистый, точно вздох прогретых сопок.

— А где твой Князь, Ласточка? — спросила Анна.

— У Алханайских гор. Там косит со своей бригадой.

— Не разлюбил еще?

— Вчера приезжал.

— Не обижает тебя?

— Да что ты. Смешной он маленько. Вчера мы сидим на сопочке, он вдруг ни с того ни с сего говорит: «Дарима, сын мне позарез нужен». «Зачем он тебе?» — спрашиваю. «Дело задумал. Хочу всю степь каналами покрыть. Нужен дождик, нажал на кнопку. Трава в пояс, колос хлеба в четверть». «А сын при чем?» — спрашиваю. «А сын вот зачем нужен. Вдруг со мной что-нибудь случится. Так чтобы он дело до конца довел. Такое в один день не делается». — «Ты дело начни, а потом уж о сыне думай». — «Мы с Петровичем уже все обдумали, лет на десять вперед». И меня Князь зовет на оросительную систему работать.

— Иди, Ласточка, куда позовет. Такой не подведет.

— А ты Алексея-то Петровича видела?

— Нет. А что?

— Какой-то он не такой стал. В Сенную падь к нам приезжал. Сам улыбается, глаза грустные.

— Может, болеет.

Дарима прижалась к плечу Анны.

— А ты бы за Алексеем Петровичем пошла хоть куда?

— Как же за ним пойдешь? Семья у него. Если меня позовет, жену и дочь обманет. Видишь, как нескладно получается.

— И зачем же он женился? Нехороший. Я же знаю, тебя только любит. Взял бы да и украл тогда у Ивана Ивановича.

Сегодня перед рассветом подул сырой ветер. Он гулко хлопал по палаткам и шуршал травой на балагане. Небо затянуло тучами. Под свист ветра где-то в стороне Алханайских гор заунывно голосили волчата. На летних стоянках чабанов трусливо тявкали собаки.

Тетушка Долгор проснулась рано, к ненастью ныла поясница, ворочалась, слушала, как шарится вокруг палатки ветер. Лежать надоело, вышла из палатки, посмотрела на небо, а оно мрачное. Орлы-курганники садились на зароды и подолгу осматривали потускневшую степь.

— Однако непогода все дело нам испортит, — вздохнула тетушка Долгор и пошла разводить костер. Она сварила кашу, нажарила баранины, вскипятила чай.

Из балагана вышла Анна.

— Тетушка Долгор, пора всех поднимать?

— Пусть поспят маленько. Погода-то вон какая.

— Вот и надо торопиться. Может, до дождя-то успеем зарод-два сметать. Подъем! — прокричала Анна.

Вскоре отряд был унте на лугу. Вроде все старались работать, но не было той легкости, с какой косили траву и метали зароды в хорошую погоду. Даже у Анания и у того сегодня будто тяжелей вилы были.

Только закончили вершить один зарод, как сыпанул мелкий, как туман, дождик. Прошел с полчаса и перестал. А немного погодя снова сыпанул, намочил гребь, обмыл тракторы.

— Все, Матвеевна, отстрелялись. — Ананий спрятал вилы в зароде, туда же положил рукавицы.

— Хоть бы ненадолго заненастило.

— Ветрено. Может, до завтра продует.

Парни обступили Анания с Анной.

— А что нам делать? — спросил Андрейка.

— Отпускаю вас сегодня к невестам, — ответил Ананий. — Да смотрите, сильно-то не озоруйте.

— Если прояснит, чтобы завтра к обеду все были здесь, — предупредила Анна.

Дома Анна переоделась и пошла в огород прополоть грядки с морковью. А дождик все еще не осмеливался пойти как следует, прибил пыль, а теперь шел и не шел. Анна полола морковь, а сама посматривала в сторону Горы, на дом Алексея. Все эти дни она старалась не думать об Алексее, а думала только о нем. В тысячный раз себя убеждала, что с ним все покончено, от этого страдала, и втайне от себя мечтала о каком-то чуде, которое помогло бы им оказаться вместе.

До Анны донесся детский голос. Она обернулась: по угору шли Алексей, Катя и Иринка. Иринка что-то громко рассказывала, Алексей сдержанно улыбался. Катя счастливыми глазами смотрела на них. Они миновали усадьбу Огневых и свернули в сторону Горы.

Анна опустилась на грядку. Глухая боль сдавила грудь. Алексей ходит счастливый, улыбается, и нет ему никакого дела до нее. «Назло вернусь к Ванюшке. Вот тогда, может, и тебя кольнет». Анна встала.

Распахнулась калитка, и в ограду вошли Дина и Дарима. Дина за весну и лето похудела, а от этого казалась выше ростом. Лицо ее загорело. От прежней Дины осталась, пожалуй, только высокая прическа, которую она умудрялась сохранять на тракторе и в любую погоду.

— Здравствуй, Аннушка, — приветливо улыбнулась Дина.

— Здравствуй. Управилась с парами?

— Все. Завтра с вами на сенокос поеду. А хлеба-то у нас какие!

— Я сегодня заезжала.

— После дождика еще лучше будут. Я побегу. Баню отец топит. Надо помочь воды наносить.

— А что в колхозную-то не ходите?

— Говорит, пар не тот. Да я и сама свою как-то больше люблю.

— А ты, Ласточка, куда торопишься? — Анне не хотелось оставаться наедине со своими думами.

— К братишке бегу. Надо там по хозяйству помочь.

Анна вышла проводить девчат за калитку, А тут Ефросинья в темном платье до пят, в платке, в руках хозяйственная сумка.

— Ты это куда идешь, Ефросинья? — спросила Анна.

— В поле ходила за мангыром да диким луком. Мангыр-то уж дюже пользительный.

Ефросинья устало присела на лавочку у калитки, окинула девчат изучающим взглядом.

— Какие вы у меня справные да бравые, как картинки. Так бы век и глядела. Все поджидаю, скоро ли ребятишек рожать начнете.

— Откуда же они возьмутся, Ефросинья? Мы же незамужние.

— Да оно, сердешные, такое наше бабье дело: выходи замуж, не выходи, а придет время, родишь.

— Не от ветра ли, Ефросинья? — усмехнулась Анна.

— Оно, может, сердешные, и от ветру. Возьмите хоть дерево, возмужает оно. Тут уж хоть град, хоть жара пали, хоть ветер дуй, а оно плоды все равно дает.

— Ефросинья, расскажи нам, как ты замуж-то выходила, — попросила Дина.

— Да оно что, сердешные, бабы каются, а девки ладятся. По-разному девки выходят замуж, а бабами-то все одинаково становятся. А я-то, можно сказать, и не выходила замуж.

— Как же так? — удивилась Анна. — У тебя же муж был.

— Был, сердешная, был. Только я так думаю, из оборотней он мне достался.

— Да ты что говоришь-то? — подняла брови Дина.

— Вы, сердешные, послушайте, как оно было-то. Ране-то летом мы все боле в амбарах спали. Я трусиха была, не приведи господь: и мышей боялась, и привидений, и чертей разных. И все равно жила по всему лету в сараюшке. В амбарах-то девки парней привечали. Насчет этого больших строгостей от родителей не было. Сами своих невест в амбарах выбирали.

В тот год, в такую же пору, родители на сенокос уехали, а я домовничать осталась. У нас коровенка с телком была, куры. Да и огород не бросишь. А без родителей воля. У меня хоть присухи и не было, а на вечерки да посиделки я страсть как любила бегать. Раньше мы все танцевали-то кадриль да на реченьку, еще коробочку.

Как-то пришла я с вечерки, лежу в сарайчике. Дремать уж стала, и сквозь сон слышу: дверь скрипнула, заходит кто-то. Я вся похолодела. Хотела крикнуть — язык онемел, как бревно. Все же опомнилась я и спрашиваю: «Кто это?» А он отвечает: «Ефросиньюшка, радость моя сахарная. Ты не пужайся. Это я — домовой. Уж больно приглянулась ты мне. Маюсь я без тебя день и ночь». Этак говорит человеческим языком, а сам все ближе и ближе к кровати подходит. — Ефросинья покачала головой, усмехнулась, видно, приятны ей были воспоминания.

— А дальше-то что было? — нетерпеливо спросила Дина, хотя верила и не верила в домового.

— Что дальше-то? — согнала с лица улыбку Ефросинья. — Осенила я себя крестным знамением, молитву давай шептать. А домовому хоть бы что. Подходит он ко мне и этак говорит: «Подвинься, сахарная, жить без тебя не могу». Мне хоть и страшно, но подвинулась. Лежу и думаю, что же дальше-то будет? А он, нечистая сила, давай меня обнимать да миловать.

Анна усмехнулась. Дарима смотрела на нее с недоверием, Дина с любопытством.

— С той ноченьки-то и повадился ко мне домовой, — продолжала Ефросинья. — Как только стихнет в деревне шум, а он уж тут как тут, у меня в сараюшке. Наперво мне не по себе было: шуточное ли дело водить любовь с домовым? А он такой ласковый да такой сердечный. Я и пообвыкла. А потом и самой любо стало. Не успеет еще смеркнуться, а я его уже жду не дождусь. И на вечерки перестала ходить. И уж бояться стала, как бы нечаянно каким-нибудь христовым словом не испугать его. Если в другой раз не придет, так я глаз всю ночь сомкнуть не могу, сердечушко все на куски изорвется.

— Так он с хвостом был? — спросила Дина.

— Может, и был у него какой хвост, только я не примечала. А так он был совсем как человек. И телом чист, без шерсти. Бывало, и самогоном от него припахивает. Хоть и нечистая сила, а тоже любил это зелье. Уж где он его брал, одному богу известно. И в одежонку рядился человеческую.

— А лицом-то какой был? — допытывалась Дина.

— В сараюшке-то темно было, да и поглядеть-то я все боялась. Но а если рукой нечаянно касалась, так вроде лицо как лицо: и нос и рот на месте были.

Так мы каждую ноченьку и миловались. А перед зарей он исчезал. Хоть он и домовой, а нагрешил, окаянный. К осени-то я начала округляться. Мать это приметила и давай меня пытать. Я ей все и обсказала. Она всплеснула руками и говорит: «Ой, девонька, отродясь не слыхивала, чтобы от домовых девки поносили. Тут что-то нечисто».

А ночью отец подкараулил домового-то и схватил за шиворот. А он бряк о землю и в Егорку Бугоркова превратился, известное дело, нечистая сила. Отец ему и говорит: «Попался, варнак. Или женись, или я тебе сейчас вилами брюхо распорю». А Егорке че. Рос он без отца и матери, такой сорвиголова был. Он и отвечает отцу: «Я затем сюда и шел, чтобы посватать Ефросиньюшку. И уж барахлишко с собой прихватил. Все на мне».

— Вот так домовой, — смеялись девчата.

— Так мы и поженились, — продолжала Ефросинья. — Сколько я горя с этим вражиной натерпелась. Где какая там вдовушка или девка-перестарка, он, кобелина, не обробеет.

Из-за туч над Алханайскими горами вынырнуло солнце.

— Заболталась я с вами тут, а у меня еще свиньи не кормлены. — Ефросинья встала, взяла сумку и заспешила домой. Следом за ней ушли и девчата.

В ограду вышла Елена Николаевна.

— Анна, сходи встреть корову.

Анна глянула на небо и пошла за косынкой. Открыла шифоньер, увидела рубашку, ту самую рубашку, которую купила для Алексея. «Дура я дура. Нужна ему эта рубашка». Анна завернула рубашку в бумагу, вышла из дома, посмотрела, некуда бросить. На глаза попал мотоцикл. Она сунула рубашку в сумку, где хранились ключи. «Завтра дорогой где-нибудь выброшу».

Анна пересекла село, поднялась на взгорье и очутилась напротив дома Ивана Ивановича. С безотчетной грустью посмотрела она на окна. Несколько лет прожила Анна в этом доме. А вот вспомнить нечего — ни хорошего, ни плохого. Точно выбросила эти годы. Неужели судьба опять приведет ее сюда?

К дому подъехал Иван Иванович, вышел из машины и увидел Анну.

— Добрый день.

— Здравствуй, Ваня.

— Как подлечилась?

— Работаю уже.

— Зайдем ко мне.

— Можно зайти.

Иван Иванович готовил ужин, а Анна ходила по дому. Здесь было две комнаты и кухня. На подоконниках стояли полуувядшие цветы, висели посеревшие шторы, пол давно не мыт. Выглянула в окно: грядки на огороде заросли лебедой и крапивой. Да, чувствовалось, что в доме нет женщины.

— Проходи за стол, — позвал Иван Иванович.

На столе неумело, по-мужски, крупными ломтями нарезано сало, колбаса. Рыбные консервы стояли в банках. Иван Иванович принес бутылку водки и наполнил две рюмки.

— Я не буду, — отодвинула рюмку Анна.

— Как хочешь.

Иван Иванович выпил, закусил. Анна поддела на вилку кусочек колбасы.

— Говорят, водочкой ты начал баловаться. — Анна кивнула на бутылку.

— А что мне, холостяку, делать? Деньжонки есть. Возвращайся, капли в рот не возьму. — Иван Иванович испытующе посмотрел на Анну.

— А если я подумаю?

— Уж больно долго думаешь.

— Нет, я серьезно…

Иван Иванович налил еще себе рюмку, выпил, съел пластик колбасы, положил вилку и закурил.

— Оставайся, Анна. А то я скоро волком выть начну.

— Так уж сразу и оставайся. Не торопись, Ваня.

Анна встала.

— Посиди еще, — попросил Иван Иванович.

— Идти надо. Я за коровой пошла.

Иван Иванович ткнул папиросу в тарелку, встал и преградил дорогу Анне.

— К Лешке торопишься?

— У него жена есть.

— Останься, — наступал Иван Иванович.

— Не дури, Ваня. Пусти.

Анна рукой хотела посторонить Ивана Ивановича. Он схватил ее поперек тела и понес к кровати.

— Да ты в своем уме? — отбивалась Анна.

Иван Иванович бросил ее на кровать.

— Я закричу.

— Кричи, все равно никто не услышит.

Иван Иванович рванул платье — оно с треском разорвалось по шву.

— Да ты что делаешь?

Анна попыталась встать. Иван Иванович давнул ей грудь. У Анны от боли потемнело в глазах, перехватило дыхание. Она на миг ослабла, а потом с силой двинула рукой. Удар локтя пришелся Ивану Ивановичу под солнечное сплетение. Он выпустил Анну. Не помня себя, она выбежала на улицу и кинулась к селу. Рыдания душили. А с неба сыпал дождь, смешивался со слезами и крупными каплями скатывался за воротник разорванного платья.

Кабинет секретаря партбюро просторный. В переднем углу стол, за ним на стене портрет Владимира Ильича Ленина. Справа вдоль стены столы для заседания. Возле двери — телевизор. Слева в простенке между окнами два стола, на них лежат подшивки газет и журналов.

Сегодня сюда после работы собрались члены партбюро, правления колхоза и специалисты. Алексей с Арсаланом сидели возле стола с газетами и тихо переговаривались.

— Ты у Князя был? — спросил Алексей.

— Был.

— Что у него с трактором?

— Динама сгорела. Собрал из старых, поставил.

— Дела как у них?

— Переехали сегодня в Глухую падь. Травы там хорошие.

Аюша Базаронович с листками в руках прошел к столу заседаний, окинул беглым взглядом присутствующих.

— Кажется, все собрались. Я думаю, начнем совместное заседание партбюро и правления колхоза. Возражений нет?

— Нет, — кивнула Нина Васильевна.

— У нас на повестке дня один вопрос: итоги года в овцеводстве, — поправив очки, продолжал Аюша Базаронович. — Все мы знаем, овцеводы живут по своему календарю. У них год кончается, когда сдадут шерсть и отобьют ягнят от маток. Вот мы и собрались подбить бабки прошедшего года и подумать, как дальше жить будем. Другие предложения есть?

— Этого-то вопроса на всю ночь хватит, — проговорил Матвей Иванович.

— Тогда приступим к работе. Слово для информации имеет член партбюро и правления колхоза, главный зоотехник колхоза Цыдып Доржиевич Доржиев.

Цыдып Доржиевич заглянул в блокнот, закрыл его и отодвинул, не торопясь, встал, зачем-то посмотрел на свои крупные руки и заговорил:

— Однако год мы закончили ничего. Должны была получить по девяносто ягнят от каждой сотни маток, получили по девяносто пять ягнят. Продали шерсти государству в зачетном весе на сто десять центнеров. План по продаже мяса-баранины выполнили на сто пять процентов.

Вот такая общая картина. Если смотреть на эти цифры, то не так уж плохо работали. Про нас писали в газетах, рассказывали по телевидению. А мне эти газеты было неловко читать.

За год у нас в колхозе пало пять отар. Выходит, пять чабанских бригад погубили всех овец, а мы им еще и деньги платили. Совсем негодные хозяева. Однако так дальше жить нельзя.

— Какие же причины, Цыдып Доржиевич, — спросил Аюша Базаронович.

— Я думаю, две главных причины. Первая — мало кормов. Овцы из года в год недоедают. Это худо сказывается на приплоде. Ягнята рождаются слабые, больные. Потом какая из них овца будет. Зима приходит, они пропадать начинают.

Совсем плохие дела весной. Матки ягнятся, кормов нет, молока нет, ягнята голодные.

Если мы меры не примем, еще хуже будет. У нас одна треть овец из слаборазвитого молодняка сформирована. Разве они хорошую продукцию могут дать? На мясокомбинат их отправлять надо.

— И как же ты думаешь решать проблему с кормами? — поднял взгляд Аюша Базаронович.

— Это надо у Алексея Петровича спросить. Другая причина — кадры. Овец мы развели много, людей не хватает. Другой раз посылаем в чабаны, кто под руку попадет. Вы все знаете Захара Каравайкина. Пошлем его в чабаны работать. Загуляет он, заморит овец. Погоним его. А он кричит: «Еще кланяться ко мне придете». Однако верно — через неделю идем к нему, в другую бригаду посылаем. А что делать, людей нет. Я думаю, надо комплексы быстрей создавать. Тогда Каравайкиных близко к овцам не пустим.

— У тебя все, Цыдып Доржиевич?

— Все. — Цыдып Доржиевич сел.

— Товарищи, я хочу дополнить выступление Цыдыпа Доржиевича, — встал Аюша Базаронович. — Что такое потерять пять отар? Это значит, мы недодали больше ста тонн мяса, около шестнадцати тонн шерсти. Колхоз недополучил самое малое двести пятьдесят тысяч рублей. Вот во что обошлась нам и государству эта потеря овец. И это еще не все. Некоторые чабаны получили по шестьдесят — семьдесят ягнят от сотни маток. А куда же еще тридцать ягнят девалось? Мы списали на яловость овец. А на самом деле это скрытый падеж. Дальше так хозяйствовать мы не можем, не имеем права. Теперь о кормовой базе. Я не агроном, и мне трудно судить. Но вы все были на Мертвом поле и видели, какая там растет зеленка. А такой хлеб, как в отряде Огневой, я давно уже не видывал. Оказывается, у нас может расти и хлеб и трава.

— Еще как может, — заговорил Матвей Иванович. — В тридцатых годах мы по Урюмке на поливных лугах по два укоса сена брали. Я уже несколько лет говорю, восстановить надо оросительную систему. А меня слушать никто не хочет. В прошлом году Иван Иванович как мне на правлении ответил: «Устарел ты, Матвей Иванович. Время сейчас не то. Не тот размах нужен». Размах-то у нас большой, только удара нет. Мы с Петровичем обследовали всю оросительную систему. В этом году осенью думаем все низкие места полить, пустить воду на луга. А если еще весной полить, вот и трава на будущий год будет.

Нина Васильевна бросила быстрый взгляд на Алексея, нахмурилась.

— А сколь лугов в непригодность пришло, заросло кочками да кустарником, — продолжал Матвей Иванович. — По Журавлихе мы раньше, почитай, около тыщи тонн ставили. А теперь смечем зародчик-два и — все. Три пади в Алханае совсем бросили. Если хорошо подсчитать, так не одна сотня гектаров наберется. Вот оно где, сено-то. Почему мы так хозяйствуем? А вот почему. Все думаем наберем сил, накопим денег, тогда за степь возьмемся, чтобы гул на тыщу верст слыхать было. Вот оно и получается, как у того нетерпеливого чабана, который машину купить только еще подумал, а коня уже бросил. И ходит теперь пеший. Так вот и мы.

Правильно Петрович делает, что про луга и про оросительную систему вспомнил. Каждое большое дело-то с малого начинается. Тут, наверное, кое-кто не знает, а мы в овцеводстве после войны с трехсот баранух начинали.

И вот я о чем еще сказать хочу. В последние годы мы уж больно часто с протянутой рукой ходим. Нет сена — государство дай. На легкую жизнь перешли. А государство — не дойная корова. Опять же и денежки немалые платить приходится. А если с умом-то подойти к нашей земле, так денежки эти сохранить можно. И вот как ни крути, а за землю-то браться нам серьезно придется.

— Еще кто говорить будет? — обвел взглядом всех Аюша Базаронович.

— Я маленько скажу, — встал Батомунко. — Скоро овец совсем пасти негде будет. Пастбищу отдыхать не даем. Шур[18] шибко быстро расти начал. Беда идет. Думать надо, что делать. Еще совсем неправильно шерсть принимаем, за песок да грязь чабанам платим. Худой чабан, который совсем стыд потерял, что делает перед стрижкой? Овец по пыльным дорогам гоняет. Руно один песок становится, тяжелее, а шерсти мало. Надо за выход чистого волокна платить, тогда все правильно будет. Чабаны будут о качестве думать. У меня все.

— Что вы на это скажете, Цыдып Доржиевич? — спросил Аюша Базаронович.

— Правильно говорит Батомунко.

— Алексей Петрович, вам слово.

Алексей встал, потер кулаком подбородок.

— Видите ли, мне еще трудно говорить: результаты будут осенью. Но вы уже видели хлеба в отряде Огневой. Если мы удобрим поля и перейдем на безотвальную обработку почвы, на будущий год при любой погоде урожай будет не меньше двадцати центнеров с гектара. Проблема с кормами почти будет решена. Я говорю почти, потому что нужно еще сено, нужны пастбища, без них мы не обойдемся. А начинать надо с коренного улучшения и лугов и пастбищ. Сейчас я их обследую. И в скором времени представлю свои предложения. Меня, товарищи, поражает другое, — это равнодушие к делу.

Все с интересом посмотрели на Алексея.

— Мы с вами перед чабанами поставили задачу, чтобы каждый накосил не менее семисот тонн сена. Провели с ними несколько совещаний, разработали условия соревнования. И вот я вас всех, сидящих здесь, хочу спросить, для чего мы это делали?

— Что ты сегодня загадками говоришь? — не вытерпела Нина Васильевна.

— Пять чабанских бригад мы оставили без конных косилок. Три тысячи пятьсот тонн сева мы уже не накосим. Спрашивается, зачем огород городить?

— Я об этом не знаю. — Нина Васильевна повернулась к Ивану Ивановичу, который сидел через два человека от нее. — Иван Иванович, как это случилось?

— Нет сенокосилок в «Сельхозтехнике», — дернул нос-лодочку Иван Иванович.

— Неправда, — возразил Алексей. — Я звонил Борису. На центральной базе есть сенокосилки. Мне кажется, нам пора разобраться с Иваном Ивановичем. Все он делает через пень да колоду. Предстоит решить проблему создания кормовой базы. Это вопрос вопросов. И я считаю, что начинать надо с личной ответственности каждого, и прежде всего с вас, Нина Васильевна.

Нина Васильевна подняла голову.

— Да, да, с вас, — продолжал Алексей. — Поля мы отдали в лапы ветровой эрозии, а луга и пастбища — кустарникам. Выход я вижу в безотвальной обработке почвы. Вы эту систему берете под сомнение и ничего не предлагаете взамен. А на столь долгие раздумья жизнь времени не оставила. Возможно, не все у меня получится, как задумал, но я ищу путь к земле. Знаю, какую ношу взвалил на плечи. И не боюсь ответственности.

— Чего же ты от меня требуешь? — спросила Нина Васильевна.

— Элементарного доверия агроному.

Алексей сел. Нина Васильевна опять повернулась к Ивану Ивановичу.

— Иван Иванович, после заседания выедешь на базу. И чтобы послезавтра сенокосилки были во всех чабанских бригадах. А за невыполнение решения правления колхоза предлагаю товарищу Дорохову объявить выговор по партийной линии. Насчет ответственности. Я, Алексей Петрович, от ответственности никогда не бегала. А на разговоры, верно, времени у нас нет.

Выступило еще несколько человек. Аюша Базаронович встал с листом бумаги.

— Предлагаю небольшой проект решения.

Первое. После уборки урожая все звенья обеспечить безотвальными орудиями. И на будущий год полностью перейти на новую систему обработки почвы. Ответственные за это коммунисты Дорохов и Отрогов.

Второе. Отрогову разработать и представить детальный план по освоению лугов, пастбищ и оросительной системы.

Третье. Главному зоотехнику Доржиеву на будущий год организовать оценку шерсти только по выходу чистого волокна. С чабанами провести соответствующую работу.

Есть другие предложения? Нет. Кто за данный проект, прошу голосовать. Единогласно.

Было еще одно предложение. Ивану Ивановичу за невыполнение решения правления колхоза по обеспечению техникой чабанов объявить выговор. Другие предложения есть? Нет. Кто за данное предложение, прошу голосовать. Голосуют только члены партбюро.

Единогласно.

Нина Васильевна не торопясь дошла до дома, присела в беседке на берегу Урюмки. Была уже глубокая ночь. Ярко светили звезды. Урюмка на перекатах позванивала волнами. Где-то спросонья попискивал кулик-перевозчик. Время от времени мимо беседки тенью пролетали ночные птицы.

Нина Васильевна чувствовала во всем теле физическую и душевную усталость. Она видела, как незаметно Алексей набирал силу. Если поначалу люди относились к нему настороженно, то, увидев, что он и после института остался крестьянином, а кроме того, больше их разбирается в земле, пошли к нему.

Сколько раз Матвей Иванович заводил разговор о восстановлении оросительной системы. Ей было все недосуг. А вот Алексей нашел время. И полив он организует.

Или Мертвое поле. Оно как бельмо на глазу было. А Алексей взял да и всем доказал, что нет мертвой земли, а есть люди с мертвой душой.

«Нет, тяжела я на подъем стала, — с грустью подумала Нина Васильевна. — Уходить надо. Сдам колхоз Ване. Пусть разворачивается. Огонька в нем маловато. Да теперь Алеша не даст ему задремать. Только вот мир их не берет. Алеше бы вожжи-то в руки… Ничего, Ваня возле него кое-чему научится».

Глава 5

Предутреннее небо налилось густой синевой. Над Талым озером туман. Возле камышей отдыхают лебеди. На мелководье охотятся на рыбешек голенастые цапли. На рассвете белокрылый лунь распугал выводок кряквы. И теперь она, негромко покрякивая, собирает утят, которые попрятались в осоке. Из ближнего распадка пришел на водопой дикий козел. Он осторожен. Сделает несколько глотков, поднимет голову и замрет, прислушиваясь к степным звукам, разглядывая чабанский домик, который белеет на взгорье.

А в домике все спят, кроме Баирмы. Заложив руки за голову, лежит она с открытыми глазами. На душе неспокойно. Сегодня секретарь райкома Шемелин приедет вручать ей орден. Соберутся друзья, знакомые.

В степи гостей любят. Всегда рада им и Баирма. Есть кого угостить, есть от кого услышать новости. Совсем другое тревожит Баирму. Всю жизнь она пасла овец. Сколько раз проносился шурган по степи, пожалуй, и не сосчитать. Да разве бывает старик без седины, а степь без ветра? И в этот раз была пурга как пурга. Катон сломало, овец угнало в степь. Баирма не бросила, отару, так на то она и чабанка.

Про Баирму в газетах писали, сняли на кино, по телевидению показывали. И она от этого перед своими товарищами чувствовала неловкость, точно виновата в чем-то. «Однако все хорошо работают, — думает Баирма. — Пошто одну меня хвалят? Совсем это худо. Што люди подумают? Испортилась Баирма, хвалиться много стала. Так и уважать перестанут».

С такими думами встала она, оделась и вышла на улицу. Из-за дальних холмов огромным красным шаром поднималось солнце, розовел туман над озером. Невдалеке на сочной зелени кормились дрофы, в небе кружили коршуны. У кошары что-то не поделили галки с сороками, шумно стрекотали и каркали. У озера пасся белый конь отца. Дашибал и тетушка Долгор приехали еще позавчера, чтобы помочь дочери принять гостей.

Родная степь немного успокоила Баирму. Она подошла к летнему катону и открыла воротца. Овцы поодиночке лениво побрели к озеру на водопой, потом серой пеночкой потянулись в степь. К Баирме подошел старый полуоглохший пес с мутными глазами.

— Тебе-то што сегодня не спалось, всю ночь лаял? Поди, во сне волков видел?

Пес не слышал слов хозяйки, но на всякий случай повилял хвостом и, опустив морду, по своим собачьим делам побрел к кошаре.

— Совсем остарел, — пожалела пса Баирма.

То ли от бессонной ночи, то ли от нервного возбуждения, то ли еще по какой другой причине Баирма в это утро все окружающее воспринимала острей и как бы со стороны. Глядя на пса, она вспомнила легенду, которую ей еще в детстве рассказывал отец. Баирма пошла затапливать летнюю кухню. А в ушах голос отца.

«Когда-то, шибко давно, жил хан. По всей степи его табуны коней и овец паслись. А считал он их так. Выберет самую широкую падь, загонит в нее овец или лошадей. Если они заполнят падь от сопки до сопки, значит, все.

Однако богатство не радовало, а печалило хана. У его жены не было детей, а без наследников все богатство прахом пойдет. Хан призывал самых сильных шаманов, день и ночь стучали они в бубны, а помочь ничем не смогли.

Тогда хан взял себе вторую жену. И она родила ему сына. В это время родился сын и у старой жены. Испугалась молодая жена, что наследство на двоих детей делить придется, и подослала к старой жене своих слуг, чтобы они убили ее ребенка.

Старая жена узнала об этом и со своей подругой бежала в степь. Много недель бродили они по сопкам, прятались от погони в камышах у озер. Женщины были голодные, и у матери пропало молоко. Мальчик умирал.

Набрели они, голодные, на пещеру и укрылись в ней. А в это время там ощенилась дикая собака. К ее соску и приложила умирающего ребенка жена хана. Женщины только прилегли отдохнуть, как в пещеру ворвалась стража и схватила их, а ребенок остался.

Прошло много лет. Идет караван по степи. Смотрят люди: бегают по сопке дикие собаки, а среди них мальчик. Люди поймали его, собаки на всю степь вой подняли.

Спрашивают люди мальчика:

— Почему собаки воют?

Мальчик отвечает:

— Это плачет моя мать. Она вскормила меня своим молоком и просит вас меня отпустить.

Но люди не отпускали мальчика. Тогда он попросил:

— Разрешите мне взять с собой собак, это же мои братья и сестры.

Люди разрешили. С тех пор и живут собаки среди людей. Потому-то буряты и относятся к ним, как к своим братьям, никогда не обижают».

Баирма затопила печку, принесла воды из колодца и стала чистить картошку. Вскоре пришла на летнюю кухню тетушка Долгор.

— Народу много будет, вдвоем, однако, не управимся.

— Сейчас соседи подъедут, помогут.

На крыльцо вышел Дашибал. Был он в хромовых сапогах, серой шляпе. На новом пиджаке под орденами поблескивала на солнце целая цепочка медалей. Дашибал, прищурившись, посмотрел в степь и вышел за ограду. Конь у озера вскинул голову, проржал и легким бегом помчался к хозяину. Дашибал вытащил из кармана кусок сахару и вложил в толстые губы коня.

— Однако гуляй еще сегодня. Завтра к табуну поедем.

