РЫБАК, СИКАРИЙ, АПОСТОЛ

Глава 7

Начальник секретной службы при прокураторе Иудеи – Квинт Корнелий, происходил из древней династии Гракхов, некогда знаменитого рода всадников, возвысившегося еще больше при Помпее, но после гражданских войн потерявшего всё свое былое могущество.

Молодому, наделенному многими дарованиями Квинту пришлось начинать свою карьеру не в Риме и даже не в Афинах, а в далекой, пыльной и дикой стране, на границе с Африкой. Причем не на почетном посту префекта или легата, а в должности весьма непочитаемой – начальника секретной службы при прокураторе. Разумеется, это вызывало у честолюбивого Квинта сильное недовольство.

Возмущало его и то, что приходится быть в подчинении у Пилата — солдафона и тупицы, который в глазах молодого образованного Квинта представлял собой уходящее реакционное поколение римлян, некогда утвердившихся исключительно за счет грабительских войн. Пилат не был знаком ни с греческой философией, ни с римской поэзией, расцвет которой теперь переживал Рим. По мнению Квинта, Пилат хорошо умел только штурмовать крепости и отдавать города на разграбление легионерам. А десять лет пребывания Пилата в варварской Иудее превратили жестокого военачальника в провинциального интригана, смертельно опасавшегося доносов императору Тиберию.

Словом, у Квинта было достаточно причин презирать Понтия Пилата.

Печать аристократического рода лежала на всем облике Квинта. Короткие русые волосы открывали чистый, высокий лоб; щеки и узкий подбородок были покрыты аккуратной щетинкой, взгляд светло-голубых глаз был спокоен. И в этом невозмутимом взгляде практически невозможно было прочитать, что же у Квинта на уме.

Вот и сейчас, он так же спокойно и внимательно смотрел на стоявшего перед ним Симона.

На мраморном столе перед Квинтом стояла бронзовая фигурка Фемиды с весами в руке. Рядом с фигуркой лежал кинжал, отнятый утром у арестованного сикария, и свитки шелковой бумаги с последними доносами.

— Значит, ты уверяешь, иудей, что хотел напасть на римского воина?

В разорванном рубище, ослабевший от выпавших испытаний, Симон смотрел воспаленными глазами на мраморный стол, где чаши весов Фемиды под указательным пальцем Квинта то поднимались, то опускались.

— Да, я замышлял убить римлянина.

— Зачем?

— Чтобы освободить Иисуса, — еле слышно ответил Симон, опустив голову.

— Иисуса? Ты говоришь про того галилейского болтуна? — уточнил Квинт и с тоской посмотрел на вход, где менялась стража.

— Он — Бог, Мессия.

— А-а... — протянул Квинт.

В общем, он уже не сомневался в том, что перед ним — очередной религиозный фанатик, какими полна эта проклятая страна. Все ее жители в горячечном бреду ждут какого-то Мессию, который якобы установит какое-то новое царство. Как все безумцы, они живут призраками будущего и не способны наслаждаться настоящим.

Двух лет в Иудее Квинту было достаточно, чтобы понять основные особенности этого племени. И вот к какому заключению он пришел: иудеи — это зараза, вера их — тоже заразна, и она уже помрачает умы некоторых римских солдат и даже командиров! Но если иудеев душить, то они разбегутся и разнесут эту заразу по всей империи, и тогда с ними не справятся никакие римские легионы. Пилат этого не понимает и продолжает казни, чем вызывает еще большее озлобление. И в Риме, похоже, тоже не понимают, в какую грязь вступили, захватив этот клочок земли, изрезанный горами и пустынями.

Нужно, чтобы это племя оставалось здесь, на своей бесплодной земле, и не покидало ее границ. Пусть лучше грызутся между собой.

— И как же ты собирался убить римского воина? — спросил Квинт.

— В ночь Пасхи, когда Иисуса вели из Синедриона во дворец Пилата. Притворившись спящим, я лежал на дороге возле будущего здания суда. Ждал, когда приблизится конвой. Я должен был подойти, заколоть стражника и освободить Равви. Но сделать этого не смог.

— Почему же?

— Случилось так, что меня прибили к кресту гвоздями, и я лишился слуха и зрения. И так, в бреду и беспамятстве, висел на кресте вниз головой, не знаю сколько времени.

— Хм-м... И что же ты хочешь теперь? Зачем ты пришел к нам, своим врагам?

