СОУЧАСТНИКИ 1127 г.


ГЛАВА 1

Одо, епископ Фонтенблоский, неистовствовал в отнюдь не священническом гневе, меряя шагами Алисину спальню вдоль и поперек и нечленораздельно рыча. Больше всего ему хотелось запрокинуть голову и завыть от ярости. Он столь стремительно ходил взад-вперед, то и дело меняя направление, что шелковый подрясник развевался позади подобно плащу, спереди налипая на нагое тело. Его интимные части болели от Алисиного жестокого с ними обращения, и если совсем недавно Одо ощущал приятное бессилие и насыщение, теперь он страдал от обиды и несправедливого отношения. Эта стерва нагло оскорбила его и оставила мучиться одного — составлять ответ на выдвинутый ею ультиматум. В жару любовных судорог он не заметил, как некто вошел в спальню, и потихоньку вынес всю его верхнюю одежду. Теперь он не сомневался, что похититель — не кто иной, как эта старая карга, шлюха Эсфирь, бывшая нянька Алисы.

Одо ничуть не заботило, что старая сводня могла видеть его в постели с принцессой: он и так знал, что подобная картина для нее привычна. Нет, более всего его взбесило, что она украла его одежду и лишила всякой возможности уйти отсюда. Теперь он всецело зависел от капризов и милостей этой проклятой гарпии — ее хозяйки, находившей столько злорадного удовольствия в его унижениях.

«Одо, — величественно обратилась она к нему, — ты здесь в последний раз. С завтрашнего дня мы с тобой больше не встречаемся… по крайней мере, как сейчас… разве что я передумаю и позову тебя еще разок — тряхнуть стариной. Впрочем, я позабочусь, чтобы ты не скучал без меня. Я, видишь ли, скоро выйду замуж; мой жених — тот, кто просит моей руки, — уже на пути в Заморье. Таким образом, ты и сам понимаешь, что отныне мне придется поберечь репутацию и избавиться от некоторых дурных привычек. А ты, прелесть моя, и есть одна из таких привычек».

Скажите пожалуйста — жених! Кто, интересно? Какой-нибудь французский или итальянский хлыщ. Просит ее руки! Сама-то — блудница, а туда же — замуж собирается!

Одо был так зол, что горло его сжималось, грозя удушьем, и все истеричные, неистовые обвинения и вопросы застревали в нем невысказанными. Кто возьмет ее в жены? Какой мужчина в здравом рассудке захочет этого? Но ответ пришел сам собой: любой человек почтет за великое счастье хотя бы просто претендовать на брак с Алисой де Бурк и навалит перед собой гору трупов, только чтобы взобраться к желанной вершине.

Сегодня, пока он силился свыкнуться с новостью, она сидела и жадно наблюдала за выражением его лица и особенно глаз. Затем принцесса рассмеялась и хлестнула Одо мухобойкой, которой щелкала пронырливых песчаных насекомых.

«Подумай пока, — обратилась она к нему, — посиди немного и все спокойно взвесь. Мне тоже надо поразмыслить; я знаю, чего бы тебе хотелось, и знаю, где это достать. Оставайся здесь, если хочешь, и дождись меня».

И ушла, приставив к двери двух стражей и покинув Одо в совершенном одиночестве. Чтоб прикрыть наготу, у него не было ничего, кроме шелкового подрясника. Такое стерпеть было нельзя.

Он услышал за спиной тихий звук растворяемой двери и порывисто обернулся, готовый задать Алисе словесную взбучку, но она, вскинув руку, предупредила его порыв и жестом подозвала Эсфирь, вошедшую вслед за принцессой. Та безмолвно проследовала за хозяйкой, неся на руке епископскую мантию. Старуха разложила одежду на кресле и разгладила ткань.

— Ну вот, — произнесла Алиса, — не осталось и следа от твоей маленькой оплошности.

Одо открыл было рот, чтоб огрызнуться, но так ничего и не сказал. Да, правда, с ним случилась неприятность; но, если учесть все последующие слова, промах вовсе не был случайным. Смакуя радость встречи после месячного отдаления, он, что и говорить, немного перевозбудился, а чертовка Алиса, вроде бы стремясь угодить ему, нарочно подстроила семяизвержение прямо на бледно-зеленый подол его рясы. Одо сразу же забыл об этом, едва заметив себе, что перед уходом надо бы отмыть пятна, потому что в этот раз принцесса была с ним не просто ласкова — она всецело отдалась ему во власть.

Теперь-то он понимал почему: Алиса хотела отвлечь его, пока эта дряхлая свиноматка утаскивала его одежду, — и все для того, чтобы он не мог безопасно уйти к себе и ждал, пока его отпустят! Меж тем было непонятно, зачем принцессе его удерживать — почему она просто не прогнала его пестовать свою ярость наедине с самим собой? Одо признался себе, что ей удалось растравить его любопытство.

Принцесса же, словно читая его мысли, снова подняла руку, пытаясь утихомирить его гнев, и выслала Эсфирь прочь. Она проследила, чтобы нянька, выйдя из спальни, плотно прикрыла за собой дверь, и только тогда обернулась к распаленному епископу. Трясясь от злобы, с пылающим лицом тот смотрел на нее, сжимая и разжимая кулаки.

— Все дело в опасности, — сказала Алиса. — Тебя возбуждают опасность и риск, правда, Одо?

— Меня… — Не желая показать, насколько он оскорблен, епископ заставил себя говорить медленно и спокойно. — О чем вы спрашиваете, сеньора?

Если Алиса и заметила его поджатые губы и скупость речи, то не подала вида.

— Оденься и сядь, — указала она на кушетку рядом. — Садись и успокойся. Уверяю, ты останешься доволен.

Она молча смотрела, как епископ облачается в мантию. Наконец он тяжело опустился на кушетку, повесив голову, словно строптивый юнец, и Алиса улыбнулась.

— Надеюсь, вы простите мне мое непонимание, сеньора.

— Еще как доволен, вот увидишь. Теперь послушай меня. Прямо перед твоим приходом я получила важное уведомление — действительно очень важное, которому должна была немедленно уделить внимание. Но тут появился ты, и мне не захотелось с тобой расстаться тотчас же.

Она зазывно улыбнулась — столь неожиданно, что на мгновение обезоружила Одо. Он едва не позабыл про тщательно приберегаемую желчь, а Алиса продолжала как ни в чем не бывало, все с той же улыбкой:

— Поэтому я побыла с тобой сколько могла. Но к тому моменту я уже поняла, что, если покину тебя вот так, огорошив известием о моей свадьбе, ты рассердишься и спасешься бегством — запрешься в своем душном особняке, куда мне нельзя прийти, и будешь мучиться в одиночестве, пока не доведешь себя от бешенства до белого каления. Вот потому я и подговорила Эсфирь унести твои вещи. Ты прощаешь меня?

За какую-то минуту она вытянула все клыки из пасти епископского гнева, и ему осталось только беспомощно моргать и морщить лоб.

— И все-таки я не понимаю. Тогда почему ты мне сразу не растолковала, что к чему? Я бы подождал.

— Может, подождал, а может — и нет, а я не хотела, чтобы ты сердился на меня неизвестно где. Я решила — пусть уж лучше лютует здесь, зато потом я вернусь и смогу ему все объяснить. У меня не было времени придумывать что-нибудь этакое или пускаться в иные ухищрения; к тому же я понятия не имела, что услышу от гонца, к которому так спешила.

— И что ты услышала? Кто этот гонец?

Алиса, казалось, не расслышала его вопросов.

— Помнишь, мы однажды с тобой обсуждали кое-что касательно монахов-рыцарей?

— Прекрасно помню, — слегка нахмурился Одо. — Я, признаться, недоумевал, почему ты больше не возвращалась к этому вопросу. С тех пор прошел не один месяц; мы с тобой договорились тогда, что я буду держать рот на замке, а ты тем временем попытаешься каким-либо образом дознаться, чем они там занимаются, у себя в пещере. Ты узнала что-нибудь?

— Ничего существенного, — покачала головой Алиса, — ничего такого, что можно было бы обратить против этих монахов. Зато один из них, самый молодой, заинтересовал меня своими поступками. Его зовут братом Стефаном.

Это имя пощечиной отозвалось в сердце Одо, но он уже управлял своими душевными движениями и не позволил себе выказать ни тени ревности.

— Стефан — это который однажды исчез? Помню, помню, какой грай тогда поднялся. Весь город вверх дном перевернули, с ног сбились, разыскивая его. Потом он вроде нашелся, и еще прикидывался, что память у него отшибло. — Епископ презрительно хохотнул. — Пришел бы он ко мне на исповедь! Я бы пришпорил его память!

— Братия поверила ему, — строго перебила его Алиса. — И это неудивительно. Его старшие наставники, рыцари де Пайен и Сент-Омер, не какие-то простаки. Но потом, около месяца назад, блудный брат исчез снова, и с тех пор его никто не видел.

— А куда он поехал, ты знаешь?

Одо заметил, как сверкнули ее глаза, и понял, что оплошал.

— Прости, я не подумал. Откуда тебе знать…

— Разумеется, неоткуда. Мне неизвестно ни куда он отправился, ни где был все это время. Зато сейчас я могу утверждать, что он уже на пути домой. Едет вместе с одним моим… преданным помощником.

Одо сделал вид, что не заметил нотки колебания в ее голосе. Сам он все сильнее хмурился:

— Откуда же у вас такая осведомленность, сеньора, и почему вас вообще заботит судьба какого-то немытого, запаршивевшего монаха?

Брови принцессы изогнулись, словно она искренне удивлялась недостатку сообразительности у собеседника.

— Все дело не в нем самом, а в его занятиях, разумеется. Как же ты не понимаешь, Одо? Он единственный из всех его товарищей уезжает далеко и надолго — все остальные даже не выходят за пределы конюшен. Когда он исчез во второй раз, я задалась вопросом, где он пребывает в такие периоды. К кому он наведывается, с кем разговаривает? И самое важное, что он, может быть, увозит и привозит обратно, совершая эти поездки?

Она сидела и спокойно изучала выражение лица епископа, пока тот обдумывал ее слова. Наконец Одо выдал свои мысли:

— Значит, ты приставила шпионов, чтобы следить за ним. Так тебя следует понимать?

— Всего одного шпиона… но такого, что ему ведомо, где в пустыне лежит каждая песчинка. Ты его не знаешь — и не узнаешь, а меж тем он выследил этого монаха и везет его обратно.

— Для встречи с тобой?

— Нет, для возвращения в орден. Я же хочу, чтоб ты с ним побеседовал. Я подскажу, о чем спрашивать, и ты попробуешь дознаться, в чем там дело, а потом передашь все сведения мне.

— Но ты сама только что предупредила, что мы больше не увидимся.

— Ах, нет, — покачала головой Алиса, — я предупредила лишь, что наши приятные отношения окончены: я больше не могу компрометировать себя. Теперь это совсем небезопасно, а уж как глупо — слов нет! Не могу же я оставаться невестой влиятельного вельможи и тут же рисковать быть застигнутой врасплох, милуясь с епископом святой Церкви?

Одо молча проглотил упоминание о «влиятельном вельможе», мимоходом задумавшись, кто бы это мог быть, но его тут же затянула едкая пучина раздражения.

— Не помню, чтобы прежде это тебя заботило, — огрызнулся он, злясь на собственную несдержанность и беспомощность своих слов.

— Прежде я не была невестой. А теперь я выхожу замуж за принца Боэмунда Антиохийского.

Ее признание живо утихомирило епископа, выпустив весь пар его негодования. Боэмунд Антиохийский — могущественное и зловещее имя, хотя речь шла, как сообразил Одо, о сыне, а не об отце. Боэмунд Первый еще при жизни приобрел печальную славу, благодаря своей болезненной гордыне, дурному характеру и бесповоротным, замешанным на крови разрешениям любых ситуаций, поэтому священник вовсе не намерен был навлекать на себя неудовольствие его сына, Боэмунда Второго. Он неуверенно откашлялся и поинтересовался, давно ли Алиса узнала о помолвке. Та рассеянно покачала головой, предаваясь каким-то своим мыслям:

— Я услышала о ней всего лишь на днях, но наши отцы дружили, и оказалось, что они сговорили нас, пока мы были еще младенцами.

Одо, отныне решивший соблюдать благоразумие и искренность в отношениях с принцессой, все-таки позволил себе последний жалобный ропот разочарования.

— Ага, — хмыкнул он, — теперь я все понимаю… от меня требуется потихоньку удалиться в тень. И это вся награда за верную службу?

— Нет, за твою верную службу ты получишь вознаграждение сполна. Я уже позаботилась о том, чтобы найти себе достойную замену.

Одо так и застыл с открытым ртом, не находя подходящих слов, а Алиса расхохоталась:

— Ну, вижу, вижу — ты уже вообразил такое, что и выговорить нельзя. Послушай же, а потом реши сам, права ли я. Ты слушаешь?

Он молча кивнул и опустился на край кушетки, а принцесса присела перед ним на корточки, положив руку Одо на колено, и искательно заглянула снизу в его глаза:

— Я уже говорила тебе сегодня, что тебя возбуждают опасность и риск. Ты помнишь?

Епископ неохотно кивнул.

— Еще бы тебе не помнить. Именно поэтому ты так прикипел ко мне… к тому же твое наслаждение не было бы столь острым, будь я постарше. Мне было четырнадцать, когда мы впервые обладали друг другом, не так ли? Четырнадцать, мессир епископ! Вот где кроется настоящее удовольствие и возбуждение: если бы нас застали вместе, если бы мой отец узнал только, что ты развращаешь его дочь, он в тот же день снял бы тебе голову с плеч и не посмотрел бы на твой сан. Разве я не права? Скажи честно!

— А если и права? Не понимаю, чего ты добиваешься, вытягивая у меня это признание?

— Хочу обеспечить тебя новой утешительницей… помоложе меня, но столь же осторожной и, вдобавок, обещающей тебе гораздо больше приключений и опасностей.

Епископ подозрительно сощурился на Алису:

— Кто же она? Я ее знаю? А она меня?

— Да… и нет — вот ответ на твои вопросы!

— Что же это такое? Ты решила дразнить меня своими загадками?

— Ни в коем случае. Помнишь ли ты ночь, когда мы были втроем?

Епископ распрямился. Да, он прекрасно запомнил ту ночь, поскольку единственный раз смог остаться с Алисой до рассвета — и еще потому, что тогда их было трое… Принцесса пригласила для любовных утех молоденькую девушку, почти девочку. Та явилась к ним во мраке и принимала участие во всех безумствах, не произнося при этом ни слова. Когда к утру развратная парочка истощила свои силы, незнакомка так же таинственно исчезла. Он запомнил ее юность и свежесть, маленькие, еще не оформившиеся груди и тело — гибкое и ненасытное, но в то же время упругое и крепенькое, как у уличного сорванца.

Одо с трудом сглотнул и кивнул в ответ на Алисин вопрошающий взгляд.

— Это она и есть. Тебе она понравилась, но ты ее не видел; ты ей тоже понравился, и скоро она узнает тебя поближе.

— Она так юна.

Во рту у Одо так пересохло, что он мог только сипло шептать.

— Еще нет и четырнадцати. Младше меня начинающей, но не менее страстная и гораздо более опытная.

— Откуда же опыт?

— Как откуда — от меня, конечно! — звонким каскадом зазвучал у него в ушах Алисин смех. — Мы с ней очень, очень сдружились.

— И что же… — Одо все еще не мог справиться с дыханием, — в чем же кроются обещанные опасности?

Принцесса посерьезнела:

— Ее зовет Аруна. Она мусульманка, из приличной семьи. Ее отец — шейх Фахр ад-Камиль. Сейчас он чтит закон и ведет себя мирно, но совсем недавно славился крайней жестокостью. Если только он застанет тебя с ней — или даже просто заподозрит, что ты косишься на его дочь, — он подвергнет тебя медленной и мучительной смерти. — Она передернула плечами. — Зато ты насладишься Аруной — свежей, смышленой, красивой, страстной, опытной в любви… Она недовольна своим уделом и предпочла бы жить среди франков, охотно соблюдая их обычаи. Но, как и мне, ей скоро предстоит покориться неизбежному — выйти замуж за того, кого назначит ей отец. Тогда она станет жить в гареме у какого-нибудь дряхлого сарацинского воина, и всем ее развлечениям придет конец. А пока что отец — у нее под каблуком и исполняет все ее пожелания. Он и позволил Аруне проводить почти все время здесь, во дворце со мной, ее лучшей подругой, и она попытается продлить удовольствие настолько, насколько это возможно.

— Как долго я могу на нее рассчитывать?

— Год, а может, и два — время покажет. Но чего тебе еще желать? Молоденькая любовница, умелая и раскованная, жаждущая ласк и утоляющая ласками — она исполнит любые твои фантазии и желания. Хочешь встретиться с ней?

— Да. Когда же?

— Скоро. Я позабочусь. Но ты точно не передумаешь?

— Нет, конечно нет.

— Даже несмотря на то, что ее отец, неотесанный варвар, за это может вспороть тебе мошонку и на твоих же глазах зажарит твои яйца? А потом будет есть их и наблюдать, как его слуги свежуют тебя живьем? Пойдешь ли ты на это ради одного удовольствия обладать и насыщаться молодым упругим телом?

— Я на все согласен. Зачем ты спрашиваешь?

— Отлично.

Алиса встала и хлопнула в ладоши, призывая Иштара, а затем взяла Одо за руку и потихоньку повела к дверям.

— Я вызову тебя, как только появятся первые новости. Ты же пока готовься допросить монаха-рыцаря, брата Стефана сразу, как он вернется в город.

— Когда же это случится?

— Не могу сказать наверняка, — покачала головой принцесса. — Завтра или, может, послезавтра. Знаю только, что сейчас он уже на пути сюда — с моим помощником. А, Иштар! Проводи его святейшество мессира епископа.

ГЛАВА 2

К тому моменту, когда вдали показались стены Иерусалима, Стефан Сен-Клер уже весьма отличался от того человека, которого Гассан вызволил от кочевников. Вместе со своим спасителем он проехал несколько тысяч миль, и большую часть пути, попривыкнув друг к другу, они провели в беседах.

К своему великому удивлению, рыцарь выяснил, что мусульмане, несмотря на свою верность идеям ислама, считают и христиан, и иудеев близкими себе по духу, поскольку поклоняются единому Богу. Этому Стефана никогда не учили. Гассан объединял всех их под именем Народа Книги, нимало не смущаясь, что Книга у всех называлась по-разному, — важно было, что она все-таки существовала, свидетельствуя, что Господь у всех один. Мысль о том, что три вероисповедания взаимосвязаны таким необычным образом, брату ордена Воскрешения в Сионе была в чем-то близка и понятна, хотя благочестивому христианину она, должно быть, показалась бы страшным кощунством.

В числе прочего, Сен-Клер убедился, что сарацинский воин — не только лучший напарник для путешествия в пустыне, но также и кладезь многих достоинств, которых столь явно недоставало его христианским братьям по оружию: достоинства, благородства, чести и врожденного чувства приличия. Наблюдая за поведением Гассана и прислушиваясь к его суждениям, Стефан в конце концов пришел к выводу, что среди последователей Аллаха и его пророка эти качества — в порядке вещей.

Во время их долгого путешествия они касались и религиозных тем. Гассан затратил немало душевных сил, чтобы прояснить для Сен-Клера разницу между мусульманами-шиитами и их суннитскими противниками, в подробностях растолковывая суть расхождений меж этими двумя направлениями в исламе. Сен-Клер с большим интересом выслушивал его объяснения, но вынужден был признаться себе, что они совершенно не трогают его сердце. Задумавшись о причине своего равнодушия и впоследствии вновь вернувшись к этим размышлениям, Стефан понял, что оно проистекает из отношения к исламскому вожаку — пророку Мухаммеду, который, как известно, был обычным человеком. Христианство, напротив, почитало Иисуса — настоящего Сына Бога, Его воплощение.

Осознание этой истины ошеломило молодого рыцаря своей алогичностью и, исходя из его новых убеждений, вопиющей иррациональностью. Разумом он давно принял и утвердился во мнении, что Иисус из Галилеи был просто Иисусом из Галилеи — Человеком, — хоть и невиданных способностей, пусть и избранником судьбы, и, вполне возможно, пророком, как тот же Мухаммед из Мекки спустя шесть столетий после Него. Так говорилось в манускриптах, некогда тщательно проштудированных Стефаном.

Впрочем, более всего Сен-Клера поразило то, что этот таинственный воин в черной одежде и невиданных кольчужных доспехах по всем известным Стефану мерилам заслуживал быть его врагом, тогда как за несколько дней, проведенных бок о бок в пустыне, стал ему ближе и понятнее, чем любой, встреченный рыцарем за все время его ратных скитаний.

Так или иначе, он не был готов к тому, что Гассан, едва вдали встанут стены Иерусалима, осадит коня и велит дальше ехать одному, освобождая Стефана от клятвы не пытаться спастись бегством. Сен-Клер пытался протестовать, но мусульманин только улыбнулся и широким жестом очертил всю свою фигуру, словно желая сказать: «Взгляни на меня — я воин пустыни, сарацин. Я дня не проживу в городе, если послушаюсь тебя».

Рыцарю было нечего возразить на это, поскольку он никоим образом не смог бы защитить Гассана, обеспечить ему даже хилую защиту в случае нападения: первый попавшийся им в Иерусалиме человек немедленно бросился бы на его приятеля. Еще недавно при виде столь странным образом одетого чужака Стефан сам непременно усмотрел бы в нем явную угрозу для франкского королевства и не раздумывая обнажил бы против него меч.

Итак, воинам пришлось распроститься: Гассан поскакал обратно в пустыню, а Сен-Клер направился к Храмовой горе. Пристыженным и удрученным возвращался он к своим собратьям. Однажды ночью они с Гассаном засиделись у костра, сложенного из сухих верблюжьих кизяков, и долго говорили о переживаниях Стефана. Тогда рыцарь и узнал, что едва не прозакладывал свою душу демону отчаяния, чьи происки столь же губительны для мусульман, сколь и для христиан-франков. Еще немного — и Сен-Клер лишился бы всего, что в мире было для него свято. Осознав это, он с готовностью решил возвратиться и покаяться, признав перед всеми свои заблуждения. Единственным сожалением оставалась утрата нового друга, и Стефан искренне подивился бы и, пожалуй, не поверил бы, что много раз проходил — и не раз еще пройдет — мимо жилища Гассана. Даже если бы он столкнулся с сарацином лицом к лицу, ему и в голову бы не пришло, что этот скромный конеторговец и есть тот самый благородный шиитский воин.

* * *

Появление Сен-Клера в конюшнях вызвало почти такое же всеобщее возбуждение, как и в предыдущий раз. Собратья были рады Стефану и не скрывали этого, но, едва вступив под своды знакомой пещеры, он с пронзительной ясностью ощутил, что между ними теперь пролегла пропасть. Очевидно, что монахи находились в полном недоумении, и им не терпелось расспросить, что приключилось с Сен-Клером и где он все это время пропадал, но от него не укрылось и то, что никто не находил подходящих слов и не знал, как с ним теперь обращаться. Ни один из братьев якобы не заметил отсутствия у него оружия; все старательно избегали этой темы, и Стефану такое притворство показалось нелепым, поскольку, если и была в их жизни в Заморье некая главная особенность, то она заключалась в том, что невозможно протянуть в пустыне без оружия даже самую малость. Тем не менее он вернулся целым и невредимым, пробыв на вражеской территории долгое время, без меча и доспехов, и почему-то это никого не удивляло. Позабавившись такому отношению, Сен-Клер вскоре почувствовал неловкость своего положения, а еще через час и вовсе замкнулся в себе, пестуя обиду в возмущенном молчании.

Вечером его призвали для встречи двое старших собратьев — Годфрей Сент-Омер и Гуг де Пайен. Они ждали Стефана в скриптории, расположенном в глубине пещеры. Напрасно Сен-Клер, войдя в залу, пытался хоть что-либо прочесть на лицах наставников: оба монаха позаботились стереть с них любое выражение.

Беседа была натянутой и односторонней, пока Стефану вдруг не пришло на ум, что из-за невысказанного стыда он ведет себя как высокомерный упрямец и что его гордыня не поддается ни объяснению, ни оправданию. Он понял, что у людей, сидящих перед ним, нет в душе иного желания, как постараться для его же пользы, — в этом Стефан ничуть не сомневался. Они не осуждали его и не доискивались свидетельств его нравственного падения, подобно священникам. Не были они и исповедниками, требующими покаяться в грехах. Старшие монахи были рыцарями, привыкшими прямо, без обиняков выяснять отношения с такими же, как они, воинами. В довершение всего, они были его братьями по ордену Воскрешения, искренне заботившимися об его физическом и душевном здоровье и всецело доверяющими ему как человеку чести. Связавшая их воедино клятва предполагала, что, в каком бы духовном тупике ни оказался один из них, выход из него он будет искать не только не в ущерб себе, но и без урона для всего ордена.

Когда Сент-Омер, видя, что на очередной его вопрос, как и на все предыдущие, не последовало никакого ответа, сделал очередную попытку обратиться к Стефану, тот остановил его взмахом руки и приступил к подробному изложению происшедших с ним за последнее время событий. Начал он с самого момента находки голубого камня, скрыв лишь имя женщины, узнанной им во снах и повлекшей за собой всю цепь его приключений. Больше ничего он не утаил, не делая секрета из собственной уверенности в нарушении всех трех обетов, отчего и отправился в пустыню в поисках гибели, надеясь, что мученическая смерть искупит его грехи. Стефан рассказал, как попал в плен и как его спас, а потом привез сюда шиит Гассан.

Сент-Омер, даже не подозревавший о странных снах собрата и о его противоборстве суккубу, слушал Стефана, разинув рот и хлопая глазами от изумления. Де Пайен, напротив, сохранял полное самообладание. Правда, он тоже сидел молча и казался увлеченным рассказом ничуть не меньше, но по другой причине. Его не удивило признание рыцаря в нарушении обетов и упоминание о женщине, властвовавшей над его снами, как ранее не удивляло невероятно длительное заточение молодого собрата в коридорах Храмовой горы, на которое тот добровольно себя обрек. Обычно Сен-Клер был в числе первых, кто желал нести дозор: он предпочитал вольные патрульные разъезды под открытым небом раскопкам в подземной духоте.

Упоминание о шиитском воине показалось сиру Гугу особенно примечательным, поскольку стоило Сен-Клеру обмолвиться о «друге», пославшем сарацина на поиски монаха, как тут же перед мысленным взором де Пайена встал образ принцессы Алисы: это она при встрече обещала обратиться к одному верному мусульманину, чтобы разыскать пропавшего рыцаря. Он не раз слышал, что у принцессы водятся друзья и помощники среди пустынных кочевников, но ему с большим трудом верилось, что эти взаимоотношения могут заходить столь далеко. Выходило, что власть восемнадцатилетней девушки простиралась далеко за мыслимые пределы, если она могла и смела приказывать такому воину, как Гассан, который, по описаниям, был превыше всяческих похвал.

И тем не менее Сен-Клер ясно дал понять, что некий друг распорядился найти его. Никто другой на ум Гугу так и не явился, но о своих догадках он не обмолвился Стефану ни словом и лишь для порядка поинтересовался у него, кто бы мог быть этой таинственной личностью. Получив в ответ лишь немое покачивание головой, он прекратил дальнейшие расспросы на сей счет.

Когда рыцарь закончил свое повествование, его наставники некоторое время обдумывали сказанное, изучающе разглядывая блудного собрата. Наконец заговорил Гуг де Пайен:

— Что ж, брат Стефан, нам ясно, что ты едва не впал в отчаяние, как ясно и то, что ты с ним справился и его пережил. Это главное. Что же касается твоей совести и сомнений относительно якобы совершенных тобой грехов, я бессилен рассуждать. Единственно, я могу высказать свое мнение: по-моему, ни один из некогда данных обетов ты не нарушил бесповоротно. Выслушав описание твоих злоключений, я усмотрел в них преходящие слабости, возможно, недостаток рассудительности, но ни в коем случае не сознательное неповиновение или ослушание. Разумеется, этот вопрос — не моя вотчина, и я не уполномочен принимать решение. Таким образом, я предлагаю тебе снова обратиться к Вармунду де Пикиньи за разъяснением тонкостей. Этот человек как раз способен наставить тебя на путь истинный и определить, как подойти к твоим затруднениям. Завтра я буду неподалеку от резиденции патриарха и, так и быть, навещу его, чтобы спросить, может ли он принять тебя и когда именно.

— Гуг, патриарх уехал, — едва слышно перебил его Сент-Омер, напоминая собрату известный им обоим факт. — Он вчера отбыл в Антиохию и вернется не ранее чем через месяц. Или ты забыл?

Гуг де Пайен вознес очи горе и молитвенно сложил перед собой руки.

— Боже всемогущий, вот излишнее подтверждение тирании надвигающейся старости. — Он покосился на Сент-Омера и незаметно ему кивнул: — Конечно, не забыл — только потому, что ты напомнил. Мы же его вместе провожали. Да, да, совсем вылетело из головы: столько всего накопилось за последние дни.

Затем Гуг обернулся к Сен-Клеру, недоуменно выслушивающему их препирательства.

— Стало быть, дело может подождать, брат Стефан. Твоя беседа с патриархом подождет. Как только он возвратится, я договорюсь с ним о вашей встрече; эти несколько недель пролетят незаметно. Во всяком случае, скучать тебе не придется, это уж я обещаю. — Поколебавшись, он добавил: — А пока, если случай с той драгоценностью все еще беспокоит тебя — а я вижу, что беспокоит, — его можно с легкостью исправить. Передай камень в сокровищницу брату Годфрею, и не будем больше о нем вспоминать. Вместе с этим избавь свою совесть от чувства вины и пребудь снова с нами, твоими собратьями. Ты проделал долгий путь — расскажи же всем, где ты побывал, какие приключения пережил. Они, может, и не спросят тебя прямо, но послушать не откажутся. Теперь же иди с миром и не мучь себя понапрасну, пока не пройдет месяц и ты не увидишься с Вармундом де Пикиньи.

ГЛАВА 3

Обещание брата Гуга подтвердилось: Стефан и не заметил, как пролетел месяц: он был так занят, что не успевал следить, как бегут дни. Со дня своего возвращения Сен-Клер снова приступил к подземным раскопкам и проводил большую часть времени, усердно трудясь рука об руку со своими собратьями. Оставшиеся от работы часы он посвящал молитве и изучению загадочных чертежей, доставленных из Франции. Теперь они хранились в монастырском скриптории, запертые в особый ларец. Стефан с большим увлечением вникал в хитросплетения изображенных там коридоров, образующих целый лабиринт. Очевидно, что подземные разработки были разветвленными и весьма обширными; тем не менее все, что до сих пор удалось обнаружить монахам внутри горы, совершенно не соответствовало имеющимся у них рисункам.

* * *

Однажды днем Сен-Клер, как водится, корпел над очередной картой. Вдруг прямо у него над ухом раздался чей-то голос: это Гуг де Пайен пришел напомнить ему, что патриарх-архиепископ объявится в Иерусалиме со дня на день и чтобы Стефан был готов явиться к нему в любое время. Сен-Клер кивнул, немного смущенный внезапностью вторжения, но тем не менее поблагодарил магистра, а затем уже вернулся к своим манускриптам.

Через два дня с рассветом он получил приглашение безотлагательно навестить Вармунда: весть принес Андре де Монбар, встретивший патриаршего гонца у самых конюшен. Сен-Клер не удивился, поскольку был предупрежден заранее, и немедленно отправился во дворец архиепископа.

У главных ворот он назвался стражнику, и один из патриарших служек, облаченный в рясу, повел его по бесконечным покоям и коридорам, которых Стефан совершенно не помнил по предыдущим посещениям. Он не придал этому особого значения, допуская, что патриарх может руководствоваться какими угодно причинами при выборе места для аудиенции.