Вскоре поднялись ребятишки. Одни поехали пасти овец, другие помогали женщинам по хозяйству.

Гости начали съезжаться в полдень. Первыми приехали Батомунко и Чимит. Дашибал вышел встречать гостей к сэргэ.

— Сайн байна. — Дашибал протянул руку вначале Батомунко, потом Чимит.

— Мэндэ, Мунхэ.

Батомунко тоже был при орденах, Чимит в новом нарядном платье.

— Как доехали? — спросил Дашибал.

— День солнечный, дорога добрая. Хорошо ехали, — ответил Батомунко. — Как твое здоровье?

— Однако коня дикого еще на аркане держу, в седле крепко сижу. Што табунщику надо? В дом проходите, чаевать надо.

— С дороги чашку чая выпить можно.

— Пошто одну чашку? Кто на коне не сидел, тот не мужчина, кто самовар чаю не осилил, тот не забайкалец.

Группами подъезжали чабаны. Вскоре приехали Алексей, Арсалан и Аюша Базаронович. Подошел автобус с самодеятельными артистами Дворца культуры. И на стоянке сразу стало шумно. Женщины во главе с тетушкой Долгор варили, парили, накрывали столы в тени кустов у озера. Мужчины тоже заняты делом: одни размеряли площадку для стрельбы из лука, другие в тени обменивались новостями, третьи — с дороги пили чай.

Арсалан привез свой лук и настраивал его. Алексей пошел искать Баирму. Нашел он ее в доме. Баирма в нарядном цветастом платье, смуглую шею охватывает изумрудное ожерелье. От мочек ушей кисточками свисали золотые серьги, смоляные волосы собраны на затылке в узел.

— И куда я раньше только смотрел? — окинул взглядом Баирму Алексей.

— Что, Алеша? — не поняла Баирма.

— Да ты же настоящая красавица. И зачем я только отдал тебя Дондоку?

Баирма зарделась.

— Не смейся, Алеша.

— Да я правду говорю. Пойдем.

Алексей с Баирмой подошли к автомашине. Алексей достал объемистую коробку и вынул из нее большого косматого медвежонка.

— Это тебе подарок от нас с Арсаланом и Борисом.

— Борька еще не забыл про нас? — беря подарок, спросила Баирма.

— Вчера звонил, просил поздравить тебя с наградой.

— Спасибо, Алеша, когда орден дадут, я что сказать должна?

— Скажи, что это только начало, что ты еще будешь полным кавалером орденов Трудовой Славы.

— О, худой парень. Как перед народом хвастать можно? Я Дондоку скажу, чтобы он из железа катон сделал.

— Это зачем?

— Чтобы не только ветер, но и бульдозер его столкнуть не смог.

— Выше голову, Баирма, как мы хотели на фронт-то убежать?

— Это все Борька баламутил. И ты тоже хорош был. Хотел озеро переплыть да чуть не утонул.

— Это я перед тобой похвалялся.

— Однако врешь, поди?

— Нет, — улыбнулся Алексей. — Честное слово. Мы с Арсаланом тебя к Борьке ревновали. Признайся, любила же ты его?

— Было маленько.

Приехала Нина Васильевна и Шемелин. Шемелин знал всех чабанов, а поэтому был свой среди них. Подходил то к одному, то к другому, расспрашивал о делах. Увидел Батомунко, протянул ему руку.

— Как настроение, товарищ гвардии ефрейтор?

Батомунко встал, руки по швам.

— Боевое, товарищ гвардии полковник!

Оба рассмеялись.

— Послушай, Батомунко, я все тебя хочу спросить: говорят, в молодости ты даже дикого коня, когда ковал, в станок не ставил. А зажимал ногу коня между колен и держал ее, как в тисках, как конь ни брыкался, а ногу выдернуть не мог. Было такое?

— Было, однако.

— Ну а сейчас так сможешь?

— Коня, пожалуй, не удержать. Однако копну сена еще на зарод смогу забросить.

— Ну-у-у, тогда мы с тобой еще повоюем.

Аюша Базаронович всех пригласил на луг, к озеру. Чабаны расселись полукругом на зеленой траве. Подошли Шемелин, Нина Васильевна и Баирма. Баирма, невысокая, хрупкая, первый раз в жизни стояла на виду у всего народа, а поэтому смотрела немного испуганно и смущенно.

Шемелин седой, грузный, со шрамом от виска до уха, окинул собравшихся внимательным взглядом:

— Товарищи, смотрю я на вас, и у меня душа радуется. О подвиге Баирмы Очировой вы все знаете. Она жизни не жалела ради общего дела. И я знаю, все вы, кто здесь сейчас находится, если потребуется, поступите точно так же…

Дорогая Баирма, от всех нас огромное тебе спасибо. Пусть будет светлой и радостной твоя жизнь. А еще огромное спасибо тетушке Долгор и Дашибалу Очирову за то, что они вырастили такую прекрасную дочь.

Шемелин зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР.

— А теперь разрешите мне по поручению областного комитета партии, областного исполнительного комитета депутатов трудящихся вручить Баирме Очировой орден Трудовой Славы третьей степени.

Под аплодисменты Шемелин прикрепил к платью Баирмы орден.

Баирма очень волновалась и была точно во сне. Когда Шемелин пожал ей руку, она только и смогла произнести:

— Спасибо… Большое спасибо…

Баирму за плечи обняла Нина Васильевна.

— Поздравляю тебя, матушка, с наградой. Желаю тебе стать полным кавалером орденов Трудовой Славы.

Рядом с Ниной Васильевной на земле лежало что-то, накрытое красным полотном. Нина Васильевна убрала полотно, и все увидели седло с белым ковриком и наборную уздечку. И седло и уздечка светились на солнце.

— Это тебе подарок от колхоза, — улыбнулась Нина Васильевна. — Изготовил его наш лучший чабан и лучший мастер Батомунко Найданов.

Баирма отыскала глазами Алексея, стоящего среди чабанов. Взгляд ее говорил: «Помнишь, Алеша, как я мечтала о красивом седле с белым ковриком?» Алексей так же взглядом ответил: «Как не помнить».

Как-то Баирма с матерью кочевали по дороге, несколько овец отбилось от отары. Борис, Арсалан, Алексей вместе с Баирмой поехали искать овец. За Талым озером был ручей. Баирма прыгнула через него на лошади, подпруга лопнула, Баирма упала, сильно ушиблась и заплакала.

К ней подошел Борис и стал утешать:

— Не плачь. Кончится война, мы тебе такое седло смастерим, какого еще и боги не видывали.

— И с белым ковриком, — утирая слезы, заулыбалась Баирма.

— А еще наборную уздечку сошьем.

Седло парни не сделали, не умели. А Баирма всю жизнь мечтала о красивом седле с белым ковриком. Наконец-то такое седло было у нее в руках.

После вручения ордена и подарка выступали чабаны. Артисты преподнесли Баирме большой букет цветов, исполнили несколько танцев и песен. Потом всех пригласили к столу. И опять в центре внимания была Баирма.

Разъезжались гости поздно вечером. Баирма пришла на берег озера и устало опустилась на траву. Над водой уже начал подниматься туман. Баирма посмотрела на орден, осторожно дотронулась до него и улыбнулась.

Уже целый час Алексей ехал по степи, а ей, казалось, не будет конца. Куда ни взгляни, всюду пологие холмы, подсвеченные уходящим солнцем. На всем пути ни единой деревеньки. Только длинные кошары да чабанские домики сиротливо белели по широким падям. Вот сбоку, недалеко от дороги, заблестел ручей. Возле него отдыхало стадо верблюдов. Услыхав гул мотора, широкогрудый вожак шагнул к дороге, с высоты своего роста посмотрел на автомашину и с чувством гордого величия пошел к воде. На его спине плавно покачивались два горба.

Дорога еще долго блуждала среди однообразных сопок, наконец переползла по ложбине невысокий холм в скатилась к пологому берегу. Алексей выключил мотор и вышел размять затекшие ноги. Перед ним было огромное степное озеро — Зун-Торей. От самого горизонта упругий южный ветер гнал по нему серебряные волны. Они с шипящим шумом обрушивались на отлогий песчаный берег, обмыв его до травяной кромки, скатывались обратно в мутно-белую чашу озера. Вдали темнели острова.

Вдоль берега с тревожным криком взмывали чайки. Низко над волнами неторопливо пролетали бакланы. С отмели неуклюже поднялись цапли, и ветер погнал их над водным простором. С островов доносился многоголосый шум птичьих базаров. Из этого шума вырывалось отрывистое гоготанье гуся.

А озеро глухо стонало. Там, где волны белыми крыльями бились о горизонт, будто из водяной пучины, медленно поднимались темные тучи. Пока Алексей курил, они закрыли почти третью часть неба. Солнце утонуло в тучах, озеро зловеще потемнело. В это время по туче скользнула холодная молния. Не успела она погаснуть, а землю уже качнул ядреный грохот.

Алексей сел в машину. Желтоватая полоска дороги снова повела его по степи. Алексей посматривал на медленно ползущую тучу, которую огненными бичами стегали молнии, а сам с тревогой думал: «Не успеть добраться до дома. Ливень в пути застанет. Где-нибудь в степи ночевать придется».

Справа пробежала деревня, и вскоре впереди, точно из земли, выросли редкие сосны, издали похожие на всадников. За ними темнел Цасучейский бор. Если вы спросите старика бурята, велик ли этот лес, то он вам ответит: «Если хороший конь, однако, бор не шибко большой: с восходом солнца с одного конца поедешь, к закату на другом конце будешь. И поперек совсем близко: утром чай на одном краю попьешь, обедать на другом будешь».

Алексей въехал в лес. Тучи уже закрыли все небо, и было темно. Под напором ветра гудели, раскачиваясь, сосны. Алексей включил фары. Первые капли дождя плеснули на свету и вспороли пыль на дороге.

Впереди возле густой сосны синим огнем засветились два глаза. Затем показался силуэт козла с тонкими ногами и длинной шеей. Секунду помедлив, он легко взлетел над кустарником и исчез в темной чаще.

В это время внутри густых ветвей сосны ярко вспыхнуло пламя, оно буйно взметнулось к небу, осветив все вокруг. Дерево с хрустом и треском раскололось от вершины до комля и гигантским факелом упало поперек дороги.

Алексей с силой нажал на тормоза, машина резко остановилась у горящих ветвей.

— Фу, черт, — выругался Алексей. — Еще не хватало, чтобы дурацким деревом задавило.

Алексей отъехал назад, выскочил из машины, сломил молодую сосенку и стал сбивать огонь с сосны, не давая ему переброситься на молодой лес. Но тут хлынул ливень, на мгновенье огонь вспыхнул сильней, языки пламени заметались из стороны в сторону и стали гаснуть.

Алексей залез в машину и, убедившись, что пожара не будет, поехал. Объезжая сосну по мелколесью, попал на какую-то дорогу. «Куда-нибудь выведет», — подумал Алексей. Вскоре он уперся в ограду небольшого домика, возле крыльца которого стоял мотоцикл. Алексей обрадовался, что приехал в жилое место.

Он вошел в дом.

— Здесь кто-нибудь есть?

— Алеша?! — раздался удивленный и в то же время радостный женский голос.

Вспыхнула молния. Комнатка на миг наполнилась синеватым дрожащим светом. В нескольких шагах от Алексея стояла Анна.

— Аннушка?! Что ты здесь делаешь?

— Наш отряд послезавтра переезжает в другую падь. Ездила посмотреть травы и место подобрать для стоянки. Гроза дорогой застала, увидела домик лесника, думала, кто есть. А здесь одни мыши. В домике страшно, и выйти боюсь, молнии так и ослепляют. А ты откуда взялся?

— В Борзе был, в объединении «Сельхозтехника». Ребята позвонили, что плоскорезы пришли. Да вот припоздал малость.

Анна в темноте подошла вплотную.

— Что делать-то будем?

— Ждать утра. Послушай, как поливает.

Дождь шумно барабанил по шиферной крыше.

— Да я уж наслушалась. Поесть бы сейчас. Голодная, продрогла вся.

— У меня кое-что найдется.

Алексей вышел. Вернулся с объемистым портфелем и фонариком. Посветил. Справа была печка, за ней у стены стояла железная кровать с панцирной сеткой, но без постели. Слева между окон к простенку жался стол с двумя табуретками.

— Куда же лесники-то подевались? — спросил Алексей.

— У них там, у круглого озерка, еще один домик есть. Видимо, туда перекочевали сено косить.

— Посвети.

Алексей подал Анне фонарик, выложил из портфеля колбасу, банку консервов, кусок сыру и пару огурцов.

— Да мы богачи, — радовалась Анна.

— Хлеба нет.

— Обойдемся.

Алексей пристроил на портфеле фонарик так, что он освещал часть стола, а отсвет падал на Анну. Открыл банку консервов, положил перед Анной перочинный нож.

— Это вместо вилки.

— Спасибо.

Анна разрезала огурец, положила на него два пластика колбасы и откусила. Алексей ел и посматривай на Анну. Она была в темно-коричневом спортивном костюме. Волосы перехватывала косынка. От слабого света глаза ее казались темными. На верхней губе чуть серебрился пушок, возле уха вился локон.

— Что так смотришь? — Полные губы Анны тронула смущенная улыбка.

— Все как в сказке.

— Лучше бы эту сказку и не знать.

— Говорят, ты к Ивану возвращаешься.

Анна с укором посмотрела на Алексея, поежилась.

— Не могу согреться.

Алексей принес меховую куртку и накинул Анне на плечи.

— Спасибо.

Над степным бором бушевала гроза. Сверкали молнии. Гром то с грохотом прокатывался над самой крышей, то глухо доносился издалека. Позвякивали стекла, за стеной шуршал дождь. Анна, закутавшись в куртку, сидела грустная, беспомощная. Алексей подошел к ней, коснулся губами шеи.

— Аннушка, вспомни-ка рябиновую ночь.

Анна точно проснулась.

— Так сегодня рябиновая ночь? Это же какой-то рок.

— Видно, не обойти и не объехать нам свои грозы.

— И зачем я согласилась тогда на свидание с тобой в Сенной пади? Устала я, Алеша. Душа онемела. Жизни уже не рада. Ты насчет Ванюшки спросил. Я не знаю, куда бы от тебя сбежала, да не могу. К Ванюшке сама пришла, он только коснулся — все во мне восстало. Алеша, ты же сильный, научи, что мне делать?

— Ты это выдумала меня сильным. А я обыкновенный, слабый человек. Сколько раз решал забыть тебя, и каждый раз, как встречал, забывал про свое решение.

Алексей обнял Анну и стал целовать. Слабо защищаясь, она говорила:

— Несчастье ты мое. Да как же мне спастись от тебя…

…Давно отбушевала гроза. В окна заглянул рассвет, Алексей с Анной лежали на спальном мешке.

— Алеша, нам пора. Кто-нибудь еще заедет. Стыда потом не оберешься.

— Побудем еще чуточку.

Алексей, склонившись над Анной, осторожно коснулся губами темной родинки на ее груди. Анна стыдливо прикрылась.

— Скажи, ты так же любишь Катю? Скажи, милый. Я как подумаю об этом, у меня темно в глазах делается.

— О чем ты спрашиваешь…

Анна еще что-то хотела сказать, но Алексей губами накрыл припухшие губы Анны. Она засмеялась и решительно заявила:

— Встаем.

Когда они вышли, над бором висело голубое чистое небо. Радужно искрился обмытый лес. Прохладный воздух густо пах смолой.

Анна подошла к мотоциклу и повернулась к Алексею:

— Алеша, ты смеяться надо мной не будешь?

— Да ты что, Аннушка?

Анна вынула из сумки сверток.

— Я тебе как-то рубашку купила. Потом хотела выбросить. Да вот духу не хватило. Возьми. Когда хлеб уберем, в наш праздник надень, ладно?

— Зачем?

— Для меня, Алеша.

— Ладно.

— Теперь прощай.

Анна завела мотоцикл, кивнула Алексею и уехала.

Торопилось лето, мужало. Еще вчера буйно цвела степь, сегодня под августовским солнцем колосились хлеба, а кое-где на буграх уже начали буреть. В прибрежных зарослях наливались соком гроздья черемухи и боярки; в горах Алханая зрели смолистые кедровые шишки; по сырым марям начала спеть голубица; в сосновых борах по солнечным покотям от обильной завязи белел брусничник.

А в колхозных ремонтных мастерских становилось все оживленней. Из-за недостатка запасных частей кое у кого из механизаторов комбайны остались неотремонтированными. И теперь, в самый разгар сенокоса, комбайнеры вынуждены были покидать луга и ехать в село.

Рано утром в мастерских появился и Пронька, разыскал Арсалана.

— Прибыл я. Ты мне новую жатку обещал.

— Нет новой жатки. Ремонтируй старую.

— Да она вся на честном слове держится. Я пойду к Нине Васильевне.

— Иди хоть к самому богу. Нет новых жаток, и все тут.

Пронька потоптался на месте и вышел из мастерских. Комбайны стояли ровной цепочкой вдоль забора, только несколько, те, которые требовали ремонта, ютились в углу ограды. Пронька, злой на весь свет, побрел к ним. Здесь, в тени на чурбаке сидел Гераська Тарбаган. Увидев Проньку, он поднял черную с проседью бородку.

— А ты-то что, божий человек, здесь делаешь? — спросил Пронька. — Отряд Князя будет солому стоговать.

— Я же раньше во втором звене у Михаила Комогорцева работал. Заболел у него комбайнер, вот меня обратно к нему на уборку и направили. У тебя, Прокопий, закурить не найдется?

— Все стреляешь? — добродушно спросил Пронька, не умел он долго сердиться.

— Все работа, некогда и в магазин заглянуть, — врал Гераська.

— А жена-то у тебя на что?

— Управы на этих баб никакой нету. Наказываю, наказываю купить, а она все забывает.

Гераська с Пронькой закурили.

— У тебя много дел? — кивнул на комбайн Пронька.

— Да не особо. Пускач надо заменить, проверить подборщик. А так комбайн добрый.

— А мне жатку штопать надо. Новую обещали, да кукиш показали.

У Гераськи сразу глаза оживились, воровски забегали по сторонам.

— Я и толкую, нет у нас порядка в колхозе. Ферму надумали механизировать. И на какой шут? Век свой бабы доили в хлевах да стайках и не лешия им не делалось. И еще бы доили — не барыни, руки бы не отвалились. А то на эту механизацию сколь ухлопают. Такие деньги. Ты только подумай. Раздали бы их колхозникам, не по одной бы тыще досталось. А тут еще какой-то овцеводческий комплекс затевают. А наш агроном-то што толкует: надо, дескать, весь тракторный парк на мощные тракторы заменять. Иначе, мол, ничего не получится с безотвальной обработкой почвы. Вот они опять и полетят, наши денежки-то. И на кой шут мне твоя безотвальная нужна? Ты мне лучше плати побольше. Тогда я и без всяких комплексов проживу.

Пронька слушал рокочущий голосок Гераськи. В селе друг про друга все знали, знали и про Гераську даже то, что спит он с женой только у стены, а с краю боится. Проньку удивляла жадность Гераськи. Он ежегодно сдавал на мясокомбинат по быку, увозил на рынок три-четыре чушки. Торговал поросятами. И ни копейки не тратил. За скотом жена ухаживала. Сено как свозит осенью, так оно и стоит в зародчике всю зиму. А он по чабанским стоянкам ездит, где зеленки выпросит, где овса, а если не дадут, так не постесняется и украсть.

Говорили, что Гераська на всякий случай даже в городе сберкнижку открыл. И все ему было мало. Нельзя сказать, чтобы и Проньке не нужны были деньги. Но он к ним относился как-то равнодушно. Получит зарплату, отдаст жене и на этом считал свою миссию выполненной. Вспоминал он о деньгах, когда им с Ананием нужно было выпить. И случалось это больше всего тогда, когда у обоих за душой не было ни копейки. И тут они начинали изобретать способ достать деньги и в этом находили удовольствие.

— Не пойму я тебя, Герасим. Детей у тебя нет. Водку ты не пьешь. Куришь, верно, табачок, так опять же больше чужой. И куда ты все хватаешь? Или на том свете в купцы думаешь податься? Опять же, поди, наши-то деньги там не в ходу.

— Тебе хорошо так рассуждать. Ты мотоциклы на верблюдов меняешь, вон какие деньги на ветер кидаешь.

— А что, Пронька широко любит жить, — хвалился Пронька. — Осенью после уборки новый мотоцикл куплю. Теперь уж в случае чего, так поеду в Монголию менять его на яка.

— А на кой леший он тебе сдался, як-то?

— Говорят, шерсть у него теплая. Пусть жена на зиму чулки вяжет.

— А пустят тебя за границу-то? — усомнился Гераська.

— Мне только подпить хорошо, а там я плевал на все границы, — разошелся Пронька. — Только на этот раз я уже не прогадаю, в придачу возьму еще козла.

— А козел-то еще зачем?

— Старые люди всегда держали при дворе козлов. Ты знаешь, дух от него какой? Так этого духа болезни разные боятся. И скот лучше при нем плодится.

— Ты, Прокопий, что-то не туда гнешь. Гусь хоть сдохнет в гнезде, а теленка не высидит. Столько же и корове от козла проку будет.

— Так он не вместо быка, а только присутствовать будет.

— А-а-а, разве так-то. И что ты думаешь, коров больше развести?

— Провались они пропадом. Я с одной-то коровенкой замаялся: то ей сено подавай, то хлев чини. В душе-то я свободный пролетарий. И эту бы пустил на мясо, да жена противится.

— А тогда козел к чему?

— Так, для интересу. Я без интересу жить не могу.

Пронька, разговаривая, поглядывал на свой комбайн, и только сейчас обнаружил, что на нем нет двух вариаторных ремней.

— Это твоя работа? — показал на комбайн Пронька.

— Да ты в своем уме? Ей-богу, не брал.

— Ты мне за бога не прячься. Неси сейчас же ремни.

— Где я тебе возьму?

— Или ты ремни принесешь, или я из твоей бороды для баб шиньон сделаю, — петухом наступал Пронька.

Алексей еще от мастерских услышал их перебранку и подошел.

— Что это вы не поделили?

— Вот, посмотри, Петрович, — Пронька показал на комбайн, где не было вариаторных ремней.

— Бот это уже скверно, — потер подбородок Алексей. — Вариаторные ремни на складе есть. Но если, Герасим, узнаю, что напакостили вы, в мастерских и на поле вашей ноги больше не будет. А эти чьи еще три комбайна?

Пронька назвал фамилии парней.

— Они здесь или на лугах?

— Косят.

— Видите, как нескладно получается. Людей от такого дела отрываем. Зимой надо ремонтом заниматься.

— А мы-то при чем? — вскипятился Пронька.

— Да я вас не обвиняю. Кончайте быстрей с ремонтом. Да смотрите, чтобы потом в поле стоять не пришлось.

Алексей поехал на кукурузные плантации. Кукуруза на удобренных землях удалась хорошая, выше человеческого роста. Яков Федорович Туранов буртовал навоз, который звено навозило за лето, когда было свободное время от прополки.

— А где же ваши орлы? — любуясь полем, спросил Алексей.

— Комбайн новый пришел. Собирают.

— Ну как, Яков Федорович, в этом году от доярок бегать не придется?

Угрюмое лицо Туранова посветлело.

— Наконец-то я, паря, легко вздохнул. Жена и та иначе стала относиться, старается кусок послаще положить.

— Это только начало. Мы еще с вами ордена заработаем. Как вы думаете?

— Оно, конечно, орден бы не помешал, хотя бы тех же доярок усовестить.

— Разозлились вы на них.

— Так сколько лет они мне кровь портили. Теперь вот завалю их кукурузой, и пусть сидят под ней, как мыши.

— Под кукурузой их, пожалуй, не удержишь, — посмеялся Алексей.

— И то правда.

— Яков Федорович, как только уберете поля, сразу же вывозите навоз и запахивайте.

— Нам бы еще бы пару тележек.

— Тележек не будет. Сейчас своими силами обходитесь. А весной я вам помогу.

— Я, Петрович, навозовноситель смотрел. Вот нам бы такую штуку. И плоскорез, но только поуже, чтоб между рядков проходил. Ведь милое дело вносить подкормку. Насыпал удобрения под самые корни, и расти она, матушка.

— Я тоже об этом думал, Яков Федорович. Вот парни с завода приедут, я их привезу к вам на поле, может, что-нибудь и придумают.

— А Арсалана-то нельзя упросить?

— Дел у него и без этого невпроворот.

Алексей поехал по полям. В звеньях урожай был неважный. Пшеница поднялась в полметра и заколосилась: не хватало питательных веществ и влаги. Алексей проехал в отряд и точно в другой мир попал. Пшеница, налитая густой зеленью, стояла почти в пояс. Радовали глаз и овсы, хотя под них вносили только минеральные удобрения. Свое дело сделала влага, которую удалось сохранить безотвальной обработкой почвы.

На мотоцикле подъехал Федор, заглушил мотор, подошел к Алексею.

— Любуешься, Петрович?

— На будущий год, Федор Степанович, у нас на всех полях такой урожай должен быть. Но я о другом думаю. Для области один даже самый отличный отряд или колхоз все равно что ничего. Вот когда по всему Забайкалью такой урожай будет, мы с вами сможем сказать, что кое-что сделали.

— Так начинается все с малого.

— Что мы и делаем. Скороспелые сорта нам нужны. Иначе, если переборщим с навозом, хлеба могут не созреть.

— Вы же размножаете скороспелки на опытном поле.

— Сорт «Ононская» — скороспелый и устойчивый к осыпанию, но, чтобы размножить его, потребуется не меньше трех лет. Хороши «Золотая читинка» и «Агинский восход», не полегают, не осыпаются, а по урожайности не уступают лучшим сортам. Отсюда напрашивается вывод: на полях у нас должен быть целый набор разных сортов. Тогда осенью мы не будем бояться ни затяжных дождей, ни ветра.

— О чем же агрономы до вас-то думали?

— О том же самом думали, да вот не дали им развернуться. Борис Каторжин только начал внедрять свою систему, подобрал семена, да без него, видишь ли, обойтись в управлении не смогли. После него пришел парень из института. Человек без опыта. И характером мягкий оказался. Помочь ему вовремя некому было. Растерялся человек, схватил чемодан и сбежал. Вот поля и остались беспризорными. А мы землю клянем, что она плохая.

— Петрович, а сколько агроном должен работать на одном месте?

— По-моему, всю жизнь. Только тогда он сможет что-нибудь сделать. И после себя должен оставить такого ученика, который бы дальше его пошел. Земледелие — это очень сложная наука, Федор Степанович. А мы в некоторых колхозах даже агрономов не имеем. Вот за невежество нас земля и наказывает.

— Я с вами тут не согласен. Может, я хочу расти.

— Расти на здоровье: становись доктором, академиком, никто тебе не мешает. Любое дело, самое простейшее, не терпит дилетантов, ему подавай все или ничего. А воробьиное порхание с одной работы на другую — это загубленная жизнь.

Алексей посмотрел на Федора.

— Федор Степанович, а вы почему не на сенокосе?

— Ногу поранил, ездил на перевязку.

— Как это вас угораздило?

— Спрыгнул с трактора, а в траве старая борона лежала. Видно, старики когда-то бросили. Вот и напоролся. Страшного ничего нет.

— Дела как?

— Уже за тысячу тонн перевалили.

— Давай нажимай, пока парни в школу не пошли.

Глава 6

Небо в рваных тучах, точно в клочьях. Солнце то вынырнет из них, то утонет. Ветер мечется по селу. Тревожно шумят и раскачиваются тополя и кусты черемухи. Белыми гребнями на Ононе вскипают волны. Глухо ропщут заречные хребты. К Дворцу культуры в одиночку и семьями идут колхозники, негромко переговариваются.

Матвей Иванович вышел из дома. По угору ковылял Маруф Игнатьевич.

— Здорово, паря, — протянул ему руку Матвей Иванович.

— Здорово. На собрание?

— На собрание. Говорят, Нина Васильевна с председателей уходит.

— Идет такой слух.

— Что-то непонятно. Ни правления колхоза не было, ни партбюро.

— И что ей приспичило? До отчетного собрания рукой подать.

— И уборка хлеба на носу. Время-то неподходящее для смены, — покачал головой Матвей Иванович. — Опять же кого в председатели избирать будем.

— Все толкуют про Ивана Ивановича.

— Мужик-то он ничего. Только раденья у него к колхозным делам большого нету.

— Я вот тоже кумекаю, если ставить в председатели, то надо Петровича. Башковитый парень. Хозяин добрый.

— В отца пошел. Помнишь, как оросительную систему проводили? Приехал инженер из Читы и говорит, не пойдет вода на увалы. Только зря землю рыть будете. А отец Алексея взял ванну, налил в нее воды и пошел по склону сопки. Поставит ванну, колышек забьет. Потом и говорит: «По этому месту пойдет вода». И верно, пошла. А мужик-то совсем неученый был.

— А жалко Нину Васильевну, — Маруф Игнатьевич смял бороду в горсти. — После войны колхоз-то она из нищеты подняла.

— Что тут и толковать, — вздохнул Матвей Иванович. — Время-то ей досталось лихое.

Аюша Базаронович вошел в кабинет к Нине Васильевне. Она сидела одна. Одета была в строгий светлый костюм. На лацкане пиджака блестели ордена и медали. И лицо у Нины Васильевны было строгим, задумчивым.

— Народ идет на собрание. Вы мне можете объяснить, что происходит?

— Ухожу с председателей, Аюша Базаронович, — устало ответила Нина Васильевна.

— Интересно. У нас в колхозе уходит председатель, и ни правление, ни партбюро об этом ничего не знают.

— Не поймете вы меня. Не могу я больше.

— Вы же коммунист.

— Вот поэтому и ухожу. Срок пришел, Аюша Базаронович. Больше не имею права сидеть за этим столом.

— А в райкоме партии о вашем уходе знают?

Нина Васильевна отрицательно покачала головой.

— Почему?

— Начнутся уговоры…

— И вы решили втихаря сбежать?

— Нет, я ухожу. Мне бояться нечего. Я на виду у людей жила. И уйти хочу с поднятой головой. И в свое время, а не тогда, когда меня попросят.

— Но делать это нужно не контрабандой.

— Дорогой мой, Аюша Базаронович, народ собрался, и отступать теперь некуда, — Нина Васильевна посмотрела на часы. — Нам пора.

Аюша Базаронович и Нина Васильевна вышли из правления колхоза и направились к Дворцу культуры.

— И кого же вы намерены выдвинуть в председатели? — спросил Аюша Базаронович.

— А вы как думаете?

— Среди колхозников кто-то распространил слух, что вы думаете предложить кандидатуру Ивана Ивановича.

— Ну и что же?

— Я против. И думаю, меня поддержит народ. Как к человеку у меня к нему нет претензий. У всех у нас есть какие-то свои недостатки. Но для председателя — это не та фигура. По-моему, он и состарился раньше времени, и не без вашей помощи.

— Спасибо за откровенность.

Во Дворце культуры разноголосый гуд. В некоторых колхозах после войны сменилось несколько председателей. Одних снимали за то, что они плохие руководители, и отправляли работать рядовыми колхозниками, а других за то, что они хорошие руководители, забирали в районные или областные учреждения.

В селе Озерном председательской чехарды не было. Все привыкли считать, что Нина Васильевна будет всегда председателем, и поэтому многие были удивлены, что она уходит.

Ананий с Пронькой сидели на заднем ряду. Впереди них о чем-то переговаривались Ефросинья Бугоркова, Аграфена Бянкина и тетушка Долгор. Ананий тронул рукой за плечо Ефросинью. Женщины прервали разговор, повернулись.

— Ефросинья, а ты-то зачем сюда явилась?

— Так что же я, по-твоему, не колхозница?

— Пронька говорит, ты в председатели метишь?

— А что бы мне не попредседательствовать? Женщина я во всех отношениях самостоятельная. Хоть и не мужняя, но блюду себя, и греха за мной не водится. С этой стороны я больше всех подхожу для той должности.

