ПРОБУЖДЕНИЕ годы 1116–1118 от P. X.



ГЛАВА 1

— Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался в лапы грабителям…

Гуг де Пайен не слышал, кто вел рассказ, но даже не обернулся посмотреть, поскольку то, что в других обстоятельствах приняли бы за библейскую притчу, здесь, по дороге в Иерихон, случалось сплошь и рядом. Кажется, со времен милосердного самарянина ничего не изменилось к лучшему.

Все внимание Гуга было приковано к скопищу трупов. Грабители позаботились лишить убитых всех ценностей и прочих вещей, по которым можно было бы установить личности. Лишь обожженные красные лица и бледные обнаженные тела со вздутыми чревами говорили о том, что некогда эти люди прибыли сюда с другого конца света — земли христиан. С ними расправились, ободрали как липку и оставили прямо у дороги, среди каменистых россыпей. Случилось это совсем недавно, потому что белокожие мертвецы оставались пока нетронутыми. Стервятники еще только нацеливались на поживу, а личинки мух кишели не только в ранах мертвецов, но и в лужах черной, густеющей крови, пролитой на песок. Справа, на высоком валуне, переминался и нетерпеливо хлопал крыльями один из пернатых охотников за падалью. Он не решался вернуться и продолжить трапезу, поскольку люди подошли уже слишком близко. Гриф по опыту знал, что они могут быть опасны.

— Семь, — подсчитал Гуг, обращаясь к всаднику, остановившемуся рядом. — Вероятно, столкнулись с большой шайкой.

— Не обязательно с большой, — заметил тот, глазами перебегая с трупа на труп. — Эти молодцы убиты стрелами… посмотрите на отверстия — нигде не видать ран от мечей или размозженных голов. Трех или четырех лучников вполне хватило бы. Вы, верно, хотите похоронить их по христианскому обычаю?

— Нет, Арло. Мы ведь даже не знаем, христиане ли они. Может быть, это иудеи или левантинцы. К тому же у нас нет с собой лопат, и скоро стемнеет. Здесь уже ничем не поможешь, они мертвы, и наша забота им ни к чему. Пусть остаются как есть. Даже нет смысла стаскивать их в одну кучу: от этого вонь только усилится, и они будут дольше гнить. А в таком виде с ними быстро покончат птицы и звери пустыни.

Гуг возвысил голос, чтобы его услышали сзади:

— Друзья, мы продолжаем путь! Нет смысла здесь останавливаться. До Иерихона еще шесть миль, а через час начнет смеркаться. Де Бофор, езжайте вперед, сделайте одолжение.

Кавалькада снова тронулась в путь. Де Пайен быстро оглядел всех, затем пришпорил коня и устремился к голове колонны, где скакал де Бофор. Направляющий очень прямо держался в седле. Щит его был закинут за спину, а древко длинного копья упиралось в правое стремя. Де Бофор без устали эбшаривал глазами местность, выглядывая разбойников.

Путешественников было восемнадцать: все прекрасно снаряжены и вооружены, все в металлических кольчугах, шлемах и крагах. У каждого на плаще красовался герб, показывающий, какому сеньору он служит. Сир Гуг большинство спутников знал в лицо, но по имени — далеко не всех, зато любой в кавалькаде знал Гуга де Пайена. Каждый, кому довелось встретиться со знаменитым рыцарем, трепетал от восхищения. Этот бывалый сорокачетырехлетний воин пятнадцать лет назад, в 1099 году, принимал участие в захвате Иерусалима и по праву снискал славу защитника всех христиан. Рассказы о его доблести и отваге передавались из уст в уста по всей Святой земле — не только в королевстве Иерусалимском, но и в северной Антиохии, и в прочих, менее значительных владениях Заморья, как называли эту страну франкские завоеватели, сами пришедшие сюда из-за моря. Сир Гуг возглавил путешествующую кавалькаду в силу своих заслуг, а не потому, что его кто-то об этом просил. Впрочем, никаких возражений и не возникло.

За пятнадцать лет существования королевства Иерусалимского передвижения в его пределах стали еще опаснее, чем прежде. Холмистая местность между Иерусалимом и Яффой, лежащей в тридцати милях к западу на побережье, и между Иерусалимом и Иерихоном, располагавшимся примерно на таком же расстоянии, но в другую сторону, кишела разбойниками и бандитами. Здесь они выслеживали свою добычу — главным образом, франкских пилигримов, идущих по пустынным дорогам к святым местам. Здравый смысл, таким образом, призывал путников, куда бы они ни направлялись и какие бы цели ни преследовали, для собственной безопасности дождаться, пока наберется достаточно народу, и только потом трогаться дальше.

Сейчас сир Гуг ехал во главе именно такой группы, по странному стечению обстоятельств состоявшей исключительно из рыцарей и латников, а не пилигримов и купцов. Тем не менее даже эти закаленные в боях воины были рады сознавать, что свою жизнь они доверили человеку, который уже немало повидал и знает, почем фунт лиха. Сам он тем временем молча ехал бок о бок с сиром Жюльеном. Гугу де Пайену не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться, что Арло не отстает от него ни на шаг, как повелось уже добрых четыре десятилетия назад.

Тем не менее и сеньор, и его верный вассал немало беспокоились, пускаясь в эту незапланированную поездку в Иерихон. Долгое пребывание в Заморье научило обоих, что выживание здесь целиком зависит от тщательной подготовки любого путешествия. Случилось так, что несколько дней назад сира Гуга разыскал человек с вестями от его старинного друга Годфрея Сент-Омера. Бегающие глаза посланца сразу же натолкнули де Пайена на подозрения: этот лицемерный негодяй, показалось ему, способен на любое предательство. Если верить его словам, в данный момент Годфрей находился в одном из иерихонских странноприимных домов, принадлежащих недавно основанному ордену госпитальеров,[8] где он оправлялся от пыток, перенесенных им в плену у мусульман, откуда только что спасся.

Новости были воистину ошеломляющими ввиду того, что Гуг не видел Годфрея и даже ничего не слышал о нем на протяжении нескольких лет. Он уже был склонен думать, что присланные сведения — чистой воды обман. Дело в том, что, пространствовав в Заморье целых семь лет, Сент-Омер вернулся в Пикардию, в отчие владения. Отправился он туда вместе с графом Гугом Шампанским, чтобы облегчить страдания своей занемогшей супруги, младшей сестры Гуга де Пайена: пока Годфрей путешествовал по Палестине, Луизу сразил жестокий недуг.

С тех пор минул не один год, и Гуг рассудил, что, задумай Гоф вернуться в Заморье, он обязательно предупредил бы своего давнего друга и шурина через братьев по ордену. Это соображение еще более усилило его недоверие к посланцу из Иерихона. Поразмыслив как следует, Гуг, впрочем, скоро убедил себя, что его подозрения беспочвенны, поскольку, если бы Годфрея не было в Иерихоне, этот молодец соврал бы что-нибудь другое. Он велел Арло немедленно собираться в дорогу, предварительно подыскав подходящую компанию для путешествия.

В прошлом году Гуг Шампанский вернулся в свои владения, пробыв в Иерусалиме менее года, поэтому де Пайену пришлось обратиться к Люсьену де Труа, доверенному лицу графа в Святой земле, который и выдал ему разрешение на эту поездку. Помощник графа также был членом ордена; он хорошо знал Годфрея и немедленно согласился отпустить Гуга в Иерихон, хотя сам собирался через несколько дней отплыть во Францию.

* * *

— Сир Гуг, могу я узнать, какие срочные дела призвали вас в Иерихон? — спросил де Бофор, повернувшись в седле.

Его спутник тряхнул головой, прогоняя задумчивость, и де Бофор поспешным жестом выразил раскаяние:

— Простите мне мое любопытство, если я сую свой нос куда не следует, но вы сами говорили, что ваше путешествие неожиданно для вас.

Де Пайен кивком и взмахом руки дал понять, что извинений не требуется.

— Ни о какой обиде нет и речи. Я получил известия, будто мой добрый друг недавно вырвался из турецкого плена и сейчас находится у госпитальеров в Иерихоне. Я не знал даже, что он вернулся в Святую землю — уж не говоря о захвате его неверными. В 1107 году он поехал домой, в Пикардию, и я предполагал, что он там и остался… но если услышанное мной окажется правдой, то, вероятно, он уже сколько-то времени снова здесь — и в это мне верится с трудом. Все эти годы я сообщал все касаемо себя его жене и моей сестре, Луизе… но вот уже который год от нее не приходит писем, поэтому я не знаю, считать ли ее живой или нет. А вы?..

Де Пайен мельком взглянул на своего спутника и сам же ответил на свой вопрос:

— Конечно нет. Вы еще слишком молоды, но скоро поймете, что с возрастом время бежит все быстрее. Всего два дня назад мне вдруг пришло в голову, что уже двадцать лет минуло, как я впервые оказался в Заморье, хотя с тех пор я навещал родные края… Семь лет пролетело с тех пор, как я получил от родной сестры последнюю весточку.

Следуя за двумя рыцарями, Арло Пайенский внимательно вслушивался в их разговор и улыбался исподволь, замечая, как хлопал глазами де Бофор, внимая каждому слову сира Гуга. Арло уже представлял, как будет рад похвастаться этот юнец и встречей и самой беседой, поскольку Гуг де Пайен был славен многими качествами, но разговорчивость и обходительность с чужаками в их число не входили. Напротив, он слыл грубияном и букой, а также крайне неуступчивым человеком себе на уме, всем навязывающим свое мнение, поэтому предпочитающим собственное общество любому другому и преуспевшим в старании настроить против себя целый свет. То, что он сейчас тратил время на бесцельные разговоры, сообщая о себе де Бофору некоторые личные подробности, было из ряда вон, о чем собеседник не преминет вскоре распустить слух.

Впрочем, де Бофор, казалось, ничего необычного не заметил. По его собственному признанию, он вместе с товарищами проехал от родного Амьена в Пикардии до портового города Гавра, где они сели на корабль, взявший курс на юг, в Марсель, а уже оттуда отправились на Кипр, где и сделали первую остановку на пути к Святой земле.

* * *

Де Пайен не всегда отличался недружелюбием и подозрительностью. Переменам в характере поспособствовали десять предшествующих лет, исполненных лишений и суровых жизненных уроков. Этапом, ознаменовавшим превращение рыцаря в угрюмого молчуна, по мнению Арло, стало взятие Иерусалима. Случилось это в пятницу, пятнадцатого июля 1099 года, в двадцать девятый день рождения Гуга. С той самой вехи он стал другим, а после его возвращения из пустыни, куда Гуг на три недели сбежал, ничего впоследствии не объяснив ни одной живой душе, включая и верного ему Арло, боевые товарищи увидели, как сильно он изменился. Преобразования, произошедшие в нем, во всей полноте сказались как раз после отлучки и многих чрезвычайно встревожили, поскольку большинство собратьев по оружию не понимали, как вести себя с этим, казалось бы, хорошо знакомым человеком.

Де Пайен сам избавил их от сомнений, прекратив сношения практически со всеми. Он был верен принятому решению и прервал всякое общение и дела с любым из этих лицемеров, скрывающих жажду крови под личиной верности христианским добродетелям. Где бы он ни скитался в течение тех трех недель, после возвращения он обрек себя на добровольное одиночество, живя изгоем среди бывших товарищей и сообщаясь с ними только ввиду неминуемых военных действий. До своего исчезновения Гуг охотно поддерживал любой разговор — теперь же замкнулся в себе и в ответ на все попытки завязать с ним беседу разворачивался и уходил прочь, не удостоив собеседника ни единым словом.

Однажды некоему рыцарю, записному задире и драчуну, взбрело в голову, что не в его правилах терпеть такое пренебрежение. Он налетел на де Пайена со спины и схватил его за плечи, желая развернуть невежу к себе лицом. Гуг вырвался и одним крепким ударом в лоб свалил обидчика наземь, лишив его чувств. Ближе к вечеру буян немного оправился и решил, что Гуг захватил его врасплох и не дал возможности оказать достойное сопротивление. Ссора возобновилась. На этот раз рыцарь атаковал де Пайена, потрясая мечом, что шло вразрез с боевым уставом. Гуг без труда и вроде даже неумышленно разоружил наглеца, выбив клинок у него из рук тяжелой дубинкой, и ею же хорошенько отколотил незадачливого вояку. Так рыцарь из Пайена раз и навсегда преподал всем урок: бесполезно пытаться навязать ему свое общество.

Очень быстро распространился слух, будто де Пайен помешался и не желает общаться ни с кем, кроме собственного слуги. Утверждали, впрочем, что это ничуть не мешает ему безупречно блюсти рыцарский долг и ревностно исполнять любое задание, без труда общаясь с товарищами по оружию — до тех пор, пока возложенное на него поручение не будет выполнено. Тогда он снова отдалялся от прежних собеседников и окутывал себя молчанием, словно покрывалом. По мнению соратников, именно геройство привело Гуга прямиком к безумию, но никто из них не задумался и даже не пытался уяснить, в чем кроется причина такого необычного поведения. Все сошлись на том, что при взятии Иерусалима де Пайен подвергся некоему проклятию и частично утратил рассудок, а причуда Гуга впоследствии общаться с другими посредством его слуги Арло только подкрепила подобные предположения.

Так сир Гуг стал чем-то вроде войсковой легенды. Его подвиги и странные выходки обрастали различными слухами, поэтому разговоры о нем не утихли даже после возвращения де Пайена на родину. Люди обсуждали его необычные воззрения, воинскую доблесть, неукротимость и отвагу, но никтс ему не завидовал.

Через год после взятия Иерусалима Гуг вместе с друзьями вернулся домой, куда их вызвал сеньор Гуг Шампанский, и первые шесть лет нового века провел, погрузившись с головой в изучение устава ордена Воскрешения. Помимо этого он много путешествовал, изъездив родную Францию вдоль и поперек — от Фландрии на севере до Лангедока на далеком юго-востоке, повсеместно встречаясь со знаменитыми схоластиками и богословами.

Позже, оглядываясь назад, де Пайен вспоминал тот период как самый счастливый в своей жизни. Его окружали братья, не запятнанные кровью, пролитой при взятии Иерусалима, и Гуг со всей полнотой наслаждался каждой минутой, посвященной выполнению орденского долга — ученичеству. Единственным развлечением служило ежедневное оттачивание боевого мастерства.

В самом начале 1107 года его призвал высший совет. Гугу де Пайену предписывалось немедленно возвратиться в Заморье и там установить связь с братьями по ордену — всеми, кого удастся разыскать. Гугу предстояло напомнить им об обязательствах по отношению к их тайному союзу и попросить ждать дальнейших указаний, которые придут из Франции в некий назначенный срок. Стоя перед высшим собранием, Гуг вдруг подумал, не дерзнуть ли ему расспросить подробнее об этом сроке и причинах его истечения, но вовремя сдержался. Он успокоил себя тем, что уже узнал все необходимое, а остальное ему непременно сообщат, если предстанет в том необходимость. Его известили между прочим, что он отправится в путь с кавалькадой из ста рыцарей в сопровождении трехсот латников. Этот отряд был набран из воинов Бургундского, Анжуйского и Аквитанского герцогств и направлялся в Заморье по просьбе короля и патриарха-архиепископа Иерусалима. Гуга отрядили ехать в составе анжуйского подразделения под командованием человека, которого граф Фульк назначил представлять свои интересы в Заморье.

Воодушевленный представившейся возможностью вскоре применить новые знания на практике, Гуг де Пайен решил навестить друзей, Годфрея и Пейна, чтобы уговорить их поехать вместе с ним. Но Мондидье в тот момент был в Англии в гостях у своего тестя, сира Стефана, в его йоркширском замке, а Сент-Омер не выезжал из Пикардии, где ухаживал за своей больной женой Луизой. Гуг почувствовал укол совести, что за все это время не нашел возможности съездить и повидать сестру. В последний раз он виделся с Луизой пять лет назад, когда умерла их мать, но теперь нечего было и думать о таком далеком путешествии. Гуг ограничился тем, что написал ей длинное, путаное письмо: он избрал такую манеру изложения, зная, что сестра любит цветистый стиль и с удовольствием читает витиеватые послания.

Не прошло и двух недель после собрания, как Гуг уже направлялся морем на Мальту — общий перевалочный пункт на пути в Заморье — и менее чем через полгода прибыл в Иерусалим, найдя там массу изменений, происшедших в его отсутствие.

Прежде всего бросилось ему в глаза то, что королевство Иерусалимское набрало силу. Колебания Готфрида Бульонского по поводу коронования в том месте, где на Иисуса возложили терновый венец, не сильно беспокоили его брата Балдуина. После того как Готфрид скончался, всего год побыв в ранге заступника Гроба Господня, его честолюбивый братец немедленно оспорил право занимать престол. С тех пор он не покладая рук и, поговаривали, с завидной энергией трудился над укреплением и упрочением новоиспеченного королевства, используя свои многочисленные связи для установления христианского владычества в Заморье, включая Антиохийский принципат и Эдесское и Триполийское графства.

Балдуин ловко водил за нос прочих пронырливых вельмож, умело вовлеченных им в общую сеть управления, и без устали нашептывал им, что от каждого из них лично зависит благополучие Иерусалима — средоточия власти в мусульманских землях.

Город больше не источал гнилостного зловония — жаркое солнце пустыни давно выжгло все следы побоища, однако, помимо размещенного в нем войскового соединения, был практически необитаем. Те немногие жители, которых можно было встретить в Иерусалиме, по большей части были христиане. Сам король занял мечеть аль-Акса, названную Куполом Скалы, отведя ее себе под дворец. Его ничуть не озаботило, что тем самым он нанес непоправимую обиду мусульманам, оскорбив их религиозные чувства и сведя к нулю все его усилия побыстрее заселить Иерусалим.

Король Балдуин помпезно встретил посланцев трех герцогств, не скрывая от рыцарей, как сильно он нуждался в них все это время. Он дал понять, что его незначительным владениям — а общая площадь «возвращенных» владений Заморья, узкой полоской протянувшихся по средиземноморскому побережью с севера на юг, была и вправду невелика — на всей протяженности угрожает с востока неисчислимая мусульманская сила.

На каждого франкского воина, по устарелым и потому обнадеживающим сводкам, приходилось порядка двадцати неверных. Суровая действительность требовала от Балдуина и его военачальников неустанного поддержания боевой мощи, готовности немедленно ответить на любую попытку нарушить границы христианских владений, но правдой было и то, что непрочное равновесие удерживалось за счет постоянных разногласий в стане врага. Турки-сельджуки — номинальные властители столетней империи — так и не смогли оправиться от поражений, нанесенных им франкскими воинами в 1098 и в 1099 годах. Они утратили господство над мусульманским населением пустынь, и с тех пор не нашлось никого, кто смог бы вернуть им утраченные позиции. Таким образом, немногочисленной франкской армии ни разу не выпало сразиться с объединенными силами неверных. В 1116 году ей даже удалось окончательно очистить завоеванные владения от их присутствия.

Четыреста хорошо снаряженных и подготовленных воинов-христиан, прибывших из Франции, явились значительным подкреплением войску Балдуина. Их с энтузиазмом встретили и немедленно окунули с головой в суровую военную действительность Заморья.

Возвращение Гуга к рутине иерусалимских будней ускорило принятие им решения, значительно повлиявшего на всю его дальнейшую жизнь. Годы, проведенные на родине, среди дружелюбно настроенных собратьев, время, целиком посвящаемое долгу, труду и обучению, в отречении от необходимых многим другим благ, иному показались бы невыносимыми.

Гуг мало интересовался женщинами — не потому, что они ему не нравились, а лишь потому, что ему редко выпадала возможность видеться с ними. Впрочем, он не испытывал особенно острой потребности в их обществе и был бы немало удивлен, узнав, что многие считают его образ жизни откровенным монашеством. Время от времени он встречался с женщинами для плотских утех, но ни с одной из них не пожелал строить продолжительные отношения. Еще в юности он понял, что любое непреодолимое половое влечение можно при желании быстро утолить, поскольку всегда находились женщины, охотно идущие на ложе к такому красавчику. И хотя он ни разу об этом не задумался, основой его бытия стало безбрачие как неминуемое следствие его устремлений, нацеленных на выполнение долга, верность принятым обязательствам и уединенное познание.

Но с мужским обществом тоже не все обстояло так уж просто. В семейном кругу и среди братьев по ордену Воскрешения Гуг де Пайен мог быть самим собой, не чувствуя запретов или ограничений в своих поступках. Однако его отношение к прочим рыцарям, не входившим в тайный союз, сильно пострадало после тех жестокостей и зверств, очевидцем которых он стал в Иерусалиме в свой двадцать девятый день рождения. Его восприятие действительности исказилось так сильно, что с тех пор Гуг волей-неволей относился к Церкви и ее воинственным адептам не иначе, как к лицемерам или фанатикам-изуверам, сеющим вокруг зло.

В результате, едва вернувшись в Заморье, Гуг де Пайен вновь добровольно урезал все свои контакты с людьми, не принадлежащими к ордену, и сосредоточил все усилия на поиске других собратьев. Очень скоро он убедился, что задача, возложенная на него собранием, вовсе не из легких, а сведения, имеющиеся в его распоряжении, весьма скудны, если не сказать ничтожны. Сводки, собранные по взятии Иерусалима и позже выверенные собранием по другим источникам, показывали, что в начале века в Заморье насчитывалось тридцать два рыцаря, входящих в орден Воскрешения. Найти их представлялось делом крайне трудным, а собрать всех вместе, по оценке Гуга, — практически невозможным. Он сильно сомневался в достоверности списков выживших, составленных после взятия города, поскольку еще до штурма христианское войско понесло большие потери по дороге из Константинополя в Иерусалим, не считая осады Антиохии. Смертность среди рыцарей была страшной, но командование прилагало неимоверные усилия, чтобы представить свою победу в наиболее выгодном свете. Так, о многих погибших на родину сообщили, будто они добровольно остались в Заморье.

Несмотря на встреченные трудности, Гугу все же повезло уже в первый год пребывания разыскать нескольких братьев по ордену, но ему решительно не удавалось уговорить хотя бы кого-нибудь из них поучаствовать в собрании — по образу и подобию тех, что без труда созывались на их родине. Подобное равнодушие собратьев, помноженное на значительные расстояния, которые всякий раз приходилось преодолевать, путешествуя по землям мусульман, и усиленное постоянными опасностями со стороны воинственных неверных, кишмя кишащих средь придорожных холмов, в конце концов привело к тому, что Гуг утратил первоначальный пыл к выполнению такого неблагодарного поручения. Его разочарование со временем только усиливалось, меж тем как год за годом он напрасно ждал известий из Шампани или от старших по ордену.

Разумеется, он ревностно соблюдал секретность и ни словом не обмолвился Арло о своих сомнениях и досаде по отношению к орденской верхушке, которая палец о палец не желала ударить, чтобы ускорить выполнение предполагаемой миссии братства в Святой земле. Вначале он с нетерпением ждал с родины дальнейших указаний, затем перегорел и уже втайне потешался над самим орденом. Тем временем годы проходили в бездействии, не принося никаких перемен.

Арло, мужественный и преданный Гугу до мозга костей, со своей стороны не упускал возможности зорко приглядываться и чутко прислушиваться к тому, что происходило вокруг него. Ничто не ускользало от его внимания, и порой ему удавалось подмечать пустяки, которым Гуг по рассеянности не придавал никакого значения. Непринужденная беседа хозяина с молодым де Бофором натолкнула его на мысль, что Гуг наконец-то вырвался из добровольного плена вынужденного молчания, и Арло искренне этому порадовался.

Впрочем, вскоре сир Гуг, очевидно высказав все, что счел нужным, опять привычно устранился от беседы и дальнейший путь проделал, вперив взор вдаль и не глядя по сторонам. Де Бофор, вначале пораженный, а потом все же польщенный любезным обращением сира Гуга, удовольствовался тем, что так же молча скакал рядом со знаменитым рыцарем.

Скоро вдали, в быстро сгущающихся сумерках, забелели городские строения — путешественники без приключений добрались до Иерихона. Когда же отряд очутился поблизости одного из постоялых дворов — в городке их всего-то было два, — стояла глубокая ночь, поэтому спутники довольно поспешно распрощались.