Вместе с провожатым он миновал вход в просторную галерею, которая, как теперь припомнил Сен-Клер, вела в личные покои патриарха: монах узнал ее по великолепной вышивке, украшавшей одну из стен. Однако клирик вел его все дальше, пока оба не оказались в голой комнате с высоким сводом. Пол в ней был выложен плитняком и присыпан камышом. Оконца под самым потолком еле пропускали свет, отчего все помещение казалось каким-то зябким: его интерьер навел Стефана на мысль об Анжу на далеком севере, поскольку разительно отличался от всех виденных им в Заморье покоев. Священник, не отличавшийся особым дружелюбием, указал рыцарю на кресло с высокой спинкой и удалился, оставив Стефана дожидаться в одиночестве.

* * *

По его самым скромным подсчетам, прошло уже с полчаса, и к тому моменту, как тяжелые створки двери распахнулись, Сен-Клер давно отказался от безуспешной борьбы с нарастающим нетерпением.

Он вскочил и обернулся, чтобы поприветствовать архиепископа, но навстречу ему шел вовсе не Вармунд де Пикиньи. Этого человека Стефан запомнил с прошлого раза — патриаршего письмоводителя, чье имя никак не приходило на ум. Рыцарь сдержанно поклонился епископу, ожидая услышать, что патриарха задержали дела и он не сможет прийти побеседовать с ним. Его покоробило, когда священник смерил его злобным, чуть ли не уничтожающим взглядом и жестом велел садиться, не произнеся при этом ни одного вежливого или приветливого слова. Удивившись и не зная, как следует себя вести в таких случаях, Стефан снова опустился в кресло, одной рукой стиснув подлокотник, а другой поправляя на поясе кинжал. Епископ тут же проследовал к другому креслу, стоявшему у стола возле нетопленого камина, где и погрузился в изучение некоего принесенного с собой документа. Опять Сен-Клер сидел и молча ждал, а помощник патриарха все читал со зловещим, как показалось Стефану, прищуром.

Наконец, когда рыцарь уже собрался встать и уйти, негодуя на неподобающее с ним обращение, клирик громко вздохнул и отбросил пергамент, немедленно скатавшийся в свиток. Пощипывая переносицу, он изучающе уставился на посетителя, а потом спросил:

— Стефан Сен-Клер, знаете ли вы, кто перед вами?

Рыцарь поборол желание съязвить в ответ невеже: епископ, какой бы высокий пост он ни занимал, мог, чего доброго, подумать, что устрашил его. Стефан ограничился пожатием плеч:

— Епископ?

— Меня зовут Одо Сен-Флоран, епископ Фонтенблоский, секретарь-письмоводитель его милости Вармунда де Пикиньи, патриарха Иерусалимского.

Вслед за этим священник замолк; Стефану осталось только предполагать, что тот наблюдает, какой эффект возымели его слова. Рыцарь выждал некоторое время с непроницаемым лицом, а потом важно кивнул.

— Ясно.

— Патриарх уполномочил меня расспросить вас от его имени, поскольку в дальнейшем занятость не оставит его милости ни времени, ни возможности лично следить за ходом этого дела.

— Какого дела?

Одо гневно зыркнул на него.

— Вам следует обращаться ко мне «мессир епископ» и говорить только тогда, когда вас спрашивают.

— Так какого же дела, епископ Одо? Я не вполне вас понимаю.

— Вот… — Одо указал на лежащий на столе свиток пергамента, — дела по расследованию.

Сен-Клера обескуражил такой поворот темы, но не в той степени, какой, видимо, ожидал епископ. Рыцарь знал, что ни в чем не провинился — по крайней мере, не совершал ничего, что уполномочило бы Одо Фонтенблоского или любого другого священника, пусть даже самого патриарха, его допрашивать. Покаяние и отпущение грехов — вопрос другой; там священник или епископ является посредником между человеком и Богом, но Стефан никак не заслужил такого с ним обращения. И все же… Неуверенность заставила его прочнее опереться о спинку кресла.

— Что же вы расследуете? Подскажите мне, что бы вам хотелось узнать.

— Дело касается вашего похищения, происшедшего несколько месяцев назад, и более недавнего исчезновения — в текущий месяц. Патриарх обратил внимание, что в ваших объяснениях наставникам ордена по сравнению со сведениями, полученными им из других источников, содержатся некоторые расхождения и неувязки. Сейчас я бы хотел снова услышать всю историю в мельчайших подробностях, чтобы мы вдвоем, то есть я и его милость, вынесли вердикт о вашей правдивости или, наоборот, лживости в освещении этой бессмыслицы.

— Что значит — бессмыслицы? Объяснитесь! — резко перебил его Сен-Клер, и Одо откинулся в кресле, словно получил оплеуху.

— Как вы смеете перебивать меня! Вы наглец! Не забывайте, кто перед вами, и не вынуждайте меня напоминать вам! — Епископ взялся за тяжелый, украшенный каменьями крест, висевший поверх рясы, — знак его сана. — Вот символ моих полномочий. Вам бы лучше не выпускать его из виду — вам, ничтожному монаху из жалкой общины, которая существует всего без году неделя! Итак, я жду, что впредь вы будете оказывать мне подобающее моему сану уважение.

В ответ на эти слова Сен-Клер сдвинулся на край кресла, наклонившись вперед и будто бы невзначай обхватив пальцем рукоятку висевшего на поясе кинжала. Передвинув клинок вперед для лучшего его обозрения, рыцарь спокойно произнес:

— Да, мессир епископ, всем нам время от времени нужны символы. Они напоминают и нам самим, и всем прочим, кто мы в этом мире и от чьего лица говорим.

Стефан увидел, как в выпучившихся глазах епископа промелькнуло беспокойство, но ничего больше не прибавил к сказанному и, тем самым, не перешел никаких границ. Рыцарю нельзя было вменить в вину угрозу или открытую неприязнь — тем не менее свою точку зрения он отстоял. Довольный собой, Стефан продолжил наступление.

— Как я понял из ваших обвинительных речей, епископ Одо, вы намекаете, будто я солгал и патриарху, и своим собратьям. В таком случае я, будучи одновременно и рыцарем, и монахом, могу рассчитывать на двойную привилегию. Я охотно готов обсудить этот вопрос со своими наставниками по ордену и желал бы вторично встретиться с Вармундом де Пикиньи с глазу на глаз.

Наступило долгое молчание. Наконец Одо нашелся:

— Вторично? Вы хотели бы встретиться с патриархом вторично?

— Разумеется. Вы бы в подобном случае высказали то же пожелание. Когда я в прошлый раз встретился с архиепископом по настоянию моего старшего наставника, брата Гуга де Пайена, он милостиво выслушал мои признания по делу, которое ныне, по вашим словам, столь его обеспокоило, но не признал за мной никакой вины. Отпустив мне все грехи, патриарх отправил меня с миром восвояси. Если же его милость желает расспросить меня о том же самом еще раз, я хоть и нахожусь в большом недоумении, но покорюсь его полномочиям. Итак, я готов лично прояснить все недомолвки. — Помолчав, Сен-Клер осторожно спросил: — Вам об этом что-нибудь известно? Разве патриарх вас не предупредил?

Епископу удалось сохранить лицо бесстрастным, но в его глазах явственно читались паника и замешательство. Стефан понял, что тот лжет: какова бы ни была причина этого приглашения, к Вармунду де Пикиньи она отношения не имеет. Очевидно, Одо даже не подозревал, что Сен-Клер знаком с патриархом и уже виделся с ним. Невозможно было представить, что де Пикиньи поручил своему секретарю допросить монаха, не уведомив его о предыдущей беседе, касавшейся, между прочим, той же самой темы. Пока разоблаченный епископ лихорадочно подыскивал слова для спасения пошатнувшегося авторитета, Сен-Клер, самоуверенно развалившись в неудобном кресле и сложив руки на груди, с хмурой враждебностью его разглядывал.

Как видно, Одо не спешил — тем более сказать ему было нечего. Он уже понял, что непростительно оплошал, чем безвозвратно потерял доверие посетителя. Теперь он растерянно искал выход из тупика, но не мог ничего придумать: на любое его предложение наглый монах непременно ответит отказом. Тот и сейчас теребил рукоятку кинжала на поясе, и Одо опасался лишний раз распалять его гнев. Сен-Клер сам избавил собеседника от дальнейших мучений, неожиданно обратившись к нему с отменной учтивостью:

— Предлагаю вам, досточтимый епископ, продолжить нашу беседу. Очевидно, что вы вызвали меня сюда под неким мнимым предлогом, надеясь запугать во время допроса и, тем самым, выпытать некие сведения. Нет нужды отпираться, мессир, ведь это чистая правда. Я понятия не имею, что вас интересует, но, уверяю вас, скрывать мне нечего. Я сгораю от нетерпения прояснить все, что вы хотели узнать, поэтому если вы не против начать сызнова, то давайте приступим.

Одо разглядывал рыцаря сквозь щелки прищуренных глаз. Внутри он весь кипел от гнева, сжимавшего ему горло, но лицо его по-прежнему было спокойным. Епископ уже понял, что ему предлагают некое средство выпутаться из затруднения, но пока не мог сообразить, как им воспользоваться, не в силах выбрать, какое поведение сейчас предпочтительнее. Наконец ему пришло на ум, что Алиса сама лучше всех сможет разгадать эту головоломку. Тогда он покивал, показывая, что принял решение.

— Видите ли… одна дама… — начал он, — знакомая мне дама… Богатая и влиятельная моя покровительница… желала бы встретиться с вами для обсуждения неких взаимовыгодных дел.

— Это невозможно. Я монах, давший обет целомудрия. У меня не может быть взаимовыгодных дел ни с одной из женщин.

Сен-Клер немедленно сообразил, кто эта дама. Он ясно помнил с прошлого визита к патриарху, как Гуг де Пайен на его упоминание о епископе Одо, попавшемся рыцарю в покоях Вармунда, заметил как бы невзначай, что клирика часто видят в компании второй королевской дочери. Стефану тогда показалось, будто под «часто» подразумевалось «очень часто». Так или иначе, пока он не видел необходимости называть имя принцессы. Одо тем временем уже протестующе качал головой.

— Поверьте, брат Стефан, вы напрасно опасаетесь за соблюдение приличий. Дама, о которой идет речь…

— Я прекрасно понимаю, о какой даме идет речь, мессир епископ, но даже принцесса крови не может притязать на нарушение законов Господа. Мне странно, что вы настаиваете на обратном.

За то недолгое время, что длилась их беседа, епископа вторично поразила немота, и Сен-Клер, видя плохо скрытое ошеломление собеседника, признался себе, что тоже допустил оплошность: Одо ведь мог и не знать о его пленении королевской дочерью. Не дав собеседнику опомниться и собраться с мыслями, Стефан живописал ему те несколько случаев, когда невзначай виделся с принцессой на людях, и с невиннейшей улыбкой, столь же фальшивой, что и гримасы на резных деревянных масках, в которых представляли заезжие фигляры, добиравшиеся до Святой земли в летнюю пору, объяснил, почему ему взбрело на ум это вельможное имя. Он напомнил Одо, что тот сам упомянул богатую и влиятельную даму, а рыцарь, с тех пор, как прибыл в Иерусалим, не встречал никого из женщин богаче и влиятельнее ее. Впрочем, присовокупил монах застенчиво, это единственная вельможная дама, с которой ему приходилось видеться после отъезда из Франции, хотя он много путешествовал в ранней юности и потом еще сражался под хоругвями своего сеньора. Стало быть, ни о ком другом он не мог и подумать; соответственно, предположил, что…

Стефан намеренно смутился и замолк, а потом нерешительно забормотал, что искренне не понимает, какая дама по собственной воле захочет беседовать с ним — ничтожным и неумытым монахом-рыцарем.

Епископ сдвинул брови и кивнул, пребывая в счастливом неведении относительно истинных мотивов собеседника: он был слишком поглощен спасением собственного положения, чтобы подозревать в противнике скрытые намерения. Одо нарочно прочистил горло, чтобы придать своему голосу побольше властности, и его речь прозвучала веско и размеренно, напыщенная и оттого еще менее убедительная.

— Я понимаю ваше недоумение, брат Стефан, но, возможно, я смогу облегчить муки вашего разума, уведомив вас, что в желании сей дамы говорить с вами не кроется ничего личного. Напротив, скажу я вам, — принцесса непогрешимо верит в вашу непоколебимую честность и незапятнанность вашей репутации, как и в отсутствие злого умысла.

Сен-Клер оторопело внимал ему, поражаясь находчивости, с какой епископ обернул все дело, отставив все, о чем только что витийствовал, и повернув поток своих речей в противоположном направлении. Рыцарю было очевидно, что клирик, противопоставив собственную образованность недалекости собеседника, не счел нужным наделять того достаточной долей сообразительности, с помощью которой можно отличить ложь от лести. Тем не менее он ничем не выдал своих наблюдений, предоставив прелату возможность преспокойно продолжать:

— Принцесса весьма встревожена вопросами… вернее, сведениями, лишь недавно привлекшими ее внимание. Я не располагаю точными данными об этих сведениях, поэтому не могу их оценивать; я сужу лишь по моим наблюдениям за принцессой. Тем не менее, насколько я наслышан, в пределах конюшен у Храмовой горы происходят странные, необъяснимые вещи. Подозреваю, что в горном основании развернута некая деятельность, хотя не могу даже предположить, какого она рода… Итак, что бы вы там ни затеяли, вы поставили принцессу Алису перед трудноразрешимым и неотложным вопросом. Ее естественное побуждение и, заметьте, дочерний долг велят ей обо всем доложить королю. Тем не менее ее уважение к вашему наставнику, брату Гугу, и к вам лично столь велико, что она не решается немедленно обратиться к своему батюшке, не расспросив предварительно вас. Принцесса отлично понимает, что сообщение такого рода, не подкрепленное доказательствами и, по сути, пока беспочвенное, может навлечь на всю братию вашего ордена неисчислимые беды. Вот почему она облекла властью побеседовать с вами именно меня, предпочитая не беспокоить вас личной с нею встречей. К сожалению, я был мало знаком с подоплекой всего дела, поэтому, как я теперь сам вижу, выбрал совершенно неверную и неподобающую случаю манеру разговора. Признаюсь, что лучше было бы с самого начала открыться вам во всем.

— Да.

Замечание Сен-Клера было столь же сухим, сколь претенциозной была речь епископа.

— Да, да, верно… — Одо замялся, видимо ожидая от собеседника продолжения, но потом торопливо прибавил: — Согласны ли вы прямо сейчас пойти со мной и успокоить высокородную даму?

Сен-Клер, стиснув подбородок ладонью, лихорадочно размышлял. Его встревожило замечание Одо о горном основании. Что-либо другое рыцарь оставил бы без внимания: общеизвестно было, что всем не дают покоя непонятные монахи, обосновавшиеся возле Храмовой горы. Очевидно, что таинственный уклад их жизни привлекал всеобщее внимание, но особое упоминание основания служило поводом для неподдельного беспокойства, и Стефан не мог немедленно решиться на ответные действия.

Встреча с Алисой с глазу на глаз очень бы ему пригодилась — если бы ему дали достаточно времени подготовиться. Все последние дни, проведенные с Гассаном в пустыне, Сен-Клер неотступно думал о принцессе и о ее дальнейшей роли в его жизни. Его больше не мучили прежние сны: с тех пор, как однажды он проснулся и узрел правду, вследствие чего бежал из Иерусалима, ночные происшествия прекратились. Теперь он чувствовал — правда, без особой уверенности, — что мог бы окончательно победить свои страхи, сразившись с Алисой один на один. Впрочем, как не раз с усмешкой повторял он себе все эти дни, уверенности в победе было мало. Тем не менее он осознавал в себе и желание, и возможность попытать силы в последней, решающей схватке с королевской дочерью.

Впрочем, эти мысли были тут же потеснены соображением о нарочитости слов Одо об основании горы, и Сен-Клера переполнило предчувствие близкой опасности, чужого вмешательства и возможной измены. Епископ, упомянув о сокровенной тайне их ордена, словно задел внутри Стефана сторожевые колокольчики, чей беспорядочный перезвон немедленно натолкнул рыцаря на неприятную мысль. Если Алиса, а через нее этот нелепый Одо знают о раскопках под конюшнями, это может значить только одно — что кто-то из их братии выдал им сведения об ордене Воскрешения. Теперь весь свет, того и гляди, узнает об их планах.

Впрочем, сиюминутная паника все же не могла заполонить Сен-Клера настолько, чтобы он хоть на мгновение поверил в умышленное предательство кого-либо из своих собратьев. Возможно, кто-то из них просто проявил неосмотрительность. Никакого другого разумного объяснения Стефан придумать не мог — очевидно, что, несмотря на всю секретность и немыслимые предосторожности, неукоснительно соблюдаемые на протяжении последних семи лет, их деятельность все же стала достоянием общественности. Само слово «основание» достаточно красноречиво указывало на подземный характер всего предприятия.

К удивлению Стефана, выяснение, как и почему это произошло, представлялось ему совершенно ничтожным по сравнению с далеко идущими и катастрофическими последствиями огласки. Заговорщические усилия иерусалимской братии, действующей от имени ордена Воскрешения в Сионе, могли вот-вот пойти прахом, что оказало бы предсказуемое и пагубное воздействие на всю организацию. Разве что…

Сен-Клер заставил себя мысленно собраться — разве что он попытается убедить принцессу Алису и вслед за ней этого ее Одо, что их подозрения беспочвенны. Такая перспектива вызвала в монахе желание застонать: Стефан прекрасно помнил, сколь нелепыми и жалкими были его предыдущие беседы с королевской дочкой. Глупо было даже надеяться на изменение ситуации. Некогда было также бежать за советом к де Пайену и Сент-Омеру: события разворачивались с непредсказуемой быстротой. Впрочем, он все равно не надеялся, что старшие наставники пойдут к принцессе наобум, не выяснив предварительно, какого рода сведениями она располагает и как она их истолковывает. А он, как-никак, не совсем чужд этой вельможной особе, пусть и в самом позорном и унизительном смысле, поэтому, размышлял Стефан с иронической удалью, все-таки есть возможность… некая надежда на чудо… несмотря на совершенное безумие всей затеи… Словом, он мог бы использовать их прежние отношения для устранения или ослабления Алисиных подозрений. Он мог хотя бы отдалить их — на время, нужное де Пайену и Сент-Омеру для разработки контрстратегии, основанной на дознании находчивого Стефана. Стало быть, можно попытаться… Ему придется встретиться с Алисой лицом к лицу и заставить ее отступить — и уже не важно, где к тому моменту окажется он сам и что станется с его новообретенным обетом целомудрия.

Сен-Клер недоверчиво покачал головой при мысли, что его повторный, решающий поединок с женщиной, которая его похитила и обольстила, возможно, обернется самыми важными переговорами за всю историю существования ордена Воскрешения в Сионе.

— Отлично, — наконец вымолвил он. — Проводите меня к принцессе.

ГЛАВА 4

Сен-Клер стоял один в передней и рассеянно озирал огромную вышивку, занимавшую одну из стен. На ней была изображена оленья охота в лесной долине, где-то в заморских христианских землях. Стефану было неуютно и боязно, желудок его бурчал, и едкая желчь поднималась отрыжкой под самое горло. Он давно потерял счет времени и не мог с уверенностью сказать, когда именно Одо привел его в эти покои и скрылся за дверью, отправившись на поиски принцессы Алисы. С тех пор рыцарь успел изучить каждую деталь вышивки — единственной вещи во всей комнате, если не считать нескольких ничем не примечательных предметов обстановки. Он сразу решил, что замысел сего произведения не удался и еще менее успешным было его исполнение, поэтому хоть все еще не сводил с него глаз, но мыслями был далеко.

Стефан не мог упомнить, чтобы раньше его так волновал вопрос чистоты — вернее, ее отсутствия. Подобное соображение вызвало у него серьезную озабоченность, поскольку человек его положения не должен был уделять этому сколько-нибудь серьезного внимания. Воистину, одни его собратья рассматривали телесную чистоту — то есть мытье с целью избавиться от запахов и, тем самым, не докучать окружающим — как слабость едва ли не сродни изнеженности, другие же видели в ней порок, греховное жизнелюбие. В последний раз Сен-Клер мылся у водоема в сирийской пустыне, и то он сделал это только потому, что нашедший его Гассан отказывался одолжить ему свою одежду до тех пор, пока рыцарь не соскребет с себя наросшие на нем за время плена грязь и нечистоты. И хотя это произошло всего с месяц назад, Стефан считал, что ему, как монаху, не пристало мыться чаще, чем два или три раза в год.

Сен-Клер понимал, откуда бралась неловкость: он хорошо помнил, каковы привычки принцессы. Алиса любила купаться и с самого раннего детства не отказывала себе в этом удовольствии. В родительском имении в Эдессе ее обихаживали верные и преданные слуги обоего пола, и, как и следует ожидать в отношении слуг к вельможным младенцам, они преступно разбаловали ее, расточая девочке свои заботы и предоставляя все лучшее из того, что только может быть на земле. Вся челядь разноплеменная, но неизменно мусульманского происхождения. Они-то и привили графской дочке тягу к опрятности, потворствуя ее купаниям в великолепных городских термах, выстроенных римлянами за несколько веков до воцарения в Эдессе Балдуина и не пропавших благодаря стараниям чистоплотных арабов. Так и получилось, что Алиса расцвела, словно душистая роза, посреди мужского зловония, и Сен-Клер, отчетливо помнивший, каково непременное условие ее расположения, понимал, что она не потерпит возле себя такого грязнулю. Даже ее стражники — и те благоухали свежестью.

Из задумчивости его вывел звук открывающихся дверных створок — в передней показался Одо в сопровождении самой принцессы. Она нарочно задержалась в дверях и смерила Сен-Клера надменным взглядом, вопросительно подняв бровь и вздернув подбородок. Ее лицо оставалось непроницаемым. На Алисе было прозрачное одеяние из такой красивой материи, какую Стефану ранее даже видеть не приходилось, — столь воздушной и прозрачной, что она казалась вытканной из тумана. Бледно-лиловый цвет кисеи навеял на рыцаря воспоминание о цветке того же оттенка, виденном неизвестно где и когда. Под мантией проглядывало платье — туника из плотной ярко-розовой ткани.

Принцесса замешкалась всего на мгновение, но Сен-Клеру показалось, что прошла целая вечность. Никакие приветствия не шли на ум, и он почувствовал, что лицо и шея у него начинают краснеть. К счастью, Алиса ничем не выдала, что заметила его замешательство, и избавила гостя от муки заговорить первым.

— Глазам своим не верю! Неужели это и есть тот самый знаменитый брат Стефан! Признаюсь, что, вопреки недоверию, я польщена и очарована. Когда мессир епископ сообщил мне, что вы у нас с визитом, я решила, что это какая-то ошибка, поскольку, если верить слухам, разве что осторожная пустынная лисица более пуглива и неуловима, чем благородный монашествующий рыцарь… впрочем, поговаривают, даже лисица не в силах улизнуть, не оставив следов…

Принцесса обращалась к нему со всей серьезностью, и Стефан понял, что она выговаривает ему за их последнюю встречу на рынке, еще до похищения, когда он ударился в бегство от отчаяния и страха за свое поведение в ее присутствии: ему тогда казалось, что одними своими мыслями он уже пятнает ее честь. Теперь он знал истинное положение вещей и тем не менее зарделся, меж тем как Алиса не дала ему и минуты на роздых:

— Что ж вы не здороваетесь со мной, брат Стефан? Почему не одернете меня со всей суровостью?

Сен-Клер откашлялся, и в этот момент ему на память пришло событие многолетней давности — встреча его кузена Пейна Мондидье со своей нареченной.

— Видеть вас снова, сеньора, для меня наслаждение, — медленно повторил он слова, некогда произнесенные Пейном. — При вас даже самое солнечное утро становится еще светлее.

«Ну вот, — подумал он, отметив, что глаза принцессы расширились от изумления, — оказывается, не так и трудно. Спасибо Мондидье и его медоточивому языку, а еще хвала Господу, что я тогда там случился и запомнил этакую речь».

Не дав Алисе толком опомниться, рыцарь продолжил:

— Епископ Одо предупредил меня, что вы желали говорить со мной, и я немедленно откликнулся.

Принцесса смигнула, но тут же нашлась и кивнула:

— Вижу, вижу, что откликнулись, за что я вам очень признательна. Будьте добры, следуйте за мной.

Она повернулась и быстрыми шажками, горделиво развернув плечи и выпрямив спину, направилась к выходу из передней — в залу, служившую приемной. Одо и Сен-Клер поспешили вслед за ней. Стражник у входа не спускал с них глаз; он распахнул перед принцессой дверь и встал навытяжку, ожидая, пока вся процессия пройдет мимо. На пороге Алиса вдруг задержалась и посмотрела на Одо:

— Благодарю вас, мессир — вы, как всегда, оказали мне неоценимое содействие. Сейчас вас наверняка ждут более важные дела, и я не смею вас дольше задерживать. Вы можете спокойно возвращаться к своим обязанностям, а нам с братом Стефаном есть о чем поговорить.

Епископ кивнул с каменным лицом, и только его напрягшийся подбородок свидетельствовал о том, что Одо, стиснув зубы, весь кипит от гнева. Сен-Клер тут же догадался, что священник собирался присутствовать при их с принцессой беседе, и едва не улыбнулся, осознав, что злорадствует и что Одо, оказывается, в небольшой чести у Алисы.

Когда тот удалился, громко топая с досады, принцесса поманила за собой Сен-Клера и проскользнула в распахнутую стражником дверь. Стефан сглотнул от волнения и, стараясь не отставать, проследовал за ней в шикарно обставленную залу. Ноздри ему щекотал запах Алисиных духов.

Принцесса указала гостю на кресло, и Стефан послушно встал возле, ожидая, пока она займет свое. Алиса улыбнулась и села; тогда Стефан тоже осторожно опустился на сиденье, с облегчением отметив, что теперь их разделяет достаточное расстояние, чтобы ее ароматы не долетали до него. Это соображение немедленно напомнило монаху об его собственном немытом теле, и ему стало ясно, что принцесса отдалилась нарочно — чтобы не страдать от исходящей от него вони.

Некоторое время они сидели молча, рассматривая друг друга. Наконец Алиса слегка откашлялась:

— Я не погрешила против правды, когда выразила удивление по поводу вашего визита, брат Стефан. Я не ожидала, что вы согласитесь прийти сюда.

«Что она хочет этим сказать? — немедленно озадачился рыцарь. — Содержится ли тут скрытый смысл, и если да, то, может, она намекает, что мне должны быть знакомы эти покои?»

Впрочем, принцесса, казалось, не ждала от него никакого ответа, поскольку тут же продолжила все тем же ровным голосом:

— У меня сложилось впечатление, что вы и остальная братия предпочитаете скрытность в вашей жизни и в помыслах.

Понимая, что нужно что-то отвечать, рыцарь изобразил крайнее простодушие и произнес:

— Да, сеньора, мы ведь монахи. Мы дали священный обет отречься от мира и от… всего мирского.

— Вы хотели сказать — и от всех мирян, не правда ли, сир рыцарь? Что ж, примем пока такое объяснение, поскольку ваши обеты ни для кого не секрет. Но братство бедных ратников воинства Христова — не совсем обычный орден, или я ошибаюсь? Монахи, посвятившие себя сражениям и убийству, не похожи на остальных. Для меня, например, отличие разительное.

«Примем пока такое объяснение»? Стефан не знал, как понимать эти слова, но кивнул, с удивлением отметив, что внутренняя дрожь в груди почти утихла.

— Все верно, сеньора. Мы не похожи на остальных, и наша жизнь посвящена другой цели — такой, какой раньше просто не существовало. Она родилась недавно на этой земле.

— И весьма достойная цель, не так ли?

Стефан, чувствуя, что Алиса заманивает его в некую западню, передернул плечами:

— По-видимому, да, раз это признают патриарх-архиепископ и ваш батюшка король.

— Действительно, очень достойно воевать и убивать именем Господа, под Его стягом, вопреки ясно высказанной Господом заповеди «Не убий», и непонятным образом получать скорое прощение.

Сен-Клер коротко кивнул:

— Ваши слова, сеньора, недвусмысленны и язвительны. Но люди, против которых мы сражаемся, — мусульмане-иноверцы — презирают нашего Бога и хотели бы лишить эти земли Его благодати.

— Неправда, брат Стефан, это все не так, а по сути, сплошное лицемерие. Благочестивые мусульмане не могут презирать нашего Бога, потому что сами Ему поклоняются. Правда, они называют его Аллахом, а мы — милосердным Господом. Но Его Божественная суть одна и та же — вернее, одна-единственная.

Судя по выражению лица Алисы, эти слова шли от самого сердца. Стефан поймал себя на том, что пристально наблюдает, как щурит она глаза, увлеченно излагая ему свои сокровенные мысли. Принцесса же продолжала:

— С того самого момента, когда сюда явилось христианнейшее войско, возглавляемое Готфридом Бульонским и благословленное Папой Римским, эта земля видела только убийства и много других бесчинств — каких угодно, брат Стефан, — совершаемых во имя Господа. На самом же деле люди, взявшие на себя смелость толковать волю Господню, вершили все эти непотребства ради собственной наживы и выгоды, и мой отец — в первую очередь.

Неожиданность подобного заявления и прорвавшаяся в нем ненависть на время лишили Сен-Клера дара речи. Не важно, сколь намеренными или, наоборот, легкомысленными были рассуждения принцессы: если бы здесь кроме рыцаря случился некто более значительный по своему положению, то наверняка усмотрел бы в таких излияниях злостную крамолу. Стефан даже открыл рот, чтобы ответить Алисе, но тут же обнаружил, что сказать ему нечего, и поспешно сомкнул губы.

Голова у него шла кругом от неожиданно сделанного открытия. Не один месяц он провел в думах, что эта девушка — просто избалованное, капризное, себялюбивое дитя, всецело поглощенное одними лишь порочными чувственными удовольствиями, а она вдруг явила ему совершенно иную, неожиданную сторону своей натуры: испепеляющую страсть в союзе со жгучим презрением ко всем ее знакомым власть имущим. Рыцарь пока не знал, что делать с этим потоком откровений, нахлынувших на него в один момент, но совершенно ясно ощутил, что его враждебность к принцессе — если, конечно, они и вправду были врагами — вдруг разом истощилась. Он встряхнул головой, желая упорядочить сумбур мыслей, и предпринял отчаянную попытку направить разговор в другое русло, поскольку прежнее представлялось ему сплошной стремниной.

— В глубине души я с вами согласен, сеньора, но порок обычно многолик. Людей, против которых мы с собратьями воюем, нельзя назвать благочестивыми мусульманами. Это безбожники и убийцы, разбойники и грабители, вполне заслуживающие той кары, которую мы на них налагаем, когда настигаем их в пустыне. Будь они франкскими христианами, виновными в тех же злодействах, мы обошлись бы с ними ничуть не лучше. — Сен-Клер смолк и, видя, что принцесса не собирается ему противоречить, обратился к теме, ради которой и оказался в приемной зале. — Впрочем, я подозреваю.

что эти рассуждения весьма далеки от вопроса, побудившего вас послать за мной, хотя я могу и ошибаться. Или вы как раз об этом хотели поговорить? Если так…

В улыбке Алисы уже не было и следа прежнего гнева и раздражения:

— Нет, брат Стефан, не об этом — можете вздохнуть спокойно и забыть о моих злопыхательских речах. Я — дочь своего отца и нежно его люблю. Он добрый и справедливый, и мне претят лишь его королевские ухватки — мужской норов и напор… мужская спесь — не знаю, как лучше выразиться. То есть мне кажется, что именно эти черты в его натуре не позволяют ему видеть мир глазами женщины. А на вас, поскольку вы монах, намеренно отлучившийся от мирских дел и всецело посвятивший себя радости и славе выполнять истинную волю Господню, мой приговор всем мужчинам, очевидно, не распространяется.

— Всем мужчинам? Я не ослышался, сеньора? — замигал рыцарь.

— Почти всем, брат Стефан, а если быть точнее — большинству тех, с кем мне приходится жить бок о бок. Я теперь вижу, что с прибавлением у мужчины могущества его общество много теряет в приятности… Те же, кто еще только надеется дорваться до власти, как, например, наш обожаемый епископ Одо, становятся и вовсе несносными.