Ананий плутовато подмигнул Аграфене, та понимающе улыбнулась.

— Я что-то не пойму тебя, Ефросинья. Колхозом-то ты думаешь править головой или грешным местом?

Сдерживая смех, вокруг выжидающе смотрели на Ефросинью.

— Так оно как глядеть. Выйду я в председатели, от вас, охальников, отбоя не будет. Сделай только одному поблажку, потом хоть распущай колхоз.

— Так ты говоришь, бросила грешить?

— Напрочь. Об этом все знают, живу, как невинный младенец.

— А зачем же к тебе на зорьке старик Игнашка бегает?

— Девонька, да вы послушайте, что он мелет, — обратилась за помощью к Аграфене и тетушке Долгор Ефросинья. — Наговоры это. Да у старика Игнашки уж мочи нет штаны-то застегнуть. Какой же из него греховодник?

— Так ты откуда знаешь?

— Ах ты бесстыжая твоя рожа! Чтоб на твоем поганом языке болячка соскочила! — плевалась Ефросинья…

Арсалан с Алексеем сидели в центре зала.

— Ванька теперь на тебе отоспится, — посулил Арсалан.

Алексей покосился на Ивана Ивановича, тот, возле окна разговаривал с Маруфом Игнатьевичем.

— Может, лучше тебе сразу уйти в другой колхоз?

— Нет, Арсалан, я никуда не побегу. Мы не мальчики, в случае чего, разберемся. Верно, сложней будет работать, но что поделаешь.

— Говорят, Анна к Ваньке возвращается.

Анна, Дарима и Дина сидели на три ряда впереди.

— Не знаю…

На сцене появились Аюша Базаронович и Нина Васильевна. Зал ворохнулся, и голоса начали стихать. Аюша Базаронович сел за стол, а Нина Васильевна прошла к трибуне, окинула взглядом зал. Установилась тишина. Все смотрели на эту невысокую женщину с сединой в волосах и ждали, что она скажет. А Нина Васильевна медлила, точно не решалась начинать разговор.

— Товарищи, председателем я стала в самый трудный день для нашей Родины. Двадцать второго июля тысяча девятьсот сорок первого года, — с хрипотцой заговорила Нина Васильевна. — Тогда мне было двадцать четыре года. А теперь уж вся голова побелела. От той девчонки до седой женщины расстояние немалое. Не все знают, кто сидит здесь, в зале, как порой трудно было. Да только я не жалею, что такой дорогой пришлось пройти. Вот этот орден Трудового Красного Знамени, — Нина Васильевна дотронулась до ордена, с которого начинался длинный ряд наград, — мне дали за то, что мы — бабы, старики да подростки сами от голода пухли, а снабжали фронт хлебом и мясом. Стреляли пушки, ходили в бой танки, летали самолеты только потому, что мы день и ночь не покладали рук. Далеко наше село было от фронта, да только мало уцелело домов, куда бы не заглянула смерть. От горя на глазах седели матери, старились вдовы. Но мы выстояли. Мы победили.

Зал слушал, затаив дыхание.

— Второй орден Трудового Красного Знамени мне дали за то, что не опустили мы руки и после войны. Сто двадцать мужиков не вернулись с фронта в наше село. И опять же нам, бабам, пришлось садиться за тракторы, пасти овец и брать в руки топоры, чтобы строить дома и школы. Мы и разруху победили. А этот враг тоже страшный был.

Нина Васильевна глотнула из стакана воды. Зал молчал. Сотни глаз смотрели на нее, многие впервые слышали о том, что было сделано ею в жизни.

— Орденом Ленина меня наградили за то, что мы с вами вскоре после войны не только справились с разрухой, но и создали самое крупное овцеводческое хозяйство.

Нина Васильевна рассказала, за что ей дали второй орден Ленина, «Знак Почета», три медали.

— Не для похвальбы я все это говорила. — Нина Васильевна помолчала, а потом просто и деловито сказала: — Ухожу я сегодня со своего поста, вот и хотелось взглянуть, как мы с вами жили. И прямо скажу, краснеть нам с вами не за что. Не подумайте, что легко мне было решиться на такой шаг. Я много ночей не спала, все маялась, как мне быть. Жила всю жизнь в заботах. Лишний раз некогда было в книжку заглянуть. И не заметила, как время-то убежало вперед.

Партия новые задачи поставила перед нами. Пришло время и село на промышленную основу ставить. Дела предстоят большие. Перестроить все хозяйство — дело нешуточное. Годы потребуются. Тут нужен такой председатель, у которого плечи крепкие, глаза зоркие, голова толковая, чтобы видеть далеко умел, чтобы сердце у него было беспокойное.

Нина Васильевна вышла из-за трибуны.

— А вам, дорогие мои люди, спасибо. Спасибо за то, что верили мне, что не боялись тяжкого труда, что зла никогда не таили. Если что и было не так, простите.

Нина Васильевна поклонилась. Зал напрягся как струна. Чей-то хлопок заставил всех вздрогнуть. И зал взорвался рукоплесканиями.

Нина Васильевна прошла к столу, села, вытирая платком глаза. А люди стояли и аплодировали. Когда наконец зал утихомирился, Маруф Игнатьевич спросил:

— Нина Васильевна, ты что-то не сказала, кого же за себя-то думаешь оставить?

Нина Васильевна посмотрела на Аюшу Базароновича.

— У комиссара есть предложение.

— А мы от тебя хотим услышать.

Нина Васильевна посмотрела на Ивана Ивановича и стала медленно вставать, точно хотела оттянуть время. И пока вставала, вся жизнь сына промелькнула перед ней. Она вспомнила, как он сделал первый шаг, шлепнулся на пол и засмеялся. Потом она его вела в первый класс, и никак не могла поверить, что сын уже такой большой. Когда он закончил десятилетку, они уехали на Алханайские горы, разыскали партизанскую землянку, подремонтировали ее и прожили в ней несколько дней.

Потом у Ивана Ивановича началась новая жизнь, он стал трактористом, кукурузоводом. А как-то зимой они были в Чите на совещании передовиков сельского хозяйства и вернулись оттуда с орденами. А вскоре Иван Иванович уехал в институт.

Она не знает, когда родилась мечта, что ее на посту председателя сменит сын. Эта мечта была всегда с ней. И она готовила к этому Ивана Ивановича. Они часто вечерами уносились в будущее, обдумывали, что предстоит сделать ему, наследнику матери.

И вот этот час пришел… Люди верили Нине Васильевне. И сейчас они вверят свою судьбу тому, кого она назовет. Аюша Базаронович выступит против Ивана Ивановича. Но он останется один и только потому, что люди знают, Нина Васильевна не отдаст колхоз в плохие руки.

Нина Васильевна отыскала взглядом Алексея. Немного подавшись вперед, он смотрел на нее открытым, влюбленным взглядом, как смотрят сыновья на мать. Перед этим взглядом и перед десятками других она стояла, как перед своей совестью.

— Я думаю… лучшего председателя, чем… Алексей Петрович Отрогов… нам не найти.

Нина Васильевна передала колхозные дела Алексею и сегодня впервые за многие годы не вышла на работу. У нее было такое ощущение, будто она мчалась во всю прыть на лошади и на всем скаку вылетела из седла. Все ускакали дальше, а она осталась одна, никому не нужная.

А тут еще примешивалось чувство вины перед сыном, Иван Иванович сразу после собрания, под предлогом, что едет на центральную базу, исчез и не появляется в селе уже который день. Нина Васильевна в тысячный раз задавала себе один и тот же вопрос: правильно ли она поступила, не предложив на пост председателя кандидатуру сына. Иначе поступить она не могла, но от этого Нине Васильевне было не легче.

Ведь прежде всего она отняла у себя мечту, а с мечтой расставаться не так-то просто. Судьба сына с этого дня началась бы совершенно иная. Может быть, получив самостоятельность, он стал бы совсем другим. «Да что это я его оплакиваю? — думала Нина Васильевна. — Инженер — не последняя фигура в колхозе. И если он настоящий мужчина, сам добьется всего. А тогда и ценить жизнь больше будет».

Нина Васильевна ходила по дорожке от дома к беседке и обратно. Светило солнце, ветра не было, а кусты трепетали листвой, шумели. На Урюмке бурлили перекаты. Стайками носились голубые сороки, садились на тонкие вершины талин и раскачивались на них.

Во второй половине дня появился Иван Иванович, небритый, с помятым лицом. Присел на крылечке, достал папиросу, закурил.

— Ваня, что с тобой?

— Ничего.

— Ты где потерялся?

— Ездил в город. По дороге к другу по институту завернул.

— Обиделся на меня?

Иван Иванович стряхнул с папиросы пепел.

— Спасибо тебе, мама. Позаботилась обо мне. Ты думаешь, мне теперь от Алешки жизнь будет?

— Ты погоди раньше времени умирать.

— Да я его видеть не могу.

— Ну и не гляди. У тебя же дело есть. Пойдем, я тебя покормлю. Потом поспи да приведи себя в порядок.

— Да ты разве поймешь? — Иван Иванович смял папиросу и встал. — В святые думаешь попасть.

— Ваня! — в голосе Нины Васильевны прозвучали металлические нотки. Иван Иванович потупился. — Я думала, мужчину вырастила, а оказалось, слюнтяя. Раскис! Оброс, сивухой пропитался, за версту прет, как из помойки. Стыдно смотреть на тебя. Иди проспись! Потом я с тобой поговорю.

Иван Иванович медленно побрел к калитке.

— Ваня, — негромко окликнула его Нина Васильевна.

Иван Иванович остановился, медленно обернулся.

— Что?

— Может, все-таки у меня отдохнешь?

Иван Иванович закрыл за собой калитку. У Нины Васильевны сжалось сердце. Разве таким она хотела видеть сына? Чтобы хоть немного отвлечься, Нина Васильевна занялась прополкой грядок с морковью и луком. Потом принесла с Урюмки воды, полила их.

На тропинке показалась соседка, Евдокия Тихоновна Каторжина. В руках у нее было две крынки.

— Нина Васильевна, я тебе молочка принесла свеженького да сметанки.

— Куда же мне одной-то столько?

— Сама поешь, люди зайдут, тоже угостить надо.

— Спасибо, Тихоновна.

— Кушай на здоровье. А я побегу. У меня в печке хлеб. Магазинский-то душа не принимает. Я потом тебе шаньги да пирожки со свежей капустой принесу.

— А что это ты к вечеру стряпню затеяла?

— Старик должен в баню приехать. Покормить его сладеньким надо. Смолоду любил пирожки со свежей капустой на сметане. Да и Олег должен явиться.

— Скоро свадьбу-то играть будем?

— Сама не дождусь. Старик сказывал, с Диной Кирюшкиной дружит. Дай-то бог. Девушка она работящая, уважительная. А нам, старикам, только доброе слово и надо. А твой-то еще долго один маяться будет?

— Кто его знает? Сердце все мое изболелось. От одиночества-то и водочкой баловаться начал.

— Так подыскала бы хорошую невесту.

— Я, грешным делом, сама думала об этом. Да разве он послушает меня.

— Вот горюшко-то. Ну, я побегу, хлеб бы не подгорел.

Евдокия Тихоновна засеменила к своей усадьбе. Нина Васильевна прошла в дом. У нее в первый раз было столько много времени, и она не знала, куда его девать, чем заняться. А от этого казалось, что дню не будет конца.

Взгляд Нины Васильевны случайно упал на сервант. Она подошла к нему. На полочке рядом с хрустальной вазой стояла старая фарфоровая чашка с трещиной возле ручки. Нина Васильевна унесла ее на кухню и бережно протерла. Эту чашку ей муж привез из Читы накануне войны. Как-то незаметно вся посуда перебилась, а она сохранилась. Когда бабы вечерами собирались к ней со своим горем, Нина Васильевна ставила на стол самовар, доставала из буфета кружки и единственную чашку. Как-то в шутку сказала: «Эх, бабоньки, кончится война, куплю я столовый сервиз, ложки и вилки из серебра, хрустальные бокалы. Накрою для вас стол, да такой, за которым и царицы не сиживали».

С этого и пошло. Другой раз лежит в постели, думает о колхозных делах, а мысли возьмут да и свернут к красивой посуде. Поэтому и первую покупку после войны в городе она сделала — двенадцать чашек с блюдцами.

Одной ей много ли надо? Но она нашла выход: заметит у кого-нибудь неважную посуду, поедет в город, накупит целый комплект тарелок, чашек и про запарник не забудет. По целому дню, бывало, мотается по колхозу, за всем доглядеть надо, надо все знать. Потом где-нибудь на чабанской стоянке возьмет да и выставит посуду на стол. Хозяйка от радости не знает, что и делать. Счастлива этим и Нина Васильевна.

За окном загудела машина. Нина Васильевна поставила в сервант на место чашку и вышла из дома. По ограде ходил секретарь райкома Николай Данилович Шемелин.

— Коля? Здравствуй, — зарделась Нина Васильевна.

Шемелин остановился, из-под косматых бровей долгим взглядом посмотрел на Нину Васильевну. Набежавший ветерок взъерошил его седую копну волос, несколько прядей бросил на красный рубец возле правого уха. Шемелин большой пухлой ладонью пригладил волосы.

— А я и не знаю, здороваться мне с дезертирами или нет?

— Ты, Коля, поздоровайся.

— Не буду.

Они пошли по дорожке к беседке. Возле грузного, немного сутуловатого Шемелина Нина Васильевна казалась маленькой, круглой.

— Я же ездил с делегацией в Казахстан, знакомился с их опытом ведения овцеводства. Вчера вернулся и не поверил, что ты могла такое выкинуть.

— Теперь поверил?

— Поверишь. Сегодня первый секретарь обкома мне такое выдал, что горячо на стуле сидеть было. Говорит, хлеб надо убирать, а не председателей менять. Как же ты на такое решилась?

— Не говори. Долго мучилась. Перед собранием несколько ночей не спала. Когда избрали Алешу, с облегчением вздохнула. Даже как-то больше себя уважать стала.

— А я думал вперед тебя уйти в отставку. Трудно сейчас тебе?

— Это, Коля, пожалуй, не то слово. Вскакиваю сегодня спозаранку, смотрю на часы, не проспала ли, а оказывается, идти-то на работу не надо. Все люди будут делать без меня: и мечтать, и ругаться, и спорить, и радоваться. Не позвонит секретарь райкома Шемелин и не спросит: «Вы хлеб-то в этом году думаете убирать? Так что же вы еще с ремонтом царапаетесь?» И такая меня тоска взяла, хоть ревмя реви.

— Это пройдет. А что же ты не Ивана Ивановича за себя оставила? Его же готовила.

— Не скрою, готовила. Да уж только так получилось. Перед собранием у нас разговор с комиссаром состоялся, он и сказал: «Состарился Иван Иванович раньше времени, и не без вашей помощи». А ведь правду сказал. Я-то думала поднатаскать Ваню и не заметила, как он стал на все смотреть моими глазами, и ни одной своей мыслишки. Я уже по старости тяжела стала на подъем, а он по лености своего ума дальше носа не хочет, да и не может увидеть. Открылся-то он мне весь, когда Алеша приехал. С помощью Алеши он мог бы председателем работать, так Анна между ними встала, а ее-то им уж не разделить. Все они еще горюшка хлебнут.

— Ты правильно сделала, у Алеши крылья покрепче. Ну, а сама-то как дальше жить думаешь?

— Хочу попроситься у Алеши агрономом на опытное поле.

На дорожке с блюдом в руках, накрытым полотенцем, появилась Евдокия Тихоновна. Увидела Шемелина, стушевалась.

— Вот и гостей бог дал. А я горячие шаньги и пирожки принесла.

— Балуете вы ее, Евдокия Тихоновна.

— Она нам, чай, не чужая, как же не побаловать.

— Спасибо, Евдокия Тихоновна, с нами ужинать.

— Ой, что вы. Да у меня старик сейчас явится.

Шемелин и Нина Васильевна прошли в дом.

— Ты только посмотри, Коля, какие румяные пирожки-то, — радовалась Нина Васильевна. — А пахнут-то как! В другой раз я тебя собственными угощу.

— Не забыла еще стряпню?

— Ничего, вспомню. Такие кренделя испеку, ты еще ахнешь.

— Посмотрим, посмотрим…

Нина Васильевна включила свет, вскипятила чай, и они сели ужинать.

— Одной-то тебе здесь будет не очень-то радостно.

Нина Васильевна вздохнула.

— Что же делать?

— Перебираться ко мне. Осенью я уйду в запас. Переедем в Читу. Квартиру мне обещают там.

— Пожалуй, пришла пора нам и о себе подумать. А может, здесь свой век доживать будем?

— Потом посмотрим.

— И сегодня, Нина, я, пожалуй, уж никуда не поеду отсюда.

— Оставайся. У тебя ведь там тоже, кроме домового, никого нет. А шофер-то где?

— Да поехал к знакомым. Сейчас явится.

Глава 7

Солнце только взошло, а Алексей был уже в конторе. На столе в папке лежали документы. Он подписал их, затем открыл толстую тетрадь и пробежал взглядом по последней исписанной странице. «Побывать на ферме. Что-то замедлились темпы строительства овцеводческого комплекса. Разобраться… Дать задание комиссару проверить, как подготовили полевые станы к уборке. Особо надо подумать о людях, которые приедут помогать. С Матвеем Ивановичем съездить к Алханайскому хребту, к торфяному болоту. Если мы организуем добычу торфа на подстилку скоту, то раза в два увеличим производство навоза».

Алексей отодвинул тетрадь, закурил. Не думал он, что так дело обернется. Все силы хотел земле отдать. «Но ничего не поделаешь. Толковых агрономов надо подобрать. Своих ребят растить. Бориса бы перетащить сюда, да теперь уж не поедет, духу не хватит спуститься на землю. Такого специалиста загубили».

В приемной послышались шаги, и в дверях появился Иван Иванович.

— Ты меня просил зайти.

— Просил. Садись.

Иван Иванович сел за приставной стол.

— Тебя почему несколько дней не было на работе?

— Так вышло, — неопределенно ответил Иван Иванович. — И отчитываться перед тобой не хочу и не буду. Сейчас принесу заявление об уходе.

Алексей загасил в пепельнице окурок, потер подбородок.

— И ты думаешь, мы без тебя не обойдемся?

— Тем лучше. — Иван Иванович дернул нос-лодочку.

— Но сначала ты подготовишь всю технику и проведешь уборку.

— Как я тебя ненавижу, Отрогов, — сквозь зубы процедил Иван Иванович.

— Мне твоя любовь не нужна. Но хочешь ты того или не хочешь, а работать придется. И давай договоримся, не будем мешать сладкое с соленым, пусть будет повидло отдельно и селедка отдельно. Если начнешь путать, жалуйся на себя.

— Пугаешь, — поднял взгляд Иван Иванович.

— Нет. Просто напоминаю, что нам предстоит серьезное дело делать. С этого мы и начнем. Какая там неувязка с навесными жатками? Ко мне вчера приходил жаловаться Игнат Романович.

— В его звене две старые жатки. Нет запасных режущих сегментов.

— Он говорит, что одна наклонная плоскость никуда не годится.

— Где я ему возьму?

— На то зима была. А у нас получается, как на охоту идти, так собак кормить. Сегодня же с Арсаланом еще раз проверьте, где у нас самые больные места, какие больше всего запчасти потребуются. Составьте список. Вечером заходите. Прикинем, что где можно будет взять.

Иван Иванович ушел. Алексей долго сидел в задумчивости. Он тоже не испытывал радости видеть Ивана Ивановича и знал, что малейший неверный шаг по отношению к нему люди истолкуют как месть.

Вошел Аюша Базаронович.

— Что это невесел, председатель? — улыбнулся Аюша Базаронович.

— Сон сегодня худой видел. — Алексей встал. — Я еду на ферму. У тебя к дояркам никаких дел нет?

— Итоги месяца надо подвести и передовикам вымпелы вручить.

— Тогда поехали.

Машину вел Алексей. Выехали за село. Дорога переметнулась через ложбину сопки и пошла низиной вдоль Урюмки. Всюду стояли зароды. По изумрудной отаве бегали хохлатые чибисы. Выискивая добычу, возле кустов низко над землей летали луни. Над лугами стремительно проносились стрижи.

— Красота-то какая! — вздохнул Алексей.

— Журавли уже табуниться начали.

— Я вчера у Талого озера был. Молодые лебеди тоже крылья пробуют.

— Петрович, а что у тебя с Анной происходит? — будто между прочим спросил Аюша Базаронович.

Алексей помолчал.

— Может, мы как-нибудь сами разберемся?

— Я так и думаю, пора вам разобраться. К тебе сейчас люди пойдут за советом и не только, как хлеб сеять. А что ты им скажешь, когда сам в двух бабах запутался? Да и не верю я в хорошего руководителя и человека, если он нечистоплотен в быту.

— И я такого же мнения.

— Это интересно. Выходит, на тебя наговаривают?

— Да нет, Аюша Базаронович, к сожалению, в этих сплетнях много правды. Только я не знаю, где больше моей нечистоплотности: или в том, что я до сих пор не порвал с женой, или в связи с Анной.

— Это что-то новое. Оправдываешь себя?

— Нет, просто думаю.

— И какой же вывод надумал?

— Вывода пока нет.

— Смотри, как бы его не пришлось делать партийной организации.

— Все может быть, Аюша Базаронович.

Они подъехали к ферме. Доярки уже закончили дойку и мыли ведра, стирали марлю.

— Вот и нам бог мужиков послал. Глядишь, и разговеемся, — посмотрела на Алексея высокая, стройная Тамара, жена Анания.

— Ананий узнает, он тебе разговеется, — подхватил шутку Алексей.

— Да мы, председатель, уж и не знаем, есть у нас мужья или нет. Всю весну они на полевых станах безвылазно жили, теперь из степи глаз не показывают. Скоро забудем, отчего ребятишки-то получаются.

— Ах ты бесстыжая, — замахала полными руками белотелая Глаша, жена Проньки. — И как только язык у тебя поворачивается срам молоть.

— Повернется. Будет недород ребятишек, а потом Петрович нас же и корить станет. Эх, бабоньки, скажет, я-то на вас надеялся, а вы подвели меня, без трактористов колхоз оставили, не могли уж ради общего дела лишний раз с мужьями понежиться. Мы бы с радостью понежились, да у нас гости в доме чаще бывают, чем мужья.

Бабы, слушая Тамару, даже ведра перестали мыть. На всех лицах блуждали веселые улыбки. Ждали, что же ответит председатель.

— Вот закончим уборку хлеба, женатых мужчин на месяц отпущу в увольнение. А девчатам найду женихов, всех до одной выдам замуж.

— Обманете, Петрович, — донесся несмелый голосок из-под навеса, где собрались девчата.

Аграфена погрозила им пальцем.

— Ах вы пигалицы…

Аюша Базаронович зашел в вагончик к дояркам.

— Как у вас тут дела? — спросил Аграфену Алексей.

— Да ничего. Надои после дождиков стали повышаться. Заведующего фермой не видели?

— В больницу его на операцию положили.

— Вместо него кого-то надо назначить. Одной мне тяжело.

— Я советовался с комиссаром и зоотехником. Решили вас назначить.

— Да вы что, Петрович, не справиться мне.

— Придется справляться. Перестройка фермы идет полным ходом. Решили вас и еще двух доярок направить на месяц на практику в один из совхозов возле Читы. Изучите, как организовано машинное доение, как они подбирают коров.

— На целый месяц?

— Я думаю, это немного. Слышала, что соседи отмочили. Перевели всех коров, без разбора, на механическое доение. Три месяца промучились, коров присушили, а механическую дойку выбросили. После этого председатель говорит, что доярки еще не доросли, чтобы работать на такой технике. Вот поэтому нам надо хорошо подготовиться.

— Для мехдойки нам придется часть нетелей закупить.

— Закупим. Только вы все хорошо продумайте. Как приедете с практики, соберем правление, вы и доложите, как будем внедрять механическое доение.

— Ехать-то я что-то побаиваюсь.

— Надо.

— А кого же еще из доярок взять.

— Возьмите одну из молодых и неплохо бы еще Тамару, жену Анания. Женщина она боевая, грамотная. Я думаю, ее надо и старшей дояркой назначить.

— В старшие она подойдет. Только поедет ли. Ребятишки.

— Уговорим. А с ребятишками мать повозится. Подбирай доярок и в следующий понедельник выезжайте. С зоотехником посоветуйся, на что особое внимание обратить. А сейчас приглашай доярок к речке на полянку. У комиссара к вам дело.

После разговора с доярками Алексей завез Аюшу Базароновича в село, а сам поехал на строительство овцеводческого комплекса. По пути заехал на кладбище, оно находилось за Дворцом культуры на небольшом холме. Алексей прошел к могиле матери. Она была обнесена железной оградкой. Алексей покрасил ее в первый же весенний день. Вместо памятника стоял кусок рельса, к нему был приварен штурвал от комбайна, над ним алела звездочка.

Алексей положил на могилку три алые саранки, он их сорвал еще по дороге, и присел на скамеечку. В этот день погибла его мать. Алексей попытался представить ее лицо, но оно было где-то далеко, точно не в резкости, забыл он и голос ее. Ему почему-то вспомнился один случай. Пошли они как-то осенью в лес за брусникой. Взяли с собой собачонку, старенькое отцовское одноствольное ружье, мать хорошо стреляла.

Собирают ягоду. Невдалеке собачонка залаяла. Алексей взял ружье и побежал посмотреть, на кого она лает. Вышел из-за кустов, на лиственнице низенько глухарка сидит, да большая. Выстрелил — упала глухарка. Пришел к матери, она погладила его по голове: «Но вот-у меня еще один кормилец вырос».

Теперь Алексей вспомнил голос матери. Он чем-то напоминал голос Анны, только чуть звонче был. «Анна… Даже: здесь без тебя не могу». Алексей услышал шаги. Оглянулся. К могиле подходила Елена Николаевна. Она была в темном платье, в темном платке. В руках держала два полевых цветка.

— Здравствуй, Петрович.

Алексей встал.

— Здравствуйте, Елена Николаевна.

— Вот к матери твоей пришла. Подружками были.

Елена Николаевна положила цветы на могилку и села.

— Росли мы вместе. Сюда на луга за цветами бегали. Веселая она была, проказница, будто торопилась жить.

— Как они с отцом-то жили? Я ведь не помню, еще маленьким был.

— Отец-то твой с характером был. Что скажет, как топором отрубит. Да любила она его, души в нем не чаяла. Теперь бы за тебя радовалась.

— Радости-то от моей жизни ей, пожалуй, маловато бы было.

Елена Николаевна не ответила. Алексей продолжал:

— У могилы вас, как мать, прошу, не таите на меня зла.

Елена Николаевна вздохнула.

— Да господь вам судья.

Катя любила свою работу, а потому быстро освоилась на новом месте. Теперь все заботы коллектива детского сада были и ее заботами. Катя познакомилась с родителями и знала, какие семьи нуждаются в ее помощи, и, как могла, помотала. Так невидимыми нитями привязывало ее к себе село Озерное. И тем не менее Катя втайне все еще надеялась, что Алексея рано или поздно переведут работать куда-нибудь в управление (ведь предлагали же), и они переедут в город.

Поэтому, когда Алексея избрали председателем колхоза, Катя огорчилась: дорога в город была отрезана. И в то же время родилась новая надежда. После того памятного вечера, когда они отпраздновали пятилетний юбилей, Алексей еще больше замкнулся. «Теперь уж он остепенится», — думала Катя. Ей нравилось, что люди стали относиться к ней с бо́льшим уважением. Даже Ефросинья как-то зашла в кабинет и застыла в монашеской позе у порога.

— Вы что это там у двери-то топчетесь? — спросила Катя.

— Да ты же теперь председательша…

— Ну и что ж из этого?

— Так как же с тобой теперь говорить-то?

— Да так и разговаривать, как разговаривали раньше. Председатель-то Алексей Петрович, а не я.

— Оно, конечно, так, но если разобраться, то совсем не этак…

— Все понятно, — рассмеялась Катя. — Что вы хотели?

— Сын письмо прислал. Надумал в городе остаться. Так ты скажи Петровичу, пусть он ему пропишет, чтобы не смел мать в одиночестве оставлять.

— Так вы сами и сходите к нему.

— Да ты что, сердешная, в уме ли? Я еще с девок робею перед мужиками. Так ничего, а как поглядит какой, я вся слабею, слова в зубах застревают. А твой-то Петрович уж больно строг. А я этой строгости совсем не выношу.

— Хорошо, я ему скажу.

День, как и прежние, в милых сердцу заботах, прошел быстро. Катя с Иринкой пришли домой, полили цветы на клумбах, потом Иринка убежала играть к соседским ребятишкам, а Катя стала наводить порядок. Стирая пыль со стола в кабинете Алексея, она в полузакрытом ящике заметила что-то светлое, похожее на материал. «Что-то припас для подарка», — подумала Катя. Немного поколебавшись, выдвинула ящик. В нем лежала кремовая рубашка. Катя взяла ее и опустилась на стул. Какая-то безотчетная тревога охватила ее. Эту рубашку она видела где-то. Но где? Напрягла память, и перед ней всплыла картина: в разорванной собакой куртке стоит Анна, а на земле у ног ее кремовая рубашка. «Не мажет быть…» Рубашка обжигала ей пальцы. Катя бросила ее в ящик.

«Мог же Алексей и сам купить рубашку, — старалась успокоить себя Катя. — Нет, не мог. Я ему сама всегда покупаю. Он даже размера своего не знает…» И опять перед глазами всплыла Анна. С вызовом, как показалось тогда Кате, глянула она на нее, потом отвернулась и отошла к мотоциклу. «Не бросит он эту потаскуху». Горькая обида сдавила грудь. Теперь что бы ни делала Катя, все валилось из рук. А тем временем наступили сумерки. Катя сходила за Иринкой, умыла ее, накормила и стала укладывать спать.

— А ты что, мамочка, такая? — заглядывала в глаза Кате Иринка.

— Какая?

— Совсем чужая. У тебя головка болит?

— Да, да. Спи, моя крошка. Пусть тебе приснится белый медвежонок, а еще много-премного цветов.

— А тебе пусть приснится наш папочка. Он же самый хороший и самый сильный. Папка даже пургу не боится. Ты знаешь, куда мы с ним поедем? Далеко-далеко…

— Спи, роднуля.

Катя, сдерживая рыдания, вышла из Иринкиной комнаты. Вскоре приехал Алексей.

— Ужин на кухне. Сам разогревай, — не взглянула на Алексея Катя.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось.

Катя исчезла в дверях. Алексей выпил стакан холодного чая, прошел в свой кабинет, закурил. «Что опять с Катей? Какая ее муха укусила?» И тут же забыл об этом. Он сегодня был на торфяных болотах. Торфа много. Алексей достал с полки учебник по агрономии. Нашел раздел удобрений. «Лучшим подстилочным материалом считается верховой слаборазложившийся торф, применяемый в виде сухой крошки, — читал он. — Для крупного рогатого скота его необходимо 5—6 килограммов в сутки». Алексей отодвинул учебник. «Что же получается? В сутки потребуется для нашей фермы около трех тонн торфа. Таким образом, каждый месяц мы будем иметь дополнительно около ста тонн удобрений. Надо организовать добычу торфа. Его вместе с навозом и минеральными удобрениями мы можем использовать для подкормки поливных лугов и пастбищ».

Мысли Алексея прервала Катя. Она подошла к столу и в упор посмотрела на Алексея.

— Что с тобой?

Катя рывком открыла ящик стола.

— Что это? — кивнула она на рубашку.

— Рубашка, — повел плечами Алексей. — Но это называется, шарить по чужим карманам.

— С тобой доживешь до веселой жизни. Где взял рубашку?

— Уверяю тебя, не ворованная.

— Так я скажу, где ты ее взял: тебе подарила Анна.