ГЛАВА 2

Чуть свет де Пайен и Арло были на ногах. Они наскоро перекусили холодной струганой солониной и свежими пресными лепешками, запив трапезу чистой водой, добытой из глубокого каменного колодца во дворике гостиницы, а затем пустились на поиски лечебницы. Этот временный приют для больных недавно основали на окраине города рыцари иерусалимского ордена госпитальеров. Предназначалась лечебница для франкских пилигримов, среди которых разгорелась опасная эпидемия, и после окончания вспышки болезни, вероятно, она закончила бы свое существование.

Спутники очень быстро обнаружили нужное место по шуму, который, несмотря на ранний час, доносился из людного селения, разросшегося вокруг земляных стен, окружающих госпиталь. Очевидно, они попали в базарный день, поскольку перед главными воротами уже собралась толпа; там и сям воздвигались прилавки, устанавливались привезенные осликами тележки, с которых торговцы сбывали снедь и прочие товары, так что от изобилия невольно разбегались глаза.

У ворот Арло заметил двух конных стражников. Один из всадников по их приближении привлек внимание своего товарища, процедив ему что-то сквозь зубы. Арло тоже обернулся к Гугу в седле и указал на тех двоих:

— Люди короля охраняют ворота. Эполеты видны даже с такого расстояния. Они нас уже заметили. Я видел, как один предупредил другого, стоило нам показаться на рыночной площади. Интересно, какая нужда привела сюда королевских стражников? Они явно что-то стерегут…

— Лечебницу стерегут и рыцарей. Госпитальеры занимаются нужным делом… весьма полезным в глазах Балдуина и всей Церкви, поэтому им не мешают. Наоборот, их сочли достойными королевского покровительства — по праву, между прочим. Нет необходимости избегать встречи с ними или ждать, пока они к нам обратятся. Давай-ка сами подъедем к ним и представимся — возможно, впоследствии нам очень пригодится их доброе расположение.

Мысль о королевском покровительстве всецело занимала Гуга, пока он преодолевал расстояние в несколько сот шагов, отделяющее его от не сводящих с него глаз конных стражей. Уже само наименование рыцарей-госпитальеров — ордена, официально учрежденного около года назад, — свидетельствовало об их способности позаботиться о собственной безопасности, с оружием в руках защищая себя и своих ближних. Тем не менее Гуг не торопился принять это предположение, явно поспешное и неточное, за истину. Орден госпитальеров создавался с единственной целью — ухаживать за христианскими пилигримами, занедужившими во время паломничества, и оказывать им всяческое содействие на пути к месту рождения Иисуса Христа и обратно. Все его члены были монахами, чтившими устав бенедиктинского ордена. Первая лечебница, основанная бенедиктинцами, появилась в Иерусалиме еще в 600 году от Рождества Христова. Тогда Папа Григорий Великий благословил их аббата Проба на создание и поддержание учреждения, предоставляющего лечение, попечение и иное вспомоществование христианским паломникам, путешествующим по святым местам. С тех пор монахи-бенедиктинцы усердствовали в своем служении — с единственным перерывом, когда фанатичный и антихристиански настроенный местный халиф разрушил в 1005 году их лечебницу.

Через двадцать лет халиф благополучно скончался, и госпиталь был восстановлен. Братство возобновило свою деятельность в Иерусалиме, не испытывая более никаких притеснений в устройстве больниц. Несколько лет назад, в 1113 году, им было присвоено громкое звание рыцарей Госпиталя — исключительно ради возможности облегчить добывание необходимых средств. Тем не менее новоиспеченные рыцари непоколебимо исповедовали мирное религиозное служение и не носили при себе никакого оружия.

Гуг вспомнил, как полгода назад провел ночь почти без сна в караван-сарае во время шестидневной поездки за пределы Иерусалима. Тогда постоялый двор по неизвестной причине был переполнен путешествующими, и ему, как и многим другим, пришлось коротать время под открытым небом. Путники улеглись прямо на земле, сбившись в кучу возле одного из дозорных костров, которых было разведено около десятка, и таким образом спасались от пронизывающего холода пустыни.

Де Пайен оказался рядом с небольшой группой госпитальеров. В тот раз они почему-то не спешили предаться сну после вечерней молитвы — может быть, потому, что были вырваны из привычного им монастырского уклада, — и один из братьев завел бесконечный разговор в продолжение, как вскоре выяснил Гуг, давно обсуждаемого ими вопроса. Тема затрагивала состояние дорог в королевстве и другие обстоятельства, влияющие на пребывание в нем пилигримов, заботе о которых был обязан своим появлением орден госпитальеров.

Беседа, в которой сам Гуг не принял никакого участия, задела его за живое и долго не давала уснуть. Все прекрасно знали, что с самых ранних пор христианского завоевания положение на дорогах Святой земли было сущим бедствием, давно требовало внимания и взывало к скорейшему разрешению. Тем не менее ни единый человек пока не высказался открыто по этому поводу — вероятно потому, что никто не мог ума приложить, как умерить эту напасть, уж не говоря о том, чтобы ее излечить. Само собой напрашивалось сравнение с волками и овцами; последними были простодушные, легковерные и безоружные паломники-христиане, а под видом хищников выступали постоянно увеличивающиеся разбойничьи орды кочевников, привлеченные отсутствием сопротивления и легкой поживой. Ситуация уже давно переросла рамки обычной помехи — она превратилась в позор, с которым, будь на то его воля, не стал бы мириться ни один рыцарь, достойный своего имени. Тем не менее годы шли, а все оставалось по-прежнему, и у многих крепло убеждение, что положение не изменится во веки веков.

Кому, как не королю Балдуину, в первую очередь следовало озаботиться разрешением этой проблемы, но он справедливо полагал, что не может отвлекать хотя бы часть своего войска от выполнения его насущных обязанностей. Балдуин выдвигал вполне обоснованные и в высшей степени убедительные оправдания в пользу своей бездеятельности. Пусть война с турками окончена, настаивал он на своем, но ведь само королевство так молодо, так непрочно; на христианские владения в Святой земле до сих пор претендуют алчные и злобные враги, поэтому новоиспеченному монарху и его приближенным приходится все время держать ухо востро.

К тому же после первой крупной победы большая часть франков героями отплыли домой, оставив Балдуина во главе незначительного войска, которому и предстояло обеспечивать охрану и порядок в королевстве. Таким образом, вся военная сила была постоянно рассредоточена по дальним границам его владений, и поэтому, когда король со всей ответственностью заявлял, что у него нет ни времени, ни возможностей заниматься внутренними грабежами, слова его были не так уж далеки от истины.

К несчастью, случилось так — и это как раз составило предмет разговора, к которому Гуг проявил неподдельный интерес, — что среди простых людей окрепло и быстро распространилось убеждение, ни на чем, впрочем, не основанное, будто новоявленные рыцари-госпитальеры должны принять на себя заботу не только о здоровье и благополучии пилигримов, но также и об их безопасности и невредимости. Именно им, судя по всему, должно было с оружием в руках отражать удары бандитов-мародеров, подстерегающих путников средь холмов вдоль больших дорог. Но пресловутые рыцари были всего лишь бенедиктинскими монахами — по сложившемуся обычаю, людьми мирными и незлобивыми, исповедующими преданность Церкви и следующими обетам нестяжания, целомудрия и послушания. Несмотря на присвоенный им звучный титул, их рыцарская принадлежность была не более чем почетным правом; они не могли встать вровень с настоящими воинами, поскольку привыкли к монашескому, молитвенному течению жизни.

Тем не менее госпитальеры не оставались в стороне от интересов королевства, и их вовлеченность в его политическую жизнь составила основной предмет разногласий бессонных собеседников. Особенно возмущался один их монахов, донельзя разгневанный сведениями, полученными им накануне днем от вышестоящего церковного чина. Оказалось, что король всерьез подумывает о привлечении в Заморье поселенцев, намереваясь посулить им и землю, и выход к воде — лишь бы приехали.

Стало быть, колоны.[9] О таком в Заморье еще не слыхивали — о пришлых людях, которые будут возделывать землю, осядут на ней, поселятся в Иерусалиме и станут полноправными жителями нового королевства. Пилигримов же в этих пределах всегда было видимо-невидимо. Они пешком брели сквозь страну в любое время года и в любую погоду, но само их название обрекало их на постоянное странствие — куда-либо или откуда-нибудь. Они и не испытывали желания осесть и начать новую жизнь в новых краях. А переселенцы — это те, кто оставит дома все нажитое и поедет на край света, в Иерусалим, чтобы тут обосноваться. А значит, их следовало к этому всячески поощрять и лелеять их присутствие.

Гнев монаха вызвали отнюдь не сами поселенцы — напротив, он был всецело за новый почин. Рассердили его известия о нежелании короля выделить хоть сколько-нибудь значительное войско для поддержания порядка на дорогах. По словам монарха, выходило, что он не собирается обеспечивать безопасность тем, кого он с таким усердием к себе завлекал. Как же может здравомыслящий человек подвергать фермеров — простых, мирных, работящих людей с женами и детьми — риску проживания в местностях, где их жизни будет ежедневно угрожать опасность. Сам вопрошающий не видел никакого смысла в такой инициативе, хотя среди его собратьев нашлись такие, кто высказал доводы в защиту короля.

Исчерпав достойные аргументы, некоторые из их группы ворчливо заметили, что однажды дождутся дня, когда им придется взяться за меч, но общее мнение, как и прежде, склонялось к тому, что разбойники необоримы до тех пор, пока какая-либо настоятельная — и с точки зрения большинства, неизбежная — необходимость не приведет к созданию отряда стражников, возможно, на наемной основе, в исключительную обязанность которому будет вменено сохранение безопасности дорог в окрестностях Иерусалима.

В ту ночь Гуг так и уснул с улыбкой на губах, вызванной счастливым простодушием братьев-госпитальеров. Он так давно пребывал в Заморье, что любое проявление альтруистических побуждений в этой неприветливой земле находил смехотворным, и ничто из услышанного той ночью не изменило его воззрений. Но с тех пор он начал испытывать неподдельное уважение к рыцарям-госпитальерам и искренне полагал, что они вполне заслужили всяческое участие и помощь в их самоотверженном служении.

Гуга порадовало, что стражники охраняют госпиталь на совесть, поскольку не пропустили появление чужаков. Он представился и назвал причину своего посещения. Старший стражник подробно объяснил ему, куда пройти и к кому обратиться. Гуг и Арло на удивление быстро отыскали койку, на которой лежал человек, на первый взгляд слишком тщедушный, чтобы называться их приятелем Годфреем Сент-Омером.

Тем не менее это был он, и посетители в первый момент не знали, как скрыть боль и смятение от такого ужасного зрелища. От недоедания Годфрей ослаб, усох и постарел, но, как и прежде, просиял при виде друзей: лицо его озарилось слабой, но узнаваемой улыбкой, обнажившей зубы в подобии мертвенного оскала.

— Гоф, старина… — Де Пайен склонился над койкой и, взяв друга за руку, тихонько ее пожал. — Боже, как я рад тебя видеть.

Сент-Омер кивнул, а Гуг махнул рукой в сторону своего спутника:

— Ты, наверное, теперь и не узнаешь этого мошенника, а ведь это Арло… потолстел, полысел и постарел, как и все мы.

Годфрей снова улыбнулся и поднял было слабую, безжизненную руку, собираясь что-то сказать, но Гуг не дал ему начать:

— Тебе лучше не разговаривать. Теперь мы здесь, и твоим лишениям конец. Мы приехали сразу, как получили весточку от тебя. Ты пока полежи, а мы пойдем и договоримся, чтобы забрать тебя с собой в Иерусалим. Там тебе будет лучше, вот увидишь. Там теперь все изменилось — с тех пор как ты видел город в последний раз.

Гуг понял, что впустую тратит время на болтовню, и умолк. Затем он еще раз попросил Годфрея обождать, а сам в сопровождении Арло отправился на поиски дежурного по госпиталю.

Они не могли лучше подгадать со временем. Оказалось, что вот уже неделю монахи формируют караван, идущий в Иерусалим, намереваясь отправить с ним самых тяжелых больных, поскольку тамошняя лечебница госпитальеров была не в пример лучше оснащена. Охрану путешественникам должен был обеспечить возвращающийся в Святой город отряд рыцарей, и все приготовления к отъезду были практически закончены. Каравану предстояло тронуться в путь утром следующего дня.

К сожалению, братство располагало всего пятью прочными крытыми повозками, но все места в них до последнего дюйма были уже распределены для людей в гораздо худшем состоянии, чем Годфрей Сент-Омер. Де Пайена и Арло это ничуть не обескуражило; добрые полдня они потратили на поиски средства для перевозки и наконец разжились одноупряжной двухколесной тележкой — единственным транспортом, который еще оставался в Иерихоне. Ее станина была достаточно широкой, чтобы вместить даже двух лежащих рядом людей, а благодаря бортам дно можно было устлать толстым слоем соломы. К тому же в их края были вделаны обручи, позволявшие натянуть сверху полотняный навес и защитить хворых пассажиров от солнца.

Владелец тележки не соглашался ее продать, но, поскольку де Пайену она требовалась всего на одно путешествие, он нанял ее вместе с хозяином-возницей. Тот, узнав, что сам сир Гуг будет сопровождать караван, охраняя покой своего больного друга, согласился на поездку без дальнейших препирательств.

ГЛАВА 3

На следующее утро они, как и предполагалось, отправились из Иерихона и уже через пять дней были в Иерусалиме. Гуг и Арло поместили Годфрея в богадельню при старинном монастыре Святого Иоанна Крестителя, располагавшемся вблизи храма Святого Гроба. Заручившись обещанием госпитальеров подобающим образом ухаживать за их другом, пока он окончательно не поправится, оба вернулись в свое жилище.

Несмотря на плачевное состояние, Сент-Омер удивил Гуга тем, что во время переезда нашел в себе силы рассказать о своих злоключениях. Оказалось, что он попал в плен к последователям Мухаммеда и все это время был гребцом, прикованным к веслу на корсарской галере.

В первый день отряд едва ли проделал десять миль пути, вынужденный продвигаться крайне медленно, чтобы не растревожить больных и раненых. Тем не менее шесть повозок находились под надежной охраной хорошо вооруженных рыцарей, поэтому, когда караван остановился на ночлег неподалеку от дороги, никто в нем не опасался ночного нападения разбойников.

Гуг и Арло сняли носилки Годфрея с телеги и устроили его вблизи походного костра. Поужинав и хлебнув глоток вина из меха, который носил с собой запасливый Арло, Сент-Омер разговорился.

— Я хотел для начала спросить тебя, — обратился он к Гугу слабым полушепотом. — Когда ты вернулся из Заморья домой, в Пайен, после первого похода, заметил ли ты, как все там изменилось?

— Изменилось? — Гуг на минуту задумался, переглянувшись с Арло, который сидел неподалеку и прислушивался к их разговору. — Да, теперь, когда я начинаю вспоминать, то думаю, что заметил. А почему ты спрашиваешь?

Сент-Омер кивнул, едва шевельнув головой, и прошептал:

— Потому что я было решил, что я один такой. Больше ни от кого я об этом не слышал.

Гуг, нахмурившись, погрузился в размышления.

— Наверное, Гоф, не дом изменился, а мы сами, — наконец произнес он.

— Это верно.

Сент-Омер умолк и несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем продолжил медленно размышлять вслух.

— У меня не осталось ничего общего… со старыми друзьями, которые не были с нами в походе. И мне никак не удавалось рассказать им, как там было… в Антиохии… и везде. Они, конечно, спрашивали… но я не мог объяснить… и я не хотел объяснять, потому что… знал, что им никогда не понять… как было на самом деле. К тому же… они ждали от меня… подтверждения тому, что уже слышали… Священники разъяснили им… все, что следовало… о славной Священной войне… поэтому мои рассказы… противоречили их словам… и показались всем… кощунством. Они вовсе не… не хотели понимать… что у меня на душе, Гуг.

Гуг смотрел на друга и время от времени кивал, соглашаясь с услышанным. Затем он взял Годфрея за руку:

— Я почти сразу столкнулся с таким же отношением, но ты к тому времени уже уехал к себе в Пикардию. Я же вынужден был остаться в Пайене.

Мне пришлось поехать туда, едва мы возвратились на родину… Ты же знаешь… я не мог выбирать… Луиза болела, а я… я так давно не виделся с ней… Она умерла восемь лет назад, в тысяча сто восьмом… Ты знал?

— Нет, дружище, лишь предполагал, поскольку именно с тех пор от нее больше не приходят письма, а ведь она так обожала их писать. Я понял, что только смерть или тяжелейший недуг могли лишить ее возможности переписываться со мной. Где ее похоронили? Ты отвез ее к нам, в Шампань?

Сент-Омер едва приметно покачал головой.

— Нет, она покоится в парке, в нашем поместье в Пикардии… Ей там нравилось… Слышал ли ты… Дошли ли до тебя известия о твоем отце?

— Нет. А что с ним? Он тоже скончался?

— Да… вскоре после того, как ты снова отправился сюда… он… не смог больше переносить разлуку с женой…

Мать Гуга умерла, когда он, совершенствуясь в учении, путешествовал по Лангедоку, и его поразило настроение отца на ее похоронах. Казалось, барон утратил всякий интерес к жизни. А теперь выяснилось, что и его уже нет на этом свете.

— Значит, теперь Вильгельм носит титул барона Пайенского?

— Да.

— Но как ты снова попал в Заморье? Может быть, ты устал и мы отложим наш разговор?

— Устал… немного. Прости меня, мой друг… завтра продолжим… еще наговоримся.

Не успел Гуг подняться и подойти к Годфрею поближе, чтоб устроить его поудобнее, как тот уже крепко спал. Арло принес из повозки еще одно покрывало и поплотнее укутал Сент-Омера, после чего сам устроился на ночлег рядом с хозяином.

На следующий вечер они определили Сент-Омера вместе с другими больными в иерусалимский госпиталь. Уже темнело, и друзьям было не до разговоров. Днем Гуга задержали дела, и он отправил к Годфрею Арло, который просидел подле недужного рыцаря до поздней ночи, болтая с ним больше о пустяках, когда тот изъявлял желание поговорить. Еще через день Гуг и Арло вместе навестили Сент-Омера, и де Пайен от души порадовался, что его приятель чувствует себя не в пример лучше: голос у того окреп, а цвет лица за трое суток значительно улучшился. Теперь их разговор получился куда более откровенным и многословным.

— В прошлый раз ты собирался рассказать, как снова попал в Заморье, — улыбнулся Гуг, — но не успел даже начать, как уснул.

На лице Сент-Омера возникла тень былой пренебрежительной и залихватской усмешки:

— Ах, прости, пожалуйста — это не я уснул, а мой организм меня подвел. Обещаю сегодня вести себя более уважительно… сколько смогу, по крайней мере.

— Надеюсь, ты вчера не выболтал все Арло?

— Нет, мы с Арло говорили о другом… о всякой ерунде. Боюсь, что и с ним я тоже уснул.

— Стоит ли из-за этого волноваться… Ты все-таки нездоров. Но мне не терпится услышать твой рассказ. Что же случилось на самом деле? Почему ты вернулся? Я думал, ты в жизни не решишься.

Сент-Омер поморщился и едва заметно покачал головой.

— На то была причина, о которой мы как раз говорили по пути из Иерихона. Я никак не мог успокоиться. Когда я вернулся в Амьен, я себя почувствовал рыбой, выброшенной на берег. А когда не стало Луизы, мне и вовсе расхотелось жить без нее… как и твоему отцу после смерти твоей матери. Я даже не подозревал, что так люблю свою жену, — до тех пор, пока она не заболела и не умерла. Тогда на меня свалилось бремя вины за все годы, что я провел на чужбине, играя в рыцарство, когда мог быть подле Луизы и наслаждаться ее здоровьем и красотой. Гуг, говорю тебе как на духу: я помышлял о смерти, потому что не думал когда-нибудь освободиться от этой вины и печали… Раза два я чуть себя не убил… Но не смог. Вопреки всем ожиданиям я унаследовал родовое поместье, поскольку старшим братьям разными путями суждено было отправиться на тот свет раньше меня. Так я стал главой семьи, несущим ответственность за весь наш проклятый род и его владения. Бог свидетель, я никогда не помышлял об этом и палец о палец для этого не ударил — все случилось само собой и лишь угнетало меня. И тогда… я обратился за советом и поддержкой к давнему другу.

В этих последних словах Гугу почудилась некая неуверенность. И проникновенный тон, которым тот их произнес, и мимолетный взгляд Годфрея, брошенный в сторону Арло, убедили его, что под «давним другом» следует понимать орден Воскрешения.

— Да, да, понятно, что же было дальше?

— Я получил прекрасный совет — и помощь из своих собственных источников. Жаль, что я не обратился к тому другу раньше, потому что решение, которое он мне предложил; напрашивалось само собой. Я тут же навел необходимые справки и, как только истек положенный срок траура, отписал всю свою собственность — и земли, и поместья — моему ближайшему родственнику, младшему кузену из Руана, что в Пикардии,[10] а себе оставил только необходимую часть средств на вооружение и снаряжение небольшого отряда латников и рыцарей. Прощаться мне было особо не с кем, а те немногие, кого я знал, давно привыкли к мысли о разлуке за время моего молчаливого траура. Таким образом, ничто во Франции нас более не удерживало, и мы отправились в путь, едва все приготовления были закончены. Из Амьена мы прямиком проехали в Гавр, затем по морю — на юг, в Марсель. Оттуда мы отплыли на Кипр, чтобы снова очутиться в Заморье.

Сент-Омер глухо фыркнул, словно насмехаясь над собственной глупостью.

— До Кипра мы не дотянули. В Гибралтарском проливе мы попали в свирепый шторм и столкнулись с нашим попутным кораблем, а на следующий день повстречали в море корсаров, которые пустили ко дну наше судно. Разумеется, цель у них была совсем другая — наш груз, но с кораблем пришлось распрощаться. Думаю, он так или иначе затонул бы, потому что в нем было не счесть пробоин. Нас осталось в живых всего трое.

— Как трое? — изумился Гуг. — Сколько же погибло?

И снова Годфрей лишь едва помотал головой:

— К стыду своему, должен признаться, что не знаю ответа на этот вопрос. Даже понятия не имею, потому что тогда не обращал внимания на такие мелочи: я был слишком погружен в собственные переживания и ничего вокруг не замечал. А когда я поневоле очнулся, было слишком поздно. Много погибло. У меня было десятка два латников и еще пол-столько слуг, кухарей и прочей челяди… Я не собирался умирать в Заморье с голоду, как в прошлый раз. Мы везли с собой тридцать голов скота — коней и мулов, поэтому, как ты сам понимаешь, это было большое судно, с многочисленной командой… человек двадцать, а может, и больше. Я говорю примерно, потому что не помню точное число. Все они погибли. Меня пленили в самом начале: ударили сзади, сволокли на их корабль и приковали к мачте, откуда мне все было видно. Мои воины держались героями, но потом палуба проломилась, и они все пошли ко дну, потому что были в латах. Мы пристали к берегу где-то в Африке, и двух других пленников я с тех пор не видел. По моей одежде пираты увидели, что я богат, и предложили отпустить за выкуп. Один из них говорил на нашем языке, и я поручил ему сообщить обо мне моему более удачливому кузену из Руана… Прошел год, и оказалось, что моего родственника страшно подводит память, потому что он клялся и божился, что впервые слышит мое имя и знать меня не знает.

— Ага!.. — воскликнул Гуг.

Он едва не ввернул замечание, что кузен ни в коем случае не являлся членом ордена, но тут же одернул себя, вспомнив, что Арло сидит рядом и тоже слушает рассказ. Однако ему удалось, по собственному мнению, удачно выкрутиться, добавив:

— Знаешь, как ни противно слышать, меня это ничуть не удивляет. Отчего это, как считаешь? Неужели я так очерствел? Хм… Так что же было потом?

— Меня продали рабом на галеру, и следующие четыре года я провел в кандалах у весла. За это время я ни разу не поел вдосталь, зато вдоволь наработался… Четыре года плетей, боли и отчаяния — и ни единого друга. У рабов на галерах не бывает друзей — в это невозможно поверить, пока тебя не прикуют к веслу. Но это правда, потому что гребцам не до друзей — вся их жизнь состоит в том, чтобы не умереть, а выживание зависит лишь от телесного напряжения и силы духа…

Сент-Омер умолк, прозревая вдали что-то видимое лишь ему одному, затем вздохнул.