— Значит, вы недолюбливаете мужчин.

Стефан не спрашивал, но принцесса согласно кивнула:

— Не всех, далеко не всех, но исключений мало. Мне неприятны многие из тех, кто у власти, а те, кто тянется к ней, мне попросту отвратительны, потому что они своей алчностью сминают слабых. — Заметив гримасу на его лице, принцесса добавила: — Поверьте, мне прекрасно известно, что слабые, так называемые обычные люди могут быть такими же скотами и преступниками, как и их якобы лучшие собратья. Прошу понять меня правильно: я лишь хочу сказать, что нынешнее общество, основанное на системе феодов, выгодно только тем, кто держит эти владения в своих руках.

А это значит, брат Стефан, что оно одинаково плохо для всех, поскольку даже те, кто забрался на самую вершину власти, не могут ручаться, что с течением времени не переместятся куда-нибудь пониже. Я бы изменила такое положение, если бы могла, но это мне не по силам: я не более чем женщина, а женщины в мире мужчин даже бесправнее сервов… Но что с вами? У вас на лице написано, что вы хотите поделиться какой-то мыслью?

— Нет, сеньора, не хочу.

— Ну что ж, как знаете. Тогда пора нам с вами наконец начать.

Она резко хлопнула в ладоши, и в дверях в дальнем конце залы показался старик.

— Иштар, — произнесла она, остановив свой взгляд на рыцаре, когда вошедший подошел к ним, — это брат Стефан из общины, разместившейся в конюшнях у Храмовой горы. Впрочем, сейчас он у меня в гостях в качестве сира Стефана Сен-Клера. Будь добр, проводи его в купальню. Сир Стефан?

Ее высоко вздетая правая бровь означала то ли вызов, то ли любопытство — Стефан не разобрался, но не позволил раздиравшим его сомнениям отразиться на своем лице: пока он шел в эту залу, они и так успели заполонить его разум. Рыцарь предугадывал, что принцесса, скорее всего, заставит его помыться, и осознавал всю угрозу для своего целомудрия, которую повлечет его согласие. Пока он нечист, Алиса даже не подойдет к нему, потому что вонь оскорбляет ее обоняние; но стоит ему показаться перед ней только что вышедшим из горячей ванны — распаренному, выскобленному и благоухающему, как отношение к нему в корне изменится. Тогда ей ничто не помешает приблизиться к монаху, а он не очень надеялся на свою стойкость и даже на готовность противостоять исходящему от нее обаянию, и тогда уже сам вопрос о роли умысла в совершении греха станет бессмысленным…

Выбор было легко обозначить, но очень трудно сделать — какой бы из путей Сен-Клер ни выбрал. Он мылся месяц назад, поэтому был пока в сносном состоянии и вполне мог отказаться от приглашения, сохранив, таким образом, верность обету, — тем более что он уже заранее приготовился победить в будущих словопрениях с принцессой. Все зависело от того, сколь велико было ее желание и потребность в общении с ним и что именно она намеревалась у него выпытать.

Ко всему прочему, теперь Стефану приходилось также брать в расчет неожиданное расположение, выказанное ему сегодня Алисой де Бурк. Отказ подчиниться ее просьбе вызовет у принцессы только раздражение и разрушит ту дружелюбную и невиданную по откровенности атмосферу, в которой протекала их беседа. Здесь-то и таилось главное затруднение: Стефан не мог представить ничего более важного — ни для себя, ни для ордена Воскрешения, чем доскональное выяснение, что Алиса уже успела узнать и какие еще факты она надеялась почерпнуть у него. Из этого следовало, что ему стоило уступить ее требованию искупаться и, использовав благоприятные последствия такого соглашательства, выудить у принцессы все необходимые сведения добром, нежели собирать их по крохам в неприятельском споре.

Приняв все это во внимание, а особенно важность нынешнего собеседования для братии и для их старинного ордена, Стефан решился поставить свое целомудрие под несомненную угрозу — тем более что оно и так уже пострадало — и принять приглашение помыться, а потом уже всерьез приняться за предстоящее ему дело. Он молча посмотрел на принцессу — она, вздернув подбородок и все так же приподняв бровь, выдержала его взгляд. В нем рыцарь прочитал — предвкушение? — гадая, каковы ее истинные намерения.

— Я помню, сеньора.

Слова вырвались у него непонятно как: они будто уже вертелись на языке, и он не успел удержать их. Алиса уставилась на Сен-Клера — рыцарю показалось, что изумление на ее лице смешивалось со смятением, а может, даже испугом. Впрочем, она тут же нашлась и спокойно спросила:

— Что вы помните, брат Стефан?

Он легко улыбнулся, дивясь, что слова находятся без всяких усилий.

— То, что мне говорили. Вам неприятны не мужчины, а вонь, исходящая от немытых мужчин.

Она прищурилась на мгновение и кивнула:

— Верно вам говорили, брат Стефан. Теперь ступайте с Иштаром. А ты, Иштар, пришли ко мне Эсфирь, пожалуйста. — Тут она снова обратилась к Сен-Клеру: — Когда закончите, я буду ждать вас здесь.

* * *

Старый евнух повел Сен-Клера по извилистым коридорам, через многочисленные дворики обширного владения, некогда принадлежавшего мечети аль-Акса, а ныне ставшего дворцом второго христианского короля Иерусалима. Проходя через лабиринт помещений, Стефан озирался, надеясь подметить знакомые подробности обстановки, но не обнаружил ничего, что могло бы вызвать в нем хоть отдаленные воспоминания. Увы, это только подтверждало его прежнее подозрение, что, находясь здесь в заточении, он едва ли отдавал себе отчет в происходящем, а лучше сказать — едва ли был в сознании.

Ванные, куда его привели, рыцарь тоже видел впервые в жизни и немало удивился этому обстоятельству, потому что одни из самых стойких воспоминаний были связаны как раз с роскошью и упоительной негой долгих часов, проведенных в теплой воде терм. Озадаченный, он обернулся к Иштару и натолкнулся на испытующий взгляд старика.

— Я что-то не припомню этого места, — растерянно произнес Стефан, ненамеренно делясь с евнухом своим затруднением.

— С чего бы вам помнить? Вы же здесь никогда не были.

Сен-Клер, поскольку не ждал никакого ответа, не сразу сообразил, что Иштар ничуть не удивился его намеку, пусть и искусно замаскированному, — значит, он видел Стефана раньше. Тогда рыцарь спросил уже напрямую:

— Что же, здесь есть другие термы?

Тот коротко хохотнул: вопрос Сен-Клера, очевидно, и впрямь позабавил старика:

— Как не быть! Еще шесть насчитаете, и все отдельные.

— В какой же я тогда мылся?

Иштар без смущения выдержал его взгляд, а потом неторопливо опустил веки:

— Сегодня, ференги, вы будете мыться в этой. Я сейчас пришлю Ахмеда, он вас помассирует. Я же буду ждать вас у дверей — когда будете готовы, я провожу вас обратно.

* * *

Менее чем через час, вымытый и выскобленный, умащенный и надушенный, одетый во все чистое, Сен-Клер вновь явился в приемную залу и застал принцессу в обществе нескольких служанок. Все они были поглощены разбором бесчисленных рулонов материи, многоцветным ковром покрывшей весь пол. От яркого буйства красок у Стефана зарябило в глазах, но принцесса, увидев их с Иштаром в дверях, немедленно выслала помощниц. Те суетливо собрали ткани и столь же поспешно скрылись, унося в охапках целые свертки, а принцесса встала навстречу рыцарю.

Стефан учтиво ей поклонился, но промолчал: раз уж принцесса одержала верх в вопросе с мытьем, значит, ей и решать, каким будет их дальнейшее общение. Алиса указала рыцарю на кушетку, а сама села напротив — гораздо ближе, чем прежде, так что ее аромат вновь достиг его носа.

— Ну вот, теперь, по крайней мере, к вам можно подойти.

Она помолчала, ожидая его ответных действий, но Сен-Клер и бровью не повел. Принцесса улыбнулась:

— Браво! Я уже думала, что вы ударитесь в бегство, а вы вон какой стойкий! И все-таки мне кажется, что теперь, когда вы и вправду стали монахом, брат Стефан, вы больше, чем прежде, робеете и сторонитесь женщин. Я права?

Стефан закусил губы и вдохнул всей грудью, гадая, что же последует дальше, но заставил себя кивнуть:

— Да, сеньора, правы. Все так.

— Но ведь вы раньше были рыцарем — задолго до того, как стали монахом. Вероятно, в те годы вы знавали женщин, и немало?

Алисины слова прозвучали как утверждение, поэтому Стефан ограничился тем, что пожал плечами.

— Так как же?

Выходит, он ошибся: принцесса ждала ответа на свой вопрос. Поразмыслив, Сен-Клер начал так:

— Моя мать умерла, когда я был еще в пеленках, и у меня не было ни сестер, ни иной женской родни, сеньора. Я рос в не совсем обычных условиях — в Англии, где население до сих пор видит в нас нормандских завоевателей, вторгшихся к ним более полувека назад, и потому не питает к нам никакой приязни. Община, в которой я воспитывался, — надо сказать, проникнутая уважением перед вековыми ценностями и традициями и ревнующая об их сохранении, — состояла сплошь из мужчин. Меня учили преклоняться перед христианскими ценностями, и все мое детство прошло в общении с мудрыми, набожными и образованными мужами… Они научили меня многому, за что я им позже был очень благодарен, но ни один из них — увы! — не преуспел в познании женщин, поэтому и мое образование в этом смысле можно считать весьма ограниченным и однобоким.

Сен-Клер то и дело прерывался. От воспоминаний на лбу рыцаря пролегли морщинки, и он не замечал, что Алиса пристально за ним наблюдает.

— К счастью, в довесок к образованности во мне обнаружились ратные склонности, поэтому я очень рано был посвящен в рыцари. И вот, этаким неоперившимся птенцом я очертя голову ринулся смотреть свет и с оружием в руках защищать все то, во что привык верить и чему привык поклоняться… Тогда-то, как мне кажется, и закончилась моя юность. Очень скоро я понял, как мало у меня общего с моими боевыми товарищами, и, как оказалось, еще меньше — с женщинами их окружения. Тот первый год моей самостоятельной жизни вне общины стал порой открытий — неприятных прозрений. Я убедился, сколь велика разница между миром идей и идеалов, в котором я доселе жил, и скотской реальностью, в которой существуют большинство людей. Приятели-рыцари обернулись совсем не теми, какими я их себе представлял. Все они не страдали излишней воспитанностью и, вопреки моему ожиданию, не обременяли себя нормами христианской морали. Везде, даже в среде священников и прочих служителей Церкви, я неизменно натыкался на проявления безбожия: лицемерие, недобросовестность, продажность, святокупство и самую разнузданную похоть. Я не мог оправдывать все это, но и слишком громко хулить тоже не мог, потому что с моими обличениями не протянул бы и месяца. Я предпочел отстраниться и уйти в себя, живя в уединении и скудости, на которую сам же себя и обрек. Я не заводил друзей и не знавался с женщинами; единственными товарищами мне были мои слуги. Я много времени посвящал ратному делу и не уклонялся от любого военного задания, пока не был серьезно ранен. Я был при смерти, и меня отправили домой, но и там я продолжал свой путь в одиночестве. Впрочем, вскоре я попал сюда, где впервые и встретился с вами.

Сен-Клер наконец заметил, что принцесса разглядывает его с большим изумлением, но принял это как должное, поскольку и для него самого такое красноречие было внове: начиная этот разговор, он не ожидал, что выскажется перед принцессой. Она же еще некоторое время изучающе смотрела на него, а потом, потупив глаза, кивнула:

— Да, сир Стефан, мне памятна та первая встреча. А сегодняшнее наше свидание, может быть, последнее.

— Почему же, сеньора?

Рыцарь почувствовал подступающую панику: он немедленно связал слова принцессы с причиной своего здесь присутствия — обнаруженные Алисой некие сведения. Впрочем, ее последующее признание немного успокоило его, поскольку не таило для Стефана явной опасности.

— Я скоро уеду из Иерусалима, — пояснила она. — Я выхожу замуж за принца Боэмунда Антиохийского, которому пришла пора занять престол своего покойного отца и стать Боэмундом Вторым. Сейчас он уже на пути сюда из Италии.

Первым делом Сен-Клер обрадовался, что, скорее всего, соблазнение откладывается, и лишь потом до него дошел истинный смысл сказанного. Прокашлявшись, он произнес:

— В таком случае, я вас поздравляю, сеньора. Когда же прибудет принц?

— Этого никто не знает, — покачала головой Алиса. — Все зависит от множества мелочей помимо ветра и погоды, важнее которых, конечно, нет ничего на свете. Он может появиться через неделю, через месяц или полгода; но одно лишь я знаю наверняка: как только он приедет, состоится наша свадьба. Вы видели, когда вошли, сколько тут было разложено тканей: мои служанки не знают роздыху — шьют мне наряды. А чем вы там занимаетесь, у себя в конюшнях?

Сен-Клер уже собрался было ответить, но столь резкий поворот в беседе так смутил его, что он совершенно растерялся. Принцесса же, не дав ему опомниться, пояснила:

— Ко мне поступают сведения, что вы вместе с вашими собратьями занимаетесь у себя в конюшнях непонятно чем, видимо, какой-то гнусностью, и, хотя все донесения разнятся, я уже составила себе некое представление о вашей деятельности.

Ее слова замерли в наступившей тишине залы, и Сен-Клер услышал, как тяжело стучит сердце у него в груди. Принцесса пристально всматривалась ему в лицо, надеясь прочитать на нем обрывки мыслей, но рыцарь постарался сохранить выражение полного бесстрастия. Он лишь склонил голову набок и пробормотал:

— Я прошу прощения, сеньора, но я не… А что, по-вашему, там происходит?

— Раскопки. Вы с вашими собратьями что-то роете, подрываете основание конюшен в поисках сокровищ, скрытых там много веков назад.

Едва дыша, Стефан заплетающимся языком попытался возразить:

— Ч-что? Но как вы могли вообразить себе подобные вещи, сеньора?

— Из донесений! Говорю вам, мне доложили, что в конюшнях творится что-то непонятное.

— Верно, и я не буду разубеждать вас, но ведь вы сами говорили, что донесения противоречат одно другому, разве не так? А еще вы сказали, что составили собственное представление на основе услышанного…

— Да, сказала. И что с того?

— Только то, — развел руками рыцарь, — что я бы не отказался ознакомиться с вашими выводами. Могу ли я просить вас о таком одолжении?

— Речь о сокровищах, брат Стефан. Я подозреваю, что братия вашего ордена получила доступ к таинственному источнику древних знаний… которые должны привести вас к невиданному открытию.

Сен-Клер так и застыл на месте. Язык у него присох к гортани, а в голове тяжелыми ударами отдавалось: «таинственному источнику знаний… привести вас к невиданному открытию». Все прежние представления о неподкупности остальных семи собратьев развеялись, словно пепел, и он едва слышал, что тем временем говорила ему Алиса:

— Я не могу поступить иначе, как счесть вас всех отступниками, презревшими и нарушившими обеты, которые вы едва успели принести. Теперь вы надеетесь вырыть сокровища, по праву принадлежащие другим. — Она сердито взглянула на него и поджала губы: — Вы в королевстве Иерусалимском, брат Стефан. Все здесь, на земле и под землей, принадлежит верховному правителю — моему отцу. Какие бы ценности вы там ни искали — и совершенно не важно, нашли уже или нет, — они принадлежат только ему, знает он о них или пока еще нет. Впрочем, я подозреваю, что это вас нимало не заботит, верно? Когда вы с вашими подельниками отроете эти богатства, эти пресловутые сокровища, вы ведь намереваетесь немедленно скрыться, прихватив их с собой и забросив свои прежние обязанности и служение.

Сен-Клер едва соображал, о чем речь: в голове у него мутилось от мысли, что среди их немногочисленной братии завелся предатель. Но кто бы это мог быть?! Он смятенно вызывал в памяти лица монахов-рыцарей, прикидывая, какие у кого слабости, и надеясь таким образом получить ключ к разгадке.

— Отвечайте! Разве я не разгадала ваш замысел?

Стефан смигнул и уставился на озлобленное Алисино лицо.

— Простите меня, сеньора, — удрученно покачал он головой, — я забылся. Какой наш замысел вы разгадали?

— Вы собираетесь присвоить сокровища и попытаться сбежать с ними. Но я вам не позволю.

— Сбежать? Сбежать с ними? Мы же монахи, а не разбойники!

— Ха-ха! Спешу напомнить вам, сир, ваши же недавние признания, когда вы клеймили священников и клириков за их злодеяния! Что же мне остается думать после ваших слов — что монахи не такие?

— Но мы не такие, сеньора! Я уже говорил вам: мы — новый орден, отличный от всех прочих!

Заразившись Алисиным раздражением, Сен-Клер тем не менее впадал во все большее замешательство: пока он не услышал от принцессы никаких серьезных обличений, кроме подозрения в присвоении сокровищ — материальных ценностей. Не было упоминаний ни о тайном обществе, ни о заговоре или измене — ничего, прямо указывающего на существование ордена Воскрешения или иных опасных для братии доказательств. Впрочем, по обвинениям принцессы невозможно было судить об ее истинной осведомленности касательно деятельности в конюшнях. Решившись принять неизбежное, Стефан встал и спокойно обратился к принцессе:

— Будьте так добры, сеньора, скажите, как вы намереваетесь распорядиться этими сведениями и чего требуете от меня.

— Я собираюсь выдать вас: уведомить отца о вашей деятельности, равно как и патриарха-архиепископа, поскольку сначала именно ему вы и ваши собратья лживо клялись в преданности.

— Выдать нас? А вы и вправду уверены, что мы замышляем вероломство?

— А что мне остается думать? — Она выпрямилась на сиденье и уничтожающе взглянула на него. — Ваше поведение не оставляет мне выбора, а моя совесть — иного способа действий. С тех пор, как я убедилась в ваших намерениях, я не могу спать спокойно: не так-то приятно навлекать смертную кару на девятерых монахов, которые доселе вели себя столь героически.

Стефан понимал, что принцесса лукавит: в ее возмущении явственно проглядывало бессилие. Женщина, бесстыдно похитившая его, пыталась уверить его в том, что мучается совестью. Стефан решил резко изменить тактику.

— Почему девятерых, сеньора? А как же братья-сержанты?

— Они тут ни при чем, — с жаром возразила Алиса. — Сержанты ни в чем не замешаны; я в этом ничуть не сомневаюсь, как и в том, что все девять монахов — изменники. Ваши младшие собратья даже не подозревают о том, что происходит прямо у них под ногами, а вся вина ложится непосредственно на вас, рыцарей. Вы в прошлом — благородные сеньоры, а значит, по своему происхождению и воспитанию способны были отличить правду ото лжи еще до того, как дали священный обет… — Она, помолчав, нахмурилась. — Как вы могли решиться на подобное после всех событий и прозрений вашей юности, о которых вы только что рассказывали с такой горечью?

Стефану страстно захотелось напомнить принцессе об ее собственных неблаговидных поступках, но он сдержался и вместо этого отвернулся, пробежав глазами по безмятежной, залитой светом зале, а затем снова опустился на сиденье. Взглянув прямо в глаза Алисе, рыцарь изобразил на лице размышление.

— Простите мою дерзость, сеньора, но объясните же мне… каким образом все эти… как вы сами выразились, гнусности, стали вам известны?

По тому, как Алиса растерянно заморгала, Стефан понял, что она не ожидала подобного вопроса. Впрочем, принцесса тут же овладела собой.

— Сначала?

— Да, с самого что ни на есть начала.

— Я не помню в точности. Ко мне стали понемногу поступать вроде бы безобидные сообщения от местных лавочников, снабжающих королевскую стражу. Они также поставляли фураж и шорные изделия в ваши конюшни. Торговцы первыми заметили, что там есть некое огороженное место, куда их не допускают.

— У нас закрытая община, сеньора, поэтому никому, кроме членов ордена, не дозволяется переступать обозначенных границ.

— Пусть так, хотя я все равно ничего об этом не знаю, потому что никогда сама там не была. Я говорю только то, в чем меня уверяли надежные люди. А они установили, что у вас имеется некая охраняемая дверь, куда могут входить только пресловутые девять монахов-рыцарей.

— Это правда. Такая дверь действительно существует. Она ведет к нашим кельям и внутренней часовне, поэтому туда заказан путь всем, кроме нашей братии.

— Ага… Ну что ж, я услышала об этом почти сразу, как поползли слухи, и сперва не поверила тем мерзостям, что о вас говорили. Помня о своем дочернем долге, я немедленно отправила доверенных людей понаблюдать за конюшнями и сообщить всю правду.

— Теперь понятно. И какую же правду вам сообщили?

— Мои люди столкнулись с… непонятными явлениями. Тогда я и решила, что пора обратиться к моему отцу и указать ему на… некоторые странности вашего жития.

— То есть вы недавно так решили, верно?

— В общем, да. Потому и пригласила вас сюда.

— Почему же меня, сеньора? Почему вы призвали именно меня? Если вы считаете, что мы действительно повинны в некой тайной деятельности, то меня следует считать одним из заговорщиков. Зачем же было звать меня сюда, если можно было прямо выдать меня королю или патриарху?

Сен-Клер смотрел на принцессу в упор, пытаясь прочесть ее мысли. Несмотря на опасения, он с радостным изумлением отметил, что весьма доволен собой: мало того, что на этот раз он не собирался дать себя соблазнить, но еще и открыл в себе возможности, о которых ранее не подозревал. Вероятно, все выглядело не так уж беспросветно, и, заметив в Алисиных глазах проблеск нерешительности, он настойчиво повторил:

— Скажите же, что вы надеетесь от меня узнать. Какие такие сокровища, по-вашему, мы ищем? Заверяю вас, что не слышал ни о каких зарытых золотых кладах, но со всем усердием, прямо и честно отвечу на все ваши вопросы. Итак, о чем вы хотели меня расспросить?

Алиса смешалась, а у Стефана перехватило дыхание: настал момент истины. На его осторожный вопрос она задаст свой — разрешающий все сомнения. Заметив, как напряжена принцесса, Сен-Клер тоже весь подобрался.

— Вы там копаете — у себя в конюшнях… Люди слышали стуки, и всем известно, что вы строите из каменного лома стены внутри пещеры. Так какие сокровища вы ищете?

Сердце у рыцаря ликующе затрепетало, а сам он готов был вскочить и заорать во всю глотку от облегчения. «Какие сокровища вы ищете?» Этот вопрос, словно лопнувшая бечева, мигом снял все накопившееся в рыцаре напряжение. «Какие сокровища вы ищете?» Никаких упоминаний об ордене Воскрешения, никаких скрытых намеков, ведущих к опасной для его собратьев сути. Принцесса в простоте своей выдала свою алчность — жадность и любопытство, всего-то-навсего. Впрочем, сам собой напрашивался еще один, гораздо более важный вывод — что никто из братии не злоупотребил общим доверием, и принцесса, обвиняя их, опиралась лишь на беспочвенные подозрения. Торжеству Сен-Клера не было предела, и ему пришлось изо всех сил обуздывать радостный порыв, чтобы не дать чувствам отразиться на своем лице. Он нарочито насупился, притворяясь опешившим, но затем, просветлев, поддался захлестнувшему его веселью и громко рассмеялся, словно не веря своим ушам.

— Сокровища, сеньора! — пытался выговорить он сквозь приступы смеха, не скрывая более своих эмоций. — Мы ищем сокровища, о каких ревнуют все Божьи служители, — сокровища просветления, а их можно достичь только путем служения и молитв.

— Вы дерзнули высмеивать меня здесь, в моем дворце? Объяснитесь сейчас же, чем вызвано столь неподобающее веселье!

Сен-Клер картинно воздел руки, и принцесса не знала, сердиться ли ей на монаха или нет.

— Сеньора, покорно прошу прощения за мой смех — он вырвался от облегчения, а не от желания высмеять вас, потому что я наконец понял, что не дает вам покоя. Мы с братией, как вы и подозреваете, уже не первый год ведем подземные раскопки, но в самих наших действиях нет ничего тайного или недозволенного, ведь мы с самого начала существования ордена получили на них разрешение вашего батюшки короля. Но вы упомянули основание конюшен… У конюшен нет никакого основания, сеньора: они расположены на самой твердыне Храмовой горы, в которую нам и приходится прорубаться. Если вдуматься повнимательней, то можно сразу обнаружить, что в сплошной скальной породе не бывает кладов. Желаете, чтобы я объяснил?

— Да, это было бы не лишним.

Ледяной тон принцессы навел Стефана на мысль о суровых зимах в его родных предгорьях. Он откашлялся и нарочито наморщил лоб.

— Как вы уже знаете, сеньора, мы все в нашем недавно учрежденном ордене дали обет жить в бедности. В рвении своем мы решили наложить на себя дополнительные строгости и епитимьи в нашем служении.

— Дальше.

— Так вот, конюшни вполне отвечают нашим запросам, но некоторые из собратьев сочли, что они чрезмерно разнеживают обилием мягкой соломы и теплом, исходящим от лошадей. Удобства и роскошь — вот путь к праздности и вялости, к небрежению порядком и самоограничениями. Вы согласны?

Принцесса оглядела свою помпезную залу, и ее голос если не подобрел, то значительно смягчился:

— Вероятно, хотя мне трудно это представить. Продолжайте же.

— Итак, несколько наших собратьев, еще до моего присоединения к общине, договорились, что правильным и уместным будет построить истинно аскетическую обитель, чему они и собрались посвятить всех себя. Каждый из них должен был вырубить в камне собственную келью, тяжким трудом и послушанием надеясь снискать расположение Господа и тем самым превознося Его величие и милосердие. Это, собственно, и есть те раскопки, о которых вы слышали. Брат Гуг предварительно обратился к вашему отцу и встретил в нем полное понимание предстоящей задачи. Король Балдуин в снисхождении своем благословил этот монашеский подвиг.

Смущенная принцесса смотрела на рыцаря во все глаза.

— Но… Откуда тогда эта таинственность?

— Нет никакой таинственности, сеньора, — по крайней мере, умышленной. Видите ли, наша братия соблюдает строгую внутреннюю дисциплину. Мы больше времени проводим в молитве, чем в разговорах друг с другом, тем более — с людьми вне нашей маленькой общины. Я могу предположить, что молчаливость год от года укоренялась все больше, пока не вошла в привычку, но она не подразумевает никаких тайн или беззакония. Сознаюсь, что своими обличениями вы глубоко растревожили меня, и я уже готов был признать свою слепоту в отношении нашего уклада жизни. Теперь, отходя ко сну, я вознесу свои благословения Богу, что ошибся… и — не сочтите за дерзость мои слова — вы ошиблись тоже.

Алиса вдруг разом обмякла, откинулась на спинку своего диванчика и остановила на рыцаре прищуренный взгляд. Эта ее поза впервые с начала их разговора напомнила Стефану о роскошном теле принцессы, скрытом под ее не менее роскошным платьем. Он сжал зубы и уставился в пространство за Алисиным плечом, не позволяя глазам задерживаться на ее прелестных формах.

Принцесса же тем временем взвешивала услышанные от Сен-Клера сведения. Несмотря на внутреннее сопротивление, она обнаружила, что не может не верить ему. Его уверения в королевском благословении этих раскопок — факт, легче всего поддающийся проверке, — были как нельзя более убедительными. К тому же не вызывало сомнений обстоятельство, что конюшни выстроены на голом камне. Ей это было известно с самого начала: Алиса самолично видела руины храма, но, стремясь во что бы то ни стало заполучить богатства, предпочла пренебречь очевидностью.

Сейчас, разглядывая рыцаря, Алиса думала о том, что, если бы ей предложили пари — долбят ли монахи для себя кельи в твердой скале или прорубаются внутрь в поисках неведомых сокровищ, — она без сомнения поставила бы на первое. Этот безмозглый Одо — и вправду глупец, каких свет не видывал, и она еще заставит его пожалеть о своих заблуждениях.

Заметив, что этот чудак рыцарь, сидящий напротив, старательно отводит от нее глаза, принцесса прониклась к нему сочувствием. Все-таки она сегодня заставила его изрядно поволноваться. К тому же пора было заняться и другими делами — выбирать ткани для подвенечного наряда.

Вздохнув, принцесса наконец встала, обворожительно улыбнулась Сен-Клеру и поблагодарила его за любезные разъяснения. Затем она хлопнула в ладоши, призывая Иштара, и тот проводил брата Стефана до внешних ворот.

Взяв под мышку тюк с одеждой, в которой прибыл во дворец, Сен-Клер благополучно добрался до своих конюшен.

ГЛАВА 5

Оцепенелое, потрясенное молчание поразило собратьев ордена бедных ратников воинства Христова, когда они издалека увидели Стефана Сен-Клера, облаченного в шелка и муслин. Едва он вошел в пределы общины, как все заметили, что его лицо порозовело от основательной чистки, а следом тянется шлейф изумительных ароматов. Рыцарь и сам был все еще в плену радостного возбуждения, поэтому весело улыбался всем и каждому, обращаясь к братьям по имени и приветствуя их с необычным для него красноречием. Все без исключения его товарищи от такого обращения застывали на месте, провожая монаха недоуменным взглядом.

Брата Гуга следовало искать в скриптории, где тот наверняка что-нибудь обсуждал с братом Годфреем, и Стефан сразу направился именно туда. Он улыбнулся тому, как вытянулись при виде его лица наставников. Они некоторое время разглядывали преображенного собрата с ног до головы, пока де Пайен наконец первым не оправился от замешательства. Он неспешно опустился на стул, скрестил на груди руки и бесстрастно произнес:

— Во имя спасения мы надеемся, что ты, опираясь на бесконечную милость Господа, сможешь объяснить, сын мой, почему явился сюда разряженным, словно наложница в серали у султана.

— Конечно, брат Гуг, я все объясню, но прежде позвольте поблагодарить вас за вашу снисходительность, с которой вы согласились сначала выслушать меня, а не бросились тут же укорять. Мне действительно есть о чем рассказать, и, когда я изложу вам все подробности моего недавнего свидания, вы поймете, что мои наряды простительны.

Не тратя лишних слов, но не упуская ни малейшей подробности, Сен-Клер поведал обо всех событиях, случившихся с ним за день, начиная с момента прибытия во дворец для встречи с патриархом, который, как потом выяснилось, на несколько дней погрузился в духовное уединение. Брат Гуг на это только кивнул, подтверждая, что так оно и есть, но затем до самого конца рассказа оба старших монаха сохраняли полную неподвижность. Когда же Стефан наконец смолк, наставники долго сидели молча, склонив головы, словно в молитве, очевидно, так и эдак взвешивая все подробности аудиенции.

— Так ты солгал принцессе? — неожиданно спросил Сен-Омер.

— Нет, брат, и не думал. Я сказал ей только, что не слышал ни о каких зарытых золотых кладах, но никак не упомянул о других сокровищах. Ведь мне с самого начала стало ясно, что принцессу интересует лишь звонкая монета, наличность.

— И она поверила.

— Да, — обернулся Сен-Клер к де Пайену, — поверила. Я объяснил ей, что в твердой скале кладов не бывает, и ей пришлось с этим согласиться.

— Если только они не хранятся там с сотворения мира.

— Вот именно. Это я и хотел сказать, брат.

— А что это у тебя за узелок под мышкой?

— А! Это моя одежда — в ней я сегодня ушел отсюда.

— Хорошие вести ты принес, мы тебе за них благодарны. А теперь будь добр, переоденься как можно скорее, а эти… лоскутки принеси ко мне. Я прослежу, чтобы их отправили обратно во дворец с благодарностью от твоего имени.

Сен-Клер поклонился и уже направился к выходу, но де Пайен снова задержал его.

— Ты постарался на славу, Стефан, и братии станет известно о твоем усердии. Сегодня же после вечерней молитвы я извещу всех, как самоотверженно ты… страдал во имя нашего дела. А теперь ступай, смени одежду и приходи сюда снова, поскольку ты наверняка не слышал последних новостей. Не медли, время не ждет. И если тебя не очень затруднит, попробуй отмыть эти благовония, которыми тебя, видимо, насквозь пропитали.