Алексей не ответил. Он смотрел через стол в угол и чуть слышно постукивал пальцем.

— Что молчишь? — наступала Катя. — Я завтра при всем народе швырну ей эту рубашку.

Потемнело лицо у Алексея. Тяжелым взглядом посмотрел он на Катю.

— Попробуй только.

— Что тогда? Прогонишь? Да я сама хоть сегодня уеду. Пропади ты пропадом со своей Анной.

Катя торопливо, точно спасаясь от кого-то, выскочила из кабинета. Алексей долго ходил из угла в угол, курил папиросу за папиросой. «Что делать? Иринка… Она мне не простит, да и я бы не простил. Сиротский хлеб не на меду испечен. Да и люди не поймут, скажут, в председатели выбился, и жена не пара стала, к любовнице потянуло. Дожился ты, Отрогов. Ну да ладно… Будет день, будет пища». Алексей лег на диван.

В эту ночь Катя не сомкнула глаз. Она свернулась под одеялом, всплакнула. От этого стало немного легче. Катя вспомнила детство, юность. Жила она с родителями за городом в небольшом поселке. Возле домов протекала неширокая речка. За ней по долине тянулись поля, за ними темнел лес. Катя была единственным ребенком в семье, ее любили, баловали. Всегда с нетерпением она ждала осени. Когда наступал конец августа, они с матерью отправлялись за ягодами или грибами. Хорошо в эту пору в лесу. Купаются деревья в тумане, прохлада, тишина, ни одна веточка не шелохнется. И вдруг совсем рядом зашумит, затрепещет круглыми листочками осинка, точно испугается чего-то. Степенные березы смотрят на нее с осуждением. Толстым слоем лежит прошлогодний лист. Пахнет прелью. Катя приглядывается. Вроде ничего нет. И вдруг из-под листка выглянет бледно-желтой махровой кромкой груздь. Катя уберет лист, а там целый выводок.

— Мама, ты только погляди. Прелесть-то какая! — кричит Катя.

— А мне целых два гнезда попалось, — отзывается мать.

— А моховики собирать?

— На жареху отцу надо. Да и сушить их будем.

— А я два королевских масленка нашла. До чего же они славные, будто брусничным соком подкрашены.

— Такие уж они модницы.

— А куда же рыжики подевались?

— Они в бору на твердых местах растут.

С полными корзинами шли к роднику. Прозрачная вода вскипала между камней в распадке. Катя с матерью садились на толстый мох и завтракали. До чего же был вкусный хлеб с ключевой водой…

А там пришло время, когда на Катю начали поглядывать парня. Это было в восьмом классе. Как-то Катю толкнул Николай Подойницын, классный заводила. Она больно ударилась о парту и заплакала. К Николаю подошел Витька Слепченко, мальчишка тихий, незаметный, и со всего маху ударил его. Катя от удивления и про слезы забыла. Потом они с Витькой стали дружить. Катя как-то сказала, что любит военных, и Витька пошел в офицерское училище. Он уже кончал его, когда Алексей поселился у них в доме…

Катя слышала, как на рассвете встал Алексей, завел в ограде машину и уехал.

На работу Катя пришла усталая, разбитая, хотя старалась держаться весело. Но Ефросинья заметила, что темно на душе у председательши. А когда Катя зашла на кухню, та спросила ее:

— Никак, плакала, сердешная?

— С чего это вы взяли?

— Глаза-то провалились. Да и сон я сегодня худой видела. Подходит ко мне цыганка, руку протягивает, погадать просит. А у самой пальцы длинные, на них золотые перстни с дорогими камнями. Начинает гадать. Я смотрю и диву даюсь: передо мной не цыганка, а ты стоишь, пьяненькая да веселая. Потом сняла кольца, швырнула их и пошла плясать. Пьяная да веселая — это к сердечной боли. И кольца бросала неспроста. Быть слезам и печали. А цыганкой была — это к дороге. Заберут Петровича в большие начальники, помяни мое слово. И будешь ты всю жизнь маяться, кочевать с места на место, как цыганка.

— Может, у цыган-то только и есть жизнь. Всегда в дороге. И ветер и солнце всегда с тобой.

— Да ты очнись, сердешная, — испуганными, округлившимися глазами Ефросинья посмотрела на Катю. — Я недавно кино про цыган смотрела. Страх божий. Мужики на конях с кинжалами да плетками. У меня от одного виду душа занемела. Как с ними бедные бабы живут?

— Мне бы сейчас цыгана с ножом и на коне. Умчалась бы я с ним на край света…

— Да ты, сердешная, уж не заболела ли? Не вызвать ли врача?

Глава 8

Механизаторы, пропахшие вялеными травами с прокопченными лицами, снова собрались на полевом стане. Они пригнали комбайны и второй день пробовали их: гудели моторы, стучали молотки. Маруф Игнатьевич с утра до вечера крутился возле парней и девчат, помогал им устранять недоделки, а то и просто смотрел на их работу, вдыхал масляный запах машины и от этого, как и многие годы назад, испытывал ту тревожную радость, какую испытывает только хлебороб перед началом уборки урожая.

— Мужики, перекур! — скомандовал Ананий.

Парни присели тут же возле комбайнов еще на зеленой невытоптанной траве, задымили. Девчата с Анной пошли в столовую попить компота.

— Маруф Игнатьевич, расскажи-ка, как ты в позапрошлом году Проньку выручил, вместо доброго сена осоку ему подсунул.

У Анания под широкими бровями плутовато поблескивали карие глаза.

— Что, Прокопий, сказать им али как? — погладил седую бороду Маруф Игнатьевич.

— Валяй, дело прошлое, — махнул рукой Пронька.

— У меня в тот год сыновья в разъезде были: Борис в город уехал работать, Олег еще из армии не пришел. А тут сенокосная пора подоспела. И Прокопий тоже один оказался. Вот мы и спарились. Отвели нам покос возле озера, у Старого Онона. На буграх-то трава добрая, острец, листовничек, только телят кормить. А возле озера осока, возьмешь рукой, как серпом дерет. Если жадная корова схватит, язык рассадит.

Сметали мы шесть зародчиков. Смотрю я, не кумекает Прокопий в травах. Ему лишь бы сено, а будь оно хоть из прутьев: не самому жевать.

Настало время вывозить зародчики. Я ему и толкую: «На бугре-то сено ни к лешему: один острец да листовничек, от него, паря, коровы мерзнут. У меня как-то с таких кормов в крещенские морозы чуть телята не околели». Смотрю, Прокопий приуныл, потом говорит: «Что же это я раньше не подумал, не отказался от этих покосов? У меня хлев погнил, в пазы воробьи пролетают. Изведу я на таком сене коровенку».

Я для порядка промолчал, потом похлопал по плечу: «Так и быть, паря, выручу я тебя. Забирай осоку. От нее и в сорокаградусные морозы коровы потеть будут. У меня хлев-то теплый. Как-нибудь перебьются коровы на остреце».

— Ха-ха-ха!

— Го-го-го!

Покатывались парни. Пронька тоже смеялся.

— Я только одного понять не могу: разговор-то у нас один на один с дедом был, а назавтра уже вся деревня знала, — царапал затылок Пронька. — Каждый спрашивает: «Как твоя коровушка потеет от осоки?»

— Жена-то тебя ухватом не отвозила? — спросил Ананий.

— Куда ей… Только и сказала: «Пронюшка, а дед-то тебя ненароком не обманул?»

Петька повалился на траву и, повизгивая, дрыгал ногами. Глядя на него, мужики смеялись еще больше.

— Так Пронькина корова и потела всю зиму на осоке? — спросил деда Ананий.

— Да нет, это я делал, чтобы научить Прокопия в крестьянском деле разбираться. Потом мы все сено поделили как надо.

На полевой стан подошла колонна автомашин — двенадцать ЗИЛов с тележками и без тележек, с наращенными бортами. Шоферы заглушили моторы и вылезли из душных кабин. Все они были как на подбор — немолодые, но крепкие мужчины. Держались уверенно, с достоинством.

— Геологи, — определил Пронька.

Действительно, это были шоферы из геологического управления, асы своего дела. Север не терпит слабых, поэтому эти люди на своих собратьев, которые укатывали степные и асфальтированные дороги колесами грузовиков, смотрели чуточку свысока.

К механизаторам подошел мужчина лет тридцати пяти, в кожаной куртке и кожаной кепке. Лицо его было коричневым от загара, выгоревшие брови чуть золотились.

— Добрый день, — поздоровался он.

— Здорово! — разноголосо ответили механизаторы.

— Где нам начальство найти?

— Это смотря для каких дел, — встал навстречу Маруф Игнатьевич.

— Для начала где-то определиться надо.

— По этой части — ко мне. Будем знакомы. — Маруф Игнатьевич протянул костлявую руку и назвал себя.

— Муратов Игорь Николаевич, начальник колонны.

— Из Читы прибыли?

— Из Читы.

— Двенадцать человек? Ах ты мать честная, я одиннадцать поджидал. Ну да ладно, что-нибудь сообразим.

К разговаривающим подошел Александр Александрович Тюкавкин, или Сан Саныч, как его здесь все звали.

— О, Сан Саныч…

— Здорово.

— С приездом, паря.

Сан Саныч много лет работал с геологами по Онону. Несколько раз по всему лету партия стояла на Урюмке и под Алханаем. Многие Сан Саныча знали еще молодым. Теперь он погрузнел, от этого казался ниже ростом. Лоб опоясали морщины.

— Давненько ты у нас не бывал. — Маруф Игнатьевич крепко пожал ему руку.

— Как-то недавно по пути забегал. А так года три дорог к вам не было. Все по северу скитался.

Сан Саныч бросил любопытный взгляд на Петьку.

— Никак, Петро?

— Но-о-о.

— Уж в трактористах ходишь?

— Но-о-о.

— Вот время-то летит…

— Игорь Николаевич, ставь машины вот сюда, от комбайнов вдоль межи, — показал Маруф Игнатьевич. — В другом месте зря мазутом землю не пачкайте. Наш председатель, паря, насчет этого строг.

— Все ясно, — кивнул Муратов.

Шоферы поставили автомашины, и Маруф Игнатьевич повел их в домик, который стоял за палисадником. В домике было чисто, хотя и не очень просторно. В углу стоял телевизор, рядом на тумбочке — радиоприемник, у дверей — стол.

— Вот здесь и располагайтесь. Умывальник на улице. Каждый вечер будет баня.

— Парок-то в ней есть? — спросил Сан Саныч.

— А как же без пара? Столовая рядом. С дороги-то, поди, проголодались?

— Не мешало бы по кружке чаю.

— Я сейчас распоряжусь. Сегодня вы уж извините, настройка идет, ну а завтра довольствие будет по всей форме.

Маруф Игнатьевич сходил в столовую и вернулся.

— Сейчас бабы чаек сгоношат.

— Маруф Игнатьевич, а книги, газеты будут? — спросил паренек в тельняшке.

— Тебя как звать-то?

— Слава Шубин.

— Вячеслав, значит. Газетами и журналами у нас ведает комиссар Аюша Базаронович. С завтрашнего дня все будет, библиотекарь привезет.

— А вы-то, батя, какую тут должность занимаете? — спросил Славка.

— Как тебе ясней рассказать: ответственный я за питание, и за порядок, и за все прочие дела.

— Маруф Игнатьевич, я смотрю, вы что-то припоздали с уборкой-то, — посочувствовал Сан Саныч. — Везде уже на полях комбайны.

— Видишь, Александрыч, хлеб-то мы по назьму сеяли. Вот он малость и пронежился. Зато погляди на поля. Давно я такой пшенички не видал.

— Маруф Игнатьевич, имя у вас какое-то странное, первый раз такое слышу, — поинтересовался Муратов.

— Не говори, паря. Сколько я с этим именем горя натерпелся, не приведи господь никому. В детстве как только меня не дразнили:

Все это проклятущий поп Филаретка, чтобы ему на том свете шею сломать. Жил он по соседству, в селе Ключевском. Земли-то у нас граничат. У Филаретки была кобыленка тощая, злая, а пакостная, каких свет не видывал. И наповадилась эта проклятущая животина на наших хлебах пастись. Придет ночь, угомонятся люди, она в овсы. Как только ее казаки не отваживали, ничего сделать не могли. Когда вышли из терпения, загнали ее и атаману жалобу подали. Филаретка и затаил злобу на казаков. А тут, как назло, церковь в нашем селе от молнии сгорела. Вот и пришлось младенцев-то у Филаретки крестить. Он свою злобу-то на этих младенцах и выместил. Надавал такие имена, что вдругорядь при людях-то совестно и произносить.

— Что же казаки-то терпели?

— Да что сробишь-то, ведь какой ни есть, а батюшка. Вот и терпели. Да только в гражданскую войну ему это припомнили. Подался Филаретка к белым. С бандой барона Унгерна по Онону свирепствовал. Под Алханаем его партизаны и шлепнули.

Маруф Игнатьевич выглянул в окно.

— Заговорил я вас. Пошли чаевать.

Все гурьбою вышли на улицу. К домику подходила Анна.

— Это наш самый главный начальник, — кивнул в сторону Анны Маруф Игнатьевич.

— В нашем полку прибыло? — окинула дружеским взглядом шоферов Анна, представилась, а потом спросила, как устроились.

— Одной койки нет.

— Сейчас привезут. Работы, товарищи, будет много. Жалоб на то, что мало спать придется, принимать не буду. Водочкой из вас никто не балуется? Предупреждаю сразу, если есть любители спиртного, сегодня же отчаливайте назад.

— Ого, — сверкнул глазами Славка.

— Вот когда узнаю, что кто-то сел за руль с похмелья или после рюмки водки, вот тогда будет «ого».

— А рыбачить-то хоть можно? — улыбнулся Муратов.

— Если ухой угостите, спасибо скажу. У Маруфа Игнатьевича под скалой таймень на три пуда пасется.

— Правда, Маруф Игнатьевич? — загорелись глаза у Муратова.

— Не все сразу, ребята.

Шоферы пошли в столовую, а Анна к комбайну. Ее встретила Дина.

— Анна, видишь вон того белого мужчину? — Дина кивнула на Сан Саныча. — Ну, справа от Маруфа Игнатьевича идет?

— Вижу.

— Так это Петькин отец и есть.

— Не мели Емеля…

— Так он весной-то у Аграфены жил.

— До всего тебе дело, беда с тобой.

— Да я так, — обиделась Дина.

Вечером Сан Саныч встретил Петьку у столовой.

— Пойдем-ка к машине, я тебе подарок небольшой привез.

Сан Саныч достал из кабины новенькую бескурковую двустволку.

— На, держи.

— Вот это да! — вырвалось у Петьки. У него было старенькое одноствольное ружье двадцать восьмого калибра. — У меня же денег нет. Надо у мамы спросить.

— Я с ней сам договорюсь.

— А где же взять порох и дробь?.

— Я тебе готовых патронов сотни три привез.

— Спасибо, Сан Саныч.

— Время выберется, вместе на озера сходим.

— Ладно.

Проснулась Анна от журавлиного крика. В окна несмело пробивался ранний рассвет. На соседней койке, подложив руку под щеку, сладко спала Дарима. В уголках ее губ лунным светом застыла улыбка. Черные волосы разбросаны по подушке. На второй койке спала Дина. Она одной рукой прижимала к груди угол одеяла, а вторую отбросила от себя и что-то невнятно шептала во сне. С улицы опять донесся многоголосый журавлиный крик.

Анна оделась и тихо вышла из общежития. Воздух за ночь остыл и приятно обдал ее свежестью. Над Ононом клубился туман. На востоке узкой полоской растянулось облако, нижняя кромка его алела. С поля донесся призывный голос перепелки: «Фють-пюри, фють-пюри». «Певуньи вы мои», — с теплом подумала Анна и пошла к полю. И тут она увидела длинную фигуру Маруфа Игнатьевича. Он стоял в пшенице и заскорузлой рукой гладил колосья. Анна тихо подошла к нему. Маруф Игнатьевич поднял голову и посмотрел вдаль. Глаза его затуманила тоска. Так глядит на небо раненая птица.

— Доброе утро, Маруф Игнатьевич, — негромко поздоровалась Анна.

— Ты тоже бессонницей маешься? — не поворачивая головы, спросил Маруф Игнатьевич.

— Какой сегодня сон.

— Я тоже не мог глаз сомкнуть. Почитай, тридцать лет с гаком первым выезжал и последним уходил с поля. И чего только не повидал за эти годы. Ветры хлестали, дожди неделями мочили, приходилось и по мерзлой земле уборку вести, урожай и снегом заваливало прямо в поле, потом уж весной до валков добирались. И губило-то всегда такой хлеб, когда вырастет колос к колосу. А ноне люди без меня жать начнут. Это как же так? Маруф в обоз. Помогай бабам печки топить, пирожки печь… До какой же ты жизни дожил? Сейчас поглядел на поле, и сердце от боли зашлось… — Голос старого хлебороба дрогнул, на глаза навернулись слезы. Чтобы скрыть волнение, Маруф Игнатьевич закашлялся, сорвал колос и стал разминать его на ладони.

— А меня, Маруф Игнатьевич, начинает в озноб кидать. Управлюсь ли с уборкой? Вон сколько народу привалило.

Маруф Игнатьевич уже справился с волнением.

— Оно, Анна Матвеевна, перед большим делом всегда так. Я ведь три войны прошел: на Халхин-Голе воевал, на западе, потом опять с самураями. Механиком-водителем был. Только одни фашисты у меня пять танков сожгли. Сколько раз ходил в бой, а привыкнуть никак не мог. В бою не робел, а перед атакой сожмет всего, дыхание застревает в груди. Возьмусь за рычаги. Под ногтями колет, и все кажется, плохо рычаги держишь. Так вот и у тебя. В поле выйдешь, сразу полегчает. Машины в отряде добрые. И люди надежные. Лиха беда начало. А когда колесо закрутится, его только подталкивай.

У старой реки на лугах закричали журавли.

— Что это они сегодня спозаранок покоя не знают?

— Какая-то неувязка с молодняком. Вчера я наблюдал. Два поздыша подросли. На крыльях их поднимают, а они упрямятся, неба боятся.

— Странно, птицы — и неба боятся.

— Это они потом птицами станут, когда крылом неба коснутся.

Вскоре на полевой стан приехали Аюша Базаронович, Арсалан и мать Анны Елена Николаевна. На Елене Николаевне был темный костюм, на груди ее поблескивал орден Ленина.

— Как вы тут, мои-то, живете? — входя к девчатам, спросила Елена Николаевна.

— Хорошо, тетка Елена, — за всех ответила Дарима.

— Не холодно?

— Пока нет. А потом печку подтапливать будем.

— Мы во время войны тоже на этом поле работали. А жили в зимовейке с железной печкой. Нары делали, на них и спали.

— Тетка Елена, как же вы работали-то, расскажите. — Дарима поставила Елене Николаевне стул.

Елена Николаевна села, положила тяжелые руки на колени, помолчала.

— Когда Матвей Иванович пошел на фронт, я слово дала на его трактор сесть. Да не только я, все жены трактористов решили механизаторами стать. В сорок втором году мать Алексея Петровича женский отряд создала. Пахали, сеяли. А убирали на прицепных комбайнах. Горюшка хватили: и холодные и голодные находились, а за полями ухаживали, фронт-то снабжать хлебом надо было.

В сорок третьем году мы хороший урожай вырастили. Мать-то Алексея Петровича погибла, начальником отряда я стала. И вот как-то утром Нина Васильевна прискакала к нам на коне, вытаскивает из кармана газету и говорит: «Читайте, бабоньки».

Батюшки!.. Наш отряд вышел победителем во Всесоюзном социалистическом соревновании среди женских тракторных бригад и отрядов. А за трудовой подвиг Центральный комитет комсомола наградил нас Красным знаменем и первой премией в сумме сто пятьдесят тысяч рублей.

Мы от радости обнимаемся, плачем и смеемся. Знамя да еще столько денег… И все это за простую работу… Так и с ума сойти можно. Несколько раз перечитывали газету, а все поверить никак не могли.

Приостыли немного, давай гадать, что с такой сумасшедшей суммой делать. У нас в отряде почти одни девчата были, обносились. Решили мы одежонку справить. Учителям деньги выделили. Надо было помочь и многодетным солдаткам и вдовам, кому купить козу, кому поросенка.

У нас Таня Мунгалова работала, бедовая девка. Она и говорит: «Давайте мою часть. Оденусь. Жениха себе отхвачу. Ох и нацелуюсь, бабоньки».

Что тут опять началось, хоть из зимовейка убегай. Нина Васильевна слушает нас, а сама посмеивается, мол, помечтайте хоть маленько, и то на душе легче будет. Когда про женихов заговорили, Аграфена Бянкина, мать Петьки, тогда она совсем молоденькой была, соскочила с нар: «Где ваши женихи-то? Не дело, бабы, надумали. Мы-то как-нибудь пробьемся, а войне-то еще конца нет. Надо фронту помочь. Наши-то парни почти все танкисты. Давайте деньги отдадим в Фонд обороны. Чем скорей парни фашистов побьют, тем скорей домой вернутся».

Правду она сказала. Без мужиков-то у нас в колхозе дела все хуже и хуже становились. Да и сирот и вдов уже больше половины села было. До каких же пор она, кровушка-то, литься будет? Сдали мы эти деньги в Фонд обороны. А за хороший-то урожай мне потом и дали орден. Да не только он мой, он и матери Алексея Петровича. Да не довелось ей его, орден-то, носить.

Открылась дверь, показался Петька.

— Девчонки, на митинг!

На митинг собрались в палисаднике. На флагштоке алел флаг. Парни держались солидно, были немногословны. Девчата вели себя с ними немного скованно, знали, что без помощи парней трудно им будет управляться с комбайнами. Только в поведении Анания ничего не изменилось. Привалившись к стволу сосны, он снисходительно посматривал на молодежь.

Из-за деревьев вынырнул Пронька и встал рядом с Ананием.

— Дай, паря, закурить.

Ананий глянул на Проньку, и в его карих глазах вспыхнул веселый огонек. На Проньке были широченные диагоналевые галифе с красными кантами, заправленные в синие с полоской носки, отчего старые растоптанные ботинки казались непомерно большими. Брюки узеньким ремешком были перехвачены чуть ли не под мышками.

— Пронька, да ты по какому случаю так вырядился? — сдерживая смех, спросил Ананий. — В клоуны решил податься?

— Я видела, он на рассвете в таком виде от тетушки Долгор вышел, — сообщила Дина.

— Ай да Пронька. Узнает Дашибал, поплачет твоя шея в ременном аркане.

— Да что тетушка Долгор. Он что-то все утро за коровой гонялся.

Раскатистый смех вихрем крутнулся по палисаднику.

— Чтоб она околела, эта корова, — зло сплюнул Пронька. — Не будь я Пронька, если не сварю из нее бухлер. Травы кругом хоть подавись, а она штаны мои сжевала.

— А ты что, их на рога ей вешал?

— Какие там рога, — крутил рыжей головой Пронька. — Под кем лед трещит, подо мной ломается. Погасили вечером в общежитии свет. Все храпят, а я хоть глаза сшивай. В голову лезет всякая чертовщина. Душно, дышать нечем. Днем я под навесом верстак присмотрел. Перенес туда постель. Улегся. Штаны на гвоздик повесил. Сон меня враз сморил, как младенца.

Утром проснулся. Закурил. Смотрю, а штанов нет. Думал, во сне мне это снится. Опять же не сплю. И гвоздь вот он из доски торчит. Тут я подхватился, туда-сюда. Бегу за поварню. За ней корова стоит и жует мои штаны. От удовольствия, проклятая, даже глаза закрыла. Я хвать за штаны, а от них только опушка да ремень остались. Вот я и облачился так, не голешом же уборку начинать.

— Смотри, Пронька, как бы тебе в другой раз корова бабью радость не отжевала. Как потом домой явишься? Жена за такую халатность и на порог не пустит.

Девчата смущенно отвернулись, парни гоготали на всю степь.

— Ох, Ананий, и как тебя, только такого срамника, земля держит, — качала головой тетушка Долгор.

Пришли Аюша Базаронович, Анна, Дарима и Елена Николаевна. Дарима с Анной прошли к механизаторам, а Аюша Базаронович с Еленой Николаевной остановились под флагштоком.

— Товарищи, прежде всего разрешите мне поздравить вас с началом хлебоуборки, — начал Аюша Базаронович. — Для всего нашего народа это событие большое. От того, сколько мы засыплем зерна в амбар, зависит благосостояние всей страны. Как видите, сегодня мы не просто выезжаем в поле, а начинаем решать большое государственное дело. И об этом должны помнить все каждую минуту.

Вчера нас приглашали в райком партии. В некоторых районах засуха, хлеб не уродился. Но область должна выполнить план по сдаче зерна государству. Поэтому наша задача — собрать каждый колосок, каждое зернышко. Это задание партии. И я уверен, что вы это задание выполните с честью.

А теперь слово нашему прославленному хлеборобу Елене Николаевне Огневой.

— Я вот смотрю на наших девушек и войну вспоминаю. Мы вот здесь так же собирались перед уборкой, русские бабы и бурятки. Было у нас одно горе, погибшие мужья, и одно стремление — выстоять и победить. И мы победили, потому что одной семьей жили.

Некоторые сейчас, поди, думают, что это старуха в воспоминания пустилась. Я это к тому сказала, истинная-то сила людей в беде проявляется. И слава богу, эта беда-то быльем зарастает. Дорог был хлеб в войну. Но цена на него и сейчас не упала. Наш хлебушек золотом называют. Только без хлеба-то и золото тускнеет, ни к чему оно тогда. Вот и получается, выше хлеба-то ничего нет. Среди вас дочь моя стоит. Так вот ей мой материнский наказ: уж если назвалась хлеборобом, так дорожи этим званием. А честь хлебороба — какой урожай вырастила, как поле убрала. И чтобы мне не пришлось краснеть за тебя, дочка, и за вас всех тоже. Большой дороги вам всем. Я думаю, придет время, и ваши имена будут знать так же, как имена ваших отцов и матерей.

— Еще кому слово? — спросил Аюша Базаронович.

Вперед вышла Дарима.

— Спасибо вам, Аюша Базаронович, за доверие и вам за добрые слова, Елена Николаевна. Аюша Базаронович, а в райкоме скажите, наш отряд задание партии выполнит.

Набежал ветер, хлопнул флаг. Все подняли головы. Флаг красной птицей поднимался над палисадником. А над ним величаво летела стая журавлей.

По густой пшенице бежали волны. Тяжелые колосья, шелестя, то склонялись, то поднимались. Анна на комбайне подъехала к полю и загляделась на эту необычайную красоту, но тут же спохватилась, включила муфту сцепления молотилки. Застрекотали ножи, завращалось мотовило. Еще одно, второе движение руки, жатка легла на землю. Анна опустила сцепление, комбайн медленно тронулся с места. Мотовило осторожно коснулось колосьев. По транспортеру справа налево пошел хлеб, золотистой волной потянулся по полю вдоль комбайна.

Анна сверху напряженно следила за работой жатки. Комбайн на неровностях покачивало. С непривычки казалось, что он сильно кренится. Анна сбрасывала газ, с силой сжимала штурвал. Кое-где на гребнях жатку подбрасывало, срез получался высоким. Анна с тревогой оглядывалась, не получилось ли огреха.

Прошла первую ходку от межи до межи, с облегчением вздохнула: выдюжила. И опять перед глазами нескончаемый поток хлеба. Валок ложился толстый, пышный. Ровно, без усилий работал мотор. «Только бы сегодня не сплоховать, а потом пойдет», — думала Анна.

С каждым пройденным загоном Анна чувствовала себя уверенней, напряжение спадало, комбайн становился послушен. Теперь она могла и оглядеться. День уже был в самом разгаре, светлый и яркий. В небе кучились белые с синевой облака. По склонам гривастых сопок желтели квадраты полей. Время от времени впереди комбайна серыми комочками с черными полосками по спине взлетали перепелки и тут же падали в хлеб.

— Несмышленыши, в сторону улетайте! — кричала им Анна.

В это время возле самых ножей жатки ударила белесыми крыльями молодая дрофа. Анна от неожиданности нажала на тормоз, комбайн, качнувшись, замер. Дрофа, казавшаяся непомерно большой, подпрыгивала, беспомощно била крыльями и, подминая колосья, опускалась. Ей нужен был разбег, но разбежаться мешал хлеб. Наконец она поднялась на крыло и полетела к сопке.

Анна поехала дальше. Оглянулась. Петька ехал следом. Наклонившись с сиденья, он проводил взглядом птицу. У Петьки был старенький комбайн без кабины. «Когда похолодает, намерзнется парень». За ним лесенкой шло пять комбайнов. На других шести парни под командой Даримы уехали косить овес.

Анна еще раз оглянулась: хорошо шли комбайны, неторопко, уверенно. И невольная радость подкатилась к ее сердцу, радость, которую порождает труд. И теперь Анне казалось, что сидит она не за штурвалом, а на крутом обрывистом берегу, внизу нескончаемое море. Подернутые позолотой, бьются о крутой берег волны и растекаются гребнистыми дорожками. «Жаль, что не приехал Алеша», — подумала Анна.

На меже Анна развернулась, все комбайны стоят в поле. «Что там случилось?» Она спустилась с мостика и пошла к ним, увидела помятый хлеб и все поняла: лопнуло полотно режущего аппарата. Жатка уже не косила, а мяла хлеб. Пронька ехал и не видел. Только когда засигналил Ананий, остановился.

— Ты что, спишь на комбайне?

Пронька чувствовал себя виноватым и, не зная, как выкрутиться, бухнул:

— Все добром было. Еду. Мотовило крутится, жатка исключительно работает…

От дружного смеха Пронька осекся.

— Горе ты луковое, — рассмеялась Анна. — Весело с тобой будет. Хлеба-то сколько попортил.

— Новый нож поставлю и скошу весь.

— Смотри, проверю.

— Можешь проверять, кругом одна несправедливость. Подсунули лучшему комбайнеру худший комбайн.

— Да ты на нем только третий сезон работаешь.

— Можно было бы дать и новый.

— А не жирно будет?

— Ничего, у меня от жирного изжоги не бывает.

Остаток дня прошел без приключений. Косить хлеб закончили, уже когда выпала обильная роса.

После душа Анна надела свитер и меховую куртку: ночь была прохладная. Пришла в столовую, а там уж весь отряд.

— Как у тебя дела? — подсаживаясь к Дариме, спросила Анна.

— Сергей весь день промаялся: то то сыплется, то другое…

— В мастерских-то, поди, про девок думал. Некогда было проверить.

— Проверял…

— Там мотовило крутилось, жатка исключительно хорошо работала, — вставил Петька.

Парни, намолчавшиеся за день, ответили дружным смехом.

— Тише вы, людей перепугаете, — прикрикнула тетушка Долгор.

Пронька ерзал на стуле.

— И что вы ко мне прицепились? Ну, вышла промашка. Так и со святой девой грех случается.

— Если она тебе сродни, и тоже на ходу спит, — ответила Анна.

В столовую вошла Груня.

— По телевизору фильм идет.

— Давно?

— Только начался.

— О чем?

— Про Штирлица.

Все побросали ложки и заспешили в красный уголок. Анна вышла за всеми, постояла немного и неторопливо пошла к Белому камню. Светила луна. Бледные сопки казались нереальными. На Ононе от берега до берега лежала золотистая полоска, она вздрагивала, искрилась.

«Что же не приехал сегодня Алеша?» — думала Анна. Она написала в институт заявление, чтобы ее перевели на очное отделение. Вчера вечером получила ответ. Просьбу ее удовлетворили. Десятого сентября ей нужно быть в институте. Так она мечтала уехать от горькой своей жизни, и вдруг ей стало жалко оставить и это поле, и отряд, и Алексея. Хотела посоветоваться с ним. А он не приехал.