— Меня хватило на четыре года, на протяжении которых я чахнул, пока не заболел. Мне становилось хуже день ото дня, и однажды ночью я уже не смог встать, чтобы подойти к своему веслу. Тогда пираты решили, что мне конец. Они раскачали меня за руки и за ноги и перебросили через борт.

Годфрей даже не обратил внимания на пораженные лица слушателей: он находился там, куда был устремлен его мысленный взор.

— Меня ждала смерть, но, как видите, не дождалась… До сих пор не пойму, почему они бросили меня в море в цепях, в ручных кандалах. Обычно пираты так не делают. Я сам с десяток раз наблюдал, как люди умирали у весла — тогда им снимали ножные кандалы и оттаскивали прочь, чтобы посадить на освободившееся место другого раба, — а потом все-таки снимали и ручную цепь: наверное, потому, что ржавое железо, не в пример мертвецу, еще хоть на что-нибудь сгодится. Лишь затем покойника выбрасывали за борт. Но со мной вышло иначе… сам не знаю, по какой причине. Может, потому, что я в тот момент не сидел у весла, и им не пришлось расковывать ножные цепи… А может, им было лень, или они просто упустили это из виду… так или иначе, я упал в море, скованный по рукам, и, как ни странно это звучит, кандалы спасли мне жизнь…

Годфрей очнулся от раздумий и внимательно оглядел приятелей.

— Если помните, стояла ночь, и пираты не обратили внимания на плавающее неподалеку бревно. Вероятно, на него я и упал, потому что от удара потерял сознание, и лишь потом — когда у меня было время сообразить, что же произошло, — понял, что оковы зацепились или каким-то образом обмотались вокруг сучковатого выступа. Под весом моего тела равновесие нарушилось, и бревно перевернулось, так что когда я очнулся, то обнаружил, что лежу поперек ствола. Одна рука застряла под водой с одной стороны, ноги болтались с другой, зато голова оставалась над поверхностью.

— А дальше? — подался всем телом вперед нетерпеливый Арло, а Гуг вдруг поймал себя на мысли, что потерял счет времени, сидя подле друга и представляя его бессильно лежащим на плавающем бревне.

Сент-Омер что-то пробормотал и пошевелился, вытягиваясь всем телом под покрывалом.

— Помню, что очнулся от дикой боли. Одна рука была скручена за спиной так, словно готова была оторваться, и стоило мне прийти в сознание, как я невольно вскрикнул. Затем я попытался высвободиться — совершенно зря, потому что нарушил равновесие и бревно снова перевернулось. Я чуть не утонул и, уже мало что соображая, исхитрился перебросить цепь через ствол. Он стоймя поднялся над водой, и тут я увидел комель. Оказалось, что ствол не срублен — старое дерево упало в море вместе с корнями. Немало времени я потратил, чтоб добраться до другой его оконечности, и там уже обмотал цепь вокруг корявых отростков. Так мне стало легче держать голову над водой. В воде я провел весь последующий день, чувствуя, как соль постепенно разъедает кожу. Я испытывал муки ада, борясь с искушением глотнуть соленой жидкости. Клянусь, нет на Божьем свете худшей пытки, чем жажда, но страдать от нее по горло в воде особенно мучительно. Я знал, что рано или поздно придется пить морскую воду, но боролся с этой мыслью до последнего, пока не очнулся оттого, что едва не захлебнулся. Вероятно, в какой-то момент я лишился сознания и голова моя опустилась. Тогда меня прошиб страх. Я начал брыкаться и изо всех сил замолотил руками и ногами, как вдруг услышал крик. Чьи-то руки ухватили меня, вцепились мне в волосы и вытянули из воды. Так, друзья, я поверил, что чудеса все же случаются. Меня спасли рыбаки с Мальты. Мое дерево дрейфовало, пока не оказалось вблизи островка, где их судно раскинуло сети, и они заметили меня только тогда, когда бревно ударилось об их борт. Они меня накормили и выходили, а когда я значительно окреп, приставили к работе — не очень трудной. У них я провел около месяца. К этому времени мы вернулись в Валетту — их родной город. Благодаря хорошей пище и необременительному труду я почти окончательно выздоровел и окреп. Я пробыл в Валетте еще месяц, подрабатывая сапожным подмастерьем и мучаясь от застоя крови в легких. Затем я купил место на койке на итальянском торговом судне, шедшем из Остии на Кипр, а оттуда уже добрался до Яффы. На еду денег не хватало, и я снова начал слабеть. Когда я добрался до Иерихона, мне подсказали, что нужно разыскать недавно основанный госпиталь, и я едва нашел в себе силы, чтоб дойти до него. Монахи приняли меня, и я, когда оправился настолько, что смог говорить, рассказал им о себе. Вот тогда они и послали вам весточку.

Де Пайен долго молча сидел, в раздумье кривя рот, затем шумно перевел дыхание и заговорил, более обращаясь к самому себе:

— Да, послали… Послали нам весточку.

Он снова вздохнул и выпрямился на сиденье.

— Ты проделал настоящую одиссею, Гоф, но все уже позади. Теперь ты среди друзей… правильнее сказать — между друзей, потому что нас с Арло всего-то двое. Первейшая и единственная наша забота сейчас — это поставить тебя снова на ноги, чтобы на костях наросло мясо, а глаза зажглись прежним огнем. А потом мы посадим тебя на коня, дадим в руки клинок, и ты опять сможешь тягаться с лучшими воинами, как бывало прежде. Сегодня я переговорил с братом-прецептором, и он обещал, что ты сможешь покинуть госпиталь дней через десять. Арло пока подыщет нам всем жилище — хорошее, светлое и просторное, и чтоб было рядом место для занятий боевыми упражнениями. Ты тоже не теряй времени даром и постарайся как можно скорее выйти из лечебницы, поэтому побольше спи, ешь и набирайся сил. Каждый день кто-нибудь из нас будет навещать тебя, чтоб ты не впадал в уныние. Сам я завтра должен сопровождать в Иерихон группу пилигримов; это займет четыре дня — два туда и два обратно, а потом мы снова увидимся. А пока поспи, дружище.

* * *

Через пять дней, когда Гуг вновь увиделся с Сент-Омером, он заметил в друге перемены, превзошедшие все его ожидания. Годфрей уже вставал со своей койки и без труда ходил, лишь слегка опираясь на трость, а голос его обрел звучность и уверенность. Глаза Гофа вновь сияли и искрились, а на щеках зацвел здоровый румянец — следствие ежедневных часовых прогулок на свежем воздухе.

Арло на этот раз не составил хозяину компанию, сославшись на кое-какие дела, и Гуг не счел нужным настаивать, поскольку знал, что тот бывал у Годфрея шесть вечеров подряд. К тому же ему хотелось обсудить с Сент-Омером некоторые вопросы, в которые Арло не был посвящен.

Все в госпитале уже поужинали, и друзья наконец-то остались наедине. Вдвоем они устроились на складных сиденьях у одного из костров, где не было свидетелей их разговора. Сент-Омер растирал ладонь правой руки большим пальцем левой, испытывая податливость кисти.

— Все закостенело, — посетовал он. — Старею.

— Как и все мы, Гоф. Никто не помолодел.

— Арло говорил, что ты снова отдалился от всех, едва вернулся сюда.

Гуг, обескураженный таким резким поворотом темы, в конце концов нашелся, пожал плечами и кивнул:

— Да, отдалился. Тогда мне это показалось разумным, и с тех пор я нисколько не пожалел.

— И теперь ты известен как рыцарь, который всегда молчит.

— Вот это вряд ли. Говорить приходится — каждый день и с каждым встречным.

— Скажи лучше — встреченным по обязанности.

— Ну да.

— Но по своей воле ты ни к кому не обращаешься.

— Нет, мне жаль на это времени.

— Отчего же?

— Просто нет желания. Мы уже однажды обсуждали это, Гоф.

— Да, но это было много лет назад. Тогда ты озлился — и по праву, я не спорю — из-за злодейств, совершенных в Иерусалиме. Но, Гуг, ведь прошло почти двадцать лет, и многие из тех, кто там бесчинствовал, давно лежат в могиле! Думаю, и те, кто еще жив, тоже покинули город.

— О нет, Гоф, они все еще здесь, и кое-кто вознесся очень высоко.

— Хорошо, я могу понять твое нежелание видеться с ними, но…

— Какие могут быть «но», Гоф? За эти двадцать лет — вернее, семнадцать — все осталось по-прежнему, и те люди, те богобоязненные рыцари, с прежней поры ничуть не изменились… Они носят другие имена, многие еще очень молоды, но в душе они такие же, и дай им волю, они с воплем на устах «Так угодно Богу!» станут убивать женщин и детей.

— Сомневаюсь, Гуг.

— Сомневаешься? — Де Пайен понизил голос до злобного шепота, а его лицо исказилось ненавистью. — Как можно в этом сомневаться, Гоф? Ты оглянись вокруг и послушай только речи этих людей о себе и о том, на что они способны ради высокого и святого имени Господа. Это из-за них — из-за их намерений и поступков — само слово «христиане» смердит для меня. С тех пор, как мы с Арло вернулись сюда, я не встретил ничего общего с христианскими устремлениями ни у наших союзников, ни в нашем собственном войске; ни любви, ни терпимости, не говоря уже о всепрощении или благочестии, не увидишь среди здешних воинов… Поверь, дружище, где только я не искал: среди полководцев и вельмож, баронов и графов, рыцарей и латников — и везде натыкался на алчность, похоть и прочие пороки. Я видел, как иные возносили хвалу Всевышнему, но их якобы смиренные молитвы отдавали богохульством, поскольку сами эти люди походя загребали и хватали все, что плохо лежит. Они без устали грызлись друг с другом за власть и место в новом мире, который создавался их усилиями. Когда мы все столько лет назад пришли сюда, нашей целью было освобождение Святого города, Годфрей, а те, кто входил в орден, еще и надеялись отыскать Божественную истину, как прописано в нашем уставе. Вышло же, что мы создали такие же владения, что у себя дома, — королевство Иерусалимское, княжество Антиохийское, графство Эдесское! Среди святейших во всем мире земель мы основали собственную империю, и на всем ее протяжении едва ли встретишь хоть что-нибудь от истинного Бога — ни в нашем, ни в церковном понимании.

Де Пайен наконец умолк, чувствуя на себе изумленный взгляд приятеля. Тот спросил:

— Ответь, пожалуйста, почему это тебя так поражает?

Гуг растерянно заморгал, не в силах скрыть замешательство, потом пожал плечами:

— Я не понимаю. А что меня поражает?

Годфрей, казалось, ничуть не смутился его недогадливостью:

— Что наши христианские братья таковы, каковы есть сейчас. Ты ведь достаточно много учился, чтобы не удивляться этому. Ты потратил целых семь лет на проникновение в тайны ордена после восхождения до того, как вернулся сюда. Ты что же, разуверился в своих познаниях?

— Нет конечно! — с возмущением выпалил Гуг. — Но эти познания невозможно применить к настоящей жизни — той, которая нас окружает. Обряды, которые я изучил, носят сокровенный смысл, и понимание их мало кому доступно. Они не имеют ничего общего с действительностью — мне стало это более чем ясно с тех пор, как я вернулся с родины, из самого сердца нашего ордена, и отгородился от всех. Мы ждали — то есть я ждал — каких либо указаний, наставлений по поводу того, что делать и как поступать, но так ничего и не получил.

— Странно. Сам я за последние лет пять укрепился в противоположном мнении. — Сент-Омер слегка качал головой и глядел на друга с улыбкой. — Прикованный к веслу, я все больше убеждался, что уроки, преподанные мне в юности нашим орденом — касаемо того, как жить и чего ждать от наших набожных христианских братьев, — имели самое непосредственное отношение к живой истине — той, что правит миром, в котором мы вынуждены обретаться. Многое из того, что мы тогда заучили, было построено на незыблемом уставе ордена, но гораздо больше знаний опиралось на предположения… чего можно ожидать, если случится то-то и то-то. Теперь весь мир стал другим, Гуг, и то, о чем нас предупреждали, сбылось.

Сент-Омер прервался и окинул друга спокойным взглядом огромных запавших глаз.

— Когда ты в последний раз виделся с кем-либо из ордена?

Де Пайен снова пожал плечами:

— Уже давно, лет пять назад… Думаю, они не очень-то стремятся встретиться со мной — я ведь ни от кого не прячусь. Просто предпочитаю одиночество.

Выразительным жестом Гуг пресек попытку Сент-Омера возразить:

— Понимаю, дружище, что можно обо мне подумать, и охотно допускаю, что кое-кто считает, будто я свихнулся, но меня, честно говоря, это мало волнует. — Он задумался на минуту, затем продолжил: — Порядочно времени прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с братом по ордену — не считая тебя. По своем возвращении в Заморье я еще умудрялся встречаться с кем-то из них, но каждый раз это происходило случайно и непредвиденно, хотя я прилагал усилия к их розыску. И в каждое из таких свиданий мы обещали друг другу, что непременно должны собираться и повторять ход ритуалов — пусть нас и недостаточно, чтобы полностью осуществлять церемонии. Всем было понятно, что повторение гораздо важнее исполнения, потому что ритуалы сохранятся и без нас — они не умрут, даже если их некому будет осуществлять, — но само наше братство, то есть мы, его члены, должны постоянно упражнять память, чтобы сохранить слова и порядок ритуалов. Надо все время повторять содержание церемонии — пусть пока без внешней ее формы. Большинство из нас на протяжении всего этого времени поддерживали связь хотя бы с одним собратом, Поэтому мы могли служить друг другу наставниками. Как раз тогда я больше трех лет водил близкое знакомство с рыцарем по имени Филипп Мансурский — кажется, он говорил, что никогда не слышал о тебе. Сам он был из Британии, поэтому вряд ли ты мог с ним где-то встречаться. С ним вместе мы сражались и также находили время для повторения ритуалов. Потом Филиппа убили в стычке на пути в Яффу — это было через год после моего возвращения сюда, — и с тех пор я больше не предпринимал никаких усилий. А вскоре руки у меня совсем опустились… Прими во внимание и то, что я умею читать и писать — в отличие от большинства людей здесь, — поэтому повторение и запоминание слов давалось мне гораздо легче, чем остальным собратьям. Тем не менее поначалу мы прилагали хоть какие-то усилия, чтобы время от времени собираться вместе. Но тебе известно не хуже меня, что значит заниматься чем-либо по собственной прихоти в разгар боевой кампании. Все мои знакомые были тогда мне ровесники, и мы знали друг друга еще до папской войны, но в Заморье мы приехали под предводительством разных сеньоров, что изначально отдаляло нас друг от друга. Добавь к этому воинские и вассальные обязанности, полностью исключающие возможность наших самовольных собраний. И еще постоянные смерти… Вначале наших собратьев набиралось до сотни, но рубеж веков миновал, и нас осталось менее двух десятков. И все время приходили известия, что еще один пал в битве или скончался от чумы или иной заразы, которых вокруг свирепствовало великое множество…

Де Пайен умолк. Сент-Омер глядел, как тот потирает пальцами переносицу, мыслями унесшись очень далеко от тлеющего костра, возле которого они оба сидели. Наконец Гуг очнулся и подхватил нить оборванной беседы:

— Затем пришла пора для череды новых собратьев дущих славы молодчиков с шелушащимися от солнца, обожженными лицами. Все они приехали из Франции и готовы были ручкаться с каждым встречным и поперечным, пока не пообтерлись. Эти были не против познакомиться с кем-нибудь из ордена и передать новости с родины, но организовать встречу по-прежнему не представлялось возможным. Однажды нам это почти удалось — девять членов ордена должны были явиться на собрание, — но в тот же самый день в трех милях от места нашего свидания неверные разметали караван, поэтому мы всю ночь вынуждены были рыскать по пустыне, спасая пленников…

Де Пайен вновь прервался и погрузился в воспоминания, сузив глаза в две узкие щелки.

— Вот тогда, помнится, я и решил окончательно погрузиться в молчание. В те дни собратья, едва оказавшись поблизости от нашего лагеря, еще приходили повидаться со мной, или я сам, прослышав, что кто-нибудь из них находится неподалеку, посылал к нему Арло, и тот помогал нам встретиться неприметно для окружающих… но все это, конечно, относилось к членам ордена, которых я знал лично. Новички — те, кто приехал сюда позже, — не могли сообщить о себе, и у меня не было возможности познакомиться с ними. Итак, я становился все большим отщепенцем — по отношению к собратьям и ордену в целом. Знаю, это недостойно — возможно, даже непростительно, но ничем, кроме чудачества, я это объяснять не буду.

Сент-Омер, нахмурившись, изучающе посмотрел на друга из-под сдвинутых бровей, потом кивнул:

— Ага, а кто-то подумает, что из упрямства.

Его незлобивый тон смягчил обидное замечание. Гуг согласился:

— Пусть подумает. А это и правда. А ты сам? Когда ты в последний раз сообщался с орденом?

Сент-Омер обернулся, кинув через плечо взгляд, чтобы удостовериться, что никого нет рядом, и лишь потом ответил:

— Пять лет назад, и как раз по поводу тебя, мой друг. Я вез тебе указания из Амьена, когда попал в плен к туркам.

— Мне — из Амьена? Но я никого там не знаю.

— Но меня-то знаешь.

— Кроме тебя, разумеется. Кто бы мог мне оттуда писать?

— Наш орден. Сам сенешаль Жан Туссен, сеньор Амьенский.

— Туссен мне писал? Зачем? Чего он хотел от меня?

Сент-Омер озадаченно развел руками:

— Вероятно, многого, судя по количеству депеш. Жаль, что я так и не узнал, о чем там было написано, хотя я, как ты уже упомянул, тоже принадлежу к тем немногим грамотеям, что встречаются среди рыцарей. — Годфрей пожал плечами, словно винясь в своей нерадивости. — Они пропали… вместе со всем прочим, когда корабль отправился на дно.

— Пропали… — растерянно заморгал де Пайен, затем кивнул: — Ну да, конечно. Ты все утратил, кроме жизни, хвала Господу. Тебе не намекнули случаем, что было в тех письмах?

— Нет, ни словом не обмолвились. И с чего вдруг? Письма были адресованы тебе, а с меня требовалось только доставить их, поэтому мне и дела не было до их содержания. Идею встретиться с тобой, с моим другом, подал мне орден, и он же заручился моим согласием отвезти тебе его указания. Я ехал и больше думал не о данном мне поручении, а о своих болячках. И я знал, что, прочитав послание, ты сам посвятишь меня в то, что сочтешь нужным, и это будет означать, что такова воля старших по ордену. Но любопытствовать, что в этих депешах, и читать их долгими ночами во время морского путешествия походило бы на искушение влезть не в свои дела, что было бы равносильно нарушению наших священных клятв. Теперь, после стольких лет, я смею предположить, что братия узнала о провале моей поездки и либо отказалась от своих намерений в отношении тебя, либо поручила доставку сведений другому гонцу. Ты так-таки ничего не получал от них все это время?

— Ни слова — ни письменно, ни устно — и это действительно очень странно, потому что ты уехал из Амьена за год до того, как граф Гуг вернулся в Заморье из Шампани. Он прибыл сюда два или три года назад, в тысяча сто четырнадцатом году, и пробыл тоже почти год. В то время я практически постоянно по долгу службы находился в Эдессе, но успел несколько раз свидеться с ним, хотя и мельком, — тем не менее он ни единым намеком не дал понять, что мне были посланы некие сообщения… и он ничего не знал о твоих неудачах, как мне теперь представляется. Мы о тебе ни разу не упомянули в разговоре, а если бы граф что-то такое слышал, он непременно сообщил бы об исчезновении одного из собратьев… — Гуг нахмурился и покачал головой. — Более чем странно, если учесть, что граф — не последний человек в ордене, значит, должен был бы знать обо всем касательно меня.

Сент-Омер возразил, для убедительности взмахнув рукой:

— Гуг, вовсе нет. Высший совет, вероятно, не счел нужным посвящать кого-либо, и графа Гуга в том числе, в поручение, которое было тебе дано за год до его отъезда. Шесть лет назад ты им для чего-то понадобился, и, судя по всему, надобность была срочная. Я еще помню, тогда подумал, что речь, должно быть, идет о серьезном деле — такой озабоченный вид был у людей, поручивших мне передать депеши. Но по истечении года эта срочность могла отпасть, или, может, они ждали от тебя вестей, а ты не подавал признаков жизни… Мы же не можем даже предполагать, какого рода были указания, обращенные к тебе. Все же я посоветовал бы тебе отправить им весточку, что ты снова готов принимать сообщения.

— И отправлю, можешь не сомневаться. Завтра Люсьен де Труа возвращается в Шампань, а там он сразу увидится со своим поверенным, графом Гугом. Он пока еще здесь — сегодня утром я сообщил ему, что ты пошел на поправку. А теперь я снова его разыщу, передам все, что ты мне только что рассказал, и попрошу привезти новости для нас обоих.

— Так он один из нас?

— Из собратьев? Разумеется, иначе как бы я осмелился передавать все это на словах? Он вступил в орден двумя годами раньше меня. Сам он родом из Аргонны, поэтому ты, верно, никогда не встречался с ним.

— Превосходно… Значит, он тоже из ордена…

Сент-Омер одобрительно кивнул и с трудом поднялся. Пошатываясь, он жестом отверг помощь де Пайена.

— Сиди-сиди, я справлюсь. Я просто немного устал, и становится свежо. Иди же, разыщи этого Люсьена де Труа и перескажи ему все как есть. Пусть он передаст, что ты не мог знать о порученных тебе задачах. А я пойду и лягу. Спокойной тебе ночи, завтра еще поговорим.

Гуг распрощался с другом и пошел к Люсьену де Труа, который уже заканчивал приготовления к отъезду. Великолепные римские покои, где граф и его помощник поочередно останавливались во время наездов в Иерусалим, теперь казались необжитыми: вся мебель была из них вынесена и упакована слугами для путешествия, поэтому, пока Гуг шел по мозаичному полу, его шаги гулко отдавались в пустынных залах.

Де Пайен обнаружил сира Люсьена в небольшой спальне, располагавшейся недалеко от парадного входа, и, не откладывая, посвятил его в свои открытия. Рыцарь внимательно выслушал его рассказ, ни разу не перебив, а под конец глубокомысленно кивнул и обещал незамедлительно сообщить эту историю графу Гугу, чтобы тот в свою очередь известил старших членов высшего совета.

На следующее утро Гугу в числе прочих было поручено проследить за отправлением сира Люсьена. С небольшим, но хорошо вооруженным конным эскортом тот спешно отбыл к побережью, где их уже ждал корабль, готовый отплыть на Кипр, а оттуда в несколько этапов — домой, во Францию. Теперь Гуг был уверен, что однажды получит новости от ордена — раз уж он решился прервать свое молчание, — но не мог даже предположить, когда это произойдет. Пока его вполне устраивало ожидание, поскольку нужно было позаботиться о Годфрее и помочь ему вновь обрести здоровье и силу.

Проводив глазами отряд рыцаря из Труа, пока последние из его свиты не скрылись из виду, Гуг отвернулся, кивком подозвал к себе Арло и велел принести мечи и другое оружие, требующее заточки.

ГЛАВА 4

— Там, на рыночной площади, вас разыскивает какой-то франт.

Де Пайен перестал точить меч и опустил клинок на колено, затем медленно поднял голову и взглянул на Арло из-под матерчатого капюшона, защищающего глаза от солнца.

— Знакомый?

— Нет конечно. Откуда? Я же говорю — франт.

— Ты сказал ему, где я?

— Что я, рехнулся? Если ему нужно вас разыскать, пусть сам и старается. Я-то знаю, как трудно дождаться от вас благодарности — уж во всяком случае, не через помощь тем, кому вы занадобились. Стоило мне оказать кому-нибудь такую милость, как я выслушивал от вас одни попреки…

Пока Арло вовсю разливался, де Пайен приметил незнакомца, направлявшегося прямиком к ним от ворот караван-сарая. За человеком следовал слуга, ведший на поводу мула. К спине животного был крепко прикручен деревянный ящик.