Менее чем через полчаса Сен-Клер возвратился, облаченный на этот раз в рубаху и штаны. Он выбрал самую ветхую из имевшейся у него одежды, изъеденную его собственным и конским потом, а сверху надел кольчугу, от которой шибало застарелыми запахами сбруи и ржавчины.

Де Пайен оценивающе принюхался и ухмыльнулся.

— Ну вот, бедный ратник воинства Христова примерно так и должен пахнуть. Теперь садись и слушай. Сегодня утром, едва начав обычную работу, мы обнаружили новый коридор. Его нашел Сент-Аньян: долбя породу в своем тупике, он наткнулся на стену каменной кладки. Брат Арчибальд тут же послал ко мне с этим известием, чтобы спросить, как ему поступить, но я, как ты знаешь, в это время навещал патриарха. К счастью, брат Годфрей оказался на месте. Он и велел Сент-Аньяну сделать в стене пролом…

— И что? Что там было?

— Еще один проход — поперечный тому, в котором находился брат Арчибальд, и отделенный стеной от остальных трех веток перекрестка. Этот коридор оказался свободен от мусора, и сквозь него шел воздушный поток. Когда Сент-Аньян с напарниками Биссо и де Монбаром разошлись по трем новым туннелям, то каждый обнаружил там еще один, а далее — еще и еще… то есть целый лабиринт. Когда тебе в дозор?

— Вы, наверное, хотите сказать — снова в дозор. Впервые за несколько месяцев. — Сен-Клер на минуту задумался. — Вроде бы завтра. Какой сегодня день? Да, точно завтра. Сейчас на выезде Гондемар и Мондидье. Они патрулируют дорогу в Иерихон и вернутся сегодня вечером. Мы же с Россалем должны их дождаться и немедленно отбыть в Яффу.

— Не хочешь повременить?

— Если вы видите в том необходимость, то пожалуйста. Но зачем? Кому это нужно? Раньше мы никогда не откладывали выезд, а частота наших рейдов — залог успеха всей патрульной деятельности. Почему же вы предлагаете повременить именно сегодня?

— Потому что для освоения новых коридоров нам дорог каждый лишний человек. Сдается мне, что на этот раз мы все-таки сможем сверить их с картой. Если же часть туннелей окажется непроходимой из-за завалов или прочих непред вид енностей, то твои мускулы не в пример сильнее и моложе, чем у любого из нас.

Сен-Клер подумал и спросил:

— Вы говорите о лабиринте, магистр Гуг. А сколько там новых коридоров?

Де Пайен оттопырил нижнюю губу.

— Пока не могу сказать наверняка, но на основании доложенных мне сведений осмелюсь предположить, что там больше двух десятков взаимосвязанных подземных пересечений. Одним словом, целая система ходов. А почему ты спрашиваешь?

— В надежде получить подтверждение тому, что я и так давно подозревал. Выходит, все оправдалось. Позвольте мне завтра поехать в Яффу, магистр Гуг. Патруль рассчитан на десять дней, и, как мне кажется, было бы неразумно отказываться от него. У меня такое чувство, что разбойничья банда, за которой безуспешно гоняется де Монбар, все еще где-то там, в окрестностях дороги… Это всего лишь чувство, зато какое сильное… а я привык доверять своей интуиции. По словам де Монбара, их немалая шайка, но с тех пор, как он вернулся из прошлого рейда, от них ни слуху ни духу. Уже прошел месяц, но это не значит, что они куда-то сгинули. Я бы все-таки поехал в этот рейд — хотя бы для собственного успокоения, а братия в это время может тщательно разведывать новые туннели и отмечать, где образовались завалы. Я же, когда вернусь, охотно возьмусь за любые раскопки, которые мне препоручат.

Де Пайен пожевал губами и после раздумья произнес:

— Да будет так. Езжай в дозор и, если отыщешь этих тварей, смети их с лица земли. К моменту твоего возвращения мы подготовим тебе поле деятельности. Ступай же с миром, но будь готов ко всему.

ГЛАВА 6

Искусству дремать в седле Сен-Клер обучился задолго до того, как приехал в Заморье, и эта способность очень пригодилась ему во время патрульных рейдов в пустыне, позволяя скоротать бесконечные часы переходов на длинные расстояния. Со времени выезда из Иерусалима шел третий день, Стефан, по обыкновению, клевал носом, поэтому, когда прозвучал сигнал тревоги, он не понял, кто первым заметил на верхушке скалы фигуру, предвещающую опасность. Сам он очнулся от того, что кто-то резко окликнул его по имени, хотя краем уха уже заранее засек тревожные возгласы. Оказалось, что его сержанты тем временем начали развертывать боевой строй, а две легкие обозные повозки успели откатить в середину будущей круговой обороны.

В первый момент Сен-Клер нигде не увидел сопредводителя своего отряда, лишь позже узнав, что Россаль загодя отбыл с несколькими всадниками — разбираться в путанице обнаруженных лазутчиками следов. Злясь на собственную нерасторопность, Стефан пришпорил коня и осадил его рядом со старшим сержантом отряда Бернардом де ля Пьером. Тот с двумя латниками топтался на месте, оглядывая скалы по правую сторону дороги.

— Что там, сержант Бернар?

Воин неопределенно махнул в направлении каменной гряды:

— Вон там, сир… Поглядите — справа в самом низу, среди валунов… какой-то человек. Он даже не прячется — без сомнения, это ловушка. Он, наверное, принимает нас за круглых дураков, если думает, что мы погонимся за ним вот так сразу, без предварительной разведки.

Сначала Сен-Клеру не удалось увидеть человека, поскольку он высматривал его гораздо правее, но тот вдруг пошевелился, и рыцарь немедленно заметил его. Он выпрямился в седле, заслонившись рукой от солнца, и снова вгляделся в фигуру, стоявшую в отдалении на каменном гребне меж двух глыб, на границе света и тени. Незнакомец был пеший, но других подробностей никто не мог толком различить. При виде его у Стефана екнуло сердце.

— Может, он и принимает нас за дураков, сержант, а может, и нет. Двум подразделениям выстроиться во фронт — и за мной!

Сен-Клер пустил коня шагом и взял вправо от дороги, направляясь к каменистому кряжу. Кольчуга на незнакомце ослепительно вспыхивала под лучами солнца при малейшем движении.

«Очевидно, так мы его и обнаружили, — подумал на это Стефан. — Теперь он будет спасаться бегством, рассчитывая, что мы погонимся за ним и попадем прямо в лапы к его дружкам».

Однако рыцарь ошибся: человек на скале если и двигался, то в сторону не отходил. Он старался держаться в тени, но Сен-Клер и его двойная линия обороны, приближаясь, все яснее видели его. Наконец, видимо выбрав нужный момент, незнакомец выступил вперед, в яркий свет.

Не успев опомниться от потрясения, Стефан тут же вскинул руку, останавливая идущее за ним подкрепление. Ошибки быть не могло: перед ним стоял Гассан собственной персоной — тот самый шиитский воин. Даже одет он был так же, как во время их прошлой встречи — начиная от остроконечного шлема и заканчивая высокими черными башмаками.

— Сержант Бернар, прошу, все оставайтесь на месте. Дальше я поеду один. Мне знаком этот человек — это друг. Он спас мне жизнь, когда я заблудился в пустыне и умирал от жажды, а потом привез меня домой. Вероятно, он хочет переговорить со мной. Подождите здесь.

— Но, сир Стефан, если с вами что-то случится…

— Я уже сказал, сержант, что это друг. Ничего со мной не случится.

Он оторвался от линии всадников и смело направился вперед, пока не поравнялся с Гассаном, и, не успев даже спешиться, улыбнулся старому знакомому.

— Рад видеть тебя, Гассан, хоть и не ожидал. Каким ветром тебя занесло?

Затем Стефан перенес ногу через высокую луку седла и соскользнул на землю, где обнял араба, вдохнув знакомый коричный запах, странным образом придающий шиитскому воину еще большую мужественность. Тот тоже с удовольствием стиснул его в объятиях, заметив при этом:

— Салям алейкум, Санглар. Прими благодарность смиренного путника за то, что, помня о нашей прошлой встрече, ты предпочитаешь пахнуть как пристало мужчине, а не верблюду… Хвала Аллаху за это. А ветер, который занес меня сюда, — это ты. Как еще я мог оказаться в таком безлюдье? Тут тебе не сад с гуриями. Впрочем, мне надо кое-что сообщить тебе, и еще есть одна просьба. Мой бивак — среди вон тех валунов, с хорошей питьевой водой. Пойдем?

— Нет, дружище, — покачал головой Сен-Клер, — так не годится. Я не могу оставить товарищей изнывать на такой жаре. Ты же, если хочешь, можешь ехать с нами.

Рослый шиит сверкнул зубами в усмешке.

— Ехать в Яффу в таком виде, вместе с отрядом вооруженных ференги? Пожалуй, я откажусь, мой друг, но так или иначе, благодарю за предложение составить тебе компанию. Что ж, давай присядем здесь, в благословенной Аллахом тени, и поговорим наедине.

Присесть и поговорить — легко сказать, но гораздо труднее сделать. Сен-Клер надевал в рейды тяжелую кольчугу — кожаную накидку с капюшоном, достающую до щиколоток и сплошь покрытую вязью из металлических звеньев. Она была неудобной, твердой и громоздкой; Стефану пришлось расшнуровать ее спереди и разложить полы по земле на манер женской юбки. Только тогда он смог опуститься на землю и усесться, подобрав под себя ноги, как принято у жителей пустыни. Устроившись поудобнее, рыцарь положил рядом пояс с мечом, снял шлем и развязал под подбородком узел кольчужного капюшона. Откинув его назад, Стефан с наслаждением поскребся ногтями в волосах. Араб, ухмыляясь, наблюдал за ним.

— Удивительно, — заметил он, — что, независимо от верований и убеждений мужчины и также от того, в каком захолустье он родился и живет, любой воин, обнажив голову, тут же начинает почесывать ее, словно пес в поисках блох.

Оба засмеялись, а затем Гассан вытащил из богато украшенного черного кожаного мешочка с серебряной пряжкой, висевшего у него на поясе, небольшой, тщательно упакованный предмет длиною в фут, а в ширину — втрое меньше. Протянув сверток Сен-Клеру, он пояснил:

— У меня есть родственник в Иерусалиме, он мне тезка. Его зовут конеторговцем Гассаном, и у него на главном базаре свои стойла.

Стефан взял сверток и прикинул на ладони его вес. Предмет был нетяжелый, завернутый в мягкую ярко-желтую лайковую кожу, на которой рыцарь приметил вышитую серебряной нитью эмблему — крохотный полумесяц величиной не больше ногтя его мизинца. Судя по всему, внутри находился некий свиток.

— Конеторговец Гассан… — улыбнувшись, произнес Стефан. — Это имя мне знакомо. Я даже знаю, где находятся его стойла. Они рядом с лавкой Сулеймана, что продает ковры.

Гассан взглянул на него с неподдельным удивлением:

— Верно говоришь, Санглар. Но откуда ты знаешь этого достойного человека? Ты ведь монах, если не ошибаюсь? Для чего же монаху ценные ковры?

Сен-Клер чуть было не проболтался, что заходил к Сулейману по настоянию дамы, но тут же замялся, поняв всю нелепость подобного признания.

— Ни для чего, — наконец нашелся он. — Но, отрекаясь от мира, монах не отказывается от возможности смотреть и слушать. Я не чужд красоты, будь она в коврах или в лошадях. Однажды я зашел к Сулейману и немного побеседовал с ним, а сам пока любовался его товаром. Точно так же я навещал и стойла твоего родича, восхищаясь его конями. — Он указал на лежащий у него на ладони сверток: — Очевидно, ты хочешь, чтобы я передал ему эту вещицу?

— Очень хочу, Санглар, и буду тебе весьма признателен, если ты сможешь выполнить мою просьбу. Ты, когда приедешь, не застанешь моего родича в Иерусалиме — я только недавно узнал об этом от знакомого шейха, с которым недавно сидел за одним костром. Этот шейх хорошо знает Гассана — он-то и уведомил меня, что конеторговец куда-то уехал на целый месяц, а мне заниматься этим недосуг. Вот почему, узнав тебя среди всадников, я решился попросить тебя доставить эту посылку от моего имени. Передай ее Набибу, старшему конюшему: он остается за хозяина, пока Гассан отлучается за новым товаром, и моя благодарность будет безграничной.

— Конечно передам. — Стефан уже засовывал сверток под кольчугу, пряча его на груди. — Но ты также сказал, что хотел что-то сообщить мне, хотя я, признаться, не представляю, какие именно сведения… Впрочем, если бы тогда ночью, в пустыне, меня предупредили, что ты придешь и спасешь мне жизнь, я ни за что бы не поверил. Какие же удивительные тайны ты хочешь мне поведать на этот раз?

— Не просто удивительные — ценою в жизнь. Твою жизнь, Санглар, и твоих товарищей.

Тот сразу помрачнел.

— Теперь я вижу, что твои тайны стоят того, раз внушают мне тревогу. Говори же скорей, друг, потому что мне нет охоты шутить по этому поводу.

— Здесь неподалеку бродит шайка разбойников, и немаленькая.

— Я знаю. Мы за ними и гонимся.

Гассан слегка покачал головой, отчего его кольчужная накидка зашуршала и зазвенела:

— Нет, Санглар, это они гонятся за вами. Они приметили вас еще вчера и с тех пор не отстают. Твой товарищ, другой рыцарь…

— Россаль?

— Я не знаю его имени, но он вместе с тобой командует вашими латниками — час назад он выехал на разведку, потому что его внимание привлекли следы якобы большого вооруженного отряда, уводящие куда-то в пустыню. На эти следы недавно натолкнулись ваши лазутчики, и не случайно, — тропу проложили сегодня ночью, а потом искусно замели, чтобы вы сочли ее более старой, чем на самом деле. Рыцарь скоро вернется с известием, что он выследил тот отряд и что тропа ведет к разбойничьему лагерю у оазиса в десяти милях отсюда. До темноты можно успеть к нему приблизиться, встать лагерем неподалеку и отдохнуть, а потом напасть на бандитов, когда лучи восходящего солнца будут светить им прямо в глаза.

— Ясно. Ты мне советуешь не слушать его.

— Нет, Санглар. Теперь нет разницы, как вы поступите и что предпримете, — вы уже в ловушке. Пока мы с тобой разговариваем, враг подступает сзади. Тех, кто запутывал следы, ведущие к засаде у оазиса, немного — они вели коней в поводу, зная, что ференги неискусны в чтении меток на песке. Поэтому им не составило труда убедить вас, что вчера или даже позавчера здесь прошла целая банда. Они не сомневаются, что вы попадетесь на эту уловку, а им останется только в удобный момент настигнуть вас. Как только вы приляжете отдохнуть перед рассветной стычкой, они нападут и уничтожат вас всех до единого.

Сен-Клер запрокинул голову и вздохнул, затем в упор посмотрел на араба.

— Откуда ты об этом узнал?

Видя, что рыцарю больше не до веселья, Гассан только пожал плечами и ответил, изящно наклонив голову:

— У меня есть осведомители из их числа. Ночью я встречался с одним, а сегодня утром — с другим. Вот откуда я узнал о твоем патруле, хотя, пока не разглядел твое лицо среди прочих, не знал, что ты предводительствуешь в отряде.

— Пока не разглядел мое лицо? — переспросил Сен-Клер, не скрывая раздраженного недоверия.

— Сегодня же. Ты проехал в дюжине шагов от того места, где я затаился. Я мог бы даже поздороваться с тобой, но вряд ли дожил бы до ответного приветствия: твои люди бдительны.

— Видно, не настолько бдительны, раз подпустили тебя так близко и позволили бандитам обвести нас вокруг пальца. Расскажи, что у тебя за осведомители.

Гассан выставил вперед кулак, разжал пальцы — ладонь была пуста.

— Не брани себя за то, что тебе не удалось поймать ветер, Санглар. Его мощью повелевает Аллах. Ты не мог прийти сюда иным путем, а я залег в засаду у тропы задолго до того, как ты со своим отрядом проехал по ней. Твои люди и не могли обнаружить меня — без моего на то желания. То же самое применимо и к твоим недругам. Неужели ты думаешь, что распорядок ваших рейдов никому не известен? За каждым вашим движением следят; едва вы выехали за городские ворота, как оказались под пристальным наблюдением. Те, за кем вы охотитесь, предугадывают все ваши хитрости и малейшие отклонения от намеченного маршрута. Они уже больше месяца терпеливо выжидают, когда вы вернетесь в эти края; у них все уже загодя продумано и рассчитано. Ничто не может случиться, если нет на то воли Аллаха. Если тебе суждено завтра умереть, это уже предначертано. Если же вам дано одолеть их, это тоже предначертано. Но до самой развязки событий только сам Аллах может сказать, каково будет его предначертание.

— Хм… Так что же осведомители?

— А что осведомители? Они сказали мне все, что могли.

— С чего вдруг?

— Я их спросил. К тому же они мои должники и боятся рассердить меня. А впрочем, почему им было и не рассказать? Я — не ференги и в этом смысле им не опасен. Им и в голову не могло прийти, что у меня водятся друзья среди ваших.

Сен-Клер немного помолчал и потом спросил:

— Тогда скажи мне вот что: если бы ты не увидел меня, то предупредил бы других моих товарищей?

— Я уже и сам задавал себе этот вопрос, Санглар. Мой ответ будет: не знаю. Может, да, а может, нет. Но я заметил тебя и был избавлен от терзаний выбора.

— А зачем тебе это нужно? Ты ведь мусульманин, и мы приходимся тебе врагами.

— Я так и знал, что ты спросишь об этом, но тебе вряд ли удастся постичь причину. Я исмаилит, шиит-низари из страны, что вы зовете Персией, а люди, о которых мы сейчас говорим, — за Абассидов. Для тебя, Санглар, это пустые слова, но для нас, федаинов, они исполнены глубокого смысла. Род Абассидов — сунниты, сторонники халифов; они не считают нас истинными мусульманами. Они даже придумали для нас особое оскорбление — батини, — порочащее нас и намекающее, что мы неверны нашему пророку. Они бы охотно воспрепятствовали нам не только по-своему славить Аллаха, но и вообще жить, поэтому они мне не друзья. Вполне возможно, что я предупредил бы и твоих друзей, даже если бы тебя с ними не оказалось. Но тебе в этот раз было предначертано ехать с ними.

— Ну что ж, — дивясь, качал головой Сен-Клер, — нам остается только радоваться, что ты… Как ты называл себя? Батини.

Гассан нахмурился.

— Прошу, никогда не произноси этого слова, Санглар, даже в шутку. Достигнув ушей недоброжелателя, оно обернется для тебя смертью, в этом можешь быть уверен.

— Хорошо. Это прозвище больше не слетит с моего языка, поскольку я вижу, что оно обидно для тебя. А теперь скажи, что же нам делать с ловушкой, в которую мы попали. Посоветуешь что-нибудь?

— Конечно. Вы сейчас окружены, и нет никакой возможности уйти от погони, поэтому вам остается самим устроить им засаду. Езжайте дальше как ни в чем не бывало и разбейте лагерь там, где они ожидают; по пути всего одно подходящее место — кругом барханы, зато рукой подать до оазиса. Под покровом темноты тщательно приготовьтесь к их вылазке, которая произойдет глубокой ночью. Абассиды нападут втихую, пешие, с ножами и мечами, рассчитывая вырезать вас спящими. Их приходится трое на одного вашего, но зато они не знают, что вы будете их поджидать. Бой будет жестокий и трудный, но вы одержите в нем верх. Кажется, сам Аллах на вашей стороне, потому что сегодня полнолуние и вам будет светло сражаться с неприятелем.

— А где же в то время будешь ты? Поглядишь издалека?

— Погляжу, — улыбнулся шиит, — с расстояния полета стрелы. Так я смогу немного пособить вам; песок в том месте светлый, почти белый, и на нем будут хорошо видны передвижения людей, тем более — озаренных луной. К тому же мне нельзя уходить раньше времени: если тебя убьют, мне придется вернуться за своей посылкой и передать ее самому… А теперь тебе пора идти, пока кто-нибудь из разбойников не увидел нас вместе. Впрочем, подожди, я хотел спросить у тебя еще кое-что. Мой друг ад-Камиль, у чьего костра я гостил две ночи назад, справлялся у меня об одном вашем священнике, епископе по имени Одо. Ты что-нибудь знаешь о нем?

Сен-Клер фыркнул — полупрезрительно, полусердито.

— Одо де Сен-Флоран, епископ Фонтенблоский. Знаю, и неплохо. Несколько дней назад я с ним виделся. А что тебе интересно в нем?

— Что он за человек, Санглар?

Стефан нарочито медленно покачал головой.

— Ничего не могу сказать, дружище, кроме того, что это не епископ, а просто самодовольный сухарь, обожающий слушать только самого себя. Он секретарь-переписчик Вармунда де Пикиньи, который, в чем ты, без сомнения, осведомлен, — главный священник во всем Иерусалиме, то есть патриарх-архиепископ.

— Сек… секрет… Как-как?

— Секретарь — то же самое, что писец. Это служка, столь проворный в письме, что может схватывать слова на лету и тут же их запечатлевать на бумаге. Он не только создает манускрипты, но также и хранит их. В ведении Одо находятся различные документы — записи всех текущих дел патриарха.

— Ага, понятно… Значит, этот человек патриарху вроде друга?

— Толковый помощник, но не друг. Вряд ли у Одо есть друзья. Скорее всего, в своем кругу он не заводит близких отношений. Вообще, он малоприятен.

— Он тебе не по нраву, Санглар?

— Да, Гассан, не по нраву, — улыбнулся Стефан, — но мы с ним даже не приятели, поэтому от моей неприязни он не скончается.

— Но он может скончаться от неприязни других людей. Ты на это намекаешь?

— Да что ты! Я просто глупо пошутил — у нас, франков, так принято выражаться.

— Пусть будет так. — С этими словами Гассан встал и отступил в тень скального отвеса. — Теперь ступай и предупреди своих людей. Да сохранит нынешней ночью Аллах и тебя, и посылку для моего родича. Иди с миром.

— Иди с миром и ты, мой друг, но прежде скажи: если я пошлю в барханы своих лучников, увидят ли они, куда стрелять?

— Увидят не хуже меня, но ведь и они будут заметны в свете полной луны. Ты не забыл об этом?

— В сумерках не так заметны: у них темные накидки. Я велю им залечь в песках и ждать, пока бандиты не приблизятся. Когда начнется бой, каждый будет стоять сам за себя.

— Если Аллаху угодно, вы одолеете их, застав врасплох. Но пусть лучники займут позиции до восхода луны, то есть сразу, как стемнеет.

ГЛАВА 7

Сен-Клер заверил Гассана, что его люди займут позиции еще до восхода луны, руководствуясь при этом вовсе не предусмотрительностью, а чутьем. Впрочем, слово свое он сдержал. Остаток дня Стефан разрабатывал план будущего сражения, стараясь не выказывать видимых признаков волнения, поскольку знал, что за их отрядом наблюдают из-за окрестных барханов. Взвешивая шансы на победу, рыцарь пока не решался поделиться своим замыслом с остальными. Россаль, вернувшийся вскоре после того, как Стефан встретился с Гассаном, сообщил именно те сведения, о которых говорил шиит. Вместе они повели отряд на северо-восток, к оазису, где их поджидала западня, но Сен-Клер не препятствовал этому и не спешил рассказать о поджидающей их опасности.

Лишь когда они значительно продвинулись в нужном бандитам направлении, Стефан увлек Россаля в сторону и сообщил ему предупреждение Гассана. Тот внимательно выслушал его, а затем созвал предводителей подразделений. Всадники сбились в тесную группу, и Россаль объявил всем, что у сира Стефана есть важное известие, передав потом слово Сен-Клеру. Тот без промедления разъяснил положение вещей и затем предложил свой план действий. Ожидая возможного недоверия со стороны воинов или даже откровенного отказа принять его предложение, Стефан постарался как можно тщательнее подобрать аргументы для убеждения своих подчиненных. Они же не выказали ни малейшего протеста, и рыцарь испытал смятение при мысли, что его люди безоговорочно ему доверяют, несмотря на все его недавние эскапады. Услышав из его уст предостережение мусульманина Гассана, сержанты ничуть не усомнились в правдивости этих слов, платя Стефану дань уважения, далеко превосходящего обычное почтение к боевому предводителю.

Из сорока человек в отряде у восемнадцати имелись луки, а в одной из повозок патрульные везли достаточный арсенал стальных стрел. Россаль принял командование лучниками как отдельным подразделением. Весь оставшийся путь отряд то и дело останавливался для кратковременного отдыха, и Россаль высылал сержантов по двое или трое к повозке, чтобы незаметно пополнить боевой запас стрел. Все остальные в это время без устали сновали вокруг, чтобы отвлечь на себя внимание близко засевшего противника.

В пустыне ночь спускается быстро. Сен-Клер, скачущий бок о бок с Россалем, постарался привести отряд к оазису в точно назначенное им самим время, беспрестанно выслушивая донесения о наблюдениях лазутчиков: ему не хотелось разбить бивак слишком рано, чтобы не возбудить подозрений у следящих за ними бандитов. С другой стороны, он понимал, что нельзя опоздать ни на минуту, поскольку промежуток между закатом солнца и восходом луны чрезвычайно короток. Тем не менее Стефан все рассчитал верно, и завершающий этап путешествия прошел гладко.

Тьма быстро сгущалась благодаря неведомо откуда взявшимся тяжелым тучам. Отряд наконец встал лагерем. Все знали, что удар последует со спины, но воины нарочно вели себя так, будто они ни сном ни духом не подозревали о коварном противнике.

Наконец совсем стемнело. Пока стражники привязывали коней по внешней границе бивака, латники под началом Россаля стали раскладывать скатки, якобы намереваясь лечь спать, а сами, улучив момент, исчезали во мгле. Каждый из них спешил затаиться где-нибудь неподалеку, накрывшись бурым плащом, и, лежа на песке, наблюдал, как деловито возятся у огня фигурки костровых. Все в отряде — и выбравшие себе позицию лучники, и отвлекающие внимание неприятеля воины — ждали скорой атаки.

В ту ночь небо было затянуло густыми облаками, сквозь которые лишь иногда прорывались лунные лучи. Вследствие этого бандиты медлили, выжидая удобного момента: вероятно, они не хотели обнаруживать себя раньше времени, желая напасть неожиданно. Они не показывались так долго, что Стефан забеспокоился, не передумали ли разбойники сегодня нападать на отряд. Он сидел, чутко вслушиваясь и вперив взгляд в черную мглу, но ни единый звук не нарушал ночную тишь.

Наконец рыцарь не выдержал и встал. Он неспешно двинулся в обход лагеря, невзирая на опасность быть подстреленным своими же лучниками из засады. К счастью, тучи в тот момент немного разошлись, и все залил невероятно яркий лунный свет, ослепительный в кромешном мраке ночи. Стефан понимал, что ни один человек в отряде в этот момент не спит: его подчиненные были также не в состоянии сомкнуть глаз, лежа в напряженном ожидании нападения. Он заставил себя двигаться как можно спокойнее и, освещенный луной, как бы от нечего делать осмотрел костры, лениво переговариваясь с дозорными, а сам тем временем шепотом подбадривал всех остальных, призывая их лежать на местах и продолжать изображать спящих. Почувствовав, что время атаки подходит, рыцарь снова подсел к огню и притворился, будто его тоже сморил сон, хотя каждая его жилка была натянута до предела, а слух силился распознать в тишине посторонние шаги.

Удивительно, но сидеть неподвижно оказалось невероятно трудным делом, и еще сложнее было избавиться от опасений. Время шло, а все оставалось по-прежнему, и вскоре Стефан понял, что дыхание у него то и дело прерывается. Он старался набрать в легкие побольше воздуха, но все же не мог до конца их заполнить, отчего вдохи получались все более быстрыми и частыми. Испугавшись, что так и в обморок недолго упасть, Сен-Клер снова встал, скрипя зубами от внутреннего напряжения, и немного прогулялся по лагерю. Это помогло: дыхание постепенно выровнялось, и рыцарь решил, что его нынешнее состояние — не что иное, как обычный страх. Он еще постоял, вытянув шею и прислушиваясь, затем обернулся, вглядываясь во тьму пустынной ночи, но ничего не увидел и не услышал.

Стараясь хоть как-то отвлечься, Стефан сел и нарочно стал думать о своих делах в Иерусалиме. Ему пришел на ум случай, когда он едва не погиб в одном из коридоров, надышавшись застойного воздуха, — и он сразу почувствовал, что успокаивается. Сен-Клер вспомнил, как с трудом выбирался из узкой щели и потом сполз к основанию кучи щебня, где на него повеяло сквозняком. Тогда он весь вывозился в пыли — она забила даже пересохший рот, и каким же наслаждением было ополоснуть его, выплюнуть грязь, а затем привалиться к стене, подставив лицо под прохладный воздушный поток.

Сен-Клер так увлекся размышлениями о том необычном происшествии, что едва не пропустил мимо ушей чей-то вздох и ругательство, за которыми тут же последовал громкий возглас, перекрываемый заунывным боевым кличем. Ночь наполнилась разнообразными звуками: лязгом клинков, свистом стрел, сочными шлепками разящих попаданий и все возрастающим хором воинственных выкриков, скоро сменившихся тревожными и паническими воплями.

Бандиты наконец сообразили, что франки их перехитрили, зайдя с тыла. Противник проник в лагерь, как и было задумано, но по пути не заметил ни одного из затаившихся лучников Россаля. Те, загодя выбрав позиции на гребнях барханов, молча следили за передвижениями разбойников и выжидали удобного момента, после чего выпустили на них смертоносный град стрел.

— Ни с места! — прокричал Сен-Клер своим латникам. — Считайте залпы! После трех вставайте — и за мной!

Второй залп стрел выкосил гораздо больше мусульман, чем первый. Сержанты Сен-Клера по-прежнему лежали у костров, предоставляя лучникам делать свое дело. Воспользовавшись наступившей передышкой, разбойники стали понемногу скучиваться, но Стефан снова окриком предостерег воинов, чтобы дождались третьего приступа, который тут же и последовал, после чего те из бандитов, кто еще стоял на ногах, уже метались в разные стороны как ошалелые, не зная, что предпринять.

— Давайте, ребята! Хватайте их!

Сен-Клер вскочил и ринулся вперед, увязая в текучем песке и оттого чувствуя непривычную медлительность и неуклюжесть, а прямиком к нему уже бежал человек, размахивая длинным клинком ятагана. Впрочем, не успел разбойник приблизиться, как вдруг споткнулся, хрюкнув от неожиданности, и рухнул на колени. Рот его наполнился кровью, при свете луны казавшейся черной, — она потоком хлынула нападавшему на грудь, залила одежду, и в мгновение ока тот уткнулся лицом в башмаки Сен-Клера. Стефан перешагнул через поверженного врага, держа наготове меч в ожидании новой атаки.

Впрочем, все закончилось очень быстро — Стефану удалось скрестить клинок только с одним из бандитов. Кругом сновали его латники, радуясь, что больше не надо лежать в беспомощности и сдерживать желание вместе с товарищами, засевшими на окрестных барханах, разить врага. Нападавшие, рассчитывавшие на тихую резню в лагере спящих, теперь всей душой желали уклониться от сражения, поскольку им противостояли ожесточенные воины в кольчугах, а сзади напирали латники, размахивающие длинными стальными клинками и потрясающие булавами и топорами. Наиболее быстроногие из бандитов стремглав уносились в пустыню, рассеиваясь кто куда.

Время всего сражения исчислилось несколькими минутами. Россаль уже понемногу призывал людей к спокойствию и подсчитывал потери. Он подмигнул подошедшему Сен-Клеру:

— Один убитый, двое легкораненых. Если не ошибаюсь, у противника около тридцати пораженных. Пленных берем?