Пониже Белого камня вышла на берег. На другом берегу под хребтом темнел утес. Время от времени от него доносился пронзительный крик стрижей. Анна вспомнила, как под этим утесом Алексей объяснялся ей в любви. «Все было просто. Да только сможем ли теперь до старости разобраться во всем? — Анна вздохнула. — Уеду через несколько дней. У тебя в семье все наладится».

Анна еще немного посидела на берегу и вернулась на полевой стан. Девчата уже спали. Анна разделась и залезла под одеяло. Закрыла глаза: перед ней поплыл золотой поток хлеба.

Глава 9

Сегодня у Кати день был и радостный и беспокойный: детей из старшей группы провожали в школу. Каждому из них подарили по букварю и по коробке карандашей. Родители сказали много добрых слов воспитателям и ей.

Дети, теперь уже первоклассники, изо всех сил старались держаться солидно, по-взрослому. А от этого были беспомощными, неуклюжими, особенно мальчишки. Катя смотрела на них, а сама думала об Иринке. Через два года и она пойдет в школу. Какую же судьбу приготовила ей жизнь? Найдет ли она свое счастье под этим степным солнцем?

— Мама, купи мне шоколадку, — попросила Иринка, когда они пошли домой.

— Давай купим.

Они свернули к магазину.

— Мама, а меня в школу папа поведет?.

— Мы все вместе пойдем.

Разморенное зноем, полусонно стояло село. Даже деревья, уставшие от жары, приутихли в палисадниках. Только у Кати на душе не было покоя. Все эти дни ее не покидала какая-то тревога. Как ей нужен был рядом человек, который бы одобрил, помог обрести силы. Но такого человека не было. Алексей приезжал домой поздно ночью и уезжал чуть свет. А сегодня утром сказал, что не приедет, заночует где-то в Алханайских горах у сенокосчиков или на отгонном пастбище.

Катя с Иринкой вошли в магазин. Там в очереди стояли несколько женщин и Иван Иванович. Катя поздоровалась и встала за Дороховым. Она оказалась возле окна, ей видна была часть улицы, уходящей к Урюмке.

— Мама, купи мне мармеладок, — шепотом попросила Иринка.

— Хорошо.

Катя глянула в окно. По улице шла Анна. На ней были темно-коричневые брюки. Серая, спортивного покроя рубашка с большими нагрудными карманами. Из-под голубоватой косынки выбивались светлые кудри и вздрагивали при каждом шаге. У Кати взмокли ладони. Не хотелось ей встречаться с Анной. И она не знала, как поступить, уйти или остаться.

Когда Анна была уже напротив магазина, к ней навстречу подъехал «газик», из него вышел Алексей и остановился лицом к магазину, Анна что-то ему сказала, Алексей нахмурился, потер подбородок, кинул взгляд вдоль дороги. Потом он что-то сказал. Анна ответила а развела руками. Лицо Алексея просветлело, он с нежностью посмотрел на Анну и улыбнулся. В свою очередь она посмотрела на него таким же взглядом и рассмеялись.

Алексей махнул рукой и кивнул на машину. Они сели и поехали. Иван Иванович проговорил:

— Похитили председателя.

Катя вздрогнула. Она и не подумала, что все видели Алексея с Анной.

— У хорошей жены не украдут, — заметила одна из женщин.

У Кати зардели щеки, она готова была провалиться сквозь землю.

— Да оно так, девоньки. От добра добра не ищут, — вставила другая женщина.

Катя схватила Иринку за руку и выскочила из магазина. Ей было трудно дышать. От незаслуженной обиды из груди рвался крик, но она подавила его.

Засовывая в портфель бутылку водки, из магазина вышел Иван Иванович.

— Может, скооперируемся, — Иван Иванович похлопал по портфелю. — Меня в одно прекрасное время тоже обокрали.

— Что вы привязались? — обозлилась Катя.

— Смотрите, было бы предложено.

Катя шла к дому, а у самой подкашивались ноги. Ей казалось, что на нее все показывают пальцем.

— А что мы шоколадку не купили? — спросила Иринка.

— В другой раз купим, и не одну.

«Так вот с кем он поехал на отгонные пастбища», — опускаясь на ступеньку крыльца, мучительно думала Катя.

— Мама, ты заболела? — ласкалась Иринка.

— Это пройдет. Иди играй.

Иринка убежала в дом. «За какие же грехи ты выставил меня на позор? С меня хватит. Покрасней и ты хоть маленько». Катя решительно прошла в кабинет Алексея, села за стол и красивым почерком на листе бумаги вывела: «Первому секретарю райкома партии тов. Шемелину…»

Утром завхоз детского садика поехал в Зареченск, а она попросила его передать письмо в райком партии. Отправила Катя письмо, а у самой в душе как что-то сломалось и все стало безразличным. Она оставила за себя старшую воспитательницу и ушла домой.

И дом для нее стал чужим. Катя набрала в ведро воды и пошла поливать цветы. На клумбах в ограде пышно цвели георгины, астры, маки. Особенно Катя любила гладиолусы. Они росли в глубине двора возле куста черемухи.

Катя присела на лавочку под кустом. У ног ее просвечивались на солнце белые и оранжевые цветы. С куста на клумбу опустились два воробья, бойко наскочили друг на друга, прочирикали и разлетелись.

Кате расхотелось поливать цветы. Она пошла в дом, раскрыла чемодан, достала из шифоньера одежду и ворохом бросила на кровать. «Все надо начинать сначала». Катя опустилась на стул. Что ее ждало под родительским кровом? Катя старалась представить свою дальнейшую жизнь — и не могла.

«Алексея сегодня или завтра вызовут в райком партии. Дожилась Катюша, любовь через райком выпрашивать стала». И Кате стало стыдно. Она заметалась по комнате. «Ну не дура ли, а? Мало тебе позора, так письма на мужа писать стала. Дожилась…»

Катя выскочила из дома, чтобы немедленно же ехать в Зареченск и забрать письмо. Но на крыльце остановилась. «А теперь не все ли равно? Завтра уеду, и думайте обо мне, что хотите. Мне наплевать».

Катя вернулась в дом и стала укладывать вещи.

Осень… Она в Приононье пришла как-то незаметно. Дни стояли еще теплые, тихие. Воздух пах парным молоком и хлебом. Но степь и заречные хребты уже преобразились. В золотую парчу оделись березы. Шоколадным вихрем заклубились осиновые и ольховые рощи. Занялись холодным огнем прибрежные заросли. Тяжело повисли оранжевые гроздья рябины. Возле них, кружась, бесшумно падают на землю листья. Притих Онон, точно задумался. С утра до ночи смотрятся в холодные волны облака и не могут насмотреться.

На утренних и вечерних зорях, когда прохлада опускается на землю, в заречье и хребтах Алханая трубят изюбри, многоголосым эхом им отзываются горы и скалы. В лихих поединках сходятся сохатые, сухой стук рогов и дикий храп пугают тишину. Точно потревоженные этими звуками, в густых кедрачах глухо падают перезревшие шишки. А на старых гарях и болотистых марях, где синё от голубицы, жируют медведи, время от времени напоминая о себе грозным рыком.

Разгоралась осень, пламенела, точно костер на ветру.

Алексей ехал в отряд, посматривая по сторонам. Любил он осень. Но некогда ему было остановиться, полюбоваться красотой, послушать в ночной тишине этот великий голос природы.

«Ничего, освоюсь с председательской должностью, тогда будет время, и выберусь я хоть на одну зорьку в тайгу», — успокаивал себя Алексей, а сам знал, что не будет этого времени и не скоро он побывает в горах.

В отряд Алексей приехал в разгар дня. Пшеница на поле у Белого камня наполовину была уже скошена, а другая половина еще кланялась ветрам увесистыми колосьями. Три комбайна работали на подборке валков, а три — косили. Остальные шесть комбайнов находились на овсяном поле.

Алексей переходил от копны к копне, брал в пригоршню полову, отдувал ее, проверял, не идет ли в солому зерно. Так он дошел до нескошенного хлеба. Пшеница вынежилась на назьме, стояла густая, равная. «Если дожди не помешают и не упустим зерно, то самое малое возьмем на круг центнеров по двадцать пять с гектара».

По второму валку шел комбайн. Его вел Петька. Лицо его от пыли было серым, землистым. Увидел Алексея, просиял, весь вид его говорил: «Вот это пшеничка. Шоферы отвозить не успевают». Алексей в свою очередь подумал: «На глазах вырос парень. Он, кажется, только восьмилетку закончил. Надо с Аграфеной потолковать. Учить парня надо».

И тут Алексей заметил дымок. Он поднимался из-за спины Петьки. Алексей сначала подумал, что ему показалось, но следом за дымом показался огонь.

— Глуши мотор! — бросившись к комбайну, крикнул Алексей.

Петька и сам увидел беду, заглушил мотор и прыгнул к огню. Схватил горящие промасленные тряпки и бросил от себя. Два горящих факела упали на растащенную копну. Солома вспыхнула как порох, и ветер погнал огонь к хлебу. Алексей похолодел. На какое-то мгновение он растерялся, затем метнулся к огню и возле него отбросил солому. Но огонь уже набрал силу, заплясал по стерне, выжигая между нее полову.

Алексей скинул пиджак и придавил им огонь. Но огонь выскользнул из-под пиджака и лизнул солому, она, дымясь, вспыхнула. А хлеб уже совсем рядом. Алексей с силой стал сбивать огонь пиджаком. Пиджак быстро накалился и вспыхнул в руках. Алексей отбросил его на выгоревшую стерню. А огонь по стерне уже подползал к хлебу. Секунда-другая, и заполыхает поле и вместо пшеницы будет лежать черный пепел. Алексей рванул рубаху. Но что от нее толку. И тогда Алексей бросился на огонь. Едкий дым раздирал грудь, пламя обжигало тело. А Алексей, стиснув зубы, катался по огню, вдавливая его в землю, не пуская к хлебу.

Петька бросил горящие тряпки и, видя, что комбайну теперь ничто не угрожает, посмотрел вниз. Его охватил ужас. Недалеко от комбайна дымилась черная полоса. Возле самого хлеба плясали языки пламени. По огню, окутанный дымом, катался председатель.

Петька прыгнул с комбайна, не устоял, растянулся на стерне, но тотчас вскочил и бросился к Алексею, перепрыгнул через него и стал приминать хлеб, чтобы огонь не достал до него. А в голове сверлило: «Что же я наделал?»

А по полю уже бежали Ананий, Пронька, Дина и Анна. Анна ехала следом за Петькой. Она видела, как Алексей ходил по полю, как загорелась солома, как он бросился в огонь. «Алеша… продержись чуточку… я помогу…» Анна уже видела Петьку, дым с черным пеплом над Алексеем. Она бежала изо всех сил, а ей казалось, что она стоит на месте.

Арсалан на полевой стан привез новый подборщик и собирал его со слесарем-наладчиком. От полевого стана к ним трусцой подбежал Маруф Игнатьевич. Еще на ходу показал рукой на поле:

— Арсалан, посмотри-ка, паря, дым какой-то на поле. Ладно ли там что?

Арсалан выпрямился, ключ выпал из рук, звякнул о подборщик: на самой кромке неубранного хлеба клубами поднимался дым. У Арсалана отлила кровь от лица. Он одним прыжком вскочил в кабину летучки, взвыл мотор, и машина прямо через хлеб рванулась к дыму.

— Хлеб помнешь, — выкрикнул Маруф Игнатьевич и затрусил следом за машиной, ветер трепал его бороду.

Алексей почувствовал, что огонь погас. Он тяжело встал и помутневшими глазами уставился на дымящуюся полосу. Лицо его было черным от сажи. Рубаха тлела в нескольких местах.

— Успел. — Алексея начал бить кашель.

Петька топтался возле него и с испугом твердил:

— Петрович, рубаху сними… Петрович…

На бешеной скорости подъехал Арсалан, выскочил из машины и сорвал с Алексея рубаху.

— Ты это что? — продолжая кашлять, спросил Алексей.

— Горишь же… Петро, в летучке у меня канистра с водой, Неси сюда.

Петька принес канистру. Арсалан окатил водой Алексея.

— Дай глотнуть…

Прямо из канистры Алексей сделал несколько глотков. Кашель уменьшился.

Подбежала запыхавшаяся Анна.

— Живой! — со слезами на глазах выдохнула Анна. — А я-то думала, не встанешь из огня. Господи, да что стоишь-то. В больницу надо.

— Дайте отдышаться.

Алексей присел на ступеньку автомашины, уронил голову на руки. Так просидел минут пять.

— Анна, полей воды на голову, — попросил Алексей.

Анна стала лить воду из канистры.

— Вот хорошо, спасибо…

Прибежали Ананий с Пронькой. Ананий рукавом вытер пот с лица, посмотрел на выгоревшее место, на Петьку.

— Твоя работа?

— Разве я думал… — чуть не плача, ответил Петька.

— Уж сел на комбайн, так думать надо.

Алексей встал, тряхнул головой.

— Чертов дым, всю глотку разодрало. — Посмотрел на виновато стоящего Петьку. — Проводку замкнуло?

— Но-о-о.

Алексей повел плечами, поморщился.

— Больно? Саднит? — глядя на ожоги, спросила Анна.

— Ничего, заживет. Арсалан, привезите воды, залейте все, чтобы искры не остались.

— Хорошо.

— Сегодня же с Иваном Ивановичем проверьте проводку всех комбайнов. А комбайн Петра сейчас же загоните в мастерские. Чтобы утром он был в поле.

— Тебя подвезти до больницы?

— Сам доеду.

Арсалан набросил на плечи Алексея свой пиджак.

— А если худо дорогой будет? — Анна с участием посмотрела на Алексея.

— Не беспокойся.

Показался Маруф Игнатьевич. С него градом катил пот. Вышел на скошенное поле, посмотрел на пожарище, на Алексея, на Петьку, потом на Арсалана.

— Тебе, что, паря, дорог не стало, по хлебу ездишь?

— Да ты же сам панику поднял.

— Вот тебе раз, я же еще и виноват.

Дома Алексей переоделся и поехал в больницу. Через час он уже заходил в контору. Лоб, руки и грудь у него были перебинтованы. Алексея встретил главный бухгалтер.

— Секретарь райкома Королькова просила позвонить ей.

Алексей прошел в кабинет, с минуту посидел за столом, потом пододвинул к себе телефон и набрал номер.

— Да, — послышался женский голос.

— Антонина Петровна? Здравствуйте. Говорит Отрогов.

— Я вас прошу приехать ко мое.

— Срочно?

— Да.

Дорогой Алексей несколько раз выходил из машины подышать. С трудом он поднялся и на второй этаж. В райкоме почти никого не было: все разъехались по колхозам. Поэтому был слышен стук машинки, телефонные звонки, но на них никто не отвечал.

Алексей зашел в кабинет Корольковой. Она читала газету, отложила ее и с любопытством посмотрела на бинты. А он кивнул ей и устало опустился на стул. Перед глазами Алексея все еще плясало пламя, колыхалось поле с пшеницей.

— Где это вас так угораздило? — сухим голосом спросила Королькова. — Не на семейном ли фронте?

— Что? — не понял Алексей.

— Что так перебинтовались?

— А-а-а, — дошло до сознания Алексея. — Да так, случайность. Я вас слушаю.

— Письмо от вашей жены поступило. Жалуется. Прочитайте, — Королькова подвинула на край стола несколько исписанных тетрадных листов.

— Что читать, я так знаю, что она может написать.

— А я вам кое-что все-таки прочитаю. — Королькова взяла листки. — Вот слушайте… «Алексей таскается с Анной Огневой. На виду у всего села распутничает. И будто никто не видит…»

Королькова пристально посмотрела на Алексея.

Алексей не любил эту недалекую женщину с двумя железными зубами впереди, видимо случайно попавшую в райком.

— Что вы скажете на это? — спросила Королькова.

— Антонина Петровна, вы когда-нибудь видели, как горит хлеб? У нас во время войны молнией зажгло одну полосу. Не верите, зерна трещали так, точно маленькие снаряды взрывались. Зерна рвутся, а женщины плачут. Я этот треск и плач до сих пор слышу.

— Вы пьяны, Отрогов? Как вам не стыдно? В такое-то время…

Алексей потрогал пересохшее горло.

— Стакан бы вина сейчас не худо было.

— Вы тут не разыгрывайте из себя Ваньку. Берите ручку и пишите объяснение.

— Писать я ничего не буду.

— Это почему? Жена клевещет на вас?

— Нет, она до этого не опустится. В ее глазах, видимо, все так. Только вам не понять ничего.

— Чего не понять? Разврата?

Алексей встал, в упор посмотрел на Королькову.

— Вы торопитесь, Антонина Петровна.

— На бюро райкома разберемся, кто торопится партбилет потерять.

— С этого и надо было начинать. До свидания.

В кабинет вошел Шемелин. Был он в сапогах, в дорожном плаще. Увидел напряженные лица, спросил:

— Что у вас тут произошло?

— Отрогов характер свой демонстрирует.

Шемелин шагнул к Алексею, кивнул на бинты.

— Ожоги сильные?

— Да нет.

— Спасибо тебе за хлеб, Алеша. — Шемелин обнял Алексея. — А теперь отправляйся домой, в постель. Завтра утром направлю врачей из районной больницы.

Алексей вышел. Шемелин сел, размял папиросу а посмотрел на Королькову.

— А что он перебинтованный? — спросила Королькова.

— Даже об этом не сказал? Отроговский характер. Отец его у меня на руках умер. Лейтенант, командир танка был. В том бою три немецких пушки смял, «Тигра» подбил, но и его танк подожгли. Отрогов вылез через нижний люк, механика-водителя вытащил. Тут его автоматной очередью срезало: три пули прошили грудь. Сам кровью захлебывается, а товарища все-таки в воронку стащил.

— Так у Алексея Петровича роман с Огневой. Можно ли такому человеку доверять колхоз?

— Таким, как Отрогов, на фронте я не рая свою жизнь доверял.

— Николай Данилович, я вас не пойму…

— Скажите, человек с пустым сердцем может броситься в огонь? Черта с два. А письмо отошлите Аюше Базароновичу. Они там не хуже нас разберутся.

Алексей сел за руль и откинулся на спинку сиденья: только сейчас возбуждение после пожара стало проходить, и он почувствовал смертельную усталость. А после разговора с Корольковой на душе было отвратительно. Алексей подъехал к магазину, купил водки и напрямик через сопки, по бездорожью, поехал на стоянку Батомунко. День уже угасал, и, хотя еще светило солнце, в распадках уже собирались сумерки. Задымились озера. Когда Алексей приехал на стоянку, солнце уже скрылось за горы. Батомунко загнал овец и отдыхал на крылечке. Чимит на летней кухне собирала ужин.

— Алеша, — обрадовался Батомунко. — Проходи в дом. Ужинать будем.

Из поварни вышла Чимит.

— Мы уже слышали, — кивнула она на бинты. — Беда-то какая. К ночи смажем ожоги тарбаганьим жиром. Мигом все заживет.

В доме зажгли свет. На столе появилась жареная баранина, лук, огурцы.

— Садитесь, — пригласила к столу Чимит Алексея и Батомунко.

Алексей принес водку, по рюмке налил Чимит и Батомунко, себе — стакан.

— За ваше здоровье. — Алексей осушил стакан. Чимит с Батомунко переглянулись. Они никогда не видели, чтобы Алексей так пил водку.

— Ты ешь, Алеша, — подвинула баранину Чимит.

— Спасибо.

Алексей съел ломтик огурца.

— Дома-то у тебя как? — спросил Батомунко.

— Нет у меня больше дома, Батомунко ахай. Все развалилось.

— Может, еще все наладится? — проговорила Чимит.

— Нет, мать. Думал я добреньким прожить жизнь. Никого не хотел обижать, а обидел всех. Ни за что ни про что Кате жизнь переломал. Свою душу испачкал. Анну на позор всему селу выставил. Дочь без отца оставил.

Батомунко с Чимит с сочувствием смотрели на Алексея. Они любили его и гордились тем, что именно их приемного сына выбрали председателем.

— Однако ты сегодня шибко уморился, — увел разговор Батомунко. — Хорошо поспать надо. Взойдет солнце, мысли светлые родятся.

— Солнце-то придет, только вот душа от этого светлей не станет.

С улицы донесся гул мотора. Через некоторое время в дом вошел Арсалан, поздоровался с родителями и остановился возле стола.

— Так… Гуляем…

— Выпей со мной, Арсалан.

Алексей потянулся к бутылке. Арсалан отстранил его руку и бутылку выбросил в окно.

— Душа болит, Арсалан. — Алексей неуверенным движением расстегнул ворот рубашки.

— У него душа болит, — сверкнул глазами Арсалан. — А у Кати не болит? У Анны не болит? А у отца с матерью душа не болит? — Арсалан кивнул на Батомунко и Чимит.

Алексей опустил голову на грудь.

— Его там люди ждут, а он убежал в степь и водку хлещет.

— Что же, по-твоему, мне и выпить нельзя? Да?

— Нельзя, Лешка! На то и крылья даны орлу, чтобы летал. Тебя народ за человека принял, поверил тебе, пошел за тобой. Сама Нина Васильевна дорогу уступила. А выходит, мы перепелку за сокола приняли. Ты же нас всех обманул. Вспомни-ка нашу клятву. Или ты забыл ее?

Нет, этой клятвы Алексей не забыл.

…Онон. Лето. На берегу реки горит костер. Возле него сидят Борис, Арсалан, Алексей. Вдали полыхают зарницы, а мальчишкам кажется, что это где-то бьются их отцы и братья с фашистами. Борис взял нож и острием надрезал палец. Выступила алая капля крови. У Бориса побледнело лицо. Он смотрит на зарницы и говорит:

— Клянусь боевым оружием отцов, клянусь их ранами, клянусь слезами матерей быть всегда верным другом. Если я смалодушничаю перед жизнью, если предам вас, то пусть меня постигнет самая суровая кара — презрение моего народа. Трусам и подлецам не место на земле. Если один из вас окажется в беде, то я приду на помощь, если даже придется перешагнуть через собственную смерть. Если я этого не сделаю, то пусть потухнет мой очаг[19]. Клянусь!

Такую же клятву произнесли Арсалан и Алексей. Потом, стоя у костра, они соединили пораненные пальцы, и крупная капля крови упала на землю.

— Теперь мы побратимы, — взволнованно проговорил Арсалан.

Много с тех пор утекло воды в Ононе. Но Алексей помнил каждое слово клятвы.

— Может, Борису позвонить, рассказать о тебе?

— Прости, Арсалан. И ты, отец, и ты, мать. Простите меня. Не устоял.

— Пей крепкий чай и в постель, — уже более мягко предложил Арсалан. — Мать раны перевяжет.

Через полчаса Алексей уже спал тяжелым сном. Арсалан сел за стол.

— Беда к человеку пришла. Зачем же ты так с ним говоришь, сын? — упрекнула Арсалана Чимит.

— Его беда — моя беда. Потому так и говорил.

— Ничего, Чимит, буря сильную птицу закаляет, слабую убивает, — вмешался в разговор Батомунко.

Арсалан выпил стакан чаю и встал.

— Мне еще работать сегодня.

Алексей проснулся рано, вышел из дома. Горела заря. На озерке кормились утки. От Онона доносились редкие выстрелы. Сознание Алексея точно на экране прокрутило весь вчерашний день и остановилось на Кате. «Вот и поставлены все точки». Алексей не чувствовал ни горести, ни радости. Вспомнил об Иринке. Засосало под сердцам. Кто-кто, а он-то знает, как расти без отца. Алексей вздохнул, поднял руку поправить упавшие на лоб волосы, обжигающая боль резанула грудь.

— Фу, черт. — У Алексея даже испарина на лбу выступила. Он постоял, боль утихла.

В ограду вошел Батомунко, он уже выгнал овец на пастбище.

— Скоро на зимник покочует? — спросил Алексей.

— Как только уберут поля.

— Зеленку уже пора косить на культурном пастбище. А то перестоять может.

— Максимку в воскресенье поджидаю. С ним поедем. Дня за два управимся.

Алексей позавтракал и поехал в поле. Вскоре его по рации нашел диспетчер и сообщил, что нужно подписать чеки на получение денег в госбанке, иначе люди могут остаться без зарплаты.

Пришлось ехать в контору. Алексей только подписал чеки, как в дверях появилась Аграфена.

— Аграфена, проходи, садись.

Аграфена как-то боком присела на краешек стула и нервно теребила кончик платка.

— Петрович, что теперь с Петрушей-то будет?

— А что с ним еще стряслось? — не понял Алексей.

— Вон что натворил с огнем-то. Чуть хлеб не спалил. Ребенок еще.

— Этот ребенок по полторы нормы в день выполняет. В поле он уже. Я сейчас его видел.

— Ты уж обиды на него не таи.

— О какой ты обиде толкуешь? Придет время, мы его еще орденами награждать будем. А вот Арсалану и Ивану Ивановичу я всыплю, чтобы до конца жизни царапали одно место.

— Может, не надо, Петрович, Петруша подвел их.

— Они его подвели. А ты Петра учить-то думаешь дальше?

— Никак не хочет. На этих тракторах и комбайнах спать готов.

— Ладно, я сам с ним поговорю. Как дела у тебя на ферме?

— Пока все добром. Но травы начинают подсыхать. Если бы разрешили коров силосом подкармливать.

— Силос зимой пригодится. Надо пастьбу на лугах по отаве организовать. Только чтобы сено не травить.

— Двум пастухам не управиться.

— Человека два-три я вам на это время найду.

— За это спасибо.

Алексей поехал на ток, проверил, как идет засыпка семян и сдача зерна государству, а затем отправился в первое звено к Игнату. У него что-то не ладилось с уборкой. Приехал он в обеденный перерыв. Игнат был не в столовой, а у комбайна, стоящего на отшибе.

— Что у вас опять стряслось? — спросил Алексей.

— Да вот полетела коробка передач, — мрачно ответил Игнат. — Да это какая-то напасть: что ни день, то и поломка.

— В чем же дело? Отремонтировали технику плохо?

— Да нет. Ко мне три комбайна из шестого звена попали, прошлые годы у нас было такое звено. Работали там парни из училища. На ту пору звеньевой в больницу лег на операцию. Досмотреть за ними и подучить некому было. Понаделали парни на полях одни борозды. Комбайны-то на тех бороздах и разбили.

— Как же они валки из борозд доставали?

— Что им доставать, половину оставили. Чабаны радехоньки были, всю зиму на этом хлебе пасли овец.

— Летучку вызвали?

— Она в четвертом звене.

— Я к вам сейчас пришлю Ивана Ивановича.

— Ты, Петрович, лучше мне Арсалана пришли.

— Это почему? — удивился Алексей.

— Арсалан пока не наладит, от комбайна не уйдет. А у Ивана Ивановича и раньше-то большого радения к работе не было. У меня душа не выносит, когда вижу, что человек без охоты за дело берется.

— Ладно, пришлю Арсалана. Пойдем посмотрим хлеб.

Алексей с Игнатом прошли к полю. Пшеница стояла редкая, невысокая. Местами виднелись плешины, точно черные заплаты.

— Видишь, что наделали весной вихри. Вместе с землей и зерно унесли, — вздохнул Игнат.

— А у Огневой видели какие хлеба?

— Сегодня утром заезжал на овсы. На те поля и навоз не вносили. Еще сеяли по стерне. Думали, ты, паря, чудишь, переучился.

— А теперь-то что думаете?

— А что думать. Жена мне вчера говорит: «А что, Игнат, может, мне вместо тебя звеньевой пойти. Оно у баб-то лучше получается». Не ожидал я от тебя подвоха.

— Ничего, злей будете.

— Нынче осень-то я своим парням прохлаждения не дам. Сразу же после уборки начнем вносить удобрение навозовносителем под овсы и ячмень. На будущий год поглядим, у кого лучше-то получится.

— Новый трактор К-700 пришел. Вашему звену выделим.

— За это спасибо.

— Ну а с уборкой поторапливайтесь.

— Да и так мы почти по всей ночи в поле.

— Бывай здоров. Мне еще надо во второе звено завернуть.

В хлопотах Алексей не заметил, как прошел день. Надо было ехать домой. Нет, сегодня Алексей не боялся разговора с Катей. Та невидимая ниточка, которая до сих пор связывала их, оборвалась. И все-таки тяжело было ехать домой, точно его ждали там не живые люди, а покойник.

Катя утром отвела Иринку в садик и продолжала укладывать вещи. Она знала, что Алексея вызывали в райком и он ночевал у Батомунко на стоянке (ей еще вчера позвонил Арсалан), и Катя поджидала его с минуты на минуту. На душе у нее было гадко. Это проклятое письмо. И надо же было его написать.

Катя долго мучилась. Наконец не вытерпела и позвонила в райком. И когда узнала, что письмо у Аюши Базароновича, обрадовалась, не надо ехать в Зареченск, забрала у него письмо, положила на стол Алексея.

День тянулся долго. Катя при каждом звуке холодела, но Алексей не приезжал. Привела Иринку из садика, потом уложила спать, а его все не было. Катя, не зажигая огня, села в кресло и не заметила, как задремала. И во сне увидела Алексея.

— Ты куда это собралась?

— Уезжаю, Алеша. Не любишь ты меня. Помнишь первую ночь после свадьбы, когда ты из леса пришел, не заметил, как меня Анной назвал. Тогда по молодости я еще не придала значения. А когда увидела Анну, все поняла: только ее любишь, и если даже Анна умрет, одну ее любить будешь.

— Катюша, милая, все это ты придумала. Нет никакой Анны. И ты никуда не поедешь.

— Правда, Алеша?

— Правда. Ты мне сына давай, помощника. И сама садись на трактор. Уж втроем-то мы эту землю расшевелим. А сейчас пойдем на Онон.

И вот они на берегу реки. Горит костер. А кругом цветы, от них в глазах рябит. Алексей нарвал букет.

— Я никогда никому не дарил цветы. Тебе первой.

Катя взяла цветы, а на них еще росинки.

— Алеша, посмотри на меня.

Алексей взглянул на Катю.

— Нет, не так.

— Как, Катюша?

— А так, как ты смотрел на Анну возле магазина.

Алексей обнял Катю и поцеловал. Катя прикрыла глаза.

— Еще, Алеша… И как хорошо, что не надо уезжать.

Катя открыла глаза. В комнате Алексея горел свет. Катя встала, поправила волосы и вышла с тайной надеждой, что все кончится хорошо. Алексей сидел за столом и курил. Белые повязки на лбу и на руках. Катя быстро подошла к Алексею.

— Что случилось?

— Солома на поле загорелась, ожегся немного, — Алексей посмотрел на Катю долгим чужим взглядом. И она сразу поняла, что в жизни чудес не бывает. — За письмо в райком тебе спасибо.

Катя взяла со стола конверт, в котором лежало ее письмо.

— Вот оно, — Катя изорвала его в мелкие клочья и бросила в корзинку. — Теперь можешь жить спокойно. Мы утром уезжаем.

— Что ж, дороги хорошей. — Алексей встал, прошел к Иринке, постоял немного, поправил одеяло на ней и молча вышел.

Когда захлопнулась за ним дверь, Катя упала на кровать и разрыдалась. Алексей ехал, сам не знал куда. Вскоре он очутился в черемушнике на берегу Онона. Вышел из машины, походил немного и сел под кустом талины. А над заречными хребтами плыла луна, и ей не было никакого дела до людского горя.

Глава 10

Обед. Все механизаторы в столовой. Перекидываются шутками, посмеиваются друг над другом. Ананий попробовал суп, крякнул, посмотрел на Груню, которая в раздаточное окно подавала тарелки.

— Груня, признавайся, в кого влюбилась? Третий день суп пересаливаешь.

Груня улыбнулась и скрылась на кухне.

— Ах ты страшной черт, все бы смущал девок, — незлобно проговорила тетушка Долгор, которая в зале на отдельном столике наливала в стаканы чай.

— Так уж и страшной. Вон Пронька, так его рыжей рожей только ребятишек пугать, а ты небось ему подарила штаны с красными кантиками.