Хорошенько приглядевшись к тому, кого Арло назвал франтом, Гуг враз отвлекся от причитаний приятеля. Не стоило большого труда определить, откуда прибыл незнакомец и каково его положение. Человек этот был высокого роста; его бледное лицо под обжигающими лучами пустынного солнца приобрело красноватый оттенок, характерный для всех, недавно оказавшихся в Заморье. Немало тому способствовали и иссушающе-жаркие порывы ветра, взметывающие песчаные вихри и скребущие нежную кожу, словно теркой. Узнать новичков было можно и по неизношенной одежде, совершенно не приспособленной к здешним погодным условиям, по ее ярким, невыцветшим краскам и по ржавчине, тонким налетом осевшей на оружии и въевшейся меж кольчужных сочленений — следствие недавнего путешествия по морю и отпечаток европейской влажности. Потребуется не один месяц, прежде чем песок начистит латы до ослепительного блеска — тогда их обладатель окончательно станет здесь своим.

Слово «франт» в этих краях говорит само за себя и навевает мысли о красавицах среди чудовищ, невинности среди распутства, белокожих иноземных всадниках, неискушенных в битве, среди грозных боевых наездников, рожденных прямо в седле. В Заморье высмеивали бледность неофитов, якобы происходящую от постоянного страха столкнуться с настоящим турецким янычаром.

Незнакомец, направлявшийся к де Пайену, был как раз из этой породы. Он явно только что прибыл в Заморье: эти яркие одежды совсем недавно носили в иных, далеких от пустыни землях, а в ярких живых глазах приезжего читалось его нетерпение поскорее встретиться со злобными мусульманами и немедленно сразиться с кем-нибудь из них. Он подошел к костру, у которого сидел Гуг, и без обиняков обратился к нему:

— Я ищу сира Гуга де Пайена. Мне сказали, что он где-то здесь. Это, случайно, не вы?

Гуг отложил свой меч, так что острие длинного клинка смотрело в костер, и встал с камня, служившего ему сиденьем. Он выпрямился во весь рост, наблюдая за впечатлением, которое он произвел на спрашивающего. Своим внешним видом Гуг мало напоминал рыцаря-христианина — он не имел при себе оружия и был облачен в длинные свободные одежды местных кочевников. Отбросив концы бурнуса за плечи, он произнес:

— Я — Гуг де Пайен. А вы кто?

Человек приблизился еще на три шага к костру, припал на одно колено и взял де Пайена за руку прежде, чем удивленный рыцарь успел ее отдернуть.

— Простите, сир Гуг, мою нерасторопность на пути к вам, но я уже месяц разыскиваю вас — с тех пор, как высадился в Яффе. — Он смешался и посмотрел на де Пайена, который тоже растерялся так, что забыл отнять у него руку. — Меня зовут Гаспар де Фермон. До вас непросто добраться, мессир.

— Послушайте, не называйте меня так. Я простой рыцарь на службе у графа Гуга Шампанского, и вы не должны были бы испытывать затруднений, разыскивая меня. Я ни от кого не прячусь, живу открыто, как и прочие рыцари.

Гость покраснел и неловко кивнул в знак согласия, все еще удерживая руку де Пайена, которую тот потихоньку пытался высвободить.

— Теперь я вижу, мессир, но, когда я впервые приехал сюда и начал справляться о вас, меня послали в Иерихон, уверяя, что вы там…

— Я уже попросил не называть меня мессиром. — Де Пайен склонил голову и, прищурившись, взглянул в глаза собеседника. — Зачем вы разыскивали меня? Кто вас для этого послал?

— Простите, мессир, но иначе называть вас я не могу. Ваш покойный отец, барон Гуго, собственноручно посвящал меня в рыцари. Он выделил мне землю в своих владениях, поэтому теперь я — ваш ленник, как вы — графу Гугу Шампанскому. А если вы немного поразмыслите, кто знает о вашем пребывании здесь, то догадаетесь, кто послал меня.

Говоря эти слова, гость по-особому подвигал своей ладонью в ладони Гуга, надавив на сустав пальца, и тот сразу понял, что перед ним — член ордена Воскрешения. Впрочем, по манере незнакомца удерживать его руку он уже предугадывал такой поворот событий, поэтому выражение его лица осталось бесстрастным. Де Пайен лишь тем же образом ответил на пожатие и наконец высвободил руку, чтобы указать ею на лежащий неподалеку камень.

— Садитесь, Фермон, — произнес он, — и примите добрый совет: никогда не упускайте возможность выбрать на биваке подходящий камень для сидения. В этой местности они на удивление редко встречаются, а франкские рыцари с трудом привыкают сидеть на земле. Удобные камни очень ценятся, и если вы проведете здесь хоть немного времени, то скоро поймете, насколько я прав. А теперь усаживайтесь и расскажите, что привело вас ко мне.

Тут де Пайен указал в сторону своего товарища и пояснил:

— Его зовут Арло, он тоже из Пайена. Мы с ним неразлучны с детства. Он мой друг и ближайший помощник.

Фермон и Арло обменялись кивками и приветствиями, а де Пайен меж тем продолжил:

— Когда вы в последний раз ели? У нас найдется бурдюк вина — немного подкисшего, но вполне годного для питья, вчерашний хлеб и козий сыр. Арло, будь добр, принеси.

Он проводил слугу взглядом и обернулся к Фермону:

— Арло вполне надежен, но он не входит в орден. Что вы хотели сообщить?

— Во-первых, доказательства, что я не обманул вас на свой счет. Я был на вашем восхождении.

Гуг был немало поражен, но за много лет приучился скрывать свои мысли, не позволяя им отражаться на лице. Он сидел неподвижно, лихорадочно обдумывая заявление гостя.

Он никоим образом не помнил его присутствия на церемонии — ни его лицо, ни имя ничего ему не говорили, и в самом облике приезжего ни одна черточка не была знакома де Пайену. Кроме всего прочего, Гуг готов был поклясться, что Фермон не менее чем на три года младше его; если же поверить словам гостя и принять, что тот действительно был в Пайене на восхождении, — тогда он не менее чем на год старше Гуга.

Как бы там ни было, в течение считанных минут де Фермон доказал, что ничуть не солгал: он не только в подробностях изложил весь ход церемонии и перечислил, кто на ней присутствовал и что говорил на последующем торжестве, но даже припомнил забавную историю, рассказанную по случаю дедом Гуга о том, как проходил этот ритуал его сын, барон Гуго.

Де Пайен слушал с нескрываемым удовольствием и наконец кивнул гостю:

— Вы, несомненно, тот, за кого себя выдаете. Я прошу вас не откладывая приступить к делу.

Однако де Фермон не спешил. Он откашлялся и оглянулся.

— Найдется ли здесь поблизости место, где можно было бы уединиться для размышлений или беседы — такое, чтоб никто за нами не подсмотрел и не подслушал?

Де Пайен удивленно воззрился на него:

— В караван-сарае? Конечно, найдется — при условии, что вам жизнь не дорога. Насколько мне известно, во всем Заморье не встретить ни одного постоялого двора, где было бы совершенно безопасно. — Он ухмыльнулся: — Вам повезло, что попали сюда. Хозяин этой гостиницы — честный человек, к тому же — отец восьми дюжих и крепких молодцев. Именно поэтому я останавливаюсь у него всякий раз, как выезжаю из Иерусалима. Здесь недалеко протекает ручей; он берет начало в оазисе и не сразу уходит под песок. Мы могли бы прогуляться к нему. А вот и Арло. Сначала поедим, а потом потолкуем.

* * *

— Дошли ли до вас известия о смерти сира Годфрея Сент-Омера?

Подкрепившись, оба вышли за пределы караван-сарая и отправились к ручью, о котором упоминал де Пайен. Вдоль берега пролегла тропинка, поросшая высокой травой.

— Разве Годфрей Сент-Омер умер?

— Да, мессир. Пять лет назад, когда он направлялся сюда из Франции, пираты взяли его в плен и убили.

— Он будет очень огорчен, услышав такие новости, потому что не далее как десять дней назад Годфрей был в добром здравии — как раз когда я с ним виделся в последний раз.

Увидев, как широко разинул рот от удивления его собеседник, Гуг улыбнулся, но потом сжалился над незадачливым вестником:

— Годфрея действительно захватили в плен на корабле, друг мой, но не убили, а продали в рабство. Полгода назад я послал весть о его спасении домой, во Францию, но вы, вероятно, были уже на пути сюда. Четыре года он провел рабом на галере, но потом ему удалось чудесным образом спастись, хвала Господу. Это было с год назад. Он сумел добраться до Иерихона и оттуда сообщить мне о своем избавлении, а я перевез его оттуда в Иерусалим, где он снова окреп и окончательно выздоровел. Он поведал мне, что совет отправил мне с ним некие депеши, но, когда его брали в плен, бумаги утонули вместе с кораблем.

Де Фермон наконец закрыл рот и сдержанно кивнул:

— Истинно хвала Господу, что Годфрей выжил. С тех пор как он покинул Францию, мы более ничего о нем не слышали, хотя и надеялись, что он жив, но совет начал проявлять серьезное беспокойство, когда на протяжении нескольких лет от вас не приходило никаких вестей. Затем мы получили сведения, что судно сира Годфрея захватили корсары и что все погибли. Вскоре после этого мне в числе троих прочих было поручено разыскать вас. Кто-нибудь из них до вас добрался?

— Нет, вы первый явились ко мне, и, откровенно говоря, мне не терпится узнать новости.

— Они очевидны, мессир. Меня послал сенешаль и высший совет ордена, чтобы напомнить вам об обязанностях по отношении к братии во Франции.

— Об обязанностях… Ясно. А теперь просветите меня, если вам угодно, кто сейчас сенешаль ордена и о каких обязанностях вы так беспечно здесь упоминаете?

Де Фермон остолбенел, очевидно решив, что над ним подшучивают, но, поскольку сир Гуг ничего не прибавил к сказанному, он беспомощно заморгал и растерянно посмотрел на него:

— Сенешаль нынче граф… граф Гуг. Он был избран в прошлом году, после возвращения на родину, вскоре после смерти сеньора Амьенского Жана Туссена. А вы разве не знали?

— Не более чем вы знали о спасении Годфрея Сент-Омера. Откуда мне знать, подумайте сами, Фермон! Наш орден — закрытая для других община, к тому же окруженная секретностью. А это значит, что любая новость расходится крайне медленно, чтоб не наделать шума. Но я рад слышать о назначении графа — место сенешаля как раз по нему. У него для этого все склонности, и от такого управления всем будет только польза, а для ордена — тем более. Итак, напомните мне, какие обязанности вы имели в виду. Что они в себя включают и каким образом касаются лично меня?

Тот снова ошалело уставился на де Пайена, не находя нужных слов. Наконец он вымолвил:

— Ваши обязанности… — и неопределенно взмахнул рукой, — по отношению к ордену… его история и учение.

Де Пайен остановился под предлогом, будто хотел привести в порядок складки свободно ниспадающей одежды, а сам оглянулся, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости.

— Вы говорите много слов, де Фермон, но толку от этого мало. Как я могу отвечать за орден и его учение?

— Не за орден, мессир… Я хотел сказать — отвечать перед орденом… как и все мы.

Фермон откашлялся. Голосом, исполненным торжественности, он изложил Гугу хранящееся в памяти послание:

— Сотни лет — граф велел мне передать вам это слово в слово — все деяния нашего ордена были сосредоточены на том, чтобы создать условия, которые сейчас сложились и в Заморье, и в королевстве Иерусалимском, и в самом Иерусалиме. Сенешаль своими глазами удостоверился в готовности исполнения замысла, когда навещал эти места еще в бытность свою советником ордена. Но в тот раз его послали сюда лишь наблюдать и запоминать, и он был не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Ему вменялось в обязанность вернуться и доложить совету все, что удалось увидеть и разузнать от собратьев. Он намеренно оставил вас здесь, in situ, учитывая то, что ему воспрещалось делиться с вами какими-либо сведениями за время его краткого визита. Он ведь пробыл здесь всего несколько месяцев, не так ли?

Де Пайен пожал плечами:

— Да, меньше года.

— Так вот, он шлет вам подарок… Вы, верно, заметили, что мой слуга вел за собой мула?

— Да, заметил.

— Сундук предназначается вам, это посылка от сенешаля. Она упакована и запечатана, и я вас попрошу, прежде чем открыть ее, убедиться, что печать не попорчена и не сломана.

— Там наверняка регалии?

Де Фермон заморгал от удивления:

— Да, регалии. Но как вы догадались?

— Никакого чуда тут нет, — улыбнулся де Пайен. — Когда мы в прошлый раз встречались с графом Гугом, мы как раз о них говорили. У него хранились все девизы ордена, но во время разбойничьего набега на их караван все было утрачено. Это произошло много лет назад, по дороге из Яффы в Иерусалим. Понятно, что нам негде было взять другие — оставалось послать во Францию за новыми.

Де Фермон важно кивнул:

— Что ж, сир Гуг, теперь знаки отличия и регалии нашего ордена вновь вернулись к вам и всей братии в Заморье. Моя же священная обязанность — сообщить вам следующее: сенешаль предписывает вам, сиру Гугу де Пайену, вспомнить о таинствах, которые вы изучали перед вступлением в братство, и, оглянувшись вокруг, осмыслить вашу миссию в Святой земле и найти пути привести эти таинства к высшему их исполнению.

Де Фермон смолк, а Гуг вдруг остановился, обхватив себя за локти.

— Привести эти таинства к высшему их исполнению… — наконец раздумчиво повторил он. — По-прежнему одни слова — и ни толики смысла. Вы сами-то понимаете, Фермон, что означают ваши речи? Я же никак не уразумею.

Тот словно не заметил вопроса и спросил:

— Вы слышали о графе Фульке Анжуйском?

— Найдется ли такой франк, который не слышал о нем? В Анжу хватает графов Фульков. Я встречался с Фульком Третьим и Четвертым, отцом и сыном. О каком из них вы говорите?

— Ни о том и ни о другом, мессир. Они оба умерли. Сейчас там правит граф Фульк Пятый. Он — один из старших в нашем ордене.

— Конечно, вслед за предками.

— Да. Так вот, я уполномочен передать вам, что граф Фульк, если все сложится благополучно, в течение этого года прибудет в Заморье, чтобы взять на себя руководство действиями ордена в этой земле, а также чтобы отслеживать и направлять ваши усилия по выполнению вашей первоочередной задачи.

— Кем вы уполномочены?

— Советом.

— Ясно. Какие мои усилия по выполнению первоочередной задачи собирается отслеживать и направлять граф Фульк?

Фермон закашлялся, перевел дух и двинулся дальше, понизив голос, поскольку мимо шла женщина в чадре. Легко и плавно ступая, она несла на голове кувшин для воды с высоким узким горлышком.

— Не ваши личные усилия, мессир, — усилия всей братии в Святой земле. Вам предписано собрать под своим началом столько собратьев, сколько сумеете найти в Заморье, и возродить осуществление традиций и ритуалов нашего ордена, а также изыскать средства для проведения раскопок на развалинах храма Соломона, чтобы извлечь сокровища и прочие предметы, хранящие память о былом, которые, как сказано в нашем уставе, там погребены.

Гуг некоторое время шел в молчании, уткнув в грудь подбородок и, очевидно, обдумывая услышанное. Затем он понемногу начал смеяться, сперва просто недоверчиво фыркая, а затем, запрокинув голову, громко расхохотался, так что его раскатистый смех распугал птиц, сидящих на финиковых пальмах. Фермон покосился на него, но не произнес ни слова до тех пор, пока веселость де Пайена не иссякла. Едва посланец набрал воздуху, чтоб высказать свое мнение, как сир Гуг взмахом руки пресек его намерение:

— Постойте! Пожалуйста, пока ничего не говорите — дайте мне время хорошенько обдумать мой ответ. У вас было несколько месяцев на то, чтобы придать вашему сообщению надлежащую форму, — вы его передали. У меня же было всего несколько минут, чтобы воспринять новости, и теперь я должен как-то на них отозваться.

Он снова замолчал, ступая медленно, но решительно, глядя, как дорожная пыль облачком вьется вокруг сандалий. Затем де Пайен опять усмехнулся и положил тяжелую длань на плечо собеседнику. Тот от неожиданности резко остановился и повернулся, так что спутники оказались лицом к лицу.

— Признайтесь по чести, Фермон, полученные вами указания исходят от графа Гуга или вам их поручил передать высший совет?

Фермон озадаченно пожал плечами, показывая, что не видит особой разницы. Но де Пайен молча ждал, и тот не выдержал:

— Совет. Указания были готовы еще накануне кончины монсеньора Туссена. Граф Гуг просто передал их в качестве первейшего распоряжения на посту сенешаля. Но регалии послал лично он.

— Ага, так я и думал. Теперь послушайте меня, Фермон. Наверное, я должен был бы трезво подойти к вашему сообщению, чтобы обдумать пути его исполнения, но это невозможно. В жизни не слышал я ничего более глупого и абсурдного, как то, что вы сейчас мне высказали. Что мне предстоит — как бишь там? — изыскать средства для проведения раскопок на развалинах храма царя Соломона? Так вы выразились?

Гаспар де Фермон закашлялся и кивнул с обескураженным видом. Он не мог взять в толк, что такого абсурдного было в его словах, но, судя по всему, де Пайен откровенно насмехался над его глупостью. А тот многозначительно кивнул, словно подтверждая его догадку.

— Да, да, — произнес сир Гуг, — никаких непреодолимых трудностей на первый взгляд не предвидится. Подумаешь, собрать членов ордена вместе на некоторое время… Но, понимаете ли, Фермон, у нас у всех разные сеньоры — надеюсь, вам это известно, — и они вместе с вассалами рассеяны по всему королевству, по разным графствам, то есть их встретишь в любом уголке Святой земли. Разные сеньоры отдают своим вассалам разные приказы касаемо службы и подданства, а поскольку лишь немногие из них входят в наш орден и подчиняются в первую очередь его нуждам, то ваше пожелание довольно трудно осуществить. Ведь вы же предлагаете собратьям встретиться в Иерусалиме для определенных целей и провести в городе некоторое время — скажем, месяц никому не предоставив никаких объяснений… А между тем объяснений от нас обязательно потребуют — и кто мы такие, и зачем здесь собрались такой толпой, в таком составе и так надолго. Не забывайте, что Иерусалим — не чета европейским городам. Люди, отдавшие эти указания, не представляют в полной мере, что это за город. Мы говорим, что Иерусалим переживает возрождение. В наш первый поход мы его разграбили, и вы, верно, думаете, что понимаете, как это выглядело, — уверяю вас, вы ошибаетесь, потому что вас здесь тогда не было. Мы разрушили Иерусалим и расправились с его жителями; в тот день, когда город пал, мы бродили по улицам по колено в крови. Мы убили всех до единого… кого только смогли найти, но все-таки малая толика спаслась. Потом, на протяжении десяти лет, в городе никто не жил, потому что вонь в нем была хуже, чем в склепе. На весь Иерусалим едва набралась бы жалкая горстка обитателей, пока наконец король Балдуин несколько лет тому назад не вспомнил, что это столица его владений. Увидел он и то, как она ослаблена, раз не может удержать разбойников за воротами. С тех пор многое изменилось. Город снова заселяется, а этого непросто было добиться. Он расположен обособленно, рядом нет никакой крепости, и нет своего порта, кроме Яффы, отстоящей от него на тридцать миль. Балдуин начал с того, что предложил обжить город заново христианам из Сирии, которых он позвал сюда из земель, расположенных за рекой Иордан. Он предложил их семьям участки и дома, а потом нашлись и строители, восстановившие и укрепившие городскую стену с севера. Но новых жителей надо было чем-то кормить, а земли в округе никогда не славились плодородием. Тогда Балдуин отменил все пошлины на ввоз продовольствия, а с другой стороны, ввел крупный налог на вывозимую из города снедь. Другими словами, он сделал все возможное, чтоб привлечь и удержать в городе население. Тем не менее это не отменяет того обстоятельства, что Иерусалим — бедный город, расположенный вне торговых путей. У него нет ни порта, ни купцов, которые снабжали бы его товарами. Единственное его предназначение — служить религиозным центром, куда стекаются пилигримы, путешествующие по святым местам. Таким образом, в нем ни в коем случае не удастся скрыть деятельность, возложенную на меня в вашей депеше. Но пока оставим это соображение и перейдем к другому… Допустим, каким-либо чудом нам удалось собраться вместе, и можно начать копать — что же тут сложного? Развалины храма на виду; они расположены в юго-восточной части города, и их нетрудно отыскать. Более того — они хорошо сохранились, даром что им за тысячу лет. Никому нет до них никакого дела, кроме того, что на них построена знаменитая мусульманская мечеть аль-Акса. Вы видели эту мечеть?

— Нет, мессир, — покачал головой Фермон. — Я же сказал, что совсем недавно приехал. Я недолго пробыл в Иерусалиме и почти сразу отправился в Иерихон, чтоб разыскать вас.

Ага, значит, вы ее, вероятно, видели, но не знали, что это такое. На самом деле это теперь вовсе не мечеть, а парадные покои недавно коронованного правителя Иерусалима Балдуина Второго, поскольку первый король тоже звался Балдуином. Стало быть, королевский дворец возвышается как раз над руинами… Есть еще одно обстоятельство, значительно затрудняющее все дело, — этот храм в действительности назывался храмом Ирода, хотя все почему-то считают, что он носит имя Соломона. Это не так, и к Соломону он отношения не имеет. Храм, развалины которого находятся в Иерусалиме, был задуман Иродом тысячу лет назад, и завершение его строительства совпало с моментом, когда римлянам до смерти надоели еврейские мятежи и смута. Поэтому они решили истребить всех евреев и смести с лица земли провинцию под названием Иудея. Мне говорили, что храм так ни разу и не использовали для богослужений: он был разрушен раньше, чем его успели достроить. Доходили до меня также слухи, что возведен он был на месте прежнего храма Соломонова, но подобная традиция насчитывает многие сотни лет. Сейчас мы не можем ни доказать, ни опровергнуть эти домыслы…

Де Пайен поглядел на Фермона, иронически улыбаясь и приподняв одну бровь.

— Иначе говоря, добыв доказательства, что здесь и вправду находится храм Соломонов, можно будет без дальнейшего промедления начать раскопки. Правда, придется заручиться разрешением короля Балдуина, поскольку он глава всего Иерусалима, а значит, ему принадлежит и город, и храм в нем. Не сомневаюсь, что он немедленно пожалует нам это разрешение — особенно когда мы сообщим ему о том, что собираемся искать сокровища.

— Но…

— Знаю! Нам ведь не положено никому выбалтывать про эти сокровища, так? Все должно содержаться в нерушимой тайне — и сокровища, и наши поиски. Поэтому нам предстоит вести раскопки храма скрытно, хотя он и находится на возвышении внутри городских стен, и при этом не забывать, что никто не должен догадаться о самом существовании нашего братства, нашего ордена — и все это посреди густонаселенного Иерусалима, на виду у множества людей, у которых нам нельзя вызвать ни любопытства, ни подозрений… Это равным образом относится к нашим боевым товарищам, не являющимся членами ордена. Вот так обстоят дела…

Де Пайен надолго умолк, выжидая, пока спутник окончательно переварит его доводы, затем продолжил:

— А теперь, друг мой, признайтесь без ущерба вашей верности сенешалю и тем советникам, которые составили эту депешу и передали ее вам через графа Гуга, поскольку я не верю, что сенешаль сам выдумал эту ерунду, — вы-то хоть представляете, как можно выполнить поручение, которое вы до нас донесли? Если да, то я клянусь, что обнажу и склоню перед вами голову, и воздержусь от искушения послать вас туда, откуда вы приехали, и попросить тупиц, пославших вас, лично наведаться сюда и оценить выполнимость их несуразных и самонадеянных требований.

Де Фермон молча слушал с пылающими щеками. Де Пайен взял его за плечо:

— Поймите, друг мой, я сознаю, что вы тут ни при чем, и вас не виню. Вы — просто посланник, вы новичок здесь. Завтра к вечеру мы вернемся в Иерусалим, и на следующий же день я отведу вас к Храмовой горе. Едва она предстанет вашему взору, как вы убедитесь, что те, кто препоручил вам такую обязанность, никогда в действительности не видели храм и не представляют, на что нас обрекают.