Стефан огляделся, ожидая где-нибудь поблизости увидеть Гассана, но не приметил никого похожего на шиита. Он покачал головой:

— Нет, не будем терять время, если хотим застать банду в оазисе. Положите убитого и раненых на повозку, а я пока соберу людей. Сержант Бернар, ко мне! Велите всем седлать коней — мы трогаемся через четверть часа. Проследите, пожалуйста.

Менее чем через час отряд ворвался в оазис — там царило безлюдье, хотя франки сразу поняли, что лагерь был спешно оставлен незадолго до их прибытия. Обойдя его кругом, они выставили охрану и расположились биваком еще на сутки, чтобы пополнить запас воды. Днем стало очевидно, что разбойники недосчитались убитыми каждого пятого, если не четверти из их числа. Раненых мусульман не нашли, несмотря на рассеянные тут и там пятна крови; лазутчики доложили, что остатки банды развеялись, как по ветру. Сен-Клер слушал и кивал, тем временем гадая, что же случилось с Гассаном.

На следующий вечер, лежа у костра и беседуя с Россалем, Стефан, перед тем как уснуть, задал собрату вопрос, над которым тот потом долго ломал голову.

— Представь, что ты лежишь навзничь на полу в одном из подземных коридоров, — рассказывал Сен-Клер. — Левым боком ты упираешься в стену, а сверху тебя обдувает ветер. Ты весь упарился от работы, и свежий поток холодит твое потное лицо. Очень приятно. Но он дует откуда-то сбоку, так что ты ощущаешь его лишь одной половиной лица и шеей. Левой половиной. Какой из этого следует вывод?

ГЛАВА 8

— И какой же вывод сделал из этого ты сам?

Такой вопрос задал Сен-Клеру Гуг де Пайен через неделю после сражения. Лицо магистра оставалось непроницаемым, хотя в нем угадывалось любопытство. Что касается Сент-Омера, то он даже склонился вперед, устремив на Стефана выжидательный взгляд. Тот пожал плечами, и на губах его промелькнула легкая улыбка.

— Малосущественный, братья. По крайней мере, пока. Я пришел прямиком к вам, едва отвел коня в стойло, а Россалю поручил завершить нынешний дозор и отпустить людей. Моей наипервейшей задачей было оповестить вас о ходе нашего патрулирования и о состоянии отряда на данный момент. Я ее выполнил, и теперь, как я полагаю, мне не возбраняется уделить немного времени своим личным делам. Так вот, выйдя от вас и сняв доспехи, я намереваюсь отправиться в подземелье и проверить свои предположения. После этого я точнее отвечу на ваш вопрос.

Старшие наставники молча обменялись многозначительными взглядами, и де Пайен склонил голову в знак согласия:

— Да будет так. Мы с братом Годфреем закончили на сегодня наши дела, и, полагаю, он не станет противоречить тому, что мы оба весьма заинтересовались твоим сообщением. Не сочтешь ли ты назойливостью просьбу взять нас с собой в тот коридор?

Вскоре трое собратьев уже перебирались через глубокую расселину в полу, куда монахи не первый месяц сбрасывали горную породу. Пройдя еще с сотню шагов, Сен-Клер помедлил и остановился. Он вознес факел высоко над головой и начал озираться, то оглядываясь на туннель, по которому они только что шли, то всматриваясь в темнеющий впереди проход. Двое наставников стояли позади и терпеливо ждали, не желая вмешиваться и сбивать его своими советами. Они полностью положились на провожатого в выборе направления.

— Должно быть, где-то здесь, — наконец произнес Стефан. — По-моему, да, хотя раньше в этом месте все выглядело иначе. Помню, что тут была гора щебенки — она преграждала путь вон в тот коридор. Я тогда вскарабкался наверх и протиснулся в дыру под потолком, чуть не задохнулся там и едва вылез назад. Потом я привалился к стене и в тот момент ощутил ток свежего воздуха. Братья успели хорошенько тут потрудиться и убрали весь мусор — но вместе с тем лишили меня всех видимых меток… Место, где я тогда лежал, вдыхая свежую струю, может быть тут, где я сейчас стою, или в радиусе двадцати шагов.

Сен-Клер еще побродил и махнул в направлении уводящего вперед коридора:

— Единственное, в чем я могу быть уверен, — что ноги у меня смотрели вон в том направлении, упираясь в затор, значит, воздушная тяга проходила вдоль стены слева.

— Свечку бы, — заметил Сент-Омер. — Нам нужен факел или свеча, причем на длинной ручке. — В ответ на недоуменные взгляды собратьев он спокойно пояснил: — Иначе нам придется ползать по всему коридору на карачках в поисках этой пресловутой тяги. Мне же сдается, что было бы куда легче привязать зажженную свечу к какой-нибудь палке или хоть к мечу и идти с ней вдоль стены. Если сквозняк никуда не делся, он непременно где-то поколеблет пламя.

— Свечей мы не захватили, — ответил Сен-Клер. — Зато у нас есть масляные лампы и кирки — пожалуй, они как раз сгодятся для такого эксперимента. Насажу-ка я лампу на лезвие кирки; главное теперь — не опрокинуть сосуд и не пролить масло. Вон, смотрите, у стены стоят негодные инструменты. Попробуем-ка…

Привязать лампу к кирке явилось делом нескольких минут. Прочно закрепив ее, монахи зажгли от факела фитиль — он неохотно затлел, испуская темный дым. Впрочем, поиск дал быстрые результаты — собратья почти сразу обнаружили ту самую отдушину в стене. Язычок пламени затрепыхался — невероятно сильный порыв ветра сбил его набок, и весь коридор тут же заполнили черные удушливые клубы.

Сен-Клер округлившимися глазами посмотрел на своих спутников и затем еще раз поднес лампу к месту сквозняка, подставив пламя прямо под воздушную тягу и убедившись, что огонек там начинает ощутимо трепетать и колыхаться. Упав на колени, Стефан отложил кирку и стал шарить руками по низу стены, надеясь обнаружить прохладное ветровое течение.

— Дует сильно, но отверстие незначительное. Принесите факел и посветите мне.

Он скорчился сильнее, опустившись на локти и вытягивая ноги, пока полностью не лег ничком и не нашарил пальцами дырку в стене. Двое других предусмотрительно отодвинулись, но Сент-Омер по-прежнему держал факел на расстоянии вытянутой руки от пола. Сен-Клер все подвигался вперед, пока почти не уперся лицом в стену. Лишь тогда он немного отполз и покачал головой:

— Это восходящий поток, но откуда он дует — непонятно. Стена коридора — сплошной камень, поэтому, скорее всего, мы наткнулись на трещину в самой скале. Вот незадача.

Он оглянулся, затем поднялся на ноги и направился к куче инструментов. Вытянув из нее длинный лом из прочной стали, Стефан вернулся к отдушине и принялся орудовать в ней, пытаясь расширить крохотное отверстие. Вскоре заостренный конец лома сделал свое дело — каменная перемычка подалась и стала осыпаться, а брешь существенно увеличилась в размерах. Дальше работа пошла довольно споро, и в стене образовалась пробоина, в которую легко можно было просунуть голову. Она начиналась разломом у самого основания стены, и по мере того, как Сен-Клер продолжал крошить и стесывать ее края, полость переместилась из стены в пол. Просунув лом внутрь и налегши на него, как на рычаг, Стефан в какой-то момент отколол неожиданно крупный кусок породы, отчего едва не потерял равновесие. Металлический прут выскользнул у него из рук и скрылся в темной расщелине.

Трое монахов застыли и прислушались. Через некоторое время где-то внизу эхом отдался звон упавшего лома. Собратьям без слов стало ясно, что под ними — порядочная глубина. Не мешкая, они обвязали один из факелов бечевой и спустили его в щель, но не различили там ничего, кроме глухой тьмы. Глядя, как далеко внизу умирает язычок пламени — веревка насчитывала больше двадцати футов длины, — Сен-Клер почувствовал, как вместе с промелькнувшей в голове догадкой у него между лопаток побежали мурашки.

Осознание происшедшего пришло к ним гораздо позднее, после долгих раздумий и попыток исследовать новое пространство, но в самом начале трое первооткрывателей не могли составить никакого ясного представления и терялись в догадках насчет своей находки. С течением времени Сент-Омеру удастся подобрать удачную аналогию для объяснения феномена: сравнить подземную залу — потом окажется, что это огромная прямоугольная зала — и коридор, по которому они шли, с кубом и трубой. Цилиндрическая труба коридора буквально упиралась в один из верхних углов залы, вернее, в одном месте подходила столь близко, что каменная перегородка истончилась и дала еле заметную сквозную брешь, превратившуюся в воздуховод для поднимавшегося снизу потока. Пророй землекопы этот коридор всего на ладонь правее — и открытие бы не состоялось, а о существовании подземной залы так никто бы и не узнал. Но, так или иначе, тяга была обнаружена, и многие потом усматривали в этой находке знак Господней милости.

Впрочем, в тот момент ни один из троих, стоявших на краю бездонной дыры, даже не задумывался о Боге или о Божественном промысле. Они всматривались в темную глубину, пребывая в крайнем замешательстве и не зная, что предпринять. Тем временем последний из факелов стал коптить и понемногу гаснуть.

— Надо бы поразмыслить, а не действовать наобум, — проворчал де Пайен. — К тому же неплохо бы позвать подмогу. Пойдемте пока, а когда решим, что делать дальше, тогда и вернемся.

Разжившись факелами, они поднялись на поверхность. Обратный путь по подземным коридорам монахи проделали в полном молчании, погруженные в раздумья. Каждый прикидывал, какова природа их находки и как теперь поступить с неожиданным открытием. Едва они снова оказались в конюшнях, де Пайен созвал братию на общее собрание. Сент-Аньян и Пейн Мондидье как раз собирались выезжать в дозор по иерихонской дороге во главе патрульного отряда, но посланник из сержантов вовремя перехватил их. Оба в числе прочих явились в залу для собраний, недоумевая, что явилось причиной задержки.

Де Пайен не стал тратить время даром — едва внешнюю дверь надежно заперли и приставили к ней охрану, он сразу приступил к изложению сути дела. На страже вновь стоял Жоффруа Биссо — кажется, его очередь выпадала всякий раз, как на собрании обсуждались какие-нибудь новости или особо важные вопросы. Брат Гуг первым делом обратился к Сент-Аньяну и Мондидье, отметив, что патрулирование отнимет у них не меньше недели. Впрочем, он заверил рыцарей, что по приезде они сразу же узнают обо всем, что происходило в это время в их общине. Бог даст, счастливо возвратись, они примут живейшее участие в общих трудах. Гуг велел Сент-Аньяну переночевать с отрядом в конюшнях, а рано утром отправляться в дозор.

Пока брат Арчибальд, сбившись с ног, искал, кому передать весть для старшего сержанта, монахи перешептывались в нетерпеливом ожидании. Наконец Сент-Аньян возвратился, и де Пайен рассказал всем об открытии Сен-Клера, прежде описав его предположения и догадки, приведшие к неожиданной находке.

— Благодаря этим размышлениям, — заключил Гуг свое повествование, — мы обнаружили, что внизу есть что-то — некая просторная пустота под тем коридором, в котором как раз работал брат Стефан и чуть в нем не задохнулся.

Де Пайен предложил каждому из собратьев оставить на время текущие задачи по освоению собственных туннелей и безотлагательно бросить все силы и средства на выяснение, что содержит та пропасть и ведет ли она куда-нибудь.

Приближалось время вечерней трапезы, и монахи сделали перерыв в церемонии собрания, но не покидали залу. Биссо присоединился к ним, и за закрытыми дверьми они все вместе оживленно обсудили новость и свои планы на ближайшие дни. За годы упорного труда монахи накопили значительный арсенал оснащения для подземных работ: у них в достатке имелись и блоки, и вороты, а также канаты и оборудование для подъемников.

На следующий день с раннего утра по всей длине подземного коридора были разложены приспособления, годные для освоения найденной пропасти. Монахам предстояла беспокойная и опасная работа: несмотря на имеющиеся сведения о невероятно вместительной и глубокой полости у них под ногами, никто не мог даже отдаленно представить, что ждет их внизу. Теряясь в догадках, они боялись дать слишком много воли воображению. Их пыл скоро остудило наблюдение, что любой неловко задетый предмет тут же исчезает в пустоте, беззвучно пропадая в темной бездне, и эхо от его падения на камни или иную поверхность не сразу долетает до их настороженного слуха. Еще больше собратья перепугались, когда Мондидье тоже едва не сорвался в ущелье. Чтобы избежать непоправимых бед, собратья стали расширять отверстие, обвязавшись для надежности веревкой, один конец которой был прочно привязан к треножнику, закрепленному меж камней. Они работали по двое, постоянно чередуясь, и прошло немало часов, прежде чем кто-то — потом никто не мог вспомнить, кто именно, — заметил, что расселина у них под ногами имеет форму треугольника. Больше всего она напоминала место стыка расходящихся в стороны плоскостей, примыкающих друг к другу под прямым углом, обнаруживая сходство со стенами и потолком.

Оглядев отверстие повнимательнее, собратья убедились, что вся конструкция, несомненно, — дело рук человеческих. Монахи пробовали осветить каменную полость, сбросив в нее дюжину зажженных факелов. Лишь половина из них уцелела при падении, но и те, достигнув дна, еле тлели и вскоре погасли, так и не прояснив неизвестности. Попытки спускать светильники на веревке тоже ничего не дали — братья с досадой смотрели на их скудное и бесполезное далекое пламя. Но сам факт, что снизу поднимался воздушный поток и факелы в нем не гасли, говорил о том, что внизу вполне можно дышать. Приняв за данность, что под ними — некое подземное помещение, монахи сошлись на том, что кому-нибудь надо спуститься туда и рассмотреть все как следует.

Первой выпала очередь Сен-Клера — как самого молодого из собратьев и как первооткрывателя. К подъемнику прикрепили вместительную корзину, и брат Стефан забрался в нее, в одной руке сжимая только что зажженный факел, а в другой — рукоять кинжала. Зацепившись локтем за спусковой канат, он озирался по сторонам по мере того, как корзина все больше погружалась во тьму.

Первым делом Сен-Клер обнаружил, что находится в самом углу некоего помещения, потому что корзина, раскачиваясь при спуске, то и дело стукалась о стены. Поднесши к ним факел, он обнаружил непроницаемо-темные поверхности, покрытые неизвестным веществом, напоминающим деготь, и целиком поглощающие свет. Крикнув товарищам о своих наблюдениях, Стефан попытался сосредоточиться и дышать поглубже, чтобы прогнать опасения о близком удушье: ему казалось, что с погружением на глубину темнота вокруг него все больше сгущается. Его вдруг пронзила мысль о том, что меч, с которым он почти никогда не расставался, остался высоко наверху и лежал сейчас на его ложе в монашеской келье — там, куда Стефан впопыхах бросил его, прежде чем спуститься в подземелье. Вопреки уверенности, что оружие здесь ни к чему, он чувствовал непривычную беззащитность и ненадежность прихваченного с собой кинжала.

Корзина достигла пола огромной подземной залы совершенно неожиданно; она мягко остановилась, и только по прекращению движения Сен-Клер понял, что под ним — твердая поверхность. Тогда он повыше поднял факел над головой, всматриваясь во тьму, но ничего в ней не различил.

— Я на дне, — сообщил он собратьям. — Попробую выйти.

Нащупав одну из заготовленных сухих лучин, сложенных у его ног, Стефан нерешительно перебросил ногу через край корзины и выбрался из нее. Зажегши второй факел, он склонился к полу, пытаясь получше его рассмотреть. Водя огнем из стороны в сторону, Стефан обнаружил ровные квадратные каменные плиты со сторонами длиной в хороший шаг. Сверху угадывался незначительный слой пыли — по мнению Сен-Клера, слишком тонкий; впрочем, он тут же вспомнил о постоянном сквозняке, который ощущался с самого начала спуска.

Рыцарь нагнулся еще ниже, высматривая щербину или зазор между плитами, в котором можно было бы укрепить факел, но его взгляд не нашел ни малейшей трещины или отверстия, куда можно было хотя бы просунуть кинжальное лезвие. Тогда Сен-Клер выпрямился и медленно повернулся в совершенном замешательстве, а затем принялся размахивать факелами в надежде, что в темноте, за пределами его ближнего зрения, блеснет некое отражение.

Наконец, вздохнув, он встал спиной к углу помещения и постарался сориентироваться в пространстве. Убедившись, что можно придерживаться одного направления, если идти по диагоналям напольных плит, Стефан медленно стал перебираться от угла к углу каменных квадратов, намереваясь достичь центра залы. Одним факелом он освещал себе дорогу, опустив его поближе к полу, а другой держал вверху в вытянутой руке. Он громко считал шаги, понимая, что его товарищи внимательно наблюдают за его продвижением, и все же не мог отделаться от бесполезного сожаления, что оставил свой меч за ненадобностью на койке в келье.

В углу сзади послышался шорох, и Стефан поспешно оглянулся. Вверху мерцал огонек: это один из собратьев спускался с факелом ему на подмогу. Сен-Клер не успел даже заметить, как монахи вытянули корзину из расщелины, — настолько он был поглощен своей задачей. Боясь сбиться со счета, Стефан снова стал продвигаться вперед по зале. Произнеся «тридцать», он вдруг увидел впереди на полу некие смутные очертания и резко остановился, подняв оба факела как можно выше для лучшего освещения. Сзади зашелестели чьи-то легкие шаги, и голос Андре де Монбара прошептал у его уха:

— Что это? Ты что-нибудь различаешь?

Сен-Клер промолчал, рассудив, что де Монбар может видеть не хуже его самого. Вместо этого он слегка склонился и двинулся вперед. Брат Андре шел с ним бок о бок.

— Там что-то есть.

Сен-Клер вновь воздержался от ответа и не останавливался, пока не наткнулся на некий предмет — по виду кувшин или урну, — ближайший к монахам из целого скопления подобных ему емкостей, идентичных по форме и размеру. Стефан ступил дальше и наконец оказался в широком промежутке между рядами этих загадочных сосудов — они шеренгами уходили куда-то вдаль и там растворялись во тьме. Рыцарь насчитал в обе стороны по восемь линий, и еще десять, идущих поперек. Меж рядами были оставлены широкие проходы.

— Да это же кувшины — просто глиняные сосуды. — Сен-Клер подошел поближе и осмотрел горлышки. — Они залиты… кажется, воском… Все запечатаны. Но зачем? Что там, внутри? И зачем так много?

Стефан недоуменно развел руками, а затем потянулся к одному из кувшинов, намереваясь его опрокинуть, но де Монбар не дал ему даже притронуться к сосуду, мягко удержав за рукав.

— Постой, Стефан. В них может быть масло или вино. Впрочем, если моя догадка верна, дружище, то мы нашли, что искали. Это и есть сокровища.

— Сокровища? — переспросил Стефан недоверчивым и донельзя разочарованным голосом. — Те, к которым мы так долго стремились? В этих черепках?

— Пусть в черепках, но ты сначала задайся вопросом, что в них. Спроси себя, Стефан, сколько прошло времени с тех пор, как чья-либо нога, кроме нашей, ступала по этому полу. А еще поинтересуйся, зачем было с такой тщательностью расставлять здесь эти кувшины, а потом забыть про них. Давай-ка пройдем дальше — где-то тут должен быть алтарь.

Сен-Клер уже собирался спросить, откуда де Монбару это известно, но прикусил язык и молча двинулся вперед. Его не очень удивило, когда через двадцать шагов они действительно обнаружили алтарь, хотя он и выглядел весьма необычно. Несмотря на огорчение, связанное с находкой обыкновенных глиняных кувшинов, Стефан ту же ощутил, как заколотилось у него сердце: никогда в жизни ему не доводилось видеть подобного святилища, превосходящего размерами престол в любой христианской церкви или базилике. Алтарь возвышался впереди темной массой, постепенно проступая из окружающей тьмы, а монахи неторопливо продвигались все ближе к нему.

Вдруг сзади послышались чьи-то шаги: их нагонял Гуг де Пайен с ярко горящим факелом. Магистр не произнес ни единого слова, во все глаза глядя на выросшую впереди громаду, и некоторое время все трое молча озирали грани и выступы скалоподобного алтаря. Собратьям сразу стало очевидно, что до жертвенника можно добраться по широкой лестнице, выложенной из плоских каменных плит и спускавшейся откуда-то с тыльной стороны алтаря; ее нижние ступени были едва различимы с того места, где стояли монахи. Налево от них простирался тимпан,[24] на первый взгляд строгий и безыскусный, но при более пристальном рассмотрении обнаруживший замысловатую резьбу и лепнину. Тысячи разнообразных глифов[25] рельефно выступали на его поверхности.

— Вот он, — чуть слышно произнес де Монбар. — Точно такой, как описано в наших архивах. Предание не лжет — учение нашего ордена зиждется на истине.

— Но… — попытался возразить Сен-Клер и понял, что в горле у него пересохло от волнения. Он громко сглотнул и закончил свою мысль: — Судя по всему, это не еврейское святилище. Иудеи не используют резьбу.

— Верно, оно египетское, — задрал голову вверх де Монбар. Он помолчал, а потом пояснил: — Все, что считается еврейским, на самом деле происходит из Египта и принесено Моисеем и другими израильтянами, бежавшими от векового рабства. В наших архивах говорится об этом. Все изменения, как это обычно бывает, произошли гораздо позже, а вначале традиции оставались египетскими, и вот — зримое тому подтверждение. Друзья мои, древность нашей находки повергает в трепет. Сам Моисей так и не достиг Земли обетованной, но его сыновья и внуки, возможно, стояли прямо тут, на этом самом месте, и тоже взирали вверх, подобно нам. Мы обнаружили доказательство истинности догматов нашего ордена.

— Можно подумать, что ты до сих пор в этом сомневался. — Насмешка Сен-Клера осталась незамеченной из-за его сиплого шепота.

— Ни единой минуты, — в тон ему ответил де Монбар. — Я лишь хотел сказать, что наше открытие равносильно доказуемости истины, на которой зиждется орден.

— Ладно, я верю тебе. Я собственными глазами вижу, что ты обнаружил именно то, что ожидал, и это лучше всего убеждает меня. Но что же мы все-таки отыскали?

— Знание, Стефан. И алтарь — вернее, его оболочку.

— Сюда кто-то идет… — заметил Сен-Клер. — Может быть, нам не все положено знать? Может, здесь есть какие-нибудь священные тайны?

— Здесь все тайное, Стефан, — откликнулся де Пайен, — и все священно. А, это ты, Гоф, — я так и думал. Знаешь, сир Андре полагает, что наши поиски подошли к концу.

— Признаюсь, я поражен. Ну и громада! А что это такое? — Сент-Омер запрокинул голову, рассматривая резную поверхность.

— Это алтарь, Годфрей, — ответил де Монбар. — В архивах сказано, что он должен быть именно здесь.

— Боже, там так и сказано? Значит, он недаром тут воздвигнут. Может быть, он полый? И туда будет несложно проникнуть?

— Понятия не имею, — пожал плечами де Монбар, но Сент-Омеру было некогда на него смотреть. — Пока рано говорить определенно. Со временем все выясним.

— Н-да… А что там за емкости? В них что-то есть?

— Сокровища, которые мы, собственно, ищем.

Сент-Омер отвлекся от созерцания кувшинов и резко обернулся к де Пайену.

— Как? Наше сокровище спрятано в этой посуде?

Де Монбар ответил за магистра:

— Часть сокровищ, Годфрей, но здесь имеются и другие… Они неодинаковы по значительности — что-то более важно, а что-то менее — и все они находятся у нас под ногами, то есть под алтарем.

Де Пайен кивнул:

— Идея брата Андре о мнимом алтаре кажется мне очень любопытной. Пойдемте-ка сюда.

Он повел собратьев за собой влево, к центру алтаря, пока прямо перед ними не вознеслась громада его вертикальной средней части. Выступающий жертвенник образовал над головами монахов огромный прямоугольный навес, смутно освещенный неверным пламенем поднятых факелов. Сен-Клер едва не упал, глазея на него снизу вверх.

— Наверное, тут высота в четыре рослых молодца, — задумчиво произнес он. — А что там такое? Видите вон тот узор, выгравированный в камне? Похоже на крест… Посветите-ка все разом.

Соединив факелы, монахи рассмотрели выбитое в алтаре изображение в виде креста с кольцом в верхней части.

— Верно, крест! — удивленно воскликнул Сент-Омер. — Значит, это христианское святилище?

И вновь у Андре де Монбара нашлись пояснения:

— Это не крест, дружище, — это анк.

— Что-что?

— Анк.

— А я уже подумал, что ослышался. Ты сказал — анк? А что это? Вроде какой-то религиозный символ — то ли еврейский, то ли иудейский? Мне почему-то казалось, что у евреев не принято вырезать рисунки на камне.

— Конечно, не принято. Стефан уже это отмечал. — Де Монбар говорил задумчиво, почти рассеянно и все не опускал голову, рассматривая рисунок высоко вверху. — Анк действительно носит религиозный смысл, Годфрей, но не иудейский… а египетский. Он символизирует жизнь и процветание — не только на этом свете, но и в загробном мире.

— Но мы сейчас в храме Соломона, — в раздумье насупил брови Сен-Клер. — Ты хочешь сказать, что евреи разделяли верования египтян?

— Ну, во-первых, мы вовсе не в храме Соломона; возможно, мы где-то рядом, пожалуй, даже под ним, но не в нем самом. Это помещение не может быть храмом по причине своих огромных размеров. Мы же знаем, что, по описаниям, он весьма невелик. — Де Монбар покосился на Сен-Клера, а потом уперся изучающим взглядом в пол. — А почему бы евреям и не разделять верования жителей Египта? Они пробыли там не одно столетие и, вполне возможно, нашли достойными уважения хотя бы некоторые проявления их культа. Впрочем, все это для нас сейчас не важно, а важно то, что анк здесь не один.

Он опустил факел почти до пола, и монахи убедились, что там тоже высечен анк — не такой большой, как на алтаре, зато гораздо более заметный из-за глубокой гравировки. Пока все собирались с мыслями, де Монбар опустился на колено и знаком предложил Сен-Клеру сделать то же.

— Вот, — взглянул брат Андре на Стефана, — пощупай тут.

Он углубил пальцы в бороздку, окаймлявшую одну из высеченных перекладин креста-анка, извлекая из нее застрявшие там пыль и мусор и отгребая их на каменные напольные плиты. Расчистка частично удалась, но всю слежалую грязь брат Андре так и не смог отскрести. Тогда он многозначительно посмотрел на Стефана, и тот с другой стороны проделал ту же работу.

— Тебе не показалось, что это некая рукоять?

— Собственно, нет, — пожал плечами Сен-Клер, — но если ты так считаешь, то я тебе верю.

Де Монбар обернулся и спросил:

— Что там с нашими факелами? Сколько целых у нас осталось?

— Кажется, шесть, — произвел быстрый подсчет Сент-Омер. — Все остальные горят потихоньку.

— О, проклятье! Адские сковородки! Я должен был это предвидеть.

Собратья оторопело переглянулись: никто не понял причины такого отчаяния. Наконец Сен-Клер не выдержал:

— Что предвидеть?

— Мы остались без света… без факелов. Скоро мы окажемся в кромешной темноте, а для того, чтобы завершить начатое и отыскать остальные сокровища, нам потребуется гораздо больше огня.

— Но у нас наверху есть еще факелы — их хватит с избытком.

— Есть, но мало — гораздо меньше, чем нам может понадобиться. Поэтому, как мне кажется, лучше было бы сейчас остановиться и отправиться за пополнением факельных запасов, пока мы не нашли что-нибудь действительно стоящее. Жаль будет все бросить только потому, что у нас не хватит освещения. — Де Монбар внимательно вгляделся в лица соратников и продолжил, не скрывая радостного возбуждения: — Сегодня великий день, друзья мои. Мы нашли искомое — то, что веками хранилось здесь, согласно сведениям наших архивов. Если бы мы даже обнаружили только кувшины, все равно эта находка неоспоримо подтвердила бы древность нашего ордена. Теперь же я предлагаю вернуться на поверхность и собрать столько светильников, сколько удастся. Только так мы сможем разогнать тьму. Впрочем, нам стоит не только запастись сушняком, но и прикупить побольше масляных ламп, а также длинных и толстых свечей, которые могут гореть часами. Если нам предстоит трудиться здесь длительное время — а я начинаю подозревать, что так и будет, — то нам придется использовать как можно больше самых разнообразных источников света. Я предлагаю немедленно подняться наверх и приступить к работе: чем раньше мы обеспечим себя всем необходимым, тем скорее сможем возвратиться сюда и исполнить наш долг.

ГЛАВА 9

Монахи усердно трудились целую неделю, собирая в телеги древесину, которой всегда недоставало в палестинских землях, пока наконец в их распоряжении не оказалось достаточно щепы и сучьев для освещения подземной залы. Впрочем, они могли затратить гораздо больше времени, не вспомни Мондидье о сильном пожаре, бушевавшем в обширной оливковой роще около полугода назад. Пепелище находилось на юго-востоке в нескольких днях пути, и к нему немедленно отправили пять взятых внаем повозок. Сержанты, сопровождавшие обоз, должны были разведать, можно ли там добыть дров, и они действительно возвратились не с пустыми руками: на четыре телеги были нагружены огромные обугленные стволы, годные для расколки. К тому времени все иерусалимские свечных дел мастера опустошили склады готовых изделий, а огромный чан со смолой, прикупленный у арабских купцов, был загодя спущен монахами под землю, где собратья тут же приступили к изготовлению долгогорящих факелов.

Сен-Клер искренне радовался, что ему не пришлось участвовать во всей этой суете: магистр Гуг принял во внимание, что молодой рыцарь едва успел вернуться из дозора и сразу отправился под землю для проверки своих предположений, поэтому на три дня полностью освободил его от любой работы.

Большую часть первого дня Сен-Клер провалялся на своей койке в праздном блаженстве, наслаждаясь ничегонеделаньем. Впрочем, он настолько не привык к лени, что уже на следующее утро, после нескольких рутинных дел, которые выполнил по собственному почину, пошел в город, чтобы передать посылку конеторговцу Гассану, родственнику и тезке шиитского воина. Он до сих пор не удосужился выполнить поручение, поскольку знал, что купец еще не возвратился домой, и отправился к нему просто ради развлечения.

Не успев покинуть пределы общины, Сен-Клер заметил впереди странное волнение: улицы были полны народу, и гвалт долетал до него даже с далекого расстояния. Сержанты-стражники не смогли объяснить, чем вызван переполох, хотя настроение толпы было явно приподнятым. Стефан поправил на плече перевязь меча, так чтобы клинок не мешал ходьбе, но при случае легко выскочил из ножен, и поспешно направился к рынку, где находились стойла Гассана. Без особой нужды он никогда не стал бы подвергать себя опасности, разгуливая в одиночку в многолюдной толпе, обычно мало дружелюбной по отношению к франкским рыцарям, но сейчас его окружали добродушные лица, и монах решил, что прочная кольчуга при случае убережет его от внезапного нападения — к тому же вряд ли злоумышленник пустит в ход что-нибудь посерьезнее обычного ножа.

Сен-Клер слился с людским потоком и тут же почувствовал, как со всех сторон напирает толпа. С продвижением к городским воротам скученность становилась все сильнее, и, когда впереди наконец показались высокие и массивные деревянные створы, Стефан оказался захваченным разноязыкой людской круговертью. Часть наречий Стефан кое-как понимал, но большинство представлялось ему абракадаброй.

Рыцарь еле переступал в такой толчее и наконец, не дойдя до ворот каких-то тридцати шагов, вынужден был и вовсе остановиться. Огромные створы были сомкнуты — невиданное событие для этого времени суток, когда в городе не ждали нападения. Стефан рассмотрел, что впереди толпу сдерживает шеренга королевских стражников с клинками наперевес, выстроившаяся спиной к безлюдной улице. Он начал проталкиваться к ним, невзирая на жалобы тех, кого ему пришлось потеснить; многие возмущенно оборачивались, но при виде рослого голубоглазого ференги в стальной кольчуге умеряли свой гневный пыл.