— Хочу... — Симон поднял голову и с мольбой посмотрел на Квинта. — Впустите меня к нему в камеру. На одну минуту. Только на одну минуту, прошу вас. Потом можете меня казнить.

— К нему в камеру? Что же ты собираешься ему сказать?

Симон приблизил ладони к лицу и задрожал всем телом:

— Хочу сказать, что я отрекся от него... Что я хотел убить человека… Что люблю его, люблю так сильно... — он заплакал, как ребенок.

И странен был этот плечистый, крепкий мужчина в рубище, с обожженным бородатым лицом, плакавший перед начальником секретной службы только потому, что должен сказать Иисусу о своей любви к нему…

— А чем ты хотел убить римлянина, безумец? Палкой или камнем? — спросил Квинт, испытывая к Симону всё большую брезгливость.

— Кинжал был спрятан у меня под власяницей, вот здесь, — Симон указал на место у левой подмышки. — Но когда я пришел в себя, кинжала не было, и я не знаю, как он пропал. А кинжал был точно такой же, как вот этот, что у вас на столе, — Симон кивнул в сторону стола. — Когда меня вели к вам на допрос, я узнал одного солдата, конвоировавшего Иисуса в ту ночь.

Не меняя выражения лица, с таким же непроницаемым видом Квинт кивнул. Казалось, ничто не удивляет его, будто бы все, что сказал сейчас Симон, ему было заранее известно.

— Хорошо. Стража! — крикнул Квинт, и в проеме между колонн показался стражник.

— Возьми этого иудея и пойди с ним во двор. Он тебе укажет на одного солдата. Приведешь сюда обоих. И не спускай с него глаз!

Охранник повел Симона во двор. Мимо шел какой-то воин, выгуливающий на цепи двух больших псов.

— Р-р-р!!! — псы ринулись на Симона, но солдат успел оттянуть их назад.

— Ну, где же тот, кого ты ищешь?! Или ты ослеп?! — кричал конвоир. Ему очень не хотелось ходить по плацу под палящим солнцем с этим иудеем, да еще и защищать его от собак.

— Сейчас, сейчас... Вон он!

Вскоре перед Квинтом стояли оба — Симон и опознанный им солдат. От солдата исходил такой сильный перегар, что Квинт, сидевший от него в нескольких шагах, скривился:

— Ты помнишь, солдат, как недавно, на их Пасху, вы из Синедриона вели во дворец некоего иудея? Да, того самого, которого потом распяли на Голгофе по решению прокуратора. Посмотри-ка внимательно: не узнаешь ли ты этого человека? Не встретился ли он вам тогда, по дороге во дворец?

Солдат смерил Симона хмурым взглядом:

— Кажется, он. Похож. Валялся возле здания суда. С ним тогда случилась падучая, и мы получили удовольствие, глядя, как он выгибается всем телом, будто гимнаст в цирке. Что, нужно было его убить? — спросил он несколько виноватым тоном.

— Нет-нет. Зачем же убивать? Мы не для того сюда пришли и не для того охраняем этот несчастный народ, — ответил Квинт, и легкая улыбка коснулась его неподвижных губ. — Больше ты ничего не помнишь? Никаких других людей не видел тогда вместе с ним? Ничего подозрительного?

— Нет, больше ничего не припоминаю.

— Что ж, солдат, ступай. И не пей так много вина. Имей это в виду, иначе я прикажу начальнику гарнизона, чтобы он отправил тебя в ночной караул охранять Мусорные ворота. Пошел вон! — Квинт решительно выпрямился в кресле.

Дело, казавшееся ему пустяковым, приобретало серьезный оборот. Перед ним стоял, быть может, и не назорей, не религиозный фанатик, который ищет мученической смерти во имя какого-то Мессии, но явный преступник, замышлявший убийство римлянина! Неужели чутье его подвело? За столь короткий срок он, Квинт, казалось, до того уяснил всю подноготную иудеев, что может легко распознать, кто из них опасен, а кто нет. Опасны, впрочем, все.

Вот этот, к примеру: смиренник, ягненок, который на вид не то что убить — обидеть кого-либо не способен. Такого топчи, унижай, бей, веди на казнь — не промолвит ни слова протеста. О-о, если бы все иудеи были такими!

Но, оказывается, и он врет! Вот цена их покорности! Все они притворяются. Волки в овечьей шкуре. Прячут под плащами кинжалы, готовы на любые лишения, лишь бы убивать римлян и приближать свое проклятое царство!