Вдоль столов шаловливым ветром пробежал смешок.

— И не грешно тебе, Ананий, такими словами поганить еду? — качала головой тетушка Долгор. — И откуда такое наказание на мою голову?

Сергей пододвинул тарелку с котлетами.

— Ананий, расскажи-ка, как вы с Прокопием женьшенечек в городе обманули.

Ананий перестал жевать, посмотрел на Сергея.

— А ты откуда узнал?

— Вчера в сельсовете был. Исполнительные листы видел. Алименты платить придется.

Все смотрели на Анания с Пронькой.

— За что алименты-то? — удивился Пронька.

— Известное дело, за любовь.

— Что ты слушаешь этого брехуна, — проговорил Ананий.

— Так женьшенечек обманули же, — наседал Сергей.

— Был такой грех. Только грех-то наоборот: обманули-то мы сами себя, — посмеиваясь, стал рассказывать Ананий. — В тот год мы с Пронькой на севе отличились. Вот нас и отправили на слет передовиков в Читу. Принимали нас там, как самых дорогих гостей. В гостинице поселили в отдельный номер. Не успели мы утром встать, а к нам уж пожаловали корреспонденты. Потом до обеда совещание было, а с обеда на заводы и фабрики ездили, с рабочими встречались.

Вечером все в театр пошли, а мы с Пронькой решили в ресторанчик заглянуть. Сунулись в один, другой — нет мест. Слоняемся по улице, прикидываем, что предпринять. Тут-то и подвернулись нам две женьшенечки. Верно, были они не первой молодости, но и не старые. Да мы на это махнули рукой, не невест выбираем.

Познакомились. Оказалось, и они не знают, как время убить. Купили мы водочки, закуски и — к ним на квартиру. А жили они в пятиэтажном доме. Квартира трехкомнатная. В столовой все притихли.

— И загуляли мы, только пыль столбом. Подпили изрядно. Пронька гоголем возле бабонек ходит, ног под собой не чует. Откуда у него только прыть взялась. Решили взять еще бутылек.

Быстро смотались в магазин, купили бутылку коньяку. Подходим к дому, а все подъезды, как близнецы-братья, в каком мы были — запамятовали. Пронька и говорит: «Вроде в этом были, видишь фамилии жильцов на дверях написаны». Поднимаемся на второй этаж, толкаем дверь направо. Такая же комната, стол посреди стоит, только на нем ничего нет. И женьшенечек не видно. Пронька чешет затылок: «Обмишурились, паря, вспомнил, мы заходили во второй подъезд от угла, а это — третий». Поворачиваем к двери. А у порога волкодав лежит, такого зверя я первый раз видел, если и во сне приснится, то заикаться будешь. Привстал он на лапы да как рыкнет. У тигра и у того голос мягче. Мы попятились, плюхнулись на стулья.

Пронька толкует псу: «Ты пойми, псина, что о нас подумают женьшенечки? Скажут, удрали ононские водкохлебы, баб испугались. Да я такого позора не переживу. Так что давай выпускай нас, иначе я рассвирепею, и тогда тебе несдобровать. Ты меня еще не знаешь. Когда Пронька гуляет, ему все нипочем».

Пронька шагнул к псу. Тот как рыкнет, у Проньки язык и отнялся. Я ему и говорю: «Это цветочки, ягодки будут впереди, когда придет хозяин и потащит нас в милицию, как самых последних воров». Пронька и совсем скис.

Вот так мы и просидели всю ночь. Утром пришел хозяин, он где-то на дежурстве был. Парень-то свойский оказался. «Ничего, мужики, говорит, не горюйте, в другой раз по бабёнкам пойдете, скажете мне, я кобелю намордник надену, чтобы не кусался».

Гори они синим огнем, эти женьшенечки. Подхватились мы, и на станцию. Пронька неделю вздрагивал.

В столовую вошел Аюша Базаронович.

— Тетушка Долгор, вы что сегодня, вместо мяса смехом угощаете?

— Да Ананий разве даст спокойно людям поесть?

После обеда все собрались на пустыре у комбайнов. Аюша Базаронович приехал подвести итоги за пятидневку. Из окон автобуса выглядывали пионеры. Аюша Базаронович протер очки, водрузил их на нос, окинул взглядом механизаторов.

— По уборке урожая наш колхоз идет вторым в районе. В вашем отряде хлеб созрел поздней, из-за этого вы и отстаете немного. Из звеньев первое место занимает звено Игната Романовича. Оно уже уложило в валки семьдесят процентов и подобрало около пятидесяти. Вчера первому звену вручено переходящее Красное знамя колхоза.

А вот результаты по вашему отряду. Первое место по подборке валков присуждено Ананию Трухину.

Из автобуса высыпали пионеры. Две девочки несли венок из колосьев. Ананий наклонился, девочки надели ему на шею венок.

— Поздравляю. — Аюша Базаронович пожал руку Ананию и вручил ему красный вымпел.

— Спасибо. Не забудьте привезти мне венок и в конце следующей недели.

— У меня память хорошая.

Венками и красными вымпелами были награждены Дарима и шофер Александр Александрович Тюкавкин. Ананий с еле заметной улыбкой посматривал на них. Весь вид его говорил: «Венки так венки. Если нужно будет, мы и от ордена не откажемся».

Таким уж был, Ананий без зависти и больного самолюбия, любил жизнь, а жизнь любила его. И работал он играючи, с шуткой да прибауткой, потому-то и спорилось у него все в руках. Женщины, глядя на его кудри и могучие плечи, испытывали внутреннюю тревогу и невольно тянулись к нему. Мужчины уважали Анания за силу и бесшабашность.

— Товарищи, мы подвели итоги соревнования и среди поваров, — продолжал Аюша Базаронович, — первое место присуждено тетушке Долгор и Груне.

Это сообщение встретили с большой радостью, только тетушка Долгор и Груня были немного смущены. На них пионеры надели венки, и тетушке Долгор вручили красный вымпел.

После чествования передовиков Аюша Базаронович и Анна пошли на поле проверить качество уборки. Здесь к ним подошел Маруф Игнатьевич.

— Я к вам по делу. Через день-два задождит. Надо бы на подборку все комбайны пустить.

Анна бросила взгляд на безоблачное небо.

— Откуда это вы взяли, Маруф Игнатьевич, не с богом ли разговаривали?

— Я сегодня утром звонил в Читу, в бюро погоды, — сказал Аюша Базаронович. — На этой неделе дождей не ожидается.

— В Чите, может, и не будет дождей, а у нас непременно пойдут, и скоро. — Маруф Игнатьевич посмотрел в верховья Онона. — С Монголии нагрянут.

— С чего вы взяли все-таки? — спросила Анна.

— Я перед обедом к Старому Онону ездил, ерник на метлы ломал. Змеи из низины на скалы валом ползут. Значит, Онон прибывать начнет, низкие места затопит. А с чего ему прибывать? С дождей.

— А куда же змеи вчера ползли? — поинтересовался Аюша Базаронович.

— Больше к Онону. Они там на лужайках-то кормятся. А сегодня все оттуда удирают.

— А не обманут ваши змеи?

— Да не обманывали, паря. Раньше старики завсегда в сенокос по ним погоду узнавали. Да оно, если лишний хлеб подберем, большой беды не будет. А если валки угодят под дождь, можем много зерна погубить.

— И то правда. Придется завтра, Анна Матвеевна, все комбайны пускать на подборку, — согласился Аюша Базаронович.

— Машин не хватит.

— Я пришлю вам дополнительные машины.

— Хорошо.

Анна подошла к комбайну. Там ее поджидала Дарима.

— Ты слышала, Анна? Катя от Алексея Петровича уехала.

— Не болтай лишнего.

— Честное слово.

— Может, она к родителям поехала, в гости.

— Нет, совсем. Все вещи и мебель в контейнера погрузила. И все тебя обвиняют.

— Пусть обвиняют…

— А еще говорят, Катя на вас в райком нажаловалась. Алексея Петровича вызывали, хотят с председателей снять.

— Не мели чушь-то.

— Я же не сама выдумала, в деревне так болтают.

Анна завела комбайн и выехала в поле. Безоблачное небо сияло голубизной, голубели и дали. Над полями поднималось золотистое марево, крупные колосья с дарами земли и солнца стояли неподвижно, точно боялись обронить зерна. Охотясь на сусликов, низко летали орлы-курганники. Тихо перекликались перепелки. Земля радовалась, что вновь она одарила мир добрым урожаем.

А у Анны тревога на части рвала душу. И надо же было уродиться такой: куда ни ступит, а горе уж тут как тут, черной тенью. У самой ни росинки радости и для людей ничего не припасла. Анна не любила Катю, порой зла ей желала. В степи дорог много, а у них одна, и Анна не представляла, как они разойдутся и разойдутся ли?

И вот Катя уехала. У Анны в душе капельки жалости к ней не нашлось, не было и радости. Будто это не касалось ее. Да и в самом деле не касалось. Анна уже жила в стенах института и не было возле нее ни Алексея, ни Кати, ни Ванюшки. Душа не хотела о них слышать.

Вспомнила об Алексее. Хотят с председателей снять. Только сейчас, под гул комбайна, до нее полностью дошел смысл слов Даримы. Испугалась. «Что же я наделала-то?» Анна представила Алексея стоящим посредине большого зала. За столами чужие люди. Попеременке они задают вопросы: «Расскажите-ка, товарищ Отрогов, как вы встречались с Анной в сосновом бору, в рябиновую ночь». — «Интересно узнать, чем же вам не угодила жена? На нее любо-дорого посмотреть». — «Дочь свою променяли на любовницу…»

У Анны темно становилось в глазах. «Завтра же уеду. И тогда уж никто не посмеет упрекнуть Алешу».

Работа не ладилась: на первом же загоне подборщик врезался в пласт и нож порвало. Заменила нож, мотор забарахлил: не тянет. Так вот и мучилась до ночи.

Когда закончили работу, не поехала на полевой стан, на обочине поля заглушила мотор и опустилась на траву. В чистом небе ярко желтела луна. Смиренно стояли бледные горы. В протоке Онона тревожно кричали журавли. У Анны было единственное желание упасть в траву и забыть все. Но упасть было нельзя: на полевом стане потеряют ее, а потом разговоров не оберешься.

У Белого камня из ложбины вынырнула какая-то машина, Она поравнялась с Анной, круто развернулась и подъехала. Из машины вышел Алексей.

— Что у тебя? Комбайн сломался? — спросил он.

— Да нет. Что-то устала.

Алексей опустился рядом с Анной.

— Это правда, что Катя уехала?

— Правда.

— Говорят, тебя снимают с председателей?

— Может быть, но я не знаю.

— А я, Алеша, тоже уезжаю. Перевелась на очное отделение, вызов пришел.

— Может, повременишь немного.

— А чего ждать-то? Все у нас с тобой отгорело вместе с рябиновыми ночами. Теплое слово на язык не идет.

— Не хочу врать, Аннушка, постыло на душе, ничто не радует. И все-таки об одном прошу, не торопись с отъездом…

Примета Маруфа Игнатьевича оказалась верной: через день с утра из-за Онона со стороны Монголии поползли тучи. Налетел сырой ветер, он рвал с прибрежных кустов пожелтевшие листья, поднимал их высоко в небо, затем бросал в Онон, вихрем метался по полям, спутывал хлеба, стлал их к земле, врывался в пади, раскрывал зароды и шумел на озерах камышами. К вечеру небо почернело и пошел холодный дождь.

Комбайнеры уехали в село. На полевом стане остались прикомандированные шоферы да тетушка Долгор (Груню она отпустила). Такая уж поварская должность: будь хоть один человек, кормить его надо. Шоферы поужинали и теперь занимались кто чем: одни в красном уголке смотрели телевизор, заядлые охотники облачились в непромокаемые плащи и ушли на ближайшие озера, рыбаки со спиннингами отправились попытать счастье в устье Урюмки. Только тетушка Долгор не могла найти себе дела. Она привыкла до полуночи топтаться на кухне. А сегодня шоферов накормила рано, походила по дому и вышла на крыльцо посмотреть, не светятся ли где-нибудь огни приближающегося комбайна или не послышится ли где усталый гул запоздалой автомашины.

Но в степи не было ни звука, ни огонька. Комбайны и автомашины стояли в один ряд возле поля. В сером сумраке шуршал дождь. Тетушка Долгор вернулась в домик. «Где сейчас Дашибал со своим табуном? Говорила, чтобы взял теплое белье, не послушал. Да и до каких пор будет мотаться по степи? Надо написать сыновьям и дочерям. Пусть приедут и потолкуют с ним. Может, их послушает».

Тетушка Долгор вспомнила, что Анна привезла отцовскую меховую безрукавку и просила перешить для Петьки. Парень в телогрейке работает, а ночами уже холодно. Тетушка Долгор обрадовалась, что нашлось дело. Зажгла свет. На стол поставила коробочку с нитками, иголками и начала перекраивать безрукавку.

«Говорят, учиться Анна уезжает, — думала тетушка Долгор. — Однако зря ее отпускают. Хлеб хороший вырастила. Люди слушают. В отряде порядок. Не каждый мужик так управится. Что еще надо?»

Анна была дома. Она выкупалась и ходила в легком халате. После стольких дней тяжелой работы дом ей казался особенно уютным, а поэтому она старалась не думать об институте, хотя время уже подходило и нужно было готовиться к отъезду.

— Валков-то много угодило под дождь? — собирая на стол, спросила Елена Николаевна.

— Гектаров пятьдесят. Да я боюсь, как бы дождем хлеб не положило. Потом горя хватим: убирать-то с одной стороны придется.

— Иди, Аннушка, ужинать будем. Я тебе голубицы со сметаной приготовила. Попей чайку с вареньем из смородины.

— Ягод-то нынче много?

— Мы на днях с Евдокией Тихоновной бегали в Сенную падь. Голубицы синё. До обеда по два ведра набрали. Еще бы подсобирали, да медведя напугались. У Глухого ключа живет. Все там истоптал, колодины переворочал. Мы как увидели следы, чуть ведра не побросали.

— Вы уж не ходили бы одни-то.

— Да мы без мужиков-то далеко и не ходим.

— А брусника есть?

— И брусники полно, да рясная. Отца хочу сговорить сходить с нами.

— Он давно был?

— Сегодня в обед забегал домой. Помогает комсомольцам на новом комплексе отары формировать. Потом на оросительную систему переходит. Будет там с Федором Гантимуровым луга поливать.

— А кто же будет начальником комплекса?

— Олега Каторжина назначили. А в комсомольско-молодежный комплекс начальником назначили нового зоотехника, парень тут из института приехал.

Анна попробовала голубицу, варенье.

— Аромат-то какой.

— Поешь. Может, за черемухой вместе сбегаем?

— Когда, мама.

— И то верно.

Елена Николаевна посмотрела на дочь.

— Ты слышала, Петрович-то разошелся с женой.

— Знаю.

— Говорят, вас будут разбирать на партийном собрании.

— Пусть делают, что хотят, — как-то равнодушно ответила Анна.

— Да как же так-то? — тревожилась Елена Николаевна. — Вы-то как думаете дальше жить?

— Ничего я не знаю, мама. Устала я. И жизнь не в радость.

— А Петрович-то что-нибудь говорит?

— Что он скажет? Ходит сам не свой.

— Господи, за что же такое наказание на нашу голову?

Анна в эту ночь долго не могла уснуть. Пусто и холодно было на душе. Об Алексее она думала, как о постороннем человеке. Нет, жизнь устроена как-то не так. Страдать годы, мучиться, и все только для того, чтобы в один ненастный день охладеть к Алексею.

Холодно и темно было и над степью. Дул ветер. Лил дождь. Утром, когда немного разъяснело, Анна поехала посмотреть поля. Онон вышел из берегов, мутные потоки воды хлынули в протоки, залили низины. В падях небольшие ручьи превратились в бурные речки.

У Крутого лога положило гектаров двести пшеницы и больше ста гектаров овса. По падям земля раскисла, попробуй теперь на такие поля заехать на комбайне. А дождь все не унимался: то в одном месте спустится белой пеленой, то в другом. «Вот тебе институт, — думала Анна. — Скажут, испугалась Анна, сбежала. Нет, пока не уберу последний колосок, не уйду с поля».

До слуха Анны долетели крики гусей. Она взглянула в степь: вдали над сопками летела огромная стая. Косяк ее то ломался, то выстраивался. С каждой минутой птицы приближались, их беспокойный крик усиливался. Уже который день стая в пути. От устья Енисея до Забайкалья — дорога длинная. Над Нижней Тунгуской птицам пришлось пробиваться сквозь снегопады. Лена встретила стаю проливными дождями. Немало сил пришлось потратить, чтобы преодолеть свирепые ветры в горах Кодара. Устали, из последних сил машут крыльями. Увидели степь, ломают строй, требуют отдыха.

На их ропот зычно и строго отвечают вожаки. Еще немного усилий, и за Ононом на озерах Зун-Торей и Барун-Торей они сделают привал. Отдохнут на островах, а потом вдоволь попасутся на полях, полакомятся овсом и пшеницей.

Но откуда знать молодняку этот птичий полустанок? Уже до мозолей набиты плечи крыльев. При каждом взмахе во всем теле отдает боль. От голода темнеет в глазах. А внизу поля, озера, манят к себе, зовут.

Вот от стаи отделился ослабевший молодой гусь, серым лопухом заскользил к земле. Это был поздыш. То ли яйцо застудила гусыня, то ли еще по какой причине, но вывелся он последним, был слабым, вялым, долго не мог подняться на крыло. Вот и не успел перед полетом набраться сил. Увидела стая падающего к земле гуся, сломала косяк, живым комом понеслась над сопками. Молодняк требовал отдыха. И вожакам с великим трудом удавалось удержать их в небе.

Отставший гусь сел в распадок, приподнял ослабевшие крылья и посмотрел на стаю: она быстро удалялась, крики слабели. Прошло две-три минуты, и караван скрылся за сопками. Одиночество испугало гуся, он взмахнул крыльями, но они не подняли его. У гуся вырвался крик, похожий на стон. Но стая его не услышала.

Анна с сочувствием посмотрела на одинокого гуся и поохала на полевой стан. Тетушка Долгор убиралась по дому.

— Добрый день, — поздоровалась Анна.

— Совсем не добрый, — ответила тетушка Долгор, — Работа вся остановилась. Поясница ноет. Ноги худо ходят.

— Ничего, век ненастье не будет. Я сейчас по дороге вспомнила: у Даримы скоро день рождения.

— Я уже Груне говорила, пирог печь надо.

— И подарок организуем от, всего отряда.

Максимка все лето прожил у деда на стоянке. Привольно ему в степи. Он помогал заготавливать сено: греб на конных граблях, возил копны, иногда даже косил на конной сенокосилке. Временами нас овец. А когда выдавалось свободное время, садился на коня и уезжал к Хан-уле. Там было много озер. Особенно Максимка любил бывать у озера Сиротинка, которое находилось на отшибе между двух холмов с березовыми гривами. Озеро было небольшое, полукруглое, с камышами вдоль берегов. С южной стороны его опоясывала довольно широкая полоска кустарников. Среди них росло несколько корявых берез, на которых темнели галочьи гнезда.

Максимка приезжал рано утром, треножил коня, а сам прятался в густой траве бутана. Проходило немного времени, и невдалеке появлялись два журавля. Они время от времени что-то клевали в траве и степенно двигались к озеру. Между ними шли два журавленка, покрытые пухом, как бархатом. Они тоже кормились травой, иногда гонялись за кузнечиками. А когда не удавалось поймать кузнечика, журавлята обиженно попискивали. Курлыкать они еще не умели. У озера они пили воду, отдыхали. Журавлята ложились в траву, а взрослые журавли, ощипываясь, зорко наблюдали за местностью.

В это время из норы, которую на склоне сопки скрывали камни, заросшие курильским чаем, вылезал лисенок. Он долго с любопытством смотрел на птиц, потом начинал к ним подкрадываться. В траве его долго было не видно. Птенцы заметили лисенка, когда он подкрался близко. Журавль тогда распускал крылья и с шумом ударял ими о землю. Лисенок без оглядки мчался к норе и вылезал из нее только когда журавли уходили на пастбище. Теперь лисенок крался к озеру поискать птенцов чибисов. Но чибисы встречали его далеко, поднимали крик и начинали пикировать. Лисенок, падая в траву, скалил зубы, а потом спасался бегством.

Своей жизнью жили на озере утки. Они плавали по камышам с выводками. Но когда над камышами появлялся коршун-мышелов, утки начинали крякать, птенцы ныряли и прятались в осоке.

Максимка мог часами наблюдать за журавлями, лисенком, утками. Он не замечал, как день клонился к вечеру. В сырую погоду, когда нельзя было косить, Максимка с дедом брали удочки и ехали рыбачить на Онон в старую протоку, которая летом превращалась в озеро. Там водилось много карасей, чебаков и травянок.

Вечером на берегу они разводили костер и варили уху. Из кустов доносились крики ночных птиц, непонятные шорохи. От этого на душе было немножко тревожно.

Потом Максимка спал на охапке веток. Сон был крепкий. И просыпался, когда начинало пригревать солнце.

Часто над степью громыхали грозы, иногда они налетали неожиданно. Тогда Максимка седлал коня и мчался помогать бабушке Чимит загонять овец, летом она больше всего пасла их. Тугие струи дождя били в лицо, одежда промокала насквозь. После грозы Максимка переодевался. Не только тело, но и душа испытывала какое-то особое обновление.

С первого сентября Максимка пошел в школу. Но каждую субботу после уроков он ехал на стоянку к деду и жил там до вечера следующего дня.

Сегодня они полдня провели с дедом на зимней стоянке. Привезли на телеге два воза талин. Батомунко решил сделать новый катон. Зима без шургана, что девушка без косы. А старый катон уже ненадежный стал.

Когда управились с делами, сварили чай, пообедали. После обеда дед курил, Максимка лежал на животе и, подперев голову руками, смотрел вдаль. Над степью бродили ленивые облака, пахло грибной сыростью. За Ононом темнел Цасучейский бор. Отсюда он был похож на степного орла, который разбросил крылья, чтобы взмыть в небо, но стрела охотника пронзила сердце, и он застыл так навечно.

— Дедушка, а ребята говорят, бор люди посадили.

Батомунко тоже смотрел на темнеющий лес. Вынул изо рта трубку, заговорил неторопливо:

— Сильный и смелый ни огня, ни воды не боится. Люди таких уважают, легенды про них складывают. Сильных и смелых девушки любят. Когда степь еще совсем молодой была, на берегах Онона жило вольное племя. Хорошо люди жили. В степи табуны коней и верблюдов паслись, отары овец и стада коров. Мужчины время свое проводили на охоте, а по праздникам устраивали конные скачки и стрельбу из лука. Женщины нянчили детишек, девушки танцевали ёхор, готовили красивые подарки своим женихам.

Батомунко зажег спичку и поднес к погасшей трубке, выпустил клуб дыма и продолжал:

— Однажды заходили тучи над Ононом, тучи черные, зловещие. Со стороны северной, холодной появились враги. Заполыхала степь огнем-пламенем. И началась битва, стоны на сто верст слышны были. Все, кто умел держать лук, мертвыми пали. А кто остался живой и не спрятался, в плен попал. Почернела степь, обуглилась. Не пели в ней птицы, не слышно было девичьего смеха. Только вороны каркали да волки рыскали.

Вот тогда-то на правом берегу Онона родился мальчик Тунтай. В первый год он уже сам на коня садился, на второй — самый тугой лук натягивал, на третий — батором стал. Когда шел, через реки и озера перешагивал, когда спать ложился, ноги клал на северные горы, а голову — на южные. И решил Тунтай отомстить врагу за землю родную, за землю теплую. Крикнул клич он, клич военный. И пришли к нему тридцать три богатыря, а с ними пришли три тысячи воинов.

Надел Тунтай доспехи боевые, доспехи железные, оседлал коня сивой масти и уехал в сторону северную, на чужую землю, на землю холодную.

Много зим прошло, много лет прошло. Возвратился Тунтай с победою. Там, в стороне чужой, встретил он девушку, полюбил ее, с невестою вернулся. На крутом берегу Онона чум для нее поставил.

Ударили барабаны северные, люди с северной стороны собрались. Ударили барабаны южные, собрались люди с южной стороны. Три дня, три ночи веселились люди. Архи-вино пили, измеряя бочками, мясо жирное ели, измеряя сопками. Радуется народ, песнями прославляет батора Тунтая.

Только одна девушка Модонай печалится, с тоской смотрит на горы лесные, северные, слезами умывается.

Подошел к ней батор и спрашивает:

— Почему, Модонай, печалишься? Или воины мои тебя обидели? Или народ мой неласково тебя встретил?

Отвечает ему девушка:

— Славный батор Тунтай, воины меня не обижают, народ почести оказывает. Да только, видно, не цвести лесному цветку в степи, не иметь орлице гнезда без горных скал, не родиться роднику без леса.

И тогда батор Тунтай приказал каждому воину посадить по три дерева в степи. Проснулась утром Модонай, вышла из юрты, а на берегу Онона бор шумит, по нему звери разные бродят, птицы поют. Увидела девушка лес и заулыбалась. Давно нет в живых батора Тунтая и девушки Модонай, а бор все шумит, славит их любовь.

Старик замолчал. Набежал ветер, прошуршал травой, залоснились ковыли.

— Вырасту, возле твоей стоянки тоже бор выращу, — пообещал Максимка.

— Кто посадит дерево в степи, тот бессмертный.

Батомунко с Максимкой заседлали лошадей и поехали на летнюю стоянку.

— Ты не забыл, послезавтра день рождения Даримы, — встретила Чимит Батомунко.

— Пошто забуду?

— Так гости будут: ее подруги приедут, парни.

— Встречать гостей будем. Завтра в магазин съезди, купить кое-что надо.

Глава 11

Четвертый день непогода. Сегодня хоть и не идет дождь, но небо все в тучах, от них несет сыростью. В полдень на стоянке Батомунко собрались девчата отметить день рождения Даримы. Приехали из села ее две школьные подруги и Зина из комсомольско-молодежного овцеводческого комплекса.

Стол накрыли за оградой под тополями. Зина, маленькая, круглая, точно шарик, каталась от летней кухни к столу и обратно. Ей помогали Дина и Груня.

— Девчонки, перец несите, — покрикивала Зина. — Подрежьте еще огурчиков. А помидоры где? Груня, они на летней кухне должны быть.

Дарима с улыбкой посматривала на подругу. Именинница была в белом платье, в туфлях на высоких каблуках. На шее точно росинки, светлые, бусы, в ушах золотые сережки, в волосы вплетены красные цветы.

В ограде к ней подошла Анна.

— Какая ты у нас красивая, Ласточка.

— Тоже скажешь, — смутилась Дарима.

— А Князь тебе что-нибудь подарил?

— Я его вчера видела. Он посмотрел на меня, улыбнулся и говорит: «Я тебе, Дарима, завтра такой подарок подарю, какой дарят только раз в жизни». Сумасшедший, он что-нибудь отмочит.

— Дуреха, да разве он может сделать плохое?

— Все равно боюсь.

— А когда он обещал приехать?

— К часу.

Из дома с бокалом вышла Дина. Груня несла бутылки шампанского. Дина кинула взгляд на дорогу.

— Ну их к лешему, этих парней. На свидание они всегда опаздывают, на праздник тоже. Все к столу!

Девчата уселись за стол. Пришли Батомунко и Чимит. Дина наполнила бокалы. Анна из коробки вынула магнитофон, поставила на стол и повернула ручку: в степь полилась негромкая музыка.

— Это тебе, Дарима, подарок от отряда.

— Ой, девчонки, спасибо!

Анна подняла бокал.

— Милая Ласточка, поздравляю тебя с днем рождения. Будь всегда такой же милой, нежной, счастливой.

— А еще, чтобы тебе в этом году выйти замуж, — вставила Зина.

Дарима незаметно глянула на мать и зарделась.

После первого бокала девчата разговорились.

— Требую внимания! — встала Зина. — А этот бокал я предлагаю выпить за родителей Даримы — Батомунко и Чимит. Пусть ваша жизнь будет долгой и радостной.

Кивали Батомунко и Чимит. А у Дины уже заалели щеки. Она запела:

Дина отодвинула стул, сдернула с плеч косынку и, покачивая бедрами, пошла плясать.

В это время на вершину холма выехали всадники в черных масках. Один из них в красной рубахе с шарфом на шее сидел на белой лошади. На минуту они замерли. Затем под всадником в красной рубахе свечой взвилась лошадь и помчалась к чабанскому домику, увлекая остальных всадников за собой.

Но их никто не заметил. Из-за стола точно выкатилась Зина и пошла выбивать чечетку.

Дина махнула косынкой.

В это время Дина увидела всадников.

— Ой! — невольно вырвался у нее испуганный крик.

Все повернулись, куда смотрела Дина. А всадники уже были совсем рядом. Дарима медленно встала, а потом кинулась в степь.

Всадник на белом коне пролетел мимо стола, догнал Дариму, подхватил ее, точно сорвал степной цветок, посадил к себе в седло и, не сбавляя бега, помчался дальше. Остальные всадники поскакали за ним.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что все опешили. Первой опомнилась Анна.

— Никак, украли нашу Ласточку.

— Однако украли, — отозвался Батомунко. Он с восхищением смотрел вслед быстро удаляющимся похитителям. — Беда какой отчаянный парень. Такой не только девушку, солнце украсть может.

— Шибко бедовый, — подтвердила Чимит.

— Да это же настоящий разбой, — возмутилась Груня. — Догнать их надо, отнять Дариму.

— Однако такой парень невесту не отдаст, — с одобрением заметил Батомунко.

— Да кто они такие? — не сдавалась Груня.

— Однако шибко не торопись. Придет время, все узнаем. А сейчас выпить надо.

— До чего же хорошо, до чего ж красиво, — напевала Дина. — Пришли на именины, а именинницу украли. Выпьем за удалых разбойников.

К столу подъехал колхозный автобус.

— Девчонки, прошу занимать места, — пригласил шофер.

— А куда ты нас повезешь-то? — спросила Груня.

— Куда надо. Прошу не задавать глупых вопросов.

— А ты нас случайно не воровать приехал? — спросила Зина.

— Я от своей-то жены не знаю куда деваться…

— Очень жаль, — состроила кислую мину Зина.

Посадил Федор перепуганную Дариму в седло, а она прижалась к нему и прошептала:

— Несчастный, ты что наделал?!

— Это тебе мой подарок. Или не рада?

— Стыд-то какой. Как я завтра в отряд появлюсь?

— Приедешь и скажешь: отныне я княгиня Гантимурова. Да громко скажи, чтобы все слышали.

Возле Урюмки парни спешились. Были они уже все без масок, веселые, оживленные. Дарима, смущаясь, старалась не смотреть на них.

— Выше голову, Дарима, — улыбнулся Олег, — мы тебя в обиду не дадим.

— Напугалась небось? — рассмеялся Сергей.

— Напугаешься. Налетели как сумасшедшие.

Через десять минут Федор скомандовал:

— По коням!

Точно ветер, ворвались парни в село, галопом промчались по улице. А за ними из дома в дом летела весть:

— Дариму украли…

— Федор Дариму украл…

Всадники въехали в ограду. Федор, наклонившись в седле, поставил Дариму на землю, потом спрыгнул сам.

— Прошу тебя, Дарима, в свой дом.

В небольшой комнате уже был накрыт стол. Федор усадил Дариму на почетное место.

— Друзья, пусть с сегодняшнего дня для всех вас Дарима будет сестрой.

— За нашу пленницу! — поднял бокал Олег.

Вскоре в ограде послышались голоса девчат. Олег подошел к двери. На пороге показалась Анна. Олег преградил дорогу:

— Пропуск.

— Ах вы злодеи! Дариму украли, да еще им и пропуск подавай!

Анна чмокнула Олега в щеку, и девчата гурьбой ввалились в дом.

— Отдавай нам именинницу, — шумела Дина.