Не успел рыцарь спросить стражников о причине столь многолюдного сборища, как массивные ворота стали понемногу раздвигаться. Вскоре пронзительный скрежет тяжелых петель утонул в ликующем людском шуме, а лица стражников, из последних сил сдерживавших напор толпы, еще более посуровели. Поняв, что расспросы невозможны, Сен-Клер отказался от затеи продвинуться вперед и спокойно стоял, наблюдая поверх голов за развитием событий.

Со своего весьма выгодного местоположения он стал одним из первых очевидцев прибытия в Иерусалим воистину великолепной кавалькады гостей, большинство из которых как нельзя лучше соответствовало представлению его бывалых товарищей о заморских франтах. Действительно, лица у всадников были не тронуты загаром и не попорчены пустынными ветрами, а их одежда, оружие и конские сбруи удивляли новизной и яркими, невыцветшими красками. Сен-Клер разглядел незнакомые ему геральдические знаки. Шестьдесят ясноглазых латников — по четыре в пятнадцать рядов — скакали в голове процессии, а за ними — сплоченная группа лощеных вельмож в богатых уборах и на чистопородных скакунах. В них Стефан узнал двенадцать прославленных полководцев войска короля Балдуина.

За чужеземцами, отбивая шаг, маршировали музыканты — барабанщики и трубачи. Следом появились придворные во всем блеске расшитых золотом и драгоценностями парадных одежд. Король Балдуин восседал на троне, воздвигнутом на пышно украшенном помосте, который удерживали на трех прочных и длинных шестах носильщики — двенадцать впереди и столько же сзади, по четыре человека на шест. По бокам от помоста бежали королевские слуги и бросали в толпу цукаты и медовые лепешки.

Не отставая от монарших носилок, пружинисто катил плоскодонный экипаж, запряженный четверкой отборных коренастых вороных битюгов. В нем удобно расположился патриарх-архиепископ, поражавший всех своим ослепительным облачением, а рука об руку с ним сидел его секретарь-переписчик, епископ Одо Фонтенблоский.

Позади, отделенные от королевской процессии еще одним отрядом барабанщиков, единым дыханием отбивавших ритм, скакали те самые франты, своим блеском затмевавшие даже придворных Балдуина. Их свиту возглавлял восседающий на поразительной красоты серебряногривом скакуне соловой масти юноша, казавшийся земным воплощением христианского паладина — рослый и широкоплечий, светлокудрый и смуглокожий, с сияющими синевой очами. Сен-Клеру подумалось, что это наверняка какой-нибудь желанный гость, который, по всей очевидности, тоже радовался приезду, поскольку охотно обнажал в довольной улыбке ровные белые зубы. Кольчуга незнакомца, выделанная по византийскому образцу, поблескивала на солнце, а по кирасе были там и сям рассыпаны листочки — тонкие пластинки чистого золота. Ноги всадника, сильные и крепкие, словно молодые деревца, от колен до лодыжек были закрыты наголенниками, украшенными тем же узором. С плеч красавца ниспадал длинный шелковый плащ цвета слоновой кости с вытканным на нем цветным гербом. Дивясь безупречности накидки, достигающей конской холки, Сен-Клер мысленно попенял обыденности ее употребления. Сам ее обладатель выделялся среди своей свиты, сплошь состоящей из раззолоченных вельмож, особой горделивостью.

Замыкала шествие колонна стражников — вероятно, из личной охраны короля Балдуина — в полном боевом облачении. Несмотря на свои видавшие виды латы, воины выступали весьма сурово, всем своим обликом показывая, что они не собираются тягаться с придворными в красоте, зато готовы охранять заморских гостей от посягательств толпы до самых ворот дворца.

Едва прошли последние стражники, как людское сборище стало понемногу рассеиваться: одни двинулись вслед за кавалькадой, другие, насытившись зрелищем, спешили заняться своими обычными делами. Латники, стоявшие вдоль улицы, начали строиться в колонны, чтобы вернуться в казармы. Сен-Клер узнал рыцаря, гарцевавшего во главе их отряда, и окликнул его по имени. Тот тоже поприветствовал Стефана.

— Эгремон, вид у тебя бравый. А что здесь происходит? Кто этот юный кумир?

Рыцарь усмехнулся и что-то крикнул одному из своих помощников, а затем обернулся к Сен-Клеру:

— Эх ты, недотепа! Это же принц Боэмунд Антиохийский, прибывший из Италии! Ему подошел срок занять отцовский трон, а к нам он заехал, чтобы обвенчаться со своей нареченной, принцессой Алисой. Где же ты был все это время, Сен-Клер, раз не знаешь таких вещей?

— У меня были подозрения, но я только вчера вернулся из дозора — любезничал там с разбойниками. К тому же я монах, а нам как-то не пристало интересоваться подобными событиями. Впрочем, когда они случаются прямо у меня под носом, признаюсь, я, как и любой человек, не могу побороть любопытства. Этот молодец вызывает восхищение. Говоришь, он собирается жениться на принцессе Алисе?

— Ага, и очень скоро, потому что у него есть свое королевство, вернее, пока просто принципат, и пора уже им заняться — оно слишком долго находилось без присмотра. — Эгремон обернулся на строй стражников: — А мне пора браться за свои обязанности, поэтому придется нам с тобой распрощаться. А питие тебе тоже возбраняется, если ты теперь священник?

— Я монах и много пить не могу, но, поскольку мне выпало два дня отдыха, думаю, мы можем пропустить стаканчик-другой вина без особого ущерба.

— Прекрасно, тогда встретимся вечерком — ты знаешь, где меня искать. Я живу обособленно, подальше от казарменной вони. Итак, после обеда?

— Я приду.

Эгремон был одним из немногих рыцарей, с которыми Стефан водил дружбу с самого прибытия в Иерусалим, поэтому он немного задержался, наблюдая, как его приятель во главе колонны стражников направляется прочь от дворца. Меж тем мысли Сен-Клера витали далеко — он думал о принцессе Алисе и ее скором бракосочетании. Вдруг оказалось, что он испытывает ничем не оправданное негодование по отношению к благородному молодому красавцу, ее будущему супругу. В самой глубине его груди сгущался ком злобы и зависти, посылая нежелательные позывы к чреслам, отчего в памяти Стефана воскресали образы, на забвение которых было потрачено столько усилий. Он еще постоял в нерешительности, борясь с бессмысленным и смехотворным желанием проводить процессию до ворот дворца, а затем круто развернулся и зашагал прочь, удивляясь безлюдности городских улиц.

Еще не вполне избавившись от мыслей о принцессе, Сен-Клер подошел к огороженному загону, за которым располагался дом конеторговца Гассана, и залюбовался тремя гулявшими в нем лошадками — белой, светло-буланой и редкой красоты серой в яблоках. Все три были жеребцы, судя по статям и узким мордам — настоящие арабские чистокровки. Из праздного любопытства Стефан задался вопросом, сколько они могут стоить, но тут же печально улыбнулся, вспомнив, что даже до вступления в общину Храма наличность его кошелька не могла претендовать на худшего из этих скакунов. Предаваясь подобным сожалениям, он не заметил чужого присутствия и удивился, услышав у самого уха:

— Они восхитительны, не правда ли, мессир Сен-Клер?

Стефан резко обернулся и оказался нос к носу с человеком, чем-то смутно ему знакомым. Ему весьма польстило, что тот обратился к нему на франкском языке, поэтому решил пропустить мимо ушей неверное обращение незнакомца. Вспомнив наконец, где видел мусульманина, Сен-Клер нащупал под плащом посылку, хранившуюся на поясе, и обратился к собеседнику на арабском:

— Это тебя зовут Набибом? Ты служишь у Гассана?

Тот изящно поклонился и ответил на своем родном языке:

— Я действительно удостоился такой чести, хвала Аллаху. Чем я могу помочь вам?

— Ничем. Я просто принес посылку. — Он протянул Набибу сверток. — Меня просили вручить тебе эту вещицу, а ты передай ее своему хозяину, как только он возвратится. А поручение дал мне его родственник, которого тоже зовут Гассан.

Лицо Набиба вытянулось от удивления, но он тут же овладел собой.

— Его родственник Гассан? Воин Гассан?

— Да, воин, — кивнул Сен-Клер. — Я повстречался с ним в пустыне, неподалеку от Яффы, и он поинтересовался, не соглашусь ли я захватить с собой эту посылку.

На губах араба заиграла едва приметная улыбка, и он снова поклонился.

— Очевидно, в ней содержится нечто очень важное, раз уж воин-шиит доверил ее сохранность рыцарю ференги. За это мы вам безмерно признательны, мессир Сен-Клер.

— Набиб, я не мессир Сен-Клер — теперь я простой монах, и зовут меня братом Стефаном.

— Пророк учит, что мы не должны умалять достоинство других недоверием к их речам, — склонил голову Набиб, — но тут я не могу согласиться. Пусть вы брат Стефан, но ни один ференги не может дружески общаться с шиитом Гассаном и слыть при этом простым человеком. Примите же нашу благодарность, друг, и идите с миром.

Распростившись с арабом, Сен-Клер подумал, не зайти ли ему на базар и не побаловать ли себя любимыми сластями, но мысли о принцессе тем сильнее осаждали его, чем старательнее он пытался от них избавиться. Бродя в рыночной толчее и рисуя в воображении личные покои Алисы, где она будет предаваться любви с супругом, рыцарь так распалился, что в панике вынужден был спасаться бегством.

Он направился обратно к конюшням, где под землей ждало освоения недавнее открытие. С неудовольствием вспомнив, что ему предстоит еще один день полного безделья, Стефан решил отказаться от свободного времени, предоставленного ему магистром Гугом, и в виде развлечения воспользоваться благом изнурительного труда — в противном случае ему вновь угрожала растревоженная пучина соблазна. Сен-Клер понимал, что сейчас ему гораздо спокойнее будет в темноте огромной залы, обнаруженной в лабиринтах Храмовой горы. Одна мысль о тайнах, скрытых под землей, прогнала наваждение, вызванное образом Алисы де Бурк, чем принесла монаху несказанное облегчение.

Стефан шел и раздумывал над тем, что часть собратьев предпочитала называть открытую ими залу храмом, хотя сама идея с первого дня вызывала возражения, поскольку помещение было неоправданно обширным. Впрочем, Андре де Монбар сразу расставил все по местам. Он растолковал, что обнаруженный ими чертог находится ниже уровнем, чем подлинный храм Соломона, и для пущей убедительности процитировал различные документы из священных архивов ордена Воскрешения. Монахам не оставалось ничего иного, как согласиться с ним, и подземную залу немедленно нарекли чертогом.

Несмотря на всеобщее расположение и уважение, Андре де Монбар всегда немного выделялся среди братии — хотя бы тем, что был прислан из Франции самим сенешалем ордена, графом Гугом Шампанским, который фактически настоял на его принятии в общину. Подобный признак роднил брата Андре с Сен-Клером, но если выбор, павший на Стефана, был обусловлен его молодостью, силой, благочестием и воинской доблестью, то достоинства де Монбара залегали в совершенно иной сфере и стали особенно заметны после обнаружения подземных коридоров.

Былое светское величие слегка отстраняло де Монбара от остальных собратьев, и, будь он по натуре немного другого склада, оно могло бы стать серьезным препятствием в общении с ним, поскольку, хотя де Монбар номинально и считался графским вассалом, ни от кого из монахов не укрылось то обстоятельство, что по своему могуществу и богатству он далеко превзошел любого из них и тем самым мог существенно затруднить их и без того нелегкую жизнь. Впрочем, когда посланец не проявил никаких злонамеренных наклонностей, кое-кто из братии, заранее питая к нему неприязнь как к соглядатаю, приставленному шпионить за ними, немало удивился. Пришлось смириться с явной несуразностью в положении брата Андре — могущественного властелина во Франции, решительно отказавшегося претендовать на свои права и всеобщее поклонение здесь, в Иерусалиме, и добровольно посвятившего всего себя служению вассальному долгу, то есть представлению интересов своего сеньора. В этом и состояла суть феодального уклада, но в действительности чрезвычайно мало людей в тогдашнем честолюбивом и сребролюбивом обществе старались хотя бы создавать видимость признания приоритетными чужих интересов — сеньориальных либо иных — над своими собственными своекорыстными намерениями.

Вское после нежданного прибытия заморского гостя монахи убедились, что де Монбар — именно тот, за кого он себя выдает: не больше, но и не меньше. Наконец, смирившись с его своеобычностью, как и с любой другой чертой характера, они вскоре к нему привыкли. С тех пор брат Андре не давал ни малейшего повода порицать его поведение или поступки и всегда держал себя наравне с остальными, с самого начала пребывания в общине ничуть не кичась и не добиваясь особо почтительного к себе отношения.

Однако с момента обнаружения чертога де Монбар начал предъявлять требования и изрекать повеления, беспрекословно выполнявшиеся и де Пайеном, и Сент-Омером. Таким образом, всем собратьям без дальнейших пояснений стало очевидно, что брат Андре изначально прибыл к ним с готовыми предписаниями, и его нынешние действия наилучшим образом оправдывали нахождение графского посланника в общине.

* * *

Через несколько дней Сен-Клер, едва возвратясь из похода за сушняком, застал де Монбара на пороге своей кельи. От изумления он споткнулся и с любопытством посмотрел на брата Андре, а тот без всяких предисловий изрек:

— Я спускаюсь в чертог. Пойдешь со мной?

— Ага, сию минуту.

Сен-Клер кинулся в келью за перевязью и на ходу поспешно продел в нее голову, перекинув через плечо, так что кинжал пришелся ему на уровне груди, а меч болтался сзади. Де Монбар молча наблюдал за этими приготовлениями, даже не пытаясь скрыть удивления, а потом ухмыльнулся:

— Думаешь, придется сражаться?

— Неизвестно, дружище… Вдруг на нас налетят демоны, когда мы поднимем анк, и утащат нас в преисподнюю. Мне будет гораздо легче, если в такой момент у меня под рукой окажется эфес моего доброго разящего меча. Если же ничего такого не случится, нам в любом случае не помешает кинжал — его клинком можно отковырять грязь из пазов, а меч, пожалуй, послужит рычагом.

Собратьям понадобилось не меньше получаса, чтобы оказаться в подземелье, а потом в корзинах спуститься в огромную залу. С собой монахи захватили достаточный запас новых факелов, которые, по уверению потрудившегося над ними Сент-Аньяна, должны были гореть несколько часов. Де Монбар нес две охапки заготовок, а Сен-Клер тащил две небольшие железные жаровни, приспособленные для установки на пол. Каждая из них могла удерживать по две горящие головни.

Не тратя времени, рыцари зажгли факелы и осветили, насколько возможно, каменный анк, а затем опустились возле него на корточки. Де Монбар подал знак, и оба принялись за работу, остриями кинжалов отколупывая из канавок слежалую пыль, накопившуюся за века.

Вскоре стало очевидно, что брат Андре был прав: под очищенными от грязи перекладинами анка обнаружилось достаточно места, чтобы просунуть туда ладонь и ухватить каждую наподобие эфеса. Сен-Клер взялся за каменный крест со своей стороны и взглянул на де Монбара:

— Ну что, готов? Будешь поднимать оттуда?

— Именно, и настаиваю, чтобы ты тоже перешел на эту сторону: тогда мы сможем удвоить наши усилия.

Стефан без возражений поднялся и перешел к де Монбару. Опустившись на колени рядом с собратом и уже ухватившись на каменную рукоять, молодой монах вдруг взглянул напарнику в глаза, и на его губах промелькнула принужденная улыбка.

— Понимаешь, — признался он, — мне кажется, что наше намерение может повлечь исключительные по важности последствия.

— То есть? — заинтересовался де Монбар.

— Откуда мне знать? Мы ведь раньше не совершали ничего подобного, так ведь? Мы скребли тут, в темноте, словно крысы… долго скребли — несколько часов… а теперь мы, может быть, на пороге чего-то такого, откуда нет возврата. Кто знает, может, стоит нам потянуть эти рукояти — и привычный нам мир больше никогда не будет прежним. Неплохо бы сказать прочувствованную речь, как ты считаешь? Какие нибудь возвышенные слова, а? — Он вдруг потупился: — Вроде хотел пошутить, а начал говорить — и понял, что все это правда.

Де Монбар пристально посмотрел на собрата и спросил:

— Так ты все-таки будешь говорить речь или нет?

— Нет…

— Ну и я не буду. Стало быть, можно продолжать. Давай, на счет «три»…

Они поднатужились и потянули, потом еще и еще раз, но даже вдвоем не смогли сдвинуть анк ни на йоту, словно пытались приподнять не его, а весь пол в зале. Запыхавшись, оба не сговариваясь отцепились от перекладины, и де Монбар утер лоб тылом ладони:

— Тысяча лет — не шутка, так я полагаю. За столь долгое время подъемные части могли утерять подвижность.

— Закон рычага, — задумчиво произнес Сен-Клер, разглядывая анк.

Де Монбар встал и с хрустом потянулся:

— Закон чего?

Стефан посмотрел на него снизу вверх.

— Брат Иоахим, старичок-монах, которого я знавал в детстве, питал огромную любовь к античности, а также к древним математикам — Архимеду, Евклиду и Пифагору. Помню, он говорил, будто бы можно целый мир с места сдвинуть, если бы нашелся подходящий по величине рычаг. Он обожал рассуждать о силе и энергии, и как нужно правильно их прилагать на практике. Мне кажется, если мы присядем друг напротив друга и потянем за рукоять, используя мускульную силу не рук, а ног, то добьемся гораздо большего.

— Давай попробуем.

Де Монбар немедленно опустился на корточки лицом к собрату, и каждый покрепче ухватился за перекладину.

— А я все думаю о том, что ты говорил в прошлый раз, когда мы сюда спускались, — вдруг признался Стефан.

— А о чем я тогда говорил?

— О том, что с обнаружением сокровищ наши поиски подошли к концу. Ведь нет же, правда? Мы нашли сокровища, но это только начало…

— Начало чего, Стефан? — едва приметно улыбнулся де Монбар.

— Начало грядущего, наверное… Я пока не знаю и даже не берусь предполагать, что за этим последует, но твердо знаю, что оно неизбежно. Конечно, я рядовой монах, но я же не совсем глупец. Во всех этих кувшинах, Андре, имеется содержимое, и, каково бы оно ни было, его ценность и значимость не подлежат измерению, иначе эти сосуды не стали бы тысячу лет назад столь надежно прятать. Целое тысячелетие, пятьдесят поколений предков и потомков… И все это время в нашем ордене жила надежда об обретении этого места и его сокровищ. Обычному человеку невозможно представить такой промежуток, он простирается за все мыслимые пределы. Едва ли мы помним и дедов, поскольку целых два поколения разделяет нас, поэтому понятие о десяти поколениях для нас трудноуловимо — не говоря уже о пятидесяти… И вот теперь этот клад — уж не знаю, какой именно — найден. Мы его нашли… Из чего бы он ни состоял, брат, независимо от рода этих сокровищ и их ценности, надеюсь, ты не станешь разочаровывать меня уверением, что надо держать это все в секрете, — ведь даже мне очевидна важность нашего открытия. Поэтому я хочу спросить… поверь, не из праздного интереса, просто нет сил сдерживаться… что же будет с нашим орденом — орденом Воскрешения в Сионе? Останется ли он тайным, как и прежде, или выйдет на свет вместе с найденными доказательствами — и мы, соответственно, тоже?

Де Монбар воздел руки:

— Это превыше меня. Даю тебе слово, Стефан, я понятия не имею. Подобные соображения лежат вне моего влияния или даже толкования. Одно могу пообещать с уверенностью: что бы мы здесь ни нашли — сегодня, завтра или впоследствии — будет тщательно описано и внесено в реестры, прежде чем весть о наших открытиях выйдет за пределы подземелья. В зависимости от величины хранящихся здесь сокровищ, подобная задача может потребовать месяцев, если не лет… но ее необходимо выполнить — важность такого мероприятия не подлежит сомнению.

Де Монбар помолчал и потом снова улыбнулся Сен-Клеру. В неверном свете факелов его лицо казалось странно подвижным, а зубы поблескивали.

— Впрочем, может, мы не найдем больше ничего — кроме тех кувшинов. Итак, ты уже готов применить свой закон рычага? — Сен-Клер кивнул. — Хорошо. Ну, взялись? Раз, и два… и три!

Они стали медленно распрямляться, согласным усилием таща на себя крест и смотря в глаза друг другу; мускулы на их бедрах и икрах натянулись и тряслись от напряжения. Вросший в пол анк постепенно стал поддаваться — монахи скорее угадали, нежели заметили едва уловимое движение в нем. Они не ослабили хватки, и еще через секунду крест действительно стронулся с места — на этот раз ошибки быть не могло.

Сен-Клер с покрасневшим от натуги лицом выдохнул:

— Еще раз… Взяли!

Никакого результата не последовало, и де Монбар велел прекратить попытки и передохнуть. Еле заметный сдвиг каменного креста убедил монахов в верности их предположений, поэтому оставалось только запастись терпением и пробовать поднимать его снова и снова. Немного отдышавшись, оба не сговариваясь заняли свои места и принялись тянуть за перекладину, используя всю энергию бедренных и икроножных мышц для противоборства силе, удерживающей анк в неподвижности.

Вторая попытка принесла неожиданные плоды: перекладина резко приподнялась примерно на фут и застряла в таком положении. Ее перемещение сопровождал неясный, но достаточно громкий звук удара, словно от падения чего-то с большой высоты; за ним последовал приглушенный, еле уловимый шум, напоминающий скрежет камня о камень и исходящий, казалось, прямо из-под ног монахов. Прислушиваясь, Стефан размышлял над механизмом подъема анка.

— Настежь, — произнес де Монбар. — Он открывается настежь.

Именно об этом подумал Сен-Клер, поскольку его изначальным предположением было, что если потянуть за перекладины анка, как за рычаги, то он выйдет из своей ниши, и тогда его можно будет свернуть в сторону. Поворотная ось, по его мнению, должна была находиться в основании креста. Однако все вышло совсем иначе. Вместо этого одна из перекладин треснула и отогнулась вверх, обнажив железный штырь, на котором держалась.

— А что там был за шум? Будто бы под землей что-то сломалось и полетело вниз.

— Мне тоже так показалось, но проверить это будет нелегко. Похоже, наша рукоять больше не желает двигаться.

Де Монбар изо всей силы налегал на перекладину, но она словно окоченела. Сен-Клер зарычал от досады, поднялся с корточек и принялся рассматривать другой анк, выгравированный на поверхности алтаря. Заметив, что брат Андре все еще возится с непокорной перекладиной, он сказал:

— На твоем месте я бы бросил, дружище. Нам ее не поднять. Можно потом возвратиться сюда с ломами и кувалдами, подрыть напольные плиты и посмотреть, что внизу. Я, впрочем, подозреваю, что там просто земля и больше ничего.

— Нет, судя по звуку, там пустота, — рассудительно заметил де Монбар, разглядывая каменное изображение на полу. — Может, и нелепо так считать, но я слышал эхо.

— А как ты узнал, что здесь алтарь? И этот анк?

— Мне говорили. В наших древних архивах имеются соответствующие записи — там до мелочей описана планировка этой залы. Самих манускриптов я не видел, зато до путешествия в Иерусалим не раз встречался с самыми учеными людьми нашего ордена, пытаясь запомнить как можно больше подробностей о чертоге. Так я и узнал его местоположение и обстановку. К сожалению, записи в архивах очень скудны и касаются, в основном, самого анка — и то не напрямую. Он упоминается как ключ… поэтому ссылки могут быть неточными. Заглянув в прошлое, начинаешь понимать, что очевидцы тех далеких трагических событий, спрятавшие сокровища, не могли даже предполагать, сколько им придется пробыть в изгнании. Вероятно, они надеялись вернуться или своим детям передали знание, открывающее путь под эти своды. — Он печально улыбнулся и, озираясь, прихлопнул в ладоши. — Ты сам говорил, что обычному человеку невозможно представить промежуток в тысячу лет!.. Этот чертог невероятно древний. Ты, верно, понимаешь под древностью истекшее тысячелетие, но сама зала гораздо старше, чем ты думаешь. Она была здесь еще до того, как был замыслен храм Соломона. Все в ней: и форма, и планировка, и конструкция — все египетское. Ее выстроили сразу после возвращения евреев из египетской кабалы, с единственной целью — разместить в ней и тем самым спрятать сокровища храма. Согласно архивным записям, в зале два входа, и мы их непременно обнаружим, когда вплотную займемся ее освоением. Впрочем, я подозреваю, что коридоры, ведущие снаружи к обоим входам, были нарочно завалены, скрыты от посторонних глаз, и доступ в них с поверхности невозможен. Те, кто последним уходил из чертога, не оставили грабителям ни малейшей возможности проникнуть сюда.

— Разумеется, — согласился с ним Сен-Клер, — и правильно сделали. Когда же будем открывать кувшины?

Стефан вынул из жаровни факел и направился к ближнему ряду глиняных сосудов. Де Монбар пристально наблюдал за ним, как вдруг, дойдя до вертикальной стелы в середине алтаря, Сен-Клер позвал его из темноты:

— Андре, иди-ка сюда и посмотри.

Заинтригованный его взволнованным тоном, де Монбар поднялся, тоже взял себе головню и пошел на голос. Он застал Стефана в оцепенении — приподняв факел, молодой монах неотрывно взирал на алтарь, и, проследив за его взглядом, де Монбар сам застыл в неподвижности: поднимавшаяся к жертвеннику лестница, еле заметная в скудном освещении, выглядела не совсем привычно. Неожиданно де Монбара осенило: нижний ее пролет обрывался у вертикальной стелы.

— Сам не знаю, почему посмотрел туда, — пояснил Стефан. — Сначала заметил краем глаза… Мы стоим слишком далеко, чтобы делать выводы, но…

— Не хватает нижних ступеней.

Подойдя поближе и присмотревшись, они увидели, что де Монбар ошибся: ступени никуда не делись. Пролет лестницы, ранее восходивший к церковному престолу, повернулся на неведомой оси и теперь уводил вниз, в зияющее темное отверстие, скрытое под алтарной частью. Рыцари довольно долго стояли над провалом, пока Стефан наконец не произнес:

— Вот откуда взялись странные звуки. Спустимся?

— Думаю, надо спуститься, только давай захватим каждый еще по факелу. Кажется, воздух там не спертый, но что в глубине — неизвестно.

Сказано — сделано. Свалив факельные заготовки в кучу у входа в провал, они стали пробираться вниз по лестнице, но вскоре остановились, пораженные необъятностью раскинувшегося перед ними помещения. Спустившись вниз на один пролет от пола чертога, являвшегося, соответственно, потолком нижней залы, монахи прикинули, что ее высота никак не меньше двадцати футов. Стефану показалось, что по своей форме она зеркально повторяет расположенный над ней алтарь. Направо и налево вдоль стен тянулись высокие стеллажи, составленные из полых каменных кубов со стороной длиною в руку — от плеча до кончиков пальцев. В них хранились некие предметы неопределенных форм и размеров, но монахам с мерцающими факелами в руках пока было некогда различать подробности.

Сен-Клер окинул помещение беглым взглядом, пытаясь определить примерное число кубов. Он решил, что галерея — судя по соотношению длины и намного уступающей ей ширины залы, это была именно галерея — тянется приблизительно на пятнадцать шагов или даже больше, и наспех сделанный подсчет квадратных отверстий на уровне пола показал, что их всего восемнадцать. Это число, помноженное на семь громоздящихся до самого потолка уровней и удвоенное, учитывая обе стороны галереи, давало двести пятьдесят два ящика. Вычтя из общего количества три яруса, место которых занимала лестница, Стефан получил двести тридцать один куб.

По обеим сторонам, на уровне человеческого роста, на стенах виднелись скобы для крепления факелов — как раз таких, что запасли монахи. Де Монбар, шедший впереди, озирался по сторонам с не меньшим любопытством, что и Сен-Клер. Наконец он, крякнув, потянулся к одной из консолей и укрепил в ней свой факел, а затем обернулся к Стефану.

— Мало света, — произнес он, и по подземелью гулко разнеслось эхо. — Помоги-ка мне — надо заполнить все эти канделябры. Посмотрим, что тут такое.

Вскоре галерею заливал свет дюжины ярко горящих факелов, а собратья, придвинувшись друг к другу, рассматривали протянувшиеся вдоль стен каменные полки.

— Опять кувшины, — прошептал Сен-Клер. — Похоже, у них тут была гончарная мануфактура, изготавливавшая почему-то одни кувшины.

— Не только, — возразил его напарник. — Давай-ка посмотрим, что вон в тех сундуках.

Действительно, большинство полых кубов были забиты в точности такими же сосудами, что и в чертоге, но среди них попадались сундуки, или лари. Открыв первый попавшийся, монахи обнаружили в нем разнообразные украшения, примитивные по форме и более вычурные, — все они заманчиво поблескивали в свете факелов. Драгоценности были сложены как попало, словно их в спешке побросали в сундук.

Вдоволь наглядевшись, де Монбар двинулся ко второму ларю, размером побольше, который оказался набит золотыми монетами. Обернувшись, краем глаза Стефан углядел, что среди золота там попадается и кинутое сюда будто в спешке серебро, но его внимание было полностью приковано к одному украшению в сундуке, стоявшем у его ног. Поворошив драгоценности, хаотично сплетшиеся меж собой, он извлек из их кучи блестящее ожерелье — тяжелое колье крученого золота с редкой красоты подвесками из голубых и зеленых каменьев, державшихся на тонких металлических нитях. Несомненно, эта вещица некогда украшала грудь очень богатой женщины. Зеленые камни были похожи на острые вытянутые ромбы, а голубые — гладкие и отполированные — имели каплевидную форму. Стефан сразу обратил внимание на пробел между парой подвесок, указывающий на недостающую голубую каплю. Очевидно, что он нашел в верхних коридорах тот самый пропавший камешек. Его удивило, что кто-то мог выкрасть безделицу из сундука, — разглядывая колье, Сен-Клер ни на минуту не усомнился, что тысячу лет назад вор пытался ее присвоить.

Удовлетворив любопытство, он бросил колье в сундук и захлопнул крышку, а затем обернулся к де Монбару. Оказалось, что его собрат занят перемещением кувшинов. Он двигал тяжелые сосуды туда-сюда, желая посмотреть, что скрыто в глубине кубов. Сен-Клер, до сих пор не прояснивший назначение кувшинов, спросил об этом де Монбара, и тот пояснил:

— Это ритуальные сосуды.

Из его ответа Стефан ничего не понял, зато убедился, что кувшины не имеют особой ценности. Многие из них были из отполированного камня зеленоватого или бурого цвета, но большинство, вероятно, были отлиты из бронзы. Их грубая выделка и незатейливая форма ненадолго заинтересовали Сен-Клера — вскоре он предоставил напарнику одному заниматься ими, а сам поспешил посмотреть, что было в других стоявших вдоль стен сундуках.

— Три четверти сокровищ — все те же кувшины, что и наверху, — наконец подытожил он.

Де Монбар выпрямился, огляделся и кивнул ему:

— Да, я уже заметил. Думается мне, что здесь спрятано все самое ценное, а то, что наверху, в главной зале, — менее важно.

— Важно? Кому важно? И все-таки — что в этих кувшинах, Андре?

— Разве ты видел, чтоб я в них заглядывал? — пожал плечами тот. — Позже мы выясним, что они содержат, но я предполагаю, что в них — пергаментные свитки, туго скрученные и запечатанные сверху воском, чтобы уберечь от порчи и сырости. Мне кажется, что мы обнаружим в них летописные сведения, составленные священниками, которые их и прятали.

Стефан хотя и предполагал нечто в этом роде, все же не смог скрыть разочарования. Он вздохнул и еще раз оглядел галерею.

— А вот эти, как бишь их, ритуальные сосуды, они-то зачем?

— Их использовали в храмовых обрядах. Часть из них — немыслимой древности.

— Но они же каменные.

— Верно, большинство каменные, но есть и бронзовые.