Пальцы Квинта сжались в кулак, но лицо его сохраняло прежнее спокойствие:

— Стража!

ххх

— Да, введите.

В зале появился мужчина в рваной накидке и со связанными спереди руками. Это был Исав.

— Давно не виделись. Прошу прощения, пришлось тебя снова побеспокоить, второй раз за этот день, — с иронией произнес Квинт, не сводя глаз с обоих иудеев, стоявших перед ним.

Сейчас была важна любая мелочь: самый незначительный их жест, взгляд, интонация могли сказать Квинту больше, чем все их слова.

Неужели он нащупал заговор? Неужели в его руках сейчас два члена еще одной шайки сикариев? Квинт почувствовал себя охотником, напавшим на след преследуемого зверя.

— Знаешь ли ты его? Отвечай! Если соврешь, тебя казнят сегодня же ночью. А ты повернись к нему лицом! — велел он Симону.

Но тот словно не слышал приказа. Весть о том, что Иисус распят, повергла Симона в такую пучину горя, что ему стало совершенно безразлично всё, что происходит в этом зале, в этом городе, на этой Земле. Равви! Учитель! Невинный и самый чистый на свете — ра-аспят?..

— Нет, я не знаю этого человека и никогда не видел его, — твердо сказал Исав.

И тотчас на его голову и плечи обрушилось несколько ударов кнута из просоленной воловьей кожи.

— А-а! — Исав наклонился, накрыв голову руками, и по его пальцам снова прошелся кнут.

— Посмотри внимательней, — сказал Квинт, кивнув палачу за спиной Исава, чтобы тот не увлекался. — Не ты ли похвалялся, что в канун Пасхи готовил покушение на римских солдат? Не этим ли кинжалом, — Квинт поднял в руке сику, — вчера вечером возле моста ты заколол нашего солдата? Теперь мне все известно. Он мне всё рассказал о вашей шайке, всё, — Квинт указал на Симона.

Прежде чем Исав успел вымолвить слово, кнут палача снова упал на его спину. Стиснув зубы, превозмогая боль, чтобы не кричать, Исав смотрел на Симона. Но ничего в его лице не выдавало, что они знакомы:

— Нет, я не знаю этого человека. Вижу только, что он — назорей.

Квинт осуждающе покачал головой. Через мгновение его строгое лицо несколько смягчилось:

— А ты, бродяга? Посмотри на него. Не знаешь ли ты этого человека?

Выходя из забытья, Симон обратил взгляд к Исаву:

— Нет, не знаю. Вижу его впервые.

Повисла тишина. Палач за спиной Симона послал короткий немой вопрос Квинту — бить и этого тоже?

ххх

— Иди, монах, ступай. Я великодушно отпускаю тебя. Я не вижу за тобой никакой вины, никакого преступления перед Римом. Твои собратья сами послали на смерть твоего учителя, твоего бога. Они заставили прокуратора распять его, и Понтий Пилат был вынужден исполнить их волю. Твои собратья иудеи — вот кто твои истинные враги. Они, а не мы. Мы твои друзья.

Вот, возьми, это золотая монета, ауреус, с изображением божественного Тиберия. Купи себе еду, купи одежду. Живи, как хочешь. И помни, что всегда можешь прийти ко мне. Скажи охране: «Квинт Корнелий Гракх имеет власть», и стража пропустит тебя. Поверь мне, Квинт Гракх может очень многое. Главное, иудей, запомни: Квинт имеет власть!

С этими словами он движением пальца дал указание стражнику, и тот повел Симона во двор.

Лицо Квинта, минуту назад расплывавшееся в улыбке, как то враз помрачнело. Его почему-то охватила смертельная усталость. В какой-то миг мелькнула странная мысль, даже не мысль, а скорее, ощущение, что он – Квинт Корнелий Гракх – сам ничтожная щепка в великом потоке событий, над которыми он не имеет абсолютно никакой власти...

Квинт досадливо засопел. Пожалел, что сейчас разыгрывал дурную комедию перед этим иудеем. Лучше было бы его заколоть, а потом ночью вывезти на телеге за город, на свалку, вместе с другими трупами. Или распять вниз головой. Да, это было бы лучше. Но уж ладно, пусть пока поживет.

Он легонько хлопнул в ладони, и из-за колонны, рядом со статуей Тиберия, вышел шпион.