— Была ваша именинница, стала наша пленница.

На миг Олег встретился глазами с Диной. Его взгляд говорил: «Скоро и наш черед».

— Девчата, прошу к столу, — пригласил Федор.

Дина увидела Петьку.

— Петя, и ты в разбойники записался?

— Но-о-о.

Анна подсела к Дариме.

— Поздравляю.

— У меня голова кругом идет. Не знаю, что делать.

— Все хорошо, Ласточка.

— Сергей, где баян? — спросила Зина.

— Здесь баян.

— Музыку хочу.

— Будет музыка. — И Сергей взял первые аккорды.

В контору Алексей пришел рано. К девяти часам он уже провел планерку, отпустил специалистов и, оставшись один, закурил. Дожди перепутали все его планы: планировал к концу сентября закончить уборку, создать три отряда и организовать вывозку перегноя на поля. Но дожди украли больше десяти дней.

Алексей посмотрел в окно. По небу бежали облака. Секретарь райкома просил не оставлять излишек семенного зерна. Некоторые колхозы сеяли такими семенами, которые больше пригодны для фуража. Такой и урожай у них — четыре-пять центнеров с гектара. Три хозяйства добились разрешения получить семена в Озерном и уже начали их вывозку.

«А что, если попросить у них комбайны на гусеничном ходу? — думал Алексей. — Иначе нам до заморозков не управиться с уборкой. В падях земля раскисла. Там кони вязнут, не то что комбайны».

Алексей посмотрел на телефон. Снял трубку, подержал, положил на место, махнул рукой: решил съездить в эти колхозы. Но распахнулась дверь, стремительно вошла Нина Васильевна.

— Ну, здорово, председатель.

— Здравствуйте, Нина Васильевна. Садитесь.

Нина Васильевна села за приставной стол, окинула внимательным взглядом Алексея.

— Алеша, никак, куржаком виски тронуло?

— Малость прихватило. Видно, не на пользу пошел председательский хлеб.

— А в хлебе ли дело? Все-таки уехала Катя…

— В неурочный час председателем стал, — потер подбородок Алексей.

— Это почему?

— Никто меня ни в чем не упрекнул. А вот иду по селу, спиной взгляды чувствую: осуждают. Значит, и верить в меня не будут. Вот оно как дело-то обернулось. А без веры этих людей я ничего не сделаю. Вот когда стал Алешка-сирота. А будь я простым трактористом, сказали бы: «Разошелся с женой. Подумаешь, невидаль какая. Перебесятся, дружней жить будут».

— Простой тракторист… — повторила Нина Васильевна. — Алеша, не бывает простых-то людей. Это какой-то журналист или писатель для красного словца придумал. И пошло это слово гулять по газетам, зашумело по радио: «Простой советский человек… Простой труженик… Простая советская женщина…»

А я, брат, на своем веку этих простых людей повидывала. Иной раз придет к тебе мужичок в телогрейке, кирзовых сапогах, в облезлой шапчонке. Вроде посмотреть не на что. А у этого простачка под телогрейкой дюжина орденов да медалей. А загляни к нему в душу, перед тобой такой человечище, диву даешься. Для него человеческое достоинство превыше всего. Он легче смерть перенесет, чем бесчестие. Да и откуда ему быть простым-то? Этот человек в трудную годину не раз собой Россию закрывал, города и села построил там, куда только дикие олени ступали, корабли в космос отправил. Вот и получается — простота у этого мужика в его величии. Верно, он не хнычет, не жалуется, что бывает ему тяжело, да только когда ему хныкать-то, мир-то без его рук темнотой покроется.

— Нина Васильевна, вы меня правильно поймите. Я с детства не умею хныкать. О другом я хочу спросить: как мне теперь доверие людей вернуть? Без этого мне здесь делать нечего.

— Спасибо, Алеша. Теперь я за тебя спокойна. Прости меня. Но когда я увидела седину твою, обрадовалась. Ко мне-то ты что не заходишь?

— Да что заходить? Немного одному надо было побыть. Вы-то как живете?

— Вот пришла к тебе. Машину бы мне на завтра.

— Не за ягодой собрались?

— В Зареченск, Алеша, переезжаю… И ты знаешь, волнуюсь, как девчонка. Две ночи заснуть не могла.

Алексей улыбнулся.

— Ты это что? — насторожилась Нина Васильевна.

— Я вас никогда такой не видел.

— Какой?

— Такой молодой и счастливой.

— Ты уж скажешь, — смутилась Нина Васильевна.

— А на свадьбу-то позовете?

— А что, Алеша, и позову. Только ты уж меня, старуху, не суди строго.

Алексей подвез Нину Васильевну до дома и поехал в соседние колхозы. А к концу дня в отряд Анны прибыло пять комбайнов на гусеничном ходу.

Вечером, когда затихла работа на полях, Алексей заехал к Федору. Дарима увидела Алексея, растерялась и не знала, как себя вести. Федор встретил его сдержанной улыбкой.

— Ну и разбойник же ты, Федор Степанович, — пожимая руку, проговорил Алексей.

— Да я что? Я ничего…

— И он говорит еще ничего. А у меня, брата-то Даримы, ты спросил разрешения на такой грабеж?

— Все собирался спросить, да кони подвели: уж больно резвые попались.

— Ох и мошенник же ты, Князь. А мне как-то во время пурги один молодой человек говорил, что жалкая участь женатого человека не для него.

— Что поделаешь, — развел руками Федор. — Видно, и для степного коня узда находится.

— Поздравляю вас. А ты молодец, Дарима, такого парня отхватила!

Дарима метнула взгляд на Федора.

— Так это он все сам.

— На то он и Князь. А свадьба когда?

— После уборки.

— Сватов когда засылать будете?[20]

— Дашибала решили пригласить в сватовья. Арсалан ездил к нему. Дашибал согласился.

— Хорошо.

— Вы ужинать будете?

— От чашки чая не откажусь.

— Дарима, собери-ка на стол.

Алексей с Федором разговаривали о колхозных делах, а Дарима готовила ужин. Роль хозяйки в этом доме ей была непривычна, да и боялась она ненароком осрамиться перед Федором, а поэтому чувствовала себя неуверенно, время от времени взглядом призывала Федора на помощь, а он незаметно, тоже взглядом, подбадривал ее.

Когда сели за стол, Алексей спросил:

— Как вы думаете дальше жить?

— Как все, — ответил Федор.

— Люди живут по-разному. Вон Гераська Тарбаган какую-то старуху из Ключевской травами чуть не уморил, спасибо врачам, выходили. Вчера следователь приезжал разбираться. Гераська ко мне: «Заступись, Петрович. Замолви словечко». А я ему говорю; «Что к богу-то не обращаешься? Он посильней меня». Гераська такой забористый мат отпустил, что у бога, наверное, до сих пор в ушах гул стоит. Что-то не поделили они с ним.

— То-то сегодня Гераська без бороды ходит, — хохотнул Федор.

— Так вот думаю, на будущий год отправить вас учиться в институт на колхозную стипендию.

— Не сдать нам будет экзамены: все уже перезабыли, — засмущалась Дарима.

— А зима на что? Подготовитесь.

— Что-то не хочется трогаться, Петрович. Видите, гнездом обзавелись.

— Надо, Федор Степанович. Мы даже не предполагаем, какая беда нависла над Забайкальем. Весной вы видели четыре бури над полями? Так умирает земля. Уже сотни тысяч гектаров подвержено ветровой эрозии. Если мы не примем срочных мер, Приононье превратится в полупустыню. Вот почему, Федор Степанович, еще рано морякам брать курс на тихую гавань. Чтобы вернуть нашей земле жизнь, потребуются годы и знания.

Я сегодня в колхозе «Раздольный» был. Там в одной бригаде ввели безотвальную обработку почвы. Два года сеяли по стерне. Урожай как был семь центнеров, так и остался. Решили, что толку от безотвальной обработка почвы нет. В этом году взяли да и пораспахали эти поля.

— Так почему же у нас урожай повысился в несколько раз, а у них нет? — удивилась Дарима.

— Ветровую эрозию они предотвратили. Но это ведь только начало дела. Плодородный слой ветер давно унес. Теперь его надо восстановить, внести удобрения. А они этого не сделали. А на голых камнях что может вырасти?

Вчера в райкоме был. Решили на будущий год к нам в колхоз из каждого хозяйства по звеньевому прислать. Будут работать трактористами все лето и осваивать безотвальную обработку почвы. Видите, с чего приходится начинать? Переучиваться придется и агрономам. А большинство агрономов кончили вузы на западе и проходили практику на совершенно иных землях. Там и климатические условия далеки от наших. Так что надо заново готовить специалистов. А вы уже прошли практику, вам и карты в руки.

— Рискнем? — Федор посмотрел на Дариму.

— Жалко с отрядом расставаться.

Алексей распрощался и вышел на улицу. Светила луна. На взгорье отливала серебром крыша его дома, неприветливо темнели окна. Алексей бел в машину и поехал на стоянку Батомунко. Выехав за Урюмкой на перевал, Алексей увидел огни полевого отряда. «Как там Анна?» Алексей вспомнил Катю, Иринку. Защемило душу.

Работа в отряде шла с перебоями: мешали дожди. Как только прояснивало, парни и девчата почти сутками не сходили с комбайнов. А время уходило. Кое-где хлеб уже начинал осыпаться, мог прорасти и в валках, поэтому молотили хлеб полувлажный.

Не меньше было забот и на току. Полувлажный хлеб начал греться. Пришлось срочно организовать активное вентилирование: под ворохами зерна проложили деревянные трубы с отверстиями и специальными воздухонагревателями погнали по ним горячий воздух.

От сырого ветра не спасали ни плащи, ни меховые куртки. Люди простывали. В обеденный перерыв приехали врачи и расположились в красном уголке.

— Петя, тебя приглашают. — Анна кивнула в сторону красного уголка.

Петька работал на комбайне без кабины. У него воспалились глаза, он надрывно кашлял.

— Еще что выдумаешь, — ответил Петька.

— Я с Алексеем Петровичем говорила. Пока все врачебный осмотр не пройдут, никого в поле не выпускать.

Председателя Петька не мог ослушаться. Он неохотно встал и побрел в красный уголок.

Врач, уже немолодая женщина, попросила Петьку раздеться до пояса. Послушала.

— Вам, молодой человек, немедленно нужно в постель. Вот вам таблетки. Выпейте и прогрейтесь.

Петька оделся и положил таблетки в карман.

— Так вы меня поняли? — повторила врач.

— Но-о-о, — протянул Петька.

— В постель.

— А кто на комбайне работать будет?

— Это, батенька мой, забота председателя.

Петька вышел.

— Ну и что? — встретила его Анна.

— Перетопчутся.

И Петька, надрывно кашляя, вразвалочку зашагал к комбайну.

Вскоре он с Ананием и Анной в крутом логу подбирал валки в косогоре. Анна ехала первой. Комбайн шел тяжело, приставал к мокрой земле. Валки были толстые и полувлажные. И чтобы их промолотить, приходилось ехать на самой малой скорости.

Комбайн в косогоре кренился, незаметно съезжал вниз. Приходилось быть начеку. «А где же шофер?» — Анна посмотрела вокруг. Машина Сан Саныча стояла впереди на пригорке. Внизу на обочине поля белели могильники бронзового века. Каменные плиты, торчавшие из земли, были похожи на остов какого-то гигантского животного. «А что, если бы эти люди увидали меня на комбайне?» Анна представила, как от железного чудовища разбегаются по степи на косматых лошаденках воины с луками. Потом они собираются на самой высокой горе и приносят в жертву богу самую красивую девушку племени, чтобы он спас их от невиданного зверя.

«Нет, девушку жалко, — подумала Анна. — Они приносят в жертву богу белого коня вождя племени. Разжигают огромный костер и пляшут вокруг него».

Спускаясь в небольшую ложбину, Анна впереди увидела родничок. Он кипел в воронке между валками. Вода стекала по краям воронки. В это время комбайн потянуло вниз. Анна выключила подборщик и нажала на тормоз. Не помогло. Комбайн развернуло, и он со все увеличивающейся скоростью заскользил к меже, точно на лыжах. Анна взглянула на каменные глыбы, и у нее похолодело на сердце: комбайн несло прямо на могильники.

Как только Анну потянуло вниз, Ананий с Петькой остановили свои комбайны и бросились к ней.

— Прыгай! Прыгай, чертова баба! — кричал Ананий.

С пригорка через валки кинулся на машине Сан Саныч.

Анне в этот миг и в голову не пришло, что надо спасаться. Она со страхом смотрела на каменные плиты, на них, выйдя из повиновения, мчался комбайн. На меже комбайн сильно тряхнуло, Анну подбросило, нога сорвалась с тормоза. Комбайн, почувствовав свободу, еще резвей рванулся к своей гибели. И тут Анна увидела пролет между двумя плитами. Она крутнула штурвал, комбайн вильнул, подборщик краями скрежетно шаркнул о камни, привскочил и ударился о землю. Анна что было сил нажала на тормоз. Комбайн прополз по дернине и, заглохнув, замер. Тут Анну покинули силы. Еще не веря в спасение, она навалилась на штурвал и закрыла глаза.

Распахнулась дверца.

— Какого черта не прыгала?! — услышала она хрипловатый голос Анания.

Анна подняла голову. И Ананий не узнал ее. В лице ни кровинки, отсутствующий взгляд.

— Вылезти сможешь? — все поняв, спросил Ананий.

— Попробую, — Анна крутнула головой. — Голова-то у меня хоть не оторвалась?

— Вроде на месте.

Анна тяжело спустилась на землю. Подъехал Сан Саныч, вылез из кабины.

— Долго жить тебе, Анна.

Анна присела на камень. Ананий обошел комбайн.

— Отработала сегодня: все четыре пружины наклонной плоскости лопнули.

— Петя, проверь мотор.

Мотор и вся ходовая часть оказались в исправности.

— Сан Саныч, вы меня подбросите до стана?

— А комбайн? — заметил Ананий. — Сейчас закрепим подборщик тросами, и можешь хоть до Читы на нем шпарить.

Анна покачала головой.

— Боюсь даже подходить к нему. А вы ключ объезжайте. Потом на гусеничных возле него подберем.

…Серая ночь придавила степь. На небе ни звездочки, не могут они пробиться сквозь густую темень. Замерли поля, ни один колос не прошелестит. Немая тишина. Только где-то в распадке позванивает ручеек да за рекой в скалах время от времени от одиночества ухает филин.

В домике шоферов тепло. Славка Шубин за столом пишет письмо. На него, бреясь, посматривает Муратов. Сан Саныч лежит в постели, ему хочется покурить, но лень встать и выйти на крылечко, а поэтому он не может заснуть.

— Чуть сегодня Огнева не отходила по земле, — ни к кому не обращаясь, сказал Сан Саныч. — Вспомню, как она на камни с косогора катилась, так кожу моровом обжигает.

— Сидели бы эти бабы дома, от них только одни несчастья, — отозвался из угла Василий Размахнин, рано полысевший мужчина.

— Это почему? — повернул голову на голос Сан Саныч.

— Посмотри на Славку. Каждый день строчит по письму, а она хоть бы напомнила о себе, ни весточки. Была бы девка видная, а то так себе, как сдобная пышечка, глаза да две завитушки возле ушей.

Славка перестал писать, грыз ручку и глядел на лист бумаги.

— Не слушай ты его, — заступился за Славку Сан Саныч. — Не по красным губам и длинным ресницам выбирают себе невесту, а по сердцу.

— Что же, ее на рентгене просвечивать? — рассмеялся Размахнин.

— Вы, ребята, еще молоды. Мы, шоферы, для семьи народ трудный: всегда в дороге, всегда вдали от дома. И жены у нас должны быть особые, должны уметь ждать. А это дело трудное.

Работал как-то со мной вместе один паренек, тоже Славкой звать. Этот был прирожденный шофер, дело свое любил. За машиной ухаживал, как за невестой. За двести метров мог определить по звуку, где в кабине и какой болтик ослаб. Таких шоферов сейчас мало. Женился Славка. Невеста ему попала, как картинка, хоть смотри, хоть на стенку вешай. Славка от счастья чуть на голове не ходит. Только, видите ли, когда бог сотворил красивую женщину, засмотрелся на нее и про мозги забыл. А их тем временем собаки объели. Спохватился бог, уже поздно, мозгов мало. Подумал, подумал и махнул рукой: «Э-э-э, да ладно». А помощник ему и говорит: «Ей же ветер в голову задувать будет». — «Ничего, эта и с ветерком проживет». Поторопился Славка радоваться. Он в рейс, а жена на танцы, в рестораны. И пошло и завертелось. А Славка на нее надышаться не может. Он даже и подумать не мог, что жена ему может изменять. А когда узнал — сломался. Запил, опустился, машину потерял. Одним словом, пропал шофер…

— Ты это зря, Сан Саныч, не у каждой же красивой женщины свист в голове, — возразил Размахнин.

— Да это я к тому, что красота-то человека не на лице выставлена, а в душе спрятана.

В общежитие вошел Алексей. Был он в плаще, в кирзовых сапогах.

— Добрый вечер.

— Проходите, Петрович, — пригласил его к столу Муратов.

Алексей присел на табурет, окинул взглядом шоферов.

— Приморились?

— Уже пятые сутки за баранкой, — проговорил Муратов.

— Днем хлеб от комбайнов отвозим, а в ночь всей колонной идем на хлебоприемный пункт. Спим в кабинах, урывками.

— Это я знаю. Только, Игорь Николаевич, еще одну ночь придется не поспать. Зерна много на току скопилось, если не вывезем, может загореться.

— А активная вентиляция на что?

— На все вороха не хватило воздухонагревателей. Завтра подойдет автоколонна из Зареченска. Так что коммунистам и комсомольцам придется сейчас поехать. Нужно вывезти срочно сорок тонн семенного зерна.

С койки приподнялся Сан Саныч.

— Это как же так, Петрович, получается? Коммунисты и комсомольцы работают по две смены, если надо, и за штурвал комбайнов встают. А мы-то что, хуже их, что ли? Да в таком деле у нас в колонне беспартийных нет.

— Что тут толковать? — отозвалось несколько голосов.

Алексей окинул взглядом шоферов:

— Вы, ребята, меня поймите правильно. Надо. Ведь это хлеб.

— И что ты нас агитируешь? — одеваясь, пробурчал Сан Саныч. — Мы не раз делили краюху на десятерых.

— Спасибо, братцы. Я сейчас скажу тетушке Долгор, она вам соберет на дорогу перекусить.

Через час от колхозного тока отошло двенадцать автомашин с хлебом. Усталые люди вели усталые автомашины.

Глава 12

Алексей зашел к Аюше Базароновичу.

— Комиссар, что сегодня на планерке не был?

— Директор школы заходил. Проговорили.

— Что за спешные дела у него?

— Понимаешь, Петрович, музей он предлагает создать.

— Так у них же в школе есть музей.

— Другой. Сразу же за школой на пустыре воссоздать старинную казацкую усадьбу, бурятскую стоянку. Многие дети уже не видывали юрты. Неплохо было бы там же построить и колхозный музей. Ведь скоро тебе придется и отвальный плуг выставлять напоказ.

— Черт подери, в этой суете мы даже не замечаем, как и растем. Скажи кто-нибудь сразу после войны, что мне собственными руками юрту в музей ставить придется, я бы не поверил.

— Отслужила свое старушка, пусть идет на покой.

— Если делать это, то надо делать серьезно. Ты архитектора пригласи, посоветуйся. Все до мелочи с директором продумайте. Потом на собрании потолкуем. Думаю, что возражать никто не будет.

— Договорились.

— Ты сейчас куда едешь?

— Во второе звено. Подбросишь?

— Что там?

— Вчера в обед дождик брызнул. Приостановили работу. Через пару часов стали выезжать в поле, а двое трактористов пьяные. В обед собрание проводить буду. Может, вместе поедем?

— Меня к часу на стоянку Батомунко ждут. Сваты должны приехать. Старики обидеться могут. Я на обратном пути заверну в звено.

— Я тебя подожду там.

Алексей с Аюшей Базароновичем сели в машину.

— Давай заглянем на Мертвое поле, — предложил Алексей.

— Отряд из «Сельхозтехники» пришел?

— Сегодня уже третий день работают.

Пересекли село и встали на взгорье.

— Ты слышал, что Анна вчера чуть не погибла? — спросил Аюша Базаронович.

Алексей почувствовал, как у него холодеют пальцы.

— А что там стряслось? — с напускным спокойствием спросил он.

— На косогоре утянуло комбайн под откос. Только случайно не разбилась о каменные плиты.

— Нам с тобой только этого не хватало.

У Мертвого поля Алексей с Аюшей Базароновичем вышли из машины. Отступив метров на двести от Парка героев, вдоль небольших холмов тянулась широкая зеленая полоса. Справа, возле густой высокой зелени, полным ходом шла работа: тракторы подвозили навоз, тут же его разбрасывали и запахивали. Аюша Базаронович вырвал несколько кустов зеленки.

— Помаленьку наступаем на Мертвое поле?

— А ты знаешь, как оно раньше называлось?

— Нет, не слышал.

— Благодатиха. Когда я в детстве слышал это слово, мне представлялась дородная женщина в сарафане и с блинами на блюдце. Но почему с блинами, сам не знаю.

— Наверное, блины любил.

— Кто же их не любит. А поле здесь действительно было благодатным. По этим холмам рос березовый лес. Он защищал падь от ветров. По распадкам било семь ключей. Влаги хватало. Трава и хлеб, как на опаре, росли. Как-то сухая весна была. Стали опаливать луга. Спалили лес, родники исчезли. С этого и начались беды этого поля.

— Выходит, нет больше Мертвого поля?

— Нет, Аюша Базаронович. Благодатиха нас еще не раз отблагодарит. И родники мы ей вернем.

— Это каким же образом?

— На будущий год весной организуем воскресник, все склоны лесом засадим, ну, а лес-то и пробудит родники.

— Все просто.

— Да только не так уж быстро. Лес этот спалили за одно утро, а чтобы вырастить его, потребуются годы. Детей, школьников надо больше к этому делу привлекать, чтобы они умней нас выросли.

Алексей посмотрел на часы.

— Нам с тобой пора.

Алексей завез в звено Аюшу Базароновича, а сам поехал на стоянку Батомунко. Здесь уже были Арсалан и несколько чабанов-соседей. Мужчины сидели у дома и обменивались новостями. Чимит на летней кухне варила баранину. По старинному бурятскому обычаю сваты привозят не только подарки родителям невесты, но и угощение. Обычай обычаем, но горячая пища не повредит.

— Как здоровье, Батомунко ахай? — здороваясь, спросил Алексей.

— Ничего, скриплю помаленьку.

— А кто же с овцами-то там? — кивнул Алексей в сторону озера, за которым паслась отара.

— Максимка. Сегодня воскресенье, не учится.

— Уборку-то хлеба скоро закончите? — спросил один из чабанов.

— К концу дело идет.

— Скорей кончайте. Овец на полях жировать надо.

— Что старики-то о зиме говорят? — присаживаясь на завалинку, поинтересовался Алексей.

— Толкуют, рано холода будут.

— А у нас когда холодов-то не было? — хмыкнул Арсалан.

На дороге показалось несколько легковых автомашин. Следом за ними тянулся серый пыльный шлейф. Машины подъехали с восхода солнца и остановились у сэргэ. Из первой вышли Дашибал и Маруф Игнатьевич, из второй — тетушка Долгор и Елена Николаевна. Из третьей показались Олег и два парня из отряда Федора. Батомунко, Чимит, Алексей и Арсалан пошли встречать гостей.

— Далеко ли путь держите? — поздоровавшись со всеми за руку, спросил Батомунко.

— Не здесь ли проходит дорога к самой высокой горе в нашей степи Хан-уле? — спросил Дашибал.

— Это та самая дорога, Мунхэ. Кого потеряли? Кого ищете?

— Не проходили ли здесь два белых быка? Отбились от стада. Без солнца нет степи, без белых быков стада.

— Быки не проходили. Однако белая лошадь с черной гривой резвилась на заре у озера.

— Так это наша лошадь.

— Давно ли ищете? Не утомились ли в дороге? Не отдохнуть ли вам у нас?

— Много дней, много ночей в дороге. Притомились.

— Тогда просим вас в дом. Дорогими гостями будете.

Хозяева вошли в дом, следом за ними и гости. Как только Дашибал переступил порог, Олег подал ему ходак[21] — синюю широкую ленту, на которой лежала плитка чаю, на ней стояла бутылка вина.

Дашибал ходак держал на вытянутых руках. Он должен бы с ним пройти в передний угол и положить ходак на столик. Как только Дашибал сделал шаг, Арсалан спросил:

— Это не тебя ли зовут Мунхэ? Не ты ли лучший табунщик в нашей степи?

Дашибал остановился. Только после ответа он имел право сделать второй шаг.

— Это меня зовут Мунхэ. Это мой табун с утра до ночи степь меряет.

Дашибал сделал шаг.

— А не твой ли дядя ехал в гости и уснул на телеге, а его коней волки съели?

На лицах присутствующих появилась улыбка. Все ждали, как выкрутится Дашибал.

— Нет, это был не мой дядя. А не твой ли дед, Арсалан, свою пеструю корову за марала признал и глаз ей стрелой выбил?

— Потом она ходила и все на заборы натыкалась?

— Вот, вот.

— Нет, это был не мой дед, — усмехнулся Арсалан. — А это не твой ли брат от реки а сопку за водой ходил?

— Это-был сосед. А не ты ли, Арсалан, тарбагана за медведя принял, потом неделю животом маялся?

Гости и хозяева смеялись от души. А Дашибал, отвечая на вопросы, наконец достиг заветного места, положил на столик ходак и с победоносным видом посмотрел на всех: сватовство состоялось.

Тетушка Долгор и Елена Николаевна накрыли столы: для мужчин отдельно и для женщин отдельно. Дашибал налил в рюмки водки и поднял свою.

— Пусть этот дом никогда не знает печали.

Выпили по рюмке. Дашибал начал одаривать подарками хозяев и гостей, которые приехали не с ним. Очередь дошла до Арсалана. Дашибал положил на руки белую рубашку воротником от себя и протянул Арсалану.

— Прошу, Арсалан, принять от нас скромный подарок.

Арсалан не слышал Дашибала. Он разговаривал с Маруфом Игнатьевичем.

— Борис не собирается вернуться в село?

— Пока нет. А там не знаю, жизнь-то, она круглая.

Наконец Арсалан обратил внимание на Дашибала.

— Что это такое, Мунхэ ахай?

— Подарок тебе. Прошу принять его.

— По какому же поводу ты подарками гостей одариваешь?

— В этом доме мы невесту высватали. Такой девушки ты еще не видывал. И красивая и стройная. А поглядел бы ты на нее в работе: дикого коня заседлает, на тракторе поедет, комбайн поведет.

— Почему же ты подарки даришь?

— Жених сватом меня избрал. Каждый мужчина должен уметь в седле сидеть, луком владеть, с врагами сражаться, а в новой юрте доверяют зажечь очаг только самому уважаемому человеку.

— Я с великой честью, Мунхэ ахай, приму из твоих рук подарок.

Арсалан, протянув правую руку, принял рубашку и развернул ее воротником к себе, что значило, что вещь теперь принадлежит ему.

Гости еще выпили, закусили. Дашибал с Батомунко назначили день свадьбы, обговорили, какое приданое будет у невесты, и сваты засобирались.

— Посидели бы еще, — уговаривала Чимит.

— Спасибо, — отказывалась тетушка Долгор. — На полевом стане одна Груня осталась. Не управится, однако. Ехать надо.

Поехал и Алексей. У него тоже не было времени долго засиживаться. Из головы не выходила Анна. После отъезда Кати он находился будто в каком-то оцепенении. Известие Аюши Базароновича точно разбудило его, и Алексея с новой силой потянуло к Анне.

С каждым днем на полях отряда хлеба оставалось меньше и меньше, но убирать его становилось трудней. Люди за полтора месяца устали, а тут и холода подкрались. По утрам лужи схватывало льдом. Твердела земля.

На зорях уже не будили тишину своим криком журавли и гуси: они улетели на юг. Теперь на овсяные поля из заречных хребтов прилетали кормиться стайки косачей. На каменистых увалах табунились степные рябчики.

Все ждали того дня, когда завершится уборка. И этот день пришел, пришел так же буднично и просто, как и любой другой день. В полдень на полевом стане появились один за другим комбайны. Тетушка Долгор вышла из кухни, глянула на солнце, потом на часы.

— Однако все сегодня время перепутали. До обеда еще два часа.

— Все, тетушка Долгор, отстрелялись, — за всех ответил Ананий. — Дома обедать будем.

— Куда же я теперь варево-то дену? — сокрушалась тетушка Долгор. — Вот непутевые, хоть бы поели напоследок-то.

Комбайнеры собирали свои пожитки и несли в кабины. Анна ходила радостная, счастливая, но нет-нет да и бросала грустный взгляд на опустевшее поле: и все-таки было жалко с ним расставаться.

— Что, Анна Матвеевна, домой двинем? — подошел Ананий.

— Не терпится?

— Небось заторопишься. Почти месяц порог дома не переступали.

Подошел Пронька.

— Что, Ананий, списывает нас Анна?

— Сколько лет я тебя воспитываю, Пронька, и никакого прока. Пока хоть одна женщина в этом мире есть, мы с тобой нужны будем. Правильно я говорю, Аннушка?

— Ох, Ананий, погубят когда-нибудь твою чубатую голову женщины.

— За женщин я готов потерять ее хоть сейчас. И напишут тогда на моей надгробной плите: «Здесь покоится прах незабвенного Анания Трухина. Его любили женщины и дети».

— Ты, женский угодник, — смеялась Анна. — Зови всех в палисадник, флаг спускать будем.

Когда опустили флаг, Ананий прикрепил его над кабиной Анны.

— Как же без знамени-то в селе появиться?

— Тетушка Долгор, за вами я пришлю машину, — сказала Анна.

И вот комбайн Анны, покачиваясь, вышел на полевую дорогу, следом за ним выстроилось еще пятнадцать, и мощный рокот моторов покатился над степью.

Тетушка Долгор и Маруф Игнатьевич смотрели вслед уходящим машинам. Когда комбайны скрылись за холмом и затих гул моторов, набежал ветерок, качнул дверь общежития, кем-то оставленную впопыхах открытой. Она жалобно проскрипела, точно всхлипнула.

— Вот и опустел наш дом, — вздохнула тетушка Долгор.

— Ничего. Пришла бы весна, а птицы прилетят.

— Это так. Однако манатки собирать надо.

А комбайны уже вошли в село. От гула моторов вздрагивали стекла в окнах домов. Женщины и ребятишки выбегали на улицу. А комбайны шли и шли. На переднем развевался флаг. На многих, как боевые ордена, алели вымпелы и звездочки. Комбайны по Набережной улице прошли до конца села, затем выехали на центральную улицу и свернули к мастерским.

В этот же день приехали комбайны и из звеньев. И сразу же в селе стало многолюдно и шумно.

Вечером к Огневым зашел Иван Иванович. Анна была одна. Иван Иванович, не раздеваясь, сел у порога.

— Проститься к тебе пришел.

— Далеко собрался?

— Еду в Зареченск инженером в «Сельхозтехнику». Не мог не зайти.

Иван Иванович теребил поля шляпы.

— Может, вместе поедем? — Иван Иванович выжидательно посмотрел на Анну. Был он какой-то жалкий, беспомощный.

— Поезжай, Ваня. Только водку брось пить. Встретишь там человека и еще жить да радоваться будешь.

— Какие вы все жестокие.

— Со мной жизнь тоже не очень-то ласково обходится.

Иван Иванович встал.

— Прощай, Анна.

— Счастливо, Ваня.

Иван Иванович вышел. Анна в окно смотрела ему вслед, пока он не скрылся, а потом в задумчивости заходила по комнате.