— В общем, не представляют никакой ценности.

— Отнюдь — конечно, если ты не решишь продать их на рынке. Откуда вдруг такая мысль?

Стефан кисло улыбнулся:

— Оттуда, что сдается мне, будто баснословная ценность сокровищ, описанных в наших архивах, немного преувеличена. Один сундук с драгоценностями да еще один — с золотом и серебром. Для настоящего клада маловато.

Де Монбар только улыбнулся на его слова:

— Мой юный друг, вся беда в том, что твои ожидания произрастают из полученных ранее впечатлений. Ты воспринимаешь слово «сокровища» в его нынешнем значении. Не забывай, что люди, спрятавшие эту коллекцию ценностей, отличались от привычных нам христианских священников, а хранилище, которое ты называешь кладом, создано служителями исконной христианской Церкви — общины, восхвалявшей бедность и почитавшей добродетелью отречение от всяческих благ.

— Как же тогда объяснить запасы золота и драгоценностей?

— Всего-то два сундука на всю коллекцию. Возможно, это пожертвования храму — дары вместо жертвоприношений. Нам уже никогда не установить, где и каким образом они были собраны, но эти богатства — ничто по сравнению с прочими ценностями. Король Балдуин будет счастлив завладеть ими в обмен на позволение монахам распоряжаться всем остальным. — Он склонился к одному из кувшинов и погладил его по гладкому боку: — Вот истинное сокровище нашего ордена, Стефан, — здесь, в этих кувшинах. А также…

Он смолк в раздумье и направился к концу галереи, где и остановился, устремив взгляд в голую стену. Сен-Клер, недоумевая, подошел и переспросил:

— А также что?

— Тебе, случайно, не кажется странным, что эта стена пуста, ничем не занята, тогда как все остальные до потолка заставлены стеллажами?

— Странным? Нет, не кажется. А что тут удивительного? Обычный дальний угол.

— А вот и нет, — категорично возразил брат Андре. — Пораскинь мозгами. Сдается мне, что здесь кроется некая тайна… Ты нигде не приметил выбитых в камне анков?

— Не приметил, — обиженно сказал Стефан, — и я ручаюсь, что их здесь нет, потому что я внимательно рассматривал стены — из чистого любопытства. Пробовал найти хоть какие-нибудь орнаменты, но ничего не обнаружил. Ты думаешь, здесь есть анки?

Де Монбар тем временем опустился на колено и стал разглядывать основание стены.

— Их просто не может не быть, мой пылкий соратник. Обычного глаза здесь недостаточно, в этом я уверен как нельзя лучше… — Он снова поднялся и окинул всю галерею взглядом, а затем задумчиво произнес, словно обращаясь к самому себе: — И тем не менее ничего не заметно. Ни-че-го.

— А что должно быть?

Его напарник вдруг ни с того ни с сего распалился и досадливо сверкнул на Сен-Клера нетерпеливым взглядом.

— Здесь есть хитрость, — огрызнулся он. — Уловка и обман. Эту залу строили те, кто возводил пирамиды в Египте, — лучшие каменщики всех времен. Ты сам видел, как искусно замаскирована лестница. Люди, обладающие достаточным знанием и мастерством, чтобы придумать подобное ухищрение, во всяком случае, способны спрятать любое помещение за ложной стеной. Я уверен, что эта стена — лишь для отвода глаз, и за ней что-то есть…

Де Монбар неожиданно успокоился — так же быстро, как и взволновался. Он медленно обернулся, блуждая взглядом по стенам и полу галереи.

— И… если это правда… то должен существовать ключ, чтобы ее отворить, — как тот анк, отпирающий другую залу. Вот только он наверняка гораздо доступнее, чем первый. Где же он?

— Может, в подсвечниках? Во всей галерее они одни не вытесаны из камня.

Де Монбар от удивления вытаращил на Стефана глаза:

— Ну конечно! Давай попробуем: ты — с той стороны, а я — с этой.

Третья по счету консоль повернулась от усилия Стефана, и он едва успел подхватить выпавший из нее факел. В тот же момент оба монаха услышали знакомый подземный грохот, сопровождавший открытие первой двери, — только на этот раз он раздался гораздо ближе и отчетливее: пустая стена в глубине галереи неожиданно ушла в пол. За ней, очевидно скрывая очередную залу, с деревянного штыря, укрепленного под самым потолком, свисала богато вышитая портьера. Краски тисненой ткани даже в скудном факельном освещении выглядели необыкновенно яркими.

От изумления оба рыцаря словно вросли в землю и боялись дохнуть. Они долго не решались подойти к занавеси, но наконец де Монбар медленно двинулся вперед и осторожно дотронулся до дорогой ткани. Сен-Клер не сводил с него внимательных глаз и в страхе отпрянул, стоило напарнику резко отвести портьеру в сторону. Увиденное за ней столь поразило Стефана, что он пронзительно вскрикнул и упал на колени, словно получил удар булавой по черепу. Де Монбар был потрясен не меньше — он тоже пробормотал что-то невразумительное, но на ногах устоял.

Перед ними, залитая светом факелов, простиралась еще одна зала, по размеру совпадающая с предыдущей, — длинная и узкая галерея, сплошь состоящая из контрастных цветов: черного и белого. Она была точной копией храмовых залов — мест их ритуальных собраний в далекой Франции: начиная от чередующихся черных и белых мраморных напольных плит и заканчивая задрапированными престолами по обе стороны уходящей вдаль залы. В глубине ее монахи увидели знакомую пару колонн, меж которых они привыкли произносить храмовые клятвы. Все это собратья мигом заметили и признали, хотя в гулком безмолвии сознания каждый из них угадывал, что это помещение, этот храм был на многие тысячелетия погружен во тьму и только ждал их прихода.

Де Монбар первым обрел присутствие духа: возможно, потому, что многое знал и предугадывал заранее, — так решил про себя Сен-Клер, с удивлением обнаруживший в себе способность мыслить как ни в чем не бывало. Досадуя на неукротимое сердцебиение, он двинулся след в след за братом Андре, медленно прошествовавшим вперед с высоко поднятым факелом.

— Мы на Западе, — произнес де Монбар.

— Да, и стоим лицом к Востоку, — в тон ему ответил Сен-Клер, едва ли отдавая себе отчет, что повторяет ритуальные формулы — где все получит свое объяснение.

Вместе они прошли далее, уверенно ступая по знакомой зале, пока не наткнулись на еще один занавес, поуже первого, хотя во многом схожий с ним. Переглянувшись, оба замерли на месте, и де Монбар отвел портьеру в сторону — на этот раз более осторожно и почтительно.

За занавесью им открылось чарующее, доселе не виданное зрелище — залитый светом факелов, источающий золотистое сияние предмет вытянутых прямоугольных очертаний, массивный и сработанный столь искусно, что Стефану вряд ли раньше приходилось встречать подобное мастерство. Ему не сразу удалось осознать, что перед ним — витиевато украшенный золотой сундук около четырех футов в длину и вполовину меньше — в ширину и высоту. На крышке возвышалось некое сложное по форме, непонятное изваяние — тоже из чистого золота. Два длинных золотых поручня, продетые с каждой стороны в золотые кольцевые скобы, служили, вероятно, для переноски сундука.

Непередаваемое великолепие драгоценного предмета наполнило Стефана почти священным трепетом, и долгое время он просто молча любовался им. Стоявший чуть впереди на коленях де Монбар тоже не двигался, словно впал в транс. Сен-Клер не заметил, когда его напарник успел пройти вперед и преклонить колени: едва отодвинулся занавес, он всецело предался созерцанию. Поведение собрата его ничуть не удивило, но теперь он почувствовал необходимость подойти к нему.

Маленькими неуверенными шажками Стефан приблизился и встал рядом с де Монбаром. Не отрывая восхищенного взгляда, переполненного золотым сиянием, от ларца, Сен-Клер положил руку собрату на плечо:

— Что это, Андре?

Он сам удивился робости и почтительности собственного голоса. Тем не менее его вопрос, очевидно, вывел собрата из оцепенения — де Монбар ухватил Сен-Клера за руку и, кряхтя, поднялся с колен. Встав, он тут же отступил назад, таща Стефана за собой, и благоговейно задернул вышитый занавес, скрыв от глаз золотой сундук.

Пятясь и не оглядываясь по сторонам, монахи отступали к выходу, пока не оказались у подножия лестницы, выводящей в чертог. Только тут оба повернулись и стали торопливо взбираться по каменным ступеням. Очутившись в спасительной темноте необъятной залы, они наконец перевели дух и переглянулись.

— Я не верю своим глазам, — произнес дрожащим голосом де Монбар, — я даже не надеялся, что это обернется правдой.

Сен-Клер по непонятной для него причине никак не мог справиться с дыханием.

— А что обернулось правдой? — тяжело дыша, спросил он. — Ты о чем? Что там была за штука?

Де Монбар вытаращил на него глаза:

— Ты что, не знаешь? Ты не понял, что мы с тобой нашли? Это же подлинное сокровище нашего ордена, Стефан, самое что ни на есть истинное! О нем упоминается в наших преданиях, хотя там и нет прямых указаний, что оно хранится именно здесь. На такое великое открытие никто из нас даже надеяться не смел. Это же ковчег, Стефан. Мы нашли ковчег.

— Что за ковчег?

Сен-Клер хмурился, не понимая слов напарника и замечая только его благоговейный трепет. Наконец Стефана осенило, и он недоверчиво покачал головой:

— Ты считаешь, что это… этот ларец и есть Ноев ковчег?

Де Монбар помотал головой: он был так поглощен своими мыслями, что даже не усмехнулся ошибке молодого собрата.

— Нет, ковчег Завета — вместилище Божьего завета всему человечеству. Он хранился в святая святых, в храме. Это символ самого Господа…

Он обернулся к Сен-Клеру и поглядел на него глазами, в которых тот прочитал необыкновенное воодушевление.

— Мы должны рассказать остальным, Стефан, сейчас же, немедленно! Это все меняет, весь мир теперь изменится. Ничто отныне не будет как прежде. Для того и создавался наш орден тысячу лет назад…

Сен-Клер не мог оправиться от изумления: его всезнающий напарник, всегда столь спокойный и сдержанный, проявлял теперь неоправданное нетерпение. Он задумчиво переспросил де Монбара:

— Ковчег Завета? Мне почему-то казалось, что наши сокровища только в рукописях. А теперь, судя по твоим словам, мы обнаружили тот самый ковчег Завета… который хранился в святая святых… В таком случае мне хочется еще раз взглянуть на него.

Сен-Клер повернулся и торопливо побежал вниз по ступеням, ведущим в нижние галереи, нимало не заботясь, следует за ним де Монбар или нет. Достигнув занавеса, он замер в нерешительности и тут же почувствовал присутствие напарника у своего плеча. Стефан робко протянул руку и осторожно отвел завесу в сторону, прислушиваясь к скольжению колец по деревянному шесту, а затем снова застыл, благоговейно озирая ковчег и любуясь отблесками факельного пламени на золотом орнаменте его поверхности.

— Сплошь золото, — наконец еле слышно произнес Сен-Клер.

— Вряд ли, — возразил де Монбар. — Крышка — да, из чистого золота, как и оба херувима на ней. Что до самого сундука и поручней, мне кажется, они вырезаны из ситтима — непортящейся древесины акаций, а затем покрыты слоем сусального золота. Если бы ковчег был весь золотой, его невозможно было бы поднять.

— А что это за крылатые существа на крышке?

— Херувимы, или ангелы… Крылатые и очень могущественные духи. Видишь — крылья у них распростерты и касаются друг дружки? Ими херувимы словно бы создают балдахин над ковчегом, тем самым защищая его. Древние иудеи верили, что Господь, Бог Моисея, обитает как раз под их крыльями.

— А разве не в самом ковчеге?

На лице Стефана читалось неподдельное изумление.

— Нет, над его крышкой.

— Смахивает на идолопоклонство. Ведь евреи всегда чурались подобных изображений…

— Наверное, в тот раз они сделали исключение, — пожав плечами, произнес де Монбар, задумчиво разглядывая фигуры на крышке.

— Что же тогда в самом ковчеге? Ты знаешь?

— Никто не знает, Стефан, — почтительно прошептал брат Андре. — Я даже не подозревал, что ковчег существует в действительности, но мне раз довелось услышать, будто в нем хранятся каменные скрижали с десятью заповедями, принесенные Моисеем с горы. Считается также, что там имеется знаменитый жезл Аарона… принесший плоды. А кто-то даже говорил, что там можно найти манну небесную.

— Может, нам посмотреть? Открыть ковчег?

Де Монбар так поспешно вскинул руку, словно отражал Удар:

— Не надо. Ты помнишь, во что верили евреи? Что храм — обитель Господа. Он жил в храме, в ковчеге, то есть под крыльями ангелов. Разве можно поручиться, что Его сейчас здесь нет? Я бы не притрагивался к этой святыне без предварительных скрупулезных исследований. Впрочем, если тебе хочется, то пожалуйста — но только после того, как я уйду.

— Ладно, пожалуй, не буду…

Сен-Клер тем временем уже внимательно всматривался в темное пространство за ковчегом. Он даже подался вперед и вдруг заявил:

— А там… Там, за ковчегом, тоже есть занавес — черного цвета. Наверное, еще какие-нибудь сокровища.

— Вот это вряд ли, Стефан, — фыркнул де Монбар. — Я когда-то читал, что два поручня ковчега упираются в некую завесу, расположенную позади него… Думаю, что имелся в виду занавес, разделяющий скинию[26] на две части. Если так, то та портьера — не более чем символ. Она просто прикрывает стену. — Он протянул руку и дружески ткнул Сен-Клера, словно заставляя его прислушаться к своим словам: — К тому же что им было еще там прятать? Что может быть ценнее ковчега Завета?

Стефан изумленно оглянулся на него:

— Ничего, конечно, — для самих древних евреев, но это не значит, что тут нет больше ничего стоящего. Мне все-таки хочется посмотреть. Сбоку от ковчега достаточно места, чтоб можно было проскользнуть мимо, не задев его.

Он подождал, что ответит на это де Монбар, но тот молчал, и Сен-Клер не выдержал:

— Ну, что скажешь?

Брат пожевал губами и покачал головой:

— Не знаю, Стефан. Как близко может человек подойти к молнии, чтоб не сгореть дотла? Будь я и большим скептиком, я и то не взял бы на себя смелость — вернее, безрассудство — ближе, чем на вытянутую руку, подойти туда, где, может быть, обитает живой Бог. А ты, гляди-ка, не боишься…

Стефан хмыкнул, но ничего не сказал. Помявшись, он наконец согласился:

— Ладно, если ты так считаешь, то я сдаюсь. Лучше подожду, пока по этому поводу выскажется магистр Гуг, а сейчас давай-ка поднимемся наверх и расскажем братьям, что мы здесь отыскали. Годится?

— Еще бы, — кивнув, улыбнулся де Монбар. — Кто знает, вдруг им и вправду захочется бросить взгляд на то, что они едва ли надеялись обнаружить, копаясь в земле, словно кроты, целых восемь лет. Сейчас мы пойдем и проверим, так это или нет.

* * *

Разворачивающиеся далее события мало походили на последствия предыдущих находок. Все девять собратьев сгрудились в чертоге, желая своими глазами удостовериться в том, что было обнаружено под алтарем. Не нашлось двух одинаковых откликов на строгую красоту черно-белой залы и на великолепие легендарного ковчега Завета, покоившегося в отдаленной нише за занавесом. Семеро из монахов плакали в открытую; Жоффруа Биссо упал на колени у самого подножия лестницы, у входа в галерею, и провел там без движения целых три часа, погрузившись в молитвы. Годфрей Сент-Омер тоже молился на коленях в зале ковчега на протяжении двух часов; иногда к нему присоединялся кто-нибудь из собратьев. Все старались сохранять тишину и если переговаривались, то сдержанно и немногословно. Казалось, ни один из них еще до конца не осознал суть находки и не верил, что после долгих лет изнурительных подземных работ, рытья и долбежки внутри неподатливой Храмовой горы они все же нашли сокровище, к которому бесконечно стремились и которое по своему великолепию превзошло все их самые дерзкие ожидания.

Один только Гуг де Пайен был глух к всеобщему ликованию. Он никуда не уходил, но не обмолвился ни с кем ни единым словом, держась поодаль от остальных собратьев. Сен-Клер неприметно и со все возрастающим беспокойством наблюдал за магистром, замечая, что тот видит происходящее в галереях, но не делает ни малейшей попытки разделить радость со всеми.

Наконец, когда старший наставник направился к выходу в чертог, Сен-Клер пошел следом, держась в темноте на почтительном расстоянии и с тревогой ожидая, что магистр, чего доброго, лишится сознания от переизбытка чувств или более серьезной немощи.

К счастью, ничего подобного не случилось. Де Пайен уселся на пол, подальше от алтарных факелов, и погрузился в молчание. Монахи один за другим покидали чертог; поднявшись наверх в корзинах, они разошлись по своим кельям. Проводив взглядом последнего из них, магистр встал на ноги и направился туда, где еще лился слабый свет нескольких уцелевших головней — ко входу в галереи. У самой лестницы он вдруг остановился и позвал:

— Стефан, пойдем со мной в крипту.[27]

Сен-Клер спустился за ним и застал магистра в ожидании на пороге черно-белой залы. Оба постояли, сдвинувшись плечом к плечу и вглядываясь в сумрачные глубины галереи. Затем де Пайен опустился на колени и положил ладони на мраморные плиты: одну — на черную, другую — на белую.

— Смотри, Стефан, — произнес он, вперив глаза в пол. — Здесь, в этой зале, вся моя жизнь. Черная и белая. Это цвета нашего ордена — тьма и свет, жизнь и смерть, неведение и всезнание… Не только на полу, у нас под ногами, но и повсюду, во всем, что бы мы ни совершали.

Де Пайен тихо поднялся и еще постоял, уронив руки, а затем медленно двинулся вперед, озираясь и оглядываясь, так что он не столько шел, сколько оборачивался вокруг себя.

— Ты не можешь себе представить, друг мой, как долго я ждал этого дня — ждал, что он когда-нибудь настанет, хотя вовсе не был уверен, что это выполнимо и возможно. С тех самых пор, как я вступил в орден Воскрешения, я посвятил всего себя его делу, его учениям, вопреки всем доводам уповая на то, что не ошибся жестоко в своем выборе, не выставил себя глупцом. Ведь нет ничего — вернее, тогда не было, что могло явить все в истинном свете. А теперь есть. Мы нашли доказательство, и Господь даровал нам знание. Допрежь ничто не отличало нас от христиан, жестоко обманутых в своих чаяниях и слепо верующих в любви и покорности. Я же полагался на наставления ордена, но были моменты, когда я был готов отчаяться… и усомниться в нашей правоте. Сегодняшний день все изменил, и обретенная истина нахлынула на меня с такой силой, что несколько часов подряд я боялся вымолвить и слово или же приблизиться к моим собратьям. Где тут ковчег?

Ошеломленный Сен-Клер тем не менее почтительно произнес:

— Разве вы не видели его? Вон он там, прямо за вами, за занавесом…

— Пойдем же со мной.

Они подошли к портьере. Де Пайен неспешно отвел ее в сторону и надолго застыл в безмолвии, пораженный великолепием золотого сундука. Затем он медленно опустился на колени и нерешительно простер вперед руку. Казалось, сейчас он дотянется до круглой золотой скобы, в которую вдет поручень, дотронется до самого ковчега — но магистр только вздохнул, снова опустил руку и обернулся к Сен-Клеру. Молодой рыцарь ничуть не удивился, заметив, что по щекам наставника стекают потоки слез. Сам он тоже чувствовал, как в горле у него сжался ком, и, не будучи вправе уйти, Стефан поспешил хотя бы отвести взгляд. Гуг де Пайен, впрочем, ничуть не стыдился своих слез — он шумно вздохнул и обратился к собрату:

— Я не достоин… и никто не достоин прикасаться к обители Господа — Бога Моисея и Авраама, Иисуса и Мухаммеда; я же не сомневаюсь, что этот ковчег был — и остается — Его обителью. Вот Он восседает пред нами — живой и неколебимый. Сегодня весь мир изменился, Стефан Сен-Клер, и каждый человек в нем — тоже. Я разом постарел… Не то чтобы я чувствую приближение смерти или что силы покинули меня — но я вдруг ощутил свой возраст, и ты, мой друг, тоже его почувствуешь. Верно, мне скоро придется ехать во Францию — там теперь начнутся дела, а тебя с братией я оставлю на брата Годфрея, который будет наставлять вас вместо меня. С этого дня ваша жизнь будет совершенно иной — благодаря нашему великому открытию. А! Погляди, Господь Сил велит нам идти спать! — Пламя трех оставшихся в зале факелов мигало и убывало на глазах. — Скорее, Стефан, возьми вон там еще одну целую заготовку и зажги ее, пока не поздно. А теперь пора отправляться на боковую: завтра нам много всего предстоит.

ГЛАВА 10

В день бракосочетания принцессы Алисы Иерусалимской и принца Боэмунда Антиохийского два человека поднялись еще до рассвета и с раннего утра отправились по своим делам. Надо сказать, оба они воспринимали предстоящее торжество несколько иначе, чем прочие жители королевства.

Монаха Стефана Сен-Клера из общины бедных ратников воинства Христова ничуть не интересовало ни само событие, ни помпа, с которой оно было обставлено: свадьба или иное государственное мероприятие не могли привлечь его, поскольку его голова была занята более важными делами. Меж тем епископ Одо Фонтенблоский, состоявший в свите свадебной процессии, вынашивал совершенно особые планы, которые собирался осуществить после церемонии, во время большого приема гостей и следующего за ним свадебного пира. В его намерения входило воспользоваться той редчайшей возможностью, что сейчас подвернулась ему. В тот день оба они даже не вспоминали друг о друге, слишком поглощенные собственными заботами.

Свадебная церемония прошла со всевозможной пышностью; с тех пор как король Балдуин вступил на престол, Святая земля не знала столь великолепного празднества. Алиса не претендовала на право первородства, то есть не могла наследовать королевский трон — все знали, что эта честь достанется ее старшей сестре Мелисенде. Однако Алисе выпало на долю первой расстаться с отцом: король Иерусалимский удачно выдавал ее замуж за молодого Боэмунда, будущего правителя Антиохийского принципата — партия весьма выгодная для обеих сторон.

Мессу отслужил патриарх-архиепископ, и торжественные песнопения сводного монашеского хора во славу молодых растрогали многочисленную паству до слез. Во время богослужения король Балдуин гордо восседал рядом со своей супругой Морфией, блиставшей иноземной армянской красотой. Монарху незачем было клонить голову долу: в настоящее время королевству ничто не угрожало, оно процветало и богатело, а новоиспеченный удалой зять обещал стать сильным и верным союзником в защите северных границ государства против турок, которые совершали постоянные набеги с восточной стороны. Со времен падения Иерусалима, то есть уже около двух десятилетий подряд, турки-сельджуки более не являлись крупной военной силой, хотя и не перестали представлять угрозу для королевской власти.

Размышляя об этом, Балдуин в глубине души чувствовал досадное беспокойство, и виной тому было донесение, полученное им накануне. В нем значилось, что из Сирии надвигаются новые силы, не имеющие ничего общего с турками. Слово «сарацины» мало что говорило королю — он раньше слышал, что так называют неверных, живущих где-то там, за тридевять земель, но даже не думал придавать этим сведениям сколько-нибудь серьезного значения. Теперь, судя по донесениям осведомителей, в бескрайних сирийских пустынях, прямо у его границ кишели орды мусульманских воителей, называвших себя сарацинами, — лишнее свидетельство того, что котел тамошних исламистских группировок и течений по-прежнему бурлил вовсю.

Балдуин уже прикидывал, чего будет стоить собрать его вечно рассредоточенное и изнемогающее под гнетом налогов войско, как вдруг осторожный кашель рядом напомнил королю, где он находится. Он увидел, как густые клубы ладана, поднимающиеся из кадильниц, окутывают врачующуюся пару, стоявшую у центрального алтаря. Последовав примеру остальных, Балдуин встал, поддержал жену под локоть и глубоко вздохнул, а затем вместе со всеми пропел во здравие молодых Те Deum.[28]

* * *

Немного времени спустя, выполнив все возложенные на него формальности по отношению к королю и патриарху, епископ Одо Фонтенблоский отстранился от общей массы гостей и со стороны наблюдал, как королевская процессия покидает церковь, направляясь во дворец, где в главной зале будет проходить свадебный пир. Неожиданно его внимание привлек в высшей степени нежелательный персонаж — доносчик Грегорио бочком пробирался к нему, украдкой, но весьма многозначительно поглядывая на епископа. Когда шпион наконец подошел вплотную и остановился, ожидая расспросов, Одо, нахмурившись, даже не стал скрывать своей досады:

— Ты сошел с ума! Как ты посмел в открытую подойти ко мне? Я просил даже не приближаться, если только я сам за тобой не пошлю!

Человечек, по своему обыкновению, казалось, вовсе не заметил епископского гнева. Он лишь скривил лицо, склонил голову набок и как-то неопределенно пошевелил плечами:

— Но вы велели прийти к вам тотчас же, как только я раздобуду доказательства виновности монахов, что живут в храмовых конюшнях.

— Ты добыл их? — опешил Одо.

— Можно сказать, — снова двинул плечами лазутчик. — Они говорили о сокровищах, которые отрыли в основании храма.

— В основании… чего? Храма? Ты не ошибся?

— Жизнью клянусь. Один из их сержантов, которому я хорошо приплачиваю за его чуткие уши, подслушал беседу двух монахов о сокровищах. Они отыскали золото и драгоценности, а также коллекцию манускриптов.

Одо отвернулся, предоставив шпиону любоваться собственной спиной, а сам принялся лихорадочно взвешивать сроки и возможности. Ввечеру у него было назначено любовное свидание, столь давно ожидаемое и условленное со всей тщательностью, — с молоденькой мусульманкой Аруной, дочерью шейха Фахра ад-Камиля. Епископу ни за что не хотелось откладывать встречу: все родственники девушки, и особенно мужчины, были сейчас здесь, во дворце, на свадьбе Алисы и принца Антиохийского, что давало священнику великолепную возможность без помех усладить себя юными прелестями Аруны, не подвергаясь вечному унизительному страху быть застигнутым врасплох и убитым на месте. Одо заранее устранился от празднества под благовидным предлогом особого патриаршего поручения, отговорившись также тем, что он выдерживает последний день двухнедельного поста, наложенного на себя в виде епитимьи.

Неожиданное вмешательство хоть и расстраивало слегка его планы, зато знаменовало новый поворот событий, обещавший блестящие — да что там, невероятные, неограниченные! — возможности обогащения. Прибыль в чистом золоте и драгоценностях… Алиса задурманила себе голову, носясь со своим выгодным браком; она собиралась уехать из Иерусалима тотчас, как сюда прибудет ее молодой жених Боэмунд. Никаких сомнений нет, что она теперь и думать забыла о каких-то вредоносных монахах и их подземных делишках. Если же в донесении Грегорио есть хоть крупица правды, то самые дерзкие ожидания Одо могут претвориться в жизнь, поскольку ни у кого больше нет сведений о зарытом кладе — большом или малом. Если он сейчас поторопится, не забывая про здравомыслие и осторожность, то будет готов к решительным действиям сразу, как только Алиса благополучно отбудет из Иерусалима. Тогда он явится к королю осененным славой героем и заодно приберет к рукам немалую долю найденных сокровищ, чтоб распорядиться ими по собственному усмотрению.

При допущении, что сведения точны и соответствуют действительности, размышлял Одо, нужно будет вызвать рыцарей-монахов на встречу с патриархом, там же изобличить их и взять под стражу. Король непременно затеет дознание, а Грегорио тем временем быстренько проведет в подземельях небольшой досмотр. Этот пройдоха-шпион смыслит в том, как половчее обделать все дело в обмен на обещанный ему изрядный куш — часть сокровищ, которые обнаружатся там до прихода королевских казначеев. Размер вознаграждения они еще обсудят, но Одо заранее не собирался соглашаться менее чем на половину общей доли клада, а Грегорио… Что ж, он всего лишь хилое ничтожество и вряд ли доживет до раздела драгоценного имущества.

Священник порывисто обернулся и увидел, что Грегорио терпеливо таращится на него. Они остались одни: все гости давно отправились во дворец.

— Пойдем же, мне надо снять облачение. Поговорим, пока я переодеваюсь. Иди за мной.

* * *

— Как зовут сержанта, которому ты приплачиваешь?

Они уже пришли в личные покои епископа, и Одо начал снимать с себя парадные одежды. Человечек ответил со смешком:

— Его зовут Джакомо Версаче. Лучше наушника не сыщешь. Я сам внедрил его в ряды братьев-сержантов — давным-давно, когда мы только начинали следить за этими монахами. С тех пор он живет в общине, и ему вполне можно доверять. Это он тогда нашел брата Стефана, то есть рыцаря Сен-Клера, после похищения.

— Он и вправду столь надежен?

— Для меня — да, хотя такой отзыв для вас, вероятно, мало значит. Но, если вы спрашиваете, можно ли ему верить, я скажу — да, вполне. Уверяю вас, Джакомо теперь свой в общине; он принадлежит к той редкой породе людей — для соглядатая незаменимой — что обладают талантом невидимки. Его никто не замечает, а он меж тем постоянно трется возле монахов — скромный трудяга с ушками на макушке. Тех двух братьев, чьи разговоры о сокровище он и подслушал, зовут Сент-Аньян и Гондемар. Версаче как раз оказался в конюшнях — по чистой случайности. Когда рыцари вошли, он тихонько сидел среди тюков сена, поэтому они решили, что никого больше рядом нет. Он своими ушами слышал, как они беседовали о сундуках с золотыми и серебряными монетами, о ларцах с драгоценностями, целую тысячу лет хранившихся в подземных коридорах внутри горы, в основании храма. Они рассуждали, что смогут пустить эти сокровища на покупку оружия и снаряжения… и лошадей. Версаче разобрал все до мелочей. Он не спешил покидать свое укрытие даже тогда, когда они уже совершенно точно ушли: ему больше года пришлось выгадывать эту удачу, и он не собирался по глупости ставить себя под удар. Впрочем, выбравшись из конюшен, он немедленно пришел прямо ко мне.

— Ты вознаградил его?

— Да, тем, что имел. Много дать я ему не мог, но на кувшин вина наберется. За последствия пития я не опасаюсь, потому что достаточно знаю Джакомо — он еще скрытней, чем даже я. Так или иначе, я пообещал впоследствии одарить его куда более щедро.

— Надо, чтобы ты потом показал его мне… Полагаю, он знать не знает, что ты служишь у меня?

— А зачем ему знать? Он работает на меня, и оплачивать его труды — моя забота. А больше ничего его и не интересует.

— Вот и отлично. А теперь перейдем к тем двум монахам… Как ты их называл?

— Арчибальд Сен-Аньян и Гондемар. У второго только имя.

— Запиши их: там, на столе, найдешь перо и чернильницу.

Пока шпион выводил на клочке бумаги имена рыцарей, Одо накинул на себя дорожную мантию с простым и неприметным орнаментом. В таком виде епископ мог спокойно пройтись по улицам города, не привлекая к себе лишнего внимания и даже не будучи узнанным. Он взял со стола записку, запечатлел в памяти ее содержимое, а затем сложил листок и спрятал его под чернильный прибор.

— Теперь возвращайся к себе и поговори еще раз с этим Версаче, только на этот раз расспроси его как можно тщательнее, выуди у него все подробности услышанного, а особенно — касающиеся коридоров в основании храма. Как монахи проникли в те подземелья? Это меня интересует в первую очередь, но не вздумай показать твоему приятелю, насколько это важно. Конечно, не годится мне наставлять тебя в твоем ремесле, но все же не заходи дальше простого любопытства. Внимательно слушай его и все запоминай дословно.

— Но ведь нам известно, как они туда проникли, разве нет? Через колодец, точнее, ход, который они начали рыть несколько лет назад.