Лицо Фермона омрачилось беспокойством, а гневный румянец сменился восковой бледностью.

— Вы хотите сказать, сир Гуг, что не подчинитесь приказам совета?

— Не подчинюсь? Нет, я этого не сказал. Я лишь пытаюсь втолковать вам, что вряд ли кому-либо, в том числе и сенешалю с его советниками, удастся осуществить в Иерусалиме замысел, порученный мне и моим здешним собратьям. Но вы передали мне указание попытаться изыскать средства, с помощью которых я мог бы осуществить намеченную цель, верно я понял? — Де Фермон сделал утвердительный жест, и де Пайен кивнул вслед за ним. — Значит, верно. Что ж, я обещаю, что исполню этот приказ в точности. Я рассмотрю все возможности в надежде угодить сенешалю. Я не знаю, сколько на это уйдет времени, но, если граф Фульк Анжуйский приедет сюда в этом году, я найду, что представить ему для отчета — пусть даже это будут лишь наброски замыслов, которые я рассматривал, но отверг. Сколько вы еще здесь пробудете?

Тот склонил голову:

— Я не могу задерживаться, поскольку должен передать еще несколько срочных посланий. Сразу по их вручении я отплываю на Кипр, где мне предстоит встретиться с несколькими собратьями.

— Желаю вам удачно добраться до места, хотя вы выбрали не очень подходящее время для поездок. Смею спросить — у вас ведь не много попутчиков?

— Нет, но с нами Господь, и я надеюсь, что Он убережет и меня, и мои депеши.

ГЛАВА 5

— Очевидно, на этот раз Господь не с нами.

Только что пришла весть о гибели Гаспара де Фермона, и Гуг де Пайен первым нарушил гнетущее молчание. Новость сообщил Арло, а ему рассказал о ней на рыночной площади знакомый рыцарь. Тот, в свою очередь, услышал о несчастье из уст своего приятеля, дружившего с Фермоном и опознавшего его обезображенный труп, оставленный на обочине дороги, менее чем в двух лье от городских ворот. Арло, доложив об этом, остался стоять неподвижно, а Годфрей Сент-Омер, сидевший за столом, застыл с разинутым ртом, стиснув в руках хлебный каравай, который он собирался разломить. Гуг вцепился в край стола и порывисто поднялся, затем прошел к открытому окну и со свистом вздохнул. Сент-Омер нерешительно спросил:

— Что ты хочешь этим сказать? Почему на этот раз Господь не с нами?

— В точности те же слова говорил мне Фермой, прощаясь со мной три дня назад. Он собирался плыть на Кипр, а я просил его быть осторожнее…

— На Кипр?

Де Пайен резко обернулся, раздраженный непонятливостью друга.

— Ну да, на Кипр. Он должен был отвезти туда послания от графа Гуга и передать их… знакомым графа — не знаю, кому именно.

Де Пайен лишь неприметно указал глазами на Арло, но тот мигом уловил колебание в тоне хозяина и понял, что речь идет о делах, не предназначенных для его ушей. Не поведя и бровью, он немедленно развернулся и вышел, но Гуг в тот момент смотрел на Сент-Омера и даже не заметил отсутствия слуги.

— Он сказал, что депеши срочные и если Господь на нашей стороне, то поможет ему остаться невредимым и до конца выполнить поручение. Сейчас я вдруг вспомнил его слова и подумал: как он ошибался! Надеюсь, он принял легкую смерть.

Де Пайен осенил себя крестным знамением и обернулся к Арло, чтобы расспросить его о подробностях гибели Фермона, но с удивлением обнаружил, что слуга исчез.

— Еще один убитый на дорогах Святой земли, — тихо и горестно произнес Сент-Омер. — Это становится невыносимым.

— Нет, Гоф, вынести можно, — обернулся к нему де Пайен. — И люди все переносят в силу необходимости. Иначе надо просто сидеть дома и никуда не высовывать носа — а вот это уж никак нельзя стерпеть! Никакой ужас не отвратит людей от путешествий — может, лишь удержит ненадолго.

Годфрей наконец разломил свой каравай, окунул краюху в плошку с оливковым маслом и принялся жевать, устремив застывший взгляд в пространство и обдумывая слова приятеля. Затем он глубоко вздохнул и полюбопытствовал:

— Три дня назад я видел вас обоих на Храмовой горе. Что вы там делали?

Де Пайен отмахнулся:

— Просто гуляли по окрестностям. Ему хотелось осмотреть руины храма.

— Что он увидел в них такого замечательного? Там же ничего не сохранилось, кроме старых конюшен, да и то ими уже сто лет не пользуются.

— Он хотел, чтоб мы там покопались.

Сент-Омер выпучил глаза:

— Что-что? Чтоб мы покопались? Мы, рыцари?

— Нет, не рыцари — братья ордена.

— Хм… — Годфрей смолк и задумался. — Где покопались? На горе?

— Ага, только внизу, где руины храма, — раскопали их, понимаешь? Он привез указание от совета, что я должен собрать местную братию — кого только смогу найти в Заморье — и изыскать средства для раскопок храма, чтобы извлечь сокровища, которые, судя по записям в уставе ордена, там погребены.

Сент-Омер еще помолчал, а затем покачал головой, словно прогоняя наваждение:

— Верно, в нашем уставе записано, что там спрятаны сокровища… Но ведь это не более чем устав, Гуг… Его нельзя признать неопровержимой истиной — лишь традицией, легендой.

— Не хочу спорить, но тем не менее, Гоф, легенда может оказаться правдой. Я размышлял об этом с тех пор, как Фермой напомнил мне о сокровищах, и думаю, что осуществить это невозможно — я говорю о раскопках — без обнаружения нашего ордена и разглашения наших тайн. И все же я вполне допускаю, что в уставе нет ошибки и что он опирается на достоверные источники. Все может подтвердиться, и сокровища, пожалуй действительно находятся под руинами храма — если только это тот самый храм…

Заметив непонимание на лице Сент-Омера, Гуг пояснил:

— Здешний храм, Гоф, — это храм Ирода. Его разрушил сын Веспасиана Тит в семидесятом году от Рождества Христова. Предположительно, храм был выстроен на месте храма Соломона, но мы не можем знать наверняка. Если это так, то нам предстоит провести раскопки на руинах — разумеется, тайно — и найти сокровища. Задача непростая, но я все больше углубляюсь в мысли о ней, и буду рад, если ты озаботишься тем же.

— О, нет, — решительно воспротивился Сент-Омер, махнув на приятеля рукой, — не нагружай ее на меня, Гуг де Пайен, ибо ты грезишь о недостижимом. Ты рассказал мне о своей заботе, и я от всей души тебе сочувствую, но ответственность делить с тобой ни в коем случае не собираюсь, тем более впоследствии взвалить эту ношу на себя.

— Ну и черт с тобой, нахлебник неблагодарный! Не я ли тебя кормил, не я ли тебя выхаживал своими белыми ручками, пока не возвратил к жизни!

Эти язвительные слова были сказаны добрейшим тоном, что было в обычае у друзей, хотя иной усмотрел бы в них смертельное оскорбление. Оба погрузились в молчание, но наконец Гуг не выдержал:

— В самом деле, Гоф! Ведь должно же быть хоть какое-нибудь средство… ну, сделай усилие — подумай!

— Да, верно, должно быть, — вздохнул тот, — но ты обращаешься ко мне, словно я его уже знаю, а я далек от этого. Я даже не могу примерно сказать, откуда начать и как подступиться. Первым делом мне в голову пришло обратиться к остальным собратьям. Сколько их сейчас в Заморье?

— Понятия не имею. Вот проклятье! Де Фермой наверняка знал. Надо было у него спросить.

— Поздно. Что, если послать Арло собрать сведения о дружественных семействах в Заморье? Это ведь нетрудно?

— Конечно — если только он поедет. Обычно я его не нагружаю такими поручениями, потому что они связаны с разъездами, а нам известно, как опасно сейчас на дорогах. Но с тех пор, как я отгородился от людей, Арло стал моими глазами и ушами, поэтому у него, возможно, уже есть такие сведения. Давай-ка спросим.

Арло тотчас же явился на зов Гуга, выслушал вопрос и начал перечислять по кончикам пальцев:

— Арчибальд Сент-Аньян, Гондемар Арлезианский, Пейн Мондидье, Роланд де Россаль, Жоффрей Биссо — ну и вы двое.

— Пейн? Разве Мондидье в Заморье?

— И да, и нет. — Арло, заметив недоумение Гуга, пожал плечами. — Он то здесь, то не здесь — по крайней мере, мне так было сказано.

— Кем сказано, и почему ты не сообщил мне?

— Мне говорил Арчибальд Сент-Аньян, а на вас в то время снова напала охота побыть одному. Это было давно, не один год назад. А потом я и сам забыл — решил, что, если бы Пейн захотел бы повидаться с нами, он бы приехал. А он и не подумал.

Гуг растерялся, но ничего более не спросил, потому что вспомнил: речь шла лишь о дружественных семействах. Тем не менее все названные рыцари были членами ордена. Наконец де Пайен поинтересовался:

— Итак, ты больше никого подобного не знаешь в Заморье?

— Знаю, — с самым невозмутимым видом ответствовал Арло. — Но все эти, не считая Пейна, без конца приходили в надежде повидаться с вами, пока вы там… уединялись сами с собой. Я подумал, что про них вам будет интересно узнать в первую очередь.

— Что ж, верно. — Гуг метнул быстрый взгляд на Сент-Омера, лицо которого оставалось непроницаемым. — Я почти всех их знаю — про Арчибальда и Пейна речи нет, — но я не думал, что они все еще здесь. С Жоффреем Биссо я виделся, а про Гондемара слышал, хотя и ни разу не встречал. Судя по отзывам, он достойный малый. А этот Россаль — он кто?

— Очередной новичок… если не считать, что он здесь уже семь лет. Он, едва приехал, сразу явился по вашу душу, и, хотя я не пустил его к вам, он настырно приходил вновь и вновь. Но к тому времени вы меня уже достаточно вышколили и вразумили, поэтому, после первого легкомысленного упоминания о нем, я больше не сообщал вам о его визитах. Раз уж вы не выказали интереса к его личности, я не стал вмешиваться.

— Хм… Ладно, теперь он меня снова заинтересовал. И все прочие. — Гуг обернулся к Сент-Омеру: — Что скажешь, Гоф?

Тот прихотливо пожал плечами, но кивнул одобрительно, и де Пайен снова обратился к Арло:

— Тебе нетрудно устроить нам встречу?

— Смотря когда.

— Желательно поскорее, но все будет зависеть от срока, который тебе потребуется, чтоб разыскать этих людей и пригласить их сюда. Сколько, по-твоему, это займет времени?

Арло повел могучими плечами и поскреб подбородок.

— Смотря где они сейчас. Дайте мне недельки две на то, чтобы выяснить, будет ли трудно связаться с ними, — тогда и скажу поточнее. Могу я на это рассчитывать?

— Да, дружище, бесспорно, — просиял де Пайен. — Со всеми твоими «смотря» у нас просто нет другого выхода. Более того — всего час назад мне и мысль бы не пришла, что я буду тебя об этом просить. Так что располагай временем как хочешь — но не злоупотребляй! А теперь скажи мне по совести, Арло, — почему ты выбрал и назвал именно этих людей из всех, про кого раньше слышал?

Арло приосанился, смерил взглядом сначала своего хозяина, затем Сент-Омера и покачал головой, словно не понимая, почему его просят объяснить столь простую вещь.

— Сир Гуг, — язвительно провозгласил он, особенно налегая на «сира», — мы с вами неразлучны с тех пор, как были еще мальцами. Я ведь не круглый болван, слепец или ротозей, чтоб не заметить, что в шестнадцать лет вы, вслед за вашими друзьями, вступили в какое-то сообщество, скрывающее свою деятельность от остального мира. Меня оно не касается — ни раньше, ни впредь, — и мне нет интереса вникать, что там к чему, но я знаю, что для вас это важно, поэтому я поневоле по крупицам собираю и запоминаю полезные сведения — сам не знаю зачем. Вот почему эти ваши дружественные семейства мне тоже небезразличны, а среди них, думается мне, я давно вычислил тех, кто принадлежит к вашему сообществу.

Де Пайен кивнул с окаменевшим лицом:

— Хорошо объяснил, очень доступно… Будем считать, что твои знания безвредны и даже полезны, иначе как бы нам не пришлось тебя убить за такую сообразительность.

— С этим вы запоздали, сир. Я ведь уже все растрезвонил про вас, и меня щедро наградили за мою уступчивость. Когда же мне начинать розыски этих молодцов?

— Сейчас, сегодня, немедленно.

— Значит, завтра, — кивнул Арло. — Я возьму с собой Джамаля и поеду под видом его приятеля. Вернусь, когда обнаружу всех ваших знакомцев, а пока поручу вас обоих заботам Джубаля, иначе вы помрете с голоду.

Он повернулся и вышел, оставив друзей вдвоем.

— По-моему, это довольно скоропалительное решение — собрать всех вместе, а?

Гуг де Пайен передернул плечами:

— Наверное, но мы и так долго откладывали. Мы с тобой рассуждали, что неплохо бы созвать собратьев. Теперь как раз подходящее время — если только удастся их всех найти. Даже если мы ничего не решим с раскопками, порученными нам высшим советом, братии будет полезно встретиться и повторить ритуалы после столь долгого перерыва.

— Да, если их кто-то еще помнит.

— Я помню, Годфрей, и ты тоже вспомнишь. Мы же оба умеем читать и можем повторять их время от времени, в случае необходимости. Увидишь, это будет нетрудно — и нам, и всем остальным. Мы когда-то так зазубрили всю церемонию, что теперь она сама придет на память — лично я в этом не сомневаюсь.

— Может, ты и прав… Но знаешь, здесь ведь есть и прочие… есть молодые члены ордена, о которых мы ничего не знаем.

— Да, для меня это не секрет. Тем не менее на нашем первом собрании мне хотелось бы видеть людей, которых я знаю и которым, что гораздо важнее, могу доверять…

Гуг двинул бровью и замолчал, потом добавил:

— Вижу по глазам, что ты хочешь у меня спросить: неужели я не доверяю всем без исключения собратьям? А я тебе отвечу: да, не всем. Они ведь просто люди, Годфрей, и подвержены слабостям. Я достаточно насмотрелся здесь, в пустыне, на тех, кто впадал в различные соблазны, и это отбило у меня желание верить человеку, которого я не успел узнать поближе. Пусть это тебя ужасает, но я теперь такой, какой есть.

Сент-Омер встал и блаженно потянулся, так что косточки захрустели.

— Меня это вовсе не ужасает, — наконец признался он. — Я придерживаюсь того же мнения, хотя и по другой причине. Когда четыре года проведешь в кандалах у весла, начинаешь понимать, как мало людей достойны жить на свете, — про доверие вообще умолчу. Поэтому пусть нас будет поменьше.

— Вот-вот, хотя бы на первых порах. Положимся на Арло — он устроит встречу, как только сможет.

— Где ты их соберешь? Ритуалы требуют песнопений, произнесения вслух, поэтому нам стоит озаботиться выбором места… Если вдуматься, это непросто осуществить. В Заморье тоже хватает интриг и политических заговоров, но они касаются придворных и духовенства, у которых есть свои укромные уголки в замках. И совсем другое дело — собрать рыцарей наподобие нас, так, чтобы ни наших встреч, ни наших дел никто не увидел — я уже не говорю про тайные ритуалы.

— У Ибрагима Фаррака — ты еще с ним не знаком. Однажды, давно, я спас жизнь его любимого сына, и с тех пор мы друзья. Он понимает, что значит молчание и скрытность, как и восемь его сыновей, и у него лучший постоялый двор во всем Заморье. Я договорюсь, чтобы мы могли остановиться у него на время собрания, а уж Ибрагим позаботится, чтоб нас в это время никто не видел и не беспокоил. Дружище, доверься мне — это совсем не повод для беспокойства.

* * *

Арло не подвел: за истребованные две недели он навел справки обо всех пяти упомянутых рыцарях и, посоветовавшись с де Пайеном о наиболее удобном для встречи дне, второго октября вновь отправился в путь, также обрядившись в просторные и длинные туземные одежды. Арло предстояло лично увидеться с каждым и передать ему весть о собрании в Иерусалиме, назначенном на последний день месяца — праздник Всех святых. Поскольку Гуг не представлял, сколько времени может занять задуманное им действо, он наказал Арло предупредить гостей о неделе или даже десяти днях, которые им предстоит провести в городе.

Наконец назначенный день настал, и Гуг с Годфреем с нетерпением предвкушали встречу со старыми друзьями. Арло вернулся на целую неделю раньше и заверил их, что все пятеро, включая Пейна Мондидье, непременно прибудут. Тогда де Пайен известил воеводу, стоявшего во главе шампанского отряда — поскольку и граф Гуг, и его помощник уже отбыли во Францию, — что он отлучится на две недели, чтобы увидеться со своими давними друзьями, с которыми расстался много лет назад. Затем он наведался на постоялый двор Ибрагима Фаррака и восьми сыновей, чтобы заручиться обещанием разместить и кормить его гостей как подобает. Только после этого Гуг счел, что приготовления к собранию завершены.

Теперь, когда его добровольное молчание закончилось, Гугу казалось, что друзья не слишком торопятся на встречу. Он вдруг осознал, сколь много они значат для него. Как и верный Арло, они были немногими, чей образ сохранился в его памяти незапятнанным после жестокостей взятия Иерусалима. За исключением Гондемара, де Пайен давно и близко знал каждого из них, чтобы думать — более того, верить — что они не имеют отношения к тем ужасам, которые отдалили его от всех прочих. Судя по отзывам, Гондемар был не хуже прочих.

Гуг начинал уже тревожиться, почему гости задерживаются, когда первые двое наконец вынырнули из густого облака дорожной пыли, поднятой внушительных размеров караваном — не менее ста верблюдов, тяжело груженных иноземными товарами. Ни толстый слой осевшей на лицах грязи, ни дорожки пота на щеках — признаки путешествия длиной в несколько сот миль по дорогам пустыни — не могли ввести де Пайена в заблуждение: всадниками, скакавшими бок о бок, были здоровяк Арчибальд Сент-Аньян, храбрый воин и приятный собеседник, и Пейн Мондидье. Последнего Гуг не видел уже с десяток лет.

К счастью, Гуг, Годфрей, Арло и Джубаль, приставленный к Сент-Омеру в качестве слуги и телохранителя, ждали гостей у караван-сарая Ибрагима Фаррака и предупредили владельца о чудовищной жажде, которую наверняка выкажут приезжие. Правда, для них было загадкой, с какой стороны покажутся приглашенные. Сент-Аньян и де Мондидье в сопровождении проверенных слуг прибыли через северные городские ворота; оставалось только гадать, откуда появятся другие, поскольку Арло нашел их обоих к югу от Иерусалима: Гондемара неподалеку от Вифлеема, а четвертого участника, Роланда де Россаля, в окрестностях Иерихона. Он и предложил переместиться к юго-восточным воротам и ждать путников там, поскольку, как разумно отметил он, та дорога шире и многолюднее, а значит, безопаснее.

Выпив к тому времени изрядное количество кружек местного горького пива, все оседлали коней и обогнули городскую стену с внешней стороны, направляясь к небольшой возвышенности, откуда были хорошо видны прибывающие в Иерусалим путешественники. Вблизи городской ограды путникам уже ничего не грозило.

Надвигались сумерки, а в юго-восточные ворота по-прежнему никто не входил, и новоприбывшие начали потихоньку роптать, хоть и полушутя, что им, дескать, приходится терпеть столько неудобств. По их признанию, они проделали долгий изнурительный бросок по пустыне, а теперь, вместо того чтобы дать им поесть и отдохнуть, их потчуют крепким пивом и заставляют часами жариться на солнце в ожидании гостей, которые и не думают появляться. С этими доводами было трудно спорить, и, пока де Пайен придумывал достойный ответ, он заметил, что Арло вдруг выпрямился в седле, придав копью боевое положение.

— Что? — вскрикнул Гуг, почувствовав необъяснимую тревогу.

Арло не отвечал, пригнувшись к конской холке и напряженно всматриваясь в темнеющий горизонт.

— Проклятье, ты что, оглох? Что случилось, Арло? Что ты там видишь?

— Беда. Взгляните вон туда, на скалы справа от нас, в тени под горой.

Де Пайен сощурился, пытаясь что-нибудь разглядеть в лиловом полумраке подступающей ночи, и уловил в нем некое движение. Какие-то люди шли в их направлении, и, всмотревшись внимательнее, Гуг понял, что же так не понравилось Арло: пешие путники не то чтобы бежали со всех ног, но шли скученно и необыкновенно быстро. Из-за пропыленных одежд они были почти неразличимы с такого расстояния на фоне песчаной пустыни, и де Пайену поначалу показалось, что за людьми гонятся всадники.

Вскоре он понял, однако, что всадники, наоборот, прикрывают путников от некой опасности, грозящей им с тыла. Они подгоняли и без того поспешающих ходоков, тесня их конскими телами и ими же загораживая людей от неведомого неприятеля: несмотря на то что Гуг пока не разглядел никаких преследователей, он ни минуты не сомневался, что они существуют.

— Паломники, — проворчал он, — и семь всадников. Может, это и есть наши гости, даром что их больше, чем трое?

Пристроившийся слева Сент-Омер откликнулся:

— Конечно. Они могли пристать к этому каравану. Вон Россаль — я узнаю его даже с такого расстояния, а двое рядом с ним, должно быть, де Гондемар и де Биссо. Кто другие — не знаю. А почему, собственно, они…

Он умолк на полуслове, поскольку из-за выдающегося отрога скалы в полулье от них показалась еще одна стремительная кавалькада. Ответа на вопрос уже не требовалось, и Гуг спешно рассчитывал скорость, время и расстояние.

— Разбойники захватят пилигримов раньше, чем мы проделаем половину пути, — подытожил он, — но если двинемся прямо сейчас, то можем еще отвлечь их. Вы с нами?

Послышались хорошо знакомый скрежет вынимаемых из ножен мечей, стуки и шлепки по шлемам, которые всадники поспешно водружали себе на головы. Сам Гуг де Пайен уже успел пришпорить коня и пригнуться в седле, метя длинным копьем в сторону неприятелей, которые теперь приблизились настолько, что он смог их сосчитать. Налетчиков было пятнадцать или шестнадцать — точнее Гуг пока не разглядел — более чем достаточно, чтобы одолеть группу из семи всадников. Тем не менее разбойники никогда не отличались дисциплинированностью и не лезли на рожон, если у них не было явного перевеса, поэтому де Пайен надеялся, что подкрепление из восьми воинов устрашит нападавших.

Его расчет оказался верен: бандиты уже подобрались к группе паломников, меж тем как Гуг со своими тяжеловооруженными товарищами были еще на значительном расстоянии и не представляли для них серьезной угрозы. Зато сам вид спешащего на выручку путникам подкрепления смутил налетчиков, и семеро всадников умело воспользовались минутой их нерешительности. Они немедленно выстроились фронтом и врубились в середину разбойничьей шайки, расколов ее на две части. Двое бандитов остались неподвижно лежать на земле.

Оценив обстановку, разбойники развернули коней, пытаясь воссоединиться и повторить попытку нападения на безоружных пилигримов, но их будущие жертвы теперь не были беспомощными: спешащая на выручку кавалькада из восьми всадников успела покрыть половину из намеченного расстояния, и события стали развиваться с неимоверной быстротой. Уже слышен был лязг доспехов франкских рыцарей, восседавших на боевых конях, и налетчики в мгновение ока сообразили, что их численный перевес обратился в ничто. Окончательно разделившись, они кинулись наутек, уповая на то, что франки не пустятся за ними в погоню и дадут улизнуть.

Однако де Пайен не собирался давать мародерам возможность уйти безнаказанными. Кровь его взыграла, он натянул поводья и рванулся вслед за разбойниками, угадав, что семь его товарищей мчатся за ним, не отставая. Но он не мог даже предположить, что другие семеро также присоединились к ним и образовали кавалькаду из пятнадцати рыцарей и слуг. Удирающий враг, видя этот грозный клинообразный отряд, не мог более думать ни о чем, кроме собственного спасения.