На другой день в двенадцать часов все хлеборобы собрались во Дворце культуры. Зал многоголосо гудел. Анна с Даримой сидели в третьем ряду.

— А что твоего Князя не видно? — спросила Анна.

— Где-то здесь.

— Не обижает он тебя?

— Что ты, Аннушка… Он такой ласковый.

Позади послышался голос Анания.

— Как урожай, Игнат Романович?

— Особо похвалиться нечем.

— А у тебя, Миха?

— А что у меня? У меня, как у всех.

— Пронькиному-то петуху поклевать раз хватит?

— До чего же ты зловредный человек, Ананий, — рассердился Михаил Комогорцев.

Анна слушала перебранку звеньевых с Ананием, а сама с волнением посматривала на сцену. И вот на ней появились Аюша Базаронович и Алексей. Анна глянула на Алексея, и у нее зарделись щеки: Алексей был в ее кремовой рубашке. Значит, не забыл он той ночи в сосновом бору.

Аюша Базаронович сел за стол, а Алексей прошел к трибуне, окинул взглядом сидящих.

— Я же говорил вам, товарищи, на первом собрании, что с таким народом мы Алханайские горы столкнем. Горы мы с вами еще не столкнули, но кое-что сделали. Отряд Огневой получил пшеницы по двадцать четыре центнера с гектара и по четырнадцать центнеров овса. Когда мы повезли навоз на поля, кое-кто нам вслед усмехался: Отрогов в ученые метит, а сам без дедовского метода ни на шаг. А мы этот дедовский метод соединили с безотвальной обработкой почвы. Оно вроде и ничего получилось. Ну как, верно я говорю? А будет еще лучше!

Правда, звеньям похвалиться нечем. Больше восьми центнеров зерна с гектара никто не получил. Это еще раз говорит о том, что думать нам надо, как хозяйствовать на земле.

На будущий год полностью переходим на безотвальную обработку почвы. Технику мы уже закупили. Ну, а об удобрении полей надо подумать звеньевым. Два дня отдыху — и всем на вывозку перегноя. Пары у нас удобрены. Под овсы надо успеть за осень внести перегной навозовносителями, чтобы спровоцировать сорняки. Работать придется не меньше, чем на уборке. Но другого выхода нет, если хотите получить добрый урожай.

Вон кукурузоводы уже половину полей удобрили.

Себе в помощники мы решили взять Урюмку. Будем восстанавливать оросительную систему. Начальником мелиоративной станции назначен Федор Степанович Гантимуров, а его помощниками — Матвей Иванович Огнев и Маруф Игнатьевич Каторжин. Через два дня они уже приступят к работе. По нашим расчетам, мы в самом скором времени сможем поливать половину лугов и около одной трети пастбищ. Думаю, будем поливать и часть полей.

Все овцеводство начинаем переводить на промышленную основу. В этом году будут уже работать два овцеводческих комплекса: один на базе комсомольско-молодежного, а второй — новый, который завершаем строить. На будущий год весной заложим еще два комплекса.

С кормами у нас в этом году неплохо. Фуража мы имеем в три раза больше, чем имели раньше. Силоса заложили в достатке. Есть сено, хорошая солома. Так что, если разумно будем расходовать, то кормов хватит. И для нас с вами падеж овец должен быть происшествием.

Я вам сказал, что корма у нас есть, но, чтобы их было в полном достатке, каждое звено должно получить не менее шестнадцати центнеров зерна с гектара.

Вот конкретная задача каждому звеньевому. Кому она не по силам, пусть завтра же заходит ко мне.

Это, товарищи, основные направления, по которым мы будем с вами работать. Так что дел у нас непочатый край. А за уборку всем вам — огромное спасибо! О героях уборки скажет Аюша Базаронович.

Алексей сел, Аюша Базаронович прошел к трибуне, протер очки, водрузил их на нос.

— Товарищи, прежде всего я поздравляю всех вас с успешным завершением уборки урожая. И должен сказать, что каждый из вас заслужил доброе слово.

Особое спасибо шоферам из геологического управления. Люди сутками не покидали кабин своих машин, и никто из них ни разу не пожаловался ни на усталость, на на трудности.

За большой вклад в уборку урожая нашего колхоза колонна шоферов награждается почетным знаком «Золотой колос» с вручением денежной премии.

Зал зааплодировал. Аюша Базаронович немного подождал, потом продолжил:

— А начальник колонны Игорь Николаевич Муратов и Александр Александрович Тюкавкин заносятся в книгу Почета нашего колхоза.

Под аплодисменты Аюша Базаронович вручил Муратову почетный знак «Золотой колос» и денежную премию.

— Товарищи, у нас не сеял и не убирал хлеб отряд Федора Степановича Гантимурова. Но в том, что в отряде Огневой собрали такой урожай, главная заслуга отряда Гантимурова. Так вот, первое место в получении урожая присуждено отряду высокого плодородия почв. Отряд награждается почетным знаком «Золотой колос» с вручением денежной премии. Прошу, Федор Степанович, получить почетный знак и премию.

Федор поднял над собой сияющий серп и колос и пошел на свое место.

— За самый высокий урожай, за успешную уборку награждается почетным знаком «Золотой колос» с вручением первой премии комсомольско-молодежный отряд. Каждый член отряда премируется портативным радиоприемником. Имена всех членов отряда заносятся в колхозную книгу Почета.

Были вручены Почетные грамоты и подарки отдельным комбайнерам из звеньев. Перед хлеборобами выступила художественная самодеятельность.

Ананий с Пронькой посмотрели два номера и ушли, а к вечеру уже сидели в обнимку за столом у Проньки и пели. Ананий начинал басом, а ему высоким бабьим голосом подтягивал Пронька:

Глава 13

Алексей снял телефонную трубку, чтобы доложить в райком партии о завершении уборки. Но не успел набрать номера, как в кабинет вошел Шемелин.

— Николай Данилович, а я вам звоню, — положил трубку Алексей. — Уборку закончили.

— Знаю. Поздравляю тебя, Алеша, с первой победой. — Шемелин пожал руку Алексею.

— Спасибо. Садитесь.

Шемелин снял шляпу, подсел к столу.

— Над чем теперь думает председатель?

— Подумать есть над чем, Николай Данилович. Ветровую эрозию на полях через два-три года мы укротим. Меня волнуют пастбища. На первый взгляд у нас их много, и в то же время мы скоро останемся без пастбищ. И не только мы, большинство хозяйств.

— Ты не в панику ли кидаешься?

— Да нет. Мы десятки лет не даем отдыхать пастбищам. Овцы хорошие травы выедают, зато благоприятные условия создаются для сорняков.

Травяной покров, особенно на увалах и склонах сопок, стал плохой. Земля высушивается, на этих местах стал бурно расти шур. Я пока не успел тщательно обследовать все пастбища, но, по предварительным подсчетам, шур уже занял сотни гектаров. Этот враг не лучше ветровой эрозии. У шура очень глубокие корни, и единственная борьба с ним — это коренное улучшение пастбищ. Нужно пахать земли и засевать многолетними травами. Другого способа нет.

— Через неделю мы планируем провести районное совещание работников сельского хозяйства. На повестке: «Земледелие — главная основа создания кормовой базы». Доклад делаешь ты. У нас должен состояться разговор о сохранении земли, о поднятии ее плодородия.

— Я могу говорить только о своем колхозе. Не будет это мелковато?

— О других хозяйствах я скажу. Фактов у меня больше чем достаточно. Договорились?

— Я думаю, разговор нам такой нужен.

— Вот и хорошо. Готовься. Теперь вот еще что. Тебе нужно сдать еще сто пятьдесят тонн зерна.

Алексей с удивлением посмотрел на Шемелина.

— Николай Данилович, мы и так сдали полтора плана.

— Я это знаю. До выполнения районного плана не хватает пятисот тонн. Вот мы и разбросили на четыре колхоза.

— А остальные хозяйства?

— У них нечего сдавать.

Алексей насупился, потер подбородок.

— Николай Данилович, я отказываюсь вас понимать. У нас есть сто тонн лишних семян, думали создать страховой фонд. Но где взять еще пятьдесят тонн?

— Придется сдать ячмень и часть овса.

— Сдать фураж? Пустить в зимовку полуголодных овец? А это же заведомый падеж. Загубить тысячи животных только для того, чтобы выполнить план. Николай Данилович, это же преступление!

— Ты, Алеша, не горячись. Сколько у тебя в колхозе кормов, я знаю. И ты не прибедняйся.

— Хорошо. Мы крутились день и ночь, чтобы заготовить корма, вырастить хороший урожай. А соседи наши баклуши били. Теперь мы вместо них сдаем зерно и сами остаемся ни с чем. Какой же нам смысл мозоли на руках набивать?

Шемелин встал, заложил руки за спину, прошелся по кабинету, потом остановился перед Алексеем.

— Ты прав, Алеша, но у нас не один Неделин без кормов. За невыполнение плана по сдаче зерна государству голову нам не снимут, но зимой придется обращаться за помощью в областные организации. И что мне тогда скажут: «План не выполнили по зерну, теперь корма просите». Неделин не только свой колхоз на мель посадил, но и тебе подножку поставил. И Неделин у нас не один. Из фондов района мы можем тебе овес и ячмень возместить комбикормами. Но неужели ты будешь спать спокойно, зная, что в других хозяйствах дохнут овцы?

— Так, Николай Данилович, может повторяться каждый год. И будем плодить иждивенцев.

— Я думаю, найдем способ заставить и их заниматься землей. Так на чем мы с тобой остановились?

— Найду я овес и ячмень. Но это, Николай Данилович, последний раз. Пусть и Неделины думают.

— Ты об этом на совещании скажи.

— Обязательно скажу.

Николай Данилович опять прошелся по кабинету.

— Катя пишет?

Алексей потер подбородок.

— Нет. Такую обиду не прощают.

— А как у тебя с Анной?

— Пока ничего определенного.

— Смотри опять не наломай дров.

— С меня одного раза хватит.

— Что не приезжаешь к нам? Нина Васильевна ждет.

— Заеду.

— Бывай здоров.

Шемелин вышел. Алексей убрал со стола бумаги и поехал на чабанские стоянки. И полетели дни в новых заботах. А погода не сулила ничего доброго: по небу бродили тучи, несло от них холодом. Того и гляди, сыпанет снег.

На чабанских стоянках строили катоны, утепляли дворы, подвозили корма. Но не пришел еще час крутых морозов и снежных бурь. Южный ветер смахнул тучи, заголубело небо, по-весеннему ярко и тепло засветило солнце. На увалах запарила земля. В заречье на склонах зацвел багульник. Белым цветом задымились кусты черемухи. Диву давались люди: чудит природа.

В эти дни в отряде работали на полях только Анна, Ананий и Пронька: они вносили перегной под ячмень и просо. К ним Алексей попал в перерыв.

— Счастливый человек — под обед, а роковой — под обух, — встретил его Пронька.

— Обедать с нами, — пригласила Анна.

— Не откажусь.

Алексей вернулся к машине, захватил оттуда кружку, консервы, помидоры.

— Хлеба нет.

— У нас найдется, — ответила Анна.

Она из котелка налила в кружку крепкого чая и поставила перед Алексеем.

— Спасибо. Хорош, со смородинкой. Много у вас еще дел-то?

— На неделю, пожалуй, хватит, — ответил Ананий.

— Как там у Игната Романовича дела? — спросила Анна.

— В две смены работают. У него и под овсы надо удобрять.

— Загонит парней до смерти, — покачал головой Ананий.

— Вас загонишь, — подвигая Алексею баночку со сметаной, рассмеялась Анна.

— Петрович, ты вот скажи, что с природой делается? — Пронька посмотрел на Алексея. — Черемуха цветет, багул цветет. Тальник молодые листочки пустил. Что это, земля в другую сторону пошла?

— Солнышко это виновато, Прокопий Ефимович. После холодов пригрело.

— А Ефросинья говорит, что не к добру.

— Ты только послушай ее, — вместо Алексея ответила Анна.

Алексей посмотрел на Проньку.

— Прокопий Ефимович, про тебя разные слухи ходят, говорят, ты на тот свет на экскурсию ходил?

Пронька ощерил прокуренные зубы.

— Было, Петрович.

— Хоть бы рассказал, интересно же как там наши сельчане устроились.

— А что, можно. — Пронька вытер рукавом рот, взял папиросу и, опершись на локоть, прилег под деревом. — Я всем говорю, что с этим Ананием мне не кончить жизнь собственной смертью.

— Здорово живешь. Сам ходишь с простреленной головой, а я виноват.

— Так меня, Петрович, с малолетства дразнят. Я золотухой болел. Уши сильно стреляли. Ударил меня один парень, я ему и кричу: «Не трогай, я с простреленной головой». Вот с тех пор меня и стали звать Пронька с простреленной головой. Я и в самом деле после болезни туговат на соображение стал.

— Ты, может, кончишь воспоминаниями заниматься? — остановил Проньку Ананий.

— Когда ты сказки сказываешь, я тебе не мешаю. И ты посиди. — Пронька пустил клуб дыма. — На днях мы с Ананием захотели ухи похлебать. А у нас так: задумано — сделано. Мы на подъем легкие. Берем сетушку, на мотоцикл, и к Старому Онону. Там в заводи закинули сеть. Пока костер разводили, у нас штук пять травянок попало, два краснопера да десятка два чебаков.

Сварили уху. Ананий предлагает по махонькой пропустить за удачу. Пропустили. Потом по второй, третьей. Сами знаете, лиха беда начало. Я в этих делах бедовый, если гулять, так широко гулять. Так помалу и набрались.

А в сумерках из города рыбаки подъехали. Мы их к костру. Людей с дороги угостить надо. Один из них вытаскивает бутылку спирта и начинает разводить. Я ему и толкую: «На кой леший добро портить?» А он спрашивает: «Выпьешь стакан?» — «Наливай!» А он парень отчаянный оказался. Подает мне бутылку и говорит: «Дуй из горлышка». Я, конечно, раскрутил в бутылке святую водичку и винтом в рот пустил… — Пронька сбил пепел с папиросы, как-то виновато посмотрел на Алексея.

— Ну, а дальше-то что было? — спросил Алексей.

— Тут у меня, паря, всякое соображение отбило. Помню, что пел, плясал у костра, а что дальше было, не знаю.

Ананий посматривал на Проньку и посмеивался про себя. А Пронька продолжал:

— Проснулся, ничего понять не могу: темень, с боков доски, сверху доски. Хоть я на соображение и тугой, а тут осенило: «В гробу я». Волосы на голове зашевелились, а зубы звяк, звяк. Думаю: «Табак твое дело, Прокопий Ефимович». И так мне самого себя жалко стало, что я чуть горькими не заплакал. Давай припоминать, когда же я умер. Вроде не было такого. И если умер, то почему живой? Концы с концами не сходятся. Думаю, надо сходить к тестю, он позапрошлый год умер, мужик башковитый был, поможет разобраться. Как к нему дорогу найти? Какой-нибудь, хоть дохлый покойник попадется, покажет.

Полежал я немного. Тут любопытство взяло, как же меня похоронили? Пошевелил руками, ногами. Лежу в одних носках и в стареньком пиджачке, в котором на работу ходил. Во мне все внутренности закипели. Вот они какие, жены. Всю жизнь божилась, что любит. А тут для родного мужа ботинки пожалела. Можно было и костюм новый надеть. Появись я в истрепанном пиджачке перед усопшими, засмеют. Ну, думаю, погоди, женушка, явлюсь я к тебе ночью, погляжу в твои глаза.

Так я рассуждаю, а у самого во рту пересохло, а в голове — шум. На земле бы я сейчас принял рюмочку и зашагал, как молодой петух. А тут какие порядки, еще не знаю. Протянул руку — бутылка, а в ней наполовину водки. Знаю, Анания работа, больше некому обо мне позаботиться. Выпил я за его здоровье и сразу повеселел.

Сколько я в гробу пролежал, не знаю. Только надоело мне это зряшное занятие, и решил я пробираться к людям. Попробовал плечом крышку — весь гроб поднимается. Я тут от радости осмелел, как двинул, гроб опрокинулся. А невдалеке у костра Ананий с рыбаками сидит. Я к ним: «Сукины вы дети. За что же вы меня на тот свет спровадили?» Ананий поглядел на меня и говорит: «Пронька, перестань буянить. А то опять под лодку затолкаю».

— Ну, артисты, — смеялся Алексей.

Ананий с Пронькой пошли загружать перегноем навозовноситель. Анна, убирая посуду, задержалась.

— Как живешь-то, Алеша? — спросила, как только Ананий с Пронькой отошли.

— Как Дашибал, где ночь настигла, там и бросаю якорь.

— Не проклинаешь меня?

— Аннушка…

— Не сердись. Я пойду?

Алексей ласково посмотрел на нее.

— Иди.

Хороша цветущая осень в Приононье. Да на этот раз она недолго постояла. Через неделю завьюжило, погнало по степи перекати-поле. Землю схватило твердой коркой. Ручьи подернулись прозрачным ледком. По Онону понесло шугу.

Глава 14

В доме Федора шли последние приготовления к свадьбе. И как всегда бывает в таких случаях, то одно забыли, то другое не учли. Ананий, приглашенный Федором в дружки, метался то во Дворец культуры, то в кафе, где решили принимать гостей, то в сельский Совет.

На свадьбу к Федору приехали отец Степан Тихонович, еще кряжистый старик с пышными белыми усами, и мать — Таисия Прохоровна, сухощавая высокая женщина со скуластым строгим лицом и добрым сердцем. Она соскучилась по сыну и не сводила с него глаз.

— Может, Феденька, в город переедете после свадьбы? Старики мы уж стали. Нам ничего не надо, только бы внучат понянчить.

Федор, одетый в черный костюм, казался еще выше, еще стройней. Всегда гораздый на веселую шутку, сегодня он был сдержанным, немногословным.

— Мы, мама, с отцом уже говорили. Мы с Петровичем, председателем, дело большое задумали. Нельзя мне уехать. Придется вам сюда переезжать. Купим домик. И живите на здоровье.

— Неужто моя молитва дошла до бога? Истосковалась я вся по родному месту.

В дом ворвался Ананий, посмотрел на часы, надел через плечо красно-белую ленту.

— Пора невесту встречать, братцы.

— На чем поедем? — осторожно спросил Дашибал. У него под седлом на улице стояло десять лошадей.

— Как на чем? — удивился Ананий. — На машинах.

— Совсем ты, Ананий, без понятий, — возмутился Дашибал. — Как так можно невесту встречать без коня?

— Ты мне, Мунхэ, кончай тут митинговать. Провороним из-за тебя невесту, стыда не оберешься.

— Тогда один езжай, — заупрямился Дашибал.

— Невыносимый ты стал, Мунхэ. Где твои клячи? Езжай вперед. А мы следом за тобой, — пошел на компромисс Ананий.

Через несколько минут от дома Федора отъехало восемь всадников. Впереди на белом коне скакал Дашибал, за ним двое парней вели в заводе двух черных как смоль лошадей, накрытых белыми коврами, для жениха и невесты. Следом мчались остальные всадники. За ними следовали три машины, в которых находились Федор, Ананий, Пронька, Петька, Степан Тихонович и Таисия Прохоровна.

— Бедовый мужик Мунхэ, — поглаживал усы Степан Тихонович.

За Урюмкой поднялись на перевал. По степи к селу пылило по дороге около десятка машин — это был свадебный поезд невесты. Машины поднялись на тот же самый перевал и остановились. Встречать гостей пошел Ананий. Из передней машины неловко вылез долговязый Дондок. У него, как и у Анания, плечо перехватывала красно-белая лента. Дондок был худын туру[22] со стороны невесты.

— Рад видеть тебя, Дондок, живым-здоровым, — пожимая ему руку, проговорил Ананий.

— Спасибо. Хорош ли хлеб уродился у тебя?

— Земля нынче была щедрая. А как ты подготовился к зимовке? Хорошо ли нажировались овцы?

— Травы было много. Овцы жирные.

Пока Ананий с Дондоком обменивались приветствиями, Дашибал с Пронькой в стороне от дороги расстелили скатерть. На нее поставили чайник с круто беленым чаем[23], вазу с конфетами, постряпушками, бутылку вина.

— Прошу отведать нашего угощения, — пригласил Дондока Ананий.

Вчетвером они сели вокруг скатерти. Дондок налил в рюмку вина, разбрызгал его на четыре стороны, а затем уже налил во все четыре рюмки.

— Пусть всегда будет щедрой наша степь, — поднял рюмку Ананий.

Выпили. Дашибал налил чаю. Поговорили о погоде, о предстоящей зимовке. Дондок поблагодарил за угощение, и все встали. Дашибал взял вазу, взмахнул ею, разбросал по сторонам конфеты. И только после этого Дондок с Ананием взяли под руки невесту и перевели к жениху, а сами сели в следующую машину. И когда хлопнула за ними дверца, Дашибал птицей взлетел в седло, и его маленький отряд помчался к селу.

— Едут!

— Едут! — неслось от дома к дому.

Всадники промчались по улице и на полном скаку подлетели к Дворцу культуры, где собралось уже много народу. Дашибал у самого крыльца осадил коня, люди шарахнулись в стороны, конь вздыбился, перебрал передними ногами и встал, шумно выдохнув воздух. Следом подъехали парни и встали так, что получился коридор из коней.

И тотчас подкатили автомашины. Из передней вышли жених и невеста. Рядом с ними встали Ананий с Дондоком, позади родители и родственники, и все пошли во Дворец культуры.

В большом зале Дариму с Федором встретили Дина, Груня и Зина. Дина была в красных сапожках, расшитом русском сарафане. Она держала на полотенце большой каравай с хрустальной солонкой. По обе стороны от Дины стояли Груня и Зина в национальных бурятских халатах и островерхих шапочках с меховой оторочкой.

— Просим вас отведать наш хлеб-соль, — предложила Дина. Девушки поклонились.

Федор с Даримой переглянулись, не зная, что делать.

— Откусить надо, — шепотом подсказала Зина.

— Дарима, больше кусай, чтобы главой в доме быть.

Дарима смутилась, но все-таки откусила немного от каравая. То же самое сделал и Федор.

— Теперь просим вас на сцену, — пригласила Дина.

Анна стояла недалеко от сцены среди разнаряженной публики. Она находилась в каком-то оцепенении. Молодоженов поздравил председатель сельского Совета. Потом выступали комсомольцы. Они вручили Дариме с Федором пакет, который просили открыть только через двадцать пять лет, на серебряной свадьбе. Анна, занятая своими думами, почти никого не слышала. Кажется, давно ли они с Иваном Ивановичем вот так же справляли свадьбу. Сколько было тревог, сколько было надежд. И не думала она тогда, что жизнь покроется горечью.

Очнулась Анна, когда Федор с Даримой обменялись кольцами, а на сцену поднялись Олег с Диной с красными кушаками в руках и остановились перед женихом и невестой. По старинному бурятскому обычаю, они связали кушаки и стали затягивать узел.

— Крепче затягивайте!

— Не жалейте сил!

— Чтобы до ста лет узел не развязался! — кричали со всех сторон.

Затянув узел, Олег с Диной набросили кушаки на плечи молодоженов и поднесли им по бокалу шампанского.

— Чтобы любовь у вас была такой же крепкой, как этот узел, — пожелал Олег.

— Чтобы ваша любовь была всегда яркой и огненной, как цвет этих кушаков, — сказала Дина.

В зале заиграла музыка. Федор с Даримой протанцевали вальс молодоженов. Кто-то в ладони Анне сунул зерна́. И она осыпала им жениха и невесту. Федор с Даримой, увидев Анну, остановились.

— Счастья вам, родные, — обняла Дариму Анна.

— Спасибо.

Послышался голос Анания:

— Всех прошу в кафе!

В кафе столы стояли вдоль стен буквой П с тем, чтобы середина зала была свободной для танцев. Дариму с Федором усадили в центре, с боков сели их родители и родственники. На свадьбу приехала Нина Васильевна. С тех пор как она переселилась в Зареченск, она помолодела. Ее, как почетную гостью, усадили между Чимит и Батомунко.

— Смотрю на Дариму и никак не могу поверить, что это она, — любовалась невестой Нина Васильевны. — Кажется, давно ли я ей конфетки на стоянку возила. И на тебе, уже невеста.

— Бегут годы, — вздохнула Чимит.

— Сервиз я ей в подарок купила. В Читу ездила.

Анна, чтобы не обращать на себя внимания, села подальше от главного стола и оказалась напротив Алексея. Она незаметно посмотрела на него. Алексей разговаривал с Арсаланом и Аграфеной. На нем был темно-серый костюм в клетку. Пепельный галстук с золотистой и серебряной искрой хорошо выделялся на белой рубашке. Темные волосы с проседью падали на лоб, и время от времени он их поправлял.

Алексей почувствовал взгляд Анны, посмотрел на нее, улыбнулся. Он был веселым, оживленным, но Анна заметила, что нет-нет да и появится у него в глазах затаенная грусть, та грусть, с которой люди только наедине с собой бывают.

— Налить бокалы! — командовал Ананий. Они с Пронькой уже успели пропустить по рюмочке, а поэтому Ананий чувствовал себя среди собравшихся как рыба в воде. Он налил бокал Нине Васильевне. Она встала, повернулась к жениху.

— Федя, мы тебе доверили Дариму, нашу Ласточку. Береги ее. Что бы с вами ни случилось, всегда помните: самое ранимое на свете существо — это любовь. Она не терпит ни обмана, ни грубости. Желаю вам это святое чувство бережно пронести через всю жизнь. А чтобы любовь у вас была еще крепче, пусть все девчонки походят на отца, а мальчишки — на мать.

— Горько! — понеслось со всех сторон.

Дарима потупилась. Федор обнял и поцеловал ее. После первой рюмки родители жениха и невесты обменялись подарками, преподнесли подарки жениху и невесте. С рюмкой в руке встал Дашибал.

— Однако смотрю я на Федора и Дариму, сердце шибко радуется. Пусть ваши дочери будут хорошие хозяйки, а сыновья — лучшие табунщики в нашей степи.

— Горько!

Тост следовал за тостом. И вот из-за стола вышла Анна.

— Серега, а ну русскую.

Сергей взял баян, слегка пробежался пальцами по клавишам и заиграл. Голоса стали смолкать, все смотрели на Анну. А она стояла посреди зала в красном, как пламя, костюме, белых лакированных туфлях на высоком каблуке, ковыльные волосы уложены кольцами. Анна вскинула голову, повела плечами, притопнула каблуком раз, другой, точно проверяя, прочен ли пол, и пошла по кругу выбивать чечетку.

— Эх мать честная, — ерзал на стуле захмелевший Маруф Игнатьевич, не выдержал, вскочил, ударил по колену рукой и схватился за поясницу. Его подхватили за руки и усадили на место.

Алексей смотрел на Анну. Загорелись его глаза. Плясун он был не из последних.

— Петрович, а ну тряхни стариной, — подзадоривал Ананий.

— Петрович, или казаки вывелись в Забайкалье? — тряс бородой Маруф Игнатьевич.

Алексей посмотрел на Нину Васильевну, мол, удобно ли? Она глазами показала: «Давай!»

Алексей отставил стул, хлопая в ладоши в такт музыке, пошел вприсядку, наступая на Анну. Она легко, точно на крыльях, то отлетала от него, то шла кругом. Лицо у Анны оживилось, глаза блестели, пьянела она не от вина.

Вихрем кружили Алексей с Анной по залу, звенели на столах бокалы, вздрагивали стекла в окнах. Наконец выбили они разом дробь и остановились.

Анна подошла к столу и озорно крикнула:

— Рюмку мне!

Ей подали бокал, наполненный вином.

— Милая Ласточка, большой радости тебе в жизни. И тебе, Федя.

Анна осушила бокал и ударила об пол, сверкнули хрустальные брызги.

— Счастья вам!

Батомунко и Степан Тихонович сидели в обнимку. У Батомунко на могучей груди рубашка была расстегнута, лицо от выпитого вина раскраснелось, но держался он с достоинством, лишнего движения не делал, знал, что на него смотрят все гости. Степан Тихонович горбился, усы его обвисли, и от этого казался он жалким.

— Все здесь радуются, а у меня тяжело на душе, будто чужой я здесь, пришлый откуда-то, — говорил Степан Тихонович.

— Однако я тебе говорил, не уезжай, Степан, жалеть потом будешь.

— И жалею, сват. Боязно в глаза Нине Васильевне посмотреть. Она со слезами просила меня остаться. Каждая пара рук тогда дороже золота была. Не послушал. А село-то не узнать!

— Што теперь говорить? Хоть на старости лет на землю отцов пришел.

— Каждую ночь она мне снится. Коммуну нашу вижу. Вдвоем мы с тобой в поле. Учу я тебя пахать. А то на конях куда-то скачем.

А помнишь, как мы в Алханайские гори хлеб партизанам носили и нас казацкий разъезд сцапал? И грезится мне все этот амбар, в котором мы сидели. Вот тогда твоя сила-то пригодилась. Не вывороти ты тогда половицы, кормили бы мы в озере Бальзино карасей.

— А я-то думал — твоя душа уснула. Поедем завтра ко мне на стоянку, поживешь, ветер стенной подлечит.

— Спасибо, сват. Меня другие думы мучают. Силы я свои не там потратил. Чем я теперь колхозу помочь смогу?

— Однако зря мучаешь себя. Ты колхозу сына дал.

— Федору спасибо. Хоть он мою вину немного сгладил. И породнил нас. Давай выпьем, сват…

Алексей с Анной вышли из кафе. Осенняя изморозь вычернила небо, темень, вытянутой руки не видно. Степной промозглый ветер шарится по сонным улицам, размашисто хлопает калитками и ставнями, натыкаясь на изгороди, обиженно скулит. На застывшую гулкую землю несмело просыпается крупяная пороша. С Онона доносится хрустящий шорох шуги.

— Алеша, я ничего не вижу, — неуверенно шагает Анна. Алексей подхватил ее под руку.

— Сейчас приглядишься.

Анна прижалась к нему и запела с той тоской, с какой поют только женщины в горе:

— Почему у тебя, Алеша, сегодня глаза были грустными? — без перехода спросила Анна.

— Пожалел о том, чего не было. Вместо Федора и Даримы нас с тобой представил и — скребануло душу.

— Ты никогда мне не простишь, что я исковеркала нашу жизнь?

— Стоит ли теперь искать виновных?

Алексей с Анной прошли немного берегом Онона и свернули к горе.

— Мы куда идем? — спросила Анна.

— Куда уж приведет дорога.

Прошуршал ветер и где-то спрятался. Наступила тишина. Черное небо, опустившись, посерело, хлопьями повалил густой снег, выбеливая землю и крыши домов.

— Снег, — удивилась Анна. — По бурятскому обычаю, только дорогим гостям белые ковры стелют.

— Кто знает, может, и мы с тобой на этой земле прохожие не из последних.

Вошли в дом. Алексей включил свет.

— Проходи.

Анна прошла в кабинет. Просторная комната. Вдоль стен шкафы с книгами. В углу снопы хлеба. На массивном столе бумаги, справочники, газеты. Анна смотрела на все это и чувствовала себя здесь чужой.

— Садись, я сейчас. — Алексей убрал с края стола бумаги и пододвинул к нему стул.

— Спасибо.

Он вышел и вскоре вернулся с бутылкой коньяка и голубой фарфоровой чашкой.

— Пойдет? — кивнул Алексей на чашку.

— Для начала не так уж и плохо.

Алексей принес на тарелке колбасы, несколько ломтиков хлеба и вилки.

— Извини, лимонов нет. Нет на нашей свадьбе и бокалов.

— Ну и шут с ними, с бокалами.

Алексей налил в чашку коньяку и подал Анне. Анна взяла чашку, подержала ее, горько усмехнулась, подняла взгляд на Алексея: глаза ее туманились от слез.

— Давай выпьем, Алеша, за нашу рябиновую ночь, за ее горькие ягоды…

Анна чуть пригубила и поставила чашку.

— Горько, Алеша… Так что-то горько…