— Может, и так, — усмехнулся Одо. — Тогда они уверяли, что долбят в скале кельи, но держу пари, что они прорыли гораздо дальше и глубже, чем можно ожидать. Что ж, поглядим, а пока я хотел бы еще раз удостовериться, что лазутчик Версаче ничего не утаил. Через три дня приходи ко мне снова, и я дам тебе окончательные указания по этому поводу. Пока же я могу обещать, что, если все пойдет как ожидалось, мы с тобой поделим значительную долю того клада. Я приглашу монахов к патриарху и, пока они будут на приеме, доложу об их делишках королю. Изменников, конечно, возьмут под стражу, а ты тем временем спустишься в подземелье и отыщешь место, где у них хранятся сокровища, возьмешь столько, сколько сможешь унести, и припрячешь — так, чтобы никто другой не обнаружил. Я же вместе с королевскими стражниками приду туда следом, и мы вместе покажем королю остатки клада — ручаюсь, он будет весьма рад убедиться в моей преданности. Когда сокровища будут изъяты и схлынет вся суета, мы спокойно поделим нашу долю. Ты согласен?

Человечек внимательно поглядел в глаза Одо и насмешливо приподнял одну бровь:

— Конечно, согласен, мессир епископ.

— Значит, так тому и быть. Постарайся же выцедить из твоего наушника Версаче все до капли. Теперь ступай и не забудь, что я жду тебя через три дня.

Одо проводил шпиона взглядом и еще некоторое время постоял в глубоком раздумье. Затем он прошел к шкафчику, где хранились епископские облачения, и достал оттуда легкую накидку грязно-бурого цвета. Накинув ее на плечи, священник стал пробираться к выходу из здания, стараясь избегнуть встречи с кем бы то ни было. Оказавшись на улице, он осмотрелся по сторонам и быстрыми шагами пересек главную въездную дорогу, а затем поспешно углубился в один из многочисленных проулков между зданиями.

Священник стремительно продвигался вперед, надвинув на лицо капюшон накидки из опасения быть узнанным, но с каждым шагом, по мере того как он удалялся от дворцовых пределов и погружался в городской лабиринт, смешиваясь с толпой, его уверенность все возрастала. Одо держал путь к домику, загодя снятому для него принцессой Алисой через неизвестного и неболтливого посредника. Строение располагалось на окраине, недалеко от восточной стены, но на значительном расстоянии от главных городских врат, что обеспечивало встречам известную долю скрытности, несмотря на явный франкский облик епископа. В Иерусалиме к тому моменту проживало немало ференги, и местное население давно привыкло мириться с их соседством. Зачастую солдаты по тем или иным причинам обеспечивали себе отдельное жилище помимо положенного им казарменного барака — в основном, чтобы встречаться с женщинами.

Таким образом, возможность быть застигнутым здесь врасплох была для Одо совершенно ничтожной, особенно из-за его непритязательного вида. Ему хотелось поскорее прибыть на место и там предаться столь желанным плотским утехам. Из-за всей этой суматохи, уже с месяц будоражившей Иерусалим ввиду скорого прибытия принца Антиохийского, епископ целых двенадцать дней был лишен возможности видеть Аруну, прекрасную и порочную девушку-ребенка, окончательно вскружившую ему голову. Даже теперь, после четырех месяцев наслаждений, намного превосходивших те, что он некогда испытывал со сладострастной принцессой Алисой, Одо все еще диву давался заботливости своей бывшей любовницы. Она была о нем столь высокого мнения, что, во-первых, нашла вместо себя достойную замену, а во-вторых, обеспечила укромное местечко, где он мог продолжать свою тайную и в высшей степени опасную связь с юной арабкой.

Сейчас, все тщательно взвесив и обдумав, епископ признал, что должен поблагодарить принцессу также и за негаданную возможность завладеть этим свалившимся на голову кладом. Если бы не Алиса, он ни за что не обратил бы внимания ни на монахов возле храма, ни на их раскопки.

Тщеславию Одо также весьма льстила мысль, что принцесса, решив порвать с ним, могла просто прогнать его, лишив всех прежних удовольствий и предоставив принимать ее прихоть, как ему заблагорассудится. То, что она так не поступила — наоборот, терпела значительные издержки, обеспечивая его чувственному аппетиту богатую пищу, еще больше убеждало священника в его мужской неотразимости. Взамен утерянных радостей и расположения принцессы он получил внимание пленительной Аруны — удивительного подарка, полученного из рук самой Алисы. Подобные мысли с течением времени становились все слаще для епископского самолюбия.

Предвкушая уже недалекие чувственные услады, Одо почувствовал страстное возбуждение и ускорил шаг. Этот Грегорио задержал его дольше, чем следовало, и священник втайне негодовал на несвоевременное появление шпиона, хотя при мысли об открывающихся для него отныне возможностях по его телу пробегала приятная дрожь. Впереди уже замаячил узенький проулок, ведущий к заветному домику, как вдруг невдалеке епископ заметил чей-то силуэт. Рослый франк в полном боевом облачении, в белой полотняной накидке, из-под которой проглядывала начищенная песком до блеска кольчуга, направлялся как раз в его сторону.

Это вмешательство было сколь неожиданным, столь и нежелательным. Белые плащи монахов-рыцарей за последние годы часто появлялись на улицах Иерусалима, хотя община по-прежнему насчитывала всего девять братьев. По упругой поступи приближающегося человека Одо сразу признал в нем самого молодого члена ордена бедных ратников — Сен-Клера, прозывавшегося братом Стефаном. Никто из общины не знал епископа в лицо столь хорошо, как он.

Выругавшись про себя, священник, впрочем, скоро успокоился, убедившись, что рыцарь, кажется, гуляет в одиночестве, будто бы предаваясь мечтаниям, устремив невидящий взор куда-то вдаль и ни на что не обращая внимания. Почувствовав, как екнуло в груди сердце, Одо поспешил свернуть в тупичок и успел вовремя разминуться с Сен-Клером.

ГЛАВА 11

А Сен-Клер меж тем уже не первый час бесцельно бродил по иерусалимским улицам, мучительно взвешивая так и этак решение, которое ему предстояло принять.

Накануне днем во время общинного собрания Гуг де Пайен объявил, что через месяц отправится во Францию. С собой он намеревался взять еще двоих из их числа. Одним из этих двух по вполне понятным и описанным выше причинам был Андре де Монбар, но, чтобы не нарушать законы братства, де Пайен решил, что имя третьего выберет жребий. Таким образом, у каждого появлялась равная возможность войти в состав делегации.

Прибыв во Францию, монахи-рыцари должны были доложить о своих открытиях высшему совету ордена Воскрешения, а затем, при поддержке и одобрении его участников, обратиться с формальным заявлением к человеку, который, несмотря на молодость, уже успел стать влиятельной и уважаемой фигурой среди тамошнего духовенства. Этот священник, урожденный Бернар из Фонтен-ле-Дижон, был широко известен в церковных кругах как Бернар Клервоский — по названию цистерцианского монастыря, который он сам и основал, а теперь занимал в нем сан аббата. Бернар Клервоский приходился Андре де Монбару племянником, поскольку его мать была тому сестрой. Задолго до путешествия в Святую землю де Монбар пожертвовал своему родственнику — и, соответственно, недавно основанному ордену цистерцианцев[29] — обширные поместья, на которых ныне и располагалось Клервоское аббатство. Монах-рыцарь ничуть не сомневался, что его племянник не откажет ему в устроении аудиенции у Папы Римского, в ходе которой собратья намеревались ознакомить понтифика с документами, обнаруженными в подземельях храма.

Все находки к тому времени были тщательно осмотрены и внесены в реестр. Ковчег Завета подвергли скрупулезному внешнему осмотру, и его подлинность была должным образом засвидетельствована, хотя содержимое сундука оставалось нетронутым и неизвестным. Даже де Пайен, самый уважаемый член их общины, не счел себя вправе притрагиваться к такой святыне — тем более рыться в ее недрах. Он велел держать занавес задернутым и не тревожить ларец до тех пор, пока не найдутся люди, которым по достоинству не возбраняется открыть крышку и взглянуть на чудесный клад.

Меж тем содержимое загадочных кувшинов оказалось в точности тем, что и предсказывал де Монбар. В них обнаружились туго перевязанные пергаментные свитки, обернутые для сохранности тканью и запечатанные внутри сосудов для предохранения от сырости, гниения и прочих превратностей времени. Посоветовавшись с Сент-Омером и де Монбаром, де Пайен утвердился во мнении, что сосуды, обнаруженные в крипте под алтарем, важнее тех, что открыто стояли на полу в чертоге. Не зная порядка расположения кувшинов на стеллажах, собратья выбрали восемь из них наугад — по четыре с каждой стены, то есть по одному с яруса.

Руководил выемкой сосудов и доставкой их из крипты в конюшни де Монбар, и никого из монахов это уже не удивляло. Брат Андре проследил, чтобы намеченные кувшины были тщательно обвязаны веревкой по горлышку и помещены в корзины, после чего собратья по двое поднимали грузы наверх и доставляли в скрипторий, где уже во множестве были расставлены деревянные столы — по несколько в каждом углу. Посередине помещения тоже были сдвинуты столы — на них де Монбар загодя разложил документы, которые некогда лично привез из Франции.

Наконец все сосуды благополучно разместили в скрипторий, пометили и пронумеровали. Для осмотра де Монбар выбрал ту пару кувшинов на столе в углу, что располагались по концам галереи. С большими предосторожностями он взломал печати и так же аккуратно вынул содержимое.

Сен-Клер, наряду с остальными, во все глаза смотрел, как раскрывается тайна, ради которой они так долго и усердно трудились. Каково же было его разочарование, граничащее едва ли не с огорчением, когда в кувшинах оказалось не что иное, как в самом деле — просто старые свитки! Несмотря на всю свою начитанность и осознание неоспоримой древности и пресловутой ценности обнаруженных ими пергаментов, он тем не менее не мог отделаться от впечатления несоизмеримости тех громадных временных и физических затрат по сравнению с ничтожностью самой находки. Его собратья, врубавшиеся в твердую скалу бок о бок с ним, начинали раскопки в гораздо более почтенном возрасте, чем он сам. Целое десятилетие они тратили свои угасающие силы на непомерный труд каменотесов — только чтобы наткнуться на кипу этих устарелых криптограмм.

Стефану казалось, что и остальные монахи так же досадуют на несостоятельность сокровищ, как и он, но, в любом случае, ни один из них не подал вида. Все замерли в почти благоговейном молчании, а де Монбар тем временем велел принести плошку с водой. Он тщательно вымыл руки, затем насухо вытер их чистым полотенцем и, наконец, уселся за стол, на котором неторопливо расправил ладонями одну из частей свитка. Буквицы и значки на пергаменте были крошечные, искусно выписанные, но содержание написанного для всех — кроме, пожалуй, самого де Монбара — было совершенно неведомо и непонятно.

Брат Андре сидел словно пригвожденный — во всем его теле подвижными оставались только глаза, которые без устали бегали по строкам документа. Монахи понемногу начали шевелиться и ерзать на месте. Даже де Пайен с Сен-Омером нетерпеливо мялись, не сводя напряженного взгляда с ученого собрата; по лицам наставников ясно читалось, что оба они затаили дыхание. Наконец де Монбар удовлетворенно кивнул и разогнул спину, выпустив пергамент, отчего тот немедленно скатался в свиток. Затем он по очереди взглянул на старших монахов и произнес, еще раз решительно кивнув:

— Да. Да, это оно! Все подтвердилось. Именно это мы и искали.

Гуг де Пайен громко охнул, а Сент-Омер вдруг шлепнул его по плечу. Сероватое, изборожденное рубцами лицо брата Годфрея расплылось в улыбке. Остальные монахи озадаченно переглядывались, не скрывая своего непонимания. Де Монбар тем временем уже поднялся и перешел к столу в середине помещения, где были аккуратно разложены различные документы. Он принялся перебирать их, наскоро просматривая, и наконец взял один и вернулся с ним к старинному свитку. Только тут брат Андре заметил устремленные на него вопросительные взгляды и остановился в нерешительности, затем улыбнулся и, присев на краешек стола, осмотрел всех поочередно. Его улыбка неожиданно сменилась удрученной гримасой.

— Вижу я, — начал он, — что никто из здесь присутствующих не имеет полного представления о происходящем, поэтому позвольте мне объяснить вам все, чтобы частично избавить от неведения…

Удостоверившись, что каждый монах внимает его словам, де Монбар указал на пары кувшинов, помещенные на столы по углам скриптория:

— Друзья мои, ваши находки… эти кувшины и прочие, что хранятся внизу… и есть воскрешение в Сионе. Наше открытие… оно воскресило наш древний орден Воскрешения именно здесь, в Сионе. В этих свитках — неоспоримое подтверждение верований наших предков, их вековых устремлений… по сути, тысячелетних поисков. Честь и слава первооткрывателей по праву принадлежит всем вам.

Немного справившись с волнением, брат Андре продолжил:

— Мы — вернее, вы — обнаружили ковчег Завета, наиболее ценную и овеянную преданиями древнюю реликвию. Мы пока не притрагивались к ней, и никто из нас не представляет, что может храниться внутри; меж тем для многих из вас это просто огромная деревянная шкатулка, возможно, пустая, хоть и покрытая чеканным и резным золотом. Никто, разумеется, не сомневается, что это в высшей степени ценная вещь… Но для кого она более ценна? Как нам хотя бы подступиться к оценке ее стоимости? Нам известно, что ковчег сработали для хранения двух каменных скрижалей, принесенных Моисеем с горы Синай. На них записаны те самые десять заповедей — доказательство Завета, заключенного Богом с людьми; однако никто из нас не смеет и не дерзает прикоснуться к ковчегу, тем более открыть его и заглянуть внутрь. Таким образом, мы, заурядные люди, никоим образом не можем рассуждать об истинной стоимости его содержимого… Очевидно, что оно это величайшее из сокровищ, но на данный момент, исходя из нашего положения, оно просто не имеет никакой цены…

Де Монбар помолчал и потом махнул рукой в направлении кувшинов:

— Но мы нашли и другое… запечатанные кувшины, а в них — старинные ветхие свитки. Подозреваю, что кое-кто из вас весьма разочарован, что сокровище, к которому вы усиленно стремились, оказалось на первый взгляд таким несущественным. Некоторые, наверное, считают его и вовсе пустячным, жалкой наградой за столь долгое самоотвержение и изнурительную работу. Уверяю вас, братья мои: будь все эти кувшины доверху наполнены драгоценными каменьями — они и то не смогли бы приблизиться по своей ценности к тому, что сейчас хранится в них. Вот это… — он потряс неким документом и указал на другие, разложенные позади него на столе, — всё ключи к их содержимому. Я не настолько учен, как многие из тех, с кем мне привелось встречаться в жизни, — с людьми, положившими жизнь на уяснение истины, содержащейся в архивах и преданиях нашего ордена. К счастью, я почерпнул у них достаточно, чтобы по крайней мере установить подлинность наших находок, признать в этих документах истинные письменные свидетельства, оставленные общиной, что известна нам под названием Иерусалимского братства. Вот, вы все сидите и молчите, — брат Андре вдруг улыбнулся, — а меж тем я слышу, как жужжат в ваших головах мысли: «Именем Господа, что еще за Иерусалимское братство?» Немногие из нас, а именно брат Гуг, брат Годфрей, брат Стефан да я, углублялись в анналы ордена настолько, чтобы слышать о таком братстве ранее. Это предание — одна из наших величайших тайн, и постижение ее до сих пор было сопряжено с долгими годами усердных и кропотливых исследований. Впрочем, вы потратили не меньше времени, пусть и не преуспев в учении, зато выполняя самую неблагодарную и тяжелую работу, чем заслужили право знать, чего в результате достигли, — пусть вам и покажется, что сама истина сложновата для вашего восприятия…

Де Монбар обвел собратьев внимательным взглядом:

— Повествование будет долгим, поэтому предлагаю вам выбрать, куда усесться поудобнее, а не мяться, стоя на месте.

Когда все расселись и стихли любопытствующие перешептывания, брат Андре продолжил свой рассказ:

— Иерусалимское братство, как называют его у нас в ордене, — первое из собраний, если угодно, изначальная Церковь, основанная в этом городе самим Иисусом и Его сподвижниками. Яков, брат Иисуса, был первым ее настоятелем — возможно, еще при жизни Христа, но уж точно после Его смерти.

Де Монбар выждал немного, ожидая расспросов, но все молчали.

— Предвижу, что все вы помните то замешательство и даже ужас, который испытали сразу после вступления в орден — когда ознакомились с нашими верованиями, противоречащими сегодняшним христианским догматам. Принятие новых убеждений явилось для вас первым испытанием ордена, тяжким и мучительным переживанием. Я сам когда-то изведал подобное, будучи восемнадцатилетним юнцом, выросшим в благочестивой христианской семье, как большинство из вас. Тогда мне казалось, что меня просят потворствовать ереси, поверить в нее, что равносильно отрицанию учения благословенного святого Павла, отречению и от него самого, и от всего Нового Завета… Впрочем, на удивление скоро я, подобно вам, поменял убеждения — благодаря ученым занятиям и просвещенности наставников нашего ордена. Через некоторое время я понял, что Петр-Симон не был первым духовным отцом Церкви. Не был он и первым Папой, как убеждает нас сама Церковь — эта честь выпала Якову, брату Иисуса, известному среди последователей как Яков Праведник. Впрочем, церковники утверждают, что у Иисуса не было братьев… И в самом деле, откуда бы им взяться, с их точки зрения, если Христос рожден от Девы? В таком случае, выходит, что Мария, испытав Божественное вмешательство и непорочно зачав, затем стала не чужда мирской суете и предалась соблазнам плоти? Вот и получилось, что всем нам время от времени приходится задавать себе подобные весьма волнующие вопросы. Если церковная доктрина ошибается в таком основополагающем аспекте, как личность своего первого наставника, если она отрицает существование у Иисуса братьев и вообще семьи, то какие еще из ее догматов должно подвергнуть сомнению?

Де Монбар обвел всех взглядом, долее обычного задержавшись на лицах старших монахов.

— Вам всем известны наши предания, основанные на хрониках и документах, хранящихся в архивах ордена: у Иисуса была семья, Его мать звали Мария, а Яков Праведный был одним из Его братьев. Был также некий человек по имени Павел, которого иногда по непонятным причинам называли Савлом. Он зачем-то исказил истину — скорее всего, в личных целях, чтобы подстроить ее под политические и национальные интересы римлян, испытывавших недоверие, страх и ненависть ко всему еврейскому… С тех пор Церковь поощряла и подстегивала гонения евреев — народа, распявшего Христа. Но ведь сам Иисус был евреем — Он не был христианином, потому что христиан в ту пору еще не существовало. Тогда Его никто не называл Христом Спасителем; это определение появилось много времени спустя после Его казни. При жизни же Он был обычным евреем — борцом, стремящимся избавить свою страну от тяготеющих над ней жестокостей, а ее религию — от вмешательства королевской семьи инородцев-язычников. Клан Ирода успел смешать в себе арабские и греческие крови, осквернил себя родством и союзничеством с римскими оппортунистами, и ничего еврейского в нем не осталось. А Иисус входил в секту еврейских аскетов-отшельников, ярых приверженцев борьбы за религиозную и политическую свободу. Их по-разному называли: и назареи, и назариты, но в нашем ордене их привыкли именовать ессеями. Иисуса задержали и казнили из-за Его радикальных убеждений… и политической деятельности. Способ казни тоже был не случаен: распятие являлось уделом отступников и бунтарей.

Де Монбар взглядом попросил поддержки у де Пайена, и тот кивнул и жестом велел продолжать.

— Удивительное дело, братья, но все вы знаете не хуже меня из учений нашего ордена, что смерть Иисуса не вызвала в Иерусалиме сколько-нибудь значительного недовольства. За Его казнью не последовало ни мятежей, ни бунта, ни вооруженного восстания — вообще никаких протестов. Иисуса не стало, а Его брат Яков продолжал по-прежнему руководить делами их общины. Зато убийство самого Якова Праведного, погибшего через несколько лет на ступенях храма Ирода, спровоцировало брожение в обществе, а затем и открытое сопротивление властям. Вскоре после тех событий римский генерал Тит, посланный своим отцом Веспасианом, привел в Иерусалим войско, чтобы стереть с лица земли и сам город, и живущих в нем повстанцев. Римляне разрушили храм, надеясь таким образом изгнать из страны еврейский дух, — но они просчитались. Они расквитались с жителями Иерусалима, но члены общины предвидели скорый конец и успели вовремя спрятать ценные манускрипты — их подлинное сокровище, а затем бежать из поверженного в руины города, унося с собой достаточно свидетельств, чтобы однажды, когда невзгоды останутся в прошлом и будут прочно забыты, их потомки смогли вернуться и воскресить собственную историю… Друзья мои, мы и есть те самые потомки. Наши предки обосновались в землях, которые мы привыкли считать родиной. Это они сделали ее родной, смешавшись с местным населением и скрывая свое еврейское происхождение. Они и есть нынешние дружественные семейства; их предания легли в основу устава нашего древнего ордена. Теперь мы можем полностью восстановить его хроники — всю историю Иерусалимского братства: его достижения, имена его членов и их родословную, догматы и символы их веры. Мы узнаем об их борьбе за освобождение еврейского народа от тирании клана Ирода и от позорной религии, которую угнетатели навязывали иудеям.

Де Монбар несколько раз останавливался на протяжении своей речи, но никто ни разу не перебил его: монахи сидели неподвижно и завороженно слушали рассказчика.

— Итак, братья, теперь вы поняли, что именно недавно нашли в подземельях — неопровержимую истину, настоящую правду о том, что в действительности случилось с Иисусом, Его семьей и друзьями, а также с их верованиями — с религией, согласно которой они жили… Теперь остается только одно — перевести все, что записано в этих свитках. Это громадная по объему работа и столь же огромная ответственность. Ваш основной труд здесь почти завершен, и теперь вы сможете уделять больше времени дополнительным обязанностям — охране дорог в Заморье. Моей же задачей отныне будет изучение найденного материала — но не расшифровка его, поскольку на это у меня нет ни достаточных навыков, ни времени, — мои скромные знания пригодятся мне лишь для того, чтобы удостовериться в целости манускриптов. Руководствоваться при этом я буду документами, доверенными мне старейшинами нашего ордена, — с их помощью я смогу убедиться, что найденные нами письмена подлинные. Я приступаю к работе немедленно, а вам пока необходимо обсудить между собой и взвесить все последствия нашего открытия — совершенно непредсказуемые, но, несомненно, грядущие уже в ближайшие годы. Понимаю, что нет нужды напоминать вам о клятве хранить тайну, то есть оберегать эти сведения так, чтобы посторонние нашему братству даже не догадывались о них, но, думаю, вы простите мне эту излишнюю предосторожность. С сегодняшнего дня прошу вас быть вдвойне бдительными и сохранять строжайшую секретность. А теперь, с благословения брата Гуга, магистра нашей общины, позвольте мне от лица всех поименно братьев ордена Воскрешения поблагодарить вас за то, что вы своими усилиями приблизили это воскрешение.

С этими словами де Монбара собрание завершилось, и братья вскоре разошлись, негромко переговариваясь друг с другом. Сен-Клер, однако, предпочел одиночество. Голова у него шла кругом от невероятных событий истекшего месяца, и все его существо переполняла удивительная бодрость, словно с плеч упал тяжкий груз. Чувство легкости, почти невесомости было столь ощутимым, что Стефану казалось — он готов улететь от малейшего дуновения ветерка.

* * *

С того собрания истекло почти два месяца, и все это время де Монбар был погружен в изучение манускриптов. Никто из братии не беспокоил его расспросами о ходе исследований. Меж тем жизнь в общине текла своим чередом — разве что впервые за долгие годы не было больше настоятельной необходимости трудиться под землей. Зато бедные ратники смогли бросить дополнительные силы на патрульные выезды.

Наконец пришел день, когда де Пайен напомнил монахам, что приближается отъезд во Францию. Любой из собратьев не был на родине больше десятка лет, поэтому выбор третьего участника делегации проходил при всеобщем возбуждении и нетерпеливом ожидании. Не откладывая, кинули жребий, и, к добродушной зависти остальных, его вытянул Сен-Клер.

Обрадовавшись выпавшей возможности, Стефан тем не менее заметил, что Гондемар — несомненно, не самый скромный среди братии — громче других выражал свое разочарование. Совесть немедленно стала терзать Сен-Клера: он прекрасно знал, что Гондемар, как и Пейн Мондидье, рано овдовел и приехал в Заморье вскоре после кончины своей супруги. Однако, в отличие от Пейна, он оставил на попечение родственников нескольких детишек мал мала меньше, и не так давно до него дошли вести, что у него уже появились внуки. Таким образом, Гондемару выпадала единственная возможность обнять своих потомков, и хотя он ни словом не обмолвился Стефану о своем желании, молодой монах целый день не расставался с этой мыслью, а ночью даже не смог заснуть. У него самого в Анжу не осталось ни семьи, ни просто родни. Конечно, он не отказался бы снова побывать в тех местах, но эта прихоть не шла ни в какое сравнение с поручением ордена, которое Гондемар мог выполнить ничуть не хуже его. К тому же Сен-Клера мучило еще одно, более серьезное соображение — из всей братии он единственный нарушил все три обета и — по крайней мере, в собственных глазах — явил себя недостойным чести представлять орден в подобной поездке.

Итак, проведя ночь без сна и встав еще до света, Стефан отправился бродить по улицам, борясь с выбором, который предстояло сделать. Незадолго до встречи с Одо монах-рыцарь, к своему великому облегчению, все же решил уступить свое место в делегации Гондемару. Погруженный в раздумья, он и вовсе не обратил бы внимания на епископа, не метнись тот в последнюю минуту в сторону. Не увидев, а скорее заметив краем глаза человека, исчезающего в узкой боковой уличке, Стефан подумал, что в облике беглеца, вернее в его манере двигаться, угадывается нечто знакомое. Впрочем, пока он рассуждал и присматривался, тот уже окончательно скрылся из глаз.

Сен-Клер двинулся дальше и вдалеке в проулке вновь разглядел силуэт сворачивающего за угол вроде бы знакомого человека. Поколебавшись, не пуститься ли за ним в погоню, Стефан все же продолжил путь, но не прошел и дюжины шагов, как непонятным образом пришел к выводу, что поспешающая прочь от него фигура принадлежит, вне всякого сомнения, письмоводителю патриарха, епископу Одо Фонтенблоскому. Он попытался убедить себя, что ошибся, поскольку юркий незнакомец был одет в невообразимые для священника лохмотья, но вслед за тем ему пришли на ум некогда подмеченные вертлявость всего облика патриаршего секретаря. Охваченный любопытством, Сен-Клер развернулся и зашагал ко входу в проулок. Там он немного постоял, изучая его сумрачную пустынную глубину, а затем неторопливо направился к тому месту, где священник свернул за угол.

Следующий закоулок оказался обычным тупиком с высящимися по трем сторонам слепыми стенами. Выходило, что спешащий куда-то епископ воспользовался этим укрытием только для того, чтобы избежать возможного внимания со стороны Сен-Клера. Окончательно решив довести дело до конца, Стефан вышел из проулка и снова свернул налево. Он ускорял шаги, стремясь нагнать загадочного призрака и одновременно сознавая, что находится в совершенно неизвестном месте. Те немногочисленные прохожие — исключительно мужчины, — что попадались монаху на пути, смотрели на него с откровенной враждебностью; он же невозмутимо шел вперед, на всякий случай переместив перевязь так, чтобы удобнее было браться за меч.

* * *

Оставив рыцаря далеко позади и все еще петляя по изгибам узенькой улички, Одо в открытую ликовал, что избежал нежелательной встречи. Вдруг, вынырнув на тесную площадь, он наткнулся на кучку смуглых людей, облик которых не обещал ничего хорошего. При виде епископа мужчины обернулись, словно только его и ждали. Одо понимал, что, разумеется, это не так, поэтому постарался подавить взметнувшийся внутри страх. Он вздернул подбородок и решительно направился вперед. Сзади раздались чьи-то шаги, и, обернувшись, священник со смятением заметил, что невесть откуда взялись еще двое — они подступали к нему со спины, сжав в руках длинные изогнутые кинжалы.

Крик ужаса замер у Одо в глотке. Он огляделся и насчитал шесть злоумышленников с обнаженными клинками. Те окружили его со всех сторон и будто выжидали чего-то — у священника даже промелькнула надежда, что с ними можно договориться. Он назвал себя, но сердце у него меж тем провалилось в самые пятки.

— Епископ, — услышал Одо единственное слово.

Значит, ошибки не было. Устрашенный сверх всякой меры, он обернулся на голос и увидел направлявшегося к нему высокого стройного человека. Незнакомец с головы до ног был укутан в черные одежды пустынных кочевников. На его закрытом лице выделялись темные немигающие глаза, устремленные прямо на священника. Подойдя почти вплотную к оцепеневшему от ужаса епископу, человек произнес другое имя — «Аруна», и не успел Одо сообразить, что следует в таком случае делать, как его собеседник неуловимым движением атаковал его.

На какое-то мгновение Одо показалось, что злодей что есть силы пырнул его в живот, отчего стало невозможно дышать, но тот вдруг начал неистово вращать запястьем, проворачивая клинок в теле епископа и скребя остро отточенным лезвием по нижним ребрам. Невыносимая боль достигла наконец сознания Одо, и выпотрошенный священник почувствовал, как его внутренности вываливаются наружу и расползаются по подолу мантии. Хватая ртом воздух и корчась от боли, епископ издавал еле слышный писк и вскоре совсем замолк. Перед тем как он окончательно впал в вечное забытье, убийца склонился к нему и шепнул в самое ухо:

— Это свадебный подарок принцессе Алисе и мщение за отца Аруны. Ты осквернил его дочь и тем самым навлек на себя смерть.

Он выдернул лезвие из тела священника, и тот рухнул к его ногам. Никто не мог знать, что последней мыслью Одо была Алиса, вероломная стерва, которая теперь доберется до его сокровищ.

Меж тем шиит Гассан жестом отослал своих ассасинов, и те исчезли — кто в ближнем дверном проеме, кто в прилегающем закоулке. Мусульманин неторопливо вынул из-за пазухи сложенную записку и пристроил ее в складках одежды убитого так, чтобы не запачкать кровью. Затем, так же неспешно, не обращая внимания на тяжелый запах, исходящий от раскромсанных внутренностей, Гассан вытер клинок о мантию Одо и удалился.

Едва маленькая площадь опустела, как на ней показался Сен-Клер. Разумеется, он и обнаружил тело.

* * *

Убийство епископа вызвало много пересудов среди франков, но они вскоре умолкли, поскольку в письме, найденном на теле убитого, подробно объяснялось, за какие грехи и провинности он встретил смерть. Почти сразу в домике, снятом, как выяснилось, от имени Одо, нашли тело молодой мусульманки, дочери одного из местных шейхов, а еще через день обнаружили трупы двух заколотых в одном месте франков — епископского шпиона Грегорио и сержанта ордена бедных ратников Джакомо Версаче. Подобные улики уже не могли вызвать серьезного переполоха, поскольку имена этих людей также значились в том же самом письме, то есть связь этих людей со священником можно было считать доказанной.

Злоумышленники, прикончившие четверых, остались нераскрытыми. Сен-Клер единственный мог высказать некоторые догадки на этот счет, но предпочел оставить их при себе, как сильно ему бы ни хотелось поделиться ими с кем-нибудь. Он первый нашел тело епископа, а на нем — тщательно приколотое к одежде письмо, написанное на латыни. Этот факт, хоть и не объяснял и не искупал само убийство, все же слегка прояснял мотивы, его повлекшие. После обнародования содержания письма все признали приведенные в нем доводы весьма убедительными.

Один Сен-Клер обратил внимание на стиль письма, написанного изящным красивым почерком, за которым угадывалась женская рука, и на саму обертку обвинительного послания — мягкую, прекрасно выделанную желтую лайку. В углу кожаного конверта был искусно вышит крошечный полумесяц, и Стефан окончательно решил приберечь свое мнение при себе.

Загрузка...