Проскакав более одного лье, де Пайен сообразил, что почти стемнело и легко снаряженные разбойники заманивают их все дальше в глубь пустыни. Там кочевники-бандиты намеревались вновь обрести недавно утраченное преимущество.

Гуг неохотно осадил коня и направил отряд обратно к городу, который к этому времени давно скрылся из вида. Настроение у всех было приподнятое; ликование, охватившее друзей при встрече и усиленное приключением и погоней, долго не рассеивалось. Направляясь к Иерусалиму, они оживленно беседовали.

Среди семерки и вправду оказались Гондемар, Россаль и Биссо, а четверо других были Гугу незнакомы. Двое из них были рыцарями, а двое других — оруженосцами. Хотя незнакомцы номинально подчинялись королю Балдуину Второму, в Иерусалим они прибыли в качестве гостей, приехав по службе из древнего укрепленного города Кесарии. Друзья Гуга примкнули к ним три дня назад, решив, что вместе путешествовать легче и безопаснее, поскольку только очень самонадеянная и хорошо организованная банда решится напасть на отряд из семи тяжело вооруженных франков. В последний день пути они нагнали группу пилигримов и сопровождали их до того момента, когда почувствовали преследование. Оказалось, что отряд Гуга заметил разбойников почти одновременно с ними.

Когда всадники достигли места стычки, никого из паломников там уже не осталось, и неудивительно: когда подоспела подмога, путники были вблизи городских стен и вполне могли дойти до Иерусалима самостоятельно. Очевидно, они не стали ждать в темноте возвращения спасителей только затем, чтобы выразить им свою благодарность, а сочли более разумным найти себе приют до наступления ночи — тем более что де Пайен со товарищи погнались за бандитами на свой страх и риск. Разбойники вполне могли расправиться с его отрядом и вернуться за упущенной добычей.

Один из кесарийских рыцарей — тот, что помоложе — возмущался, что разбойники осмелились приблизиться к самим городским стенам: он всего два года провел в Заморье, но никогда не был в Иерусалиме. Этот молодой задира по имени Антуан — де Пайен так и не запомнил его фамилии — распалялся гневом, простительным по его юности и неопытности. Он рвал и метал, мол, дисциплина в самом центре и сердце королевства разболталась так, что наглый неприятель, не задумываясь, того и гляди перелезет через иерусалимские стены. Де Пайен и его спутники молча выслушивали эти поношения, переглядываясь друг с другом, то и дело кривясь и хмурясь, но ни один из них не решался разочаровать неискушенного в здешних делах рыцаря и приоткрыть ему глаза на истинное положение вещей касательно охраны Иерусалима.

Конец этого дня — как мало ни осталось от него после того, как семеро друзей устроились в гостинице Ибрагима Фаррака — прошел очень весело. Некоторые из соратников не виделись много лет, хотя все они некогда вместе брали Иерусалим и внесли свою лепту в создание нынешнего королевства. Впрочем, вскоре товарищи вынуждены были договориться о встрече на следующий день, чтобы сначала напомнить друг другу подзабытый ход ритуалов ордена, а затем, ближе к ночи, исполнить церемонию — по их расчетам, впервые на Святой земле. Потом де Пайен отправил всех отдыхать, рассудив, что здоровый сон скажется на его друзьях благотворнее, чем болтовня до вторых петухов.

Все безропотно подчинились, и Гуг тоже улегся, но понял — сначала с удивлением, потом с неудовольствием, — что не может заснуть. Он долго лежал без сна, и голову его распирало от мыслей. Наконец перед рассветом дрема все-таки одолела его, но вскоре Гуг опять вернулся к бодрствованию, чувствуя, будто и вовсе не спал.

ГЛАВА 6

Семеро братьев ордена Воскрешения почти весь последующий день, с раннего утра до обеда, вспоминали и повторяли основные ритуалы церемонии, которую собирались исполнить вечером. Они заперлись в самой большой из отведенных им в караван-сарае комнат и приставили к ней снаружи надежную охрану. В ней де Пайен и собратья открыли сундук с регалиями, отправленными графом Гугом, и расставили их по местам, придав тем самым, насколько возможно, просторному помещению подобие храма на их родине, где некогда проходили собрания. Завершив все приготовления, они тщательно заперли за собой двери и разошлись по своим комнатам готовиться к предстоящей церемонии.

Все прошло очень гладко: де Пайен руководил обрядом, в котором каждый из рыцарей исполнял отведенную ему роль. Завершив последний ритуал, собратья осознали небывалость свершенного ими мероприятия. Не желая терять охвативший всех душевный подъем, они вместе поужинали в той же комнате, что недавно служила им храмом, а после великолепной трапезы не спешили встать из-за стола и неторопливо беседовали.

Тема разбоя возникла сама собой, и все вспомнили об упреках, высказанных накануне молодым кесарийским рыцарем, не желавшим верить, что недавний случай на пути в Иерусалим — обычное дело. Взяв за отправную точку рассуждения Антуана, де Пайен рассказал пятерым гостям о беседе меж рыцарями Госпиталя, подслушанной им несколько месяцев назад и объяснявшей политическую подоплеку процветания бандитизма на дорогах королевства. Он заострил внимание всех на нежелании короля Балдуина жертвовать своими скудными ресурсами в воинах и вооружении, поскольку вкупе со своими советниками считал проблему не стоящей внимания.

Покончив с этой темой, де Пайен без всяких предисловий перешел к изложению необычных указаний, привезенных из Амьена, от высшего совета ордена, Гаспаром де Фермоном. Гуг дословно и очень кратко повторил сообщение посланника, не прибавив никаких собственных замечаний, и попросил друзей поделиться их мнениями. В тот вечер он мог не беспокоиться о безопасности их встречи и надеялся, что собратья прямо и честно выскажут, что думают по этому поводу. Комната, в которой они сидели, более не напоминала храм: все его внешние признаки были убраны, регалии спрятаны обратно в сундук. В комнате было две двери, одна из которых вела в кухню. Оба входа тщательно охранялись от вторжения и подслушивания, к тому же де Пайен твердо знал, что Ибрагим никогда не позволит посторонним тревожить покой его гостей. Арло дежурил у главной двери, Джубаль — у выхода в кухню.

Когда пятеро гостей выслушали приказ, полученный из Франции, их первоначальной реакцией было недоверие, смешанное с озлоблением, поскольку им немедленно стало ясно, что выполнить указание невозможно, — то, что еще до них поняли Гуг с Годфреем. Де Пайен молча сидел, выслушивая их возмущенные слова, старательно избегая высказывать собственное мнение или оценку — он просто давал возможность друзьям излить эмоции.

В конце концов все пятеро пришли к одному и тому же мнению, хотя и разными путями: требование совета — не более чем чудачество, которое невозможно осуществить, не поставив под угрозу непременное условие секретности самого ордена. Во всяком случае, ни за что нельзя было обнародовать сведения о спрятанных сокровищах — с этим постулатом согласился каждый присутствующий, — поскольку подобные действия, как их некогда предупреждали, всенепременно вызовут пристальное внимание со стороны церковных и государственных чиновников, а значит, подорвут анонимность их древнего сообщества. Только глупец или скопище глупцов, никогда не видавших ни Иерусалима, ни самой местности, где расположен храм, и потому не представлявших, насколько он открыт обзору, могли выдумать столь вопиющую нелепость и подать ее под видом приказа.

Де Пайен спокойно ждал, пока приступ праведного гнева утихнет, как и негодующие возгласы собратьев, но стоило ему поднять руку, призывая друзей к вниманию, как все немедленно смолкли и к нему обратились шесть пар глаз. Гуг поочередно поглядел на каждого и кивнул, словно одобряя ход своих действий, а потом, запинаясь, тихо обратился к собравшимся:

— Друзья, у меня созрел план, которым я хотел бы с вами поделиться… Эта мысль пришла ко мне только сегодня ночью… и я с открытой душой могу признаться вам, что сначала я принял ее за чистой воды безумие — следствие предвзятого отношения к тому, что нас просят выполнить… Потом я долго лежал и бодрствовал, размышляя и взвешивая все за и против, которые могло подсказать мне мое благоразумие. И вот, когда голова у меня уже шла кругом — получится или ни не получится задуманное, — я наконец заснул. Спал я, по-видимому, совсем чуть-чуть, потому что сейчас мне кажется, что я и вовсе не смыкал глаз с позавчерашнего вечера. Но когда на рассвете я пробудился, я уже понял, что нелепое и безумное заблуждение моего рассудка может нам сгодиться. Чем больше я думал о нем в течение дня — оно не шло у меня из ума на протяжении всей церемонии, — тем больше убеждался, что оно не только вероятно, но и осуществимо… хотя бы потому, что ничего подобного еще не бывало, и сама идея дает нам возможность стать невидимыми на виду у всех.

Гуг приумолк и откинулся на спинку сиденья, скрестив на груди руки и ожидая, что скажут другие, но все замерли в молчании. По лицам собратьев можно было без труда угадать, что они ждут изложения пришедшего ему в голову плана. Де Пайен фыркнул и отпил глоток из кубка, заботливо поставленного перед ним кем-то из друзей, пока он говорил. От крепкого красного вина Гуг сморщился и вытер губы тыльной стороной ладони, затем продолжил:

— В сложившейся в Иерусалиме иерархии власти есть два человека, которых во многих отношениях можно назвать соперниками; я подозреваю, что они действительно недолюбливают и даже ненавидят друг друга… Это мое личное мнение, сложившееся вопреки тому, что во многих сферах они выступают заодно. Эти два человека — король Балдуин Второй и патриарх Вармунд де Пикиньи, архиепископ Иерусалимский. Оба наделены большими полномочиями, оба защищены своими титулами, и у каждого свой круг общения — у одного государственный, у другого — церковный. Им приходится поддерживать сносные отношения, поскольку выбора нет: они вершат многие дела вместе, следовательно, зависят друг от друга. Лишь по одному вопросу они никак не могут прийти к согласию — как раз по поводу разбоя, которым так возмущался наш молодой гость из Кесарии. Балдуин лишь недавно надел корону, но отношение к этой проблеме он перенял у своего предшественника, поэтому можно сказать, что смерть прежнего монарха не принесла патриарху облегчения. Те оба годами рядили об этом, но теперь, когда новый король вступил на трон, решение вопроса не сдвинулось ни на йоту по сравнению с началом спора.

Никто из слушателей не шевелился, настолько их внимание было поглощено речью Гуга, хотя пока он не сказал ничего необычного или удивительного. Лишь по его сосредоточенному виду они могли угадывать, что вскоре услышат нечто новое — вполне возможно, нечто исключительной важности. Де Пайен меж тем продолжал:

— С каждым годом, прослышав, что Святая земля стала безопасной и уже освобождена от турок-сельджуков — на самом деле, она безопасна лишь по слухам, — пилигримы толпами пускаются в путешествие по святым местам, тем самым подпадая под сферу полномочий и ответственности патриарха. Именно поэтому архиепископ умоляет короля предпринять хоть какие-нибудь меры по защите этих простаков, глупее которых свет не видывал, добровольно идущих на заклание. У большинства из них нет при себе никакого оружия, кроме деревянных дощечек — что-то вроде личных меток. Редко у кого найдется даже нож, а меч, топор или хотя бы лук встретишь у одного на целую тысячу. Они непоколебимо убеждены, что на пути паломничества избегнут дьявольских нападок и отыщут прощение и вечное спасение. Они слепо верят, что Бог и сонм Его ангелов охранят их в дороге, поэтому не принимают никаких мер предосторожности, не пытаются хоть как-то себя оградить от разбойников. И вот они прибывают сюда, как скот на убой, а рыскающие вдоль дорог тучи бандитов им рады-радешеньки! Многие из пилигримов идут как раз по этой дороге — из Яффы в Иерусалим. Им приходится преодолевать около сорока миль, и путь их пролегает в непосредственной близости от Аскалона, который, как известно, и есть змеиный рассадник — все его жители промышляют нападениями на беззащитных христианских паломников. С каждым годом количество паломников растет, а раз уж они представляют собой такую легкую добычу, то растет и число разбойников. Они объединяются во все более крупные банды, часть которых уже напоминает настоящие армии, и их набеги становятся день ото дня все наглее, ведь они убеждены, что никто не отомстит им за содеянное, никто не потребует награбленное обратно…

Де Пайен смолк и оглядел всех поочередно.

— Вот суть доводов, услышанных мной той ночью неподалеку от Иерихона в беседе рыцарей Госпиталя. Положение стало настолько возмутительным, что люди искренне начали полагать, будто госпитальеры призваны каким-либо образом найти выход из него — это и смехотворно, и страшно одновременно, потому что, как всем нам известно, рыцари Госпиталя — лишь громкое название. В действительности они монахи, и всегда были монахами — братьями ордена Святого Бенедикта, давшими священный обет послушания и самоотречения. Эти люди не могут сражаться — во-первых, они просто не умеют, а во-вторых, им это запрещает устав ордена.

— Почему же король бездействует?

Это спрашивал Гондемар. Де Пайен едва заметно пожал плечами:

— Говорит, что он не в состоянии, говорит, что у него нет ни людей, ни средств, — и я ему верю. Одна часть его войск растянута вдоль границ королевства, другая охраняет главные крепости и замки; их первейшая обязанность — не допустить вторжения. Признавая свою несостоятельность в этом деле, Балдуин нисколько не преувеличивает и не пытается увильнуть от проблемы. Истинное положение вещей очевидно для всякого, кто способен отнестись к ситуации без предубеждения. Балдуин вынужден заботиться об охране границ и благосостоянии всего королевства. Он не может позволить ослабить оборону, послав войска ловить по дорогам всякий сброд, эти банды оборванцев. Тем не менее истина представляет собой дилемму: если Балдуин хочет добиться процветания своего города, он не может далее мириться со сложившейся ситуацией. Для поддержания безопасности в Иерусалиме король должен найти средство защитить от разбойников и подъездные дороги, и самих путешественников.

— В общем, ничего нельзя сделать, — грустно констатировал Арчибальд Сент-Аньян.

Де Пайен обернулся и посмотрел на него в упор.

— Верно, ничего… сейчас, по крайней мере. Нет ничего, никакой действенной силы, которая полностью удовлетворила бы требования, не сказавшись отрицательно на других сторонах жизни королевства, возможно даже, самым роковым образом. Поэтому, пока такой данности не объявилось, сделать ничего нельзя…

— И пилигримы будут погибать и впредь.

— Боюсь, что так.

Тут вмешался Пейн Мондидье:

— Гуг, а что там у тебя был за план? Ты ведь говорил, что придумал, как нам раскопать храм, разве нет?

— Говорил.

— И он имеет какое-то отношение к вопросу о паломниках?

— Возможно. Как знать.

— Как это? Давай-ка рассказывай, как мы совершим невозможное и убьем сразу двух зайцев!

Де Пайен почесал затылок.

— Не знаю, убьем ли, но… вам вчера понравилась погоня за теми бандитами? Мне лично да, и я бы еще разок повторил, если бы понадобилось. Но поняли ли вы… подумали ли о том, что мы с вами совершили?

На лицах слушателей Гуг прочел непонимание и пояснил:

— Мы дали отпор. Мы их отпугнули, и если бы их даже было в два раза больше, результат был бы тот же. Наше появление было столь неожиданным, что они не успели ничего предпринять и задали стрекача. Может быть, впервые за много лет… здесь, в Иерусалиме, кто-то попытался сразиться… проучить этих тварей. Это были мы. Мы их разогнали, и вот тогда-то в мой разум и запали первые семена новой идеи. А теперь она окончательно проросла.

— Ну, Гуг, говори же, что за идея!

Де Пайен помялся, склонив голову набок.

— Вот, собственно… Я подумал, что мы могли бы объединиться в отряд для защиты паломников — или, вернее, ядро отряда.

Сент-Аньян тут же накинулся на него:

— Это дурь, и больше ничего. Ты с ума сошел, Гуг! Даже если бы нас привлекла эта идея, де Шербур никогда не отпустит меня со службы из-за такой ерунды — рыскать по пустыне с целью защиты каких-то вшивых, никому не нужных голодранцев — тогда как у него самого есть для меня ответственные поручения. Ставлю пари, что ни один из ваших сеньоров на это не согласится. Не забывайте, что честь обязывает нас покорно и терпеливо исполнять вассальный долг, что мы клялись в вечной преданности.

— Я подумал и об этом, — спокойно парировал де Пайен, — и продолжаю размышлять. Как давно ты состоишь на службе у де Шербура?

— С тех пор, как Папа объявил первый поход, — стало быть, двадцать лет.

— Не кажется ли тебе, что ты уже достаточно ему послужил?

— Кому — Папе или Карлу Шербурскому? И что значит — достаточно? Ты как-то странно изъясняешься, Гуг.

— При всем к тебе уважении я не соглашусь. Ничего странного я тут не усматриваю, Арчибальд. Напротив — я устал и истомился, к тому же получил заведомо невыполнимый приказ, поэтому я поневоле ищу выхода из ситуации. Я подумываю оставить службу.

Сент-Аньян метнул на него сердитый взгляд:

— Что значит — оставить службу? Ты хочешь сказать, что отказываешься от обязанностей по отношению к графу Гугу? Но ты не должен, и никто не может так поступить: мы на всю жизнь связаны рыцарской клятвой.

— Но ее в силах отменить другая, более священная клятва.

За этими словами последовало молчание; собеседники Гуга казались ошеломленными и озадаченными. Наконец Мондидье опомнился:

— Более священная клятва? Ты подразумеваешь церковную клятву? Священный обет?

— Да, я имел в виду монашество. Я рассматривал возможность стать монахом.

Де Пайен увидел, как все невольно разинули рты, и широко улыбнулся:

— Говорил же я вам, что сначала эта мысль показалась мне чистым безумием. Теперь она и вам кажется такой же, но отнеситесь к ней терпимее и выслушайте меня. Я пока не до конца проследил все ходы и выходы своей задумки, но что-то подсказывает мне, что я двигаюсь в верном направлении. Итак, смотрите…

Де Пайен поднялся из-за стола и начал расхаживать по комнате, позволив словам свободно изливаться по мере развития рассуждения, широко жестикулируя для пущей убедительности и отмечая важные моменты прикосновением к кончикам пальцев.

— Значит, два человека — король и патриарх. У обоих одинаковая забота — скорейшая, насущнейшая необходимость восстановить порядок, охранить дороги, защитить все возрастающий поток паломников, прибывающих на эту благословенную землю, — но ни одному из них такая задача не по плечу. Король из стратегических соображений не может для этих нужд выделить, и не даст — ни одного рыцаря, а у архиепископа как у церковника просто нет собственного ополчения, хотя оно ему сейчас сильно пригодилось бы. Далее, котелок и так уже полон до краев, а тут в варево бросают еще один компонент, который только усугубляет положение: и король, и архиепископ настроены поощрять заселение королевства по причинам, очевидным для всякого, кто понимает, что означает процветание.

Гуг смолк и подождал, пока они обдумают сказанное, и продолжил изменившимся голосом:

— Послушайте, я понимаю, что все это вам совершенно не интересно. Все это для вас чепуха и докука, от которой вы спешите отвязаться и взвалить ее на тех, кому она ближе. Вы же предпочитаете жить своей жизнью, следуя предписаниям рыцарского кодекса и собственной совести. Но прислушайтесь к моим словам, поскольку они, так или иначе, касаются каждого из присутствующих. Мы просто обязаны задуматься над этим — прямо сейчас. Мы должны озаботиться — сейчас или никогда! Иерусалимское королевство, то есть государство и Церковь, для роста и преуспеяния нуждаются в привлечении поселенцев — крестьян и купцов… словом, жителей. Не солдат, а обычных людей, обеспечивающих продовольствием и товарами воинов, то есть нас с вами. Но поселенцы в основе своей — мирные земледельцы, и они сюда не поедут до тех пор, пока не убедятся, что это безопасно. Они не повезут жен и детей в гиблое необжитое место. Думать иначе — значит витать в облаках. Но, даже сознавая это, король бессилен что-либо сделать, уверяя, что его гнетут прочие нужды и обязанности…

Гуг еще раз оглядел собрание.

— И вот, приняв во внимание все вышесказанное, представьте, что я отправляюсь прямиком к архиепископу Вармунду де Пикиньи и говорю ему, что я, как и часть моих старых товарищей, доблестных воинов, прославленных крестоносцев, устали от боев и тягот военной жизни и вымотаны постоянными и повсеместными зверствами и убийствами. Дескать, поэтому наше единодушное решение — оставить воинскую службу, покаяться в грехах и вступить на путь монашества… Все мы без исключения живем здесь по многу лет, и только у двоих на родине остались жена и дети. Впрочем, никого из нас там не ждут, и никто из нас не собирается возвращаться. Нам довелось полюбить эту землю больше, чем Францию, потому что вот уже более двух десятков лет она кормит и оберегает нас. По этой причине мы не можем измыслить ничего лучшего и более желанного, чем удалиться от мирской жизни и связать себя монашеским обетом, проведя остаток жизни здесь, в Святой земле, ставшей нам духовным обиталищем, в молитве, мире и уединении. Как вы думаете, что он ответит?

— Сочтет тебя помешанным и упрячет под замок, — проворчал Сент-Аньян. — Ты же рыцарь, служака — какой из тебя монах? Это так же ясно видно, как белое пятно на черной кошке.

Собратья заулыбались, хотя и неуверенно, но де Пайен по-прежнему ждал, пока они выскажутся, молча переводя взгляд с одного на другого. Мондидье откашлялся, поерзал на месте и хрипловато начал:

— Забавный у тебя замысел, Гуг. Может, патриарх и позволит… хотя ему от этого никакой пользы.

Де Пайен обменялся озадаченным взглядом с Сент-Омером и обратился к Мондидье:

— Почему? Что ты хочешь этим сказать, Пейн? Объясни-ка.

— Ну, я считаю, что если он и станет слушать твою басню, то лишь по той причине, что мы, то есть ты и твои друзья, — славные рыцари. Он мог бы использовать наши умения и опыт. Но если мы, как ты предлагаешь, ударимся в монашество, наши боевые навыки станут ему бесполезны. Монахам не положено драться, даже словесно, хотя они только этим и занимаются. Но сражаться с оружием в руках? Нас предадут анафеме.

— Вот-вот, Корка, анафеме. Очень точно сказано. Приняв нас в монахи, он не сможет воспользоваться ни нашей отвагой, ни нашими умениями, ни дисциплиной, ни мастерством. От нас будет столько же толку, сколько от рыцарей-госпитальеров.

— Но, Гуг, от рыцарей Госпиталя толку очень много, — немедленно возразил Сент-Омер. — Они очень нужны, и их служение порой неоценимо.

— Да, да, Гоф, конечно, нужны, — улыбнулся де Пайен, — кто спорит. Тебе это известно лучше всех нас. И архиепископ их ценит, хотя и знает, что кое-кто из иерусалимских глупцов уповает, что госпитальеры — настоящие боевые рыцари.

Годфрей на мгновение замер, затем осторожно спросил:

— Ты о чем, Гуг? — Голос его зазвенел, так что все присутствующие невольно подались вперед, глядя буквально в рот де Пайену. — Кажется, я улавливаю в твоих словах рациональное зерно, но все целиком похоже на головоломку.

Гуг пожал плечами:

— Просто надо развернуть строй мыслей в другом направлении. Вармунд де Пикиньи, патриарх Иерусалимский, пользуется в Заморье властью, сравнимой с полномочиями самого Папы во всем христианском мире. Он может титуловать королей, графов, герцогов и рыцарей, может назначать и снимать епископов. Значит, он может учреждать и монахов.

— Ну конечно может. Кто же с этим не согласен?

— Я говорю о монахах-ратоборцах, Годфрей. Монахах-воинах. Овеянных славой монашествующих рыцарях, подчиняющихся лично Вармунду де Пикиньи — их духовному наставнику. Как вы думаете, такая задумка его увлечет?

На этот раз молчание было столь глубоким, что де Пайен почти физически ощутил, как витает над головами собратьев предложенная им невероятная идея. Он выждал немного и продолжил:

— Обдумайте все это как следует, друзья мои, и отбросьте все привычные запреты, которые вам в тысячный раз подтвердят, что это невозможно. Времена теперь иные, и поступки должны с ними согласовываться: нужны новое управление и новые решения старых задач. Итак, вообразите себе монахов-ратоборцев, религиозных воинов, связанных обетом и ответственных перед одним только патриархом — ни перед королем, ни перед сеньорами-феодалами. Если бы мы стали такими монахами, мы бы могли полностью посвятить себя охране дорог и защите паломников, избавив тем самым Вармунда и короля Балдуина от наипервейшей головной боли. А ввиду данного нами обета нестяжания мы не требовали бы оплаты, а довольствовались бы милостыней и церковными дарами.

— Монахи-ратоборцы… — Издевательский тон Сент-Аньяна явно выдавал его недоверие. — Воины — и монахи? Гуг, ну смешно же! Где это видано? Не лучше, чем непорочная блудница.

Никто не улыбнулся грубой шутке Сент-Аньяна.

— Конечно, Арчибальд, — кивнул де Пайен, — но ты — рыцарь и знаешь лучше любого церковника, что в разгар битвы разуму приходится потесниться. Не путай — мы здесь говорим как раз о сражении; скоро мы все, хотим мы того или нет, должны будем сразиться за выживание нашего старинного ордена. Чтобы выиграть бой, нам предстоит поднять мечи за христианскую Церковь и, очевидно, защитить ее паломников — лично я не вижу в этом ничего дурного — и тем самым поддержать и создать видимость укрепления ее гегемонии, хотя с первого взгляда все это противоречит всякой логике и здравому смыслу.

Он ненадолго замолк, затем продолжил:

— Выслушайте же меня, прислушайтесь к моим словам. Никто никогда не видывал монахов-воинов, потому что их доселе и не было. Эта задумка не будет выглядеть такой уж смешной, когда появится первый орден воинствующих монахов. А учреждение такого ордена ответит тем чрезвычайным нуждам, которые вполне оправдают сам замысел. У Вармунда де Пикиньи хватит полномочий и возможностей для его создания, а обстоятельства, по-моему, сейчас таковы, что оправдают все, что угодно.

— Но с какой стати мы должны ломать над этим голову, сир Гуг? — подал голос Гондемар, и де Пайен улыбнулся в ответ:

— С той, что мы сможем изыскать средства исполнить приказ сенешаля.

— Что? — взвился Сент-Аньян. — Ты опять о раскопках? Но мы уже решили, что это невозможно! Разве с тех пор что-то изменилось?

Но де Пайен был готов к его нападкам и возразил едва ли не ранее, чем тот успел закончить:

— Мы же собираемся стать бессребрениками, монахами-ратоборцами, дружище. Представь: нам ведь придется куда-то деться с нашими конями, надо их кормить, да и самим, кстати, что-то есть. Так вот, в качестве частичной компенсации за службу мы попросим у короля и архиепископа разрешения поселиться в старых конюшнях над развалинами храма. Уверяю вас, Вармунд де Пикиньи возражать не станет, поскольку сможет использовать наши боевые навыки в собственных целях, да и король будет не прочь иметь у себя под боком отряд из надежных рыцарей. И вот, когда мы наконец попадем в конюшни, можно будет начать копать — вдали от суеты и посторонних глаз. Так мы разрешим нашу главную проблему — хотя бы временно.

— Гуг, у тебя ума, что у самого Папы, — пробормотал Сент-Омер. — Это же гениально, дружище!

Тем не менее Сент-Аньяна было не так просто уломать:

— Ладно, ладно, может, оно и верно, но зачем становиться монахами? Я не очень себе представляю, как это происходит, но сама задумка о монашеских обетах мне что-то не нравится. Если, допустим, мы на это согласимся, сколько обетов надо будет принести?

— Три, Арчибальд, всего-навсего. Бедность, целомудрие и послушание.

— Целомудрие? Поклясться в целомудрии? Ни за что!

Де Пайен быстро перемигнулся с Сент-Омером и подначил великана:

— Ну же, Сент-Аньян, признайся честно — когда в последний раз тебя посещала нечестивая мысль? И не была ли она обращена к хорошенькой козочке? Сколько тебе лет, дружище? Сорок или больше? Полжизни ты провел в пустыне. От тебя смердит, как от старого козла, — от нас всех, между прочим, тоже — и ни одна уважающая себя женщина к тебе не приблизится — если, конечно, тебе повезет здесь встретить достойную женщину нашего круга. А теперь скажи мне, положа руку на сердце, — чем тебя пугает целомудрие?

Сент-Аньян заворчал, потом добродушно ухмыльнулся:

— А и верно, им можно поступиться. Но два других обета — послушание… и бедность! Бога ради!

— Ты и так им следуешь, друг мой. Бога ради. Этому была посвящена и исполненная нами сегодня церемония. Ты уже давал обе эти клятвы, пусть и слегка измененные, когда проходил восхождение в нашем ордене. Ты обещался подчиняться вышестоящим, поставленным над тобой Господом, и делиться с братией всем, что имеешь. Верно я говорю?

Сент-Аньян нехотя кивнул, и де Пайен улыбнулся:

— Вот видишь, как хорошо — ты все помнишь… Выходит, Арчибальд, ты уже давал обет и послушания, и, как ни раскидывай, — также и бедности.

Все молчали, и Гуг поочередно встретился глазами с каждым, пока не убедился, что товарищи с нетерпением ждут продолжения его речи. Тогда он едва приметно улыбнулся и продолжил:

— Знаете, друзья, от меня не укрылось, что вас одолевают сомнения — кого-то больше, кого-то меньше, — и признаюсь вам чистосердечно, что еще несколько часов назад мучили они и меня. Пока я легчал без сна этой ночью, я успел подумать о многих вещах, но только теперь осознал, что все они вертятся вокруг перепутья, на котором мы с вами оказались. Позвольте мне объяснить… Вы все слышали о моей замкнутой жизни в последние годы, когда я добровольно отгородился от людей…

Гуг на мгновение прервался и продолжил более веским голосом, обдумывая каждое свое слово:

— Такое настроение, расположение моего духа было порождено разочарованием… чем-то сродни отчаянию. Я разуверился и в своих товарищах, и в себе самом, и в моих попранных надеждах и ценностях. Куда бы ни падал тогда мой взгляд, везде я вновь и вновь видел воинов, бредущих по колено в крови и запятнанных всей той мерзостью, которую меня с самого детства учили презирать. Как вам известно, наши христианские собратья на ней основали свою веру и построили свою власть. Они называют ее чудесным даром Божьим, а священники учат, будто потеря веры — худшее из несчастий, которое может постигнуть человека, поскольку ведет к потере души. А еще они внушают, что величайший грех против веры — это отчаяние, потому что оно отрицает упование на милосердие Господа… Так вот, друзья мои, все эти годы я жил в отчаянии — отчаянии, вызванном наблюдениями за моими соратниками, а также легкостью, с которой их поведение — источник моего отчаяния — прощалось и прощается Церковью. Она непостижимым образом очищает их, отпускает им грехи, после чего они могут снова идти налегке и совершать все новые и новые зверства… Нас ведь учили, что нет такого греха, в котором нельзя было бы покаяться священнику.

Гуг прижал сложенные руки к лицу, отчего его глаза стали похожи на узкие щелки, и добавил:

— Но большинство священников так же продажны и корыстны, как и те, кого они прощают во имя милосердия Божия.

Отняв руки от лица, де Пайен поморгал и уточнил:

— Я говорю, большинство, а не все подряд. Наверное, есть и такие, кто совершенно искренне верует, но я ни одного не встречал. Это факт, и он меня удручает. Как и все вы, я вырос среди рыцарей и воинов; рыцарский кодекс я усвоил вместе с первыми словами человеческой речи. Тогда же я выучил Божьи заповеди и законы Церкви, но только в отрочестве я убедился воочию, что мало найдется людей, помимо нашего родственного круга, кто бы уделял хоть крупицу внимания этим заповедям. Большинство же — будь то сеньоры, рыцари или ратники — считались лишь с теми законами, которые давали обществу право их наказывать или вредить им. Все остальное они оставили на откуп священникам. А те — вообще все церковники — уж постарались не упустить своего. Они не уставали твердить о добровольности, но лишь в той мере, когда могли ощутимо на ней обогатиться — приобрести деньги, власть и почет. А потом, по истечении нескольких лет все возрастающего духовного упадка, я был принят в орден Воскрешения, где и обнаружил, что любовь к Богу, вера в Бога может процветать и вне рамок Церкви. Это осознание перевернуло все мои представления о действительности, и впервые в жизни я увидел и понял, что малейший людской поступок зависит от Церкви и предписан ею. Но увидел я и то, что церковная власть сосредоточена в руках продажных, алчных, тщеславных и самолюбивых людей. Да, мы привыкли верить, что Отцы Церкви — избранники, благословленные Самим Господом; мы ничтоже сумняшеся и с воодушевлением должны вверять им заботу о наших бессмертных душах. Но кто сказал, что должны? Они же сами нас и научили. Священники наставляют нас, о чем думать, что говорить и вообще как обходиться с Богом — и со всем остальным, если уж по правде. Они провозглашают бесконечное милосердие Господне и уверяют, что глаголют на земле Его устами… и ясно дают понять, что, если мы не подчинимся или отвернемся от них, в их власти наказать нас, покарать или, еще хуже, обречь на вечные муки.

Де Пайен прервался и обвел взглядом товарищей, самозабвенно выслушивающих его излияния.

— Братья мои, вот кто ввергает людей в геенну. Только задумайтесь на минуту — ведь именно это приводит нас в трепет. Церковники умышленно отправляют простаков в неугасимое адское пламя — просто потому, что им это позволено, потому что у них есть такая власть и произвол управлять человеческими жизнями, вытравляя из них душу. И, верша все это, они еще провозглашают бесконечное и безмерное милосердие Божье. Кто же возразит им — им, вратам слуха Господня?

Гуг вновь остановился, и далее в его голосе появилась небывалая резкость:

— Наш орден вразумил нас, что мы можем все это изменить. Помните ли вы, сколько радости принесло каждому это открытие? Осознание, что однажды нам станет по силам сделать мир лучше? Церковь, как нам теперь известно, была создана людьми, а не Богом и не Его предполагаемым Сыном Иисусом. Конечно, Иисус был Сын Божий, но все, что называется Его Церковью, было после Его смерти присвоено, переиначено и оболгано Павлом Язычником и его римскими приспешниками и наушниками. Но наш орден, орден Воскрешения в Сионе, сулит нам надежду однажды положить этому конец — не путем убийства всех этих богопротивных и недостойных священников, но путем совлечения покрова с истины, единственно верной — той, что свершилась здесь, в Иерусалиме, тысячелетие назад. Я обо всем этом позабыл, друзья мои, упустил из виду среди резни и тех мерзостей, что пришлось здесь повидать с тех пор, как мы впервые оказались на Святой земле. Я потерял надежду, поскольку считал, что братские вести не доходят сюда из Франции. Но я ошибался — вести подоспели, хоть и весьма неожиданные, и теперь у меня открылись глаза на то, во что я истинно верую… В своей вере я опираюсь на то, что Бог привел нас всех сюда с определенной целью. Я также верю, что это Господь заронил в мою голову замысел, пока я сегодня ночью лежал без сна. Нас попросили… или, лучше, нам приказали найти… отыскать истину, скрытую в уставе нашего ордена. А когда мы ее отыщем, мы приступим к выпрямлению кривды, которую потеря веры — искажение и извращение истинного учения Иисусова и Его еврейских собратьев — привнесла в этот мир. Мы исправим ее. Наши имена однажды сотрутся из людской памяти, но еще долго все будут помнить и говорить о наших деяниях…

Гуг закончил свою речь, и воцарилось полнейшее молчание. Наконец он спросил товарищей:

— Ну, что скажете на это? Как поступите?

— Обреем головы и начнем копать, — откликнулся Сент-Аньян, и все прочие молчаливо и согласно кивнули.

* * *

В тот вечер, добравшись до постели, Гуг долго не мог заснуть и наконец повернулся на спину с мыслью, что ему предстоит еще одна бессонная ночь. Обычно, едва опустившись на ложе, он засыпал и наутро вставал бодрый, независимо от того, сколь долго пришлось ему отдыхать. В случае крайней надобности ему даже доводилось вздремнуть, будучи на ногах или в седле. Трудности с немедленным отходом ко сну неизменно означали некую докуку, но сейчас Гуг не мог придумать, что же его так изводит.

Вдоволь поворочавшись и пометавшись в постели, де Пайен отбросил покрывало и спустил ноги на пол, решив прогуляться в прохладе ночи. Он влез в длинное и просторное арабское одеяние, которое носил безоружным, как и все его товарищи, для простоты и удобства, поддел рукой петлю перевязи с мечом, утвердил ее на своем плече и лишь затем пробрался к основной двери, ведущей во дворик. Там Гуг широко зевнул, поскреб голову, слегка поеживаясь от зябкого пустынного воздуха.

— Почему не спишь?

Де Пайен резко обернулся и увидел Пейна Мондидье, сидевшего на скамье привалясь к стене. Ярко светила луна, рядом потрескивал зажженный факел.

— Корка! Фу, напугал… Это я должен спросить: ты-то сам почему не спишь?

— Да, пора уже, сейчас пойду. Я уже тут продрог до костей. Сидел вот, думал…

— О чем же?

— О Маргарите… о сыне Карле и о дочери Елене. Ей завтра исполняется восемь лет, а я совсем забыл, пока ты сегодня не напомнил. Ты сказал, что только у двоих на родине остались семьи, дети…

Гуг пришел в ужас от собственной беспечности. Он уже и думать забыл о своем заявлении и даже не предполагал, что оно окажет такое воздействие на его друзей, о которых и шла речь, — Пейна и Гондемара. На лице Мондидье явственно читалась боль, что заставило Гуга по-новому взглянуть на свои слова.

— Пейн, — пробормотал он, — прости меня. Я не…

— Понимаю. Но ты просто сказал то, что есть, и ничуть меня не удивил. Жребий был брошен уже много лет назад, с общего согласия — и Маргариты, и моего. Но все же ты застал меня немного врасплох, когда завел об этом разговор…

Голос Пейна стих, а сам он уставился в пустоту.

— Я вспомнил, что у дочери день рождения… — наконец подхватил Мондидье нить беседы, — и задумался о хитросплетениях нашей жизни, обо всех нас — как все поменялось с тех пор, когда мы были молоды, яснооки и полны радужных надежд. Все оказалось не так.

Глядя себе под ноги, он покачал головой, затем взглянул на Гуга с застывшей на лице улыбкой.

— Помнишь, как мы струхнули, когда обнаружили, что они что-то такое знают про нас? Мы вообразили, что они уже все пронюхали про наш орден. В то время ничего худшего мы и придумать не могли. Боже мой!

— Да уж, — улыбнулся в ответ де Пайен, — было переполоху.

— Сейчас даже вспоминать смешно.

Гуг, почуявший нечто в словах друга, с любопытством склонил голову набок.

— Смешно? Почему же? Мне не смешно. Ваши жены принесли огромную жертву, даже не надеясь в утешение узнать, в чем эта жертва состоит. Они самоустранились и позволили вам делать то, что велит долг, и не стали изводить вас слезами и причитаниями. Они сознательно сделали такой выбор, согласившись на жизнь с вами порознь. Хвала Господу, что это так.

— Да, да, верно, хвала Господу…

Мондидье встал и уже направился к двери, но замешкался и положил руку Гугу на плечо.

— Мне только сейчас пришло в голову, что я даже не знаю, жива ли еще моя Маргарита. Она ведь могла умереть к этому времени.

Де Пайен поглядел другу в глаза и кивнул:

— Могла, конечно, но только если за последний год. Мне думается, иначе мы бы уже прослышали о ее кончине. А скорее всего, она в таком же добром здравии, как и ты, и по-прежнему благополучно живет в своем имении.

Мондидье еще тихо постоял и потом кивнул:

— Что ж, наверное, ты прав. Будем надеяться. Пойду-ка я лягу, да и тебе советую — хотя бы отдохнем, если и не заснем.

Гуг плотнее запахнул одежды и вместе с другом вернулся в гостиницу.

ГЛАВА 7

Утро еще не уступило место дню, а Гуг де Пайен и шестеро его собратьев уже разработали план действий по претворению его идеи в жизнь. Едва рассвело, как они собрались и обсудили, каким образом лучше подступиться к Вармунду де Пикиньи. Теперь Гуг не сомневался, что его замысел достаточно хорошо продуман и зиждется на прочном основании, поэтому счел возможным действовать немедленно. До полудня оставался еще час, а он, облаченный в лучшую свою одежду и доспехи, уже шагал по главной дороге по направлению к резиденции архиепископа в сопровождении Сент-Омера, Сент-Аньяна и Мондидье, разодетых подобным же образом — в парадные одеяния, привезенные ими для торжественного собрания ордена.

Де Пайен даже не задумывался, захочет ли де Пикиньи, найдет ли возможность принять его с друзьями: он шел не на прием, а просто повидаться с тем, кого знал и уважал на протяжении многих лет. Их расположение было взаимным, поэтому Гуг стремился поскорее увидеться с архиепископом, продумывая вновь и вновь, что необходимо ему сказать. Неожиданно путь ему преградила вытянутая рука Сент-Аньяна, и Гуг поневоле очнулся от дум и резко остановился.

Справа поспешно выдвинулись две колонны стражников; они растянулись вдоль узкой подъездной дороги и сомкнули руки, преграждая путь любопытствующим. Гуг узнал королевских стражей и обернулся, желая посмотреть, кого они сопровождают, но увидел только наглухо закрытую карету. Пока экипаж неспешно катил мимо, де Пайен разглядел плотно занавешенные шторки и эскорт громоздкой кареты — с десяток хорошо вооруженных воинов впереди и столько же сзади. Все стражники эскорта носили униформу с одинаковыми геральдическими знаками: голубой фонтан на белом поле.

Де Пайен призвал себя к терпению, поскольку знал, что эта задержка ненадолго. Королевские стражники, стоящие лицом к толпе зевак, равнодушно встречали направленные на них взгляды, поскольку давно привыкли к подобным церемониям. Они выждали, пока карета проедет за их спинами, очевидно высчитав про себя нужное время, а затем конец шеренги сам собой распался, и стражники устремились вперед, чтобы занять место во главе процессии. Дорога снова стала свободна, и все желающие смогли беспрепятственно по ней ходить.

Сент-Аньян не спешил пересечь улочку, а все глядел вслед карете, пока та не скрылась за поворотом. Только тогда он очнулся и спросил де Пайена:

— Кто это проехал?

— Королевская семья. Судя по закрытым шторкам, очевидно, одна из дочерей короля. Скорее всего, вторая по старшинству, Алиса, поскольку у эскорта эмблемы епископа Одо.

— А кто этот епископ Одо?

— Бывший епископ в Фонтенбло, а теперь секретарь патриарха-архиепископа и распорядитель по связям с королем.

Сент-Аньян медленно обернулся и посмотрел на Гуга в упор, начиная хмуриться:

— Почему же ты вспомнил именно об этой королевской дочери, а не о других? Какая меж ними связь? Сколько ей лет?

Пойдем, — увлек его за собой Гуг, переходя узкую подъездную дорогу. — Видишь ли, общеизвестно, что епископ Одо… ну, неравнодушен к принцессе. Но поскольку ей нет и пятнадцати, а ему — примерно столько, сколько и нам, то я сильно сомневаюсь, что между ними есть хоть какая-нибудь связь, если говорить твоими словами. Просто Одо знает ее с пеленок.

Могучий рыцарь ничуть не успокоился:

— Прелестно, она еще дитя, а он к ней неравнодушен. Настолько, что жертвует для нее своими стражниками при первой же необходимости?

Вовсе не при первой. Он помнит ее ребенком, хотя, по слухам, она уже не ребенок. Одо верой и правдой служил в советниках у ее отца, когда Балдуин был еще графом Эдесским — задолго до того, как тот стал правителем Иерусалима. Нам сюда.

Де Пайен свернул направо, где виднелся едва различимый в тени вход в узкую аллейку, и спутники, внимательно слушавшие его пояснения, старались не отставать от него. Все вместе они еще раз повернули с аллейки в такой же узкий закоулок, откуда вышли на широкую улицу, как раз напротив входа во внушительное здание с многочисленной охраной.

— Покои патриарха, — пояснил де Пайен. — Подождите меня здесь.

Он проворно устремился в красочную и шумную многоязычную толпу, затопившую всю улицу. Лавируя меж гуртами всевозможного скота — верблюдов, лошадей, буйволов, свиней и коз, де Пайен наконец добрался до стражей у главного входа, и вскоре, признав его и убедившись, что ни он, ни трое его друзей не несут угрозы архиепископу, охрана пропустила их в покои с высоким потолком, обставленные изысканной мебелью. Там их попросили подождать, пока патриарх сам не выйдет к ним.

Не успели они толком осмотреть все красоты убранства, не говоря уже о том, чтобы заскучать, как в покои величаво вплыл патриарх без свиты, захватив гостей немного врасплох. Он радушно улыбнулся Гугу и сердечно его поприветствовал, а затем оказал столь же любезный и учтивый прием его друзьям.

Поскольку гости архиепископа были воинами и не знали всех тонкостей придворного этикета, формального общения удалось избежать. Едва все расселись, де Пайен предпочел сразу перейти к вопросу, по которому они здесь встретились, и стал излагать свою просьбу, которую он успел тщательно обдумать. Как только архиепископ проник в суть дела, он начал слушать с большим вниманием, ни разу не перебив собеседника и не прервав ни одним словом его речи.

Гуг де Пайен закончил говорить, а Вармунд де Пикиньи все сидел, устремив суровый взгляд в пространство и, очевидно, серьезно задумавшись над услышанным предложением. Затем он достал серебряный колокольчик, позвонил в него и поставил на столик у себя под рукой. Едва смолк нежный перезвон, архиепископ обратился к Гугу:

— Друг мой, ваша просьба весьма необычна. Сказать по правде, я впервые слышу нечто подобное. Над этим стоит подумать.

В конце вытянутой залы открылась дверь, и в нее вошел высокий смуглый человек в епископском облачении. Он приблизился к патриарху, и тот, адресовав де Пайену извиняющийся жест, обернулся и спокойно спросил:

— Получили ли новости из Акры?

— Да, ваше преосвященство.

— Превосходно. — Патриарх снова поглядел на посетителей. — Простите меня, уважаемые, но мы давно дожидаемся важных вестей от наших союзников в Акре, и я должен извиниться, что покидаю вас на данный момент, поскольку мне необходимо немедленно уделить им внимание. Это не отнимет у меня много времени, поэтому вам нет никакой необходимости уходить. Я распоряжусь подать сюда яства и напитки, и, возможно, вернусь раньше, чем все это принесут. Мне нужно лишь прочесть депешу и принять решение в зависимости от ее содержания. Этим мое участие и ограничится — далее от моего лица будет выступать епископ Одо, который и займется претворением решения в жизнь. Прошу вас, чувствуйте себя здесь как дома и дождитесь меня.

— Он не согласится, — вымолвил Сент-Аньян, едва за патриархом закрылась дверь.

Все обернулись к нему, и Сент-Омер первый полюбопытствовал:

— Почему ты так решил, Арчибальд?

— Разве он не ясно дал понять? Уйти, оставить нас здесь одних, даже не выслушав как следует… Дурной знак.

Де Пайен не согласился:

— Не беспокойся, Арчибальд, он выслушал нас как следует. И его уход на самом деле — самый обнадеживающий знак. Он ищет уединения, чтобы взвесить все за и против. Опять же, чем больше времени он будет отсутствовать, тем тщательнее он обдумает наш замысел. Если бы он сразу решил отвергнуть наше ходатайство, он сделал бы это не откладывая, и сейчас мы с вами уже шли бы к себе в караван-сарай. Этот человек, будь он глупцом или мямлей, не смог бы стать архиепископом Иерусалимским.

— Какие же там срочные вести из Акры, что так заинтересовали его?

Любопытство Сент-Аньяна вызвало у Гуга де Пайена легкую улыбку:

— Нет из Акры никаких вестей. Колокольчик служит лишь предлогом, когда патриарху нужно время на размышление. Тот, кто является на звонок, должен соглашаться со всем, что бы архиепископ ни спросил или предложил, и тогда простительная надобность отлучиться обеспечена. Он выигрывает какую угодно длительную отсрочку, никого при этом незаслуженно не оскорбив. Как видите, его уход для нас — доброе предзнаменование: архиепископ занялся нашей просьбой. Мы сделали все от нас зависящее и, думается мне, предстали перед ним в самом выгодном свете. Теперь нам остается просто выждать, пока он все прикинет и сам признает выгоды нашего предложения — как для себя лично, так и для своего сана. То, что они двоякие, особенно важно для нас. Впрочем, я ничуть не сомневаюсь в успехе. Возможно, он пригласит нас прийти снова, завтра или на следующей неделе; в любом случае, попросив нас не уходить, он показал, что заинтересовался нашей идеей. Но любой церковник, решись де Пикиньи обсудить ее с ним, примет наши слова за ересь, и об этом тоже нельзя забывать. Тем не менее, хотя архиепископ и противоречивая натура, некоторые из его нужд требуют непредубежденного подхода. А сейчас пока сойдемся на том, что мы уже не властны над своим замыслом и только патриарх волен решать, перевесят ли выгоды нового предприятия возможные треволнения, которые коснутся и его, если он даст дальнейший ход нашей затее.

Друзья на этом успокоились, но ждать им пришлось не меньше часа. Слуги в патриарших покоях, все монахи, молчаливо и расторопно угождали им, поднося легкую, но вкусную еду: холодную дичь, свежевыпеченный хлеб, спелые финики и козий сыр вместе с разнообразными шербетами и охлажденными фруктовыми напитками.

Едва четверо рыцарей прикончили практически все, что стояло перед ними в качестве угощения, как вернулся Вармунд де Пикиньи. Он вежливо отклонил предложение разделить с ними трапезу — на столе еще оставалось немало блюд с яствами — и лишь налил себе некоего пузырящегося напитка, а затем занял то же место, где сидел час назад, — у подставки с серебряным колокольчиком. Он никак не коснулся новостей из Акры — напротив, сразу перешел к вопросу, с которым и пожаловали к нему рыцари. В разговоре патриарх обращался главным образом к де Пайену, но посматривал и на его друзей, давая понять, что его слова относятся равным образом и к ним.

— Итак, мне необходимо тщательно уяснить, так, чтобы не осталось места недоразумениям, о чем вы все-таки ходатайствуете, поскольку из того, что я уже выслушал, следует, что ваше предложение может навлечь на меня несказанные затруднения во многих аспектах. Вы просите переговорить от вашего имени с вашими сеньорами, поскольку все вы связаны вассальной присягой по отношению к различным вельможным господам. Я должен убедить их отказаться от ваших дальнейших услуг ради высшей цели, что позволило бы вам посвятить остаток жизни покаянию, молитве и уединению. Я верно излагаю?

— Да, ваше преосвященство, — кивнул де Пайен, — это суть нашей просьбы. Нам хотелось бы получить соизволение отныне посвятить себя Господу, поскольку до этих пор мы соблюдали рыцарскую клятву и преданно служили нашим хозяевам.

За этим последовало длительное молчание. Наконец де Пикиньи с важным видом покачал головой.

— Не думаю, чтоб я смог удовлетворить вашу просьбу, уважаемые, — спокойно проговорил он, — даже если бы постарался от всего сердца. Принесенные вами рыцарские клятвы нерушимы; их нельзя прекратить по воле кого бы то ни было. Только смерти это под силу.

Де Пайен воздел руку, изображая изумление:

— Даже ради высшего служения Господу?

— В качестве монахов? — Патриарх с сомнением покачал головой. — Кто возьмется определить, что есть высшее служение? Может ли оно ограничиться одними молитвами? Если да, то, боюсь, вашего побуждения недостаточно — в высшей степени недостаточно. Сегодня на этих землях в монахах нет недостатка. Все они молятся — некоторые, пожалуй, гораздо лучше и усерднее, чем остальные. Но у всех них, вкупе с ежедневными молитвами и благочестием, есть другие цели и предназначения — или, если хотите, задачи и обязанности. Взять хотя бы рыцарей Госпиталя как наиболее удачный пример. Госпитальеры считаются рыцарями, хотя по сути они — монахи и всегда ими останутся. Их предназначение не изменилось за сто лет существования их ордена, а именно: помощь больным и немощным паломникам, прибывающим в Святую землю. Это известно всем, и как патриарх Иерусалимский я всецело рассчитываю на их усердное и безраздельное служение, самопожертвование и добрую волю. Но они всего лишь монахи, исполняющие устав святого Бенедикта, и все их поступки предопределены, поскольку выполняются сообразно с этим священным уставом. Это придает им значительности и отчасти упорядочивает их жизнь… строго упорядочивает… буквально каждую минуту их жизни.

Он остановился и оглядел гостей с легкой улыбкой, наметившейся на его губах.

— Хотели бы вы посвятить себя уставу святого Бенедикта или же у вас есть собственные соображения на этот счет?

Сент-Аньян поспешно откашлялся и спросил:

— А можно нам создать свой устав?

Архиепископ издал саркастический смешок.

— Конечно, можно, и без особых затруднений — если вы проведете два-три десятка лет в учении и молитве и самым своим образом жизни докажете, что непохожи ни на один существующий орден. Только у меня закрались подозрения, что вы имели в виду нечто более безотлагательное. Не так ли? — Патриарх снова перевел свой взгляд на де Пайена. — Признайтесь, друг мой, поскольку меня гложет любопытство: почему… что вас так поторопило? Что это была за мысль, или довод, или случай, что привел вас к данному решению и заставил обратиться ко мне за помощью?

Застигнутый врасплох, Гуг почувствовал, как краска бросилась ему в лицо, а где-то в глубине всколыхнулась досада.

Он всегда гордился своей правдивостью и ни разу не говорил никому заведомой лжи, поэтому даже в такой затруднительной ситуации, зная, что от его ответа будет зависеть слишком многое, он не хотел и не мог в лицо обманывать архиепископа. Поэтому он пожал плечами и беспомощно развел руками, собираясь едва ли не выдать патриарху весь свой замысел, как вдруг ответ нашелся сам собой — от волнения у Гуга даже похолодело в животе. Он не сомневался, что интуиция в этот момент помогла ему неожиданным откровением, и, несмотря на потрясение, де Пайен ухватился за него и переиначил свой жест, превратив его в выражение легкого замешательства. Затем он неторопливо сложил ладони, в то время как его ум лихорадочно подыскивал слова, которые выразили бы его намерение наилучшим образом, не ввергая в умышленную ложь.

— Я получил… — Он замешкался, сдвинул брови, а затем продолжил с удвоенным воодушевлением: — Я получил… невероятные, удивительные указания, ваше преосвященство. Вначале они были похожи на настоятельное требование, хотя на поверку оказались невразумительными, необоснованными и беспочвенными. Они пришли из непонятного источника, не опираются на действительность и весьма сомнительны… Однако с некоторых пор я чувствую внутреннюю обязанность следовать этим требованиям, и, оставив свое существование таким как есть, смирившись с настоящей своей участью, я понимаю, что не смогу претворить их в жизнь. Однажды утром я проснулся с осмыслением невозможности выполнения этих указаний, и с того самого дня мне не было покоя, настолько мне захотелось что-либо изменить.

Архиепископ удивленно приподнял брови.

— Это… поразительно, мастер де Пайен. Могу ли я полюбопытствовать относительно сути этих… указаний?

— Конечно же, ваше преосвященство, разумеется. Если же вам удастся с гораздо большей легкостью ее уяснить и пролить свет на эти требования, я буду вам весьма признателен.

Гуг на некоторое время задумался, затем стал излагать далее:

— Мне было велено пересмотреть всю мою жизнь и отыскать в ней все самое значительное, начиная с детского возраста, а затем, хорошенько все обдумав, отыскать пути и средства использования всех моих умений и способностей для великих перемен, грядущих в Иерусалиме. Я должен найти и установить истину, скрытую в самом сердце нашего королевства и Святого города.

Вармунд де Пикиньи долго молчал; бесстрастное выражение его лица свидетельствовало о невозможности немедленно прореагировать на столь поразительное заявление. Наконец он нашелся и произнес:

— Вы сказали, ваших умений и способностей. Ничьих иных. — Он жестом обвел остальных рыцарей. — А как же ваши друзья?

Де Пайен пожал плечами, втайне весьма довольный собой. Наживка заброшена, и, кажется, намечается клев.

— Я рассказал им о своем затруднении, поделился размышлениями, и они сами удостоверились, что мне было знамение, явный призыв, пусть и не до конца понятный. Они изъявили желание последовать ему вместе со мной. Вот почему мы все пришли к вам.

— Теперь понятно. Сколько же вас таких набралось?

— Нас всего семеро, ваше преосвященство.

— Хм-м…

— Нас может стать больше, ведь я обращался только к самым близким друзьям. Про шестерых я вам уже говорил все они решили присоединиться ко мне, — но у них есть знакомые, есть друзья, которые, возможно, тоже захотят к нам примкнуть.

— Аристократия примет ваш почин за смуту. Вам ведь это известно не хуже меня, верно? Они усмотрят в нем ослабление своих позиций.

— Как же это возможно, ваше преосвященство? Даже если наше число удвоится, мы не наберем больше двадцати таких же, как мы, — состарившихся от жизненных тягот и преданной службы. Вряд ли мощь иерусалимского войска будет таким образом ослаблена.

— И тем не менее, сир Гуг. Все-таки двадцать прославленных рыцарей…

— Двадцать пожилых рыцарей, мой патриарх. Сказать по правде, более того — у всех нас лучшее время давно позади.

Патриарх вытянул губы, но воздержался от возражений, и де Пайен продолжил:

— Несмотря на все это, мне хотелось бы вернуться к вашему замечанию о том, что у каждого монашеского ордена помимо повседневных молитвенных и послушнических обязанностей есть особые задачи, некий долг. У нас же нет ни подобных намерений, ни направленности. Вот если бы кто-нибудь подсказал нам цель, которая бы полностью соответствовала нашим чаяниям…

Первоначальное его возбуждение неожиданно пошло на убыль, а голос сник:

— Ведь мы умеем только воевать, а монахи никогда ни с кем не сражаются…

Тут Гуг улыбнулся и покачал головой.

— Ах, ваше преосвященство, если бы существовал такой орден, где монахи воюют… сколько пользы мы могли бы ему принести! Вот он, тот путь, на котором мы могли бы смиренно служить Господу и нашему высшему предназначению… Как жаль, что это невозможно. Но мы не отказываемся от прочих обязанностей, мы можем переучиться. Мы со всей готовностью и очень ревностно возьмемся за все, что бы нам ни поручили.

Гуг де Пайен смолк и, поскольку его друзья не проронили ни слова, представил, как скрипят мысленные сочленения в разуме архиепископа. Наконец Вармунд де Пикиньи встал и поднял руку для благословения. Рыцари опустились перед ним колени и склонили головы.

— Придите ко мне завтра в это же время, Гуг де Пайен. Я обдумаю все, что вы сказали, и дам вам ответ. Возможно, вы захотите немедленно обсудить его с товарищами, но получите его лично вы. Впоследствии, если что-то останется непроясненным, у нас еще будет время для бесед, но пока — никому ни слова о нашем разговоре. Это относится ко всем. Все ли вам понятно? Теперь идите с миром.

* * *

Кто-то неслышно распахнул дверь в комнату. Годфрей Сен-Омер оторвал взгляд от доски с настольной игрой, за которой он коротал время с Пейном Мондидье, и воскликнул:

— А! Наконец-то! Мы уже не надеялись тебя дождаться!

Гуг де Пайен переступил порог и остановился, не закрывая дверей и ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку помещения после ослепительного полдневного солнца. Сент-Омер и Мондидье, сидевшие за столиком, на который падал яркий свет из окна, не сводили с него глаз, а лежащий на тахте позади них Гондемар приподнялся на локте. Де Пайен не заметил в комнате ни Сент-Аньяна, ни де Россаля, но не успел он спросить, куда они запропастились, как оба неожиданно возникли у него за спиной, подталкивая его вперед и понуждая выйти на середину комнаты. Все тут же забросали Гуга вопросами. Некоторое время он молча слушал их гомон, потом поднял обе руки и выкрикнул:

— Боже мой, довольно! Только прислушайтесь к себе — ни дать ни взять, старые кликуши! Если вы действительно хотите получить ответ, не орите все в один голос. Дайте мне снять с себя плащ и оружие и немного отдышаться — тогда я вам все расскажу. Я вам не уличный торгаш, на которого можно покрикивать. Сент-Аньян, пойди, пожалуйста, к Ибрагиму и попроси его принести нам еды и питья, а всем остальным пора уже усесться к столу, как воспитанным людям.

Сент-Аньян отправился разыскивать хозяина караван-сарая, а де Пайен тем временем расстегнул ремень, на котором висел длинный меч в ножнах, кинжал и поясная сумка. Затем он стащил с себя длинное верхнее одеяние и головную накидку из ткани, которую он носил вместо стального франкского шлема. Только после этого Гуг прошел к столу, уселся во главе его и принялся ждать, пока возвратится Сент-Аньян. Никто не беспокоил его вопросами, но глаза друзей были неотрывно устремлены на него: собратья пытались угадать, о чем пойдет речь. Когда все шестеро наконец собрались, де Пайен сразу объявил вердикт, не тратя времени на предисловия:

— Он согласен. Мы получим его соизволение.

Гуг дождался, пока радостные возгласы немного поутихнут, и добился полной тишины простым поднятием руки.

— Но произойдет это не сегодня и не завтра. Нам придется подождать год, а может, и больше. Но все-таки это сбудется. Патриарх сам так захотел.

— Как именно? Что он сказал? — взвился нетерпеливый Сен-Аньян.

Де Пайен пожал плечами.

— Он обрисовал свой план достаточно четко, хотя и не без некоего тайного умысла… Видите ли, если бы мы не намучились так с нашей идеей — с тем, чего хотим добиться от де Пикиньи, — можно было бы подумать, будто он сам на нее набрел. Воистину, патриарх уверен, что так оно и есть, и в этом — наше главное достижение. Когда я явился, он уже ждал меня, и его письмоводитель, епископ Одо, провел меня прямиком к де Пикиньи… в его кабинет, где он обычно занимается делами, а не в приемную залу, где мы были с вами вчера. Затем патриарх тут же отослал Одо и еще выглянул за дверь, чтоб удостовериться, что тот не остался в передней, и только потом начал беседовать со мной.

— Одо это не понравится, — буркнул Сент-Аньян. — Вчера мне подумалось, что он из тех, кто любит знать все обо всем… и обо всех.

— Да, вид у него был недовольный, но он ушел без всяких пререканий. Вармунду де Пикиньи не повозражаешь. Так или иначе, когда мы наконец остались наедине, патриарх напомнил мне мои же слова о нашем желании выполнять некий долг, возлагаемый на все другие ордена, если кто-нибудь придумает для нас цель, отвечающую нашим чаяниям. Он также не забыл мои сожаления по поводу того, что нет особого ордена для монахов-воинов, хотя не стал долго останавливаться на этом вопросе. Вместо того архиепископ немедленно перешел к проблеме разбоя на дорогах и растущей угрозы для безопасности и благополучия паломников в Святой земле. Конечно же, он знает, что все эти трудности нам давно знакомы и что мы все понимаем, как давно эта заноза сидит в теле нашего королевства. Тем не менее он потратил изрядную долю красноречия, чтобы объяснить мне, почему король не в силах ничего поделать с этим бедствием, и привел сомнительные оправдательные причины его невмешательства. Еще более продолжительными были его обоснования своих полномочий как патриарха-архиепископа. Так, я выслушал целую речь о том, что условно он отвечает за безопасность всей Церкви Иерусалимской, включая священников и прочих лиц духовного звания, а также паломников, вверяющих себя церковному руководству и покровительству на Святой земле.

Гуг де Пайен прервался, выпрямился и обвел друзей взглядом, в котором читалось изумление.

— Знаете, — продолжил он, — мне только сейчас пришло в голову, что в разговоре он касался только Святой земли. Ни разу не назвал он эти места королевством Иерусалимским, ни разу не вспомнил про название «Заморье», и только теперь я сообразил, что наш патриарх рассматривает свое положение и обязанности совершенно безотносительно короля Балдуина, как не касаются его даже отдаленно ни честолюбивые монаршие замыслы в Иерусалиме, ни стремление Балдуина превратить свои владения в светское государство. Вармунд де Пикиньи прочит городу только религиозную будущность… Святого города на Святой земле. По его мнению, все остальное несущественно или бессмысленно; король и его приближенные для патриарха — лишь докучные помехи на пути его церковных планов…

Де Пайен заметил, что лица его слушателей непонимающе вытянулись. Он прочистил горло и помотал головой, словно хотел этим придать большую ясность своим мыслям.

— Так вот… Затем он испросил моего собственного мнения о том, что можно предпринять… что следует предпринять в отношении путешественников, но мне нечем было хвастать. Впрочем, я рассказал ему о нашей небольшой вылазке два или три дня тому назад, когда мы гнали разбойников сквозь пустыню, и тот наш поступок навел меня на мысль, как в действительности немного требуется вооруженных людей, чтобы бандиты прекратили свои набеги. Я высказал мнение, с которым согласился и архиепископ, что трудности усугубляются, а число шаек множится день ото дня только потому, что они не встречают ни малейшего сопротивления. Некому дать им отпор, встретить их лицом к лицу, хоть как-то повлиять на их налеты и бесчинства. Я сказал ему, что этому можно очень быстро положить конец, если нашелся бы некто и учредил пусть небольшой отряд преданных и хорошо обученных воинов для патрулирования дорог. Я также добавил, что одно упоминание о таком отряде, стоит только распространиться слухам о нем, значительно сократило бы число несчастий… Этим я и ограничился.

В этот момент кто-то осторожно постучался, и де Пайен предостерегающе поднял руку, призывая всех к молчанию. Дверь распахнулась — ее открыл сам хозяин постоялого двора. За ним стояли двое ухмыляющихся слуг, через плечи которых были перекинуты веревки для удерживания носилок с едой, а еще один помощник, великан по имени Юсуф, держал перед собой огромный поднос с напитками.

Пока слуги расторопно расставляли на столе блюда, рыцари говорили меж собой лишь на общие темы и даже после ухода посторонних некоторое время уделяли больше внимания еде, чем беседе: только что выпеченному, еще теплому хлебу, свежему мягкому козьему сыру, оливкам, масляно поблескивавшим среди приправы из трав, спелым фруктам, твердым сырам разнообразных форм и сортов, дичи двух видов и многочисленным сухим колбаскам. За трапезой все молчали, пока на блюдах ничего не осталось. Тогда рыцари довольно откинулись на спинки сидений, подавляя легкую отрыжку. Наконец Россаль первый вернулся к теме их недавнего разговора:

— Гуг, мне не все понятно. Ты считаешь, что патриарх удовлетворит нашу просьбу, поскольку она действительно отвечает его личным намерениям, но ему потребуется год или даже больше, чтобы привести ее в действие. Мне казалось, что архиепископ пользуется в Заморье такой же неограниченной духовной властью, как и Папа Римский во всем христианском мире. Разве я не прав? А если так, то почему ему нужно столько времени, чтобы помочь тебе достичь желанной цели?

Де Пайен тщательно обтер подбородок и пополоскал рот охлажденным виноградным напитком. Даже самые ненаблюдательные из его собеседников заметили, сколь глубокомысленным стало выражение его лица, пока он подбирал слова для ответа. Наконец Гуг пригладил бороду и промолвил:

— Не все бывает так просто, как кажется, Роланд. То, что для нас не более чем вопрос здравого смысла, причины и следствия, для тех, кто заботится о мироустройстве и его плавном продвижении, скорее всего, выглядит совершенно иначе. Вармунд де Пикиньи, независимо от того, что он архиепископ Иерусалимский и, следовательно, духовный глава всей паствы в Заморье, тем не менее обязан мирно сосуществовать с представителями светской власти, не уступающими ему в величии. Он может действовать напролом и поступать как ему заблагорассудится под защитой своей неприкосновенности как наместника Господа в Святой земле, но в таком случае он рискует потерять доверие всех монархов, вельмож и просто дворян, находящихся в его духовном ведении и обладающих хотя бы незначительной властью и состоянием. С моей точки зрения, это очень глупо, и если вы дадите себе труд хоть на минуту задуматься, то, несомненно, согласитесь со мной. Есть древнее изречение — оно взято из Нового Завета — что дух бодр, но плоть немощна. Но есть и другая истина, более простая: признав собственную слабость, плоть становится необоримо сильной. Вот что обязательно стоит учесть патриарху… Он вполне мог бы уже завтра, опираясь на неограниченное господство Церкви, издать постановление о том, что, скажем, каждый третий рыцарь поступает в распоряжение архиепископа, чтобы далее служить и подчиняться только ему как высшему представителю духовной власти в Святой земле. Без всякого сомнения, такой шаг ему под силу ввиду его полномочий — по крайней мере, умозрительно. Весьма вероятно, что многие сеньоры, подпадающие под действие эдикта, примут его как должное, исходя из того, что Господь говорит устами Своих земных наместников. Но наряду с ними найдутся и те — а их будет немало — кого возмутит сама подобная мысль; они сочтут ее произволом и посягательством Церкви на их законные и обоснованные притязания. Впрочем, под Церковью они наверняка будут понимать горстку бессовестных корыстолюбцев, по-своему толкующих интересы всего христианского сообщества. Весь этот океан воззрений, мнений и истолкований — на самом деле трясина, в которую нормальный трезвомыслящий человек никогда не сунется, поскольку, едва будет произнесено первое слово неприятия, а недовольные зубами уцепятся за саму возможность неповиновения, кто сможет предугадать, какие мятежи грядут за этим и сколько потребуется времени, чтобы утихомирить возникшие разногласия?

Никто не проронил в ответ ни слова, пока Сент-Аньян не спросил:

— Так что же теперь?

— Не знаю, — развел руками де Пайен. — Прежде всего, архиепископу предстоит убедить короля, что его предложение использовать нас в качестве стражников и ревнителей порядка содержит в себе очевидную выгоду. С этой стороны он, как я подозреваю, не встретит противодействия: король давно жаждет найти какой-нибудь хитроумный выход из положения, которое его уже окончательно допекло. То, что мы с вами предлагаем, прекрасно отвечает его нуждам. Но вовсе не король должен нас сейчас заботить — сам-то он достаточно проницателен, чтобы быстро смекнуть, где есть для него преимущество. К сожалению, то же самое можно сказать и о тех, кому мы приносили клятву вассальной верности. Ведь и они тоже не слепы насчет собственных выгод, а в данном случае наше предложение ни с какой стороны не будет им полезно. Они проигрывают по всем статьям; на их долю выпадают лишь убытки, причем постоянные и без всякого возмещения, поскольку они лишаются подчиненных. Вот кого Вармунду де Пикиньи предстоит в первую очередь убедить в здравости его рассуждений, и я боюсь даже представить, как он сможет справиться с такой задачей. Тем не менее я от всей души желаю ему успеха…

Гуг прервался и после короткого раздумья закончил более оптимистичным тоном:

— Вот все, что я хотел вам сказать. Я надеюсь, что наше ходатайство будет удовлетворено. Не знаю, чем это завершится, но, скорее всего, мы станем монахами христианской Церкви, которая и будет нас содержать. Мы свяжем себя такой же священной клятвой, которую некогда уже принесли друг другу, и будем находиться в полном распоряжении, хотя и чисто внешне, Вармунда де Пикиньи, патриарха-архиепископа.

— Гуг, а как же конюшни? — вскинул руку Сент-Омер. — Ты не забыл о них спросить?

— Разумеется, не забыл, и архиепископ согласился с полуслова, без малейших колебаний. Мы получим конюшни, как только король Балдуин даст свое согласие и наш план официально вступит в силу. Де Пикиньи ни на минуту не задумался над моей просьбой, а сразу позволил их занять. Да и с чего бы ему проявлять недоверие? Эти конюшни стоят заброшенные не одну сотню лет, от них никакого проку. А тут ему предлагают найти им достойное применение, которое ни патриарху, ни королю ровным счетом ничего не будет стоить. Да будет так.

Товарищи Гуга вслед за ним повторили древнее благословение их ордена:

— Да будет так.

Загрузка...